Как потерять друзей & заставить всех тебя ненавидеть [Тоби Янг] (fb2) читать онлайн

ТОБИ ЯНГ Как потерять друзей & заставить всех тебя ненавидеть

От автора

Книга была написана до террористической атаки на Всемирный торговый центр, поэтому некоторым читателям мое отношение к жителям Нью-Йорка может показаться жестоким, особенно на фоне того, как те отреагировали на трагедию. Разумеется, не все жители Манхэттена, с которыми мне приходилось сталкиваться, ограниченные и нарциссичные создания. Напротив, многие продемонстрировали совершенно противоположные качества. Единственное, что могу сказать в связи с этим, за пять лет, прожитых там (1995–2000), я заметил, что ньюйоркцы крайне редко проявляли сочувствие. Я уехал оттуда с впечатлением, что главное для них — показать свою значимость, заполучив ли хороший столик в «Бальтазаре», либо проведя уик-энд на Сен-Бартс, или достав пару солнцезащитных очков из самой последней коллекции модного дизайнера. Одним словом, Эпоха Демонстративного Потребления.

Впрочем, рано судить, отправилась ли эта эпоха прямиком в мусорный ящик истории, но еще до трагедии с Всемирным торговым центром нельзя было не заметить ее приближающегося конца. Кричаще разгульная атмосфера конца 1990-х совпала с крупнейшим финансовым бумом в истории Уолл-стрит, но падение акций нескольких солидных компаний, кажется, немного отрезвило людей. По собственному опыту знаю, что лишь преследуемый невзгодами начинаешь понимать, что действительно важно для тебя, и это определенно не тусовка в компании Пафф Дадди. Возможно, когда книга выйдет в свет, ее будут читать скорее как исторический документ, а не отчет о том, каково это — жить на современном Манхэттене. Но мне трудно в такое поверить.

Тоби Янг

Сентябрь 2001 года

Пролог

Любому, кто оказался хотя бы в десяти кварталах от знаменитого в Западном Голливуде ресторана «Мортонс», было понятно, что этой ночью там происходит нечто из ряда вон выходящее. Обычно по понедельникам он привлекал лишь нескольких крупных воротил киноиндустрии, но в тот понедельник — 28 марта 1994 года — на углу Мэрлоуз и Робертсон, казалось, решили собраться все сливки общества от Голливуда. Оцепление полицейских едва удерживало толпу, приходящую в неистовство каждый раз, когда кинозвезды одна за другой устремлялись к входу в ресторан, причем некоторые из них сжимали в руках золотые статуэтки. Это был вечер 66-й ежегодной церемонии вручения Оскара, и «Вэнити фэр» впервые получил возможность устроить прием в честь этого события.

Я сверился с часами — 23.25. Через пять минут мне предстояло встретиться лицом к лицу с «нацисткой», вооруженной списком приглашенных и, словно Цербер, охраняющей вход в ресторан, чтобы уговорить ее пропустить меня внутрь. Пытаясь успокоиться и взять себя в руки, я принялся счищать со смокинга невидимые пылинки. Из всех устраиваемых сегодня приемов этот нельзя было пропустить ни в коем случае.

Раньше таким признанием пользовались лишь вечеринки Ирвинга Лазара, легендарного агента многих крупных кинозвезд, более известного как Шустряк, которые, как правило, проходили в ресторане «Спага». Только его скоропостижная смерть в декабре прошлого года положила конец этой традиции.

Бешеная популярность его приемов объяснялась их эксклюзивностью — попасть на них могло лишь ограниченное количество VIP-персон. А от тех, кого считали недостаточно важными, отделывались простым объяснением, что глава департамента по пожарной безопасности Лос-Анджелеса издал предписание, согласно которому число присутствующих на мероприятии не должно превышать 300 человек. Конечно, это уловка, но таким образом этой хитрый агент умудрялся контролировать количество приглашенных. Поэтому на приеме всегда парила на удивление теплая и дружеская атмосфера. Моему другу Алексу де Силва в 1992 году удалось проникнуть туда, и всего за десять минут он встретился с Шарон Стоун, Майклом Дугласом и Томом Крузом. Вернее, Том Круз сам подошел к нему представиться, полагая, что если Алекс допущен в святая святых, значит, он очень важная персона. На самом деле мой друг работал всего лишь внештатным репортером, единственной целью которого было попасть на оскаровские вечеринки.

Только благодаря этому непредвиденному стечению обстоятельств и чрезвычайно напряженной работе своих сотрудников, отвечающих за организацию подобного рода мероприятий, «Вэнити фэр» удалось превратить прием 1994 года в главное событие сезона. Смерть Шустряка на 86-м году жизни из-за отказа печени вызвала настоящий переполох среди желающих занять его место. Вольфганг Пак, владелец «Спаги», рассказывал, что тело Ирвинга Лазара еще не успело остыть, а ему уже принялись названивать желающие зарезервировать ресторан. В конце концов, Пак решил закрыть его на вечер вручения Оскара, отдавая тем самым дань уважения Шустряку и оставляя поле боя своему сопернику Питеру Мортонсу. Поэтому, как только редактору «Вэнити фэр» Грейдону Картеру удалось заполучить «Мортонс», его команда первоклассных специалистов по организации светских раутов немедленно взялась за дело. Джейн Саркин, главная в журнале по «укрощению» знаменитостей, целых три месяца провела в напряженных переговорах с агентами, менеджерами и пресс-агентами, добиваясь от них согласия их влиятельных клиентов появиться на приеме. Она знала, что достаточно собрать в паддоке несколько известных «скаковых лошадок», и вскоре к ним присоединятся остальные. Хороший «конюх» концентрирует усилия лишь на нескольких фаворитах, по опыту зная, что остальное за него сделает безотказный голливудский стадный инстинкт.

За неделю до приема я позвонил Бет Ксениак, полагая, что написанная мною когда-то для журнала статья послужит своего рода пропуском, но, оказалось, я здорово просчитался. «Для какого издательства вы собираетесь освещать прием?» — спросила она. По правде говоря, я вообще не собирался этого делать — я всего лишь сопровождал Алекса де Силву в его ежегодном паломничестве по светским вечеринкам. Однако после разговора с Ксениак я позвонил другу из «Дейли телеграф» и убедил его заказать мне статью. Но даже это не произвело на нее особого впечатления. «Я поговорю с Грейдоном, — сказала она, — но не могу ничего обещать».

Связавшись со мной в пятницу, она дала предварительное согласие при условии, что я появлюсь не ранее 23.30. Объяснила, что им пришлось составить жесткий график прибытия гостей в течение всего вечера, чтобы вместить всех. Первыми, в 17.30, были приглашены те, кто принадлежал к самым сливкам общества, чтобы они могли с комфортом и за изысканным ужином насладиться церемонией награждения по небольшим телевизорам, расположенным у их столиков. С 21.30, с получасовыми интервалами, должны были прибывать остальные гости. С уменьшением важности их приглашение отодвигалось на более позднее время. Таким образом, в 23.30, за полчаса до окончания приема, были приглашены наименее значимые персоны, в том числе я, поскольку, будучи представителем «иностранной прессы», находился в самом конце «пищевой цепочки» Голливуда. Но мне было плевать. Главное, я в списке.

Я торжествовал, причем вдвойне, потому что, несмотря на предложение Алекса написать заметку для «Дейли мейл», которая, как он особо подчеркнул Ксениак, имеет более высокий тираж, чем «Телеграф», ему так и не удалось получить приглашение. И хотя Ксениак не отрицала, что в последнюю минуту обстоятельства могут измениться, все же посоветовала ему не возлагать на это слишком большие надежды, поскольку «это очень и очень маловероятно». Стоит ли говорить, что все выходные я только и делал, что изводил его этим. На каждый телефонный звонок я говорил ему: «Тебе лучше ответить, это может быть Ксениак». Когда наступил понедельник, а она так и не позвонила, Алекс был готов лезть на стену из-за неопределенности.

Беда обрушилась на меня как гром среди ясного неба. Вернувшись в номер после затянувшегося обеда с Алексом, во время которого мы изрядно набрались, я заметил ехидно помигивающий огонек автоответчика. Пока меня не было, позвонила Ксениак и оставила сообщение: «Мне очень жаль, но я вынуждена сообщить, что сегодня вечером у нас нет возможности вас принять. К сожалению, ресторан не может вместить всех желающих. Глава департамента по пожарной безопасности Лос-Анджелеса объявил, что на приеме могут присутствовать не более 300 человек. Мне очень жаль».

Закипая от возмущения, я бросился к номеру Алекса, но увидел… скалящегося и пританцовывающего идиота. Ксениак позвонила и ему и сказала, что он может попасть на прием при условии, что прибудет к ресторану не ранее 23.30. Гаденыш занял мое место.

Я был раздавлен. До этой минуты я лишь намеренно преувеличивал заинтересованность в предстоящем мероприятии, чтобы подразнить Алекса. Он, как и большинство людей нашего круга, считал глупым волноваться от перспективы побыть в обществе знаменитостей. «Кому охота потратить столько сил ради того, чтобы пообщаться с Майклом Кейном?» — ворчал он, когда, казалось, уже нет надежды попасть на прием. Среди моих друзей и знакомых сказать, что тебе нравится кто-то из кинозвезд, равносильно признанию в симпатиях к королевской семье — просто не принято. В их глазах знаменитости были всего лишь послушными марионетками в руках всесильных медиамагнатов, поэтому не к лицу таким серьезным людям, как они, приходить от них в неописуемый восторг.

Но на самом деле Алекс так же стойко противостоял обаянию кинозвезд, как и 14-летняя школьница. Я знал, что пренебрежение, демонстрируемое друзьями, — показное. Они могли сколько угодно разоряться о том, что им плевать на известных людей, но окажись они с ними в одной комнате, словно покорные рабы будут готовы пасть к их ногам. Они, как и все, преклонялись перед известностью и славой, но стыдились в этом признаться. Потому я взял за правило разыгрывать перед друзьями излишне преувеличенную одержимость мегазвездами, чтобы показать, насколько неубедительным со стороны выглядит их притворство. Мне нравилось их шокировать, говоря, что, если Сильвестр Сталлоне почтит меня своим присутствием, я упаду перед ним на колени и попрошу разрешения сделать ему минет. Хотя не думаю, что звезда «Рэмбо» произведет на меня столь сногсшибательный эффект.

Но сейчас, когда меня вычеркнули из списка гостей, я начал потихоньку закипать. Отчасти это естественная реакция — я хотел то, чего не мог иметь, да еще это выхвачено прямо у меня из-под носа и отдано Алексу… Кроме того, сотрудники «Вэнити фэр» не зря получали свои деньги: прием стал главной интригой вечера, и атмосфера таинственности, которую они создали вокруг него, лишь сильнее подстегивала мое желание туда попасть. Если все вокруг так стремились оказаться в числе приглашенных, то кто я такой, чтобы добровольно от этого отказаться? А учитывая, сколько сил я на это потратил, перспектива пообщаться с Майклом Кейном теперь казалась мне весьма заманчивой. И на свете не было силы, которая смогла бы заставить меня отступить, особенно после того, как я был исключен из списка в самый последний момент.

Так или иначе я попаду на бал.

Ровно в 23.30, поправив в последний раз бабочку и придав себе как можно более уверенный вид, я начал пробираться сквозь полицейское оцепление, пока не оказался лицом к лицу с «железной леди». По обе стороны от нее возвышалась парочка здоровенных вышибал.

— Чем я могу вам помочь? — спросила она, окинув меня таким взглядом, словно я бездомный бродяга, только что выбравшийся из щели в тротуаре.

— Алекс де Силва из «Дейли мейл», — ответил я. — Мое имя есть в списке гостей.

Проигнорировав мою протянутую руку, она неохотно начала просматривать список. Даже не попыталась скрыть своего скептицизма на мой счет, считая невозможным, чтобы какой-то лысеющий англичанин-репортеришка во взятом напрокат смокинге мог быть допущен к небожителям Олимпа.

— Вас нет в моем списке, — объявила она. — Прошу отойти, чтобы не мешать остальным гостям.

Я услышал, как из толпы за моей спиной раздались смешки. Для зевак это было также частью сегодняшней развлекательной программы — стать свидетелями, как какого-нибудь нахального выскочку вроде меня поставят на место.

— Уверен, это ошибка, — пробормотал я. — Только сегодня днем мне позвонила Бет Ксениак и сказала, что я могу прийти.

— Послушайте, если бы Бет сказала, что вы можете прийти, ваше имя было бы в списке, но его там нет. Поэтому вы должны уйти.

Теперь из толпы в мой адрес стали раздаваться язвительные замечания и улюлюканья. Не секрет, что чем безграничнее благоговение перед звездами, тем враждебнее люди настроены по отношению к тем, кого считают выскочками и зеваками, стремящимися занять не принадлежащее им место. Я был простым смертным. Я не принадлежал к миру по ту сторону бархатного каната. Я принадлежал к среде толпы и должен был находиться вместе с ней по другую сторону полицейского оцепления.

Тем временем вышибалы начали подозрительно на меня посматривать.

— Пожалуйста, проверьте список еще раз, — взмолился я. — Уверен, вы найдете там мое имя.

Церберша в очередной раз пробежала взглядом список.

— Вашего имени нет, — хмыкнула она и, отметая возражения, чуть ли не пропела. — Пока-пока…

Я не мог понять, в чем дело. Неужели Ксениак забыла заменить мое имя на Алекса? Но даже если и так, я уже назвался Алексом де Силва и не мог попросить эту «нацистку» проверить, есть ли в списке имя Тоби Янга. Я переиграл самого себя.

Вдруг я почувствовал — за моей спиной что-то происходит. Обернувшись, я стал свидетелем прибытия Анны Николь Смит в сопровождении свиты из полудюжины прихлебателей. Это была ее «подтанцовка», неотъемлемый атрибут любой мало-мальской знаменитости. Толпа взорвалась восторженными криками, в то время как церберша, оттолкнув меня, приподняла бархатный канат, преграждающий путь в ресторан. Словно по мановению волшебной палочки свирепая привратница преобразилась в услужливого метрдотеля.

— Мисс Смит! Как приятно, что вы приехали!

— Я с друзьями, — заявила главная достопримечательность разворота «Плейбой», указывая на свою свиту. — С этим могут быть какие-то проблемы?

— О нет, что вы, — рассмеялась церберша, словно и не думала помешать кому-нибудь проникнуть внутрь. — Прошу вас, проходите.

Когда Анна Николь Смит и шестеро ее друзей один за другим проследовали мимо, «нацистка», повесив на место бархатный канат, вновь обратила внимание на меня. Посмотрела так, словно удивилась: «Как, ты все еще здесь?» Я решился на последнюю попытку.

— Вы не могли бы связаться с Бет, чтобы лично у нее спросить насчет меня? Алекс де Силва из «Дейли мейл».

— Хорошо, — вздохнула она, — но уверена, это ничего не изменит.

Охранница отстегнула от пояса портативную рацию и попросила соединить ее со своим непосредственным начальством. Ей никто не ответил. Я посмотрел на часы: 23.35.

Вдруг у меня за спиной раздался знакомый голос:

— Тоби? Это ты?

Алекс.

Кажется, он стоял за полицейским оцеплением, но я не мог сказать этого с уверенностью, потому что боялся оглянуться. Я умоляюще посмотрел на неподкупную привратницу, но все ее внимание было приковано к Алексу, который снова окликнул меня:

— Тоби, если это ты, попроси эту очаровательную леди сказать этому доблестному стражу порядка, что мое имя есть в списке гостей. Он отказывается пропускать кого-либо без приглашения.

— Вы знаете этого человека? — спросила церберша.

Я сделал вид, будто происходящее меня не касается.

— Простите, вы что-то спросили?

— Вы знаете этого человека?

Я бросил взгляд в сторону Алекса.

— Ах, его. Да, это хорошо известный любитель проникать незваным на такие мероприятия, как сегодняшний прием. На вашем месте я бы и близко не подпускал его к себе.

Однако теперь у Алекса не осталось ни капли сомнения в том, что это я.

— Тоби, идиот несчастный, почему ты делаешь вид, что не знаешь меня?

Церберша продолжала смотреть в его сторону. Тогда я решил ускорить события и умоляюще попросил:

— Послушайте, вы не могли бы попробовать еще раз связаться с Бет? Я говорю вам чистую правду. Она позвонила мне сегодня и сказала, что я могу прийти.

Не отрывая взгляда от Алекса, она еще раз вызвала свою начальницу по портативной рации. На сей раз та ответила:

— Это Бет. Слушаю вас.

— Вам что-нибудь известно о молодом человеке по имени Джек Сильвер из «Дэйтон мейл»?

— Алекс де Силва! — прокричал я, наклонившись к рации, чтобы Ксениак могла меня услышать. — Из «Дейли мейл». Сегодня днем вы оставили сообщение на моем автоответчике.

Прежде чем она смогла ответить, Алекс снова начал кричать:

— ОН ВЫДАЕТ СЕБЯ ЗА МЕНЯ! ЭТО Я АЛЕКС! А ЕГО ЗОВУТ ТОБИ ЯНГ! НЕ ПУСКАЙТЕ ЕГО!

Я не знал, услышала церберша или нет.

Но в это время рация вновь ожила.

— Да, я помню его. Хорошо, он может пройти.

Продолжая смотреть на Алекса, грозная стражница рассеянно подняла бархатный канат. Итак, вопреки всему мне это удалось.

— Хочу вас предостеречь, — обратился я к ней. — Подобные люди очень любят выдавать себя за кого-то другого. Не верьте ни единому его слову.

Очень скоро я понял, чего мне следует ожидать от вечера. Прежде чем оказаться на самом приеме, мне предстояло пройти по красной ковровой дорожке, отделенной по обеим сторонам бархатным канатом, под прицелом фото- и кинообъективов многочисленных телевизионщиков, журналистов и папарацци, вытягивающих шеи в попытке разглядеть, не важная ли вы птица. Даже Барри Норманн был здесь, крепко сжимая в руке микрофон. Стоило Анне Николь Смит ступить на ковер, как началось настоящее светопреставление. Люди из толпы стали выкрикивать ее имя, операторы залили ее светом своих прожекторов, на что она еще больше выпятила грудь и захлопала ресницами. Моя очередь пройти эту экзекуцию совпала как раз с тем моментом, когда последний из ее свиты незаметно проскользнул внутрь, из-за чего все переключили свое внимание на меня. Хотя я не пришел в восторг от подобной перспективы, но избежать этого было невозможно. Вздернув подбородок и расправив плечи, я решительно шагнул вперед.

Однако кто-то из зевак за моей спиной, видимо, решил отомстить мне за то, что не он, а я иду сейчас по ковровой дорожке.

— Кто это? — закричал он.

Я почувствовал, как несколько тысяч пар глаз начали пристально меня изучать.

— А, это никто, — закончил он. — Просто какой-то лысый парень.

Все вокруг мгновенно погрузилось в темноту, а меня едва не сбило с ног мощным порывом воздуха. На секунду я подумал, что всему виной маленькое торнадо. Но затем я понял истинную причину произошедшего. Узнав, что я никто, не только операторы выключили свои прожекторы, но и все папарацци одновременно опустили свои видео- и фотообъективы, вызвав тем самым штормовой порыв ветра. В результате я ввалился на прием словно пьяный матрос на борт североморского траулера.

Когда мои глаза привыкли к яркому свету, первое, что поразило меня, — невероятное количество кинозвезд. Куда бы я не бросил взгляд, всюду натыкался на ряды сверкающих белизной зубов, пшеничные поля уложенных в дорогих салонах причесок и акры сияющей загорелой плоти. Словно я оказался на страницах журнала «Хелло!». Не прошло и нескольких секунд, а я уже увидел Тома Круза, Николь Кидман, Леонардо Ди Каприо, Шарон Стоун, Ральфа Файнса, Алекс Кингстоун, Лиама Нисона и Наташу Ричардсон — причем добрался я только до бара. Позже обнаружил среди гостей также Дэвида Копперфильда, Клаудиу Шиффер, Курта Рассела, Голди Хоун, Принца, Анджелику Хьюстон, Габриэль Бирн, Ширли Макклейн, Керка Дугласа, Рози О'Доннелл, Гора Видала и Нэнси Рейган. Вряд ли будет преувеличением сказать, что количество знаменитостей на приеме превышало число простых смертных вдвое. Неудивительно, что мне было так сложно сюда попасть. Это чудо, что в такое маленькое пространство удалось втиснуть такое огромное количество раздутых «эго».

Я чувствовал себя не в своей тарелке из-за того, что я знал каждого, но меня не знал никто. Мне даже не с кем было просто поговорить. Я решил, что первым делом надо выпить. Протиснувшись к бару и получив при этом чувствительный тычок в ребра от Холли Хантер Оскаром, который она получила за роль в «Пианино», я заказал бармену «Черную метку» со льдом — замечательный коктейль из шотландского виски. Ожидая заказ, я заметил справа от меня весьма привлекательную молодую женщину чуть старше 20-ти, судя по всему, без кавалера. Это была Аманда де Кадане, бывшая ведущая шоу «Слово», одетая в нелепое платье с глубоким декольте. Ее груди практически выскакивали из него, словно две порции мороженого.

— На что вас номинировали? — Я попытался перекричать шум. — На лучшее подчеркивающее фигуру платье?

Она посмотрела на меня непонимающим взглядом.

— Я ни на что не номинировалась.

— Я знаю. Просто хотел сказать, что вы здорово выглядите.

— Простите, что?

Она повернула голову, и ее левое ухо оказалось совсем близко от моего рта.

— В этом платье вы выглядите великолепно!

— Спасибо. — Она отодвинулась. — Извините, но я должна вас покинуть. Я только что увидела своего знакомого.

Прежде чем я успел ответить, она уже была на другом конце ресторана. Мне явно не удалось произвести на нее впечатление. Впрочем, причина моей неудачи могла скрываться в том, что она малозначительная актрисулька. Да, чем мельче звезды, тем они надменнее, успокоил я себя.

Взяв выпивку, я принялся разглядывать толпу, выискивая в ней дичь покрупнее. И почти мгновенно наткнулся взглядом на Кеннета Брана. Его жена, актриса Эмма Томпсон, в этом году была номинирована по двум категориям — как «Лучшая актриса» и как «Лучшая актриса второго плана», — но на приеме ее не было видно. Насколько я мог судить, Кеннет ни с кем не разговаривал. Поэтому, глотнув немного виски, я направился в его сторону.

— Тоби Янг из «Дейли телеграф», — представился я, остановившись прямо перед ним.

Кивнув, он посмотрел на меня, словно спрашивая: «И что тебе от меня нужно?» Было очевидно, он совсем не расположен к вежливой беседе с представителем британской прессы. Я отчаянно пытался придумать какую-нибудь шутку, чтобы растопить между нами лед.

— Наверное, за этот вечер вам уже надоели безграмотные голливудские продюсеры с их излюбленной фразой: «Я просто без ума от вас в той шекспировской вещице». — Ее я постарался произнести с самым жутким американским акцентом.

Он склонил голову набок.

— Какой шекспировской вещице?

Я понял, что он не расслышал меня, и почувствовал, как начинаю паниковать. Я не мог вспомнить ни единой экранизации из той полудюжины, в которой он снимался. Поэтому брякнул наугад:

— Э… «Гамлет»?

— Его сыграл Мел Гибсон, а не я.

— О Боже, — хлопнул я себя полбу. — Я хотел сказать «Книги Просперо».

— Здесь играл Джон Гилгуд.

Я залпом проглотил виски.

— По-моему, наш разговор складывается не слишком удачно, не так ли?

— Согласен.

— Можем мы начать сначала?

— Только если назовете мою самую последнюю шекспировскую «вещицу».

Последнее слово он произнес так, словно выплюнул таблетку цианида. Я поднапряг свою память, но безрезультатно. Из всех его фильмов я видел только «Возвращение смерти». Когда стало ясно, что мне нечего ответить, он слегка пожал плечами, давая понять, что нам не о чем больше говорить. Я неохотно развернулся и, поджав хвост, ретировался к бару.

Заказав очередную порцию «Черной метки», я погрузился в невеселые раздумья. Вечер оказался не таким забавным, как я представлял. Я считал, что привычная пропасть, разделяющая знаменитостей и простых смертных, должна раствориться в неформальной атмосфере приема, к тому же обильно сдобренной бесплатной выпивкой. Разве Том Круз не представился Алексу на вечеринке Шустряка? Сейчас в это было трудно поверить, глядя, как он стоит в окружении льстецов, словно покоривший весь мир принц эпохи Возрождения. Неожиданно я понял, что Алекс наверняка соврал про тот случай. Потому что на приеме, как ни на каком другом, неофициальная иерархия Голливуда строго отвела каждому свое место. Я мог стоять всего в нескольких шагах от самых известных людей мира шоу-бизнеса, но дистанция, которая нас при этом разделяла, была бы непреодолимей любой пропасти.

Неожиданно краем глаза я заметил кого-то, кто, как и я, чувствовал себя здесь не в своей тарелке, — фигуристку Нэнси Керриган. Эта красивая 24-летняя девушка получила широкую известность в январе прошлого года, когда во время подготовки к Зимней Олимпиаде 1994 года подверглась нападению неизвестного злоумышленника, нанесшего ей удар по колену «выдвижным прутом» — как газеты назвали орудие преступления. А когда всплыла информация, что нападавший был связан с ее конкуренткой Тоней Хардинг, история стала настоящей золотой жилой для таблоидов.

— Впечатляющее общество, правда? — Я поспешил ослепить ее своей самой победной улыбкой.

— Это точно, — улыбнулась она в ответ. — У меня ощущение, словно я попала в кино или что-то в этом роде.

— У меня тоже. Я даже попросил у бармена поп-корн и кока-колу.

К моему изумлению, она рассмеялась. Наконец я нашел собеседника, способного оценить мой юмор!

— Тоби Янг, — представился я. — Пишу репортаж о приеме для британской газеты.

— Нэнси Керриган. — Она крепко пожала мне руку. — Рада нашему знакомству.

С каждым мгновением моя самооценка словно возвращала утерянные было позиции. Я представил, как вернусь в отель под руку с этим аппетитным кусочком «американского пирога» и, прежде чем отвести ее в свой номер, постучу в дверь Алекса и пожелаю ему спокойной ночи. Хотелось бы мне сфотографировать выражение его лица в тот момент!

Неожиданно кто-то довольно невежливо похлопал меня по плечу.

— Простите, сэр, могу я узнать ваше имя?

Вышибала!

— Неужели все повторяется? — протестующе простонал я. — Я уже прошел эту процедуру на входе.

Он опустил свою огромную лапищу мне на плечо.

— Если вы пройдете со мной, я уверен, мы решим эту проблему к всеобщему удовлетворению.

Я оглянулся на Нэнси. Она широко распахнула глаза и с тревогой следила за каждым моим движением, словно боялась, что в любой момент я выхвачу «выдвижной прут» и стану лупить им по ее колену.

— Пройдемте, — не унимался вышибала, усиливая хватку, — ПРЯМО СЕЙЧАС.

Интересно, каким образом им удалось меня рассекретить? Оглянувшись, я тут же заметил широкую ухмылку Алекса. Ему не только удалось уговорить цербершу на входе в ресторан пропустить его, но и получить у нее разрешение вышвырнуть меня. Гаденыш всегда отличался умением заговаривать зубы.

— Хорошо, хорошо, — забормотал я. — Пойду сам.

Через тридцать секунд я вновь стоял по ту сторону полицейского оцепления, ничем не отличаясь от остальных зевак. К счастью, никто из них не узнал меня.

Другой, окажись он на моем месте, поразмышляв о событиях прошедшего вечера, заявил бы, что этот новый мир не стоит того, чтобы быть завоеванным. И по правде говоря, это бы уберегло меня от множества проблем. Но обида из-за бесславного выдворения со светского раута продлилась недолго. Напротив, я был повергнут ниц в благоговейном восторге перед невероятным зрелищем, развернувшимся у меня на глазах. Образ всех этих известных людей, собравшихся под одной крышей и осаждаемых со всех сторон журналистами и фотографами, был настолько манящим и соблазнительным, что у меня не хватило духа ему сопротивляться. Даже простым зевакам в этом действе была отведена своя роль. Все это напоминало сцену из «Сладкой жизни» Феллини. Именно о таком я мечтал, сидя в своей квартире на Шепардс-Буш.

Почему этот мир так привлекал меня? Отчасти потому, что этого не должно было случиться. От людей моего круга — я был выходцем из того класса, который Кейнс называл «образованной буржуазией», — ждут, что мишура и фальшивый блеск шоу-бизнеса не сможет их ослепить. Мой отец является членом негласной организации «Великие и Достойные» и в 1977 году был пожалован в звание пожизненного пэра за заслуги перед лейбористским правительством, в том числе организацию «Открытого Университета». Моя мать получила литературную премию за свой роман и была редактором образовательного журнала. Для них прием, устроенный «Вэнити фэр» по случаю очередной церемонии вручения Оскара, был воплощением их представлений об аде.

В Оксфорде даже мои ровесники свысока относились к «голливудской бредятине», считая, что она не заслуживает их внимания. Поп-культура была четко разделена на вещи, увлечение которыми считалось допустимым — независимые фильмы, альтернативный рок и вообще все, что ассоциировалось с меньшинством, — и бессмысленную ерунду, выпускаемую американской индустрией развлечений. Чтобы нечто оказалось достойным нашего внимания, оно должно было «отражать реальность» и обладать «остротой». А массовая поп-культура была «пластиковой» и «приторной». И если чем-то из этого и увлекались, то лишь с позиции высокомерной снисходительности. Например, сериал «Спасатели» признавался «уморительным», потому что его считали великолепным в своем безобразии.

Но я не разделял подобных взглядов. Я перевернул эту иерархию ценностей вверх ногами, отвергая все, что хотя бы отдаленно воспринималось как подлинное произведение искусства, ради чистого, уводящего от жизненных проблем развлечения. Я любил фильмы, которые можно было смотреть, наслаждаясь попкорном, моими любимыми актерами были Чарлтон Хестон, Клинт Иствуд и Арнольд Шварценеггер. Из музыки я предпочитал диско, а не регги. Больше всего мне нравилась та самая попса, что транслировалась на FM-волнах по всей Америке. В отличие от моих ровесников вместо «Нью мьюзикл экспресс» и «Сайт энд саунд» я читал «Смэш хитс» и «Плейбой». Массовая поп-культура была моей религией, а Голливуд — Меккой.

С этой точки зрения, попасть на прием «Вэнити фэр» было равносильно тому, чтобы оказаться в кругу единомышленников. Впервые в жизни я очутился среди тех, кто, как и я, высоко ценил голливудские блокбастеры. (Среди победителей этого года были фильмы «Парк юрского периода», «Беглец» и «Миссис Даутфайер».) Конечно, смутно я понимал, что эти люди, говоря о любви к коммерческому крупнобюджетному кино, не пытались таким образом заявить о неприязни к либеральной интеллигенции, просто им на самом деле нравились эти фильмы. Но это почему-то не имело никакого значения.

И все же это лишь отчасти объясняло мой восторг. Близость к знаменитостям давала ощущение необъяснимого воодушевления. Один вид Тома Круза во плоти в каких-то десяти шагах подействовал на меня как наркотик. Я почувствовал себя как Алан Кларк, которому в 1986 году довелось встретиться с Маргарет Тэтчер: «В конце, когда она сказала о своей решимости продолжать и сверкнула глазами, я в полной мере испытал силу ее личности, нечто от Führer Kontakt.^[1]

В прошлом я объяснял свой восторг голливудскими звездами желанием показать чванливым друзьям, что я думаю об их показном равнодушии. Я словно говорил, что в отличие от них не стыжусь признаться, что являюсь самым обыкновенным, заурядным фанатом. Но в глубине души был уверен: окажись я рядом с ними, это не произвело бы на меня особого впечатления. Что ж, на приеме «Вэнити фэр» я навсегда расстался с этими иллюзиями. Увидев Тома Круза, первое, что мне захотелось сделать, — преклонить перед ним колено. Таким образом, на поверку я оказался очередным пускающим слюни поклонником, зевакой, которому удалось проникнуть за полицейское оцепление.

Это мир был так далек от мирка моей квартирки на Шепардс-Буш. Даже по стандартам Западного Лондона, W12 — довольно жалкий район, а по сравнению с Западным Голливудом он выглядит как трущобы третьего мира. После этой ночи Британия показалась мне захудалой и второсортной. Какие наши знаменитости могли сравниться с Томом Крузом и Шарон Стоун? Рядом с ними актеры, играющие в знаменитом английском сериале «Улица коронации», выглядели участниками телешоу «Звезды о себе». Мы больше не законодатели ни в мировой поп-культуре, ни в международной политике. Потеряв Империю, британцы так и не нашли своего места в новом мире — они скорее более известны по ролям злодеев в голливудском кино. Вопреки надеждам Гарольда Макмиллана Британия так и не преуспела в том, чтобы стать Грецией для американского Рима, она скорее была тем, кем оказались древние британцы для римлян.

Сидя тон ночью в гостиничном номере, я принял решение попытать удачу в Новом мире. Многие британцы, которые предпочли покинуть старушку Англию, объясняли это тем, что на родине они чувствовали себя связанными скромным происхождением. В моем случае все было иначе. В Лондоне, несмотря на мое увлечение массовой поп-культурой, мне так и не удалось освободиться от железной хватки своих родителей. Меня не оставляло ощущение, что, незримые, они заглядывают через мое плечо и осуждающе качают головой. Возможно, в Америке, за 3000 миль от них, мне наконец удастся избавиться от чувства вины, связанного с тем, что я не занимаюсь чем-то достойным и заслуживающим уважения. Например, не работаю для гуманитарной организации «Оксфам» или не открываю приюты для бездомных. В моем представлении счастье заключалось в том, чтобы кувыркаться нагишом в огромной куче денег с Анной Николь Смит, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести.

Естественно, я не признавался, что в Америку меня тянуло желание окунуться с головой в клоаку мира звезд и знаменитостей. Я убедил себя в том, что этот мир будет отличной темой для юмористического романа или сатирической пьесы и что как писатель я обязан запечатлеть его во всем его кричащем великолепии. Да, я хотел жить в Штатах, чтобы собрать необходимый материал.

Но, побывав на приеме, я понял, что для меня многое изменилось. Я целиком и полностью принял взгляды и убеждения, с которыми раньше любил просто заигрывать. Можно сказать, я стал американцем. Я не хотел быть одним из тех, кто лишь увековечивает для потомства выходки сильных мира сего — я хотел быть одним из них. У меня не было ни малейшего желания писать книгу, которая бы позволила зевакам хотя бы краем глаза заглянуть за ограждение бархатного каната, я хотел стать тем, перед кем они готовы были преклоняться. Мне не терпелось дождаться мгновения, когда я смогу важно прошествовать в смокинге от Армани, демонстрируя всему миру кричащие символы моего успеха.

Посмотрите на мой «Ролекс»! Обратите внимание на грудь моей подруги! Разве я не крут?

Итак, мое время пришло. Мне захотелось стать ИЗВЕСТНЫМ.

1 «Здесь можно грести миллионы, а единственные твои конкуренты — кучка идиотов»

В полдень 8 июня 1995 года мне наконец позвонили:

— Это Дан Браун из офиса Грейдона Картера. Я говорю с Тоби Янгом?

— Да.

— Подождите одну минутку, пожалуйста.

Пауза.

— Тоби? Это Грейдон. Как ты смотришь на то, чтобы приехать поработать на месяц?

Вот оно! Свершилось то, чего я ждал. После того вечера, когда 15 месяцев назад мне удалось побывать на приеме «Вэнити фэр», я настойчиво искал общества редактора этого журнала. К тому времени я уже написал для Грейдона три статьи, и всякий раз, когда он приезжал в Лондон, пускал в ход все свое обаяние, чтобы произвести на него впечатление. И не важно, что он пригласил меня поработать всего лишь на месяц. Это было испытательным сроком, выдержав который, я мог рассчитывать на постоянную работу. Я казался себе Бутом,^[2] которого наняла «Дейли Бист».

«Вэнити фэр» не был для меня рядовым глянцевым журналом. Он был непосредственной связью с золотыми годами Манхэттена, с эрой алгоквинских круглых столов.^[3] На заре его существования, с 1914 по 1936 год, в нем работали такие авторы как Дороти Паркер, Эдмунд Уилсон, Роберт Бенчли, Д. Х. Лоуренс, Т. С. Элиот, Колет, Кокто, Герман Дж. Манкевич… Список можно продолжать до бесконечности. В свое время для «Вэнити фэр» писал даже Гудини. Журнал возродился в 1983 году Ньюхаусом-младшим, миллиардером, владеющим издательством «Конде наст», и с 1984 по 1992 год его редактором была Тина Браун, прежде управлявшая «Татлер». Ей было 30, когда Сай, как обычно все называли Ньюхауса, пригласил ее редактором в «Нью-йоркер», что считалось самой престижной должностью в американском журналистском мире. Под руководством Тины «Вэнити фэр» превратился в ежемесячное авторитетное пособие для элиты, эклектичное соединение гламурного Голливуда, высшего общества и подлинного криминала, которое Тина называла «смешением стилей». Журнал больше не был тем высокоинтеллектуальным литературным изданием, каким его привыкли видеть, но он по-прежнему был намного привлекательнее любого из его британских конкурентов.

Впервые я встретился с Грейдоном в 1993 году на ленче в «Санди тайм», через год после того, как он сменил Тину на посту редактора «Вэнити фэр». Мне было 29, и издательства, для которых я тогда уже писал, широко варьировались от «Литерари ревю» до «Хеллоу!», но еще ни разу мне не приходилось встречать редактора, похожего на него. Из-за потрепанного костюма с Сэвил-роу^[4] и слегка неряшливой рубашки с Джермин-стрит, не говоря уже о вызывающей прическе, его трудно было принять за человека, возглавляющего глянцевый журнал, своим внешним видом он скорее вызывал ассоциации с журналом вроде «Спектейтора». Но стоило ему открыть рот, и казалось, он один из тех чикагских журналистов старой школы, которые разбрасываются шуточками, как персонажи «Первой полосы».

Однажды, после нескольких бокалов вина, я предложил ему опубликовать в «Вэнити фэр» иллюстрированный материал о «литературном Лондоне», разместив в нем фотографии наиболее известных британских авторов в их любимых пабах. Идея заключалась в том, чтобы продемонстрировать связь между алкоголем и литературной жизнью Лондона.

— Ты шутишь? — уставился он на меня. — Это будет похоже на учебник стоматолога.

Похоже, он пытался произвести впечатление человека, которому пришлось пройти через многое, чтобы создать себе конкретный имидж — отпрыска богатой и влиятельной семьи, ведущего слегка богемный образ жизни и имеющего амбиции в области литературы, — только для того, чтобы, начав говорить, с удовольствием его разрушить. По-моему, бесконечные вызывающие и саркастические замечания, от души удобренные бранными словечками, были одним из способов дать вам понять, что он на вашей стороне, даже если является одним из сильных мира сего.

Я надеялся, что так оно и есть.

Каждый знакомый мне журналист с Флит-стрит хотя бы раз в своей жизни мечтал попасть на работу в какой-нибудь нью-йоркский журнал. Звонок от Тины Браун или Грейдона Картера был равносилен телеграмме, посланной Германом Дж. Манкевичем своему другу Бену Хечту из Голливуда в 1925 году:

КАК ТЫ СМОТРИШЬ НА ТО, ЧТОБЫ ПОРАБОТАТЬ НА «ПАРАМАУНТ ПИКЧЕРЗ» ЗА ТРИСТА ДОЛЛАРОВ В НЕДЕЛЮ? ВСЕ НАКЛАДНЫЕ РАСХОДЫ ОПЛАЧИВАЮТСЯ. ТРИСТА ДОЛЛАРОВ — ЭТО ТАК, МЕЛОЧЬ. ЗДЕСЬ МОЖНО ГРЕСТИ МИЛЛИОНЫ, А ЕДИНСТВЕННЫЕ ТВОИ КОНКУРЕНТЫ — КУЧКА ИДИОТОВ. НЕ УПУСТИ СВОЙ ШАНС

В моем случае звонок был как нельзя кстати, потому что ровно две недели назад я решил втайне от своей совладелицы Джулии Берчл закрыть «Модерн ревю», редактором которого я был на протяжении последних четырех лет. Узнав об этом, она выступила с громогласным обличением со страниц «Таймс»: «У Тоби нет будущего в этой стране. Ему, как и любому, кто имел несчастье со мной поссориться, лучше ее покинуть».

Наши разногласия с Джулией начались после того, как она бросила своего мужа Космо Ландесмана ради 25-летней сотрудницы нашего журнала и ярой феминистки Шарлоты Рейвен. Последней удалось пробудить уснувшее было радикальное сознание Джулии, и та захотела сделать Шарлоту редактором. Вместе они собирались превратить журнал в нечто среднее между лейбористской газетой «Нью стейтсман» и феминистским журналом «Спэйер риб». Я чувствовал себя отставшим от времени членом лейбористского парламента, который наблюдает, как избравшую его местную партию поглощают представители более воинственно настроенного крыла лейбористского движения. Поэтому я предпочел закрыть журнал вместо того, чтобы отдать его в руки врагов, и в результате оказался безработным.

Говоря по правде, у меня имелись все основания впасть в депрессию — «Модерн ревю» был смыслом моей жизни. Мы с Джулией и Космо создали его в 1991 году и за время его существования выпустили 20 номеров. Нам хотелось предоставить журналистам и преподавателям высших учебных заведений возможность написать длинные научные статьи о своих увлечениях, например, Брюсом Уиллисом или Стивеном Кингом. Поэтому в качестве эпиграфа мы выбрали выражение: «Массовая поп-культура для интеллектуалов». Главным, конечно, было защитить мейнстримовскую халтуру, которую любители поговорить «о высоком и вечном» считали недостойной даже их презрения. Это сегодня различия между заслуживающей уважения массовой культурой и попсой, на которую не стоит обращать внимания, почти сгладились, а в 1991 году все солидные газеты и журналы относились к голливудским блокбастерам и бестселлерам как к некачественному фаст-фуду. И «Модерн ревю» задался целью эпатировать образованную буржуазию.

В первом номере мы опубликовали Ника Хорнби, Паулин Каэль, Марка Стейна и Джеймса Вуда, рассуждавших о таких поп-иконах нашего времени как Эдриан Моул, Кевин Костнер, Майкл Кейн и Ганнибал Лектор. В обязательном порядке в него вошли библиография Арнольда Шварценеггера, составленная художественным редактором журнала, и творение молодого преподавателя Кембриджа, пытавшегося понять, страдает ли Пол Гаскойн^[5] синдромом Туретта, под названием «Что случилось с Газзом?».^[6] Еще в номере была рецензия никому не известного выпускника Кембриджа по имени Крис Уэйтц, который спустя девять лет снял со своим братом фильм «Американский пирог». Пролистав в первый раз получившийся журнал, Джулия сказала, что он похож на номер «Смэш хитс», отредактированный критиком и педагогом Ф. Р. Ливисом.

Журнал получил хороший старт, особенно когда Роберт Максуэлл обратился в суд с требованием его запретить. Случилось это осенью 1991 года, после того, как мне и моим сотрудникам пришлось тайно проникнуть в офис газеты «Европин», владельцем которой был этот самый миллионер-социалист. Мы нуждались в современном оборудовании, чтобы подготовить копию номера. Нашу вылазку мы осуществили в выходные, поэтому нас никто не видел. И нам вполне бы все сошло с рук, если бы мы неоставили кое-какие следы своего пребывания, что и обнаружили сотрудники газеты. Впрочем, Максуэлл готов был закрыть глаза и на это, но я настоял включить его имя в список людей, которых мы благодарим за помощь в издании журнала. И эта шалость могла мне дорого обойтись. По словам главного редактора «Европин», Максуэлл «опешил», увидев это, и заявил, что это равносильно тому, как если бы взломщик оставил свою визитную карточку.

Вскоре я получил письмо от его адвокатов. В нем меня и моих сотрудников обвинили в нарушении закона и предупредили, что если я не прикрою первый номер журнала, они «обратятся в Верховный суд с требованием запретить издание «Модерн ревю» и передадут дело в полицию».

После нескольких стаканов виски я набрался смелости послать Максуэлла куда подальше. Он был злодеем из «Джеймса Бонда», и я не собирался превращать в макулатуру первый выпуск своего журнала только потому, что его тщеславию залепили звонкую пощечину. Конечно, подобный шаг был очень рискованным, поскольку журнал вряд ли смог бы осилить дорогостоящую борьбу в суде. В первый год вложения в «Модерн ревю» составляли всего 16 666,50 фунта. За четыре года они увеличились до 42 683 фунтов, и это едва составляло половину той суммы, которая ежегодно уходила у Грейдона Картера на лимузины. Журнал умудрялся держаться на плаву только благодаря низким накладным расходам. Вся его подготовка и производство проходили в моей квартире на Шепардс-Буш. Офис состоял из двух компьютеров и телефона с факсом. Когда нам звонили и просили связать с отделом по подписке, я просто передавал трубку моему заместителю Эдду Портеру. Я да он — вот весь штат сотрудников, которые все свое время посвящали журналу и получали за это 3000 фунтов в год. По крайней мере нас никто не мог обвинить в корысти.

К счастью, я привык издавать журналы даже с минимальным бюджетом. Свое первое детище «Вне закона» я выпустил еще в начальной школе, следующий журнал — в средней школе Уильяма Эллиса и последний — в Оксфорде. Поскольку все студенческие журналы назывались в честь рек — «Айсис»,^[7] «Черуэлл»,^[8] «Трибутари»,^[9] — я назвал свой журнал «Даньюб».^[10] Мне казалось, чем крупнее река, название которой я использую, тем больший успех будет обеспечен журналу.

Издание «Даньюб» я свернул после выхода двух номеров.

«Модерн ревю» я начал издавать, когда мне было 27, но я шутил, что в издательском бизнесе работаю уже семнадцать лет. На самом деле, кроме основных деталей компоновки страниц, я почти ничего не знал о том, что значит руководить выпуском журнала.

Итак, к концу 1991 года ситуация выглядела безрадостно. Несмотря на то что просьба Максуэлла о судебном запрете журнала была отклонена, он выдвинул гражданский иск против меня лично, и это грозило принять угрожающие размеры. Адвокаты, которых я нанял вести мои дела, выставили мне счет на сумму 17 132,53 фунта и пригрозили иском, если я немедленно не оплачу его. Я никогда не видел подобного в «Законе Лос-Анджелеса». И в тот момент, когда я был уже готов заложить квартиру, на другом конце света произошло нечто, что полностью изменило мою судьбу. Впервые я услышал об этом от моего друга и журналиста Эйдана Хартли, работавшего в Найроби. Он позвонил мне 5 ноября в 4.00 утра и сказал, что ему на глаза попалась новость, которая может меня заинтересовать.

— Лучше, чтобы это была хорошая новость, — вздохнул я.

— Так оно и есть. Роберт Максуэлл пропал в море.

Смерть Максуэлла положила конец его иску. Мои адвокаты уменьшили свой счет до 14 100 фунтов и согласились принять его оплату по частям. И со стороны полиции к нам также не поступило никаких претензий.

Преодолев этот кризис, «Модерн ревю» просуществовал еще четыре года. Однако за это время по накалу страстей ничто так и не смогло сравниться с бурлящим адреналином тех первых недель. Впрочем, у журнала были свои взлеты. Летом 1992 года я отправил «засекреченную» журналистку в Корнуолл за несколькими персональными рекомендациями от Д. М. Томаса о том, как писать эротические произведения. Как мы и предполагали, он не ограничился устными советами. В 1993 году журнал опубликовал полную расшифровку язвительной переписки по факсу между Джулией Берчл и Камиллой Паглиа, закончившейся тем, что Джулия обозвала профессора гуманитарных наук «старой сумасшедшей лесбиянкой». Думаю, ее еще можно найти в Интернете. Но главным своим достижением я считаю то, что мне удаюсь уговорить Роба Лонга, исполнительного продюсера популярного комедийного сериала «За ваше здоровье», продержавшегося на телевидении с 1982 по 1993 год, вести постоянную колонку, в которой он рассказал о своих странных отношениях между ним и его агентом. Эта колонка со временем легла в основу забавной книги «Разговоры с моим агентом», попавшей в список бестселлеров «Лос-Анджелес таймс».

Разумеется, не обошлось и без неудач. В 1994 году надо мной нависла угроза очередного иска, на этот раз со стороны Элизабет Хёрли. Ее возмутило мое намерение напечатать некоторые фото, где она была запечатлена полуобнаженной, поэтому Элизабет наняла адвокатскую фирму «Шиллинг и Лом», чтобы запугать меня. Я подумал, что ситуация выглядит забавной, учитывая, что подобным образом Хёрли позировала для таких мужских журналов как «Джи-кью», «Эсквайр» и «Лоадид», хотя, с другой стороны, делала это до того, как стала знаменитой, появившись в том самом платье на премьере фильма «Четыре свадьбы и похороны». Элизабет Хёрли была первой актрисой, которую никто не замечал до тех пор, пока она не оделась.

Однако самым большим провалом я считаю мою ссору с Джулией Берчл. Впервые я встретился с Джулией, когда она ушла от Тони Парсонса и переехала к Космо Ландесману, 29-летнему американскому журналисту, жившему неподалеку от меня. Джулия в буквальном смысле слова стала для меня соседской девчонкой, и вскоре мы уже были закадычными друзьями. Думаю, во мне ей понравилась моя несносность. В то время я был 20-летним студентом Оксфорда, страдающим тем, что я называл «негативной харизмой», — стоило мне войти в комнату, переполненную незнакомыми людьми, и я тут же умудрялся нажить себе врагов. Возможно, Джулия прониклась ко мне симпатией, потому что обратная реакция была слишком очевидной. А она всегда любила поступать так, как от нее меньше всего ожидали. Но какой бы ни была причина ее хорошего ко мне отношения, я благодарен ей за дружбу. Я отчаянно мечтал заняться журналистикой, а Джулия в свои 25 лет была одной из наиболее известных журналисток страны, ведущей колонок в журналах «Фейс» и «Тайм аут» и газете «Санди тайм». Помню, как однажды, спустя несколько месяцев после нашего знакомства, я забрался на оконный карниз в квартире Космо, расположенной на пятом этаже, и сказал, что достаточно одного ее слова, и я прыгну, настолько много значила для меня ее дружба.

— Тогда прыгай, — захихикала она.

Смутившись, я слез с карниза обратно в комнату.

Тем не менее по-своему Джулия всегда меня поддерживала. Когда ей наскучило делать колонку для «Тайм аут», она предложила мне сделать ее и поделить деньги пополам. Правда, подобное сотрудничество ограничилось одной статьей, но она так понравилась Джулии, что та включила ее в свою коллекцию «Величайших хитов» своей журналисткой практики — «Полюбить или возненавидеть».^[11] Пока я учился в Брэйзеноузе, оксфордском колледже, от нее нескончаемым потоком шли письма, в которых она наставляла меня, словно старшая сестра. «Как ты намерен убедить женщин в том, что не являешься заменой мягкому плюшевому мишке, с которым они так любят спать в обнимку, когда от тебя так и разит 12-летним ребенком? — написала она в 1986 году. — Космо считает, что из-за разгула педерастии ни одна женщина не сможет воспринимать тебя всерьез, считая гомиком. Для либерального демократа он иногда бывает очень основательным».

Джулия могла быть ужасно смешной. Однажды на вечеринке известный дизайнер Катарина Хамнетт заявила, да еще с таким видом, будто делилась глубокомысленным наблюдением, что бедная молодежь одевается лучше, чем богатая. На что Джулия язвительно заметила: «Только потому, что они не могут позволить себе одеваться у тебя». Космо называл ее «моя королева», и в ней действительно было нечто царственное. Несмотря на карикатурную внешность и скрипучий пронзительный голос, от нее веяло настоящим авторитетом и уверенностью в собственной значимости, поэтому мало кто горел желанием ей возразить. Подобно Ивлину Во, она вызывала у людей потребность во всем ей угодить. В какой-то степени это было связано с ее журналистской репутацией беспощадного бойцового пса — никому не хотелось становиться ее врагом. Достаточно ей было удержаться от нападения, чтобы человек почувствовал себя польщенным. А увидев Джулию сидящей на торжественном приеме с бокалом шампанского, в то время как «великие и достойные» выстраивались перед ней в очередь, чтобы выразить свое почтение, у вас больше не оставалось сомнений, что перед вами величайшая личность современной эпохи. Тогда мне казалось, что она обладает «харизмой кинозвезды», но, повстречав с тех пор дюжину кинозвезд, могу авторитетно заявить, что ни у одной из них я не обнаружил силы характера, как у Джулии.

Причина, по которой я говорю о ней в прошедшем времени, заключается в том, что с 1995 года мы с Джулией больше не общаемся. Наша размолвка началась с того, что в марте «Гардиан» проявила интерес к покупке «Модерн ревю». Некоторые газеты использовали материалы нашего журнала, например, на его основе «Санди тайм» размещала свой раздел о культуре, — но еще никто не предлагал купить. Однако «Гардиан» ясно дала понять, что оригинальная формула журнала — толковые авторы о глупых вещах — будет продолжена только в том случае, если они останутся в ней заинтересованы. Слишком многие журналисты начали использовать эту уловку. Это больше не было нашим фирменным знаком.

Я неоднократно собирал сотрудников журнала, чтобы обсудить с ними, в каком направлении нам двигаться дальше. Мне казалось, они обрадуются, узнав, что мне удалось найти газету, которая захотела купить журнал. Наконец-то у них будет приличная зарплата! Но я не ожидал, что переезд «Модерн ревю» из моей квартиры означает, что его редактором станет кто-то другой. И вскоре очаг оппозиции дал о себе знать. К моему изумлению, им оказалась Шарлота Рейвен. Шарлоте тогда исполнилось 25. Энергичный и умный автор, но еще никогда в своей жизни она не занималась издательством. В офисе Шарлота главным образом выполняла функции машинистки! Однако у нее было одно преимущество перед остальными потенциальными кандидатами — она спала с Джулией Берчл.

Далее произошло сразу несколько событий. Сначала «Гардиан» быстро потеряла интерес к «Модерн ревю», потом неизвестная болезнь, которая впоследствии оказалась диабетом, свалила с ног Уоллеса Кингстона, занимающегося поиском желающих разместить рекламу на страницах журнала. Он признался, что из всего объема, отводившегося под рекламу, в следующем номере ему удалось продать лишь небольшую его часть на сумму 1147,50 фунта, что разительно отличалось от привычной для него цифры в 10 000. Журнал неожиданно оказался в самом центре финансового кризиса. Очутившись в ситуации, когда моему королевству грозила участь быть захваченным врагами, а мне — остаться с пустым кошельком, у меня возникло довольно сильное искушение предать все огню собственными руками. И чем больше я об этом думал, тем больше мне нравилась эта идея. Появление «Модерн ревю» сопровождалось скандалом и повышенным вниманием общественности, так почему бы ему и не уйти с такой же помпой? Я решил посоветоваться со своим другом-адвокатом, имею ли я право закрыть журнал, учитывая, что наполовину он принадлежит и Джулии.

— Если быть точным, то нет, — ответил он. — Но думаю, тебе это сойдет с рук.

Последней каплей, переполнившей чашу и положившей конец моим сомнениям, стал случай, когда Джулия пригрозила нарушить свое обязательство появиться на семинаре, который проводился «Модерн ревю» в Музее дизайна. Она знала, что от ее присутствия зависит, получит журнал несколько тысяч фунтов от спонсоров или нет. Почему же она не хотела прийти?

— Потому что больше не хочу видеть твоей уродливой физиономии, — сухо объяснила она. — Ты и так все эти годы был для меня обузой.^[12]

И она повесила трубку.

Ладно, подумал я, сама напросилась.

Я созвал экстренное совещание из тех сотрудников, что остались мне верны — целых три человека, — и сказал им о своем плане закрыть журнал тайком от Джулии и Шарлоты. И — о чудо — они согласились мне помочь! Две недели мы тайно готовили специальный выпуск «Величайших хитов» и отправили его на печать. Как редактор я написал статью в 2000 слов, в которой заявил, что этот номер «Модерн ревю» последний, и рассказал о трагических обстоятельствах, заставивших меня пойти на подобный шаг, — любовная связь Джулии с одной из сотрудниц. На обложке журнала красовались слова: «На этом все!»

Как только номер попал в газетные киоски, пресса будто сорвалась с цепи. Если верить одному из критиков средств массовой информации, моя размолвка с Джулией привлекла такое внимание, что даже вышла на второе место после событий, происходивших в то время в Боснии. Сначала пресса выдавала всю эту историю как самую горячую новость, а потом стала задаваться вопросом, а стоило ли так подробно освещать размолвку двух журналистов. Честно говоря, я был бы не против, чтобы все прошло с меньшим шумом. Внимание общественности к моей персоне было не самым благожелательным. В то время я шутил, что хуже, чем оказаться в центре скандала, — это быть Тоби Янгом. Среди прочих оскорблений «Индепендент он Санди» даже сравнила меня с Гитлером. За неделю, в течение которой бушевал скандал, я потерял около шести фунтов — весьма эффективная диета из публичного унижения!

В каждом интервью Джулия словно заводная повторяла, что я поддался приступу гнева и развалил журнал из ревности. «Он повел себя как избалованный ребенок, которому пригрозили отобрать его любимую игрушку», — заявила она в интервью «Ивнинг стандарт».

И она была в чем-то права. Я немало попотел, создавая «Модерн ревю», и как меня за это отблагодарили? Как посмели сотрудники журнала, которых я лично вытащил из неизвестности, выступить против меня? Неужели они в самом деле считали, что Шарлота обладает энергией, терпением и талантом, которые необходимы, чтобы ежемесячно готовить журнал к изданию? Какая неблагодарность!

Но больше всего меня задело предательство Джулии. Как она могла оттолкнуть меня ради Шарлоты? Особенно после клятв в вечной и нерушимой преданности друг другу, которые мы приносили всякий раз, когда вместе напивались. Возможно, со стороны это и выглядело до абсурдного смешным, когда мы скрепляли наш пакт, проколов пальцы и прижав их вместе, но для меня в этом акте заключалось нечто реальное. Черт побери, клятва всегда остается клятвой! Когда Джулия отвернулась от меня, выбросив из своей жизни — она поступала так со всеми, о ком когда-либо заботилась, — у меня было ощущение, что бессовестная нарушила священный договор.

Почему она это сделала? Отчасти из-за скуки. Мне кажется, Джулия страдает от импульсивного желания полностью менять свою жизнь каждые десять лет. В 16 лет она убежала из дома, в 25 — ушла от первого мужа, и теперь, когда ей исполнилось 36, бросила Космо и начала новую жизнь с кем-то еще. И каждый раз она сжигала за собой мосты. По отношению к друзьям и близким Джулия проводила политику «выжженной земли» — как только ей становилось с ними скучно, она чиркала спичкой и отходила в сторону. БУМ! Всем, кто ее любил, это причиняло по-настоящему сильную боль.

Звонок Грейдона Картера заставил меня сильно понервничать, потому что я не знал, как вести себя с ним. Мне отчаянно была нужна работа, но я не хотел, чтобы он принял меня за ручную собачонку, которая готова бежать к нему по каждому свисту.

— Сколько ты будешь мне платить? — рискнул я спросить.

Грейдон отреагировал на это скептически:

— Сколько буду платить? Ты кто? Вудворд и Бернштейн?^[13] Хочешь сказать, не согласишься, если я не заплачу тебе кучу денег? Мне казалось, ты хотел работать… Послушай, я не должен тебе этого говорить, но с тобой хочет встретиться Сай. А ты знаешь, он мало кого просит об этом.

Вот это да! Сай Ньюхаус-младший захотел со мной встретиться! Я начал торопливо давать задний ход.

— Неужели? Это действительно большая честь. Я с удовольствием встречусь с Саем. И мне абсолютно безразлично, сколько ты мне заплатишь…

— Послушай, я заплачу тебе 10 000 долларов, договорились?

Теперь пришла моя очередь присвистнуть от удовольствия.

Если я смогу использовать это предложение и получу постоянную работу, мой заработок составит 120 000 долларов в год. Это было бы в четыре раза больше, чем мне удалось заработать за прошлый год.

— Когда ты хочешь, чтобы я начал?

— Как насчет 5 июля?

До этого числа оставалось четыре недели. Честно говоря, я не думал, что этого времени мне хватит, чтобы уладить все свои дела перед отъездом. Особенно со своей девушкой Сири Джонсон. В Лондоне у нее была постоянная работа. Согласится ли она все бросить и поехать со мной в Америку? Не уверен.

— Согласен, — произнес я вслух.

2 Хитроу — Кеннеди

4 июля я прибыл в аэропорт Хитроу и до регистрационной стойки авиакомпании «Вирджин» добрался в состоянии легкого возбуждения. После разговора с Грейдоном мне прислали билеты на самолет, причем в премиум-эконом-класс. Для меня это стало неожиданностью. Раньше я летал только третьим классом, и возможность немного себя побаловать обрадовала. Но больше всего я надеялся, что мне удастся занять место классом повыше. Несколькими днями ранее Алекс летал в Лос-Анджелес, чтобы собрать материал о «Металлике» для «Дейли мейл». У него были билеты премиум-класса, но его посадили на более дорогое место, когда выяснилось, что в его секции все занято. Он похвастался этим сразу, как только добрался до своего отеля, и сказал, что наземный персонал автоматически сортирует пассажиров на тех, кто подходит для повышения их категории, и тех, кто нет. По его словам, им было достаточно одного взгляда на него, чтобы убедиться — он не будет выглядеть белой вороной среди пассажиров VIP-класса. «На мне был смокинг», — язвительно закончил он. Думаю, он пошутил, говоря о смокинге, но я не хотел рисковать. Поэтому на мне был твидовый костюм, а в руках я держал номер «Спектейтора».

Длинная очередь из людей, летящих эконом-классом, стояла в ожидании регистрации, тогда как перед стойкой для пассажиров премиум-класса не было никого. Вот они, первые преимущества.

Подойдя к стойке, я поставил свой чемодан и протянул женщине билет.

— Сэр, вы пассажир премиум-эконом-класса? — спросила она, игнорируя мою протянутую руку. — Эта стойка предназначена только для пассажиров премиум-класса.

— Да, я знаю, — высокомерно ответил я. Однако, не желая настраивать ее против себя и поставить под угрозу свой шанс получить место получше, я улыбнулся и, понизив голос, добавил: — Не волнуйтесь, я не пытаюсь пройти без очереди.

— Боюсь, на сегодня все места в секции премиум-эконом-класса заняты, — сказала она, взяв у меня билет. — Давайте посмотрим, что я могу сделать.

Когда она углубилась в свой компьютер, мои надежды взлетели до небес. Наконец-то! Я смогу окунуться в совсем другую жизнь! Но чтобы не рисковать, я извлек из кармана книгу Ивлина Во «Возвращение в Брайдсхед» и положил ее на стойку.

— Боюсь, я могу предложить вам только место у прохода.

— Мне подойдет любое место первого класса.

Она оторвала взгляд от дисплея компьютерного терминала:

— Простите?

Прошло несколько секунд прежде, чем до меня дошел смысл того, что она хотела мне сказать.

— Вы имеете в виду, это место в эконом-классе?

— Совершенно верно, сэр.

— Вы даете мне место ниже классом?

— Простите, сэр, но все места в вашей секции заняты.

— Почему бы не посадить меня на более дорогое место?

— Боюсь, сэр, я не обладаю такими полномочиями.

В ее ледяном взгляде неумолимо читалось: не подходите.

— Ну, дайте мне хотя бы пропуск для зала ожидания, — чуть ли не умоляя, попросил я. — Это самое меньшее, что вы могли бы сделать, учитывая, что сажаете меня в эконом-классе.

— Простите, сэр, но зал ожидания предназначен для VIP-пассажиров.

Это стало последним гвоздем в крышке гроба моей почившей надежды.

— Интересно, почему это называется «залом ожидания»? Логичнее было бы назвать его «гостиной».

Она не поняла моего сарказма.

В результате я оказался в самом хвосте самолета рядом с мормоном по имени Брайс, который настоял на том, чтобы рассказать все о своей поездке в Лондон. И конечно же, в ней не обошлось без посещения Букингемского дворца, Музея мадам Тюссо и Британского музея. За весь семичасовой перелет самой приятной была лишь та его часть, когда самолет начал заходить на посадку в аэропорту Кеннеди и Брайс показал на горизонт над Манхэттеном, который в тот момент осветили взмывшие в небо фейерверки. Я совсем забыл, что 4 июля в Америке празднуют День независимости.

— Они были правы, — пробормотал я. — Вы действительно очень гостеприимные люди.

Брайс насмешливо посмотрел на меня:

— Разве вы не знаете, что происходит? Мы празднуем, что 200 лет назад нам удалось от вас отделаться.

После посадки стало очевидно, что американцы не горят желанием пускать людей, подобных мне, в свою страну. Тучные офицеры из эмиграционной службы, черная униформа на которых словно грозилась вот-вот разойтись по швам, сгоняли новоприбывших пассажиров в своего рода загоны, в зависимости от того, граждане они США или нет. И неожиданно я обнаружил, что окружен морем смуглолицых людей. Приземление в аэропорту Кеннеди было равносильно прибытию парохода к острову Эллис в начале XX века. Как и мои спутники, я был эмигрантом, приехавшим в Штаты, чтобы начать жизнь с чистого листа. Место, где нас собрали, было обозначено табличкой «Не граждане США», но ее с таким же успехом можно было заменить на: «Усталая и загнанная толпа». У меня возникло ощущение, от которого я так и не смог избавиться на протяжении следующих пяти лет: что я нахожусь на съемочной площадке одной из многочисленных голливудских мелодрам об Америке, а не в самой стране. Жизнь в Штатах вообще кажется неким клише, из-за чего писатель оказывается перед серьезной проблемой. Читатель, натолкнувшись на описание попытки заказать столик в престижном ресторане Манхэттена или выписывания штрафа калифорнийским патрульным, скорее всего подумает: «Да ладно вам, в жизни все по-другому». Но в жизни все именно так и происходит.

В эмиграционной службе меня промурыжили около часа, и когда я наконец освободился, то мгновенно окунулся во влажную тропическую духоту летнего Нью-Йорка. Меня словно столкнули в бассейн с перегретой водой. А ведь на мне еще был добротный твидовый пиджак. Я направился к автобусной остановке с чемоданом и сумкой с компьютером в руках, чувствуя, как пот ручьем стекает по спине. Признаться, я иначе рисовал себе торжественный въезд, когда по ночам воображал свою новую жизнь в Америке.

На предстоящий месяц я снял комнату у своего друга Сэма Пратта, который жил на Тридцать седьмой улице, расположенной между Девятой и Десятой, в районе Манхэттена, известного как Адская кухня. Единственным преимуществом моего нового местожительства было то, что автовокзал находился довольно близко, на Сорок второй улице, поэтому мне не придется тащить свой багаж слишком далеко. Изначально в этом районе жило много ирландцев, а в 1980-х он буквально кишел наркоманами и пьяницами, которые и превратили его в один из самых неблагоприятных в городе. «Тебе покажется, что ты бродишь среди декораций одного из фильмов Тарантино», — смеясь, предупредил меня Сэм.

Пройдя несколько кварталов по Тридцать седьмой улице, одетый в твидовый костюм и с чемоданом в руках, я был уверен, что меня сейчас ограбят. Мне разве что не хватало таблички на груди, на которой большими буквами было бы написано: «Турист». Одного моего знакомого за сутки, что он пробыл на Манхэттене, успели ограбить дважды, и не где-нибудь, а в Верхнем Ист-Сайде. Когда его ограбили второй раз, с него сняли ботинки! Я не испытывал желания пробираться в одних носках по битому стеклу и использованным шприцам, в изобилии устилающим тротуар Адской кухни.

К счастью, до нужного дома я добрался без всяких приключений и без единой царапины и прямиком отправился в постель. Этой ночью мне приснилась Сири.

3 Зов посредственности

Прежде мне уже доводилось жить в Америке. Окончив Оксфорд, я получил премию Фулбрайта^[14] и возможность отправиться на год в Гарвард в качестве «Особого студента». Впрочем, таким студентом мог стать любой, кто согласился бы заплатить за обучение. И все же у меня появился шанс получить более углубленное образование под началом лучших в мире преподавателей. Отец всегда хотел, чтобы я преподавал в университете, и теперь представилась прекрасная возможность попробовать себя в этом занятии.

Но я выбрал не самое подходящее время, чтобы вступить в «Лигу плюща».^[15] Когда в сентябре 1987 года я прибыл в Гарвард, Америка была охвачена эпидемией политкорректности. И это отразилось на студенческой среде. Господствующим стало убеждение, что таким концепциям как «истина» и «красота» нет места в современном образовании. Идея, что человек способен переступить через свою расовую и половую принадлежность, свою сексуальную ориентацию и социально-экономический статус, чтобы объективно взглянуть на проблему, считалась ошибочной. На свете нет такой вещи, как «объективность», только ряд соперничающих друг с другом точек зрения, и университеты были обязаны изучить их все, а не ограничиваться тем, что изрекли когда-то «давно умершие белые европейские мужские особи». Гуманитарные факультеты Гарварда вынуждали отказаться от того, что составляло основу их курсов, ради многообразного, мультикультурного подхода. Именно это случилось в Стэнфорде, где обязательный гуманитарный курс, построенный на изучении научных и литературных трудов, которые входили в так называемый список «Великих книг», был заменен курсом, получившим название «Культура, идеи и ценности».

В Гарварде я поселился в общежитии для курящих. Хотя я не был заядлым курильщиком, но полагал, что курящие женщины более доступны. Как же я просчитался! На самом деле они оказались группой нацисток, которые только тем и занимаются, что выискивают в поведении обитающих в общежитии мужчин намеки на дискриминацию. Любой надеющийся на секс с этими «охотницами на ведьм» должен был соблюдать секретный код, названный «Антиохскими правилами».^[16] Согласно этим правилам вам требовалось формальное разрешение женщины на каждой стадии ее соблазнения: «Ты не будешь возражать, если я коснусь твоей груди, или ты хочешь, чтобы моя рука осталась на твоей талии?» Мне кажется, что в 1980-х «Антиохские правила» обуздали сексуальную распущенность среди студентов сильнее, чем эпидемия СПИДа.

Чтобы оплатить свое обучение — полученной премии хватало только на проживание, — я устроился помощником преподавателя в аспирантуре при факультете искусства и науки. И хотя каждый день мне приходилось общаться с множеством хорошеньких студенток, любой сексуальный подтекст в наших отношениях находился под строгим запретом. Кроме того, правилами мне запрещалось встречаться с моими подопечными вне занятий, если при этом не присутствовало по крайней мере три человека. Я еще мог понять, почему нельзя общаться с ними один на один — какой белый европеец мог противостоять искушению наброситься на беззащитную американскую девицу? — но почему не ограничиться двумя? По-видимому, они опасались, что я мог убедить их заняться любовью втроем.

Помню, как меня взволновала вышедшая вскоре после моего приезда книга «Закат американской мечты». Удар по культурному релятивизму Алана Блума из Чикагского университета был направлен в самое сердце движения политкорректности. Блум относился к числу интеллектуальных тяжеловесов — он перевел «Государство» Платона и «Эмиля» Руссо и убедительно выступил за традиционный подход к гуманитарным наукам. Он утверждал, что цель гуманитарного образования — дать возможность молодым людям выйти за рамки уникальных условий их жизни и стать разумными существами, способными мыслить самостоятельно. Университеты нужны не для того, чтобы держать перед ними зеркало и подтверждать их принадлежность к женскому полу, к гомосексуалистам или афроамериканцам. Они нужны, чтобы стать для них вызовом, научить тому, что эти случайные связанные с ними факты совершенно бесполезны, когда нужно ответить на самый главный вопрос: как достойно прожить свою жизнь.

Соглашаясь во многом с Блумом, должен признаться, что в политкорректности меня больше всего пугала не сама идея, а догматизм выдвигающих ее сторонников. После трех лет в Оксфорде, пропитанном декадентской атмосферой свободомыслия, я был поражен, с какой нетерпимостью в Гарварде относятся даже к малейшему инакомыслию. Каждого, кто не соглашался с новой идеологией, автоматически клеймили как расиста, или женоненавистника, или гомофоба. Последствия были столь же серьезными, как и клеймо коммуниста в эпоху Маккарти. Наиболее известной жертвой политкорректности в Гарварде стал историк Стивен Тернстром, который был вынужден отказаться вести занятия по курсу «Население Америки» после того, как его обвинили в «расовой бестактности». Дело в том, что, говоря о коренных жителях Америки, он называл их «индейцами», а не «коренными американцами».

В конце концов лишь немногие не согласились с принципами политкорректности. Именно отсутствие в Гарварде серьезного расхождения во взглядах поразило меня больше всего. В Оксфорде были широко представлены все существующие политические убеждения, начиная от революционного марксизма и заканчивая оголтелым фашизмом. Среди небольшой группы из десяти студентов, которые вместе со мной изучали философию, политику и экономику в колледже Брейзеноуз, расхождение во мнениях было куда значительнее, чем во всем Гарварде, вместе взятом. Культурные релятивисты могли сколько угодно верить в то, что студентам предоставляется множество различных перспектив, но в реальности допустимой была лишь одна — культурный релятивизм.^[17] Казалось, я нахожусь в Испании XV века, а не в Америке конца XX века.

Это сбивало с толку. Откуда такое отсутствие свободомыслия в стране, где свобода слова гарантирована Конституцией? Никакого рационального объяснения! Пока я не открыл для себя Токвиля, который помог мне разобраться в причине сложившейся ситуации.

Алексису де Токвилю было 30, когда в 1835 году вышел первый том его «Демократии в Америке». Потомок знатной французской фамилии, Токвиль рассматривал Америку как достаточно успешный эксперимент демократии и модель общества, каким могла бы стать Франция. Однако его книга пропитана ностальгией по аристократическому обществу из недавнего прошлого Европы, особенно по британскому. Он понимал, что Европе не избежать прихода демократии, но еще не был уверен в ее превосходстве как строя, который должен сменить существующие режимы. Токвиль считал, что самым лучшим демократическим обществом будет то, которое сможет сохранить сильные стороны аристократического общества, и в частности его страстное стремление к независимости, в чем он видел мощнейший оплот против тирании.

В отличие от своих современников Токвиль не приравнивал демократию к свободе. Хотя в Америке свобода сосуществовала с демократией, но всегда была опасность, что тирания зародится внутри демократического общества. В случае с Америкой его не беспокоило, что слишком огромная власть может сосредоточиться в руках правительства, так как он знал, что в Конституции предусмотрены необходимые меры для предотвращения подобной возможности. Нет, опасность исходила от самих людей. Величайшая угроза свободе в Америке была заключена в «тирании большинства».

Токвиль считал стремление к равенству главным критерием демократического общества. И действительно, в основе принципов демократии лежит равенство — только при условии всеобщего равенства закон большинства приобретает смысл. Превосходство большинства объясняется тем, что мнение каждого человека становится значимым. Однако появляется опасность, что большинство использует свое преимущество, чтобы подавить отдельную личность. Токвиль не имел в виду физическое подавление, он был уверен, что в демократическом обществе, по крайней мере в Америке, об этом вряд ли стоит беспокоиться. По его мнению, в большей опасности находились человеческие умы. Стоит большинству высказаться и поддержать одну точку зрения против другой, то кто сможет этому воспротивиться? Ведь, согласно принципам демократии, большинство должно быть право: «Власть большинства столь абсолютна и непреодолима, что если отдельный индивид попытается свернуть с намеченного пути, оно обязано в определенном смысле отказать ему в его правах гражданина и человека». В этом аспекте свободомыслие уничтожается, и единственное мнение, которое позволено разделять, — мнение толпы. Более того, люди постепенно теряют способность действовать по собственному усмотрению. Они становятся покорными и апатичными, скорее ведомыми, чем лидерами.

Именно эту форму подавления Токвиль называл «деспотизмом над разумом» и предупреждал, что уничтожение свободы намного серьезнее, чем насильственная форма деспотизма, характерная для феодального общества:

«Она охватывает общество сетью небольших, но запутанных, детальных и единообразных правил, из-за которых самые незаурядные умы и деятельные натуры не могут найти способ подняться над толпой; она не ломает волю, но смягчает ее, подчиняет и направляет ее; она редко вынуждает к каким-либо действиям, но постоянно им противостоит; она не разрушает, а просто не дает вещам появиться на свет; она не тиранствует, а мешает, компрометирует, ослабляет, лишает, ошеломляет и в конце концов превращает каждый народ в стадо прирученных и трудолюбивых животных, пастухом которого является правительство».

* * *

Итак, уступила ли Америка этой интеллектуальной апатии? Или ей удалось сохранить свой неукротимый и мужественный дух, от которого зависит свобода? Токвиль испытывал смешанные чувства в этом вопросе по отношению к Штатам. Он хвалил американцев за разработанные ими оригинальные способы поддержки их жизнеспособности: местное самоуправление, отделение государства от церкви, независимая пресса, непрямые выборы, независимая судебная система и огромное количество добровольных обществ. Однако, несмотря на то, какими поразительными были эти механизмы, их было недостаточно, чтобы сохранить независимость суждений и поведения, которые являются необходимым условием истинной свободы. Американская демократия была предпочтительной для большинства европейских режимов девятнадцатого века, особенно для Франции времен Луи Филиппа. Но американцы не сумели перенять достоинства аристократического общества. В известном отрывке «Демократии в Америке» Токвиль пишет: «Я не знаю ни одной страны, где было бы меньше независимости суждения и свободы высказывания, чем в Америке».

Оглядываясь вокруг себя, я видел, что в конце восьмидесятых ничего не изменилось. Что представляет собой политкорректность с ее щепетильностью в обращении к представителям иной расы, направленной на то, чтобы защитить их чувства, как не навязанную посредственность? Студенты были самыми лучшими и яркими представителями Америки, и, несмотря на их жизнерадостность и активность, они, казалось, страдали от того, что Алан Блум назвал «духовным обнищанием». Они больше заинтересованы в заполнении резюме тем, что может способствовать карьере, чем в изучении окружающего мира. Причина, по которой они безропотно присоединились к догме политкорректности, заключалась в том, что это обеспечило им поддержку большинства, и они просто не могли отказаться от чего-то, что обладает таким неоспоримым и внушительным влиянием. Они не были способны на независимое мнение или поступок, просто шли туда, куда и все. Им не хватало мужества и силы духа противостоять тирании.

* * *

Когда я почти приготовился поверить, что Америка вовсе не земля свободных и дом храбрых, я неожиданно столкнулся с теми отважными гражданами, которых так высоко ценил Токвиль. Я решил пройти курс «Голливудские комедии о повторных браках», который вел профессор философии Стэнли Кэвелл. Мой интерес был вызван тем, что большая часть занятий заключалась в просмотре эксцентричных комедий 1930–1940-х годов. Как утверждал профессор Кэвелл, в таких фильмах как «Воспитание крошки», «Ужасная правда» и «Ребро Адама» Голливуд по-новому раскрыл «тему повторных браков», которую в своих романтических комедиях исследовал еще Шекспир, в частности в «Зимней сказке». Но что изумительнее всего, Кэвелл верил, что эти фильмы, как и шекспировские пьесы, достойны пристального внимания критиков.

У Стенли Кэвелла было две страсти — философия и черно-белая киноклассика, и в этих занятиях он нашел способ совместить одно с другим. Очень скоро все его студенты были заражены его увлечением фильмами, и когда я сел смотреть первый из них — «Леди Ева», — я был охвачен настоящим волнением. И я не разочаровался. Пожалуй, Престон Стерджес — один из самых одаренных сценаристов и режиссеров, которые когда-либо рождались в Голливуде, а «Леди Ева» его шедевр. Я не уверен, можно ли поставить этот фильм в один ряд с творениями Шекспира, но он лучше, чем что-либо, написанное Джорджем Фаркером.^[18]

Вторым мы посмотрели фильм «Это случилось однажды ночью». Снятый в 1934 году режиссером Франком Капра, он стал первым фильмом, который получил Оскар по пяти главным номинациям. В частности, его получил Кларк Гейбл как лучший исполнитель главной мужской роли. Не знаю, каким образом я умудрился дожить до 24 лет и не заметить этого невероятно притягательного актера и звезду большого экрана, но я был поражен до глубины души его игрой в этом фильме. Какими молокососами на его фоне показались все, кто окружал меня в Гарварде! С гордой вызывающей походкой и открытой и спокойной манерой поведения Гейбл казался воплощением всех достоинств, которые так искал Токвиль. Наконец-то! Передо мной человек, который сумел соединить страстную независимость британского аристократа и открытость и неформальность истинного демократа. Горе мелкому ревнителю морали, который посмеет обвинить Гейбла в политической некорректности! Если Америка в состоянии порождать людей, подобных ему, то, может быть, эксперимент закончился не совсем провалом.

Неудивительно, что Гейбл так понравился мне в этом фильме — он играл репортера нью-йоркской газеты. Хотя в то время я еще размышлял о том, стать ли мне преподавателем или нет, но уже точно знал, что журналистика у меня в крови. После окончания Оксфорда и перед отъездом в Гарвард я шесть месяцев проработал в «Таймс», и сама идея о репортере как романтическом герое казалась мне опьяняющей. К моему удовольствию, подобный персонаж оказался ключевой фигурой в голливудских комедиях повторных браков. За несколько недель я просмотрел ряд фильмов, где главным героем был отважный и предприимчивый журналист, начиная от Джеймса Стюарта в «Филадельфийской истории» и заканчивая Кэри Грантом в «Его девушка Пятница». Судя по всему, свободомыслие и независимость и правда существовали в Америке. Они были характерны для репортеров нью-йоркских газет, которые, если верить фильмам, считались расой суперменов. Уверен, они могли стать членами «естественной аристократии», которую Томас Джефферсон^[19] назвал главной надеждой Америки в своем знаменитом письме 1813 года к Джону Адамсу.^[20]

Вскоре я понял, почему во всех этих фильмах репортеры показаны с такой симпатией: сценарии были либо написаны журналистами, либо основаны на материалах — пьесах, романах, рассказах, — авторами которых также являлись журналисты. Поэтому не будет преувеличением сказать, что жанр эксцентричной комедии появился на свет благодаря компании газетных репортеров и авторов, пишущих для журналов, которую на западном побережье называли «Алгонквино-голливудской группой». Кинокритик Паулин Каэль писала, что это сборище наиболее талантливых алкоголиков, когда-либо рожденных в этой стране, заманили в Лос-Анджелес обещанием больших денег и тут же принялись внедрять их непочтительный язвительный стиль в кино. Вместо скучных мелодрам, действие которых происходило в мифических княжествах центральной Европы, на экраны вышли сумасбродные эксцентричные комедии, разворачивающиеся в редакциях нью-йоркских газет.

Естественно, что бесстрашные и беспечные репортеры, которых авторы делали центральными персонажами, были идеализированными версиями их самих, но героические черты, которыми они их наделяли, не были целиком выдуманными. Наиболее плодовитым членом алгоквино-голливудской группы был Бен Хечт, соавтор «Первой полосы», приложивший руку к более чем сотне сценариев, среди которых «Лицо со шрамом», «В джазе только девушки» и «Дурная слава». Своей 654-страничной автобиографией «Дитя столетия» Хечт отдал дань мужеству писателей и журналистов, с кем был связан в Чикаго и Нью-Йорке, кто последовал за ним в Лос-Анджелес: «Мы говорили то, что думали, и каждый из нас чувствовал себя нужным миру гораздо больше, чем все политиканы-философы. Только наши языки вели нас вперед, а наше остроумие творило завтрашний день».

Величайшим творением Бена Хечта был персонаж Уолтер Бернс, циничный редактор газеты из «Первой полосы». После первого показа фильма в 1926 году театральный критик из «Нью-Йорк таймс» Уолтер Керр объяснил суть притягательности Бернса его способностью «оказываясь в критической ситуации, сохранять нечеловеческое бесстрастие». Это было главной характеристикой окружения Бена Хечта — полное отсутствие сентиментальности. Они гордились тем, что обладали куда большим трезвомыслием, чем обычные американцы. В конце концов, что есть сентиментальность, как не эмоция, присущая толпе? И весь их образ жизни срегулярными попойками, азартными играми и развратом был насмешкой в лицо буржуазной морали. Как об этом высказался Брендан Джил, журналист «Нью-йоркера», в предисловии к «Собранию Дороти Паркер», Манхэттен в шумные 1920-е был настоящим Содомом: «Пьянство, курение, нюханье кокаина, короткие стрижки, чарльстон, секс и громкие разоблачения — казалось, ниже этого цивилизация скатиться не может». И если говорить современным языком, писатели и журналисты, которые вели хронику эпохи джаза, были крайне политически некорректными. Их не пугала возможность подвергнуться цензуре со стороны большинства, они получали от этого чертовское удовольствие. Они разделяли свойственное аристократам презрение к среднему классу, а в Америке к этому сословию относилась большая часть населения. Между прочим, когда Гарольд Росс только начал издавать «Нью-йоркер» в 1922 году, там имелся подзаголовок «Просьба не читать маленьким старым леди из Дубержу».

Но пожалуй, из всех коллег Бена Хечта самым отважным был Герман Дж. Манкевич, бывший журналист «Нью-Йорк таймс», написавший сценарий к «Гражданину Кейну». Он обожал настраивать против себя богатых и влиятельных людей. Вот какой случай произошел однажды в столовой студии «Коламбия». Случилось так, что глава студии Гарри Кон, заняв свое обычное место во главе стола, начал распространяться об «отвратительном» фильме, который он посмотрел накануне вечером. Когда один из его подчиненных возразил, что публика от кинокартины в восторге, Кон заткнул его взмахом руки. Оказывается, у всесильного магната был надежный способ определить, хороший фильм или нет: «Если я начинаю ерзать, значит, фильм плохой, если нет — хороший. Все очень просто». Все, кто сидел за столом, отреагировали на это заявление благоговейным выражением на лице, за исключением одного человека — Германа Дж. Манкевича.

«Представляете, — сказал он, — весь мир телеграфирует заднице Гарри Кона!»

Однако то, что аристократия Джефферсона в прошлом жила и геройствовала в американском журналистском сообществе, еще не означало, что ее можно встретить в наши дни. Разве было хоть одно доказательство того, что люди, подобные Бену Хечту и Герману Дж. Манкевичу, и сегодня работают в газетах и журналах Нью-Йорка? В конце 1987 года я решил попробовать отыскать продолжателей их дела, проведя весь день за прочесыванием газетных киосков Гарвард-сквера.

Полученный результат не произвел на меня особого впечатления. Отношение американских журналистов к богатым и знаменитым выглядело куда почтительнее, чем у их коллег с Флит-стрит. Кажется, тот неряшливый репортер, идеализированный в старых черно-белых фильмах, навсегда исчез вместе с пишущей машинкой.

Неожиданно я заприметил один журнал. Первое, что мне бросилось в глаза, его название: «Спай». Так назывался журнал, который нанял Джеймса Стюарта в «Филадельфийской истории». Случайность? Я снял его с полки и пролистал.

Ага, подумал я, это уже кое-что.

Судя по всему, «Спай» полностью состоял из злобных слухов о публичных людях. Страница за страницей самые одиозные фигуры общественной арены подвергались тщательной вивисекции. В чем-то он походил на «Прайвит ай»,^[21] но только сделан был с большим вниманием и заботой. Изящные эссе и старомодный типографский стиль говорили о сознательном стремлении подражать великим нью-йоркским журналам 1920-х и 1930-х годов. Определенно, я нашел то, что искал.

«Спай» стал моим единственным спасением на весь срок, что мне осталось провести в Гарварде. И дело не только в качестве статей, написанных лучше и остроумнее, чем все, что мне приходилось читать в британской прессе. А в том, с каким абсолютным бесстрашием «Спай» «впивался зубами» в могущественных людей. Этот журнал «не брал пленных». Его издатели никому и ничем не были обязаны. Под его обложкой находилась квинтэссенция того независимого аристократического духа, которым так восхищался и который возносил Токвиль. Это был чистейший воздух, коим дышали боги Олимпа.

Я уехал из Гарварда летом 1988 года с абсолютно идеалистичным представлением о работе в нью-йоркском журнале. В моем воображении редакция «Спай» была заполнена современными прототипами персонажей, сыгранных Джеймсом Стюартом, Кэри Грантом и Кларком Гейблом. Для журналиста нельзя было вообразить места лучше. И где бы мне ни приходилось работать на протяжении следующих семи лет, мысленно я всегда пребывал в этом мифическом рае по ту сторону Атлантического океана. И говорил себе, что однажды мой день придет. Обязательно придет.

Увы, к тому времени, когда мне позвонил Грейдон Картер, «Спай» больше не был тем журналом, каким я его запомнил, — он стал тенью себя прежнего, нелюбимым и почти никем не читаемым. Однако для меня это уже не имело значения. Лучше работы в «Вэнити фэр» я не мог себе представить. Дело в том, что в период расцвета «Спай» его редакторами были двое. Один из них — Курт Андерсен, работавший до этого в «Тайм»; другой — Грейдон Картер. И Грейдон представлялся мне не менее значительной личностью, чем Уолтер Берн.

4 Первая комната

На следующее утро, 5 июля 1995 года, я пытался решить, что надеть в свой первый рабочий день. В то время «Вэнити фэр» размещался на Мэдисон-авеню, 350, между Сорок четвертой и Сорок пятой улицами, в 23-этажном здании в нескольких кварталах к западу от вокзала «Гранд-централ». В «350», как все его тогда называли, располагалась штаб-квартира «Конде наст», компании, публикующей «Вэнити фэр» и дюжину других глянцевых журналов таких, как «Вог», «Нью-йоркер», «Джи-кью», «Акитекчуал дайджест», «Хаус энд гарден», «Конде наст трэвелер», «Аллюр», «Селф», «Мадемуазель» и «Гламур». (К настоящему времени «Конде наст» переехал на Таймс-сквер, 4.) Все посетители этого здания должны были сначала отметиться на ресепшене, где дежурный охранник либо направлял вас к главным лифтам в атриуме, либо загонял в грузовой подъемник, шаткое сооружение, напоминающее одно из хитроумных изобретений Хиза Робинсона,^[22] предназначенное для курьеров, «мальчиков на побегушках» и им подобных. Служба безопасности была организована на самом высшем уровне после того, как группа активистов из организации по охране прав животных устроила сидячую забастовку на 13 этаже в офисе редактора «Вог» Анны Уинтур.

Вопрос одежды возник неспроста. Когда в 1986 году я работал в «Таймс», мне сказали, что я должен одеваться так, словно меня в любую секунду могли отправить брать интервью у архиепископа Кентерберийского. Политика «Вэнити фэр» в отношении внешнего вида сотрудников не была такой строгой: по крайней мере если верить словам Дана Брауна, секретаря Грейдона, я мог одеться «очень просто». Поэтому я решил остановить свой выбор на джинсах и футболке, тем более что на улице стояла изнуряющая жара. После недолгих раздумий я оделся в классические джинсы «Ливайс-501» и футболку от Хайнес, на которой была воспроизведена одна из обложек «Модерн ревю» с фотографией полуобнаженного Киану Ривза и надписью «Молодой и глупый жеребчик». Еще раньше точно такую же майку я отослал Грейдону и подумал, ему будет приятно увидеть меня в ее близняшке.

Наша с ним встреча была назначена на 10 часов, поэтому в 9.55 я уже стоял перед стойкой ресепшена «350».

— Не могли бы вы направить меня в редакцию «Вэнити фэр»? — обратился я к дежурному охраннику.

— Девятый этаж, — рявкнул он. — Отметьтесь у контролера.

Контролера? Боже, подумал я, они действительно очень серьезно относятся к вопросу безопасности.

Я вошел в один из лифтов — сияющую безупречной чистотой металлическую кабину — и заметил, что на нем можно доехать лишь до третьего и одиннадцатого этажей. А где же кнопка девятого?

Я вернулся к стойке ресепшена и спросил, как мне добраться до девятого этажа.

— Поезжайте вон на том лифте, — ответил охранник, указав на лифт, спрятанный за парой колонн.

Последовав его инструкции, я оказался в металлической клетке, которая была бы в самый раз в старом советском многоэтажном доме постройки 1920-х годов. Пожилой чернокожий мужчина сидел на табурете перед огромным деревянным рычагом, который можно было переместить лишь в две позиции: «Пуск» и «Стоп». Очевидно, увидев мои джинсы и футболку, охранник принял меня за курьера, потому что сооружение, в котором я оказался, было грузовым лифтом.

— Какой этаж? — спросил меня лифтер.

И я подумал, почему бы и нет.

— Пожалуйста, девятый.

Он потянул за рычаг, и древний механизм ворчливо и со стоном ожил.

Лифт доставил меня в место, которое оказалось центром службы доставки «Конде наст», представляющим собой лабиринт из узких коридоров, полностью оккупированных молодыми людьми с латиноамериканской внешностью. Это были курьеры. В Лондоне для срочной доставки пакета использовали велосипед, а поскольку деловой район Манхэттена был довольно компактный, то для этой цели достаточно пары крепких ног. Мне выпала уникальная возможность, которой никогда у меня больше не было, взглянуть на жизнь обслуживающего персонала «Конде наст». Степень обособления между классами в здании «350» оказалась куда разительнее, чем на Флит-стрит. Кроме того, что они пользовались разными лифтами, оказавшись в службе доставки, было практически невозможно попасть оттуда в другое место, кроме как спуститься обратно в вестибюль на грузовом лифте. Когда у помощников редакторов «Конде наст» появлялась необходимость отправить пакет, они, добравшись на лифте до девятого этажа, буквально впихивали пакет сквозь зарешеченное окошко в двери. Этим и ограничивался их контакт со службой доставки.

Контролером оказался парень, получающий пакеты по другую сторону решетки, и к тому времени, когда я его нашел, на встречу я опаздывал уже на целых пять минут. Подозрительно оглядев меня — я был одет слишком небрежно даже для курьера, — он велел подождать, пока будет связываться с офисом Грейдона.

— Они вас ищут, — засмеялся он, положив трубку. — И высылают кого-то на выручку.

Спустя несколько минут он выглянул в окошко.

— Дан Браун из офиса Грейдона Картера, — заявил он. — Уверен, у вас для меня есть «пакет».

Все еще смеясь, контролер извлек огромную связку ключей и открыл маленькую дверь. Через секунду я стоял лицом к лицу с кем-то, очень похожим на модель. Кроме того, что он был невероятно красив, он еще был и безукоризненно одет. Стиль его одежды был известен как «шикарный умник» и включал в себя сияющую темно-серую рубашку, соответствующий галстук, черные заутюженные брюки и черные, украшенные кисточками мокасины. Стоит ли говорить, что это был тот самый Дан Браун, который уверил меня, что в «Вэнити фэр» можно одеваться «очень просто». Как я узнал позже, Грейдон нашел Дана, когда тот работал помощником официанта в ресторане отеля «Роялтон» на Сорок четвертой улице, известном как «столовая "Конде наст"». «Этот парень был настолько красив, что стало больно видеть его в таком месте», — признался мне Грейдон. Он действительно высоко ценил звездную внешность Дана и часто в шутку предлагал поместить его на обложку журнала: «Вряд ли кто-нибудь увидит разницу».

— Полагаю, вы Тоби Янг. — Дан ослепил меня блеском своих белоснежных зубов. — Не волнуйтесь, такое случается постоянно. Несколько лет назад точно также заблудился Норман Мейлер,^[23] когда сел в грузовой лифт. Нам пришлось даже отправить команду спасателей, чтобы вызволить его из подвала. К счастью, он никого не покалечил.

Дан проводил меня в лифт, и вместе мы спустились на четвертый этаж. Он объяснил, что за исключением лишь определенных лифтов, идущих только до третьего и одиннадцатого этажей, остальные работают как положено.

— Вы скоро сами во всем разберетесь, — добавил он напоследок.

«Вэнити фэр» описывали как «фирменное издание Евротраша», но на внешнем облике офисов издательства это никак не отразилось, по крайней мере той его части, что размещалась в «350». Когда Грейдон только занял место Тины Браун, он сразу начал жаловаться, что кабинеты там выглядят как «декорации дерьмовой "Династии"», но после трех лет его руководства они остались такими же, как и в любом другом журнале.

Подходя к редакции со стороны лифта, первое, что вы видите, — выполненную большими жирными буквами надпись «ВЭНИТИ ФЭР», а под ней — сидящую за стойкой добродушную пожилую женщину. Это Бернайк Эллис, секретарь журнала. Пожалуй, вряд ли можно было ожидать большего контраста. Казалось, ее посадили здесь для того, чтобы напомнить сотрудникам, кто их читатели.

Когда журнал был только что возрожден, в пресс-релизе его описали как «веселый журнал для высокоинтеллектуальных эрудитов», но это не соответствовало действительности. Вот что сообщил «Индепендент» один из бывших сотрудников журнала: «Ошибочно принимать «Вэнити фэр» за журнал, который читают такие известные люди, как Клаус фон Бюлов,^[24] который сидит в комнате, заставленной книжными полками, одетый в бархатные тапочки с фамильной монограммой. На самом деле его читают женщины, пока им делают маникюр в торговых пассажах по всему Иллинойсу». По данным августовского (1990) «Спай» в 1990 году лишь 33 процента читателей окончили колледж, 34,4 процента не посещали ни одного. «Лесть обеспечит вам 10 страниц… возможно».

Офис самого Грейдона поражал воображение. Невероятно огромный, больше его был только офис Анны Уинтур, редактора «Вог», как и положено, угловой, с большими венецианскими окнами. На свое королевство Грейдон взирал из-за огромного, сделанного на заказ стола, по левую сторону от которого находился стол для заседаний, окруженный деревянными стульями. Когда я наконец появился в его кабинете, Грейдон говорил с кем-то по телефону, затягиваясь сигаретой «Кэмел лайт». Жестом он показал, чтобы я сел. На часах было 10.15. Не слишком хорошее начало.

Повесив трубку, первое, что он сказал мне:

— Черт возьми, во что ты вырядился? Выглядишь как музыкант из какой-нибудь панк-рок-группы.

— Твой секретарь сказал, что ваши правила позволяют одеваться просто, — запротестовал я.

Выйдя из-за стола, Грейдон закрыл дверь кабинета. На нем были белая рубашка с Джермин-стрит, черный галстук в горошек и пара желто-коричневых брюк. Я бы не сказал, что он одет просто.

— Во-первых, здесь мы не называем их секретарями, — пояснил он. — Они личные помощники. И во-вторых, «просто» не означает это, — указал он на мою одежду. — Это кодовое слово, означающее хаки и тенниску. Обратись к Дану, чтобы он отвел тебя в «Гэп».

— «Гэп»? — с недоверием повторил я. — Могу я отнести эти расходы на счет журнала?

Грейдон рассмеялся:

— Как прошел перелет?

Я воспринял это как намек.

— Спасибо за билет в бизнес-класс, — сказал я чуть ли не с подобострастием. — Для меня это многое значит.

— Я это сделал? — искренне удивился он. — Ошибка.

— Ну, если тебя утешит, меня пересадили классом ниже.

Он снова засмеялся.

— Ну что ж, я рад, что ты приехал. — Он опять уселся за стол. — Поболтайся тут с месяц, побывай на нескольких собраниях, оглядись. Если сработаемся — отлично, а нет — значит, нет.

Меня насторожило, что он даже не упомянул о желании Сая встретиться со мной. Но я промолчал, рассудив, что сейчас не время об этом спрашивать.

— Послушай, спасибо за эту возможность, — начал я, стараясь, чтобы мои слова звучали искренне. — Для меня это действительно многое значит. Вряд ли я мог бы пожелать для себя место лучше.

Грейдон угрожающе прищурился.

— Тебе кажется, что ты уже у цели? — спросил он. — Жаль тебя разочаровывать, но ты еще пока в первой комнате. — Он помолчал. — Не пойми меня превратно, это действительно кое-что значит, но в то же время этого далеко не достаточно. Поверь мне, в этом городе куча людей, которым удалось попасть в первую комнату, но они не смогли продвинуться дальше. Тебе потребуется минимум год, чтобы обнаружить в глубине первой комнаты тайный ход, ведущий во вторую. Со временем, если тебе улыбнется удача, ты найдешь такой же ход в третью. Всего таких комнат семь, и ты пока лишь в первой из них. Не забывай об этом.

Позже я узнал — это фирменная речь Грейдона о «семи комнатах», с ней он выступал перед всеми «новобранцами». По сути это было теорией достижения успеха в рамках ночного клуба. Сейчас я походил на подражающего знаменитостям юнца в «Студии 54», легендарном в восьмидесятом клубе диско на Пятьдесят четвертой улице на Манхэттене, где собирались самые богатые, знаменитые и модные люди того времени. Фейс-контроль в клубе был настолько жесткий, что туда пускали даже не всех знаменитостей, так как Стив пытался создавать правильное общество. Люди подбирались по принципу: не важно, знамениты вы или нет, вы просто должны понравиться в конкретный момент. Ему удалось пройти при входе фейс-контроль Стива Рубелла,^[25] но еще было очень далеко до того, чтобы нюхать кокаин из выреза платья Маргарет Трюдо^[26] в комнате для VIP-персон. Его речь напомнила мне то, что Гордон Гекко сказал Баду Фоксу в фильме «Уолл-стрит»: «От тебя потребовалось многое, чтобы попасть ко мне. Вопрос в другом: на что ты пойдешь, чтобы здесь остаться?»

Карьера самого Грейдона была довольно стремительной. Он родился в 1949 году в семье летчика Королевских военно-воздушных сил Канады и вырос на окраине Оттавы. Свою первую работу редактора журнала получил в 1974 году в «Канадиан ревю». В 1978 году он приехал в Нью-Йорк и устроился в «Тайм», откуда ушел через семь лет в 1985 году, чтобы начать выпускать «Спай» вместе с Куртом Андерсеном, и пробыл редактором этого журнала целых шесть лет. После «Спай» его пригласили редактором «Нью-Йорк обсервер». И наконец, в 1992 году он стал руководителем «Вэнити фэр».

Когда наша встреча с Грейдоном закончилась, Дан повел меня знакомиться с Мэттом Тирнауэром и Эйми Белл, редакторами, которые должны были стать моими журнальными «гуру». Мэтт и Эйми — или «мэттиэйми», как все их называли из-за того, что они практически никогда не разлучались, — работали с Грейдоном еще со времен «Спай» и были к нему ближе, чем кто-либо в «Вэнити фэр». Они не были парой, но так понимали друг друга с полуслова, что могли закончить предложение, начатое другим. Как и все, кто принадлежал к ближайшему окружению Грейдона, Мэтт и Эйми старательно делали вид, что относятся к царящей в «Конде наст» атмосфере, словно заимствованной из сериала «Просто фантастика!», как к совершенно абсурдной, как к источнику для постоянных насмешек и шуток. И все же они не осмеливались на ее полноценную критику. Это скорее напоминало защитный механизм, один из способов показать, что они не воспринимают происходящее в «Конде наст» слишком серьезно. Казалось, они застряли в эпизоде «Сумеречной зоны» и хотели дать вам понять, что в отличие от остальных исполнителей очень даже знают, что происходит странное.

В то время Мэтт и Эйми были редакторами отдела «Тщеславие» и делили офис, расположенный со стороны здания, выходящей на Мэдисон-авеню. У многих старших редакторов были свои кабинеты, и наиболее престижными считались те, окна которых смотрели на Сорок четвертую улицу. Они располагались по левую сторону главного коридора, ведущего от стола секретаря к офису Грейдона. Этот коридор еще называли «подиумом» из-за того, что люди старались не просто ходить, а дефилировать по нему на тот случай, если их заметит босс. Дело в том, что Грейдону не нравилось, когда его сотрудники без дела болтались по редакции, поэтому время от времени он даже рявкал на тех, кто, по его мнению, вел себя так, словно им нечем заняться, говоря, чтобы они «пошевеливались».

Эйми взялась познакомить меня с остальными сотрудниками и начала с Уэйна Лоусона, должность которого имела довольно витиеватое название «Ответственный художественный редактор». Позже Грейдон делился со мной, что, добавив к должности слово «ответственный» или «старший», можно создать у человека впечатление о повышении, не наделяя его при этом реальной властью. Следующей была Элайс О'Шонесси, «Ответственный редактор», за ней Джордж Ходгман и Дуглас Стрампф, старшие редакторы, отвечающие за статьи. Наконец мы добрались до офиса Элизабет Зальцман, легендарного в «Вэнити фэр» «Руководителя отдела моды». Элизабет не нуждалась в причудливых названиях для своей должности, чтобы почувствовать собственную значимость. После того как Эйми представила нас друг другу, Элизабет указала на фотографию на ее столе, где был запечатлен Сай Ньюхаус, укачивающий на руках младенца, и попросила угадать, кто этот малыш. Несколько секунд я изучал фотографию, пытаясь представить, на какую из знаменитостей похож карапуз, но все напрасно.

— Сдаетесь? — спросила она.

— Да.

— Это я! — воскликнула Элизабет и рассмеялась.

Нетрудно угадать, что за этим, казалось, невинным спектаклем скрывалось предупреждение: «Не связывайся со мной».

Следующей после офиса Элизабет была гардеробная. Эйми объяснила, что ее освободили для меня, но некоторое время мне придется делить ее с неким Крисом Лоуренсом. Я не мог поверить, как по-царски со мной здесь обращались. «Подожди, пока об этом узнает Сири!»

— Неужели все сотрудники «Конде наст» пользуются такой привилегией? — с благоговением пролепетал я.

— Что?

— Персональной гардеробной.

— Думаю, вы не совсем меня поняли, — ответила она. — Это будет вашим кабинетом.

— Что?!

После того как Эйми оставила меня одного, я осторожно просунул голову в дверь. Бог мой! Больше всего меня удивили не размеры этого чулана, который был не больше кладовки для щеток, а его обитатель — точная копия Грейдона Картера в миниатюре, вплоть до черного галстука в горошек.

— Привет, — сказало видение, поднимаясь и протягивая мне руку. — Я Крис Лоуренс.

Криса, 25-летнего референта, привели в журнал Мэтт и Эйми, чтобы переложить на него часть своей работы. Сам он называл себя «мальчиком-мажором с восточного побережья» и, к моему удовольствию, оказался законченным англофилом. «Одевайся, как англичанин, думай, как еврей», — ответил он на мой комплимент его внешнему виду. Крис засыпал меня вопросами о группах из Манчестера, о которых я никогда не слышал, и спросил, какой мой самый любимый фильм о Джеймсе Бонде. Когда я ответил, что «Из России с любовью», мы сразу нашли с ним общий язык.

— Сцена драки между цыганками, — воскликнул он.

— Моя первая фантазия во время мастурбации, — вздохнул я.

После того как мы закончили сравнивать наши впечатления о лучших сценах с женскими драками из цикла фильмов о Бонде и я одолжил ему свою копию «Компаньон Джеймса Бонда» Кингсли Эмиса, он наконец поинтересовался, как прошло мое знакомство с журналом. Пришлось ли мне выслушать речь Грейдона о «семи комнатах»? Я признался, что этого избежать не удалось, и принялся выспрашивать о подробностях здешней жизни. Меня интересовало, через какие еще обряды посвящения я должен буду пройти.

— Ты еще не пытался пролистать журнал у торговой палатки?

— Нет. А что?

— Сходи и попробуй, — засмеялся он. — Там увидишь.

К концу первого рабочего дня, когда я детально изучил весь четвертый этаж, больше всего меня поразила серьезность всех, кто здесь работал. Прохаживаясь по главному коридору, я видел, что люди сидели, уткнувшись в мониторы своих компьютеров, словно разрабатывали «План Маршалла». Напряженная атмосфера издательства совершенно не совпадала с общим тоном самого журнала. Мне даже захотелось сгрести их за грудки и сказать им: «Ради всего святого, расслабьтесь. Это всего лишь высококачественный глянцевый таблоид».

Конечно, «Вэнити фэр» был куда более серьезным изданием, чем простой таблоид. Он был ведущим мировым журналом, бюджет каждой страницы которого был в три-четыре раза больше, чем у его ближайших конкурентов. Суммы, которая уходила на создание одной его обложки, хватило бы на то, чтобы «Модерн ревю» продержался на плаву целый год. Кроме запаха парфюма от дюжины ароматизированных вкладышей, от его страниц веяло аурой богатства и гламура, и я был опьянен этим, словно барышня в торговом центре Иллинойса. Но я ожидал, что атмосфера в редакции будет более… театральной, что ли. «Я руковожу не журналом, — сказал Грейдон, став его редактором. — Я руковожу оперной компанией». Мне же он показался похожим на аудиторскую фирму.

Выйдя около 18.30 вместе с Крисом из редакции, я решил посмотреть, что произойдет, если я пролистаю журнал возле торговой палатки. Среди редакторов маленьких журналов она была настоящей легендой. Они знали — чтобы их издание заметили в медиакругах Нью-Йорка, оно должно появиться в продаже именно здесь. К сожалению, палатка принадлежала невозмутимой немецкой супружеской паре Маргит и Хельмуту Ларсен, на которую название «Модерн ревю» не произвело особого впечатления. Чего я только ни делал, чтобы убедить их продавать мой журнал, даже отправил Хельмуту коробку сигар, но все безрезультатно.

Увидев их своими глазами в первый раз, я сразу понял, в чем заключалась моя ошибка. Хельмут был худым и слегка сутулым человеком с болезненным выражением лица, тогда как Маргит была сложена как борец сумо. Я обхаживал не того Ларсена. В этой семье штаны, или, скорее, безразмерные мужские трусы, носила Маргит.

Осторожно взяв номер «Нью-йоркера», я раскрыл его на странице с содержанием.

— Извините, — обратилась ко мне Маргит с сильным немецким акцентом, — вы собираетесь покупать журнал?

— Не знаю, — ответил я, подмигнув Крису. — Хотел сначала посмотреть, что в нем интересного.

— Если вы хотите посмотреть, что в нем интересного, смотрите на обложку! — взревела она. — Здесь вам не библиотека!

Я был ошеломлен ее свирепым ответом. Услышав смех за своей спиной, я обернулся и увидел Криса, грозящего мне пальцем.

— Господи Иисусе! — Я положил журнал на место. — Теперь я вижу, что ты имел в виду.

— Добро пожаловать в «Конде наст», — ответил он.

5 Животное

Адская кухня оказалась совсем не такой, как я представлял. Все предостережения Сэма Пратта, что мне каждую ночь придется отбиваться от наркоманов с ножами, оказались типичной для Нью-Йорка бравадой. Ньюйоркцы очень гордятся, что их город считают местом, где царит сплошное беззаконие, и больше всего любят читать о наивных простачках, которых обчистили до нитки сразу по прибытии. Слушая их рассказы о местных разборках, кажется, что речь идет о Бейруте.

Честно говоря, району больше подошло бы название «Благотворительная кухня». Обнищавшие местные жители, а они только тем и занимались, что сидели на порогах своих домов и играли в карты, приветливо мне кивавшие всякий раз, когда я проходил мимо, были больше похожи на статистов из рекламы «Будвайзера», чем на массовку из «Бешеных псов». А по ночам они забывались в своих креслах-качалках, равнодушные ко всему, что происходило в мире. По сравнению со здешней жизнью Шепардс-Буш выглядел бурлящим котлом преступности.

Вскоре после моего приезда самолюбию Манхэттена был нанес серьезный удар — комиссар полиции заявил, что уровень криминогенности в городе упал до самого низкого уровня за последние 25 лет. Таким образом, Нью-Йорк стал одним из самых безопасных городов Америки. Даже покупка японцами статуи Свободы не повергла бы жителей города в больший ужас.

Многочисленные эксперты пытались понять, с чего же начались все эти вредные перемены. Некоторые винили во всем комиссара полиции и его новую политику «абсолютной нетерпимости», когда даже самое незначительное правонарушение преследовалось самым жесточайшим образом. Согласно другой теории подростки, входившие в банды и ответственные за самые жестокие преступления, просто-напросто поубивали друг друга во время междоусобных войн, которые охватили город в 1980-х. Но самое правдоподобное объяснение, на мой взгляд, заключалось в том, что на смену крэку пришел героин, который, по мнению экспертов, является своего рода прозаком, превращающим потенциального психопата в беззаботного зомби.

Одним из последствий всего этого стало неожиданное превращение некоторых некогда опасных районов Манхэттена в одни из самых фешенебельных. Вот каким образом однажды ночью я очутился в районе с леденящим кровь названием «Скотобойня».

Гостеприимным хозяином этого вечера был легендарный британский журналист достопочтенный Энтони Хейден-Гест. Энтони — незаконнорожденный сын английского лорда и наполовину родной брат Кристофера Геста, актера, сценариста, режиссера и продюсера из Лос-Анджелеса и мужа Джейми Ли Кертис.^[27] Когда в 1976 году Энтони приехал в Нью-Йорк, казалось, его ожидало блестящее будущее. Он уже был широко известен на Флит-стрит и пользовался покровительством нескольких влиятельных людей, в том числе Тома Вольфа.^[28] Но со временем он рассорился со всеми, и хотя ему удавалось неплохо зарабатывать на жизнь в качестве внештатного журналиста, его блестящая карьера так и не состоялась. И причина не в том, что ему недоставало таланта. Напротив, он обладал всеми тремя достоинствами настоящего журналиста — благовидным поведением, крысиной пронырливостью и минимальными литературными способностями. Эти три качества были выделены Николасом Томалин, британским иностранным корреспондентом, погибшим в 1973 году в Израиле. Но ему также не был чужд и порок, свойственный многим представителям журналистской братии, — пьянство. Само по себе оно не было проблемой. Кристофер Хитченс,^[29] другой британец, работающий в Америке, тоже любил выпить, но это не повредило его карьере. Наоборот, пьянство было неотъемлемой частью его безнравственной и бесшабашной личности. Но если Хитч, напиваясь, становился лишь блистательнее, то Энтони из гениального и благовоспитанного собеседника, в запасе у которого немало остроумных замечаний и наблюдений, говорящих о его эрудиции, превращался в некое подобие футбольного хулигана, бросающегося в драку со всяким, кто окажется на пути. Его трансформация нашла отражение в четырех прозвищах, которыми его наградили в обществе. Когда он только прибывает на вечеринку, он — «Хейден-Гест», после нескольких бокалов вина он — «Незваный гость»,^[30] после бутылки-другой он — «Хейден-животное», пока дело не доходит до водки, и он превращается просто в «Животное». Вольф был одним из первых, кто отвернулся от Хитча, увековечив его как Питера Феллоу, распущенного английского журналиста, в «Кострах тщеславия».

Карьера Энтони пострадала еще от одного порока — он не мог отказаться от хорошей вечеринки. Он не мог отказаться и от плохой вечеринки, если на ней предлагались бесплатная выпивка и канапе. Ежегодно «Спай» проводил конкурс под названием «Стальной десятиборец», чтобы выяснить, кто в Манхэттене самый большой любитель подобных мероприятий. На победу обычно претендовали несколько человек, в число которых входили Таки, Джей Макинерни и Морган Энеркин, владелец издательства «Гроув-Атлантик», но победителем всегда становился Энтони.

Проведенный нами вечер не был чем-то выдающимся для Энтони, но для такого неискушенного новичка, как я, это стало настоящим откровением. Он пригласил меня сходить на представление, устраиваемое в память Лея Бовери, лондонского эстрадного артиста-эксцентрика, умершего в прошлом году от СПИДа. Впервые до меня дошло, что впереди нас ждет что-то неординарное, когда я заметил двух идущих по улице женщин, одетых, как мне тогда показалось, в телесного цвета трико.

— Посмотри, — я толкнул локтем Энтони, — издалека кажется, что эти женщины совершенно голые.

Он бросил взгляд в их сторону, а затем с завидным хладнокровием ответил:

— Они голые.

Часы показывали 20.30, и на улице все еще было светло, поэтому, глядя, как они подходят все ближе, я все больше убеждался, что Энтони прав — они действительно обнаженные. Мы стояли в очереди за билетами, и в следующее мгновение голые дамочки пристроились прямо за нами. Я сгорал от смущения, и даже не мог вымолвить ни слова — они же голые! — но никто вокруг даже глазом не моргнул. Вероятно, это парочка нудисток, привыкших к похотливым взглядам.

Вечер проходил в художественной галерее на Третьей улице, где собралось столько народу, что яблоку негде упасть, однако первый ряд почему-то оставался свободным. Решив, что места зарезервированы для представителей прессы, я начал пробираться к ним, потащив за собой Энтони. Он последовал за мной с явной неохотой, потому что, побывав на множестве подобных мероприятий, чувствовал, что эти кресла не заняты неспроста.

Открывал программу исполнитель, страдающий от ВИЧ-инфекции, который на сцене занимался самоистязанием. В этот раз его обнаженное тело было с ног до головы покрыто клейкой лентой, которую двое помощников начали срезать с головокружительной скоростью с помощью садовых ножниц. По мере того как разворачивалось действо и ножницы продолжали кромсать его плоть, до меня дошло, что, возможно, подозрения Энтони не такие уж и беспочвенные.

Следующим выступал мужчина в костюме насекомого, пытавшийся балансировать на шатком старом табурете. После нескольких падений он ушел со сцены. Но через несколько секунд вернулся, держа в руках топор, и набросился на несчастный табурет с пугающим энтузиазмом. В процессе он довел себя до такого неистовства, что оголовье топора сорвалось и приземлилось с жутким грохотом в нескольких дюймах от нас. Мы с Энтони с тревогой посмотрели друг на друга.

Третий выступающий, артист в женском платье под именем «Леди Банни», начал с воспоминаний о Лее Бовери. Со слезами от смеха он вспомнил, как однажды тот сделал себе клизму перед выходом на сцену, а затем обрызгал весь первый ряд своими фекальными массами.

— Как дань уважения человеку, ради которого мы собрались здесь сегодня, — продолжил он, — я решил повторить этот легендарный номер.

Зрители взвыли от удовольствия. Мы с Энтони нервно сглотнули.

Леди Бани, повернувшись спиной к зрительному залу, начал медленно, дюйм за дюймом, поднимать свою юбку. Это был тот момент, которого ждали все. По мере того как убегали секунды, а юбка поднималась все выше и выше, луч прожектора осветил двух простофиль, оказавшихся в первом ряду. Кто-то позади нас начал отсчитывать секунды, и все зрители присоединились к нему: «Десять, девять, восемь…»

К тому времени, когда они дошли до «одного», Энтони и я побили мировой рекорд в забеге на 100 ярдов.

6 При дворе короля-солнца

Еще в Лондоне мне не раз приходилось слышать, что о компании «Конде наст» отзывались как о «зазнавшейся и злобной».^[31] Но, оказавшись в ней первый раз, я не заметил, чтобы за фасадом гламурности она отличалась чем-нибудь особенным от любого другого издательства. Впервые со знаменитым высокомерием «Конде наст» мне довелось столкнуться в лифте. Во время попыток определить, на каком из них можно подняться на четвертый этаж, я обнаружил, что все лифты опасны своей непредсказуемостью. Иногда всунутая между закрывающимися дверцами рука или нога заставляет их снова открыться, а иногда они попросту захлопываются. И вот однажды утром, приблизительно неделю спустя после моего приезда, я оказался в лифте с красивой женщиной, которая, вероятно, направлялась в редакцию «Вог». Дверцы начали закрываться, когда она неожиданно просунула между ними руку, видимо, желая попридержать лифт для кого-то из друзей, но он захлопнул створки, едва не прищемив ей пальцы.

— Он очень чувствителен к моде, — пошутил я. — Если вы не одеты в «Прада» или «Гуччи», он отхватит вам руку.

Вместо того чтобы рассмеяться, красавица посмотрела на меня так, словно я курьер, отказавшийся ехать грузовым лифтом.

— Но я одета в «Прада»! — надменно фыркнула она.

Зазнавшаяся и злобная.

Позже я узнал, что правила «Конде наст» запрещают сотрудникам говорить друг с другом в лифте. Кроме того, существуют и так называемые неписаные правила, согласно которым, например, никто не смеет садиться в лифт вместе с Анной Уинтур. Если за то время, пока вы его ожидали, появилась Анна, вам следовало пропустить ее первой, а самим дожидаться следующего. Крис Лоуренс шутил, что однажды он с группой друзей спрячется за колонной в вестибюле, и, когда Анна сядет в лифт, они выскочат и запрыгнут вслед за ней. «Но перед этим мы наедимся бобов и выпьем три пинты "Гиннесса"», — смеялся он.

В первые недели, что я провел в «Вэнити фэр», мне каждый день приходилось убеждаться, насколько сотрудники «Конде наст» отличались от моих перепачканных чернилами коллег дома. Например, я узнал, что одна из сотрудниц отдела фотографии живет в Верхнем Уэст-Сайде, который находится рядом с Адской кухней. В то время я никак не мог определить, какой путь в метро самый короткий до «350», а поскольку эта женщина уже несколько лет работала в журнале, решил, что она может мне в этом помочь. И обратился за советом. По ее реакции можно было подумать, что я спросил, как добраться до ближайшего стриптиз-клуба.

— Не имею представления, — фыркнула она.

Просто она никогда не ездила на работу на метро — все это время пользовалась служебным «линкольном». Разумеется, она даже не подумала предложить меня подвезти.

Для сотрудников, занимающих в компании определенное положение, «линкольн» является одной из их привилегий. И если в будний день с пяти до семи часов вечера вы выглянете на улицу, то увидите, что она до отказа забита этими автомобилями. Все они принадлежат компании «Биг аппл карс». Контролер, очень похожий на Герта Фроба,^[32] вечно стоял снаружи и, не вынимая изо рта сигары, отдавал рявкающие приказы в портативную рацию. Вот почему мы с Крисом окрестили его «Голдфингером». К сожалению, мы напрасно ждали, когда он скажет: «Соблюдайте осторожность в выборе вашей следующей остроты, мистер Бонд. Она может оказаться последней».

Еще до моего приезда президент «Конде наст» Стив Флорио заявил, что собирается урезать представительские расходы, но в 1995 году это было еще не очень заметно. Сай Ньюхаус, или, как его иногда называли, «Его королевское величество Сай», считался необычайно щедрым королем, которому доставляло удовольствие потакать прихотям своих подданных, и очень сумасбродным. После полудюжины походов в «44», где самый скромный ленч на двоих мог перевалить за сотню долларов, я узнал, что в «Конде наст» любили говорить: «Позвольте Саю это оплатить». Одна из старших редакторов издательства, вспомнив, что забыла вернуть взятую напрокат видеокассету, послала курьера компании сделать это за нее. Таким образом, она сэкономила полтора доллара, а компания потратила 20 долларов. Усилиям Флорио сократить расходы мешало и то, что журнал «Форбс» в 1995 году разместил семью Ньюхаус на четвертой позиции в списке 400 самых богатых людей Америки. Их состояние предположительно исчислялось девятью миллиардами долларов.

Кроме того, Флорио противостоял довольно грозный оппонент в лице Александра Либермана, колоритного русского, который с 1994 года работал шеф-редактором «Конде наст». «Я ценю расточительство, — заявил он однажды. — Оно необходимо для творчества». Это послание не осталось незамеченным неким известным членом глянцевого королевства «Конде наст». Он убедил компанию снять ему на год квартиру в Париже, но отказался там жить, когда приехал для просмотра весенне-осенних коллекций, настояв на том, чтобы его поселили в «Ритц». Изначально он работал в «Вог», но позже был переведен в менее престижный журнал, когда его поймали на том, что он возил своего бойфренда в Париж на «Конкорде» за счет компании.

«Законодатели мод», которые работали в отделах моды «Вог», «Вэнити фэр», «Гламур», «Аллюр», «Селф» и «Мадемуазель», были самыми избалованными придворными Сая. Например, когда бы они ни отправлялись в поездку, связанную с работой или нет, то свой багаж они отправляли через «Фед-экс», чтобы к их приезду он был уже на месте. «Это намного проще, чем тащить его с собой, дорогушечка!» Если у них возникает желание сделать прическу, они проходят вне очереди у Фредерика Феккай — в самом дорогом салоне Нью-Йорка — и возмещают свои расходы из «карманных денег». То же самое касается услуг косметолога, маникюрши и педикюрши. Подобная практика популярна как среди женщин, так и среди мужчин. Среди «законодателей мод» это называется «сбором информации» — таким образом списываются расходы на редакторское расследование.

Когда дело доходит до одежды, они могут полностью обеспечить себя гардеробом, даже не покидая здания. Если же им нужен наряд для вечернего выхода, они просто его «заказывают», то есть звонят дизайнеру, и курьер доставляет требуемое. Иногда они возвращают наряд на следующий день, иногда нет. И это не считая одежды, которую им присылают каждый день в качестве своеобразной дани. Одной сотруднице отдела мод журнала «Аллюр» подарили такое количество дизайнерской одежды, что, проведя в своей квартире «распродажу образцов», она заработала несколько тысяч долларов.

В ходе «придания стиля» фотосессиям счета за все симпатичные вещицы, которые, по заверениям «модников», им необходимы, чтобы их история «заработала», вырастают до чудовищных сумм. Редактор отдела моды «Вог» даже умудрилась обставить свой летний дом приобретенными таким образом предметами. Среди сотрудников журнала этот дом был известен как «слияние карманных денег».

Элизабет Зальцман, 30-летняя руководительница отдела моды «Вэнити фэр», была настолько влиятельной, что ей не нужно было выпрашивать подарки — они сами ежедневно появлялись перед дверями ее офиса. Однажды я случайно обнаружил факс на полу перед ее кабинетом и прочел: «Дорогая Элизабет, недавно Информационный центр по бриллиантам презентовал вам бриллиантовое ожерелье…» Мой офис находился по соседству с кабинетом Элизабет, и когда у меня возникали проблемы с пригласительными на какие-нибудь гламурные мероприятия, она всегда была рада помочь. Например, 16 ноября 1995 года я спросил, не могла бы она достать несколько билетов на премьеру «Золотого глаза», первого фильма о Джеймсе Бонде после шестилетнего перерыва. Мы с Крисом Лоуренсом весь день пытались сделать это, но безрезультатно. Она немедленно набрала номер пресс-агента и нажала на кнопку громкой связи.

Элизабет [мурлыча]. Привет. Это Элизабет Зальцман. Мне бы хотелось узнать, могу ли я получить несколько билетов на сегодняшнюю премьеру?

Агент. Боже, Элизабет, это непросто. Сколько тебе нужно?

Элизабет посмотрела на меня, и я поднял три пальца. Подумал, может, оназахочет к нам присоединиться.

Элизабет. Три.

Агент. Для кого?

Элизабет [скептически]. Для кого? Что ты имеешь в виду? Я, МЕНЯ И СНОВА Я, ДОСТАТОЧНО?

Агент. Хорошо, хорошо, нет проблем. Я немедленно их пришлю.

Я и сам был не промах в том, что касалось халявы. Сразу после моего появления Эйми Белл посвятила меня в темное искусство выманивания бесплатных театральных билетов. Конечно, нельзя было просто взять и позвонить театральному пресс-агенту и попросить у него бесплатные билеты — любой деревенщина с пресс-карточкой мог бы это сделать. Нет, вам следовало позвонить ему и, назвавшись редактором «Вэнити фэр», попросить забронировать для вас места. Ваша готовность заплатить произведет на него такое сильное впечатление, что он не только предложит вам два бесплатных места, но это будут лучшие места в зале. И все без единого намека с вашей стороны, что место для редактора «Вэнити фэр» должно быть соответствующим.

И наконец, верхушка «Конде наст», элитный корпус главных редакторов Сая, живут словно сказочные падишахи. Кроме того, что они получают огромное жалованье — доход Грейдона в 1995 году составил 775 000 долларов, — Сай покупает им машины по их выбору и оплачивает их личных водителей. Он предоставляет им беспроцентные ссуды, чтобы они могли приобрести дома, в которых нуждаются как важные персоны «Конде наст». Сай похож на монарха из прошлого, награждающего своих фаворитов баронскими поместьями. Когда в 1992 году Грейдон был назначен редактором «Вэнити фэр», Сай ссудил ему 450 000 долларов, чтобы он смог отремонтировать свой дом в Коннектикуте и снять квартиру в Дакоте, которая находилась в том же здании Верхнего Уэст-Сайда, где жил Джон Леннон. Арт Купер, редактор «Джи-кью», занял целый миллион для приобретения загородного дома.

Первой Леди в «Конде наст» считалась Анна Уинтур. В 1996 году ее жалованье достигло 1 миллиона долларов, сделав ее самым высокооплачиваемым редактором в мире. Она родилась в 1949 году в Англии в семье, принадлежащей к верхушке среднего класса — ее отец, сэр Чарльз Уинтур, одно время был редактором лондонской газеты «Ивнинг стандарт». В 20 лет она получила свою первую работу в отделе мод в журнале о жизни английской аристократии «Харперс энд Куин». Через пять лет уехала в Америку, где, поработав в ряде журналов о моде, в 1983 году стала креатив-директором «Вог». В 1986 году Анна вернулась в Лондон, чтобы возглавить британское отделение «Вог», а в 1987 году снова отправилась в Нью-Йорк как редактор «Хаус энд гарден». Наконец, в 1988 году она возглавила главную жемчужину «Конде наст».

Вы не представляете, сколько историй ходит о ее пресловутой froideur.^[33] Взять хотя бы случай, произошедший летом 1994 года с 16-летней дочерью заведующей отделением «Вог», которую та устроила на работу стажеркой. Однажды девушка шла себе неторопливо по коридору, размышляя о житье-бытье, когда неожиданно заметила несущуюся ей навстречу Анну. Поверьте, я по собственному опыту знаю, насколько это устрашающее зрелище. Оправившись от первого потрясения, она торопливо отвела взгляд от Анны и уставилась куда-то в пространство за ее левым плечом, надеясь таким образом безболезненно пережить следующие 30 секунд. Но стоило им поравняться, как у туфли Анны неожиданно сломался каблук, и она растянулась прямо у ног стажерки. Девушка рванулась спросить, все ли в порядке, но тут же вспомнила, что сказала мать: «Никогда и ни при каких обстоятельствах не заговаривай с мисс Уинтур». Поэтому она осторожно перешагнула через распростертое тело Анны и продолжила свой путь. Но свернув за угол, стажерка тут же на всех парах понеслась к кабинету матери и рассказала о случившемся.

— Правильно ли я сделала?

— Да, — успокоила ее мать. — Ты все сделала правильно.

Я упивался этими сплетнями. Наконец-то я мог лицезреть живое воплощение Пэтси^[34] из сериала «Просто фантастика!», а может, Анна подражала Диане Вриланд, самому знаменитому редактору «Вог»? Один из моих друзей, работающих в этом журнале, рассказывал, что Анна часто посылает свою помощницу в мужской туалет, чтобы выкурить оттуда мужскую половину персонала, опаздывающих на заседание. Кроме того, она на дух не переносит запаха пищи, поэтому на 13 этаже существовало правило не есть на рабочих местах, пока Анна в здании. Колготки также были под запретом. Ее дорогостоящие причуды, естественно, за счет компании, стали настоящей легендой. Как редактор британского отделения «Вог» она продолжала жить в Нью-Йорке и поэтому туда и обратно летала на «Конкорде». На ее нынешнем месте работы она приказала нанять дизайнера интерьера, чтобы тот периодически перевешивал фотографии на стене в ее кабинете.

Но пожалуй, самым упорным из всех слухов о ней был тот, что она никогда не снимает своих фирменных солнцезащитных очков от Шанель. (Я могу это подтвердить, потому что однажды заметил, как она сидела в этих самых очках в темноте в первых рядах кинотеатра «Нью-Йорк синема».) Казалось, Анна глубоко к сердцу приняла максиму Дианы Вриланд: «Никогда не бойтесь быть грубой — только скучной, средней и серой».

Конечно, весь этот привилегированный образ жизни «Конде наст» имел и обратную сторону. Сотрудники «Вэнити фэр» постоянно жаловались на развращающий эффект роскоши, называя журнал «бархатным гробом». Редакторы «Конде наст» разработали целый словарь терминов, чтобы выразить свое циничное и слегка вычурное отношение к окружающему. Например, ресторан, оформление которого им не понравилось, они называли «залом ожидания» или, того хуже, «Макдоналдсом», чересчур многолюдный клуб или прием — «сборищем перевозбудившихся крыс» или «групповухой». Человека, который не был сногсшибательно красив, они называли «пугалом», а того, кто умудрился позвонить им дважды за день, независимо от того, насколько важной была причина, «преследователем». Они вели себя словно кинозвезды, которым не дают прохода одержимые поклонники. И наихудший эпитет, которым они могли одарить кого-нибудь, — «конченый человек».

За те первые недели, что я проработал в «Вэнити фэр», меня потрясло, с каким нескрываемым презрением там относились ко всем, кто ниже по положению. В британских журналах, на которые я работал, любой, кто хотя бы осмелился презрительно усмехнуться в адрес нижестоящего сотрудника, получил бы за это прозвище «надутого индюка». Снобизм любого сорта был настоящим табу. Однако в «Вэнити фэр» даже и не пытались замаскировать царящую в нем жесткую иерархическую субординацию. Наоборот, людям постоянно напоминали об их месте. Персонал старшего редакционного состава обращался с сотрудниками, которые занимались проверкой фактов, как с зазнавшейся прислугой.

Но самой низшей формой жизни во вселенной «Вэнити фэр» считались фрилансеры, или внештатные авторы, которые по собственной инициативе писали статьи и присылали их в редакцию журнала. Даже те, кто занимался проверкой фактов, смотрели на них свысока, а помощники редакторов отсылали им в ответ стандартные письма с отказом.^[35] Я даже помню случай, который произошел сразу после моего прибытия. Эйми Белл показала мне «забавную» пародию на дневник загребущего внештатного писаки по имени Джош Фриланцович^[36] и спросила, не кажется ли мне, что из этого может получиться интересная колонка для «Вэнити фэр»? Прочитав, я сказал, что вряд ли. Недостойно делать посмешищем людей, стремящихся добиться профессионального статуса, которого достигли сотрудники журнала. Сатира должна быть оружием в руках обездоленных, чтобы противостоять сильным мира сего, и никак иначе. «Автор этого, — сказал я, держа в руках оскорбительную статью, — обыкновенный сноб, который хочет опрокинуть лестницу, по которой уже взобрался, чтобы никто больше не смог за ним последовать».

После того как я закончил свою небольшую проповедь, Эйми снисходительно объяснила, что на самом деле Джош Фриланцович не кто иной, как ее супруг Дэвид Камп, штатный автор «Джи-кью». Естественно, что «Дневник Джоша Фриланцовича» вскоре стал постоянной колонкой в разделе «Тщеславие». Кроме того, когда Дэвид узнал о моем негативном отзыве, он написал другую пародию, названную «Дневник Джереми Фэклесс-Экспата»,^[37] в которой намекнул, что британские журналисты, работающие в Нью-Йорке, — это ленивые, ни на что не годные алкоголики. (Как он только осмелился!) И конечно, это также появилось в разделе «Тщеславие».

7 Контрольное испытание

Приблизительно через две недели после моего приезда Сири решила прилететь для «контрольного уик-энда». Она еще не бывала в Нью-Йорке, поэтому сначала хотела увидеть все своими глазами, прежде чем принять окончательное решение о переезде. Я сделал вид, что меня не особенно огорчит, если она решит остаться в Лондоне, так как мы можем продолжить наши отношения и на расстоянии, хотя на самом деле очень переживал, что она бросит меня, если ей не понравится Нью-Йорк. Я скрестил пальцы на удачу. Я не любил Сири, но безумно ее хотел.

Впервые я увидел ее в 1989 году в обеденном зале кембриджского колледжа Тринити. После Гарварда я отправился в Кембридж, чтобы получить степень доктора философии. Был первый день нового учебного года, и по традиции колледжа я с несколькими другими студентами-«старожилами» занимался разглядыванием новеньких студенток. Не то что бы у нас имелся шанс залезть к ним под юбку: в кембриджской иерархии студентов аспиранты приравнивались к «естественникам» (натуралистам). Просто безнадежное вожделение первокурсниц было одним из способов самобичевания — любимого времяпрепровождения аспирантов.

Сири сразу бросалась в глаза, и не только из-за своих длинных каштановых волос и сверкающих зеленых глаз. А тем, как она держалась — гордо и прямо, словно танцовщица фламенко. Войдя в обеденный зал, она вызывающе вскинула голову и упрямо не смотрела по сторонам, словно ожидала, что ее появление вызовет переполох, и хотела показать, что ей до этого нет дела. Она проплыла мимо нашего столика, бросив на нас лишь мимолетный взгляд, хотя мы пялились на нее, не скрывая. Она просто источала презрение, которое, как никогда, подходило к нашему тогдашнему мазохистскому настроению. Эта высокомерная красотка с пухлыми губками воплощала собой все то, что было запретным для таких несчастных неудачников, как мы. Но мои страдания на этом не закончились, потому что в библиотеке она решила сесть прямо напротив меня, положив конец всем моим стараниям сосредоточиться на книгах по философии. Поэтому весь остаток учебного года, пока я не решил покончить с идеей о докторской степени, я изводил себя тем, что воображал, как будет выглядеть ее аппетитное юное тело обнаженным. Я был на 100 % уверен, что никогда этого не узнаю.

В моей жизни Сири вновь появилась как гром среди ясного неба. Просто однажды в 1994 году она позвонила мне и пригласила на ленч. К тому времени Сири уже была 23-летним референтом независимой телевизионной продюсерской компании. Ага, подумал я. Это может быть интересно. Я больше не был бедным студентишкой, который ютился в общежитии колледжа. Я стал полноправным представителем журналистской братии и членом «Граучо клуба».^[38] Я подумал, что ей потребовались советы профессионала, а может быть, даже работа! Кажется, я все-таки увижу ее обнаженной.

Но моим надеждам не суждено было сбыться. Она призналась, что это ее шеф приказал пригласить меня на ленч, чтобы она смогла «позаимствовать» у меня идеи, полезные для телевизионных программ. Я ожидал встретить наивную девушку с широко распахнутыми глазами, которая ловила бы каждое мое слово, а вместо этого напротив меня сидела умная и уверенная в себе молодая женщина. После окончания Кембриджа со степенью бакалавра по филологии она все это время работала в издательском бизнесе, а за год до нашей встречи даже участвовала в подготовке книжного фестиваля в Хей-он-Уай. Там она познакомилась со своим нынешним бой-френдом, писателем-романистом Уиллом Селфом. Слышал ли я о нем? Вообще-то да. Он был самым известным из молодых писателей в стране!

Но хуже всего я почувствовал себя, когда сказал, что учился в Кембридже.

Сири. Правда? И когда?

Я. С 1988 по 1990.

Сири. Но я тоже училась там в эти годы! В каком колледже ты учился?

Я. Тринити.

Сири. Не может быть! Я тоже училась в Тринити.

Пауза.

Я. Да, я знаю.

Черт, я целый год чуть ли не каждый день усаживался напротив нее, и она даже не заметила меня. Я подумал, что лучше бы она запомнила меня как мерзкого, вечно пялящегося на нее аспирантишку — любое впечатление было лучше, чем никакого. Я был для нее человеком-невидимкой. Что может быть унизительнее? Вожделение, которое переполняло меня пять лет назад, нахлынуло с новой силой, но в этот раз я был настроен на решительные действия.

Через несколько дней я позвонил ей и пригласил посидеть со мной в «Граучо». Мне не хотелось, чтобы она подумала об этом как о «свидании», поэтому пригласил с собой нескольких человек, в том числе Тома Шоуна, художественного редактора «Модерн ревю». Большая ошибка! Кроме того, что он был очень привлекателен внешне, он обладал самой огромной в мире половой потенцией, за которую получил прозвище Половой гигант Шоун. При виде Сири его глаза загорелись хищным блеском, который мне доводилось видеть уже тысячи раз. А когда она сказала, что порвала с Уиллом Селфом, начал буквально истекать голодной слюной. (Это волк! Волк в овечьей шкуре!) По горькому опыту я уже знал, что с ним бесполезно соревноваться, когда он выходит на охоту. По целеустремленности и настойчивости ему не было равных. Неудивительно, что уже этим вечером негодяй целовался с ней взасос.

К счастью, их отношения не зашли дальше этого, и я снова устремился к цели. Я решил, что лучшей тактикой будет сразу сказать о своих намерениях, поэтому я признался ей, что нахожу ее невероятно привлекательной и готов сделать все, лишь бы она стала со мной встречаться. В отличие от Полового гиганта мне потребовалось восемь недель «каторжного труда», чтобы только уговорить ее поцеловать меня. Каждую ночь мы заканчивали в каком-нибудь грязном ночном клубе в Сохо, но всякий раз, когда я чувствовал себя достаточно пьяным, чтобы начать к ней приставать, она запрыгивала в такси и возвращалась в свою квартиру на Марбл-Арк. Никогда я еще не тратил столько сил, ухаживая за девушкой. Зато ее капитуляция стала самым сладчайшим моментом в моей жизни.

Секс с Сири был похож на исполнение желания доброй феей-крестной. Казалось, он повернул время вспять и дал мне шанс сделать то, чего я так жаждал, но боялся. В каком-то смысле в Сири воплотились все образы когда-либо желаемых мною девушек, которые так и остались недосягаемыми. Этот бездонный кладезь неудовлетворенного вожделения оставил глубокую психическую травму, и сейчас у меня появилась возможность наконец-то ее исцелить. К тому времени, когда я отправился в Нью-Йорк, наши интимные отношения длились уже девять месяцев, но понесенный мною ущерб еще не был до конца возмещен. Думаю, мне вряд ли когда-нибудь удастся вычеркнуть из памяти унижение, которое я испытывал, когда меня отвергали как сексуального партнера, но это не мешало мне попробовать это сделать — снова, снова и снова. И мне совсем не хотелось отказываться от этой «терапии» в самый разгар процесса.

Разумеется, Сири была наслышана об ужасах, которые обычно рассказывают про Манхэттен, но я заверил, что это все в прошлом. Что, согласно данным статистики, количество убийств в нем даже меньше, чем в Далласе. Но словно по закону подлости именно в этот конкретный уик-энд Нью-Йорк решил, что он слишком долго был законопослушным и с него хватит. Пришло время вспомнить старые славные денечки.

Все началось по пути из аэропорта, куда я приехал на «линкольне», чтобы встретить Сири. Мы стояли на одном из светофоров где-то на Ван-уик-экспрессуэй, когда сзади в нас влетело желтое такси. Оба водителя выскочили, чтобы осмотреть свои машины. Выяснилось, что основной удар пришелся на «линкольн». Такси практически не пострадало. В этот момент загорелся зеленый свет, и нас оглушил рев дюжины клаксонов. Водитель такси, решив, что ничего хорошего ему не светит, запрыгнул в свою машину и со всей скорости рванул с места аварии.

Наш водитель, не медля ни секунды, тут же пустился в погоню, и мы словно оказались в одной из сцен «Французского связного».

Сири с ужасом вцепилась в мою руку:

— Скажи, чтобы он остановился.

Я наклонился вперед.

— Э-э-э-э… извините, сэр, но не могли бы вы сбавить скорость? Вы пугаете мою девушку.

Но тот даже не обратил на меня внимания.

От такси нас отделяли пятьдесят ярдов, которые неумолимо сокращались, когда впереди показался очередной светофор. Я подумал, что для водителя такси это был шанс. Если красный свет загорится в нужный момент, он сможет удрать, так как нам придется остановиться.

Но ему не повезло. Он вынужден был затормозить, давая нам кучу времени, чтобы его догнать. Но как только мы остановились позади него, он резко дал по газам и рванул вперед, заставив остальные машины уворачиваться от столкновения с ним.

— А-а-а-а-а-а-а-а-а! — закричала Сири, уверенная, что наш водитель бросится следом.

— П-п-п-пожалуйста, не делайте этого, — запинаясь, попросил я, — не стоит…

— Не волнуйтесь, — наш водитель довольно ухмыльнулся. — Я запомнил номер его машины.

Успокоившись, Сири с сожалением покачала головой.

— Мне жаль тех людей, — вздохнула она.

— Каких? — спросил я.

Оказалось, что в той машине находились двое пассажиров, я их не заметил. Сири заявила, что пока она в городе, ни за что не сядет в нью-йоркское такси.

К счастью, вместо того, чтобы везти ее на свою квартиру в Адской кухне, я зарезервировал номер в «Парамаунте», фешенебельном отеле Мидтауна, поэтому оставшийся вечер прошел без приключений. Но следующим утром, когда мы стояли на Таймс-сквер в очереди за жетонами в метро, Нью-Йорк вновь устроил нам засаду. В этот день мы решили съездить в Кони-Айленд, нью-йоркский эквивалент «Диснейленда», а поскольку Сири наотрез отказывалась передвигаться на такси, единственное, что нам оставалось, — метро. Неожиданно перед нами появилась какая-то женщина.

— Кажется, на платформе лежит мертвец, — сказала она мужчине, который сидел в кабинке и продавал жетоны. Когда он скептически посмотрел на нее, она добавила: — Я не шучу. Я медик.

Когда стало понятно, что мужчина не собирается оставлять свой пост, мы с Сири предложили женщине помощь. Мы вышли на платформу, и она указала на пожилую темнокожую женщину, лежащую на нескольких листах картона. Серое лицо, глаза закрыты, тело неподвижно. Не было сомнений, она действительно казалась мертвой.

Сири присела перед ней на корточки.

— С вами все в порядке? Может, вызвать врача?

Когда женщина ничего не ответила, Сири осторожно взяла ее за запястье, чтобы проверить пульс.

И вдруг та отдернула руку и резко села.

— Неужели не видно, что я пытаюсь поспать? — закричала она. — Убирайтесь отсюда!

Такое начало дня не предвещало ничего хорошего.

Кони-Айленд — это парк развлечений, который расположился на морском побережье в непосредственной близости от Манхэттена. Он был основан в 1887 году. Если верить путеводителям, его причудливые аттракционы и классические карусели должны были напомнить посетителям об очаровании давно ушедшей эпохи, но когда мы наконец туда добрались, мне показалось, что он скорее напоминает декорации из фильмов ужасов. Сказать, что у парка были времена и получше, — не сказать ничего, чтобы описать царящую здесь атмосферу запустения и разрухи. Высохший старик, стараясь перекричать гул работающих механизмов, которые, вероятно, были созданы еще до Первой мировой войны, зазывал на аттракционы с двухголовыми собаками и гигантскими крысами-убийцами, в то время как рябые гаитянцы яростно торговались с десятилетними торговцами крэка на дощатой мостовой.

Первый выбранный нами аттракцион назывался «Циклон» — гордость Кони-Айленда. Вероятно, «американские горки» и считались верхом технического достижения в 1927 году, когда их только открыли, но у человека, побывавшего в современном «Алтон Тауэрс»,^[39] особого восторга они не вызывали. Казалось, аттракцион был целиком построен из спичек и резиновых ремешков. Когда мы забирались в старый шаткий вагончик, я с тревогой заметил шатающихся возле этого деревянного сооружения личностей, похожих на людей-кротов.^[40] Неужели это технический персонал?

Мы выбрали последний вагон, но, оказавшись на вершине первого ската, сразу поняли, какую ошибку совершили. Нас перекинуло через него с такой силой, что колеса нашего вагончика оторвались от рельсов и возникло ощущение, будто мы летим в невесомости. Приземлившись с устрашающим зубодробительным грохотом, мы снова взмыли вверх со скоростью 90 миль в час, и все содержимое сумочки Сири вылетело наружу. Единственное, что я различил, — как далеко внизу, в сотне футов от нас, люди бросились в грязь, словно дикие животные, дерущиеся за остатки еды. Значит, вот как вели себя люди-кроты.

Как только мы снова оказались на твердой земле, Сири захотела вернуться на Манхэттен, но я не был готов к перспективе полуторачасового путешествия в метро, не прокатившись хотя бы еще на одном аттракционе. В итоге мы сошлись на «Джумбо джет»,^[41] решив, что с таким названием он, вероятно, был построен после Второй мировой войны. Такое вряд ли можно сказать о «Ракете», «Джангл Кэт» или «Титанике». Когда мы уселись, Сири у окна, а я в проходе, я заметил, что сидящие за нами двое молодых латиноамериканцев курят.

— Простите, но на этом самолете не курят, — заметил я, широко улыбнувшись, чтобы дать им понять, что я шучу. — Не могли бы вы потушить ваши сигареты?

Вместо того чтобы засмеяться, они посмотрели на меня с нескрываемым презрением.

— Пошел ты, — сказал тот, что поменьше, и со всей силы пнул спинку моего кресла.

Мы с Сири пристегнулись ремнями и приготовились к болтанке.

Скорость, которую развил «Джумбо джет», не превышала 550 миль в час, но такой турбулентности мне не приходилось испытывать еще ни разу за время моих перелетов через Атлантику. Самолет крутило с такой силой, что еще немного, и я бы просто отключился. Вот это перегрузочки! Наверное, то же самое происходит во время старта космических кораблей. Но кульминационным стал момент, когда оператор притворился, будто потерял управление, а его товарищи, переодетые в простых посетителей парка, начали вылетать со своих мест и кататься по всему салону.

Думаю, визг Сири было слышно даже на Манхэттене.

После пережитых прошлым днем волнений воскресенье мы решили провести, отправившись на экскурсию вокруг Манхэттена. Все, что от нас требовалось, — сесть на паром, который обогнет остров и вернет нас туда, откуда мы начнем свою поездку. Что в этом могло быть опасного?

На борту нас собралось 120 человек, и гид начал с того, что попросил всех занять места. Мы могли сесть либо в «Каюте», часть палубы с навесом и размером со стол для пинг-понга, либо на пластиковых скамейках на открытой палубе, но он предупредил, что, выбрав себе место, мы должны будем оставаться на нем до конца экскурсии. Гид рассказал, что судно один раз уже переворачивалось из-за того, что все пассажиры скопом бросились к одному борту, чтобы сфотографировать группу мальчишек, показывавших им с берега голые задницы.

Однако вскоре после нашего отправления стало понятно, что один человек и не думал подчиняться правилу «оставайтесь-на-своих-местах». Это был немецкий турист сорока лет по имени Клаус. Он мало чем отличался от обычных туристов: в белой футболке, заправленной в тонкие шорты-хаки, на шее видеокамера «Сони», а в руках нечто подозрительно смахивающее на дамскую сумочку. Мы узнали его имя, потому что всякий раз, когда он вскакивал, чтобы запечатлеть очередную местную достопримечательность, его жена начинала кричать: «Найн, Клаус, найн» — и заставляла сесть на место.

Ему следовало ее послушаться.

Наказание настигло Клауса после того, как мы проплыли под мостом Джорджа Вашингтона. Он наклонился над поручнями, направив свою камеру на флотилию парусных судов, и вдруг, издав ужасный визг, свалился на палубу, схватившись за правое плечо.

— Scheisse!^[42] — закричал он.

Его жена сразу подняла крик, но почему-то не бросилась на помощь супругу. Казалось, ничто не могло заставить ее покинуть свое место, даже вид мужа, корчащегося в агонии всего в нескольких футах от нее. К счастью, вскоре к нему подбежал гид посмотреть, что случилось. Он диабетик? Или у него сердечный приступ? Возможно, это был эпилептический припадок.

Клаус пытался объяснить, в чем дело, когда среди пассажиров разлетелся слух, будто в него стрелял снайпер с Вашингтонского моста.

Перепуганные люди тут же бросились к «Каюте». Меньше чем за минуту все 120 пассажиров, за исключением Клауса и его жены, которая буквально приросла к своему месту, столпились на площадке, рассчитанной не более чем на десять человек. И разумеется, никто из нас и не подумал ее покинуть до тех пор, пока через три четверти часа паром не вернулся к причалу. К счастью для Клауса, береговая служба «Скорой помощи» прибыла в течение пяти минут и отправила его в больницу, но прежде четыре парамедика отцепили его жену от места, на котором она сидела.

Было бы несправедливо назвать этот эпизод последней каплей в чаше терпения Сири — думаю, она решила не переезжать еще до прибытия в Нью-Йорк, но это стало концом нашего с ней «двуспинного зверя».^[43] За прошедшие 48 часов на нее накричал «труп», ограбили люди-кроты, а мужчина, стоявший менее чем в 20 футах от нее, неожиданно свалился. Когда в тот вечер я отвез ее в аэропорт, мне было понятно, что она вряд ли скоро вернется. Будущее наших отношений выглядело слишком туманным.

8 Тщеславие

Я тешил себя мыслью, что Грейдон пригласил меня поработать в журнале, потому что считал смешным автором, и поэтому начал заваливать его идеями веселых статей. Например, 24 июля я послал ему следующую записку:

Дорогой Грейдон.

Что ты думаешь насчет статьи о Джее Макинерни, в которой я бы выставил этого неутомимого любителя вечеринок знаменитым литературным затворником, вроде Дж. Д. Сэлинджера и Томаса Пинчона? И озаглавил бы ее: «Кто этот неуловимый Джей Макинерни и почему он так любит уединение?»^[44]

Или как ты смотришь на то, чтобы выдать одну из старых статей Тины Браун для «Татлер», напечатанную в «Нью-йоркере», за работу фрилансера? Мы бы могли напечатать выдержку из статьи вместе с письмом-отказом: «Дорогая мисс Браун, огромное вам спасибо за то, что послали нам свою статью «Взлет: Удивительная жизнь барона и баронессы ди Потранова»…»

Сначала Грейдон отвечал на эти предложения довольно вежливо, мол, идеи замечательные, но они из категории «первой комнаты». Вскоре он сократил это до «категория первой комнаты», пока в итоге не стал ограничиваться лишь словами «первая комната», прежде чем выставить меня из своего кабинета. Смысл был яснее ясного: эти предложения безнадежно наивны и равносильны тому, как если бы американский журналист начал расхваливать британскому редактору статью об удивительном местечке «Сохо-Хаус»,^[45] которое он обнаружил. Чтобы остаться в «Вэнити фэр», мне надо было придумать что-нибудь получше этого.

А пока найти для меня занятие было поручено Мэтту Тирнауэру и Эйми Белл, которые вскоре подобрали мне подходящее и не слишком ответственное задание — они называли это «незначительным продвижением». «Тщеславие», раздел, которым они занимались, по идее должен был представлять собой путеводитель по всему, что было модным в Нью-Йорке, Лос-Анджелесе и Лондоне, но остальные сотрудники «Вэнити фэр» использовали его как универсальную свалку для материала, который они обещали поместить в журнал в обмен на какую-нибудь услугу. Например, если Джейн Саркин, главная в журнале «укротительница» знаменитостей, хочет получить «звезду» первой величины для обложки, она может предложить пресс-агенту этой самой «звезды» следующую сделку: «Послушайте, если вы сможете убедить Тома/Брэда/Рассела это сделать, я устрою репортаж об одной из ваших восходящих «звездочек» в «Тщеславии». Через несколько месяцев на первой странице раздела появляется фотография какой-нибудь незнакомой старлетки, которую тот, кто был вынужден о ней написать, представлял как «появившуюся на горизонте пустоголовую блондиночку».

Моим первым заданием было написать заметку из 175 слов к фотографии Уэйда Домингеза, 29-летнего актера, сыгравшего небольшую роль в «Опасных мыслях». К моему изумлению, перед работой мне дали список слов и терминов, которые Грейдон запрещал использовать на страницах своего журнала.

Список запрещенных слов и терминов от Грейдона

ака — аббревиатура выражения «also known as», то есть «также известен как»;

bed-sitter (для обозначения квартиры) — слово употребляется в основном в Великобритании и обозначает жилую комнату (спальня и гостиная вместе) или однокомнатную квартиру;

boasted (в плане владения чем-либо или наличия отличительных особенностей) — быть гордым обладателем чего-либо;

boîte (для обозначения ресторана) — с французского ночное кафе, кабачок, ночной клуб;

chortled (для обозначения речи) — хихикал, ликовал, торжествовал, фыркал (от радости, смеха);

chuckled (для обозначения речи) — посмеивался, хихикал, фыркал от смеха;

cough up (для обозначения денежных расходов) — переплатить, уплатить, выложить денежки, неохотно платить деньги;

doff — на сленге означает «глупый»;

donned (в значении надевать);

eatery (для обозначения ресторана) — кафе, столовая, закусочная, забегаловка;

flat (для обозначения квартиры) — слово употребляется в основном в Великобритании и обозначает квартиру, расположенную на одном этаже;

flick — фильм, кинотеатр (разг., старомод.);

freebie — сленг, означающий получение бесплатного удовольствия;

freeloader — нахлебник, приживала;

fuck (естественно, в качестве восклицания, а не для обозначения занятия сексом);

funky — сленг, в переводе означает классный, стильный, необычный, неординарный, а также вонючий и плохо пахнущий;

garner — получать, добывать, собирать что-либо, например, информацию, поддержку и т. п.;

glitz — мишура;

golfer — игрок в гольф или «кадиллак»;

graduate — хотя это слово означает окончание какого-либо учебного заведения или расположение в определенном порядке, скорее всего оно попало под запрет из-за его сленгового обозначения сексуально опытных людей;

honcho — сленг, означающий начальство и т. п.;

hooker — сленг, означающий проститутку, порцию алкогольного напитка (особенно неразбавленного виски), продавца наркотиков, профессионального карточного игрока;

joked (для обозначения речи) — шутил, подшутил, дразнил, смеялся, балагурил;

moniker — кличка, имя, прозвище;

opine (в любой форме) — высказывать мнение, полагать;

paucity — малое количество, недостаток; скудность, нехватка;

pen (в качестве глагола) — писать пером, писать, сочинять;

plethora — изобилие, избыток;

quipped — язвительный;

row (в значении скандальных потасовок);

sleaze — на сленге означает неряшливость, убогость, низость, жалкий и убогий человек, вести распутный образ жизни;

tome — том, большая книга, фолиант;

wanna — русский эквивалент «охота» в смысле «хотеть»;

weird — роковой, фатальный, сверхъестественный, причудливый, странный, непонятный;

название книг, фильмов, пьес и т. д. не сокращать, то есть нельзя вместо «Принц приливов» написать просто «Принц».

У меня руки зачесались написать заметку, в которой было бы нарушено как можно больше из этих правил: «Я не могу в это поверить» — со смехом фыркнул в телефонную трубку почти двухметрового роста honcho, сидя в своей модной однокомнатной квартире в западном Голливуде… Но в конце концов я вручил им оформленные по всем правилам дифирамбы. Под руководством Тины Браун авторы, работающие для «Вэнити фэр», достигли совершенства в искусстве написания «язвительно-хвалебных статей», в которых, пуская слюни по какой-нибудь голливудской звезде, они не оставляли у читателей ни малейших сомнений, что же на самом деле думают о нем или о ней. В некотором смысле этот тон был типичен для всего журнала, пока его возглавляла Тина, — одновременно лебезящий и презрительный, этакая язвительная валентинка для фешенебельной части американской элиты. Когда же к руководству пришел Грейдон, от авторов потребовали держать при себе свои комментарии, по крайней мере те, что относились к известным людям. Поэтому колкие высказывания не выходили за рамки внутриофисной электронной почты.

Эйми и Мэтту так понравился результат моих первых стараний — или они сделали вид, что понравился, — что они немедленно поручили мне заниматься «ВиЭф камерой», ежемесячной рубрикой «Вэнити фэр», в которой размещались фотографии с вечеринок и приемов. Еще со времен «Спай» Грейдон лелеял идею о журнале, целиком посвященном фотографиям со светских раутов, считая, что читатели любого журнала только их и удостаивают внимания. Ему не удалось воплотить эту идею в жизнь, но он настоял, чтобы в «Вэнити фэр» включили хотя бы одну страницу с такими фото. Он сам занимался их отбором, а в мою задачу входило определить, кто на них запечатлен. Я был рад этому «повышению», как я его тогда воспринял. Как только станет известно, что я возглавил «ВиЭф камеру», крупнейшие пресс-агенты Нью-Йорка станут заваливать меня приглашениями на самые значительные мероприятия. Более того, я сам смогу позвонить редактору отдела светской хроники и сразу же получить столько приглашений, сколько мне будет нужно!

Однако вскоре я понял, почему именно мне поручили эту работу, — никто больше не соглашался. Первый комплект фотографий, которые меня попросили идентифицировать, был сделан на открытии выставки Росса Блэкнера^[46] в галерее Мэри Бун. Мне сказали, что Мэри Бун была одной из главных фигур в мире искусств Нью-Йорка, а Росс Блэкнер ее самый важный клиент. Я попросил связать меня с ее помощницей, но как только «Пятница» узнала, что я из «Вэнити фэр», она тут же настояла на том, чтобы соединить меня напрямую с боссом.

— Мэри Бун слушает, — раздался громкий и властный голос. — Чем могу вам помочь?

Представившись, я объяснил, чем занимаюсь. Для начала решил разузнать о ее почетном госте.

— Росс Блэкнер, — начал я. — Это мужчина или женщина?

Я и в самом деле не знал этого.

— Извините?

— Росс Блэкнер является мужчиной или женщиной?

На другом конце линии повисла пауза.

— Вы действительно звоните из «Вэнити фэр»?

— Конечно.

— Скажите, Тони, — в ее голосе проявились напряженные нотки, — почему вам дали это задание, если вы не знаете, кто есть кто?

— Я не уверен, что мне самому это известно, — нерешительно ответил я.

— Он мужчина, — рявкнула она.

— Хорошо. Старый?

Снова последовала пауза.

— Да, он мужчина в возрасте, — нетерпеливо ответила Мэри.

— Он привлекательный?

Пауза.

— Вам известно, что Грейдон Картер является одним из самых старых моих друзей?

Теперь настала моя очередь запнуться. Какое это вообще имело значение?

— И какое это имеет значение?

— Что ж, — ответила Мэри, — в таком случае я позвоню ему прямо сейчас.

И она положила трубку.

Возможно, меня в тот же день освободили бы от должности в «ВиЭф камера», но, на мое счастье, Хью Грант решил пообщаться с проституткой Дивайн Браун на бульваре Сансет в 1.45 ночи. Эта короткая встреча подтолкнула Дафидда Джонс, одного из фотографов журнала, делающего снимки с вечеринок, покопаться в своем архиве, чтобы найти какие-нибудь компрометирующие фотографии Хью и его подружки Элизабет Хёрли. И кое-что он нашел — снимки Хью и Элизабет, развлекающихся на серии вечеринок 1980-х годов, устроенных «Пайрс Гейвнстон», печально известного своей распущенностью оксфордского студенческого общества. Мэтт и Эйми решили сделать их основной темой «ВиЭф камеры» в следующем выпуске журнала, и мне было поручено написать к ним эссе из тысячи слов. Наконец-то я почувствовал себя в своей стихии.

9 Ранний тревожный звонок

Когда Сэм Пратт разбудил меня, он не выглядел очень счастливым.

— Телефон, — проворчал он.

Я посмотрел на часы — 7.15 утра. Должно быть, это Сири! Она еще ни разу не перезвонила мне после того ужасного уик-энда, и я уже начал подозревать самое худшее. Однако ее звонок был хорошим знаком. Может быть, она все же не хотела разрыва.

— Любимая, это ты? — спросил я.

— Да, это я, сладенький, — последовал ответ.

Алекс де Силва! Когда я разговаривал с ним в последний раз, он сказал, что подал заявление в Южно-Калифорнийский университет для участия в программе для киносценаристов. На мой взгляд, немного амбициозный поступок. Университет каждый год получает до 20 000 подобных заявлений, и, если учесть, что мест было всего 23, его шанс попасть туда составлял примерно один из 870. С большим успехом он мог поступить Гарвардскую юридическую школу.

Я. Алекс? Какого черта! Ты знаешь, сколько здесь времени?

Алекс. Приятель, меня приняли! Теперь я официально зачислен в Южно-Калифорнийский университет на курс киносценаристов. [Пауза.] Алло? Алло? Что это был за шум?

Я [поднимая телефон]. Ты ублюдок! Ты самый последний ублюдок! Я не верю!

Алекс [смеясь]. Знаю, знаю. Представляешь, как тяжело было туда попасть? Они получают 40 000 заявлений в год! Попасть туда сложнее, чем…

Я [прерывая]. На самом деле 20 000.

Алекс …в Гарвардскую юридическую школу.

Я. Да-да, ну что ж, поздравляю. Я действительно счастлив за тебя.

Как ему это удалось? Алекс не из тех, о ком говорят, что они «подают большие надежды». Он родился в 1964 году в семье богемных интеллектуалов, которые не обременяли своих детей ожиданиями «буржуазного общества». После окончания в 1986 году колледжа Тринити в Дублине он втянулся в рок-н-ролльное движение и в результате стал басистом в группе под названием «Дайсман». А еще завзятым наркоманом. С наркотиками завязал лишь в 1992 году, когда его вышибли из группы из-за того, что он отключился в самой середине концерта. Я познакомился с ним год спустя после этого. Он жил в Лондоне и с трудом наскребал себе на жизнь как внештатный журналист, но душа у него явно не лежала к этому занятию. Думаю, он уверился в своем более высоком предназначении из-за успеха «Дайсман», хотя это случилось, когда его заменили более надежным басистом. Сейчас она сменила свое название на ________.

Я. И когда ты отправляешься в Лос-Анджелес?

Алекс. Как только разберусь с квартирой. Осенний семестр начинается в конце сентября.

Я. И на что собираешься жить?

Алекс. Ах да, забыл сказать… они дают мне стипендию. Алло?

Я [поднимая телефон еще раз]. Черт бы тебя побрал. Может, ты забыл мне сказать еще что-нибудь?

Алекс. Например?

Я. Ну, не знаю. Может, ты выиграл в футбольный тотализатор? Или трахнул супермодель?

Алекс. Это была не супермодель, но я действительно перепихнулся кое с кем прошлой ночью.

Пауза.

Я. Мне кажется, я знаю, в чем дело. Ты продал душу дьяволу, я прав?

Алекс. Приятель, я сделал это давным-давно.

Я. Это единственное возможное объяснение.

Алекс. Кстати, мне жаль, что у вас с Сири все так закончилось.

Я. Что?

Алекс. Ты не слышал?

Мой желудок был готов вывернуться наизнанку.

Я. Нет.

Алекс. У нее появился новый парень.

Я. Ты серьезно?

Алекс. Какие новости ты предпочитаешь сначала услышать, плохие или хорошие?

Я. Спорим, тебе это доставляет удовольствие.

Алекс. Хорошая новость — он очень беден, даже беднее тебя.

Я. Тогда протянет недолго. А какая плохая новость?

Алекс. Он виконт. Его прозвище «виконт без портков».

Я. Черт, черт, черт…

Алекс. Прости, что пришлось сказать тебе об этом.

Я. Да ладно.

Алекс. В любом случае, дружище, мы оба будем жить в Америке — ты в Нью-Йорке, я в Лос-Анджелесе. Это ведь круто, разве нет?

Я. Ты прав, но только ты ради этого продал свою душу дьяволу.

Алекс [смеясь]. Эй, мы оба это делаем, приятель. Имей совесть.

10 Совершеннейшая Бетти

Известие о том, что у Сири новый парень, стало для меня ударом, но я находился в идеальном месте, чтобы оправиться от него. В «350» было столько красивых девушек, что иногда его называли «Дворцом Красоты». Не раз я слышал, как два магазина мужской одежды, расположенных по обе стороны здания — «Брукс бразерс» и «Пол Стюарт», — называют «стражами Храма Афродиты». Казалось, я работаю в самом настоящем модельном агентстве.

Однако любая попытка познакомиться с богинями «Конде наст» была запрограммирована на неудачу, поскольку такие действия считались табу. И узнал я об этом после того, как совершил одну ошибку — кидался неприличными шутками во время ознакомительной экскурсии по штаб-квартире «Конде наст». Тур, который проводила женщина из отдела кадров, устраивался для группы таких же новобранцев, как и я. В конце я спросил нашего гида, что нам делать, если мы вдруг заблудимся.

— Вы всегда можете обратиться к помощи модели в вестибюле, — посоветовала она.

— Какой именно? — сострил я.

Однако никто не рассмеялся.

На следующее утро я обнаружил на своем столе служебную записку, озаглавленную как «Политика компании по отношению к сексуальным домогательствам на рабочем месте». Интересно, кто ее мне оставил? Я так и не узнал этого. Записка начиналась следующими словами: «Многие годы «Конде наст» стремится поддерживать среди служащих рабочую атмосферу, свободную от любых форм дискриминации и домогательств». Следующий отрывок был подчеркнут красным фломастером: «Шутка, которую одни находят забавной, может показаться оскорбительной для других». (Слово «оскорбительной» была подчеркнута дважды.) Далее шел список действий, которые «могли повлечь за собой применение дисциплинарных взысканий вплоть до увольнения». К ним относились:

Я был ошеломлен. И сказал Крису Лоуренсу, что если бы Ромео придерживался этих правил, он бы никогда не добился Джульетты. Контраст со скабрезной и непристойной атмосферой Флит-стрит, где роем кружатся привлекательные журналистки, был невероятно разительным. Каким образом, они думают, мы сможем «добиться свиданий» с женщинами из «350», если не будем флиртовать с ними и приглашать их куда-нибудь пойти?

— Это все чушь собачья, — объяснил Крис. — Они просто не хотят, чтобы к ним подкатывали невежи вроде нас.

И он был прав. Модниц из «Конде наст» с их сумочками за 3000 долларов и норковыми манто трудно было назвать политкорректными. Политика компании относительно сексуальных домогательств не является уступкой ее излишне чувствительной к дискриминации своих прав женской половине персонала, скорее это женщины использовали ее, чтобы защититься от мужчин, которые зарабатывали меньше 500 000 долларов в год. Не для того они проводят столько времени в руках косметологов из Бразилии, подвергаясь болезненной депиляции с помощью воска, чтобы отправиться на свидание с журналистами. Они хотят встречаться с кинопродюсерами, владельцами клубов и банкирами.^[47]

Самое забавное, что в «350» напрочь отсутствовало хоть какое-нибудь сексуальное напряжение. Как-то один отчаявшийся сотрудник сказал мне, что все дело в том, что журналы «Конде наст» больше нацелены на возбуждение желаний, а не на их удовлетворение. Компании, занимающиеся производством предметов роскоши, платят фантастические суммы за размещение в них своей рекламы, потому что здесь работают женщины, которые знают, как возбудить желание. Для этого им нужно быть неуловимыми, недоступными и окружить себя атмосферой таинственности. И они не собираются менять привычный образ жизни ради быстрого секса с фотокопировальщиком.

Однако подобное объяснение льстило самолюбию самих мужчин «350» — оно подразумевало, что женщины обдумывали возможность свиданий с нами, но отказались от нее. На самом же деле нас даже нет на экране их «радаров». Когда каждое утро лифты разносили их по этажам, они оценивали друг друга с леденящей кровь враждебностью профессиональных атлетов. И если замечали некие огрехи во внешнем облике, которые в их глазах расценивались как настоящая катастрофа, то не упускали возможности ткнуть в них носом неудачливую конкурентку. Самым мягким критическим замечанием было: «Слишком вызывающе!» — а откровенно грубым: «Тебе это не идет, дорогая». Но представителей сильного пола они не замечали вообще. Даже если привлекательный мужчина оказывался с ними в лифте, они автоматически низводили его до «голубого».

В подобной атмосфере гетеросексуальные мужчины начинали чувствовать себя кастрированными, и мы с Крисом компенсировали это, выбрав для себя преувеличенно юношеские роли: он играл Мальчика-мажора, а я — Дуремара. (Естественно, эти роли мы разыгрывали за закрытыми дверями своего кабинета.) Почти все время мы общались с ним на языке, который Крис описывал как «сленг мальчика-мажора с восточного побережья» и который я усвоил, слушая его болтовню с приятелями по телефону. Всех привлекательных девушек мы называли Бетти, а тех, кто обладал «огромными буферами» и «роскошными дрыжками»^[48] — совершеннейшая Бетти. Всех Бетти привлекали «танты» (сокращение от «мутанты»), так мы называли мускулистых, похожих на хоккеистов парней, также известных как «сутенеры», «тормоза» и «амбалы». Им были неинтересны такие «евнухи» как мы. Если, попытавшись «подъехать» к каким-нибудь «кошечкам», вы смогли «охмурить» кого-то из них и закончили «блудом» — что было маловероятно, — то имели право на «Хвалебную песнь победителя»; но если, как чаще всего и происходило, вас «отшивали», вы должны были «выстоять у позорного столба».

Проведя всю свою юность за просмотром молодежных комедий «Порки» и «Зверинец», я получал настоящее удовольствие от всего этого. Вот как проходил типичный разговор между Мальчиком-мажором и Дуремаром после того, как мы «брали на прицел» очередную Бетти:

Мажор. Ты видел Шерметту возле ксерокса? Она включила фары дальнего освещения.

Дуремар. Готов поспорить, она действительно умеет водить. И может дать фору в этом кому угодно.

Мажор. О да. Я был бы не против попробовать с ней в этом потягаться.

На нормальном языке это означало:

Крис. Ты видел красотку возле ксерокса? Ее соски так и выпирали сквозь футболку.

Я. Готов поспорить, она хороша в постели. Судя по виду, она знает, что делать.

Крис. Ты прав. Я был бы не против с ней переспать.

Но в журнале работала девушка, которой мы оба были одержимы. Ее звали Пиппи, и, по словам Криса, она обладала «убийственным набором». Белокурые волосы, голубые глаза, носик пуговкой, худенькая, но большегрудая, она относилась к тому типу девушек, которых другие женщины называли «вашим главным ночным кошмаром». Для нас с Крисом она была совершеннейшей Бетти.

Кроме того, Пиппи была глупой как пробка, из-за чего мы считали, что у нас есть шанс. Она занимала должность помощницы Элизабет Зальцман, и одним из самых знаменитых конфузов, который с ней приключился, был ее телефонный разговор с Саем Ньюхаусом, владельцем «Конде наст»:

Пиппи. Офис Элизабет Зальцман.

Ньюхаус. Привет, это Сай. Могу я поговорить с Элизабет?

Пиппи. Простите, сэр, я не расслышала вашего имени.

Ньюхаус. Сай, Сай Ньюхаус.

Пиппи. Вы не повторите?

Ньюхаус [отчаявшись]. Просто соедините меня с Элизабет.

Пиппи [жизнерадостно]. Могу я узнать, по какому вопросу?

Клик. Гудки.

Естественно, Мальчик-мажор и Дуремар решили устроить соревнование, чтобы выяснить, кто первым сможет «застолбить участок». Крис решил изображать Чувствительного Ньюэйджевского Парня,^[49] надеясь таким образом воззвать к альтернативной стороне ее натуры. Как 25-летняя девушка, которой нравилось слушать музыкальные импровизации группы «Фиш», Пиппи относилась к категории, которую Крис называл Старбакской богемой, поэтому планировал произвести на нее впечатление своей принадлежностью к хиппи. Это не было абсолютной ложью. Возможно, он и покупал свои костюмы в «Брукс бразерс», но иногда его можно было увидеть в футболке с названием рок-группы «Грейтфул дед».

Я же избрал по возможности самый честный путь и выдал себя за любителя карликовых собачек. Летом 1995 года они стали «последним писком» и заполонили отдел моды «Вэнити фэр». У Элизабет была длинношерстая чиа-хуа-хуа по кличке Куба, которую назвали так, потому что своими окрасом и размером она напоминала кубинскую сигару; Пиппи тоже приобрела чиа-хуа-хуа. Она назвала ее Пиколина, потому… потому что это имя показалось ей очень милым. Кроме того, по отделу бродили карликовые таксы, йоркширские терьеры, ши-цу — целый зверинец из различных пород, — и все они лаяли как сумасшедшие.

Разумеется, правилами запрещалось приводить собак в здание, но Грейдон их терпел, потому что Элизабет, как выразился Крис, «имела слишком большие родственные связи». Однажды, когда я пытался заинтересовать Грейдона своей очередной безнадежной идеей, Дан просунул голову в дверь и сказал: «Элизабет звонит вам с самолета». «Она всегда это делает», — вздохнул Грейдон. Он объяснил, что Элизабет обожает звонить ему во время очередного полета «некоммерческим» рейсом и сообщать, на частном самолете какого миллиардера в этот раз она находится. И назвал ее Кубу «крысой».

Хотя нужно признать, Элизабет не относилась к своей собаке слишком серьезно. Однажды я спросил ее, будет ли Куба присутствовать на сборе средств, организованном благотворительной организацией «Больные СПИДом владельцы домашних животных». На этом мероприятии карликовые собачки должны были демонстрировать наряды от различных дизайнеров. «Он бы с удовольствием, — печально ответила Элизабет, — но в этот уик-энд он уже договорился о прогулке под парусом в Хэмптонсе». В другой раз, играя в ее офисе с Кубой, я пытался заставить его перевернуться, на что Элизабет заявила: «Он не понимает слова «перевернуться». Думает, оно означает круассан».

В отличие от своего босса Пиппи не позволяла себе такого легкомысленного отношения к Пиколине. По ее словам, Пиколина была уже не в состоянии выносить присутствие такого огромного числа безупречно ухоженных карликовых собак, из-за чего у нее даже пропал аппетит. Кроме того, она страдала от целого букета других «проблем», в числе которых «страх быть брошенной», «боязнь перед расставанием» и «проблемы с близостью». Все, естественно, считали, что Пиппи говорит о себе.

Первая возможность произвести впечатление на Пиппи предоставилась мне в день открытия Недели моды, когда Элизабет и весь ее отдел готовились сняться с якоря и отправиться на шоу в Бриант-парк. Все девушки брали своих собачек с собой — как-никак модные аксессуары, — но Пиппи считала, что Пиколина еще не готова к такого рода треволнениям. Она собиралась запереть ее на весь день в офисе Элизабет и беспокоилась, как та перенесет подобное затворничество. И все допытывалась у меня.

— Я мог бы время от времени заглядывать туда, чтобы ее проведать, — предложил я.

— Правда? — взвизгнула Пиппи, вцепившись мне в руку. — Это было бы так мило…

— Я сделаю это с удовольствием, — заверил я.

Она наморщила носик и одарила меня обожающей улыбкой.

То-то же, Мальчик-мажор, подумал я. Скоро старина Дуремар «стреножит» совершеннейшую Бетти.

Первый раз я проведал Пиколину около 14.30, и с ней все было в порядке. У нее имелся бисквит для собак, чтобы перекусить, маленькая миска с водой, а на случай, если бы ей захотелось «кое-что сделать», как об этом выразилась Пиппи, в углу стояла маленькая коробка.

В 15.45 я заметил, что в офисе Элизабет становится немного душно, поэтому подлил Пиколине воды и приоткрыл окно над столом. Остальное казалось в полном порядке.

Было около 17.00, когда я заглянул к ней в очередной раз. Со мной едва не случился сердечный приступ. Окно было распахнуто настежь, прямо на столе Элизабет лежала маленькая кучка собачьих экскрементов, а самой Пиколины нигде не было видно. Вывод напрашивался сам собой: она каким-то образом забралась на стол и выпрыгнула из окна. Недавно негодяйка была внутри, а теперь находится где-то снаружи.

Я стрелой спустился по аварийной лестнице и выскочил на Сорок четвертую улицу в поисках хоть каких-то ее следов.

Ничего.

Я носился по улице туда и обратно, выкрикивая:

— Пиколиииина! Пиколииииина!! Пиколиииииииииина!!!!

Безрезультатно.

Боже мой! Что я скажу Пиппи?

В этот момент к зданию «350» подъехал «линкольн», из которого вылезла Элизабет со всей своей компанией. Пиппи сразу заметила меня.

— Привет, Тоби. — Она подскочила ко мне с поцелуем. — Как Пиколина?

По выражению моего лица Пиппи поняла — произошло что-то нехорошее.

— Что случилось? — Она схватила меня за плечи. — Скажи мне.

— В-в-в-возможно, ничего страшного…

— Где она?

— В том-то и дело… Я не слишком в этом уверен…

— Ты не оставил дверь открытой?

— Нет, нет, не дверь.

— Тогда каким образом она смогла выбраться наружу?

Я взглянул на окно. Глазами Пиппи проследила за направлением моего взгляда.

— Нет! — вскрикнула она. — Скажи мне, что ты пошутил.

Я развел руками, словно говоря: «Что я могу еще сказать?»

Пиппи бросилась в «350» и запрыгнула в лифт. Я постарался от нее не отставать. Когда мы добрались до четвертого этажа, она подбежала к кабинету Элизабет и распахнула дверь. Все было так, как я и оставлял.

— Тоби, — захныкала она, умоляюще глядя мне в глаза, — где она?

Я стоял, чувствуя себя совершенно бесполезным. Мне было доверено позаботиться о драгоценной малышке Пиппи, но я каким-то образом умудрился ее убить. Катастрофа.

— Вы не ее ищете?

Я развернулся и увидел стоящего в дверях Криса. В руках он держал Пиколину.

— Я нашел ее в коридоре.

Пиппи прижала Пиколину к груди. Слезы брызнули из ее глаз.

— Спасибо, спасибо, спасибо, — шмыгнула она носом.

— Не стоит, — самодовольно ответил он и подмигнул мне.

Все понятно. Крис похитил Пиколину и подложил ее экскременты на стол, чтобы я подумал, будто животина выпрыгнула из окна. Говоря одним из его любимых словечек, он «размазал» меня.

Значит, в любви и на войне все средства хороши, Мальчик-мажор? Что же, в эту игру могут играть двое.

И очень скоро мне предоставился такой шанс, когда Крис объявил о своем дне рождения. Я придумал, какой подарок будет для него идеальным — поздравление, переданное стриптизершей. Как только Пиппи увидит, что он развлекается, как и все оболтусы из студенческого братства, она сразу поймет, что он не тот мудрый и заботливый мужчина, за которого себя выдавал, а длиннорукий тупой неандерталец!

Поскольку меня вынудили прочитать руководство о правилах поведения, связанных с сексуальным домогательством, я знал, что приглашение стриптизерши в «350» абсолютно недопустимо, но сумел убедить себя, что смогу незаметно провести ее в здание и вывести обратно.

Мечты-мечты…

Вооружившись «Желтыми страницами», я обзвонил полдюжины телефонных номеров и наконец нашел то, что нужно, — стриптизершу по имени Пиколина.

— Сможет ли она приехать днем по адресу Мэдисон-авеню, 350?

— Мэдди, 350? Хорошо, — сказал ответивший на мой звонок мафиози. — Она будет там через час.

— Не могла бы девушка сказать охраннику на входе, что она из «фирменного обслуживания»?

— Фирменного обслуживания? Без проблем.

— И не могла бы она одеться как-нибудь нормально? Мне бы не хотелось вызвать подозрение у коллег.

— Не волнуйтесь, сэр. Мы очень осторожны.

В 15.00 мне позвонил охранник и сказал, что «мисс Пиколина из фирменного обслуживания» хотела бы со мной увидеться. По его скептическому тону я сделал вывод, что она выглядит далеко не нормально. Ее действительно оказалось трудно с кем-либо спутать, с ног до головы затянутую в потертую джинсу, в руках огромный кассетный магнитофон. Я заколебался, решая, а не стоит ли нам поехать на грузовом лифте, но передумал. Главное — вести себя понаглее.

В лифте Пиколина вызвала настоящую сенсацию. Две женщины, которые ехали вместе с нами, даже не пытались скрыть презрения. «Довольно смело!» — сказала одна. Другая согласилась: «И как все подобрано, не правда ли?» К счастью, Пиколина, приехавшая из Чехии, очень плохо говорила по-английски.

Еще раньше я уговорил Элизабет, чтобы она разрешила использовать ее офис для задуманного развлечения, и без лишнего ажиотажа проводил туда Пиколину. Судя по взволнованному перешептыванию, которое поднялось в отделе моды, Элизабет успела всех предупредить. Кроме Пиппи, которая одарила Пиколину такой улыбкой, словно та была кем-то из руководства и пришла встретиться с ее боссом. Все шло по плану.

Как только Элизабет дала мне знак, что все готово, я сказал Крису, что та его хочет видеть по какому-то делу. И пошел вслед за ним, чтобы не дать ему сбежать, когда он сообразит, что происходит. Дверь в офис Элизабет открыла Пиколина, переодетая медсестрой.

— С днем рождения, Кристоф, — произнесла она с сильным чешским акцентом.

— Ничего себе! — Крис даже не попытался сбежать.

Представление начинается!

Пиколина усадила Криса на стул, стоящий в середине комнаты, включила свою бандуру и под аккомпанемент песни Майкла Джексона начала привычный для себя танец. Еще то зрелище, скажу я вам. По мере того как она снимала с себя какую-то деталь одежды, Элизабет щелкала своим «Полароидом», и каждая фотовспышка сопровождалась радостным визгом ее команды. Очень скоро Мальчик-мажор так «завелся», что даже воскликнул: «А вот это я и называю впечатляющими буферами!» Пиппи в ужасе глядела на происходящее, держа в одной руке свою длинношерстую чи-хуа-хуа, а другой закрывая ей глаза.

Все шло гладко, пока мы не услышали робкий стук в дверь и последовавший за ним жалобный девичий голосок, спрашивающий, можно ли войти. Кто бы это мог быть? Элизабет моментально выключила музыку и, приказав нам сохранять тишину, приоткрыла дверь. Мы были испуганы, особенно из-за того, что в этот момент трусики Пиколины были натянуты на лицо Криса.

Это была Бронуэн, трехлетняя дочь Грейдона Картера.

— Привет, Бронуэн, — проворковала Элизабет. — Как дела?

— Можно войти? — спросила девочка.

— Не сейчас, сладкая, — ответила Элизабет. — Могла бы ты прийти через 15 минут?

Последовала длинная пауза, во время которой мы все затаили дыхание.

— Ладно, — с неохотой согласилась Бронуэн.

Сразу после ее ухода Элизабет закрыла дверь и снова включила музыку, но через несколько секунд опять раздался стук в дверь. Мы в очередной раз застыли на своих местах.

— Да? — спросила Элизабет.

На этот раз за дверью было три девочки, и они тоже хотели войти. Элизабет спровадила и их, но через минуту там оказались новые претендентки на вход, маленькие посетительницы, а вслед за ними еще и еще. Черт возьми, что происходит?

Оказывается, я умудрился привести стриптизершу в день, когда в офисе проходила акция «Возьмем наших дочерей с собой на работу». В Америке эту акцию проводили каждый год, чтобы сотрудники, и особенно сотрудницы, могли привести своих маленьких дочерей в офис и показать, чем весь день занимаются их мамочки и папочки. Вряд ли стоит удивляться, что единственное место в «Вэнити фэр», которое интересовало этих малышек, — отдел моды.

Мы были вынуждены свернуть наше веселье.

Я ожидал, что Криса развлечет моя маленькая шутка — в конце концов, я никогда не упрекал в его том, как он подставил меня с Пиппи, — но он был просто в ярости.

— Ты кретин! — заявил он. — О чем, черт тебя побери, ты думал?

— Да ладно тебе, Мажор, встряхнись. Это просто шутка. Никто не обвинит меня в чем-то предосудительном.

— Ты свихнулся? Нанять стриптизершу в «Конде наст»? Здесь это самое страшное оскорбление. Они тебя просто распнут.

— Тогда, — сказал я, стараясь не воспринимать его слова всерьез, — будем надеяться, что никто об этом не узнает.

— Да, точно, — ответил он. — Ты не забыл, это же «Конде наст»?

Крис оказался прав. Не прошло и суток, как в «350» я стал известен в качестве «англичанина, который нанял стриптизершу в день акции "Возьмем наших дочерей с собой на работу"».

Но зато Крис не угадал насчет последствий. К счастью, то, что я сделал, было настолько из ряда вон выходящим, настолько не подпадало ни под какие из принятых стандартов, что люди просто не знали, как на это реагировать. Если бы я сделал что-нибудь, откровенно дискриминирующее женщин, например, повесил календарь «Пирелли» в своем кабинете, меня бы подвергли строгому взысканию и, возможно, даже уволили. Но то, что я привел стриптизершу в день, когда в редакции были дети… это просто ставило в тупик. Неужели кто-то может быть настолько тупым? Я был отнесен не столько к категории мужчин-шовинистов, сколько к категории полнейших кретинов. Впрочем, я не относился к числу тех, о ком стоило бы беспокоиться, потому что всем было очевидно — долго я здесь не задержусь.

К сожалению, после этого представления Пиппи потеряла интерес к нам обоим, и наши шансы «подцепить» ее испарились. Хотя кое-что эта ситуация мне принесла. Придя на следующее утро на работу, я обнаружил на своем столе большой подарок от Эйми Белл. Развернув его, я нашел там книгу Петиции Болдридж «Новое полное руководство по этикету для должностных лиц». Внутри лежала записка:

«Тоби, не смей выходить из своего кабинета, пока не прочитаешь эту книгу от корки до корки. И я не шучу».

Слова «И я не шучу» были подчеркнуты красным фломастером.

11 Liberté, egalité, publicité^[50]

Когда наступила осень, я начал серьезно беспокоиться о том, что Грейдон думает о моих «мальчишеских проделках», как их обозвал Крис Лоуренс. К тому времени я пробыл в «Вэнити фэр» уже больше месяца, однако до сих пор не знал, чего мне стоит ожидать. Не решит ли он, что, в конце концов, я не готов даже для первой комнаты? Мне совсем не хотелось так быстро возвращаться в Лондон. Что я скажу друзьям? Кроме того, я только что получил постоянную работу в нью-йоркском отделении «Ивнинг стандарт» и не желал ее потерять.

К счастью, Грейдон был готов списать случай со стриптизершей на оплошность новичка, но посоветовал больше «не выкидывать подобных номеров».

— У женщин, работающих в средствах массовой информации Нью-Йорка, на такие вещи совершенно отсутствует чувство юмора, — предостерег он меня. — Возможно, на Уолл-стрит тебе бы это сошло с рук, но только не в «Конде наст».

Я возразил, мол, неужели кто-то воспримет это всерьез? Разве они не знают, что я порядочный и благовоспитанный молодой человек, у которого даже в мыслях не было нанять проститутку для секса? (Я даже подумал, не подмигнуть ли мне ему в эту минуту.) Я рассказал ему о британских женских журналах и развившейся вокруг них культуре «иронической дискриминации женщин», благодаря чему общественное мнение не считает зазорным для мужчин среднего класса заниматься вещами, за которые в 1980-х их бы просто вымазали смолой и обваляли в перьях. Неужели в Нью-Йорке не было ничего похожего?

— Ироническая дискриминация женщин? — повторил он за мной. — Послушай, Тоби, не знаю насчет Лондона, но в Нью-Йорке этого нет. — Он в упор посмотрел на меня, чтобы убедиться, что я его понял. — Это все равно что иронический антисемитизм. В этом городе за подобные вещи тебя могут линчевать без всякой иронии.

Однако вместо линчевания он предложил поставить меня в выходные данные журнала в качестве «пишущего редактора» и добавил, что, если мне удастся в течение нескольких месяцев избежать новых проблем, я смогу занять место Эйми Белл, когда та уйдет в декрет. (Она была беременна своим первенцем.) Я возьму на себя ее обязанности соредактора «Тщеславия», а когда она вернется, кто знает, что может произойти. Он дал мне ясно понять, что если я правильно использую шанс, то смогу рассчитывать на постоянное место редактора журнала.

Однако не обошлось и без плохой новости. Он не мог продолжать платить мне 10 000 долларов в месяц. «Это слишком много, — сказал он. — Чем ты занимаешься, когда не приглашаешь стриптизерш?» Вместо этого он будет платить мне 5000 долларов, подпишет со мной контракт на шесть месяцев и продлит его на постоянной основе, если я не «проколюсь».

Он снова не упомянул о желании Сая встретиться со мной, и тем не менее я ликовал. Я буду получать жалованье и в «Вэнити фэр», и в «Ивнинг стандарт», но, что еще важнее, мои расходы будут также оплачиваться в двойном размере. Согласно моей налоговой декларации за 1994–1995 годы, моя чистая прибыль за прошлый год составила 19 964,10 фунта. В один миг я увеличил свои доходы более чем в четыре раза. Но что мне понравилось больше всего — теперь я обладал всеми атрибутами полноправного сотрудника. У меня появились пресс-карточка, визитка и именные бланки. Я тут же уселся писать на них письма всем своим друзьям.

Когда я смог справиться с эйфорией — пишущий редактор! — то решил, что пришло время серьезно обосноваться в Нью-Йорке. С пресс-карточкой «Вэнити фэр» и моим именем в его выходных данных мне были вручены ключи от города. Оставалось лишь умело ими воспользоваться. Я открыл, что секрет успеха в обществе Манхэттена заключался в том, чтобы оказаться в «нужном списке». И для этого мне не потребовалось разыгрывать из себя Шерлока Холмса. Осенью 1995 года самым труднодоступным местом в городе был «Бауэри бар», клуб с Четвертой Восточной улицы, и, несмотря на мои бесчисленные попытки попасть туда, мне до сих пор не удалось пройти мимо стоящих у входа «планшеточных нацистов». Чтобы получить представление о тамошней клиентуре, достаточно было взглянуть на сделанную кем-то, недовольным таким соседством, неоновую вывеску с изображением огромной стрелки, указывающей на вход в клуб. Над ней были перечислены следующие группы: «нео-траш»,^[51] «скучные яппи»,^[52] «псевдомодели», «сутенеры на лимузинах» и «конформисты в черной коже».

Самое обидное, что ни один из приемов, с помощью которых я проникал в клубы Лондона и которые были отработаны мною до совершенства, не действовали в «Бауэри бар». Больше всего мне нравилось влезать с девушкой без очереди и, повернувшись спиной к вышибале, нагло заявлять, что я пришел сюда с «этим человеком», указывая на девушку, а не с «этим» или «тем», тыкая пальцем на парочку безнадег, ожидающих в очереди. Вышибалы настолько привыкли к подобному поведению постоянных клиентов, что обычно пропускали нас без единого слова.

Другой безопасный способ заключался в том, чтобы, подходя к клубу, сделать вид, будто между мною и моей подружкой в самом разгаре полномасштабная ядерная война. Мало кому охота оказаться втянутым в «семейные разборки», поэтому, как правило, вышибала старается поскорее пропустить нас внутрь.

Но планшеточные нацисты «Бауэри бар» были сделаны из более закаленного материала. Мне довелось видеть, как зрелые женщины пускались на отчаянные меры, пытаясь попасть внутрь. Так, на моих глазах привлекательная женщина 30 лет — без сомнения, из категории «псевдомоделей» — заявила одному из вышибал, что она спит с владельцем.

— Извините, леди, — ответил тот. — Но кроме вас, с ним спит половина женщин этого города.

Нет, единственный способ попасть в этот бар — быть в числе тех, чьи имена администратор, скучная яппи, держала «возле двери». На клубном жаргоне это означало, что в заведение можно попасть «только по списку» — не было ни пригласительных, ни билетов, и никого нельзя было привести с собой, если его имя отсутствовало в списке. Проблема была в том, как в этот список попасть…

Ответ — умаслить пресс-агента, клиентом которого является «Бауэри бар». Если вы одинокий 30-летний журналист, мечтающий хорошо провести время в Нью-Йорке, вам надо попасть в правильный список, а для этого требуется «подружиться» с нужными PR-агентами. Они являются стражами того, что Энтони Хейден-Гест, ветеран вечеринок Нью-Йорка с 20-летним стажем, называет «ночным миром». Небольшая группа таких пресс-агентов контролировала доступ во все самые лучшие клубы и рестораны города, не говоря уже о церемониях открытия магазинов, презентациях товаров и премьерах кинофильмов. И если ваше имя не значится в их карманном компьютере «Палм пайлот», вы не сможете получить ни одного приглашения.

И так было всегда. Еще в 1892 году «Нью-Йорк таймc» опубликовала «список 400», предположительно полный список членов нью-йоркского светского общества, составленный Уордом Макаллистером,^[53] ранним прототипом современного пресс-агента. Макаллистер женился на деньгах и свой список составил для того, чтобы дать новое определение «светскому обществу», состоящему из «аристократов» — старой гвардии выходцев из знатных европейских семей — и «нуворишей» — людей, как и он, разбогатевших совсем недавно. То, что в его список вошло лишь 400 человек, объяснялось размерами бальной залы миссис Джон Якоб Астор, которая могла вместить только такое количество людей.

Современный эквивалент списка называется «400 наиболее известных людей», и его составителем является Пэт Кингсли, пресс-агент таких звезд как Том Круз, Шарон Стоун, Арнольд Шварценеггер, Деми Мур, Аль Пачино и Джоди Фостер. У всех успешных PR-агентов имеется своя база данных по VIP-персонам, отранжированным в зависимости от того, насколько они востребованы в обществе. По их утверждениям, данные обновляются каждые десять минут. Они редко используют такие грубые термины как «А-лист», «В-лист» и «С-лист», на случай если кто-нибудь из клиентов начнет «метать гром и молнии», когда до него дойдет слух, что он уже не самый-самый. Например, база Джеффри Джа, который называет себя «клубным промоутером»,^[54] состоит из 8000 имен, рассортированных следующим образом: «АААА» (топ-модели, рок-звезды, кинозвезды, главные редакторы), «ААА» (лучшие из лучших из тех, кого ты знаешь), «АА» (хорошие, но не лучшие) и «А» (если тебе нужно заполнить стадион).^[55] Это немного напоминает деление презервативов на «громадные», «очень большие» и — для тех, кого природа обделила, — «большие». Некоторые пресс-агенты используют систему классификации, где нет и намека на иерархию. Лиззи Грубман, пресс-агент, о которой отзывались скорее как о «царствующей королеве ночной жизни Нью-Йорка» (так было до тех пор, пока она не въехала на своем «мерседесе» в толпу людей, стоящих возле ночного клуба в Хэмптонсе летом 2001 года), разделила свою базу данных на «модель», «знаменитость», «мода», «малыш», «главный редактор» и «светские люди», что подозрительно напоминало деление на «неотраш», «скучных яппи», «псевдомоделей», «сутенеров на лимузинах» и «конформистов в черной коже».^[56]

Наиболее влиятельным пресс-агентом Восточного побережья является Пегги Сигал, которая занимается организацией всех наиболее гламурных кинопремьер, но если вы хотите попасть в самые модные бары и клубы Нью-Йорка, то вам следует обратить внимание на группу, состоящую преимущественно из молодых евреек, самые влиятельные из которых входят в группу, известную под именем «Семь сестер», хотя реальное количество ее членов куда больше.

Каким же образом можно пробиться в их узкий круг? Например, прямо через постель. Как сказал Бобби Зарем, убеленный сединами ветеран PR-индустрии, этот избранный круг убер-пресс-агентов только и мечтает о том, чтобы «затащить кого-нибудь в постель». Однако данный вариант чреват тем, что как только вы перестаете с ними спать, они вычеркивают вас из своих списков — навсегда. В Нью-Йорке много таких неудавшихся Казанов, которые сделали ошибку, попытавшись пробить себе дорогу через армию женщин-пресс-агентов, чтобы через полгода обнаружить, что все двери перед ними закрыты отныне и навсегда. Но в любом случае я не относился к тому типу мужчин, которых эти женщины называют «лапочкой».

К сожалению, если вы лысеющий британский журналист, единственный способ попасть в их список — регулярно привлекать внимание к их клиентам на страницах печатных изданий; то есть, как они выражаются, от вас требуется быть «рекламоспособным».^[57] И хотя я не считаю себя образцом журналистской неподкупности, меня не слишком устраивал подобный обмен. Как редактор «Модерн ревю» я считал PR-агентов врагами. Их работа состояла в том, чтобы убедить моих авторов благосклонно отнестись ко всему, что они продвигали, а моя задача заключалась в том, чтобы гарантировать беспристрастность моих сотрудников. Каждый присланный нам пресс-релиз отправлялся прямиком в «цилиндрический файл», как мы называли мусорную корзину. Впрочем, к пиарщикам относились с презрением на всей Флит-стрит. Они подкупленные агенты, поэтому даже те из нас, кто стоял на самой низшей ступеньке в профессиональной иерархии — даже авторы дневников, — не имели права поддаться на их уговоры. Конечно, мы не отказывались от «халявы», но написать в ответ что-нибудь лестное и хвалебное считалось дурным тоном. И поскольку это касалось большинства из нас, отношения между журналистами и пресс-агентами по своей сути были враждебными.^[58]

Чего не скажешь о Нью-Йорке, где и те и другие были словно самые лучшие друзья. Как высказалась Элизабет Харрисон, одна из «Семи сестер»: «Журналисты больше не освещают жизнь светского общества — они являются его частью». Это довольно странно, потому что во многом американские репортеры куда щепетильнее, чем их британские коллеги. Например, когда дело доходит до точности фактов, их стандарты во многом превосходят наши. Даже моя статья об Уэйде Домингезе, состоящая всего из 175 слов, подверглась такой жесточайшей проверке, что, мне кажется, с «проверяющим» я общался больше, чем с самим Домингезом. Не менее дотошны они и в отношении объективности материала, делая все необходимое, чтобы каждая из спорящих сторон получила возможность высказать свою точку зрения. Даже в такой правой по своим политическим убеждениям газете, как «Нью-Йорк пост» Мердока, идеология ограничена редакционной колонкой. В целом американские журналисты в отличие от нас гораздо серьезнее относятся к своим обязанностям представителей четвертой власти.

Почему же они с покорностью готовы идти на поводу у рекламных агентов?^[59] Это скорее относится не к рядовым репортерам, освещающим бесчисленные приемы Нью-Йорка, а к тем, кто занимает более высокое положение в журналистской иерархии. В книге «Nobrow. Культура маркетинга. Маркетинг культуры» Джон Сибрук рассказывает о ставшем для него привычным компромиссе, на который он должен был идти как автор «Нью-йоркера», когда во главе журнала стала Тина Браун: «Если ты написал о поп-звезде, или дизайнере, или спортсмене, то волей-неволей заимствуешь их популярность и используешь ее, чтобы продать свою историю. И если ты считал, что тебе сойдет это с рук — что ты можешь воспользоваться царящей вокруг них шумихой и не поступиться в ответ хотя бы частью своей творческой независимости, — тогда, приятель, ты занимался самообманом. Здесь никогда не обойтись без компромисса».

Для «Вэнити фэр» это справедливо вдвойне. Осенью 1996 года, когда было решено по-новому оформить офисы журнала, меня на время переселили в небольшой бокс по соседству с Кристой Смит, редактором западно-побережного отделения журнала, чьей главной заботой было налаживать и поддерживать связи с аппаратом пресс-службы Голливуда. Однажды я нечаянно услышал, как она обсуждала Квентина Тарантино с женщиной, голоса которой я не узнал. В то время Тарантино страдал от излишнего внимания прессы, и мне казалось, что журналу не стоит добавлять ему рекламы. Ворвавшись в ее бокс, я с жаром принялся обличать его чванство, из-за которого он постоянно снимается в собственных фильмах, несмотря на то что плохой актер. «Разве Грейдон помещает себя на обложку «Вэнити фэр»?» — возмущался я.

Когда я выпустил пар, Криста уставилась на меня таким взглядом, что я сразу понял — в очередной раз свалял дурака. «Ты знаком с Бамбл Уорд? — спросила она, показывая на женщину, с которой до этого разговаривала. — Она пресс-агент Квентина Тарантино».

По крайней мере «Вэнити фэр» не опускается до того, чтобы предоставлять известным людям материалы для утверждения. Менее авторитетные журналы будут только рады совершенно отказаться от независимости. За время работы в «Вэнити фэр» худшее, что мне довелось услышать об унижении журнала перед PR-фирмами, был случай, когда референта послали отнести снимки Кэрри Фишера, Пэнни Маршалл и Мэрил Стрип в нью-йоркский офис «РМК», чтобы Пэт Кингсли могла самолично указать, где фотографии нуждаются в ретуши. Референт пишет: «Дэвид Харрис (главный художник «Вэнити фэр») отправил меня в «РМК» с уже отретушированными фотографиями Кэри Гранта, Пэнни Маршалл и Мэрил Стрип. Думаю, Дэвид считал, что работа выполнена, осталось, чтобы какой-нибудь «пресс-агент из среднего звена» их утвердил. Но вместо этого меня проводили для личной встречи с Пэт Кингсли, а она извлекла фломастер и набросилась на отвисшие подбородки и морщинки вокруг глаз… Самое забавное то, что она обсуждала со мной все изменения, приняв меня за специалиста из художественного отдела, который будет всем этим заниматься. Я не стал ее разубеждать, и вскоре мы уже вели философско-эстетическую дискуссию на тему возраста и красоты — это было сюрреалистично. Помню, мы старательно обходили такие темы как «правда в рекламе» и «журналистская этика».

Одна из причин, почему многие американские журналисты оказались предателями, проста до банальности — их подкупили. Например, совсем нетрудно определить репортеров «любимчиков» Лары Шрифтман, самой влиятельной из «Семи сестер», среди клиентов которой «Гуччи», «Моторола» и «Мерседес-Бенц», — они носят часы от «Гуччи», разговаривают по «Стар-Таку»^[60] и ездят на «SLK».^[61] В средствах информации Нью-Йорка такие взятки называют «безделушками».

«Они соблазняют вас, — рассказывал один редактор журналу «Нью-Йорк». — Каждый день нескончаемым потоком шлют вам бесплатные вещи, мобильные телефоны, косметику и месячный тест-драйв «мерседеса». Все, чего они хотят взамен, — крохотную заметку. В конце концов ваша общественная жизнь начинает вращаться вокруг них. Согласитесь, большинство журналистов не отличаются ни богатством, ни стильной внешностью, поэтому когда за столом по одну руку от тебя сидит наследница, а по другую — кинозвезда, очень трудно устоять перед этим».

Но почему же молчат главные редактора глянцевых журналов? Потому что они тоже зависят от пресс-агентов. Чтобы продать свои журналы, им необходимо согласие звезд первой величины позировать для их обложек, а единственный способ его получить — идти на все, что им навязывают пресс-агенты. В бизнесе, который зависит от постоянных вливаний гламура индустрии развлечений, все козыри у знаменитостей и их PR-агентов.

К такому грустному заключению пришла Линн Барбер, британская журналистка, проработавшая в «Вэнити фэр» с 1992 по 1994 год. «Любой журнал, который полагается на ежемесячное появление фото большой звезды на своей обложке и чьи продажи зависят от степени привлекательности последней, давным-давно продался рекламным агентам, — написала она в «Предисловии» к «Демону Барбер», сборнику своих интервью. — Когда вы реальный монополист, как Пэт Кингсли в Голливуде, редакторы практически бессильны».^[62]

Время от времени я принимался обвинять своих коллег по «Вэнити фэр» в том, что они сотрудничают с противником в войне между журналистами и PR-агентами. В свою защиту они говорили, что от независимости, которой они пожертвовали, мало толку. Они же не занимаются освещением государственной политики. В любом случае люди, покупающие журнал, не хотят читать «саркастические выпады» против кинозвезд. Основная масса читателей — неистовые фанаты. Коллеги не говорили этого в открытую, но я понял, что они имели в виду — «Вэнити фэр» это тот же «Пипл», только для людей, которые научились читать про себя.

Разговаривая на эту тему, Грейдон никогда не соглашался с тем, что журнал находится в сетях PR-индустрии, и в отличие от других он действительно прилагал гораздо больше усилий, чтобы сохранить существующее разделение между государством и церковью. И все же у меня сложилось впечатление, что он давно махнул рукой на паблисити знаменитостей, более или менее смирившись с тем, что здесь не обойтись без рекламных статей, а всю свою энергию направил на остальное содержание журнала. И в этом его послужной список впечатляет. Например, в сентябре 1995 года «Вэнити фэр» опубликовал невероятно критическую статью Морин Орс о Мохаммеде аль-Фаеде, которая в результате привела к иску о клевете, выдвинутому против журнала. Но Грейдон занял твердую позицию, и дело было в конце концов прекращено.

Вот что рассказывал некто из участников этого дела: «Аль-Фаед подал иск сразу после публикации, поддавшись уговорам своих сотрудников, утверждавших, что он сможет добиться быстрого опровержения. Прежде чем развернулась серьезная кампания, прошло девять месяцев в неспешном обмене юридическими документами. Фаед предъявил обвинение в диффамации по четырем главным пунктам статьи, из-за чего журналу предстояла более тяжелая работа для защиты оригинальной истории, но и сам Фаед оказался более открытым для удара, чем если бы он сосредоточился на одном пункте, где мог иметь крепкие позиции. Истцы в такого рода делах ошибочно полагают, что чем больше количество неверных фактов, по которым они предъявляют обвинение, тем гарантированнее успех. На самом деле это делает их более уязвимыми. Через три года Фаед отказался от обвинений, когда увидел факты, собранные журналом для защиты истории. Журнал был всегда очень уверен в себе из-за скрупулезной проверки фактов, которая предшествует публикации. Журнал не заплатил Фаеду ни копейки, не принес ему извинений и не напечатал опровержения. Фаед сам оплатил свои издержки, то же самое сделал и журнал, у которого, однако, имелась страховка. И она была полностью выплачена». Позднее в журнале появилась большая статья Мари Бреннер про Джеффри Уиганда, рассказавшего о неправомерных действиях табачной компании «Браун энд Уильямсон», на которую он работал. Компания угрожала журналу, что отзовет миллионы долларов, выделенных ею на рекламу, в случае если статья будет опубликована. Впоследствии творение Мари Бреннер легло в основу фильма «Свой человек».

Поневоле начинаешь думать, что власть, которую обрели пресс-агенты в издательском мире Нью-Йорка, объясняется тем, что в отличие от британских коллег американские журналисты, особенно те, кто работает в глянцевых изданиях, не слишком склонны к полемике. Для меня это стало горьким разочарованием. Куда подевались устраивающие постоянные перебранки бунтари, которых я впервые увидел в черно-белых фильмах Голливуда? Я так надеялся встретиться с репортерами-трудоголиками, дань уважения которым Бен Хечт отдает в своей книге «Дитя столетия»: «Многих из них я почти не помню. Но никогда не забуду качество, которое их объединяло. Они сидели, повзрослевшие и полные деятельной энергии, готовые к тому, чтобы разнести вдребезги окна дозревшей цивилизации».

Я ожидал, что их сегодняшние последователи тоже будут строго придерживаться четкого разделения между «нами» и «ими» в отношении знаменитостей и тех, кто ловко манипулирует «звездами», и подвергнут насмешкам каждый их шаг. В действительности они вели себя как лакеи при дворе Людовика XIV, сразу принимая стойку «смирно», стоило человеку с громким именем бросить в их сторону хотя бы взгляд.

Это так не похоже на Флит-стрит, где отношение большинства журналистов к элите отражено в неофициальном лозунге «Сан»: «Нас все ненавидят, но нам плевать». Там журналисты не являются частью светского общества, они в тени. Сидят по своим излюбленным барам. Того же, кто был застукан в свете, объявляют «карьеристом», и он теряет доверие коллег. В каком-то смысле быть на слишком дружественной ноге с теми, кто появляется в «Хелло!», в военном кодексе журналистов означает стать предателем.

Самое забавное, что в Нью-Йорке рекламные агенты смотрели на журналистов сверху вниз. Для них мы лишь очередная кучка выскочек, требующих, чтобы их пропустили в секцию для VIP-персон. «Я не уважаю писак, —заявила Пэгги Сигал журналу «Нью-Йорк», — они не умеют зарабатывать деньги. Они похожи на нищих, заглядывающих в окна».

Конечно, осенью 1995 года я отчаянно желал оказаться по другую сторону этого окна. Говоря языком Флит-стрит, я был одним из карьеристов. Но хотя я и готов был пройти весь путь, чтобы достичь славы, мне не хотелось продавать свою душу за честь оказаться в компании с известными людьми. В конце концов я пришел к выводу, что лучшим решением будет пообещать пиарщикам весь мир и оставить с носом. Я уверил себя, что нет ничего ужасного в том, чтобы позволить «Семи сестрам» думать, будто я собираюсь писать об их клиентах до тех пор, пока я АБСОЛЮТНО НЕ НАМЕРЕН этого делать. Я понимал, что подобная тактика откроет передо мной все двери лишь на несколько месяцев, пока пиарщики не сообразят, что я не «рекламоспособен», но надеюсь, к тому времени все это мне уже наскучит.

И положившись на эти хрупкие связи, я отправился покорять ночной мир.

12 В списке

У меня не заняло много времени выяснить, кто из пресс-агентов составляет список для «Бауэри бар» — это была Надин Джонсон, привлекательная бельгийка, слегка за 40. Хотя она не принадлежала к «Семи сестрам», у нее имелось личное грозное секретное оружие — она была женой Ричарда Джонсона, редактора «Пейдж сикс». «Пейдж сикс» — наиболее влиятельная рубрика светской хроники, которая четыре раза в неделю выходит в «Нью-Йорк пост» и с которой большинство ньюйоркцев начинают свой день, усаживаясь за первый утренний багель.^[63] И хотя сильным мира сего не всегда нравится то, что о них пишут, для них достаточно самого факта, что о них написали, потому что это означает, что они еще не исчезли с экрана общественного радара. Преимущество «Бауэри бар» осенью 1995 года в том и заключалось, что в тот период он почти каждый день появлялся на «Пейдж сикс».

Я был представлен Надин Мэттом и Эйми, которые притащили меня на один из приемов четы Джонсон, регулярно устраиваемых ими в своем доме в Уэст-Виллидж. Без сомнения, этот раут был лучшим из всех, где мне довелось побывать. Те несколько мероприятий, на которые мне удалось пробраться — я все еще не получил ни единого приглашения, — сильно отличались от шумных сборищ дома. В Лондоне вечеринки превращались в шумные пьяные празднества, где забывали о классовых различиях. В Нью-Йорке они скорее походили на строгие официальные торжества, где различия в общественном положении были подчеркнуты, как никогда. Я винил в этом недостаток алкоголя. В настоящее время Америка, как уже неоднократно случалось в ее истории, переживает очередной период запретов. Все развлечения, которые я ожидал найти на Манхэттене — запрещенный секс, идеально сухой мартини, кокаин, — превращены в болезненную патологию, и любого, кто ими наслаждался и был пойман, вынуждали немедленно пройти терапию «Двенадцати шагов». Печально.

Прием, устроенный Ричардом и Надин, был другим. Он походил на оазис, где собрались все любители вечеринок предыдущего десятилетия, чтобы… чтобы для начала напиться. Впервые я увидел здесь людей, которые напивались в стельку (если, конечно, не считать Энтони Хейдена-Геста). А также распущенно себя вели. Прошел слух, что два человека занимались сексом наверху в детской. (Естественно, детей в это время дома не было.) На вечеринке присутствовали Джей Макинерни и Брет Истон Эллис,^[64] а также Кэндес Бушнелл, которая в то время вела рубрику в «Нью-Йорк обсервер», в будущем ставшую книгой «Секс в большом городе». Я понял, что она не обычная журналистка, когда меня познакомили с человеком, который представился ее менеджером. Ничего особенного не было в том, чтобы у журналиста имелся свой агент — а в случае Хантера С. Томпсона^[65] даже поверенный, — но менеджер… Я спросил, что он делает как менеджер, но он так и не ответил.

С особым нетерпением я ждал знакомства с Ричардом Джонсоном. Ричард — живая легенда среди журналистской братии Нью-Йорка, реликт из того прошлого, когда ведущего рубрики светской хроники было не так-то легко подкупить. Несмотря на брак с Надин, к пресс-агентам он относился иначе, чем большинство его коллег, — Ричард их ненавидел. «Никто не способен так обругать пресс-агента, как он, — сказал мне однажды его «правая рука» Джаред Пол Стерн. — Ты только послушай его, это просто уморительно».

Своим ростом, атлетическим сложением и манерами заправского мачо он давал понять всему миру, что не является типичным представителем журналистской братии. Ричард больше походил на харизматичного психопата шведа из фильма «Убийцы», сыгранного Бертом Ланкастером, чем на Джей Джей Хансекера, двуличного палача, сыгранного тем же Ланкастером в «Сладком запахе успеха». Возглавив в 1985 году «Пейдж сикс», Ричард следил за порядком в ночной жизни богатых и знаменитых с усердием, которое посрамило бы самого Джона Эдгара Гувера.^[66] Он является Эллиотом Нессом^[67] журналистской полиции нравов. Он гордился тем, что никогда не пресмыкался перед знаменитостями и в результате постоянно оказывался втянутым с ними в длительную вражду. Например, в 1991 году Мики Рурк, который был одним из любимых объектов его насмешек, дал интервью «Форт-Лодердейл Сан-Сентинл», в котором обвинил двухметрового журналиста в том, что тот прячется за своей машинисткой. «У него кишка тонка, чтобы выйти и сказать: "Мики, я считаю тебя омерзительным" или "Мики, я считаю твою игру отвратительной"», — кипела от злости звезда «Девяти с половиной недель».

Ричард ответил ему прямо: «Дипломатическая нота Мики Рурку: В любое время, в любом месте».

Когда вечеринка подходила к концу, я присоединился к группе, направляющейся в «Бауэри бар», — вот он, мой шанс наконец-то туда попасть. Среди нас был известный ведущий одной из рубрик «Вэнити фэр» Джордж Уэйн, колоритный гей с Ямайки. Одной из его причуд была свойственная многим знаменитостям привычка говорить о себе в третьем лице. Мне не приходилось раньше встречать черных гомосексуалистов, поэтому, сидя с ним в такси по дороге на Четвертую Восточную улицу, я был слегка испуган.

— Итак, Джордж, — попытался я начать разговор, чтобы растопить лед. — Как долго ты занимаешься бумагомарательством?

— Бумагомарательством? — воскликнул он в ужасе. — Джордж не бумагомаратель. Он беллетрист. ЧЕРТОВ БЕЛЛЕТРИСТ!

После этого я решил заткнуться.

Когда мы доехали до места, Джордж решительно направился к входу и в нетерпении остановился перед бархатным канатом. Он одарил вышибалу высокомерным взглядом, словно повелевая: «Поторопись, у меня мало времени».

— Сэр, отойдите, пожалуйста, от двери, — прорычал «планшеточный нацист».

— И почему я должен это сделать? — хмыкнул Джордж.

— Может, вы и не заметили, сэр, но здесь очередь.

— Я в списке.

— Все эти люди в списке, — ответил вышибала, показывая на толпу за спиной Джорджа. — Если встанете в очередь, я уверен, что в свое время вы тоже попадете внутрь.

Джордж бросил презрительный взгляд через плечо.

— Джордж не стоит в очереди, — заявил он напыщенно. А затем вздернул подбородок и скрестил руки на груди. Он не собирался уступать.

— Хорошо, — вздохнул вышибала. — Сколько с вами гостей?

Я поразился. Я был уверен, что если разговаривать с «планшеточным нацистом» таким тоном, он не только вас не пропустит, но еще и занесет в первую десятку «черного списка». Поэтому пока шла перепалка, я начал пятиться, надеясь, что вышибала меня не заметит. Но тактика Джорджа сработала!

Стоило нам оказаться внутри, как Джорджа тут же узнала администратор, которая набросилась на него, как Базиль Фолти из комедийного английского сериала 1975 года, встречающий инспектора по цене качества продуктов питания.

— Джордж! Как твои дела? Выглядишь великолепно! Боже мой, я так рада тебя видеть!

— Тебе бы следовало сказать той дебильной горилле, что стоит в дверях, обращаться к Джорджу с большим уважением, — фыркнул Джордж.

— У тебя были проблемы? — В ее голосе прозвучало искреннее изумление. Неужели великому Джорджу Уэйну мешали попасть сюда? Как такое может быть?

— Да, у меня были проблемы, — рявкнул он. — Этот человек не узнал Джорджа. Он невежда. Чертов невежда!

Вместо извинений администратор взяла Джорджа за руку и увлекла его обратно на улицу. Произошедшее было явно из тех случаев, с какими необходимо разобраться немедленно.

— Эй, Сэл, — обратилась она к «планшеточному нацисту», — это Джордж Уэйн, понятно? Джордж Уэйн. — Она стояла позади Джорджа, приобнимая его за плечи. — Джордж мой самый хороший друг! Лучший. Больше никогда не заставляй его ждать в очереди, понятно?

Она смотрела на Сэла до тех пор, пока тот не проворчал, что все понял, и через мгновение мы опять оказались внутри, разместившись в одной из знаменитых кабинок «Бауэри бара». Администратор дала понять официантке, что на этот вечер мы ее «гости».

Итак, это и есть знаменитое «обращение с VIP-персонами». Мне стало интересно, наступит ли время, когда администратор будет стоять позади меня, приобнимая за плечи, и декламировать: «Это Тоби Янг, понятно? Тоби Янг». Я представил себя пихающим «планшеточного нациста» в ребра: «Никогда. Не заставляй. Меня. Ждать. В. Очереди. Понятно?»

— Чему улыбаешься? — спросил Джордж.

— Э, ничему, — ответил я. — Просто рад, что наконец-то попал сюда.

— Сюда? — Он презрительно огляделся вокруг. — Это место — чертов «Макдоналдс».

Кабинки были предназначены для «самых важных персон». Они представляли собой четыре стола с «широким полем обзора», где такие люди как Джордж могли не только видеть всех, но и сами оказывались выставленными напоказ. И кажется, второй вариант был намного важнее, чем возможность видеть самим, судя по безразличию, которое демонстрировали сидящие за этими столиками к остальным посетителям бара. И это было неудивительно. Насколько я мог судить, оценка клиентуры «Бауэри бар», сделанная недовольным соседом, отличалась удивительной точностью.

В нашей кабинке напротив нас сидел рок-звезда Дейв Ли Рот. Его девушкой на вечер была бразильская танцовщица по имени Сабрина, которая закатывала глаза всякий раз, когда Рот пускался рассказывать очередной бородатый анекдот. Некогда солист «Ван Хэлен», одной из великих «длинноволосых групп» 1980-х, в тот момент Рот переживал не самые лучшие времена. Недавно с ним произошел унизительный случай: его схватили при попытке купить марихуану у полицейского в парке Вашингтон-сквер. Такую ошибку могли позволить себе только первокурсники Нью-Йоркского университета и жители пригорода.

— Я когда-нибудь рассказывал о том, как зажигал в Рио-де-Жанейро? — спросил Дейв, не обращаясь ни к кому конкретно. — Это было классное выступление.

Сабрина снова закатила глаза.

— Джордж не может этого вынести, — прошептал Джордж, вылезая из-за стола. — Он просто зануда.

Я тоже решил закруглиться, но прежде чем уйти, спрятал свернутую 20-долларовую банкноту в ладони и остановился на выходе поговорить с «планшеточным нацистом».

— Послушай, Сэл, надеюсь, ты не держишь зла, — сказал я ему. — Я знаю, ты просто выполнял свою работу.

— Там снаружи настоящий зоопарк, — пожаловался он. — Откуда я могу знать каждого из них?

— Я Тоби Янг, — сказал я, протягивая руку. — Меня только что назначили редактором «Вэнити фэр».

Он пожал мне руку, и банкнота перекочевала к нему.

— А вы ничего. — Он спрятал деньги в нагрудный карман. — Если у вас будут какие-то проблемы, просто спросите Сэла, идет?

— Спасибо, я так и сделаю.

Наконец-то! Я был в списке.

13 Ночной мир

Для ньюйоркцев закрытие светского сезона начинается с Дня труда, когда подходит к концу срок летней аренды. Через три месяца вся элита отправится на рождественские каникулы на Карибы, но до этого в городе каждый день будет проходить до полудюжины вечеринок, которые достигнут своей кульминации во время Недели моды — семидневной вакханалии безостановочного веселья. Сразу после назначения на должность пишущего редактора я принялся старательно обхаживать всех пресс-агентов города — писал им на именной бумаге, донимал телефонными звонками, энергично пожимал им руки, когда мне наконец-то удавалось с ними встретиться, — и постепенно приглашения стали приходить. За этот лихорадочный период я побывал на ленче, устроенном «Тайм аут Нью-Йорк», открытии выставки при участии Клауса фон Бюлова и на балу в институте костюма при музее Метрополитен.

Самое поразительное, что по сравнению с Лондоном здешние приемы класса «А» отличались куда большим гламуром. Перед входом постоянно собиралось огромное количество зевак, удерживаемых металлическими барьерами, которые отгораживали красную ковровую дорожку с обеих сторон, как на оскаровской вечеринке «Вэнити фэр». Попадая внутрь, я всегда поражался, с каким вниманием здесь относились к каждой мелочи, начиная от освещения и заканчивая канапе. И меня всегда ошеломляли суммы, которые тратились на все это. Например, на открытии «ведущего магазина» Кельвина Кляйна на Мэдисон-авеню я оказался перед длинной цепочкой столов, на которых не было ничего, кроме огромных ледяных цилиндров, наполненных белужьей икрой. Это было похоже на «шведский стол» в ресторанах для элиты. Думаю, за тот вечер съеденное мной потянуло бы на 10 000 фунтов.

Но чем роскошнее были приемы, тем скучнее они казались. Среди пресс-агентов, их организующих, они именовались «позиционирующими событиями», и их откровенно коммерческая цель мешала наслаждаться действом по-настоящему. Они не относились к числу классных вечеринок, которые совершенно случайно совпали с премьерой фильма, открытием магазина или выставки, они были организованы исключительно в рекламных целях, чтобы на следующий день ведущие колонок светской хроники могли написать о них как о заметном явлении в общественной жизни. И тогда все смогут сделать вид, что это действительно так. Эти приемы были современным аналогом «потемкинских деревень», где за вспышками фотокамер не было больше ничего.

Иногда это откровенно бросалось в глаза. Например, на мировой премьере «Золотого глаза» Пирс Броснан появился на сцене как раз перед самым подъемом занавеса и попросил поприветствовать аплодисментами возрождение «этого изумительного бренда». Казалось, мы попали на празднование открытия нового филиала «Кентукки фрайед чикен», а не на возрождение самой гламурной британской поп-иконы. За Броснаном появился режиссер фильма Мартин Кэмпбелл, который сказал, что он счастлив находиться в Нью-Йорке. «Для подобной премьеры лучшего города, чем этот, трудно себе представить», — захлебываясь от восторга, заявил он.

— Неужели? — прошептал сидящий рядом со мной Крис Лoуренс. — А как насчет Лондона, ты, шут гороховый?

Естественно, подобные мероприятия кишели знаменитостями, но, судя по их лицам, они не получали от этого удовольствия. Как правило, они присутствовали на подобных мероприятиях либо из одолжения или по требованию своих агентов, менеджеров или пресс-агентов, либо сопровождая кого-нибудь из миллиардеров вроде Дональда Трампа. Их единственная задача — дать себя сфотографировать во время своего прибытия, чтобы вечер получил подобающее освещение в прессе. Если это премьера фильма, они редко оставались, чтобы его посмотреть, — как правило, незаметно покидали зал перед самым началом показа. Правда, потом возвращались на банкет, где на несколько минут задерживались в специально огороженном пятачке, бросая сердитые взгляды на зевак, прежде чем их снова увлекали за собой их «дрессировщики».

Скверный характер известных людей отчасти объясняется постоянно мучающим их чувством голода. На приемах они не позволяют себе есть, опасаясь попасть под прицел фотообъективов, пока будут набивать желудок. Для VIP-персон с их зависимостью от имиджа это равносильно тому, чтобы их сфотографировали в уборной. А вот после приема… Однажды мне довелось стать свидетелем поразительного зрелища. В ночь вручения Оскара 1996 года перед одним из филиалов «Макдоналдса» в Лос-Анджелесе выстроилась длинная очередь из лимузинов, возвращающихся из «Дороти Чендлер павильон».^[68] За тонированными стеклами скрывались величайшие имена Голливуда и поглощали биг-маки. Я предлагал Грейдону Картеру разместить фотографа «Вэнити фэр» в этом филиале «Макдоналдса» в следующем году, чтобы заснять представление, но он на такое не решился.

Манхэттенская журналистская братия, как и следовало этого ожидать, относилась к звездам с льстивым уважением. Я всегда мог определить, когда на вечеринке появлялась звезда, по тому, как стекленел взгляд у разговаривающего со мной человека и он переставал меня слышать. Любопытно, что при этом никто не пялился на знаменитость в открытую. Среди журналистов Нью-Йорка это считается неприемлемым и подходящим скорее для тех, кто «живет на трейлерной стоянке». Поэтому когда известный человек оказывается рядом, они стараются смотреть куда угодно, только не на него. И потому когда на одной из вечеринок рядом со мной остановился Мэтт Диллон, хорошенькая молодая репортерша, с которой я разговаривал, впервые за весь вечер посмотрела мне прямо в глаза.

А потом отправилась домой вместе с Мэттом Диллоном.

Я не мог избавиться от чувства, что, если бы я приехал в Нью-Йорк в любое другое десятилетие XX столетия, жизнь там была бы гораздо веселее. Обозреватели, которые уже многие годы наблюдают за жизнью светского общества, утверждают, что за последние один-два десятка лет в нем появилось много людей, достигших высокого положения только благодаря своим способностям. И хотя доступ в узкий привилегированный круг Нью-Йорка действительно больше не ограничен происхождением, люди, с которыми мне довелось там встретиться, редко обладали реальными заслугами. Наоборот, их репутация была довольно сомнительной. Обычно они утверждали, что занимаются какой-нибудь престижной профессией — «финансисты», «стилисты» или «дизайнеры по интерьеру», — но большинство из них были простыми «статистами». Даже скорее любителями халявы, ловкачами, умеющими добывать бесплатные билеты, прилипалами, антрепренерами самих себя и друзьями друзей, нежели теми, кто достиг чего-нибудь собственными силами. В общем, они мало чем отличались от меня.

Все, что было не так с обществом Нью-Йорка, отразилось в одном-единственном событии — «Экстраваганзе» (или Фантасмагории), устроенной в день рождения Майкла Масто, гея и ведущего колонки светской хроники в «Виллидж войс». Хозяйкой того вечера была Дивайн Браун, проститутка из Лос-Анджелеса, прославившаяся после ее короткого знакомства с Хью Грантом. Происходящее походило на пародию на светское общество. Все внимание было сосредоточено на Дивайн, блистающей в центре зала в коричневом кожаном наряде от Версаче в окружении подобострастных журналистов, тогда как знаменитости помельче выстраивались в очередь выказать ей свое почтение. Но самым поразительным было то, как сильно она напоминала других известных людей, как легко и без усилий вошла в новый образ.

Совсем не это воображал я себе, когда хотел стать журналистом в Нью-Йорке. Я надеялся встретить современных последователей членов «Алгонквинского Круглого Стола», людей, похожих на эссэиста и театрального критика Александра Уллкотта, который «словно скандал будоражил общество». Вместо этого я оказался в мире, который скорее напоминал плод пьяной фантазии членов узкого кружка после бурной ночи. Как правило, в этом мире мне доставалась роль простака, приезжего простофили, который всегда становится объектом для насмешек. Я уехал, мечтая стать Кэри Грантом, а в результате закончил как Ральф Белами.^[69]

Взять, например, случай, который произошел со мной на премьере «Странных дней» 7 октября 1995 года. Даже по нью-йоркским стандартам это было довольно пышное событие — вечеринка по случаю премьеры проходила в «Радио-Сити мьюзик-холл», — и шампанское лилось рекой. Очень скоро я опьянел и забрал себе в голову, что запросто могу встретиться с Ральфом Файнсом, исполнившим главную роль в фильме. Моя старинная подруга Тамара Харви сказала, что она была первой девушкой, с которой Ральф поцеловался, и я решил, что это отличная возможность узнать, правду ли она говорит. Надо просто спросить у него самого.

Но добраться до Файнса было нелегко. Он находился в секции для VIP-персон, тогда как я — в главном зале, и бархатный канат, отделяющий бессмертных небожителей от серой массы, охранялся свирепой с виду «планшеточной нацисткой». И все же у меня имелась на руках козырная карта. На прием, организованный студией «XX век — Фокс», меня пригласил друг Льюис Канфилд, работающий там. И если кто мог меня провести, то только он.

Когда мы подошли к «нацистке», Льюис узнал в ней сотрудницу студийного департамента по связям с общественностью Пенни.

— Привет, Пенни, — воскликнул он. — Какие у нас шансы пройти внутрь?

— Зачем? — поинтересовалась она.

— Пари. Мой друг поспорил со мной на 20$, что я не смогу провести его внутрь.

— Прости, Льюис, — огрызнулась она. — Ты проиграл.

Льюис умоляюще посмотрел на нее:

— Да ладно тебе, Пенни. Ну пожалуйста…

— Предлагаю сделать так, — смягчилась «нацистка». — Я могу отступить на пару шагов, чтобы вы с другом смогли одной ногой ступить на эту территорию. Тогда технически ты сможешь сказать, что вы побывали в секции для VIP-персон. Это все, что я могу для тебя сделать.

Нам ее предложение не подошло.

Льюиса не слишком задела неудача, он привык, что студийные пресс-агенты обращались с ним подобным образом, но я, разгоряченный алкоголем, воспылал за него праведным гневом. Как смеет она так унижать своего коллегу? Я попытался убедить Льюиса обратиться к начальнику отдела, чтобы тот приструнил вмешивающуюся не в свои дела «корову», но тот благоразумно не стал этого делать.

Однако не все было потеряно. Поговорив с официанткой, я узнал, что есть и другой способ попасть в ту секцию. Она даже позволила мне пройти с ней на кухню и показала ведущий туда проход. Спустя несколько секунд я уже по-приятельски общался со звездами фильма.

Впрочем, даже в самой секции Файнс находился под надежной защитой. Чтобы пообщаться с ним, надо было выстоять очередь, после чего придворная дама представляла вас ему с легким реверансом. На разговор давалось 30 секунд, но мне этого времени было более чем достаточно. Каких-то несколько минут, и я наконец узнаю, правду говорила Тамара или нет.

Я встал в очередь, и ко мне тут же подошла придворная фрейлина. Она хотела точно знать, кто есть кто, прежде чем представить их своему господину.

— Вы друг Ральфа? — спросила она.

— Рэльфа, — поправил я ее так, чтобы имя было созвучно со словом «chafe». — Да, я его друг.

Она недоверчиво склонила голову и бросила взгляд за мое плечо, пытаясь получить инструкцию, что делать. Должна ли она представить меня Файнсу? Я обернулся, чтобы посмотреть, с кем она советуется, и мое сердце мгновенно провалилось куда-то вниз — это была Пенни, «нацистка», не пустившая меня сюда всего несколько минут назад. Бросив на меня короткий взгляд, она настойчиво закачала головой: «Нет, ни за что, ни в коем случае». Затем отрывисто отдала приказания в свою портативную рацию, и через несколько секунд двое крепких охранников выпроводили меня за пределы секции для VIP-персон.

Пока меня тащили к выходу, я сделал последнюю отчаянную попытку связаться с Файнсом.

— Эй, Ральф, — закричал я во всю глотку.

Он прервал разговор и обернулся в мою сторону. Охранники ускорили ход, стремясь поскорее от меня избавиться, особенно после этой выходки.

— Я друг Тамары Харви, — закричал я, подталкиваемый к выходу на буксировочной скорости. — Она попросила передать привет, если я тебя увижу. Первая девушка, да?

Ральф вежливо кивнул, но было понятно, что он представления не имеет, о чем я говорю. Через несколько секунд я уже стоял по другую сторону бархатного каната.

14 Городские девчонки

Прежде чем меня выставили с Олимпа на вечеринке в честь премьеры «Странные дни», я успел поговорить с 22-летней богиней по имени Зоуи Колмайер. Именно такую девушку ожидаешь встретить в секции для VIP-персон: наполовину русская и наполовину шведка, одетая с ног до головы в Шанель, в сопровождении суровой матроны, готовой любым способом защищать красотку от подобных мне типов. Дракониха оказалась ее матерью и за моими робкими попытками поговорить с Зоуи наблюдала с таким видом, словно хотела плюнуть в меня огненным шаром. У меня не хватило духу прямо попросить у девушки номер ее телефона, особенно под свирепым взглядом ее дуэньи, но она проговорилась, что живет с матерью в «Карлайле». Для меня этого оказалось достаточно. «Карлайл» самый фешенебельный отель Нью-Йорка, и до этого случая я слышал лишь об одном человеке, для которого он действительно был настоящим домом, — Джеки О.^[70] Судьба свела меня с повзрослевшей версией Элоис — помните героиню книг Кей Томпсон, шестилетнюю девочку, живущую в «Плаза» с няней и переворачивающую жизнь отеля с ног на голову в поисках приключений?..

На следующий день я позвонил в «Карлайл» и попросил соединить меня с «мисс Колмайер». Я старательно подчеркнул слово «мисс». Мне вовсе не хотелось нарваться на ее мамашу.

Однако разговора не получилось. Дело в том, что я как раз арендовал квартиру в Уэст-Виллидж, и когда меня соединили с Зоуи, я спросил у нее, не хотела бы она помочь мне с переездом. Надо признать, что для свидания это был не слишком хороший повод, но я подумал, может быть, она захочет дать несколько советов в том, как расставить мебель и какие картины повесить на стенах. В Лондоне мои подружки расценили бы подобное приглашение как «милое».

— Помочь переехать? — переспросила Зоуи. — Я что, по-твоему, горничная?

Клик. Короткие гудки.

Определенно нью-йоркские женщины, те, что частые гости на вечеринках, очень отличаются от женщин, в обществе которых я проводил время в Лондоне. У нас девушки вели себя так же, как парни. Они выпивали в тех же пабах, смеялись над теми же шутками и так же спокойно относились к сексу. Им нравилось, когда их разглядывали и восхищались ими, но в них не было ничего декоративного. Чтобы собраться куда-нибудь, им хватало 15 минут.

Женщины Манхэттена вели себя скорее как куртизанки, по крайней мере те, с которыми мне довелось встретиться. Они словно существовали в ином измерении, чем мужчины из их круга, зачастую проводя весь день в подготовке к вечернему выходу. Любительница вечеринок, как правило, начинала свой день с посещения дерматолога, затем дорогой парикмахерской, после чего отправлялась за покупкой наряда от именитого дизайнера на Мэдисон-авеню и, наконец, вызывала в свой будуар специалиста по макияжу, чтобы нанести последние штрихи.

Каждый раз, когда мои подруги спрашивали меня, чем они отличаются от женщин Нью-Йорка, я всегда им отвечал: «Я могу выразить это одним словом — "тренажер"». И хотя я говорил это, чтобы позлить их, мои слова отчасти были правдой. Когда в 1999 году Хелена Филдинг приехала в Нью-Йорк для рекламы своей книги «Дневник Бриджит Джонс», она сказала, что главное различие между ее героиней и Элли Макбил заключается в том, что последняя «намного стройнее».

Пожалуй, эти различия объяснялись тем, что я не сравнивал подобное с подобным. Женщины, которых я знал в Лондоне, были специалистками среднего звена — журналистками, адвокатами, телевизионными продюсерами, а те, с кем я сталкивался в чехарде светских раутов и приемов, были «принцессами с Парк-авеню». Ближайшим их эквивалентом у нас, пожалуй, можно назвать «девушек из высшего общества», если, конечно, не заострять внимание на том, что в Нью-Йорке подобных «хористочек» десятки тысяч. Тщательность, с какой за своей внешностью ухаживает в Лондоне лишь дюжина женщин, для Манхэттена является нормой. Даже женщины, которые должны находиться на работе с девяти утра до семи вечера, тратят на это огромное количество времени.

Чтобы отчетливо представить себе разницу между обычными женщинами Нью-Йорка и Лондона, сравните актеров, снимающихся в «Друзьях», с актерами из «Жителей Ист-Энда». На американском телевидении женщин, похожих на Натали Кэссиди — актрису, играющую Соню, — вы можете увидеть лишь в качестве несчастной подопытной крысы в рекламе самых новейших приспособлений для подтягивания брюшного пресса, талии и бедер.

Что же касается отношений между мужчинами и женщинами, то здесь возникает ощущение, что Манхэттен вернулся в XX век. В самом модном ночном клубе скромно одетые мужчины сидят, склонившись над своими столиками, пока женщины шествуют мимо них, словно распустившие хвост павлины. Сидя 13 декабря 1995 года в зрительном зале на премьере фильма «Чувства и чувствительность», я неожиданно понял причину такого засилья экранизаций Джейн Остен — еще раньше в этом году в прокат вышли «Бестолковые» и «Убеждение», и очень скоро ожидался выход на экраны фильма «Эмма». Слишком велико было сходство между сельской Англией XIX века и урбанизированной Америкой конца века XX.

Вопреки распространенному мнению остеновские экранизации нравились американским зрителям не потому, что те испытывали ностальгию по добрым и спокойным временам, когда все носили головные уборы и жили в роскошных домах. Просто на экране они видели общество, в котором живут сегодня. Романы Остен на первый взгляд могут показаться легкими пасторальными комедиями о романтической любви, но отодвиньте в сторону чехол для чайника, и обнажится жесткая механика английского общества XIX века. Вот как об этом написал У. Х. Оден:

И вокруг можно найти немало доказательств «притягательности золота» для Нью-Йорка середины 1990-х годов. Возьмем, например, Рона Перелмана, самого богатого человека в городе. В 1995 году он женился на Патрисии Дафф, красивой блондинке, которую выставлял напоказ как предмет роскоши, разведясь годом раньше с Клаудией Коэн, гламурной кошечкой средних лет. В 1996 году он расстался и с Дафф, после чего вступал в отношения еще не с одной красоткой, в том числе с актрисой Эллен Баркин. Учитывая его внешность, все эти женщины вряд ли посмотрели бы на него дважды, будь он, например, простым водопроводчиком.^[71]

Мир, описываемый Остен, в котором честолюбивые девушки соперничают друг с другом, чтобы привлечь внимание богатого и подходящего на роль супруга мужчины, сверхъестественным образом напоминает современный Манхэттен. Оба общества жестко иерархизированы, власть в них сосредоточена в руках плутократической элиты, потому самый быстрый способ оказаться наверху — удачный брак. Расположенные на побережье Хэмптонса огромные особняки, куда на лето удаляется нью-йоркский правящий класс, являются эквивалентом Пемберли, поместья Дарси в Дербишире.

Правда, в Манхэттене самые желанные женихи не родовитые землевладельцы, а известные люди. Я помню, как Кэндес Бушнелл, с которой мы здорово набрались на одной из вечеринок, призналась, что она «настоящий сноб» в отношении того, с кем встречаться. (Думаю, когда почувствовала, что я хотел за ней приударить, и постаралась заранее меня отшить.)

— Я хочу встречаться с тем, кто действительно достиг успеха, — объяснила она. — Мне кажется, что сегодняшний успех для меня не предел… И мне хочется быть с кем-то, кто также пользуется известностью, понимаешь? Я хочу быть с тем, кто похож на меня. Мне кажется, я заслужила это.

Желание нью-йоркских женщин попасть на рынок невест XIX века кажется удивительным. В конце концов, женская эмансипация на Манхэттене зашла дальше, чем в любом другом городе мира. Дамы могут не называть себя «феминистками», но если им покажется, что их подвергли дискриминации, сразу бросаются набирать номер телефона своего адвоката. Они более амбициозны, лучше образованны и менее угнетены по сравнению с предыдущими поколениями женщин, и все же готовы пойти на все, чтобы заполучить мужа. Почему?^[72]

Ответ прост — чтобы произвести впечатление на других женщин. Любой, читавший Эдит Уортон, знает, что женщины Манхэттена, особенно те, кто принадлежит к элите Верхнего Ист-Сайда, уже давно привыкли судить друг о друге в зависимости от того, кто попал в расставленные ими сети. Положение в обществе ценится в Нью-Йорке превыше всего, и удачный брак до сих пор остается самым быстрым способом его достичь. В «Вэнити фэр» ходит легенда об одной женщине-редакторе, которая, поймав на крючок своего будущего мужа, позвонила в первую очередь не своей матери, а ведущей светской хроники Лиз Смит. И только после того, как та пообещала поместить новость о помолвке в своей колонке, снизошла до того, чтобы сообщить об этом своим родным.

Но почему женщины так стремятся заполучить известного человека в качестве супруга? Столетие назад их положение в обществе действительно во многом зависело от статуса супруга, но сегодня… они способны достичь финансового и социального благополучия собственными силами. И достигают его, но предпочитают делать это с обручальным кольцом на пальце. Отчасти такой подход объясняется тем, что Нью-Йорк — город, где правят законы дарвиновской эволюции. В его пропитанном враждебностью окружении, где полно безжалостных хищников, которые не остановятся ни перед чем, лишь бы добраться до самого верха, люди вынуждены искать союзников, чтобы защитить себя, а самый надежный союзник для женщины — муж. А отчасти тем, что в обществе дамы сияют гораздо ярче, когда они замужем за влиятельным человеком, особенно те из них, кто добился успеха. В идеале они хотят стать половиной «влиятельной четы». На Манхэттене именно подобные семейные тандемы составляют высший слой общества. Среди них Диана фон Ферстенберг и Барри Диллер; Диана Сойер и Майк Николс, Гейл Шихи и Клей Фелкер, Бинки Урбан и Кен Олетта, Тина Браун и Гарольд Эванс.^[73] И этот список можно продолжать до бесконечности. И для самых амбициозных женщин города попасть в него — главная цель жизни.

После отставки, которую мне дала Зоуи Колмайер, я понял, что пора кое-что изменить, иначе не будет ни единого шанса с дебютантками из Верхнего Ист-Сайда. При их повышенном интересе к охоте на крупного зверя какие надежды могли быть у журналистишки тридцати с лишним лет и без единого пенни в кармане? Меня трудно было принять за современный эквивалент Дарси. Скорее я походил на кривозубого рабочего с фермы.

Поэтому я решил воспользоваться своим титулом.

Сразу оговорюсь — я не принадлежу к аристократической элите, наоборот. Мой отец — социалист-интеллектуал, а его отец был австралийским импресарио, который одно время работал музыкальным редактором «Дейли экспресс». Отец рассказал историю о том, как однажды они с дедом шагали по Флит-стрит и старый журналист заметил сотни крыс, несущихся по направлению к Странд. Он тут же втиснулся в телефонную будку, позвонил в «Ивнинг стандарт» и продал историю в «Лондонер». Будь я на его месте, сделал бы то же самое. И все-таки формально я носил титул Достопочтенного, потому что моему отцу было пожаловано дворянство Джеймсом Каллиганом, когда тот еще был премьер-министром от партии лейбористов. В отличие от потомственного дворянского титула быть сыном пожизненного пэра в глазах британского общества приравнивалось к родству с сэром Каспером Вейнбергером,^[74] но в Америке в этом разбираются разве что самые стойкие англофилы. (Например, Крис Лоуренс об этом знал.) Выдать себя за знатного человека, чтобы заманить в постель ничего не подозревающих наивных завсегдатаев модных вечеринок, — старая как мир уловка (Нью-Йорк был наводнен фальшивыми аристократами), но мне хотя бы не потребуется лгать для осуществления аферы.

Главное, найти способ известить людей о моем титуле. Я не мог просто взять и открыто о нем объявить, ибо для истинного джентльмена такой шаг слишком вульгарен и непростителен. Мне пришла идея получить кредитную карточку «Американ экспресс» на имя Достопочтенного Тоби Янга. В конце концов, я всего лишь хотел произвести впечатление на женщин, которых собирался пригласить на ужин.

Через несколько недель я получил письмо из «Американ экспресс» на имя Достопочтенного Тоби Янга. Я сразу принялся ощупывать конверт — карточка была там. Я быстро извлек письмо. «Дорогой Достопочтенный, — начиналось оно. — С удовольствием сообщаем вам…»

Минуточку. Мне показалось, или в «Американ экспресс» действительно приняли титул Достопочтенный за имя? Я тут же проверил кусочек пластика. Так и есть — на карточке стояло «Достопочтенный Янг». О нет! Приглашенные мною на обед спутницы решат, что я украл ее у какого-нибудь бедного корейского студента.

Я немедленно позвонил в главный офис «Американ экспресс» и объяснил их ошибку.

— Вы утверждаете, что Достопочтенный является вашим титулом? — скептически осведомился администратор. — Кто-то вроде судьи?^[75]

— Нет, нет, — ответил я. — Это британский титул. Мой отец лорд.

— То есть это означает, что вы станете лордом?

— В общем, нет.

— Тогда каким образом вы получили титул?

Кажется, это потребует от меня больше усилий, чем я думал.

— Послушайте. — Я понизил голос до шепота. — Я не должен вам этого говорить, но мой отец член королевской семьи.

Пауза.

— Как вам угодно. — Он не поверил ни единому моему слову. — Боюсь, мы не сможем изменить имя на карточке после того, как она пущена в обращение. Вам следует подать новую заявку, но она должна содержать другой адрес.

Свою вторую заявку я отправил, указав в ней адрес издательства, и через неделю получил другую карточку. На этот раз там значились и мой титул, и мое имя. Пришло время использовать мое новое удостоверение личности.

И в этом свою помощь предложила Кэндес Бушнелл, с которой к тому времени мы успели подружиться. После знакомства на вечеринке у Ричарда и Надин Джонсон каждая наша встреча с ней почти всегда заканчивалась тем, что мы «нагружались до бровей», как она любила это называть, в какой-нибудь работающей допоздна забегаловке. Ей было 37, но на вечеринке в честь своего дня рождения она сказала, что ей исполнилось 32, и ей поверили. Длинноволосая блондинка с симпатичным носиком-пуговкой, она выглядела очень привлекательно. Менеджер называл ее «Шарон Стоун от журналистики», но мне больше нравилось видеть в ней повзрослевшую версию персонажа, сыгранного Алисией Сильверстоун в «Бестолковых». Она была несговорчивой и корыстной, но в то же время забавной и остроумной. Ее колонка «Секс в большом городе» в «Нью-Йорк обсервер», которую она вела с 1994 года, пользовалась огромной популярностью и стала настоящим хитом. В ней была та крупица свежести, которую не смогли искоренить 19 лет жизни на Манхэттене. Она не была Дороти Паркер, скорее напоминала одну из тех бойких и острых на язык девчонок, которых я надеялся встретить в Нью-Йорке.

Когда Кэндес узнала о моем титуле, она предложила распространить слух, будто я наследник семьи шотландских землевладельцев и приехал в Америку в поисках жены. С величайшей помпой Кэндес представила меня нескольким далеко уже не юным охотницам за мужьями как «достопочтенного Тоби Янга» и, отойдя в сторону, принялась с интересом наблюдать за танцующими в их глазах долларовыми значками. К сожалению, как только они, точнее, те, кого мне удалось-таки заманить в свои сети, оказывались в моей квартире, их мечты разлетались вдребезги. Какие бы иллюзии они ни питали о счастливой и сказочной жизни в замке Шотландии, им было достаточно одного взгляда на мою обстановку, чтобы навсегда с ними распрощаться. Обычно мои «потенциальные невесты» оказывались за дверью раньше, чем я успевал раскупорить бутылку вина.

Впрочем, не обошлось и без исключений. Я говорю о чилийской красотке, имя которой не называю по юридическим причинам. Ей было около 35-ти, и, несмотря на то, что уже 20 лет она безостановочно пропадала в круговороте вечеринок Лондон — Нью-Йорк — Лос-Анджелес, женщина оставалась по-прежнему сногсшибательно красивой. По словам Кэндес, ее грудь сделана лучшим пластическим хирургом Майами — она обошлась ей в 20 000 долларов, — впрочем, как и все остальные ее идеально подогнанные прелести. Список известных людей, которых она покорила, намного ослепительнее и длиннее, чем РМК 400, и, по слухам, она была первой, кому звонил Мик Джаггер, приезжая в город. Поэтому все называли ее «Ред хот чили пеппер» (Красный острый перец чили).

К концу первого нашего с ней свидания, когда я в очередной раз беззастенчиво помахал перед ее носом своей кредитной карточкой, она неожиданно попросила занять ей 250 долларов. Я немного опешил, но ___ объяснила, что если не заплатит недельную ренту, ее с пятилетней дочерью выбросят на улицу. Поэтому не мог бы я ей чем-нибудь помочь?

Естественно, я тут же поспешил к ближайшему банкомату.

Она рассыпалась в благодарностях и предложила пойти ко мне выпить чего-нибудь после ужина. А я подумал, что уж сегодня без секса не останусь! Когда мы свернули на мою улицу, к нам подошел подозрительного вида субъект и предложил купить у него наркотики. Я замотал головой, но глаза у моей спутницы моментально загорелись.

— Скажите, сеньор, — она отвела его в сторону, — сколько кокаина я могу купить на 250 долларов?

После недолгих переговоров ____ велела мне возвращаться, мол, она подойдет через минуту, только закончит сделку. На часах было полпервого ночи.

Меня немного возмутило, что деньги, в которых всего полчаса назад она так отчаянно нуждалась, теперь уйдут на марафет, но решил не придавать этому значения. В конце концов, ____ была чертовски сексуальна и вполне стоит занятых у меня денег. А учитывая, что от природы ____ и так отличалась довольно живым темпераментом, у меня дух захватывало, когда я думал, какой она будет под действием кокаина. Приглушив свет и поставив диск с Синатрой, я уселся ее ждать. О Боже! Скоро я увижу свою первую бразильскую «киску»! От охватившего меня возбуждения я почти не мог дышать.

Однако, прождав полтора часа, янеохотно признался себе, что она вряд ли появится. В эту минуту я действительно пожалел о своих деньгах. Эта стерва просто меня обокрала! Закипая от злости, я отправился в постель.

В 5.15 утра меня разбудил звонок в дверь. Это была ____, хотя в женщине, проковылявшей в мою квартиру, было трудно узнать «Острую перчинку». Ее платье было покрыто отвратительными коричневыми пятнами, а под носом виднелись следы от двух высохших струек крови. Ее волосы находились в таком состоянии, словно последние четыре с половиной часа она провела на палубе парома, пересекающего Ла-Манш.

— О, Тоби, — закричала она, — этот сукин сын ограбил меня. Он продал мне стиральный порошок. — Она указала на следы крови под носом. — Но я знаю парня, он живет за углом, у которого мы можем достать по-настоящему хороший марафет. — Она приняла кокетливую позу. — Ты не мог бы дать мне еще 250 долларов?

Я больше никогда не ходил на свидание с ____.

15 600-фунтовая горилла

Бурная светская жизнь не слишком хорошо отражалась на моей репутации в «Вэнити фэр». В основном сотрудники журнала были либо женаты, либо находились в серьезных длительных отношениях и мало интересовались суматошной жизнью Манхэттена. Поэтому к любому, кто каждый вечер отправлялся развлекаться, они относились с легким подозрением. В конце концов, кто, кроме бесполезных бездельников, может растрачивать свою жизнь, посещая модные вечеринки? Побывав на одной из них, можно считать, что вы побывали на остальных, не так ли?

Но это была не единственная моя проблема — еще я никогда не мог запомнить, как кого зовут. Как только я появился в редакции, Эйми Белл подчеркнула, насколько важно знать всех своих коллег по именам. Она рассказала известный случай о съемках «60 минут» сюжета с Тиной Браун. Судя по всему, та решила устроить для ведущего программы экскурсию по издательству и впервые за все время своего руководства приветствовала каждого сотрудника по имени. Стоит ли говорить, что некоторых из них она назвала неправильно.

Поскольку в издательстве я появлялся каждый день часам к одиннадцати, источая алкогольные пары и страдая от ужасного похмелья, то к своему кабинету я вынужден был пробираться сквозь строй сияющих свежестью сотрудников, каждый из которых выкрикивал мне «Привет, Тоби». Мне следовало бы им ответить «Привет, такой-то» в зависимости от того, кто это был, но я не хотел рисковать на случай, если мог ошибиться с именем. Поэтому я лишь бормотал «Привет» в надежде, что они не поймут, знаю я их имена или нет. Но думаю, никто из них не питал иллюзий на мой счет — и они были правы.

Мэтт Тирнауэр не мог отказать себе в удовольствии, чтобы не поприветствовать меня словами «Лорд Янг». Когда я подавал новую заявку на кредитную карточку «Американ экспресс», то указал в ней в качестве своего адреса Мэдисон-авеню, 350, из-за чего мои ежемесячные отчеты по балансу стали приходить в офис «Вэнити фэр». Вскоре Мэтт перехватил один из них и пристал ко мне с требованием объяснить, почему он был на имя «Достопочтенного Тоби Янга». Пришлось объяснить, что мой отец лорд. Эта новость его ошеломила — для него я был типичным представителем среднего класса. Но потом он стал называть меня либо «Лорд Янг», либо «Маленький лорд Фоунтлерой», либо «Ваша светлость». Я пытался втолковать ему, что являюсь всего лишь сыном пожизненного пэра и поэтому действительно принадлежу к среднему классу, но все без толку. Все время, что я проработал в журнале, он продолжал называть меня «Лорд Янг», иногда даже склоняя голову в насмешливом поклоне. В любом случае это также вряд ли положительно отразилось на моей профессиональной репутации в издательстве.

К счастью, «Вэнити фэр» был далек от демократии, поэтому, пока главному редактору нравилось иметь меня под рукой, мне было безразлично, считают ли меня остальные фигляром из высшего общества. Главное — не испортить отношений с 600-фунтовой гориллой, сидящей в угловом кабинете. Мэтт и Эйми неоднократно пытались мне вдолбить, что пока Грейдон на моей стороне, со мной все будет в порядке.

Мне следовало их послушать.

Цепочка событий, приведших к ухудшению наших с Грейдоном отношений, началась с того, что он заметил меня на шоу Кельвина Кляйна во время Недели моды. Самая большая моя проблема, связанная с показом весенней коллекции (довольно странно, что осенью проводят показ весенних коллекций), была не в том, что происходило на каждом шоу, а в том, как туда попасть. Поэтому я обратился за советом к Элизабет Зальцман.

— Во-первых, лишь одно из них заслуживает внимания — шоу Кельвина, — сообщила она. — Поверь, побывав на одном из них, в другой раз тебе уже не захочется туда идти, разве только ты будешь вынужден это делать.

Это звучало разумно. Но каким образом я могу получить билет?

— Забудь о первом ряде, — сказала она, делясь коллективной мудростью, накопленной в недрах индустрии. — Тебе нужно попасть за кулисы. Ведь ты же хочешь поглазеть на обнаженных девочек, правильно?

Черт побери, именно этого я и хочу!

Она пообещала достать пропуск с полным доступом, а тем временем провела со мной ликбез по «пищевой цепочке» в мире моды. После закулисья на втором месте находился первый ряд, но только если там не было фотографов, которые загораживали обзор. За ним следовал не второй, а третий ряд. На втором очень часто вид заслоняли головные уборы тех, кто сидел впереди, тогда как третий ряд находился на небольшом возвышении. Потом шли места в проходе и самыми последними в списке — унижение, на которое можно было пойти только в самом безвыходном положении, — шли стоячие места.

На следующий день, придя на работу, я обнаружил на своем столе белый конверт, на котором розовым фломастером было написано «Тоби». Ага, подумал я. Конверт был надписан Пиппи, а значит… он от Элизабет. Это мой пропуск с полным доступом на шоу Кельвина Кляйна! Я торопливо разорвал конверт, но, увы, из него выпал самый обычный билет, в самом верху которого большими черными буквами было отпечатано «Стоячее место».

— Извини, дружок, — объяснила Элизабет, заглядывая ко мне в кабинет. — Это все, что я смогла достать.

Что ж, это лучше, чем ничего. И вот в назначенный день я терпеливо стоял в очереди вместе с другими представителями низших форм жизни, пока «сливки общества», экипированные в боевые доспехи, неторопливо проходили внутрь. Здесь были Джордж Уэйн в фиолетовом бархатном костюме, Анна Уинтур в обязательных темных очках от Шанель, Дональд Трамп со своими «запонками» — двумя блондинками, висящими на каждой его руке. Это было настоящее шоу в мире моды. В конце концов запустили и тех, у кого были билеты на стоячие места. Нас согнали в нечто, напоминающее загон и огороженное металлическими барьерами.

Элизабет небрежно опустилась на свое место прямо в середине первого ряда, невольно привлекая мое внимание к пустующему слева от нее креслу. Еще одно незанятое место находилось в конце ряда справа от нее. Я и не думал о том, чтобы сесть рядом с ней — это место вероятнее всего было забронировано для Грейдона, — а вот как насчет того, что с краю? Оно выглядело чрезвычайно соблазнительным. И хотя на нем и в самом деле была прикреплена табличка, предупреждающая, что место занято, я еще не видел никого, кто заявлял бы на него свои права. Когда до начала шоу оставалось несколько секунд, а место продолжало пустовать, я, оглянувшись на несчастные лица тех, кому весь вечер предстояло провести стоя, решился занять его. Наклонившись, пролез через барьер и направился к своей цели. Зал был набит «планшеточными нацистами», но я подумал, что, создав вокруг себя атмосферу авторитета и власти, мне удастся проскочить мимо них без приключений. Разве половина сидящих здесь людей на самом деле не обманщики? После напряженного прохода сквозь ряды, во время которого я старательно смотрел перед собой с уверенным видом и милостиво улыбался, мне удалось добраться до первого ряда, не вызвав подозрений. Мне это удалось!

Как только я сел, в зале появился Грейдон. Решительно направляясь к первому ряду, он действительно выглядел потрясающе. Не каждому дано так ходить, как это делал Грейдон. «Мне нравится, как он двигается, — сказал о нем однажды Джей Ленно^[76] журналу «Нью-Йорк». — Он потомок тех янки-аристократов из Нью-Йорка и Коннектикута, которых, как нам казалось, уже не существует». Я сидел и наблюдал за ним с благоговением. В следующий раз, сказал я себе, когда буду подходить к какому-нибудь «планшеточному нацисту», сделаю именно так. Проклятие, это ему следует дефилировать здесь по подиуму!

Неожиданно он меня заметил, и на его лице промелькнуло выражение легкой досады, мол, он-то что здесь делает? Грейдон остановился прямо передо мной.

— Тоби, ты не можешь сидеть в первом ряду, — сказал он мне шепотом. — Ты все еще в первой комнате.

Я подумал, что он шутит.

— Не беспокойся, — таким же шепотом ответил я ему, — Элизабет приберегла для тебя местечко.

— Мне плевать, — он повысил голос. — Убирайся отсюда к чертовой матери.

Я побагровел. Зачем он это делает? Такого унижения мне не приходилось испытывать. Поднявшись, я медленно направился к своему месту, ощущая на себе пристальные взгляды всего Нью-Йорка. Мои шаркающая походка и опущенная от стыда голова были полной противоположностью недавнего величавого шествия Грейдона. Мне казалось, что к моей заднице приклеили табличку с надписью «Пни меня».

Оглядываясь назад, я понимаю, что самым разумным было не обращать на это внимания. Подобный ритуал унижения является стандартной церемонией инициации в «Конде наст», и реагировать на это следует, схватив себя за лодыжки и сказав: «Пожалуйста, сэр, не могли бы вы повторить еще раз?» Мне только предстояло овладеть искусством «наплюй на свою гордость».^[77] А пока я помнил, что совсем недавно сам был капитаном собственного корабля. И поэтому поклялся отомстить.

Такая возможность представилась через пару дней, когда я случайно наткнулся на статью Грейдона, написанную им для «Джи-кью» несколькими годами ранее о своей поездке в Лондон. Он рассказал, как, побывав на ленче, устроенном «Прайвит ай», на следующий день он отправился на ленч, устроенный «Спектейтором», и там — это просто невероятно — встретился с одними и теми же людьми. Затем он побывал на поминальной службе Малкольма Маггериджа,^[78] и — вы можете в это поверить? — эти люди оказались и здесь! Поэтому Грейдон пришел к выводу, что по размерам британское светское общество довольно маленькое, из-за чего вы постоянно натыкаетесь на одних и тех же людей, куда бы ни отправились, словно в «Танце под музыку времени».^[79]

Отксерив статью, я подсунул ее под дверь его кабинета с приложенной к ней запиской:

Дорогой Грейдон.

Приятно видеть, что ты не ушел дальше первой комнаты в своей поездке в Лондон. Надеюсь, в следующий раз тебе повезет больше.

С наилучшими пожеланиями,

Тоби.

Увидев это, Грейдон немедленно вызвал меня к себе. Судя по пунцовости лица, он был взвинчен до предела.

— Честно говоря, это мало похоже на дружескую шутку. — Грейдон буквально искрился от ярости. — Вы, британцы, приезжаете в Нью-Йорк, берете у нас деньги и смотрите на нас, задрав нос… Но до вас никак не доходит, что мы можем смести вашу страну за 20 минут! И на ее месте ничего не останется! Проклятие, если бы не мы, вы говорили бы сейчас по-немецки!

Минуточку, подумал я. Разве ты не канадец? От меня потребовались титанические усилия, чтобы не сказать ему: «На самом деле, Грейдон, если бы не мы, вы бы сейчас говорили по-французски».

Однако в этот раз мне удалось придушить свою гордость. Любой бы на моем месте понял, что допустил колоссальную ошибку. Я думал лишь слегка поддразнить его, а он в бешенстве набросился на меня с выпученными глазами, рискуя тем самым заработать сердечный приступ. Крис Лоуренс называл сердечный приступ «схваткой» из-за того, что его жертвы зачастую хватаются за сердце. Он часто шутил, что из-за меня у Грейдона будет «схватка», при этом хватался за сердце и издавал хрипящие звуки.

Бог свидетель, в свое время я написал достаточно статей, которых стыжусь до сих пор, но еще никто не боялся попрекнуть меня ими. Конечно, мне это нравилось не больше, чем Грейдону, но я научился принимать подобные выпады как неизбежное зло. Единственное, чего я не учел, — насколько жесткая неофициальная иерархия в «Вэнити фэр». Грейдон мог позволить себе быть грубым в обращении со мной, и никто не видел в этом ничего предосудительного, тогда как мне нельзя было отплатить ему той же монетой. Говоря словами Эйми Белл, я «переступил черту». И мое будущее в журнале стало выглядеть довольно безрадостным.

Я наивно полагал, что раз Грейдон по-свойски ведет себя и постоянно отпускает шуточки в адрес богатых и знаменитых, вряд ли он станет возражать против поддразниваний в свой адрес. Его образ едкого острослова, казалось, для того и создан, чтобы сказать вам, что да, он обитает в мире, о котором «Вэнити фэр» ведет хроники, но не является частью этого окружения. Именно таким был очевидный подтекст всех его советов о том, как добиться успеха в издательском мире Нью-Йорка. «Знаешь, в чем секрет успеха в этом бизнесе? — спросил он меня однажды. — В трех «ф»: факсы, фимиам и фиалки».^[80] Под этими крупицами мудрости подразумевалось, что хотя он и является кем-то вроде Мастера Джедай в играх медиаиндустрии, обозревающего игровое поле из нарисованного окна в седьмой комнате, но не воспринимает это всерьез. Может быть, он и Большой Босс, но под этой маской остается самым обычным парнем. Грейдон не производит впечатления, что вам необходимо вооружиться тремя «ф» или каким-нибудь другим трюком с разумом из арсенала Джедаев, чтобы он остался вами доволен.

Однако чем лучше я узнавал босса, тем отчетливее понимал, что с его стороны это было чистой воды риторикой. От подчиненных Грейдон ожидает такого же заискивающего почтения, какое оказывается любому другому заправиле (закулисный руководитель). Неприкрытое преклонение перед властью на Манхэттене — закон, независимо от того, насколько «нормальным» кажется человек с виду. Я помню, как в начале 1996 года мне довелось обедать с Грейдоном в самом знаменитом и влиятельном ресторане Нью-Йорка «Le Cirque» (в 2000 году он перевоплотился в «Le Cirque 2000»). Его владелец, итальянец Сирио Маччиони, приветствовал Грейдона с подобающим подобострастием, поклонившись так низко, что мне показалось, его накладка из искусственных волос вот-вот свалится с головы, затем повернулся к своему персоналу и щелкнул пальцами. Через секунду двое лакеев установили в центре зала новый стол. Только не существующий ранее стол мог стать достойным местом для такого выдающегося человека. Дальше из кухни потянулась вереница официанток с подносами дорогих деликатесов — прерогатива, доступная только величайшим из величайших. «О Боже, — закатывая глаза, вздохнул Грейдон. — Начинается». Ну конечно, подумал я. Подобное подобострастие, может быть, и нелепо, но горе тому ресторатору, который будет относиться к тебе как к обычному клиенту.

В Лондоне с влиятельными особами обращаются иначе. Любого, кто подобно Майклу Уиннеру^[81] ожидает, чтобы обычные люди падали перед ним ниц, сочтут неуверенным и жалким. А любое проявление подхалимажа на публике считается дурным тоном. По отношению к тем, кто занимает более высокое положение в обществе, на людях следует себя вести с легким нахальством, тем самым делая им комплимент, что считаете их достаточно уверенными в себе, чтобы справиться с небольшой публичной насмешкой.^[82] Хотя в приватной обстановке вам лучше постараться облизать их с ног до головы. Мне не раз приходилось слышать, что разница между Лондоном и Нью-Йорком заключается в том, что в Лондоне люди грубят тебе в лицо, но за спиной проявляют лояльность, тогда как в Нью-Йорке перед тобой они растекаются патокой, а за спиной начинают грубить.

Отношение влиятельных людей Лондона к тем, кто занимает более низкое социальное положение, во многом связано с понятием о хорошем происхождении, которое основано английской классовой системой, и с моей стороны было наивно ожидать, что те же самые правила будут действовать на Манхэттене. Тем не менее Грейдон намеренно делал вид, что разделяет свободные «британские» взгляды в отношении сетей успеха. Я ошибся, приняв все это за чистую монету.

Одна история наглядно иллюстрирует, насколько обидчив Грейдон. К концу моего пребывания в «Вэнити фэр» в соседнем кабинете появился молодой человек по имени Морган Мерфи. Когда мы Крисом услышали его южный акцент и медлительную речь, то сразу окрестили его «Форестом Гампом». Довольно добрый парень, отчаянно желающий снискать расположение любого, кто попадется на его пути. Как и наивный малый, сыгранный Томом Хенксом, он был совершенно бесхитростным. Однажды Морган столкнулся в лифте с Грейдоном и не задумываясь заявил, что давненько его не видел. Грейдон ничего не ответил и лишь бросил на беднягу сердитый взгляд. На следующий день Моргана вызвали в кабинет Эйми Белл, где та устроила ему взбучку. «Маленький совет, — сказала она, напуская на себя снисходительный вид. — В будущем не стоит говорить загруженному работой редактору «Конде наст», что ты редко видишь его в офисе, хорошо?»

Именно по безумной мании величия, одной из парадоксальных черт характера Грейдона, с удовольствием бы прошелся «Спай» в период своего расцвета. Эту особенность Грейдона не раз отмечали друзья, и будь «Спай» до сих пор на плаву, его бы наверняка включили в ежегодный список журнала «100 самых раздражающих, вызывающих опасения и пугающих людей, мест и вещей в Нью-Йорке и стране». Впрочем, каждая газета и журнал Манхэттена время от времени заставляли его принять горькие пилюли в стиле «Спай», предавая гласности всевозможные неблаговидные для него факты.

Например, согласно статье, напечатанной в 1989 году журналом «Нью-Йорк», бизнес-план для «Спай», который Грейдон рассылал зимой 1985 года, сопровождался его резюме, содержащим несколько сомнительных «фактов». Среди прочего Грейдон утверждал, что писал речи для команды Пьера Трюдо, бывшего премьер-министра Канады, и посещал Карлетонский университет в Оттаве. Репортеру не удалось найти подтверждение ни тому ни другому «факту», хотя Грейдон всегда настаивал, что это правда. (И лично я ему верю.)

Совсем недавно «Нью-Йорк» поведал, что в течение нескольких лет между окончанием школы и поступлением в университет Грейдон занимался разного рода неквалифицированным трудом. Например, работал на канадской железной дороге. Кстати, своим тамошним коллегам он представился как еврей.

Грейдон Картер той эпохи сильно отличался от сегодняшнего Грейдона Картера. Из-за обветшалого дома в Уэст-Виллидж, коллекции обшитых деревянными панелями «универсалов» и стильной копны серебряных волос он казался ярким воплощением чистокровного джентльмена. Его имя регулярно появлялось в официальном списке «Самых хорошо одетых людей Нью-Йорка». Но я не стал бы приходить в особый восторг от его трансформации из отпрыска пилота Военно-Воздушных Сил Канады в «янки-аристократа». Здесь не было ничего, кроме показной благовоспитанности. Как никак Манхэттен — мировая столица любителей приукрасить свое резюме, и большая часть городской элиты походила на Гэтсби ничуть не меньше Грейдона. Но это не мешало людям косо смотреть на то, что он выдает себя за аристократа. В одном из наших разговоров Энтони Хейден-Гест, этот английский потомок голубых кровей, назвал Грейдона «самозванцем до мозга костей».

— Как и все в этом городе, разве нет? — усмехнулся я.

— Да, — кивнул Энтони, — но Грейдон слишком многое оставил за бортом.

Об этом разговоре годами позже мне напомнил отрывок из романа Сола Беллоу «Равельштайн»: «Современная свобода, или комбинация из уединения и стоящей перед нами свободы, заставляет нас приукрашать себя. Это таит в себе опасность, что в результате от вас может не остаться ничего человеческого».

Но самое серьезное обвинение в адрес Грейдона — что он не смог оправдать ожиданий, которые «Спай» породил во многих сердцах, а особенно среди уменьшающейся популяции нью-йоркских радикальных журналистов. Из беспощадного бойцового пса, поднимающего на смех всех, от Дональда Трампа («хам с короткими пальцами») до Сая Ньюхауса («слегка помятый невзрачный магнат»), Грейдон превратился в оплот правящей верхушки, или «Нового истеблишмента», как «Вэнити фэр» называет ее в своем ежегодном панегирике «титанам информационной эпохи». Однажды «Спай» устроил вечеринку, на которую были приглашены все его одинокие подписчики (сегодня лишь крохотная часть персонала «Вэнити фэр» получает приглашение на подобные мероприятия). Но не следует недооценивать Грейдона, считая, что он из браконьера превратился в лесника. Теперь он стал владельцем земли, на которой когда-то промышлял браконьерством.

Стоит ли считать Грейдона лицемером? Это зависит от того, насколько серьезно вы относились к «Спай». Если, как утверждает Грейдон, он был лишь небольшой забавой, качественным журналом о жизни светского общества и ничего более, тогда в его нынешнем положении в качестве «главного жреца культа популярности» нет ничего аномального. С этой позиции «Спай» был лишь визитной карточкой, способом, которым Грейдон и его соредактор Курт Андерсен дали понять таким людям как Сай Ньюхаус, что они талантливые редакторы, которых можно нанять, но за правильную цену.

Однако если истории «Спай» о жадности и лживости правящего класса Нью-Йорка были продиктованы внутренним несогласием, а за сарказмом и сатирой скрывалось нечто большее, чем просто зависть, тогда нынешнее положение Грейдона начинает вызывать легкое сомнение. Для многих людей «Спай» был маяком, блистательным бунтарским журналом в традициях «Американ Меркури» Г. Л. Менкена.^[83] И с этой точки зрения Грейдон похож на человека, который заключил сделку с дьяволом, отвергнув свои убеждения ради всемирной славы и успеха. Данный довод убедительно приведен Тимом Карвеллом в статье «Шпионы, которые поимели Манхэттен». («Фортуна» от 19 июля 1999 года. С. 30–31).

Я не считаю Грейдона лицемером. Возможно, как соредактор «Спай» он и занимался разоблачением двойных стандартов нью-йоркской верхушки, но Грейдон никогда не заявлял о своих высоких моральных устоях. Если, обвиняя некоторых политиков в коррупции, журнал позволял себе замечания, выставляющие его праведником, то, как правило, это было всего лишь литературным приемом, чтобы еще больше подчеркнуть продажность властьпредержащих негодяев. Не следует путать сатиру с нравственной цензурой, даже если сатирик иногда оказывается на поводке.

Нет, Грейдон изменился в другом — в нем угас его пыл. Он больше не был прежним бесстрашным воином. «Вэнити фэр» разочаровал меня тем, что в нем практически отсутствовали те непокорство и беспощадность, благодаря которым «Спай» был таким потрясающим журналом. Я подписался на него в 1987 году, и именно подобное слияние юмора из разряда «взрывающейся сигары» и не взирающих на запреты репортажей заставили меня увидеть в нем воплощение аристократическо-демократического идеала. Это была журналистика в ее лучших проявлениях — непочтительная, непослушная и никому ничем не обязанная. Грейдон был великолепен, критикуя напыщенное самомнение богатых и влиятельных людей. Он был настоящей занозой в боку медиаиндустрии. В общем, он был для меня примером.

Его не удалось полностью приручить, но в нем больше не было огня; он размяк. Стал походить на лидера партизанского движения, который помирился со старым режимом и получил за это в награду баронетство. Иногда еще в нем можно увидеть проблески того бунтовщика, каким он когда-то был, заметить дьявольский блеск в его глазах, когда он на мгновение задумывается, а не бросить ли бомбу в машину какого-нибудь капиталиста-толстосума. Но такие моменты очень скоротечны. Ведь теперь у него есть обязательства и толстосум-сосед в Коннектикуте.

Неистребимое желание создавать проблемы заставляет Грейдона подталкивать и других на их осуществление. Он постоянно уговаривал меня запустить журнал, похожий на «Спай», заявляя, что в Манхэттене полно напыщенных кретинов, которые только и ждут, чтобы их забросали тортами: «Будь я помоложе…» Возможно, в его представлении, если бы он смог воспользоваться своим влиянием, чтобы помочь таким людям, как я, начать карьеру в Нью-Йорке, компромиссы, на которые он пошел ради своего продвижения наверх, не были бы такими… компромиссными. И возможно, я просто льщу себе, но, учитывая мое несоответствие работе, которую он мне предложил, я не могу найти иной причины, объясняющей, почему он это все-таки сделал. Грейдон искал того, кому бы он мог передать эстафетную палочку, прежде чем навсегда выпустить ее из рук.

Приближалось Рождество 1995 года. Перед отъездом домой на праздники я в последний раз появился на работе и обнаружил на своем столе подарок. Первое издание книги Конрада Берковичи «Вокруг света в Нью-Йорке». На форзаце была сделана надпись: «Увидимся в следующей комнате… С Рождеством, Грейдон».

Слава Богу! Он меня простил.

16 Эти чудаковатые британцы

До Рождества 1995 года я провел в Нью-Йорке шесть месяцев. И даже представить не мог, насколько сильно на меня это повлияло, пока не сошел с самолета в аэропорту Хитроу. Я словно увидел Англию глазами американца. Из-за болезненного цвета лица и невзрачной дешевой одежды люди вокруг выглядели серыми и мрачными. Мне даже показалось, а может, и нет, что от них слегка попахивало. Такое ощущение, будто я вышел из декораций «Секса в большом городе» и попал прямиком в фильм Майка Лейя.^[84]

Прожив в Штатах полгода, я поневоле перенял взгляды американцев на Британию. Подсознательно я ожидал попасть в добрую старую страну, какой ее изображает «Мерчант айвори»,^[85] с джентльменами в бриджах для верховой езды и леди, затянутыми в корсеты. «Итак, мистер Дарси, что привело вас в Хертфордшир?» На фоне этого образа Британия казалась неряшливой и старомодной, словно ее покрывал толстый слой пыли. Все выглядело таким поношенным после блеска и сияния Манхэттена… Мне хотелось встать в позу и, вытянув руку вперед, произнести любимую американцами фразу: «Слишком похоже на реальность».

Меня вдруг осенило, что, вероятно, именно этим объясняются мои неудачи по ту сторону Атлантики. Представляя британцев, жители Нью-Йорка рисуют себе этакий образ патлатого Хью Гранта, а не лысеющего политика Уильяма Хагью. К сожалению, никто из них не собирался поцеловать меня, чтобы проверить, не превращусь ли я в прекрасного принца. На одной вечеринке красивая девушка, с которой я болтал, попросила меня показать зубы. Когда я обнажил десны, она позвала кого-то из своих друзей: «Ой, ты только посмотри! У парня "английские зубы"». Судя по состоянию моих коренных зубов, «английские зубы» — это не то, о чем просят американки у своих стоматологов.

Впервые попав на Манхэттен, я надеялся, что быть «сыном туманного Альбиона» — здесь достаточно ценное качество. Мой дядя Кристофер Мурсом, живший в Нью-Йорке в 1950-х, убеждал меня, что на мой английский акцент слетятся все самые аппетитные «пташки». Великосветские дамы будут спотыкаться друг о дружку, торопясь пригласить меня на свои приемы, а богатейшие люди Америки выстроятся в очередь, чтобы познакомить меня со своими дочерьми. В общем, я был настроен получать удовольствие от жизни.

Но ничего такого не произошло. Прежде всего ньюйоркцев, вскормленных костюмированными драмами Би-би-си, повергал в шок вид моих кроссовок «Найк» и классических джинсов «Ливайс-501». Разве англичанину не положено быть щеголеватым денди с безупречными манерами и идеальной кожей? Что это за… гомункулюс? После инцидента со стриптизершей Грейдон сказал мне: «Тоби, ты похож на англичанина, рожденного в Нью-Джерси».

Впрочем, оглядываясь назад, вряд ли бы мне удалось добиться лучших результатов даже с внешностью Руперта Эверетта. На Манхэттене можно встретить вылитых персонажей из «Возвращения в Брайдсхед» Ивлина Во, но даже они отчаялись извлечь выгоду из своей британской чистопородности. А узнал я об этом летом 1996 года, когда на короткое опьяняющее мгновение мне вдруг показалось, что титул, даже такой бессмысленный, как у меня, может принести серьезные дивиденды.

Все началось с телефонного звонка от женщины, представившейся редактором «Вог». Она спросила, как я отнесусь к тому, чтобы выступить в качестве модели для декабрьского номера? Естественно, я решил, что это очередная шуточка кого-то из моих друзей, и ядовито информировал ее, что не собираюсь вылезать из своей постели за сумму меньшую, чем 10 000 долларов. Однако, как оказалось, это не было шуткой. «Вог» планировал материал под названием «12 рождественских дней» и искал десять британских аристократов, которые согласились бы выступить в роли «Десяти скачущих лордов».^[86]

Впервые за год, что я прожил в Америке, приставка Достопочтенный к моему имени кого-то по-настоящему одурачила. До сих пор она была лишь предметом для шуток. Ну, теперь я наконец-то удостоюсь наивысшей награды американского общества — мои фотографии появятся в «Вог»!

Но мое счастье оказалось недолговечным. На следующий день мне снова позвонила редактор и сказала, что они решили заменить нас профессиональными моделями. Оказывается, все bona fide^[87] британские аристократы, с которыми она связалась, категорически ей отказали, опасаясь того, как это может отразиться на их репутации, если об их титуле станет известно. Я оказался единственным глупцом, который ответил согласием.

Будучи одним из тех, кто посоветовал ей связаться с лордом ____, настоящим английским джентльменом из «Театра шедевров»,^[88] я решил сам ему позвонить и узнать, почему он отказался. «Как только люди узнают, кто ты, они перестают видеть в тебе современного человека, — объяснил он. — Думают, ты лежебока, который только и делает, что целыми днями напивается».

Похоже, быть англичанином превратилось в настоящую проблему в современном Нью-Йорке. Полвека назад это могло открыть перед тобой несколько дверей, но сегодня — лишь еще больше подзадоривает горожан показать все, на что они способны. В своей книге «Костер тщеславия» Том Вульф пишет: «Кто-то почувствовал, как засекреченный легион очень богатых и обходительных людей заселяет квартиры на Парк-авеню и Пятидесятой авеню, чтобы оттуда обрушиться на упитанную дичь янки и не торопясь обглодать сочную белую плоть, всю, до последнего кусочка, с костей капитализма».

Почему это случилось? Согласно одной теории, ньюйоркцы наконец-то осознали, что мы приехали отобрать их кровно заработанные денежки. «Я приехал сюда, чтобы обчистить американцев, заработать денег и хорошо провести время» — написал Сесил Битон.^[89] В среде британцев это превратилось в своего рода шутку, которой мы обменивались между собой в баре «У Мортимера», ныне закрытой забегаловке для эмигрантов в Верхнем Ист-Сайде («У Мортимера» закрылся в 1998 году), но мы старательно избегали посвящать в нее «отстойники».^[90] Однако в американской прессе слишком много появлялось статей с таким названием как «Дармовщина по-английски», чтобы она продолжала оставаться секретом. «В Англии к деньгам, передающимся по наследству, относятся словно к ценному семейному достоянию, такому, например, как средневековый буфет, которым можно любоваться, иногда смахивать с него пыль, но нельзя использовать по назначению, — писал Ричард Стенгел в 1987 году в «Спай». — В Америке же деньги предназначены для того, чтобы их тратить. Поэтому британцы считают, что ньюйоркцы могут духовно очистить их новоприобретенное благосостояние, потратив его на цивилизованный английский народ».

Единственное, что не вписывалось в эту теорию, то, что местное население узнало о нашей «скупости» еще до того, как стали появляться подобные статьи. В конце концов, британцы из высшего общества и среднего класса приезжали на Манхэттен уже более двух столетий, стараясь при этом истратить как можно меньше денег. Брайн Макнолли, ресторатор-кокни, обожал рассказывать историю, как в одном из его заведений английская аристократическая пара решила отпраздновать свою свадьбу вскладчину с приглашенными гостями. «У них был стол на 26 человек в центре ресторана, — вспоминал он, — и когда им принесли чек, краснеющая невеста, встав, сказала: «Итак, кто заказывал утку? Ты, Чарльз? С тебя 12,95$. Так, а кто заказывал две Маргариты?» Это было невероятно. В день своей собственной свадьбы!»

Его светлость Энтони Хейден-Гест также приложил руку к тому, чтобы люди еще больше уверились в том, что мы «скупердяи». По словам Грейдона, он поссорился с Энтони из-за того, что Животное в буквальном смысле обокрал его сына. История гласит, что однажды, когда Энтони гостил в поместье Грейдона в Коннектикуте, во время прогулки один из четырех детей Грейдона, Макс, заметил, как в ручье блеснула монета.

— Папа, смотри. — Он показал на блестящий объект. — Это 25 центов.

— Где? — Энтони взволновался.

— Там, — ответил Макс, указав точное место.

Увидев монету, Энтони сразу кинулся в реку, схватил 25-центовик и запихнул в карман.

— Разве ты не собираешься отдать ее моему сыну? — осведомился Грейдон.

— Конечно, нет, — ответил Энтони. — Кто успел, тот и съел.^[91]

Но если местные жители всегда знали, какие мы все «попрошайки», из-за чего вдруг произошел такой резкий спад нашей популярности? Думаю, из-за того, что нас стало слишком много. Пока нас было раз, два, и обчелся, ньюйоркцы терпели, но когда мы заполонили улицы, им это надоело. Согласно официальной статистике в Нью-Йорке проживает 28 740 британцев.^[92] Однако по данным Британского консульства эта цифра намного выше и достигает приблизительно 200 000 человек, причем с каждым годом она неизменно увеличивается. Среди всех эмигрантов из Западной Европы, живущих в Нью-Йорке, британцы идут вторыми после ирландцев, и приблизительно 1200 из них каждый год становятся постоянными жителями США. Цифра взята из нью-йоркского департамента планирования. Чем не второе британское вторжение?!

Уэст-Виллидж буквально нашпигован «бледными сынами Альбиона». За один свой обычный рабочий день я мог столкнуться с дюжиной людей, с которыми учился либо в Оксфорде, либо в Кембридже. Пока я жил на Манхэттене, меня не покидало ощущение, что я вновь оказался в университете, особенно из-за того, что по размерам моя квартира напоминала конуру, в которой я жил, когда учился в колледже. В небольшой забегаловке «Чай и симпатия» на Гринвич-авеню было постоянно столько знакомых лиц, что в мою душу закралось подозрение, а не имеется ли здесь секретного прохода, соединяющего это место со «192» — модным бистро в Ноттинг-Хилл-Гейт.

В самом «Конде наст» британцев было столько, что даже пошли слухи, будто «Управление по вопросам иммиграции и натурализации» подумывает об открытии целого отдела для отслеживания тамошней ситуации. Большая часть главных редакторов Сая Ньюхауса были британцы, в том числе Тина Браун, Анна Уинтур, Джеймс Трумэн, Гарольд Эванс, Анти Дисней и Мэнди Норвуд, которые, в свою очередь, привезли за собой огромное количество соотечественников. Неудивительно, что «Гламур», дойная корова империи «Конде наст», произносится на английский манер.

Один случай убедил меня в том, как, оказывается, много моих соотечественников проживает в Нью-Йорке. Произошло это в 1999 году на День независимости. Я сидел в баре «Сансет-Бич», отеле-ресторане в Хэмптонсе, когда неожиданно меня осенило, что, возможно, британцев здесь больше, чем американцев. По правде говоря, «Сансет-Бич» располагается на Шелтер-Айленд, небольшом участке земли, который практически представляет собой британскую колонию. И в тот момент, когда фейерверки осветили небо, отмечая поражение Британии от рук американцев, я решил рискнуть. Я начал повторять: «In-ger-lernd, In-ger-lernd, In-ger-lerrrrnd…»^[93] Через 30 секунд ко мне присоединилось столько людей, словно мы были на стадионе Уэмбли во время финала за Мировой кубок против немецкой команды.

Вряд ли будет преувеличением сказать, что британцы для ньюйоркцев то же, что австралийцы для жителей Лондона — какое бы особое место мы ни занимали однажды в их сердцах, теперь там обитает лишь одно желание — чтобы мы поскорее убрались восвояси. Они больше не могут выносить, как эти «лайми»^[94] жалуются на то, какой отвратительный шоколад в Америке. Если он нам не нравится, то мы знаем, куда можем его засунуть. Каждый день в аэропорту Кеннеди самолеты извергают из себя тысячи любителей халявы из Британии, большинство из которых начинают жаловаться на отсутствие «мармита»^[95] и «Эйч-Пи соуса»,^[96] не успев даже пройти иммиграционную службу. И ведь их никто сюда не звал. Сколько раз мне приходилось слышать, как местные жители говорили британцам: «Послушайте, мы уже выставили вас один раз в 1776 году. Не заставляйте нас делать это снова».

Таким образом, ньюйоркцы начали ставить нас в один ряд с французами, итальянцами, греками, испанцами и немцами. Там, где однажды мы наслаждались привилегированным положением по сравнению с соседями по материку, нас теперь воспринимали как «евротраш». Однажды я попытался высказать коллеге из «Вэнити фэр», как это неуместно, процитировав знаменитый заголовок «Шторм в Проливе — Континент изолирован». Он вежливо рассмеялся и спросил, о каком проливе я говорю. Он даже представления не имел о том, что Британия расположена на островах и отделена от остальной Европы морским проливом.

Так каким же образом все настолько далеко зашло? Неужели британцы опустились до того, что теперь в Нью-Йорке стали неотличимы от остальных продувных европейцев, которые обуваются в Гуччи и носят часы от Картье? На самом деле на Манхэттене еще предостаточно англичан, которые могут похвастаться тем, как хорошо идут у них дела. В каждом номере «Тайм аут Нью-Йорк» появляется очередная заметка-пустышка о каком-нибудь ди-джее/антрепренере клуба/продюсере из «старушки» Англии, только что купившем просторную квартиру в ТриБеКа,^[97] благодаря неожиданному успеху. Редакторы «Вог», «Харперс Базар», «Элль» и «Мадемуазель» — британцы, и ни один сезон на Бродвее не проходит без «открытия» нью-йоркскими критиками какого-нибудь британского актера-ветерана вроде Алана Камминга. Эти люди продолжают уверять, что Америка по сей день страна молочных рек и кладезь огромного количества талантливых и честолюбивых людей, как они.

Однако даже они признают, что за последние десять лет для британцев жизнь здесь стала намного сложнее, что делает их успех еще значительнее. «Я очень рад видеть недовольство англичанами, — сказал мне Саймон Дунан,^[98] создатель знаменитых витрин самого шикарного универмага «У Барни». — Я приехал в Америку в 1977 году, и мне все сходило с рук из-за моего британского акцента. Идея, что англичане интересны по своей природе, доживает последние дни».

К концу 1995 года, когда я продолжал топтаться в первой комнате, меня совсем не радовала перспектива окончания нашего «особого» положения. Британцы постепенно превращались в очередную этническую группу, дерущуюся за свой кусок американского пирога, не отличимые от пакистанцев, нигерийцев или албанцев. Глядишь, мы скоро начнем работать водителями такси, подумал я. И вспомнил, что мой дед по материнской линии, Рейсли Мурсом, во время Второй мировой войны работал в Вашингтоне водителем такси. Боже! Неужели я обречен повторить его судьбу?

17 Как важно быть геем

Вернувшись в Нью-Йорк в начале 1996 года, я был решительно настроен начать все с чистого листа. Мой шестимесячный контракт с «Вэнити фэр» подходил к концу, а с тех пор, как я поссорился с Грейдоном, о замещении мной Эйми Белл на время ее декретного отпуска даже не упоминалось. Что же касается желания Сая встретиться со мной, об этом давно забыли. Поэтому если я хотел продолжить работу в журнале, мне было необходимо найти для себя более серьезное занятие, чем простые подписи к фотографиям.

Я все еще считал, что Грейдон пригласил меня, чтобы добавить журналу немного непочтительного юмора, некогда свойственного «Спай», поэтому продолжал забрасывать его идеями смешных статей. Например, вот что я послал ему 22 января:

Дорогой Грейдон.

Насколько сложно в наши дни и нашу эпоху стать человеком, отвергнутым обществом? Почему бы мне не попытаться это выяснить? Как тебе идея за 24 часа своим антисоциальным поведением настроить против себя как можно больше людей? Я бы начал свой день в 8 утра с посещения Общества анонимных алкоголиков, размещенного на Пери-стрит в Уэст-Виллидж, чтобы во время действа, когда какой-нибудь бедолага будет развлекать честную компанию рассказом о своих несчастьях, демонстративно открыть банку пива. С 9.00 до 10.00 утра я бы обошел как можно больше филиалов «Бургер Кинга», спрашивая в них дорогу к ближайшему «Макдоналдсу». В 11.00 утра я бы отправился с собакой на прогулку по Мэдисон-авеню между Пятьдесят пятой и Шестьдесят пятой улицами, который стал эпицентром магазинов модной одежды от-кутюр, чтобы псина загадила весь тротуар. Разумеется, я откажусь за ней убирать и вдобавок спущу с поводка. В полдень прогуляюсь по Бродвею, одетый в норковую шубу, даже не ступив на тротуар. Я бы установил на Саттон-Плейс палатку, торгующую порнофильмами. А отправившись на спектакль «Смерть коммивояжера», я бы сделал так, чтобы мой пейджер, мобильный телефон и наручные часы начинали гудеть, звенеть и пищать через каждые пять минут. На обед я бы двинул в самый дорогой ресторан, который специализируется на здоровом питании, и, заняв самое видное место, закурил бы «Кохиба».^[99] И наконец, в 7.00 утра, поставив машину в тихом спальном районе, я бы снова и снова включал сигнализацию, открывая дверцу. Естественно, я надеюсь, что «Вэнити фэр» возместит все мои расходы, оплатит больничные счета и заплатит залог, чтобы вытащить меня из тюрьмы.

Неудивительно, что он не пошел на такое. Но теперь я исчерпал все идеи, и единственное, что могпредложить, — собирать материал о какой-нибудь голливудской звезде. Со стороны это может показаться весьма безобидной сделкой, но Грейдон обжегся однажды, когда в 1992 году отправил Линн Барбер взять интервью у Ника Нолта. Она встретилась с ним в его доме в Малибу, и, по ее словам, они вполне дружелюбно проговорили два часа. «Хотя это было не самое блестящее интервью, — вспоминала она позже, — но оно прошло неплохо, и, кроме того, у меня было достаточно подноготной информации, чтобы сделать его интересным».

На следующий день ее разбудил сотрудник «Вэнити фэр», требующий рассказать, что случилось. Оказывается, Нолт был вне себя и отменил запланированную на то утро фотосессию с Анни Лейбовиц, заявив, что не желает иметь дела с журналом. Его пресс-агент Пэт Кингсли сказала Грейдону, что отныне она не допустит Барбер ни к одному из своих клиентов. А так как в их число входили едва ли не все мегазвезды Америки, с карьерой Барбер в качестве голливудского интервьюера было покончено навсегда.

Когда-то я уже пытался брать интервью для журнала у известного человека — романиста Мартина Эмиса, но из этого ничего не получилось. Впервые я встретил Эмиса в 1986 году на церемонии «Бритиш пресс эвордс», где мы оба были «одобрены» за работу в «Обсервере» — он в категории «Критик года», я в категории «Дебютант года». К сожалению, в тот год были награждены очень многие журналисты «Обсервера», поэтому газета заказала два отдельных стола, и я оказался за столом «В», а Эмис — за столом «А». Однако к концу ужина я заметил рядом с ним пустующее место и, закурив сигару, направился к нему. Наглости мне было не занимать.

— Мистер Эмис, — начал я, размахивая сигарой. — Я ваш давний поклонник…

— Извините, — произнесла сидящая слева от меня женщина средних лет. — Но не могли бы вы убрать от меня вашу сигару? Дым попадает прямо мне в глаза.

Это была жена Дональда Трелфорда, редактора «Обсервер». На лице Эмиса застыло удивленное выражение.

— Э-э-э, нет, — ответил я и погасил «преступницу» в пепельнице. — Так вот, я говорю, мистер Эмис…

— Вы не можете ее здесь оставить, — запротестовала дама. — Я все еще чувствую запах.

Эмис улыбнулся.

— Конечно, — отозвался я и положил сигару на пол, наступив на нее ногой. — Мистер Эмис…

— Не смейте этого делать! Она прожжет дырку в ковре.

Я был раздавлен. Я не мог продолжать курить сигару и в то же время мне нельзя было ее куда-нибудь убрать. Другими словами, пошел отсюда к своему столу «В»! А когда я возвращался на место рядом со «Спортивным обозревателем года», то услышал, как Эмис расхохотался у меня за спиной.

Это было настоящим унижением.

В 1994 году, накануне выхода в свет его романа «Информация», я подкинул Грейдону идею собрать материал об этом литературном вундеркинде. Признаться, непроста оказалась задача, поскольку чуть раньше в «Санди тайм» вышла моя статья, в которой я написал, что трудно удержаться от schadenfreude,^[100] услышав о крахе его брака. Я позволил себе столь ужасное замечание, потому что в предисловии к сборнику рассказов о ядерной бомбе «Чудовища Эйнштейна» он объяснил свое нравственное пробуждение тем, что теперь он отец двух мальчиков. Это, по его словам, дало ему полное право беспокоиться о будущем планеты. В своей статье я спросил его: если он так заботится о благополучии своих детей, то как же так вышло, что он бросил их мать ради более молодой и красивой женщины?

После того как Грейдон дал мне добро, я отправил Эмису факс через Кристофера Хитченса, в котором предложил ему сразиться со мной в теннис. Учитывая, каким ужасным я был теннисистом, я надеялся повторить унизительную ситуацию, которую пережил Джон Селф по вине Филдинга Гудни в одной из лучших сцен его книги «Деньги». Разумеется, я так и не получил ответа, но спустя несколько недель, обедая в «44», заметил за одним из столиков Эмиса, дающего интервью знакомому мне ньюйоркскому журналисту. Хотя это и была прекрасная возможность напрямую спросить у Эмиса, могу ли я написать о нем, я не собирался повторять свою ошибку восьмилетней давности. Впрочем, я получил ответ. После окончания интервью журналист по пути к выходу из ресторана остановился возле моего столика.

— У меня послание от Мартина Эмиса, — сказал он.

— Неужели?

— Учти, это его слова, а не мои. — Он выглядел довольно смущенным.

— Конечно, я понял.

— Хочу сказать, я лишь посланник, поэтому не надо меня убивать, хорошо?

— Обещаю.

— Он просил передать: «Иди и поимей самого себя».

Грейдон был в курсе. Неудивительно, что он не горел желанием отправить меня за интервью с кем-нибудь еще. Однако я не отступал, и после нескольких недель беспрерывных надоеданий он нашел звезду, которую даже я, по его мнению, не смог бы оттолкнуть. Им оказался актер Натан Лейн — замечательный и веселый рассказчик, который сделал себе имя, играя комические роли на Бродвее. Для работающего с ним журналиста беспроигрышный вариант. Все, что от меня требовалось, — разговорить Натана и записать все, что он скажет. И все же Грейдон решил не рисковать. Интервью было запланировано на одно время с фотосъемкой, чтобы в случае, если что-то пойдет не так, у журнала хотя бы остались его снимки.

Я заранее просмотрел все имеющиеся материалы и, к своему удивлению, обнаружил, что еще никто не спросил у Натана Лейна, не гей ли он. На самом деле проблема его сексуальной ориентации вообще никогда не затрагивалась. Это показалось мне странным, потому что он озвучивал Тимона в мультфильме «Король-лев», первого диснеевского анимационного персонажа-гея, и… вообще весь его образ как актера буквально кричал о его гомосексуальности. Поводом для интервью послужило скорое появление Натана в «Клетке для пташек», крупнобюджетном римейке французского фильма «Клетка для чудиков», в роли бой-френда Робина Уильямса. Я посчитал это отличной возможностью поговорить с ним на тему сексуальной ориентации.

В назначенный час я появился в студии, где проходила фотосессия, и там меня встретила его пресс-агент — на мое счастье, это была не Пэт Кингсли, — которая отвела меня к актеру и представила нас друг другу. Он показался мне довольно приятным человеком, и когда в съемках наметился перерыв, подошел ко мне и приготовился давать интервью.

— Хорошо, — нервно забормотал я, листая свои записи. — Прав ли я, считая вас евреем?

Последовала напряженная пауза. Он смотрел на меня так, словно я спросил, не представляет ли он свою мать во время мастурбации.

— Я не понимаю, какое это имеет значение, — наконец резко ответил он. — Следующий вопрос.

Боже всемогущий, подумал я. Если он воспринял в штыки это, то как отреагирует на вопрос о его гомосексуальной ориентации? Самым разумным было бы перевести интервью в более безопасное русло, но меня разозлил тон, каким он произнес «следующий вопрос». У меня снова не получилось наплевать на свою гордость.

— Натан, — сказал я. — Вам часто приходилось играть роли гомосексуалистов, но ни в одной имеющейся вырезке я не смог найти ни одного упоминания о вашей сексуальной ориентации. (Пауза.) Вы гей?

Он смотрел на меня с таким изумлением, словно не верил своим ушам: неужели я серьезно? Его лицо на какое-то мгновение исказилось судорогой гнева, и на секунду мне показалось, что он может меня ударить (или дать пощечину). Вместо этого парень просто встал и ушел.

Несколько минут спустя ко мне подлетела его пресс-агент.

— Не могли бы вы уйти? — попросила она. — Вы ставите мистера Лейна в неловкое положение.

— Но я еще не взял у него интервью…

— Интервью окончено, — рявкнула она. — Вы покинете это место немедленно.

Я попытался встретиться с актером взглядом, думая, что могу еще все исправить. Ведь мы просто не с того начали, правда? Но он лишь зарычал на меня, словно раненный зверь. Мне ничего не оставалось, как убираться несолоно хлебавши.

Когда я вернулся в редакцию, меня немедленно вызвали в кабинет Грейдона. Неудивительно, пресс-агент мистера Лейна успела на меня пожаловаться.

— О чем ты думал? — спросил Грейдон, слишком пораженный моей некомпетентностью, чтобы разозлиться как следует. — Ты не имеешь права спрашивать голливудских знаменитостей, кто они — евреи или геи. Просто прими за аксиому, что они и те и другие, понял?

О чем я думал? Я дал Натану Лейну прекрасную возможность «раскрыть» себя в «Вэнити фэр», сделать нечто совершенно беспрецедентное. Потому что сама идея поднятия в журнале вопроса о сексуальной ориентации звезды была нелепой. «Вэнити фэр» и мир, в котором он существует, населены таким огромным количеством гомосексуалистов, что приходится удивляться, что кто-то из них до сих пор еще не попал в журнал. Для большинства геев это тема, о которой просто не принято говорить, по крайней мере в присутствии мужчин с гетеросексуальной ориентацией. Как и члены голливудской «Бархатной мафии»,^[101] они предпочитают делать вид, что об этом никто не знает. Потому для журнала «Конде наст» будет безопаснее, если звезды-геи так и не раскроют всей правды о себе на его страницах.

Персонал компании не слишком изменился с тех пор, как в 1959 году ее купил отец нынешнего Ньюхауса Сэм Ньюхаус. Там по-прежнему полный комплект белых протестантов, евреев и пестрый контингент европейцев. Есть небольшое число американцев итальянского и азиатского происхождения и даже капелька афроамериканцев, хотя в целом они не обладают серьезным влиянием. Единственное, что заметно изменилось за последние 40 лет, — возросшее влияние гомосексуалистов.

Главные редакторы в «Конде наст», как правило, имеют гетеросексуальную ориентацию, но художественные отделы, отделы фотографии и даже отделы мод стали оплотом голубых. Когда речь заходит о вопросах, касающихся вкуса, начиная с того, какую одежду использовать на развороте раздела мод, и заканчивая тем, какой фотограф будет делать снимки для обложки, здесь тон задают гомосексуалисты. В Америке есть журналы, которые недвусмысленно удовлетворяют прихоти сообщества геев, такие как «Аттитьюд», «Аут» и «Поз», но посредством глянцевых журналов, особенно изданий «Конде наст», гомосексуалисты получают возможность оказывать культурное влияние и вне своего круга. В значительной степени именно они определяют, что считается хорошим вкусом в современной Америке.

Один из самых надежно охраняемых секретов «Конде наст» — сколько геев являются читателями «Джи-кью». Дело в том, что раскройся он, и это может оттолкнуть гетеросексуальных читателей. Однако даже так называемые женские журналы имеют своих поклонников среди гомосексуалистов. Опрос читательской аудитории «Гламур», проведенный «Конде наст» в 1992 году, показал, что 18 % читателей-мужчин были геями или бисексуалами. Согласно данным маркетинговой компании, проводившей исследование, одна пятая из этой группы трансвеститы, которые хотят получить совет в области моды и ухода за своей внешностью.

За время работы в «Вэнити фэр» я частенько оказывался в неловком положении из-за того, что моим собеседником оказался гомосексуалист, а я об этом не знал. Например, однажды мой коллега спросил, как я считаю, на какую аудиторию рассчитан журнал «Дитэйлз». (Этот журнал мужской моды принадлежит Ньюхаусу.) «Он для парней, которым нравится смотреть на фотографии обнаженных мужчин, но они еще не поняли почему», — едко заметил я.^[102] В ответ тот посмотрел на меня с нескрываемой ненавистью. Очевидно, что у меня отсутствовал «гей-радар», благодаря которому большинство жителей Нью-Йорка способны с первого взгляда определить, принадлежит человек к сексуальному меньшинству или нет.

Из-за этого я попадал в неловкие ситуации и вне офиса. В начале 1996 года я решил устроить свой первый званый ужин в Нью-Йорке, на который пригласил пятерых мужчин и пятерых женщин. Сидящий напротив меня мужчина, чернокожий автор «Виллидж Войс», курил пастельного цвета сигарету. К концу вечера я, не задумываясь, взял одну из них и сказал: «Они явно предназначены для голубых». За столом мгновенно повисло молчание, и все гости уставились на него, ожидая реакции. Я тогда не знал, что он заметный член нью-йоркского сообщества геев, известный своей беспощадностью к такого рода легкомысленным гомофобным замечаниям. К счастью, на этот раз он решил спустить все на тормозах. Только и промурлыкал: «Улыбайся, когда ты это говоришь».

На следующий день одна из женщин позвонила, чтобы устроить мне выволочку за вчерашний faux pas,^[103] на что я пытался оправдаться тем, что понятия не имел о гомосексуальной ориентации этого господина.

— Тоби, — она словно пыталась втолковать ребенку прописную истину, — все мужчины на твоем ужине были голубыми.

Я опешил. Неужели это правда? Она подумала, что я специально пригласил мужчин, не интересующихся женщинами, чтобы самому без помех ухаживать за гостьями…

В другой раз приятель пригласил меня на вечеринку, посвященную его «выходу из подполья». Помимо друзей, присутствовала вся его семья, в том числе и прабабушка-еврейка. После речи, в которой он объявил, что является «абсолютно голубым», ему вручили три подарка: торт со словами «Добро пожаловать наружу» на ярко-розовой глазури, полную коллекцию Барбры Стрейзанд и копию руководства «Правила: проверенные временем секреты того, как завладеть сердцем мистера Совершенство».

Со временем я понял, что подавляющее число мужчин-журналистов, с которыми мне приходилось сталкиваться, были геями — точнее, евреями и геями. Говоря это, я не хочу дать пищу для параноидальных фантазий американских консервативных критиков. Не утверждаю, что в СМИ Нью-Йорка заправляет клика еврейских гомосексуалистов — в целом они все еще составляют меньшинство. Но журналисты, к которым меня тянуло, как правило, оказывались из этой категории, потому что они были намного умнее и забавнее по сравнению с остальными. Лишь со временем я сообразил, что большинство моих приятелей геи, причем многих из них я оттолкнул тем, что, принимая их за гетеросексуалов, постоянно приглашал разделить мои похотливые мысли о разных женщинах: «Ты только взгляни на эту грудь! Она же просто ходячий секс, как ты считаешь?»

Из дюжины мужчин, которые каждый день приходили в редакцию «Вэнити фэр» за то время, что я там работал, лишь четверо были традиционной ориентации. Мы даже шутили с Крисом Лоуренсом, что, притворись мы гомосексуалистами, наше продвижение по служебной лестнице в журнале шло бы куда быстрее. И нередко задавались вопросом, а может, именно так поступили те несколько сотрудников, которые не скрывали своей ориентации? Их еще называют «лесбиянами» (или «гетеросексуальными гомосексуалистами», или «скрытыми гетеросексуалами»). Наиболее откровенным гомосексуалистом, с которым я когда-либо сталкивался в редакции, был Кевин Сессам, главный в «Вэнити фэр» по интервью с известными людьми. В эпоху Тины Браун он написал статью в «Поз», в которой обсуждал вопрос о том, каково это — спать с ВИЧ-инфицированным внуком Джорджа Уоллеса, бывшего губернатора штата Джоржия (на самом деле он был губернатором штата Алабама) и пламенного противника гражданских прав. Когда статья была опубликована, Сара Джайлз, британский редактор, промчалась по главному коридору, размахивая журналом над головой и вопя во все горло: «Боже мой! Боже мой!» Было бы забавно попробовать к ним подкатиться. С неохотой мы все же решили, что, возможно, они и в самом деле геи.

Признаться честно, геи в современном Манхэттене пользуются разнообразными преимуществами, в том числе у женщин. В мае 2000 года в журнале «Разговор» была опубликована статья о том, почему Джуд Лоу, Мэтт Даймон и Эдвард Нортон пользуются таким обожанием у женщин. Ответ: они просто «в достаточной мере являются геями». Были процитированы женщины, обладающие солидным опытом в области свиданий, которые описали образ своего идеального мужчины: «Вам хочется, чтобы в некоторых вещах он вел себя как гей. Вам хочется возлюбленного, который бы гордился своим домом, готовил, любил танцевать, обожал свою маму, заботился о своем гардеробе и ухаживал за своим телом, но который бы при этом не слишком всем этим увлекался. Вам хочется, чтобы он был немного геем».

К сожалению, для того, чтобы привлечь женщин Нью-Йорка, поддерживать беседу на званом ужине и брать интервью у знаменитостей Голливуда, я не был в достаточной степени геем.

18 Укрощение знаменитостей

О том, что в редакции «Вэнити фэр» начался оскаровский сезон, можно определить по телефонным разговорам сотрудников, которые мне довелось подслушать, шатаясь по главному коридору:

— Кто это? О Господи! Как ты, приятель? Мы с тобой не встречались, наверное, лет десять. (Пауза.) Боже, я был бы рад тебе помочь, но не могу. У меня у самого нет приглашения. Прости.

Клик. Короткие гудки.

Обременительная часть работы в журнале — непрекращающиеся в марте телефонные звонки от шапочных знакомых, пытающихся получить приглашение на прием в честь вручения Оскара. Каждый год в офисе Грейдона Картера принимают до 15 000 подобных звонков от людей, умоляющих о пригласительных. Уверен, количество звонков, получаемых сотрудниками журнала, превышает эту цифру раз в десять. Поэтому не будет преувеличением сказать, что на оскаровскую вечеринку «Вэнити фэр» стремятся попасть гораздо больше, чем на саму церемонию вручения Оскара.

Люди идут на крайние меры, чтобы попасть и закрепить свое имя в списке гостей. Помню, как в 1996 году через неделю после приема я обнаружил на столе Грейдона фальшивую статуэтку Оскара, присланную одной из приглашенных в этом году счастливиц, которая даже сделала на ней надпись «Лучшая оскаровская вечеринка 1996 года».

— Полагаю, ее снова пригласят, — не удержавшись, съязвил я.

— He обязательно, — невозмутимо ответил Грейдон.

А совсем недавно одному из сотрудников журнала позвонил некто и предложил взятку в 300 000 долларов за приглашение. «Дайте им номер моего мобильного телефона, — пошутил Грейдон, когда услышал об этом. — Мне нужно дать образование четырем детям».

До настоящего времени удалось проникнуть на прием без приглашения только журналисту из таблоида «Стар», который в 1996 году заявился к ресторану с поросенком на поводке. Он заявил «планшеточной нацистке», что этот поросенок снимался в фильме «Бэйб», выдвинутом в том году в номинации «Лучший фильм», и она ему поверила. Очевидно, ей было невдомек, что в этой роли снялась дюжина поросят.

С тех пор прием был надежно защищен от подобных проникновений. Сегодня для того, чтобы просто приблизиться к входу, вам необходимо преодолеть серию контрольных пунктов, укомплектованных людьми шерифа округа Лос-Анджелес. Если вы на машине, вам следует разместить на ее передней панели закодированный цветом «парковочный пропуск». Один цвет дает вам право на «прислугу», то есть вашу машину припаркует для вас один из служащих, тогда как другой цвет — нет. На третьем контрольном пункте, если, предположим, вам удалось так далеко зайти, вас встретит «модифицированная хирургическим путем брюнетка в наушниках»,^[104] которая проверит наличие вашего имени в «самом главном списке». Но даже если оно там есть, это еще не означает, что вас пропустят. В 1998 году подобная судьба постигла британскую светскую львицу Тару Палмер-Томкинсон, потому что вместо назначенного ей времени 23.30 она приехала в 21.30.

Но что самое удивительное в этом эксклюзивном мероприятии — количество гостей ежегодно увеличивается. В 1999 году было приглашено приблизительно 750 человек, а в 2001 году это число выросло до 1200, и чтобы вместить их всех, Грейдону даже пришлось нанять своего архитектора Бэйсила Уолтера, чтобы тот разобрал заднюю стену ресторана и сделал к нему временную пристройку. На следующий день стену восстановили.

Причина подобного ажиотажа самая простая: чем труднее попасть на прием, тем сильнее люди хотят на нем оказаться. Назвав мероприятие «самой эксклюзивной вечеринкой в мире», Грейдону удалось создать самый горячий хит оскаровской недели.

— Важно не то, кому ты скажешь «да», — говорил мне Грейдон в 1996 году, раскрывая формулу успешного приема, — а то, кому ты говоришь «нет».

Конечно, не всем гостям приходится выпрашивать приглашения. Некоторые получают их, сами того не ожидая. Например, все номинанты на Оскар по каждой из основных категорий, потому что только так Грейдон может быть уверен, что у победителя будут все необходимые документы, чтобы без проблем преодолеть контрольные пункты. Другой ежегодной традицией стало приглашать дежурную красотку. На вечеринке 1994 года это была Нэнси Кэрриган, а в 1998-м — Моника Левински.

Самыми важными гостями на приеме являются люди, которые входят в голливудский список «А», и журнал не останавливается ни перед чем, чтобы заручиться их присутствием. Это оскароноспы Том Хэнкс, Гвинет Пэлтроу и Мартин Скорсезе, медиамагнаты вроде Руперта Мердока, Эдгара Бронфмана-младшего и Саммера Редстоуна и такие «голубоволосые калифорнийские матроны» как Нэнси Рейган, Барбара Дэвис^[105] и Бетси Блумингдейл.^[106] Именно эти люди могут рассчитывать, что бронированные грузовики «Фед-экс» доставят им не только пригласительные, но и подарок. В 1997 году несколько счастливчиков получили красные директорские кресла, спинки которых были украшены словами «Вэнити фэр». В 1998 году все 150 приглашенных на обед обнаружили на своих местах оловянные пепельницы и зажигалки «Зиппо». Таким образом Грейдон давал им понять, что они даже могут здесь курить.

Уже то, что в планирование оскаровской вечеринки вкладывается средств больше, чем в комплектование голливудского выпуска журнала, говорит о многом. Сравнить степень подготовки к этому событию с «военной» значит нанести оскорбление Саре Маркс, возглавляющей группу «Вэнити фэр» по организации приемов. (Ее должность называется «Директор специальных проектов».) В 1999 году она объездила всю Кубу, чтобы найти ансамбль из 16 человек, который должен был играть в шатре, поставленном по настоянию Грейдона на парковочной стоянке ресторана. Если бы Сара возглавляла операцию в Заливе свиней,^[107] та бы не закончилась таким провалом.

Грейдон действительно очень серьезно относился к этому мероприятию. Когда в 1999 году я обратился к нему с просьбой позволить мне написать статью о приеме для «Нью-Йорк пост», он сказал: «Если ты позволишь себе хоть одно язвительное замечание, я приду и вырежу твое сердце карандашом. Если не скажешь, что это самая лучшая вечеринка, я, черт побери, убью тебя». (Он также сказал, что не разрешает мне цитировать его слова в статье. «Мне кажется, я погорячился», — объяснил он.) Каждый год команда из 15–20 сотрудников журнала улетает в Лос-Анджелес, минимум на две недели раньше срока, дабы убедиться, что все идет как надо. Через неделю туда прибывает Грейдон собственной персоной и берет управление операцией в свои руки. У него даже имеется аналог штабного автомобиля. В 1998 году один из его помощников позвонил Джону Джиллису, чтобы договориться о синем «Мерседесе-500» на время пребывания Грейдона в городе. Джон пришел в ужас, потому что единственное, что он мог предоставить такой важной персоне, — красный автомобиль. К счастью, тот предпочел не обращать внимания на столь очевидное несовершенство.

Почему же Грейдон придает приему такое большое значение? Отчасти здесь имеются солидные коммерческие причины. Голливудский выпуск «Вэнити фэр» настолько толст от рекламы, насколько это позволяет небольшая липосакция. Сегодня доходы журнала от рекламы превышают 100 миллионов долларов в год, а апрельский номер является краеугольным камнем его ежегодной рекламной стратегии. Рекламодатели хотят попасть в этот номер из-за того, что благодаря приему он разрекламирован гораздо больше, чем другие номера. Он является «выпуском-событием», издательским эквивалентом «фильма-события».

Благодаря приему сексуальность и гламур становятся торговой маркой журнала, и в сознании общественности он остается связанным со всем, что есть желанного в Голливуде. Внутри «Конде наст» приемы и вечеринки являются позиционирующими событиями, позволяющими каждому журналу прояснить их «брендовую сущность». «Вэнити фэр» — это журнал, который пишет о самых крупных знаменитостях и имеет особенно тесные связи с индустрией развлечений. Ежегодные приемы в честь вручения Оскара являются прекрасной возможностью это подчеркнуть. Разумеется, небольшой скандал никогда не бывает лишним, и всегда найдется парочка-другая знаменитостей, которые рады его устроить. В 1997 году эту миссию взяли на себя Элен Деженерес^[108] и Энн Хеч, а в 2001 году — Элизабет Хёрли и Памела Андерсон.

«"Вэнити фэр" читают две группы людей, — сказал однажды Грейдон, — голытьба с трейлерной стоянки и люди, обладающие реальным влиянием». Первые читают отчасти потому, что об этом приеме пишут в бульварном еженедельнике «Нэшнл инкуайр». Вторые читают, потому что сами приглашены на прием.

Вот почему Грейдон придает огромное значение этому событию. Оно дает ему рычаги влияния на некоторых крупнейших деятелей медиаиндустрии. Грейдон не создавал это ежегодное мероприятие, чтобы облегчить издание журнала, он издает журнал, чтобы иметь возможность устраивать вечеринки подобного масштаба. Для отпрыска летчика Королевских Военно-Воздушных Сил Канады и бывшего железнодорожного рабочего оскаровская вечеринка была ежегодным напоминанием о том, как высоко он забрался. В преддверии события его чествуют самые известные люди города, но кульминацией действа становится званый обед в его честь, устраиваемый Барри Дилером. На обеде по поводу этого в редакции журнала строятся многочисленные домыслы, среди прочих присутствуют Стивен Спилберг, Дэвид Геффен, Рональд Перелман, Джеффри Каценберг, Санди Джаллин, Диана фон Фёрстенберг, Фран Лебовитц^[109] и Эдгар Бронфман-младший. В 1998 году один из сотрудников, увидев Грейдона, возвращающегося после обеда на своем «мерседесе» в отель «Беверли-Хиллс», потом уверял, что тот выглядел «счастливым, как паша». В подобные моменты Грейдон был не просто похож на кота, объевшегося сливок. Скорее он походил на питона, который проглотил пантеру, слопавшую того самого кота, который объелся сливок.

19 «Держись подальше от знаменитостей, черт тебя побери!»

Неудивительно, что весной 1996 года единственное, о чем я волновался, — как достать приглашение на вечеринку. И поверьте, это было совсем не просто. Чтобы вы могли представить, как редко такого приглашения удостаивались сотрудники «Вэнити фэр», скажу, что в тот год его не получили ни Мэтт Тирнауэр, ни Эйми Белл. Разумеется, они заявили, что нисколько не расстроены. «Это же не вечеринка вечеринок», — объясняла Эйми. Но я им не верил. Согласитесь, какой смысл работать в «Вэнити фэр», если не можешь попасть на оскаровскую вечеринку? Например, такой загребущий журналюга как я рассчитывал на серьезные выгоды от знакомства с теми, кто достиг успеха в Голливуде. Пример тому Эндрю и Лесли Кокберн, два английских автора, совсем недавно продавших право снять фильм по их статье, которая даже не была опубликована.^[110] У меня была куча неопубликованных статей, из которых, как я считал, могло бы получиться отличное кино!

Подумав, я решил, что самая лучшая тактика — предложить написать статью о предстоящем приеме для «Ивнинг стандарт». Вооружившись этой идеей, я отправился к Грейдону.

Грейдон. Что это будет за статья?

Я. Самая хвалебная, елейная и приторная до тошноты, которую тебе когда-либо доводилось читать. Тебя смутит, насколько льстивой она будет.

Грейдон. Даже не знаю, Тоби. Все, что ты писал раньше, не обходилось без ехидства.

Я [принимаясь декламировать свою бессмертную прозу]. Грейдон Картер с жалостью посмотрел на распростершегося перед ним просителя: «Мне жаль, но у меня связаны руки. Глава департамента по пожарной безопасности Лос-Анджелеса особо подчеркнул, что пропустить кого-нибудь внутрь я могу, только когда кто-нибудь уйдет. Попробуйте подойти через полчаса, мистер Круз».

Грейдон. Ну ладно, только все расходы за твой счет. Я не собираюсь оплачивать тебе дорогу.

Я. Идет.

Грейдон. Да, и держись подальше от знаменитостей, хорошо? Я не желаю, чтобы ты приставал к кому-нибудь из них, спрашивая, не геи ли они.

Я. Я буду считать, что каждый из них одновременно и еврей, и гей.

Грейдон [оглядывая меня]. Не заставляй меня сожалеть об этом.

Я. Клянусь Богом!

Грейдон. И даже не думай появиться там раньше 23.30.

В Лос-Анджелес я прилетел за день до вечеринки. В аэропорту меня встречал Алекс де Силва. Признаться, я едва узнал его — он выглядел как настоящий лосанджелец — короткие брюки, которые обычно надевают любители роликов и скейборда, доходившие ему до лодыжек, на лице «фигурная стрижка»,^[111] внушительный комплект колец и заклепок, вставленных в различные части его тела. Вместо когда-то короткой, как у меня, стрижки, которую он делал в Лондоне, теперь его волосы извивались по плечам кольцами и не лезли в глаза только потому, что им мешали солнцезащитные очки, которыми он пришпилил их на манер ободка. Единственное, что осталось в нем прежним, — его «английские зубы».

— Привет, дружище! — закричал он. — Какими судьбами?

Он подошел ко мне, чтобы обнять, но я отступил назад.

— Послушай, Алекс, я хочу сразу внести ясность, прежде чем ты что-нибудь скажешь. Я не смогу помочь тебе попасть на вечеринку «Вэнити фэр». Боюсь, это совершенно невозможно.

— Остынь, малыш. Я уже в списке.

Что?

Оказывается, он подружился с известным продюсером, некогда получившим Оскар, и тот предложил стать наставником Алекса. Кроме того, что он взялся помочь Алексу с его первым сценарием — биографическим фильмом об Уильяме Шатнере,^[112] — он пригласил его пойти с ним на вечеринку «Вэнити фэр» вместо его жены. Почему этому гаденышу всегда так везет?

Меня вдруг посетила ужасная мысль:

— На какое время ты приглашен?

— О чем ты?

— Ну, в котором часу тебе разрешат пройти? На какое время тебе назначили? Время, время, время…

— Кажется, 22.30.

Дерьмо, черт, проклятие!

Увидев выражение моего лица, Алекс понял, что здесь что-то не так:

— А в чем дело? На какое время приглашен ты сам?

— В 22.00, — ответил я с излишней поспешностью.

— Просто если у тебя приглашение на 23.00 или около того, я думаю, ты мог бы пройти с нами.

— Господи Иисусе, Алекс! Из нас двоих в «Вэнити фэр» работаю я, а не ты. И я не нуждаюсь в твоей помощи, чтобы попасть на мою собственную вечеринку, премного благодарен.

— Хорошо, приятель. Как скажешь. Я просто хотел помочь тебе.

К стоянке мы шли молча, так как все мои мысли были заняты отчаянным поиском способа попасть на прием не в 23.30, а в 22.00. Наверное, даже Ким Мастерс, корреспондент голливудского отделения журнала, не был приглашен так рано. И что же мне теперь делать?

He знаю, как долго бы я находился в своей невеселой задумчивости, если бы не машина Алекса. От одного ее вида все мои мрачные мысли улетучились в одно мгновение. Такого побитого и потрепанного «фольксваген-гольф» мне не доводилось видеть еще ни разу.

— И это ездит? — спросил я, приободрившись.

Алекс объяснил, что машину для него взял напрокат его известный продюсер, чтобы он мог «помогать» ему в кое-каких делах.

— И в каких? — поинтересовался я.

— Ну, знаешь, так, всякие мелочи.

Под «мелочами» имелось в виду доставлять его продукты, забирать его вещи из химчистки, отвозить его детей в школу и забирать их оттуда. Как видно, помощь продюсера не дается бесплатно. Тот согласился быть наставником Алекса, а взамен Алекс согласился выступить в роли мистера Сулу для своего капитана Кирка.

Я начал подтрунивать над Алексом из-за его превращения в Като Каелина,^[113] но он заверил меня, что так поступают все, кто хочет попасть в кинобизнес. Рассказал историю своего сокурсника Майкла, у которого были точно такие же отношения с Брэдом Питтом. Познакомились они на пляже в Малибу, где Майкл встретился на вечеринке, а Брэд в это время невдалеке резвился со своими собаками. Заприметив Питта, Майкл решил использовать эту возможность. Приблизившись к нему, он принялся ласкать и нахваливать собак. Оказалось, он сделал верный шаг, потому что, по словам Алекса, тот до безумия обожает своих четвероногих питомцев. В результате Брэд пригласил Майкла присоединиться к их игре.

Он протянул Майклу бейсбольную биту и подбросил ему мяч, чтобы тот по нему ударил. К несчастью, в тот момент, когда бита должна была соприкоснуться с мячом, одна из собак перехватила его, и вместо мяча удар пришелся прямо ей по голове. Бездыханная, она упала на землю, а Брэд заорал как сумасшедший:

— Ты убил мою собаку, ты убил мою собаку!

Однако Майкл не растерялся, сказал актеру, что точно такой же несчастный случай показывали в передаче «Служба спасения 911», и, встав на колени, принялся делать собаке массаж сердца. И — о чудо — животное пришло в себя и вскоре как ни в чем не бывало начало носиться по пляжу вместе с остальными собаками. Брэд смотрел на Майкла влюбленными глазами. Он был так ему благодарен, что пригласил поужинать, и с тех пор они стали неразлучны.

— А этот твой сценарист, — начал я, — у него тоже есть собаки?

— Да. Черный Лабрадор.

— А не входит ли в число тех «мелочей», которые ты должен для него делать, плестись за ним следом во время прогулки с собакой, держа в руках совочек для уборки экскрементов?

— Как смешно.

В понедельник 25 марта ровно в 22.00 я уверенно подошел к полицейскому оцеплению, преграждающему подступы к «Мортонс». В 1996 году, прежде чем предстать перед хирургически модифицированной брюнеткой в наушниках, вам требовалось преодолеть лишь один контрольный пункт, однако это не упрощало моей задачи. Еще бы — здесь заправлял тучный, похожий на шерифа Уиггама (из сериала «Симпсоны») полицейский, который очень придирчиво проверял пригласительные каждого гостя. Я пришел без приглашения, меня просто заверили, что мое имя будет внесено в список, но надел самый элегантный смокинг от Джорджио Армани, который мне удалось уговорить Пиппи заказать для меня, и надеялся, что выгляжу достаточно солидно, чтобы он пропустил меня без лишних проволочек.

— Добрый вечер, офицер, — сказал я, не сбавляя шага.

— Ваш пригласительный, — рявкнул он в ответ.

В сложившейся ситуации у меня было два пути. Либо попросить его вызвать по портативной рации Бэт Ксениак, рискуя тем, что она скажет не пускать меня до 23.30, либо блефовать. Я выбрал второе.

— Я сотрудник журнала, — сообщил я. Потом, рассмеявшись с видом знатока, добавил: — Вообще-то я один из тех, кто устроил весь этот тарарам.

Он продолжал смотреть на меня с подозрением, поэтому я показал ему свою пресс-карточку:

— Могу я пройти? Босс убьет меня, если я появлюсь позже 22.00.

— Думаю, все в порядке, — сказал он, изучая мою карточку. — Вы ведь работаете в журнале, точно?

— Это наказание за мои грехи.

— Ну ладно, можете проходить.

— Спасибо, офицер. Вы отлично справляетесь со своими обязанностями.

Итак, одна задача решена, другая на подходе.

Добравшись до главного входа в «Мортонс», я остолбенел от количества собравшихся здесь журналистов в вечерних нарядах. Пространство между полицейским оцеплением и входом в ресторан было для них настоящей «землей обетованной», даже несмотря на то что их не пускали за бархатные канаты, огораживающие с обеих сторон главный проход. Эта территория была забронирована исключительно для людей, получивших приглашение на вечеринку.

Меня трясло от ужаса при мысли, что я могу столкнуться с Грейдоном. Один из журналистов даже прозвал его «метрдотелем на автостоянке» из-за того, что в прошлом году большую часть вечера тот провел на улице, лично встречая своих гостей. К счастью, на этот раз его нигде не было видно, но радоваться рано. Перед проходом непреодолимым заслоном выстроились те самые отборные сотрудники «Вэнити фэр», которые прилетели сюда еще две недели назад, снабженные теперь наушниками и планшетами со списком гостей. Они были не в том настроении, чтобы пропустить кого-то из коллег на полтора часа раньше срока, тогда как им самим предстояло провести всю вечеринку, стоя снаружи. Проклятие, и как же мне пробраться мимо них?

Неожиданно я увидел Дэррила Брентли, бывшего в то время помощником Сары Маркс. Этот видный чернокожий мужчина был знаменит в редакции «Вэнити фэр» ярким исполнением эпизодической роли в полудокументальном фильме «В постели с Мадонной». Он всегда хорошо ко мне относился, и я решил, что это мой единственный шанс.

— Привет, Дэррил. — Я ослепил его своей самой победной улыбкой а-ля Хью Грант.

— У тебя ничего не выйдет, Тоби, — ответил он, погрозив пальцем. — Мне даны строгие инструкции не пускать тебя раньше 23.30. Ты плохой, очень плохой мальчик.

— Грейдон сказал, что ничего страшного не произойдет, если я приду чуть-чуть пораньше.

— Чуть-чуть пораньше? — посмотрев на свои часы, переспросил Дэррил. — Сейчас еще нет и 22.05.

— Послушай, Дэррил, войди в мое положение. Мне надо написать статью о приеме для «Ивнинг стандарт» и отослать ее до семи утра по лондонскому времени. То есть у меня осталось меньше часа. Если я не попаду туда до 23.30, мне придется писать статью, даже не побывав на вечеринке и выдумывая все от начала и до конца.

Я не врал. Просто не сказал ему, что статья уже написана и лежит у меня в нагрудном кармане.

Дэррил украдкой оглянулся по сторонам:

— У меня могут быть проблемы из-за этого.

— Если ты никому не скажешь, я тем более буду молчать.

— Если тебя поймают, я тебя не видел, — прошептал Дэррил.

Первым из знаменитостей я заметил Джима Кэрри, стоящего возле бара. Я был его большим поклонником с тех самых пор, как посмотрел фильм «Тупой и еще тупее». Он один из тех, кто добился успеха вопреки правилам. Не красавец и никогда не получал Оскара, его трудно назвать сексуальным, но он так здорово умел смешить, что зрители его просто обожали. Всего пару часов назад на церемонии вручения золотой статуэтки ему хватило двух минут, чтобы украсть это шоу у остальных участвующих там звезд. Он, кто заставлял смеяться сотни миллионов людей по всему миру, стоял от меня в каких-то десяти футах. Такого шанса я упустить не мог.

— Тоби Янг, — представился я, — из журнала.

— Привет. — Он пожал мою руку без энтузиазма.

— Уверен, вам уже все уши прожужжали, что если бы у Академии была номинация «Лучший презентатор на церемонии Оскара», вы бы побеждали в ней каждый год.

Он просиял:

— Честно говоря, вы первый, кто мне это говорит. — Он ткнул пальцем в мою грудь. — Что вы пьете?

— «Черную метку на камнях». Благодарю.

Заказав выпивку, он вновь повернулся ко мне. О да, это обещало стать моей самой удачной встречей со знаменитостью!

— Вообще-то, — добавил я, — я считаю, что вы должны были получить Оскар еще и за фильм «Тупой и еще тупее».

Он снова повернулся к бармену:

— Лучше сделай его двойным.

Вручив мне виски, он принялся рассказывать историю о Тони Роббинсе, американском поп-гуру, посетившем его на съемочной площадке фильма «Кабельщик». От смеха я не мог сделать ни единого глоточка целых пять минут. Я просто не мог в это поверить. Джим Кэрри — сам Джим Кэрри! — отмачивал шуточки перед аудиторией из одного человека, и этот человек я! Я пребывал на седьмом небе от счастья.

И тут нас неожиданно прервали.

— Привет! Что за дела?

Алекс. Что он здесь делает? Его не должно здесь быть по крайней мере ближайшие 15 минут. Конечно, я доволен, что он застал меня беседующим с Джимом Кэрри — разве это не здорово? — но если он надеялся примазаться к моему самому незабываемому моменту с моей любимой кинозвездой — зря!

— Извините, но, кажется, мы с вами не знакомы. — Я одарил Алекса ледяным взглядом. — Джим, вы знаете этого человека?

— Конечно, — ответил Кэрри. — Алекса знают все!

К моему изумлению, они начали дурачиться как лучшие друзья, в шутку боксируя друг с другом. Откуда, черт побери, они знакомы? Может, это было что-то из разряда штучек Общества анонимных алкоголиков? Скорее всего так оно и есть. Я заметил, что Кэрри, заказав выпивку для меня, себе не взял ничего. На самом деле они, возможно, даже и не знакомы. Уф, ну конечно!

— И как продвигается твой сценарий про Уильяма Шатнера? — спросил Кэрри у Алекса.

Черт!

— Нормально. Скажи, как тебе идея сыграть Джеймса Духана?^[114]

Кэрри тут же принялся безупречно имитировать Скотти:

— He знаю, сколько она еще потянет, капитан.

— Дайте максимальную мощность, мистер Скотт, — подыграл ему Алекс, и они оба зашлись в смехе.

И разумеется, все это время Алекс и вида не подал, что знаком со мной. Но я первый, кто отказался его узнавать, поэтому я сам виноват в том, что он решил отплатить мне той же монетой.

В этот момент в ресторане появился Николас Кейдж, сжимающий в руке Оскара, полученного им только что за фильм «Покидая Лас-Вегас». Он поднял его над головой, и толпа взорвалась аплодисментами. Вообще-то я заготовил остроту про этот фильм и решил, что сейчас наступил подходящий момент, чтобы воспользоваться ею. И кто знает, может, тем самым мне удастся вернуть перехваченную Алексом инициативу.

— Глупый фильм. — Я ткнул большим пальцем в сторону Кейджа. — Ну у кого может появиться желание покинуть Лас-Вегас?

Я ожидал, что все засмеются, но они лишь непонимающе на меня уставились.

— А мне показалось, потрясающая работа, — пожал плечами Алекс, поворачиваясь к Кэрри. — Майк Фиггис должен был получить Оскар как «Лучший режиссер».

— Точно, — поддержал его Кэрри, закивав с энтузиазмом.

Минуточку! Разве ты не тот парень, что весь прошлый год снимался в продолжении «Эйс Вентура: детективное агентство по розыску животных»? Я решил, пора ретироваться, иначе он камня на камне не оставит от моих иллюзий на свой счет.

Пока я стоял в стороне, не спеша попивая коктейль, у меня было время поразмышлять о том, почему Алекс превосходит меня в общении со знаменитыми людьми. Они не приводили его в священный трепет. Он не боялся смотреть им в глаза и не терял уверенности в их присутствии, в то время как мне было трудно переварить сам факт, что я общаюсь с кинозвездой первой величины. Разница встатусе между мной и Джимом Кэрри была слишком серьезной, чтобы закрыть на нее глаза, — она целиком накладывала отпечаток на мое отношение к нему. Уверен, Алекс тоже осознавал ее, но умел хорошо это скрывать. В Лос-Анджелесе большим табу было даже негласное напоминание о звездном статусе своего собеседника. Это называлось «выйти за рамки». И если ты позволил себе это, можешь считать себя конченым человеком. Ты автоматически становишься «фанатом», одним из «них».

Алекс же считал, что нет никакого секрета в том, чтобы наладить отношения со знаменитостями — главное обращаться с ними как с «обычными» людьми. Он не раз говорил мне: «Приятель, они такие же человеческие существа, как мы с тобой, никакой разницы». Но не думаю, чтобы все было так просто. В конце концов, кто из кинозвезд захочет, чтобы вы ничего не слышали о нем или о ней. Скорее фокус в том, чтобы самому притвориться ненормальным, потому что ни один обычный человек не сможет устоять перед звездой. Ведь если вам удается скрыть свое восхищение ими, они автоматически принимают вас за кого-то важного. Вы словно даете им понять, что равны им по положению. Искусство Алекса заключалось не в том, чтобы обращаться с ними как с «нормальными» людьми, а в том, чтобы заставить их обращаться с ним как с приятелем.

— Черт бы тебя побрал, как ты сюда попал?

Грейдон…

— О, э-э… привет, Грейдон. Понимаешь…

— А это не тебя я только что видел болтающим с Джимом Кэрри?

— Вообще-то да. Я сказал ему, что если бы Оскар вручали…

— Что я тебе говорил насчет того, чтобы ты не приставал к гостям? Послушай, можешь остаться, но не смей разговаривать с кинозвездами, понятно?

— Вас понял, капитан.

Он ткнул пальцем мне в лицо:

— Я серьезно.

Чтобы отправить свою историю в «Ивнинг стандарт», я должен был продиктовать ее стенографисту в Лондоне. Как назло, в «Мортонс» было всего два телефона, и перед каждым выстроилась очередь из пяти-шести человек. Ничего другого не оставалось, и я встал в ту, что покороче. Когда через десять минут я наконец добрался до телефона, за мной уже снова собралась небольшая очередь. Согласятся ли эти люди подождать 15 минут, которые мне нужны, чтобы пообщаться со стенографистом? Поживем — увидим.

Когда меня соединили по одному из номеров, я принялся диктовать первый абзац своей статьи: «В прошлый уик-энд я прибыл в Лос-Анджелес ради церемонии вручения Оскара, запятая, и каково же было мое удивление, запятая, когда я узнал, запятая, что все мои друзья-англичане уехали из города, точка. Почему, вопросительный знак. По-видимому, запятая, чтобы избежать конфуза из-за того, запятая, что их не пригласили на прием «Вэнити фэр», точка».

Попытавшись извиниться, я улыбнулся стоящим позади меня людям, мол, простите, но что я могу сделать? В ответ они лишь с нетерпением на меня посмотрели.

— Не могли бы вы повторить, — пробормотал стенографист. — Боюсь, я не все расслышал.

Вот дерьмо…

— В прошлый уик-энд я прибыл в Лос-Анджелес ради церемонии вручения Оскара, запятая…

— Извините, — прервал меня стоящий прямо за мной мужчина. — Вы еще долго собираетесь говорить?

— Э, боюсь, да. Лучше, если вы воспользуетесь другим телефоном. Извините.

— Разве у вас нет мобильника? Что вы за репортер?

— Извините. Я постараюсь закончить как можно быстрее.

Повернувшись к нему спиной, я продолжил диктовать статью. Через несколько секунд стоящие за мной люди неохотно перешли в очередь к другому телефону. Теперь там стояла дюжина человек, которые неодобрительно качали головами, пока я громко повторял все придуманные мною остроты об оскаровских номинантах этого года. Я чувствовал себя комиком, выступающим перед ненавидящей его публикой.

Когда я закончил, стенографист попросил меня подождать, пока он переговорит с отделом новостей. К тому времени очередь у другого телефона продвинулась, но в ней еще осталось несколько человек из тех, что стояли за мной. Они нетерпеливо наблюдали, готовые тут же занять мое место, как только я повешу трубку.

— По какому телефону вы звоните? — спросил стенографист. — Отдел новостей попросил вас немного подождать возле него на случай, если у них появятся вопросы.

Только этого не хватало!

Продиктовав номер, я не стал вешать трубку, а незаметно нажал большим пальцем на рычаг телефона, чтобы скрыть ото всех, что разговор закончен.

— Хорошо, я жду, — добавил я громко.

Я простоял так около минуты, пока из очереди не вышла темнокожая женщина средних лет и встала за моей спиной.

— Простите, — произнесла она. — Не хочу вам мешать, но вы действительно говорите по телефону?

Эта была Дайана Росс.

Я нервно сглотнул.

— Э, в общем-то д-д-да. Мне сказали подождать.

— Но мне кажется, вы прижимает пальцем эту самую штучку у телефона.

Несколько человек из очереди насмешливо фыркнули.

— Нет-нет, — ответил я, убирая палец с рычага. — Я положил сюда руку просто так.

— В таком случае почему теперь до меня доносятся гудки?

Она загнала меня в угол — я не знал, что ответить.

— Попался! — воскликнул один из моих оппонентов.

— Извините, мисс Росс. — Я передал ей трубку. — Я просто ждал, когда мне перезвонят.

Когда я развернулся и, понурившись от стыда, пошел прочь, за моей спиной раздались бурные аплодисменты. Боковым зрением я увидел, как Дайана Росс ответила на них легким поклоном.

Получасом позже я стоял в баре в подавленном настроении, когда там неожиданно появился Мэл Гибсон. В руках он сжимал два Оскара за «Храброе сердце» и казался очень довольным собой. Я не считал, что у его фильма больше прав называться лучшим, чем у «Аполлон-13». Я посмотрел его несколькими днями раньше и в буквальном смысле слова возненавидел. Даже по стандартам киноиндустрии, где англичан принято выставлять злодеями, «Храброе сердце» зашло слишком далеко. Этот фильм настоящая антибританская пропаганда, подстрекающая шотландских националистов восстать и сбросить иго колониального гнета. А если вспомнить, что Мэл Гибсон снимался также в «Галлиополи», то становится очевидным, что он явно имеет к англичанам какие-то претензии. Он антибританец! К тому часу я уже выпил четыре двойных виски, и неудивительно, что мне захотелось бросить ему вызов.

Протиснувшись сквозь толпу, я остановился прямо у него за спиной.

— Послушай, приятель. — Я вызывающе похлопал его по плечу. — Что конкретно ты имеешь против англичан?

Когда он обернулся, я внутренне собрался дать ему отпор. Сейчас мы увидим, чего ты стоишь, дешевый австралийский зануда!.. Но вместо того, чтобы ответить на мой вопрос, он переложил Оскар из правой руки в левую и протянул ее со словами:

— Привет, я Мэл Гибсон.

Это меня обезоружило.

— Э, привет. — Я с энтузиазмом пожал его руку. — Тоби Янг. Приятно познакомиться.

Я в очередной раз оказался ослеплен звездным сиянием известного человека. Возможно, в моей груди и билось сердце воина, готового где и когда угодно сразиться с Уильямом Уоллесом от имени всех ревностных англичан, но душой я был истекающим слюной поклонником.

И прежде чем хладнокровие успело ко мне вернуться, я почувствовал, как кто-то схватил меня сзади за воротник пиджака. Я хотел обернуться, чтобы посмотреть на того, кто посмел так грубо со мной обойтись, но меня резко оттащили и втолкнули в толпу.

Опять Грейдон!

— Господи Иисусе, Тоби, я больше не собираюсь тебе повторять, — рявкнул он. — НЕ СМЕЙ ПРИСТАВАТЬ К ЗНАМЕНИТОСТЯМ!

20 «Надо обсудить»

В редакцию «Вэнити фэр» я вернулся через два дня и был немедленно вызван к Грейдону. Ну вот, подумал я, так и знал. Он собирается устроить мне выволочку за то, что на приеме я надоедал Мэлу Гибсону. Однако когда я вошел в его кабинет, он сунул мне под нос экземпляр «Ивнинг стандарт». Газета была развернута на странице, где красовалась написанная мною история.

— Что это за бред?

— Статья кажется тебе недостаточно льстивой? — удивился я.

Вместо ответа он взял газету и начал читать вслух:

— «В прошлый уик-энд я прибыл в Лос-Анджелес ради церемонии вручения Оскара, и каково же было мое удивление, когда я узнал, что все мои друзья-англичане уехали из города. Почему? По-видимому, чтобы избежать конфуза из-за того, что их пригласили на прием "Вэнити фэр"». — Он бросил газету на стол и впился в меня обвиняющим взглядом: — И что ты скажешь на это?

Боже мой! Какой-то идиот из «Ивнинг стандарт» удалил предлог «не» из первого абзаца и тем самым исказил смысл статьи. Я немедленно пустился в путаные объяснения о том, как мне не удалось все проверить из-за проблемы с телефоном в ресторане, и даже упомянул, как мне при этом досталось от Дайаны Росс. Но он не только не избавился от скептицизма, но еще добавил имя Росс к длинному списку знаменитостей, которые «пострадали» от моего преследования тем вечером. В результате я должен был потребовать от редактора отдела газеты прислать письмо, подтверждающее тот факт, что в моей статье изначально имелась частица «не», даже несмотря на то что, по ее частному признанию, без нее материал «воспринимается намного лучше». Но даже это не убедило его до конца. Для него эта статья так и осталась моей обычной «ехидной» писаниной.

— Я последний раз разрешил тебе прийти на прием в честь вручения Оскара, — проворчал он.

Думаю, терпение Грейдона было почти на исходе. («И кто бы сомневался?» — так бы ответил на это Крис Лоуренс.) Сначала он терпеливо сносил мои выходки, относясь к ним как к разнообразию в размеренной жизни редакции. Не знаю почему, но ко мне он питал необъяснимую слабость. Я был кем-то вроде придворного шута, единственным человеком в «Вэнити фэр», которому разрешалось выставлять себя дураком снова и снова, потому что это нравилось боссу. Однако сейчас мои шутки все меньше и меньше его развлекали. И если в ближайшем будущем я не сотворю чудо и не извлеку кролика из цилиндра, то могу распрощаться со своими 60 000 долларов в год.

К счастью, 18 августа 1996 года мне наконец-то удалось найти то, что его заинтересовало. Я только-только вернулся из Лондона, где брал интервью у Яна Шрагера^[115] — он планировал открыть там пару отелей, — и быстро написал служебную записку, в которой намекнул, что журнал мог бы затронуть тему о необычной бурлящей атмосфере, царящей в столице Британии. Я даже процитировал Яна Шрагера, сказавшего, что он почувствовал «в Лондоне невероятную энергетику», «настоящее возбуждение». У меня не было ничего особо претенциозного на уме. Просто показалось, что из этого может получиться хороший материал для журнала.

Через 24 часа служебная записка вернулась ко мне со следующей резолюцией: «Надо обсудить». Это означало, что Грейдон хотел обговорить вопрос со мной лично, что было очень хорошим знаком. (Обычно он отзывался о моих идеях как о «собачьих свистках» — «Ты их слышишь, а я нет».) Поэтому я поспешил к нему в кабинет, где он потребовал от меня объяснить более детально, почему я считаю, что для панегирика Лондону наступило самое подходящее время. Я рассказал немного о «британской поп-культуре» и «британском искусстве», не забыв упомянуть всех причастных к этому людей: Дамиена Херста,^[116] Ноэль Галлахера,^[117] Вивьен Уэствуд^[118] и т. д.

— Ладно, Тоби, — махнул он рукой. — Я подумаю.

Через несколько дней меня опять вызвали в офис Грейдона, но на этот раз я был там не один. Кроме Эйми Белл, присутствовали старший редактор отдела публицистики Джордж Ходгман, заведующий отделом художественного оформления Дэвид Харрис, его помощник Грегори Мастрианни, помощник редактора отдела фотографии Лиза Берман. Очень скоро я понял, что вся эта звездная палата собралась здесь, чтобы выслушать меня. Очевидно, Грейдон предполагал посвятить ренессансу лондонской культуры гораздо больше, чем одна страница. Если только мне удастся убедить этих людей, что сегодня Zeitgeist^[119] обитает по ту сторону Атлантики, идея может перерасти в подборку фотографий или, что еще лучше, в «специальный выпуск». Моя роль была еще не совсем понятна, но в любом случае это куда лучше, чем подписывать снимки для «ВиЭф камеры». Это мой шанс.

Поначалу меня постигла неудача. Их не убедила моя десятиминутная презентация, которую они выслушали с вежливым вниманием. Отчасти это объяснялось ненадежностью источника. С их точки зрения, я просто обязан петь дифирамбы Лондону — ведь я оттуда родом. Другая причина заключалась в их гордости за свой город: сама мысль о том, что притязание Нью-Йорка на звание самого крутого мегаполиса планеты оспаривается Лондоном из всех возможных претендентов, казалась им ненавистной. Когда бывший мэр Нью-Йорка Рудольф Джулиани заявил: «Наш город может надрать задницу вашему», он говорил от имени каждого жителя Нью-Йорка. Но какой бы ни была причина, они не купились на мою идею.

Я чувствовал: еще немного — и проиграю окончательно. Как можно убедить людей, что те или иные вещи сейчас в моде, или, как выражаются в «Конде наст», — «на слуху»? Я стал приводить различные эмпирические доказательства. Например, что из всех французских туристов, заполонивших Лондон, 45 % молодежь, которой не исполнилось и 25 лет, но… Они также оказались для них недостаточно убедительными. Когда речь идет о том, где конкретно в тот или иной момент сосредоточен «дух времени», проблема понять, насколько значимы для тебя такого рода данные. Голые факты еще ни о чем не говорят. Важнее внутреннее ощущение.

Признаться, я не ожидал, что они так серьезно воспримут вопрос о том, действительно ли Лондон то самое место. Когда журнал, подобный «Вэнити фэр», объявляет что-либо модным, будь то ресторан, район или город, он не просто оповещает об этом. Скорее совершает акт миропомазания. В результате даже если выбранный ими объект немодный, неинтересный и еще тысячу «не», с появлением статьи он становится модным, интересным и т. д. Данная область, где распространение информации оказывает столь заметное влияние на ход событий, что не вяжется с прежними представлениями об объективности и непредвзятости, является своего рода журналистским эквивалентом принципа неопределенности Гейзенберга.^[120] Тогда почему они сидят с нахмуренным видом, добросовестно взвешивая все «за» и «против»?

Меня вдруг поразило сходство между спорами о том, что модно и немодно, и дискуссией о том, что правильно и неправильно. Еще из курса философии, которую я изучал в Оксфорде, мне запомнилось, что одним из критериев моральных высказываний вроде тех, что «убивать — это плохо», является «отсутствие возможности их проверить», так как никакое количество фактов не способно доказать их обоснованность. То же относится к высказываниям, связанным с «духом времени».

Также я вспомнил, что написал Джон Мейнард Кейнс об окружении философа-моралиста из Кембриджа Дж. И. Мура. По его словам, тот сумел стать во главе своих приверженцев не потому, что переспорил их в дебатах, а потому, что его голос оказался громче всех. Мур одержал победу благодаря исходящей от него уверенности в себе. С точки зрения Кейнса, чтобы убедить кого-то в справедливости своих моральных убеждений, достаточно излагать их со всей настойчивостью, на какую вы только способны. Потому что как только оппоненты почувствуют вашу убежденность, они начнут думать так же, как вы.

А возможно ли применить этот принцип к нынешнему обсуждению? И я решил, что попытка — не пытка.

— Лондон сейчас самое модное место, — сказал я, стараясь придать голосу решительность и непреклонность. — В нем жизнь бурлит. Стоит вам сойти с трапа самолета в Хитроу, и вы чувствуете, как воздух буквально насыщен электричеством.

— В самом деле? — подал голос Дэвид Харрис.

— Не сомневайтесь.

— Так ты считаешь, что Свингующий Лондон «второй волны» — это не выдумка? — спросила Эйми.

— Конечно. — Я многозначительно посмотрел на каждого из присутствующих. — Вы сделаете ошибку, если отнесетесь к этому феномену как к чему-то надуманному.

Кажется, моя уловка сработала. Они начали переглядываться, кивая друг другу: «Может, в этом действительно что-то есть». Они начали сдаваться:

Дэвид Харрис [колеблясь]. Вообще-то можно попробовать.

Я. Честное слово, мы не пожалеем.

Эйми Белл [амбивалентно]. Ну, если ты абсолютно уверен…

Я. На сто процентов.

Джордж Ходгман. Не возражаю.

В кабинете повисла тишина. Консенсус был достигнут. Лондон теперь «на слуху».

— Черт возьми! — вздохнул Грейдон. — Давайте сделаем это.

Было решено, что в мартовском номере журнала за 1997 год будет целых 25 страниц, посвященных второму пришествию Лондона, в том числе эссе из 5000 слов и около дюжины фотопортретов наиболее влиятельных людей города. Так на свет появился номер «Вэнити фэр», получивший название «Клевая Британия». («Когда б вы знали, из какого сора…») И кто это сказал, что философию нельзя применить в реальной жизни?

21 Клевая Британия

Наконец-то я занял в журнале достойное место. «Клевая Британия», пустой броский слоган лета 1996 года, оказался моим спасением. Конечно, мне не доверили руководить проектом — его возглавила Эйми Белл, и не попросили написать статью — этой чести удостоился ее муж Дэвид Камп. Зато я получил новую официальную должность — я стал «заместителем» Эйми. Это куда лучше, чем быть заколотым в сердце отточенным карандашом.

— Постарайся ничего не испортить, — предостерег меня Грейдон.

Однако очень скоро я понял, что меня ожидает как заместителя Эйми, когда в начале ноября мы отправились в Лондон для организации фотосессий, которые должны были стать основным украшением спецвыпуска. В отличие от Эйми и Дэвида, летевших бизнес-классом, меня засунули в эконом. Я бы не стал особо возражать, если бы она не взяла с собой свою новорожденную малышку и ее няню, которые также летели бизнес-классом. Когда я пожаловался на это, Эйми объяснила, что не хотела расставаться с малышкой на время полета, а потому няня должна лететь вместе с ней. Ну конечно, подумал я. Небеса воспротивятся, чтобы пять с половиной часов ты сама подержала своего ребенка! На самом же деле Эйми просто не хотела обидеть свою няню, посадив ее в эконом-класс. Это был довольно грубый способ напомнить мне о моем месте в их «пищевой цепочке»: Эйми больше беспокоилась о чувствах няни ее ребенка, чем о моих. («Вот именно!» — как сказал бы Крис Лоуренс).^[121]

Вся группа, в том числе и те, кто присоединился к нам в течение следующих нескольких недель, поселилась в отеле «Дорчестер». Только меня сослали жить в мою квартирку на Шепардс-Буш. Там же в отеле разместился и временный офис журнала — дорогое удовольствие, скажу я вам. Для этого был снят номер, полностью оснащенный столами, телефонами, факсами и всем остальным, что необходимо в подобных случаях, который обходился сотни фунтов в день. А ведь в Лондоне мы провели почти месяц. Кроме того, Эйми была по-прежнему здесь. Грейдон пожелал, чтобы она осталась в Лондоне и присматривала за ходом съемок, а за это ему — или, точнее, «Конде наст» — также приходилось платить. По моей скромной оценке, счет, выставленный «Дорчестером» «Вэнити фэр», составил свыше 100 000 фунтов. Позвольте Саю это оплатить.

Всего было запланировано 11 фотосессий, начиная от съемок «Спайс герлс» и заканчивая Тони Блэром, и по идее я отвечал за девять из них. Я говорю «по идее», потому что большая их часть начинала разваливаться не начавшись из-за того, что в самую последнюю минуту кто-нибудь из предполагаемых участников неожиданно отказывался принимать в них участие. И тогда за дело приходилось браться Эйми. Вот когда стало понятно, почему Грейдон хотел, чтобы Эйми оставалась в Лондоне — у нее гениальные организаторские способности. Еще никогда мне не приходилось встречать кого-нибудь столь же неумолимого в достижении своих целей, как она. Свою работу Эйми выполняла, чего бы это ни стоило. Однажды ей потребовалось о чем-то со мной поговорить, но, поскольку я отсыпался после ужасного похмелья и отключил все свои телефоны, она никак не могла до меня дозвониться. Но от Эйми нельзя так просто отделаться. Она была готова нанять такси и послать его ко мне на квартиру, чтобы водитель звонил в дверь до тех пор, пока я не отвечу. А когда я, подслеповато щурясь на дневной свет, показался бы в дверях, он должен был всучить мне мобильник, соединенный с Эйми. Слава Богу, Генри Поттер, редактор лондонского отделения «Вэнити фэр», отговорил ее. Мэтт Тирнауэр однажды назвал Эйми с большой нежностью «суровой ирландской надсмотрщицей», но это довольно слабое описание ее истинной природы. Она Терминатор.

Из всех фотосессий самую большую головную боль мне доставили съемки с участием Дамиена Херста и Марко Пьера Уайта.^[122] Поначалу я не ожидал, что здесь могут возникнуть проблемы, поскольку они вместе собирались открывать ресторан на Дин-стрит, но все обернулось настоящим ночным кошмаром. Дело в том, что Херст согласился сниматься лишь при условии, что вместе с ним будет сфотографирован его друг Кейт Ален,^[123] тогда как Уайт в этом случае сниматься отказывался. Эйми решила, что для журнала важнее заполучить Дамиена Херста, чем Марко Пьера Уайта, и мы пошли навстречу Херсту, который к тому времени решил добавить до кучи еще одного человека — Алекса Джеймса, бас-гитариста из группы «Блур». Ну здорово, подумал я. А кто следующий? Твоя мамочка?^[124]

К счастью, он ограничился только этими двумя, и 7 декабря в 11.00 я встретился с фотографом в клубе «Граучо», и уже вместе мы поднялись наверх в поисках «Бульварных скандалистов», как окрестила их Эйми. Мы обнаружили их в комнате для игры в бильярд, где они отходили от тяжелого похмелья. Бар клуба еще не работал, поэтому они отправили меня купить им бутылку водки, которая оказалась лишь первой каплей в море спиртного, которое они поглотили за этот день. Получив требуемое, Херст и Ален заявили, что хотят кокаина, и мне пришлось позвонить знакомому дилеру, чтобы заказать у него четыре грамма порошка. Хватит ли им? Компенсирует ли журнал мои расходы? Я не знал. Я был слишком труслив, чтобы спросить об этом у Эйми, и пришлось заплатить за кокаин из собственного кармана. Не менее сложным было заставить их переодеться и следовать указаниям фотографа, особенно после того, как водка возымела свой эффект. Я чувствовал себя никудышным учителем, которого поставили надзирать за непослушными учениками. И то, что я лично достал для них кокаин, не облегчило моего положения.

Признаться, я был шокирован неопрятностью «Бульварных скандалистов». Встреть я их на Манхэттене, обязательно бы принял их за бездомных. В 11.00 они все еще были небриты и с заспанными глазами. Кожа на лице, особенно у Дамиена Херста, шелушилась, на губах герпес… От них разило так, словно всю ночь они провели на полу паба «Карета с лошадьми» среди окурков. В отличие от известных людей Нью-Йорка, ухоженных лучше любого простого смертного, эти трое выглядели даже неряшливее, чем обычные жители Лондона. Они словно говорили миру: «Мы так знамениты, что нам плевать на то, как мы выглядим. Даже если от нас будет вонять как от козлов, нам все равно будут давать». И, вероятно, это правда. Думаю, этих троих было бы лучше назвать «Ядовитые мстители».

Съемки окончились около 6.00 вечера, но напоследок мне нужно было получить подписанное ими разрешение на публикацию фото. По сути чистая формальность, журнал мог сделать это и без их письменного согласия, но я знал, что Эйми будет недовольна, если я не заполучу их подписи, и не хотел еще ниже пасть в ее глазах. Но они заартачились. Это казалось бессмысленным: если они не хотели, чтобы их снимки появились в журнале, зачем было целых шесть часов позировать перед фотографом? Но как только они поняли, как важно для меня получить их подписи, то скрестили руки на груди и наотрез отказались это делать. Судя по ухмылкам, парни находили происходящее очень забавным.

И тогда я сорвался, не в силах больше сдерживать раздражение. Как они могут вести себя словно законченные мерзавцы, после того как я весь день чуть ли не наизнанку выворачивался, исполняя все их капризы, в том числе доставая для них наркотики и алкоголь? Возможно, им и кажется, что они ведут себя круто, но на самом деле они мало чем отличаются от избалованных и самодовольных знаменитостей, которые превращают жизнь других людей в ад, лишь бы доказать свою значимость. И ладно, если бы они делали одолжение «Вэнити фэр». Так ведь нет, это Дамиен Херст попросил, чтобы Кейт Ален и Алекс Джеймс смогли сфотографироваться вместе с ним. И, вероятно, потому что те нуждались в рекламе и внимании со стороны прессы. Так в чем проблема? Почему они так усложняют мою задачу?

Наконец Херст пошел на попятный и жестом попросил дать ему документ, который надо подписать. Черканув на нем что-то, он вернул мне его. Решив, что дело сделано, я облегченно вздохнул и искренне поблагодарил его. Но, взглянув на то, что он там нацарапал, я обнаружил вместо подписи слова: «Отсоси у меня».

В тот момент я готов был раскромсать его на кусочки мясницким ножом и побросать их в чан с формальдегидом.

Впрочем, анализируя их поведение сейчас, двойственное отношение Дамиена Херста к появлению в «Вэнити фэр» кажется мне вполне объяснимым. Эти иконы Свингующего Лондона второй волны изводили меня только потому, что не хотели, чтобы у кого-нибудь сложилось впечатление, будто они дорожат вниманием глянцевого нью-йоркского журнала. Клевая Британия относилась к числу их национальных явлений, и они не нуждались в поддержке «Вэнити фэр», чтобы придать ему еще больший вес. Но их протест казался мне излишне показным и, с моей точки зрения, отдавал провинциальностью. Откровенно говоря, если перефразировать Бальзака, то если событие не было замечено в Нью-Йорке, оно не происходило вообще.

В свою очередь, это заставляет задуматься, а что конкретно подразумевается под фразой «там, где ощущается дух времени». «Дух времени» не относится к числу простых осязаемых явлений, которые можно охарактеризовать простым изучением фактов. Скорее это происходит в результате того, что множество разных людей — журналистов, дизайнеров, финансовых аналитиков и т. д. — пытаются найти ему определение и со временем приходят к единому мнению. Среди этих экспертов-обозревателей журналы «Конде наст» занимают особенно высокое положение, их голос обладает влиянием и авторитетом. И если «Вэнити фэр» заявляет, что Лондон «на слуху», то, как бы там ни было, он «на слуху». А пройди так называемый культурный ренессанс Лондона совершенно незамеченным за пределами самого города, для мирового сообщества его как бы и совсем не было. (Если Лиам Галлахер растянулся в пабе и рядом не оказалось журналиста, чтобы засвидетельствовать произошедшее, то имело ли вообще место это происшествие?)

Думаю, я нисколько не преувеличил значение нью-йоркской прессы в этом «уравнении». Даже такое реальное историческое событие, как Свингующий Лондон первой волны, укоренилось в сознании людей только после того, как в 1966 году о нем была напечатана статья в «Тайм» под названием «Лондон: Свингующий город». Манхэттен сейчас является столицей мира, какой 2000 лет назад был Рим. И поэтому когда речь заходит о том, кто на слуху, а кто нет, что будет модным, а что является вчерашним днем, именно глянцевые журналы Нью-Йорка являются сивиллами, к которым все прислушиваются. Возможно, они не задают тенденции, но именно они решают которые из них ждет успех, а какие закончатся прахом. В королевстве планетарного масштаба Нью-Йорк стал местом средоточия международного придворного общества. Как сказал Джон Леннон: «Если бы я жил во времена Римской империи, то я бы жил в Риме». А где же еще? Сегодня Америка является Римской империей, а Нью-Йорк — Римом».

Неудивительно, что за пределами Манхэттена мало кто соглашался с подобной точкой зрения, заявляя, что им плевать на мнение кучки «расфуфыренных нацистов» из Манхэттена. Более того, сам феномен Свингующего Лондона «второй волны» был явлением того же порядка, когда такие люди как Деймон Албарн,^[125] Джарвис Кокер^[126] и Александер Маккуин^[127] демонстративно отвергают американское влияние и заново заявляют о своей принадлежности к британской культуре. В течение 1980–1990-х годов вся лучшая популярная музыка, не говоря уже о лучших кино- и телефильмах, были американскими, и к 1996 году это окончательно надоело британской молодежи. Клевая Британия была кличем независимости, ревом протеста против всеобщей культурной гегемонии Соединенных Штатов, и в то же время бессмыслицей — этого не произошло в действительности, пока не было замечено американской прессой.^[128] Это объясняет шизофренические наклонности таких людей как Дамиена Херста, Кейта Алена и Алекса Джеймса — они хотели показать, что их совершенно не волнует внимание глянцевых журналов Нью-Йорка, и одновременно хотели, чтобы их безразличие было отмечено «Вэнити фэр». Как и в случае с бунтующими учениками, их протест ничего не значит, пока его не заметит школьная администрация. К своему сожалению, мне в этой ситуации досталась роль бледной бесполезной замены учителя.

Но работа над номером «Клевая Британия» принесла и свои выгоды. И несомненно, самой большой из них была Софи Дал,^[129] причем я не имею в виду ее формы. Я познакомился с Софи благодаря Изабелле Блоу, эксцентричной особе и британскому гуру в вопросах моды. Эйми наняла ее консультантом. (Позже ее портрет без всякого разрешения использовала доминтарикс^[130] из Сохо, некая Таинственная Госпожа Нина, для рекламы своих услуг). Впервые Иззи столкнулась с Софи в Челси, когда та высаживалась, нагруженная сумками, из такси, а проходящая мимо Софи спросила, не нужна ли помощь.

— Я увидела эту великолепную большую надувную куклу с огромной грудью, — вспоминала Иззи. — Я просто не могла поверить, что грудь может быть такого размера.

Я тоже. С того самого момента, как впервые ее увидел, я окрестил ее «Софи двойное Ди». Из-за роскошной, напоминающей по форме бутылку кока-колы, фигуры, обаятельной улыбки и длинных белокурых локонов она напоминала мне богинь киноэкрана 1950-х годов и при этом была совершенно бесхитростной. Свойственные ей искренность и непосредственность были редкими качествами среди большинства современных 19-летних красоток. В ней не было того налета пресыщенности, который так часто можно встретить у многих моделей из-за повышенного внимания похотливых мужчин. Она походила на маленькую девочку, которая гуляет по лесу, переполненному медведями, и не подозревает, что является для них большим искушением. Ее наивность казалась тем более удивительной, учитывая прошлую жизнь. Ее мать, Тесса Дал, была известной в обществе красавицей. Она родила Софи в 20 лет и приняла все необходимые меры, чтобы присутствие кричащего младенца не отразилось на ее имидже. К 13 годам Софи перебывала в десяти разных школах и даже пожила какое-то время в Индии в Ашраме. И несмотря на это, осталась милой, простой и дарящей ощущение внутренней чистоты.

Мы с Эйми решили включить Софи в раздел под названием «Гедонисты», который должен был представить сотрудников «Лоадид» и нескольких «светских барышень». Фотосессия происходила сразу после съемок «Бульварных скандалистов» и доставила мне столько же головной боли, как и предыдущая съемка, из-за выходок Джеймса Брауна, 31-летнего редактора «Лоадид». В какой-то момент между ним и автором журнала Мартином Дисоном разгорелась такая жаркая перепалка, что в конце концов Браун заехал Дисону по лицу. Я отметил, что, несмотря на свои в два раза большие размеры, последний покорно это стерпел. Возможно, мои унижения в «Вэнити фэр» были не такие уж огромные, как мне показалось. По крайней мере Грейдон еще никогда не пытался меня ударить.

Фотографом на съемках был Дэвид Лашапелль, избравший местом для работы студию в Харлесдене, где он скрупулезно воспроизвел на съемочной площадке молочный бар из «Заводного апельсина». Во время сессии ко мне подошел один из его помощников и сказал, что у Джеймса Брауна имеется «необычная просьба».

— Какая? — поинтересовался я.

— Вам лучше спросить у него самого.

Оказалось, ему захотелось кокаина. К счастью, у меня осталось немного после съемок с Дамиеном Херстом, и я предложил передать ему порошок в туалете.

— Не будь идиотом, — ответил он с сильным йоркширским акцентом. — Выкладывай прямо здесь.

Мы находились в центре съемочной площадки в окружении трех сотрудников «Лоадид», четырех «светских львиц» и маленькой армии технического персонала. По другую сторону фотокамеры за нами со все возрастающим нетерпением наблюдал Лашапелль, который, как все знали, был одним из тех, кто прошел через программу «12 шагов». Понятно, почему идея принять кокаин на виду у этих людей была настоящим безумием.

— Я не собираюсь делать это здесь, — сказал я ему. — Если хочешь кокаин, пойдем в туалет.

— Я никуда не пойду, — ответил он, скрестив руки на груди.

В некотором смысле эта угроза была смешной, потому что я бы не хотел, чтобы он куда-нибудь ушел. Для меня было важно, чтобы он оставался там, где и находился. Но что-то подсказывало: не ублажи я его, Джеймс опять начнет мутить воду. То, что он изображал из себя примадонну, стало для меня шоком. Я мог понять, почему Дамиен Херст вел себя словно рок-звезда — как-никак он самый известный молодой художник в стране. Но Джеймс Браун? Всего лишь редактор журнала. Складывалось впечатление, что каждый, кто оказался связанным с «Клевой Британией», начинал страдать от чрезмерно преувеличенного эго. А может, все дело в кокаине?

К черту все, подумал я и начал делать кокаиновые дорожки.

Вокруг нас раздался громкий вздох: неужели мы собираемся нюхать кокаин прямо здесь, перед всеми? Я понимал, что совершаю опрометчивый поступок, но это был конец очень длинного дня, и у меня просто не осталось сил на очередную дурацкую стычку. Браун протянул мне банкноту в пять фунтов, и мы одновременно склонились и вдохнули наркотик.

Вспышка!

Что это? Я увидел скалящегося Дэвида Лашапелля. Этот подонок сфотографировал нас! Господи Иисусе! Какая идеальная иллюстрация для Свингующего Лондона второй волны! У меня было чудовищное предчувствие, что через десять лет я открою коллекцию фотографий Лашапелля и увижу снимок под названием «Кокаинисты», а под ним подпись: «Тоби Янг, пишущий редактор "Вэнити фэр", дает понюхать кокаин редактору "Лоадид" Джеймсу Брауну во время фотосессии для специального выпуска "Вэнити фэр" "Клевая Британия"».

Эта фотография появилась на выставке в Нью-Йорке в январе 1997 года. Вскоре Тоби Янг был уволен. Джеймс Браун сейчас трудится редактором «Вэнити фэр».

22 Кокаиновый удар

Пока я жил в Нью-Йорке, мне удавалось избегать «дьявольской перхоти», но, оказавшись в Лондоне, я очень быстро вернулся к старой привычке. Неудивительно, что Британия неожиданно стала «клевой»: всю страну засосало в снежный ураган из белого порошка. Это не такое уж и преувеличение, как может показаться. В мае 2001 года «Фейс» опубликовала опрос 1000 молодых людей, который показал, что почти 50 % британцев в возрасте от 16 до 25 лет пробовали кокаин. На юго-востоке страны их число достигает 86 %. Появилось даже новое название этого наркотика на рифмованном сленге кокни — «Джианлука». Это была отсылка (но только к имени) к футболисту из «Челси» Джианлука Виалли (Джианлука Виалли = Чарли^[131]). Одна из фотосъемок, которую я пытался организовать, предполагала совместное участие в ней футболистов «Челси» Джианлуки Виалли, Джианфранко Зола, Роберто Ди Маттео и Руда Гуллита вместе с писателем Ником Хорнби, композитором Франком Скиннером и писателем-юмористом Дэвидом Бадиэлом. К сожалению, из этой идеи ничего не вышло. В пабах и барах легче было получить выпивку, чем попасть в туалет. На старой Комптон-стрит в 6.00 утра народу было больше, чем на Мэдисон-авеню в часы пик. Складывалось впечатление, что «невероятная энергетика», которую Ян Шрагер обнаружил в Лондоне, имела в своей основе химическую природу. Город не только танцевал под звуки свинга, он еще и притопывал ногой и скрипел зубами.

Мое погружение в атмосферу Клевой Британии достигло пика в рождественскую ночь в нелегальном ночном клубе на Грейт Уиндмилл-стрит, более известном как «Розовая пантера». Днем он был итальянской пиццерией под названием кафе-бар «Сицилия», но после полуночи превращался в «Розовую пантеру», или, как его называли мои друзья из Сити, — «Управляющего инвестициями Си-би-эс». В нем заправлял легендарный в преступном мире гангстер по имен Джан, который одно время был хорошо известен как «Король самых дорогих клубов Сохо», объезжающий свою империю на «роллс-ройсе» «Серебряная тень». Теперь он переживал непростые времена, и «Розовая пантера» оставалась последней жемчужиной в его короне. И она действительно была жемчужиной! В подвале находилась комната для любителей кокаина, на первом этаже — ночной бар, а этажом выше — игровой притон. Здесь процветал порок. Прежде чем я переехал в Нью-Йорк, это место было моим излюбленным логовом, и вот я снова здесь, за своим привычным столиком…

Около трех утра ко мне присела девушка и представилась Леной. Невероятно красивая и, что самое замечательное, очень и очень одинокая, то есть именно такая девушка, с которой вы мечтаете столкнуться после бурной пьяной ночи. В Лондон ее отправили родители-сербы всего несколько месяцев назад, и теперь она жила в общежитии в Балхаме. Работала в баре в Сохо и, когда ее смена заканчивалась, приходила в этот клуб. Я поинтересовался, что Лена собирается делать в Рождество, и она сказала — сидеть перед черно-белым телевизором в обществе остальных бездомных обитателей общежития. Тогда я предложил слегка изменить планы. Почему бы ей не пойти со мной? Конечно, я не смогу взять ее на обед с моей семьей, но она может остаться в моей уютной теплой квартире и посмотреть мой большой цветной телевизор. Она не сразу ответила, очевидно, не решаясь отправиться домой к совершенно незнакомому мужчине, поэтому я заверил, что не все англичане мерзавцы, среди них встречаются и настоящие джентльмены.

В конце концов домой мы отправились вместе, где, разумеется, я уговорил ее со мной переспать. Но на следующий день я сдержал свое обещание, приготовив ей завтрак и посадив перед телевизором с дистанционным пультом в одной руке и коробкой шоколада в другой. Когда в 10 вечера я вернулся домой, она все еще была там. Я почувствовал себя виноватым из-за того, что оставил ее встречать Рождество в полном одиночестве — проклятие, мне следовало пригласить ее на семейный обед, — но оказалось, она не обиделась на меня. Наоборот, была тронута тем, что я позволил ей остаться в своей квартире.

В общежитие Лена вернулась следующим днем, и я не виделся и не говорил с ней до самого Нового года, точнее, до трех часов утра новогодней ночи, когда приплелся домой после праздничной попойки. Мне неожиданно захотелось позвонить Лене. Она была дома, но сказала, что вряд ли сможет ко мне приехать, потому что, во-первых, уже в кровати и в пижаме, во-вторых, на улице очень холодно, и, в-третьих, у нее совсем нет денег. Я сказал, чтобы она не глупила. Если сообщит свой адрес, я пошлю за ней такси и, естественно, оплачу его. Ей даже не стоит беспокоиться о том, чтобы одеться. В конце концов, когда она приедет сюда, мы прямиком отправимся в постель.

Когда Лена все-таки сдалась, после долгих уговоров, я заказал такси и уселся в ожидании звонка в дверь с бокалом виски в руках. Таймер видеомагнитофона показывал 3.23 утра.

Казалось, я задремал всего на несколько секунд. Но когда взглянул на часы, они показывали 11.28. О нет! Потом я обнаружил мигающую лампочку на автоответчике. Содрогаясь от нехороших предчувствий, я нажал на клавишу «Воспроизведение».

— Тоби, это Лена. Где ты? Я звоню из автомата на углу твоей улицы. Я только что звонила в твою дверь, но ты мне не ответил.

Бип.

— Тоби, в чем дело? Таксист сказал, что я должна ему 30 фунтов, и он не уедет, пока я не заплачу ему. Пожалуйста, ты должен мне помочь.

Бип.

— Таксист уехал. Я попросила его отвезти меня домой, но он отказался. Я умоляла, но он сказал, что сделает это только, если я займусь с ним сексом. Я сейчас нахожусь в телефонной будке в одной пижаме, и мне очень холодно. Тоби, мне страшно. Что мне делать?

Бип.

— Тоби… шмыг… Я ненавижу тебя… шмыг… Я ненавижу всех англичан… шмыг… вы все мерзавцы… шмыг… никогда мне больше не звони.

Клик. Короткие гудки.

Боже мой!!!!

Я немедленно перезвонил, но ее подруга ответила, что Лена очень больна и не может подойти к телефону. Было слышно, как кто-то кашляет. Как она смогла добраться до дома? Неужели пешком? Насколько я понял, Лена была босая. Я был раздавлен. Как я мог так ужасно с ней поступить? Заставил довериться мне, и в результате она оказалась на Шепардс-Буш в четыре утра в одной пижаме без единого пенни в кармане. Ничего не скажешь, настоящий джентльмен.

Кара небесная настигла меня почти мгновенно. Посидев какое-то время, обхватив голову руками, я отправился к холодильнику. Достав из него кока-колу, я сделал глоток прямо из банки. Странно, но ее вкус я чувствовал лишь правой стороной языка, словно его левая сторона совершенно лишилась чувствительности. Неужели прошлой ночью я обжег язык? Я не помнил ничего подобного, но это еще ни о чем не говорило.

Я бросился к зеркалу в ванной, но стоило мне увидеть свое отражение, я понял, что с моим лицом произошло странное. Я был похож… нет, не может быть… и все же так оно и есть! Я походил на Сильвестра Сталлоне! Левая половина моего лица была совершенно неподвижна. Я попытался улыбнуться, и только правый угол губ приподнялся вверх. Я попробовал моргнуть, и реакция последовала лишь от моего правого глаза. Черт возьми, что со мной случилось? Явно не обычная «звездная болезнь». Половина моего лица парализована!

Первое, о чем я подумал, у меня кокаиновый удар. Вместе со страхом перед разрушением носовой перегородки этого боятся все, кто регулярно употребляет кокаин. Опираясь на отрывочные представления о проблеме, я знал, что кокаиновый удар — это микроинсульт, вызванный чрезмерным употреблением марафета. Когда я попробовал поднять левую руку, мне показалось, что она немного вялая. Левая нога такжевызывала у меня странные ощущения. Вот дерьмо! У меня не осталось сомнений. Я получил кокаиновый удар.

Я бросился звонить моей сестре Софи, которая работала медсестрой. Она сказала, маловероятно, что у меня микроинсульт — существует огромное количество других заболеваний, которые могут быть причиной моего нынешнего состояния, — но если меня это действительно беспокоит, я должен обратиться в ближайший пункт «Скорой помощи» и проконсультироваться у врача.

Запрыгнув в машину, я отправился в ближайшую окружную больницу, где провел самый ужасный день в своей жизни. Ожидая приема у врача, я убедил себя, что вред от безостановочного употребления алкоголя и кокаина на протяжении последних восьми недель непоправим. Десять лет я каждый понедельник просыпался и смотрел на себя в зеркало, удивляясь, что излишества прошедшего уик-энда не отразились на мне более серьезно. Очень часто в шутку говорил себе, что, наверное, где-то на чердаке лежит мой портрет, на котором мое злоупотребление алкоголем и наркотиками гораздо заметнее. Что ж, пришло время расплачиваться за беспутный образ жизни. Я начинаю превращаться в тот портрет. Теперь я всю оставшуюся жизнь буду обречен походить на Сильвестра Сталлоне.

Проклятие!

— Паралич Белла, — заявил врач. — Воспалился лицевой нерв. Как правило, он проходит за пару недель без всяких рецидивов. На вашем месте я бы не беспокоился. В 95 процентах это не серьезнее насморка.

По идее я должен был обрадоваться подобной новости, но, проведя четыре часа в жалости к самому себе, лишь разочаровался. Не серьезнее насморка? Половина моего лица парализована, черт бы тебя побрал. Он осматривал меня всего одну минуту. Разве этого достаточно, чтобы быть уверенным в диагнозе? А что насчет моей вялой руки? Такое тоже случается при параличе Белла?

— Это все ваше воображение, — ответил он, ни капельки не смутившись.

А как насчет кокаина? Было ли мое состояние связано с его неумеренным употреблением?

— Почему вы так решили? — ответил он. — А у вас есть с собой немного?

Очень символично, подумал я. В Клевой Британии даже врачи не возражают против того, чтобы испачкать свой нос в кокаине.

Не удовлетворенный поставленным диагнозом, я позвонил сестре, чтобы узнать, к кому обратиться для повторного осмотра. Знакома ли она с каким-нибудь хорошим невропатологом? Может ли договориться насчет проведения томографии в ближайшие сутки? Вдруг у меня на самом деле кокаиновый удар, но врач просто не смог его распознать?

— Тебе не нужна дополнительная консультация, — засмеялась она. — Уверена, это паралич Белла.

И все же Софи пообещала, что сама приедет и взглянет на меня вечером. Добравшись до дома, я сразу позвонил Лене и уговорил ее приехать ко мне, чтобы моя сестра заодно осмотрела и ее. Поэтому к девяти часам вечера, когда Софи позвонила в мою дверь, Лена уже уютно устроилась в моей постели с горячей чашкой лемсипа^[132] в руках, что слегка подорвало доверие ко мне как к пациенту. Точнее, та небольшая симпатия, которую сестра испытывала к моему состоянию, моментально испарилась, стоило Лене рассказать о произошедшем прошлой ночью.

— По правде говоря, ты заслужил схлопотать кокаиновый удар, — сказала она, измерив температуру у Лены.

У паралича Белла есть одна не очень хорошая особенность — его очевидные симптомы сохраняются до тех пор, пока окончательно не проходит сам паралич, поэтому с возвращением в Нью-Йорк мне следовало подождать. В результате все закончилось драматическим телефонным звонком Эйми Белл, в котором я объяснил, что не смогу показаться в офисе в ближайшие дни, так как половина моего лица парализована.

— Ты не шутишь? — спросила она. — Это что, побочный эффект от употребления кокаина?

Господи, подумал я. Она наверняка слышала об инциденте с Джеймсом Брауном.

Позже мне позвонил Грейдон, чтобы узнать, все ли со мной в порядке.

— Ты уверен, что это несерьезно? — поинтересовался он. — Не то чтобы я не доверяю вашим врачам, но ваша система здравоохранения оставляет желать лучшего. Может, тебе приехать сюда и пройти серьезное обследование в здешней хорошей больнице?

— У меня нет медицинской страховки, — ответил я.

— Не волнуйся, я обо всем позабочусь.

Я почувствовал угрызения совести. Чем я заслужил такое благорасположение со стороны Грейдона? Разумеется, я не мог принять его предложение, особенно когда мне требовалось лишь успокоить себя. Но меня успокаивала мысль, что в случае более серьезного заболевания я всегда смогу обратиться к нему за помощью. Я не сомневался, что у Грейдона, продолжавшего в свои 40 лет выкуривать до 20 сигарет в день, всегда имелась наготове целая сеть связей с медицинскими учреждениями на всякие экстренные случаи. Скольких руководителей вы можете назвать, которые бы согласились задействовать свои связи ради служащих, тем более таких бесполезных, как я? Я почувствовал себя настоящим негодяем из-за того, что так мало сделал — точнее, ничего, — чтобы оправдать его веру в меня.

23 Чему не учат в журналистской школе слона и замка

Когда я появился в нью-йоркской редакции «Вэнити фэр», меня тут же вызвали в кабинет главного редактора. Я так и знал: ему доложили об инциденте с Джеймсом Брауном. Я морально приготовился выслушать очередную критику в свой адрес. Что я мог сказать в свое оправдание? Что мы лишь дурачились, делая вид, будто нюхаем кокаин? Он никогда на это не купится. Ну и ладно. По крайней мере у меня будет повод поднять вопрос об оплате моих расходов на кокаин. Я потратил на него 240 фунтов!

Но, увидев его лицо, я понял, что он хотел увидеть меня совсем по другому поводу. Посмеиваясь про себя, он смотрел на меня как на забавное животное из зоопарка — словно я был чем-то вроде утконоса.

— Тоби, — начал он. — У тебя тяжелая рука.

— О чем это ты?

Смешок.

— Это противоположное значение легкой руки, — объяснил он. — До чего бы ты ни дотронулся, все превращается в дерьмо.

Оказывается, у него состоялся долгий разговор с Эйми, и она рассказала, что каждая фотосъемка, в которую я был вовлечен, разваливалась в самый последний момент. Подумав, я должен был признать, что это действительно так. По той или иной причине каждая из них могла закончиться полным крахом, если бы не своевременное вмешательство Эйми. «Клевая Британия» была моим последним шансом утвердиться, но я его упустил.

— Думаю, из этого ничего не получится, — сказал Грейдон.

Ой-ой-ой, подумал я. Вот оно, начинается. По опыту я знал, что эти слова означают «ты занимаешь чужое место». Обычно когда у кого-нибудь из представителей «Конде наст» публично спрашивают, что произошло с кем-то из ее бывших служащих, стандартным ответом является «из этого ничего не получилось». В приватной обстановке их ответ более прямолинеен. Например, однажды я спросил у Эйми, что случилось с Анн Харрингтон, предшественницей Элизабет Зальцман. «С ней? — ответила она. — Мы вышвырнули ее из окна».

— Не волнуйся, — продолжил Грейдон. — Я не собираюсь тебя увольнять. Я продлю твой контракт и сохраню твое имя в выходных данных журнала, но тебе стоит подумать о том, что ты будешь делать.

Я грустно кивнул. Мне не в чем было его винить. Он проявил ко мне удивительное терпение, и сейчас, когда оно в конце концов истощилось, дал мне возможность подготовиться к расторжению контракта. Я чувствовал, что, хотя подвел его всеми немыслимыми способами, он по-прежнему симпатизирует мне. Что же касается моего отношения к нему, он мне также по-прежнему нравился.

Честно говоря, подобный исход не слишком удивил меня. За полтора года, что я провел в «Вэнити фэр», я убедился, что совершенно не подхожу для работы в глянцевом нью-йоркском журнале. Чтобы плавать в кишащих «акулами» водах «Конде наст», требовался гидролокатор, чего я просто не мог себе позволить. Как человек пишущий, я надеялся преодолеть это препятствие, выступив скорее в качестве автора, чем редактора. Но все мои усилия уговорить Грейдона использовать меня таким образом закончились неудачей. За январь 1997 года я получил 85 000 долларов и написал не больше 3000 слов, что делало меня самым высокооплачиваемым автором за всю историю журнала. Получалось, что за одно мое слово я получил больше, чем Доминик Данн,^[133] который, по слухам, получал полмиллиона в год. Поэтому вопрос о моем уходе не зависел от каких-то условий, а был лишь вопросом времени.

Так почему у меня ничего не получилось? Во-первых, из-за моих незрелых выходок. Мое мальчишеское поведение, даже если оно было вызвано желанием пошутить, совершенно не вписывалось в жизнь журнала, где гетеросексуальные мужчины были вымирающим видом. Проделки, казавшиеся мне уморительно смешными, воспринимались здесь как невежливые и бестактные. Мне запомнился случай, когда сотрудник азиатского происхождения разозлился на меня из-за того, что я позвонил в «Шанхай Танг», один из самых ультрамодных магазинов одежды на Мэдисон-авеню, принадлежащий Дэвиду Тангу, и заказал там китайскую еду: «Это «Шанхай Танг»? Могу ли я получить хрустящую пекинскую утку, жареный рис…» Если «Вэнити фэр» была оперной компанией, то я был тем парнем, который бродит за кулисами, пристает к мужчинам с вопросом, почему они одеты в трико, и пытается заглянуть под юбки девушкам. Для меня мир моды был, главным образом, поводом, чтобы отпускать легкомысленные шуточки: «Вы слышали анекдот о «Секрете Виктории»? Я мог бы вам его рассказать, но потом мне придется вас убить».

Очень часто мне казалось, что я персонаж комедийного сериала. Только здесь не было зрителей и смеха за кадром. Потому что никто не понимал моих шуток. Возьмите, например, случай, который произошел в отделе моды после одного телефонного звонка:

Пиппи [Элизабет]. Это люди Алека Болдуина. Они хотели узнать, не сможете ли вы пойти с ним на бал в институте костюмов на следующей неделе?

Я. Люди Алека Болдуина? Это что, совещание по селекторной связи?

Пиппи. Извини, что?

Я представлял себе, что в «Вэнити фэр» будут работать современные последователи Дороти Паркер, Роберта Бенчли и Эдмунда Уилсона, которые в прошлом сотрудничали с этим журналом. И наивно полагал, что их обрадует моя непочтительность и после работы они пригласят меня в свои излюбленные забегаловки, где между глотками мартини мы будем перебрасываться шутками и остротами. На самом же деле они воспринимали меня как ошибку, как человека, которому нет места среди них.

Сотрудники журнала не глупые люди. Наоборот, они отличаются довольно острым умом. Но они до унылого благоразумны. Авторы журнала вовсе не разочарованные романисты и драматурги, которые считают, что забрели сюда en route^[134] к своим главным творениям. Напротив, они воспринимают себя как успешных журналистов. Даже те, кто занимается проверкой фактов и гораздо смышленее и образованнее начальников, вполне довольны своим положением. Ежедневно наблюдая с благодушной улыбкой за сотрудниками журнала, пока они занимаются своими делами, я часто задавался вопросом, почему эти умудренные жизнью люди вкладывают столько сил ради создания высококачественного таблоида. Как им удается сохранить рассудок, придумывая заголовок для обложки, подобный этому: «Джемима^[135] и Имран:^[136] Самый рискованный брак пары из пакистанского Камелота». Они что, принимают прозак?^[137]

Разумеется, имелись здесь и свои исключения из правил. Среди пишущих редакторов «Вэнити фэр» было немало прекрасных авторов, для которых номинировать кого-нибудь для «Зала Славы» журнала — ежемесячное подношение очередным благодетелям человечества — не является вершиной карьеры. В частности, я говорю о двоих ведущих первых полос: Джеймсе Уолкотте и Кристофере Хитченсе. Они похожи на дерзких учеников в школе, из которых Джим бросался остротами с задних рядов, а Хитч возглавлял кампанию за курение в комнате отдыха шестого класса. Помню, как однажды я столкнулся в коридоре с Хитчем. Он выглядел слегка помятым, будто только что вылез из постели, поэтому я спросил, как он себя чувствует. «Еще слишком рано об этом судить», — ответил он. Стоит ли говорить, что к тому времени был уже глубокий полдень.

Хитч стал единственным автором «Вэнити фэр», с которым мне в конце концов удалось напиться. И заметьте, он тоже британец. На смену нью-йоркскому журналисту из прошлого, бесшабашному разнорабочему, стоящему «где-то между шлюхой и барменом»,^[138] пришел прилизанный и трезвый карьерист с летним домиком в Хэмптонсе. Если у него и возникали сомнения относительно своего места в «пищевой цепочке» Манхэттена, то не из-за неуверенности в своем праве на него, а из-за «проблемы с руководством», то есть ничего серьезного, чего бы не исправил недолгий поход к психотерапевту. Все качества, которые ассоциировались у меня с репортерами газет «Ну-Йока»^[139] — бунтарство, независимый ум, симпатия к неудачникам, — сменили их полные противоположности. Какая бы романтика ни окутывала раньше эту профессию, сегодня она развеялась окончательно. Те, кто раньше в Нью-Йорке думал о себе как о «нас», теперь стали «ими».

В результате я с каждым днем все больше чувствовал себя чужаком. Иногда казалось, что во всем «Вэнити фэр» только мы с Крисом Лоуренсом понимали, что стоим немного выше всего того вздора, который издавали каждый день. Неужели для того мы грызли гранит науки в университете? Чтобы посвятить свою жизнь облагораживанию имиджа знаменитых людей? Мы любили пофантазировать, каким бы мог быть глянцевый журнал, рассказывающий правдиво об образе жизни богатых и знаменитых. Статьи про «пластику век» и «подтяжку яичек» будут перемежаться с фотографиями пьяных кинозвезд, спотыкающихся о пустые флаконы золофта^[140] в то время, как они преследуют друзей своих детей вокруг плавательных бассейнов. Мы называли этот воображаемый журнал «Вэнишинг Хейр».^[141]

Конечно, работа на «Конде наст» имела и положительные стороны. Чем дольше я оставался в «Вэнити фэр», тем больший смысл приобретала для меня аналогия Грейдона с первой комнатой. Иногда я действительно чувствовал себя так, словно оказался в секции для VIP-персон. Помню, как мы с Крисом обрадовались, узнав, что один из пишущих редакторов, которого мы время от времени видели в редакции, был сценаристом «Золотого глаза». (На тот момент мы еще не видели фильма.) Его звали Брюс Ферштейн, и он меньше всего походил на человека, вовлеченного в работу над фильмом о «Джеймсе Бонде». В целом евреи в «Конде наст» делились на две категории: те, кто подражал в одежде и манерах аристократическим кругам с восточного побережья, и те, кто упрямо отказывался приспосабливаться. Брюс Ферштейн, без сомнения, принадлежал ко второму лагерю. Внешне он напоминал Вуди Аллена. Создавалось впечатление, что, когда он учился в школе, его мать писала ему записки, чтобы освободить от занятий физкультурой.

Однако из всех голливудских заправил, появлявшихся в редакции, Брюс единственный, кто обращал внимание на нас с Крисом. К тому времени, когда мы набрались храбрости представиться ему, он работал над сценарием «Завтра никогда не умрет». Он рассказал нам историю одной из девушек Бонда из этого фильма. Продюсер Барбара Брокколи попросила его взять эту актрису пообедать в Лос-Анджелес. Мол, та никого не знает, поэтому Брокколи решила, что она может ему понравиться — как-никак модель. Брюс рассказал, что сначала он подумал, с ней будет слишком много возни, но к концу вечера ее сияющее простодушием личико совершенно покорило его. Пока он вез девушку в отель, его неожиданно охватило желание защитить ее, и он решил предостеречь красотку от всех сексуальных хищников из среды знаменитостей.

— Они могут показаться милыми и очаровательными, — сказал он. — Но для них ты лишь свежее мясо. И они съедят тебя заживо.

— Забавно, — взвизгнула она. — То же самое мне сказал Дэннис Родман!

Оказывается, она уже побывала на ленче с ведущим игроком «Чикаго Буллз» и автором книги «Такой плохой, каким мне хотелось быть».

Правда, иногда «Вэнити фэр» и в самом деле оправдывал мои ожидания. В определенные дни работа здесь напоминала постановку «Женщин», блестящей сатиры на светское общество Нью-Йорка от Клэр Бут Люк, бывшего заведующего редакцией журнала. Например, однажды в отделе по связям с общественностью я подслушал разговор двух женщин, сканирующих утренние статьи.

Первая женщина. Над Атлантикой разбился какой-то самолет. Погибло 256 человек.

Вторая женщина. Кто-нибудь важный?

Первая женщина. Не-а.

Не менее запоминающаяся сцена состоялась, когда Деррил Брентли, помощник из отдела по планированию вечеринок, по ошибке включил нелицеприятную для Грейдона заметку в «сборник слухов», ежедневный дайджест из сплетен, который каждое утро распространялся среди сотрудников. Когда Грейдон узнал об этом, он приказал Деррилу изъять все дайджесты до единого, удалить оскорбительную заметку и вновь распространить его. В результате все бросились в фойе, чтобы купить газетенку, которая и напечатала ту самую статью.

И наконец, последняя причина моих несложившихся отношений с «Вэнити фэр» — я никогда не относился слишком серьезно ни к самому журналу, ни к тому миру, в котором он существовал. Я не мог воспринимать «Конде наст» иначе, как комичное по сути учреждение, а тем более скрывать это от своих коллег. Абсурдным мне казалось не содержание журнала — будут ли носки «Аргайл» следующим хитом сезона? — а та абсолютная убежденность, с какой делались подобные прогнозы. Словно эта глянцевая братия была священнослужителями, которые обращаются за советом к дельфийским оракулам, а затем объявляют миру то, что тем открылось. Кто дал им право делать подобные заявления? Откуда они могут знать, что будет в моде, а что нет? Они полагали, что обладают особой чувствительностью к малейшим переменам в моде, «Zeigeist-радаром», — необходимым качеством для работы в «Конде наст», у меня же подобное шестое чувство отсутствовало напрочь. Но если говорить откровенно, я просто не верил, что оно существует в природе. Идея, что мода меняется по мановению невидимой руки, казалась мне обыкновенной абракадаброй, в чем-то похожей на веру примитивных обществ в то, что все перемены имеют божественное происхождение.

Прежде чем начать работать в «Вэнити фэр», я был далек от мысли, что они старательно отслеживают все течения и веяния, а потом откровенно делятся своими выводами. Я считал, что они просто отстаивают чьи-либо коммерческие интересы. Например, когда Анна Уинтур заявляла, что мода на меха возвращается, я знал, что она не пришла к этому после длительного и напряженного сеанса магии с кристальным шаром, она лишь говорила то, что хотели услышать меховщики, потому что только в этом случае они раскошелятся на рекламу в «Вог». Если кому-то из людей вроде Уинтур удается правильно предсказать какую-нибудь тенденцию, происходит это только потому, что они сами придают своим прогнозам такое значение, что поневоле становятся теми, кто воплощает в жизнь собственное пророчество. Разумеется, «Конде наст» вынуждено делать вид, что за этим кроется нечто большее. Если бы читатели «Вог» не верили в то, что Уинтур настроена на волну «духа времени», если бы они заподозрили, что она попросту находится в сговоре с индустрией моды, чтобы надуть их, ее слова перестали бы обладать авторитетом. Лишь благодаря вере в то, что эксперты-обозреватели «Конде наст» держат руку на пульсе, его журналы каждый месяц читают до 75 миллионов американцев. Но наверняка за закрытыми дверями, уединившись в своих кабинетах, эти глянцевые мошенники признавались себе в том, какое все это надувательство. Игра, разворачивающаяся на Мэдисон-авеню, мало чем отличалась от происходящего южнее Манхэттена «надувательства Мэйн-стрита Уолл-стритом».^[142]

Но, проработав в «350» несколько месяцев, я понял, что ошибался. Эти люди оказались не столь циничными, как я себе представлял. Время от времени они действительно говорили то, что хотят услышать рекламодатели, и даже принимали взятки в виде дорогих вещей, но при этом по-прежнему были убеждены, что скорее улавливают тенденции, чем создают их. Словно подкупленные священнослужители, чье злоупотребление своим влиянием не означало утраты веры, они искренне верили во всю чепуху, которую навязывают другим. Создатели «глянцевых чудес» воспринимали и воспринимают свою деятельность как работу в национальном метеорологическом центре, где от них ожидают предсказаний о том, что же скрывается за горизонтом. Стоит ли говорить, что на самом деле процесс этот далеко не такой простой и объективный, как они его себе представляют. Своим появлением модные тенденции обязаны определенному поведению людей, но для этого необходимо, чтобы люди думали, будто тенденции уже существуют, а они лишь следуют им или их предугадывают. И журналы «Конде наст» настоящие мастера убеждать людей в том, что их прогнозы действительно основываются на чем-то реальном. И в каком-то смысле они правы. Им удается убедить других, потому что им удается убедить самих себя. Они из тех, кого называют истинными верующими. Как сказала Тина Браун: «Сай пуповиной связан с "духом времени"». Им кажется, что все перемены в области моды вызваны мистическими, почти сверхъестественными причинами. Они искренне полагают, что вкусы в обществе подчиняются изменчивой мелодии, которую выводит незримый волынщик.

Вера в существование невидимого дирижера, не важно, как они его называют — «дух времени», «коллективное бессознательное» или «народная воля», — это фундамент религии глянцевых журналов. Вот почему они так зачарованы всем, что происходит в мире моды. Я говорю не только об одежде, хотя, уверен, вряд ли кому-нибудь из них понравилось бы оказаться застигнутым в нарядах из прошлогодних коллекций, — я имею в виду все, что считается «самым последним писком», начиная от самых последних безделушек и заканчивая новейшими клубами. Они верят, что, одеваясь в стильные вещи, напевая популярные мелодии и обедая в самых модных ресторанах, они соприкасаются с чем-то значимым и великим. С их точки зрения «дух времени» — это мистическая непостижимая сущность, обладающая теми же качествами, что и сущность божественная. Она незрима и вездесуща, она обитает в нашем мире, но не является его частью. Но что самое важное, она указывает, как им следует себя вести, а как нет. Короче говоря, она является отдаленным эхом воли Всевышнего. Подчиняясь «духу времени», они обретают положение, схожее с тем, что обретают Божьи избранники в некоторых христианских сектах, — быть в моде значит пребывать в милости. Как ни кощунственно это может прозвучать, но механизм, который скрывается в «Конде наст» и порождает вокруг себя всеобщее волнение, в чем-то очень близко напоминает Бога в иудейско-христианской теологии.

Именно этот религиозный культ я и не мог воспринимать серьезно. Но в Нью-Йорке в большей или меньшей степени его разделяет каждый. Как написал B. C. Притчетт: «На земле нет другого такого места, где бы так неутомимо гонялись за новизной». Против этой крайней формы материализма предостерегал Токвиль в книге «Демократия в Америке», против одержимости телесными удовольствиями в ущерб бессмертной душе. Если не обращать внимания на то, что этот культ является полной противоположностью христианства, он содержит остатки той системы вероисповедания, на смену которой пришел.^[143] Мужчины и женщины, работающие в «Конде наст», являются верховными жрецами этого культа, и для них было очевидным, что я не вхожу в их паству. Плохо уже то, что я ежедневно насмехался над абсурдностью жизни в «350», но когда откровенно проявлял презрительное отношение к убеждениям преданных сотрудников «Конде наст», на которых основывается вся доктрина… Это слишком! Хотя они и не могли сжечь меня на костре, но, не тратя времени, просто взяли да и вышвырнули из окна.

24 Дневник Миджет^[144] Джонс

Мои перспективы с женщинами выглядели так же, как и моя профессиональная карьера. Когда я только приехал в Нью-Йорк, я был уверен, что этот мир готов раскрыть передо мной свои возможности, словно устрица створки — по крайней мере после того, как я съем их дюжину-другую. По всеобщим отзывам, я вторгся в рай для одинокого мужчины. Мне не раз приходилось слышать, что на Манхэттене незамужней 30-летней женщине легче получить удар молнии, чем найти мужа. Поэтому я был уверен, что в окружении такого огромного количества отчаявшихся одиноких дамочек я в два счета найду, с кем переспать.

Но оказалось все не так-то просто.

Когда нью-йоркские женщины жалуются на нехватку мужчин, они имеют в виду недостаток высоких, неженатых и богатых представителей сильного пола, которые еще могут похвастаться своей шевелюрой. А такой низкорослый, лысый, похожий на Уильяма Хагью и нищий господин, как я, им совершенно неинтересен. Мои попытки соблазнить «принцесс с Парк-авеню» с помощью превращения себя в «Достопочтенного Тоби Янга» закончились ничем, а моя принадлежность к «Вэнити фэр» не привлекала даже обычных, или, если выражаться языком «Конде наст», «штатских», женщин. Нью-йоркская дама не торопилась отправиться домой с мужчиной, с которым познакомилась в баре, как я себе воображал до того, как оказался в этой стране открытых возможностей, по крайней мере не с таким, как я.

Отчасти это объяснялось тем, что для утомленного слуха измотанных в боях женщин Манхэттена насмешливо-ироничные заигрывающие реплики, которые я отточил до совершенства в клубах и пабах Лондона, звучали как женоненавистнический вздор.

Я. Мои глаза заплутали в этом направлении, и я решил подойти, чтобы найти их!

Она. Отвали.

Я чувствовал себя Остеном Пауэрсом, секретным агентом с лошадиными зубами, замороженным в эпоху Свингующих шестидесятых и оживленным в эру с более сдержанными нравами. И очень скоро я сообразил, что единственный способ заполучить хоть какой-то шанс с американкой — это попытаться пригласить ее на свидание.

Я провел за этим занятием полтора года, но так и не смог разобраться в сложностях американского ритуала, связанного с ухаживанием. Честно говоря, я даже не был уверен в том, что представляет собой свидание. Если двое мужчин и две женщины отправляются вместе на ужин — это просто дружеская встреча или «двойное свидание»? Если ты приглашаешь женщину выпить, можно ли считать это свиданием? Или это «свидание без свидания»?..

Одно я знал точно: если женщина звонила, чтобы отменить встречу, значит, то, что у нас намечалось, определенно было свиданием. За то время, что я пытался покончить с одиночеством, мне пришлось выслушать целый список самых смешных отговорок. Например, одна женщина сказала, что не может оставить квартиру, потому что ее недавно приобретенный котенок страдает от «страха быть брошенным».

Кроме того, в издательской среде Нью-Йорка развелось слишком много людей, которые пишут об искусстве свидания, и вы не можете быть уверены, что человек, согласившийся с вами встретиться, не рассматривает вас в качестве подопытного кролика. Например, девушку по имени Тамми пригласил выпить некто Лоуренс Лароуз. Через шесть месяцев он в соавторстве с еще одним писателем выпустил книгу, которая задумывалась как ответ на «Правила» и называлась «Кодекс: Проверенные временем секреты о том, как получить от женщин желаемое и избежать брака». Как обнаружила Тамми, один из советов, предложенных этим мнимым половым гигантом, состоял в том, чтобы просто пригласить женщину с вами выпить и оценить, стоит ли она полноценного свидания.

Разумеется, Тамми так и не дождалась от него приглашения на подобное свидание.

В тех редких случаях, когда мне удавалось уговорить нью-йоркских женщин пойти со мной на свидание, я оказывался в положении крайне неудобном. Дело в том, что, как британца, меня очень легко смутить. Мне кажется чересчур прямолинейным отправляться на ужин только для того, чтобы оценить чью-то пригодность в качестве сексуального партнера. До этих пор моим modus operandi^[145] было незаметно подкрасться к женщине и, пока она не заметила меня, словно в регби, завалить ее на кровать. Однако американки, как вскоре мне стало известно, предпочитали более предупредительный подход. И меня всегда изумляло, насколько беззастенчиво они меня оценивали. Дамочки устраивали мне настоящий допрос. Не удивлюсь, если у них был целый список вопросов, которые они без смущения задавали мне в течение вечера. Чем я зарабатываю на жизнь? В какой части города находится моя квартира? Какая у меня машина? Это скорее напоминало суровое собеседование, чем романтическую встречу. Поэтому, когда нам приносили чек, я искренне удивлялся, почему они еще не поинтересовались анализом моей мочи.

Мои попытки встретиться с этими «менеджерами по персоналу» в менее официальной обстановке, как правило, проваливались. Например, однажды я решил попросить понравившуюся мне девушку из отдела расследований присоединиться ко мне и еще трем парам за ужином, таким образом разрядив обстановку. Но я знал, что она согласится только в том случае, если ресторан, куда я ее приглашу, будет самым модным — как-никак она работала в «Конде наст», — поэтому я решил заказать столик в «Бальтазаре», открывшемся недавно на Спринг-стрит. Единственный способ туда попасть — это позвонить по секретному телефонному номеру, который его владелец Кейт Макнелли дал лишь нескольким людям и который мне удалось выпросить у Элизабет Зальцман. Когда на мой звонок ответил мужчина, я каким только можно уверенным тоном спросил, могу ли заказать столик на восемь часов в следующую пятницу.

— Откуда у вас этот номер? — поинтересовался мой собеседник.

— Мне его дал Кейт, — ответил я.

— Кейт — это я. А кто вы?

Я растерялся, поскольку не ожидал, что мне ответит сам владелец ресторана, и выпалил свое имя, которое ему ни о чем не говорило.

— Мы не принимаем заказы на восемь, — отозвался он. — Самое позднее время — шесть часов.

— Могу ли я заказать столик на шесть?

— Нет, — рявкнул он.

— Хорошо, а на какое время я могу рассчитывать?

— Не знаю. В час?

Я едва не согласился хотя бы ради того, чтобы посмотреть на это место.

Но даже если удавалось пережить первое свидание без особого для себя вреда, до финишной прямой мне еще оставалось очень далеко. Самое большее, на что я мог надеяться, — легкий поцелуй перед дверью. Как правило, до третьего свидания нечего было надеяться пройти дальше порога, но даже попав в квартиру, я мог рассчитывать лишь на торопливые поцелуи на диване. Казалось, дамочки все еще придерживались правил, которым следовали в старших классах, несмотря на то что некоторым из них уже далеко за 30. На Манхэттене в крысиных бегах за свиданием вам не найти обходных путей к сыру.

Как же они отличались от острых на язычок женщин из шумных 1920-х! В предисловии к «Собранию Дороти Паркер» Брендан Джил пишет: «Молодых женщин, которые задавали тон, называли тонкими штучками, и некоторые из них были действительно такими. Своим лозунгом они провозгласили «Все дозволено» и говорили это вполне серьезно». Как написала об этой эре поэтесса Эдна Миллей:

Единственная, с кем я добился успеха к тому времени, была «Горячая перчинка». После нашего неудачно закончившегося свидания она позвонила на следующий день и пригласила меня на ленч.

— Где? — спросил я, ожидая, что она назовет какое-нибудь бистро с непомерно завышенными ценами.

— Конечно, у меня.

Очевидно, ей было стыдно за то, что случилось прошлой ночью. Был полдень, и я планировал провести в его спортивном зале. Но разве можно было противостоять ее бюсту стоимостью в 20 000$? Поэтому вскоре я уже ехал на метро в сторону спальных районов.

Ее квартира располагалась в довольно обшарпанном с виду здании в Верхнем Уэст-Сайде, но какие бы опасения ни терзали меня, пока я поднимался, стоило ей открыть дверь, и я избавился от них в одно мгновение. Она стояла передо мной, завернутая лишь в одно белое полотенце размером с кухонное. Не сказав ни слова, она взяла меня за руку и потащила прямиком в спальню. Кажется, девушка и в самом деле чувствовала себя очень и очень виноватой! Отлично, подумал я. Наконец-то это случится.

Когда мы оказались перед ее кроватью, она, словно художник, который с гордостью решил продемонстрировать свое последнее творение, распахнула полотенце.

— Тебе нравится?

Ей было уже далеко за 30, но она обладала телом 18-летней гламурной модели. Она была идеально сложена и среднего роста, хотя казалась меньше из-за бюста, увеличенного до невероятных размеров. И в то же время для его создания была проведена неординарная пластическая операция. Хирург, похоже, претендовал называться Микеланджело из Майами-Бич. Ее груди выглядели абсолютно естественно, как у одаренной от природы таитянской принцессы. Даже у порнозвезд нет таких отличных сисек. Окинув взглядом ее фантастическое тело, я наконец-то смог увидеть, на что похожа бразильская бикини-лайн: шестью дюймами ниже пупка уютно разместился маленький пучок лобковых волос, который по размеру был не больше гусеницы.

— Тоби, иди ко мне. — Она протянула мне руки. — Я вся горю от возбуждения…

Как и следовало ожидать от человека, который уже 22 года не пропускает ни одной разгульной вечеринки по обеим сторонам Атлантического океана, в постели у «Горячей перчинки» были свои весьма необычные пожелания.

— Покажи язык, — велела она, пока я занимался с ней любовью. По каким-то причинам она не могла достичь оргазма, если не увидит язык. Естественно, когда я стал приближаться к своему, то мгновенно позабыл о ее просьбе, и ей пришлось снова и снова с возрастающей настойчивостью повторять свое требование:

— Тоби, покажи язык. Покажи язык!

Вскоре я вышел на финишную прямую и забился в ней изо всех сил.

— О, Тоби, — закричала она в экстазе. — Теперь ты говоришь на моем языке. Теперь ты говоришь на моем языке!

После этого я целую неделю названивал «Горячей перчинке», но, увы, она так и не согласилась снова со мной встретиться. Вероятно, хотя я и «говорил на ее языке», мне было еще далеко до того, чтобы овладеть им в совершенстве. Возможно, мне следовало предложить ей «занять» у меня другие 250$.

После 18 месяцев, проведенных мною в Нью-Йорке в поисках женской компании, и единственной удачной попытки, я начал подумывать, что лучше получить удар молнии, чем отправиться на очередное свидание. Жалуясь на это Кэндес Бушнелл, я сказал, что реальная жизнь одиночки на Манхэттене не похожа на тот либеральный мир, который она описывает в своем «Сексе в большом городе». Где эти беззаботные девушки, для которых главное весело провести время и про которых она писала в своей колонке?

— Знаешь, что, — ответила она мне, — тебе надо попробовать встречаться с моделями. Они гораздо доступнее, чем тебе кажется.

Пожалуй, стоило попробовать.

Мой круг знакомств среди моделей ограничивался теми, с кем я встретился в процессе работы над выпуском «Клевой Британии». Одна из фотосессий под названием «Красотки голубых кровей» проходила во дворце Блейнхейм при участии четырех британских супермоделей. После съемок в Лондон их должен был доставить микроавтобус, но я предложил подвезти их на своем «ягуаре», который взял напрокат с разрешения журнала. И они согласились, запрыгнув на его заднее сиденье. Целых полтора часа я был заперт в тесном пространстве машины с Ирис Палмер, Хонор Фрейзер, Джоди Кидд и Джасмин Гиннесс. О чем еще можно мечтать, подумал я, несясь на всей скорости по шоссе М40 в сторону Лондона. На короткое мгновение у меня даже возникла ужасная идея направить машину под колеса несущегося навстречу грузовика. По крайней мере, узнав о происшествии, все мои друзья позавидуют мне. Я так и видел заголовок в «Таймс»: «Тоби Янг погиб вместе с четырьмя супермоделями».

Потом до меня дошло, что на самом деле он будет гласить: «Четыре супермодели погибли вместе с неизвестным журналистом».

И все же я решил воспользоваться советом Кэндес. Из четверых Хонор Фрейзер была со мной самой дружелюбной, отчасти потому, что я знаком с ее кузеном из Нью-Йорка, занимающимся инвестициями банкиром Аэнисом Маккеем. Другое ее немаловажное преимущество, во всяком случае в моих глазах, — великолепная грудь. Возможно, Хонор и «Красотка голубых кровей», но фигурой не уступала девушкам с «третьей страницы».^[146]

Когда Аэнис сообщил, что на уик-энд ждет приезда Хонор, я упросил его свести меня с ней. Мы пообедали в «Индокитае», фешенебельном ресторане на Лафайет-стрит. (Естественно, столик заказывал Аэнис.) Для себя он пригласил другую модель — Инес Састру. После ужина я предложил отправиться в «Хогс энд Хэфферс», бар для байкеров, расположенный в районе под названием «скотобойня». Главное достоинство этого заведения заключалось в том, что каждую оказавшуюся там женщину тамошний персонал подбивал на то, чтобы снять лифчик и повесить его на «бюстгальтерное дерево» позади бара. И если мне повезет, я смогу увидеть грудь Хонор.

Когда мы подъехали к бару, возле входа стояла длинная очередь, и Хонор спросила, могу ли я что-нибудь предпринять. Я отважно отправился в самое начало очереди и представился вышибале, седому байкеру в амуниции «Ангела из Преисподней».

— Разве мне обязательно стоять в очереди? — спросил я его. — Мое имя есть в списке.

Он окинул меня скептическим взглядом. Тогда я наклонился к нему и конспиративно прошептал:

— Со мной две супермодели.

— Твое имя есть лишь в одном списке — списке идиотов, — проревел он. — Марш в конец очереди.

Стоит ли говорить, что домой я вернулся в полном одиночестве.

Потерпев неудачу с Хонор, я решил, что пришло время радикальных мер. Похоже, не важно, на кого падает мой выбор — на супермодель или простую секретаршу, я всегда оказываюсь в луже. Пришла пора нанимать «тренера по свиданиям».

Я прочитал об агентстве «Первое впечатление», которое предлагало клиентам практические советы по усовершенствованию навыков соблазнения. За 195 долларов «Первое впечатление» устраивало вам «демонстрационное свидание» с одним из своих «консультантов», имеющим докторскую степень по психологии, после чего вы возвращались в офис, где вас усаживали на диван и мягко объясняли, почему вам не удалось затащить кого-нибудь в постель за последние 18 месяцев. По-моему, то, что надо.

Я позвонил в агентство, и меня соединили с доктором Анн Демарис, 38-летней соучредительницей компании. После того как я поведал ей о полной своей безнадежности, она согласилась взяться за меня лично. Через несколько дней мне сообщили о предстоящей встрече в кафе, которую в агентстве называли «Услуга по организации свидания в кафе», с «Сюзан Грин», «профессиональной… увлекающейся кино, искусством, путешествиями, животными и рисованием». Немного обескураживающей была просьба подписать «Согласие участника», где я подтверждал, что «свидание является лишь демонстрацией, поэтому между мною и консультантом не будет допущено никакого физического контакта».

В следующее воскресенье в 15.00 «Сюзан» и я встретились в кафе «Панинотека», расположенном на углу Принц и Малберри в Маленькой Италии. Первое, о чем я подумал, увидев «Сюзан», что она явно не обременяет себя тем, чтобы сделать наше «свидание» более правдоподобным. Вылитая героиня фильмов Вуди Алена, забывшая переодеть одежду, в которой возилась в саду. Но потом я вспомнил, что это я должен постараться произвести хорошее впечатление. Я сел напротив нее по диагонали и тут же понял, какую совершил ошибку. Почему я не сел прямо напротив нее? Неудивительно, что доктор Демарис указала на это обстоятельство, когда позже я пришел к ней в кабинет. «Тем самым вы даете мне понять, что я вызываю у вас отвращение, — объясняла она. — Вы будто говорите: "Я хочу держаться от тебя подальше"».

Во время нашей встречи я чувствовал себя довольно неудобно из-за специфичности ситуации. У меня было ощущение, что я прослушиваюсь на трудную драматическую роль, тогда как «Сюзан» сидела, делая заметки в своем мысленном блокноте. В каком-то смысле это и правда очень напоминало свидание с типичной жительницей Нью-Йорка.

Прежде чем вернуться в агентство, чтобы выслушать вердикт доктора Демарис, «Сюзан» дала мне заполнить анкету, предложив оценить мое собственное поведение. На вопрос «Как, по-вашему, вы в целом держались во время свидания?» я написал: «Не слишком заинтересован в «Сюзан». Легко отвлекался. Нервничал. Самоуверенный. Раздражительный. Одержимый знаменитостями. Нечестный. Временами забавный, но слишком часто смеющийся над собственными шутками. Агрессивный. Маниакальный».

Думаю, я обошелся с собой довольно самокритично.

В офисе, после небольшого привычного вступления о том, каким я был «интересным собеседником», доктор Демарис перешла прямо к делу.

— Вот некоторые вещи, которые могли быть лучше, если… — сказала она.

Я сразу навострил уши.

— …были бы не так вызывающи, — тактично начала она объяснять. — Думаю, этим вы немного отпугиваете людей. Вы кажетесь слегка напористым.

«Другими словами, расслабься», — хмыкнул я про себя.

— Разговор показался мне довольно сбалансированным в плане того, кто говорит, — продолжала она. — Но в основном он шел о ваших интересах. Собеседник может подумать, что он вам неинтересен и является для вас только слушателем.

Вы эгоист…

— В вас чувствуется некоторый негативный настрой, — заметила она. — Просто имейте в виду, что он от вас исходит, и, как правило, это не всем нравится.

Вы озлобленный извращенец.

— Вы не говорили о своей мерзкой бывшей подружке или чокнутой матери, — продолжала она, пытаясь быть «позитивной». — Мне не хочется выслушивать об этом на первом свидании.

По крайней мере тебя не стошнило на мое платье.

И в конце она подытожила:

— Вам необходимо научиться демонстрировать свою заинтересованность в человеке. У «Сюзан» не возникло ощущения, что она вам интересна или вы хотели бы узнать про нее побольше.

У вас обостренная форма нарциссизма, обратитесь за помощью, вот что подразумевалось ее выводами.

Возможно, я немного преувеличиваю, но доктор Демариспо-своему была жестока ко мне. Неудивительно, что у меня постоянно ничего не выходит. В глазах других я выглядел поглощенным собой циничным эго-маньяком.

Естественно, мне захотелось отплатить тем же. Не ошибалось ли «Первое впечатление» в своих предпосылках? Уверен, что женщинам достаточно первых 15 секунд, чтобы решить, хочет она иметь с вами дело дальше или нет, и если в ее глазах вы не дотягиваете до определенных ею стандартов, ничего сделанного или сказанного вами дальше уже не будет иметь значения.

— Не совсем, — возразила Демарис. — Если вы знаете, что другой человек находит вас привлекательным, это делает его более привлекательным в ваших собственных глазах. Если вас влечет к кому-то и вы даете ему это понять, это, в свою очередь, делает вас более привлекательным для него. Только так это и работает.

Ее речь не уменьшила моего скептицизма, или «негативного настроя», как выразилась бы доктор Демарис, и в конце полуторачасового сеанса я сказал, что хотел бы проверить ее теорию, но для этого мне следует отправиться на реальное, а не демонстрационное, свидание и применить советы на практике.

— Хотите, я найду вам подходящую кандидатуру? — радостно спросила она.

Ой-ой-ой… В моей голове сработал сигнал тревоги. После всего ею сказанного я боялся представить, с какой ненормальной она может меня свести.

— Какие женщины вам нравятся?

У меня имелся ответ на этот вопрос — Хелена Кристенсен.^[147] Но в тот единственный раз, когда я сказал об этом человеку, предложившему меня с кем-нибудь познакомить, тот рассмеялся и ответил: «Понятно, почему ты до сих пор один!»

С другой стороны, когда я сказал другой «своднице», что мне безразлична внешность женщины, главное — ум, она свела меня с «отвратительным троллем», как подобных женщин называл Крис Лоуренс. Как же мне ответить на этот вопрос и не выставить себя ограниченным и недалеким?

— Главное, — начал я, — чтобы она была настоящим вызовом. С кем бы я не смог даже познакомиться без вашей поддержки. Чтобы подвергнуть ваш совет настоящему испытанию, она должна быть необыкновенно красивой.

— Дайте мне подумать до завтра, — ответила доктор Демарис.

Вероятно, ее часы очень спешили, потому что, когда я вернулся домой, на голосовой почте меня уже ждало сообщение от нее: «У меня есть та, кто вам нужен, — Дженнифер. Она просто сногсшибательна».

Я позвонил Дженнифер, и мы договорились встретиться в «Пиадине», итальянском ресторане в Уэст-Виллидж, в следующую пятницу. Как я ее узнаю? Она описала себя как невысокую — чуть больше полуметра — брюнетку с… кхе… округлыми формами. Другими словами, маленькая шалунья с огромной грудью. Именно таких женщин я и люблю!

Естественно, к пятнице я успел позабыть обо всех наставлениях, полученных мной от доктора Демарис. Как и большинство мужчин, я полагал, что успех или провал свидания зависят главным образом от того, во что ты одет. Поэтому я застегнул ремень на моих классических джинсах «Левис-501», натянул кавалерийские сапоги от «Дживс энд Хоукс», выбрал дорогую голубую рубашку из «Харви Никс» и накинул сверху однобортный темно-синий спортивный пиджак из «Брукс бразерс». Круто!

В «Пиадину» я прибыл в 20.25, за пять минут до условленного с Дженнифер времени, и занял самый лучший столик. Заказав бутылку хорошего вина и наполнив свой бокал, я закинул ноги на стоящий напротив стул и напустил на себя равнодушный и скучающий вид. Я был готов к схватке.

В 21.10, когда она так и не появилась, я проверил свою голосовую почту. «Новых сообщений не было», — последовал ответ. (Я подумал, что задумай Нора Эфрон снять романтическую комедию обо мне, она бы называлась «Вам писем нет».^[148]) С раздражением я вспомнил, что не захватил номер ее телефона и потому не мог ей позвонить. И в то же время я не решался поехать за ним домой — а вдруг она все-таки появится. Мне ничего не осталось, как ждать.

В 21.45 я снова проверил свою голосовую почту. Ничего. Я прождал ее до 22.30 — к тому времени я успел осушить бутылку вина и заканчивал второй бокал «Черной метки на камнях». Никаких сомнений — меня «кинули».

Я позвонил Дженнифер несколькими днями позже, но она поклялась, что пришла в «Пиадину» ровно в 20.30, прождала 15 минут и ушла домой. Ну да, как же, подумал я. Скорее всего подошла к ресторану, заглянула сквозь его витрину и, рассмотрев меня хорошенько, решила перенести встречу до лучших времен. Я оказался прав. Все сводилось к первым 15 секундам!

Но почему она отвергла меня, когда я был одет как «победитель»? Я позвонил в агентство консультанту по стилю Грэгу Левайну и спросил, где же я ошибся? «Обычно я советую клиентам избегать спортивно-джинсового стиля, — сказал он, отправив на свалку всю мою философию мужской одежды, — это слишком отдает "Сейнфилдом"».^[149]

На следующей неделе я прочитал в «Виллидж Войс», что порнозвезда по имени Хьюстон ищет 400 добровольцев, чтобы побить мировой рекорд по групповому сексу. Я подумал, а не позвонить ли мне ее менеджеру, но отказался от этой идеи. С моей удачей в таких делах она, возможно, только взглянет на меня и прокричит: «СЛЕДУЮЩИЙ!»

25 «Мне жаль, сэр, но эта кредитка недействительна»

Тем временем на моем карьерном фронте события развивались не самым лучшим образом. Мой контракт с «Вэнити фэр» закончился 1 апреля 1997 года, и Грейдон, как и обещал, возобновил его, но лишь на три месяца вместо привычных шести. До 1 июля мое имя будет сохранено в выходных данных журнала, но я лишился офиса и мое жалованье сократилось с 5000 до 1000 долларов. Этого мне бы не хватило даже заплатить за квартиру. К счастью, у меня оставалась колонка в «Ивнинг стандарт», но даже в этом случае мне следовало приступить к поиску другой работы.

Я решил начать с самой верхушки и отправил письмо Хоуэллу Рейнсу, бывшему в то время ответственным за редакционную страницу «Нью-Йорк таймс». Сейчас Рейнс — ответственный редактор «Нью-Йорк таймс», это самый высокий пост в газете. В среде американских журналистов страница с обзорными статьями «Таймс» считается наиболее престижной нишей в их бизнесе. Жалованье маленькое — ожидалось, что за честь работать там вы согласитесь это делать за 150 долларов, — но она имела свои дополнительные бонусы, такие как контракты на книги, договоры на написание других вещей и, что самое важное, приглашения выступить на телевидении, которые ценились на вес золота. Я узнал, что Рейнс ищет ведущего юмористической колонки, и вложил в письмо полдюжины своих коротких заметок в надежде, что он посчитает мою кандидатуру подходящей для этой работы. Запечатав все в конверт «Вэнити фэр», по крайней мере так я был уверен, что оно окажется среди его входящих документов, я отправил письмо через почтовую службу «Конде наст».

Через шесть недель мое послание вернулось. Адрес Хоуэлла Рейнса был замаран, чьей-то небрежной рукой было написано «Вернуть отправителю» и нарисована стрелка, указывающая на мой адрес в верхнем левом углу. Разорвав конверт, я обнаружил в нем только свое письмо и шесть статей, сложенных в том же порядке, в каком я отправил их. Не было ни сопроводительного письма, ни даже уведомления об отказе. Но, судя по сделанным красным фломастером исправлениям каждой грамматической ошибки, материал все-таки читали. Выходит, я не подходил для «Таймс».

Я решил отправить Грейдону мою последнюю служебную записку. В конце концов, исполнить последнее желание осужденного — традиция. Может, он разрешит написать мне статью из 1000 слов для «Тщеславия» в качестве моей последней лебединой песни. Стоило попробовать.

Уважаемый Грейдон.

В Лос-Анджелесе мне довелось случайно познакомиться с парнем по имени Абдул, который предлагает довольно необычную услугу мужчинам, отправляющимся на первое свидание. За 300 долларов он делает вид, будто затевает с вами ссору, и позволяет вам его побить. Почему бы мне не позвонить в «Плейбой», и не притвориться, что я хочу написать одну из тех затасканных статей, в которой я должен пойти на свидание с «Подружкой года», и нанять Абдула?

Только я попрошу его напасть на меня не один, а несколько раз. Он будет переодеваться, чтобы его не узнали. Естественно, каждая наша стычка будет заканчиваться тем, что я надираю ему задницу. (Думаю, это обойдется нам больше 300 долларов, но, возможно, он согласится на скидку за оптовый заказ.) Интересно, сколько времени потребуется «Подружке года», чтобы понять, что происходит забавное? Полагаю, довольно много.

Неудивительно, что эта записка не вернулась ко мне с резолюцией «Надо обсудить». К тому времени Грейдон окончательно умыл руки на мой счет. «Тоби похож на жвачку, — сказал он журналисту из «Нью-Йорк таймс» три года спустя. — Он приклеивается к вашей подошве, и от него очень сложно избавиться».

Поскольку моя карьера неумолимо катилась под уклон и на горизонте не предвиделось ни одной подружки, я поступил как каждый уважающий себя англичанин, оказавшийся в подобных обстоятельствах, — утопил свои проблемы в алкоголе. Я никогда не умел быть сдержанным в выпивке, но до сих пор мне удавалось ограничиваться уик-эндами. А теперь, когда мне не было нужды ходить в редакцию каждый день, я начал напиваться и в будни. Медленно, но верно я превращался в запойного алкоголика.

Одним из наиболее тревожных симптомов приближающегося алкоголизма было то, что я все чаще не мог вспомнить произошедшее накануне. К моменту пробуждения, что, как правило, случалось в полдень, на голосовой почте меня обязательно ожидало сообщение от одного из моих собутыльников — обычно Энтони Хейдена-Геста, — интересующегося, все ли со мной в порядке. Когда я ему перезванивал, наши разговоры мало чем отличались один от другого.

Я. А почему со мной должно быть что-то не так?

Энтони. Ты не помнишь?

Я. Не помню что?

Энтони [гогоча]. Ха-ха-ха.

Плохой знак.

Однажды Энтони позвонил мне рассказать, как прошлой ночью меня нашли в кабинке туалета «Вокс», в ультрашикарном ночном клубе в Сохо. Владелец клуба, закрываясь, обнаружил меня лежащим без сознания со спущенными до лодыжек штанами. Бедняге пришлось натягивать их на меня, а потом, взвалив на плечо, тащить меня до такси. Энтони узнал об этом, потому что владелец позвонил ему в пять утра, чтобы узнать у него мой адрес. Понятно, почему я не мог ничего вспомнить, я был слишком пьян.

Я начал понимать, что ситуация выходит из-под контроля, когда однажды мне неожиданно позвонила Молли Джонг-Фаст, 19-летняя дочь Эрики Джонг.^[150] «Мне рассказывали, что вы ктото вроде легендарного алкоголика». Она сразу перешла к делу. Оказалось, наш «общий друг» нашептал ей, что я «в общем-то неплохой парень», мне только нужно бросить пить. Не хотелось бы мне вместе с ней посетить «собрание»?

— Что за собрание?

— Собрание в Обществе анонимных алкоголиков.

Боже, только не это, подумал я. В конце концов случилось… Кто-то решил мной заняться.

— Где именно?

— Вы ведь живете в Уэст-Виллидж? Как насчет Перри-стрит?

— Э-э, — ответил я, — могут быть проблемы.

Дело в том, что я снимал квартиру на Перри-стрит, и когда в нее переехал, то узнал, что в здании напротив проводит встречи местное отделение Общества анонимных алкоголиков. После ночного запоя меня и так переполняло отвращение к себе, а вид раскаявшихся трезвенников, каждое утро собирающихся на собрания, был словно соль на рану. Но что раздражало больше всего, так это их привычка усаживаться на скамейку под окном моей спальни и, мешая мне пребывать в царстве Морфея, обсуждать достигнутый ими «прогресс».

Я пытался передвинуть ее несколько раз, но через пару дней она возвращалась на свое законное место. И все же мне удалось найти идеальное решение проблемы: я купил кондиционер и установил его прямо над скамейкой, чтобы капающая из него вода попадала на тех, кто будет на ней сидеть. Вскоре скамейка перекочевала на новое место, а я смог спокойно отсыпаться после бурной ночки.

Я был так рад своей победе, что поведал о ней в своей колонке в «Ивнинг стандарт» — серьезная ошибка. Несколько дней спустя, когда я выглянул из окна спальни, из здания напротив вышел байкер из группы «Ангел из Ада».

— Эй, Тоби, — прокричал он, обвиняюще ткнув пальцем в мою сторону. — Мы пришпилили здесь твою статейку!

Думаю, Молли Джонг-Фаст придется искать другой объект для удовлетворения своего комплекса Флоренс Найтингейл.^[151]

* * *

Чем больше я скатывался к алкоголизму, тем чаще пытался найти утешение в теории, что у всех выпивох есть свой ангел-хранитель. Независимо оттого, как сильно я напивался, мне всегда удавалось найти дорогу домой, даже если потом я не помнил, как именно. Это всегда казалось настоящим чудом.

Однако ночью 24 июля мой ангел-хранитель меня покинул. Произошло это в баре на Лафайет-стрит под названием «Правда», где по безбожно завышенным ценам подавали икру и водку. Моим собутыльником был Бруно Мэддокс, 27-летний британский редактор «Спай», и, будучи уже довольно пьяным, я предложил оплатить весь счет. Лучше бы я этого не делал. Сумма оказалась гораздо больше, чем мои наличные, а Бруно к тому времени ушел. К счастью, тем утром я получил по почте новую кредитную карточку и решил расплатиться при помощи нее.

— Простите, сэр, — сказал менеджер через несколько минут, — но эта кредитка недействительна. Нет ли у вас другой?

Другой у меня не было. Однако я вспомнил, что в письме, прилагаемом к кредитке, было сказано, что для ее «активации» необходимо воспользоваться банкоматом. И если менеджер будет так любезен и вернет ее мне, я бы выскочил к ближайшему автомату и решил возникшую проблему.

— Простите, сэр, — ответил тот, прижав карточку к груди. — Я должен оставить ее как залог, пока вы не расплатитесь по счету.

— Но я не смогу этого сделать, если вы мне ее не вернете!

— Со всем моим к вам уважением, сэр, но это уже не моя проблема.

Мне бы следовало оставить кредитку у него и вернуться на следующий день с наличными. В бумажнике, который я оставил дома, были и другие кредитные карточки. Но поскольку всю ночь я пил «Столичную», то был не в состоянии прислушиваться к голосу разума.

Шатаясь, я подошел к менеджеру, выхватил у него кредитку и рванул к выходу. Однако забыл, что он находится в конце длинного лестничного пролета, который необходимо преодолеть, прежде чем добраться до заветной двери. Я вскарабкался до половины, когда менеджер схватил меня за брюки, и я с грохотом опрокинулся вниз. Вскочив на ноги, я без помех добрался до выхода, но там меня перехватил вышибала, стоящий на улице. Удар! Он сбил меня с ног правым хуком. Через мгновение к нему присоединился менеджер, и вдвоем они принялись разделывать меня под орех.

Вскоре подъехала полицейская машина, и из нее выскочили двое стражей порядка, которые быстренько затолкали меня на заднее сиденье. Прежде чем мне удалось поведать им свою версию, выглядевшую, честно говоря, довольно неубедительной, за меня это сделали двое моих обидчиков. Естественно, когда полицейские сели в машину, я все-таки попытался рассказать им свою историю.

— Офицер, разрешите мне все объяснить…

— Заткнись, придурок, — прервал меня самый старший из них, развернувшись и тыча своим пальцем в мою грудь. — Ты арестован, ясно?

На короткое мгновение я с ужасом представил, как провожу ночь в «Склепе», самой известной подземной тюрьме Нью-Йорка. Пожалуйста, только не это. Все, что угодно, только не это!

Слава Богу, они просто отвезли меня домой. Дождались, пока я вернусь с бумажником, и снова вернулись к «Правде», чтобы я мог оплатить счет. За все пять лет, что я провел в Манхэттене, это было моим единственным столкновением с нью-йоркскими копами, и вели они себя с похвальным самообладанием. Грейдон же…

— Что, черт возьми, это значит? — спросил он двумя днями позже, сунув мне под нос экземпляр «Нью-Йорк пост». Мои пьяные подвиги появились в его утреннем номере в разделе «Пейдж Сикс».

— Ввязался в пьяную драку, — объяснил я.

— Пьяную драку? — хмыкнул Грейдон, разглядывая мое разбитое лицо. — Ты слишком хлипкий, чтобы ввязаться в пьяную драку.

— Ты бы видел другого парня, — возразил я с гордостью. — На нем ни царапинки.

Он не засмеялся.

— Послушай, Тоби, мне придется убрать твое имя из выходных данных. Такие вещи плохо отражаются на имидже журнала.

Я сглотнул. Мои дни в качестве пишущего редактора «Вэнити фэр» закончились.

— Проклятие, что случилось? — спросил Грейдон. — Я предоставил тебе шанс, который выпадает раз в жизни, а ты лишь поимел собаку. (Позже я узнал, что «поиметь собаку» на языке Грейдона означало, что я ничего не делал.)

— Не понимаю, — признался я, — почему ты вообще меня нанял?

— Я и сам не знаю, — ответил он.

Это оказалось последней каплей. В период расцвета «Вэнити фэр», в шумные 1920-е, пьяные скандалы и драки были неотъемлемой частью имиджа его журналистов. Люди, чьи имена стояли в выходных данных, были печально знамениты своей любовью к спиртному. Например, Фрэнк Крауниншельд, легендарный редактор «Вэнити фэр» того времени, нанял Роберта Бенчли и Роберта Шервуда, потому что из-за пьянства их отказывался нанимать кто-либо еще. Теперь же это превратилось в ужасное преступление. Точно так же в 1925 году «Нью-Йорк таймс» поступил с Германом Манкевичем. Он вернулся в газету после просмотра «Школы злословия», чтобы написать на нее рецензию, но был настолько пьян, что заснул за пишущей машинкой на середине работы. В результате на следующий день «Таймс» вышел без традиционной рецензии на премьерный показ. Тем не менее Манкевичу удалось уговорить помощника главного редактора не увольнять его, подарив тому бутылку шотландского виски.

Слава Богу, у меня была моя колонка в «Ивнинг стандарт»! До тех пор, пока я держусь за нее, со мной все будет в порядке. К тому времени я проработал в газете уже два года и действительно показал себя с лучшей стороны. И хотя лишь однажды получил похвальную телеграмму от редактора газеты Макса Хастингса, но у меня не было причин считать, что он чем-то недоволен. Ради всего святого, они ведь даже запихнули меня на постер для лондонского метрополитена. Уверен, здесь я в полной безопасности.

— У меня для вас плохие новости, — сказала редактор отдела газеты, позвонившая мне из Лондона несколькими неделями позже. — Нам урезали расходы на полосу. Это решение связано исключительно с проблемами бюджета. Мы просто не в состоянии продолжать вам платить. Мне очень жаль.

Клик. Короткие гудки.

26 Алекс сквозь подзорную трубу

Однажды в конце сентября я проснулся в полдень после основательного запоя накануне ночью и обнаружил, что Алекс де Силва оставил мне сообщение на голосовой почте: «Приятель, немедленно позвони мне. У меня отличные новости». С неохотой я набрал его номер. Он никогда не звонил, если не хотел чем-нибудь похвастаться, — Алекс принадлежал к той категории людей, которые обожают говорить, но не любят слушать.

Алекс. Привет, дружище. Что с твоим голосом? Такое ощущение, что у тебя похмелье.

Я. Нет, нет, я простудился.

Алекс. Как скажешь. Представляешь, я продал свой сценарий!

Что?

Этого не может быть! Он лишь несколько месяцев назад закончил курсы сценаристов в Южно-Калифорнийском университете. Так как же он мог так быстро продать сценарий?

Я. О чем ты говоришь?

Алекс. Помнишь, я говорил тебе, что объединился с ____?

____ был комедийным актером из Уэльса, который неожиданно добился успеха в американском комедийном сериале. Алекс с ним подружился, и они договорились о совместной работе над киносценарием. Но насколько мне было известно, они за него еще и не принимались.

Я. В общих чертах.

Алекс. В общем, мы написали комедию о гее из Уэльса, который занимается уходом за собаками и отправляется в Лос-Анджелес, чтобы принять участие в соревновании между собачьими парикмахерами. Она называется «Гав-гав!». Короче, шесть недель назад мой агент…

Я. Минуточку, у тебя есть агент? С каких это пор?

Алекс. Целую вечность, дружище. Тебе тоже стоит обзавестись. Я не шучу. В общем, мой агент разослал сценарий, и поначалу к нему не проявили особого интереса. Он всем очень нравился и все такое, но, ты понимаешь, кому захочется снимать небольшой чудаковатый фильм о собачьем парикмахере-гее из Уэльса. Но после того как в прокат вышел «Мужской стриптиз», догадайся, что произошло? Он стал хитом сезона! И чудные британские комедии стали модными. Неожиданно «Гав-гав!» стал выгодным вложением денег. О нас говорят безостановочно. [И о нем тоже?] И вот уже каждая чертова студия в городе желает с нами сотрудничать.

Я. Ты шутишь?

Алекс. Это правда, приятель, чистая правда! Моя жизнь стала сюрреальной! Ты не поверишь, но у нас с ____ состоялось совещание по телефону с Харви Вайнштайном,^[152] Арнольдом Рифкином^[153] и президентом «Парамаунта». Представляешь, мы сидели в моей дерьмовой маленькой квартирке и разговаривали с тремя самыми крупными воротилами Голливуда! Это было чертовски нереально. Нам даже пришлось попросить их подождать, так как мы буквально лопались от смеха. Невероятно!

Я [ошеломленно]. Ты прав. Я этому не верю.

Алекс. Поверь. Это было словно в кино или что-то в этом роде.

Я. И кому ты, в конце концов, продал свой сценарий?

Алекс. «Парамаунт». Они не предложили больших денег, но, судя по всему, понимают, что мы пытались сделать в этой вещице.

Вещице? Боже, он уже начал говорить как эти идиоты из Голливуда.

Я. Так сколько тебе заплатили?

Алекс. Дело не в деньгах, приятель. Мы могли бы продать сценарий и за миллион, но для нас важнее сотрудничество с нужными людьми. [Мистер Честность!] «Парамаунт» действительно развернула перед нами красную ковровую дорожку. Это то, что нам нужно, понимаешь?

Я. Да ладно тебе. Сколько?

Алекс. Не скажу.

Я. 50 000?

Алекс [смеясь]. Послушай, я и правда не могу тебе сказать. [Пауза.] Но сумма больше 50 000.

Я так и знал. Паршивец умирал от желания сказать мне.

Я. 100 000?

Алекс. Больше.

Я. 150 000?

Алекс. Больше.

Проклятие! Похоже, он получил больше, чем я зарабатывал в самые лучшие свои времена.

Я. Просто скажи сколько.

Алекс. Около 250 000 долларов, но я и не собирался на этом разбогатеть. Главное — исполнение мечты. Я приехал в Голливуд, чтобы попробовать стать киносценаристом — бинго! — я сразу попал в джек-пот.

Я. Ты спутал метафоры.

Алекс. Ты о чем?

Я. Ты не можешь попасть в джек-пот. Чтобы выиграть джек-пот…

Алекс. Какая разница, дружище? Разве ты не рад за меня?

Я. Э-э, конечно, конечно, я рад.

Господи Иисусе! Что такого есть в Алексе, чего нет у меня? Мы оба прожили в Америке два с половиной года, и в то время как я был уволен — дважды! — он умудрился продать свой сценарий. Такое впечатление, что наши судьбы загадочным образом переплетены, и каждый раз, когда меня постигала очередная неудача, его осыпало словно из рога изобилия. Интересно, что произойдет, если случайно выяснится, что я ВИЧ-инфицированный? Выиграет в лотерею?

Алекс. Ведь это же замечательно, правда? По моему сценарию действительно снимут фильм. Актеры будут произносить написанные мной реплики. В это трудно поверить!

Я. Очень трудно.

27 Забыт, но не похоронен

Хорошие новости от Алекса заставили бы меня погрузиться в депрессию и при более благоприятных обстоятельствах, но, получив их сразу после моего двойного поражения, я чувствовал себя просто раздавленным. Я находился в финансовом центре мира, когда тот переживал биржевой бум, но сам был абсолютно нищим! Как же это произошло? Я не успел и глазом моргнуть, как лишился офиса, двух счетов на оплату текущих расходов, общего жалованья в 85 000 долларов в год и оказался простым внештатным журналистом без постоянного дохода. Мне исполнилось только 34, но от моей карьеры остались одни воспоминания. У меня не было ни наследства, на которое я мог бы опереться, ни имущества, вверенного попечителю. Ничего. Моей единственной собственностью была маленькая квартира на Шепардс-Буш, да и та уже не раз перезаложена. Моим единственным достижением за эти два с половиной года в Нью-Йорке оказалась проблема с алкоголизмом. Если дела пойдут еще хуже, мне грозит оказаться в совершеннейшей нищете.

К концу 1997 года Манхэттен был не самым хорошим городом для безработного. Количество денег, заработанных на Уолл-стрит в тот год, было ошеломляющим.^[154] Моя 32-летняя знакомая, с которой я учился в Гарварде, сказала, что с начала 1997 года сумма ее капитала в ценных бумагах выросла на 65 %, что принесло ей чистой прибыли 40 миллионов долларов. Однако она заверила, что в тех сферах, где она вращалась, ее 40 миллионов считались мелочевкой, или «чаевыми», как она сама их называла. Например, только в 1996 году Тэдди Форстманн из фирмы «Форстманн Литтл энд компани» заработал 100 миллионов долларов, Том Ли из «Томас X. Ли компани» — 130 миллионов, а Генри Крэвис из «Колберг Крэвис Робертс энд компани» — 265 миллионов, а в 1997 году их дела обстояли еще лучше. Но больше всех заработал Джодж Сорос, его чистая прибыль достигла полмиллиарда.

Куда бы я ни посмотрел, повсюду видел ньюйоркцев, разбрасывающихся деньгами в неистовом безумии шопингомании. Многие товары, входившие в число того, чем, по их мнению, они должны были обладать, например, кашемировые кардиганы за 3200 долларов от Дольче и Габбана, с приближением Рождества были буквально сметены с прилавков. Один мой коллега слышал, как в открывшемся недавно ресторане «Патрун» трое представителей Уолл-стрит, отмечая окончание сделки, заказали бутылку «Шато Марго» 1953 года за 1725 долларов, большую бутылку «Шато О-Брион» того же года за 2325 долларов и бутылку «Шато Петрюс» 1961 года за 5800 долларов. Если не считать того, что они прикуривали сигары от стодолларовых купюр, их расходы не так уж и выделялись на общем фоне. Я чувствовал себя нищим евнухом в мире, изобилующим деньгами и сексом.

Говоря словами Джорджа Кауфмана, я был забыт, но не похоронен.

Мои страдания усугубились телефонным звонком от Криса Лоуренса, который сообщил, что ему дано жесткое указание не подписывать мне пропуск для прохода в здание. «Грейдона беспокоит, что ты можешь стащить офисные принадлежности», — объяснил он. Однако прежде чем я подумал, что Крис перешел на другую сторону, он добавил: «Не смей и на секунду допускать, что я собираюсь его слушать. Если тебе надо будет попасть в здание, не важно зачем, я тебя проведу».

Грейдон волновался, что я стащу степлер? Еще недавно я был доверенным сотрудником, а теперь меня держат за мелкого воришку? Получается, раз тебя вышвырнули из первой комнаты — вопрос времени, когда ты окажешься в тюрьме на Рикерс-Айланд. Признаюсь, именно тогда я затосковал по английской классовой системе. Я жаждал социальной безопасности, которую мне давала моя принадлежность к образованной буржуазии. В Лондоне благодаря моему акценту и тому факту, что я учился в Оксфорде и Кембридже, я еще мог рассчитывать на определенное уважение, даже если моя карьера оказалась спущенной в унитаз. Благодаря происхождению я обладал положением в обществе, на котором не отражалось то, как идут мои дела. Мой общественный статус не зависел от моего профессионального.

Неудачи, постигшие меня в конце 1997 года, стали настоящим откровением, показавшим мне, что мнение ньюйоркцев очень сильно зависит от того, насколько хорошо или плохо идут ваши дела. Когда я впервые оказывался на вечеринке и говорил своим новым знакомым, что работаю в «Вэнити фэр», их поведение менялось на глазах. На какое-то мгновение они переставали пялиться поверх моего плеча и впервые окидывали меня взглядом. Иногда даже удостаивали меня разговором. Без сомнения, я был тем, кого стоило узнать получше. Но как только мое имя убрали из выходных данных журнала, я просто исчез с экранов их радаров. Не обладая ни деньгами, ни успешной карьерой, ни красивой внешностью, ни тем более хорошими связями, я не стоил того, чтобы тратить на меня время. Как только я говорил: «Я внештатный журналист», мой собеседник торопливо отстранялся, пытаясь сообразить, как бы повежливее забрать свою визитку. Это подействовало на меня отрезвляюще. Я считал, что нравлюсь людям тем, кто я есть, а не тем, чем занимаюсь, но в Манхэттене вы являетесь тем, чем вы занимаетесь.

Почему же ньюйоркцы придают такое большое значение вашей карьере? Для характеристики друг друга они оперируют такими обычными демографическими категориями как пол, национальная и религиозная принадлежность и т. д., но все это бледнеет на фоне их профессионального статуса. Словно это единственное, что определяет то, кем вы являетесь. В частности, им не важно, к какому классу принадлежит человек. Ньюйоркцы более заинтересованы в том, куда вы стремитесь, чем в ваших корнях. И они не делают из этого секрета. Если вы занимаете положение, которое может быть им полезно, они будут рады помочь вам, приглашая на вечеринки, знакомя со своими друзьями, включая вас в число своих знакомых. Но если вам нечего им предложить, вы для них не существуете.

Для Токвиля главное отличие Америки от Британии заключалось в отсутствии классовых различий, к чему он в целом относился с одобрением, но его беспокоило, что это может закончиться переоценкой ценностей, когда преувеличенное значение приобретут такие вещи как, например, профессиональный статус: «В демократических государствах, где между гражданами не существует каких-либо серьезных различий, из-за чего им постоянно грозит опасность смешаться в общую массу, создается множество искусственных и случайных классификаций, с помощью которых каждый из них пытается отделить себя от других из страха оказаться невольно затерянным в толпе».

Разумеется, в глазах большинства ньюйоркцев это лишь малая плата за жизнь в бесклассовом обществе. В современной Америке меритократия^[155] считается «первым священным принципом»,^[156] а Манхэттен очень часто приводят как ее блестящий пример. Вот почему в Нью-Йорке людей оценивают по их успешности. В отличие от Британии, где классовая система затрудняет продвижение по общественной лестнице, в Америке нет механизмов, препятствующих работягам забраться на верхушку мира или праздным лентяям скатиться на дно общества. Самыми преданными сторонниками подобного убеждения являются наиболее успешные представители Манхэттена, поскольку оно недвусмысленно дает всем понять, что своим положением они обязаны исключительно собственным заслугам. Они даже называют себя «меритократами». С их точки зрения, лишь те, у кого дела идут хорошо, достойны похвалы. Тем же, кого постигают неудачи, некого винить, кроме себя.

К меритократии я всегда испытывал двойственные чувства, не только потому, что английская классовая система мне выгодна. Находясь в Нью-Йорке, мне нравилось шокировать людей, говоря им, что слово «меритократия» изначально придумано, чтобы осудить это явление, а не одобрить его. Разумеется, они тут же начинали со мной спорить, пока я не выкладывал перед ними свой главный козырь — это понятие придумал мой отец.

Он создал этот неологизм, чтобы описать кошмарное общество будущего в своем бестселлере 1958 года «Возвышение меритократии». С точки зрения отца, равенство возможностей является ловушкой и заблуждением, поскольку не гарантирует равных результатов, единственной «неопровержимой» формой равенства, в которую он верит. Если бы каждый начинал на равных условиях, тогда результаты распределения благосостояния, даже несмотря на их неравенство, можно было бы назвать справедливыми. По его словам, меритократия ничуть не лучше аристократического общества, так как оно основано на той же иерархии. Но на самом деле меритократия значительно хуже, поскольку богатейшей части населения даже не приходится страдать от чувства вины. В отличие от получивших богатство по наследству они считают, что свое полностью заслужили. В книге отца, написанной в стиле тезисов докторской диссертации студента-социолога из 2030 года, отсутствие в меритократическом обществе будущего noblesse oblige^[157] в конечном итоге приводит к кровавой революции, когда рабочие свергают своих новых хозяев.

Как и обреченный правящий класс из «Возвышения меритократии», правящий класс современной Америки доволен собой и всячески выставляет напоказ собственное самодовольство. Например, жители из так называемой «трифекты» — Нью-Йорка, Вашингтона и Лос-Анджелеса — называют остальную Америку «проходными штатами», а себя относят к «естественной аристократии» Томаса Джефферсона. Они верят, что достигли положения благодаря своему невероятному таланту, считая всех, кто живет вне трифекты, низшими существами. Мои коллеги из «Вэнити фэр» очень часто смеялись над теми, кто живет в проходных штатах, говоря, что те и стареют быстрее, и лысеют раньше, и с большей вероятностью умрут от рака.

И то, что американские плутократы без стыда похваляются своим богатством, не оставляет сомнений в том, что обладание им не вызывает у них ни малейшего чувства вины. Вам достаточно посетить Хэмптонс, эксклюзивный летний курорт в 70 милях к востоку от Манхэттена, чтобы своими глазами увидеть триумф буржуазии в его наиболее обнаженном виде. Наблюдая за чередой миллионеров, проезжающих мимо вас в своих «Порше-911» с откидным верхом и с сидящей в каждом из них красивой блондинкой, вам начинает казаться, что еще немного, и эти «хозяева Вселенной» вытатуируют сумму своих капиталов у себя на лбу. По словам Тома Вульфа, Хэмптонс существует лишь для того, чтобы дать ньюйоркцам возможность устроить такого рода показуху. «Лето в Хэмптонсе имеет то огромное преимущество, — признался он журналисту из «Санди телеграф», — что это самый простой способ сказать каждому в офисе, что вы будете там, а не здесь».

До приезда в Манхэттен я с подозрением относился к желанию британской верхушки преуменьшить значение своего привилегированного положения. Почему такая скромность должна быть синонимом хорошего вкуса? С моей точки зрения, далеко не новой, этот утилитарный стиль изначально развился в среде британской аристократии, чтобы ослабить возмущение, вызванное ее процветанием. К тому времени, когда власть оказалась сосредоточенной в руках тех счастливчиков, что удачно родились во влиятельных семьях, аристократы благоразумно усвоили нормы, не позволяющие им хвастаться своим благосостоянием. На такую хитроумную уловку они пошли, чтобы избежать участи, постигшей их кузенов по ту сторону Ла-Манша. Конечно, британская аристократия уже давно утратила большую часть власти, но общественные нормы оказались необыкновенно жизнеспособными, повлияв на поведение ее буржуазных преемников.^[158]

Однако, увидев своими глазами альтернативу — правящий класс, считающий, что, несомненно, заслужил свое благосостояние, — я задумался. Независимо от исторических корней, разве стремление держаться в тени не кажется более привлекательным, чем желание выставить себя напоказ? Абсолютно, — решил я в конце 1997-го.

Нескромность наиболее процветающих жителей Нью-Йорка не вызывала бы возражений, если бы они действительно заслужили успех. Вопрос в том, насколько меритократическим является американское общество? Если это слово было использовано, чтобы указать на равенство возможностей, то Америка не слишком в том преуспела. У 20 % богатейшей части ее населения доходы в 15 раз превышают доходы 20 % ее беднейшей части, поэтому перед детьми богатых родителей раскрыты возможности, не доступные детям из бедных семей. Возьмем самый очевидный пример: считает ли кто-нибудь, что Джордж Буш оказался в кресле президента США только благодаря своим способностям? Интересно, что одним из первых деяний Буша в качестве президента была отмена налога на наследство, что дало возможность состоятельным людям передавать свое имущество детям, не отчисляя ни копейки государству. Неограниченная передача капитала одного поколения другому с трудом способствует созданию меритократии. В отличие от Америки в Британии с аристократии взимается десятая часть доходов согласно налоговой политике, введенной лейбористским правительством 1945–1951 годов. Оно повысило налог на наследование на 75 % для тех, чье наследство превышает миллион фунтов, вынудив тем самым огромное число аристократов передать свои дома Национальной организации по охране исторических памятников. До сих пор, даже после 18-летнего правления Консервативной партии с 1979 по 1997 год, налог на наследование составляет 40 %.

Либерально мыслящие педагоги попытались исключить влияние огромного экономического неравенства в американском обществе, для чего выдвинули в качестве условия поступления в колледж прохождение стандартного интеллектуального теста — печально известного учебного теста на пригодность (SAT), — но его успех в этом плане довольно неоднозначен. Есть немало доказательств, что баллы, набранные ребенком в SAT, отчасти определяются социально-экономическим положением родителей. Например, создана целая общенациональная компания под названием «Принстон ревю», которая за солидную плату берется показать детям, как успешно пройти SAT. Одна моя знакомая с Манхэттена, доктор Катерин Коэн, была «консультантом колледжа» — очень выгодное занятие, учитывая, что в ее обязанности входило обучать детей богатых американцев тому, как попасть в выбранные ими университеты. Кэт, а она однажды работала в приемной комиссии Йеля, получала 28 995 долларов за свой «платиновый багаж».^[159] По словам Уилла Хаттона, бывшего редактора «Обсервера»: «Сеть привилегированных частных американских школ, наряду с привычной на сегодня подготовкой к экзаменам и интервью, обходящимся ежегодно в 20 000 фунтов, означает, что высшие слои среднего класса Америки добились жесткого контроля над поступлением в самые престижные университеты. По сравнению с этим раскритикованная система британского образования выглядит настоящей утопией».

Кажется очевидным, что в Америке уже давно не существует равенства возможностей, но возможно ли назвать ее меритократической в другом, менее амбициозном, смысле? Может, имеется в виду, что Америка не обременяет себя классовой системой? Однако достаточно даже беглого изучения, чтобы подвергнуть сомнению это утверждение. Элита с Восточного побережья — «Епископат» — до сих пор невероятно богата, в «Лиге плюща» американских университетов по-прежнему очень сильна семейственность, а группа влиятельных семейных кланов, как и прежде, доминирует на американской политической арене. (В медиа-индустрии Нью-Йорка даже есть некая группировка, называемая «Гарвардской мафией».) Все это говорит о том, что в Америке действительно существует упорно держащаяся за власть элита, и найдется немного зорких наблюдателей, которые будут дискутировать по этому поводу. Существует целая библиотека по данной тематике, и наиболее известна книга «Теория праздного класса» Торстейна Уэблена. Не столь известной, но являющейся предтечей «Руководства молодого наездника», является книга под названием «Руководство выпускника частной школы» об аналогичной клике в Америке.

Другой вопрос: насколько мобильно американское общество? Здесь ситуация выглядит немного лучше. Даже Карл Маркс, говоря об Америке 1850-х годов, признавал, что, «несмотря на существование классов, они не являются строго зафиксированными, наоборот, они постоянно изменяются и обмениваются своими компонентами». По словам Джонатана Фридланда, автора книги «Принести революцию домой: аргументы в пользу британской республики», Америка обладает более высоким уровнем социальной мобильности, чем Британия. Он опирается на статистические данные, согласно которым из 20 % людей, чьи доходы были самыми низкими в 1975 году, в 1991 году таких осталось лишь 5 %. Другое исследование, проведенное в середине 1980-х годов, показало, что из 20 % самых бедных семей 18 % улучшили свое материальное положение в течение одного года. В целом те, кто оказался на нижней ступеньке общественной лестницы, задерживаются там лишь на короткое время.

Но за последнее десятилетие многие американские экономисты начали выступать с опровержением этих статистических данных. Например, в 1992 году экономист Дэвид Циммерман заявил, что этот льстящий американскому обществу автопортрет является в корне неверным. «У меня создалось впечатление, что экономисты оценивали студента университета, который сидел «на мели» несколько месяцев, прежде чем устроиться на работу». Когда он провел собственное исследование, то обнаружил, что в среднем пожизненный доход человека главным образом определяется заработком его родителей. Из детей, которые родились в семьях, принадлежащих к 20 % самых бедных семей, 40 % так остались в этой группе, а 29 % поднялись лишь на один уровень. А из тех, кто принадлежит к самым богатым семьям, на том же уровне остался 41 %, и лишь 17 % опустились ниже по социальной лестнице. В современной Америке неравенство доходов выше, чем где-либо еще в индустриальном мире. Шанс несостоятельных людей пробиться хотя бы в средний класс гораздо ниже, чем в любой стране Европы, — по сравнению с Британией он меньше в половину раз.

За время работы в «Вэнити фэр» я не раз становился свидетелем того, насколько далеко от меритократии общество Нью-Йорка. Например, из личных помощников, нанятых в период с 1995 по 1997 год и продвинувшихся по служебной лестнице, были Патрисия Херрера и Евгения Перес. Не умаляя их способностей, скажу, что эти две женщины не отличались талантом среди остальных помощников, принятых на работу на тот период. Зато у них было преимущество, отсутствующее у других служащих, — Патрисия была дочерью модного дизайнера Каролины Херрера, а Евгения — дочерью Марты Перес, владеющей журналом «Нью рипаблик». В Нью-Йорке, как и в Лондоне, важно не то, что ты знаешь, а то, с кем ты знаком.

Поэтому вряд ли Америка может называть себя меритократией с большим основанием, чем Британия. И триумф ее наиболее успешных граждан выглядит не совсем оправданным. Меритократия в Америке обманчива — уровень неравенства оправдывается принципом социальной справедливости, который, несмотря на предопределенность свыше, нуждается в том, чтобы его привели в исполнение.

Ключевое различие между Британией и Америкой не в том, чтов Англии существует классовая система, а в убежденности американцев, что в их стране действует меритократия, тогда как мы в отношении себя так не считаем. В Британии, мы знаем, социально-экономическое положение ваших родителей может оказать серьезное влияние на открывающиеся перед вами возможности, а в Америке большинство людей верит, что они все состязаются на равных условиях. Впрочем, слово «верят» не совсем точное в данном случае, поскольку это откровенная фальшь. Это скорее догмат, «благородная ложь», как называл ее Платон. Это национальный миф, созданный, чтобы сделать чрезвычайно высокий уровень неравенства, вызванный неограниченными рыночными процессами, более приемлемым, и попытка поставить его под сомнение может быть расценена как явный антипатриотизм. Вера в то, что любой может подняться на самый верх, независимо от того, как скромно он начинал, делает Америку великой страной. «Мы ближе всех в мире подошли к истинной меритократии», — написал в письме в «Нью-Йорк таймс» от 14 февраля 2001 года Уоррен Баффет.^[160] Согласен, возможно, он и в самом деле верит в подобное, поскольку тогда это означает, что он вполне заслужил свое состояние в 28 миллиардов долларов.

Конечно, этот национальный миф имеет свои положительные стороны. Вероятно, благодаря ему Америка обладает такой бурно развивающейся экономикой. Если люди верят, что упорный труд может вознести их на самый верх, тогда, естественно, они будут вкалывать как проклятые. В Нью-Йорке полно голодных и амбициозных людей, цепляющихся за свой кусок пирога, что объясняет, почему в городе столько энергии и жизни. В этом его отличие от Лондона, где существование несправедливой классовой системы является любимым оправданием любого провала. Если кому-то не удалось реализовать свой потенциал, то лишь потому, что он не родился с серебряной ложкой во рту!

Поразмыслив, я решил, что трезвый взгляд британцев на самих себя является для меня более предпочтительным. Признавая, что наши шансы в жизни в значительной степени зависят от того, кто наши родители, мы тем самым менее склонны судить о человеке, основываясь на том, как успешно продвигается его карьера. В отличие от американцев мы меньше преклоняемся перед успехом и, что важнее, с меньшим презрением относимся к неудачам. Аристократическая традиция noblesse oblige сохранилась в Британии из-за того, что мы не верим, что наша страна является меритократией. В отличие от американских богачей состоятельные люди Британии склонны испытывать легкое чувство вины и смущения из-за своего благополучия, словно они не совсем его заслужили. И как результат, они достаточно предупредительны и порой даже добры по отношению к тем, кому меньше повезло в этой жизни. Уже не один британский историк отметил, что истоки нашего процветания заложены именно в этом отеческом отношении.

И здесь мы отличаемся от Америки, где любой, кому не удается добиться успеха, автоматически низводится до статуса «неудачника». Как сказал бывший редактор «Спай» Курт Андерсен в интервью для «Вашингтон пост»: «Сегодня, если вы не умеете делать деньги, вы являетесь кем-то вроде олуха». Невольная бездумная жестокость, с какой успешные ньюйоркцы обращаются с водителями такси и официантами, не говоря уже об их личных помощниках, — ежедневное явление, свидетелем которого мне приходилось быть. В современном Манхэттене концепция «заслуженной бедности» является оксюмороном.^[161]

После жизни в Нью-Йорке даже наша забытая Богом королевская семья начинает казаться весьма привлекательной. То, что наш суверен выбран по воле случая, является достаточным напоминанием, что наш успех в жизни зависит от чего-то совершенно иррационального. Что может быть более абсурдным, чем сделать главой государства человека, которому просто повезло родиться в нужной семье? Если мы упраздним монархию, Британия не превратится в одночасье в бесклассовое общество, как это кажется некоторым республиканцам. Так почему бы не сохранить ее как символ того, насколько немеритократическим является наше общество? Возможно, Америка избирает своего главу, но нынешний президент получил свой пост точно так же по наследству, как и королева. Это важно, чтобы символы нашего национального самоопределения отражали несправедливость жизни в Британии, потому что альтернатива — притворство, что перед каждым из нас открыты равные возможности, — приведет к вере, будто распределение благосостояния является легитимным. По-своему монархия нивелирует чрезвычайные последствия современного капитализма.

То же касается всех пережитков Британского Ancien Régime.^[162] С тех пор как в 1997 году к власти пришли лейбористы, английская классовая система подвергалась постоянным нападениям, начиная от реформы палаты лордов и заканчивая «модернизацией» института главных шерифов Лондона и Уэльса. Впрочем, как и большинство реформ Тони Блэра, внесенные им изменения носили косметический характер. Нападая на наиболее яркие проявления классовой системы, он ничего не сделал для того, чтобы ослабить ее хватку на горле британского общества. После четырех лет правления лейбористов Британия ни капельки не приблизилась к тому, чтобы стать меритократией. Все, чего добился Блэр, — тонкого налета справедливости, тогда как структура, созданная Маргарет Тэтчер, осталась нетронутой. Во всяком случае, пытаясь выставить Британию более меритократической, он оставлял в стороне причину, из-за которой, по его словам, он верит, что она должна быть таковой. Как указывал мой отец в своей книге, люди требуют социальной справедливости только в том случае, если считают их общество несправедливым. В попытке сделать Британию похожей на Америку Блэр стремится заручиться гарантией, что чрезвычайный уровень неравенства, к которому толерантно относятся по ту сторону Атлантики, стал рассматриваться как приемлемый и в Британии.

Испытывая в конце 1997 года ностальгию по старушке Англии, я чуть не поддался искушению купить обратный билет до дома. Почему бы не смириться с тем, что я не обладаю качествами, необходимыми, чтобы завоевать Манхэттен?

Потому что я бы не смог выдержать самодовольного выражения на лицах моих друзей дома. Переезд из Лондона в Нью-Йорк был равнозначен переезду из Ньюкасла в Лондон. Это было просто очень унизительно. Я мысленно рисовал себе, как в Хитроу меня встречает делегация моих друзей со словами: «Видишь! Мы говорили, что у тебя ничего не выйдет в Нью-Йорке».

Кроме того, придется выносить злорадное торжество Алекса. У меня не было сомнений, что, как и я, он чувствовал наше соперничество друг с другом, хотя и умел это лучше скрывать. Если я поеду домой сейчас, когда Алекс продал свой первый сценарий, это будет выглядеть как признание своего поражения. Его победа в первых шести раундах не означала, что он выиграет матч. Это лишь повысило его шансы. Я собирался оставаться на ринге все 12 раундов до тех пор, пока действительно не окажусь в нокауте. И главное, я все еще считал, что смогу это сделать. Даже несмотря на скептическое отношение к утверждениям, будто Америка является меритократией, я надеялся, что вхожу в число немногих счастливчиков, которым удалось прорваться. Я был подвержен тому же самообману, от которого страдали остальные, пытаясь вскарабкаться по скользкому шесту Манхэттена: я особенный, самой судьбой мне предназначено стать кем-то.

Признаюсь, я не был рационален в своем убеждении. Я знал, что статистически мои шансы покорить Манхэттен были равны моей возможности вернуть свои волосы. Но вокруг было достаточно примеров того, как похожие на меня люди смогли это сделать, чтобы я не оставил надежд. Именно поэтому большинство американцев продолжают верить, что их страна — это земля безграничных возможностей. Каждый их них знает кого-то, кто начинал так же, как и он, а теперь ездит в черном лимузине в окружении роскошных супермоделей. И всякий раз, когда я пытался доказать ньюйоркцам, что их страна вовсе не меритократия, они заводили одну и ту же песню: «Если в Америке нет меритократии, то как парню, с которым я учился в высшей школе, удалось недавно купить личный самолет?» Именно такие истории поддерживают веру в справедливость американской системы. Это самая распространенная тема в американской культуре — маленький человек, который лишь благодаря силе духа добивается своего. Это укрепляет их в убеждении, что, сумей они освободить личный потенциал, все будет отлично.

Эта фантазия поддерживает всю систему взглядов американцев. Вот почему их элита не разделила участь правящего класса из «Возвышения меритократии». Причина, из-за которой безденежные толпы не рвутся на баррикады, когда слышат об очередных баснословных дивидендах, которые получают пайщики «Голдман Сакс»,^[163] заключается в их вере, что однажды и они смогут стать такими же богачами. И помоги мне Господь, но в конце 1997 года я и сам в это верил.

Когда я глазел на пожевывающих сигары богачей, выходящих из «Бальтазара», одетых в 2000-долларовые костюмы от Джорджио Армани, часть меня думала: «Какой кошмар!» Но другая, менее рациональная, часть предвкушала: «В следующем году я буду на их месте. Только подожди».

28 Кэролайн

Стоило моей карьере рухнуть в тартарары, как в моей личной жизни наметился просвет. Слава тебе, Господи! Мне позвонила моя бывшая девушка Нати Бонди, с которой я встречался 16 лет назад, и сказала, что ее младшая сестренка только что получила работу помощницы юриста в большой нью-йоркской адвокатской фирме и вскоре должна приехать. Не мог бы я подыскать для нее место, где она смогла бы остановиться, пока не найдет квартиру? У меня были смутные воспоминания о ней, болтающейся по дому с экземпляром «Гордости и предубеждения» в руках. В то время ей было семь лет. Недолго думая, я сказал Нати, чтобы она дала ей мой номер телефона. Если вы британец и живете в Нью-Йорке, то будьте уверены, что дважды в неделю вам будут звонить земляки, которым надо где-то остановиться.

5 октября 1997 года Кэролайн Бонди появилась на пороге моей квартиры. Ей уже было 23, и она понравилась мне сразу, как только я ее увидел. У нее был шаловливый и слегка виноватый вид, словно она съела без спросу целую коробку шоколадных конфет. Ее огромные глаза сияли озорством, а сама она, казалось, едва удерживалась от того, чтобы не захихикать. Кэролайн походила на провинившуюся школьницу, которую отправили к директору школы за курение. Она неотрывно смотрела мне в глаза, не желая быть той, кто первая отведет взгляд.

По словам Нати, Кэролайн только что рассталась с бой-френдом, и мне был дан строгий наказ познакомить ее с каким-нибудь «богатым и симпатичным мужчиной». Однако, увидев малышку, я твердо решил приберечь ее для себя, хотя мои перспективы не были самыми блестящими. Принадлежность к среднему классу делала меня в ее глазах безнадежно скучным. Даже несмотря на то, что, закончив Челтенхэмский женский колледж, она и сама поступила в школу Уильяма Эллиса, где я когда-то учился. Хотя к тому времени, когда Кэролайн в нее попала, это была уже довольно обычная средняя школа, и теперь девушка говорила на идеальном мокни^[164] и была известна как «Кейззи». (Ее отец шутил, что хотел потребовать у Челтенхэма вернуть ему деньги.) Она поступила в Лондонскую школу экономики на факультет социальной антропологии, и большинство ее друзей были либо шпана, с которой она познакомилась в «Эллисе», либо бедные студенты.

Мне удалось найти ей квартиру рядом со своей, и первую неделю я водил Кэролайн на все гламурные мероприятия, на которые мне удалось раздобыть приглашения. Я надеялся произвести на нее впечатление, хотя, как оказалось позже, мог не слишком себя этим затруднять. Она считала большинство моих друзей «онанистами», а вечеринки «скучными». Ее совершенно не интересовал мир манхэттенских модных баров и ресторанов, девизом которого было «на людей посмотреть и себя показать». Она была сорванцом, а не женщиной, стремящейся занять видное положение в обществе. Она была воплощением мечты читателей «Лоадид» — «своим парнем» с фигурой девушки с «Третьей страницы». Для нее провести хорошо время означало посмотреть боксерский матч по «Скай спорт», а потом отправиться в ближайший паб и там напиться. Дома в Лондоне она выпивала не меньше пинты.

Кэролайн совершенно не походила на девушек, с которыми я пытался познакомиться на Манхэттене, хотя бы потому, что ей было безразлично, как она выглядит. Одежда, прическа, макияж не интересовали ее в такой степени, как большинство ее нью-йоркских сверстниц. Она не пользовалась привычным арсеналом женских уловок. Не в ее характере было обманывать. Когда она пыталась что-либо скрыть, это выглядело настолько до смешного очевидным, как у маленького ребенка, который говорит, что не съедал последний кусок хлеба, в то время как его лицо перемазано клубничным джемом. В ней все напоминало мне о том, что я оставил дома, когда отправился покорять Манхэттен. В глазах светского бомонда Нью-Йорка Кэролайн была никем, но мне с каждым днем хотелось проводить вместе с ней все больше и больше времени.

Но домогаться ее я начал, только дождавшись, когда она будет совершенно пьяна, — каков джентльмен! — но даже тогда меня потрясло, что она мне не отказала. Еще один сюрприз ожидал меня, когда она сняла топик, — грудь, как у одной из «спасательниц Малибу», идеального 34D размера. И она об этом знала. Потащив меня в спальню, Кэролайн пробормотала, чтобы я не споткнулся о свой язык. Когда мы впервые занимались с ней любовью, или «трахались», как она это называла, мне казалось, что я обманул свою судьбу, потому что девушка, с которой она меня связала, намного сексуальнее, чем я заслужил. Она невероятно и сногсшибательно красива. Что ей делать с таким парнем, как я? Я был уверен, что происходящее между нами этой ночью больше не повторится, Кэролайн просто хотела таким образом отблагодарить меня за то, что я помог ей обустроиться на новом месте, а потому отчаянно пытался запомнить все до самых мельчайших подробностей. Без сомнения, это был один из тех случаев, которые Крис Лоуренс называл «настоящей удачей», — незабываемый образ для будущих сеансов мастурбации.

То, что я находился в кровати с женщиной, само по себе историческое событие. С того незабываемого полдня, который я провел с «Горячей перчинкой», моим сомнительным достижением были несколько случайных связей. Проведя на Манхэттене два с половиной года в поисках подруги, я понял, что, оценивая потенциальных партнеров, женщины Нью-Йорка отдают предпочтение не их человеческим качествам, а каким количеством желанных для них атрибутов те обладают. Среди них по убывающей степени важности: положение в обществе, состояние, внешняя привлекательность, квартира, летний дом и, где-то в самом конце, личные качества. Ни один мужчина не рассматривается в качестве обладателя каких-либо истинных ценностей — в их глазах мы все лишь сумма принадлежащего нам имущества.

Приехавшая из Лондона Кэролайн была совершенно на них не похожа. Если хотите, она отличалась полным отсутствием снобизма и, похоже, даст от ворот поворот мужчинам, которые слишком откровенно выставляют напоказ свой успех и постоянно о нем говорят, как это любят делать большинство ньюйоркцев. Подобные внешние атрибуты, сколь бы ослепительными они ни выглядели, мало интересовали ее в мужчинах, ей была важнее их внутренняя суть. И мне это было на руку, потому что я невысокий лысеющий безработный 33 лет, у которого, кроме маленькой квартирки, за душой ни гроша. И тот факт, что Кэролайн находила меня забавным, неплохое подспорье. Американки-то никогда не смеялись над моими шутками. Никогда.

Например, летом 1997 года я был на вечеринке в Верхнем Ист-Сайде. Разговорился с женщиной, которая заявила, что по дороге сюда встретила троих известных пластических хирургов. Воспользовавшись этим, я спросил, а что бы она хотела изменить в себе, если бы ей представилась такая возможность.

— Не знаю, — погрустнела дама. — Думаю, уменьшила бы грудь.

Уверен, вы представляете себе, каких сверхъестественных усилий мне стоило не посмотреть на этот соблазнительный предмет разговора. Потом она спросила, а на какую косметическую процедуру пошел бы я.

— О, это просто, — усмехнулся я. — Я бы уменьшил свой пенис.

Согласен, шутка не самая остроумная, но я рассчитывал, что она рассмеется хотя бы из вежливости. Но… ничего. Наоборот, дамочка раскудахталась: «Неужели? Зачем? Разве у вас с этим проблемы?»

Ее глаза были огромными, как блюдца, и я подумал, а не сыграть ли мне на этом. Да, малышка. У меня огромная проблема! Но я понимал, что если отправлюсь домой вместе с ней, то это может закончиться разочарованием — колоссальным, выбивающим землю из-под ног разочарованием… Я сказал, что это шутка.

— О, понятно, — ответила она. А потом, словно ей пришла в голову запоздалая мысль, добавила: — Ха-ха!

Через 30 секунд я стоял в полном одиночестве.

К счастью, Кэролайн находила мой особый ребячливый юмор довольно смешным, и, к моему изумлению, ночь, которую мы провели вместе, оказалась началом… чего-то. Я собирался сказать «сексуальной связи», но это не совсем верно. Мы были скорее не любовниками, а старыми друзьями, которым случилось заняться сексом друг с другом. Возбуждение, обычно сопровождающее ранние стадии романтических отношений, когда люди впервые узнают друг друга, странным образом отсутствовало между нами. Мы были похожи на счастливую семейную пару, прожившую вместе по крайней мере лет десять. Меня полностью устраивало такое положение. Господи, я бы вообще согласился на любые условия, только бы остаться с ней, но Кэролайн это беспокоило. Как-никак ей было всего лишь 23 года. Она не нуждалась в уютных и спокойных отношениях. Она хотела пыла и страсти.

С ее точки зрения, наша проблема заключалась в том, что мы не были влюблены друг в друга. Мне следовало сделать то, что сделал бы любой здравомыслящий мужчина на моем месте, — увезти ее в Хэмптонс на бурный уик-энд. Вместо этого я сделал нечто по-настоящему глупое — галактически глупое, если быть честным. Я сказал, что не верю в романтическую любовь. Мол, это всего лишь иллюзия, проявление чувств, вызванное кем-то, с кем в реальности они совершенно не связаны. Человек, в которого ты вроде бы влюблен, своеобразный чистый лист. На него ты проектируешь свои романтические фантазии. Все это до абсурдности нелепая реакция, несоизмеримая по силе с вызвавшей ее причиной. Выражаясь языком психоанализа, мы «идеализируем объект наших сексуальных желаний». Это все равно что находиться под гипнозом. Фрейд объясняет происходящее с нами тем, что женщина напоминает вам мать. Она становится «суррогатной фигурой, замещающей образ матери», и половое влечение, которое мы испытывали к ней, но подавляли, возвращается к нам с сокрушающей силой. Эта безумная страсть может продлиться самое большее 18 месяцев, и когда она проходит, мы оказываемся связанными с человеком, которого едва знаем. Мы словно просыпаемся. Зачастую он даже не нравится нам.

— Нет, — сказал я ей, — смешно выбирать партнера, ориентируясь на любовь. Лучше, если мы сохраним зрелые отношения двух взрослых людей, которые есть у нас сегодня, — два хороших друга, занимающихся сексом.

О чем я только думал?

Признаться, я действительно в это верил. До сих пор предложенный Фрейдом анализ романтической любви, или, как он называл ее, «сексуальной любви», во всем совпадал с моим собственным опытом. Последний раз я был влюблен в 1993 году, когда встречался с актрисой Наташей Макелхоун. Наши отношения продлились недолго — она бросила меня через три месяца, но чувства к ней не отпускали меня целую вечность. И когда я от них освободился, то ощутил невероятное облегчение. Я чувствовал себя Муни, которого успешно перепрограммировали. Поэтому я был решительно настроен избежать повторения подобного кошмара в будущем.^[165]

Но мне не следовало откровенничать с Кэролайн о предубеждениях против любви. Единственное, что могу сказать в свое оправдание, — меня ввели в заблуждение ее практичность и мальчишеское поведение. В моем представлении она принадлежала к новому поколению женщин постфеминистического периода, которые отвергают традиционный эталон женственности ради чего-то более агрессивного и присущего мужчинам. Я ошибся, потому что она оказалась настоящим сорванцом, а не любительницей слащавой романтической чепухи. Это было уделом изнеженных девочек, а не упивающейся пивом фанатки бокса, как она. Кэролайн была смесью Лары Крофт и Танкистки:^[166] ее не беспокоило, не слишком ли большой выглядит собственная задница в том или ином наряде — она надирала ее другим!

Короче говоря, я повел себя, как обвиненные мною женщины Нью-Йорка, — оценил книжку по обложке.

В начале января 1998 года Кэролайн бросила меня ради 28-летнего адвоката из фирмы, в которой работала. Я и не подозревал, но, оказывается, он уже давно кружил вокруг нее, задаривая цветами, шоколадом и ювелирными украшениями. В отличие от меня хитрюгу-адвоката не одурачила ее внешняя необузданность. Он точно знал, на какие кнопки следует нажимать.

Стоит ли говорить, что как только Кэролайн порвала со мной, я понял, что безнадежно в нее влюблен. Я не изменил мнения о романтической любви, но это не помешало мне потерять из-за нее голову. Считая любовь чем-то вроде психического расстройства, я был уверен, что достаточно раскрыть его психологические корни, и оно утратит свое влияние — старое доброе «лечение разговором». Но на самом деле любовь похожа на физическое недомогание — понимание причин не спасает от заболевания. Любовь не зависит от нашей воли. Ваше абстрактное представление о ней не способно повлиять на то, затронет она вас лично или нет. Я самонадеянно полагал, что мое неверие в любовь защитит от ее колдовства. И ощущал себя знахарем из Диля из знаменитого стишка-лимерика:

К концу зимы моя жизнь казалась мне сплошными руинами. Я лишился не только обеих работ, но и женщины, которую любил. Даже я мог увидеть в этом систему; поскольку был наглядным учебным пособием в том, как навредить самому себе. Черт возьми, что со мной не так? Почему порыв к саморазрушению, называемый Фрейдом «инстинктом смерти», настолько во мне силен?

И по закону подлости, как только я решил, что хуже уже ничего не случится, жизнь доказала, что я не прав.

29 Трудности с Гарри

О сложности моего положения я узнал в приближающийся полдень 16 февраля 1998 года. Чуть раньше мне позвонил Фрэнк Джонсон, редактор «Спектейтора», и рассказал о письме, которое пришло в их редакцию на мое имя от Теодора Годдарда из адвокатской фирмы, представляющей интересы Гарольда Эванса, супруга Тины Браун. И теперь это послание выползало из моего факса, словно ядовитая змея. Это был ответ на статью, которую я написал в прошлом ноябре для «Спектейтора», об уходе Эванса из «Рэндом-Хаус», издательской фирмы, президентом которой он был какое-то время. В письме меня обвиняли в организации «кампании» с целью «высмеять и опорочить» Эванса и его жену и угрожали подать на меня иск за диффамацию, в результате которого я буду вынужден оплатить все его судебные издержки, перечислить определенную сумму в его благотворительный фонд и подписать соглашение, которое помешает мне в будущем писать о нем и его супруге.

Так-так, подумал я, это наконец произошло. Они решили спустить на меня всех собак.

Мои коллеги с Флит-стрит предостерегали меня не перебегать дорогу Эвансу и Браун, или Гарри и Тине, как их все называли. С того времени, как в 1983 году они приехали в Нью-Йорк, Гарри и Тина успели стать самой грозной четой города. Им не только принадлежала заслуга в успехе огромного числа великолепных авторов, но на них также лежала вина за погубленную карьеру множества журналистов, которые посмели перейти им дорогу. (В «Нью-йоркере» Тину прозвали «Сталиным на шпильках».) И теперь я стал их врагом номер один. Вряд ли то, что я сделал, можно назвать «карьерным самоубийством», поскольку в тот момент моя карьера и так находилась на последнем издыхании. Это было скорее карьерной эвтаназией. Из всех впечатляющих ударов по собственным воротам, которые имелись на моем счету, этот был самым блестящим.

Впервые я встретил Тину в 1985 году в Оксфорде, будучи еще самоуверенным 21-летним студентом. В то время она была 31-летним редактором «Вэнити фэр» и прилетела в Британию провести расследование смерти Оливии Шаннон из-за чрезмерной дозы героина. Эта девушка была не только подающей большие надежды студенткой Оксфорда, но еще и дочерью одного из министров, вот почему Тине захотелось написать об этом «скандале». По ее требованию была собрана группа из «наиболее заметных студентов», в число которых затесался и я. Для встречи с ней выбрали французский ресторан. Мы все уже сидели за столом, когда она появилась.

— Ну наконец-то! — Я бросился ей навстречу, словно приветствуя давно потерянного родственника. — Женское воплощение Тоби Янга!

Все засмеялись — у меня была репутация человека, склонного говорить неуместные вещи, — но Тину это, кажется, вывело из себя. Всем своим видом она словно говорила: «Кто этот идиот?»

— Просто шучу. — Я попытался использовать другую тактику. — Я женское воплощение Тины Браун!

Тишина.

Сопровождающий Тину один из самых успешных британских журналистов ее поколения одарил меня ледяным взглядом и, едва заметно наклонив голову, важно прошествовал мимо, чтобы поприветствовать остальных студентов. За время обеда она бросила в мою сторону лишь один мимолетный взгляд. Я успел обругать себя за то, что своей выходкой лишился блестящей возможности поговорить с ней, хотя мои товарищи, кому выпал сей счастливый шанс, не извлекли из этого никакой выгоды. Один парень описал встречу с Тиной как столкновение с чужеродной формой жизни, которая обладает способностью усваивать все, что вам известно, и теряет к вам интерес в то мгновение, как насытится этими знаниями. Такова процедура слияния разумов вулканцев в сериале «Звездный путь».

Когда я только приехал на Манхэттен, то думал, что Гарри и Тина, возможно, попытаются встретиться со мной, особенно после того, как я начал вести свою колонку в «Ивнинг стандарт». Для них не было чем-то необычным обхаживать нью-йоркских корреспондентов, работающих на британские газеты, в надежде выставить себя в более благожелательном свете на старушке родине. Одна такая журналистка любит рассказывать историю о том, как в 1997 году ее познакомили с Гарри на Литературной ярмарке в Хей-он-Уай как раз перед тем, как она отправилась на Манхэттен. «Значит, вы отправляетесь к нашим берегам, не так ли? — спросил добродушно-грубоватый йоркширец. — Постарайтесь найти меня, когда доберетесь туда». С этими словами он протянул ей свою визитку и продолжил обследовать помещение. Прошло всего лишь десять минут, как один из ее коллег снова подвел к ней Гарри, говоря, что лучшего знакомства в Нью-Йорке ей не найти. Она в смущении посмотрела на него, как бы извиняясь, но случившееся совершенно не раздосадовало подвижного 68-летнего господина. «Значит, вы отправляетесь к нашим берегам, не так ли? — спросил он. — Постарайтесь найти меня, когда доберетесь туда». И с сознанием возложенной на него ответственности протянул ей очередную визитку, после чего развернулся и вновь растворился в толпе.

Возможно, Гарри и Тина не пытались связаться со мной в 1995 году из-за того, что тогда я работал в «Вэнити фэр». Грейдон и первая влиятельная чета Нью-Йорка не испытывали друг к другу глубокой привязанности. Еще работая в «Спай», Грейдон опубликовал копию лебезящего письма Тины к Майку Овитцу, в котором она умоляла его о согласии на интервью. В письме, которое появилось в 1990 году, она описывала Овитца с таким восторгом, что становилось неловко. В частности, она упоминала о его «креативности», «тонком чутье на таланты», «вкусе», «невероятной деловой хватке» и «ауре лидера». Для тех, кто не знает, — Майк Овитц является голливудским агентом.

Возможность отомстить появилась у нее спустя два года, когда до Тины дошел слух, что Сай Ньюхаус предложил Грейдону стать редактором «Нью-йоркера». Естественно, тот согласился, но, прежде чем об этом было объявлено, Тина проинформировала Сая, что она сама заинтересована в этой работе. Таким образом, Тина стала во главе «Нью-йоркера» — как никак она любимица Сая, — а Грейдон получил кресло редактора «Вэнити фэр». Как гласит молва нью-йоркского издательского мира, напоследок Тина насыпала соль на раны Грейдона, оставив на стене офиса к приходу своего преемника огромную увеличенную фотографию, на которой она получает Национальную премию Американского Союза редакторов журналов. По ее наущению в «Нью-йоркер» также перешли наиболее заметные авторы и рекламодатели, а один из ее сторонников переименовал журнал в «Исчезающий стиль».^[167] Подобной агрессивной тактикой ей действительно удалось на время выбить Грейдона из колеи. Ему потребовалось по крайней мере два года, чтобы обрести свое лицо в «Вэнити фэр».

Что касается меня, то, потеряв в 1997 году обе работы, единственное, что мне оставалось, дабы заработать на жизнь, — внештатное сотрудничество с как можно большим числом британских изданий, которые, как я обнаружил, страдали ненасытным аппетитом к компрометирующим историям о Гарри и Тине. Неудивительно, что нашлось несколько репортеров, готовых облить грязью «Билла и Хиллари нью-йоркской прессы». Как правило, начиналось с жалобы журналиста на то, что ему не удалось никого убедить сказать против них хотя бы слово, не важно, для записи или нет. Говоря откровенно, некоторые репортеры жаловались, что нет ни одного человека, который бы согласился быть процитированным, даже когда они говорят о них что-нибудь хорошее, опасаясь, что Гарри и Тина ошибочно припишут им чье-нибудь менее лестное высказывание о них. Не многие нью-йоркские журналисты хотели бы перейти дорогу этому супружескому тандему из-за того, что, по общему мнению, им достаточно щелкнуть пальцами, чтобы испортить карьеру любому.

Я всегда скептически относился к подобным слухам. Считал их всего лишь частью мифа, который они сами создали. Но в любом случае меня и так уже отовсюду уволили, поэтому что они могли предпринять против моей персоны? Мне терять нечего. И я начал штамповать распространяемые о них сплетни. Недостатка в материале я не испытывал. Почти у каждого, с кем я сталкивался, было, что о них рассказать. Например, Джон Хельперн, британский театральный критик «Нью-Йорк обсервера», рассказал мне следующую историю. В 1985 году, когда Хельперн был редактором в «Вэнити фэр», Тина попросила его заказать короткий рассказ для рождественского номера, и, используя все свое обаяние, ему удалось уговорить на это романиста Исаака Бэшевиса Зингера. В те дни журнал был более литературным изданием, чем сегодня, опубликовав в 1983 году на своих страницах повесть Габриэля Гарсиа Маркеса «История одной смерти, о которой знали заранее». В положенный срок Хельперн передал историю Тине, ожидая, что она будет довольна тем, как ловко он управился с заданием. Но через несколько дней текст вернулся к нему с резолюцией, написанной рукой Тины поверх названия: «Зингер, не хватает основательности».

— Мне пришлось мягко объяснить Тине, — рассмеялся Хельперн, — что этот Зингер получил Нобелевскую премию в области литературы.

Оказалось, я зря решил, что Гарри и Тина не будут мстить, если я поделюсь этими историями с британской прессой. Мне пригрозили иском за клевету, если я не пообещаю, что «воздержусь в дальнейшем от поношения, клеветы и осмеяния в их адрес». Они подсовывали мне юридический документ, который лишил бы меня возможности вообще писать о них когда-нибудь.

Их обостренная реакция на довольно слабую провокацию с моей стороны выглядела смехотворной, но Гарри и Тине не нравилось, когда кто-то выступает против них. По словам Стива Флорио, президента «Конде наст»: «Среди родственников Тины каким-то образом затесалась прабабушка из Сицилии». Мне следовало догадаться, что играю с огнем, когда Найджел Демпстер^[168] рассказал мне об интервью, которое состоялось у него с Тиной в конце 1997 года.

— Стоило мне упомянуть твое имя, и она взбесилась, — сказал он. — Стала перекладывать свои бумаги, давая понять, что интервью закончено. Ты причинил мне невыразимое горе.

В адвокатском письме меня обвинили в том, что в статье для «Спектейтора» я допустил десять ошибок. В частности, Гарри возражал против моей интерпретации его решения оставить работу в издательском бизнесе. После ухода из «Рэндом-Хаус» Гарри занял должность шеф-редактора газеты «Нью-Йорк дейли ньюс», но в статье я с некоторым скептицизмом трактовал его попытки представить это как ловкий карьерный шаг: «Это все равно как если бы Джон Берт неожиданно оставил должность генерального директора Би-би-си ради высокого поста в «Миррор груп»^[169]». Любопытно, что я не написал ничего такого, что бы уже не получило широкого освещения в нью-йоркской прессе, и все же именно моя статья была выбрана в качестве примера организации мной «непрофессиональной кампании по фальсификации и инсинуациям».

Кроме этого письма, Теодор Годдард отправил еще одно — в адрес «Спектейтора». Угрожал журналу иском за клевету, если тот не пообещает, что на его страницах больше не появятся голословные утверждения, подобные тем, что содержались в моей статье, а также опубликует исправления и извинения и перечислит деньги в благотворительный фонд Гарри.

Подозреваю, что реальная причина таких активных действий со стороны Гарри — заметка в колонке светской хроники «Нью-Йорк пост», в которой было сказано, что я работаю над сатирической пьесой о нем и Тине. (Это правда, хотя сама пьеса у меня не пошла.) Статья в «Спектейторе» была опубликована 29 ноября 1997 года, двумя месяцами раньше этой заметки, которая появилась 21 января 1998 года, как раз за день до того, как Гарри впервые официально заявил о своем недовольстве. Письмо, отправленное Гарри в «Спектейтор», было датировано 22 января 1998 года. В нем он перечислил 13 «явных фальсификаций», найденных им лично в моей статье. Письмо, которое он хотел, чтобы журнал опубликовал дословно, было вдвое длиннее статьи, на которую оно являлось ответом. В нем содержалось изобилие деталей о карьере Гарри, включая имя дизайнера, которого он нанял, чтобы оформить по-новому «Ю-Эс ньюс энд уорлд рипорт»,^[170] — Эдвина Тейлора. Именно отказ Фрэнка Джонсона напечатать его опус послужил причиной возникновения письма, которое я получил от Теодора Годдарда 16 февраля. Такое стремление заткнуть мне рот подозрительно напоминало попытку помешать моей пьесе.

Меня поразило, что Гарри решил воспользоваться английским законом о диффамации. Это совершенно не вязалось с духом Первой поправки конституции, гарантирующей свободу слова, прессы и вероисповедания. Как он смог, проработав столько времени в Америке, не проникнуться уважением к свободе слова? Если Гарри верил в Первую поправку, то почему пытался заставить меня замолчать? А если нет, то зачем согласился на должность шеф-редактора в «Дейли ньюс»? Этому не было рационального объяснения. Будучи президентом «Рэндом-Хаус», Гарри опубликовал «Основные цвета» Джоя Клейна, искусно замаскированный roman à clef^[171] о Билле Клинтоне. Почему Джой Клейн мог написать сатиру на президента Соединенных Штатов, а я не имел права высмеять Гарри и его жену?^[172]

Это не первый случай, когда Гарри столь бурно отреагировал на то, что посчитал выпадом в свой адрес. Болезненным для него было любое упоминание о сваре с Рупертом Мердоком. (Мердок владел «Таймc» во время короткого пребывания Гарри в качестве ее редактора с 1981 по 1982 год. До этого Гарри 14 лет успешно руководил «Санди тайм».) Когда журналист Уильям Шоукросс, работавший над биографией Мердока, отправил Гарри черновую копию главы, в которой описывал то, как Мердок разбирался с редакторской деятельностью Гарри в «Таймc», тот ответил ему 27-страничным факсом, предлагающим различные исправления, которые, по словам Шоукросса, были «такого же объема, что и сама глава». Неудивительно, что он проигнорировал большую часть рекомендаций, из-за чего впоследствии Тина обрушилась с критикой на написанную им биографию Френсиса Уина на страницах «Нью-йоркера» в статье, которую Джон Лe Карре назвал «одной из самых уродливых вещей партизанского журнализма, какую мне приходилось видеть».

Почему же Гарри и Тина так реагируют на критику? Отчего не могут возвыситься над ней? В конце концов, они же британцы. В отличие от американцев мы должны уметь время от времени подвергаться небольшой дискредитации. Причина, мне кажется, в том, что супруги слишком долго прожили в Нью-Йорке. Возможно, когда-то они умели смеяться над собой, но за 18 лет пребывания в Америке разучились это делать. Как и у остальных влиятельных людей Манхэттена, их чувство собственной значимости было теперь непосредственно связано с профессиональным статусом и, в частности, с тем, насколько успешными они выглядят со стороны. Гарри и Тина мастерски научились подавать себя в выгодном свете и убеждать окружающих в том, как блестяще развивается их карьера. В некотором смысле их реальная карьера является второстепенной по сравнению с более важной задачей по управлению восприятием ее обществом, или, если точнее, в этом теперь и состояла их карьера. Перефразируя Оскара Уайльда, они вложили свой талант в работу, но свою гениальность посвятили тому, как их освещают в прессе.

В мире, где обитают Гарри и Тина, общественная сфера более значима, чем личная. Нельзя сказать, что здесь восприятие важнее реальности. Восприятие и есть реальность. Для людей с такими громкими именами как Гарри и Тина публичная сфера единственно значимая. В ней они живут. С той минуты, как стали публичными людьми, они взирают на все глазами тех, кто, по их мнению, следит за каждым их шагом. Размышляя о том, как поступить, они не становятся на позицию обычных людей, а оценивают событие с точки зрения того, как это отразится на их репутации. Проведя таким образом несколько лет, у некоторых из представителей из «А»-списка не остается ничего от их внутренней жизни. Они начинают страдать от того, что в «Диагностическом и статистическом руководстве по психическим расстройствам» Ассоциации американских психиатров описывается как «нарциссические расстройства личности».^[173] За известность они платят крайне высокую цену, заключающуюся в их собственном разрушении или по крайней мере в трансформации себя в нечто менее человечное.

Я не утверждаю, будто Гарри и Тина превратились в «монстров-знаменитостей». Единственное, что их объединяет с «тяжеловесами» Нью-Йорка, — повышенная чувствительность к критике. Они отвыкли от драчливой атмосферы Флит-стрит, когда соперничающие журналисты постоянно набрасываются друг на друга. Если кто-то на публике показывает им длинный нос, они уже не могут со смехом отмахнуться, как наверняка делали это в Лондоне. Теперь они за такое мстят.

По словам адвоката «Спектейтора», у Гарри довольно крепкая позиция. Я был уверен в правдивости моей статьи, но это не означало, что я мог выиграть дело, дойди оно до суда. Согласно британским законам о диффамации, не Гарри должен доказывать, что поставленные под сомнения факты ложь. Бремя доказательств ляжет на мои плечи — я должен буду показать, что они соответствуют действительности. То, что большая часть фактов в моей статье уже появлялась в различных нью-йоркских изданиях, еще не подтверждение их истинности. Чтобы убедить присяжных, мне требовалось уговорить источники, на которые ссылаются эти издания, дать показания в мою защиту. А поскольку большинство из них анонимные и проживают в Нью-Йорке, мои шансы на их появление в суде мизерные. Тогда как Гарри утверждал, что у него имеется большое число свидетелей, ожидающих на летном поле в аэропорту Нью-Йорка и готовых немедленно отправиться в Лондон. Если верить письму Теодора Годдарда, в их число входили Сай Ньюхаус, Дик Моррис «президент корпорации «Уолт Дисней» Майкл Эйснер.

И все же ситуация была далеко не так безнадежна. Лучшее, что я мог извлечь из нее, — добиться, чтобы попытки Гарри заткнуть меня получили как можно более широкое освещение в прессе, причем желательно не слишком к нему благосклонное. В любых разбирательствах, связанных с клеветой, истец рискует показаться в глазах других самодовольным и напыщенным из-за решения пойти на такой серьезный шаг ради восстановления доброго имени. И мне предстояло убедить Гарри, что именно это его ожидает, если он продолжит выдвигать претензии ко мне. Почти на месяц мое жилище превратилось в штаб-квартиру кампании, с помощью которой я пытался представить Гарри злым пресс-магнатом, стремящимся заткнуть рот своему самому громогласному критику. Прямо-таки очередная схватка Давида и Голиафа.

К сожалению, организованная мной кампания была не совсем успешной. Как бывший редактор «Санди тайм» и «Таймс» и экс-президент «Рэндом-Хаус» Гарри знал парочку-другую трюков, как представить историю в выгодном для себя свете. Он давал интервью за интервью и клеймил меня как «сталкера от журналистики», пытаясь выставить себя и Тину жертвами, а меня — озлобленным одиночкой. Но его усилия не привели к желаемым результатам. Их богатство и влиятельность мешали всерьез поверить, что они в этой истории пострадавшая сторона. В прошлом году Гарри и Тина приобрели дуплекс на Пятьдесят седьмой Восточной улице за 3,7 миллиона долларов, а несколькими неделями ранее выставили на продажу свою виллу в Хэмптонсе за 2,7 миллиона долларов. Тогда как из меня получился весьма убедительный неудачник. В прессе, освещавшей наш спор, меня называли «мелкой рыбешкой в водах издательского бизнеса», «нищим фрилансером» и «пустым местом». Ассоциация с Давидом и Голиафом — или, как об этом выразились в «Ивнинг стандарт», «либеральным принцем и надоедливым оводом» — была слишком очевидной, чтобы обойти ее стороной.

Самым неожиданным в этой истории стали мои улучшившиеся отношения с Грейдоном. Как только до него дошлислухи, что Гарри угрожает мне иском, он тут же позвонил, чтобы узнать, все ли у меня в порядке.

— Ты не слишком напуган, верно? — спросил он.

— Честно говоря, получаю от этого удовольствие. — Я постарался придать голосу менее вызывающий тон.

— Еще бы, маленький ты засранец.

Он добавил, что мне не стоит слишком бояться, потому что в конце концов ссора закончится тем, что я сделаю себе имя.

— В этом городе есть только два пути создать себе репутацию, — заявил он. — Либо сотворив что-нибудь грандиозное, либо разрушив репутацию кого-нибудь другого. И поверь мне, второе гораздо проще.

Грейдон попросил показать ему копию письма от Теодора Годдарда и перезвонил через несколько дней, пораженный напыщенным тоном послания. Оно и в самом деле было написано в такой самодовольной манере, что у Грейдона невольно закралась мысль, что Гарри и его поверенный просто валяют дурака.

— Ну, например, — воскликнул он, — вот эта строчка, где парень утверждает: «Складывается впечатление, что мистер и миссис Эванс эгоистичные и равнодушные люди, которые беспокоятся лишь о собственных благосостоянии и успехе». Это, должно быть, шутка, разве нет?

Я заверил, что это сказано абсолютно серьезно.

10 марта «Спектейтор» прислал мне по факсу еще одно письмо от Теодора Годдарда, адресованное журналу. В нем Гарри согласился отказаться от иска к изданию, если его письмо будет напечатано в следующем выпуске. Он отказался от всех своих требований, в том числе возмещения расходов на услуги адвоката. Судя по всему, он наконец-то пришел в себя, во всяком случае, хотя бы в отношении журнала. А как же с иском против меня? В письме об этом не было сказано ни слова. Дамоклов меч был по-прежнему занесен над моей головой, и мне оставалось терпеливо ждать, пока через год не истечет срок давности иска за клевету. И в то же время меня не оставляла уверенность, что Гарри не даст ход делу. Как-никак больше всего он беспокоился о репутации, а, угрожая мне иском, наносил ей куда больше вреда, чем одна моя статья. (Как высказался об этом Квентин Леттс в «Ивнинг стандарт» от 4 марта 1998 года: «Подозреваю, что Гарри Эванс, чья любовь к выгодным знакомствам была привычным предметом для его поддразнивания, когда тот жил в Лондоне, подхватил болезнь Манхэттена — фатальное отсутствие чувства юмора».) Когда он осознал, что я отступать не намерен, то понял, что выгоды преследовать меня нет. И кроме того, я был совершенно и полностью разорен. Может быть, я выиграл раунд в схватке с Манхэттеном, но по-прежнему был близок к тому, чтобы проиграть весь матч.

30 Избиение на День святого Валентина

Когда меня бросила Кэролайн, я почувствован, что пора разобраться в проблеме нескладывающихся отношений с противоположным полом. Живи я в Лондоне, мне бы и в голову не пришло обращаться для этого за профессиональной помощью, но, проведя два с половиной года в Нью-Йорке, я, как и все его жители, заразился тягой к самосовершенствованию. Выражаясь языком психотерапии, я считал, что у меня есть проблема и самое время заняться ею. Если я не смогу взять над ней контроль, то в конце концов она возьмет контроль надо мной.

Разумеется, я не отправился к психотерапевту на прием. Все, чего мне хотелось, — «обновить свою торговую марку». Впервые я познакомился с этой концепцией, прочитав статью в «Нью-Йорк таймс». Там рассказывалось, что на Манхэттене одинокие мужчины, желая улучшить свои перспективы у женщин, стали обращаться за консультацией к экспертам в области маркетинга. В целом идея состояла в том, чтобы взглянуть на себя как на залежавшийся на полке товар и найти компанию, занимающуюся исследованием рынка, чтобы она «обновила вашу торговую марку». Вы собираете фокусную группу — репрезентативную выборку «рынка», на которую вы нацелены, — и нанимаете консультанта, чтобы он помог вам разобраться в ваших ошибках.

Для меня это стало особенно актуальным, потому что у нью-йоркских женщин появился новый способ для определения своего потенциального любовника — они «пропускали его через Google». После первой встречи запрашивали ваше имя в «Google» и изучали полученный результат. Узнав об этом, я проделал всю процедуру со своим именем, и первое, что выдал мне поисковик, был вопрос: «Является ли Тоби Янг самым плохим журналистом в мире?» Щелкнув на ссылку, я прочитал следующее:

Извините за сумбурность, но, когда я вижу «написано Тоби Янгом», я не в состоянии держать себя в руках. Одно время он вел в «Стандарт» вызывающую безумное раздражение колонку, в которой рассказывал о своей жизни в Нью-Йорке во время его работы на «Вэнити фэр» (впоследствии его оттуда уволили) и которая состояла главным образом из жалоб обожающим его читателям на то, что его в очередной раз не пустили на самую модную вечеринку недели, потому что «планшеточный нацист» (ужасное сочетание) «решил, что я недостаточно известен». У меня даже возникло желание написать письмо редактору и сказать ему, что Тоби Янг и в самом деле недостаточно известен.

Не оставалось сомнений — если кто и нуждался в новой торговой марке, так это я.

Пролистав «Желтые страницы», я наткнулся на золотоносную жилу: компанию «Фокус Сьютс», которая согласилась связать меня с «консультантом по исследованию рынка» Хейзл Кахан. Она уже помогла одному мужчине 30 с чем-то лет создать себе новый имидж, и при условии, что я соберу фокусную группу, она согласилась «выступить модератором» обсуждения и преобразовать все сказанное на нем в практические рекомендации. Но была одна загвоздка — за свои услуги она запросила 750 долларов.

— А если я напишу об этом в британской газете? — взмолился я. — Могли бы вы за это не брать с меня оплату?

— Извините, — ответила она, — это не обсуждается.

В конце концов мне удалось уговорить «Мейл он санди» оплатить счет, даже несмотря на то что они передумали печатать статью. Думаю, с их точки зрения процесс показался им слишком печальным. Это не было «триумфом над трагедией», что считалось главной формулой газеты для хорошей истории. Это было просто трагедией.

Чтобы запустить процесс в действие, мне требовалось найти шесть привлекательных женщин в возрасте от 21 до 35 лет, которые бы согласились на протяжении двух часов говорить только обо мне — задача не из простых, должен признать. Я решил, что лучше попросить об этом кого-нибудь из знакомых, а не дамочек с улицы. Отчасти я сделал это, потому что рассчитывал услышать от них что-нибудь полезное, но главным образом из-за того, что надеялся на их более снисходительное ко мне отношение. По этой же причине решил сказать, что собираюсь наблюдать за ними из-за двухстороннего зеркала.

Лишь теперь я понимаю, о чем мне следовало тогда догадаться, — друзьям не нужны оправдания, чтобы быть с вами грубыми.

«Фокус Сьютс» располагался на самом верхнем этаже небоскреба на Лексингтон-авеню, и в назначенный день, между прочим, День святого Валентина, Хейзл начала расспрашивать каждую из шести женщин, как те со мной познакомились. Сам я разместился по другую сторону двухстороннего зеркала с блокнотом в руках. Первой ответила Клейр, 23-летняя подруга Кэролайн. Она была одной из двух англичанок, которые там присутствовали, поэтому я считал, что могу рассчитывать на ее симпатию.

— Я познакомилась с ним год назад в Лондоне, он был пьян, — сказала она. — Настоящий кретин.

Аааай!

Следующей отвечала Джейн, 27-летняя американская актриса, которая встречалась с моим другом. Она мне нравилась как женщина, и поэтому мне было особенно интересно ее мнение.

— Я помню, как, придя однажды утром домой к бой-френду, я обнаружила там этого лысого парня спящим на кушетке с пустой бутылкой из-под виски в ногах, — ответила она. — Не могу сказать, что я была обрадована его присутствием.

Ооой!

Третьей была Люси, 33-летняя бизнес-леди из Англии.

— Кажется, я познакомилась с ним два года назад, и он не произвел на меня особого впечатления, — вздохнула она. — Ни плохого, ни хорошего.

Оооох!

Я пребывал в нокауте, но это не остановило Лорну, 28-летнюю ирландку, занимающуюся пиаром, чтобы еще раз пнуть меня, хотя я и так уже был повержен.

— Первый раз я увидела его в ночном клубе, где он покатывался со смеху с моей подругой, — захихикала она. — Ей так хотелось избавиться от него, что она сказала, будто ей надо в уборную, и сбежала.

Грррррр!

Им хватило пяти минут, чтобы разнести вдребезги все мои иллюзии о том, что они проявят ко мне снисхождение. Относясь к происходящему как к шутке, эти женщины решили, что могут посмеяться надо мной. И тогда я понял, что предстоящие два часа будут настоящей пыткой. Я просто не знал насколько.

Следующим вопросом на повестке дня оказались мои волосы.

— Он и в самом деле лысый или просто очень коротко подстрижен? — спросила Кэндес Бушнелл.

Строго говоря, Кэндес не входила в «потенциальный круг покупателей», потому что ей больше 35 лет, но она такая чертовски сексуальная, что, будь у меня шанс начать с ней встречаться, я бы ни за что от него не отказался. Я для того и попросил ее принять участие в этом действе, чтобы узнать, как она ко мне относится.

— У него прогрессирующая лысина, — ответила Мэг, 30-летняя консультантка по предметам искусства.

— Я никак не могла определиться, — ухмыльнулась Кэндес, — ну, знаете, из-за небольшого пушка у него на голове.

К этой минуте они уже позабыли о том, что я наблюдаю за ними. По крайней мере я на это надеялся. Мне было невыносимо думать, что все сказанное лишь урезанная версия их настоящего мнения обо мне. Время от времени они бросали взгляд в мою сторону, и на мгновение я думал, что они смотрят на меня. Но потом понял, что они просто смотрят на свое отражение в зеркале.

Потом участницы посиделок перешли к обсуждению моей квартиры, которую, к счастью, видела только одна из них. Но к несчастью, ею оказалась Люси, моя снисходительная подруга из Англии.

— Я была удивлена, какой она выглядела чистой и опрятной, — сказала она. — Квартирка очень мила, и он по-настоящему ею гордится и любит рассказывать, где купил каждую вещь из своей обстановки.

— У него хорошая обстановка? — спросила Хейзл.

— Нет, — ответила Люси, — но, как бы вам сказать, в ней все тщательно подобрано.

Я мысленно сделал для себя пометку: «Если тебе когда-нибудь удастся подцепить девушку в Нью-Йорке, настаивай, чтобы вы отправились к ней домой».

Пока комментарии я оценивал как довольно сносные. Но Хейзл, обученный консультант по исследованию рынка, была решительно настроена добраться до сути проблемы. В чем же заключались мои реальные недостатки как мужчины?

Мэг, американский консультант по предметам искусства, сразу взяла быка за рога.

— Он не в состоянии иметь дело с сексом, — заявила она. — Он склонен подавлять. Он не умеет комбинировать секс и любовь к кому-нибудь.

Собравшиеся отреагировали на ее слова дружными кивками: да, да, именно так. Особенно это произвело сильное впечатление на Кэндес.

— Мэг из тех женщин, с кем Тоби следовало бы встречаться, — провозгласила Кэндес. — Но она чувствует, что у него серьезная проблема, и это отбивает у нее всякое желание связываться с ним.

— Так оно и есть, — согласилась Мэг.

Мне стало больно, хотя я никогда не просил о свидании. У меня было ощущение, словно группу опытных покупателей, привыкших ходить за покупками в «Харродс»,^[174] попросили высказаться об их отношении к некоему товару из магазина «Вулворт».^[175] Я был выбран, обнюхан и признан негодным.

Чтобы добиться окончательного ответа, Хейзл спросила, мол, а вообще думал ли кто-нибудь из них начать со мной встречаться?

— Для меня Тоби интересен только как очень умный собеседник, — ответила Люси, пытаясь проявить снисходительность. — Но физически он совершенно не привлекает.

Кэндес была более откровенной.

— Я никогда всерьез не задумывалась об этом, — призналась она. — Я всегда воспринимала его как друга.

— Но если ты не задумывалась, значит, ты не заинтересована в нем, — заметила Люси, позабыв о всяком снисхождении. — Хотя не думаю, что физически с ним что-то не так…

Наступила неловкая тишина. Единственный звук, который ее нарушал, — всхлипывания, доносящиеся из-за двухстороннего зеркала.

Однако Хейзл не закончила экзекуцию. Она решила надавить на Кэндес, пытаясь выяснить, вдруг я тот человек, который мог бы однажды сексуально ее заинтересовать. Я задержал дыхание. Наступил момент истины.

— Честно говоря, мне трудно представить себя вместе с Тоби, — ответила Кэндес. — Я вообще себе такого не представляю. Он из тех людей, с кем я бы могла подружиться, но я бы никогда, я бы просто не смогла…

— Ты хочешь сказать, что не думаешь о нем, как о человеке, с которым ты могла бы заняться сексом? — спросила Хейзл.

— Я нет, — ответила Кэндес, словно подчеркивая: «Но это только я».

— Думаю, как и все присутствующие, — радостно заключила Хейзл. — Кто-нибудь хочет еще вина?

Забудь о вине, Хейзл. Как насчет порции яда?

Честно говоря, к концу встречи я чувствовал себя скорее выжатым как лимон, чем склонным к самоубийству. Все это было куда напряженнее, чем я ожидал. Меня словно пропустили через особо суровую форму групповой терапии. Смысл встречи, задуманной как помощь мне улучшить перспективы в качестве потенциального бой-френда, потерялся в процессе. Вместо этого я просто узнал, что действительно думают обо мне некоторые из моих друзей. Я был лягушкой, у которой имелись все шансы превратиться в прекрасного принца, но никто из них не хотел поцеловать меня, чтобы выяснить это наверняка.

Другая заметка на память: «Никогда не подслушивай то, что твои друзья говорят о тебе. Ты можешь услышать нечто, что тебе слышать не следует».

На следующий день Хейзл позвонила мне, чтобы сообщить результаты «вскрытия».

— Вы интересный фрукт, но они предпочитают вас очищенным от кожицы, — сообщила она. — Они более заинтересованы в вашем внутреннем содержании, чем во внешнем виде.

Другими словами, сексуально я их не привлекаю. Конечно, спасибо, это я уже понял.

— Если сравнить вас с алкогольным напитком, то вы скорее похожи на текилу, чем на коньяк, — добавила Хейзл. — Коньяк символизирует интимность, романтику и так далее, тогда как текила — это общение, вечеринка, компания…

— И каким же образом мне изменить «марку»?

— Покажите свою серьезную сторону. Покажите людям, кто вы на самом деле. Вам удалось заинтересовать этих женщин. Теперь вы должны показать, что вы тоже заинтересованы в них. Не думаю, что люди видят, насколько вы уязвимы. А женщины хотят именно этого, они хотят некоторой мрачности в мужчинах.

Мрачности? Что она имеет в виду?

— Поменьше блестящей мишуры, побольше реального содержания, — заключила она. — Проявляйте побольше эмоций.

Итак, вот в чем моя проблема. Я должен научиться корректнее проявлять эмоции. Женщины воспринимают меня как «Текилу Сламмер»,^[176] но немного усилий, и я могу стать «Текиловым рассветом».^[177] К сожалению, женщины, с которыми мне бы хотелось встречаться, были из тех, кто любит «Сламмер». После сурового испытания по смене торгового знака я решил остаться верным более испытанному методу улучшения своих перспектив у женщин — туфли на платформе и средства от облысения.

31 Не прикрывая лысины

Борьба с Гарри и Тиной неожиданно привлекла ко мне внимание Боба Гуччионе-младшего, 40-летнего основателя журнала «Спин»^[178] и сына легендарного владельца журнала «Пентхауз». Весной 1998 года Гуч, именно так он больше известен, только что положил в свой карман 18 миллионов долларов от продажи «Спин» и находился в процессе создания нового мужского журнала под названием «Джиэр». Успех в Объединенном Королевстве «Лоадид», «FHM» и «Максим» заставил некоторых издателей задуматься о том, чтобы начать публикацию похожих переполненных тестостероном журналов и в Штатах, и Гуч намеревался стать здесь первопроходцем. Хотя предполагалось, что в отличие от обычных британских журналов для мужчин у «Джиэр» будет легкая претензия на интеллектуальность — несколько серьезных репортажей вперемешку с пивом и девочками. По сути, американская версия «Лоадид». Прочитав о моей стычке с главной влиятельной четой Нью-Йорка, Гуч решил, что я именно тот «политически некорректный» журналист, который ему нужен, и предложил мне работу штатного автора.

Разумеется, я согласился. Не буду спорить, это было шагом назад по сравнению с моей предыдущей работой (если «Вэнити фэр» можно сравнить с «кадиллаком», то «Джиэр» тянул только на аттракционный электромобиль, но мне было не до разборчивости. Гуч предложил мне 60 000 долларов в год. Я снова в деле!

Как только Гуччионе-младший меня нанял, я тут же принялся заваливать его своими обычными сумасшедшими идеями.

Хотя в отличие от Грейдона он отнесся к ним с большим пониманием.

Вот, например, что привлекло его внимание:

Дорогой Боб.

С тех самых пор, как я начал терять свою шевелюру, женщины утверждали, что им не важно, лысый мужчина или нет. «Имеет значение не то, что у тебя на голове, а то, что внутри ее», — сказала мне моя подружка. Однако это слабое утешение. Что еще она могла сказать? «Конечно, я бы предпочла, чтобы у тебя были волосы, но от этого они вряд ли появятся»?

Мне бы хотелось провести эксперимент, чтобы выяснить, насколько сильно влияет наличие или отсутствие у нас волос на впечатление, которое мы производим на противоположный пол. Почему бы мне не раздобыть экземпляр «Как подцепить девушек», выбрать десять лучших рекомендуемых для этого фраз, а затем, побывав в 10 разных барах Нижнего Манхэттена, испробовать их на 10 разных женщинах? Следующим вечером я бы снова обошел те же бары и использовал те же фразы на других 10 женщинах, только в этот раз с одной ключевой разницей — на мне будет парик. Если во второй вечер я буду пользоваться у женщин большим успехом, чем в первый, это докажет, что женщины предпочитают мужчин с волосами. Что вы думаете об этом?

— Мне нравится, — ответил Гуч. — Вперед, Тиф. Стоит ли говорить, что в первый вечер я потерпел неудачу со всеми десятью женщинами, к которым подкатывался. Отчасти потому, что фразы из книги, что я использовал, звучали именно как фразы из книги. Как только нью-йоркская женщина понимает, что вы произносите заученный текст, то, недолго думая, отшивает вас, поскольку не хочет, чтобы вы подумали, будто она слишком глупа понять, что происходит. Ни один уважающий себя житель Нью-Йорка не желает, чтобы его спутали с приезжим из пригорода, который может на это купиться.

На следующий вечер я отправился на задание с тяжелым сердцем. Я был уверен, что меня снова ждет полный провал, даже несмотря на парик. Как я и ожидал, в первых пяти местах мои попытки закончились крахом, но удивительно: вместо того, чтобы прийти в отчаяние из-за пережитого унижения, я, наоборот, почувствовал себя более уверенным. Парик каким-то образом неуловимо изменил во мне что-то. Впрочем, это был не потрепанный старый парик. Это была великолепная грива весом в девять унций из пепельно-белокурых волос, созданная руками голливудского парикмахера. Я больше не походил на кого-то с внешностью Уильяма Хагью, кто не способен найти, с кем ему переспать в городе, который никогда не спит. Я преобразился в панка-серфенгиста с австралийского пляжа Бонди, который каждую ночь трахает новую девицу!

Моим шестым баром стал «Элбау рум», тускло освещенный подвальчик на Гринвич-Виллидж. Прошлой ночью в нем гуляли студенты из Нью-Йоркского университета, и к моему приходу музыка так оглушительно орала, что у меня не было ни малейшего шанса ее перекричать. Но в этот вечер в нем собрались любители караоке, поэтому пока настраивали аппарат, музыку отключили.

Возле стойки бара я заметил девушку, которую принял за австралийку, возможно, из-за того, что перед ней стояла порция текилы. Она выглядела необузданной и сексуальной, и я решил попробовать подцепить ее на одну из моих заученных фраз. Я пообещал себе, что использую ее лишь как «самую крайнюю меру».

— На тебе что, штаны для космических полетов? — осведомился я. — Потому что твоя задница явно не от мира сего.

Она посмотрела на меня в изумлении, мол, ты действительно сказал это или я ослышалась? И вдруг свершилось чудо — она улыбнулась.

— Это самое ужасное, что мне когда-либо приходилось слышать, — засмеялась девушка. — Не могу поверить, что с помощью этого вам удалось хоть кого-нибудь подцепить.

— Вы правы, — ответил я, — ни разу.

Но как только я собрался удалиться, поджав хвост, моя новая облаченная в парик личность взяла надо мной верх. Я пригвоздил незнакомку взглядом:

— До сегодняшнего дня, крошка.

Через несколько минут мы уже шутили и флиртовали, а вскоре, выскочив на сцену, дуэтом пели «Дикую штучку». Я чувствовал себя как герой Джима Кэрри из «Маски» — парик сделал меня душой компании. Девушка оказалась 28-летней американкой польского происхождения, ее звали Крыся, и хотя она и не была Камерон Диас, все же оказалась «горячей штучкой». Через час, когда мы уже страстно целовались и обжимались в укромном уголке клуба, я начал опасаться, что она может случайно сдвинуть парик с моей головы. Единственный способ предотвратить это — притвориться чрезвычайно самовлюбленным типом.

— Эй, крошка, — говорил я ей каждый раз, когда ее пальчики взбирались вверх по моей шее. — Не трогай мои волосы, хорошо?

В такси по дороге домой я протрезвел достаточно, чтобы вспомнить: как-никак провожу эксперимент. В интересах науки я решил сорвать парик, чтобы посмотреть, пойдет ли она по-прежнему со мной, когда поймет, что внешне я полная копия Коджака.^[179] Если же она с криком выскочит из такси, это будет доказательством, что женщины находят более привлекательными мужчин с шевелюрой.

— Хорошо, малышка, — сказал я, бросая парик ей на колени, — теперь ты можешь потрогать мои волосы.

Секунду она с ужасом смотрела на меня, словно вопрошая: «Кто этот психопат?» — а потом от души расхохоталась:

— Знаешь, что ты абсолютно чокнутый?

В конце концов она пошла со мной, хотя, бесспорно, без парика я казался ей менее привлекательным. Подозреваю, она решилась пойти до конца, потому что не хотела показаться одной из тех ограниченных девиц, для которых главное — есть у мужчины волосы или нет. Разгадай она мой секрет раньше, вероятно, нашла бы причину смыться от меня.

Несколько месяцев я исполнял роль обезьянки при шарманке Гуча. Ничего из предложенного мной не казалось ему скандальным. Я провел ночь в «Общежитии Вуайеристов», одном доме во Флориде, в котором семь девушек-подростков по очереди раздеваются перед веб-камерами, транслирующими их жизнь в Интернете. Я опробовал на себе аппарат, разрекламированный как «детектор лжи по определению сексуальной ориентации», для чего к моему пенису прикрепили провода и наблюдали за тем, как будет реагировать мой маленький дружок на демонстрируемые мне фотографии обнаженных мужчин. Я сутки протусовался в компании Билла Голдберга, 32-летнего профессионального борца, который провел на мне захват и продемонстрировал свой фирменный прием «джекхаммер». Я даже одевался женщиной, пытаясь подцепить «горяченькую» лесбиянку в клубе «Клитор», самом центре нью-йоркского розового движения. Забудьте Косово. Это были самые опасные журналистские задания девяностых.

Не буду обманывать, работать в «Джиэр» было очень весело, но не это представлял я себе, мечтая о переезде в Нью-Йорк. Я был так же далек от Алгонквинского круглого стола, как и у себя на Шепардс-Буш.

Мои отношения с Гучем правильнее было бы назвать непостоянными. Через полгода он меня уволил. Я пригласил его выпить со мной и убедил дать мне еще шанс, но после очередных нескольких месяцев он снова меня уволил. Я предпочитаю думать, что это скорее связано не с моими недостатками как репортера, а с его капризностью как работодателя. У Гуча довольно взрывной характер. Когда он увольнял меня в последний раз, то заодно уволил и остальных авторов, чье имя стояло в выходных данных журнала, за исключением ведущего сексуальной рубрики. Впрочем, сознаюсь, я не относился к числу надежных работников. Например, 30 июня 1998 года я отправил Гучу следующий факс:

Дорогой Боб!

Прошу прощения, что не смог появиться на сегодняшней встрече утром. Это была одна из тех ночей. Я пробыл с девушкой до 9.00 утра. Когда она в конце концов отправилась на работу, я поставил будильник на 10.30 утра и вдобавок положил возле самого уха радио с часами. А проснулся я в 3.30 вечера, и моей первой мыслью было: «Твою мать…»

Я понимаю, что это не оправдание. Я чувствую себя жалким.

Мало того что «оправдание» слабовато, оно абсолютно не соответствовало истине. Я не врал только в том, что не спал до девяти утра. Только не девушка тому причина. Моим единственным компаньоном была бутылка «Джонни Уолкер блэк».

Наняв меня в первый раз, Гуч говорил о том, что сделает из меня «О'Рурка^[180] киберпространства», но безрезультатно. На самом деле ему нужен был автор, который, выдавая на-гора незрелые шуточки, мог перейти к возмущенному протесту политкорректностью. К сожалению, это оказалось выше моих способностей. И после недолгой работы манекеном в краш-тестах Гуча моя карьера снова оказалась спущенной в унитаз. com.

32 Алекс в стране чудес

В конце 1998 года мне позвонил Питер Стоун, мой друг-журналист из Лос-Анджелеса, и рассказал, что Алекс встречается с ____ ____, одной из десяти самых знаменитых супермоделей мира. Я уже начал подумывать, что в случае с Алексом возможно все, но последняя новость была вообще из области научной фантастики. Неужели он не врет? Господи, только не это. Я оставил сообщение на его голосовой почте с просьбой развеять ужасные слухи, и где-то через час он мне перезвонил.

Алекс. Послушай, приятель, ты ведь не планируешь писать обо мне и ____?

Дерьмо, черт побери, твою мать!

Я. Только не говори, что это правда.

Алекс. Обещаешь, что не напишешь об этом?

Я. Ты самый настоящий ублюдок!

Алекс [смеясь]. Слушай, я знаю, на что это похоже. Что я добился успеха, можешь называть это как хочешь, и теперь сплю с супермоделью. Она супермодель? Я не знаю. Супермодель, модель, мне не важно. Но знаешь, она уже несколько лет была моим другом. Когда я с ней познакомился, я не мог позволить себе даже пригласить ее на ужин. Она просто подруга, которая случайно оказалась супермоделью. И вообще, как ты об этом узнал?

Я. Мне сказал Питер Стоун.

Алекс. А ему-то откуда известно? Это ведь тайна.

Я. Ты сам пришел к нему на барбекю и сказал: «Я трахаю супермодель».

Алекс [смеясь]. Дружище, я никогда такого не говорил. Это все неправда. Неужели он и в самом деле заявил такое? Невероятно. Ладно-ладно, возможно, я и ляпнул что-то вроде этого, когда мы только начали с ней встречаться. Понимаешь, меня просто распирало. Разумеется, я был возбужден в первые дни из-за того, что она супермодель, ну, если она, конечно, супермодель.

Но теперь она просто ____, понятно? Не могу поверить, что он тебе сказал такое.

Я. Но это было не все, что мне сказал Питер. По словам Джайлза, Алекс также хвастался, что в первый раз, когда он трахал ____, он делал это сзади, и во время процесса та оглянулась через плечо и сказала ему: «Знаешь, Алекс, ты лучше, чем Де Ниро».

Алекс. В любом случае, приятель, ты ведь не собираешься об этом писать?

Я. Нет, если ты не хочешь.

Алекс. Пожалуйста. Ты не можешь. ____ убьет меня. Умоляю тебя! Договорились? Просто со стороны это выглядит некрасиво. Понимаешь, сначала я продаю свой сценарий, и вот я уже сплю с супермоделью, понимаешь, что я хочу сказать? Это все совершенно не связано. [Ну да, так я тебе и поверил!] Тоби, ты должен мне поверить, я не изменился. По-прежнему езжу на развалюхе, по-прежнему живу в дыре, все мои друзья по-прежнему…

Я. По-прежнему полное дерьмо.

Алекс. Черт тебя возьми, ты знаешь, что я имел в виду. Я совершенно не изменился.

Я [впервые взявшись за это как следует]. Получается, ты совершенно случайно спишь с ____ ____. Скажи, ты действительно продал душу дьяволу? «Ладно, Люцифер, ты можешь получить мою душу, но взамен я хочу жить в Голливуде, продать сценарий за четверть миллиона долларов и начать встречаться с супермоделью». Так это было? Ты получил все, что хотел? Только не говори, будто у тебя еще осталось чего желать.

Алекс [смеясь]. Ты все-таки собираешься об этом писать, не так ли? Я тебя знаю. Господи Иисусе, ты должен пообещать, что не станешь это делать.

Я. Обещаю.

Алекс. Тоби, я тебя знаю. Наверняка собираешься трезвонить направо и налево: «Алекс трахает супермодель, Алекс трахает супермодель». Я прав?

Я. Нет, не собираюсь. Даже и не думал. [На самом деле такая идея меня посетила.]

Алекс. Ну пожалуйста, не делай этого, хорошо? Потому что все совсем не так, честно. Я знаю, как это выглядит со стороны, но все обстоит совсем иначе.

Я. Не бойся.

Когда Алекс повесил трубку, мне пришло на ум, что, возможно, на самом-то деле он желал, чтобы я написал об этом. Если бы я спал с ____ ____, я бы точно хотел, чтобы об этом узнал весь мир. В конце концов я не стал ничего писать, как раз из-за подозрения, что он этого хочет. Во всяком случае, до сегодняшнего дня.

33 Зеленоглазый монстр

Новость о том, что Алекс спит с ____ ____, сильно меня задела. Моя реакция выразилась в описанных Элизабет Кублер-Росс стадиях, через которые проходят люди, узнавшие, что они неизлечимо больны, — отрицание, злость, торговля, депрессия и принятие. Как и большинство гетеросексуальных мужчин, я вырос, мечтая о том, как буду спать с моделями. Меня прельщал не сам половой акт, хотя, Господь знает, это был бы довольно сладостный процесс, а возможность похвастаться о нем. Проходя мимо журнального лотка, указать на обложку глянцевого журнала и сказать: «Здесь я уже был…» Таким в моем представлении был рай. И теперь Алекс воплощает эту фантазию в жизнь!

В своей книге «Опыт» Мартин Эмис рассказывает о тревоге, охватившей его в 1970 году из-за того, что его друг Роб, чья карьера развивалась «с невероятной метеоритной скоростью», готовился сойти с его орбиты. Я тоже чувствовал, что Алекс приближался к тому моменту, когда уйдет с моей. Эмис приписывал это чувство «страху быть покинутым», и мои друзья в начале 1999 года были очень близки к тому, чтобы бросить меня в толпе. В Лондоне мои сверстники уносились вперед семимильными шагами. До приезда в Нью-Йорк я всегда считал себя одним из наиболее успешных представителей моей возрастной группы, однако сейчас мои британские приятели оставили меня далеко позади. Я даже не был в группе бегунов, что дышала в затылок лидерам. Я из последних сил плелся среди отстающих. Дерьмо! Меня обошли на целый круг.

Не проходило и недели, чтобы кто-нибудь из моих сокурсников по Оксфорду не добивался успеха. Хью Фиэрнли-Уиттингстол, известный в нашем кругу как Хью Довольно-Длинное-Имя, получил собственную кулинарную программу на Четвертом канале. Борис Джонсон стал преемником Фрэнка Джонсона на посту редактора «Спектейтора». Пьеса Патрика Марбера шла в Королевском придворном театре — уже вторая. А чего достиг я? Сплошная трясина. Особенно болезненным ударом для меня стала новость, что Джон Хейлеманн, автор, чье имя впервые появилось в «Модерн ревю», продал свою книгу издательству «Харпер Коллинз» за миллион долларов. Я позвонил и оставил сообщение на автоответчике, надеясь узнать, как ему это удалось, но он так и не перезвонил мне.

Я оказался совершенно не подготовлен к факту, что не являюсь одним из победителей. Он просто обрушился на меня внезапно. Минуту назад я считал, что мое имя станет бессмертным благодаря моей великой книге, или культовому фильму, или чему-нибудь еще, а в следующее мгновение все, что мне остается, — беспокоиться, удастся ли сохранить постоянную работу. Моя уверенность в себе улетучилась в один миг. Впервые в жизни я задумался о реальной возможности провала. Неужели я обречен стать вечным неудачником? Я представил свой некролог в «Бронзовом носе», ежегодном журнале Брейзеноузского колледжа:

Тоби Янг, 58 лет, внештатный журналист

Тоби Янга, журналиста-внештатника, будут помнить главным образом по его редким статьям в региональных газетах об опасности, которая исходит от шатких тележек в супермаркетах. После недолгого пребывания в Америке в конце 1990-х годов, где, по его заявлениям, он был дружен с обладателем Оскара сценаристом Алексом де Силва, он вернулся в Британию, где нашел случайную работу в качестве автора очерков в «Волверхэмптон экспресс энд стар». Он рано ушел на пенсию и потратил свои сбережения на открытие паба «Первая комната» в Литтл-Снорринг в Бакингемшире. В последние годы Тоби работал над книгой воспоминаний, которая была передана его колледжу в надежде на то, что, может быть, однажды ее опубликуют. Он так и не женился.

У меня появился иррациональный страх, что те из друзей, у кого дела идут в гору, пожинают плоды, которые были предназначены для меня. Не это ли имел в виду Гор Видал, говоря: «С каждым успехом друга умирает какая-то маленькая часть меня»? Казалось, словно менее романтичный старший брат Купидона, римского бога секса и богатства, не переставая, выпускает стрелы в мою сторону, но по ошибке попадает в стоящих рядом со мной людей. Я даже придумал имя для этого криворукого небожителя; я назвал его «Глупидон». Мне даже пришла в голову мысль, а не пора ли брать с людей плату за мое общество? Торопитесь, подходите! Постойте рядом со мной полчаса и благодаря неизменной способности Глупидона мазать мимо цели уже на этой неделе вы будете трахаться с супермоделью!..

По Фрейду, судьба рассматривается как замена «родительской поддержки»: если у нас все складывается благополучно, мы инстинктивно связываем это с любовью к нам родителей, ну а если же нет, то объясняем тем, что впали в немилость. Переживая череду неудач, мы автоматически фокусируем внимание на наших успешных ровесниках. Ага, думаем мы. Вот почему боги отвернулись от нас. Они любят наших братьев сильнее! С другой стороны, это объясняет, почему мы испытываем неожиданный душевный подъем, когда слышим об ужасном несчастье с кем-нибудь из наших друзей. Если с ними случилось что-то плохое, значит, они впали в немилость! И нам достанется больше «родительской любви». Алекс возглавлял длинный список людей, которым я подсознательно желал чего-нибудь ужасного.

Я не завидовал Алексу настолько, чтобы на самом деле причинить ему вред, но идея попортить ему кровь по недосмотру казалась весьма заманчивой. Меня не раз посещала фантазия, в которой Алекс висит над пропастью и умоляет спасти ему жизнь. Я бы посмотрел на него с жалостью — тебе не следовало стоять так близко от меня, когда Глупидон выравнивал свою мишень, — пока бы силы не оставили его и он не полетел навстречу своей смерти. ААААААААааааааа… БУМ! Немецкий психоаналитик Теодор Рейк утверждает, что одно мысленное убийство в день позволяет нам избегать необходимости обращаться к психиатру, но я не слишком уверен в его правоте.

Люди, которым я завидовал сильнее всего, были из числа тех, кто добился чего-то, на что, как мне казалось, я тоже способен. Преступление Алекса заключалось в успешном киносценарии, который уже давно входил в мои честолюбивые планы. (Проклятие, это я должен был спать с ________!) Разговаривая с нашими общими друзьями в Лондоне, я убеждал их, что его успех совершенно незаслуженный, что Алекс АБСОЛЮТНО БЕСТАЛАННЫЙ. Мне было необходимо убедить себя, что единственное, почему он так успешен в Америке, — это чистое везение. Ну конечно, я слишком много протестовал. В глубине души я начал подозревать, что Алексу известно нечто, чего не знал я. Гаденыш умел добиваться успеха. Но каким образом?

По словам Алекса, он просто нашел свое призвание, занимался делом, для которого рожден.

— Найди то, к чему ты испытываешь настоящую страсть, чего не можешь не делать, — сказал он. — Ты удивишься, как быстро все встанет на свои места, когда ты занимаешься тем, что любишь.

Но это же стандартная голливудская тарабарщина! За то недолгое время, что я провел в Лос-Анджелесе, меня поразила способность людей, без устали выдающих на-гора литературную халтуру, убеждать себя, будто они творят высокое искусство. Я ожидал найти группу бывалых циников, ругающих себя за продажность, но повстречал лишь полностью удовлетворенных собою авторов, мало чем уступающих коллегам из Нью-Йорка. Куда подевалось самобичевание, которому должны подвергать себя талантливые люди за то, что безалаберно растрачивают свой дар? Разумеется, традиционные жалобы голливудских авторов, что они, словно шлюхи, продают свой талант, следует воспринимать с некоторым недоверием. Вот мнение Хечта: «Прежде чем вам покажется, что я пишу о поколении закованных в цепи последователей Шелли, скажу, что большая часть авторов, «погубленных» кино, жадные графоманы и некомпетентные болваны». Зато им удалось убедить себя, что хотя они и получают полмиллиона долларов за переделку сценариев комедий Адама Сэндлера, себя вовсе и не продают.

Согласен, что, возможно, они скрывают истинные мысли. В Лос-Анджелесе, как и в Нью-Йорке, показать себя циником — это пойти на верное самоубийство. Лучше прослыть Джеймсом Стюартом, чем Джимом Кагни.^[181] В Голливуде даже существует название для карьерной стратегии, заключающейся в том, чтобы притвориться наивнее, чем вы есть на самом деле, и создать у людей впечатление о чистоте вашей души — «честное жульничество». Не в этом ли секрет Алекса? Faux naiveté?^[182]

Не думаю. Хотя Алекс мог время от времени себе противоречить, но он всегда верил в то, что говорил. Согласен, он — маккиавеллианец, но не отдает себе в этом отчета. Нет, Алекс не из тех честных и прямых парней, которые позволяют себе иногда говорить людям то, что те хотят от них услышать, дабы снискать их расположение. Точнее было бы сказать, что самой природой в нем заложено стремление угождать людям. Алекса нельзя обвинить в лицемерии, потому что он искренен в нем. Кажется, его индивидуальность ограничена только тем, что может потребовать карьера, а личность полностью подчинена стремлению к власти. Когда он смеется над шутками босса, то делает это, потому что искренне считает их смешными.^[183] В этом реальный секрет успеха Алекса. Это позволяет ему завязывать близкие дружеские отношения с влиятельными людьми, не вызывая чувства, будто их «держат за дураков». Говоря на языке Голливуда, он идеальный «питомец для знаменитостей».

Разговаривая с Алексом в другой раз, я сказал ему, что его главный талант — умение заболтать людей.

Алекс [высокомерно]. А я-то считал своим «главным талантом» умение писать. Влиятельные друзья могут помочь открыть перед тобой дверь, но они не в силах добиться за тебя успеха. Джулия Робертс не может сделать успешным проект своего лучшего друга, ты ведь понимаешь, о чем я хочу сказать? (Конечно, Алекс. Ты пытаешься сказать, что невероятно талантлив.) И наконец, открою тебе роковую и жестокую правду об этом городе. Здесь не важно, с кем ты знаком или как много барбекю ты провел в компании Стивена Спилберга, все всегда будет упираться в то, как хорошо ты делаешь свое дело. [ЧЕРТОВСКИ талантлив, откровенно говоря.^[184] Бен Хечт использовал полученные им статуэтки Оскара как подпорки для дверей.]

Я. Конечно, ты будешь так думать, ведь тебе это удалось. Если бы ты был писателем-неудачником, ты бы думал иначе.

Алекс. Дружище, я же говорю тебе, все дело в работе.

Я. Но ты же не будешь возражать, что водишь дружбу с подозрительно большим количеством известных людей. Ты же не скажешь, что это счастливая случайность? Что тебе просто повезло подружиться с людьми, у которых есть возможность помочь тебе получить тот самый единственный шанс?

Алекс. Понимаю, тебе трудно в это поверить, но я действительно с уважением отношусь к работе людей, которые стали моими друзьями. Я ничего не планировал.

Я. Значит, ты подружился с ____ ____, потому что в восторге от ее «работы»? Скажем, от той, которой она занимается на подиуме? И это никак не связано с тем, что тебе хотелось затрахать ее до бесчувствия?

Алекс [смеясь]. Послушай, приятель, для меня они не являются теми потрясающими знаменитостями, для меня они самые обычные люди, понимаешь? У меня никогда не возникает мысли вроде: «О Боже! Я разговариваю с Мадонной!»

Я. Минуточку. Притормози. Ты знаком с Мадонной?

Я понял, что мне никогда не удастся соперничать с Алексом. Я диаметральная его противоположность. Вместо того чтобы ублажать людей, которые в состоянии мне помочь, я восстанавливал их против себя. И, как в случае с Алексом, это происходило на подсознательном уровне. Казалось, мы запрограммированы реагировать совершенно разным образом на людей, занимающих высокое положение. Он хотел угодить им, завоевать одобрение, а я всем своим видом показывал, что мне плевать, что они обо мне думают. По теории Фрейда, в своем психологическом развитии я застрял на Эдиповой стадии — мне до сих пор хотелось убить моего отца. Наверное, поэтому его карьера взлетела вверх, а моя стремительно катилась вниз.

А может, я просто обманывал себя? Может, Алекс прав? Вдруг все на самом деле сводится к умению работать? От меня не укрылось, что придуманная мной теория для объяснения моей неудачи лестна моему самолюбию. Мне не повезло не потому, что не хватило таланта, а потому, что я не умел подхалимничать! И все же это не решало моей проблемы — я действительно не умел поддерживать хорошие отношения с людьми, которые могли мне помочь. В конце концов, это ведь я нанял стриптизершу в день проведения акции «Возьмем наших дочерей с собой на работу». Глупо отрицать очевидное. К сожалению, даже полностью осознавая, насколько саморазрушающе мое поведение, я не был уверен, что смог бы его изменить. Если говорить откровенно, я не был уверен, что вообще хочу это сделать.

В книге «Дитя столетия» Бен Хечт отмечает, что один из признаков разочарованных нищих писателей, которых он знал в «золотую» эпоху Голливуда, — подсознательное нежелание добиться успеха: «Несмотря на их острый ум и даже талант, в их глазах поселилась неудача. Желание оставаться неудачниками и роптать на жизнь сильно в них так же, как жажда славы и денег. Это читалось не только по их лицам, нои слышалось в злорадстве, с каким они подробно рассказывали о несчастливой судьбе».

Неужели в этом моя проблема? Неужели я сам предпочел быть неудачником?

Но по-настоящему меня тревожило то, что я даже близко не был напуган перспективой провала. Наоборот, чувствовал, что мало-помалу начинаю привыкать и ситуация уже не кажется мне такой ужасной, как я думал о ней в самом начале. Может, это и не конец света — быть фрилансером и печататься то там, то здесь. Я обнаружил, что вполне реально сводить концы с концами даже при очень маленьких заработках. Согласен, не такой представлял я свою жизнь, но, может быть, пришло время умерить свои аппетиты…

Я чувствовал себя героем Тома Круза из фильма «Рожденный четвертого июля», который наконец расстался с надеждой вновь встать на ноги.

Пора что-то предпринять, что угодно, прежде чем пучина поглотит меня окончательно.

34 На дне

Все закончилось тем, что я начал больше пить. Когда я только приехал на Манхэттен, мои коллеги по «Вэнити фэр» посчитали, что я очень много пью, но по стандартам Флит-стрит это было нормой. Однако к весне 1999 года количество поглощаемого мной спиртного вышло за рамки даже ее стандартов. (Однажды сам Энтони Хейден-Гест заявил, что у меня проблемы с выпивкой!) В день я выпивал чуть ли не по бутылке шотландского виски.

Это не представляло бы серьезной проблемы, не проявляй я слишком большой активности в пьяном виде. Напиваясь, я не засыпал мертвым сном, а становился до нелепого общительным. Я был тем самым надоедливым парнем, который пытается к концу вечеринки уговорить любого, кто согласится его выслушать, пойти с ним в одно «никому не известное клевое местечко», всякий раз оказывающееся кишащим крысами подвалом у черта на куличках. Если человек отказывался идти со мной, что случалось почти всегда, меня это нисколько не расстраивало. Я отправлялся туда один. Оказавшись там, я сразу завязывал разговор с какими-нибудь совершенно не знакомыми мне людьми, и на следующие шесть часов они становились моими самыми лучшими друзьями: «Приятель, дело не в том, что я пьян. Просто ты мне действительно нравишься». И прежде чем отправиться домой спать, я договаривался о встрече на следующий день. Но разумеется, если по чистой случайности мне доводилось столкнуться с кем-нибудь из них снова, я совершенно не мог их вспомнить.

В то время я стал завсегдатаем работающего всю ночь бара под названием «Мэрилу» на Девятой Западной улице. Из-за царящей там подпольной атмосферы и нездоровой клиентуры он напоминал мне кафе-бар «Сицилия», мой любимый притон в Сохо. Как правило, он пустовал до 2.30 утра, но потом начинал неожиданно заполняться, и в 4.00 утра в нем уже было невозможно протолкнуться из-за количества посетителей. Что больше всего мне нравилось в «Мэрилу», так это отсутствие каких-либо церемоний. Это было похоже на ночной клуб времен «сухого закона», где знаменитости общались с гангстерами, красивые девочки тусовались с одурманенными наркотиками музыкантами, а журналисты сплетничали с должностными лицами — всех объединяла любовь к алкоголю.

Сейчас, вспоминая, что вытворял в «Мэрилу», я невольно вздрагиваю от смущения. Самым ужасным был случай с Дженнифер, 55-летним мужчиной, переодетым в дамский наряд. У меня даже не было такого оправдания, как «я перепутал Дженнифер с женщиной». В австралийском пабе на Шепардс-Буш мне встречались мужчины, которые куда убедительнее выдавали себя за представительниц слабого пола. Мало того что его подбородок зарос щетиной, так еще сквозь сеточку чулок выбивались пучки волос, покрывающих его ноги. И тем не менее я притащил это чудо в перьях в свою квартиру на Уэст-Виллидж.

Хочу сразу внести ясность, думаю, это не будет лишним, я не испытывал к Дженнифер сексуального влечения. Абсолютно никакого. Это было жестом бескорыстной благотворительности. Когда я проговорил с ним до пяти утра, он объяснил, что торчит здесь только потому, что бой-френд выкинул его из квартиры и ему некуда податься. Обычно я не реагирую на подобные слезливые истории, но поскольку был совершенно пьян, то пригласил его к себе переночевать. Как-никак он был моим Новым Лучшим Другом. И он действительно мне очень нравился! Кроме того, мой сосед по квартире Юан Реллай, британец, работающий в банке, был в отъезде, и мне бы не пришлось делить с Дженнифер свою кровать. Он мог переночевать в комнате Юана в надежде, что завтра бой-френд его простит.

Добравшись до квартиры, мы, естественно, продолжили возлияние. Однако, прослушав полтора часа о том, какая сволочь дружок Дженнифер, я решил, что с меня хватит. Я показал ему его комнату, точнее, комнату Юана, и отправился на боковую. Время было 7.00 утра.

Ровно через час, когда мы с Дженнифер уже вовсю храпели и видели десятый сон, сосед по квартире решил неожиданно вернуться. Наверное, стоит объяснить, что Юан довольно типичный представитель высших слоев среднего класса. Получив образование в Итоне и Кембридже, он предпочитает пользоваться только самым лучшим. Постоянно жаловался, что квартира «настоящий свинарник», хотя на самом деле в ней очень чисто, и приставал ко мне, чтобы я нанял приходящую работницу. Свою комнату он содержал в стерильной чистоте и запрещал мне даже показываться на ее пороге. Идея, что я могу взять поносить какой-нибудь из его костюмов, купленных на Сэвил-роу, вызывала у него дрожь отвращения. Брррр! Кроме дотошного педантизма, он отличался невероятным страхом перед всякого рода заразой и микробами.

Можете себе представить, что произошло, когда Юан вошел в свою комнату. Первое, что бросилось ему в глаза, точнее, ударило в нос, — запах, невероятно крепкая смесь из алкогольных испарений и вони немытого тела. Фууу! Затем он увидел парик, лежащий на прикроватном столике. Каким образом это сюда попало? Могли он принадлежать мне? Что-то он не видел его у меня раньше. Наконец, когда глаза привыкли к освещению, что же он увидел? Это… не может быть… нет, может! Проклятие! Поверх его покрывала от Питера Джонса, одетый в одни чулки сеточкой, лежал 55-летний мужчина по имени Дженнифер!

— Тоби! — Юан влетел в мою комнату и разбудил меня грубым толчком. — Что это делает на моей кровати?!

— Прости, приятель, — пробормотал я. — Думал, ты появишься только завтра…

Юан сделал глубокий вздох.

— На сегодня я сниму номер в отеле, но когда вернусь, постарайся избавиться от своего гостя. И не забудь после этого поменять мои простыни и продезинфицировать мою спальню.

Я рассмеялся.

— Это не смешно, — фыркнул он. — Не нахожу в этом ничего забавного.

И он говорил искренне. Но отомстил мне тем, что рассказал всем нашим общим друзьям, как, вернувшись неожиданно одним прекрасным утром домой, обнаружил в моей квартире голого мужчину.

— Я не утверждаю, что Тоби голубой или что-то в этом роде, — вещал он, олицетворяя собою мистера Благоразумие. — Но согласитесь, это чертовски подозрительно…

Стоит ли говорить, что все мои друзья решили, будто я законченный педик. Случай с Дженнифер заставил меня не раз краснеть, но в анналах моих вгоняющих в краску пьяных деяний он не идет ни в какое сравнение с пасхальным уик-эндом, который я провел в Вербье.^[185] Как говорят в Обществе анонимных алкоголиков, в тот раз я «добрался до дна».

Я не большой поклонник лыж, но когда мой друг Хаттон Свинглехарст сообщил, что собирается в Вербье на недавно купленной им «БМВ-М3», я не смог устоять. Ему хотелось испытать автомобиль на трассе. Он подсчитал, что, если в среднем мы будем делать 155 миль в час, на дорогу у нас уйдет не более шести часов. Честно говоря, это было маловероятно, потому что 155 миль в час для машины предельная скорость, но я решил не придираться из-за этой маленькой неточности. В конце концов, нас ожидала настоящая мужская авантюра, одна из тех, которые я так обожал.

В Хитроу я прилетел ночным рейсом 2 апреля 1999 года, и Хатти подобрал меня с третьего терминала в 9.30 утра. Весь путь мы проделали практически без остановок, и хотя так и не дотянули до 155 миль в час, неслись на довольно приличной скорости. На стоянку перед отелем мы въехали перед самой полночью, и, по моим подсчетам, я без сна провел уже 32 часа. Мне бы следовало отправиться прямо в постель, но, решив, что стаканчик перед сном еще никому не причинил вреда, мы отправились в «Фарм клаб». По общему мнению, этот клуб в Альпах отличался самыми распущенными нравами, но поскольку он находился всего в пяти минутах ходьбы от нашего отеля, именно он стал нашим единственным выбором.

Я покинул клуб через шесть часов, подслеповато щурясь на свет и допивая бутылку виски «Макаллан» 18-летней выдержки. К тому времени Хатти уже давно вернулся в отель, и потому мне предстояло самому искать дорогу назад. Но даже через два с половиной часа я все еще не смог ее найти. Уверен, испытание не было бы столь суровым, не забудь я в ночном клубе куртку, не говоря уже о ключе от номера и бумажнике. Когда же я наконец нашел отель и забрался в постель, мой организм находился на крайней стадии обморожения.

Казалось, я проспал всего десять минут, когда меня разбудил Хатти, затянутый в экипировку горнолыжника.

— Давай, поднимай свою ленивую задницу, — велел он, — а то опоздаем.

Я взглянул на часы. Я и в самом деле проспал всего десять минут! Неожиданно я заметил, что на моем мизинце чего-то не хватает.

— Хатти, — взвизгнул я, — где мой перстень с печаткой?

Он расхохотался.

О нет!

— Разве ты не помнишь? — спросил он.

— Нет, черт тебя подери.

— Ты отдал его 16-летней шведской школьнице, которой делал предложение прошлой ночью.

— Ты шутишь?

— Не-а.

— Какой еще 16-летней шведской школьнице?

— Той, которую ты пытался поцеловать в «Фарм».

— Господи Иисусе! Ты хотя бы знаешь, в каком отеле она остановилась?

Смех перешел в гомерическое гоготание.

— Извини, старик. Она отправилась в Швецию первым утренним рейсом.

Шлюзы не выдержали давления, и меня затопило самобичеванием. Жалкий дурак! Никчемный неудачник! Как я мог быть таким беспечным? Никогда я не чувствовал себя так плохо, как в то утро. Перстень с печаткой был самым ценным моим достоянием. Всякий раз, когда что-то вызывало у меня тревогу, я непроизвольно тянулся к нему рукой и вертел его между указательным и большим пальцами. И теперь он исчез.

Потеря перстня стала последней каплей. Подобно Майклу Хенчарду, персонажу «Мэра Кастербриджа»,^[186] я поклялся здесь и сейчас, что больше не возьму в рот ни капли алкоголя. Конечно, я уже не раз давал себе подобное обещание, но сейчас это были не просто слова. Я преисполнился решимости сдержать клятву. Из-за свалившихся на меня неудач я пил все больше и больше, и если бы не остановился, то не смог бы прервать своего падения. Я уже давно говорил себе, что если дела пойдут совсем плохо, я всегда смогу бросить пить и собраться с силами, чтобы пройти через выпавшие мне испытания. Что ж, настало время проверить теорию на практике.

Разумеется, я не был до конца уверен в том, какую пользу принесет мне трезвый образ жизни. Может, он вовсе и не панацея. Возможно, моя энергия возрастет вместо ожидаемых 20 %, лишь на 2 %. И все же я должен попытаться.

Отчасти решение было запоздалой реакцией на недавно пережитые моим эго побои.^[187] Моя неудача по завоеванию Манхэттена заставила меня остро осознать, что я простой смертный. Прежде моя жизнь казалась мне бескрайней равниной. Я думал, что у меня еще будет множество шансов все исправить. Если карьера, которую я себе избрал, приведет меня в никуда, я просто покончу с ней и начну что-нибудь новое! Я редко задумывался о будущем, по крайней мере в терминах, а что будет со мной через 10 или 20 лет, в моем воображении это всегда было «некое абстрактное будущее». Но сейчас впервые в жизни я почувствовал, как время течет сквозь пальцы, как и бесконечное количество возможностей, которые, не исключено, я уже все использовал.

Однако это также стало прямым результатом потери перстня. Возможно, кольцо и стоило каких-то 100 фунтов, но связанные с ним чувства не имели цены. На нем был изображен фамильный герб матери, и в моем сознании он всегда символизировал мою связь с ней. Точнее, перстень оставался единственной связью. Дело в том, что мама умерла.

35 Оби-Ван Кеноби

Мама умерла утром 22 июня 1993 года. Этот день напомнил мне чем-то мой день рождения. Привычная рутина будней была нарушена, и чтобы я ни делал, все были со мной очень добры. Я знаю, неправильно говорить такое о смерти матери, но в то время я не мог избавиться от подобных мыслей.

Например, когда она умирала, я остро чувствовал необходимость «облегчить страдания». Ничем особенным, просто тем, что принято в подобных ситуациях — извиниться за то, что был таким ужасным сыном, пообещать, что буду добрее с сестрой, сказать, что люблю ее. Но я понимал, что эти слова предназначены исключительно для моего блага. Да, я хотел сказать ей то, о чем, не скажи сейчас, буду очень сожалеть впоследствии. Мне хотелось избежать будущего чувства вины. Но если это мой единственный мотив, то буду ли я действительно чувствовать себя виноватым, если все-таки не скажу ей этих слов?

Конечно, я ей сказал. Точнее, пытался. Рыдания в подобной ситуации относятся к тем вещам, которых невозможно избежать даже когда вы внутренне к ним готовы. Вы понимаете, что будете плакать и… вы плачете. А дав выход слезам, трудно притвориться, что пытаешься облегчить страдания другого человека. И все заканчивается тем, что утешать уже вынуждены вас. Наверное, это самое худшее, через что проходит умирающий, — в то время, когда вы больше всего нуждаетесь в уединении, приходится проявлять заботу о чувствах тех, кого оставляете на бренной земле. Как писал Ларкин, когда речь заходит о смерти, «бесстрашие… заключается в том, чтобы не испугать других».^[188]

В день, когда она умерла, отцу и сестре почему-то было очень важно, чтобы я тоже присутствовал в момент ее смерти. Почему? Полагали, что она может смутно осознавать, что кто-то находится рядом с ней, и хотели, чтобы это была ее семья? Или в очередной раз пытались помочь мне избежать чувства вины: хотели защитить меня от неизбежных сожалений о том, что в тот момент я не был рядом с ней. А может быть, им просто хотелось, чтобы в тот день мы были все вместе. Раньше мне казалось, что смерть позволяет обнажить саму суть жизни, прорываясь сквозь пристальное изучение человеческих мотивов, но оказалось, она, наоборот, делает нас еще чувствительнее к подобным вещам. Я ожидал испытать свойственное Хемингуэю безразличие к принятым в обществе формальностям, а закончил, чувствуя себя словно Джейн Остен.

Когда же это случилось, моим самым ярким чувством была буквально затопившая меня жалость к отцу. Саша лежала на кровати, в которой они всегда спали вместе, а он стоял перед ней на коленях на полу. (Они прожили вместе 35 лет.) Сначала он держал ее за руку, но затем слегка придвинулся к ней и деликатно, словно складывал в одно целое скорлупу разбитого яйца, обхватил пальцами ее подбородок и слегка подтолкнул его вперед. Я тогда не понял, что он делает. Лишь позже мне стало известно, что это было, когда обнаружил стихотворение, которое отец написал об этом моменте. Даже сейчас, спустя восемь лет, я не могу без слез перечитывать его строки. Оно называется «Перемена мест».

^[189]

Тем вечером у нас собрались несколько ее друзей. Это должно было стать трогательным событием, поскольку все эти добросердечные люди пришли поделиться теплыми чувствами, которые питали к моей маме, но во мне все происходящее, наоборот, вызвало растущее с каждой минутой возмущение. Они собрались в спальне, где находилось ее тело, и некоторые из них заявили, что по-прежнему чувствуют ее присутствие в этой комнате. Я же думал: «Несчастные и обманывающие сами себя дураки! Она умерла. О чем вы толкуете?» Мне казалось, они придумывали для нее это посмертное существование, потому что не в силах были принять мысль, что она ушла навсегда. Конечно, они имели полное право придумать все, что угодно, чтобы избежать пугающей правды. Я был единственным, кому претила всякая сентиментальность.

Это было лишь первым намеком, что моя реакция на смерть матери будет сильно отличаться от реакции других людей. Я не был убит горем в привычном смысле этого слова. Каждый раз, вспоминая о ней, я начинал плакать, но, в общем, ее смерть совершенно меня не затронула. Все говорили, будто я просто не хочу показывать свои истинные чувства и тем самым не даю выхода горю. Один человек, которого я почти не знал, сказал, что мое поведение кажется ему «странным». Вместо того чтобы закрыться в доме и облачиться в траурные одежды, я вел себя как ни в чем не бывало.

И я не испытывал особой вины из-за того, что не охвачен невыносимым горем. Мне было достаточно того, что я знал, насколько сильно я любил маму, и я не видел смысла погружаться в мрачные размышления о ее смерти. (Возможно, в отличие от других у меня был выбор.) Мои друзья завалили меня обычными в подобной ситуации доводами, почему мне все же стоит это сделать — рано или поздно горе настигнет меня, и лучше дать ему выход сейчас, чтобы в будущем исцеление пошло быстрее. Но их мнимое беспокойство о моем здоровье совершенно не согласовалось с явным осуждением моего поведения. И все потому, что, по их мнению, я должен более открыто демонстрировать переживания.

Из-за навязчивого ожидания людей увидеть меня убитым горем во мне возникало неискоренимое желание поступать абсолютно иначе. Я не собирался изображать на людях душевный надлом только потому, что это принято. Но в сновидениях, вдали от любопытных глаз все было совсем по-другому. Сны о маме совершенно отличались от других снов; она была намного реальнее, чем люди, которых я в них видел. В снах мне открылось измерение, о котором я раньше и не подозревал. Измерение, где я мог протянуть руку и прикоснуться к маме. От возможности такого физического контакта меня охватывало невероятное чувство комфорта и уюта, словно удалось воскресить ее. Я просыпался в слезах, чувствуя себя к ней ближе, чем когда-либо в жизни.

Потеря печатки не стала толчком к выходу того самого «долго сдерживаемого горя», но она очень сильно на меня повлияла. Символически я словно заново потерял маму. С ее смертью моя жизнь словно опустела. Я быстро ощутил, как лишился маминой любви. И на земле словно резко похолодало. Вселенная без мамы казалась слишком холодным местом. И только глядя на осиротевший палец, я наконец осознал, каким одиноким сделала меня ее смерть.

Чувствуя себя слабым и уязвимым, я мысленно вернулся к Кэролайн. Теоретически я понимал, что в ней есть нечто, чем она напоминала маму — иначе почему бы я в нее влюбился? — но я не мог определить, чем именно. Внешне они очень похожи — тот же рост, та же фигура, те же глаза. У обоих сухое и сардоническое чувство юмора. Но было что-то еще, что продолжало ускользать от меня.

И теперь я увидел, что именно — ее неодобрение. Как и моя мама, Кэролайн действительно не понимала, чем меня так привлекает светское общество. Почему я приходил в такое волнение от возможности попасть на открытие очередного магазина дизайнерской одежды на Мэдисон-авеню? Все известные люди, которых я считал гламурными, в ее глазах были всего лишь «жертвами изменчивой моды». Кэролайн полностью разделяла нетерпимое отношение моей матери к этому показному миру, под магическими чарами которого я пребывал. Она была слишком практичной, чтобы увидеть его привлекательность. Для нее он был колоссальной тратой времени. Кэролайн позволила мне испытать, как бы мама восприняла жизнь, что я вел в Нью-Йорке.

Мама была довольно серьезной, рассудительной и прямолинейной, не слишком склонной к игривости и веселью. Я не утверждаю, что она была излишне серьезной во всем, но мама не разделяла моего иронического взгляда на мир. Она очень остро воспринимала страдания людей и считала неправильным проводить жизнь в суматохе приемов и вечеринок, когда есть куда более важные и стоящие занятия. Закончив Кембридж со степенью бакалавра по английскому языку, она стала первой женщиной-продюсером на Би-би-си. Моего отца она встретила в 1958 году, когда делала программу об одной из его книг. Впоследствии мама стала редактором образовательного журнала «Где?» и написала два романа: «Лавандовое путешествие», который получил многочисленные награды, и «В тени райского дерева». В Хайгейте, где мы жили с 1968 по 1976 год, она организовала местный художественный центр «Лодердейл-Хаус», а когда мы переехали в Девон, открыла местный филиал Антинацистской Лиги. После ее блистательной карьеры мама с грустью восприняла мой выбор стать журналистом. Сама по себе профессия не вызывала бы у нее возражений, реши я стать корреспондентом-международником, но, казалось, все, что меня интересовало, — это светские сплетни и слухи. Я еще не совсем загубил свою жизнь, но определенно попусту растрачивал талант, занимаясь чем-то мелким и по сути пустым.

И только тогда я начал осознавать, каким виноватым себя чувствую, зная, насколько разочарованной была бы мама моей нынешней жизнью. Честно говоря, отказавшись от идеи получить докторскую степень по философии, я избрал себе путь из желания пойти ей наперекор. Меня манило к карьере, которую, я знал, мама считала ниже моих способностей, потому что только так, бросая ей вызов, я чувствовал себя взрослым и независимым. Каждый раз, принимая кокаин, я резал соединяющую нас пуповину острым ножом. Лишь делая что-то настолько запретное, я чувствовал себя свободным.

Но теперь я понимаю, что все это было иллюзией. Удовольствие от каждой бунтарской выходки было отравлено неизбежным чувством вины. И вопреки всем моим надеждам, приезд в Америку нисколько не ослабило это чувство, а, наоборот, усугубило. Подсознательно я всегда представлял лицо матери с неодобрительно нахмуренными бровями. В конце концов я больше не смог этого выносить. Я пытался избавиться от ее образа с помощью алкоголя, но после легкости, какую он мне приносил, на следующий день я начинал ненавидеть себя с удвоенной силой. И то, что, умерев, мама никогда не узнает, каким я стал ничтожным негодяем, заставляло меня чувствовать себя еще хуже. После смерти ее влияние на меня стало намного сильнее, чем было при жизни. Она напоминала мне в этом Оби-Ван Кеноби: «Если ты одержишь надо мной победу, я стану еще могущественнее, чем ты можешь себе представить».

Она словно держала меня привязанным на резинке. В 20 лет я бросился от нее бежать так быстро, как только мог, и на какое-то безумное мгновение мне даже показалось, что я свободен. Однако сейчас, в свои 30 с половиной лет, я чувствовал, что резинка натянута до предела и меня неумолимо тянет назад. Вскоре я вернусь туда, откуда начал.

Неожиданно я понял, что единственный способ избавиться от чувства вины, которое грызло меня из-за того, что мне не удалось оправдать ожидания мамы, мой единственный шанс для искупления — убедить Кэролайн вернуться ко мне. Поскольку она разделяла те же строгие моральные взгляды, ее возвращение будет равносильно тому, что мама меня простила. Любовь Кэролайн будет своего рода отпущением грехов.

Но глубокое впечатление, которое произвела на меня Кэролайн, объяснялось не только тем, что она идеально могла заменить маму. Она бы просто ей очень понравилась. Я легко мог представить их вместе, изливающих друг другу душу. Как только мои мысли сконцентрировались на Кэролайн, у меня возникло чувство, что мама подталкивает меня к ней, словно выбрала ее для меня. Я не суеверен и не верю в загробную жизнь, но когда бы я ни думал о Кэролайн, я всегда чувствовал присутствие матери, кивающей мне с одобрением. Казалось, она говорит мне: «Это она, Тоби. Не дай ей уйти».

36 Предмиллениумное напряжение

К тому времени Кэролайн была снова одинока. Она жила со своим молодым адвокатом больше года и казалась такой счастливой, что я уже был готов признать свое поражение, но весной 1999 года Кэролайн неожиданно позвонила мне и сказала, что порвала с ним. Он был на тренировке по баскетболу, и она решила воспользоваться этим, чтобы уйти. Не мог бы я приехать и помочь ей с переездом?

Я был у нее в мгновенье ока. Мне удалось уговорить Кэролайн остаться у меня этой ночью, и мы провели наш первый вечер за просмотром «Друзей» и поеданием мороженого. Как в старые добрые времена. Если не считать того, что она отказалась со мной спать.

— Нет, — строго произнесла она, когда я не удержался и полез к ней. — Ты мне действительно очень нравишься, но я не собираюсь снова спать с тобой. Извини.

Следующие несколько дней я уговаривал ее возобновить наши встречи. Разве не ирония судьбы, что, когда я впервые увидел Кэролайн, она держала в руках томик «Гордости и предубеждений», а теперь я сам оказался в столь же затруднительном положении, что и Дарси, — мне ужасно хотелось убедить любимую женщину взглянуть на меня по-новому, чтобы исправить неблагоприятное впечатление, произведенное на нее в прошлый раз. Я очень старался. Я поведал ей о прозрении, посетившем меня после пропажи перстня с печаткой. Я признался, что влюблен в нее и хочу посвятить всю свою жизнь тому, чтобы сделать ее счастливой. Не могла бы она по крайней мере дать мне шанс?

Кэролайн ответила, что нет. Мол, просто не испытывала ко мне тех чувств, что я к ней. Я скорее давал ей ощущение безопасности, чем возбуждения, и был для нее больше спокойной гаванью во время шторма, чем ударом молнии. Однажды, когда я спросил, что она чувствует ко мне, Кэролайн ответила, что я был чем-то вроде «пары удобных старых домашних тапочек», из-за чего я снова едва не начал пить. (Твое здоровье, Кэролайн!)

Когда я попытался за ней ухаживать в очередной раз, она высказалась более откровенно:

— Послушай, Тоби, этому никогда не бывать, понимаешь? Никогда. Ни за что на свете.

Когда наступило лето и в наших отношениях все оставалось по-прежнему, Кэролайн сообщила, что собирается вернуться в Лондон, чтобы поступить в юридическую школу. Я умолял ее остаться, но она была непреклонна. Тогда я заявил, что не верю в свои силы и, если Кэролайн уедет, боюсь, опять начну пить. Дело в том, что, вернувшись из Вербье, я решил не вступать в Общество анонимных алкоголиков, а постараться самому завязать с выпивкой или, как они называют это, «взять себя в кулак». Но я не был один. Со мной была Кэролайн, которая оказала мне серьезную поддержку. Поэтому я не врал, когда говорил, что могу сорваться, если она бросит меня, вернувшись в Лондон.

Кэролайн осталась непоколебимой. Правда, она предложила провести со мной предновогоднюю неделю. Новогодний вечер станет моим критическим испытанием на трезвость, и поскольку ее не будет на Манхэттене, чтобы держать меня за руку, она пообещала стать моей нянькой на время празднования Миллениума. На дворе еще был только июль, но, чтобы показать, насколько серьезно отнесся к ее предложению, я забронировал номер в Валь д'Изер^[190] на период с 26 декабря по 1 января и купил два авиабилета до Женевы. Разумеется, втайне я полагал, что это станет идеальным временем для попытки начать наши отношения заново. Если мои усилия потерпят крах на французском лыжном курорте в ночь наступления нового тысячелетия, то этому не суждено случиться вообще.

* * *

Что же касается карьеры, то во второй половине 1999 года мои дела пошли в гору. Джоди Грейг, мой старый коллега по Флит-стрит, был назначен редактором «Татлер» и пригласил меня писать для него ежемесячную колонку «Письма из Нью-Йорка». Таки Теодоракопулос, известный завсегдатай модных вечеринок, стал редактором отдела еженедельной бесплатной газеты «Нью-Йорк пресс» и также предложил мне вести колонку. Кроме того, бросив пить, я начал больше времени посвящать работе и теперь штамповал по две-три статьи в неделю.

Но самой большой переменой в моей жизни стала новая соседка по квартире Софи Дал. После нашего знакомства во время работы над специальным выпуском «Вэнити фэр» «Клевая Британия» мы продолжали поддерживать отношения, и всякий раз, приезжая в Лондон, я приглашал ее со мной пообедать. Когда она сообщила, что собирается приехать в Нью-Йорк, чтобы заняться своей актерской карьерой, я предложил ей поселиться у меня в квартире в соседней комнате, и, к моему огромному удивлению, она согласилась. Вот таким образом я стал жить с супермоделью!

Знаете, такая жизнь далеко не сахар, как мне раньше казалось. Больше всего меня доставали телефонные звонки. Стоило ей въехать, и в моей квартире телефон не умолкал ни на секунду. Из тех, кто звонил, 99 % были мужчины, и все требовали к телефону не меня. В тех редких случаях, когда это был кто-то, кого я знал, между нами, как правило, происходил крайне неудобный обмен любезностями из-за того, что они чувствовали себя обязанными поговорить со мной, прежде чем вежливо попросить к телефону Софи. Например, вот как это все происходило:

Я. Алло.

Звонящий [удивленно]. Ой, Тоби, привет. Как ты?

Я. Хорошо. Черт возьми, как твои дела? От тебя столько времени не было ни слуху, ни духу.

Звонящий. Ну, ты же знаешь, как это бывает. Итак, что у тебя новенького?

Я. Даже не знаю с чего начать. Ты ни за что не угадаешь, что со мной случилось на днях…

Звонящий [прерывая]. Извини, меня слегка поджимает время. Софи, случайно, не с тобой?

Я. Ну конечно. Подожди минутку. Я переведу на нее. [Софи.] Это Алекс де Силва.

По сравнению с ее жизнью моя казалась мне невероятно однообразной. Осенью 1999 года не было ни одной стоящей вечеринки, на которую бы ее не пригласили. До того как Софи поселилась у меня, каждый звонок в дверь был лишь очередной доставкой с «Amazon.com». Теперь же квартиру затопил бесконечный поток приглашений. Если мне хотелось узнать, где она была прошлой ночью, достаточно было заглянуть на «Пейдж Сикс».

Я излил перед Софи душу, рассказав о безответной любви к Кэролайн, и ее так тронула моя печальная история, что она даже расплакалась. Софи оказалась неисправимым романтиком, и потому видела лишь единственный способ решить проблему — я должен был сделать предложение. Почему бы мне не сделать это в Валь д'Изере? Софи была уверена, что как только Кэролайн поймет, насколько для меня это серьезно, она передумает.

— Но тебе нужно приобрести кольцо, — настаивала она. — Без него она тебе не поверит.

До этой минуты я был убежденным холостяком. Встречаясь с Сири, я задумывался о том, чтобы попросить ее выйти за меня, но отказался от идеи, посчитав, что в результате мне придется слишком многим пожертвовать. Я спросил себя: «Готов ли я отказаться от возможности заняться жарким сумасшедшим сексом с чередой убийственно красивых бимбо ради того, чтобы утихомириться и обзавестись женой?» Естественно, я не был к этому готов.

Только мужчина, у которого есть подружка, рисует себе одинокую жизнь в розовом цвете. По каким-то причинам всем нам кажется, не будь мы скованы обязательствами, то вели бы жизнь как Хью Хефнер.^[191] Только потому, что Хефу удалось это сделать, каждый бедолага в ночном халате считает, что и у него есть шанс поселиться в особняке на Беверли-Хиллс с гаремом полуобнаженных красоток. Поэтому, начиная взвешивать все «за» и «против» брака, мы не задумываемся об альтернативе, где нас ожидает одинокое, полное разочарований существование, состоящее из «Кентукки Фрайед Чикен» и повторного показа сериала «Обнаженная Ибица» по Пятому каналу. Как правило, нас посещают фантазии в стиле Остена Пауэрса, где мы — разбитные ловеласы, которым достаточно щелкнуть пальцами, чтобы их окружила стайка блондинок в мини-юбках.

Но, пройдя стажировку на Манхэттене, я растерял иллюзии о радостях одинокой жизни. В желании проводить каждую ночь с другой женщиной есть что-то незрелое и немного грустное, особенно если за всю жизнь у тебя было только пять случайных связей. Когда тебе за 30, приставать к 16-летней шведской школьнице выглядит несолидно, а в Соединенных Штатах еще и незаконно.

Кроме того, я был влюблен. Я бы хотел жениться на Кэролайн, даже если бы меня домогалась целая куча женщин. Мне вспомнился Алекс и все записанные им на свой счет завоевания в Лос-Анджелесе. Если бы одна из десяти самых известных супермоделей сказала мне, что я «лучше, чем Де Ниро», пока я брал ее сзади, посмотрел бы я на это иначе? Конечно, не считая ее попки. Не думаю. Я был абсолютно уверен, что встретил женщину, с которой хотел бы провести всю оставшуюся жизнь.

Я раздобыл кольцо у своего друга, занимающегося в Нью-Йорке торговлей бриллиантами. И хотя понимал, что это совершенно безнадежно, Софи была права. Мне следовало попробовать. Если Кэролайн ответит отказом, а я не сомневался в этом, что ж, по крайней мере я буду знать наверняка. Так тому и быть, сказал я себе. Конец истории. Я смогу покончить с этим и начать новый век с нового листа.

Неожиданно в конце октября через несколько дней после моего 36-летия позвонила Кэролайн и оставила сообщение на моей голосовой почте, что она передумала насчет Валь д'Изере. Ее старые друзья по Уильяму Эллису пригласили ее на «клевую» вечеринку в Лондоне, и она решила на нее пойти. Кэролайн надеялась, что я не буду против и пойму ее. Девушку не слишком забавляла перспектива встретить новое тысячелетие в компании 36-летнего трезвенника на горнолыжном курорте. Намечается самая крупная вечеринка столетия, и ей бы хотелось провести ее, оторвавшись по полной программе с близкими друзьями.

Подталкиваемый Софи, я отправился в Лондон, чтобы попробовать убедить Кэролайн изменить решение. Она согласилась встретиться со мной в «Раса», вегетарианском индийском ресторане на Шарлот-стрит. Когда я увидел ее в обрамлении света, льющегося из дверного проема, по моему телу пробежала волна удовольствия. Она будто светилась, излучая тепло и энергию, как ребенок из рекламы готовых завтраков «Рэди Брэк». Между нами не было ни капли неловкости. Наоборот, все было так, словно ничего не изменилось. Мы всегда хорошо ладили друг с другом, и, несмотря ни на что, нам удавалось это делать по-прежнему. Возможно, Кэролайн и не хотела провести со мной новогоднюю ночь, но она все еще испытывала ко мне довольно сильную привязанность.

Она объяснила, что не захотела возвращаться к прежним отношениям со мной не потому, что я ей не нравлюсь, как мне показалось. Просто ей не хотелось выходить за меня замуж. Судя по всему, об этом Кэролайн думала много и серьезно. Она рассказала о разговоре с отцом — Кэролайн призналась ему, что я первый из встреченных ею мужчин, с кем она могла бы связать свою судьбу. Однако, поразмыслив, Кэролайн пришла к выводу, что я все же не «тот единственный». Кроме того, ей было всего 25 — слишком молода для замужества.

— Погоди, — запротестовал я, — почему ты решила, что я хочу на тебе жениться?

— Не знаю, — ответила она. — Мне так показалось.

Я немедленно погрузился в уныние, потому что мои шансы уговорить ее поехать со мной в Валь д'Изере свелись к нулю. Видимо, она решила, что именно там я планирую попросить ее руки, и потому дала мне от ворот поворот. И все же я должен попытаться. Подумав, я пришел к выводу, что моя единственная надежда — попробовать сыграть на ее отзывчивости. Если только удастся заставить Кэролайн пожалеть меня — по-настоящему пожалеть, — тогда не исключено, что она передумает.

Наш разговор принял не слишком желательный для меня поворот, когда она предложила возвратить половину из потраченных мною денег на поездку.

— О, не беспокойся, в этом нет необходимости, — ответил я. — Даже если ты со мной не поедешь, я все еще планирую поехать туда сам.

Она с ужасом посмотрела на меня:

— Ты не можешь ехать туда один!

— Конечно, могу. Что еще мне делать в новогоднюю ночь? Я знаю, это будет не самая веселая поездка, но я как-нибудь переживу.

Затем я постарался описать ей, как 31 декабря буду сидеть в номере с бокалом перье, читая купленный в аэропорту триллер, пока часы будут отбивать полночь.

— Прекрати! — взвизгнула она. — Это такая гнетущая картина.

Сработало!

— Думаю, самым тяжелым для меня будет поездка в автобусе, — вздохнул я.

— Каком автобусе?

— Тот, что идет от женевского аэропорта до Валь д'Изере. Я уже забронировал на нем два места, и от одной мысли, как взбираюсь в гору в этом автобусе, а рядом со мной пусто…

Я многозначительно замолчал, позволив ей самой дорисовать печальную картинку.

— О, малыш. — Ее голос дрогнул. — Я сейчас расплачусь.

— Не волнуйся, — ответил я тоскливо, — со мной все будет в порядке.

Она закрыла лицо ладонями. Плакала? Я не мог сказать этого с уверенностью.

Наконец Кэролайн взглянула на меня:

— Послушай, если я поеду, ты должен поклясться, именно поклясться, что не попытаешься что-нибудь сделать. Я поеду как твой друг, а не как твоя девушка.

— Дорогая, ты серьезно?

— Ты клянешься?

— Клянусь, клянусь.

— Я ни за что не буду заниматься с тобой сексом.

— Все понятно. Никакого секса. Просто хорошие друзья.

— Ты согласен?

— Да.

Она одарила меня долгим и серьезным взглядом.

— Хорошо. Я поеду.

37 Валь д'Изер

Мой план состоял в том, чтобы попросить Кэролайн стать моей женой, когда часы начнут отбивать полночь наступающего нового тысячелетия. Согласен, звучит несколько слащаво, но, с другой стороны, сентиментальностью отдает все, что связано с предложением руки и сердца — кольцо с бриллиантом, холодное шампанское, преклоненное колено. Как заверила меня Софи, лучше, если я воспользуюсь уже не раз апробированной на практике формулой. Но я переживал, что Кэролайн все это может показаться немного старомодным. Не лучше ли попробовать что-нибудь более оригинальное? В ответ Софи лишь небрежно махнула рукой: «Женщины это обожают». Мне оставалось только надеяться, что она права.

Однако с приближением 31 декабря мои прогнозы оставались малоутешительными. Они были такими с тех пор, как мы приехали, но сейчас становились все хуже и хуже. В Валь д'Изер мы прибыли на следующий день после Рождества, и за несколько дней, что провели вместе, Кэролайн не оставила мне ни малейших сомнений, каким будет ее ответ. Мы спали в одной кровати — в номере была всего одна спальня, — но с таким же успехом мы могли находиться в разных часовых поясах. Не слишком хороший знак. Если она не хочет, чтобы мы были вместе хотя бы на время праздников, то захочет ли провести со мной всю жизнь?

Я спросил, может ли она охарактеризовать свои чувства ко мне как привязанность, а не любовь?

— Пожалуй, — кивнула Кэролайн. — Очень похоже на правду.

Мне словно со всей силы заехали в живот. Я хотел возразить, мол, похоже на клише в стиле Элли Макбил, но спохватился, что я сам его предложил. Тогда я попробовал подойти с другой стороны, спросив, возможно ли, что ее чувства являются чем-то средним?

— Совершенно очевидно, что я не влюблена в тебя, — парировала Кэролайн. — Если бы я любила тебя, разве отказалась бы с тобой встречаться? А чего ты ожидал? Что, отправившись с тобой на праздники, я передумаю и снова вернусь к тебе?

Откровенно говоря, именно на это я и рассчитывал. Точнее, надеялся. Она угадала мое самое сокровенное желание и посмеялась над ним, как над чем-то абсолютно нелепым. Да ладно тебе, это же просто смешно.

Однако я решил попытаться в последний раз.

— Может быть, на самом деле ты влюблена в меня, но сама еще об этом не знаешь, — с тоской забормотал я.

Она испепелила меня взглядом.

— Наверное, это замечательно — жить в твоем мире.

Ну конечно, особенно в преддверии приближающегося новогоднего вечера. И все же, несмотря на практически безнадежные шансы, я был решительно настроен пройти весь путь до конца. Я слишком далеко зашел. У меня в кармане лежало кольцо, а в холодильнике охлаждалась бутылка шампанского. Я даже надел чистые трусы по совету Криса Лоуренса.

— Обязательно надень свежие трусы, — посоветовал он. — Если она скажет «да», ты займешься с ней любовью, а если она скажет «нет», то, может быть, она трахнется с тобой из жалости.

Но сомнения по-прежнему не оставляли меня. А если Кэролайн разозлится? Она недвусмысленно дала мне понять, каким будет ответ. Почему же я продолжаю беспокоить ее ненужными вопросами? Почему вынуждаю пройти через неприятный процесс официального отказа? Я боялся, что из-за моей настойчивости она станет обвинять себя в том, что не убедила меня отказаться от этого шага, и решит полностью разорвать со мной отношения: «Тоби, я уже испробовала все средства. Это единственный способ, чтобы до тебя наконец дошло». Если я не заполучу ее в жены, то я хотел, чтобы мы по крайней мере остались друзьями.

Но поздно отступать. Смелее, дружище, смелее.

Вместо того чтобы отправиться в какой-нибудь ресторанчик, я решил сам приготовить ужин для Кэролайн. Поскольку она строгая вегетарианка, мой выбор был крайне ограничен. В конце концов я решил остановиться на грибном рисотто и большую часть дня провел, собирая и подготавливая необходимые ингредиенты. Тот факт, что до этого момента я не готовил ничего сложнее омлета, не вызывал у меня особого беспокойства. Я был уверен, что у меня все получится.

Пока я придирчиво отмерял необходимые для блюда продукты, Кэролайн стояла в дверях и смеялась. Рецепт я скачал из Интернета, который не показался мне особенно сложным, за исключением того, что на высоте вода закипает при более низкой температуре. Из-заэтого у меня возникла небольшая загвоздка. Я пытался понять, означало ли это, что мне потребуется больше воды или, наоборот, меньше? И никак не мог сообразить. В конце концов мне удалось во всем разобраться, и я повел Кэролайн в столовую, сжимая в руках бутылку шампанского. Если она ответит согласием, я собирался нарушить свое правило «ни капли спиртного». Я чувствовал, как кольцо буквально прожигало дыру в моем кармане.

— Дорогая, — начал я, — у меня есть один вопрос, который мне бы очень хотелось тебе задать.

Она в ожидании посмотрела на меня. Я закрыл глаза и сделал глубокий вздох.

Неожиданно комнату огласили визгливые и режущие уши звуки.

— Балбес, — хмыкнула Кэролайн. — Из-за тебя сработала противопожарная сигнализация.

Я бросился на кухню. Как и следовало ожидать, вся вода выкипела, и от рисотто валил густой дым. Я отключил сигнализацию и соскреб то, что осталось от еды, на две тарелки. Это выглядело не слишком аппетитно, и я посыпал сверху сыр и понес ужин в столовую.

Кэролайн с подозрением уставилась на тарелку:

— Что за сыр ты сюда положил?

— Э-э-э, самый обыкновенный.

Ответ неверный. Она объяснила, что сыр делают с помощью некоего сычужного фермента, который добывается прямо из желудка коровы. Поэтому, с ее точки зрения, рисотто было совершенно несъедобным (если не считать того, что оно и в самом деле было несъедобно). Все шло не так. То, что должно было стать самой романтичной ночью в жизни Кэролайн, превращалось в сцену из «Мистера Бина». И тем не менее дороги назад не было. Я набрался решимости.

— Понимаю, что у меня нет шансов, — забормотал я, взирая на руины, в которые превратился наш ужин, — но…

— Не смей, — закричала Кэролайн, вскидывая руки, словно желая закрыть мне рот. — Я не хочу этого слышать.

Догадалась ли она, о чем я хочу спросить? Боже мой! Но я упрямо решил продолжать. Запустив руку в карман, я вытащил оттуда кольцо и положил его на стол.

— Ты станешь моей женой?

На секунду ее лицо омрачилось. О нет, подумал я. Сейчас начнется. Я собрал себя в кулак перед надвигающимся ураганом.

Но затем, к моему величайшему облегчению, она вспыхнула от удовольствия. Взяла меня за руку и широко улыбнулась, ее глаза озарились любовью. Насколько я мог судить, эта реакция была совершенно спонтанной. Похоже, мне удалось застать ее врасплох. Но почему? Разве она не была готова к этому шагу с моей стороны? Но Кэролайн действительно была искренне удивлена.

Она начала размышлять вслух обо всех плюсах и минусах возможного замужества. Минусы в десять раз перевесили плюсы, но я все равно был приятно поражен, так как ожидал от нее немедленного и решительного отказа. Я даже не слышал толком, что она говорила. Все, о чем я мог думать: «Она не сказала "нет", она не сказала "нет"». Я чувствовал себя осужденным, исполнение приговора которого приостановлено.

— Ты выглядишь ужасно довольным собой. — Она заметила мою блаженную улыбку.

— Это потому что ты еще не сказала «нет».

— Да, но-о-о-о… именно это я и имела в виду.

Я понял, что сейчас последует отказ. Стало очень грустно, но я сумел сдержать рыдания. Точнее, мне удалось сдержаться и не издать жалобные всхлипывающие звуки, в то время как слезы ручьем катились по щекам. Мне немедленно захотелось спросить, а может, тогда она просто будет снова со мной встречаться, но подумал, что это прозвучит слишком жалко. Я не хотел выглядеть в ее глазах последним неудачником.

Впрочем, кого я пытаюсь обмануть? Огромная буква «Л» красовалась на моем лбу.

И все же мое предложение привело к удивительным результатам. Она не отпрянула от меня, как я того боялся, наоборот, ее словно притягивало ко мне. Полагаю, потому что не каждый день девушка удостаивается такого рода предложения, особенно от человека, который взял на себя труд приобрести кольцо. Она подошла ко мне и смахнула мои слезы своим носовым платком.

А потом произошло настоящее чудо — она меня поцеловала! Да-да, она меня поцеловала!

Небеса Европы озарились множеством салютов, но они не шли ни в какое сравнение с тем фейерверком, что вспыхнул в моей голове.

Аллилуйя! Она меня целует!

Мы перешли в спальню, и… Она занималась со мной любовью с нежностью, какой раньше между нами не было. Все прошлые разы, когда у нас с Кэролайн был секс, всегда существовала часть меня, не вовлеченная в процесс, а наблюдающая за действом с безопасного расстояния. Но только не в этот раз. Сегодня я полностью растворился в теплых изгибах ее плоти. Такое дано испытать только с тем, кого ты бесконечно любишь. Остальное лишь мастурбация.

После, когда я лежал в постели с Кэролайн, глядя на ее милую головку, покоящуюся на подушке, меня посетило одно из тех «океанических» переживаний, которое, по мнению Фрейда, возможно, лежит у истоков всех религий. Неожиданно мне показалось, что все уменьшилось в размерах, словно я уносился отсюда со скоростью сотни миль в час. Только это не было связано с пространственным ощущением или реальным движением. Это больше походило на то, словно исчезла сила притяжения, которая сдерживала мои эмоции. Я словно раскачивался на морских волнах. И при этом у меня было чувство, будто я нахожусь вне времени. Фрейд называл это «чувством "вечности"». Казалось, я прикоснулся к той части себя, о которой даже не подозревал. Я словно вошел в контакт с самой сущностью Вселенной.

На следующее утро, в первый день наступившего нового тысячелетия, когда мы сидели в подъемнике, возносившем нас на французские Альпы, Кэролайн неожиданно спросила, могу ли я сдать свою нью-йоркскую квартиру в субаренду на три месяца.

— Зачем? — поинтересовался я.

— Чтобы эти три месяца мы смогли вместе пожить в Лондоне и посмотреть, что из этого получится.

Что?! Неужели она сказала это? Я не мог поверить.

— Ты не могла бы повторить?..

— Ну, я подумала, нам стоит хотя бы попробовать. Мне совсем не хочется проверять наши отношения на расстоянии.

Я не знал, что сказать. Я считал, что наше занятие любовью прошлой ночью, потрясающее, надо признать, было предсказанным Крисом сексом из жалости, приятным способом сказать: «До свидания». Но оказывается, она все же хотела вернуться к нашим прежним отношениям по крайней мере на три месяца. Предложение руки и сердца и правда возымело свое чудесное воздействие, пусть и не совсем то, на которое я рассчитывал. Она не сказала мне «да», но дала мне крошечную надежду.

И теперь я должен решить, готов ли покинуть Нью-Йорк.

38 Последнее «прощай»

Я отчаянно хотел переехать к Кэролайн, но для этого мне придется покинуть Нью-Йорк именно сейчас, когда моя карьера наконец-то на подъеме. Кроме колонок, которые я вел в «Татлер» и «Нью-Йорк Пресс», я жил в одной квартире с супермоделью! И хотя я не спал с ней, мне было трудно сказать всему этому «прощай». Если бы мой 14-летний двойник из прошлого мог увидеть меня сейчас, он бы сказал мне: «Дай пять, старина!» А если бы я отправился обратно в Лондон, он пристрелил бы меня из своего полуавтоматического пистолета.

В конце концов, ведь Кэролайн даже не согласилась стать моей женой. Только предложила трехмесячный «испытательный срок», после которого решит, хочется ли ей продолжать наши отношения. Она брала меня в аренду с возможностью ее возобновления. А вдруг ей вздумается этого не делать? Больше всего меня не устраивало в ситуации то, что, возможно, через три месяца мне придется вернуться в Нью-Йорк, а все мои друзья уже свыкнутся с мыслью, что я уехал навсегда. И может пройти не один год, прежде чем они перестанут удивленно спрашивать, столкнувшись со мной случайно: «Что ты здесь делаешь? Я думал, ты уехал в Лондон».

Кроме того, что-то унизительное было в том, что это я должен оставить Америку ради возможности быть вместе с Кэролайн в Англии, а не наоборот. Я 36-летний мужчина, а она всего лишь 25-летняя девушка. Разве не она должна пожертвовать карьерой ради возможности быть со мной? Жестокая правда заключалась в том, что с Нью-Йорком меня связывало куда меньше, чем ее — с Лондоном. Как внештатный журналист, я мог заниматься своей работой, находясь где угодно, тогда как она из-за учебы в юридической школе была привязана к Англии на два года.

Больше всего я боялся, что, перевернув свою жизнь ради возможности находиться рядом с Кэролайн эти три месяца, я перестану выглядеть в ее глазах настоящим мужчиной. Может, мне стоит хотя бы сделать вид, что у меня еще осталась капля гордости? Как настоящему мачо, мне бы следовало остаться в Нью-Йорке и позаботиться о карьере, доказав тем самым, что я достоин Кэролайн. И если к тому времени, когда она закончит учебу, мне удастся добиться хоть какого-то успеха, моя любимая, возможно, согласится пересечь Атлантику, чтобы быть со мной.

И кого я пытаюсь обмануть? После девяти месяцев трезвой жизни я получил исчерпывающий ответ на вопрос: как повысится моя работоспособность в случае, если я брошу пить. Оказалось, на какие-то жалкие 5 %. Я не превратился в супермена. Я по-прежнему был простым Кларком Кентом. И не было ни единого шанса, что через два года я окажусь ближе к покорению Манхэттена, чем сейчас. Зачем отказываться от, вероятно, единственной возможности надеть на пальчик Кэролайн обручальное кольцо ради смехотворной несбыточной мечты? Ну и что, если я похож на жалкую прирученную собачонку? Она кинула мне кость, и я собирался вцепиться в нее мертвой хваткой.

Передать мою нью-йоркскую квартиру в субаренду оказалось не очень сложно. Из желающих пожить вместе с Софи Дал выстроилась целая очередь моих приятелей. Я смог определить, хорошие ли они друзья, подсчитав, сколько секунд им понадобилось, чтобы спросить у меня, что я собираюсь делать с квартирой, после того, как я объявлял им о решении на три месяца вернуться в Лондон. Ни у одного это не заняло более пяти секунд.

Я покинул Нью-Йорк 28 января 2000 года. Напоследок разослал письмо по электронной почте всем друзьям, в котором заверил, что не расстался с мечтой покорить Манхэттен, а просто влюбился. Я надеялся тем самым выставить себя не последним неудачником, а последним великим романтиком. Не получилось. Один из списка, не слишком удачный антрепренер Кромвель Кулсон, немедленно ответил на мое письмо, одновременно отослав копию остальным адресатам. Вот что в нем было написано: «Мечта очередного иммигранта об успехе и богатстве в Нью-Йорке постепенно разбилась о суровую реальность этого города. Душещипательное зрелище!»

Новое предложение руки и сердца я сделал Кэролайн 21 апреля. Это не было самоуверенным поступком, как в новогоднюю ночь, но я все еще делал его наудачу. В начале месяца, за три недели до окончания назначенного ею срока, Кэролайн сказала, что я «выдержал испытание», но она ни за что не согласится на обручение. Все, на что малышка готова пойти, — просто продолжать со мной жить.

До этого момента я считал, что лишь на время распростился с нью-йоркской жизнью. Я не хотел потерять квартиру, если через три месяца мне бы пришлось туда возвращаться. Однако после того, как Кэролайн дала добро на продолжение наших отношений, я принялся готовиться к окончательному переезду домой и организации прощальной вечеринки 27 апреля. И накануне моей последней поездки на Манхэттен я решил еще раз попросить ее стать моей женой.

Я сделал это именно тогда, потому что, если бы случилось невероятное и она ответила мне согласием, я бы смог объявить об этом на вечеринке. И тогда бы не выглядел жалким из-за того, что согласился вернуться в Лондон по столь малозначительным причинам.

Предложение я решил сделать в Страстную пятницу в «Ле Каприс», ровно через год после того, как потерял перстень с печаткой. «Ле Каприс» самый «результативный» по количеству любовных признаний, произнесенных в его стенах, ресторан в Лондоне, а мне была необходима любая помощь. Ведь в этот раз у меня не было кольца. Когда Кэролайн отказала мне в первый раз, я упросил своего друга, который достал мне кольцо, забрать его обратно и вернуть мне деньги. Не думаю, что мне бы удалось получить его для второй попытки.

На деле оказалось, что отсутствие кольца — меньшая из моих проблем.

— Ты хочешь обручиться со мной, — заявила Кэролайн, — только для того, чтобы объявить об этом на прощальной вечеринке.

Я изобразил ужас:

— Не будь смешной. Я хочу обручиться, потому что я люблю тебя.

Она скептически на меня посмотрела. В конце концов я признал, что Кэролайн наполовину права. Да, мне хотелось обручиться в данный конкретный момент, чтобы спасти свое лицо, но жениться на ней я хочу совсем не поэтому.

— И почему?

— Из-за весьма достойных и совершенно не циничных причин.

Она вновь одарила меня недоверчивым взглядом.

— Не слышала ничего более романтичного, — хмыкнула Кэролайн.

Упустив свой шанс однажды, я не собирался ошибиться еще раз. Следующие 45 минут я пытался объяснить, почему хочу жениться на ней. Потому что я люблю ее. Хочу иметь с ней детей. Желаю состариться рядом с ней. Исчерпав набор стандартных причин, я попробовал затронуть более глубинные мотивы, например, что ее присутствие успокаивает меня. Казалось, я знал ее всю свою жизнь. Стоило мне закрыть глаза, и я видел маленькую девочку, прижимающую к груди томик «Гордости и предубеждения». Счастье от ее близости было чистым и неподдельным чувством из детства. Каким-то образом благодаря Кэролайн я смог вернуться в место, которое считал для себя потерянным навсегда. И не важно, где именно я находился, — когда я рядом с ней, я всегда чувствовал себя дома.

Она сказала, что подумает.

На следующее утро, лежа в постели, я прокручивал в голове все, что мне предстояло сделать в Нью-Йорке, когда Кэролайн что-то пробормотала, как мне показалось, во сне.

— О чем ты, дорогая? — просил я, убирая волосы с ее лица.

Она открыла глаза и посмотрела на меня.

— Я согласна, — сказала она.

Я никогда не слышал ничего более романтичного.

Моя прощальная вечеринка увенчалась неожиданным успехом. Я пригласил почти всех, с кем когда-либо встречался в Нью-Йорке, и, к моему удивлению, большая часть из них приняла мое приглашение. Оглядываясь по сторонам, я видел лица людей, которые по крайней мере уже два года как не отвечали на мои звонки! Возможно, дело в том, что вечеринкой заправляла легендарная чета Ричарда и Надин Джонсон. Пришли Грейдон Картер, Мэтт Тирнауэр и Эйми Белл, Кэндес Бушнелл и «Горячая перчинка»: «Салют, Тоби». Энтони Хейден-Гест ввалился ко мне, поддерживаемый своей последней пассией. Юан Реллай даже умудрился разыскать Дженнифер и притащить его с собой! Я с облегчением узнал, что тот помирился со своим бой-френдом. Софи Дал была очень мила с ним и предложила познакомить со своим косметологом, делающим восковую депиляцию ног.

Крис Лоуренс появился в новом костюме в тонкую полоску из магазина «Братьев». Он все еще работал на «Вэнити фэр», но был уже почти на пределе.

— Я понял, почему у нас никогда ничего не получится в «Конде наст», — поделился он. — Хитрость в том, чтобы хорошо относиться к людям и быть не слишком ослепленными деньгами. Мы же не соответствуем ни одному из этих условий.

Когда все гости собрались, я взобрался на стул и произнес короткую речь, в которой сообщил, что Кэролайн согласилась стать моей женой. Ура! Также я поблагодарил всех за терпение, которое они проявили к моим незрелым выходкам за последние пять лет.

Не успел я слезть со стула, как Грейдон мгновенно оттащил меня в сторону. Я думал, он хочет поздравить меня, но ошибся.

— Ты неблагодарная свинья, — буркнул он. — Ты даже не подумал поблагодарить меня. Если бы не я, тебя бы вообще не было в этом городе.

Я не знал, шутит он или нет — я никогда не мог быть в этом уверен, если дело касалось Грейдона, — но он был прав. Не проведи я пять лет на Манхэттене в поисках Святого Грааля, я бы никогда не смог обрести самого себя. И уж точно никогда бы не обрел Кэролайн. Иногда вам требуется объехать полмира, чтобы понять — сокровище, которое вы ищете, находится дома.

Мне следовало его поблагодарить.

39 Вернуть отправителю

Иногда сыновняя гордость может стать для вас сюрпризом. Не потому, что вы вообще ее испытываете, а потому, каким сильным оказывается это чувство, каким агрессивным. Произошло это 30 октября 1999 года, когда мой 85-летний отец приехал в Нью-Йорк и остановился у меня. Я взял его с собой на прием, устраиваемый молодым известным писателем, и он стоял там в своем поношенном пиджаке из универмага «Маркс энд Спенсер» в окружении блестящей и разодетой публики. Я боялся, что ему будет скучно, но, кажется, его вполне все устраивало. На приеме не было недостатка в красивых девушках.

Женщина, с которой я разговаривал, 30-летняя журналистка, перехватила мой взгляд, который я время от времени бросал в ее сторону, и посмотрела на меня с симпатией.

— Как я вас понимаю, — сказала она.

— Понимаете — что?

— Что это значит, присматривать за отцом. В этом возрасте они могут быть настоящей обузой.

Я почувствовал легкое раздражение. О чем она говорит? Он не был одним из потерявших контроль над собой и ведущих себя как двухлетние дети, ползающих по комнате стариков. Ему не требовался присмотр.

Тогда она сделала нечто совсем непростительное. Она закатила глаза.

Меня охватил такой гнев, что я просто лишился дара речи. Как она смеет, думал я. Как, черт ее побери, она смеет? Я испытывал искушение просветить ее насчет кое-каких достижений человека, которого она посмела назвать «обузой». Будучи во время Второй мировой войны главой исследовательского департамента лейбористской партии и автором ее манифеста 1945 года, отец был одним из тех, кто добился всеобщего согласия в британском послевоенном обществе. Он стал основателем Ассоциации потребителей, Национального колледжа по дистанционному обучению и Медицинского колледжа. Отец написал дюжину книгу, две из которых стали бестселлерами. Он учредил журнал «Какой?», заложил начало не одной дюжины организаций, улучшивших жизнь десятка миллионов людей от Восточного Лондона до Африканского Рога.^[192] Этот человек был подобен знаменитому Колоссу. По сравнению с ним все так называемые «влиятельные люди» — пустое место.

Однако, когда гнев слегка поубавился, я сообразил, что ни одно из этих достижений не будет иметь большого значения в ее глазах. Они не были особенно «сексуальными». И сам отец не подходил к категории VIP-персон, как, например, кто-то по-настоящему, с ее точки зрения, важный, будь то модный фотограф или ведущий светской хроники. Для нее этот седоволосый человек в поношенном пиджаке не был тем, ради кого стоило суетиться. Все, что он сделал, — это изменил жизнь людей.

Тогда я понял, что разлюбил Америку. Я приехал в Нью-Йорк в поисках обычных радостей — секса, славы и денег — и думал, будто готов на все, чтобы добиться этого. В Лондоне, в условиях литературной атмосферы, в которой я был воспитан, погоня за американской концепцией хорошей жизни казалась мне современной и практичной, отличным способом показать, что я отвергаю либеральные ценности родителей. Но, проведя пять лет на Манхэттене, где Дональд Трамп является любимым примером для подражания, взгляды и ценности, которые я отверг, стали привлекать меня сильнее. Возможно, общество, где победитель получает все и единственным арбитром которого является хороший вкус знаменитостей, на самом деле не такое уж изумительное, каким я считал его когда-то.

Согласен, можно подумать, словно это я отверг Америку, хотя по большому счету все совсем наоборот. Для меня Америка не стала страной возможностей, она показала себя страной безответных телефонных звонков. Неужели я обманывал себя, считая, что могу покорить Манхэттен? Может быть, Фрэнк Синатра был прав, и только лучшим из лучших по силам добраться до «самой вершины» в «городе, который никогда не спит». «Нью-Йорк, Нью-Йорк» является своего рода боевым кличем для всех молодых и честолюбивых гладиаторов, бросающий им вызов сразиться на самом большом амфитеатре в мире. Обладаешь ли ты тем, чтобы выстоять в Риме современной эпохи? Я принял вызов, и императоры Готама^[193] показали большим пальцем вниз.

Я предпочитал думать, что это случилось не из-за недостатка способностей. Возможно, я не был достаточно сообразительным, чтобы завоевать Манхэттен, но моя глупость выразилась в элементарных ошибках. Я чувствовал себя спортсменом, которому даже не дали шанса принять участие в состязаниях, потому что он не смог завязать свои шнурки. Я искренне не считаю Алекса талантливей себя, и тем не менее, прожив в Лос-Анджелесе пять лет, этот гаденыш добился того, что весь Голливуд ест из его рук. Почему? Потому что он обладает очень важной способностью, которой не имею я, — ему нет равных в умении завязывать нужные знакомства. У меня могла быть оксфордская степень бакалавра по философии, политике и экономике, но что касается искусства дружеского трепа, я бы не выдержал даже обычного экзамена на уровне средней школы.

И все же… Может быть, я заблуждался. Для моего эго менее болезненным было думать, что я провалился только потому, что не умел пресмыкаться. Но правда ли это? Когда я думаю о пяти годах, проведенных в Нью-Йорке, я понимаю, что причина не столько в отсутствии каких-то навыков, сколько в непреодолимом желании восстановить против себя богатых и знаменитых. Словно во мне сосуществовали два человека — один непреклонный маленький карьерист, готовый перецеловать любые задницы, если в этом будет нужда, а другой сумасшедший анархист-террорист, стремящийся устроить вокруг себя как можно больше беспорядка. Не буду отрицать, некоторые из моих поступков были поразительными по своей глупости. Спросить у Натана Лейна, не гей ли он? Безумие! Сказать Грейдону, что он не продвинулся дальше первой комнаты во время его поездки в Лондон? Сумасшествие! Спровоцировать Гарри и Тину на развертывание полномасштабной ядерной войны? Самоубийство! До известной степени эти эпизоды были результатом слепого невежества. Незнания, да и нежелания знать, какое поведение более подходяще в сложившихся обстоятельствах. Но некоторые из моих наиболее разрушительных поступков, казалось, были результатом анархичной стороны моей натуры, делающей все, чтобы помешать мне достичь желаемого. Я был самым злейшим врагом себе. Но к тому времени, когда я покинул Нью-Йорк, я оставлял за плечами огромное количество претендентов на этот титул.

И все же, не сумев стать кем-то, остался ли я по-прежнему никем? Или же мне удалось найти себя? Меня не оставляло ощущение, что террорист, живущий внутри меня, был моей британской частью, саботирующей моего внутреннего американца. Чем дольше я жил в Америке, тем сильнее чувствовал себя британцем. Как и многие, я думал, что, переехав в Нью-Йорк, сумею заново создать себя, смогу стать американцем. И на протяжении шести месяцев мне казалось, что у меня это получается. Но затем британец во мне вновь занял место на капитанском мостике. Я будто перелетел через Атлантику на самолете, а моя национальность пересекла ее на лодке. Я стал замечать, что меня раздражают мелочи вроде того, как ньюйоркцы говорят «взади» вместо «сзади», вероятно, потому, что мне казалось невежливым говорить то, что может быть истолковано как отсылка к анусу. И еще злило, что в ресторанах нельзя спрашивать про туалет — только про «ванную комнату» или «дамскую комнату».

Желание американцев никого не обидеть также выражалось в довольно сомнительной форме. Взять, например, «лифтовый этикет», действующий на местах работы в современном Манхэттене. Если мужчина едет в лифте один и туда заходит женщина, он должен выйти и позволить ей ехать в одиночестве. Для него лучше самому пережить короткое неудобство, чем заставить ее чувствовать себя «стесненной». С точки зрения жителя Лондона, нью-йоркское общество кажется слишком связанным правилами. Поэтому прав был Гораций, утверждая: «Те, кто пересекает море, изменяют небеса у себя над головой, но не свои души».

Почему ньюйоркцы с такой готовностью мирятся с этими мелочными правилами? Где та любовь к свободе, которая должна пылать в сердце каждого американца? И меня особенно шокировало то, как далеко зашли авторы глянцевых журналов, отказавшись от права на свободу слова ради возможности оказаться рядом с известными людьми. Благодаря эксцентричным выходкам таких женщин, как Пэт Кингсли, пресс-агенты обрели абсолютное влияние на то, что пишется об их клиентах. Так, например, однажды она отвергла 14 авторов, прежде чем выбрала одного, кто, по ее мнению, был достаточно почтителен, чтобы взять интервью у Тома Круза для «Роллинг стоун». В 1992 году группа журнальных редакторов решила, что с них довольно, и сформировала антипублицистический альянс. Его идея заключалась в том, что если они объединятся и выступят единым фронтом, пресс-агенты не смогут больше диктовать журналам свои условия. Но альянс очень быстро распался, и положение Пэт Кингсли упрочилось, как никогда. «Издательский мир не способен долго придерживаться каких-либо принципов».

Бесхребетность нью-йоркских журналистов меня особенно разочаровала из-за того, какими полными жизни и независимыми они были когда-то. Я приехал в Нью-Йорк с головой, забитой историями о легендарных дебошах и хулиганских выходках Бена Хечта, Германа Манкевича и Дороти Паркер, ожидая встретиться с нынешними продолжателями их дела в офисах редакции «Вэнити фэр». Я представлял себе это сумасбродное сообщество, где никто не придерживается формальностей и у каждого наготове какая-нибудь шутка. Но оказалось, что от этой бесшабашности и чувства юмора не осталось и следа. Наоборот, я столкнулся с армией ограниченных и закоснелых карьеристов, которые ни разу в жизни не накачивались до бровей и послушно отправлялись в постель в десять вечера. Сегодня обычный нью-йоркский журналист очень отличается от отважных героев бушующих двадцатых. Он напуганный конформист, «кастрированный» послушный работяга. В Лондоне мне встречались дипломированные бухгалтеры, которые вели себя куда несдержаннее.

Проведя весь первый год в упорных посещениях каждого литературного приема, куда мне удавалось попасть, в попытках отыскать тот эфемерный круг блестящих и бесстрашных авторов, я понял, что компания, с которой я обычно проводил время дома в Лондоне, намного ближе к идеалу Алгонквинского круглого стола, чем любая группа журналистов, с коими сводила меня судьба на Манхэттене. Джулия Берчл, несмотря на все ее недостатки, имела много общего с бойкими на язык и любящими выпить дамочками эпохи джаза. Она отличается независимым умом, не терпит предрассудков и обладает острым язычком, что вряд ли можно сказать о ком-нибудь из современных журналистов Нью-Йорка. За пять лет, проведенных мною в Америке, я не встретил никого, кто бы походил на Дороти Паркер больше, чем она.

Наверное, было бы спокойнее думать, что недостатки современного поколения нью-йоркских журналистов — временное отклонение, а не случай «всеобщей апатии», в чем Токвиль видел неизменную опасность для любого демократического общества. По словам Ричарда Клейна, профессора Корнельского университета, Америка просто переживает сейчас не самые лучшие времена: «Мы находимся в самом центре одного из тех периодов подавления, когда культура, унаследованная от пуритан, навязывает истерические взгляды и накладывает связанные чувством вины ограничения на общество, узаконивая морализаторство под видом заботы об общественном здоровье, а на самом деле стремясь усилить и расширить влияние цензуры до такой степени, чтобы ограничить свободу в целом».

И хотя в этих культурных сдвигах, несомненно, имеется определенная цикличность, более вероятным кажется, что постепенное разъедание свободы становится необратимым процессом, неизбежным последствием торжества равноправия над свободой, о чем предостерегал Токвиль в своей «Демократии в Америке». Дебри из мелких ограничений, которым ньюйоркцы с готовностью подчиняются каждый день, являются примером того, что Токвиль называл «деспотизмом посредственности». Почему с этим мирятся? Потому что им нравится чувствовать поддержку большинства, которая делает их невероятно сильными в их демократическом обществе. Это форма добровольного рабства, способ, с помощью которого большинство навязывает свою волю индивидам.

To, что у нас в Британии еще нет огромного количества этих правил, объясняется тем, что демократизации пока не удалось раздавить наш драчливый и независимый дух — обстоятельство, которое Токвиль бы связал с нашим аристократическим наследием. Разумеется, в современной Британии меньше аристократичности, чем в былые времена, но нравы и обычаи дворянства просачиваются во все слои общества, придавая аромат аристократизма обществу в целом. Его самым драгоценным даром было наделить любовью к свободе каждого британского гражданина, дав нашей стране возможность противостоять некоторым наиболее разрушительным результатам той самой любви к равноправию, которую Токвиль назвал определяющей характеристикой эпохи. Разумеется, я не имею в виду экономическое равноправие. Это один из парадоксов американской демократии, когда наименее оправданная форма неравенства, которая приговаривает 14 миллионов детей расти в нищете, в целом является единственной формой неравенства, к чему все относятся терпимо.

Восхваляя аристократические общества, Токвиль не сводил все к пользе принципа наследования против доктрины правящего большинства. Скорее он имел в виду классическое определение аристократии — правление лучших. Причина, по которой его так привлекала Британия XVIII века, связана с тем, что в то время она была обществом, где статус во многом определялся качествами человека, а не накопленным состоянием. Конечно, очевидная несправедливость, что резерв этих талантливых людей был ограничен знатностью происхождения, но Токвиль считал, что данную иерархию на основе человеческих качеств можно сохранить на время, пока не придет конец принципам наследования. Он очень надеялся, что демократия может слиться с аристократией, чтобы создать общество, основанное на принципах равенства, но в котором каждый человек стремился бы стать лучшим. В его представлении именно такого рода общество надеялись построить в Америке отцы-основатели.

В третьей главе я рассказал о том возбуждении, которое испытал на занятиях Стэнли Кэвелла, обнаружив естественных аристократов Томаса Джефферсона в классических комедиях 1930–1940-х годов. В книге «В погоне за счастьем», которую Кэвелл написал для своих занятий, он упоминает о связи между идеальными гражданами Токвиля и персонажами из этих фильмов. Токвиль возносил свободу так высоко, поскольку считал, что гражданам демократического общества внутренне присуща способность отказаться от бешеной погони за материальной выгодой и стать всесторонне развитыми человеческими существами. Рассуждая о «Филадельфийской истории» он пишет: «Опасаясь скрывающейся в демократии тенденции к деспотизму большинства, тирании над разумом… [Токвиль] видел в способности аристократов к независимости суждений и поступков, умении, если нужно, быть эксцентричными бесценное качество, с помощью которого можно оценить достоинства демократического общества, чтобы определить не приводит ли поиск индивидуального равенства к отказу от задачи создания подлинной личности».

Согласно этому тесту, нынешнее поколение нью-йоркских журналистов — современные последователи персонажей, созданных Кларком Гейблом, Джеймсом Стюартом и Кэри Грантом, — не выдерживают никакого сравнения. В течение пяти лет, прожитых на Манхэттене, я постоянно сталкивался с людьми, которые казались мне в чем-то ущербными. И это становилось очевидным по множеству причин. Наиболее поразительный факт — невероятное сходство всех, с кем я встречался. Словно они сошли с конвейера, и в них отсутствовала божественная искра, которая делает уникальным каждого человека. Как ни пугающе это прозвучит, но, казалось, у них нет души.

Еще для меня было проблемой завести настоящих друзей. (Ничего удивительного, можете подумать вы, прочтя предыдущий абзац.) В Нью-Йорке у меня было множество знакомых, людей, чья компания доставляла мне удовольствие, но к концу моей эпопеи в Америке у меня осталось лишь два настоящих друга. С журналистами Манхэттена мне было проще завязать ничего не значащие отношения, чем близкую и крепкую дружбу, отчасти из-за того, что лишь немногие из них соглашались со мной надраться. Я понял это, когда потерял работу в «Вэнити фэр» и от меня отвернулись люди, которых я считал моими друзьями. Судите сами, каждый раз когда я замечал на приеме кого-нибудь из прежних коллег и направлялся в их сторону, они просто не могли скрыть паники. На их лицах отражалось: «Боже мой! Как же мне улизнуть от него?» В издательском мире Нью-Йорка достаточно было разнестись слуху, что тебя уволили, и тебя перестанут узнавать. Как во Вьетнаме пехотинцы старались держаться подальше от любого, кто, по их мнению, приносил несчастье, так и в «Конде наст» никто не хотел быть связанным с неудачником. Среди представителей издательского бизнеса дружба кажется менее важной, чем успешная карьера.

Но пожалуй, самым ярким признаком того, что встреченные мной люди во многом ущербны как человеческие существа, было их безразличие к романтической любви. Разумеется, здесь есть исключения, но меня поразило, как мало значения они придают чувственной любви, особенно при выборе спутника жизни. Брак для них чисто деловое партнерство, союз, в который вступают из-за материальной выгоды, а не по духовному влечению. Идеальный брак для этих людей не тот, в котором в вечности сплелись две души, а взаимовыгодное соглашение, которое может быть расторгнуто, как только перестанет быть полезным. Подобное низведение романтической любви стало высочайшей ценой, которую они платили за то, что пожертвовали свободой ради достижения профессионального успеха. Как сказал знаменитый последователь Чосера Невилл Когилл: «По своей сути любовь является аристократическим чувством, то есть на него способны лишь утонченные натуры, независимо от их происхождения».

Но, даже упаковывая чемоданы, я ощущал, что какая-то часть меня все еще жаждала обладать тем, что сопутствует успешной карьере в Нью-Йорке. Я бы солгал, сказав, будто меня разочаровал мир блестящих лимузинов и престижных ресторанов. Я еще мечтал о том, чтобы стать большим человеком в Нью-Йорке и спать с супермоделями. Но в глубине души я знаю, ничто из этого не принесло бы мне долгого счастья. Именно потому Гарри и Тина вызывали наиболее горькие сожаления, высказываемые некоторыми из их друзей. Несмотря на блестящую карьеру, они не кажутся счастливыми. Наоборот, они выглядят неуверенными и встревоженными. Их пугает, что все созданное ими может однажды рухнуть как карточный домик. Как говорил Бен Хечт: «В Нью-Йорке нервозность идет рука об руку со славой. Известных людей преследует страх проснуться однажды утром и, в противоположность Байрону, обнаружить, что о них никто не знает».

Покидая Манхэттен, у меня не было ни малейших сомнений, что к Кэролайн меня привлекла британская сторона моего характера. Лишь благодаря полному безразличию к славе и деньгам Кэролайн смогла полюбить меня, но и я полюбил ее по той же причине. И я знал, что в будущем ей будет достаточно бросить один испепеляющий взгляд, чтобы излечить меня от претенциозности, когда я буду излишне переживать, что меня не пригласили на модную вечеринку или что я буду выглядеть не слишком привлекательно на своей авторской фотографии. Она стала для меня своеобразным противоядием от Нью-Йорка. Я и сам не мог пожелать для себя более сильного союзника.

Закончив книгу, я отправил ее экземпляр отцу, и через несколько дней он пригласил меня на ужин в свой дом в Айлингтоне. Я прибыл туда, чтобы выслушать приговор.

Он отозвался о моем творении благожелательно: «очень забавно», но без особого энтузиазма. «Почему бы тебе не написать книгу посерьезнее?» — спросил он. Напомнил о предложенном Т. С. Элиотом различии между достижениями двух сортов: за одно тебе аплодируют при жизни, но и только, а другое становится значимым настолько, что его читает не одно поколение. Не пора ли мне перестать гоняться за дешевым успехом суетного мира и заняться чем-то более значительным? Конечно, он прав. По словам писателя Николаса Леманна, «Возвышение меритократии» почти обессмертило моего отца. Куда там голливудским богам, которые так поразили мое воображение в первую оскаровскую вечеринку «Вэнити фэр». Вот к какому бессмертию стоит стремиться.

И все же я не смог сказать, что сожалею о времени, потраченном на поклонение фальшивым идолам. Лишь немногим счастливчикам удается сразу найти свой путь. Большинству из нас он открывается после долгих поисков.

Эпилог

В конце мая 2000 года Питер Стоун, журналист из Лос-Анджелеса, рассказал мне, что ____ ____выгнала Алекса. Неудивительно, что он не позвонил мне, чтобы сказать об этом. Тем не менее я оставил сообщение на его голосовой почте, интересуясь, правда ли это, и через пару дней он мне перезвонил.

Алекс. Она не выгоняла меня, дружище. Все совсем не так. Думаю, мы с ней просто поняли, что у нас ничего не выйдет, понимаешь? Она очень избалована. Привыкла, чтобы ее обожали, льстили и преклонялись перед ней, но из-за чего? Из-за биологической случайности. Знаешь, с тех пор как ей исполнилось 18, ей постоянно твердили о том, какая она фантастичная и сногсшибательная, хотя по сути все, что от нее требовалось, — раздвинуть ноги. И это ее испортило. Признаюсь, я рад, что это закончилось сейчас, а не после того, как у нас появились бы дети. Тогда бы все могло действительно обернуться катастрофой, ты понимаешь, что я имею в виду?

Я. Да, ладно тебе, Алекс. Ты спал с ____ ____, и теперь ее нет. Это должно больно тебя задевать.

Алекс. Конечно, не буду притворяться и говорить, что я не расстроен из-за этого. Я расстроен. Доволен? Но я никогда не приходил в дикий восторг от этого мира, как ты. Он далеко не удивительный. Я присутствовал, когда Томми Хайлфигер^[194] сказал: «Давай закажем частный самолет и на недельку махнем на Маврикий», или когда Боно^[195] сказал: «Отправляемся в Дублин на день рождения Салмана». Приятель, я был на показе фильма, где присутствовали лишь Шон Пени и Брэд Питт. И знаешь что? Реальность тебя бы разочаровала. Шон Пенн просто отвратительный любитель подраться и выпить, пытающийся перетрахать как можно больше женщин. Брэд Питт славный паренек, но, проговорив с ним полчаса, ты понимаешь, что он просто славный паренек, и все.

Я [благоговейно]. Именно поэтому я всегда тебе завидовал, Алекс. Когда ты критикуешь этот мир, тебе веришь. Потому что ты там был и видел все собственными глазами. Мои же критические выкрутасы скорее напоминают басню о лисице и винограде. Томми Хайлфигер и Боно не подпустили бы меня к себе, будь я даже коммивояжером. Заметь они меня на подъездной дорожке, спустили бы собак.

Алекс. Я знаю, что ты романтизируешь этот мир, но, поверь, на самом деле он совершенно пустой. Не спорю, сначала он тебя возбуждает и волнует, но в конечном итоге ты теряешь к нему интерес. Я встречался действительно с одной из самых красивых женщин в мире, и знаешь что? Со временем это перестает иметь значение.

Я. Я не романтизирую мир, по крайней мере больше не романтизирую. Но я бы хотел быть его частью, чтобы потом осуждать его с большей убедительностью. Я завидую твоему авторитету в данном вопросе. Даже как лишившийся всех иллюзий циник ты гораздо успешней меня. Это несправедливо.

Алекс. Прекрати смотреть на мир как на спортивные соревнования. Победа не самое главное, приятель.

Я. Послушай, Алекс, ты должен написать об этом. Забудь о голубом собачьем парикмахере из Уэльса. Напиши сценарий об обычном парне из Северного Лондона, который приехал в Голливуд и оказался в постели с ____ ____. Сначала он совершенно покорен ею и миром, в котором она живет, но в конце концов она его вышвыривает и он превращается в мистера Обозленного, беснующегося и обвиняющего ее и ее друзей в духовной пустоте. Твой персонаж даже может закончить тем, что преследует ее…

Алекс [раздраженно]. Послушай, чувак, она меня не вышвыривала. Заруби себе на носу. Если хочешь знать, это я ее бросил.

Я. Ты ее бросил? Господи Иисусе. Алекс, я бы пожертвовал своим левым яичком, лишь бы сказать это. «Да, я знавал ____ ____. Мы встречались с ней несколько месяцев. Но дело в том, что со временем красота приедается. Поэтому я ушел от нее».

Алекс [смеясь]. Ну, вообще-то именно так все и было.

Когда я в последний раз разговаривал с Алексом, он писал сценарий для Адама Сэндлера.

Благодарность

Я думал начать эту часть с одной из тех постмодернистских оговорок о случайном характере каких-либо совпадений, которые ставят под сомнение саму идею объективности и правдивости рассказанного, но практически все, что написано в этой книге, произошло именно так, как я это описал. Я сказал «практически все» из-за легкой комичности, которую иногда придавал некоторым событиям, но вы бы удивились, как мало я приукрасил или преувеличил. Когда я перелистываю книгу и перечитываю обо всех унижениях, которые мне пришлось пережить, у меня возникает неодолимое желание, чтобы большая их часть действительно оказалась лишь плодом моего воображения. К сожалению, это довольно подробный отчет обо всем, что со мной произошло.

По возможности я старался использовать реальные имена людей, но по юридическим причинам иногда мне приходилось либо изменять их, либо оставлять прочерки. Все фактические данные, которые вы найдете в книге, я постарался изложить очень точно, и в этом неоценимую помощь мне оказали Риза Круз и Консуэло Мурсом, за что я им очень признателен. Однако ошибки неизбежны. И если вы обнаружите какую-нибудь из них, пожалуйста, сообщите об этом по адресу howtolose@hotmail.com. Таким образом, если случится чудо и мою книгу издадут дополнительным тиражом, у меня будет возможность их исправить.

У меня имеется длинный список людей, которых мне бы хотелось поблагодарить, но, к сожалению, если я назову их имена, они лишатся работы. Люди, сотрудничающие с глянцевыми журналами Нью-Йорка, постоянно пребывают в атмосфере изматывающей паранойи. По описанию одного из сотрудников «Разговора», журнала Тины Браун, это похоже на «работу в Белом доме в период правления Никсона». Хотя свобода слова и гарантирована Конституцией Америки, но горе тому журналисту изглянцевого журнала, что попытается использовать это право, распространяясь о своем начальстве. (Думаю, журнал «Разговор» было бы лучше назвать «Омерта».^[196]) Тем не менее у меня было множество «Глубоких глоток»,^[197] чьих имен я не могу назвать, но которых я бы все равно хотел поблагодарить. Уверен, они поймут, что я имею в виду именно их.

В число же тех, чьи имена назвать я могу, входят мой агент Эмма Пэрри, мой редактор Май Семсон из издательства «Литтл, Браун и компани» и мой адвокат по вопросам диффамации Мартин Соамс. Среди тех немногих людей, которые читали эту книгу по мере ее написания и во многом улучшили ее советами, были Майкл Янг, Шон Макалей, Космо Ландесман, Крис Лоуренс, Мелик Кейлан, Кристофер Колдуэлл и Кромвель Кулсон. Также мне бы хотелось поблагодарить Беки Квинтавейлл и Рейчл Лейшон из издательства «Литтл, Браун и компани». Стоит ли говорить, что все ошибки, в том числе постоянное использование выражения «стоит ли говорить», являются моей личной заслугой.

Наконец, мне бы хотелось поблагодарить Грейдона Картера, без которого эта книга не была бы написана никогда.

Примечания

1

Führer Kontakt — соприкосновение с вождем (нем.). — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Уильям Бут — персонаж книги Ивлина Во «Scoop», молодой провинциал, пишущий аккуратные эссе о привычках барсуков, по ошибке нанятый «Дейли Бист» военным репортером и отправленный в вымышленную африканскую страну освещать назревающую революцию. В конце концов Бут возвращается в Лондон как удостоенный наибольших похвал зарубежный корреспондент.

(обратно)

3

Неформальное название группы американцев, известных своим чувством юмора и устраивавших регулярные встречи в отеле «Алгоквин» с 1920 по 1930 г.

(обратно)

4

Сэвил-роу — улица Лондона, на которой расположены самые престижные и модные ателье.

(обратно)

5

Пол Гаскойн — футболист, более известный под прозвищем Газза; синдром Туретта — неврологическое заболевание, характеризующееся тиком, быстрыми непроизвольными и неожиданными движениями и звуками.

(обратно)

6

«Несложно понять, почему богатство и слава заставляют кого-то пить и сходить с ума от безделья, но грубость Газзы — оскорбления, неприличные жесты, гримасничанья, драки — настолько банальна и не приносит никакого удовольствия, что поневоле задумаешься, зачем кто-то продолжает этим заниматься, если только он не делает этого против собственной воли». Рансиман Дэвид «Что случилось с Газзом?» // «Модерн ревю», осень 1991 г.

(обратно)

7

Айсис — река, протекающая через Оксфорд и впадающая в Темзу.

(обратно)

8

Черуэлл — еще один приток Темзы.

(обратно)

9

Трибутари — приток реки (англ.).

(обратно)

10

Даньюб — Дунай.

(обратно)

11

Статья называлась «В ожидании революции».

(обратно)

12

Казалось, подобное замечание не имело под собой почвы. До этого момента наши отношения складывались нормально, и я совершенно не был готов к подобной отповеди, столь неожиданной, как если бы моя мама въехала мне головой в живот. До сих пор я никогда не думал, что нашей дружбе может положить конец одно-единственное жестокое замечание, но я ошибся.

(обратно)

13

Журналисты «Вашингтон пост», занимавшиеся исследованием Уотергейтского скандала, авторы книги «Вся президентская рать».

(обратно)

14

Названа в честь сенатора Дж. Уильяма Фулбрайта (1905–1995) — основателя международной программы по обмену студентами.

(обратно)

15

Ассоциация восьми старейших американских университетов. Считается, что члены Лиги отличаются высоким качеством образования и в связи с этим определенным снобизмом по отношению к другим американским университетам.

(обратно)

16

Названы в честь Антиохского колледжа в Огайо, где эти правила были установлены.

(обратно)

17

Алан Блум пишет: «Лишь в одном профессор может быть совершенно уверен: каждый студент, поступающий в университет, верит или говорит, что верит в относительность истины. Если это убеждение подвергнуть проверке, результат будет один — студенты этого не поймут. Они так удивляются, что кто-то отрицает очевидность этого убеждения, словно этот кто-то усомнился, что 2 + 2 = 4».

(обратно)

18

Джордж Фаркер (1678–1707) — английский драматург.

(обратно)

19

Томас Джефферсон (1743–1826) — американский просветитель, идеолог демократического направления в период Войны за независимость в Северной Америке; автор проекта Декларации независимости США, третий президент США.

(обратно)

20

Джон Адамс (1735–1826) — вице-президент и затем второй, после Дж. Вашингтона, президент США (1797–1801).

(обратно)

21

«Прайвит ай» — сатирический британский журнал.

(обратно)

22

Хиз Робинсон (1872–1944) — английский карикатурист и иллюстратор, чье имя стало нарицательным из-за нарисованных им невероятных механизмов и используется, когда речь идет об изумительно сделанных аппаратах или механизмах, которые оказываются либо не работающими, либо совершенно неэффективными, несмотря на внушительный вид.

(обратно)

23

Норман Мейлер — американский писатель и журналист.

(обратно)

24

Клаус фон Бюлов — более известен по громкому делу об убийстве жены. Был оправдан, в настоящее время пишет рецензии по искусствоведению и театральным постановкам.

(обратно)

25

Стив Рубелл (1943–1989) — основатель и владелец «Студии 54».

(обратно)

26

Маргарет Трюдо — бывшая жена премьер-министра Канады Пьера Трюдо.

(обратно)

27

По словам Энтони, ее полное имя леди Джейми Ли Кертис-Хейден-Гест.

(обратно)

28

Том Вольф — известный американский писатель и журналист.

(обратно)

29

Кристофер Хитченс — писатель, журналист, литературный критик и интеллектуал, друг Мартина Эмиса и одно время работал в «Вэнити фэр».

(обратно)

30

Игра слов Guest — часть фамилии Haden-Guest, которая переводится с англ. как гость.

(обратно)

31

Игра слов: Condescendin — зазнавшийся, важничающий и Nasty — недоброжелательный, злобный; выделенные жирным части слов составляют название компании «Конде наст» — «Conde Nast».

(обратно)

32

Герт Фроб (1913–1988) — актер, исполнивший роль Аурика Голдфингера в «Голдфингер» из цикла фильмов об агенте 007.

(обратно)

33

Сдержанность, холодность (фр.).

(обратно)

34

Пэтси — героиня комедийного английского сериала о двух процветающих, но нелепых жительницах Лондона, повернутых на моде и стиле и постоянно выкидывающих всякие номера.

(обратно)

35

Вот пример письма с отказом, отправленное 25 июня 1997 года Бет Алтчулл: «Дорогая Мисс Браун, огромное спасибо за ваш интерес к «Вэнити фэр». К сожалению, мы не сможем дать рецензию на вашу книгу «Эта старая черная магия: эссе, рисунки и поэзия по "Радостям любви черного человека"». Еще раз спасибо за то, что вы подумали о «Вэнити фэр». Мы желаем вам удачи в издании вашей книги и надеемся, что в будущем вы поделитесь с нами вашими новыми идеями».

(обратно)

36

Фамилия Freelantzovitz образована от англ. freelance — внештатный работник.

(обратно)

37

Фамилия в переводе означает «бесполезный, ленивый эмигрант».

(обратно)

38

Широко известный приватный клуб в Сохо, где собираются художники и представители СМИ. Был создан как «противоядие против традиционных клубов» и назван в честь американского комика Граучо Маркса, который сказал однажды: «Любой клуб, который пожелает принять меня, недостоин того, чтобы я в него вступал».

(обратно)

39

Самый большой из тематических парков, расположен в Великобритании и устроен в живописных садах, оживляемых постоянными костюмированными парадами, музыкальными спектаклями и фейерверками. Здесь также находится самая высокая «горка» в мире.

(обратно)

40

Бродяги, живущие в метро Нью-Йорка.

(обратно)

41

Популярное название для больших пассажирских самолетов, в том числе «Боинга-747», который впервые был выпущен в 1969 г.

(обратно)

42

Дерьмо (нем.).

(обратно)

43

Автор имеет в виду сексуальные отношения. Это выражение встречается в «Отелло» Шекспира, где Яго говорит: «Я — человек, пришедший вам сказать, что ваша дочь и мавр сейчас изображают двуспинного зверя».

(обратно)

44

Это была не моя идея. Ее предложил Джеймс Уолкотт, который в то время был штатным автором в «Нью-йоркере». Позднее он стал пишущим редактором в «Вэнити фэр».

(обратно)

45

Самый модный частный клуб Лондона.

(обратно)

46

Росс Блэкнер — знаменитый художник-абстракционист.

(обратно)

47

Мужскую часть служащих «Конде наст» «Нью-Йорк таймс» расценивал следующим образом: «Формально нормальный парень имеет здесь большие шансы. Но если для женщины главным является высокая мода, если ее жизнь зависит от покупки пары модных туфель, то разве может она позволить себе выйти замуж за журналиста, работающего вместе с ней? Ее привычки может удовлетворить только банкир». Джон Терни. «Основной мазохизм», «Нью-Йорк таймс», 6 июля 1996 г.

(обратно)

48

Ноги (сленг).

(обратно)

49

Sensitive New Age Guy, или сокращенно SNAG, — чуткий и ранимый в отношениях со слабым полом мужчина, избегающий проявления агрессивности, присущей его полу. Название произошло из-за стереотипного (но зачастую некорректного) причисления таких мужчин к последователям движения и восточной практики нью эйдж, которые больше заинтересованы в малораспространенных религиозных течениях или современной духовности, чем в пиве, футболе и сексуальных атрибутах.

(обратно)

50

«Свобода, равенство, реклама» (фр.). — Ироническая переделка лозунга Великой Французской революции «Liberté, Egalité, Fraternité» — «Свобода, Равенство, Братство».

(обратно)

51

Neo-trash — переделка слова eurotrash, обозначающее постмодернистский, упаднический европейский культурный феномен. В «neo-trash» скорее всего сделан акцент на trash, что в переводе означает «хлам, дрянь, рвань, быдло».

(обратно)

52

Молодой перспективный специалист с высокими доходами.

(обратно)

53

Макаллистер (1827–1895) — третейский судья светского общества Нью-Йорка.

(обратно)

54

Люди, занимающиеся в Нью-Йорке связями с общественностью и рекламой, никогда не называют себя «пресс-агентами». Они предпочитают быть «промоуторами», «организаторами мероприятий» или «консультантами по имиджу».

(обратно)

55

Из статьи Майкла Гросса «Общественная жизнь в блендере». «Нью-Йорк» 2 февраля 1998 г.

(обратно)

56

Из статьи Ванессы Григориадис «Добро пожаловать в Долхаус», «Нью-Йорк» от 7 декабря 1998 года.

(обратно)

57

На заре становления PR-индустрии фирмы нанимали тех, кто размещал истории об их клиентах в разделах светской хроники. Именно так начинала свою карьеру Пэт Кингсли, работая на «Роджерс энд Кауан».

(обратно)

58

Признаюсь, иногда я говорил что-нибудь хорошее в ответ на СОЛИДНУЮ взятку, но по крайней мере чувствовал себя виноватым из-за этого. Очень, очень виноватым.

(обратно)

59

Так было не всегда. Например, в фильме «Сладкий запах успеха» нью-йоркский журналист Джей Хансекер более могущественная фигура, чем пресс-агент Сидни Фалко. Если бы этот фильм снимали сегодня, соотношение сил было бы совсем другим.

(обратно)

60

Модель «Моторолы».

(обратно)

61

Спортивная модель «мерседес-бенц».

(обратно)

62

Монополия Пэт Кингсли усилилась, когда в мае 2001 «РМК» слилась с конкурирующей фирмой «Хавэйн Бом Холлc», клиентами которой были кинозвезды, в том числе Рассел Кроу, Гвинет Пэлтроу, Дженифер Энистон, Лив Тайлер и Джуд Лоу. И теперь весь «А-лист» Голливуда был представлен одной компанией, которую контролировала Пэт Кингсли.

(обратно)

63

Разновидность булки, выпеченной в форме кольца.

(обратно)

64

Брет Истон Эллис — американский писатель, автор книг, которые затем были экранизированы: «Меньше нуля», «Американский психопат», «Правила секса» и др.

(обратно)

65

Хантер С. Томпсон (1937–2005) — американский журналист и писатель, автор «Страха и ненависти в Лас-Вегасе».

(обратно)

66

Джон Эдгар Гувер (1895–1972) — основал ФБР в его нынешней форме и был его директором с 1924 года до самой смерти в 1972 г.

(обратно)

67

Эллиот Несс (1903–1957) — агент американского министерства финансов, известный своими усилиями в поддержании «сухого закона» как глава легендарной группы «Неприкасаемые», сумевшей посадить в тюрьму известного гангстера Аль Капоне.

(обратно)

68

Место проведения церемонии вручения Оскара.

(обратно)

69

Кэри Грант и Ральф Белами играли соперников в комедии «Его девушка Пятница».

(обратно)

70

Жаклин Кеннеди Онассис.

(обратно)

71

Курт Андерсен подчеркнул это в электронной переписке с Норой Эфрон в «Слэйт» от 13 сентября 1999 года: «Что касается Рона Перелмана (единственного и неповторимого): как, по-твоему, насколько он осознает и насколько его волнует тот факт, что если бы он не был богат, ему бы не удалось затащить в постель таких женщин как Патрисия Дафф и Эллен Баркин? И если быть еще откровеннее, то как крепко, по-твоему, они должны были зажмурить глаза, думая о долларах, отдаваясь уродливому миллиардеру?»

(обратно)

72

Кэти Ройф написала статью для «Эсквайра», в которой обсудила этот парадокс: «Со стороны моя жизнь — образец современной женской независимости… Но иногда кажется, что моя независимость — часть тщательно сконструированного фасада, за которым скрывается более традиционное женское желание быть защищенной и обеспеченной». «Независимая женщина (и другая ложь)». «Эсквайр», февраль 1999 года.

(обратно)

73

Диана фон Ферстенберг — дизайнер одежды, ставшая известной благодаря «вэп дресс» (платья, завязывающегося, как халат), образец разработанной ею линии женской одежды выставлен в музее искусств «Метрополитен». Барри Диллер — медиа-магнат. Диана Сойер — журналистка, ведущая программ «Доброе утро, Америка», «Прамтайм» и вечерних выпусков мировых новостей. Майк Николс — кинорежиссер фильмов «Выпускник» и «Кто боится Вирджинии Вульф?». Гейл Шихи — американская писательница, автор книг о жизни и ее циклах из серии «Переходы». Клей Фелкер— журналист и редактор, основатель журнала «Нью-Йорк мэгэзин». Бинки Урбан — знаменитый литературный агент, во многом поспособствовавшая успеху первого романа Донна Тартт «Тайная история». Кен Олетта — журналист, ведущий колонки «Анналы коммуникаций» в журнале «Нью-йоркер», на протяжении двух с лишним лет освещавший процесс «США против Майкрософт», автор 10 книг, и в том числе нескольких бестселлеров по оценке «Нью-Йорк таймс». Гарольд Эванс — был редактором газет «Санди тайм» и «Таймс», президентом издательства «Рэндом-Хаус» в Нью-Йорке и главным редактором газеты «Дейли ньюс» и журналов «Атлантик мансли» и «Ю-Эс ньюс энд уорлд рипорт». Автор книги «Век Америки».

(обратно)

74

Каспер Вейнбергер (1917–2006) — американский политик, министр обороны во время правления президента Рейгана.

(обратно)

75

Кроме того, что это титул для детей пэров в Великобритании, в США таким образом обращаются к судьям.

(обратно)

76

Джей Ленно — комедийный актер, ведущий ток-шоу.

(обратно)

77

В фильме «Джерри Магвайер» Том Круз описывает жизнь нижестоящих спортивных агентов как «время, когда надо наплевать на свою гордость». Когда я смотрел фильм на специально устроенном для «Вэнити фэр» просмотре в 1996 году, эта фраза попала точно в цель. Позже, возвращаясь в офис по Мэдисон-авеню, мы с Крисом Лоуренсом орали во все горло: «Наплюй на свою гордость».

(обратно)

78

Малкольм Маггеридж (1903–1990) — британский журналист, философ, разведчик и защитник христианства.

(обратно)

79

«А Dance to the Music of Time» — 12-томное произведение Энтони Поуэлла, в котором в разные периоды жизни появляются сотни персонажей, и перед читателем предстает панорама английского общества со времен Первой мировой войны вплоть до 1970-х годов. «Танец под музыку времени».

(обратно)

80

У Грейдона была дюжина подобных правил: «Ты можешь руководить изданием с помощью пишущей машинки или калькулятора, но не тем и другим одновременно»; «Если ты считаешь, что музыку заказывает рекламодатель, ты крупно ошибаешься, это делает читатель»; «Важными являются не те, про кого ты пишешь в журнале, а те, о ком ты умалчиваешь».

(обратно)

81

Майкл Уиннер — британский режиссер и продюсер, снял такие фильмы как «Жажда смерти», «Механик», «Ночные посетители».

(обратно)

82

Возможно, я всего лишь выдаю желаемое за действительное. Единственная штатная должность, которую я занимал в британской газете, — стажер в «Таймс». Меня уволили через шесть месяцев.

(обратно)

83

Г. Л. Менкен (1880–1956) — американский критик, публицист, сатирик, известный как «Балтиморский мудрец» и «Американский Ницше».

(обратно)

84

Майк Лей — английский режиссер («Вера Дрейк», «Все или ничего» и др.).

(обратно)

85

Кинокомпания, снимающая костюмированные драмы.

(обратно)

86

«12 рождественских дней» — популярная английская рождественская песня, в одном из куплетов которой поется о десяти скачущих лордах.

(обратно)

87

Честно, без обмана (лат.).

(обратно)

88

Телевизионный цикл, предназначенный для того, чтобы познакомить американских зрителей с продукцией английского телевидения — экранизациями романов и биографий, оригинальными телевизионными постановками.

(обратно)

89

Сесил Битон (1904–1980) — английский фотограф, а также художник-декоратор, получил Оскара за лучшие декорации к фильму «Моя прекрасная леди», когда впервые попал на Манхэттен.

(обратно)

90

«Отстойниками» на рифмованном жаргоне кокни англичане называют американцев.

(обратно)

91

В своей книге «Последняя вечеринка: «Студия 54», диско и ночная культура» Энтони пишет: «За то время, что я провел в «Студии 54»… мне пришлось потратить не больше нескольких баксов». Он всегда утверждал, что эта история вранье, хотя признавался в скупердяйстве.

(обратно)

92

Данные переписи населения Соединенных Штатов за 1990 год.

(обратно)

93

Ingerlernd — искаженное звучание слова England (Англия), которое кричат английские футбольные болельщики.

(обратно)

94

Так называли английских солдат американцы в годы Второй мировой войны из-за того, что те пили сок лайма, чтобы избежать цинги.

(обратно)

95

Темно-коричневого цвета паста, довольно соленая и с большим количеством витамина Д, изготовленная из пивного экстракта, образующегося в процессе варки пива.

(обратно)

96

Коричневый соус, производимый в Англии, сделан на основе солодкового уксуса, смешанного с фруктами и специями, является приправой к острой еде.

(обратно)

97

«Triangle Below Canal Street» — в прошлом индустриальный район Нью-Йорка, сегодня фешенебельный жилой квартал для богатых людей.

(обратно)

98

Саймон Дунан — креативный директор универмага «У Барни» и ведущий колонки в «Нью-Йорк обсервер».

(обратно)

99

Марка кубинских сигар.

(обратно)

100

Заимствование из немецкого — «злорадство».

(обратно)

101

Одно из названий организации «Мафия гомосексуалистов», о которой впервые упомянул «Спай» в 1995 году, а после интервью Майкла Овитца «Вэнити фэр» в 2002 году, в котором он заявил, что данная организация выжила его из Голливуда, она стала широко известна. Считается, что в нее входят самые влиятельные люди из мира шоу-бизнеса.

(обратно)

102

Шутка принадлежит Элвису Митчеллу, кинокритику из «Нью-Йорк таймс», который сказал: «"Дитэйлз" предназначен для мужчин, которые не поймут, почему им нравится разглядывать фотографии других мужчин». «Дитэйлз», возможно, единственный в мире журнал для геев, о котором еще не говорят открыто. Единственный раз это случилось в одной серии «Симпсонов» — один ньюйоркец сказал другому: «А тебе не хочется поиметь «Дитейлз»?»

(обратно)

103

Неудачный шаг, необдуманное решение (фр.).

(обратно)

104

Сеньор Дженифер «Грейдон на гребне волны», «Нью-Йорк», 11 декабря 2000 года.

(обратно)

105

Барбара Дэвис — вдова миллиардера Марвина Дэвиса, бывшего владельца кинокомпании «20 век Фокс».

(обратно)

106

Бетси Блумингдейл — вдова Альфреда Блумингдейла, владельца универмага «У Блумингдейла».

(обратно)

107

В апреле 1961 года ЦРУ совершило попытку вторгнуться в Залив свиней, чтобы положить конец правлению Фиделя Кастро, которая закончилась неудачей.

(обратно)

108

Элен Деженерес — американская актриса, ведущая ток-шоу «Шоу Элен ДеЖенерес».

(обратно)

109

Дэвид Геффен — музыкальный и кинопродюсер. Рональд Перелман — миллиардер, инвестор и бизнесмен. Джеффри Каценберг — продюсер, самая известная его работа «Шрек». Санди Джаллин — телевизионный продюсер, среди его известных работ культовые сериалы «Баффи — истребительница вампиров» и «Ангел». Фран Лебовитц — американская писательница, известная своим сарказмом и острым языком.

(обратно)

110

Статья о доступности плутония на российском «черном рынке» никогда не появлялась в печати, но легла в основу книги. Фильм был снят на следующий год. Он называется «Миротворец» с Джорджем Клуни и Николь Кидман в главных ролях.

(обратно)

111

Ее еще называют «лобковая стрижка для подбородка».

(обратно)

112

Уильям Шатнер — канадский актер, сыгравший капитана Кирка в сериале «Звездный путь», и писатель-фантаст.

(обратно)

113

Като Каелин прославился в 1995 году тем, что был свидетелем защиты по делу О. Дж. Симпсона, знаменитого футболиста, обвинявшегося в убийстве жены и молодого актера Рональда Голдмана.

(обратно)

114

Джеймс Духан (1920–2005) — канадский актер, более известный по роли Скотти, или Монтгомери Скотта, из сериала «Звездный путь».

(обратно)

115

Ян Шрагер — один из основателей клуба «Студия 54», который в настоящее время занимается гостиничным бизнесом и владеет сетью отелей для «Ивнинг стандарт».

(обратно)

116

Дамиен Херст — знаменитый британский художник, более известный как «Формальдегидный Мальчик» из-за его работ, в которых фигурируют разрезанные на части мертвые и помещенные в формальдегид животные: тигровая акула, корова и теленок.

(обратно)

117

Ноэль Галлахер — гитарист и лидер британской рок-группы «Оазис».

(обратно)

118

Вивьен Уэствуд — входящая в первую десятку самых именитых модельеров столетия, носит титул кавалера ордена Британской империи.

(обратно)

119

Дух времени (нем.).

(обратно)

120

Закон в квантовой физике, который устанавливает ограничение на точность (почти) одновременного измерения переменных состояния, например, положения и импульса частицы. Этот принцип часто неправильно понимается или приводится в популярной прессе. Одна из наиболее частых неправильных формулировок заключается в том, что наблюдение события изменяет само событие. Это может быть верным в некоторых случаях для некоторых событий, но не имеет отношения к принципу неопределенности в квантовой механике.

(обратно)

121

Эйми Белл это отрицает. Она клянется, что няня летела эконом-классом. Наверное, мне все привиделось.

(обратно)

122

Марко Пьер Уайт — знаменитый британский шеф-повар и владелец нескольких ресторанов.

(обратно)

123

Кейт Ален — актер, снявшийся в таких фильмах как «На игле», «Кафка», «Неглубокая могила», «Молодые американцы».

(обратно)

124

Херст действительно настоял, как на одном из условий его участия в съемках, чтобы я отправил один экземпляр «Клевой Британии» его мамочке. Когда через четыре месяца этот выпуск был опубликован, я послушно отправил его миссис Херст.

(обратно)

125

Деймон Албарн — лидер британской группы «Блур».

(обратно)

126

Джарвис Кокер — бывший вокалист британской группы «Палп».

(обратно)

127

Александер Маккуин — британский дизайнер.

(обратно)

128

Кроме «Вэнити фэр», статьи о Свингующем Лондоне второй волны появились в «Ньюсуик», «Вог» и «Даблъю».

(обратно)

129

Софи Дал — британская топ-модель.

(обратно)

130

Женщина, которая контролирует мужчину во время секса.

(обратно)

131

«Чарли» — другое название кокаина.

(обратно)

132

Обычное для Британии средство от кашля и простуды, аналог колдрекса.

(обратно)

133

Доминик Данн получил известность за интервью с самыми богатыми и влиятельными людьми во всем мире, автор романов о жизни высшего света «Два мистера Гринвилла», «Люди, как мы», «Неудобная женщина».

(обратно)

134

По пути (фр.).

(обратно)

135

Джемима Голдсмит — дочь миллиардера сэра Джеймса Голдсмита, бывшая супруга Имрана Хана.

(обратно)

136

Имран Хан — бывший профессиональный игрок в крикет из Пакистана, ныне член парламента и лидер партии «Движение за справедливость».

(обратно)

137

Успокоительное средство.

(обратно)

138

Эта часть цитаты Бена Хечта относится к Шерману Рейли Даффи, строчившему журналисту. Полностью цитата выглядит следующим образом: «В обществе журналист находится где-то между шлюхой и барменом, но по духу он стоит рядом с Галилеем. Он знает, что Земля круглая». «Дитя столетия», Нью-Йорк, «Саймон и Шустер», 1954.

(обратно)

139

Простонародное название Нью-Йорка.

(обратно)

140

Антидепрессант.

(обратно)

141

«Vanishing Hair» в пер. с англ. «Исчезающие волосы», автор играет на созвучии с названием «Vanity Fair» («Вэнити фэр»).

(обратно)

142

Под Мэйн-стрит американская пресса подразумевает интересы мелкого бизнеса и часто противопоставляет Уолл-стрит, символизирующей интересы корпоративного капитала.

(обратно)

143

«Демократия обожает вкус материальных удовольствий. Но если им начинают злоупотреблять, это очень скоро заставляет людей поверить, что больше ничего и не имеет значения; и материализм, в свою очередь, толкает их к тому, чтобы устремляться за этими удовольствиями с безумной страстью. Таков замкнутый круг, к которому неумолимо двигаются демократические страны». Алексис де Токвиль. «Демократия в Америке», Чикаго, 2000. С. 519.

(обратно)

144

Карлик (англ.).

(обратно)

145

Способ или образ действия (лат.).

(обратно)

146

Девушки, которые фотографировались обнаженными для третьей страницы газеты «Сан».

(обратно)

147

Хелена Кристенсен — датская супермодель и фотограф.

(обратно)

148

Нора Эфрон — режиссер комедии с Томом Хэнксом и Мэг Райен «Вам письмо».

(обратно)

149

Комедийный сериал о жизни комика Джерри Сейнфилда и его постоянных неудачах с различными девушками.

(обратно)

150

Эрика Джонг — американская писательница, близкая к феминистскому движению. Ее любовный роман «Страх полета» (1973) стал бестселлером.

(обратно)

151

Флоренс Найтингейл (1820–1910) — английская сестра милосердия, первая из женщин получившая орден «За заслуги перед Отечеством» из рук короля Георга V.

(обратно)

152

Харви Вайнштайн — продюсер, на счету которого такие фильмы как «Влюбленный Шекспир», «Банды Нью-Йорка» и «Чикаго».

(обратно)

153

Арнольд Рифкин — продюсер фильмов «Малыш», «Война Харта», «Бандиты», «Крепкий орешек-4» и т. д.

(обратно)

154

1997 год стал знаменательным в истории Уолл-стрит, американский рынок ценных бумаг заработал 12 миллиардов долларов.

(обратно)

155

Аббревиатура от лат. meritus — достойный и греч. kratos — власть, букв.: власть наиболее одаренных.

(обратно)

156

См.: Леманн Николас. «Большой тест: тайная история американской меритократии».

(обратно)

157

Букв.: «положение обязывает»; идея, согласно которой богатые люди должны помогать тем, кто беднее их (фр.).

(обратно)

158

«По сравнению с аристократией Испании, Австрии и Франции британские аристократы в основной своей массе принимали активное участие в жизни общества и возлагали на себя обязательства перед ним. А в отличие от прусских юнкеров были менее склонны преследовать классовые интересы за счет нации. В этом смысле британская аристократия и в самом деле заслужила панегирик Токвиля, называющего ее самой либеральной аристократией в мире». Дэвид Каннадин. «Закат и падение британской аристократии».

(обратно)

159

Согласно статье, напечатанной о ней журналом «Нью-Йорк»: «Кэт, как ее называли благоговеющие перед нею протеже, — часть нового процветающего поколения частных консультантов, которые помогают богатым детишкам добиться данного им рождением права поступить в любой из колледжей «Лиги плюща»». Ральф Гарднер-младший. «Нью-Йорк», «Последний репетитор для поступления в колледж».

(обратно)

160

Уоррен Баффет — владелец самой крупной инвестиционной компании и второй в списке самых богатых людей в мире.

(обратно)

161

Стилистический прием, или стилистическая ошибка — сочетание слов с противоположным значением.

(обратно)

162

Старый отживший порядок (фр.).

(обратно)

163

Крупнейший инвестиционный банк.

(обратно)

164

Способ подражания образованными англичанами кокни.

(обратно)

165

Фрейд обсуждает недостатки сексуальной любви в «Цивилизации и ее неудовлетворенности»: «Мы никогда не бываем столь беззащитными перед страданием, как тогда, когда мы любим; никогда столь беспомощно несчастными, как тогда, когда теряем наш объект любви или его любовь». Нью-Йорк: Нортон, 1998. С. 733.

(обратно)

166

Героиня одноименного английского комикса 1990-х годов, которая в постапокалиптическом будущем стала главной головной болью маньяка-злодея, мечтающего о мировом господстве.

(обратно)

167

Игра на созвучии слов: реальное название журнала «Vanity Fair» заменили «Vanishing Flair», что в пер. с англ. означает «исчезающий стиль или вкус».

(обратно)

168

Найджел Демпстер — репортер «Дейли мейл».

(обратно)

169

Крупнейший в Британии издательский дом.

(обратно)

170

Еженедельный новостной журнал.

(обратно)

171

«Зашифрованный роман» (фр.) — термин, используемый для обозначения романов, описывающих реальные события, выдавая их за художественный вымысел.

(обратно)

172

Реакция Клинтона на дискредитацию со стороны Гарри была более дружественной — он пригласил Гарри и Тину на обед. Пиршество устраивалось в январе 1998 года на государственном уровне в честь Тони Блэра, и в отчете об этом событии, написанном для «Нью-йоркера», Тина ответила любезностью на любезность. Она нахваливала «рост, хорошую физическую форму хозяина, подстриженные, отливающие сталью волосы и пронзительные голубые глаза» и заявила, что в нем было «больше огня, чем в любой звезде, находившейся в комнате».

(обратно)

173

Нарциссические расстройства личности отличаются следующими симптомами: 1. Преувеличенное чувство собственной значимости. 2. Вера в свою особенность и в то, что понять вас могут только другие особенные люди. 3. Потребность в непомерном обожании. 4. Склонность использовать других людей. 5. Ощущение своего привилегированного положения, из-за чего вы верите, что ваши требования должны автоматически выполняться. 6. Неспособность сопереживать другим людям, похожая на солипсизм. (Солипсизм — доведенный до крайности субъективный идеализм, по которому единственной существующей реальностью является наше «я».) 7. Воспринимается людьми как заносчивый и высокомерный.

(обратно)

174

Дорогой и самый престижный универмаг Лондона.

(обратно)

175

Сеть недорогих магазинов, торгующих мелким товаром.

(обратно)

176

Коктейль из текилы и лимонада.

(обратно)

177

Коктейль из текилы и апельсинового сока с добавлением гвоздики.

(обратно)

178

Музыкальный журнал, главный конкурент журнала «Ролинг стоун».

(обратно)

179

Тео Коджак — лысый детектив из одноименного сериала.

(обратно)

180

П. Дж. О'Рурк — американский журналист, писатель и политический сатирик.

(обратно)

181

Джеймс Стюарт — всеобщий любимец Америки из-за свойственной ему позиции «я люблю вас всех» и доброй милой улыбки, в фильмах играл идеалистов; Джим Кагни считался квинтэссенцией «крутого парня» из-за саркастической ухмылки и вспыльчивого ирландского нрава, в фильмах играл в основном гангстеров.

(обратно)

182

Фальшивое простодушие (фр.).

(обратно)

183

Наш общий друг из Лос-Анджелеса рассказывал, что когда Алекс смеется над его шутками, он чувствует себя «Оскаром Уайльдом, принявшим кокаин».

(обратно)

184

Серьезность, с какой люди, подобные Алексу, говорят о «работе», была не характерна для сценаристов 1930-х и 1940-х годов. Как писала Паулин Каэль: «Они были слишком талантливы и слишком много знали о жизни, чтобы считать гениальным то, чем занимались, их слишком забавляло зрелище, которое они создавали своими руками и частью которого являлись…» (Паулин Каэль. «Воскрешая Кейна». Справочник по«Гражданину Кейну».

(обратно)

185

Высокогорный курорт в Швейцарии.

(обратно)

186

Роман Гомаса Гарди.

(обратно)

187

В «Цивилизации и ее неудовлетворенности» Фрейд пишет: «Пока у человека все идет хорошо, его сознание проявляет к нему снисходительность и позволяет его эго делать все, что оно захочет; но когда несчастье обрушивается на человека, он заглядывает в свою душу, осознает свою греховность, повышает к себе требования со стороны своего сознания, склоняет себя к воздержанию и подвергает наказанию».

(обратно)

188

Будучи первой женщиной-продюсером на Би-би-си, моя мама первая познакомила аудиторию «Радио Три» со стихами Филиппа Ларкина, еще до того как он стал известным. Эта цитата взята из его стихотворения «Утренняя песня»: Бесстрашие же чаще / Всего бессмысленно — и те, кто храбры были, / Как все — лежат в могиле. / Не различает смерть отважных и скулящих (пер. Александра Волкова).

(обратно)

189

Это стихотворение одно из двух дюжин, опубликованных в сборнике стихов моих родителей.

(обратно)

190

Один из лучших мировых горнолыжных курортов.

(обратно)

191

Хью Хефнер — основатель «Плейбоя».

(обратно)

192

Название территории Северо-Восточной Африки, выступающей в виде рога в Индийский океан.

(обратно)

193

Шутливое название Нью-Йорка.

(обратно)

194

Томми Хайлфигер — дизайнер.

(обратно)

195

Боно — лидер группы «U2».

(обратно)

196

Омерта — закон молчания, распространенный среди членов мафии на острове Сицилия и в США, нарушение которого карается смертью.

(обратно)

197

Шутливое прозвище, которое Карл Бернштейн и Боб Вудворд из «Вашингтон пост» дали человеку, предоставившему им большее количество информации относительно Уотергейта.

(обратно)

Оглавление

От автора

Пролог

1 «Здесь можно грести миллионы, а единственные твои конкуренты — кучка идиотов»

2 Хитроу — Кеннеди

3 Зов посредственности

4 Первая комната

5 Животное

6 При дворе короля-солнца

7 Контрольное испытание

8 Тщеславие

9 Ранний тревожный звонок

10 Совершеннейшая Бетти

11 Liberté, egalité, publicité[50]

12 В списке

13 Ночной мир

14 Городские девчонки

15 600-фунтовая горилла

16 Эти чудаковатые британцы

17 Как важно быть геем

18 Укрощение знаменитостей

19 «Держись подальше от знаменитостей, черт тебя побери!»

20 «Надо обсудить»

21 Клевая Британия

22 Кокаиновый удар

23 Чему не учат в журналистской школе слона и замка

24 Дневник Миджет[144] Джонс

25 «Мне жаль, сэр, но эта кредитка недействительна»

26 Алекс сквозь подзорную трубу

27 Забыт, но не похоронен

28 Кэролайн

29 Трудности с Гарри

30 Избиение на День святого Валентина

31 Не прикрывая лысины

32 Алекс в стране чудес

33 Зеленоглазый монстр

34 На дне

35 Оби-Ван Кеноби

36 Предмиллениумное напряжение

37 Валь д'Изер

38 Последнее «прощай»

39 Вернуть отправителю

Эпилог

Благодарность

*** Примечания ***