Зеленые скамейки [Александр и Лев Шаргородские] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
Александр и Лев Шаргородские ЗЕЛЕНЫЕ СКАМЕЙКИ
Улица моей молодости начиналась у реки и кончалась у моря. У реки сидели русские и ловили длинных угрей. У моря сидели пожилые евреи и ничего не ловили. Они обсуждали. Что обсуждают евреи? Где достать корицу для штруделя. Как бы жили евреи, если б не убили Александра II Освободителя. Дикие цены на чернику на рынке в Майори. Отчего у Хрущева большой живот. Чересчур открытые купальники этого лета. Вынос тела товарища Сталина из Мавзолея. — Я бы вынесла его сама, на своей большой спине, — говорила Хая-Рейзел. — Хорошо, — спрашивал Исаак, — вы его вынесли! И дальше? — В стране мало свалок? — недоумевала Хая-Рейзел. Иногда евреи обсуждали, кем бы они стали, не родись они в России. — Я вас уверяю, — качала головой Сима, — Иосиф бы работал Бен-Гурионом, а не на галантерейном базаре. Седой Иосиф сидел рядом и тяжело вздыхал: — Бен-Гурионом, — в голосе была ирония, — вы знаете, кем бы я мог быть? Он посмеивался, но никогда не говорил «кем». В конце концов всегда выяснялось, что на зеленых скамейках сидело несколько президентов Израиля, две-три Голды Меир, все семейство Ротшильдов и даже один Альберт Эйнштейн. — Если б я кончил школу, — говорил Альберт Эйнштейн, — я бы таки стал Эйзенштейном. — Эйнштейном, — поправляли его. — Ну, Эйнштейном, какая разница?! Не было такой темы, которой бы не касались евреи, но в основном они обсуждали проходящих. Проходящие тоже были евреи. Все шли на берег дышать йодом — в те далекие годы йод продлевал жизнь. — Что толку, что я уже девять лет продлеваю свою жизнь, — вздыхала Хая-Рейзел, — когда у меня так ломит спину? А моя мама прожила 96 лет, данкен Гот, и не дышала никаким йодом. — Чем же она, простите, дышала? — интересовался Исаак. — Навозом, — отвечала Хая-Рейзел, — мы тогда еще не вышли к морю, и жили не в Риге, а в Мозыре, где пахло не йодом, а навозом наших коров. — Что, навоз продлевает? — удивлялась Сима. Она была несколько глуховата. Мимо проходила Белла — полуголая красавица в американском купальнике, все открывали рты и замолкали. — У нее тетя в Нью-Йорке, — сообщала потом Хая-Рейзел, — владелица маникюрного кабинета. Это была дивная картина — старые евреи на выкрашенных скамейках, вдоль асфальтового спуска к морю. Балтийский ветер освежал их прекрасные лица. Северное солнце освещало их последние годы. Среди них всегда сидела моя бабушка — в синем платке, в вязаной кофте, с усталыми ладонями на коленях. — Рася, Рася, — кричала Хая-Рейзел, — куда вы смотрите, вот идет ваш внук, такой шейнер бохер, вы только взгляните. — Я не хочу на него смотреть, — отвечала бабушка, — уйсгосс, он разрывает мое старое сердце. — Фарвос? Он таки женился на той гойке? — Причем тут гойка? Он опять не позавтракал. Он ничего не ест. Я еле вливаю в него стакан молока, и он целый день торчит на пляже. А дома хвареют клубника, камбала, картофельные оладьи, курица и пирог с маком. — И кто же это все съедает? — спрашивал Иосиф. — Он. Но вечером!.. «Таере, — кричала мне она, — подойди, у меня есть кусок леках!» Краснея, я быстро проходил мимо. Много лет я проходил мимо бабушки — молодой, загорелый, в рваных сандалиях и слушал эту певучую еврейскую речь, этот чудный язык, который пах уютом, фаршированной рыбой, семейным очагом, маминой ладонью, улыбкой отца. Он был пропитан теплом, горьким юмором и печальной иронией. Язык моей молодости, который я не знал. И ощущал только его музыку, его щемящую мелодию. Из-за него, может, я и приезжал в Ригу — в Ленинграде на нем не говорили. Старые евреи предпочитали ломаный русский. — Где вы сухайте белье? — спрашивали одни. — На веревка у духовкэ, — отвечали другие. На взморье я купался не столько в заливе, сколько в ласковых волнах идиша. Они баюкали меня, успокаивали, уносили в какую-то неведомую страну, где нет печали. Со взморья я привозил с собой еврейские слова, интонации, они согревали меня где-то до ноября-декабря в моем суровом городе. — Ву немт мен абиселе мазл? — напевал я на невских берегах, — ву немт мен абиселе глик?.. Серый город с удивлением взирал на меня. В те годы на рижские берега съезжалась веселая компания курчавых ребят из Москвы, Ленинграда, Одессы — это была сборная евреев Союза. Мы рассказывали анекдоты, ржали, издевались над милихой, гуляли с девушками и танцевали фокстрот, и жизнь была солнечной и бесконечной. Возможно, так оно и есть… Евреи на скамейках обожали нас, любовались нами и знали о нас больше, чем мы сами — они знали наше будущее. — А, — вздыхала бабушка, — такой клигер ингеле учится в Текстильном! Что он там делает? Я вас спрашиваю, что он там делает с его головой! До сих пор не может отличить шерсть от крепдешина. Кем он будет?! Что он будет?.. — Он будет «а шрайбером», — спокойно говорила Хая-Рейзел. — Чего вдруг?! — удивилась бабушка, — Текстильный готовит «а шрайберов»?! — Почему нет, — отвечала Хая-Рейзел, — если Театральный готовит аникейв! Иосиф начинал вращать глазами. — Оставьте в покое мою Нелли, — он наливался кровью, — почему вам не дает покоя моя Нелли?! — По-моему, я ничего не сказала, — Хая-Рейзел начинала крутить головой вправо-влево, — идн, я сказала слово «Нелли»?! Я сказала, что Текстильный может готовить «а шрайберов»… Ваш внук, Рася — Бабель. Посмотрите, как у него все время движется рука! Он же пишет, он идет и пишет! — Вам не кажется, что у него рука движется справа налево? — спрашивала Сима. — Он пишет на идиш, — объявляла Хая-Рейзел. — Он его не знает, — говорила бабушка. — А хицим паровоз! Русские шрайберы тоже не знают русского, а пишут. Все пишут!.. Иосиф, вот, кстати, ваша Нелли с Додиком! Вчера она была с Рувимом. В июне — с Кацем! Кто она, по-вашему — Святая Дева? — Она «шейне», — объяснял Иосиф, руки его летали на фоне неба, — «шейне мейделе»! Она не виновата, что за ней все бегают! Шейне и аникейве — две разные вещи! — Почему, бывают шейне аникейве. — Ай, перестаньте, вы просто завидуете. Вы сидите на скамейке, а она снимается в кино. Помяните мое слово — она будет звездой. — Что я и говорю! А кто такие звезды?.. — Ша, ша, — глаза Хаи-Рейзел теплели, — вот идет мой Изик, он тоже звезда, он учится в Москве на окулиста… — Он гений, — продолжал Исаак, — он станет Филатовым, это мы уже слышали… Так он им не будет! — Что вы знаете, шмоча?! — Он будет раввином! — Мишуге. После Первого Медицинского? — Если Текстильный готовит шрайберов, а Театральный… — Ни слова о Нелли! — вскакивал Иосиф. — Успокойтесь, мы говорим о раввине, — отвечал Исаак, — это вылитый хасид. — Что вы порете чушь, Исаак? — возмущалась Хая-Рейзел. — Вы когда-нибудь заглядывали в его глаза? — интересовался Исаак. — Его глаза?!! Я смотрю в них с утра до вечера! — И вы не видите, что они печальны и мудры?! Что он будет раввином? — Не вижу! В этой стране раввином?!! Цыпун вам на язык! Хватит, что им был мой отец. Одна ржавая селедка на пятерых! В этой стране — раввином?!! — Кто вам сказал, что здесь? Он будет раввином в Америке. В штате Алабама. Если вы не уплыли из-за грыжи вашего мужа, так он уплывет. — Откуда вы знаете, что у Бени была грыжа?! — Хм, а кто этого не знает? Сима, вы знаете? — Шрай ныт! Знаю! Я все знаю. Я только не знаю, зачем этот паразит поступил в рыбный?! Лазик, зачем ты поступил в рыбный? Смотрите, он идет и даже не оборачивается, в наше время он бы получил «а клеп»! Ему так нужен «рыбный», как мне кость в горле. Он ненавидит леща. Он не берет в рот «гепекелте фиш», селедка ему воняет. Ответьте мне, зачем он поступил в рыбный?! — Чтоб уехать, — отвечал Иосиф. — Куда? — удивлялась Сима, — зачем уехать? Куда уехать? — Не важно, куда. Потому что, если он не уедет — он сядет. Это прирожденный гешефтмахер. Родители сидели — и он сядет. — Секундочку, — возмущалась Сима, — секундочку! Во-первых, только отец. И незаслуженно — его вот-вот реабилитируют. — Зачем здесь гешефтмахер, Сима, — спрашивал Иосиф, — для областной тюрьмы? А там он станет негоциантом. Миллионером. Он будет продавать России шоколад и сыр, который не воняет! — Где это, я вас спрашиваю, где это там?! — Вы хотите точный адрес? — Да, хочу. — В Швейцарии, мадам Сима, в Лозанне, над Леманским озером, на фоне французских Альп. — Ой, майн Гот, — причитала Сима, — ой, майн Гот. — Чем вы недовольны? — спрашивала Хая-Рейзел, — это лучше, чем в Алабаме. Там такая жара!.. Предсказания старых евреев с зеленых скамеек сбылись. Может быть, они были пророками, эти евреи под бледным балтийским небом — не знаю, но все их пророчества сбылись, кроме одного — Бома Левин так и не стал министром мясомолочной промышленности. И не только потому, что к тому времени, когда он должен был занять этот пост, уже не было ни молока, ни мяса… Бома был бел, рыж и упитан. Он последним из нашей компании появлялся на пляже. И все взгляды были устремлены на него. — Посмотрите на его брюки, — говорила Хая-Рейзел, — они же влезают ему в тохес. — Да, — вздыхала Сима, — эта прекрасная мелуха испортила всех. Даже такого святого человека, как портной Баренбойм. Разве раньше он шил такие брюки, чтобы они врезались в задницы? — Вы путаете причину и следствие, — улыбался Исаак. Он был немного философом. — Виноваты не брюки, а задницы. Хотя до войны я тут и не жил, но могу вас заверить — при Ульманисе таких задов не было. Никто не голодал — но никто и не жрал в три горла… Старики покидали свои скамейки и перемещались в шезлонги, на пляж. Наблюдать за нами. Обычно мы в это время играли в волейбол. — Обратите внимание, как мой шпил! — восхищалась бабушка, — и это на одном стакане молока! — Ваша Нелли! — ахала Хая-Рейзел, поворачиваясь к Иосифу, — как она падает под мяч. — На что вы намекаете?! — вспыхивал Иосиф. — Она может падать подо что хочет! — Пусть падает, — улыбалась Хая-Рейзел. — Я против? Но лучше всех нас прыгал и резал Бома. Несмотря на зад. — Что вы хотите, — вздыхала моя бабушка, — на шпикачках… Если бы мой ел шпикачки — вы знаете, куда бы он подпрыгнул? Он был бы членом сборной страны по баскетболу. И объездил бы уже полмира, а не торчал бы все время в этой огромной дыре… — Благодарите Бога, что он — не член, — советовал Иосиф. — Потому что он обязательно где-нибудь бы остался. Только идиот может ездить по миру и не остаться. Они все остаются! …И вы не видели бы вашего внука! Мы кончали играть в волейбол и неслись в воду. И всегда рядом с Бомой неслась прекрасная Гера, такая же рыжая, как и он. Она держала его за руку, она заглядывала ему в глаза, она закидывала назад голову и хохотала. — Вы не представляете, что могут сделать с человеком настоящие шпикачки, — объяснял Исаак. — Я их случайно попробовал когда-то давно, в двадцатых. Как меня тогда любили женщины! — бес начинал прыгать в его глазах. — Ах, если бы сейчас мне их удалось попробовать хотя бы пару раз. Я бы еще и теперь кое-что смог… Шпикачки, а также окорока, ветчину, сосиски, сардельки и прочую вкуснятину Боме приносил его папа, прямо с мясокомбината. Папу звали Вика, он тоже был белым и рыжим. Все эти деликатесы он выносил в огромном портфеле с монограммой: «Дорогому Вике от Виллиса». Монограмма не давала евреям покоя. Латвией тогда правили одни Виллисы — и президент, и премьер, и даже несколько министров были Виллисами. И даже директор мясокомбината. — Перестаньте ломать голову, — говорил Иосиф, — портфель подарил ему директор. Когда из старого уже начали выпадать сосиски… Так сказать, от коллеги коллеге. — Объясните мне, — вступал Исаак, — почему он не написал тогда свою фамилию? Что ему было скрывать?.. Нет, портфель подарил секретарь! — и Исаак поднимал палец к небу, — балабус! — А что было скрывать балабусу? — спрашивала бабушка. Исаак клал на свой огромный живот руки и начинал хохотать. — Нет, вы меня доведете до колик… Если бы балабус написал свою фамилию — все сразу же бы догадались, откуда у него на столе шпикачки и окорока. — Идн, — спрашивал Иосиф, — вы когда-нибудь видели этот портфель? Я имею в виду не когда он пустой, а когда полный. Все дружно кивали головами. — Нормальному человеку его не поднять. Я думаю, там килограмм сорок… А Вика его спокойно тащит каждый день… Скажите, кто из нас смог бы съесть сорок килограмм за один день?.. Даже вы, Рася — и то бы не осилили. — С чего это вы взяли, что я ем больше вас? — спрашивала бабушка. — Только не кипятитесь, — успокаивал Иосиф, — когда я говорю «вы» — я имею в виду вашу семью. Кинахоре ныт, одиннадцать человек. А Левиных только трое. И Лидочка много не ест — она бережет фигуру. — Кто это, интересно, вам сказал, что они все съедают сами? — усмехался Исаак. — Они ведут светский образ жизни! Вы знаете, что это? Без портфеля его сегодня вести невозможно! — Почему это невозможно? — вступала моя бабушка, — мы его тоже ведем. Прошлый шабес я приняла двадцать человек — и никто не ушел голодным. — Сравнили, — сказал Исаак, — кого принимаете вы, и кого — они. Прошлый шабес у них был заместитель балабуса! — Он что — тоже еврей? — удивлялась Сима. — Мадам, — объяснял Исаак, — латыши тоже любят хорошо покушать. — Причем тут покушать, — удивлялся Иосиф. — Кто вам сказал, что жизнь — это только покушать? Это еще и погулять!.. Вы когда-нибудь слушали Рихтера в Концертном зале, рядом с которым мы сидим? — Он что — тоже еврей?! — опять удивлялась Сима. — Перестаньте, — вспыхивал Иосиф, — не всякий великий — еврей!.. И на него не попасть! Я этими глазами видел, как маршал Жуков со своей свитой на него не попал. Берлин взял — а Концертный зал нет! А Лидочка взяла! — Жукова? — уточнила Сима. — Зачем ей такой старый? Иосиф не реагировал. — Я сам видел, как она подошла к кассе с пакетом, от которого так пахло… Иосиф закатывал глаза и начинал втягивать носом воздух. Он втягивал несколько минут. Все молча ждали… — И отошла с тремя билетами! — заканчивал Иосиф. — Что там Концертный зал, — вступал Исаак. — «Лидо!» Чтобы попасть в этот ресторан — надо записываться за три месяца! А Левиных туда вносят на руках! Сам директор встречает их у входа. И целует Лидочке руки. Сначала левую, потом — правую… Вы когда-нибудь слыхали, чтобы Нейманис кому-то поцеловал хотя бы одну ручку?! — Они пахнут шпикачками, — объясняла Сима, — а он их обожает… — Что я и говорю, — заключала Хая-Рейзел, — Бома еще будет министром мясомолочной промышленности. Он утрет им всем нос. Это будет первый министр-еврей в Латвии! — Почему именно он будет министром? — обижалась моя бабушка. — Мой внук будет «а шрайбер», а он — министром?! — Потому что у Бомы аидише копф! — вступал Исаак. Но ему не давали закончить. — А у наших внуков, по-вашему, какие копф?! — кричали евреи. — Потому что у Бомы аидише копф! — не обращал на них внимания Исаак, — и потому, что он кушает не хуже, чем дети всех этих Виллисов… Ну, есть у вас теперь вопросы? Или вы считаете, что этого недостаточно? Евреи задумывались, шевелили губами, взвешивали — и приходили к выводу, что это более чем достаточно. — И потом, — добавлял Исаак, — не забывайте, кто его папа. Вика не какой-нибудь там простой ветеринаришко — он главный ветеринар спеццеха! А вы знаете, что это такое? — Знаем уже, знаем, — говорила Сима, — наши любимые шпикачки. — Для кого? — спрашивал Исаак и поднимал вверх палец, — для членов ЦК! Для балабусов! Туда не впускают даже КГБ! Вы знаете хотя бы одно место во всей этой огромной стране, куда не впускают КГБ? Никто не знал. — А Вика там свой человек! Потому что он должен следить за здоровьем балабусов. Чтобы они не съели какую-нибудь гадость — что-нибудь из того, что едим мы. Или чтобы их, не дай Бог, не отравили. — Вы хотите сказать, — усмехался Иосиф, — что от Вики немного зависит, кто будет править Латвией? — Таки да, — подтверждал Исаак. — Потому что если в их нежные желудки попадет то, что попадает в наши — они околеют! — На доброе здоровье! — говорила моя бабушка. Над скамейками повисала тишина. Несмотря на некоторую зависть, зеленые скамейки любили Левиных — за то, что те любили друг друга. По вечерам Левины прогуливались по Турайдас, выходили на пляж, всегда втроем, и Вика, обнимая одной рукой Лидочку, а другой Бому, что-то рассказывал — и все хохотали. — Лидочка, пломбир, родная? Бомочка, эскимо?.. Вика носился с мороженым, с коробками конфет. — Лидочка, это тебе, первые георгины. — Дети мои, а не прогуляться ли нам на корабле до Риги? И вдруг, где-то в конце июня, произошло событие, взбудоражившее не только зеленые скамейки. Левины получили письмо из Австрии, и оказалось, что у Бомы есть второй папа, а у Лиды — второй муж. Или первый, как вам будет угодно. И этот самый папа звал их к себе, в Вену. И не в гости, а навсегда! На следующее утро после письма старики не проронили ни слова — впервые за десять лет! Они сидели какие-то подбитые, подперев кулаками подбородки и глядя вдаль. Первой заговорила бабушка. — А-а, — сказала она, — пойду домой. Надо приготовить обед. И осталась сидеть. — Сбегаю в магазин, — сказала Хая-Рейзел. И тоже не сдвинулась с места. — Евреи, — задумчиво произнес Исаак, — мы думаем, что мы знаем все — а не знаем ничего… Откуда возник этот, простите меня, папа?! — Не будем бить себя в наши старые груди, — сказал Иосиф, — этот папа возник до войны. Они были здесь до войны — а мы не были… А в Жмеринке я знал, что творится в Жмеринке. Ну, может быть, в Виннице. Но не в какой-то там Риге, о которой я вообще не знал. — Он прав, — сказала моя бабушка, — он совершенно прав. Эта страна так быстро разрастается, что мы не успеваем следить, что происходит на наши новых территориях. И мы в этом не виноваты… Но Вика для Бомы был больше родного… Скамейки печально закивали головами. — Когда Вика открыл это письмо, будь оно проклято — у него подкосились ноги, — сообщил Иосиф. — Несмотря на шпикачки. — Откуда вы знаете? — удивилась Хая-Рейзел. — Когда хороший человек падает — это слышно повсюду, — объяснил Исаак. — Успокойтесь, — сказала бабушка, — они никуда от него не уедут. Я мог вас заверить. Такая семья!! С любимыми не расстаются… Вскоре Левины получили второе письмо. Новый папа сообщал о себе кое-какие подробности: оказывается, ему принадлежали шикарные отели: в Вене — «Интерконтиненталь», а в Лондоне — «Кларидж». К тому же новый папа был «фоном» — его звали фон Шнеерсон. У фона было несколько конюшен со скаковыми лошадьми. К письму были приложены фото: «фон» верхом на лошадях, «фон» в бассейне, «фон» с Крайским. — С чего бы это вдруг «фон»? — пожала плечами Сима. — Странный какой-то еврей. — Какой он еврей? Он — шлеймазл! Шлеймазл на лошади! — сказала бабушка. — Пузатенький, лысенький — разве его можно сравнить с нашим Викой! — На лошади он хотя бы одет, — хихикнул Исаак, — вы всмотритесь в фото, где он потягивает коктейль около своего бассейна! Да за такого ни одна аникейве… — Не смейте касаться моей внучки! — приказал Иосиф. — Вы сошли с ума, — сказал Исаак, — причем тут ваша внучка?! — Идн, ша, — сказала Хая-Рейзел, — они никуда не уедут. Они не бросят Вику. Попомните мои слова… Но пророчества евреев как-то плохо стали сбываться. В начале августа Лида и Бома улетели… Несколько дней скамейки пустовали. Старые евреи болели. Бабушка лежала на кушетке, лицом к стене, и даже не подавала мне по утрам молока. У Хаи-Рейзел случился нервный приступ. Исаак собрался лететь за паршивцами вдогонку, и там, в Вене, сказать им все, что о них думает. Но ему не дали визы. Потому евреи единогласно решили вычеркнуть их из своей памяти. — Это не евреи, — сказали они, — евреи так не поступают! И вычеркнули. Все свое внимание они сосредоточили на Вике. Было решено взять его под опеку. — Он не должен оставаться один, — сказал Иосиф, — одиночество — это цорес! Вы меня понимаете? Тут же были распределены обязанности: завтраки — у Хаи-Рейзел: — Вы не знаете, он любит компот из рибарбара? — Главное — компания, Хая-Рейзел, а не рибарбар. Полдники — с Иосифом: — Кефир и пару веселых майс, пойдет? Обеды — у Симы: — Я на диете. Он будет есть суп без соли? — Будет, будет, только окружите его теплом. И ужины — у моей бабушки: — Ах, я знаю, что сделаю — налистники с черникой! Хая-Рейзел пекла для него блинчики с творогом. — Это базарный, Вика, — подчеркивала она, — его сделали фактически при мне. В вашем возрасте нельзя есть все время мясо. Мясо и мясо. Мясо повышает… — Что? — безучастно спрашивал Вика. — Я знаю? Все! Холестерин, белок, желток. А если б они не уехали, вы бы его ели и ели. И кто знает, чем бы все это кончилось… — Не скажите, Хая-Рейзел, — возражал Вика, — там у Бомы настоящий отец! А настоящий отец — это вам не шпикачки! — Настоящий папа! — вздыхала потом Хая-Рейзел. — Я бы посмотрела, как бы их к нему потянуло, если б он жил не в Вене, а в Крыжополе. Иосиф засыпал Вику анекдотами. — «Хаим, одолжи десятку!» — «У кого?!» — и первый ржал. Поймите, Вика, — говорил он, — если кувшин падает на камень — цорес кувшину. Если камень падает на кувшин — цорес кувшину. Человек не должен быть кувшином! — Я не кувшин, — успокаивал Вика, — я чайник!.. Он перестал ходить на концерты, только на Бетховена. — У него была трагическая судьба, мальчик, — как-то сказал он мне. Я видел его однажды, в десятом ряду на пятой симфонии. На глазах его были слезы. Бабушка устраивала Вике музыкальные вечера. — Зная вашу любовь к музыке, — говорила она и ставила на старый патефон еврейские пластинки. — Брент, май штетеле, брент, — шипела заигранная пластинка. Вика молча жевал картофельные латкес. — Вика, — говорила бабушка, — вы же мудрый человек, вы же ребе. А ребе тот, кто принимает все вещи всерьез, но ни от чего не унывает. — Я ребе, Рася, — соглашался Вика, — я рад! Если хорошо Лидочке и Боме — хорошо и мне. Если они гуляют по Дунаю — по Дунаю гуляю и я. Если они там едят какую-то папайю — ее ем и я, хотя никогда ее не пробовал. Вскоре Вика перестал посещать евреев. — Он закрылся дома и слушает Бетховена, — сообщал Исаак. — Сколько можно слушать Бетховена?! Он бледнел, худел и ходил небритый, чего никогда с ним не случалось. У него появились мешки под глазами, походка стала неуверенной. — Его надо срочно показать доктору Черфасу, — говорили евреи. Они опасались за его жизнь. Потом Вика исчез… И все решили, что Вика уехал. А куда мог уехать Вика? Только к своим, к Лидочке и Боме, на прекрасный голубой Дунай. Это вызвало на скамейках радостное возбуждение. — Данкен Гот, — говорили евреи, — все-таки хорошо кончилось. — Слава Богу! Он поехал к ним. Они одумались — это же замечательная семья! И он поехал. Они сейчас танцуют вальс. — Он взял портфель и укатил, — убеждал Иосиф, — Австрия — прекрасная страна, там торт «Сахер», но кто там когда-то пробовал шпикачки?! — Мой сын брал Вену, — сказала бабушка, — там нет шпикачек! Там нет даже леща! Я представляю, как Бома рыдал, увидев Вику, — кончиком косынки она вытирала слезу. Старым евреям казалось, что они знают все, что произошло в далекой Вене, когда с поезда сошел Вика с портфелем в руках. — Подождите, сказал Исаак, — я вам расскажу, все что было. В деталях… — Зачем? — спросили евреи хором, — мы все знаем. — Ну, так вот, — продолжил Исаак, — они бросились к нему на шею, еще когда он стоял на подножке вагона, и слезы ручьями катились из глаз их. — А потом они вместе пошли на Дунай, — продолжила Сима, — и Вика раскрыл портфель. Шпикачки сияли оттуда! — И они начали есть, — сообщила Хая-Рейзел, — с большим аппетитом. И любимые колбаски вернули их сюда, на наше взморье, на наш золотой песочек, на Турайдас, где они имели мазл. Они ели и умоляли Вику простить их. — И он их таки простил, — закончил Иосиф, — и пригласил Лидочку на вальс. — Жаль только фона Шнеерсона, — вздохнула бабушка, — хоть и фон, а еврей… Давно это было. Когда еще я был загорелый, в рваных сандалиях, и жизнь казалась солнечной и бесконечной. Улица моей молодости начиналась у реки и кончалась у моря. У реки сидели русские и ловили диких угрей. У моря сидели пожилые евреи. Их больше нет. Ни Хаи-Рейзел, ни Иосифа, ни философа Исаака, ни моей бабушки. — Таере, возьми кусок лекаха… На зеленых скамейках нет больше президентов Израиля, Голды Меир, Ротшильдов и Альберта Эйнштейна. Исчез идиш, пропала певучая речь, не пахнет уютом, фаршированной рыбой, теплом и горьким юмором. Улетел язык моей молодости, который я не знал. Со скамеек веет холодным ветром. Там сидят другие люди — они сумрачны, серы, злы. Они лузгают семечки и плюют себе под ноги. Пахнет квасом, пивом и общественным туалетом. Однажды мы, — из старой компании, из той сборной, — договорились встретиться на Турайдас, в июле, в шесть вечера, и пройти старой дорогой, мимо скамеек, к морю. Мы слетелись со всех континентов. Не было рваных сандалий и буйных шевелюр. Все мы были в костюмах, в лысинах… Мы обнялись и пошли к морю. Солнце еще было высоко, и море было тем же. Только со скамеек дуло холодом и ненастьем. Если когда-то «алтен идн» угадывали наше будущее, то эти — прошлое. — Во, жиды идут! — Тише, услышат! — Да они ни черта не понимают — иностранцы. — Говорят, они здесь когда-то жили. — Да, да, тут когда-то, говорят, было много евреев. Жил, рассказывают, какой-то фон Левин или фон Эйзенштейн, черт их разберет! Министр колбасной промышленности. — Хреновина, никакой колбасы не было! — У евреев была! И в спеццехе делал он кровавую колбасу на крови христианских младенцев. А потом этот фон Абрам смотался в Израиль… Мы спускаемся к пляжу, на сердце у нас печаль — зачем мы сюда притащились? Почему нас тянут старые дюны и волны, которых больше нет? Мы смотрим в даль и слушаем море. — Ву немт мен абиселе мазл, — поет оно, — ву немт мен абиселе глик?..
Последние комментарии
13 часов 32 секунд назад
17 часов 15 минут назад
19 часов 33 минут назад
21 часов 23 минут назад
1 день 3 часов назад
1 день 3 часов назад