Повседневная жизнь российских железных дорог [Алексей Борисович Вульфов] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Вульфов А. Б. Повседневная жизнь российских железных дорог
Посвящается железным дорогам и их труженикам, уже 170 лет работающим на благо России
Железным дорогам суждено иметь громадное влияние на внутренний быт государств, и это влияние должно быть особенно значительно в применении к обширному государству, какова Россия.Павел Мельников
От автора
Железная дорога в России — самое востребованное, истинно народное средство сообщения. Однако из всего, что касается транспорта, люди почему-то меньше всего знают именно о железной дороге, о ее обыденной, повседневной жизни. Все способны различать марки автомобилей, знают самолеты «Ил» и «Ту», однако редкий пассажир сумеет рассказать, например, об электричке, на которой каждый день ездит на работу или на дачу, и уж тем более о железнодорожной старине — о паровозах, вокзальных колоколах, водокачках, семафорах. А ведь история железнодорожных сообщений — это целый пласт общероссийской истории, касающейся каждого из нас. Без преувеличения можно сказать, что железные дороги изменили вековое течение жизни в России. Они оказали колоссальное влияние не только на промышленное развитие нашей страны, но и на ее культуру, общественный обиход, темп жизни. Транссиб, соединивший Россию воедино «золотой пряжкой» на Кругобайкальском участке, ставший непревзойденным во всем мире памятником труду, научной мысли, творческой смелости, одновременно как бы воплотил в себе исторический путь России и ее географическое пространство. Очевидно, что любая железная дорога — и большая магистраль, и малая ветка — это всегда артерия жизни, имеющая свое хозяйственное предназначение и приносящая пользу людям. Но это к тому же совершенно самобытный мир, государство в государстве, «полоса отчуждения» — недаром так ее всегда называли. Однако на тему железной дороги, ее истории и современности очень давно не появлялось ни одного обобщающего популярного издания. Автор попытался в какой-то степени заполнить этот непонятный и несправедливый пробел. На основании фактов, почерпнутых из ведомственных изданий и архивов, из русской классической литературы, из ранее нигде не публиковавшихся воспоминаний ветеранов, а также из собственного опыта железнодорожной деятельности, автор делает попытку представить читателю мир железной дороги в ее будничной жизни. Несмотря на неизбежную специфичность некоторых документов и терминов, включенных в книгу, можно надеяться, что всё в ней изложенное окажется понятным не только специалистам, но и самому широкому кругу читателей. Главной целью было не создание некоей глобальной энциклопедии о железных дорогах (это потребовало бы, наверное, не одного десятка томов), а стремление к тому, чтобы по прочтении этой книги читатель другими глазами взглянул на мир «железки», увидел бы ранее им не замеченные красоту, своеобразие, историческое содержание, которые, оказывается, присутствуют в ней. Если результатом прочтения книги станет именно такая реакция, значит, автор старался не зря. В книге сознательно опущена военная тема, которая, во-первых, вряд ли может быть отнесена к теме повседневности (к счастью!), а во-вторых, безусловно требует особого исследования. Автор старался говорить в основном о том, о чем раньше либо вовсе не говорилось в широкой печати, либо говорилось совсем немного; он собирал такие сведения, которые вроде бы лежат на поверхности, однако на поверку мало кому, включая железнодорожников, знакомы сколько-нибудь хорошо. При подборе материала для книги предпочтение отдавалось в первую очередь дореволюционному периоду истории железных дорог, который наименее известен широкому кругу читателей. Говоря о советском времени, автор, как правило, использует это только для сравнения или сопоставления с дореволюционным. Что касается современной тематики, то под выражениями «по сей день», «и сегодня», «до настоящего времени» и т. д., которые иногда, не указывая даты, допускает автор, подразумевается период 2004–2006 годов, на протяжении которого писалась эта книга. Также сразу оговоримся, что далее просторечия «чугунка» и «железка» везде в книге употребляются без кавычек. Приводимые железнодорожные термины, незнакомые большинству читателей, выделены курсивом. При работе над книгой мне довелось поразиться, насколько точно и вдохновенно описана железная дорога в произведениях русских писателей, которые оставили не менее существенные документальные сведения о повседневной жизни железных дорог, чем официальные архивные материалы. Например, дореволюционный обиход пассажиров или быт железнодорожников просто нельзя восстановить, не прочитав соответствующих страниц русской классики — Бунина, Чехова, Гарина-Михайловского. Автор полностью доверяет русским писателям в смысле достоверности материала; как известно, это были люди совестливые и приметливые. Тема железной дороги абсолютно неисчерпаема, поэтому автор заранее приносит извинения представителям тех железнодорожных профессий, которые не нашли в книге достаточного отражения. Все замечания и предложения читателей будут, несомненно, с благодарностью учтены при переиздании, если таковому когда-либо суждено осуществиться. Автор выражает особую благодарность за помощь в работе над книгой своему учителю железнодорожного дела, самому большому знатоку железки на свете, машинисту-ветерану Юрию Савельевичу Оберчуку; ветерану железных дорог, фронтовику Н. В. Седых; ветерану МПС С. А. Пашинину; руководителям компании «Российские железные дороги» B. А. Гапановичу, Н. Н. Ермакову, С. А. Кобзеву, С. В. Михайлову, В. И. Ребцу, В. Ю. Соколову, Н. Г. Шабалину; сотрудникам компании В. В. Авдееву, К. В. Иванову, М. В. Кузнецову, С. Р. Нигматжанову, О. В. Пределю, C. В. Шатохину; членам Всероссийского общества любителей железных дорог А. С. Бернштейну, А. А. Васильеву, Н. А. Волкову, Н. А. Ермолаеву, Л. Л. Макарову, А. В. Макурову, А. С. Никольскому, Н. Ю. Пытелю, Л. Н. Рагозину, Г. Г. Угарову, И. М. Хилько, А. И. Шутко; преподавателю МГУПС Т. Л. Пашковой; главному редактору журнала «Локомотив» В. Н. Бжицкому и главному редактору журнала «Локотранс» О. А. Сергееву; коллекционеру, историку и архивисту Ю. Г. Толстову; историку Ю. Л. Ильину; директору Центрального музея железнодорожного транспорта Г. П. Закревской и сотруднику этого музея Я. М. Митнику; директору Центрального музея Октябрьской железной дороги Л. А. Давыдовой; директору музея локомотивного депо Тверь С. Н. Дмитриевой; сотруднику Центральной научно-технической библиотеки ОАО «РЖД» Г. М. Афониной; директору музея Приволжской железной дороги А. Б. Фирсову; сотруднику музея Южно-Уральской железной дороги Л. П. Степановой; сотрудникам музея Восточно-Сибирской железной дороги А. В. Хобте и Л. И. Данилейко; директору музея Владимирского железнодорожного узла В. Н. Малиновскому; коллекционеру О. В. Киселеву (Воронеж); авторам книги «Орловские магистрали» историкам и журналистам М. А. Шаненкову и А. И. Кондратенко; начальнику базы запаса паровозов на станции Ермолино Северной железной дороги Ю. П. Мочалову; машинистам электровоза А. Б. Апрельскому и А. П. Пахомову и многим другим, с кем довелось трудиться или общаться на железке.Глава 1 НА РЕЛЬСАХ ИСТОРИИ
Привычная романтика
В раздумьях о железной дороге невольно задаешься вопросом: какое слово больше всего подошло бы для определения ее существа? Какая она? Красивая? Огромная? Добрая? Суровая? Долгая? Могучая? Трудовая? Необходимая? Бесконечная? Тревожная? Героическая? Та, на которой бывает всё? Вроде бы все слова подходящие, но какой-то самый важный смысл ни одно из них до конца не выражает. В результате все-таки нашлось одно обобщающее слово: железка — привычная. Повседневная. То, чего не может не быть. Кажется, что она была всегда, от века. Привычна романтика ее. Отзвуки путешествий — особенно дальних, памятных… Незабвенные прощания и роковые признания — все эти типические вокзальные страсти, обыденные и незаметные для сумрачных перронов. «В разных странах я видел много отъездов, отплытий, вокзалов, но ни в одном другом месте не было такого теплого и горестного прощания, как в России»… Проводы — лица и улыбки, цветы и поцелуи, прощальный вдохновенный перекур… «И мы разделим поровну молчание: до скорого, до скорого свидания! До отправленья скорого, до отправленья скорого осталось три минуты ожидания!..»; «Тот счастлив, кому знакомо щемящее чувство дороги…»[1] Да, именно счастлив! Вот пробуждение в пути. Приспущенное в летний день и свежо дующее вагонное окно, хлопающая на ветру занавеска, звон чайного стакана и самый аромат утреннего чая, вальяжный пар от него в уютной тесноте купе, свербящий запах курева из тамбура, звонкий стук колес с гулким эхом, наполняющим придорожье… Конечно же голоса и всполохи огней ночных станций — тоже привычная романтика: таинственная тишина протяженных стоянок, когда меняют локомотив или бригаду, непонятные вздохи и протяжные скрипы под полом вагона, сонные голоса вокзальных дикторов и незлобивые перебранки служебных громкоговорителей, чьи-то беспокойно топающие шаги и восклицания под самым окном вагона… Куда-то бредут и бредут по соседним путям угрюмые товарняки… Выйдешь на перрон покурить, побродить, подышать, с удовольствием позябнуть в предвкушении тепла купе и дальнейшей дороги… А потом, в пути, долго-долго глядишь из вагонного окошка на бегущую траву, «опаляемую лучами взглядов из мчащихся бешеных окон»… Всё это привычно. Однако, несмотря на привычность и обыденность, мир этот совершенно необыкновенен, а большинству людей непонятен и неизвестен. Он весь в себе; он отличается от всякого иного окружающего бытия. Он и магически завораживает собой, и парадоксально оставляет при этом равнодушным — потому что по сути своей надежен, привычен и обыден. И все-таки он удивительно притягателен: первое в мире кино братьев Люмьер — кадры прибывающего поезда. С тех пор почти нет художественных фильмов, затрагивающих эпоху существования железных дорог, в которых хоть раз не показали бы поезд. В 1920-х годах в периодической печати даже выходили негодующие статьи кинокритиков по поводу перегрузки выпускаемых фильмов «паровозными сценами». Кинематографистов можно понять: уж больно выигрышное зрелище! Мало кто из русских писателей избежал соблазна вписать в свои произведения хотя бы один железнодорожный эпизод. А уж народную жизнь без железки и вовсе представить нельзя. Недаром газета «Северная пчела» назвала первый поезд, прошедший между Петербургом и Москвой, «всенародным». Путь в громадной России всегда сакраментален; любая дорога — животворная артерия, одна из сущностей, стоящих близко к вышним понятиям. Да, Гоголь не упомянул железную дорогу — зато он написал тройку из «Мертвых душ»… В России в путь не отправляются случайно. «И мы разделим поровну молчание: до скорого, до скорого свидания»… Бренчащая у вагонов гитара, стройотрядовские поцелуи, эпилоги туристических романов, а в старину — гармонь, по-бабьи голосящая, когда ударит колокол и разольется кондукторская трель. А если воинский эшелон — грянут вслед паровозному реву трубы оркестра и затянут торжественный плач марша «Прощание славянки»… Всегдашняя вокзальная суета и шушера, бродяги с их жалостными повествованиями, пивные буфеты с коржиками и бутербродами с селедкой, ларьки да рынки — короче, «базар-вокзал», беспокойный приют странников, в котором всё на виду, — это тоже мир железки. Горделивым особняком — курортники и прочая благополучная публика в шляпах и панамах, с кулечками и громадным носильщиком «номер восемь», шествующим впереди семейства в непременном фартуке с гирляндой чемоданов на плечах. Тысячи, миллионы, миллиарды легенд и событий — так сказать, личных и общественных, микро- и макроскопических, интимных и исторических. Мир железной дороги — для стольких ставший поворотом в судьбе, а для кого-то сделавшийся и самой судьбой… Когда, как это произошло? Как началось и как длилось, кем было создано и развито, чем было и чем стало — то, чего не могло не быть? Широко известно, что первой русской железнодорожной магистралью стала дорога Петербург — Москва длиной 650 километров. Она была открыта для так называемого правильного движения (то есть для регулярной перевозки по всей протяженности маршрута) в 1851 году. Ее строили почти девять лет — между прочим, не так уж и долго даже по нынешним понятиям, если припомнить, скажем, долгострой БАМа. Про нее пишут, что это было чудо, технический шедевр своего времени — и технический, и архитектурный, и, если можно так выразиться, социальный, потому что пользоваться ею могли все сословия тогдашнего русского общества. Вся дорога изначально строилась двухпутной, позволяющей двигаться поездам одновременно в оба направления — то есть была рассчитана на дальнюю перспективу, на большой рост перевозок. Почти на всем протяжении она действительно совершенно прямая, проведенная по линейке. Только в одном месте, в районе станции Веребье, существовал небольшой изгиб — по легенде, здесь на карте отпечатался палец императора Николая I, проводившего по линейке маршрут будущей дороги. На самом деле Веребьинский обход был проложен только в 1881 году взамен прежде существовавшего здесь прямого направления магистрали и моста. С размеренностью николаевской эпохи хозяйство дороги было строго разделено на шесть одинаковых участков: через каждые 70–90 километров — большая станция (невзирая на размеры близлежащего населенного пункта), основательный вокзал, фундаментальные водонапорная башня и депо-ротонда. То есть самобытный, от всего на свете отличимый ансамбль строений. Все сооружения дороги выполнены в едином стиле с художественным подходом к оформлению фасадов. Инженер Дмитрий Журавский удивил мир великолепными, невиданными ранее мостами через большие реки и овраги, в то время лучшими в мире по техническому совершенству. Все здания, начиная с дворцов вокзалов, водонапорных башен и мостов, выполненных с древнеримской величавостью, и кончая жильем для сторожей, были выстроены из кирпича. И такая это была кладка, что сии прадедов-с кие монументы выдержали даже страшные бомбежки Великой Отечественной войны. В Бологое идешь из «отдыхаловки» к поезду мимо так называемой ротонды — паровозного депо самого первого образца, выполненного по проектам архитектора Желязевича. Николай I, впервые увидев такую же ротонду на станции Спирово, воскликнул по-французски: «Это храм! Это пантеон!» Ротонда представляла собой каменное здание в виде кольца диаметром в 60 метров с тоннельным заездом внутрь, через которое «локомотива» заходила на поворотный круг, чтобы изменить направление движения или заехать на деповское стойло. Рабочие, выполнявшие должность «круговых», поворачивали круг посредством бревна, налегая на него всем телом и, должно быть, не без «Дубинушки». У них и прозвище в депо было соответствующее — «бурлаки». Наверху ротонды имелся обтекаемый железный купол с отверстием посередине для выхода дымов и с козырьком от дождя. Кирпичная основа бологовской ротонды в основном уцелела, причем на ней растроганно замечаешь следы былых украшений и разных архитектурных росчерков — всякие выложенные бровки над дугами окон, какие-то полуобвалившиеся башенки, фигурные карнизы — тени века своего… Купол, конечно, давно разрушен. Рельсов тоже никаких нет, но в остальном — цела ротонда, до сих пор кажет свой темный, закопченный временами кирпичный круг, словно какой-то доисторический амфитеатр, — а ведь бомбили немцы Бологое до тридцати раз в день, и после каждого налета на станции камня на камне не оставалось, только дымилось жуткое «рагу» из скрученных рельсов, кусков кирпичной кладки, горящих остовов вагонов и шпал, перевернутых паровозов. А вот эти николаевские камни уцелели. Возвышались такие ротонды в Спирово, Бологое, Окуловке, Малой Вишере (там они тоже уцелели в войну) над настоящей лесной пустыней, словно города каких-то неземных пришельцев, возведенные в отрешенной глуши, как в мире ином. Сюда, в этот мир, вместе с чугункой, с блеском аксельбантов инженерских мундиров и веселым топотом вечерней мазурки пришла цивилизация — и строго воплотилась навеки в неулыбчиво роскошных каменных сводах, напоминая собою о Петербурге, в который ведет дорога, о «соединенных как бы воедино» двух столицах, о незыблемой глыбе имперской державы… Отлично помню старые, первозданные будки обходчиков — стояли они на полянах у полотна вдоль дороги одна за одной, абсолютно одинаковые, из розового кирпича, с садочками и стандартными витыми оградками, как декорации детского сказочного спектакля. Ночью, бывало, мелькают эти будки за окном электровоза полузаметными застенчивыми пятнами абажуров и желтых ламп в узких окошках почти на каждом километре, дружным рядком идут справа по ходу движения от Москвы на Питер — ныне их почти вовсе нет, брошены, разрушены, растасканы на кирпич. Мы, бывало, вздыхали по каждой порушенной, проезжая, пока не сбились со счета потерь. Смотрелись они неброско — а ведь совсем не того облика стала дорога, утратив их… А уж когда во время очередной «реконструкции» магистрали варварски снесли при тогдашнем начальнике дороги Комарове старый вокзал в Окуловке, поуничтожали старомодно выразительные блокпосты с изящными балконами, даже не оглянувшись на возраст их и историю, совсем сделалась первая русская магистраль чужой, сторонней, утратила привычный отзыв в душе… Словно напоказ выставила равнодушие самой к себе, к своему историческому достоинству — ширпотребной одинаковостью облика, случайной плебейской эклектичностью, какими-то уродливыми заборами чуть не во всю длину дороги, заколоченными окнами старых зданий, напоминающими навек закрывшиеся глаза… Первая железная дорога России Петербург — Москва (только так читается ее название, ведь именно с Петербурга начинается отсчет верст — и в служебном, и в символическом смысле) стала и первым самобытным выражением чугунки. Ничего подобного Россия прежде не видывала: деповские ротонды, лирообразные стрелки (действительно похожие то ли на музыкальную лиру, то ли на какой-то пышно распустившийся цветок), водонапорные башни-столпы («водяные дома»), перекрестья мостовых пролетов, буквально летящие над реками, эстакады и каменные лестницы, вновь возведенные пристанционные храмы, прямоугольники казенных зданий, густо дымящие, сыплющие искрами и свистящие локомотивы, сверкающие медными кольцами котлов и трубами — диковина! Наконец, большие вокзалы с протяженными навесами и колоннадой перронов («Станция походила на волшебный замок», — пишет в своих воспоминаниях один из строителей дороги инженер А. И. Штукенберг) так называемого островного типа, то есть расположенные между главными путями. Пассажиры, пообедав в станционном буфете в Бологое или Твери, иной раз путали поезда, теряясь, где направление на Москву, а где на Питер. Меж столицами был сооружен, по сути, целый город длиной в 600 верст, выстроенный на долгие века в духе казенной николаевской эстетики — но, безусловно, эстетики, а не «типового проекта», присущего гораздо более поздним временам. На этой магистрали впервые появилось множество образцов локомотивов и вагонов, сооружений и сигнальных устройств. Ведь это ко всему прочему скоростная дорога. Практически идеальные геометрические показатели магистрали Петербург — Москва, близкое расположение ее к столичным научным и административным центрам позволили сделать из нее уникальный скоростной полигон на тихоходной в целом российской чугунке. Все отечественные рекорды скорости поездов поставлены именно здесь — между Питером и Москвой. Сама мировая цивилизация, достигая российских столиц и побуждая к сжатию пружины времени, словно подгоняла эти поезда: «Шибче! Шибче!» Первый поезд прошел от Петербурга до Москвы 1–2 ноября 1851 года за 21 час 45 минут. Затем пассажирские поезда шли от Питера до Москвы 18 часов (товарные — 48 часов). Однако уже в 1853 году, всего через два года после открытия регулярного движения по магистрали, на ней был установлен один из мировых рекордов скорости хода: экспериментальный поезд прошел между столицами за 12 часов, из них находясь в движении 10 часов 40 минут. Новый рекорд скорости был установлен 6 декабря 1913 года, когда опытный поезд от Петербурга до Москвы был проведен за 7 часов 59 минут. На ряде перегонов скорость, несмотря на сильную метель, достигала 125 км/ч, приближаясь к современным показателям. Появившийся в 1931 году знаменитый экспресс «Красная Стрела» находился в пути 9 часов 30 минут. Позже появление пассажирских тепловозов ТЭ7, имевших скорость 140 км/ч, позволило запустить в обращение на магистрали дневные экспрессы, впоследствии названные «Авророй», которые проходили всю магистраль за 6 часов 20 минут. В 1962 году дорога от Москвы до Ленинграда была электрифицирована на всем протяжении, что совпало с поступлением в СССР из Чехословакии первых электровозов серии ЧС2, имевших конструкционную скорость 160 км/ч. После начала их эксплуатации на магистрали время хода «Авроры» достигло 4 часов 59 минут. Впоследствии были начаты экспериментальные поездки скоростного поезда «Русская Тройка», который находился в пути между столицами 4 часа 30 минут. Этот замысел был окончательно реализован лишь в 2000 году, когда между Москвой и Петербургом начал курсировать «Невский экспресс» со скоростью 200 км/ч. Но и это не предел — уже планируется вывод на линию импортных электровозов, способных развивать скорость до 250 км/ч и даже выше. До 1923 года Петербурго-Московская железная дорога носила имя своего создателя Николая I, а потом была переименована в Октябрьскую. Дорога эта — российская, что называется, до мозга костей, до основания. Потому что это дорога парадоксов, сочетаний несочетаемого. На первый взгляд — парадная, державная, на особом счету, с особыми традициями. А в сущности — такая же бессонная трудовая лошадь, как и вся остальная российская чугунка. До начала XXI века, пока из нее не сделали малопонятную транспортную коммуникацию для богатых, она была одной из самых грузовозных дорог в стране. Сквозь громадный поток товарняков проносились по замиравшей, на недолгие минуты затаившей дыхание линии скоростные поезда ЭР200 и экспрессы «Аврора». И ведь умещались в перевозочном потоке, проскакивали молниями, как скажут железнодорожники — «выдерживали график»! Две российские столицы — города из числа крупнейших в мире. А между ними дичь и глухомань такая, что однажды в старину, только лишь дорога открылась, паровозную прислугу остановившегося товарного поезда съели волки — у паровозов ведь будок машиниста тогда еще не было, и укрыться паровозникам оказалось негде: швыряли в хищников горящими головнями, пока огонь в топке не потух… А полтора века спустя близкий приятель и двойной тезка автора этой книги, машинист депо Москва-Октябрьская Алексей Борисович Апрельский, следуя ночью со скоростным экспрессом № 31 Хельсинки — Москва, сбил живого медведя возле станции Тосно, в 65 километрах от Невского проспекта, и произошло это в самом начале третьего тысячелетия… Тверь — какие-то 150 верст от Москвы, а уже совсем другие голоса, традиции, нравы, говор, совершенно иной социум, нанизанный на нить дороги. Еще 150 верст дальше — и Бологое. Это вообще другая жизнь, воздух другой — уже даже не губернский, а уездный. Глухой, мохнатый лес, начинающийся за Волочком, и первые пятна болот знаменуют вступление в этот заповедный край. Выйдешь из электровоза в Бологое (раньше там менялись бригады) — резко, свежо, пронизывающе после Москвы пахнет сырым воздухом с озера. Ночью там всегда немного зябко, словно наэлектризовано. Сойдите с пешеходного моста в город — и словно в другую страну попадете: Деревянные домики! Уклад, если не вдаваться в современные частности, до сих пор как в старину. Сладко пахнет дымом печек, свежими дровами… Вода в кране совсем иного вкуса и состава — какая-то дикая она, что ли. Если не уехал ночью с поездом, утром или днем встаешь с кровати, отодвинешь штору — за окном дома отдыха локомотивных бригад, за привычным фикусом или геранями на подоконнике видится покой, иной мир; между пятиэтажек, как отрешенный глаз, проглядывает бледное серебро большого озера, темнеют дальние леса… Ряд острых и словно танцующих крыш старых избенок тянется под столетними деревьями. Когда-то здесь делали знаменитые на всю Россию гармошки… Дальше за Бологое плывут величавые линии Валдайских гор, сверкают холодной сталью ледниковые озера, которыми богат здешний удивительный край; тянется сплошной бегущий строй чистого, преимущественно хвойного леса, матово-зеленая живительная лента с акварельными мазками березовых стволов — заповедные края, новгородская глушь. Окуловка, Угловка, Малая Вишера… Отверженность, бедность, хроническая неустроенность жизни, которые порой буквально кричат о себе, как когда-то, должно быть, кричали Радищеву при его путешествии из Петербурга в Москву… Ветхие деревни в отдалении… Лаковые вагоны экспрессов стремительно несут мимо них свой благополучный блеск… На высоких местах линии поглядишь вдаль, за леса — конца и края им нет, безграничное первобытное пространство. Словно не страна и не век — планета иная. Прогремит поезд по мостам над Волховом, Метой, Веребьем — высоко, как самолет, проплывет над распахнутыми говорящими пейзажами. Только после Тосно начинает чувствоваться приближение Питера, усиливается присутствие цивилизации; чаще попадаются поселки, дороги, дымят трубы, надвигается громадными цехами Ижорский завод. Наконец на унылой равнине, как на пологой скатерти, — Питер, первые микрорайоны. Вот и вернулись в мировую цивилизацию, к державным шпилям, граниту проспектов. Опять камень, асфальт и суета — после леса, озерных туманов и чистого ветра, которым, как казалось какие-то 20 минут назад, до самого Московского вокзала (в старину говорили — «Московской станции») конца и края не будет… В этой дороге от первого до последнего ее столбика будто воплотилась целиком вся Россия. При оценке невероятного масштаба строительных работ, технического уровня выстроенных сооружений, роста скоростей и потока грузов на первой магистрали Петербург — Москва невольно возникает вопрос: как все это смогло состояться в бюрократически-консервативной стране, в эпоху «Шинели» и «Ревизора»? Откуда взяли столько кирпича и железа? Как осилили замысел и объем работ? Ответ на этот вопрос уже дан: рождение этой железной дороги в России сакраментально, ее просто не могло не быть, поскольку пришло ее время. Недаром великий русский композитор Георгий Васильевич Свиридов однажды произнес фразу, которую автор этой книги не раз потом цитировал на бумаге и вслух: «Великое пространство России немыслимо без железных дорог». Да, ее не могло не быть — но это стало понятно только тогда, когда она была сооружена и заработала, стала повседневной, привычной, как все остальные железные дороги. Хочется обратить внимание читателя на то, что к моменту начала ее строительства по поводу будущего железных дорог еще ничего понятно не было. Предстояли гигантские человеческие усилия — и, конечно, многомиллионные затраты, очень ощутимые для казны. И никто в России, кроме самых просвещенных и одаренных разумом людей, не мог тогда точно ответить — а, собственно, стоит ли игра свеч?Нужны ли железные дороги?
Сегодня этот вопрос может встретить разве что ироническое недоумение. Однако ко времени начала строительства самой первой в России Царскосельской железнодорожной линии вопрос этот был весьма спорным, причем не только у нас, но и во всем мире. Шумный успех стефенсоновской Стоктон-Дарлингтонской дороги, знаменитые гонки паровоза с лошадью, восторженные и негодующие статьи в печати еще не составили железным дорогам надежной славы. Первый в мире паровоз Ричарда Тревитика был создан в Англии в 1803 году и представлял собой, по сути дела, просто аттракцион для публики. Русская конная железная дорога Фролова хотя и обладала всеми свойствами регулярной линии (она имела даже расписание движения), но была все-таки конной. Первый полноценный паровоз Джорджа Стефенсона под названием «Rocket» («Ракета») появился только в 1829 году, а годом позже открылась первая полноценная железная дорога Манчестер — Ливерпуль протяженностью 48 километров. В середине 1830-х годов в Европе и США железные дороги представляли собой совершенно новое и во многом пока еще экспериментальное средство сообщения. Приведем фрагмент из книги первого министра путей сообщения Российской империи Павла Петровича Мельникова «Сведения о русских железных дорогах»[2]: «В первое время самые инженеры не предугадывали еще огромной будущности железных дорог и, за исключением Англии, в прочих государствах Европы нерешительно приступали к введению нового усовершенствованного способа сообщений. В 1837 году (когда открылась первая в России Царскосельская дорога. — А Я) на всем материке Европы устроено было не более 400 верст[3] паровозных железных дорог… Это доказывает, как в это время еще недоверчиво относились в Европе к таким предприятиям». Конечно, русское общество знало о существовании на Западе железных дорог и паровозов, хотя никаких терминов в этой области в русском языке до разработки специальной терминологии Мельниковым просто не было — читали иностранные источники по-немецки и по-французски, буквально догадываясь о значении непонятных технических слов. Между прочим, одним из оживленных участников дискуссии наряду с учеными и инженерами был А. С. Пушкин. Он горячо поддерживал необходимость строительства железных дорог в России, отдавая этой теме немало места на страницах своего «Современника». Например, когда некий Н. И. Тарасенко-Отрешков в 1835 году опубликовал в журнале «Сын отечества» фантастически невежественную статью под названием «Об устроении железных дорог в России», инженер путей сообщения М. С. Волков откликнулся резким ответным словом в защиту железных дорог. Пушкин был восхищен и по рекомендации писателя В. Ф. Одоевского поместил ответ Волкова на страницах своего «Современника». Стоит отметить, что Пушкин возражал против первоочередного строительства железной дороги из Москвы в Петербург: «Дорога (железная) из Москвы в Нижний Новгород была бы еще нужнее дороги из Москвы в Петербург, и мое мнение было бы с нее и начать». Между прочим, вторая по счету крупная железнодорожная магистраль в России прошла от Москвы именно до Нижнего! Перед самой дуэлью, уже зная о ней, Пушкин просил своего друга П. А. Вяземского организовать присылку в «Современник» статьи их общего знакомого П. Б. Козловского под названием «Краткое начертание теории паровых машин». Что же, собственно, вызывало наибольшие возражения против строительства железных дорог в России? Наряду с известными нелепостями, извлеченными, как водится, из европейской прессы (железные дороги помешают коровам пастись, куры перестанут нести яйца, отравленный дымом воздух будет убивать пролетающих птиц, быстрота движения будет развивать у путешественника болезнь мозга и т. д.), были и более серьезные аргументы. Начнем с того, что с самого начала к железным дорогам весьма неодобрительно относилось жандармское ведомство графа Бенкендорфа, которое опасалось, что активное передвижение людей всех сословий помешает контролировать неблагонадежных подданных империи. Бенкендорф не раз докладывал о том царю Николаю I, но вопрос постепенно отпал — разве что на станциях Царскосельской дороги первое время проверялись паспорта всех пассажиров. Условие это еще до сооружения дороги поставил лично император: «Чтобы пассажиры не были выпускаемы из вагонов между заставой и конторою компании, где должны быть свидетельствуемы их виды». Русская печать 1830–1840-х годов, накануне постройки первой магистрали Петербург — Москва, была полна оживленными спорами на железнодорожную тему, и мнения высказывались крайние. Что вполне объяснимо: предприятие было неведомым и очень дорогостоящим. Немало было мнений «против». Например, генерал М. Г. Дестрем уверял: «Наш климат не дозволяет иметь железные дороги: земля, попеременно то мокрая, то мерзлая, то сухая, и притом на глубине до 5 футов, делает укладку рельсов ежели не совершенно невозможной, то, по крайней мере, чрезвычайно затруднительной и дорогостоящей; зимою снега, весною разливы рек временами могут и вовсе прекращать движение по нашим железным дорогам… Если же принять еще в соображение, что внешняя торговля наша, а тем более внутренняя, не требует поспешной доставки товаров, то делается очевидным, что для России железные дороги бесполезны. Самое лучшее средство улучшить у нас пути сообщения состоит в устройстве новых и усовершенствовании старых водяных сообщений»[4]. Генералу вторил министр финансов граф Е. Ф. Канкрин: «Предположение покрыть Россию сетью железных дорог есть мысль, не только превышающая всякую возможность, но сооружение одной дороги, например хотя бы до Казани, должно считать на несколько веков преждевременным… При этом невозможно допустить употребления на дорогах парового движения, так как это повело бы к окончательному истреблению лесов, а между тем каменного угля в России нет… С устройством железных дорог останутся без занятий и средств прокормления крестьяне, ныне занимающиеся извозом». Противники железных дорог могли ссылаться и на мнение специалистов — например, Н. Н. Палибина, считавшегося одним из лучших инженеров Корпуса путей сообщения. Он писал: «Первый успех Царскосельской дороги ничего не доказал ни в отношении действия той железной дороги в зимнее время, ни в отношении будущих в России железных дорог… Многие жители С. Петербурга и Москвы слышали, а некоторые и сами видели, как целые обозы бывали зарываемы снегом в одну ночь, так что дилижансы проезжали по возам, не чувствуя их под собою, и это было на Московском шоссе, состоящем большею частью из насыпи, имеющей во многих местах около 30 футов вышины… Ледяная кора и снежные сугробы, покрывающие зимою рельсы, затруднят, а по временам и вовсе прекратят движение по железным дорогам… Пример иностранных государств, строящих железные дороги, на который ссылались поборники будущих русских линий, ничего не доказывает: разность в климатических условиях, а особенно различие характеров нашего народа и западноевропейских народов должно лучше всего доказать невозможность и негодность для России железных дорог». Что ни говори, всё это были мнения весьма влиятельных сил, с которыми считался сам император. Соблазн посмеяться над такими оппонентами, которые в вопросе целесообразности строительства железных дорог явно просчитались, объявить их «тупыми царскими чиновниками», как это делалось в советской печати, конечно, есть, однако здесь всё не так просто. Многие сомнения были вполне справедливыми, почти каждому из них можно найти объяснение. Так, оппоненты верно указывали на серьезного противника чугунки — российский климат. Действительно, никто тогда не мог точно ответить, смогут ли чугунные дороги работать на Руси в зимние бураны и метели. «Русские вьюги сами не потерпят иноземных хитростей, занесу!; матушки, снегом колеи, в шутку, пожалуй, заморозят пары. Да и где взять такую тьму топлива, чтобы вечно не угасал огонь под ходунами-самоварами», — выразительно писал неизвестный журналист в статье с демократическим названием «Мысль русского крестьянина-извозчика о чугунных дорогах и пароходных экипажах», напечатанной в газете «Общеполезные сведения» в апреле 1835 года. Европейский опыт в этой области мало что давал России, американский еще не был накоплен. Сложным был также вопрос о возможности эксплуатации железных дорог, например, на болотах, не говоря уже о тяжелейших природных условиях Севера и Сибири. Международный опыт использования чугунки был настолько мал, что в период строительства Царскосельской дороги даже не велась речь о возможности каких-либо грузовых перевозок. По сути, это была первая в России туристическая линия, задуманная как прогулочная для выезда на светские сборы в Павловском «воксале». Слово «вокзал», как известно, происходит от английского Vauxhall — так называлось место в Англии близ Лондона, где в XVII веке был организован зал для развлекательных концертов. В Павловском вокзале, как известно, и проводились концерты, которыми порой дирижировал сам Иоганн Штраус; одновременно он был гостиницей для приезжающих. Литератор Нестор Кукольник незадолго до написания знаменитой «Попутной песни» писал Глинке: «Для меня железная дорога — очарование, магическое наслаждение. В особенности была приятна вчерашняя поездка в Павловский воксал, вчера же впервые открытый для публики. Жаль, что тебя не было с нами. Вообрази себе огромное здание, расположенное в полукруге, с открытыми галереями, великолепными залами, множеством отдельных нумеров, весьма покойных и удобных. Стол в воксале очень хорош уже теперь. В самом скором времени обещаны еще многочисленные улучшения в этой части. Прислуга многочисленная и в отличном порядке… Направо две бильярдные залы, налево залы для желающих за обедом некоторого удаления от прочих посетителей. На хорах музыка, внизу песни тирольцев». Любопытно, что Кукольник рассказывает своему другу о чем угодно, только не о самой поездке. Между прочим, «Вальс-фантазию» Глинки называли «Павловским вальсом»… Даже при проектировании дороги Петербург — Москва целесообразность перевозок грузов по ней ставилась под сомнение: в ту пору грузы на Руси возили только конными обозами и «водою», и этот стереотип был, по понятным причинам, весьма силен. Дискуссию вызвал и вид тяги, который нужно было применять на чугунке. Многие предлагали конную тягу по рельсам, по аналогии с успешно зарекомендовавшей себя дорогой Фролова. Любопытно, что в то время чугунные дороги уже были явлением привычным. В 1837 году декабрист Николай Бестужев, сосланный в сибирский Петровский завод, писал своему брату в связи с вестями о строительстве железной дороги под Санкт-Петербургом: «Говоря о ходе просвещения, нельзя также не упомянуть тебе с некоторой гордостью, что по части физических применений (то есть применения техники) мы, русские, во многих случаях опережали других европейцев… Чугунные дороги не новы. Они существуют на многих железных заводах для перевозки руды Бог знает с какой поры». Во времена Пушкина и уже упоминавшихся авторов «Попутной песни» Глинки и Кукольника в общественном сознании был еще очень силен стереотип незаменимости гужевого транспорта. В наследство чугунке досталось немало терминов, многие из которых применяются и поныне: «стойло» — место в депо для размещения локомотива, «обоз» — первоначальное название поезда на Царскосельской дороге. Да и само слово «поезд» в старину означало торжественный выезд на лошадях, кортеж (например, свадебный поезд). «Почтовый поезд» — от почтовых лошадей, «курьерский поезд» — от лошадей курьерских, то есть самых быстрых. Добавим к этому «дышло» — рычаг для вращения колес паровоза, «экипаж» — колеса локомотива или вагона вместе с рамой, «упряжь» — поездную сцепку винтового типа, «станцию» — от станции, где меняли лошадей. Вагоны на Царскосельской дороге назывались «каретами», «линейками», «шарабанами» и «дилижансами» в зависимости от класса. Именно эти названия гравировались на билетах для пассажиров — билеты тогда были жестяные, а не бумажные, по прибытии на станцию назначения сдавались в кассу и потом использовались еще не раз. Между прочим, на Царскосельской в первый год эксплуатации вместо «сухопутного парохода» в «кареты» впрягали лошадей, которые бежали по шпалам, — благо, колея была шире теперешней. Так что многие названия, хозяйство и… удаль чугунка получила в наследство от почтовых лошадей. Между прочим, вопрос о том, какой тяге быть на железных дорогах — конной или паровозной, — который сегодня выглядит историческим курьезом, на самом деле был актуален вплоть до конца XIX века. Например, при проектировании военной Закаспийской железной дороги (1880 год) из Красноводска в Кизил-Арват вначале всерьез рассматривался вопрос применения конной тяги по французской системе Декавиля (узкоколейка облегченного типа), отвергнутый только потому, что легкие строения пути заметало песком пустыни. Лошади не требовали ни большого количества угля или дров, ни заводов, ни мастерских, ни водонапорных башен и колонок для заправки водой. Гужевой поток между столицами и крупными российскими городами в принципе обеспечивал потребности страны в перемещении грузов; к тому же он был привычен. Паровоз же, если считать не от первого «аттракциона» Ричарда Тревитика, а от классической стефенсоновской «Ракеты», к моменту открытия Царскосельской дороги существовал на белом свете всего восемь лет и с трудом мог обогнать лошадь. С тех же «гужевых» позиций становится понятным поразительный на первый взгляд факт, что первые русские пассажирские вагоны (слово это пошло от английского vaggon[5] — тележка, повозка), включая и «элитную» Царскосельскую дорогу, ничем не отапливались: ведь сани зимой тоже не топили, и никого это не удивляло. А назначение у вагонов и саней одно и то же. Кажущееся сегодня очевидным тогда даже представить было трудно… Вот, допустим, одно из пресловутых сожалений в адрес николаевских властей: вместо того чтобы использовать собственное топливо, уголь для Царскосельской дороги покупали в Англии. А задумайтесь, что было дешевле и проще тогда — разгрузить в петербургском порту несколько лихтеров английского угля или везти в столицу обозами донецкий уголь аж с Украины? «Для топлива… может служить и каменный уголь иностранный при дешевизне его в С. Петербурге и удобстве доставлять оный по всему железному пути», — по обыкновению разумно полагал П. П. Мельников. Между прочим, английский уголь по качеству намного превышал донецкий и был очень удобен, поскольку употреблялся в виде брикетов, а не «врассыпку» лопатой. Он употреблялся на некоторых наших дорогах вплоть до начала XX века и считался наилучшим топливом для паровозов (английские угольные брикеты назывались «Ньюкаслкардифф», или в просторечии — «кардифы»). Чугунка и паровоз родились там, где должны были родиться, — в недрах промышленности, и самые первые железные дороги были именно промышленными, а не пассажирскими. Как уже говорилось, на Змеиногорском руднике на Алтае горный инженер Петр Кузьмич Фролов (между прочим, сын гидротехника Кузьмы Дмитриевича Фролова, впервые в мире применившего металлические рельсы) еще в 1809 году устроил конную дорогу. Это был рельсовый путь, проложенный по всем железнодорожным правилам — с насыпями, выемками, виадуком, причем повозки следовали строго по графику! Между прочим, назывались эти повозки «таратайками» — вот откуда пошло это слово. В августе 1834 года крепостной российских заводчиков Демидовых, механик Мирон Ефимович Черепанов вместе с отцом (а не братом, как часто считают) Ефимом Алексеевичем Черепановым построили первый в России «сухопутный пароход», названный в официальных документах «пароходным дилижансом». И здесь в термине сказывается присутствие гужевых традиций да и пароходных тоже — иных-то пока еще не было. Создание локомотива Черепановых и 854-метровой дороги для него — важная точка отсчета истории русских железных дорог да и всей истории страны. Здесь были налицо все основные компоненты — путь, локомотив, вагоны (точнее вагонетки), депо: «Паровой дилижанец постройкою совершенно готов и для ходу его строится чугунная дорога, а для сохранения дилижанца открывается деревянный сарай». Как известно, о паровозе Черепановых быстро забыли, несмотря на то, что наследник престола Александр был на демидовских заводах и видел «пароходный дилижанс». Но он уже знал о существовании подобных машин в Англии, поэтому изобретение Черепановых не произвело на него должного впечатления. Демидовы, увидев, что своим «пароходом» они никого не удивят, не дали изобретению Черепановых никакого хода (по непроверенным данным, второй, более мощный, паровоз Черепановых был переплавлен в мартене аж в 1942 году). Это привело, между прочим, к одной большой исторической несправедливости. Идея Черепановых была подхвачена на другом Уральском заводе — Пожевском. В 1838 году на нем был построен и в 1839 году представлен в Петербурге на Третьей промышленной выставке паровоз «Пермяк». Его строитель, механик-англичанин (опять Англия!) П. Э. Тет, был награжден золотой медалью «За постройку первого паровоза в России», а о Черепановых никто даже не вспомнил. Впрочем, неумолимая историческая правда восторжествовала: Россия в результате всех перипетий связывает с первым паровозом все-таки имя Черепановых, а не Тета. Существовавший в России водный транспорт, тоже относившийся к ведомству путей сообщения, был сезонным — почти полгода он не действовал по понятным причинам. Кроме того, по геологическим условиям, созданным самой природой, течение судоходных рек и озер обеспечивало сообщение «водою» лишь с севера на юг. В направлении запад — восток, за исключением некоторых участков Волги и Камы, водного сообщения в России вовсе не было. Бурлаки шли по берегу небыстро, а иной корабельной тяги, кроме паруса, на реках и озерах не существовало[6]. Товары (их тогда красиво называли «произведениями») из центра страны в Петербург перевозились годами: зимой ждали начала следующей навигации, и это казалось естественным. Что касается также входивших в ведение Корпуса путей сообщения шоссе и почтовых трактов, то, во-первых, это были малообустроенные дороги, что особенно ощущалось в распутицу и выражалось в ушибах, проклятиях и синяках целой армии ямщиков и ездоков, и, во-вторых, на огромных российских пространствах скорость и комфорт такого передвижения были совершенно никуда не годными (несмотря на романтику поездки на тройке с песней ямщика). Единственным обустроенным шоссе, построенным под руководством уже упоминавшегося профессора М. С. Волкова, было Петербурго-Московское, которое Пушкин называл «великолепным», — а уж он-то знал в этом толк. От ямского промысла кормились десятки тысяч ямщиков, трактирщиков и станционных смотрителей, злейших врагов строительства железной дороги. Не зря высказывались прогнозы по поводу разорения чугункой ямщиков: оно действительно произошло, причем в массовых размерах, — правда, по иронии судьбы многие ямщики впоследствии стали железнодорожниками. Накануне строительства Царскосельской линии родилось предложение изобретателя В. П. Гурьева осуществлять перевозки силою пара, но не по рельсам, а по… шоссе с подготовленным покрытием. Машины, которые должны были стать прототипами современных автомобилей, даже получили название — «быстрокаты». Кажущееся курьезом предложение Гурьева впору признать чуть ли не гениальной идеей, если вспомнить о современных автотрейлерных перевозках, всё более конкурирующих с железными дорогами. Однако в то время внедрение «быстрокатов» провалилось бы, потому что только физические возможности сцепления рельса и колеса позволяют перемещать огромные массы грузов одним тяговым средством. Да и «быстрокат» прошел бы далеко не везде, так что для него тоже нужно было бы строить специальную дорогу. Дорога Гурьева, по предварительным расчетам, обошлась бы в 14 миллионов николаевских рублей — огромные траты, которые вряд ли окупились бы из-за ограниченности потенциальных перевозочных возможностей «быстрокатов». Не следует также забывать, что пример Европы был не столь уж убедительным для России. Сравнительно небольшие по протяженности и, так сказать, «игрушечные» по размерам европейские железные дороги (они и доныне такие) прокладывались хоть и по пересеченной (Альпы и их предгорья), но всё же густонаселенной местности, в основном имеющей твердый почвенный покров. Россия с ее громадными расстояниями, болотами и глушью — совсем другое дело. На строительство железных дорог в такой обширной суровой стране, находящейся под спудом древних традиций сообщения, нужно было решиться. Как можно заметить по приведенной здесь полемике, начало строительства железной дороги было очень ответственным шагом для правящей власти. И кто-то должен был помочь его сделать. Отчасти это сделал автор идеи и строитель Царскосельской дороги, чех Франц Антон Герстнер. Но его усилий хватило лишь на то, чтобы проложить скорее прогулочную, чем перевозочную дорогу символической 26-километровой длины. После постройки Царскосельской дороги Герстнер был вынужден (в силу, надо полагать, своего авантюризма и сребролюбия) ретироваться из России. Должен был появиться человек, способный, по выражению Льва Гумилева, «не на усилия, а на сверхусилия». И такой человек появился. Бог выдвинул его на горизонт истории, когда время приспело, — как выдвинул он в ту пору Пушкина, Гоголя, Глинку, Якоби, Пирогова, Нахимова, Беллинсгаузена с Лазаревым — людей, составивших будущность России, заложивших основы современной российской цивилизации во всех ее областях. Этот человек — Павел Петрович Мельников (1804–1880), инженер, ученый, строитель магистрали Петербург — Москва, первый российский министр путей сообщения. Ему мы обязаны становлением отечественных железных дорог. Он сделал для этого больше, чем кто-либо другой в истории России. Недаром в Москве ему воздвигнут прекрасный памятник на Комсомольской площади, у трех вокзалов. Ранее на этом месте был замусоренный газон, где собирались пьяницы и бомжи. А теперь там не только памятник, но и фонтаны, мраморные скамьи, барельефы — карта железных дорог, двуглавый державный орел, парадная символика. Всякий, увидевший этот памятник, может благодаря его монументальному образу осознать значение железных дорог для России. Это достойная дань человеку новой российской цивилизации — П. П. Мельникову. Несомненное уважение вызывает, конечно, и император Николай I, который во всех исторических хрониках выступает как создатель российских железных дорог. В период принятия решения о строительстве дороги Петербург — Москва наибольшая заслуга императора состоит в том, что он согласился выслушать Мельникова и его коллегу Николая Осиповича Крафта, не посчитавшись с их невысокими титулами. Николай сумел войти в суть дела и не остановился при этом ни перед чем, в том числе и перед светскими предрассудками. 30 января 1842 года состоялась встреча государя с Мельниковым и Крафтом, а 1 февраля Николай подписал знаменитый указ Правительствующему сенату со словами: «Признав за благо даровать отечеству нашему сообщение, которого устроение хотя и сопряжено со значительными расходами, но обещает государству выгоды многоразличные и соединит обе столицы как бы воедино, мы положили возвести железную дорогу от Петербурга до Москвы и, по примеру других держав, возвести оную на счет казны, дабы удержать постоянно в руках правительства и на пользу общую соображение столь важное для всей промышленности и деятельной жизни государства». Если бы не эта судьбоносная для России встреча, неизвестно, как сложилась бы судьба наших путей сообщения — а следовательно, и судьба всей страны. Мельников оказался абсолютно прав, настаивая на государственной принадлежности главных железных дорог. В результате российская чугунка не превратилась в частную лавочку, а стала общедоступным, истинно народным средством сообщения. В то время, когда русская железнодорожная сеть еще представляла собой небольшой набор разрозненных линий, в основном частных, на которых при одинаковой ширине колеи грузы на стыковых пунктах перегружались из одного вагона в другой, Мельников понял, что железные дороги должны представлять собой единый хозяйственный комплекс. Этот подход возобладал в 1885 году с утверждением единого Устава российских железных дорог, когда они были организованы в единую отрасль с общими для всех правилами. Так сложилась та самобытная повседневность железной дороги, которая привычна каждому из нас, — ибо кто же не ездил в поезде? Так окончательно состоялся тот особенный, издали узнаваемый, слышимый и видимый неповторимый мир — «усталый мотив железных дорог», как поется в песне. С тех пор навсегда соединились железные дороги с судьбой нашего отечества; с тех пор они стали немыслимы друг без друга.История с продолжением
После 1837 года история России отсчитывалась не только годами, но и километрами проложенных стальных путей. Соединив крепкой осью Москву и Петербург, они потянулись дальше, во все концы страны — к волжским пристаням, хлебным житницам Украины, рудным копям Урала. После Великих реформ 1860-х годов начался бурный рост промышленности и торговли, который потребовал ускоренного строительства железных дорог. Немаловажными были и потребности обороны — одной из причин поражения России в Крымской войне стала плохая дорожная сеть, мешавшая вовремя доставлять подкрепления и военные грузы. Вскоре после смерти Николая I его преемник Александр II подписал указ, в котором отмечалось: «Железные дороги, в надобности коих были у многих сомнения еще за десять лет, признаны ныне всеми сословиями необходимостью для Империи». Как и в других странах, государство передало железнодорожное строительство в руки частных подрядчиков — как отечественных, так и иностранных. В 1857 году было создано Главное общество российских железных дорог, заключившее с правительством договор на сооружение ряда крупных дорог в центре и на западе России. Общество, в которое вошли крупные предприниматели (в основном иностранцы), обязалось вложить в дело 275 млн. рублей — громадная по тем временам сумма! Но работы велись крайне неэффективно; общество увязло в долгах, в то время как его руководители один за другим возводили виллы на Ривьере. С грехом пополам удалось к 1862 году построить дороги Петербург — Варшава и Москва — Нижний Новгород общей протяженностью 1700 км. После этого деятельность общества была свернута, а строительство железных дорог в России оказалось под угрозой — никто не хотел вкладывать деньги в убыточную отрасль. Положение спас все тот же П. П. Мельников, назначенный в 1862 году главноуправляющим путями сообщения. Он разработал первый план железнодорожной сети, которой предстояло охватить всю Россию. В ближайшие несколько лет были проложены магистрали Москва — Курск (1868), Курск — Киев (1870), Москва — Брест (1871) и др. Их эксплуатация показала всю выгодность дела, и частный капитал прямо-таки ринулся в него. 1870-е годы стали эпохой железнодорожных «королей», сколотивших на подрядах громадные состояния. Благодаря им отрасль быстро развивалась — ежегодно прокладывали до полутора тысяч километров пути, — но их конкуренция в погоне за барышами создавала изрядную неразбериху. Долгое время на дорогах не существовало ни общих правил, ни единых тарифов. Порой несколько конкурирующих линий строились параллельно, почти рядом — например, между Петербургом и Гатчиной. К тому же многие подрядчики экономили на качестве работ, что вело к частым авариям. К числу богатейших и колоритнейших «королей» относились столичный банкир-немец Александр Людвигович Штиглиц, инженер-путеец Карл Федорович фон Мекк, рязанский помещик Павел Григорьевич фон Дервиз, купец из крепостных Петр Ионович Губонин. Трое сыновей оршанского шинкаря Соломона Полякова создали на западе России целую железнодорожную империю. Были и те, кто приходил в отрасль не ради наживы, а по идейным соображениям — например, известный славянофил Федор Васильевич Чижов, убежденный, что железные дороги обеспечат России великое будущее. Его трудами в Москве в 1872 году было основано первое железнодорожное училище, которое после скоропостижной смерти Чижова возглавил другой «король» — Савва Иванович Мамонтов. В историю русской культуры навеки вошли его живописные мастерские в Абрамцеве и созданная им Частная опера, где пел Шаляпин. Карьера Мамонтова оборвалась в 1899 году, когда его арестовали, обвинив в расхищении казенных средств при постройке Московско-Ярославско-Архангельской железной дороги. Обвинения не подтвердились, но меценат так и не оправился после пребывания в тюрьме и газетной травли. Одни репутации на железных дорогах рушились, другие создавались. 17 октября 1888 года у станции Борки близ Харькова рухнул под откос царский поезд, на котором возвращалось из Крыма всё семейство Романовых. Погибли 19 человек, а царская семья уцелела случайно — по легенде, ее глава Александр III сумел удержать на своих плечах сложившуюся, точно гармошка, крышу вагона. Катастрофа случилась из-за того, что поезд царя постоянно мчался с чрезмерной скоростью, против чего не раз выступал управляющий Юго-Западной железной дорогой С. Ю. Витте. Теперь об этом вспомнили, и карьера способного чиновника быстро пошла в гору, вознеся его на высшие государственные посты. В 1880-е годы железные дороги протянулись к месторождениям полезных ископаемых — в угольный Донбасс и Криворожский железорудный бассейн, к горным заводам Екатеринбурга и Нижнего Тагила. В 1885–1892 годах от Сызрани до Челябинска была проложена Восточная магистраль протяженностью 1140 км. В 1883 году дорога Поти — Баку длиной 860 км соединила Каспийское и Черное моря, открыв дорогу для экспорта бакинской нефти. В труднейших условиях пустыни в недавно присоединенной Средней Азии военное ведомство начало сооружать Закаспийскую дорогу от Михайловского залива до Самарканда, позже продолженную до Ташкента и Кушки. В 1891 году общая протяженность железных дорог империи составила 32 тыс. км. В этом же году началась эпопея сооружения Транссибирской магистрали, протянувшейся на 7 тыс. км от Челябинска до Владивостока. Ей предстояло соединить центр страны с побережьем Тихого океана и наладить регулярное сообщение с необозримыми просторами Сибири. Строили дорогу одновременно с запада и востока, в тяжелейших условиях. Мешали не только суровая природа, но и хроническая нехватка денег. Сначала стоимость дороги определили в 350 млн. рублей, но уже в первый год стало ясно, что затраты будут гораздо больше. В целях экономии пришлось уменьшить высоту насыпей, укоротить шпалы, а большую часть мостов возводить из дерева. Уменьшили и количество станций, перегоны между которыми по сравнению с российским стандартом увеличились вдвое — до 60 км (кое-где было и больше). Проблемой была и рабочая сила. Только пятая часть строителей нанималась из местных, остаток состоял из приезжих рабочих, каторжников и солдат. На Дальнем Востоке работали много трудолюбивых и неприхотливых китайцев, в Забайкалье к ним добавились буряты. Всего на стройке постоянно трудились от 10 до 90 тысяч человек. Всем им требовались хлеб, одежда, орудия труда, которые приходилось везти издалека. Все материалы для строительства, кроме леса, тоже доставлялись из центра страны, а иногда даже из-за границы. Камни и стальные пролеты для мостов везли на пароходах до ближайшего к месту постройки пункта, а оттуда тянули «паровозом», состоящим из множества телег. Почти все работы велись вручную, при помощи лопаты, кайла и топора. Рабочие жили в сколоченных ими самими дощатых бараках, которые отапливались печками-буржуйками. Жили они впроголодь, и при малейшей возможности их обсчитывали, пользуясь всеобщей безграмотностью. Велик был процент больных и получивших травмы. Несмотря на это, ежегодно прокладывалось 500–600 км пути — эти темпы были в полтора раза выше, чем при строительстве знаменитой Трансокеанской магистрали в США. К 1903 году было вырыто более 100 млн. куб. м земли, заготовлено и уложено более 12 млн. шпал, около 1 млн. т рельсов, построено 100 км мостов и тоннелей. Журналист «Северного вестника» так описывал увиденное в Сибири: «Целые дни, стоя по колена, а иногда по грудь в рыхлом и мокром снегу, в легкой одежонке, в истоптанных и дырявых лаптях или броднях, рабочие рубят дремучую сибирскую тайгу, выкорчевывают громадные пни и коренья… Нужно обладать железной волей, удивительной выносливостью, чтобы изо дня в день по 15–16 часов в сутки мужественно переносить все эти невзгоды». Дорогу сдавали отдельными участками, по которым сразу же открывалось сообщение. Первой в 1896 году сдали Западно-Сибирскую дорогу от Челябинска до Новониколаевска (нынешний Новосибирск) длиной 1422 км. Год спустя была завершена Уссурийская дорога от Владивостока до Хабаровска, а в 1899 году — Среднесибирская дорога Новониколаевск — Иркутск длиной 1839 км. Еще через два года поезда смогли пройти от Иркутска до станции Сретенск в Забайкалье. Через Байкал они переправлялись на пароме, поскольку дорога вокруг озера еще не была построена. Только в 1906 году строители проложили Кругобайкальскую дорогу длиной 600 км — ее сооружение длилось целых пять лет. Труднейшим делом оказалось возведение мостов через великие сибирские реки, ширина которых порой достигала километра. Российские инженеры справились с задачей блестяще — почти все построенные ими мосты стоят до сих пор. Первым в 1897 году был построен чугунный мост через Обь в Новониколаевске (ныне Новосибирск). В августе 1896-го началось возведение моста через Енисей в Красноярске Длиной 600 м по проекту профессора Лавра Проскурякова. Его строители заботились не только о прочности, но и о красоте — камни для опор обтесывали специально привезенные мастера-итальянцы. Строительство Транссиба завершилось в 1916 году открытием «восьмого чуда света» — самого длинного в Евразии железнодорожного моста через Амур длиной 2600 м. К началу XX века Россия обогнала по длине железных дорог все страны мира, кроме США. Попутно росла численность железнодорожников, превысившая 750 тысяч человек. Все они были распределены по четырем службам: служба тяги и подвижного состава (30 %), служба ремонта путей и сооружений (36 %), служба движения и телеграфа (27 %) и служба управления дорогами (7 %). Каждая железная дорога делилась на участки длиной от 180 до 500 верст, в центре которых находились главные мастерские и депо, а на окраинах — оборотные паровозные депо, где работали несколько сотен человек. Кроме того, вдоль дороги располагались мелкие ремонтные мастерские и депо со штатом от 3 до 100 рабочих. Железнодорожники справедливо считались самым активным и организованным отрядом российского трудящегося класса. Это проявилось во время революции 1905 года, когда именно всеобщая стачка на железных дорогах вынудила власть издать октябрьский манифест о созыве Государственной Думы. Многим известно имя машиниста Алексея Ухтомского, расстрелянного в декабре 1905-го за отказ везти войска на подавление восстания в Москве. Правда, скоро революционные бури схлынули, и работники железки снова занялись привычным делом, исправно развозя по городам и весям жителей империи независимо от национальности и политических пристрастий. В 1913 году протяженность российских железных дорог достигла 58,5 тыс. км; они перевезли 132,4 тыс. т грузов и 184,8 тыс. пассажиров. Первая мировая война серьезно затруднила работу отрасли; значительная часть паровозов и вагонов была мобилизована для перевозки военных грузов. Но даже в этих труднейших условиях в 1916 году была открыта магистраль Петроград — Мурманск длиной 1,5 тыс. км. Гражданская война и послереволюционная разруха привели железнодорожную сеть в жалкое состояние. Было уничтожено 40 % мостов, 70 % вагонов, 90 % локомотивов. Ленин писал: «Налаживание железнодорожного сообщения — главный вопрос выживания республики». Новая власть взялась за дело с привычной решительностью — в паровозных депо проводились субботники, крестьян под угрозой расстрела мобилизовывали на очистку путей от снега. В годы первых пятилеток началось быстрое развитие железных дорог. В 1932 году СНК принял постановление о реконструкции их сети, которое предусматривало создание более мощных паровозов и вагонов, перевод подвижного состава на автотормоза и автосцепку, создание систем автоматической блокировки. Вновь стали строиться новые дороги, крупнейшей из которых стал Турксиб — Туркестано-Сибирская железная дорога длиной 1442 км от Семипалатинска до станции Луговая. Ее открытие в 1931 году связало центр страны с новыми месторождениями полезных ископаемых на востоке. Планировались еще более грандиозные стройки — например, строительство Байкало-Амурской магистрали длиной 2 тыс. км, которой предстояло дублировать перегруженный Великий сибирский путь. Постройка БАМа (в основном руками заключенных) началась в 1932 году, но в те годы ее не довели до конца. В 1940 году протяженность железнодорожной сети в СССР достигла 106,1 тыс. км, перевозки грузов — 592,6 млн. т. За годы Великой Отечественной войны железные дороги снова подверглись масштабным разрушениям, было уничтожено 16 % вагонов и 10 % локомотивов. В боях и под бомбами погибли тысячи работников отрасли. Несмотря на это, железка с честью выполнила свой долг — было перевезено 19,7 млн. вагонов военных грузов, отправлено в тыл 2,5 тыс. промышленных предприятий и более 10 млн. эвакуированных. Разрушенные в годы войны магистрали были восстановлены к 1950 году благодаря ударному труду железнодорожников. После этого главные усилия были направлены не на строительство новых дорог, а на реконструкцию старых — прежде всего их электрификацию. Крупнейшей новостройкой этих лет стало возобновившееся в 1972 году сооружение БАМа, объявленное «ударной комсомольской стройкой». В суровых таежных условиях бригады проходчиков двигались навстречу друг другу с запада и востока. Их встреча с закладкой «золотого звена» магистрали состоялась в сентябре 1984 года на станции Куанда в Читинской области. Энтузиазм по поводу БАМа поутих, когда выяснилось, что возить по новой дороге почти нечего — по ней проходило не более восьми пар поездов в сутки. В 1988 году в СССР был достигнут самый высокий объем железнодорожных перевозок — 4116 млн. т груза и 4395,9 млн. пассажиров (включая пригородные). Общая длина железных дорог составила 145 тыс. км или 12 % мировых показателей. Вскоре подъем сменился упадком: после распада Советского Союза единую транспортную сеть по живому разрезали на 15 «независимых» кусков. Резко выросшие тарифы многим оказались не по карману; к 1995 году перевозки пассажиров на российских железных дорогах снизились до 800 млн. человек При этом железные дороги все равно оставались самым доступным и удобным средством сообщения и на фоне всеобщего развала работали достаточно эффективно. Восемнадцатого сентября 2003 года было образовано открытое акционерное общество «Российские железные дороги» (ОАО «РЖД»), которому в следующем году были переданы функции упраздненного Министерства путей сообщения. Железнодорожная сеть России понемногу оправляется от кризиса: строятся новые пути, совершенствуются старые, на маршруты выводятся более современные локомотивы. А это значит, что начавшаяся 170 лет назад история российских железных дорог еще далека от завершения.Иван Бунин (1870–1953) Новая дорога
I
— Напрасно уезжаете! — говорят мне знакомые, поздним вечером прощаясь со мной на вокзале. — Добрые люди только съезжаются в Петербург. Чего вы там не видели? Лесов, сугробов? А потом еще эта новая дорога, на которой дня не проходит без крушений! — Бог милостив! — отвечаю я. Провожающие пожимают плечами. Наступают те неприятные минуты разлуки, когда сказать уже нечего, улыбки делаются фальшивыми, а время начинает идти страшно медленно. Наконец раздается второй звонок. Махая шляпами, провожающие уходят и, оборачиваясь, кланяются уже с искренней приветливостью. — Готово! — кричит кто-то около паровоза, и паровоз тяжко стукается буферами в вагоны. Слышно, как он сдержанно сипит горячим паром, изредка кидая клубы дыма, и платформа пустеет. Остаются только высокий красивый офицер, с продолговатым, нагло серьезным лицом в полубачках, и дама в трауре. Дама кутается в ротонду и тоскливо смотрит на офицера заплаканными черными глазами. Потом с неловкой поспешностью очень сытого человека проходит большой рыжеусый помещик с ружьем в чехле и в оленьей дохе поверх серого охотничьего костюма, а за ним приземистый, но очень широкий в плечах генерал. Потом из конторы быстро выходит начальник станции. Он только что вел с кем-то неприязненный спор и поэтому, резко скомандовав: «Третий», так далеко швыряет папиросу, что она долго прыгает по платформе, рассыпая по ветру красные искры. И тотчас же на всю платформу звонит гулкий вокзальный колокол, раздаются гремучие свистки оберкондуктора, мощные взревывания паровоза — и мы плавно трогаемся. Офицер идет по платформе, раскланиваясь, ускоряя шаги и все более отставая от вагонов; паровоз отрывистее и резче кидает из-под цилиндров горячим паром… Но вот мелькнул последний фонарь платформы, офицера точно сдернуло, и поезд очутился в темноте. Она сразу развернулась, усеянная тысячами золотых огней в предместьях, а поезд уверенно несется в нее мимо товарных складов и вагонов, грозно предупреждая кого-то дрожащим ревом. Светлые отражения окон все быстрее бегут по рельсам и шпалам, ускользающим в разные стороны, потом по снегу. Скоро в вагоне станет тепло и уютно, и, беспорядочно громоздя вещи по диванам, пассажиры начнут располагаться на ночь. Седой, строгий, но очень вежливый старичок-кондуктор в пенсне на кончике носа не спеша проходит среди этой тесноты и пунктуально переписывает билеты, наклоняясь к фонарику своего помощника. Воздух в полях, после города, кажется необыкновенным, и, как всегда, я до поздней ночи стою в сенях вагона, отворив боковую дверь, и напряженно гляжу против ветра в темные снежные поля. Вагон дрожит и дребезжит от быстрого бега, ветер сыплет в лицо снежной пылью, свет фонаря в сенях прыгает, мешаясь с тенями. И, качаясь, я хожу от двери к двери по холодным сеням, уже побелевшим от снега… Прежде в пути всегда хотелось петь, кричать под грохочущий марш поезда. Теперь не то. Плывут, бегут смутные силуэты холмов и кустарников, с мгновенным глухим ропотом проносятся под колесами чугунные мостики, в далеких, чуть белеющих полях мелькают огоньки глухих деревушек. И, щурясь от ветра, я с грустью гляжу в эту темную даль, где забытая жизнь родины мерцает такими бледными тихими огоньками… Возвратясь в вагон, вижу в полусумраке фигуры лежащих; тесно от шуб и поднятых спинок диванов, пахнет табаком и апельсинами… Согреваясь после холодного ветра, долго смотрю полузакрытыми глазами, как покачивается меховое пальто, повешенное у двери, и думаю о чем-то неясном, что сливается с дрожащим сумраком вагона и незаметно убаюкивает. Славная вещь — этот сон в пути! Сквозь дремоту чувствуешь иногда, что поезд затихает. Тогда слышатся громкие голоса под окнами, шарканье ног по каменной платформе, а в вагоне ровное дыхание и храп спящих. Что-то беспокоит глаза… Это тусклый и лучистый, желтоватый блеск замерзшего окна, за которым вокзальный фонарь. Он мутно и неприятно озаряет сумрак вагона. — Не знаете, какая станция? — спрашивает кто-то странным, испуганным голосом… Потом звонок бьет где-то далеко-далеко, усыпительно, хлопают двери вагонов, и доносится жалобный гул паровоза, напоминающий о бесконечной дали и ночи. Что-то начинает вздрагивать и поталкивать под бок; металлически-лучистый блеск фонарей проходит по стеклам и гаснет; пружины дивана покачиваются все ровнее и ровнее, и наконец непрерывно возрастающий бег поезда снова погружает в дремоту… Внезапное прикосновение чьей-то руки извещает перед утром о пересадке. Испуганно вскакиваю, торопливо забираю вещи и через большую, но сонную и тускло освещенную станцию иду на какую-то длинную платформу, занесенную свежим глубоким снегом, к маленькому поезду, составленному из самых разнокалиберных вагонов… Новая дорога! Тишина, маленькие вагоны, душистый дым березовых дров, запах хвои… Славно! В полудремоте попадаю в вагон-микст, тесный, с квадратными окнами, и тотчас же снова крепко засыпаю. И к утру оказываюсь уже далеко от Петербурга. И начинается настоящий русский зимний путь, один из тех, о которых совсем забыли в Петербурге…II
Будит меня чей-то мучительный кашель. Открываю глаза: вижу станового, старого служаку в рыжей енотовой шубе поверх серой полицейской шинели. От натуги глаза у него вытаращены и полны слез, обветренное лицо красно, седые усы взъерошены. Он необыкновенно жарко раскурил огромнейшую папиросу из дешевого крепкого табаку, а в старом вагончике и без того сумрачно, потому что окна полу-занесены снегом. Поезд трясет и гремит, как телега. — Вот так кашель! — говорит становой, отдуваясь, так просто и добродушно, точно мы росли вместе. — Только и полегчает, когда немножко покуришь! «Ну, значит, Петербург далеко!» — думаю я и заглядываю в окно. О, какой белый, чистый снег! Белое безжизненное небо и белое бесконечное поле с кустарниками и перелесками. Проволоки телеграфных столбов лениво плывут за окнами, точно им скучно подыматься, опускаться и вытягиваться вслед за поездом, а столбам надоело бежать за ними. Поезд на подъемах скрипит и качается, а под уклоны бежит, как старик, пустившийся догонять кого-нибудь. Однообразно белеют поля, машет вдали крыльями птица, чернеют кустарники и деревушки, — и все это кругами уходит назад. Ветер лениво развевает дым паровоза, и кустарники, по которым расстилается этот дым, будто курятся и плавают по снежному полю… Пассажиров, кроме меня и станового, который, впрочем, скоро слезет на разъезде, всего-навсего один: бородатый коренастый старик — железнодорожный артельщик с сумкой через плечо, похожий на уездного лавочника. Он усердно занимается насыпкой папирос и чаепитием, все утро слышно, как он с наслаждением схлебывает с блюдечка горячую жидкость. — Не угодно ли-с? — говорит он, указывая глазами на жестяной чайник. — А то что ж на вокзалах-то платить по гривеннику за стаканчик! Около двери, где я помещаюсь, по ногам несет холодом; сижу, закутавши колени, и смотрю то на свежие выемки около линии, то на новенькие тесовые станции и разъезды, то на белое поле с перелесками, и кажется, что стволы деревьев трепещут и сливаются, а весь перелесок идет кругом: ближние деревья, трепеща, бегут назад, а дальние постепенно заходят вперед… Потом мы с артельщиком пьем чай, потом я отправляюсь бродить по вагонам и площадкам… Необыкновенно приятно смотреть на мелькающий в воздухе снег-, настоящей Русью пахнет! Станции и разъезды часты, но они теряются среди окружающего их пустынного и огромного пейзажа зимних полей. Еще не завладела новая дорога краем и не вызвала к себе его обитателей. Постоит поезд на пустой станции и опять бежит среди перелесков… Едем все же с опозданием: стояли в поле, и никто не знал, почему, и все сидели в томительном ожидании, слушая, как уныло шумит ветер за стенами неподвижных вагонов и как жалобно кричит бочкообразный паровоз, имеющий манеру трогать с места так, что пассажиры падают с диванов. Качаясь на неровном бегу поезда, я хожу из вагона в вагон и везде вижу обычную жизнь русского захолустного поезда. В первом и втором классе пусто, а в третьем — мешки, полушубки, сундуки, на полу сор и подсолнухи, почти все спят, лежа в самых тяжелых и безобразных позах. Неспящие сидят и до одурения накуриваются; жаркий воздух синеет от едкого и сладковатого дыма махорки. Один лотерейщик, молодой вор с бегающими глазами, не дремлет. Он собирает в кучку мужиков и полупьяных рабочих, и они, пробуя свое счастье, изредка, точно на смех, выигрывают то карандаш в две копейки, то какой-нибудь бокал из дутого стекла. Слышится спор и говор, неистово кричит ребенок, поезд стучит и громыхает, а солдат, в новой ситцевой рубахе и в черном галстуке, сидит над спящими на своем сундучке и, поставив ногу на противоположную лавочку, с бессмысленными глазами и вытянутой верхней губой, рычит на тульской гармонике: «Чудный месяц плывет над рекою»… — Станция Белый Бор, остановки восемь минут… — кричит кондуктор, рослый мужик в тяжелой длинной шинели, и, проходя по нашему вагону, с такой силой хлопает дверями, точно хочет заколотить их навек. Это значит, что начинаются леса. После Белого Бора через две станции — уездный город, по имени которого и называются эти леса, смешанное чернолесье и краснолесье. Проходит еще час, полтора — и вдали, из-за леса, показываются главы и кресты монастыря, которым далеко известен этот город. Бор вокруг него вырубают нещадно, новая дорога идет как завоеватель, решивший во что бы то ни стало расчистить лесные чащи, скрывающие жизнь в своей вековой тишине. И долгий свисток, который дает поезд, проходя мимо перед городом по мосту над лесной речкой, как бы извещает обитателей этих мест об этом шествии. На несколько минут вокруг нас закипает суматоха. За деревянным, кирпичного цвета вокзалом видны тройки, громыхают бубенчики, кричат наперебой извозчики; зимний день сер и тепел, и похоже на масленицу. По платформе гуляют барышни и молодые люди, среди которых дает тон высокий телеграфист, местный красавец, франт в дымчатом пенсне и кавказской папахе. Двери в вагоне поминутно растворяются, со двора несет холодом, пахнет снегом и хвойным лесом. Статный лакей в одном фраке и без шапки носит жареные пирожки, и странно видеть среди леса его крахмальную рубашку и белый галстук. В наш вагон набирается много барышень, которые кого-то провожают и шепчутся, играя глазами; купец с подушкой ломится к своему месту, давя на пути все встречное, а худой и очень высокий священник, запыхавшись и сдвинув с потного лба на затылок бобровую шапку, вбегает в вагон и убегает, униженно прося носильщика о помощи. Он укладывает бесчисленное количество узлов и кулечков на диваны и под диваны, извиняется пред всеми за беспокойство и притворно-весело бормочет: — Ну, теперь так! Вот это сюда… А вот это, я думаю, и под лавочку можно… Я не потревожу вас? Ну, и чудесно, покорнейше благодарю! В толпе ковыляет хромой разносчик с корзиной лимонов, монашенки с убитыми лицами жалобно просят на обитель… Вагон везут назад и опять останавливают. Долго слышится, как кондуктора переругиваются и гремят по окнам сигнальной веревкой, протягивая ее от паровоза по поезду… Наконец поезд трогается. И опять перед окнами мелькают березы и сосны в снегу, поля и деревушки, а над ними — серое небо…III
Эти березы и сосны становятся все неприветливей; они хмурятся, собираясь толпами все плотнее и плотнее. Идет молодой, легкий снежок, но от сплошных чащей в вагонах темнеет, и кажется, что хмурится и погода. Омрачается и радость возвращения к тихому лесному дню… Новая дорога все дальше уводит в новый, еще неизвестный мне край России, и от этого я еще живее чувствую то, что так полно чувствовалось в юности: всю красоту и всю глубокую печаль русского пейзажа, так нераздельно связанного с русской жизнью. Новую дорогу мрачно обступили леса и как бы говорят ей: — Иди, иди, мы расступаемся перед тобою. Но неужели ты снова только и сделаешь, что к нищете людей прибавишь нищету природы? Зимний день в лесах очень короток, и вот уже синеют за окнами сумерки, и мало-помалу заползает в сердце беспричинная, смутная, настоящая русская тоска. Петербург представляется далеким оазисом на окраине огромной снежной пустыни, которая обступила меня со всех сторон на тысячи верст. Вагон опять пустеет. Опять со мною только артельщик и двое спящих — кавалерист и помощник начальника станции. Кавалерист, молодой человек в крепко натянутых рейтузах, спит как убитый, богатырски растянувшись на спине; помощник лежит вниз лицом, слабо покачиваясь, точно приноравливаясь к толчкам бегущего поезда. И тяжело смотреть на его старое пальто и старые калоши, свесившиеся с дивана. Все сгущается сумрак в холодном, дребезжащем, неуклюжем вагоне. Мелькают стволы высоких сосен в сугробах, толпами теснятся на пригорках монахини-елочки в своих черных бархатных одеждах… Порою чаща расступается, и далеко развертывается унылая болотная низменность, угрюмо синеет амфитеатр лесов за нею, и полосою дыма висит молочно-свинцовый туман над лесами. А потом снова около самых окон зачастят сосны и ели в снегу, глухими чащами надвинется чернолесье, потемнеет в вагоне… Стекла в окнах дребезжат и перезванивают, плавно ходит на петлях не притворенная в другое отделение дверь, а колеса, перебивая друг друга, словно под землей, ведут свой торопливый и невнятный разговор. — Болтайте, болтайте! — важно и задумчиво говорят им угрюмые и высокие чащи сосен. — Мы расступаемся, но что-то несете вы в наш тихий край? Огоньки робко, но весело светят в маленьких новых домиках лесных станций. Новая жизнь чувствуется в каждом из них. Но в двух шагах от этого казенного домика начинается совсем другой мир. Там чернеют затерянные среди лесов редкие поселки темного и унылого лесного народа. На платформах стоят люди из этих деревушек, — несколько нищих в рваных полушубках, лохматых, с простуженными горлами, но таких смиренных и с такими чистыми, почти детскими глазами. Опустив кнуты, они выглядывают пассажира почти безнадежно, потому что на несколько человек из них редко приходится даже один пассажир. И, тупо глядя на поезд, они тоже как бы говорят ему своими взглядами: — Делайте, как знаете, — нам податься некуда. А что из этого выйдет, мы не знаем. Гляжу и я на этот молодой, замученный народ… На великую пустыню России медленно сходит долгая и молчаливая ночь… Ночь эта будет теплая, с мягко падающим, ласковым снежком. На минуту поезд останавливается перед длинным и низким строением на разъезде. Освещенные окошечки его, как живые глаза, выглядывают из векового соснового леса, занесенного снегами. Паровоз, лязгая колесами по рельсам, плавно прокатывает мимо поезда, приводит к нему десяток товарных вагонов и двумя жалобными криками объявляет, что он готов. Крики гремучими переливами далеко бегут по лесной округе, перекликаясь друг с другом… — Сейчас нехорошее место будет! — со вздохом говорит стоящий за мной на площадке вагона мещанин. — Тут сейчас подъем версты в три, а потом насыпь. Смотреть жутко! Тут дня не проходит без беды… Я смотрю, как уходят от нас и скрываются в лесу огоньки станции. «Какой стране принадлежу я, одиноко скитающийся? — думается мне. — Что общего осталось у нас с этой лесной глушью? Она бесконечно велика, и мне ли разобраться в ее печалях, мне ли помочь им? Как прекрасна, как девственно богата эта страна! Какие величавые и мощные чащи стоят вокруг, тихо задремывая в эту теплую январскую ночь, полную нежного и чистого запаха молодого снега и зеленой хвои! И какая жуткая даль!» Я гляжу вперед, на этот новый путь, который с каждым часом все неприветливее встречают угрюмые леса. Стиснутая черными чащами и освещенная впереди паровозом, дорога похожа на бесконечный туннель. Столетние сосны замыкают ее и, кажется, не хотят пускать вперед поезд. Но поезд борется: равномерно отбивая такт тяжелым, отрывистым дыханием, он, как гигантский дракон, вползает по уклону, и голова его изрыгает вдали красное пламя, которое ярко дрожит под колесами паровоза на рельсах, дрожа, злобно озаряет угрюмую аллею неподвижных и безмолвных сосен. Аллея замыкается мраком, но поезд упорно подвигается вперед. И дым, как хвост кометы, плывет над ним длинною белесою грядою, полной огненных искр и окрашенной из-под низу кровавым отражением пламени.Глава 2 КОЛЫШКИ БУДУЩИХ СТРАНСТВИЙ
Изыскания железных дорог
Любая железная дорога начинается с колышка, вбитого проходчиками на месте будущей трассы. Строительство железных дорог — дело очень дорогостоящее и технологически сложное, требующее применения большого квалифицированного и неквалифицированного труда. Прокладка трассы — это высокое искусство, требующее от изыскателя не только профессиональных знаний, но и особой интуиции. Работа изыскателя сродни труду геологов и не менее романтична. Первопроходец будущей трассы железной дороги пропитан дымом походных костров, овеян ветрами, но в главном все-таки его отличает особое знание покрова Земли, чувство местности, ландшафта, природы. Он проходит тысячи километров пешком, чаще всего по дикой местности, в лесной чащобе, среди пустынь и болот, по отмелям речных или морских берегов, вдали от цивилизации. Изыскатель должен ориентироваться на любой местности так же легко, как космонавт, который видит земной шар с большого расстояния. При этом он должен иметь навыки охотника, рыболова и опытнейшего туриста да к тому же в совершенстве владеть всеми приемами георазведки на местности. Очень часто, скажем, при выборе места постройки моста через большую реку, у изыскателя не бываетникаких источников сведений, кроме рассказов местных жителей, бывалых людей, старожилов. Не обойти ли подальше эту опасно нависшую скалу? Не размоет ли в этом месте путь при подходе к мосту во время паводков? Не будет ли со временем сильно заболочен этот район, не уйдет ли полотно вместе с рельсами и шпалами в топь, не превратится ли эта зыбь в вечного поглотителя дороги? Вот обычный круг вопросов изыскателя, которые может разрешить лишь очень опытный в своем деле человек. Изыскания трассы дороги Петербург — Москва были очень тяжелы. Павел Петрович Мельников на склоне лет, живя одиноким и полузабытым в своей Любани, вспоминал, как зарождалась эта дорога: «Мы принялись за дело с неимоверным рвением, весь день проводили в поле, то есть на просеке, бродя выше колена в рыхлом, уже начинавшем таять снегу. Вечером вычисляли и наносили нивелировки и сондировки, сделанные в течение дня, а ночи проводили в грязных, душных избах, лежа один подле другого на соломе, постланной на полу. В этих условиях ночлега не заспишься, особенно когда хозяйка начинает копошиться около печи еще до петухов и, чтобы выпустить дым из черной, без дымовой трубы, избы, откроет дверь настежь, а морозный воздух начнет расстилаться по полу. Поневоле, бывало, вскочишь с постели. Довольно сказать, что в два с небольшим месяца самого неудобного для изысканий времени мы успели сделать на протяжении более 150 верст просеки в непрерывном почти лесу, произвести нивелировку, сондировку болот, сделать промеры рек и ручьев, измерить количество протекающей в них весенней воды и из всего этого составить несколько десятков сажень планов, сопровождаемых подробными пояснительными записками. В то же время я успел выдержать горячку от простуды в лесу и выздороветь, чтобы снова приняться за работу… Ночью, чувствуя невыносимый жар, я в бреду приказал хозяйке обливать меня холодной водой» (уже через день Мельников вновь вышел на просеку! — А. В.). Таковы изыскания. Очень любопытен момент в воспоминаниях Павла Петровича, когда он с истинной страстью изыскателя рассказывает о находке исторического чуда — первого петровского тракта между Петербургом и Москвой, который был использован для проложения линии будущей чугунки: «На самом берегу реки, еще покрытой льдом, я собрал совет из моих офицеров, чтобы решить вопрос о том, как действовать для определения прямого направления на Волочек, т. е. проводить ли полигон по шоссе, делать ли просек по приблизительно прямому направлению с тем, чтобы вычислить угол отклонения от него прямой линии на Волочек или, наконец, определять высоту и широту крайних пунктов. Пока мы обсуждали этот затруднительный вопрос ввиду короткого срока, данного государем, нас окружила толпа любопытных мужичков, и один из них, уже древний старик, решился спросить меня, о чем мы толкуем. „Да толкуем о деле, в котором ты нам, любезный, не поможешь; думаем, как взять направление просека, чтобы выйти прямо к Волочку“. — „Нет, помогу, — отвечал мне, улыбаясь, старик, — потому что эта линия есть на самом деле, по ней шла прямая на Москву дорога, проложенная первым императором“. — „Ты ошибаешься, любезный, потому что неизвестно, чтобы Петром Великим была когда-нибудь прокладываема дорога по прямому направлению из Петербурга в Москву“. — „Нет, не ошибаюсь, барин, а вы ошибаетесь. У нас эта дорога называется дорогою Первого Императора, есть старики в деревнях близ дороги, которые помнят еще, где стояли верстовые столбы, и рассказывают, что деды их видели своими глазами, как при Первом Императоре курьеры езжали по этой дороге летом в санях, потому что вся дорога была на жердях или пластинах и в телеге не выдержать бы тряски. Да вы стоите на самой линии — впереди, смотрите, по разливу видны как бы верхушки свай, это те самые, на которых стоял мост, а там за рекою верстах в четырех отсюда в лесу видно, как будто вырубка на вершинах деревьев. Это на самой линии, и деревья, выросшие на дороге, не доросли до прочих. Ежели отсюда вы возьмете направление на эту вырубку в лесу, то вы попадете прямо на Вышний Волочек“. Я, разумеется, чрезвычайно обрадовался этому неожиданному открытию, которое выводило меня из большого затруднения, ежели рассказ старика верен. Тот же час я взял направление на вырубку в лесе, заставил Воробьева с топографами гнать просек по этому направлению. Инженерам приказал делать нивелировку и сондировку болот вслед за топографами, а сам сел в распуски в одну лошадь и поехал по деревням, пролегающим к прямому по карте направлению, расспрашивать стариков». В процессе проложения трассы будущей линии непременно присутствует сакральный момент слияния железной дороги с природой, с местностью. Несмотря на то, что дорога железная и поэтому, казалось бы, должна быть чужда живой природе, она удивительным образом гармонирует с ней. Это один из феноменов железки. Очень скоро после сооружения железная дорога становится привычной взгляду, полностью сливается с ландшафтом и заставляет даже усомниться в том, что когда-то никакой дороги здесь и вовсе не было. Особенно живописно выглядят на местности мосты и виадуки. Удивительно, но к железнодорожной линии быстро привыкают и животные: зимой едешь в глуши — придорожный наст весь в следах зайцев, лис, лосей (это, между прочим, тоже один из признаков гуманности чугунки). Нужно не просто почувствовать, но и суметь так вписать мир дороги в мир природы. Очень хорошо приметил это Валентин Распутин, говоря о Кругобайкальской железной дороге: «Когда смотришь на Кругобайкалку или едешь по ней, ощущение такое, будто это даже не человеком всё построено, а самим Богом. Как будто Господь сначала все природные основы здесь создал — все эти сопки, горы, озеро, а потом расположил там железную дорогу. И она ничуть не мешает взору. Напротив, она настолько естественно там смотрится, что это только радует глаз. Я не раз ходил по ней пешком, и каждый раз это был праздник». Инженер путей сообщения Г. Ф. Краевский в 1902 году так написал об изыскателях: «Изыскания, как астрономию в Древней Греции, часто причисляли к искусству. Считалось, что изыскатели должны были обладать особыми дарованиями или, как тогда называли, „специальным артистизмом“, т. е. умеющими „читать“ местность, чтобы правильно выбрать направление проектируемой железной дороги». Так или иначе, изыскатель должен непременно обладать именно дарованием в своей области. Выдающимися изыскателями в России были П. П. Мельников, писатель Н. Г. Гарин-Михайловский (который называл время, проведенное в изысканиях, прекраснейшими днями своей жизни), К. Я. Михайловский, О. П. Вяземский и А. И. Урсати, прославившиеся на проложении Транссиба, и, конечно, многие другие — всех, к сожалению, не перечислишь. Существуют станции Вяземская, Урсатьевская и т. д., названные в память изыскателей еще в царское время. В советское время несколько изыскателей тоже оказались увековеченными в названиях станций, но при трагических обстоятельствах. Вряд ли следует говорить о том, как тяжелы изыскания в Сибири, в первобытной и грозной для человека местности. В сущности, инженер-изыскатель в таежной местности — это настоящий путешественник-первопроходец. На линии Абакан — Тайшет стоят памятники изыскателям А. М. Кошурникову, А. Д. Журавлеву, К. А. Стофато. Существуют и станции, названные их именами. В 1942 году эти инженеры проводили изыскания очень нужной для страны трассы, по которой должны были перевозить абакано-минусинский уголь для снабжения заводов Сибири. Необходимость срочной постройки дороги не позволяла провести изыскания в благоприятное время года. Изыскатели не остановились даже перед риском для жизни, зная, что их ждут гибельные места. Не давая себе ни отдыха, ни пощады, прошли они через таежные буреломы, но потом местность стала совсем непроходимой, и они были вынуждены прибегнуть к сплаву по рекам вдоль линии будущей трассы. После резкого похолодания даже быстрые реки начали покрываться льдом. На стремительной сибирской реке Казыр плот их затянуло под лед. Все трое погибли. Последняя запись из дневника Александра Кошурникова: «3 ноября. Пишу, вероятно, последний раз. Вчера произошла катастрофа. Плот задернуло под лед, и Костя сразу ушел вместе с плотом. Алеша выскочил на лед и полз метров 25 по льду с водой. К берегу добраться помог ему я, но он уже закоченел… Я иду пешком. Очень тяжело. Голодный, мокрый, без огня, без пищи». Типический образ изыскателя создал режиссер и журналист Игорь Николаев в воспоминаниях о своем отце — инженере-изыскателе И. Н. Николаеве[7]: «Самое давнее цельное воспоминание — 1930 год, лето, Забайкалье. Отец ведет изыскания железнодорожного пути. Я, пятилетний, помогаю тянуть мерную ленту, отчего полон гордости. Мне уже знакомы слова: „теодолит“, „пикет“, „полевые и камеральные работы“, „калька“ и „синька“. Отец — седой не по возрасту (плотная ранняя седина), в кожаной куртке — им нельзя не залюбоваться. Он страстный охотник, с нами по тайге колесят два ружья — двустволка ручной немецкой работы и американский многозарядный винчестер-полуавтомат. Сколько я себя помню, в доме всегда оружие и боеприпасы. Маленьким играл старыми картонными гильзами — они были у меня солдатиками. Двустволка — память об отце — и сейчас жива… Сохранились фотографии изыскательских групп отца тех лет: обросшие черные люди, обремененные грузом. Накомарники и истрепанная рабочая одежда — не то беглые, не то каторжники. Вокруг дикая тайга — то переломанное редколесье, торчком сухие стволы, то непроходимая чащоба, то кедрач — вознесенные к небу высоченные кедры…» Подробнейше разведав и изучив местность (для чего еще до революции использовались воздушные шары, после применялись малая авиация и аэрофотосъемка, а сегодня дело дошло до спутников), изыскатель намечает на карте трассу будущей дороги. Чаще всего для ее проложения выбираются самые ровные, низинные места, чтобы по возможности не было крутых подъемов и уклонов. В горах для линии железной дороги и вовсе мало места — либо «серпантин», либо тоннель, либо береговая полоса реки. Например, горный участок Транссиба от Иркутска до порта Байкал до затопления водохранилищем шел вдоль левого берега Ангары во многих местах почти у самой кромки воды (за Байкалом Транссиб вообще в основном тянется долинами вдоль берегов больших рек — Шилки, Ингоды, Хилка, Амазара). После того как в 1948 году для обхода места затопления построили прямую дорогу от Иркутска до Слюдянки со знаменитым перевалом и тоннелем у Ангасолки, спуск к Байкалу проходит по настоящему «серпантину». Панорама Священного озера при подъезде к Иркутску — едва ли не самая красивая на всем Транссибе да и вообще на наших железных дорогах. Иркутские локомотивные бригады, которые видят это каждый день, говорят, что всё равно не могут насмотреться. Жаль, что пассажиры не имеют возможности обозревать эту часть дороги панорамно, как машинисты из кабины локомотива. Первый раз озеро открывается с высоты 600 метров и кажется какой-то другой планетой, чудом перенесенной на Землю; затем происходит постепенный спуск в скалах с такими уклонами и кривыми, что фрагменты линии со столбами и проводами то и дело просматриваются далеко внизу, как на макете. В это время происходит чудо обретения Байкала, к которому поезд не просто приближается, а опускается, словно преклоняя колени. Миновав Слюдянку (неофициальную байкальскую столицу, где всегда продают на перроне копченого хариуса и омуля), поезд три с половиной часа мчится вдоль самого Байкала буквально в десятке метров от воды, прижатый к сплошным ало-коричневым скалам Хамар-Дабана, пролетая над чистейшими таежными речками. И не верится в пути, что можно было простым смертным проложить здесь дорогу, выведать для нее единственно верный путь, найти согласие с природой, чтобы та уступила для нее немного места. Но участок Иркутск — Ангасолка — Слюдянка сооружен в 1940-х годах, когда был уже накоплен большой опыт в сооружении железных дорог. А Яблоновый перевал? Тяжелейшее место на Транссибе — участок Чита — Могзон, особенно перегон Яблоновая — Тургутуй, построенный еще до революции. Какое же глубокое нужно было иметь постижение природы, чтобы здесь, в этом суровом каменном краю с «глухой неведомой тайгою» и вплотную подступающей мерзлотой, протянуть ниточку дороги, вписать ее в местность. Автору довелось проехать здесь на электровозе и на всю жизнь испытать изумление, ибо непонятно: как можно было ездить по такому участку на старых паровозах — и ладно на паровозах, но еще и на допотопных тормозах?! …Завывая богатырскими двигателями и вентиляторами, грузовая машина ВЛ85[8], способная стащить с места хоть 20-этажный дом, вся содрогаясь, будто штангист на рекорде, напряженно тянет на верх перевала, к разрубленному пополам зубу скалы Тургутуя километровый состав весом 6 тысяч тонн. Поезд такой длинный, что хвост его идет навстречу тебе, ты видишь его слева внизу бегущим под уклон, по которому только что ехали. Наконец вершина перевала позади — машинист сбрасывает ручку контроллера на ноль, электровоз успокаивается, затихает и, легче погромыхивая колесами, устремляется под очередной уклон по отвесно падающему склону скалы в какую-то бездну, на дне которой — только неясная даль тайги и туман. Скорость постепенно растет, сзади начинает наддавать поезд, который тоже вагон за вагоном выкатывается на спуск. Вдруг машинист берется за контроллер — маленькую стальную рукояточку, поворот которой способен сдвигать этакие массы, — и начинает резко наращивать тягу: плавно всплывают с нулей стрелки амперметров, движки под вздрагивающим железом кабины опять затягивают свою трудовую песню. А бездна все ближе, ближе, рельсы исчезают в ее тумане. Появляется навстречу улавливающий тупик — такие тупики всегда ставят на крутых местах: стрелка, а от нее короткий путь в тупиковый упор. Если у поезда откажут тормоза, эту стрелку переведут, чтобы состав отклонился в сторону и слетел с рельсов в стороне от главного пути и попутных поездов… В электровозе реле вскрикивают, словно вспуганные птицы; он нехотя, как чуть отдохнувший грузчик, опять наполняется всей своей шумящей и дующей мощью и начинает резко набирать скорость под гору. Хочется закричать машинисту: «Что ты делаешь?! Куда разгоняешь состав?! Мы же свалимся!!» Но машинист наизусть знает свой участок: вдруг на дне ямы, в которую с нарастающим грохотом валится грузовой, оказывается невероятной крутизны поворот (на железнодорожном языке — кривая) вправо, и направление пути меняется градусов этак на сто пятьдесят. Дорога устремляется на такой подъем, что встречный зеленый огонь светофора оказывается сбоку и далеко наверху, на самой вершине скалы. Тысяч пятнадцать подъем! (что это значит — узнаем чуть позже). Если вовремя тягу не увеличить — тут же встанешь с поездом даже на таком могучем жеребце, как ВЛ85-й. И так всю дорогу от Кадалы до Сохондо, до конца перевального участка Яблонового хребта. Вот это мастерство вождения — какая там «Формула-1»! По ночам на этих участках забавно наблюдать за встречными светофорами — их огни появляются, как светлячки, из самых неожиданных мест — то сверху, то откуда-то сзади, то снизу, то… вообще неизвестно откуда, кажется — с неба. А деды наши ездили здесь на паровозах «овечках», «еленах» и «щуках»[9] со старинными тормозами Вестингауза, а то и с ручными тормозами. А ну как тормоза не удержат — и ведь бывало такое. Подумать жутко! А зимой — сильнейшие морозы с такими ветрами, что весь снег сдувает, и в январе различается под поземкой грунт. В дежурках депо Хилок, Могзон, Чита вывешены грозные приказы: «Имелись случаи обморожения локомотивных бригад в пути следования во время остановок из-за неисправностей локомотивов… машинисты, являющиеся на работу без унтов и теплой зимней одежды, будут отстраняться от поездки… вплоть до увольнения»… Костер развести, как ни парадоксально, во многих местах не из чего — вся растительность в стороне от линии, и через глубокий снег до нее не доберешься. На длинных перегонах (так называется участок пути между двумя ближайшими станциями) имелись случаи нападения волков и медведей на путейцев. Один монтер пути провел несколько часов на столбе, спасаясь от мишки. Как он сумел туда влезть — потом сам себе представить не мог… Вокруг безлюдье полное — только в пристанционных поселках какая-то жизнь теплится да слышен издали шум Транссиба. А так на сотни километров — доисторическая глушь… Вот где проложили изыскатели трассу дороги! И как мастерски: поезда по ней ходят до сих пор с вагонами и локомотивами современных размеров и не встречают габаритных препятствий. Таков результат одинокого изыскательского костерка на неоглядном, доныне диком и безлюдном пространстве Забайкалья. После войны пришли на Яблоновый участок более мощные товарные паровозы — «декаподы» серий Еа и Ем, поставлявшиеся из Америки по ленд-лизу, и отечественные пассажирские ПЗ6 — «Победы», получившие такое прозвище у машинистов за красоту и благородство форм, ставшие легендой Транссиба и одновременно одиссеей эпохи пара на нашей железке. Еще эти паровозы называли «генералами» из-за характерных «лампасов» — продольной красной полосы вдоль всей длины паровоза. По воспоминаниям ветерана депо Могзон А. Е. Ефременкова, могзонские машинисты на 240-километровом плече до Карымской вплоть до 1973 года успешно водили на «Победах» экспресс «Россию» Москва — Владивосток одним паровозом по крутым склонам и кривым забайкальского пути, преодолевая Яблоновый перевал и мастерски выдерживая расписание (машинисты говорят: «выдерживать ход»). И бежала «Россия» во главе с красавцем-паровозом по таким местам, где впору на каждом километре восклицать: «Какая же необъятная страна!» А почему машинист точно знает, когда ему «сброситься» (то есть сбросить тягу), а когда «набраться» (набрать рабочие позиции контроллера и увеличить тягу)? Потому что он изучил профиль пути — именно то, что, собственно, и разведывает изыскатель. То есть тот ломаный в плане рисунок дороги, который и представляет ее точное расположение на местности. Машинист наперед знает, когда начнется подъем, когда он закончится и перейдет в ровный участок (его называют «площадкой»), когда начнется спуск и т. д. — и в зависимости от этого подбирает режим ведения поезда. Не сразу машинист выучивает профиль — для этого нужны время и наблюдательность во многих поездках, особенно если машинист ездит из своего депо не на один, а на несколько участков. Знание профиля пути — это основное знание машинистом дороги. Без этого привести поезд из пункта А в пункт Б просто невозможно. Машинист размышляет во время ведения поезда: сейчас после этого спуска начнется горочка — но она маленькая, ровная, здесь можно тягу не добавлять — поезд разгонится на спуске, и его в эту горочку сила инерции сама вымахнет — зачем зря жечь топливо или электричество? А здесь наоборот — хотя и уклон идет, но разгоняться нужно еще и еще, потому что следом начнется такой подъем, что без разгона до предельно допустимой скорости на него и вовсе не забраться. Профиль бывает тяжелый или легкий, в зависимости от крутизны уклонов. В просторечии машинисты говорят: «Таскать по тяжелому профилю» — это значит водить поезда по участку с очень крутыми или затяжными (длинными) подъемами. А бывает профиль «перевалистый» — дорога идет понемногу то вверх, то вниз — тут машинист подбирает какой-то один ровный режим тяги, и поезд держит у него скорость сам, то немного прибавляя, то сбавляя ход, но зато без всяких лишних рывков и толчков в составе, которые случаются при наборе и сбросе тяги контроллером. Всё это изыскатель, работая на местности, должен загодя представлять себе вполне реально, как заправский машинист. Недаром в царские времена студентам-путейцам непременно полагалась паровозная практика! Вот почему стремится изыскатель к поиску максимальной ровности будущей дороги — он знает ей цену. Но достичь плавного профиля, конечно, можно не всегда. Например, нельзя с ходу подвести дорогу напрямую к большой реке или горе, забраться на холм, спуститься в долину — нужно искать подходящее место для этого: где и как лучше всего вписаться в рельеф? И вот тут уже действия изыскателя определяются техническим заданием на планировку линии. Она может сооружаться, так сказать, по высшему разряду, как строили когда-то Мельников и Крафт первую Петербурго-Московскую дорогу. Может срочно прокладываться как линия скорее стратегического, чем хозяйственного значения, по так называемому облегченному варианту или как военная прифронтовая рокада — тогда это и вовсе будет «времянка». По высшему разряду — это значит с «максимальным спрямлением и облегчением профиля». То есть, если трасса дороги встречает на своем пути возвышение рельефа местности — скажем, холм, то путь не поднимают по его склону или не пускают в обход, а выкапывают сквозь холм выемку, которая позволяет уменьшить уклон пути и избежать удлинения его протяженности на обходе. Если по пути трассы встречается углубление — скажем, пойма реки, то путь не будут опускать в пойму, а соорудят над поймой высокую насыпь, по которой рельсы лягут ровной прямой линией. А вот если задание на прокладку пути облегченное, то линия будет состоять из сплошных подъемов, спусков и кривых. Средств на ее строительство потратят меньше, чем при «высшем разряде» (что и делали железнодорожные «короли» в погоне за скорой наживой), а вот грузы возить по ней будет значительно тяжелее (чем круче на дороге подъемы, тем меньше допустимый вес поездов), да и общее расстояние дороги увеличится. Конечно, иногда скорейшее открытие дороги важнее качества ее проложения — например, во время войны. Но, как правило, любая экономия на профиле будущего пути крайне нежелательна, поэтому изыскатель «выжимает» из рельефа местности всё, что только может, используя каждую ложбиночку, каждый ровный или прямой отрезок. А уж в горной и скалистой местности точность работы изыскателя буквально миллиметровая (точнее — метровая; за каждым лишним метром глубины породы стоят лишние взрывные и «долбильные» работы). При строительстве дорог частными лицами до революции были нередки случаи умышленного увеличения длины участка ради наживы хозяев, подрядчиков и десятников на лишних верстах. Об этом ходили в народе анекдоты, публиковались ядовитые фельетоны. Например, про линию Узловая — Елец: «А как построена сама дорога — любо-дорого посмотреть. Честь и слава г. Варшавскому, соорудившему такой изумительный путь! Вот человек, очевидно, уже совсем не склонный к экономии… на чужой счет! Это поэт, художник — все, что хотите. Прямая линия — вне законов красоты, вон ее, прямую линию! Геометрия говорит, что прямая линия есть кратчайшее расстояние между двумя точками, — что за дело г. Варшавскому до геометрии?.. Зигзаги выходят действительно страшные. Подошла, например, дорога к самому Ельцу, и вдруг ей опять погулять захотелось. Что там, в самом деле, хорошего в Ельце? Ну, опять назад, да и дела восемь верст крюку. Прикиньте-ка эти восемь верст на железнодорожную табличку, ан и окажется, что ребятишкам не только на молочишко, но и на австрийское баронство хватит! Оттого и приходится ехать чуть не целый день по крошечному пространству…» — это, между прочим, пишет в очерке «Елец. Из записной книжки скучающего туриста» В. И. Немирович-Данченко, будущий знаменитый режиссер, один из создателей МХАТа, а в молодости — репортер. Он, конечно, преувеличивает, но большая доля истины в его словах есть. Иногда на строительстве просто экономили за неимением должных средств на нивелировку профиля. Вот, например, Московско-Виндавская дорога, которая построена в самом начале XX века одновременно и как стратегическая (согласно требованиям Генерального штаба России и ее союзника — Франции), и как коммерческая частным обществом «М.В.Р.». Она уже в самом начале своего пути, у Рижского вокзала столицы, лежит в кривой — и так и петляет всю дорогу в сплошных кривых до самой Виндавы (Вентспилса), своей конечной станции. Машинисты депо Подмосковная, Нахабино, Ржев, Великие Луки про нее говорят: «Дорога наша кривая, словно пописал бычок». Такие встречаются на ней крутые повороты пути, что приходится по ним гонять локомотив-смазчик — для того, чтобы покрытые маслом головки рельсов не так яростно врезались в кривых в реборды[10] колес локомотивов и вагонов. Когда раньше, до распада СССР, бывало, едешь по ней в Ригу на скором поезде номер 1 «Латвия» или номер 3 «Юрмала», на больших скоростях мотает в вагоне весьма основательно. Очень много крутых кривых и на соседней Московско-Савеловской линии, тоже построенной частным обществом Московско-Ярославско-Архангельской дороги в режиме экономии средств. А в войну железные дороги прокладывались вовсе без всяких изысканий — за отсутствием времени. Просеку тянут просто по общему географическому направлению. Следуя по военной линии Тихвин — Будогощь, экстренно построенной воинами-железнодорожниками в 1942 году для подвоза грузов и боеприпасов к Ленинграду, автор наблюдал из кабины тепловоза, как линия огибает гигантские воронки от мощных фугасных бомб и даже… спускается в эти воронки, которые так и не заросли с тех пор. Тепловоз с двумя пассажирскими вагонами крадется по ним еле-еле. Это типичная военная времянка: тут было не до топографической «классики». Путь лежит порой поперек болота. Между прочим, на некоторых из таких линий, построенных в войну и сохраненных в действии по ее окончании, до сих пор служат службу деревянные, а не железные мосты. Это линии, проложенные в глуши Новгородского края: Любытино — Неболчи, Кабожа — Чагода. Дороги с призраками больших скорбей… Но большинство существующих железных дорог, конечно, проложено после тщательной разведки местности. Будущее дороги полностью зависит от качества изысканий: будут ли это потом вечные мучения с подтоплениями, просадками полотна, заболачиванием, размывами пути, или ляжет линия на местности так, словно всегда была заодно с ней, полностью совпадет с земным рельефом, с ландшафтом. Недаром изыскатели, особенно в царские времена, были людьми просвещенного сословия, с высокой общей культурой и обширными сведениями о жизни вообще, а не только о своей профессии. К тому же они обладали невероятной профессиональной интуицией. Таков был, например, уже упомянутый Николай Гарин-Михайловский — превосходный инженер и литератор. Потому наши изыскатели и могли дороги прокладывать такие, что весь мир ахал от удивления. Потому и смогли протянуть от Урала до Тихого океана за десять лет железный путь «глухой неведомой тайгою, сибирской дальней стороной»… Изыскатель не имеет права ошибаться. Ошибка изыскателя — это перерасход средств, материалов, топлива и времени в пути, когда дорога будет построена. По его вешкам и теодолитным строкам после пробегут мириады судеб. Так что он ошибаться не может. Мудреная наука… Термины, термины… Крутизна уклона… План и профиль пути… Кривые, тысячные… кажется, настает пора кое-что пояснить читателю из обихода железнодорожника, так сказать — его ежедневной терминологии. Что поделаешь — точное ремесло!Выбор ширины колеи и габарита
Очень многие термины в отечественной железнодорожной науке введены тем же П. П. Мельниковым. Начнем с того, что именно он выбрал для России ширину колеи, которая, сразу скажем, отличается от ширины колеи, принятой почти во всех странах мира, кроме Финляндии, которая до 1917 года входила в состав Российской империи. Ширина колеи — это расстояние между рельсами, которое определяется по их внутренним граням и измеряется специальным шаблоном, имеющимся у любого путейца. Она определяет размеры габарита (максимально допустимого размера) локомотивов и вагонов, которые будут по этой дороге бегать. От этого зависят и размеры тоннелей, мостов, а также габарит приближения строений — красиво звучащий старинный термин, определяющий допустимое расстояние между наружными гранями любых сооружений и подвижным составам (то есть вагонами и локомотивами). Иными словами — минимальная величина пространства между подвижным составом и строениями, вплотную приближающимися к пути. Таким образом, выбор колеи — это определение судьбы дороги. Многие пассажиры видели в Чопе, Бресте, Гродно, как перекатывают под вагоном тележки перед пересечением границы с Европой. Потому что там другая ширина колеи — 1435 мм (4 фута и 8,5 дюйма), а не 1520, как у нас[11]. Мельников просто взял и уменьшил шестифутовую Царскосельскую колею на один фут — на первый взгляд всего лишь арифметическое действие. Итак, у нас в России Мельниковым применена пятифутовая колея и подходящий для нее габарит подвижного состава и приближения строений. Так вот в выборе этих параметров тоже проявилась гениальность Мельникова. Не слишком ли сильно сказано? — спросит читатель. Нет! Благодаря мельниковскому выбору состоялась судьба всей нашей железки. Царскосельскую дорогу строили, как отмечалось выше, на английский манер, и колея у нее была такая же, как в то время в Англии — 6 футов или 1829 мм. Такая большая ширина колеи была нужна для удобного размещения на «ваггонах» просторных господских карет (вагонов как таковых ведь еще не было). Однако в 1846 году парламент Англии, рассмотрев несколько вариантов универсальной для страны ширины железнодорожной колеи, утвердил «колею римских колесниц» размером в 1435 мм. Ее еще называют европейской или «стефенсоновской», потому что знаменитый Джордж Стефенсон первым применил ее для своего локомотива. Зачем? С такой колеей ему было легче разместить на раме широкие паровые цилиндры паровоза, чем с прежней — 1372 мм (4 фута 6 дюймов). А почему именно такой была старая колея? Потому что таким был в Англии стандартный размер колеи конных повозок (всё на железной дороге, как уже известно, началось с лошадей). Стефенсоновская (европейская) колея до сего дня является основной на железных дорогах Европы, США и ряда других стран мира. Для перевозочных потребностей этих стран ее достаточно. Варшаво-Венская дорога, построенная раньше Петербурго-Московской и частично проходившая по территории Российской империи, вначале тоже имела европейскую колею. Царь Николай I и инженеры Корпуса путей сообщения, разумеется, знали об этом. Когда дошло до обсуждения проекта дороги Петербург — Москва, встал вопрос, какой на ней быть колее. Этот очевидный сегодня вопрос тогда отнюдь не казался таким. Многие пассажиры наверняка обращали внимание, что вагоны СВ (с двухместными купе) бывают обычного размера, с двумя полками одна напротив другой, а бывают маленькими, с полками одна над другой. Первый вариант вагона — так называемого «советского габарита» (спецы еще зовут такой вагон «классический аммендорфер» по имени завода-изготовителя в городе Аммендорф в Восточной Германии). Купейные и двухместные мягкие вагоны Аммендорфского завода, которые имеют одинаковые размеры и внешний вид (отличаясь только числом полок в купе), в европейской вагоностроительной практике признаны идеальными по размерам купе для пребывания в них человека. Недаром новые отечественные вагоны Тверского завода, как и вагоны производства Украины (Днепропетровск) и Белоруссии, выпускаются по типу конструкции «аммендорферов»: это классика вагоностроения. Так что же, Европа неспособна обеспечить себя такими вагонами? Как ни поразительно — неспособна. И не потому, что у нее нет для этого заводов и специалистов. Просто ширина европейской колеи и габарит приближения строений не позволяют пропускать по европейской сети вагоны такого размера, поэтому и ездят пассажиры в более тесных и узких купе. Благо, поездки там занимают куда меньше времени. Обратите внимание: в Болгарию, Польшу, Румынию, Восточную Германию — то есть в страны бывшего «соцлагеря» — в составе некоторых поездов ходят вагоны и нашего, и европейского габарита. А вот в Западную Европу — Париж, Рим, Хукван-Холланд, Гамбург, Лондон — только европейского, так называемого габарита РИЦ (железнодорожники так и зовут эти вагоны — «рицы» с ударением на «ы»). Дело в том, что при наступлении советских войск на Берлин в 1945 году на ряде главных направлений европейская колея перешивалась на отечественную, в связи с чем были снесены или перестроены и приближающиеся к линии строения, чтобы могли пройти паровозы и вагоны отечественных размеров. Сделано это было также из стратегических соображений, с прицелом на будущее — в случае чего могла быть обеспечена бесперебойная доставка войск с территории СССР в Европу. Поэтому и сегодня по таким линиям пройдут вагоны российского габарита. Но дальше, в альпийских тоннелях и кривых, подвижному составу отечественных размеров уже никак не проехать. Вот что стоит за терминами «габарит» и «ширина колеи». Царь Николай I, настороженно относившийся к проникновению в Россию европейского вольнодумства, тоже не считал необходимым иметь единую колею с Европой. «Император Николай Павлович с крепостническим размахом, опасаясь иноплеменного вторжения, вместо того, чтоб сузить путь против остальной Европы, уширил его на полфута», — говорит у Гарина-Михайловского в «Инженерах» один из персонажей — инженер Борисов. Международное (тогда его называли «заграничным») пассажирское сообщение в России официально началось только в 1861 году «по установлении непрерывнаго рельсоваго пути между С. Петербурго-Варшавскою и Восточною Прусскою дорогами». С тех пор колею не перешивали на европейскую для того, чтобы в случае вторжения врага ему не удалось быстро использовать железнодорожный транспорт в своих целях. Во многом это стало спасением и в 1941-м. Есть еще один важнейший момент. Выбор ширины колеи и габарита — это выбор и так называемой пропускной способности дороги. Ведь размеры применяемых вагонов и мощность локомотивов (во многом зависящая от их размеров) — это, собственно, и есть перевозочная мощность дороги. А чем шире колея, тем большими могут быть размеры подвижного состава: остойчивость локомотива и вагона впрямую зависит от расстояния между рельсами. В этом и заключается гениальность Мельникова: не имея даже приблизительных исходных точек расчета габарита, он сумел верно выявить наиболее подходящие для перевозочных потребностей России ширину колеи и габарит на столетия вперед. По сей день мы работаем на его колее и применяем габарит, который в просторечии так и зовется — мельниковский. Он до сих пор позволяет проектировать вагоны, локомотивы, мосты, тоннели, вокзалы, платформы, пакгаузы, не испытывая каких-либо габаритных ограничений. Более того, он позволяет грузить открытые вагоны поверх бортов — там есть место. За всю историю нашего транспорта мельниковский габарит незначительно менялся лишь раз — в 1932 году в связи с приходом электричек (на профессиональном языке — моторвагонного подвижного состава). Тогда применили новый габарит, сохранив норматив по высоте и увеличив его по ширине на 35 см (с зеркалом машиниста — на 45 см). Если в предшествующих двухосных пригородных вагонах паровиков сидячие места на лавочках распределялись способом 2+3, то в электричке нужно было для увеличения числа мест уже разместить их по принципу 3+3. Здесь и понадобились эти самые 35 сантиметров. Перед началом работы электричек из-за изменений габарита поднимали пролеты и раздвигали опоры мостов, построенных по дореволюционным приближениям. На неэлектрифицированной же части сети до сих пор габарит такой же, какой был на первой магистрали Петербург — Москва в день ее открытия 1 ноября 1851 года. Если бы Мельников ошибся, пришлось бы переделывать практически всю сеть. Почему? Представим себе, что при проектировании железной дороги мы выбрали размер колеи ошибочно — допустим, не учли возможного роста перевозок и применили «в целях экономии» узкую колею и меньший габарит. Вскоре эта колея стала бы заметно тормозить рост перевозок: чтобы перевезти всё, что нужно, потребовались бы более вместительные вагоны и мощные локомотивы. В противном случае «узких» вагончиков понадобилось бы столько, что никаких путей не хватило бы — а земля под строительство новых станционных путей стоит недешево. Тогда оставалось бы только одно: перешивать дорогу со всеми вытекающими затратами[12]. А теперь представим себе, что будет, если вместо узкой мы ошибочно запроектируем дорогу с более широкой колеей. Земляных и прочих работ произвести придется больше, и вагоны по ней, конечно, пройдут более вместительные, да только возить будут… пустоту, если грузить в них будет нечего. На одно осушение болот и проложение насыпи потратится куча денег, которая потом, при недостатке загрузки дороги, вся в это самое болото и уйдет…Николай Гарин-Михайловский (1852–1906) Из книги «Инженеры»
…По мере того как они подвигались вперед, пред глазами Карташева вставала большая черная экзаменационная доска, на которой он видел сделанные им чертежи. Он всегда очень плохо чертил, и на этот раз было не лучше. Пред его глазами и теперь эта черта, долженствовавшая изображать прямую. Какая угодно кривая, но только не прямая. А сама кривая каким уродом вышла. От такой кривой поезд и двух саженей не сделал бы. Надо было бы хоть теперь когда-нибудь позаняться чертежами. Конечно, это не важно… Знать, что чертить, а вычертит любой чертежник. Да, это хорошо знал Карташев, и все его проекты, хотя уставом института это и запрещалось, вычерчивал такой чертежник. А теперь совсем вспомнил… Кривая может быть и по кругу и по эллипсу… — Какую кривую надо, по кругу или по эллипсу? — спросил Сикорского Карташев. — По кругу. — Все равно, значит, надо будет определить угол… — Ох, уж эти отсчеты по лимбу; он всегда путался в них, азимутальный, румбический углы. Особенно эти румбические. А как же определить такие оси без логарифмов? Карташев обратился к Сикорскому: — Прежде всего все ваши лекции забудьте. Так, как в лекциях описано, так теперь никто нигде и давным-давно не работает. Вот эта книжонка, которую я вам дал, разбивки кривых Кренке, слыхали что-нибудь о ней? Кажется, эта фамилия где-то в примечаниях упоминалась в лекциях. Пред Карташевым предстало желтоватое от времени, литографированное толстое издание лекций. Он даже помнил, что если это примечание есть, то оно внизу на правой стороне стоит вторым под двумя звездочками и тут же след раздавленной присохшей мухи. Он почувствовал даже запах этих лекций, немного могильный, затхлый. — О Кренке есть у нас, но что именно — не помню. Первая небольшая кривая была у выхода из города. Сикорский подошел к угловой вешке и списал с нее в новую записную книжку: угол лево 1° — 9’ № 2° R. 200 ty. bis. — Этот корнетик возьмите себе и записывайте в него по порядку все углы. Прежде всего, переписавши в корнетик даты вешки, надо всегда опять проверить записанное. Затем надо сверить румбические углы. Буссоль у вас есть, и поэтому вы можете проверить сами румб. Верно. SW одиннадцать градусов, а первая линия была SW тринадцать градусов, следовательно, дополнение существенного угла будет действительно одиннадцать градусов влево. Теперь по Кренке проверим длину. Так как таблицы Кренке рассчитаны на радиус в тысячу саженей, то, чтоб получить для радиуса в двести, нужно дату разделить на тысячу и умножить на двести. Итак, ищем таблицу для одиннадцати градусов. Вот она. От этих пяти столбцов эти три для тангенса, биссектрисы и длины кривой. Умножить и разделить. Умножив, Сикорский вторично проверил умноженное, заметив при этом: — В нашем инженерном деле умножение без проверки — преступленье. Все так тесно связано в этом деле одно с другим, что одна ошибка где-нибудь влечет за собой накопленье ошибок, часто непоправимых. На одной дороге ошибка на сажень в нивелировке на предельном подъеме стоила два миллиона рублей. Инженер несчастный застрелился, но делу от этого не легче было, и компания разорилась. — Все-таки глупо было стреляться. Сикорский сделал гримасу: — Карьера его, как инженера, во всяком случае, была кончена. «Черт побери, — подумал Карташев, — надо будет ухо держать востро». А Сикорский продолжал: — Вы счастливо попали, вы в три месяца пройдете все дело постройки от а до зет и сами скоро убедитесь, что все дело наше строительное сводится к тому же простому ремеслу, как и шитье сапог. И вся сила в трех вещах: в трудоспособности, точности и честности. При таких условиях быть честным выгодно: вас хозяин сам озолотит. — Вы много уже заработали? — спросил Карташев. — С двух дорог две премии целиком в банке — двенадцать тысяч рублей. Эту дорогу кончу и уйду в подрядчики. Сперва мелкие, а там видно будет. — А почему же не будете продолжать службы? — Потому что заграничным инженерам и теперь ходу нет, а чем дальше, тем меньше будет. Вы вот другое дело: тогда не забудьте… Сикорский иронически снял свою шляпу и встал. — Ну, теперь прежде всего отобьем. Когда разбивка и проверка кривой кончилась, Сикорский сказал: — Следующую вы сами при мне разобьете, а дальше я вас брошу, и работайте сами. (…) В четыре часа на другой день, в то время, как Сикорский на своей тройке поехал вправо, Карташев, сам правя, выехал на своей тележке, запряженной Машкой. В тележке лежали нивелир, рейки, угловой инструмент, эккер, лента, цепь и рулетка, топор, колья и вешки, лежал и узелок с хлебом и холодным куском мяса, а через плечо была надета фляжка с холодным чаем. Начинавшееся утро после вчерашних дождя и бури было свежо и ароматно. На небе ни одной тучки. На востоке едва розовела полоска света. Этот восток был все время пред глазами Карташева, и он наблюдал, как полоска эта все более и более алела, совсем покраснела, пока из-за нее не показался кусок солнца. Оно быстро поднялось над полоской, стало большим, круглым, без лучей, и точно остановилось на мгновение. Еще поднялось солнце, и сверкнули первые лучи, и заиграли разноцветными огнями на траве капли вчерашнего дождя. И звонко полились откуда-то с высоты песни жаворонка, закричала чайка, крякнули утки на болоте вправо. И еще ароматнее стал согретый воздух. Карташев вдыхал в себя его аромат и наслаждался ясной и радостной тишиной утра. В двух местах уже ждали плотники усваленных бревен, спешно собирая копер. Карташев остановился, вынул профиль, нашел на нём соответственное место и начал разбивку. — Ну, Господи благослови, в добрый час! — тряхнул кудрями плотный десятник подрядчика, сняв шапку и перекрестясь. Когда Карташев уже приказал забивать первый кол, он кашлянул осторожно. — Не лучше ли будет, начальник, в ту низинку перенести мост, — воде будто вольготнее будет бежать туда — вниз, значит. Карташев покраснел, некоторое время внимательно смотрел, стараясь определить на глаз, какое место ниже, и, вспомнив о нивелире, решил воспользоваться им. Десятник оказался прав, и мост был перенесен на указанное им место. Окончив разбивку, Карташев с десятником проехал на самый конец дистанции и разбил и там мост. По окончании десятник сказал: — На тот случай, если потом вам недосуг будет, быть может, сейчас и обрез дадите? — Как же, когда сваи еще не забиты?.. — По колышку, а когда забьем, я проватерпашу. Карташев подумал и сказал: — Хорошо. Но, когда, отнесясь к стоявшему невдалеке реперу, он дал отметку обреза, его поразило, что сваи будут торчать из земли всего на несколько вершков. Он несколько раз проверил свой взгляд в трубу, выверил еще раз нивелир и в нерешимости остановился. Бывалый десятник все время, не мигая, смотрел на Карташева и наконец, приложив руку ко рту и кашлянув, ласково, почтительно заговорил: — Тут под мостом канавка под русло пройдет, и так что… — Он приложил руку к козырьку и посмотрел в правую сторону, куда падала долина. — Примерно еще сотых на двадцать пять, а то и тридцать, значит, глубже под мостом будет. — Да, да, конечно, — поспешил согласиться Карташев и в то же время подумал: «Ах, да, действительно! Канавка… Какой у него, однако, опытный глаз». Когда опять приехали к первому мосту, копер уже был готов, его скоро установили на место и к нему подтащили первую сваю. Десятник быстро, толково, без шуму распоряжался, и когда свая была захвачена, поднята, и установлена, и прикреплена канатом, когда плотники, они же и забойщики, стали на места, десятник, вынув поддержки из-под бабы, обратился к Карташеву: — Благословите, господин начальник, начинать. — С богом! — Господи благослови! Крестись, ребята! И все перекрестились. — Ну, закоперщик, затягивай песню! Закоперщик начал петь:Глава 3 СООРУЖЕНИЕ ЖЕЛЕЗНЫХ ДОРОГ
Дороги мертвые и живые
Между прочим, пример того, как вся железная дорога в буквальном смысле слова в болото ушла, в истории наших железных дорог имеется. Она так и прозвана — «Мертвая дорога». В конце 1970-х годов в среде тогда еще немногочисленных любителей железных дорог распространялись слухи о некой огромной «Мертвой дороге» в тундре между Салехардом и Игаркой. Один взгляд на карту заставлял сильно усомниться в правдоподобности таких сведений: какая железная дорога могла быть там, где и оленю не пройти? Да и зачем тянуть эту дорогу, что возить по ней? Однако в 1980 году в московский Клуб любителей железных дорог (он тогда назывался Клуб железнодорожного моделизма) пришел инженер Евгений Игнатьевич Прочко, известный знаток истории военной техники и железнодорожного строительства. Он сделал что-то вроде доклада о «Мертвой дороге». Этот доклад произвел шокирующее впечатление. Евгений Игнатьевич рассказывал о брошенных ржавых паровозах в тундре, о полусгнивших лагерных вышках и заборах с колючей проволокой, о депо, насквозь поросших мелколесьем, об уцелевшей колее из кривых рельсов и шпал на 400-километровом пространстве тундры с провалившимися мостами и бесконечными язвами от мерзлоты. Названия заполярных рек и поселков — Пур, Таз, Полуй, Ярудей, Ермаково, Янов Стан, Красноселькуп — оказывается, носили одноименные паровозные депо, в которых имелись гидроколонки, треугольники, цеха промывки — всё, что положено. Там, где и доныне души живой не встретишь, оказывается, какое-то время работали станции, ходили паровозы, поднимали флажки путейцы… Не верилось. Евгений Игнатьевич принес на следующее заседание клуба журнал «Новый мир» с опубликованным в 1964 году мемуарным произведением Александра Побожего «Мертвая дорога» (отсюда и закрепилось за ней это прозвище). Знакомство с этими мемуарами заставило поверить в то, что рассказы Евгения Игнатьевича правдивы. Тогда, в 1981–1985 годах, при поддержке ВООПиК члены клуба москвичи А. Берзин, А. Журин, Л. Макаров, В. Миронов, Е. Прочко, Н. Пытель, а также А. Волков из Братска во главе с корифеем любительского движения Александром Сергеевичем Никольским совершили на «Мертвую дорогу» три экспедиции. Это были первые за весь советский период исследования ее. В те времена организовать такие экспедиции было нетрудно: «бумага из Москвы» (командировка и письмо от ВООПиК) открывала дорогу и по воздуху, и на вездеходе, и на катерах по рекам. В первую очередь участников экспедиции интересовала не политическая, а историческая сторона вопроса: среди паровозов и вагонов «Мертвой дороги» могли оказаться ценные старинные образцы. Энтузиасты надеялись на воплощение долгожданной мечты — найти «щуку», паровоз серии Щ, который уже в то время ушел в небытие, несмотря на то, что когда-то был широко распространен на наших дорогах, строился тысячами штук. «Щуку» не нашли, но разной старинной железнодорожной техники оказалось много. До сих пор на енисейском берегу в Ермакове, на бывшей станции Таз, под Красноселькупом, на берегу реки Турухан у фактории Янов Стан (на отрезке бывшей действующей линии Янов Стан — Блудная) стоят проржавевшие дореволюционные паровозы «овечки» и двухосные платформы-«вертушки», применявшиеся при строительстве пути для доставки балласта. Их потом, в пору нового развенчания культа личности Сталина при М. С. Горбачеве, снимали на фото-, кино- и видеопленку телевизионщики, фотографировали газетчики да и просто на память богатые туристы, забравшиеся в таежную глушь. Хватило путешественникам и гулаговских впечатлений: вышки, деревянные депо, на крыши которых порой высаживались с вертолетов с риском провалиться, брошенные бараки, валяющиеся котелки, обрывки газет «За честный труд», нары, решетчатые окна сараев — всё так и осталось в тундре… Вывезти оттуда старинную технику было технически нереально, хотя это пытался сделать Норильский комбинат. Вертолетами не поднять. Один паровоз начали было тащить по тундре волоком, да так и бросили посреди дороги. Члены экспедиции, насколько позволяли возможности авиапочты и допустимые пределы веса багажа в «Аэрофлоте», отправили посылками (к колоссальному удивлению работников почты!) и увезли с собой на материк из Игарки сколько смогли уникальной железной «мелочи» — дореволюционных заводских табличек с вагонов с художественно выполненными марками промышленных фирм (произведения искусства!), краников, вентилей, рычагов, масленок с паровозов, которые словно время перешагнули, — нигде ничего подобного на сети к тому времени больше не сохранилось. Несколько таких деталей потом было использовано А. С. Никольским при восстановлении паровоза Ов 841, который стоит на ретроплощадке на Рижском вокзале в Москве. Перед первой экспедицией ее члены познакомились с только что рассекреченным атласом проектируемых железных дорог Восточной Сибири 1951 года. И остолбенели: всё пространство оказалось исчерканным красными пунктирами проектировавшихся линий. Тут было и продолжение «Мертвой дороги» до берегов Чукотского моря (!), и БАМ со всеми ветвями, и дорога на Якутск, и какие-то меридиональные линии, прочерченные прямо поперек хребтов и больших рек, в тундре, на мерзлоте, на необитаемых пространствах! К сожалению, перефотографировать атлас не разрешили. Но и воспоминаний о нем достаточно, чтобы содрогнуться от предположения, каких неисчислимых жертв стоило бы воплощение этого плана в жизнь, если бы не умер Сталин — автор амбициозного плана развития железных дорог на Севере. Известно, что когда Иосиф Виссарионович спросил: «Хватит ли нам людей, чтобы воплотить железнодорожный замысел?» — Берия усмехнулся и ответил: «Планируйте, планируйте. Людей я вам обеспечу, сколько нужно». В 1953 году ведомство ГУЛЖДС (Главное управление лагерного железнодорожного строительства) заменили Минтрансстроем. Некогда легендарное по размаху 501 /503 строительство МВД СССР (которое с замогильной иронией называлось «пятьсот веселая стройка») после сооружения дороги Салехард — Игарка прекратило свое существование. Столь же быстро, как началось, закончилось это никому не нужное дело: «возить по этой дороге было некого и нечего», как пишет Александр Побожий… Однако вывоз рельсов и подвижного состава занял потом еще целый год. Другое доказательство бесчеловечного отношения к строителям — еще одна страшная сталинская стройка, правда, не ушедшая в болото, а используемая по сей день. Это железная дорога Котлас — Воркута, иначе называемая Печорской магистралью. «В двадцатые годы отец работал в каких-то нескладных артелях, но железная дорога, простив, приняла блудного сына, и был он с нею до самой своей смерти в мае 1944 года, всего лишь пятидесяти шести лет от роду, потеряв на строительстве проклятой Печорской магистрали почти все зубы, полуослепнув, оглохнув, приобретя комбинированный норок сердца и общий атеросклероз. Он был вольнонаемным инженером, и за четыре года из человека железного здоровья (никогда ничем не болел) превратился в еле живого инвалида — развалину. Что же тогда говорить о несчастных политзаключенных! Воистину построена та дорога Котлас — Воркута на неисчислимых человеческих костях (сказано в святой и горькой книге: „под каждою шпалой по две головы осталось“), и быть ей проклятой во веки веков» — это строки воспоминаний режиссера и журналиста Игоря Николаева об отце. Как знать, строили бы дорогу, например, от Салехарда до Игарки на тех же началах, что при царе, например, Бодайбинскую узкоколейку (см. главу «Узкоколейки»), может быть, она работала бы до сих пор и весьма пригодилась бы для вывоза нефти и освоения газовых месторождений Надыма и Уренгоя. Ведь участок «Мертвой дороги» Уренгой — Ягельная (Новый Уренгой) использовался в 1970–1980-х годах как промышленный, а затем вошел в состав сети общего пользования. Он стал завершающим участком железнодорожной магистрали, пришедшей в Новый Уренгой с материка из Сургута, и фирменный поезд «Ямал» по нему ходит — с симпатичными проводницами, одетыми в форму в стиле одежды народов Севера, с уютом и занавесками в купе лакированных новеньких вагонов. Цивилизация и пришла сюда цивилизованно, а не под дулами автоматов. На строительстве железных дорог до революции, как и при советской власти, тоже применялся труд каторжан. Например, все на той же Крутобайкалке (один из тоннелей на ней так и назван — Каторжанский). Собственно, иных людей в этой округе почти не было — на всем побережье Байкала существовало только несколько коренных сел. Каторжанами считались также «беспачпортные», беглые и бродяги. Подрядчикам такие личности были очень выгодны: в случае каких-то споров по расчетам всегда можно было запугать или вовсе ни с чем выставить спорщика, который не имел вообще никаких гражданских прав (облавы и обыски на линии были постоянны, тем более что на дворе стояло преддверие кровавого 1905 года). Однако поражает не сам факт труда и быта каторжан до революции, а то, как он был организован. Обратимся к трудам исследователя истории Кругобайкалки Александра Хобты и его коллеги Натальи Терешиной: «Одна из партий каторжан выполняла трудную и опасную разработку выемки в скале на XVI, заключительном, участке Средне-Сибирской железной дороги и располагалась недалеко от нынешнего города Ангарска. В широкой долине стояли бараки для каторжных и конвойных солдат, бараки для „вольнокаторжных“ ссыльнопоселенцев (каторжных того же разряда, но пользующихся правом жить вне тюрьмы и вести самостоятельное хозяйство). На обычной каторге труд ссыльных оплачивался т. н. „поощрением“ в размере 20 коп. в день, и фактически они выполняли легкую работу. Но на строительстве железной дороги дело было поставлено иначе. Каждый каторжанин обязан был вносить в казну на свое содержание и другие расходы по 70 коп. в день, а если он зарабатывал больше, то излишек ему выдавался на руки. „Такой подряд создавал из них образцовых рабочих“, — писало „Восточное обозрение“ от 14 февраля 1899 года. …Расценки на выполненные работы для каторжан были такие же, как и у вольнонаемных. По внешнему виду арестанты также ничем не отличались от них. „Плисовые штаны, хорошие ичиги — все указывало на сносное материальное положение“, — писало „Восточное обозрение“. Держались они просто и вежливо. Некоторые зарабатывали неплохо. Например, некто Григорьев в месяц (за 20 рабочих дней) заработал 40 руб. Чтобы заинтересовать в производительном труде, а также исключить возможность побегов, для ссыльнокаторжных были предусмотрены льготы, заключающиеся в сокращении тюремных сроков. Генерал-губернатор А. Д. Горемыкин относился к этому настороженно. Он говорил начальнику тюрьмы А. П. Сипягину, что „все арестанты свяжут ваших инвалидов-надзирателей, убегут, а потом справляйся с ними“. Но, по словам Сипягина, „кадеты“ дали ему честное слово и „исполнят его“. И действительно — исполняли. Ни одного побега, никакого насилия, ни пьянства — и отменно хорошая работа. Многим из арестантов сокращали потом срок заключения, и они стали вполне порядочными людьми». Одобрительные слова о тюрьме высказали российский министр юстиции и его заместитель, побывавшие здесь в 1899 году. В восторге были и иностранные посетители. Швейцарский правовед Ганс Губер говорил об Александровском централе: «Это исправительное заведение, превосходящее по чистоте и человеческому отношению к помещенным в ней арестантам все подобные институты, которые я видел в Европе…» Лондонский журналист Фразер сообщал, что нигде не видел такой «хорошей администрации» и ни в одной тюрьме не встречал «такого довольного вида арестантов». Вот почему на Кругобайкалке, несмотря на громадность проведенных работ и их трудоемкость, нет призрака уныния и тоски. Она ничем не напоминает о смерти и мученичестве; напротив, всё на ней говорит о трудолюбии и силе духа. Что же касается сравнения сроков строительства до революции и при Сталине, опять не в пользу сталинских вождей получается. Все верно: рабский труд непроизводителен. Так, в 1916 году в тяжелейших климатических условиях, в обстановке военного времени всего за 20 месяцев была построена и открыта для движения поездов заполярная Мурманская магистраль, или попросту «Мурманка» — важнейшая для того времени стратегическая дорога Петрозаводск — Романов-на-Мурмане (Мурманск) протяженностью 1078 километров. На дикой и безлюдной местности, среди карельских скал и болот (четверть дороги лежит на сплошных болотах!) на «Мурманке» был поставлен мировой рекорд скорости проложения рельсового пути в условиях Крайнего Севера. «Сооружение самого северного в мире железнодорожного пути, не имеющего аналогов в истории, — это результат напряженного, порой нечеловеческого труда коллектива рабочих, который возглавили начальник строительства В. В. Горячковский и его заместитель главный инженер Б. А. Крутиков… Сооружение Мурманской железной дороги закончилось 3 ноября 1916 года. Более тысячи километров трассы было построено за один год и восемь месяцев! Строители проходили 1,6 км в сутки в тяжелейших природных условиях, в слабо населенном крае, почти при полном бездорожье и отсутствии средств механизации, в результате чего все строительные работы выполнялись вручную… Таким образом, была сформирована единая магистраль, связавшая столицу и Центральную Россию с Заполярьем», — читаем в превосходной книге-альбоме «От Царскосельской до Октябрьской», изданной в Петербурге в 2003 году. Строили эту дорогу в общей сложности 138 тысяч человек, среди которых, помимо жителей России, было семь тысяч строителей из Финляндии, десять тысяч из Китая, а также военнопленные с фронтов Первой мировой войны. Каторжан на строительстве дороги не было. А вот на «Мертвой дороге» за всю ее историю, по разным данным, погибли десятки тысяч человек — а проложили всего 400 километров действующего пути за два года. Строительство «Мурманки» (как и Бодайбинки) возглавляли опытные кадровые инженеры путей сообщения, цвет интеллигенции, а не генералы НКВД, способные только штабелями валить людей в могилы. Об одном из инженеров «Мурманки» хочется рассказать для примера. Выпускник Петербургского института инженеров путей сообщения, начальник 6-го участка управления строительства дороги Василий Петрович Ивашев (внук декабриста В. П. Ивашева) применил на «Мурманке» оригинальное строительное решение, которое, ко всему прочему, позволило еще и сократить на 9 километров длину дороги. В районе Кандалакшской губы Белого моря насыпь постоянно размывало приливами и отливами. Потребовалось строить дамбу. Ивашев предложил такую ее конструкцию, при которой во время приливов и отливов вода проходит сквозь камни, из которых сложена дамба, и при этом фильтруется от ила и водорослей. Построили. Но перед тем как стали отсыпать последние метры дамбы, выяснилось, что вода проходит сквозь отверстие с большой скоростью и разрушает насыпь дороги (течение оказалось такой силы, что выносило из тела насыпи огромные камни). Строительство было приостановлено. В сталинские времена инженер Ивашев был бы немедленно уничтожен (срочно выяснилось бы, что он немецкий шпион или троцкист-бухаринец). А тогда, в обстановке войны и при требовании колоссальной срочности работ, тем не менее никаких карательных мер к нему принято не было — но зато нашли единственно верное решение проблемы: «В мурманской лаборатории по изучению Баренцева моря занялись анализом материалов наблюдения за морскими приливами. На его основании была определена необходимая крупность камня и создан его запас. Используя период низкой воды, успешно закончили устройство насыпи. Отсыпанная столько лет назад фильтрующая дамба по сей день работает в условиях приливно-отливных течений со значительным колебанием горизонта воды. В ней отсутствуют деформации, пустоты между слагающими ее камнями не заиливаются, и в настоящее время она служит вполне удовлетворительно», — сказано в первом томе «Истории железнодорожного транспорта России». Только интеллект, опыт, знания, свободный дух и общая культура могут привести к хорошему результату во всяком начинании. Строительство «Мурманки» — это тоже настоящий трудовой подвиг, трудовая жертва, но совсем в ином, высоком смысле этого слова. «Мурманку» тоже сооружали в огромных тяготах, но ничто на ней, в том числе и содержание военнопленных, не было связано с насилием. Поразительно — даже вокзалы на дороге Петрозаводск — Мурманск строились в стиле сказочных древнерусских лубяных теремов. Это в военное-то время, в голод и лихолетье! В людях жило врожденное чувство прекрасного во всем, что окружает человека в его повседневной жизни (идет это чувство от религиозного миросозерцания, глубокого понимания человеком явлений целесообразности и гармонии). Или, например, Закаспийская дорога. 1435 километров от Красноводска (первоначально дорога шла от станции Узун-Ада, в Красноводск ее перенесли позже из-за мелководья Каспия на месте прежнего порта) до Самарканда по дикой пустыне. Чудовищная жара, безводье, песчаные бури да еще и набеги враждебных туркменских племен. Как вы думаете, когда там смогли проложить железную дорогу? В 1885–1886 годах! То есть спустя всего лишь 35 лет после открытия первой магистрали Петербург — Москва русские строители уже оказались способны одолеть такие инженерные трудности (вот какова была инженерная школа Мельникова!): практически за год построили тысячу километров. Этот путь по пустыне в условиях практически полного безводья до сих пор считается «чудом света» (недаром впоследствии, в 1930-х годах, Закаспийская дорога стала полигоном первых советских тепловозов, не требовавших, как паровозы, периодического набора воды в пути). Каждая верста дороги — инженерный уникум. Темпы и способы сооружения Закаспийской потрясли тогда весь цивилизованный мир. Жюль Верн устами героя своего романа «Клодиус Бомбарнак» возвещает: «Часто говорят о той необычайной быстроте, с какой американцы проложили железнодорожный путь через равнины Дальнего Запада. Но да будет известно, что русские в этом отношении им ничуть не уступают, если даже не превосходят как быстротой строительства, так и смелостью индустриальных замыслов». Ничего подобного в мире до этого действительно не делалось. Пустыня Каракумы — почти необитаемая местность. Здесь всё против человека, нет ни воды, ни растительности. Бесконечные барханы постоянно перемещаются, песчаные бури вздымают гибельную пыль. На строительстве дороги было привозным всё — пища, материалы, вода, оборудование, машины. Да и сами строители: в основном дорогу строили военно-строительные отряды, или, как их тогда называли, «батальоны» под командованием замечательного военного специалиста, генерала от инфантерии М. Н. Анненкова. Дорогу начали строить в 1880–1881 годах (строительство получило название Вторая Ахалтекинская экспедиция по имени враждебного России племени текинцев), потом отложили строительство до 1885-го, когда начался второй период ее сооружения. Дорогу до Самарканда построили в фантастически сжатые сроки, на пределе человеческих возможностей — именно поэтому её и назвали «чудом». Наибольший интерес к этой стройке проявляли французы — их очень интересовал русский опыт в связи с войной, которую Франция вела в Сахаре. Инженеры и военные специалисты столкнулись с проблемами, для решения которых отсутствовали какие-либо даже приблизительные теоретические разработки, не говоря о практике. Чудовищными были условия труда строителей, которые к тому же должны были обороняться от набегов племен, не желавших принимать российского подданства (эти племена активно финансировали англичане, имевшие большие виды на Среднюю Азию, — из-за чего Россия, собственно, и ввела туда войска). Невыносимый зной, от которого человек лишается разума и чувств, очень плохая и вредная вода (это там, где она была, — а в иных местах она и вовсе отсутствовала на протяжении сотни километров участка), смертельно опасные ядовитые насекомые и змеи, заразные болезни. За ночь заносило пути песком на целые версты «кратерного» пространства, каллиграфически выполненные работы одним дуновением песков превращало в бесформицу. Однако же молитва, разум и труд оказались сильнее всех невзгод. Дорогу построили очень быстро и очень качественно. По сей день она работает без каких-либо серьезных переделок полотна — правда, теперь уже проходит по территории других государств… На строительстве этой дороги делалось всё, чтобы обеспечить людям как можно лучшие условия быта. Даже низшие чины, приезжавшие строить дорогу и работать на ней, уже в первый период строительства обеспечивались жильем, причем семейным предоставлялось отдельное помещение. В госпиталях в 1880–1881 годах находились в общей сложности 605 человек, из них умерли 15. Всего 15 человек на столь тяжелейшем строительстве! На Закаспийской дороге (впоследствии названной Туркестанской, а в советские времена — Среднеазиатской) были построены школы и училища для подготовки профессиональных кадров. В этих училищах, наряду с курсом паровоза и ОКЖД (общий курс железных дорог, который изучает каждый железнодорожник независимо от специальности), преподавались чистописание, родная речь и Закон Божий. В советские времена во многих транспортных вузах были отменены кафедры русского языка и литературы, а также кафедры иностранных языков. В некоторых транспортных университетах последнее время осознали их необходимость и ввели вновь — например, в Иркутском университете путей сообщения, одном из лучших в стране. Не силком и смертями, а инженерным талантом, трудолюбием и разумом проектировалась Закаспийская дорога. Надо ли удивляться, что при таком подходе всё получалось и быстро, и разумно. И не просто получалось — многое применялось впервые в мире: пропитывали шпалы нефтью против термитов[13], использовали машину для укладки пути — предок путеукладчика системы Платова. Построили четырехкилометровый мостовой переход через Амударью возле Чарджуя (Чарджоу) — очень неспокойную и капризную реку. Переход состоял из четырех мостов, соединенных дамбами. Впервые в мировой практике применили лесозащитные полосы из деревьев, приспособленных к жизни в пустыне, — они укрепляли полотно и одновременно предохраняли путь от заносов песком. Для этого у станции Казанджик в особом месте, где была вода, создали специальный лесопитомник: сотни тысяч деревьев вырастили. Ограждали путь щитами и заборами на огромном протяжении дороги, словно от снега (Андрей Платонов в «Сокровенном человеке» говорит: «Снег хуже песка» — он, железнодорожник, неспроста сравнивал песок со снегом — знал суть вопроса). Чтобы укрепить выемки и откосы насыпей, которые попросту выдувало ветром, обливали их затвердевающими растворами с солью и глиной. Впервые на Закаспийской были применены опреснители — дистилляционные станции подготовки воды для заправки ею паровозов. Много общего у этих дорог — у Норильской, Закаспийской, Мурманской. Обстоятельства во всех трех случаях торопили, и значение этих дорог для страны было огромное, и природные условия тяжкие (пустыня Каракумы ничем не лучше заполярной тундры). И труда ручного, тачечного, лопаточного — жестокого труда — во всех трех случаях израсходовано предостаточно. Однако в стране с гуманным православным мировоззрением — дореволюционной России — в созидательной деятельности отсутствовал момент сознательного насилия; тогда ни один нормальный человек не мог не только сказать, но даже подумать о живых людях: «Лес рубят — щепки летят». То, что люди — это не лес и не щепки, в общественном сознании присутствовало вполне определенно. Поэтому и трудились содержательно — на века, и дороги строили вечные, а не «мертвые».Инженеры-путейцы
Теперь познакомимся с теми, кто возглавлял строительство Закаспийской дороги, — это во многом ответит на вопрос, почему ее смогли так быстро построить. Руководил экспедицией легендарный генерал-адъютант Михаил Дмитриевич Скобелев — герой Русско-турецкой войны 1877–1878 годов. О генерале М. Н. Анненкове уже говорилось. Мало кто помнит, что этому человеку мы обязаны изменением государственной политики в отношении сооружения и эксплуатации железных дорог — по сути дела, их спасением от разорения «частниками» всех мастей. Деяние значительное в общероссийском масштабе: оно в конечном счете определило национальную независимость России в строительстве железных дорог, выпуске рельсов и подвижного состава. Ведь именно после доклада Анненкова на высочайшее имя была учреждена специальная комиссия по исследованию состояния железных дорог в России и, таким образом, положен конец грабительской деятельности концессионеров и одновременно начат новый, очень плодотворный этап развития транспорта 1890-х годов. В 1892 году Михаилу Николаевичу было поручено «заведование всеми общественными работами, предпринятыми для оказания помощи населению в местностях, постигнутых голодом» (в те времена голод и эпидемии отнюдь не были изжиты). Генерал от инфантерии Анненков спас тогда от голодной смерти сотни людей. Руководителем морской части Второй Ахалтекинской экспедиции был легендарный адмирал Степан Осипович Макаров. А старшим инженером 1-го резервного батальона — не кто иной, как князь Михаил Иванович Хилков, будущий министр путей сообщения, выдающийся деятель отечественного транспорта, один из руководителей строительства знаменитой Кругобайкальской дороги. История воздала дань памяти и ему: в 2005 году появился в Слюдянке памятник Хилкову. Понятно, что при таких личностях, стоящих во главе дела, объяснимо высокое качество его исполнения и все «чудеса» выглядят явью. …С дореволюционных открыток и фотографий смотрят на нас русские мостовики, строители, инженеры. Какие прекрасные лица! Люди, привычные к странствиям, бытовым трудностям походной жизни и лишениям. И притом — одержимые творцы! Взгляните на их произведения — допустим, на мосты. Недаром их считали произведениями искусства и теперь считают: даже в пластмассовой Москве конца XX века у властей города не хватило духу уничтожить выдающиеся памятники — мосты Московско-Окружной дороги через Москву-реку. Их, как известно, не порезали в лом, а либо сохранили, либо передвинули. Вслушайтесь в звучание названий восхитительно стройных, пропорциональных, словно летящих сооружений царской поры: мост Александровский «в память в бозе почившего Государя императора Александра II» через Волгу у Сызрани; мост Романовский через Волгу у Казани; мост Андреевский через Москву-реку в Москве; мост через Амур у Хабаровска, «самый большой в Старом Свете»; «мост императора Николая II» через Волгу у Ярославля… Какое гармоничное сочетание инженерного искусства и географической пространственности! Какая за названиями рек, через которые пролегли они, стоит огромная ширь! Это памятники, конечно, не только технике и разуму: это памятники Духу. И они гармонируют с обликом людей, их создавших. С того момента, как молодой инженер Дмитрий Журавский, ученик и соратник Мельникова, впервые усовершенствовал мостовые фермы конструкции американца Гау и применил принципиально новые фермы, известные всему миру как фермы Гау — Журавского, русская мостостроительная школа стала одной из первых на планете. Прямо возле своего феноменального Веребьинского моста Журавский получил непосредственно из рук императора крест Святого Владимира и в придачу чин подполковника. Эта сцена увековечена на одном из барельефов памятника Николаю I на Исаакиевской площади в Петербурге архитектора Н. А. Ромазанова (показательно, что весь барельеф этого памятника полностью посвящен теме железнодорожного транспорта, а именно первой железнодорожной магистрали в России). Европа и США учились у России, как строить мосты, особенно в труднодоступной местности (а пять шестых территории России именно из такой и состоит). Однако в своем отечестве всенародной, большой славы — такой, как у авиации, космоса, балета, — наше мостостроение так и не обрело до сих пор. Возьмите историю оружия: там любой конструктор знаменит — царь-пушка Чохова, винтовка Мосина, танк Пороховщикова, автомат Калашникова, истребитель Поликарпова. Почему-то люди с большей охотой интересуются тем, что служит для уничтожения, а не для созидания… Мирный, честный, неброский по своему характеру труд выдающихся инженеров-железнодорожников большинству людей в нашей стране просто неизвестен, как и их имена. Чехов подметил это с грустной улыбкой в рассказе с железнодорожным названием «Пассажир 1-го класса», в котором — помните? — два крупных деятеля, беседуя в вагоне, сетуют на свою неизвестность в обществе. Один из них как раз железнодорожный инженер-мостовик, представленный Чеховым под фамилией Крикунов, — и построил этот Крикунов, по его словам, мост «великолепный. Не мост, а картина, один восторг!». Вообще железнодорожный мир скромен по своей природе. К сожалению, долгое время железная дорога воспринималась обществом как область какого-то прикладного, а не всенародного значения. Только в начале XXI века началось серьезное переосмысление транспортными учеными и историками участия железных дорог в судьбе страны, их не только экономической, но и социальной связи с жизнью и историей России. Чугунка, подобно истинному труженику, не задумывается о своем значении — она просто неутомимо делает свое дело — и всё. Гремят ее колеса — и это привычно и надежно. Люди, составившие России имя и славу в цивилизованном мире, сумевшие в аграрной, глухой, как некоторые до сих пор считают — «отсталой» — стране, в короткие сроки сотворить настоящие инженерные чудеса, создать сооружения, прослужившие по 100 с лишним лет, — эти люди, в сущности, неизвестны. Какая несправедливость! Журавский, Белелюбский, Проскуряков, Кербедз, Кнорре, Передерий, Николаи, Патон — такие имена школьникам, по идее, без запинки надо бы называть на уроках истории. Штрихи к портретам инженеров-путейцев. Вот Станислав Валерианович Кербедз: «Когда „король репортеров“ 70-х годов XIX века Шрейер провел, как он писал, „объезд“ (слово „интервью“ еще не употреблялось. — А В.) со всеми крупными книготорговцами и издателями столицы, задавая всем один вопрос — какой слой русского общества больше всего покупает книги, владелец книжного магазина и издатель М. О. Вольф сразу же, не задумываясь, ответил: „Больше всех покупают книги в данное время инженеры. Это наши благодетели: ими только и держимся теперь мы, книготорговцы. Они единственные крупные у нас покупатели“. А самым надежным и постоянным клиентом Вольфа в течение всей своей долгой жизни был Кербедз. Он покупал буквально все, какие только выходили во Франции, в Германии, в Англии, в Америке новые сочинения по инженерному искусству, прикладной механике, строительному делу и прочему. С туго набитым деньгами портфелем приходил он нередко в магазин, а уходя, смеясь, заявлял: „Придется у вас просить двугривенный в долг на извозчика, все деньги оставил в вашей кассе“». (Между прочим, в своей среде Кербедза называли «Нестор инженеров». Чтобы присвоить такое прозвище, нужно было по меньшей мере знать, кто такой Нестор…) Вот Дмитрий Иванович Журавский: «Не могу, знаете ли, людьми командовать. Как бы хорошо было делом управлять, а власть не показывать». А вот Николай Аполлонович Белелюбский: «Шел балет. — Ника, что вы там рисуете? — Веер небрежно коснулся руки, в которой он держал записную книжку. Странички ее пестрели схемами опор и пролетных строений. — Как не стыдно! — шепнула она. — Балет… и наброски частей мостов. Право, Ника, вы одержимы… — Нисколько, дорогая, — ответил он, улыбаясь. — Вы и музыка вдохновляют меня, а мосты, как и балет, изящны и возвышенны… Так, шутя, ответил своей невесте молодой инженер путей сообщения Николай Аполлонович Белелюбский…»[14] Вот так! Недаром до революции звание «инженер-путеец» соответствовало званию «гвардейский офицер». Между прочим, в первой половине XIX столетия у них и форма была очень похожа: у путейцев тоже были и шпаги, и плащи, и аксельбанты, и треуголки, и эполеты. Это были люди в звании, служилые; чины, а не чиновники. «Путеец»[15] — вообще имя старое, с большой традицией ремесла и культуры. Звание это в старину означало принадлежность к просвещенной части общества. Путейскую «зеленую лягушку» — этот неофициальный, как сейчас сказали бы, логотип института Корпуса инженеров путей сообщения сам царь Николай утвердил. «Когда императору Николаю I представлен был для утверждения образец патента (диплома) на звание инженера путей сообщения, на котором изображены были все атрибуты специальности инженеров путей сообщения, государь заметил, что недостает изображения лягушки, и собственноручно нарисовал ее. С тех пор на всех патентах, выданных в царствование императора Николая I, в числе орнаментов красовалась и лягушка. Альманах Корпуса путейцев так и назывался: „Зеленая лягушка“. В дальнейшем на ежегодных празднованиях дня основания института зеленая лягушка изображалась во всех объявлениях о балах, а ее изваяние высотой около 60 см устанавливалось в вестибюле института. Кроме того, выпускались серебряные значки, на оборотной стороне которых также изображалась лягушка..»[16] В 1910 году, в день празднования столетия института, выпустили специальный жетон с изображением обитательницы болот и изготовили особую пепельницу в виде лягушки. Под знаком зеленой лягушки были выпущены в жизнь люди, составившие истинную — не в нынешнем понимании этого слова — элиту общества. Служащие железных дорог России до революции четко делились на «чинов не из инженеров», носивших в фуражках эмблему (арматуру) с изображением венка и герба Российской империи, и «инженеров ведомства путей сообщения», имевших на фуражках известную красноречивую трудовую эмблему: перекрещивающиеся топор и якорь. В 1932 году особым приказом НКПС она была заменена на другую, дожившую до наших дней: перекрещивающиеся французский ключ и молоток[17]. Строгость, простота, значительность, солидность, элегантность есть в форме одежды инженеров-путейцев, особенно начала XX века — чеховской и бунинской поры. Такие костюмы никак не назовешь кителем, формой и тем более спецовкой и даже кафтаном (так торжественно величался железнодорожный костюм до революции). Это именно мундиры, которые заслужить надо. Не каждому служащему было дано такой мундир носить! Недаром форма служащих железной дороги официально делилась на форму «для инженеров» и «не из инженеров». Двубортный костюм путейца отличался знаменитыми серебряными пуговицами в два ряда, послужившими материалом для стольких острот в адрес служителей чугунки («туповат ваш брат железнодорожник, зато пуговицы по брюху в два ряда» — эту шутку, между прочим, приводит писатель и железнодорожник Виктор Астафьев в романе «Последний поклон»). Компактная фуражка, напоминающая морскую, с известным старинным символом ведомства путей сообщения «топор и якорь», тяжелая шинель (устойчивая к ветрам!), темно-зеленый, под цвет лягушки, форменный мундир с изящными, тонко прописанными знаками различия в петлицах и массивной эмблемой на груди, щегольские по тем временам ботинки с хлястиками, белая рубаха, манишка и самое главное — бабочка, словно у какого-нибудь художника или музыканта. Бабочка — свидетельство мирного и творческого предназначения деятельности. Костюм путейца шили, должно быть, из доброго сукна. Автор однажды подержал в руке нагрудный знак инженера путей сообщения начала XX века, прикреплявшийся на пиджак форменного костюма, и поразился тому, какой он тяжелый. Крепок же под него лацкан был! Промежуточный между военным и гражданским характер деятельности выражался и в форменном костюме железнодорожника. Вообще на железной дороге все профессии официально делятся на две группы: связанные и не связанные с движением поездов. Это сочетание, конечно, очень сказывается не только на служебном облике, но и на свойствах личности, характере, стиле поведения человека. Известно, что железнодорожники — народ особый, каста, как и все люди экстремальных профессий. Люди из «государства в государстве». «У путейцев душа открытая, эпикурейская», — гласит строка стихотворения студентов института Корпуса инженеров путей сообщения… Во всяком случае, путейцы прошлых веков были гораздо просвещеннее, чем нынешние выпускники транспортных вузов, в которые на некоторые факультеты, говорят, теперь даже зачисляют без экзаменов. Один из таких факультетов, между прочим, называется «Мосты и тоннели»…Откуда взялось слово «железнодорожник»
В строительстве российских железных дорог до революции принимали участие и иностранные инженеры и рабочие. Уже говорилось об использовании военнопленных и финнов на строительстве «Мурманки». В Сибири было распространено участие китайцев — дешевой и весьма производительной рабочей силы. Они переходили границу, спасаясь от войн и голода в своей стране, и охотно работали в России на самых разных стройках и производствах, в том числе и железнодорожных. На «Мурманку» были приглашены канадцы, однако они работали настолько некачественно, что пришлось их выпроводить и полностью переделывать после них кое-как построенный путь. Будучи в Иркутске на фестивале «Сияние России», автор познакомился с историком-исследователем, автором книги «Итальянцы на берегах Байкала» Эльвирой Каменщиковой. Она рассказала о том, что Кругобайкалку строили вместе с русскими итальянские подрядчики и рабочие, приехавшие сюда по очень выгодному контракту (в то время, в самом начале XX века, европейцы ездили зарабатывать в Россию, а не наоборот). История одного из самых живописных участков Транссиба помнит имена Джованни Андреолетти, Луиджи Феррари, Паоло Джибелло и многих других их соотечественников. Между прочим, им достались самые трудные участки строительства. На получение подряда претендовала и некая американская фирма, и иркутские предприниматели, однако выбор пал на итальянцев потому, что они прекрасно знали каменное дело и имели опыт вырубки тоннелей, полученный в Альпах (у русских такого опыта еще не было). Некоторые инженеры из итальянской бригады так и остались жить в Сибири — влюблялись, женились, создавали семьи. После революции кто-то из них сгинул в Гражданскую, кто-то в лютом 37-м, кто-то пережил Великую Отечественную и умер в Иркутске, кто-то вернулся в Италию вместе с семьей, а кого-то и выслали туда при Сталине. Что же касается не рядовых иностранных тружеников-строителей, а банкиров и всевозможных «королей», получавших концессии на строительство железных дорог в России, то, например, в 1850–1870-х годах от них буквально отбоя не было. Известный исследователь истории транспорта Н. А. Зензинов в уже упомянутой книге пишет об этом: «Дело, имевшее огромное государственное значение, было отдано в руки иностранных дельцов и банкиров. Кромепетербургского банкирского дома Штиглиц и Кº и варшавского банкира Френкеля, к железнодорожному строительству протянули свои щупальца лондонские банкиры братья Беринг и К°, амстердамский банкир Гоппе и К°, парижские банкиры Готингер и К°, Исакий Перейр, директор компании железной дороги Париж — Лион, директор компании Западных железных дорог Франции, парижские банкиры Фульд и Оппенгейм, братья Миллет, берлинский банкирский дом Мендельсон и многие другие. Они имели решающее влияние в созданном в 1857 году Главном обществе российских железных дорог». В 1859 году в этом обществе из 826 должностей 453 были заняты иностранцами. Впечатляет, не правда ли? И это еще крупнейшие акулы — а сколько их было с не столь большими возможностями, но не менее алчных! Между прочим, с историей получения концессий на строительство российских железных дорог связано появление самого слова «железнодорожник». Так в просторечии называли в России 1860–1870-х годов участников концессионной «горячки». Слово осталось, но потом оно уже олицетворяло реальных тружеников, а не банкиров и прочих «пенкоснимателей». На картине А. Пукирева «Приемная железнодорожного концессионера» изображены люди чинов и званий еще не самого высокого полета. Ну а уж что творилось вокруг железнодорожных миллионов при дворе, на самом верху, можно себе представить. По свидетельству военного министра Д. А. Милютина, «с ведома высших властей и даже с высочайшей воли раздаются концессии на железные дороги фаворитам и фавориткам прямо для поправления их финансового положения, для того именно, чтобы несколько миллионов досталось в виде барыша тем или иным личностям. На правительственных субсидиях наживались огромные состояния. Считалось обычным положить в карман тысяч по 50 с каждой построенной, а иногда и непостроенной версты. Строительство линии в 500–600 верст приносило барыш в 25–30 миллионов рублей». Однако в российском обществе того времени хватило сил противостоять этому безобразию. Печать 1860-х годов полнилась возмущенными статьями, разоблачающими деятельность Главного общества. Министр путей сообщения П. П. Мельников, добившись постройки в 1868 году Московско-Курской дороги на казенные средства, доказал на практике возможность строительства железных дорог отечественными силами и при этом в три раза дешевле, чем иностранными. Еще одна незамеченная заслуга Мельникова исторического масштаба. Он остановил этот грабеж, который еще неизвестно чем для России мог бы кончиться. Мало кто знает, что и выражение «разруха на транспорте», привычное по ассоциациям с Гражданской войной 1918–1922 годов, на самом деле впервые было употреблено в России в широкой печати… в апреле 1876 года. Связано это было с тем, что строительство дорог частными обществами сопровождалось циклопическим казнокрадством, к тому же нередко велось на очень низком уровне качества работ. В указанном году военный министр Д. А. Милютин представил императору Александру II доклад «о кризисном состоянии железных дорог, представляющем большую национальную опасность». Именно в этом докладе и употребляется слово «разруха». Попросту говоря, дороги, построенные частными обществами, начали «сыпаться», во многих местах пришли в полную негодность. К тому же из-за грабительских тарифов на перевозку грузов оказались чрезвычайно высокими убыточность и дефицитность частных дорог, которые приходилось покрывать… из той же самой казны, финансировавшей большую часть их строительства. На том иностранным концессиям был положен конец (правда, временно: в 1870-х годах началась новая «железнодорожная горячка», которую возглавили уже отечественные «короли», но ее тоже остановили, и в середине 1880-х годов с господством частных обществ было покончено). Началась эпоха гибкой политики комбинирования частного и государственного капитала при строительстве и эксплуатации железных дорог, достигшая расцвета в 1890-х годах, когда Великий сибирский путь был сооружен целиком за счет казны, а частникам доверили только инфраструктуру — тоже, конечно, важную и нужную. Во многом прекращению железнодорожной горячки способствовала знаменитая кукуевская катастрофа почтово-пассажирского поезда, произошедшая в июне 1882 года у деревни Кукуевке на участке Тула — Орел. Поезд после сильнейшей грозы, размывшей высокую насыпь, буквально ушел в землю, причем некоторые вагоны засыпало вместе с пассажирами… Погибли 50 человек. На место катастрофы в качестве журналиста выехал Владимир Гиляровский, и его ежедневные репортажи читала тогда вся Россия. «Дорога работала в негодном виде, — писал он в „Московском листке“ 8 июля 1882 года, — приносила миллионные дивиденды, основанные на безобразном положении ее. Она стоила дешево, но еще дешевле, чем это, ценилась жизнь пассажиров ее. Слабость ведомства путей сообщения, непригодность организации лиц, доведшей дело до такой страшной катастрофы». С тех пор Курскую дорогу стали звать в народе «костоломкой». Так или иначе, гласит история, к концу 1868 года за 30 лет существования в России чугунки была проложена 6191 верста железных дорог. А через пять лет, к концу 1874 года, к протяженности русской сети прибавилось 10 577 верст! Конечно, в государственной казне никогда не нашлось бы средств на столь стремительное строительство. Без привлечения дополнительных и очень больших капиталов здесь невозможно было обойтись. Другой вопрос, что не все из построенных в это пятилетие линий оказались одинаково широко востребованными. Частники стремились строить побольше и побыстрее, заглатывать всё новые и новые версты (оплата велась от поверстной длины), а с ними столь лакомые работы пресловутого нулевого цикла (проложение земляного полотна). Однако факт остается фактом: 89 % протяженности железных дорог, проложенных при Александре II (1855–1881), сооружено частными обществами. На этапе массового сооружения (но не эксплуатации!) железных дорог система подряда и концессий в целом себя оправдала. К 1917 году благодаря привлечению частных (российских и иностранных) капиталов на строительство новых линий железные дороги России имели примерно 90 % протяженности сети, существовавшей в стране… в начале XXI века (!). К началу Первой мировой войны значительная часть железных дорог России отошла к казне. В 1913 году правительственная сеть составляла 46 886 километров, частная — 22 693 километра. Остались лишь сильные, испытанные временем частные дороги, игравшие достаточно большую роль в экономической жизни государства: Владикавказская, Московско-Виндаво-Рыбинская, Московско-Рязанско-Казанская, Рязанско-Уральская и некоторые другие. Знакомство с историей частного железнодорожного бизнеса в России отвечает на вопрос, почему невозможно полноценное частное строительство железных дорог в современной России. Дело в том, что во времена Штиглицев, Губониных, фон Мекков и Мамонтовых частное предпринимательство зиждилось на доверии к государству. Да-да, в первую очередь именно к государству. На чем держалась финансовая состоятельность «королей»? На огромной доле в их капитале проданных акций и облигаций (например, Карл Федорович фон Мекк хранил большую часть своих капиталов именно в ценных бумагах). Скажем, при сооружении на частные средства Алтайской железной дороги эта доля достигала девяти частей строительного капитала из десяти! Но кто же стал бы приобретать такие бумаги, если бы не было доверия к правящей в стране власти, к защите закона в случае обмана? Если бы были тогда возможны проделки в стиле АО «МММ» или «народного автомобиля», кто согласился бы стать акционером? Между прочим, акции железнодорожных обществ до революции выглядели как настоящие произведения живописи, причем оформлялись они в национальном стиле. В создании эскизов акций частных обществ участвовали Васнецов, Коровин, Билибин — и не стеснялись этих заказов. Кроме того, тогдашние капиталисты и банкиры были людьми все-таки просвещенными, а потому не способными на явные антинародные крайности. Общая культура их была весьма высока — а отсюда благотворительность, меценатство, порядочность в отношении партнеров, строительство школ и больниц, церквей и приютов, театров и народных домов, образование и воспитание рабочих. И огромная государственная поддержка, и поощрение за благотворительную деятельность в царской России. Наконец — общественная полезность результатов деятельности, несмотря на все издержки корыстолюбия. Но тут хотелось бы сделать небольшое отступление. Общественное мнение в России всегда отличалось крайностями. До перестройки любые частные предприниматели, «тупые царские чиновники» и прочие «угнетатели трудового народа» представлялись только отрицательно и карикатурно (пресловутый образ буржуя эпохи Гражданской войны и нэпа, остававшийся актуальным вплоть до 1985 года, — в цилиндре, с сигарой, с огромными белыми зубами и глазами, налитыми кровью от алчности). После перестройки — другая крайность: чуть ли не святыми норовят объявить всех былых коммерсантов, банкиров, крупных чиновников, промышленников, управляющих без всякого разбору. Между тем неравенство между силами управления и, так сказать, исполнения было до революции очень велико и по своему устройству, конечно, несправедливо. И это касалось не только инженерно-строительной сферы. Например, в музее Приволжской железной дороги автору пришлось поразиться, ознакомившись с соотношением заработной платы («окладного жалованья») рабочих и служащих на Рязанско-Уральской железной дороге в 1905 году. В царских дензнаках она составляла 480 рублей в год у машиниста паровоза и 2500 рублей в год у начальника депо — разница в пять с лишним раз! При этом у инженеров той же дороги оклад тогда составлял 3840 рублей в год. Надо признать, что в любой период советской власти подобное соотношение было просто невозможным. Более того — зарплата машиниста I класса до горбачевской перестройки превышала зарплату даже иных руководящих работников. Так или иначе, дело сооружения железных дорог было по сути своей народным. Поэтому какие бы события ни происходили на строительстве российских железных дорог, кто бы и на какие средства их ни строил, они есть в первую очередь памятник народу, его труду и самоотверженности.Памятник Русской Артели
Памятник Артели. Памятник Мастеровому. Жаль, что его нет в скульптуре. Если бы у автора была возможность, он воздвиг бы такой памятник «страшно громадному» труду. Чтобы в камне или бронзе вечно жил мотив «Дубинушки». Недаром знаменитый со школьной парты образ, а точнее сказать — вывод Н. А. Некрасова навеки ассоциируется именно с железной дорогой:Чем привлекала чугунка
Большинство безобразий при сооружении железных дорог в России связано не только с самодурством чиновных начальников и традиционным пренебрежением властей к трудовым сословиям, не только с обычными непорядками, в сущности, всякой российской стройки. В принципе, начало железнодорожного строительства всегда объективно тяжело в бытовом отношении. Естественно, прежде чем рабочие возведут капитальные путевые здания и казармы, жить им придется в землянках, шалашах, палатках или, в лучшем случае, во временных бараках, ими же и построенных. Учитывая, что вплоть до начала XX века работы выполнялись на 90 % вручную, число рабочих требовалось огромное. Например, на сооружении дороги Петербург — Москва трудилось в разные периоды 50–60 тысяч человек — население крупного современного районного центра. Ясно, что сносно расселить такое количество людей, которые к тому же постоянно перемещались вслед за строившейся линией, было невозможно. При неизбежно большой скученности и суровости условий быта неизбежны были эпидемии, которые, впрочем, в те времена свирепствовали отнюдь не только на железных дорогах. Что касается издевательств над рабочими, к которым относились телесные наказания («секло начальство»), зуботычины, оскорбления и т. д., — то когда на Руси власти уважали трудового человека, солдата, матроса? В какой исторический отрезок времени? Как-то не припоминается. Однако… Однако интерес для исследователя представляет в данном случае парадоксальный вопрос: почему же тогда до революции, как и в годы советской власти, люди так стремились устроиться на строительство железной дороги? Да, вот такой парадокс: устроиться строителем на чугунку было совсем не просто. На земляные работы и возведение искусственных сооружений — мостов, труб, насыпей, галерей, тоннелей — как правило, нанимали народ из ближайших деревень. При крепостном праве контракт заключался не с крестьянами, а с помещиком, которому они принадлежали, — чаще всего это был контракт на покрытие крестьянского оброка. Казалось бы, что могло выманить из деревни, оторвать от семейного уклада, привычного сельского быта и труда в грязь, в непомерную ношу, тяжелую однообразную работу, в землянку на 40 человек, в которой и печи даже не было (яма посреди, а в ней горит костер), в духоту, провонявшую потом? Заработок? Да он даже при всех поборах на стройке раза в два превышал деревенский доход — но какой ценой! «А по бокам-то все косточки русские…» Нет, это не вымысел поэта. На железнодорожных стройках умирало очень много рабочих — от грязи, цинги, тифа, дизентерии, других инфекционных болезней. Конечно, где скученность и антисанитария, там жди всяких бед. Даже в послекрепостническое время быт землекопа был просто ужасен. Бежало со строек всегда много народу — правда, после отмены крепостного права бегали не домой, а к другим подрядчикам, которых полагали более добрыми, — и бежали не столько от тягот быта и труда (ими наш народ не удивишь), сколько от обманов и издевательства. Однако устроиться работать на чугунку, повторяю, даже простым рабочим было тем не менее не так-то просто. Мастеру или артельному старосте «замолвливали словечко», тот цедил сквозь зубы: «Пускай приходит, посмотрим». Тогда очередной кандидат в артель, встав ни свет ни заря, до смерти боясь опоздать к означенному часу, бежал на стройку, порой верст за шесть — восемь, и нес деревенское подношение — яичек, лучку, картошки, мясца, курятинки. Поклонившись в пояс, вручал «грамотею» мешок. Тот принимал, и начиналось «профессиональное испытание»: нужно было поднять шпалу (это примерно 50 килограммов) и трижды пройти с нею на плечах вокруг указанного места. Если испытуемый не падал и не надсаживался, ему предлагалось в два удара забить небольшую сваю или выкопать столько-то кубометров земли за столько-то времени («грамотей» стоял рядом с песочными часами). Затем начиналось самое трудное: испытуемому наливали огромную миску горячего кулеша (кулеш у строителей состоял из кусков мяса, картофеля, моркови и хлебного крошева, иногда с добавкой пшена, перловки или гречки), которую он должен был съесть без запинки, не поперхнувшись. Если и после этого человек сохранял способность к активной деятельности, его прикрепляли к артели (что сопровождалось благодарными поклонами полуживого испытуемого) и отправляли на самые тяжелые работы — на выработку земли, отсыпку насыпи или на осушку болота. Артельный староста хмуро оглядывал его («у меня не балуй!»), давал в руки лопату или тачку и отправлял на работу — нередко на целый день в болотную воду по грудь, или на насыпь тачку возить, или крючником — тачки наверху насыпи подхватывать. Норма выработки лопатой — кубическая сажень (2,3 кубометра) в смену, а где и до двух саженей. Рабочий день длился 12–14 часов — правда, с двухчасовым перерывом на обед. Обед готовил артельный кашевар, которого освобождали от других работ, но в случае приготовления плохой еды артельщики могли его избить до полусмерти. За любого заболевшего или не выполнившего норму расплачивалась вся артель; например, за каждого больного вычитали 10–15 копеек на харчи и 5 копеек на лекарства в день — это огромные деньги для мастерового человека в середине XIX столетия. Непрерывный человеческий «муравейник» буквально полз по громадному склону свежей земли: тачка за тачкой, словно горсть за горстью. Внизу десятник палочки на бумажке ставит: кто сколько перевез. Сколько он их там недоставит? Сколько в карман себе положит мужицких черных копеек за день? А работали от первых петухов (в контракте так и было написано «от рассвета») до заката. И перелопатили при строительстве дороги от Петербурга до Москвы 97 миллионов кубометров земли — во все времена цифра эта будет невероятной. Выходной день существовал — воскресенье, но в этот день каждый из членов артели по очереди ходил в казарму к старосте, мастеру или десятнику на домашнее хозяйство — ненадолго возвращались к крестьянскому труду, батрачили от зари до зари. Часто в выходные дни и по великим праздникам случались пьяные бесчинства и драки, кончавшиеся прогулами, штрафами, побегами, порками — типичное российское проклятие работяги… В более поздние времена, перед революцией, уже не пороли, но розыск и аресты, равно как поборы и штрафы, были обычной практикой. Впрочем, в Западной Европе и Америке условия труда строителей были ничуть не лучше. Все познается в сопоставлении: например, по сравнению со сталинскими стройками-«голгофами» даже на первой железной дороге Петербург — Москва строители жили и работали, можно сказать, в сносных условиях. Любопытно пишет об этом А. С. Никольский в своей книге «В обход или прямо», посвященной истории Веребьинского обхода на Петербурго-Московской магистрали: «Эпопея строительства дороги, продолжавшегося с 1842 по 1851 год, обросла историческими легендами. Главная, „раскрученная“ Н. А. Некрасовым в его стихотворении и потом с удовольствием подхваченная советской пропагандой, о нечеловеческих условиях жизни строителей, произволе подрядчиков, жандармов и больших людских потерях. На самом деле жертвы, конечно, были, но не больше, чем при любом строительстве подобного масштаба. Между прочим, в борьбе с эпидемией заболел тифом и умер начальник жандармской службы строительства князь Белосельский-Белозерский, который „по теории“ должен был заниматься только поркой крестьян… Были и волнения среди рабочих, но из-за чего? Оказывается, например, из-за несвоевременной поставки мяса! Да на какой гулаговской железнодорожной стройке заключенных кормили мясом?» Труд рабочих на любом строительстве чугунки был, конечно, не сахар. Но в землекопы тем не менее стремились — потому что это была возможность устроиться работать на железную дорогу постоянно (после того как она будет сооружена). Что это означало? Преимущества профессии железнодорожника Первое — твердый заработок в денежном (а не в натуральном, как в деревне) выражении. Голод ли, война, стихийное бедствие — железнодорожник всё равно получает жалованье. Засуха или недород — он получает продукты по рабочей карточке (перед революцией на железной дороге уже были распространены рабочие кооперативы, члены которых покупали продукты оптом по небольшим ценам в окрестных селах). Железнодорожный транспорт за всю свою историю никогда не знал бедности; это сфера традиционно денежная. Заработная плата даже у рядового состава железнодорожников, не говоря о среднем и начальствующем, была такова, что ее хватало на обеспечение большой семьи, все были сыты и одеты. Даже минимального жалованья мастерового — 20–40 рублей в месяц в начале XX века — было достаточно, чтобы прожить. Смотрите приводимую ниже таблицу стоимости продовольствия в городе Костроме в 1900 году[19]:Наименование продукта | Стоимость 1 пуда |
Мука ржаная | 90 коп. |
Крупа гречневая | 1 руб. 60 коп. |
Пшено 1 сорт | 1 руб. 60 коп. |
Масло коровье | 13 руб. |
Говядина I сорт | 6 руб. |
Баранина | 5 руб. |
Белуга | 7 руб. |
Севрюга | 6–9 руб. |
Осетрина | 7–12 руб. |
Икра черная | 64–100 руб. |
Всеволод Гаршин (1855–1888) Сигнал (фрагмент)
Семен Иванов служил сторожем на железной дороге. От его будки до одной станции было двенадцать, до другой — десять верст. Верстах в четырех в прошлом году открыли большую прядильню; из-за лесу ее высокая труба чернела, а ближе, кроме соседних будок, и жилья не было. Семен Иванов был человек больной и разбитый. Девять лет тому назад он побывал на войне: служил в денщиках у офицера и целый поход с ним сделал. …Пришлось ему раз по машине ехать; на одной станции видит — начальник будто знакомый. Глядит на него Семен, и начальник тоже в Семеново лицо всматривается. Узнали друг друга: офицер своего полка оказался. — Ты Иванов? — говорит. — Так точно, ваше благородие, я самый и есть. — Ты как сюда попал? Рассказал ему Семен: так, мол, и так. — Куда ж теперь идешь? — Не могу знать, ваше благородие. — Как так, дурак, не можешь знать? — Так точно, ваше благородие, потому податься некуда. Работы какой, ваше благородие, искать надобно. Посмотрел на него начальник станции, подумал и говорит: — Вот что, брат, оставайся-ка ты покудова на станции. Ты, кажется, женат? Где у тебя жена? — Так точно, ваше благородие, женат; жена в городе Курске, у купца в услужении находится. — Ну, так пиши жене, чтобы ехала. Билет даровой выхлопочу. Тут у нас дорожная будка очистится; уж попрошу за тебя начальника дистанции. — Много благодарен, ваше благородие, — ответил Семен. Остался он на станции. Помогал у начальника на кухне, дрова рубил, двор, платформу мел. Через две недели приехала жена, и поехал Семен на ручной тележке в свою будку. Будка новая, теплая, дров сколько хочешь; огород маленький от прежних сторожей остался, и земли с полдесятины пахотной по бокам полотна было. Обрадовался Семен; стал думать, как свое хозяйство заведет, корову, лошадь купит. Дали ему весь нужный припас: флаг зеленый, флаг красный, фонари, рожок, молот, ключ — гайки подвинчивать, лом, лопату, метел, болтов, костылей; дали две книжечки с правилами и расписание поездов. Первое время Семен ночи не спал, всё расписание твердил; поезд еще через два часа пойдет, а он обойдет свой участок, сядет на лавочку у будки и всё смотрит и слушает, не дрожат ли рельсы, не шумит ли поезд. Вытвердил он наизусть и правила; хоть и плохо читал, по складам, а все-таки вытвердил. Дело было летом; работа нетяжелая, снегу отгребать не надо, да и поезд на той дороге редко. Обойдет Семен свою версту два раза в сутки, кое-где гайки попробует подвинтить, щебенку подровняет, водяные трубы посмотрит и идет домой хозяйство свое устраивать. В хозяйстве только у него помеха была: что ни задумает сделать, обо всем дорожного мастера проси, а тот начальнику дистанции доложит; пока просьба вернется, время и ушло. Стали Семен с женою даже скучать. Прошло времени месяца два; стал Семен с соседями-сторожами знакомиться. Один был старик древний; всё сменить его собирались: едва из будки выбирался. Жена за него и обход делала. Другой будочник, что поближе к станции, был человек молодой, из себя худой и жилистый. Встретились они с Семеном в первый раз на полотне, посередине между будками, на обходе; Семен шапку снял, поклонился. — Доброго, — говорит, — здоровья, сосед. Сосед поглядел на него сбоку. — Здравствуй, — говорит. Повернулся и пошел прочь. Бабы после между собою встретились. Поздоровалась Семенова Арина с соседкой; та тоже разговаривать много не стала, ушла. Увидел раз ее Семен. — Что это, — говорит, — у тебя, молодица, муж неразговорчивый? Помолчала баба, потом говорит: — Да о чем ему с тобой разговаривать? У всякого свое… Иди себе с Богом. Однако прошло еще времени с месяц, познакомились. Сойдутся Семен с Василием на полотне, сядут на край, трубочки покуривают и рассказывают про свое житье-бытье. — Э, брат, кабы не люди… не сидели бы мы с тобою в будках этих, — говорит Василий. — Что ж в будке… ничего, жить можно. — Жить можно, жить можно… Эх, ты! Много жил, мало нажил, много смотрел, мало увидел. Бедному человеку, в будке там или где, какое уж житье! Едят тебя живодеры эти. Весь сок выжимают, а стар станешь — выбросят, как жмыху какую, свиньям на корм. Ты сколько жалованья получаешь? — Да маловато, Василий Степанович. Двенадцать рублей. — А я тринадцать с полтиной. Позволь тебя спросить, почему? По правилу, от правления всем одно полагается: пятнадцать целковых в месяц, отопление, освещение. Кто же это нам с тобой двенадцать или там тринадцать с полтиной определил? Чьему брюху на сало, в чей карман остальные три рубля или же полтора полагаются? Позволь тебя спросить… А ты говоришь, жить можно! Ты пойми, не об полуторах там или трех рублях разговор идет. Хоть бы и все пятнадцать платили. Был я на станции в прошлом месяце; директор проезжал, так я его видел. Имел такую честь. Едет себе в отдельном вагоне; вышел на платформу, стоит, цепь золотую распустил по животу, щеки красные, будто налитые… Напился нашей крови. Эх, кабы сила да власть!.. Да не останусь я здесь долго; уйду, куда глаза глядят. — Куда же ты уйдешь, Степаныч? От добра добра не ищут. Тут тебе и дом, тепло, и землицы маленько. Жена у тебя работница… — Землицы! Посмотрел бы ты на землицу мою. Ни прута на ней нету. Посадил было весной капустки, так и то дорожный мастер приехал. «Это, — говорит, — что такое? Почему без доношения? Почему без разрешения? Выкопать, чтоб и духу ее не было». Пьяный был. В другой раз ничего бы не сказал, а тут втемяшилось… «Три рубля штрафу!..» Помолчал Василий, потянул трубочки и говорит тихо: — Немного еще, зашиб бы я его до смерти. — Ну, сосед, и горяч ты, я тебе скажу. — Не горяч я, а по правде говорю и размышляю. Да еще дождется он у меня, красная рожа! Самому начальнику дистанции жаловаться буду. Посмотрим! И точно пожаловался. Проезжал раз начальник дистанции путь осматривать. Через три дня после того господа важные из Петербурга должны были по дороге проехать: ревизию делали, так перед их проездом всё надо было в порядок привести. Балласту подсыпали, подровняли, шпалы пересмотрели, костыли подколотили, гайки подвинтили, столбы подкрасили, на переездах приказали желтого песочку подсыпать. Соседка-сторожиха и старика своего выгнала травку подщипать. Работал Семен целую неделю; всё в исправность привел и на себе кафтан починил, вычистил, а бляху медную кирпичом до сияния оттер. Работал и Василий. Приехал начальник дистанции на дрезине; четверо рабочих рукоять вертят; шестерни жужжат; мчится тележка верст по двадцать в час, только колеса воют. Подлетел к Семеновой будке; подскочил Семен, отрапортовал по-солдатски. Всё в исправности оказалось. — Ты давно здесь? — спрашивает начальник. — Со второго мая, ваше благородие. — Ладно. Спасибо. А в сто шестьдесят четвертом номере кто? Дорожный мастер (вместе с ним на дрезине ехал) ответил: — Василий Спиридов. — Спиридов, Спиридов… А, это тот самый, что в прошлом году был у вас на замечании? — Он самый и есть-с. — Ну, ладно, посмотрим Василия Спиридова. Трогай. Налегли рабочие на рукояти; пошла дрезина в ход. Смотрит Семен на нее и думает: «Ну, будет у них с соседом игра». Часа через два пошел он в обход. Видит, из выемки по полотну идет кто-то, на голове будто белое что виднеется. Стал Семен присматриваться — Василий; в руке палка, за плечами узелок маленький, щека платком завязана. — Сосед, куда собрался?! — кричит Семен. Подошел Василий совсем близко: лица на нем нету, белый, как мел, глаза дикие; говорить начал — голос обрывается. — В город, — говорит, — в Москву… в правление. — В правление… Вот что! Жаловаться, стало быть, идешь? Брось, Василий Степаныч, забудь… — Нет, брат, не забуду. Поздно забывать. Видишь, он меня в лицо ударил, в кровь разбил. Пока жив, не забуду, не оставлю так. Учить их надо, кровопийцев… Взял его за руку Семен: — Оставь, Степаныч, верно тебе говорю: лучше не сделаешь. — Чего там лучше! Знаю сам, что лучше не сделаю; правду ты про талан-судьбу говорил. Себе лучше не сделаю, но за правду надо, брат, стоять. — Да ты скажи, с чего все пошло-то? — Да с чего… Осмотрел всё, с дрезины сошел, в будку заглянул. Я уж знал, что строго будет спрашивать; всё как следует исправил. Ехать уж хотел, а я с жалобой. Он сейчас кричать. «Тут, — говорит, — правительственная ревизия, такой-сякой, а ты об огороде жалобы подавать! Тут, — говорит, — тайные советники, а ты с капустой лезешь!» Я не стерпел, слово сказал, не то чтобы очень, но так уж ему обидно показалось. Как даст он мне… Терпенье наше проклятое! Тут бы его надо… а я стою себе, будто так оно и следует. Уехали они, опамятовался я, вот обмыл себе лицо и пошел. — Как же будка-то? — Жена осталась. Не прозевает; да ну их совсем и с дорогой ихней! Встал Василий, собрался. — Прощай, Иваныч. Не знаю, найду ли управу себе. — Неужто пешком пойдешь? — На станции на товарный попрошусь: завтра в Москве буду. Простились соседи; ушел Василий, и долго его не было. Жена за него работала, день и ночь не спала; извелась совсем, поджидаючи мужа. На третий день проехала ревизия: паровоз, вагон багажный и два первого класса, а Василия всё нет. На четвертый день увидел Семен его хозяйку: лицо от слез пухлое, глаза красные. — Вернулся муж? — спрашивает. Махнула баба рукой, ничего не сказала и пошла в свою сторону…Глава 4 ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЙ ПУТЬ
«Столбики, рельсы, мосты…»
Для автора нет более увлекательного занятия, чем разглядывание атласов железных дорог, особенно старинных. Удивительна романтика их названий и звучаний. Вслушайтесь: Рязанско-Уральская; Московско-Виндаво-Рыбинская; Петербурго-Варшавская; Самаро-Златоустовская; Либаво-Роменская; Московско-Киево-Воронежская; Орлово-Грязе-Царицынская… Это своеобразная музыка. Оригинально образованные и оригинально звучащие сочетания топонимов, воплощающие в себе одновременно и географию, и экономику, содержащие в одном созвучии порой тысячу верст пространства. Да, пространственность — вот что стоит за обозначениями железных дорог России. В них ширь земная, историческая память, былые потоки времен и поездов… В советские времена обозначения железных дорог стали короче, да и призвук в них появился совсем иной: Октябрьская, Ленинская, Калининская, Сталинская, Кировская, им. Л. М. Кагановича, им. Л. П. Берии, им. К. Е. Ворошилова, им. В. И. Куйбышева, им. В. М. Молотова — были и такие дороги. Любопытно, что увенчание названий дорог фамилиями видных политических деятелей осуществлялось при жизни оных и, следовательно, с их согласия… Тем не менее географические названия в обозначении железных дорог остались и при советской власти: Восточно-Сибирская, Западно-Сибирская, Южно-Уральская, Северная, Забайкальская, Дальневосточная и т. д. Российская железнодорожная сеть начиная с 1885 года представляет собой единую централизованную систему, состоящую из различных железных дорог, каждая из которых имеет свое управление в каком-либо крупном городе. В свою очередь, дороги состоят из нескольких отделений, каждое со своим административным подчинением. До революции отделения, будучи несколько меньшими по размерам, назывались участками и нумеровались. Например: Второй участок службы тяги; Третий участок службы пути — и т. д. Участок имел конкретную протяженность — как правило, 100–350 верст. Административный центр участка располагался на какой-либо крупной станции возле большого населенного пункта, где имелись депо, мастерские, солидный вокзал. С 1863 года российской железнодорожной сетью бессменно управлял министр путей сообщения (в сталинские времена — нарком). Он стоял во главе могущественного, хотя и полностью послушного и подконтрольного правительству ведомства, того самого знаменитого «государства в государстве» — Министерства путей сообщения (МПС). С созданием в 2004 году ОАО «Российские железные дороги» всем еще вчера известная аббревиатура МПС прекратила свое существование. В этом факте видится недобрый символический знак. Слишком много значило буквосочетание МПС для России на протяжении почти полутора веков. Слишком много событий кроется за этими буквами. Столь скорый, равнодушный и беспощадный отказ от них представляет собой, на мой взгляд, выражение ослабления национального самосознания. Народ, горячо отзывчивый к своей истории, не позволил бы столь легко перечеркнуть такой символ, с которым была связана его судьба «во дни торжеств и бед», не дал бы вышвырнуть в забвение то, что старо, именито и почтенно. История России без присутствия символа МПС невообразима; да и железная дорога без этого символа словно и не железная дорога вовсе… Непредставимо, чтобы от подобной аббревиатуры смогли бы отказаться, скажем, в Англии, где даже полисменов до сих пор не переодевают, а по Темзе ходят угольные пароходы. …Гляжу на тонкие, ярко прорисованные линии в каллиграфических царских атласах и, словно в сон, погружаюсь воображением в никогда не виденное былое. Сызрано-Вяземская… Курско-Харьково-Азовская… Шуя-Ивановская… Каждая со своим своеобразием, особой краской, которая сродни очаровывающему разноцветию карты. Разглядываю линию очередной дороги, и в воображении возникают пылающие на солнце полосы отполированных рельсов, тянутся километровые столбы, пикеты, знаки. Ведь вообще всякая железная дорога есть путь. И в первую очередь в самом прямом — техническом значении этого слова. Поэт изобразил это почти с документальной точностью:Азбука путевых знаков
Многие пассажиры, глядя в окно — кто от любопытства, кто от скуки, — наверняка не раз задавались вопросом: что это за мудреные знаки, указатели, обозначения буквами, цифрами или какими-то непонятными значками, которые тянутся вдоль пути то на шестах, то на столбах, окрашены то в один цвет, то в полоску? Есть среди них красивые, есть невзрачные — но так или иначе вся эта азбука и цифирь, наверное, значит что-то важное, раз эти знаки стоят везде на железной дороге. Попробуем хотя бы немного удовлетворить любопытство непосвященных, потому что знаки эти действительно мудреные, а лучше сказать — мудрые, как наука всякого точного ремесла. Итак, железная дорога в результате всех тягот и трудов, наконец, проложена. Теперь пора маркировать ее путь. Вернемся к строкам некрасовского стиха. О «рельсах и мостах» разговор еще пойдет в следующих главах, а пока остановимся на различных «столбиках». Пикетные столбики, как уже говорилось, отмеряют каждую сотню метров железнодорожного пути. Километровые столбы — каждый километр. Раньше они назывались верстовыми знаками, были полосатыми, как верстовые столбы на шоссе и столбовых дорогах, и отмеряли, соответственно, версты. Состоит километровый знак из двух белых крылышек, на которых черным нанесены цифры. Каждое из крылышек глядит в сторону своего километра. Когда железнодорожники говорят, например: «Тридцать пятый километр, шестой пикет» — это значит, что речь идет о месте на перегоне, расположенном в четырехстах метрах от столба тридцать пятого километра в направлении к тридцать четвертому километру. Счет километража всегда идет от некой крупной станции или от начала какой-либо железнодорожной линии. Пока не отменили в начале 1960-х годов путевых обходчиков, пикетные столбики для красоты выкладывались звездочками из красного кирпича, поэтому на фоне непременно выровненных бровок и откосов путь выглядел образцово. Автор лишь раз видел такой путь — в 1990 году на участке Жмеринка — Могилев — Подольский. Теперь это уже другое государство… Есть еще предельные столбики — они ставятся между двумя расходящимися в стороны путями от стрелки и указывают «предел» — место, дальше которого нельзя ставить вагон; иначе поезд, идущий по соседнему пути, может с ним столкнуться. В просторечии железнодорожники так и называют эти столбики «пределом» или «проходом» и говорят, например: «стоит за пределом», «есть проходы», «убрались за проход» — то есть хвост состава уместился за предельный столбик. Втаскивает машинист тяжелый и длинный грузовой поезд на путь сортировочной станции. Длины этого пути в обрез. Всё ближе красный сигнал. Крадучись, чтобы ни в коем случае не заехать за светофор, буквально сантиметр за сантиметром, держась за кран тормоза (он называется кран машиниста), машинист ждет, пока запищит рация и дежурная «подскажет» (на железной дороге так говорят — не скажет, а подскажет, в смысле — направит, разъяснит, сообщит): «Машинист на таком-то пути, убрались!» или: «Есть проходы на таком-то пути!» — и тут же машинист тормозит, чтобы поезд встал как вкопанный. Значит, в конце пути, с километр позади локомотива, хвост поезда зашел за «предел» и никому не мешает проезжать по стрелке. А насколько, кстати, ярче звучит: голова или хвост, а не начало или конец поезда! Между прочим, это не просторечие, а термины железнодорожных ПТЭ — Правил технической эксплуатации, главного документа, определяющего работу железных дорог. Скорее всего, эти термины тоже придумал П. П. Мельников. Дело в том, что начало и конец поезда — это понятия достаточно условные. Кто знает — откуда считать начало, откуда конец? А вот голова (локомотив, который действительно всему поезду голова, у него есть и глаза-фары) и хвост, окончание состава — это предельно наглядно, не ошибется никто. А чем теоретически отличается значение слова состав от слова поезд, знаете? Состав — это группа вагонов без локомотива, а поезд — с локомотивом и подключенными тормозами. В старину существовали еще столбики, которые указывали границы участков, дистанций или околотков. Их называли граничные столбики, от слов «граница» или «грань». Дело в том, что путь в пределах участка делится на дистанции и околотки — причем слово «дистанция» имеет английское происхождение (distance), а околоток — это уже нашенское, от названия жандармских участков. Попросту говоря — отделение, то есть часть дистанции. Все линейные работники службы пути — сторожа, обходчики, монтеры — относятся к определенному околотку. Он имеет номер, а дистанция обозначается по названию станции, на которой находится контора дистанции, — так издавна повелось. Вот и выходит, например, должность: «Путеобходчик второго околотка Бологовской дистанции пути». Граничные знаки имели такие мудреные обозначения, что автор, к стыду своему, не в состоянии их расшифровать (думаю, это теперь уже не сможет сделать никто). В старину путь маркировался также и уклоноуказателями. Их отменили на рубеже 1950–1960 годов. Это отдельная эпохальная история (на железной дороге таковая непременно стоит за любым термином — как бывает во всяком серьезном ремесле, в котором всё исполнено таинственного смысла). Крылышко уклоноуказателя глядело вверх или вниз, в зависимости от возвышения или уклона пути, и указывало начало уклона и размер его в «тысячных». Что это такое? Величина уклона железнодорожного пути определяется числом метров уклона на километр пути. Железнодорожники говорят: «Там подъем тяжелый, девятитысячный». Это значит, что за километр пути этого участка линия поднимется на 9 метров. Если подъем (а в обратном направлении, соответственно, уклон или спуск) будет длиной больше километра, его называют затяжным. Иной раз на таких подъемах паровоз тянул из последних сил, а помощник машиниста или какой-нибудь другой работник транспорта бежал впереди и сыпал на рельсы песок балласта или битое об рельс стекло (которое специально возили с собой на товарных паровозах) для лучшего сцепления колес, постоянно опасаясь быть раздавленным. И паровоз боролся за движение до последнего! Уклоноуказатели были нужны до тех пор, покуда подвижной состав бегал на фаркопах — то есть с винтовыми сцепками или стяжками (винтовой упряжью), а не с автоматическими, как сейчас. В принципе, на винтовых стяжках до сих пор ездит вся Европа. Там больших поездов и, следовательно, ударно-тяговых нагрузок не бывает. То ли дело Россия с ее гигантскими и по объему, и по расстояниям перевозками. Еще до революции товарный поезд длиной в 150 вагонных осей не был чем-то из ряда вон выходящим. Машинисту вести такой состав было очень нелегко, требовалась ювелирная точность в управлении тягой. Чуть сильнее дернул состав в таком месте, где половина поезда идет на уклоне, а другая половина еще находится на подъеме, — и разорвал поезд, то есть вагоны расцепились на ходу. На старых вагонах с деревянными рамами случалось, что стяжной крюк при разрыве протыкал всю раму насквозь и торчал с противоположной стороны вагона! Машинист останавливает поезд и дает свистком тревожный сигнал расцепа — один короткий-один длинный-один короткий. Кондуктора бегут соединять фрагменты состава, когда это возможно, а если разорвали основательно, то ограждают оставшуюся часть поезда с хвоста, укладывают под колеса тормозные башмаки и кладут на рельсы сигнальные хлопушки — петарды. Ставят, отсчитав сколько нужно метров от последнего вагона, красный флаг или ночью фонарь с красным стеклом на шесте. Авария! Обрывы поездов были настоящим бедствием в грузовом движении. Далеко не на каждом месте перегона машинист мог «открыться» или «закрыться» — то есть открыть регулятором подачу пара в машину или закрыть пар (между прочим, в просторечии эти выражения до сих пор сохраняются у машинистов во многих депо, где давно ходят тепловозы и электровозы — столь выразительна была паровозная речь). В неурочном месте изменения режима тяги в составе возникала сильная оттяжка, и слабые винтовые фаркопы, стягивавшие крюки вагонных сцепок, не всегда ее выдерживали. Машинисты как бы готовили поезд к открытию или закрытию регулятора — или немного сжимали буфера, чтобы состав на время превратился в монолит, или наоборот — растягивали поезд, давая возможность составу по всей длине плавно натянуть стяжки, и тогда уже «открывались» или «закрывались». Бывали случаи обрыва и при трогании с места — паровоз буксует-буксует, а потом у машиниста нервы не выдержат, даст он маленько регулятором от себя посильнее, и готово: пополам. Рвали ведь и пассажирские поезда, особенно длинные, за что машиниста серьезно наказывали. Правда, доехать можно было на запасной стяжке, но это всё равно не избавляло от взыскания. Чтобы напоминать машинисту, особенно молодому, место на пути, где начинается или заканчивается уклон, переходя в площадку (ровное место), или после подъема сразу начинается спуск, и ставили уклоноуказатели, или, по-другому, уклонные знаки. А почему их отменили? Потому что с конца 1930-х годов началось внедрение автосцепки, которую переняли у американцев (хотя советская автосцепка считается лучшей, она так и называется — СА-3, советская автосцепка третьего типа; слово «советская» в данном случае с законной гордостью подчеркивает высокое качество изделия). Запас прочности автосцепки и ее защищенность от рывков и ударов настолько велики, что разорвать поезд даже при желании очень сложно. Когда проводили испытания автосцепок на товарных поездах, за разрыв поезда машинисту… давали премию. Для сопровождавшей поезд «науки» это был бесценный материал! С переходом на автосцепку была связана и такая полукурьезная обязанность паровозной бригады, как экстренная замена… сцепки на паровозе. Это продолжалось только в 1940–1950-х годах, пока происходил полный перевод всего парка на автосцепку. Два человека на себе стаскивали тяжеленную автосцепку с площадки паровоза и устанавливали ее вместо стяжки, если узнавали от дежурного, что поезд, с которым предстояло ехать паровозу подходит с автосцепкой на головном вагоне. Или наоборот — снимали автосцепку и ставили вместо нее стяжку. Кроме того, для того чтобы соединить между собой автосцепку и фаркоп, использовали так называемую «звёнку» — двухзвенную тяжелую цепь, которая одним концом накидывалась на крюк фаркопа, а другим с помощью специальной скобы вставлялась в автосцепку (о звёнке речь еще впереди). После перевода всех локомотивов и вагонов (подвижного состава) на автосцепки (это поразительно неприхотливое и надежное устройство исправно служит до сих пор) надобность в уклоноуказателях пропала. Машинистам стало гораздо проще водить поезда. С уходом винтовой упряжи исчезли целые транспортные профессии: например, скрутчик, который скручивал стяжки между вагонами. Нужно было стянуть сцепку накрепко, чтобы потом в поезде не было «игры», то есть люфта вагонов между собой. Для этого до упора крутили рукоятку на специальном стягивающем винте, откуда и название — винтовая упряжь (слово «упряжь» пошло, понятно, от лошадей). Скрутчики (или, иначе, винтильщики) были только на больших станциях, где делалось много маневров, а в обычных случаях «крутили фаркопы» сцепщики и составители поездов. Были на сортировочных станциях и пролазчики — которые пролезали под составом и осматривали тормозное оборудование и сцепки, делали мелкий ремонт. Эта профессия тоже ушла в небытие. В паровозном хозяйстве трудились шлакоуборщики, чистильщики топок, круговоротчики — ремесла эти исчезли вместе с паровозами… Имелись и ламповщики — которые чистили и заправляли лампы и фонари, мойщики паровозных узлов и деталей перед ремонтом, в просторечии называвшиеся «помазками». Были они до самого нутра пропитаны керосином… Между прочим, иногда сцепщики для скорости сцепляли вагоны на ходу (шли впереди вагона со стяжкой в руке), хотя это было весьма небезопасно: чуть зазевался — оказался между буферами или остался без руки. «Папа мой был сцепщиком на товарной станции в Серпухове, ему там грудь раздавило буферами» (И. Бунин «Мадрид»), Яркое представление о работе сцепщика на маневрах дает рассказ А. С. Серафимовича «Сцепщик»: «Со скрежетом и звоном ударился паровоз буферами в ближайший вагон. Макар соскочил, посвистел, — паровоз убавил ходу, — затем он торопливо пролез под буферами и, идя между катившимися вагонами, накинул сцепку на крюк и стал ее свинчивать, чтобы крепче стянуть. Вагоны тихо катились, наталкиваясь один на другой и звеня буферами. Если Макар споткнется, зацепится ногой, сделает неловкое движение, — его сейчас же повалит и мгновенно перережет десятками пар колес, которые, тихо и грозно поворачиваясь, вдавливали шпалы в песок. Но Макар меньше всего думал об этом; он шел между вагонами и думал, что, кроме этих десяти вагонов, надо добавить еще семнадцать балластных, что надо не забыть завести в депо два „больных“ вагона, которые стоят на запасном пути, что надо получить семь копеек долгу со стрелочника Ивана, что сапоги у него давно прохудились, неловко ходить, полны песку… Макар опять торопливо выбрался из-под вагонов и свистнул. Паровоз остановился, дрогнул, крюки натянулись, и вагоны, скрипя, один за другим пошли в обратную сторону. Макар на ходу уцепился за задний вагон. Началась обычная ежедневная работа: стрелки, буфера, крюк, сцепки, звон металлических частей вагонов, свистки, нестерпимое шипение и тяжелое дыхание паровозов, песок, которым усыпано полотно и из которого с трудом вытаскиваешь ноги, а к концу дежурства — усталость, усталость нечеловеческая, одуряющая, — вот все, что будет заполнять собой его двадцатичетырехчасовое дежурство». Было немало случаев тяжелых травм и гибели сцепщиков, особенно в войну, когда сцепщиками работало много почти не обученных, голодных и переутомленных юношей и девушек, а маневры производить нужно было расторопно — фронт не ждал (прочтите описание этого труда в романе Виктора Астафьева «Последний поклон»). При паровозах много было не только ныне устаревших профессий, но и сигнальных знаков на пути. Например, «Закрой сифон» и «Закрой поддувало». Все знают выражение «просифонило» — то есть продуло насквозь. Так вот сифон действительно создает искусственную тягу в топке паровоза, что заставляет топливо гореть гораздо активнее. Помощник машиниста открывает кран на котле, и из сифонного кольца начинает с силой струиться в трубу пар — он-то, подхватывая воздух, и раздувает огонь в топке, подобно человеку, дующему на костер, только гораздо сильнее. И когда сифон включен, особенно если паровоз работает на угле или на дровах, он поднимает из паровозной трубы энергично выскакивающие искры, а порой крупные горящие куски топлива. При проходе паровоза с сильно открытым сифоном под мостом (а в паровозные времена, то есть до середины 1960-х годов, множество пешеходных, автодорожных, узкоколейных мостов и путепроводов были еще полностью деревянными) могли произойти поджог моста или сильное задымление, опасное для пешеходов. Знак «Закрой поддувало» ставился перед пешеходными настилами и мостами, которые находятся под паровозом. В старину из-под паровоза прилично сорило из топки на путь горящими хлопьями шлака и кусками пылающего угля. Путь, по которому ходили паровозы на твердом топливе (уголь, дрова, сланец, торф), был всегда узнаваем. Были случаи, когда целые станции сгорали из-за поджога деревянных шпал и брусьев упавшим паровозным жаром (ведь железобетонных шпал, как сейчас, тогда еще не было). Знак «Закрой поддувало» заставлял паровозную бригаду закрывать в опасном месте зольник. На новых паровозах выпуска 1930–1950-х годов стояли большие бункерные зольники, сквозь которые шлак из топки просыпался гораздо меньше, однако знаки «Закрой поддувало» еще долго продолжали стоять, пока паровозы не ушли совсем. Знаки «Начало толкания» и «Конец толкания» ограничивают место на затяжном подъеме, где должно начинаться и заканчиваться подталкивание поездов локомотивом-толкачом. Зачем нужны эти знаки, автор так понять и не смог (машинист ведь и без них знает, когда можно начинать и заканчивать подталкивать). Как говорит персонаж пьесы А. Н. Островского «Горячее сердце» — «для порядку». Знаки «Граница станции» и «Проводник» куда существеннее. Граница станции — понятно: это место, где заканчивается перегон и начинаются станционные пути — другое служебное подчинение. А вот «Проводник» хитрее: это совсем не тот проводник, о котором могут подумать непосвященные, здесь значение иное. Раньше, когда на локомотивах не было радиостанций и машинисту нельзя было передать никакого сообщения, при неисправности входного семафора или светофора, который ограждал въезд на станцию, поезд по инструкции должен был встречать представитель дежурного по станции (нарочный) — он-то и назывался проводником. В руке он держал крашеную жестяную или стальную табличку с выдавленной надписью: «Билет-проводник № такой-то, станция такая-то, для приема четных или нечетных поездов» (поезда, идущие на север и восток, испокон веков имеют четную, а на юг и запад — нечетную нумерацию). Получив этот билет, машинист получал право въезжать на станцию в сопровождении этого самого проводника. Так вот место, где проводник должен был встречать поезд, и указывалось табличкой «Проводник». Особая железнодорожная живинка — временные переносные путевые знаки. Как они живописно, пестрым рядком висят под навесами у путейцев или стоят вдоль служебных сараев! Это сугубо железнодорожное разноцветье. Знак «С» означает — подай в этом месте длинный свисток. Знаки «Начало опасного места» и «Конец опасного места» ограничивают место на пути, которое поезду необходимо пройти с уменьшением скорости, нередко очень значительным. Если забудет дорожный мастер выставить такой знак там, где путь не в порядке, может произойти большая беда. 16 августа 1988 года скоростной поезд «Аврора» при подходе к станции Бологое на 307 км у станции Поплавенец на скорости 159 км/ч сошел с рельсов. По словам очевидца, вагоны во время катастрофы разбрасывались по сторонам, как спички, шестой вагон полностью ушел в болото вертикально вниз (на поверхности остались лишь хвостовые огни), и только электровоз (который буквально оторвался от состава — произошел саморасцеп), первый и два хвостовых вагона остались на пути. Вагон-ресторан имел старое оснащение, кухня его работала на керосине. После удара керосин загорелся, пожар быстро перекинулся нанекоторые другие вагоны, которые полностью сгорели. Погибло много людей — гораздо больше, чем сообщила официальная печать (хотя тогда уже началась горбачевская гласность). В Бологое на площади стояли машины-рефрижераторы для перевозки трупов, к проходящим поездам цепляли багажные вагоны с гробами. Локомотивные бригады не надевали форменные рубашки и погоны и ходили в штатском, чтобы не показываться на глаза пассажирам. Почему такое произошло? А потому, что не поставили на пути знак «Начало опасного места» и не записали машинисту ограничение в предупреждение о скорости или просто в предупреждение — специальный служебный бланк. Раньше он был с желтой полосой по диагонали на белом фоне, потом, в начале 1980-х, появились печатные автоматы, и тогда стали распечатывать предупреждения без полосы (на бланке так и пишут: «Взамен бланка белого цвета с желтой полосой по диагонали»). В предупреждение записывают точное место ограничения скорости движения поездов на участке и время действия предупреждения, например: «32 км 6–9 пк 60 — до отм», что означает: на пикетах с 6-го по 9-й 32-го километра скорость не более 60 км/ч до тех пор, пока это ограничение не будет отменено. Нарушение машинистом требования уменьшить скорость считается грубейшим, потому что может привести к очень тяжелым последствиям. Железнодорожные путевые знаки — мудреный, точный, безмолвно говорящий и потому особенно привлекательный профессиональный язык. Ни на что больше на свете не похожий. Он мало изменился за 170 лет. «Зеленый щит», «желтый щит», «красный щит» — эти переносные сигналы локомотивная бригада во время ведения поезда так и называет вслух, указывая сразу же и скорость, с которой можно следовать после прохода знака, например: «Желтый щит, скорость шестьдесят», — объявляет помощник. «Желтый щит, шестьдесят», — повторяет машинист[25]. Эти знаки показывают, что впереди ограничение скорости следования поезда до 60 км/ч. Когда место снижения скорости остается позади на расстояние стандартной длины обращающихся поездов, у пути стоит зеленый щит — держать скорость установленную, то есть ту, по которой можно следовать по данному перегону или станции. Помощник говорит: «Зеленый щит, скорость сто двадцать», машинист повторяет. А красный щит — это знак, который вообще запрещает всякое движение вперед, подобно «кирпичу» на автодорогах. Ставят его для большей убедительности не рядом с путем, а прямо между рельсами. Это как у водителей знак «кирпич». Очень самобытные и выразительные знаки существуют для указаний руководителю снегоочистки. Путейцы их ставят только на зиму — перед переездами и вообще любым негабаритным местом, где снегоочиститель на ходу может удариться о выступающую поверхность ножом или крыльями и слететь с рельсов (увы, такое не раз бывало). Звучат эти знаки весьма выразительно, пробуждая трудовую решительность: «Поднять нож, закрыть крылья» — до места препятствия, «Опустить нож, открыть крылья» — сразу после. «Прямо дороженька»… Однако классический железнодорожный термин — это как раз кривая. Идет он от евклидовой геометрии. Звучит неблагозвучно, напоминая об известной поговорке «куда кривая вывезет» — зато за ним стоят большой смысл и красота. Да, красота — потому что живописнее всего железка смотрится именно в кривых, то есть на поворотах пути, в изгибах направления дороги. Мчась по кривой, поезд выглядит, как ни странно, эффектнее, чем на прямом участке. Кривые бывают большого и малого радиуса поворота пути (чем меньше радиус, тем круче поворот). Крутые кривые малого радиуса требуют следовать по ним с уменьшением скорости — иначе поезд может сойти с рельсов. В горах, в Забайкалье или на Урале, на бывших частных и военных дорогах облегченного профиля, где много кривых, скорости, как правило, снижаются до 70 км/ч, а рельсы кладут только на деревянных шпалах, которые лучше приспособлены для расположения в кривых участках пути. В крутых кривых резко ухудшается видимость пути с локомотива, что особенно опасно перед переездами и наземными переходами. Кроме того, крутые кривые сильно изнашивают колеса локомотивов и вагонов, заставляют прибегать к смазке рельсов и гребней колесных пар (или, иначе, реборд), которыми колеса прижимаются к внутренней грани рельса. Вписываясь в кривую (то есть входя в поворот), поезд всегда испытывает толчки и броски, поэтому чем более пологой будет кривая, чем у нее больший радиус, тем лучше во всех отношениях. Чтобы на скорости состав попросту не вынесло с кривой, ее делают с наклоном в сторону поворота. Вот почему Павел Петрович Мельников так стремился сделать дорогу между столицами совершенно прямой, не считаясь ни с каким затратами, вот зачем рыл такие глубокие выемки и отсыпал такие высокие насыпи, какие мало где еще встретишь на российских дорогах в таком количестве: он предвидел будущие скорости! А вовсе не потому, что царь чертил по линейке какую-то линию на карте с выступом от пальца на месте бывшего Веребьинского обхода (это всего лишь исторический анекдот). Петербурго-Московская дорога, строительство которой описано поэтом, в инженерном отношении проложена безукоризненно! …«Столбики, рельсы, мосты» — знать всю эту премудрость было и ответственно, и очень почетно. Железнодорожники в глазах почтенной публики представлялись людьми значительного и квалифицированного труда, вызывали уважение. Вон в скольких вещах им надо разбираться! Каждый четко знал и делал свою работу и отвечал только за нее. Во всем имелись смысл и предписание. Это была математически точная отрасль, круглосуточно работавшая как часы; всё на ней полнилось технической целесообразностью расчета.Дальняя сторожка на краю пути
Стук колес… Это типичное явление на железной дороге, вечный ее символ, чаще всего воспринимается людьми или романтически, или сугубо прозаически. Под стук колес хорошо думать, мечтать. А иной пассажир досадует; «Хоть бы этого стука было поменьше, чтобы не особенно мешал отдыхать». Вот и всё. Многое рассказать этот стук может лишь опытному уху. …В конце 1950-х годов на сверкавший темно-голубым лаком красавец-паровоз серии ПЗ6, готовый к отправлению с курьерским поездом «Красная стрела» Ленинград — Москва, приходил мастер ПЧ (по-старинному — путейской части). Разместившись в просторной будке паровоза, он доставал из сумки обычный граненый стакан и наливал в него из питьевого паровозного чайника воды почти до краев. После чего ставил стакан на идеально ровное место на тендере, а сам усаживался на «откидушку» («седушку») рядом с машинистом. Паровоз устремлялся в ночь, выходил на перегон и мчался со скоростью «за сотню» — свыше 100 км/ч, не сбавляя ее почти нигде. Мастер молча ехал рядом с машинистом и «слушал путь» — именно стук колес, прислушиваясь к каждому даже мелкому постороннему удару, толчку. В такие моменты он поглядывал на стакан — не выплеснулась ли из него вода? Если это происходило, доставал записную книжку, ручку и спрашивал машиниста: «Где едем, Иван Егорыч?» Тот называл ему километр, пикет, и мастер записывал в книжку. Иной раз машинисты сами говорили путейским мастерам, которые с ними ехали: «Послушай вот это место. Тут нас всегда малость качает. А вот тут с боку на бок переваливает». Так мастер слушал этот голос, музыку пути. На следующий день на место замеченных неполадок выезжала ремонтная бригада путейцев во главе с бригадиром околотка (напомню, что это название малого подразделения службы пути восходит еще к николаевской эпохе). Она выявляла дефект и устраняла его, если это было возможно сделать за короткий промежуток времени предоставленного «окна». Что же это за «окно» такое? Многие знают, что в расписании движения пригородных поездов по рабочим дням в период с 10.00 до 13.00 существует промежуток, в который поезда не ходят. У некоторых пассажиров (особенно тех, которым очень надо ехать) это вызывает сильное раздражение. Возле афиши расписания раздаются реплики: «Что хотят, то и творят!», «Зачем это нужно?!», «Как им лучше, так и поступают» и т. д. А на самом деле «окна» существуют как раз ради интересов пассажиров, точнее — их безопасности. Ранее в этой книге уже упоминалась Тилигульская катастрофа 1875 года — одна из самых страшных в истории нашего транспорта. Так вот, произошла она именно потому, что на линии не были организованы такие «окна». Дорожный мастер решил менять рельсы, точно не зная о фактическом времени следования поездов по участку и не согласовав начатые работы с начальником станции. В результате поезд, в котором везли новобранцев и вагоны с зерном, сошел с пути на месте снятого для замены рельса (место работ к тому же было недостаточно ограждено сигналами), упал с 50-метровой насыпи, вспыхнул от перевернувшихся вагонных печей и сгорел большей частью состава. Между прочим, движенцы отправили поезд на час раньше расписания, не согласовав с путейцами возможность его беспрепятственного следования. Вся история железных дорог — это история беспрерывной войны путейцев и движенцев из-за «окон». Движенцы заинтересованы пропускать поезда, а путейцы — содержать путь в исправности, чтобы не допустить крушения. Руководители дорог и участков постоянно, с царских времен, сталкивались с сочетанием следующих крайностей: вначале они выслушивали доклад начальника путейской части, который с той или иной степенью убедительности излагал весь драматизм ситуации с состоянием пути на такой-то версте или на таком-то километре, после чего высокое начальство немедленно распоряжалось: «Предоставить путейцам „окно“! Сорвете — самим голову сорву!» Но следом за начальником путейской части в кабинет входил начальник службы движения, который вежливо и толково разъяснял, к каким убыткам приведет даже трехчасовая задержка поездов на данном участке и сколько потом потребуется сил, чтобы восстановить движение. Высокое начальство на это только вздыхало и чаще всего говорило: «Ну вот, опять завтра „окно“ сорвем…» — с прибавкой кое-какого крепкого словца, без которого деятельность железнодорожного транспорта решительно невозможна. Торжествующий движенец потирал руки, путеец писал очередной рапорт о состоянии пути под роспись секретаря и давал распоряжение снизить скорость на дефектном месте, чтобы снять с себя ответственность. Рабочие пути выставляли сигнальные знаки «начало и конец опасного места», желтые и зеленые щиты, машинисты снижали, как положено, скорость — и все продолжалось как было, разве что с истовыми молитвами, чтобы на проклятом месте не сошел с рельсов локомотив или целый поезд (железнодорожники говорят — «чтобы не было схода»). Рано или поздно путь приходил в такое состояние, что скорость снижалась совсем уж до позорных значений, и тогда на место наконец-то выезжала бригада путейцев. Пока в состоянии обычной неразберихи и спешки не завершали ремонт пути, движение прочно вставало со всеми вытекающими отсюда последствиями, ибо вплоть до 1992 года было оно на наших железных дорогах очень интенсивным, а на иных направлениях — просто невероятным. Например, в 1980-е годы на знаменитом транзитном ходу Пенза — Ртищево в сообщении Сибирь — Украина поток грузовых поездов достигал в иные дни 95 пар в сутки! К 1990-му — пиковому году по количеству перевозок за всю историю железных дорог России — состояние путевого хозяйства заметно ухудшилось. Причиной тому было сочетание очень напряженного движения грузовых поездов (накручивали для плана тонно-километры — возили спички из Владивостока в Москву и холодильники из Москвы во Владивосток) с массовыми отменами «окон». Автор помнит, что при его поездках в качестве корреспондента журнала «Локомотив» на новых тогда еще тепловозах ТЭП70 с пассажирскими поездами на участке Бологое — Сонково в 1989 году на 193 километра участка приходилось 37 предупреждений о снижении скорости, записанных в бланк белого цвета с желтой полосой по диагонали. 37 раз поезд к несказанному возмущению машиниста снижал в пути скорость из-за каких-то шатающихся мостиков, изношенных рельсов и стрелок, состояния полотна и прочих путейских дефектов, которые невозможно было устранить в плановом порядке. Выполнить работы капитально железнодорожникам просто не давали из-за валового характера движения поездов, да и кадровый состав путейцев в основном оставлял желать лучшего: работа их становилась все менее престижной и при этом низкооплачиваемой по сравнению с другими транспортными профессиями. Путь вообще всегда был главным тормозом российских железных дорог. Из-за слабых или некачественных рельсов, которые всю историю нашего транспорта (и до, и после революции) не соответствовали требованиям перевозок и не поставлялись в должном количестве, из-за легкого песчаного балласта и некачественных шпал приходилось ограничивать силу тяги локомотивов, грузоподъемность вагонов. Этот момент истории отечественных железных дорог навсегда останется загадкой для автора: страна, имеющая мощную металлургию и практически неограниченные сырьевые запасы, не могла уложить на своих железных дорогах нормальный путь! Американцы уже в начале XX века довели нагрузку от оси подвижного состава на рельс на своих железных дорогах до 26 тонн. А у нас только в 1931 году с появлением рельсов тяжелого типа II-а стала допустима (да и то далеко не везде) нагрузка 20 тонн и, как следствие, сделалось возможным применение мощных паровозов серий ФД («Феликс Дзержинский») и ИС («Иосиф Сталин»), совершивших на транспорте переворот в лучшем смысле слова. Но все-таки поезда шли и перевозили столько, что мир дивился. Всё, что требовали от железной дороги страна и народ, она везла, ставя без помпы и праздничных оркестров истинные трудовые рекорды. Как же это удавалось при таком состоянии путей? Чудес в мире техники, как известно, не бывает. Действительно слабый, с точки зрения перевозочных требований, путь во времена путевых обходчиков тем не менее поддерживался в очень хорошем состоянии. Предупреждений о скорости машинисты паровозов почти никогда не видели. «Дальняя дорожка. Поезд лети-лети! Тихая сторожка на краю пути»… Известная строка на красивый мотив песни Дунаевского, в которой главный герой, «старик с молотком», предотвратил намерения врага народа разрушить путь. Старик этот по профессии был путевым обходчиком. …Днем и ночью, в холод и жару, в проливной дождь и засуху, в осенний ветер и весеннюю распутицу выдвигается на обход пути человек в форменной фуражке путейца. На боку, на ремне висят у него сигнальные флажки — красный и желтый (в старину — красный и зеленый). В особом пенале — комплект петард. На плече — мешок с бутылкой молока, куском сала, огурцами, краюхой хлеба. В кармане — курево, спички или зажигалка. Он в форменных сапогах и гимнастерке, зимой — в валенках, меховой шапке и тулупе. На плечо он кладет длинный молоток и гаечный ключ. И отправляется вдаль перегона по шпалам. Увидит ослабший костыль, которым рельс прибит к шпале, — подобьет парой точных ударов молотка. Заметит хотя бы чуть разболтавшийся стык — затянет гайку ключом. Малейшая изменившаяся кривизна рельсов, малейшая соринка на поверхности пути, малейшая неровность — и обходчик, знающий на своем участке обхода (как правило, 7–8 километров) буквально каждую шпалу, каждую потаенную особенность полотна, немедленно опускается на корточки и начинает исследовать подозрительное место. Сколько выявлено острых дефектов, сколько предотвращено крушений и аварий! В случае обнаружения опасности (например, лопнувшего рельса) обходчик выхватывает красный флаг (ночью — красный фонарь) и бежит с ним в сторону приближающегося поезда, а на рельсы кладет петарды. А затем любыми возможными средствами сообщает об аварии в околоток или дистанцию, и оттуда выезжает ремонтная бригада — одна или несколько, с разных околотков, в зависимости от масштабов происшествия. У путеобходчика да и у любого ремонтного путейского рабочего жизнь идет «от обратного». Ударил мороз — все по домам, а обходчик — на путь; полили дожди и грозы — все по домам, а обходчик, набросив дождевик, — опять на путь; настала жара — все под навес, в тенек, а обходчик, обгоревший на солнце, — снова на путь. Если мороз — смотрит, нет ли лопнувших рельсов; в сильные и долгие дожди — проходит ли вода в трубы и кюветы по руслам водотоков, не размыто ли где-нибудь полотно (а песчаное полотно размывало дождями и паводками очень часто), не затопило ли путь; в жару — нет ли выбросов или сдвижек (угонов) пути из-за расширившихся от температуры рельсов. Не заскучаешь! Терминология у путейцев красивая, по-старинному благородная, что ни термин — то не по-нашему (эпюра шпал, модерон, ордината, нивелир, кювет, шаблон и т. д.). А вот труд очень тяжелый и ответственный: требования по содержанию пути предъявляются как в точной оптике — ведь и колея измеряется миллиметрами, а не сантиметрами. Проходит обходчик положенный участок пути и встречается на границе обхода со своим коллегой — как правило, приятелем (в глуши живут, посреди перегона, в полном безлюдье — какие уж там ссоры!), а то и родственником. Присядут на шпалу (через каждый примерно километр пути лежали на специальных стеллажах запасные рельсы, которые так и назывались — покилометровый запас, и пахучие шпалы, свежепропитанные душистой смолой креозота, на случай срочного устранения аварии пути), закурят, поговорят о том о сем. Чего греха таить — могут и самогону маленько выпить, особенно в ненастье. Это целый ритуал был… Стиль жизни обходчиков пути был почти крестьянским, с той лишь разницей, что с путеобходчиком расплачивались не трудоднями, а зарплатой. Он имел паспорт, бесплатную форму, казенные дрова, жилье и материал для его ремонта и покраски, единые для железнодорожников социальные льготы, практически неограниченный размер покоса и огорода. Если верить Владимиру Гаршину (рассказ «Сигнал»), бытие обходчика Семена Иванова по сравнению с деревенским было просто раем: «Будка новая, теплая, дров сколько хочешь; огород маленький от прежних сторожей остался, и земли с полдесятины пахотной по бокам полотна было. Обрадовался Семен; стал думать, как свое хозяйство заведет, корову, лошадь купит». Ничего себе! Кстати сказать, драматический финал этой вещи с точки зрения железнодорожных инструкций Гаршиным надуман: Семену вовсе незачем было ранить себе руку и пропитывать тряпку кровью для подачи красного сигнала остановки — уже при царе инструкции в таких случаях допускали «при отсутствии фонаря или флага движение по кругу руки или какого-либо предмета»… Большинство деревянных путейских домов мало напоминало крестьянские избы. Они были в основном квартирного типа, без русской печки, горницы, резных наличников (хотя при этом их архитектура очень самобытна). Вместо русской печи в казармах, полуказармах и ЛПЗ, как правило, имелась простая каменная печь либо круглая металлическая — так называемая «утермарковская». В кирпичных жилых казармах и ЛПЗ некоторых дорог (например, Рязано-Уральской) было две печи — большая отопительная и малая конфорочная для готовки. На перегоне на некоторых дорогах ставились специальные казармы-бытовки для отдыха, согрева путейских бригад, приготовления пищи, хранения инструмента. И сегодня путейцы кое-где сохраняют их для тех же целей. Обогревались жилые путевые здания далеко не всегда хорошо — тепла печи порой не хватало, и поэтому стены и углы в таком доме иногда бывали сырыми от конденсата (автор это видел в старых жилых казармах). Тем не менее дистанция пути и служба гражданских сооружений выделяли и материал, и краску, и маляров, и печников, и плотников для постоянного ремонта и окраски жилых служебных зданий. Провизию к самым глухим сторожкам подвозили на путейской дрезине или останавливали поезд с вагоном-лавкой. Закупали семьи обходчиков продукты мешками, потому что никакого магазина поблизости не было. За каждой мелочью быта приходилось добираться далеко. Но было в такой жизни и немалое преимущество: шла она на свежем воздухе и в стороне от начальства. Раз в месяц проедет начальник дистанции или мастер ПЧ, пожурит за что-нибудь, выпьет кружку парного молока и уедет. И снова тишина вековая — от поезда до поезда… Обходчики непременно имели домашний скот, птицу. Благо, травы коси сколько хочешь. Участки у некоторых были по полтора гектара. Если переезжали на другое место работы, корову грузили в вагон и забирали с собой. Куда же без коровы на Руси! (Рассказ Андрея Платонова недаром назван именно этим словом.) Заготавливали сено, пололи грядки, картошку растили. Воду брали из колодцев — чистейшую (колодцы им железная дорога копала при постройке дороги). Те, кто жил в лесу, собирали грибы-ягоды — как же без этого! В каждом жилом путейском здании стоял служебный телефон, и оно имело номер по тому или иному километру или версте, на которой стояло. Например, жилой двухквартирный дом официально мог называться таю «Казарма 286-й версты». Стало быть, под кровлей будет на жестяной табличке выведена цифра: 286. В начале XXI века на сети российских железных дорог осталось не более 25 % служебного жилого фонда, построенного до революции. Огромное количество казарм и будок путевых обходчиков после того, как их обитатели покинули родные места или просто умерли, было растаскано на доски и кирпичи. Железная дорога потеряла очень многое из своего исконного исторического облика. …Ночью с паровоза видно — фонарик путеобходчика так и мелькает то влево, то вправо, от одного костыля и стыка к другому. Если ночью вышел на путь обходчик — значит, дурная погода или что-то другое беспокоит его. Заметит кого-нибудь постороннего на путях — окликнет: кто такой, что тут ходишь в полосе отчуждения? Недаром поется в другой железнодорожной песне Дунаевского «На разъезде»: «И как прежде на разъезде ты, обходчик путевой, свой широкий путь далекий стережешь, как часовой». В прошлом веке строго с этим было: железная дорога была совершенно неприкосновенна, поистине государство в государстве. Недаром служила на чугунке именно «путевая стража», которая стерегла путь, мосты и переезды. Отсюда и само слово «сторожка» пошло. Если с путем всё в порядке, что при таком качестве профилактики чаще всего и бывало, обходчик, заслышав шум поезда, сходил с пути и поднимал навстречу паровозу свернутый флажок, а ночью — фонарь с прозрачным стеклом: путь свободен. Счастливого пути, механик! С паровоза ему в ответ — короткий приветливый свисток. Времена менялись. Однажды на путеобходчиков ополчился весьма прогрессивный по результатам своей деятельности министр путей сообщения СССР Б. П. Бещев (на посту министра был в 1948–1977 годах): «Как ни поеду с объездом, всё они в стороне от пути со своими флажками стоят и ничего не делают». Опытные командиры-путейцы тех лет (конец 1950-х годов), суровые профессионалы с огромным военным опытом строительства и восстановления путей, пытались урезонить министра: «Да где же им еще, Борис Павлович, стоять? Под колесами, что ли? И что им еще делать, когда поезд проходит?» Но министр был неумолим: к концу 1960-х годов профессия путевого обходчика, имевшая столь же почтенный возраст, как и весь железнодорожный транспорт, полностью прекратила свое существование и была заменена профессией монтера пути. То, как Бещев убрал путевых обходчиков, стало легендой на транспорте. Много тогда было по этому поводу дебатов и пререканий на самых верхах МПС: главк пути полагал, что это мера преждевременная, что недопустимо оставлять путь без ежедневного надзора и профилактики. А министр ратовал за полную механизацию путевых работ, капитальное переоснащение пути, при котором путевые обходчики уже, как он считал, будут не нужны. К тому же на транспорте постепенно внедрялись новые устройства обнаружения путевых неисправностей: вагоны-дефектоскопы для проверки состояния рельсов и обнаружения в них дефектов, путеизмерители для проверки ширины и уровня колеи. Не нужно уже было начальнику дистанции пути или дорожному мастеру ехать на паровозе, а «старику с молотком» присаживаться на корточки — лента самописца покажет все отклонения. Прав ли был министр? Тут-то и стоит рассказать о содержании стука колес. С появления первой магистрали Петербург — Москва и до конца 1950-х годов, то есть на протяжении ста с лишним лет, железнодорожный путь как конструкция представлял собой следующее: на песчаном балласте (то есть утрамбованном песчаном возвышении) лежат деревянные шпалы. Лишь в 1870-х годах они стали прямоугольными, в форме бруса, то есть обработанными, а на первых магистралях шпалы представляли собой просто распиленные вдоль длинные кругляши сосны или дуба, лежавшие ровной стороной на песке. На шпалах, в свою очередь, на специальных металлических подкладках уложены рельсы. Они прибиты (путейцы говорят — пришиты) к шпалам, как уже говорилось, особыми толстыми гвоздями — костылями. В местах стыков рельсы с двух сторон соединены стальными накладками и свинчены болтами и гайками (теми самыми, которые чеховский «Злоумышленник» откручивал для ловли «шелешпера» — представляете себе, что он творил?!). Длина рельсового звена (плети) постепенно возрастала с 10,83 до революции до 12,5 метра при советской власти[26]. После войны стандартная длина рельса выросла до 25 метров (переняли у немцев, впервые познакомившись во время берлинского наступления 1945 года с их 30-метровыми звеньями). Таким образом, встретив через каждые 10–25 метров очередной стык, круг катания колеса издавал характерный стук. И был этот стук, нетрудно догадаться, очень частым. Это и есть легендарный стук железнодорожных колес. Надо сказать, что пути на железных дорогах периода середины XIX — первой четверти XX века были весьма ненадежны (что «наводило страх на пассажиров» и рождало такие прозвища чугунки, как «костоломка» или «душегубка») — особенно на частных линиях, при строительстве которых «экономили» (читай — мздоимствовали) буквально на всем. Без постоянной профилактики они просто не могли существовать. Множество крушений и аварий (а их на наших железных дорогах вплоть до середины 1930-х годов в разные периоды происходило от четырех до шести тысяч в год — не следует ужасаться такому количеству, потому что в эту цифру включены и мелкие происшествия, однако в целом аварийность была, конечно, очень высокой) происходило именно по причине гнилости шпал, лопнувших рельсов, развинченных деталей пути, провалов насыпи. К тому же шпалы тогда еще не пропитывались и быстро приходили в негодность. Мудрено ли, что в такой ситуации от четверти до трети всех крушений и аварий происходило из-за дефектов пути, путевых устройств и сооружений! Во всяком случае, крупнейшие катастрофы дореволюционного периода (Тилигульская, Кукуевская, крушение почтового поезда в 1879 году на Московско-Брестской дороге и др.) были напрямую связаны с издержками в путевом хозяйстве. Не исключение и легендарная катастрофа царского поезда на станции Борки, произошедшая в октябре 1888 года и получившая в России огромный общественный резонанс: чуть не погиб император Александр III с семьей![27] Несмотря на то, что официальной причиной крушения стала постановка тихоходного товарного паровоза в голову состава впереди пассажирского и значительное превышение допустимой скорости следования, на печальный исход событий несомненно повлияло и безобразное состояние пути на Курско-Харьково-Азовской железной дороге, по которой следовал царский поезд (знаменитый железнодорожный «король», строитель железных дорог Самуил Поляков словно не пожелал дождаться катастрофы в Борках и накануне скоропостижно скончался от сердечного приступа, избежав таким образом погромного скандала вокруг своего имени). К тому же никаких расчетов, методик и специальных устройств для контроля состояния пути, а также способов установления скоростей движения тоже еще почти не было — молодая железнодорожная наука лишь развивалась. После Великой Отечественной войны на прифронтовых дорогах путь во многих местах состоял из так называемой «рубки». Что это такое? После бомбежек и обстрелов пути, а также в результате работы адской немецкой машины — специального путеразрушителя, который оставлял после себя в буквальном смысле нашинкованные фрагменты пути, часть рельсов все-таки оставалась целой и ее можно было использовать, для чего требовалось вырубить уцелевшие куски рельсов. И это делали обычным зубилом и кувалдой… в три удара! Да, представьте себе — рельс можно разрубить тремя ударами по зубилу. Для этого существовали особые способы: рубили рано утром по холодному рельсу, удар наносили в самое уязвимое, тонкое место и т. д. Рубщики были овеяны славой и почетом, а вырубленные куски рельсов широко использовались на восстановлении путей (промышленные поставки рельсового проката после войны осуществлялись в недостаточном количестве). На участках рельсовой «рубки» стыки были расположены произвольно и колеса стучали вразнобой. Да и укладывались пути на местах восстановления ускоренными темпами, по-фронтовому — лишь бы поезд мог пройти. Надо сказать, что гаек и болтов для свинчивания стыков тоже категорически не хватало, и в полевых условиях были изобретены даже особые станки для их ускоренного изготовления. Понятно, что пути, на которых лежала «рубка», которая состояла к тому же и из разных сортов и типов рельсов, без постоянной профилактики путевыми обходчиками быстро пришли бы в полную негодность. На тихих уединенных ветках автору вплоть до конца 1990-х годов еще доводилось видеть такие пути… Вот почему обычные пассажиры, слыша сегодня частые удары по стыкам под полом вагона, досадуют, но люди сведущие в такие моменты наоборот улыбаются с пониманием вещей: едем по старой дороге — стыки частые! Ведь современный железнодорожный путь (он начал внедряться с 1956 года и во многом определил собой новую эпоху развития транспорта) недаром назвали бесстыковым, а в просторечии — «бархатным». Он состоит из плетей длиной не 25, а… 800 метров, причем не свинченных, а сварных! Только вставки на «бархатном» пути, предназначенные для «поглощения» длины рельсов при их расширениях и сужениях во время жары или холода, имеют стыки и свинчены по-старому — гайками и болтами. Прочее же — ровная наполированная лента тяжелого металла. Ход поезда по такому пути почти бесшумный: что-то долго шипит, словно беспокойно дышит под полом вагона, а потом протарахтит легкий перестук на вставке — и опять тишина почти на целый километр. Звук (точнее, беззвучие) такого пути становится особенно ощутимым пассажирами, когда поезд со второстепенной тихоходной ветки выбирается на главный ход и начинает нестись на большой скорости — но почти незаметно, как бы отстраненно. В вагонах не чувствуется движения. И лежит «бархатный» путь не на деревянных, а на железобетонных шпалах, к которым рельсы прикручиваются гайками, так что никаких костылей в нем нет. Чтобы такие гайки затянуть, силы обычного ключа не хватит — нужен механический гайковерт. Чтобы поддерживать в исправности такой путь, который к тому же лежит не на песке, а на мощной балластной призме из крепкого гравия или щебня, нужны специальные путевые машины, особые звеносборочные базы для изготовления РШП — рельсошпальной решетки, путевые машинные станции (ПМС) с мощной механизацией работ. Чтобы путь не зарастал травой и не разрушался насекомыми-вредителями, его необходимо поливать химикатами («зеленые» в 1990-х годах во многих местах добились отмены этой важнейшей профилактической процедуры и, получив сомнительный экологический эффект, способствовали значительному ухудшению состояния путей по всей сети), а это тоже централизованный процесс. «Старик с молотком» на современном пути вряд ли сумел бы оказать какую-либо серьезную помощь. Эта профессия отжила свое вместе с балластным песком, деревянными шпалами и костылями. Она стала такой же ненужной на транспорте, как профессии главного и хвостового кондуктора (их тоже отменил министр путей сообщения Бещев), шлакоуборщика, круговоротчика или водолива. Выходит, недаром министр, вовремя предугадавший это, ополчился на путевых обходчиков… Песчаный балласт пути постепенно тоже превратился в раритет — не меньший, чем станционный колокол или свисток паровоза. Энтузиасты железнодорожной истории выезжают на уцелевшие участки линий, лежащие на песке, как на свидание с живой стариной. Желтый цвет полотна — это совсем другое ощущение от вида железной дороги, другой ее облик. И все-таки расстались с песком путейцы охотно: слишком уж он ненадежен как балласт, а для тяжелого пути почти неприменим. К слову сказать, на Западе путь изначально клали на щебень или гравий (правда, там его значительно больше, чем в Центральной России). Тем не менее после ухода с горизонта перегонов казавшегося вечным силуэта путевого обходчика с гаечным ключом и молотком состояние пути, а лучше сказать — его содержание, конечно, не улучшилось. Надо сказать, что во времена обходчиков путь представлял собой образец аккуратности и порядка. Словно не путейцы, а парикмахеры какие-то содержали его. Всё ухожено, откосы выложены мозаиками (среди которых в советские времена было немало, конечно, политической символики), полотно выровнено «на пробор». Каждый пикетный столбик покрашен, понизу оконтурен по кругу, выложена звездочка из кирпича, цифры разборчиво прорисованы свежей краской. Километровые столбы, уклоноуказатели, надписи и щиты в каллиграфическом состоянии. Сигнальные знаки — яркие, нарядные — чинно висят под навесами возле путейских казарм и сараев. Трава на откосах выкошена, а на самом пути выполота либо полита химикатами. Запасные брусья, рельсы, шпалы, крестовины сложены в пирамиды или просто в ровные ряды. На стрелках механизмы заботливо смазаны, сами стрелки вычищены, флюгарки глазасты и нарядны. Надо сказать, что и жилье путейцев было ухожено ничуть не меньше: возле казарм, будок обходчиков, линейных путевых зданий (сторожевых домов, или в просторечии сторожек), сокращенно называвшихся ЛПЗ, непременно садик, клумба, палисадник. Столбики и сами здания покрашены, заборы выправлены (тогда еще не так уж устарел весь этот в основном дореволюционный фонд). Тянется вдоль пути изящная тропинка. Железная дорога во времена путевых обходчиков даже без поезда представляла собой очень живописное зрелище. В правилах так и было написано: «Путь должен иметь культурный вид». Заметьте, какое слово: «культурный»! Недаром многие художники с радостью рисовали железную дорогу именно как выразительное средство в пейзаже (один из самых известных железнодорожных живописцев — советский художник Георгий Нисский). Что же касается механизации путевых работ, массово проведенной в 1950–1960-х годах, и создания путевых машинных станций — ПМС (см. главу «Русские вагоны»), то они в корне изменили саму практику путевых работ. В задачу автора не входит подробное описание технических устройств, однако трудно удержаться от восхищения совершенством путевых машин. Их неизвестность, непопулярность в мире техники на фоне локомотивов и вагонов совершенно незаслуженна. Каждая из них по своим возможностям есть своего рода технический шедевр. Взять хотя бы путеукладчик конструкции Платова: на далеко вынесенной вперед стреле он поднимает готовые рельсовые плети, кладет их перед собой на балласт — и тут же едет по ним дальше. Настоящий конвейер по укладке пути! А все эти немыслимые, похожие на добродушных доисторических ящеров балластеры, машины ВПО и ВПР с мудреными расшифровками «выправочно-подбивочно-отделочная» и «выправочно-подбивочно-рихтовочная», хоппер-дозаторы, струги, щебнеочистительные машины, прорезекопатели, скреперы, гигантские фрезы и ножи, машины-гайковерты — настоящие изыски техники, неведомые непосвященным. Когда на путь выезжает эта вереница — причудливые путевые машины (художник Н. А. Ермолаев называет их «абракадабрами»), балластные поезда с характерным бытовым пассажирским вагоном посередине состава, и развертывается процесс путевых работ, картина выглядит впечатляющей: могучие домкраты приподнимают путь целиком вверх, разверстая пасть очистительной машины буквально пожирает гравий старого балласта и сыплет его в сторону струей, словно комбайн, а сзади сразу подсыпается свежий гравий. Струги ровно режут ножами обочины, специальные поезда растаскивают рельсовые звенья волоком чуть ли не на целый перегон, на очень медленном ходу поднимают со шпал старые рельсы, отвинченные гайковертами, и тут же взамен кладут на их место новые, пока еще ржавые, не успевшие сделаться отполированными. Бригада человек в тридцать в оранжевых жилетах кантует ломами рельсы, крутит гайки, заводит под концы шпал домкраты, подбивает, рихтует, выправляет путь. Вдоль пути лежит целая вереница инструмента для ручных работ (всё больше ломы, ключи, молотки, клещи, лапы да кувалды), по краям стоят сигналисты с красными флажками. Иной раз жгут костры, греются возле них, как цыганский табор… Мастер пути, одетый чище, чем кто-либо другой, и потому сразу узнаваемый, руководит работами, дает по рации команды машинистам локомотивов, которые работают с балластными поездами («вертушками»), и водителям путевых машин. Позади всей этой трудовой группы остается свежий, аккуратный путь с неезжеными рельсами. Некоторое время по участку отремонтированного пути скорость на всякий случай будет ограничена, а потом все предупреждения отменят, и машинисты, отправляясь с поездом, с удовлетворением увидят, что белый бланк с желтой полосой пуст: как гласит инструкция — «разрешается движение с установленной скоростью». Доброго пути, механик! Борьба со снежными заносами — тоже забота путейцев. В старину путь обставляли на зиму снегоудержательными щитами. Это переносной высокий забор, состоявший из отдельных секций, который путейцы устанавливали вдоль перегона в таких местах, где в снегопады и метели сильно переметывает, заносит. Порой сдвигали эти щиты ближе или дальше от полотна по нескольку раз за зиму — по шею в снегу! Однако щиты могут лишь уменьшить, но не устранить заносы, и путь всё равно приходится очищать от снега. В 1960-х годах от таких щитов отказались и повсюду заменили посадками деревьев — лесозащитной полосой, по которой всегда легко издали узнать железную дорогу в степи или на любом открытом месте. Эта полоса, как гласил еще дореволюционный путеводитель, «не только охраняет путь от заносов, но и создает у пассажиров хорошее настроение из-за приятного вида деревьев за окном». Увы, в последнее время началось варварское уничтожение этой полосы (буквально парадоксальное по своей бессмысленности!) якобы в целях облегчения доступа связистов к придорожной телеграфной сети и недопущения завалов пути упавшими деревьями. Вдоль путей теперь часто наблюдается невообразимый лесоповал — опаснейшие в пожарном отношении груды сваленных и высохших деревьев, которые никто не вывозит. Дрова, в конце концов, не нужны, что ли?! Ясно, что ситуация с заметанием путей снегом при таком «хозяйствовании» значительно ухудшится. В казахстанских степях, в Сибири, на Сахалине заносы таковы, что заметания поездов (по крышу!) случаются до сих пор. Дорогу в снегу в таких условиях нужно как-то пробить. И вот выходит на путь вагон, толкаемый локомотивом. Издали он похож на обычный товарный, но впереди у него стоит мощный ротор (шнек). Раньше были такие роторы паровыми, работали от собственного котла (по сути — паровая турбина), потом привод для них стал дизельным или дизель-электрическим. Буквально вгрызается сей агрегат в снег своим крутящимся шнеком и с ревом пылит его тугой струей едва ли не на 50 метров в сторону, оставляя за собой настоящий тоннель, порой высотою метров пять. На Сахалине, где снежные заносы стихийны, долгое время лучшим средством очистки перегона от снега был американский паровой роторный снегоочиститель… 1914 года постройки. Какие только снегоочистители не работали на российской чугунке: от маленьких «Бьорке» до многозвенных станционных машин и могучих роторов. Процесс снегоочистки великолепно описан в повести Андрея Платонова «Сокровенный человек» и в романе Чингиза Айтматова «И дольше века длится день». Когда снегоочиститель на ходу с глухим грохотом врывается в снеговую толщу и мгновенно создает вокруг себя млечный фонтан, который в ясную погоду к тому же сверкает мириадами искр, зрелище бывает просто феерическое. Бывает удивительно наблюдать, как старенький двухосный снегоочиститель ЦУМЗ, напоминающий трамвай времен Зощенко, толкаемый могучим тепловозом, который дымит за снегоочистителем, словно крейсер, отважно ударяет со всего размаху плоским ножом в громадную сугробину и сметает ее прочь с пути, словно богатырь, — и ведь не сваливается при таком ударе с рельсов! И какой густой белоснежный взрыв при этом происходит! А едет со снегоочистителем, у которого внутри, как описано в «Сокровенном человеке», жарко горит печурка и накурено в три слоя, целая команда путейцев, потому что помимо управления сим агрегатом нужно еще много дометать метлами, догребать лопатами — у путейцев труд всегда останется в той или иной степени ручным. Снеговой струг несется по перегону с распахнутыми крыльями и, по словам Андрея Платонова, «пушит» снег в сторону с пути. Таран, действительно напоминающий средневековое таранное орудие, на полном ходу, как ледокол, рассекает своим лезвием толщи снега пополам и расшвыривает льдины и комья в стороны от пути. А вот звеньевые машины для очистки снега со станционных путей (раньше были машины Гавриченко, позднее появились теперешние снегоуборочные машины СМ-2) работают обстоятельно, не спеша: сгребают снег щетками с верхушки рельсов, затем по транспортеру перемещают его назад в специальные секции, а когда наполнят им поезд, уезжают в отведенное место и там сваливают снег под откос, где он долго громоздится угрюмыми горами и не тает почти до майской жары. Надо сказать, что создать подходящую конструкцию этого жизненно важного для России устройства не могли долгое время. Здесь налицо вечная и парадоксальная российская озабоченность… началом зимы, словно она случается у нас не каждый год. Специальные аналитические издания по железным дорогам конца XIX века гласили: «На С.-Петербурго-Варшавской железной дороге имеется несколько больших железных снегоочистителей, но они не употребляются в дело вследствие слишком большой силы,требующейся для приведения их в действие… На Курско-Харьковско-Азовской железной дороге имеется один снегоочиститель системы де-Скроховского, находившийся, однако, в последние годы в бездействии… Двухосные плуги действуют при глубине снега до 1 аршина, но признаются управлением дороги вообще неудовлетворительными при неустойчивости их и легкости схода с рельсов… Рыбинско-Бологовская железная дорога применяет конные плуги двух типов… В эти плуги впрягаются от 2-х до 4-х лошадей, и они сопровождаются 4-мя рабочими, не считая погонщиков. В один рабочий день, при рыхлом снеге, может быть очищено плугом малого типа до 7-ми верст пути, а плугом большого типа до 12 верст… Такие снегоочистители полезны только вполовину, а при употреблении во время метелей или же при неимении достаточного числа рабочих для своевременной расчистки траншей могут приносить даже вред. Кроме того, некоторые типы снегоочистителей даже опасны, так как легко сходят с рельсов». М-да… Между прочим, почти никто не знает о том, что идея железнодорожного снегоочистителя в России принадлежит… А. С. Пушкину. Замечательный исследователь истории транспорта Юлиан Георгиевич Толстов так повествует об этом[28]: «Удивительно: словно опытный, знающий путеец подошел Пушкин в своем письме Одоевскому к проблеме заносов снегом будущих железнодорожных магистралей: „Для сего, — писал он, — должна быть выдумана новая машина. О высылке народа и о найме работников для сметания снега нечего думать: это нелепость“. Бывалый путешественник, он прекрасно знал, какими снежными бывают российские зимы и какие вырастают сугробы. По сути, первым в истории русских железных дорог великий поэт высказал мысль о необходимости иметь специальный снегоочиститель и произнес это тогда, когда никто из специалистов просто не думал об этом». Впервые это письмо Пушкина Одоевскому было опубликовано в 1864 году в журнале «Русский архив». Его редактор — видный историк Петр Бартенев — обратился за разъяснениями к профессору Московского университета Ф. В. Чижову, который, будучи математиком, активно занимался и железнодорожным предпринимательством, будучи к тому времени директором Троицкой и членом Правления Московско-Рязанской железных дорог. Прочитав строки поэта о необходимости изобретения машины для уборки снега с железнодорожного полотна, Чижов ахнул в удивлении. Впоследствии в своих комментариях к публикации этого пушкинского письма он отметил: «Снегоочистителя тогда, когда писал Пушкин, не было и в помине, да и теперь он есть не на всех железных дорогах». То, что не приходило в голову инженерам, понял поэт. И это объяснимо. Причина тут, скорее всего, состоит в творческом складе мышления Пушкина. Инженер мыслит технической конкретикой, поэт — художественными образами. Автор «Бесов» и «Метели», вечный путешественник «то в коляске, то в карете, то в телеге, то пешком», Пушкин прекрасно знал, что такое русская зимняя дорога, метель и заносы. Он, по-видимому, живо представил себе путь, заметаемый снегом, понял, что его придется как-то очищать, и мгновенно вообразил устройство, которое могло бы это делать… Гений — во всем гений. Любопытно, что впоследствии такими устройствами оборудовались не только снегоочистители, без которых российская чугунка просто немыслима, но и каждая локомотива (в пушкинские времена термин «локомотив» произносили в женском роде). Вместо обычных метел, которые вначале привязывали к штырям под буферным брусом на передке паровоза (смотрите картину В Г. Перова «Крестьяне у железной дороги»), вскоре появился путеочиститель, весьма схожий с изображенным на рисунке Пушкина. Целью применения этого устройства была не только очистка пути перед паровозом от снега, но и сброс посторонних предметов (увы, ими иногда оказываются люди или животные). В Америке путеочиститель назывался cowcatcher («скотосбрасыватель»), а у наших машинистов он получил разные прозвища: «метельник», или «наметельник» (это идет от метел первых «сухопутных пароходов»), или на американский манер — «скотник», а то и просто — «скотина». Так и говорят машинисты: «Надо пойти — „скотину“ протереть»… На линейных станциях стрелки чистят от снега вручную, метлами да лопатами, а на больших — воздухом, для чего вдоль путей проложены трубы, которые красят коричневым суриком или серебрянкой. Это воздуховоды от компрессорной, к которым подключены чистильные отростки. «Путейцы! Путейцы, сорок пятая не идет!» — нервно «кричит по громкой», то есть объявляет по станционному громкоговорителю дежурная по станции. Она на своем пульте нажимает на кнопку, а «маршрут не приготавливается», то есть стрелка номер сорок пять не переводится на тот путь, на какой нужно. Краснощекие путейцы в завязанных на узелок ушанках идут к стрелке с ломами, изготовясь скалывать лед и с пронзительным шипением обдувать остряки и крестовину стрелки воздухом. Такое шипение нередко врывается по ночам в окна вагонов и будит пассажиров, которые приходят в раздражение, не предполагая, что шипение это пролагает им путь. «Пошла сорок пятая! Спасибо, мальчики», — становится ласковым голос в громкоговорителе… Автору в своей практике сохранения исторических железнодорожных раритетов приходилось не только искать, сохранять и реставрировать паровозы, но порой участвовать в укладке пути на постаментах для их размещения. Помнится, когда мы в юном возрасте со сподвижниками по железнодорожному увлечению укладывали рельсовое звено в депо Москва-Киевская, чтобы поставить на него пассажирский паровоз серии СУ в качестве памятника боевой и трудовой славы, много раз вспомнили поговорку: «Не зря путейцам деньги платят». Сперва пришлось выровнять лопатами и граблями высыпанную гору щебенки. Выровняли — приехал кран, опустил рельсовое звено. Дальше нужно было завести под концы шпал домкраты, которые всё время норовили с хлопком опуститься, поэтому ни в коем случае нельзя было совать ноги под шпалы. Приподняли на домкратах звено, сначала выправив его ломами до идеальной прямизны. Потом началась подбивка: под шпалы железными лопатами подгребли балласт (сделали подушку для шпал), а затем деревянными лопатами начали подбивать — то есть загонять щебенку в щели между шпалами, трамбовать ее. Опустили домкраты. Пришел путеец с шаблоном и в трех местах промерил ширину колеи (ручной шаблон, представляющий собой металлический стержень со шкалой и рукояткой, имеется в каждой бригаде путейцев для промера расстояния между внутренними гранями головки рельсов) — нет ли сужений или уширений. И только потом, когда бригадир ПЧ лично проверил уложенный путь и разрешил ставить на него паровоз, мы разошлись, потирая мозоли и приговаривая: «Не зря путейцам деньги платят». А ведь мы делали самую легкую и элементарную работу, какая только может быть на путях! Мудреная наука. Это только со стороны кажется: путь — он и есть путь, лежит себе и лежит привычно, недвижимо — а на самом деле это очень гибкая, буквально дышащая конструкция, живущая заодно с природой в прямом смысле этого слова. Хлопотно приходится путейцам, и мастерства применять им требуется немало. Одна их служебная речь говорит о многом: «Регулировка зазоров с заменой и установкой противоугонов»; «Срезка загрязненной балластной корки»; «Проверка подуклонки рельсов»; «Оправка балластной призмы»; «Очистка лотков и кюветов»; «Укладка РШП — рельсошпальной решетки» (то есть готовых звеньев пути) и т. п. Труд неблагодарный, а требования к точности и аккуратности выполнения работ как у дантиста. Автор так и назвал бы путейцев: железнодорожные дантисты. Только не в белых халатах, а в оранжевых жилетах, и инструмент у них потяжелее… Конечно, во второй половине XX века ручной труд путейцам существенно облегчили. Появились тележки-дефектоскопы и тележки-путеизмерители, которые путейцы вручную катают по рельсам, электрошпалоподбойки, рельсосверлильные и рельсорезные станки, ручные гидродомкраты. Но всё равно и в компьютерную пору человечества пресловутые тяжести — лом, гаечный ключ, костыльная лапа, молоток и кувалда — еще долго будут неизбежными в службе пути. Для выезда на линию рабочих или дорожных мастеров в старину применялись известные по кинематографу ручные дрезины-«качалки», превращавшие процесс своего перемещения в невероятную физкультуру для тех, кто вращал привод (без пения «Дубинушки» не доехать было, да и попадались иной раз такие проклятущие дорожные мастера, которые заставляли по двадцати верст без отдыха крутить — и ведь передохнуть не дадут, кровопийцы)… Затем в 1930-е годы ручные дрезины сменились «пионерками» с бензиновым мотором — это такой четырехместный мотоцикл на рельсовом ходу (скорость у мотодрезины, между прочим, до 50 км/ч, и на такой скорости езда на данном аппарате далеко опережает мотоцикл по оригинальности и остроте ощущений). Сущность этой дрезины в том, что ее можно (и нужно!) вчетвером снять с пути при появлении встречного или попутного поезда, освобождая дорогу, а потом поставить на место, завести мотор и ехать дальше. Для доставки бригад к месту работ стали также применять дрезины ДГКУ (чем-то напоминающие речной буксир), оснащенные небольшими кранами Для облегчения погрузки-разгрузки шпал или инструмента, и автомотрисы АС1, похожие на пикапы на железнодорожном ходу (у них даже коробка передач как у автомобиля). У путейцев нет машинистов, это каста особенная: самоходными путевыми машинами, дрезинами и мотрисами управляют у них не машинисты, а водители, «пионерками» — шоферы. Да и покрашены путевые машины в свой, путейский, цвет, преимущественно оранжевый, желтый или серый (в отличие от зеленого, синего и красного цвета локомотивов, электричек и дизель-поездов). Это весьма обособленная служба, что определяется самим характером ее деятельности. Конечно, у путейцев во все времена была несправедливо низкая зарплата (за такую-то работу!). Поэтому культурный, так сказать, — преуспевающий народ не особенно стремился работать на ремонте пути — со всеми вытекающими последствиями в смысле качества его содержания. Когда были созданы ПМС, рабочие вообще были вынуждены жить со своими семьями в передвижных вагончиках (см. главу «Русские вагоны»), словно в неком кочующем таборе. Понятно, что это за условия жизни. После войны из-за острой нехватки трудоспособного мужского населения в пути работало очень много женщин (в том числе монтерами, на самой тяжелой службе) — и работает до сих пор. Не нужно путать «патриархальную» жизнь путевого обходчика с суровым бытом ремонтного рабочего в околотке или в дистанции. Обходчик делал профилактику пути, рабочие и ПМС — его ремонт, а это совершенно разная работа. После войны рабочих в службу пути и в ПМС приходилось даже специально вербовать в далекой глубинке. При этом в службе пути во все времена работало больше трети всех кадровых работников железнодорожного транспорта — и получало зарплату. Из-за столь досадного для железнодорожной администрации факта много раз пытались сокращать путейцев всеми способами. И каждый раз это приводило к полному провалу: путь быстро хирел, скорости падали, работников приходилось нанимать заново. В путейской бригаде физически не может быть меньше человек, чем нужно, чтобы, скажем, оперативно от-кантовать при замене целый рельс, который весит полторы тонны, выровнять, подбить и отрихтовать целый участок пути, заменить шпалы (путейцы говорят — «куст шпал»), чистить зимой стрелки от снега — и прочее из того, что машина делать не может. Доля ручного труда, повторяю, в труде путейцев еще очень долго будет оставаться большой, особенно если учесть, что путейская техника далеко не всегда оказывается исправной, а поезда не ждут. Стремление ведомства максимально сэкономить на таком числе работников по крайней мере понятно, однако проблему качественного ремонта и содержания пути все эти сокращения, конечно, не решат. Именно содержание пути (о чем читатель может получить представление, ознакомившись в данной главе с масштабом деятельности путейцев) является самым затратным пунктом в эксплуатации железных дорог. Путь требует постоянной профилактики и планового ремонта с привлечением средств механизации и огромного количества материалов (балласт, запасные шпалы, рельсы и т. д.), а это очень дорогостоящие мероприятия (особенно при баснословных ценах на путейские материалы, которые образовались в «рыночный» период конца XX века, когда каждая шпала стала в прямом смысле слова на вес золота). При этом важно понять, что характер работы той или иной линии (много по ней проходит поездов в сутки или мало) не влияет на регулярность путевых работ: они должны проводиться постоянно всегда, при любых размерах движения, ибо путь подвержен воздействию климата и при отсутствии ухода во всех случаях приходит в негодность. Читатель может догадаться, как дорого обходится железной дороге содержание линий с малым движением (так называемых малодеятельных), которые не приносят дохода от перевозок, и с какой радостью руководители дорог отказались бы от эксплуатации таких линий при первой возможности. Однако их приходится содержать из-за стратегических или социальных надобностей. На некоторых таких линиях сознательно уменьшают скорости даже при хороших путях ради того, чтобы сэкономить на путевых работах. …В поездках по железным дорогам в кабине локомотива каждый раз, когда увидишь путейцев, испытываешь невольное уважение к ним — и сочувствие. В любую погоду они на линии, порой в самой глуши перегонов (в Сибири и на Дальнем Востоке, спасаясь от медведей, иной раз на телеграфные столбы лазят), суетятся, как трудолюбивые муравьи, катят свои тележки, тащат ключи и домкраты, тянут свернутые флажки свободного прохода навстречу локомотиву, кивают, улыбаются — загорелые, грубоватые, зимой пунцовые от мороза и ветра. Кажется, будто погода и вовсе путейцев не касается, что им всё нипочем, что они со всяким климатом уже совсем в одно целое срослись — но это, конечно, не так; и холод, и ветер, и жару переносят они, как обычные люди, разве что привычнее к лишениям. Наблюдая из бегущего локомотива за их оранжевыми жилетами, непременно вспомнишь поговорку: «Не зря путейцам деньги платят». И лишний раз поймешь, почему инженеров-железнодорожников, кадровую элиту транспорта, до революции называли именно «путейцами», а не каким-то иным словом.Андрей Платонов (1899–1951) Корова (фрагмент)
…Одноколейная линия железной дороги пролегла невдалеке от дома, возле палисадника, в котором в эту пору уже все посохло и поникло — и трава и цветы. Вася остерегался заходить в огорожу палисадника: он ему казался теперь кладбищем растений, которые он посадил и вывел на жизнь весной. Мать зажгла лампу в доме и выставила сигнальный фонарь наружу, на скамейку. — Скоро четыреста шестой пойдет, — сказала она сыну, — ты его проводи. Отца-то что-то не видать… Уж не загулял ли? Отец ушел с теленком на станцию, за семь километров, еще с утра; он, наверно, сдал ветеринару теленка, а сам на станционном собрании сидит, либо пиво в буфете пьет, либо на консультацию по техминимуму пошел. А может быть, очередь на ветпункте большая и отец ожидает. Вася взял фонарь и сел на деревянную перекладину у переезда. Поезда еще не было слышно, и мальчик огорчился; ему некогда было сидеть тут и провожать поезда: ему пора было готовить уроки к завтрашнему дню и ложиться спать, а то утром надо рано подниматься. Он ходил в колхозную семилетку за пять километров от дома и учился там в четвертом классе. Вася любил ходить в школу, потому что, слушая учительницу и читая книги, он воображал в своем уме весь мир, которого он еще не знал, который был вдали от него. Нил, Египет, Испания и Дальний Восток, великие реки — Миссисипи, Енисей, тихий Дон и Амазонка, Аральское море, Москва, гора Арарат, остров Уединения в Ледовитом океане — всё это волновало Васю и влекло к себе. Ему казалось, что все страны и люди давно ожидают, когда он вырастет и придет к ним. Но он еще нигде не успел побывать: родился он здесь же, где жил и сейчас, а был только в колхозе, в котором находилась школа, и на станции. Поэтому с тревогой и радостью он всматривался в лица людей, глядящих из окон пассажирских поездов, — кто они такие и что они думают, — но поезда шли быстро, и люди проезжали в них не узнанными мальчиком на переезде. Кроме того, поездов было мало, всего две пары в сутки, а из них три поезда проходили ночью. …Далеко — в пустой ночи осенних полей — пропел паровоз. Вася вышел поближе к линии и высоко над головой поднял светлый сигнал свободного прохода. Он слушал еще некоторое время растущий гул бегущего поезда… …Паровоз достиг переезда и, тяжко проворачивая колеса, дыша всею силой своего огня во тьму, миновал одинокого человека с фонарем в руке. Механик и не посмотрел на мальчика, — далеко высунувшись из окна, он следил за машиной: пар пробил набивку в сальнике поршневого штока и при каждом ходе поршня вырывался наружу. Вася это тоже заметил. Скоро будет затяжной подъем, и машине с неплотностью в цилиндре тяжело будет вытягивать состав. Мальчик знал, отчего работает паровая машина, он прочитал про нее в учебнике по физике, а если бы там не было про нее написано, он всё равно бы узнал о ней, что она такое. Его мучило, если он видел какой-либо предмет или вещество и не понимал, отчего они живут внутри себя и действуют. Поэтому он не обиделся на машиниста, когда тот проехал мимо и не поглядел на его фонарь; у машиниста была забота о машине, паровоз может стать ночью на долгом подъеме, и тогда емутрудно будет стронуть поезд вперед; при остановке вагоны отойдут немного назад, состав станет врастяжку, и его можно разорвать, если сильно взять с места, а слабо его вовсе не сдвинешь. Мимо Васи пошли тяжелые четырехосные вагоны; их рессорные пружины были сжаты, и мальчик понимал, что в вагонах лежит тяжелый дорогой груз. Затем поехали открытые платформы: на них стояли автомобили, неизвестные машины, покрытые брезентом, был насыпан уголь, горой лежали кочаны капусты, после капусты были новые рельсы и опять начались закрытые вагоны, в которых везли живность. Вася светил фонарем на колеса и буксы вагонов — не было ли там чего неладного, но там было всё благополучно. Из одного вагона с живностью закричала чужая безвестная телушка, и тогда из сарая ей ответила протяжным, плачущим голосом корова, тоскующая о своем сыне. Последние вагоны прошли мимо Васи совсем тихо. Слышно было, как паровоз в голове поезда бился в тяжелой работе, колеса его буксовали и состав не натягивался. Вася направился с фонарем к паровозу, потому что машине было трудно, и он хотел побыть около нее, словно этим он мог разделить ее участь. Паровоз работал с таким напряжением, что из трубы его вылетали кусочки угля и слышалась гулкая дышащая внутренность котла. Колеса машины медленно проворачивались, и механик следил за ними из окна будки. Впереди паровоза шел по пути помощник машиниста. Он брал лопатой песок из балластного слоя и сыпал его на рельсы, чтобы машина не буксовала. Свет передних паровозных фонарей освещал черного, измазанного в мазуте, утомленного человека. Вася поставил свой фонарь на землю и вышел на балласт к работающему с лопатой помощнику машиниста. — Дай, я буду, — сказал Вася. — А ты ступай помогай паровозу. А то вот-вот он остановится. — А сумеешь? — спросил помощник, глядя на мальчика большими светлыми глазами из своего глубокого темного лица. — Ну попробуй! Только осторожней, оглядывайся на машину! Лопата была велика и тяжела для Васи. Он отдал ее обратно помощнику. — Я буду руками, так легче. Вася нагнулся, нагреб песку в горсти и быстро насыпал его полосой на головку рельса. — Посыпай на оба рельса, — указал ему помощник и побежал на паровоз. Вася стал сыпать по очереди, то на один рельс, то на другой. Паровоз тяжело, медленно шел вслед за мальчиком, растирая песок стальными колесами. Угольная гарь и влага из охлажденного пара падали сверху на Васю, но ему было интересно работать, он чувствовал себя важнее паровоза, потому что сам паровоз шел за ним и лишь благодаря ему не буксовал и не останавливался. Если Вася забывался в усердии работы и паровоз к нему приближался почти вплотную, то машинист давал короткий гудок и кричал с машины: «Эй, оглядывайся!.. Сыпь погуще, поровней!» Вася берегся машины и молча работал. Но потом он рассерчал, что на него кричат и приказывают; он сбежал с пути и сам закричал машинисту: — А вы чего без песка поехали? Иль не знаете!.. — Он у нас весь вышел, — ответил машинист. — У нас посуда для него мала. — Добавочную поставьте, — указал Вася, шагая рядом с паровозом. — Из старого железа можно согнуть и сделать. Вы кровельщику закажите. Машинист поглядел на этого мальчика, но во тьме не увидел его хорошо. Вася был одет исправно и обут в башмаки, лицо имел небольшое и глаз не сводил с машины. У машиниста у самого дома такой же мальчишка рос. — И пар у вас идет, где не нужно; из цилиндра, из котла дует сбоку, — говорил Вася. — Только зря сила в дырки пропадает. — Ишь ты! — сказал машинист. — А ты садись веди состав, а я рядом пойду. — Давай! — обрадованно согласился Вася. Паровоз враз, во всю полную скорость, завертел колесами на месте, точно узник, бросившийся бежать на свободу, даже рельсы под ним далеко загремели по линии. Вася выскочил опять вперед паровоза и начал бросать песок на рельсы, под передние бегунки машины. «Не было бы своего сына, я бы усыновил этого, — бормотал машинист, укрощая буксованье паровоза. — Он с малолетства уже полный человек, а у него еще всё впереди… Что за черт: не держат ли еще тормоза где-нибудь в хвосте, а бригада дремлет, как на курорте. Ну, я ее на уклоне растрясу». Машинист дал два длинных гудка — чтобы отдали тормоза в составе, если где зажато. Вася оглянулся и сошел с пути. — Ты что же?! — крикнул ему машинист. — Ничего, — ответил Вася. — Сейчас не круто будет, паровоз без меня поедет, сам, а потом под гору… — Всё может быть, — произнес сверху машинист. — На, возьми-ка! — И он бросил мальчику два больших яблока. Вася поднял с земли угощенье. — Обожди, не ешь! — сказал ему машинист. — Пойдешь назад, глянь под вагоны и послушай, пожалуйста: не зажаты ли где тормоза. А тогда выйди на бугорок, сделай мне сигнал своим фонарем — знаешь как? — Я все сигналы знаю, — ответил Вася и уцепился за трап паровоза, чтобы прокатиться. Потом он наклонился и поглядел куда-то под паровоз. — Зажато! — крикнул он. — Где? — спросил машинист. — У тебя зажато — тележка под тендером! Там колеса крутятся тихо, а на другой тележке шибче! Машинист выругал себя, помощника и всю жизнь целиком, а Вася соскочил с трапа и пошел домой. Вдалеке светился на земле его фонарь. На всякий случай Вася послушал, как работают ходовые части вагонов, но нигде не услышал, чтобы терлись и скрежетали тормозные колодки. Состав прошел, и мальчик обернулся к месту, где был его фонарь. Свет от него вдруг поднялся в воздух, фонарь взял в руки какой-то человек. Вася добежал туда и увидел своего отца. …Вася переставил стекло в фонаре, белое заменил зеленым и несколько раз медленно поднял сигнал над головою и опустил вниз, обратив его свет в сторону ушедшего поезда: пусть он едет дальше, колеса под вагонами идут свободно, они нигде не зажаты. — Ступай один домой, — сказал отец Васе, — а я наш участок обойду. …И отец пошел с фонарем по линии, поворачивая голову то направо, то налево, осматривая путь…Глава 5 УЗКОКОЛЕЙКИ
Мир узкой колеи
Про железную дорогу обычной, стандартной ширины колеи каждый из нас хоть что-нибудь да знает. Ну хотя бы то, что на дачу можно доехать на электричке, а в другой город — на «дальнем поезде». А про узкоколейку? Разве только, что она — узкая… Мир узкоколеек очень многообразен — между прочим, куда многообразнее ширококолейных дорог! Часто они появляются и исчезают буквально как грибы (закрылась шахта, выбрали весь торф, проложили шоссе и т. п.). Поэтому в возникновении и строительстве узкоколеек всегда ощущается присутствие как бы случайности, временности. Это не железнодорожный транспорт в привычном понимании данного термина. В административном отношении узкоколейки, как правило, представляют собой некое ведомственное средство сообщения. Разными бывали эти самые ведомства за последний век. Акционерные общества и заводские подъездные пути, ветки приисковые и шахтные, частные, купеческие и казенные, на конной и паровой тяге, с вагонами или вагонетками. На Урале и в Сибири некоторые узкоколейки были длиной в сотни километров, имели собственные управления и работали, как полноценные железнодорожные магистрали. Увы — всё это осталось лишь в прошедшем времени… На Сахалине, как уже говорилось, железная дорога узкой — японской колеи 1067 мм. Из-за отсутствия связи острова с материком ее решили не перешивать. Строили дорогу японцы в период до 1945 года, когда Южный Сахалин принадлежал Японии. На ней сохранилось немало сугубо японских железнодорожных атрибутов — тоннели особой геометрической формы, стрелочные приводы японской конструкции, вагоны маленьких размеров под средний рост японцев (в 2001 году началась их замена «материковскими» вагонами стандартного габарита, но с сохранением эксплуатации на сахалинских узких тележках)[29]. «Тропу» узкой колеи шириной от 600 до 1000 мм (чаще всего она бывает размером 750 мм, реже встречаются 900, 950, 1000, 1067 мм; впрочем, в промышленности мог встретиться какой угодно размер) можно проложить где угодно — поверх болота, тундры, песка, земли, на мерзлоте, практически без полотна и насыпи. Например, прокладывают узкоколейку на торфянике. Рельсы лежат на шпальных жердочках, а жердочки прямо на болотном или лесном мху. Затраты на строительство невелики, «проходимость» гораздо лучше, чем у автодороги, а перевозочная способность немалая: тепловозик с одним машинистом везет столько торфа или леса, сколько пришлось бы тащить двадцатью самосвалами. Обычно топливо для узкоколейного паровоза имелось тут же, у дороги, а вода — под любым мостом… После революции среди хозяев советских узкоколеек преобладали уже несколько иные ведомства, всё больше печально известные. Это НКВД, всякие Дальстрои, Каналстрои, лесоповалы, рудники. Самые северные узкоколейки были построены на… Таймыре, на берегу Северного Ледовитого океана. Про них теперь почти никто ничего не знает. Знакомые автору пилоты, работавшие в Хатанге на Ан-2, видели только едва различимые следы былых дорог. По информации специалистов по истории узкоколеек А. Бабия, И. Индры, Д. Зиновьева, полученной на сайте узкоколейщиков в Интернете, существовала узкоколейка на мысе Нордвик, принадлежавшая военным, на которой работали тепловозы американского завода «Plimouth» и множество паровозов отечественного производства. Два «Плимута» сохранились на брошенной узкоколейке на мысе Илья. Сама дорога разобрана, немногие уцелевшие рельсы скручены мерзлотой. У бухты Кожевникова была дорога, принадлежавшая военным, длиной в один километр — это в самой дельте реки Хатанги. Существовала узкоколейка Норильск — Валёк (пристань) длиной 13 км, построенная в 1935–1936 годах. Через год ее заменили дудинской узкоколейкой, потому что кружной путь через Пясинскую водную систему был очень неудобным — реки Пясина и Норильская, озеро Пясино большую часть года покрыты льдом. Еще существовали фабричная и карьерная ветка Урюнг — полуостров Тумус длиной 2 км, узкоколейка от солерудника до бухты Пионер, разобранная не позднее 1983 года. Вот, пожалуй, кроме знаменитой дороги Норильск — Дудинка на Крайнем Севере, и всё. Общая протяженность узкоколеек Таймыра составляла 132 км, все они сегодня или перешиты на широкую колею (Норильск — Дудинка), или закрыты. Была узкоколейка и в Магадане. В 1932 году проложили путь Магадан — река Магаданка — Арманский перевал длиной 17 км. Назывался он «УЖД управления Магаданской комендатуры». Рассказывает автор «Магаданской правды» Б. Седов: «Построена она была заключенными в 1932 году для вывозки лесоматериалов с верховьев реки Магадан (позднее названной Магаданкой). По левому берегу Магаданки росла лоза, а повыше был лес. Его валили для строек Магадана. Лес по склонам сопок спускали по желобам к узкоколейке, а по ней на платформах везли к шоссе. В 1939 году узкоколейка перешла в ведение лесного отдела Дальстроя. Сохранились насыпь, стрелки, местами рельсы, сцепки вагонов ручной ковки, буксы вагонов, остатки мостов. Подвижной состав: сначала в платформы запрягали лошадей. Паровоз появился в январе 1933 года. Его называли „Красный таёжник“». В 1948 году открыли узкоколейку Магадан — Палатка. Вот что сообщает о ней магаданец Б. Ливанов: «Длина 102 км. В железнодорожном расписании значились станция „Магадан“, разъезд „12-й километр“, станция „Дукча“, разъезд „Водяной“, разъезд „Хабля“, станция „Уптар“, станция „Мыс Пограничный“, разъезд „Лесной“, станция „Красавица“ и станция „Палатка“. Депо, находившееся в Уптаре, располагало двадцать одним паровозом, главным образом производства ГДР, и тремястами финскими вагонами, которые доставлялись нам по репарациям после войны. Кстати, позднее весь наш подвижной состав переправили на Сахалин. Дорога развивалась как лесовозная. Магадан не использовал ни угля, ни жидкого топлива, обогревался дровами. Поэтому железнодорожная ветка продвигалась вперед по мере выработки лесных массивов. Потом по ней стали возить обычные грузы. А их, что явилось главной бедой железной дороги, катастрофически не хватало. Требовалось как минимум полторы-две тысячи тонн грузов в сутки, а имелось всего пятьсот-шестьсот тонн. И в 1956 году дорогу законсервировали; победили наши конкуренты — автомобилисты». Сегодня от магаданской узкоколейки почти не осталось следов. Были, конечно, «нестрашные» узкоколейки вроде тех, что показаны в фильме «Девчата», принадлежавшие всяким мирным штатским ведомствам, фабрикам, карьерам, леспромхозам, а чаще — торфо-предприятиям, на которых они оказались самыми живучими. Были и такие узкоколейки, по которым ходили пассажирские поезда по расписанию. Относились они как к промышленным министерствам, так и к ведомству МПС. Последнее время эти поезда состояли из вагонов типа ПВ-40 (пассажирский вагон на 40 мест) Демиховского завода — того самого, который теперь выпускает электропоезда. Таких классических узкоколейных вагончиков построили в 1962-м —1990-х годах более пяти тысяч (!). Среди популярных пассажирских узкоколейных дорог — замечательно описанная Шолом-Алейхемом украинская узкоколейка Рудница — Гайворон — Ольвиополь с ветвями на Чечельник и Гайсин или запечатленная Паустовским живописная Рязань-Тумская линия, проходящая по Мещере, — о ней разговор еще пойдет отдельный. В Прибалтике узкоколейная сеть общего пользования вплоть до 1960-х годов была едва ли не протяженнее широкой, а поезда на узкоколейках восхищали своей аккуратностью, сугубо прибалтийской ухоженностью и порядком: на вагонах были занавесочки, персонал одевался строго по форме! Миниатюрность этого перевозочного процесса, помноженная на культуру труда и быта, выглядела очень трогательно. В Латвии в Внесите, в Эстонии в Лавассааре существуют узкоколейные музеи — память о некогда легендарной узкоколейной одиссее этих стран. Маленькие страны — и дороги маленькие, всё гармонично. Старинный прибалтийский ландшафт, да что там ландшафт — образ жизни! — без узкоколеек просто невообразим. В непрохожей и непроезжей российской нашей действительности во многих местах узкоколейка и сегодня есть единственный способ сообщения населения с внешним миром. Кое-где дачники без нее до огорода до сих пор добраться не могут. Когда в Туле закрыли последний участок до Труфаново старинной узкоколейки Тула — Лихвин (ныне это город Чекалин Тульской области), которой пользовался еще Лев Толстой, разразился самый настоящий народный бунт дачников: дорогу даже ненадолго открыли вновь, но потом местные руководители поднабрались сил и навыков для борьбы с населением и все-таки ее закрыли. А ведь я еще помню — ходило там в день пригородных поездов пять пар! На железной дороге графиковый поезд регулярного обращения называют парой — в связи с тем, что он ходит и туда, и обратно, то есть «пару раз». Когда железнодорожники хотят дать понятие о размерах движения, они говорят: столько-то пар в сутки. Узкоколейка — чаще всего спонтанно организованный мир. Ее локомотивы и вагоны бывают всевозможных типов, нередко возникших чисто случайно. Чего стоят только всякие автомобили, в том числе правительственный ЗИМ(!), тракторы и даже мотоциклы на рельсовом ходу, паровозики, напоминающие аттракцион в парке культуры и отдыха, всякие «носатые» дрезины, миниатюрные вагоны, в которых ходить можно, лишь согнувшись. А ведь были и узкоколейные купейные вагоны (например, завода «Пафаваг») — только они со спальными полками вдоль, а не поперек вагона, как бывает обычно, потому что поперек они просто не уместятся по ширине. Нередко пассажирский вагон представлял собой… платформу, груженную лесом, на которой верхом ехали люди, иногда спрыгивавшие на ходу, чтобы набрать немного ягод или грибов, а потом догонявшие бредущий пешеходом состав, или просто желавшие сойти с поезда поближе к дому. Как у Паустовского: «Изредка в пути с площадки на полотно начинали вылетать мешки, корзины, плотничьи пилы, а за вещами выскакивал и их обладатель, нередко довольно древняя старуха» («Мещерская сторона»). Необычны на узкоколейках и локомотивы. Для этих дорог по заказам промышленности и военного ведомства русские заводы построили их не меньше, чем для дорог широкой колеи. Были узкоколейные паровозы как с тендерами, так и с «танками» — водяными баками, которые располагались прямо на паровозе вдоль котла. Велико множество и разнообразие узкоколейных паровозов. Один фабричный паровозик о двух осях, например, назывался «Хлопотунъ»… Именно такие паровозики звались в просторечии «кукушкой» (хотя само слово пошло от ширококолейных паровозов Московско-Казанской дороги серии КУ). В Осташкове, например, бывшее узкоколейное депо торфопредприятия так и называлось: Кукушкино депо. Но были и мощные товарные узкоколейные паровозы, таскавшие тяжелые поезда нередко двойной тягой. У них очень маленькие колеса — для увеличения силы тяги и проходимости. Спецам известны легендарные узкоколейные П24, «157-й» и «159-й» типы довоенной постройки, послевоенные ПТ-4 (промышленный транспорт-4), КЧ-4, КП-4, ВП-4, немецкий ГР (означает «германский по репарации») производства завода «Бабельсберг» имени Карла Маркса. Прелесть этих «ходовитых» машин в том, что нескольких толстых березовых кругляшей хватает, чтобы проехать с поездом вполне приличное расстояние… Между прочим, паровозостроение в СССР завершилось паровозом не широкой, а узкой колеи — последним паровозом был ВП-4, изготовленный на Боткинском заводе в 1960 году. Но он не стал знаменитым, потому что, во-первых, предназначался для промышленных дорог, а не для дорог общего пользования; во-вторых, так и остался в Воткинске, да и был к тому же попросту… маленьким. Чаще всего промышленные и тем более военные узкоколейки имеют временную судьбу. Недаром их в старину называли «переносными дорогами». Вот лесовозка: рубят лес, грузят в вагончики. Полностью очистят одну делянку — и тянут на соседнюю так называемый «ус». Иной раз укладывают его всего за день. Потом тянут на новое место новый ус, нередко перенося туда рельсы со старого — и т. д. То же самое на торфяниках и шахтах. После выработки добываемого продукта рельсы и шпалы с усов вывозят. Большое количество узкоколеек до недавних пор существовало в лесистых и болотистых областях, особенно в Тверской, Новгородской, Ленинградской, Вологодской, Костромской, Ярославской, Ивановской, Горьковской, Архангельской. В Ивановско-Нижегородском регионе действовала 200-километровая торфовозная узкоколейка Шуя — Балахна с ветвью на Вязники, некогда самая длинная в СССР, ходили по ней регулярные пассажирские поезда (от нее одна просека осталась). Почти все узкоколейки в этих краях за отсутствием работы умерли… А люди, оставшиеся в глуши без средств сообщения? Их просто бросили. Это отдельная печальная повесть в новейшей российской истории. В 1960 году в СССР было 50 тысяч (!) километров узкоколейных дорог. В чем заключался секрет такой распространенности? В основном — в отсутствии автодорог. Поэтому в целом число узкоколеек в России и во всем мире начало стремительно сокращаться в 1980-х годах по мере развития автотранспорта. При перевозке автомобилем исключается главное слабое место узкоколейки — необходимость перевалки груза в вагоны широкой колеи или на другое транспортное средство. Себестоимость перевозки автомобилями нередко оказывается меньшей, чем по узкой колее, несмотря на то, что при этом меньше грузоподъемность и больше количество занятого персонала. Узкоколейка при интенсивном движении требует такого же ухода, как обычная железная дорога, — нужно ремонтировать путь, локомотивы и вагоны, менять изношенные рельсы и шпалы, а для этого, понятно, содержать штат и оборудование. Однако в тех местах, где грузопотоки сильны и стабильны, узкоколейка и сегодня выгоднее автомобиля, особенно там, где груз доставляется по рельсам непосредственно получателю, без перевалки. Достаточно сказать, что стандартный узкоколейный поезд весом 200 тонн с одним локомотивом заменяет по меньшей мере 20 стандартных грузовиков, причем ведут этот поезд максимум два человека, а не 20 водителей. И ведут практически без всякой дороги, как таковой, — ведь обычно, прокладывая «ус» узкоколейки, путь бросают прямо на землю. Чаще всего путь этот с «широкой» точки зрения просто ужасающий — кривой, валкий, со стыками рельсов чуть ли не под тупым углом. В лесу узкоколейка в буквальном смысле слова петляет между стволов деревьев, для нее в просторных борах нередко даже просеку не вырубают, а на торфяных болотах из-под колес тепловоза летят коричневые брызги… Узкоколейки не ведают распутицы и гололеда. Без сомнения, мир узкоколеек романтичен, и потому именно линии узкой колеи с их уютом, оригинальностью и миниатюрностью наиболее привлекательны для туристического бизнеса. Туристические узкоколейки с паровиками есть даже… в Гималаях. Ну и, наконец, самые трогательные в мире железные дороги — детские — это тоже всегда узкоколейки. По понятным причинам.Первые узкоколейки России
Первой узкоколейной дорогой общего пользования в России была ветка Верховье — Ливны, относившаяся к Орлово-Грязской железной дороге. Кстати, что означает — общего пользования? Это значит, что данная линия предназначалась для регулярного (то есть по расписанию) движения поездов и доступна для пользования любому гражданину страны (не путать с промышленными, военными, временными, специальными железными дорогами). Ранее такие дороги относились только к ведомству МПС — Министерства путей сообщения[30]. Узкоколейки, относившиеся к МПС, работали строго по инструкциям, существовавшим в этом ведомстве. Узкоколейку Верховье — Ливны проложили в 1871 году (колея 1067 мм — то есть 3 фута 6 дюймов). Этому предшествовал заграничный визит Императорской российской технической комиссии на первую в истории Англии Фестиньогскую узкоколейку. Там же члены комиссии увидели в действии паровоз «тяни-толкай» системы Ферли (впоследствии паровозы такой системы на широкой колее работали на тяжелейшем Сурамском перевале в Грузии). Преимущества узкой колеи и «тяни-толкая» сразу дали о себе знать. Для ливенской дороги, по сведениям автора книги «Наши узкоколейные паровозы» Л. Москалева, были закуплены паровозы в Англии и Бельгии (своих паровозостроительных мощностей и опыта в этой области еще не было), в том числе те самые паровозы Ферли, предназначенные для работы с тяжелыми поездами без поворота в конечном пункте маршрута (у них будка машиниста находилась посередине паровоза, как впоследствии у многих европейских маневровых тепловозов). На ливенской узкоколейке паровозы получили поэтичные названия: «Река Любовша», «Русский Брод», «Ливны», «Верховье», «Роберт Ферли». Отапливались они сначала дровами, а потом нефтью. Прошла «ливенская» по богатым хлебородным уездам Орловской губернии и потому недостатком грузов не страдала. В урожайный сезон поток экспортного хлеба за границу был таков, что даже на этой ветке пришлось строить элеваторы и пакгаузы для хранения зерна — для хранения «вссыпную» места никогда не хватало. Ливны — город на Руси, знаменитый прежде хлебом и гармошками. Купечество в нем хозяйничало важное — могли себе позволить собственную чугунку иметь. Хотя дорога и была сооружена якобы на казенный счет, но без привлечения купеческих капиталов, конечно, не обошлось — полтора миллиона дали купцы, если верить легенде. Сколь же велика была производительная сила таких небольших городов на юге России, что к ним тянули железные дороги — да еще с каким размахом! По данным сайта «Узкоколейные железные дороги», в строительстве ливенской узкоколейки принял участие некий инженер-изобретатель Шуберский, член Управления по постройке дороги. Он применил целый ряд собственных изобретений: безопасную систему сцепки вагонов, новый тип пятитонного товарного вагона, особые смазочные коробки, буфера, внедрил спальные вагоны (!) — и это всего лишь на одной узкоколейке. А сколько таких новшеств применялось по всей России! Скоро похожая узкоколейная хлебовозная ветвь была проложена от Охочевки под Курском в большой уездный город Колпны. Впоследствии на нее были переданы английские паровозы системы Ферли с «ливенской». Ливенскую дорогу уже в 1896 году перешили на широкую из-за возросших объемов отправок груза, а Колпенскую — в 1943-м, во время Курской битвы, для усиленного снабжения войск. В 2006 году жизнь на этих дорогах еще кое-как теплилась. Коммерсантов привлекали простота и дешевизна сооружения узкоколеек при их сравнительно большой перевозочной способности — однако читатель видит, что такая экономия в каком-то смысле боком вышла, потому что многие эти дороги потом пришлось перешить на нормальную колею. В мае 1871 года открыли узкоколейку Чудово — Новгород (1067 мм), а после продлили еечерез Шимск до Старой Руссы вдоль западных берегов Ильмень-озера. Чудово-Новгородский участок был перешит на нормальную колею в 1916 году, а линию до Старой Руссы после Великой Отечественной войны решили не восстанавливать из-за небольших размеров движения. В 1872 году протянули узкоколейку от Урочи до Архангельска длиной 837 км (целая магистраль, отдельная легенда! — на ней работали мощные многоцилиндровые паровозы «маллеты»), перешитую на широкую колею только к 1917 году. А в 1877 году брянский промышленник, талантливый инженер-изобретатель и выдающийся общественный деятель Сергей Иванович Мальцов спроектировал и построил протяженную межзаводскую узкоколейную дорогу на своих заводах с колеей в три фута, проходившую по Калужскому и Брянскому краям в Людиновском промышленном районе. Причем подвижной состав для этой узкоколейки строили заводы товарищества Мальцова по собственным проектам Сергея Ивановича. Первой организацией в России, занятой планомерным строительством узкоколейных железных дорог общего пользования, было так называемое Первое Общество подъездных путей (1898 год). Название этой организации четко указывает на вспомогательный характер деятельности узкоколеек. Первую свою дорогу общество проложило в Украине от Рудницы до Ольвиополя, и ее ярко описал Шолом-Алейхем в сборнике «Железнодорожные рассказы». Когда общество построило в Мещерском краю узкоколейную линию Владимир — Рязань, у нее нашлись свои поэты. С одной из станций дороги — нынешним райцентром Спас-Клепики — связаны юные годы Сергея Есенина. Между прочим, в цветном альбоме 1967 года выпуска, посвященном его биографии и творчеству, фрагмент поэмы «Сорокоуст» («Видели ли вы, как бежит по степям, в туманах озерных кроясь..») проиллюстрирован кадром именно с этой узкоколейки. Возможно, он был сделан возле разъезда Гуреевский на месте ответвления на Голованову Дачу. Но настоящую известность эта дорога получила благодаря едва ли не лучшей повести Константина Паустовского «Мещерская сторона»: «Впервые я попал в Мещерский край с севера, из Владимира. За Гусем-Хрустальным, на тихой станции Тума, я пересел на поезд узкоколейки. Это был поезд времен Стефенсона. Паровоз, похожий на самовар, свистел детским фальцетом. У паровоза было обидное прозвище: „мерин“. Он и вправду был похож на старого мерина. На закруглениях он кряхтел и останавливался. Пассажиры выходили покурить. Лесное безмолвие стояло вокруг задыхавшегося „мерина“. Запах дикой гвоздики, нагретой солнцем, наполнял вагоны. Пассажиры с вещами сидели на площадках — вещи в вагон не влезали. Изредка в пути с площадки на полотно начинали вылетать мешки, корзины, плотничьи пилы, а за вещами выскакивал и их обладатель, нередко довольно древняя старуха. Неопытные пассажиры пугались, а опытные, скручивая „козьи ножки“ и поплевывая, объясняли, что это самый удобный способ высаживаться из поезда поближе к своей деревне. Узкоколейка в Мещерских лесах — самая неторопливая железная дорога в Союзе. Станции завалены смолистыми бревнами и пахнут свежей вырубкой и дикими лесными цветами…» Об этой узкоколейке поговорить хочется особо. Потому что сегодня это последняя в России узкоколейная железная дорога общего пользования. Она всегда подчинялась только ведомству МПС. Мещера — доныне заповедное царство на Рязанской земле с первозданной лесной природой, уединенными монастырями и скитами, родниками и озерами, «избами деревень»… Воспетая Есениным и Паустовским, Мещерская земля самобытна. Один из ее символов — эта узкоколейка. Как водится, начнем с истории. В 90-х годах XIX века взоры энергичных рязанских и владимирских промышленников всё чаще обращались в сторону Мещерской низменности — первобытно нетронутого пространства между Клязьмой и Окой. Пугающая для жителя даже тогдашней России глушь, полное бездорожье, сказочные урочища и топи — казалось бы, какая железная дорога может пройти там, где и леший запросто заблудится? Однако непочатые богатства Мещеры — строевой лес, живица (сосновая смола), торф, песок — подвигли истинных, «старых» русских вложить капиталы в дело: в 1897 году быстро сооружать узкоколейку Рязань — Владимир начали, пробираясь с топорами просекою в чащах и увязая лаптями в болотах. К началу 1900 года строительство 213 километров пути было завершено. Все здания и сооружения выполнили в едином стиле, в благородном духе деревянного железнодорожного зодчества. У Рязани линия начиналась близ порта на Оке (станция так и называлась Рязань-Пристань), от есенинских Спас-Клепиков до Ту мы шла она вдоль людного и бойкого Касимовского тракта, но в основном до самого Владимира покоилась в лесной тишине. Перепуганная лесная живность впервые увидела кудри пара, повисшие на еловых лапах, и услыхала пронзительный свист паровозика с огромною трубой, учащенно пыхтевшего на полосках рельсов шириной с пешую тропу. А кстати — почему выбрали узкую (750 мм), а не широкую (1524 мм) колею? Потоки мещерских грузов и пассажиров вначале не обещали быть крупными — а когда колея вдвое уже обычной, то и расходы на строительство и эксплуатацию вдвое меньше. Узкоколейному паровозику напилили березовых кругляшей — ему до самой Рязани хватит, а воду он может набрать с моста через свисающий рукав из любой речки по пути. Так, между прочим, и делали. Однако МПС есть МПС — казенный порядок и догляд сверху, невзирая на размер колеи и габаритов. Паровозы и вагоны общества красили согласно назначению и классу с нанесением державных орлов, сигнализация — керосиновые, свечные фонари и телеграф, каждый станцiонный агентъ одет по форме, в залах ожидания имеются печи и деревянные лавки «М.П.С.», висят расписания движения — все как положено. В 1903 году общество оказалось в прибыли — 61 919 тогдашних рублей и 1 копейка. Перевезли 139 497 человек и 9,5 млн. пудов груза. Государственный налог скопом не превышал 13 %, в том числе на прибыль — 5 %: сегодня бы такое финансовое приволье железным дорогам да и всему нашему хозяйству! В 1904-м общество оказалось в благородном убытке — выплачивали положенное кредиторам, акционерам и возмещали по векселям. Дела, стало быть, вели честно. По линии, попыхивая дымком, шли низкорослые поезда с пенькой, лесом, торфом, ватой из Спас-Клепиков, стеклом из Гусь-Хрустального, с товарами касимовских и тумских ремесленников, поражающими своим разнообразием нынешнего россиянина, утомленного заморскими товарами. После невиданного экономического развития мещерских окрестностей, ставшего результатом открытия узкоколейки (родились даже новые деревни и слободки), движение столь возросло, что в 1924 году наиболее напряженный участок Тумская — Владимир пришлось перешить на широкую колею. У любителей старины железки этот участок знаменит тем, что вплоть до 1980 года здесь ходили паровозы и, если бы не Олимпиада-80 с ее показухой, походили бы еще. Какой-то крупный номенклатурный деятель, к несчастью для любителей ретро, накануне Олимпиады узрел на станции Владимир живой паровоз и разразился благородным гневом: «А вы знаете, что Владимир — город международного туризма?! Что подумают иностранцы про нашу страну, увидев тут этакие самовары?!» И вместо того, чтобы создать уникальную туристическую дорогу на паровой тяге и собирать с этих самых туристов доллары, франки и гульдены, в одночасье паровозное движение на тумской ветке закрыли. …Читаешь велеречивую царскую статистику былых пассажирских перевозок на дороге Владимир — Тумская и так и воображаешь себе мужиков да баб, спрыгнувших в Рязань-Пристани с маленького поезда и ожидающих, расположившись на траве-мураве, парохода у Оки… Но всё это давно в прошлом. Лишь один ржавый рельс, лежащий посреди проселка возле окского берега, напоминает теперь о том, что «было-померло»… Дорога начала замирать еще в 1960-х годах, по разным причинам. В Рязани ведь раньше не было моста через Оку, а линию до самой Шумаши в паводок часто подтопляло. Когда построили автодорожный мост через Оку и асфальтовое шоссе до Спас-Клепиков, сразу отпала нужда в пассажирском поезде. Да и лес и вату прежние заказчики предпочли отправлять автомобилями сразу до места, без перевалки на узкоколейке. В последние годы в Спас-Клепиках совсем обветшал деревянный мост через Пру, и это окончательно решило судьбу заповедной дороги. Руководство Горьковской железной дороги (юридический владелец узкоколейки) не попыталось сделать ничего для сохранения линии, невзирая на уникальность и мемориальное значение рязанского участка и обилие в этих краях туристов. Напротив — рельсы в конце 1990-х быстренько продали в лом стороннему кооперативу, при этом исправно докладывая в МПС о дороге, как о действующей. Никогда больше не услышат легендарные есенинские Солотча, Барские, Спас-Клепики шума поезда, ходившего здесь 100 лет… Сегодня (2006 год) здесь остался последний живой узкоколейный участок: Тумская — Голованова Дача. Статистика такова: один тепловоз ТУ7, два 30-местных вагона, две проводницы, четыре машиниста, дорожный мастер и четыре путейца на 32 км пути — вот и всё его хозяйство. Поезд ходит четыре раза в неделю два раза в день. Финансы? Доходы от перевозки в 20 раз меньше расходов… Возмещает этот убыток администрация Спас-Клепиковского района. Почему? Да потому что как не было других дорог на Голованову Дачу при царе, так и сегодня их нет. Если «узкую» закроют — населению Курши и Головановки конкретная погибель. …С большим энтузиастом истории железных дорог, инженером-локомотивщиком Константином Ивановым и директором единственного в России Переславского узкоколейного музея Вадимом Мироновым ездили в Тумскую в ноябре 1997 года. 953-й «узкий» выходил из Тумской в 14.00, билет до Головановой Дачи стоил в тогдашних деньгах 4 рубля 20 копеек. Поехали на нем с Богом! Подергиваясь и качаясь, бряцая цепями стяжек и полязгивая буферами, как 100 лет назад, продвигаясь словно через силу, спотыкаясь, как крестьянская телега на кочках, едет маленький, необычайно уютный поезд. Сперва полями до разъезда Гуреевский, чудесно сохранившего в своих первозданных домиках всю старинную суть дороги, столетний ее дух, а затем отворачивает на Куршу, Головановку, в леса… Где над линией доныне перелетают глухари, путь перескакивают зайчихи и в немалом количестве волки (даже отстреливать их иногда приходится). Близкие ветви деревьев часто гладят вагон. Скорость — 15 км/ч, а когда-то пассажирские ходили здесь 80 км/ч! Бытовой антураж вагона, помню, мало отличался от описанного Паустовским в «Мещерской стороне», от времен, когда паровоз «имел обидное прозвище „мерин“». Вагоны, когда мы ехали, были забиты битком, люди стояли даже в тесных тамбурах. Наслушался всяких мелочей о дороге, типических для мира узкоколеек. Например, что в Головановой Даче нет никакой связи с окружающим миром, кроме леспромхозовской рации, — столбы телефонки в лесу рухнули… Что иногда неделями нет электричества. Что неизвестно почему вдруг отменили вагон-лавку и продовольствие в Головановку и Куршу доставляют отныне в авоськах — кто как может. Что на глазах пассажиров и машинистов летом сгорел вокзал «на Курше»: у него за ветхостью обвалилась дымовая труба, искры рассыпались по крыше — и занялось. Живший в вокзале путеец в это время спал, прибывшая с поездом бригада разбудила его, когда дом уже горел. Тот сперва-то выскочил наружу, но после бросился в окно за документами в самый дым… Пока маневрировал тепловоз в Гуреевском, перебираясь в хвост состава, чтобы поехать в обратную сторону на Головановку, узнали от дорожного мастера, что для того, чтобы добираться до работы, он приспособил к путейской тележке личный мотоцикл — и разъезжал по линии как по автобану! И про то, как однажды зимой поехали после метелей на линию со снегоочистителем да так вместе с ним и завязли в самой чаще в сугробах, — за подмогой в Туму машинист бежал 10 верст пешком, опасаясь волков. Вот и Голованова Дача — тупиковая станция. На большой поляне в лесу стоят избы, заколоченный вокзал с царским еще билетным компостером, заколоченный продмаг, заколоченный клуб. Люди, выстроившись в ряд, встречают поезд. Это традиция здесь такая. Тягостно думать о том, что, когда поезд уйдет, люди остаются здесь одни… По зимнику в Головановку можно в сухую погоду проехать на УАЗе, да и то лишь из соседних деревень. Но раньше, до войны, это не был тупик. От Головановки тянулся еще один ус в исправительно-трудовой лагерь, где занимались заготовкой леса, поставлявшегося в… Германию, на завод Мессершмитта. Последнюю отправку осуществили 22 июня 1941 года. …Обратно в Туму ехали ясной морозной ночью под гирляндами звезд, и фара тепловоза художественно высвечивала плывущие прямо у окна узоры ветвей. Во мраке вагона с единственным мелькавшим, как светляк, фонариком проводницы двигались, словно в неком блаженном безвременье… Узнавал недавно у патриота и краеведа этих мест Геннадия Старостина в Туме: говорит, и сейчас такая же эта дорога. Живет как божье существо: нужна — вот и живет. Хорошо сказал про тумскую узкоколейку Вадим Миронов: «Она под стать Мещере — застенчивая труженица с неброской красотой и очарованием, оценить которые можно только неторопливым взглядом». Уверен — эту дорогу необходимо во что бы то ни стало сохранить живой. Она — часть нашей истории. Гибель ее станет необратимой и для нее самой, «застенчивой труженицы», и для сотен людей на отрешенном пространстве Мещеры, в глубинах России… Одна из причин гибели узкоколеек — сокращение добычи торфа. Он в прежних количествах уже не нужен — электростанции везде перешли на газ или мазут. Ценные леса в Центральной России в основном уже вырубили, так что и тут узкоколейкам нет назначения, тем более что сейчас прямо с вырубок увозят лес в автотрейлерах. Уходят узкоколейки. Их всё меньше, а будет совсем мало — недаром прекратили выпуск вагонов ПВ-40. В поселке Талицы Переславского района Ярославской области есть уникальный музей узкоколеек. Впечатление от его посещения с замечательной лиричностью выразил современный исследователь истории локомотивов, фотограф и писатель Леонид Макаров в небольшом эссе под названием «Старый узкоколейный вагон»: «Отслуживший свое пассажирский вагон. Клепаные тележки, облезлые бока и шесть узких окон — все стекла опущены до конца вниз. Открытые площадки. Выйди на такую, обопрись о железный кованый поручень, посмотри вокруг, помечтай… Как будет покачиваться такой вагон, весомо вздрагивать на стыках слабого пути своими четырьмя осями. Закури, если куришь, а я лучше выпью сто грамм и пойду на площадку. Там удивительно свежий, пахнущий лесом и болотами воздух, и уже не стоит на месте, а не спеша плывет наш вагон… От Вологды до Архангельска? От Рязани до Владимира? …Сколько часов мы будем ехать? А может, несколько суток? Но тот вагон поржавел и облупилась зеленая краска. Безвременье. Нет! Просто это затянувшаяся стоянка… Вот они — пять путей полусонной станции. Редкие сосны, затерянные между ними черные избы. Драночные крыши и красные кирпичные грубы. Залает где-то собака, ребенок крикнет, замычит корова. Трещат кузнечики в высокой траве. В узком открытом окошке — совсем рядом, можешь дотронуться рукой, — острый нос снегоочистителя, ненужного до следующей зимы, а на последнем пути, в дрожащем знойном мареве — два маленьких брошенных паровоза, уткнувшихся в тупик… …Трещат, заливаются кузнечики, и бабочки перелетают из одного открытого окна в другое. Стоянка четыре часа… Четыре месяца… Сорок лет. Где та заповедная лесная сторона из моих снов? Где дальняя узкоколейка с поседевшим от старости длинным и низким паровозиком? Ответит ли мне старый вагон? Может, задремать в нем под легкий шум сосен, а потом проснуться — и вот он, тот недоступный край… Старый вагон, сотвори чудо, возьми меня с собой! Тихо. Лишь бабочки перелетают из одного разбитого окна в другое». Еще в начале 2000-х годов музей узкоколейки в Переславле был связан с сетью бывшей П.Ж.Д. — промышленной Переславской железной дороги (колея 750 мм), некогда самой мощной транспортной сетью в этом краю, занятой перевозкой пассажиров, торфа и иных грузов. Десятки паровозов здесь трудились в прежние времена! Сеть тянулась от Ольховской через Кубринск с ветками на Мшарово и Талицы, где имелось депо (здание нынешнего музея), до Вексы — большой узловой станции, далее после примыкания Переславской ветки шла северным берегом озера Плещеево через дремучий лес до станции Беклемишево. Там была перевалочная станция, на которой происходила стыковка узкоколейки с главным широким ходом Москва — Ярославль. Существовало пересечение с этой узкоколейкой Ярославского шоссе в двух местах — в самом Переславле у бывшей автостанции и на Ярославском шоссе между Переславлем и Петровском в лесу, у деревеньки Говырино, где был охраняемый переезд со шлагбаумом. Теперь на эти переезды и намека нет. Окончательно узкоколейку закрыли в 2003 году. Поразительно — поезда от Переславля на Ботик Петра всегда были полны туристами, которых привлекала оригинальность такого передвижения, но все-таки закрыла эту дорогу администрация Ярославской области. Мне кажется, что следовало бы попытаться сохранить ее, вписать в Переславский заповедный комплекс — ну, скажем, использовать в туристических целях, ведь рядом, в Талицах, единственный в стране узкоколейный музей, не говоря уже о древнем Переславле с его музеями и храмами. Во всем мире узкоколейки в таких туристических местах — хороший бизнес, причем не меньший, чем на ретролиниях широкой колеи — ведь расходов на эксплуатацию узкой гораздо меньше. Не говоря уже о том, что просто память немалая для края эта узкоколейка. Впрочем, кто в наши дни думает о памяти? Беспамятное нынче настало время…Повесть о двух дорогах
Интересно сравнение двух узкоколеек; Бодайбо — Надеждинская и Дудинка — Норильск. Оно очень показательно — причем не только в области истории железных дорог, но и, думается, в гораздо более широком смысле. Протяженность у обеих почти одинаковая. Похожи и природно-климатические условия: горы, лютые морозы и метели зимой, пыль и жара летом. Конечно, в Заполярье потяжелее — на мерзлоте, в пурге и страшных ветрах, в тундре на голом месте. Однако и Бодайбо не Сочи, там свои географические тяготы — все-таки север Иркутской области, Восточная Сибирь. И в том и в другом случае имелась большая экономическая и стратегическая потребность в срочной прокладке дорог. Бодайбинское золото нужно было для пополнения золотого запаса России. Норильский никель требовался Сталину для использования в оборонной промышленности и для продажи за доллары за рубеж. Тут дело не в сравнении климатических, экономических и стратегических вопросов, а в том — как, на каких началах строились и затем работали эти дороги. Бодайбинская узкоколейка предназначалась для обслуживания золотых приисков Ленского горного округа в районе рек Бодайбо и Витима, в так называемой «ближней тайге». В 1904 году на шестидесяти приисках там добыли 431 пуд золота. Важность для экономики России этого промышленного района, таким образом, не требует комментариев. Как же сооружалась эта дорога? Арестантов на строительстве не было. Рабочих брали по найму. С самого начала было определено, что «прокладывать железную дорогу надлежит только подрядным способом. Контракты на проведение работ должны заключаться только с серьезными и ответственными хозяевами»[31]. Проект сооружения дороги был проработан хотя и быстро, но чрезвычайно тщательно (уже говорилось о том, чем кончается недобросовестность в разведке и изысканиях, а затем и строительстве дороги). Для проведения изысканий трассы в 1894 году золотопромышленники пригласили из Петербурга инженера путей сообщения С. С. Генделя. Под его руководством изучили местность, провели рекогносцировку и картографическую съемку. Гендель дал конкретные рекомендации, включая ряд весьма оригинальных решений на перспективу, которые были полностью учтены при постройке дороги и обусловили ее полную работоспособность в суровых сибирских условиях. С самого начала она задумывалась капитально — хотя, казалось бы, промышленники должны были подгонять строителей в хвост и в гриву, чтобы скорее поживиться от дороги, то есть, благодаря ей, от освоения все новых и новых приисков. Все понимали, что, если она не будет подготовлена к полноценной работе, последующие убытки окажутся куда больше прибылей. Дорога, словно полноценная магистраль, оборудовалась кранами, поворотными кругами, товарными и пассажирскими платформами, мастерскими, которые должны были располагаться в «светлом, достаточно просторном здании». На дороге действовали сигнализация и телеграфная связь, а на станциях, помимо залов ожидания, имелись буфеты (в глухой тайге!). Поезда ходили строго по расписанию, вагоны применялись двух классов — I и II. Пассажиры брали билеты в кассах, причем билеты были разноцветные — в зависимости от того, до какой станции они выдавались: красные, зеленые, голубые, оранжевые. Всё тогда на чугунке было многоцветное, это был необыкновенно привлекательный разноликий мир! В первозданной глуши ленской тайги росли пассажирские перевозки: в 1909 году по Бодайбинке провезли 57 727, а в 1917-м — 202 720 пассажиров. Какие еще нужны примеры того, как железная дорога преобразует любой край? Следует обратить внимание на то, что в царские времена условия быта для рабочих и служащих всегда обеспечивались еще до пуска дороги, в самом начале строительства (а не после, как при Сталине или на строительстве БАМа). «Предполагалось дома для служащих, служебные обязанности которых требовали их постоянного присутствия на линии, строить на территории станций. Ремонтных рабочих предполагалось размещать в казармах, которые сами же рабочие должны были для себя и построить. Как при домах служащих, так и при рабочих казармах обязательным являлось наличие хозяйственных построек, в частности, предусматривалось строительство восьми колодцев». Контроль за работой дороги осуществляло МПС, ну а статистический учет — контора дороги. Как всегда при знакомстве с архивами царской поры, поражаешься их точности, дотошности и упорядоченности. А вот от советского периода Бодайбинки не осталось вообще никаких статистических следов. Никто даже не может вспомнить, когда конкретно ее закрыли! На Бодайбинке, оказывается, не только была налажена система льгот для грузоотправителей и пассажиров («льготный тариф», «дифференцированный тариф», «многообразие сервисных услуг», «развитие сферы предложения» — все эти современные приемы транспортного бизнеса были давно и успешно разработаны до революции, причем не только на главных ходах, но и на таких вот узкоколейных линиях в глубине Сибири). Очень большое внимание уделялось бытовому обеспечению труда рабочих и служащих, имелась развитая система премий и льгот, замечательное социальное обеспечение работников: «Кроме должностного оклада, для служащих предусматривалось и наградное жалованье. Оно рассматривалось как премия „за добросовестное отношение“ к исполнению своих служебных обязанностей и выдавалось сразу по завершении рабочего года. По итогам 1915–1916 операционного года на эти цели было отпущено более 8646 руб. В связи с начавшейся Первой мировой войной все служащие „Лензолото“, в том числе и железной дороги, стали получать так называемое „военное воспособление“. Это правило распространялось и на семьи тех служащих, которые были призваны в армию и находились на фронте. По расчетам, выполненным на основании списков служащих, относящиеся к военному времени размеры „военного воспособления“ составляли 1/3 от месячного заработка. Семьи служащих получали денежную сумму в размере ¼ от оклада. Повышение оклада служащих во время войны влекло за собой увеличение выплат „военных денег“. Служащие дороги получали медицинскую помощь бесплатно. Для них предусматривались определенные социальные гарантии. Они имели право на получение месячного отпуска после года работы. „Лензолото“ учредило сберегательно-вспомогательную кассу, в которую ежегодно отчисляло 2 % от жалованья служащих… Согласно установленным правилам можно было воспользоваться услугами кассы, направив личное заявление в адрес руководства. Однако просьба удовлетворялась только в том случае, если причина, указанная в прошении, признавалась уважительной… На содержание рабочих и служащих БЖД регулярно производились закупки продуктов питания. Железнодорожники снабжались и за счет своих огородов. Многие семьи имели домашний скот и птицу». Но была и другая сторона вопроса. В 1910 году машинист паровоза на Бодайбинке получал максимально 140 рублей в месяц (при существовавшем в то время прожиточном минимуме в Ленском округе для одного человека — 18–20 рублей, для семьи из четырех человек — 52 рубля в месяц). Но, представьте себе, на «материке» это считалось мало. Попытка привлечь работать на Бодайбинку опытных машинистов с Транссиба не увенчалась успехом: за такие деньги они — сибиряки! — не соглашались работать в столь тяжелых условиях климата и быта и возвращались на Транссиб. Мастеровые, стрелочники, слесари, помощники машиниста, кочегары, путевые рабочие получали от 50 до 112 рублей в месяц (среди рабочих наибольшую зарплату имели кузнецы, котельные мастера и токари — рабочая аристократия). Казалось бы, более чем убедительные (уж в сравнении с нашими временами — точно) показатели уровня жизни. Однако сравним доходы рабочих, в том числе и машинистов, с доходами управленцев и служащих: руководители отделов управления Бодайбинской дороги получали 205–330 рублей в месяц, начальники станций — 180 рублей, дорожные мастера — 150–215 рублей, заведующий мастерской — 175–230 рублей, смотрители — 150–175 рублей. И это притом, что от мастерства машиниста на такой дороге зависело в пути буквально всё! И не только деньги были разными у разных сословий: «Значительно отличались жилищные условия рабочих и служащих. Обычным типом жилья для рабочих являлась казарма: бараки, часто без пола, с небольшими окнами и нарами в один-два ряда. Летом в казармах всегда было душно, а осенью и зимой — сыро и холодно… Служащие проживали в основном на частных квартирах. Руководители железной дороги (управляющий, бухгалтер) находились на полном содержании „Лензолото“. Квартира, отопление, освещение, прислуга, экипаж и т. д. у них были бесплатные». А уж что говорить о штрафах за каждую мелочь, которыми так грешит вся история отечественного дореволюционного предпринимательства, о сугубо «нашенском» произволе начальства, унижениях да и самих условиях тяжелого и рискованного труда. Мудрено ли, что в начале XX века, в пору ускоренного развития капитализма в России, многие рабочие с такой легкостью откликнулись на большевистскую пропаганду: что-что, а момент социального неравенства, о котором столько говорилось в малопонятных нелегальных книжечках, распространявшихся всякими потаенными людьми, был налицо. По мнению автора, именно негибкость, застарелый характер мышления у большинства представителей правящего капитала в отношении к трудовым сословиям в значительной степени привели Россию к катастрофе 1917 года… Так или иначе Бодайбинка, по некоторым данным, проработала до 1970-х годов. По-видимому, ее полностью заменило налаженное автосообщение. Данные о советском периоде ее эксплуатации, как уже говорилось, отсутствуют. Единственный вещественный памятник узкоколейке — исторический паровоз серии ГР на постаменте в Бодайбо. А теперь для сравнения — о норильской узкоколейке. Виктор Астафьев писал в «Царь-рыбе»: «„Норильцами“ тогда называли беглецов из тундры, строивших там город под незнакомым и мало кому известным названием — Норильск. Строители проводили самую северную железную дорогу — от Дудинки до будущего города. Дорога эта тут же возникла на всех географических картах». Именно в сталинские времена случилось так, что узкоколейки стали вызывать мрачные ассоциации. Не умиление тихими образами Мещеры с патриархальными Спас-Клепиками и Солотчей или уютнейшими узкоколейками Прибалтики с их словно бы игрой во «взаправдашнюю» железную дорогу на ухоженном хуторском пейзаже. Не трудовой колорит дальних уральских горных ветвей, не степная крестьянская легенда бескрайних хлебных царств Орловщины или Украины. Не ломящиеся от грузов лабазы волжских или окских пристаней и снующие паровозики возле них, не вокзалы-теремки со степенной публикой на лавочке, никогда и никуда не спешащей… Нет. Тут совсем другие образы… «12 февраля 1936 г. на временной узкоколейной дороге от Валька к Нулевому пикету открылось движение поездов. Шпалы и рельсы укладывались на временную насыпь из снега и торфа. Насыпь после полива водой смерзалась на морозе, и путь становился достаточно прочным. Капитальное строительство этой ветки было завершено в сентябре. В мае этого же года началась подготовка к строительству железной дороги Норильск — Дудинка: рубка просеки, установка на трассе палаток и фанерных бараков для строителей. В ноябре были уложены первые рельсы. Дорогу часто заносило, и на таких участках строили крытые галереи. Строительство временной узкоколейки было закончено в мае 1937 г., но в июне ледяное полотно, на котором лежали рельсы, растаяло и движение прекратилось. Началась балластировка пути, возведение мостов. Для строительства мостов через реки Дуромой и Косую лес доставлялся на вагонетках, которые катили по рельсам рабочие, толкая перед собой. Потом приспособили паруса и при попутном ветре возили лес на вагонетках под парусами. В 1939-м движение еще не стало регулярным — мешали снежные заносы, на расчистку которых выводилось более тысячи человек. Строительство широкой колеи началось в 1946 г. Нужно было срочно строить водокачки, ведь воду паровозы набирали на разъездах прямо из озер, вручную, на что убивалось драгоценное время. Еще хуже приходилось в холода, когда вместо воды использовали снег»[32]. А вот другое свидетельство: «Насыпь железной дороги Норильск — Дудинка под летним солнцем всё меньше выталкивает на свет белые кости и черепа. Во время весенних паводков вешние воды всё меньше вымывают костей заключенных из-под горы Шмидтиха — „норильской гол-гофы“. Время лечит. У природы короткая память. Летом 1935 года сюда был направлен караван судов с грузом и первой партией заключенных. Общая численность этого первого норильского этапа составляла примерно 1000–1200 человек. Строили вначале железную дорогу — узкоколейку Норильск-Валек и затем Норильск-Дудинка. На месте работ Наркомат внутренних дел приказал организовать исправительно-трудовой лагерь. Так началась история Но-рильлага. Просуществовал он до 1956 года и в 1957 году был расформирован»[33]. Нелепость, спешка, самодурство, неразбериха… ужас, нечеловеческие страдания… царство смерти и скорби… Под каждой шпалой череп и кости[34]…Вот такие ассоциации. В первое же лето норильская узкоколейка была размыта оттаявшей поверху мерзлотой и во многих местах уничтожена. Приходилось каждое лето вновь и вновь восстанавливать путь. Руководители строительства были осуждены — но что они могли поделать в спешке, при отсутствии нормальных изысканий и квалифицированных специалистов? Ведь как такового проекта строительства дороги вообще не было. Ясно, что о сколько-нибудь налаженном быте и жилье для работников дороги речи тоже не было — в невольничьем царстве не до таких материй. Барак без стекол в окне при минус пятьдесят или палатка. Стимулирование рабочих? Решалось просто: вешка между двумя идущими навстречу друг другу строительными отрядами, наверху вешки привязан мешок с табаком или с буханкой хлеба — кто первый дошел, тому и достанется. Или премируют сапогами, шапкой какого-нибудь бригадира. Еда? Баланды тарелка раз в день или кусок рыбы соленой. Социальные гарантии? Работа ежедневная по 12 часов. Отдых только по великим государственным праздникам. Заработок? Какой там заработок… Люди-скоты, люди-рабы, люди-мученики строили сталинские узкоколейки. Многие тысячи навеки застывших сердец… Их полнейшая униженность и бесправие усугублялись произволом и мучительством сытых, наглых, средневеково жестоких генералов, вертухаев, охранников НКВД. На черном фоне многотысячной полуживой массы — блеск золотых погон и зубов, пурпур упитанных щек, палачески блестящие глаза под кокардами лихих фуражек с пресловутыми малиновыми околышами. По линии, где шло столько грузов, что поезда приходилось таскать двумя паровозами, а вскоре и «на широкую путь» перешить, пускали купейные и мягкие узкоколейные вагоны — специально для начальства НКВД. И сегодня, через много лет, кажется — стонет земля на месте сталинских узкоколеек. Вот такое сравнение.Шолом Алейхем (1859–1916) «Праздношатающийся» (фрагмент)
Знаете, чем лучше всего ехать? Лучше всего, покойней, вольготней? «Праздношатающимся». Так прозвали богопольцы поезд узкоколейки, идущей мимо таких городков, как Богополье, Гайсин, Теплик, Немиров, Хащеватое и им подобных благословенных мест, где нога прародителя Адама сроду, конечно, не ступала. Богопольцы, слывущие на белом свете острословами, не нахвалятся преимуществами «праздношатающегося». «Во-первых, — говорят они, — вам нечего бояться, что вы опоздаете. Когда бы вы ни пришли, он стоит. А чего стоит то, что вам не нужно драться за место? — спрашивают они. — Вы можете проехать неведомо какое расстояние один-одинешенек в вагоне, можете, как барин, вытянуться во всю длину и переворачиваться с боку на бок сколько душе угодно». И это чистая правда. Вот уже недели три, как я путешествую в «праздношатающемся» по этим краям, и я почти всё на том же месте. Прямо какое-то колдовство! Не думайте, однако, что я огорчаюсь. Наоборот, я очень доволен. Ведь здесь я повидал столько занимательного, наслушался таких былей и небылиц, что не знаю, когда и кончу записывать всё это в свой дневник. Начать хотя бы с того, как строили эту железную дорогу. Об этом, безусловно, стоит рассказать. Когда из Петербурга пришла весть о том, что здесь будут прокладывать дорогу (министром был тогда Витте), люди говорили: «Враки! К чему Теплику, Голте или Гайсину железная дорога? Без нее не обойдутся? Не то воспитание?» Так болтали местные жители. Что уж говорить о богопольцах! Эти, по обыкновению, сыпали остротами, издевались, многозначительно показывали на ладонь: «Когда вот здесь волос вырастет!» Позже, когда в этих местах появился инженер, стали производить съемки и мерить землю, люди прикусили языки, а богопольские острословы поглубже запрятали руки в карманы. (Богопольцы обладают одним достоинством: не угадав, они не огорчаются. «Календарь, — говорят они, — тоже иногда врет…») И тут со всей округи кинулись к инженеру люди с рекомендациями, с протекциями, с письмами, с просьбами дать им работу. Что ж, люди ищут заработок! Ведь теплицкие, бершадские, гайсинские и богопольские жители давно прослышали, что при постройке железной дороги люди богатеют. Вот, к примеру, Поляков… И дельцы — не только те, что промышляют лесом и кирпичом, но и те, что торгуют рожью и пшеницей, — бросились к железной дороге. Все стали вдруг подрядчиками, концессионерами, строителями. «Наши Поляковы», — прозвали их в Богополье и принялись заранее подсчитывать, сколько они могут здесь хапнуть. Одним словом, округу охватило некое смятенье, род железнодорожной лихорадки, которая не миновала ни одного человека. Бес-искуситель, как известно, очень силен, и кому не хочется стать Поляковым в наших благословенных местах?! Конкуренция и драка между подрядчиками, концессионерами и всякими иными строителями до того разгорелись, что работу пришлось распределять по жребию. Кому Бог судил счастье и кто завоевал у инженера симпатии, тот получал работу, а кому дела не досталось, довольствовался хотя бы долей с доли. И долю эту приходилось выделить непременно, иначе обойденный давал понять, что и он знает, в какой стороне Петербург и где находится правление дороги. Люди позакладывали женины жемчуга, субботнее платье и принялись строить дорогу. При этом они потеряли всё до гроша и наказали внукам и правнукам даже близко не подходить к железной дороге. И всё же одно другого не касается: бедолаги действительно разорились, но, как они выражаются, добились своего — железную дорогу проложили. И хотя в Богополье этот поезд, как мы знаем, наименовали «праздношатающимся», всё ж люди не нахвалятся им и рассказывают о нем всяческие чудеса. Например, заявляют, что с той самой поры, как «праздношатающийся» стал «праздношатающимся», с ним еще не стряслось ни одной беды, как с иными поездами. В чем же дело? А всё это, говорят они, очень просто: тихо шагаешь — не потеряешь… И «праздношатающийся» действительно ходит тихо. Да еще как тихо! Богопольские умники, которые вообще склонны все преувеличивать, рассказывают историю, которая стряслась с их же богопольцем. Он как-то отправился с «праздношатающимся» к своему свату в Хащеватое на обрезание младенца, а прибыл к его бармицве[35]. А еще они рассказывают о бершадской девице и молодом человеке из Немирова, которые направились в условный пункт на смотрины. Пока они съехались, молодой человек стал сизым, как голубь, а девица потеряла все зубы. Из-за этого помолвка и не состоялась. Знаете, однако, что я скажу? Не люблю я богопольских остряков и не выношу их шуточек. Если я уж описываю что-либо, так только то, что вижу собственными глазами или, по крайней мере, что слышу от солидных людей, от коммерсантов.Глава 6 РУССКИЕ ВАГОНЫ
Вагонная старина
На фоне правил технической эксплуатации, истории паровозов, тепловозов, электровозов, особенностей их конструкции и прочих существенных железнодорожных премудростей быт пассажиров в вагоне и на вокзале может показаться темой второстепенной. Бывало, в очередной поездке протянешь проводнице служебный билет и «форму»[36], пройдешь в свое купе — и в путь. За окном проплывают станции, депо, локомотивы, будки, вокзалы — родной железнодорожный мир, привычные картины трудовой бессонной его жизни, которые так близки и понятны; их всегда внимательно изучаешь взглядом и мимолетным дорожным размышлением, всё в них отзывается содержанием и смыслом. А вот собственно вагон, в котором едешь, чай, белье, занавески на окнах, стук колес, едкий запах сигаретного дыма из тамбура — всё это долго было привычным обиходом пути, но не более. Лишь в последнее время я начал понимать, что обиход пассажира — это, в сущности, и есть главное воплощение чугунки. Всё прочее, что существует на ней, работает на этот обиход. Подробности перевозки грузов не менее интересны — но они не одушевлены. А в пассажирской перевозке, ко всему прочему, еще и взаимоотношения людей, настроение. Автор стал задавать себе и своим коллегам вопросы, ответы на которые, казалось бы, лежат на поверхности. Ну, например: как в старину отапливались вагоны? Когда появились чай и белье в поездах? Как происходила продажа билетов и какими они были? Что из себя представляла поездка в поезде в то или иное время? К моему крайнему удивлению, выяснилось, что никто даже из очень сведущих в железнодорожной области людей об этом почти ничего не знает. Чаще всего — либо не обращали внимания, либо не интересовались, либо не помнят. Неожиданно открылась целая непочатая страница истории железных дорог! Как уже говорилось, поездка по чугунке была получена в наследство от тройки, ямщика, почтовой кареты. На первой Царскосельской дороге, собственно, вагонов еще не было — на ней применялись, можно сказать, кареты на железнодорожном ходу. Да и была эта дорога больше прогулочного, чем собственно перевозочного назначения. Привычного для России понятия — поездка по железной дороге — Царскосельская линия в полной мере еще не породила. История дальних железнодорожных путешествий в России начинается с Петербурго-Московской магистрали, ибо это первое в истории наших железных дорог дальнее расстояние. Там-то и сложился типичный обиход поездки в вагоне. Именно на линии Петербург — Москва впервые началось полноценное, по российским понятиям, пассажирское сообщение. Кстати, оно появилось раньше грузового — магистраль, как уже говорилось, была задумана и сооружена в первую очередь для перевозки между столицами войск и чиновников, спешащих по казенным делам. Так складывалась традиция железнодорожных путешествий, описанных во многих стихах и романах, анекдотах и песнях. Начавшись на первой чугунке, стук вагонных колес вместе с гудками локомотивов привычно отсчитывает в России календарное время, исторические итоги, витки людских судеб. Дорога для рядового пассажира — обычное и вместе с тем необычное состояние. Ощущение пассажира в поезде — это всегда ощущение особенной свободы (если, конечно, это путь, совершаемый без принуждения). Отсюда своеобразная романтика дальней железнодорожной поездки: возбужденная атмосфера перрона, улыбки и слезы, машут ладошками, общаются знаками из-за закрытых окон, спеша договорить что-то несказанное. Наконец, сокровенный момент трогания поезда с места и первый стук колес, знакомства, стихийно затевающиеся в купе разговоры, любовные увлечения, которые вспыхивают, словно бенгальский огонь, дорожная бутылка и разговоры за вагонным столиком до глубокой ночи, непременные утренние чай и завтрак. Наконец — мысли при взгляде в окно на бегущий пейзаж, на проносящиеся станции, мимолетные раздумья — порой о самом в жизни важном, но в повседневной суете не столь заметном. Дорога, особенно дальняя, как-то особенно вдохновляет на это… Тот, кто бывал в петербургском музее на Садовой, 50 (Центральный музей железнодорожного транспорта), наверняка рассматривал там старинные модели и макеты различных железнодорожных «организмов», причудливые и затейливые одновременно, каждый — с многолетней тайной. Но еще интереснее пройтись по залам музея в сопровождении человека знающего. Директор музея Галина Петровна Закревская помогла мне такого человека найти — им оказался один из старейших сотрудников Яков Михайлович Митник. С первых же минут общения с ним стало ясно —передо мной вдохновенный почитатель истории чугунки и серьезный знаток ее, постигший суть дела строго. Мы с ним вначале немного побеседовали над старинными статистическими справочниками, а затем направились в таинственно безмолвные залы почтенного возраста (старейший транспортный музей в мире!). Начали с раздела экспозиции, посвященного Петербурго-Московской дороге. И возле первого же макета вагона начались открытия, которыми всегда бывает так богато начало всякого познания. …«На чугунке в пятницу замерзла барыня — в Петербург явился труп ее»… «Мороз страшный до 35 градусов доходит, я простудился и в путь пуститься не рискую, тем более что я порядком стыл и на 10 градусах, да еще 3 часа ждал на одном месте за недостатком паров на локомотиве»… Эти слова из писем Мусоргского Балакиреву, датированных январем 1861 года, мне раньше были непонятны. Как это — «замерзла барыня», «я порядком стыл»? Неужели вагоны не отапливались? И представьте себе — ознакомление в музее с моделью классического вагона I–II класса «о четырех осях» первого образца Петербурго-Московской линии (1840–1860-е годы) показало, что этот вагон не только не отапливался и не вентилировался, но не имел даже туалета[37]. Как уже говорилось, все указанные неудобства (мягко сказано!) достались в наследство чугунке от гужевого сообщения (никто не отапливал и не проветривал карету или сани и уж тем более не оборудовал их клозетом). Тем не менее одно отопительное средство все-таки было — но только для пассажиров I класса и за отдельную плату — II. В специальных жаровнях вагонная прислуга (не было еще слова «проводник») жгла дрова или уголь и калила кирпичи. Затем их клали в особые железные ящики и приносили пассажирам, которые укладывали их под ноги или под диван (поверху люди прятались от холода, как в санях, — ехали в шубах с бобровыми воротниками, в душегрейках, меховых шапках, вязаных рукавицах, укрытые меховой полостью, а простой народ — в тулупах и валенках). Тепло такие ящики даже в морозы сохраняли часа два-три. Вообще тогда отношение к зимнему холоду не было столь чрезвычайным, как сегодня, когда обычные зимние морозы трактуются теле- и радиоканалами чуть ли не сенсационно. М. П. Мусоргский, будучи выходцем из далеко не богатой дворянской семьи, в ту пору молодой офицер, конечно, не имел денег, чтобы заказать себе под ноги железный ящик с горячими кирпичами, потому и решил не ехать… Только в 1863 году, 12 лет спустя после открытия первой железнодорожной магистрали, все вагоны русских железных дорог начали оборудоваться печами для отопления сухим топливом (уголь, дрова, торфяной брикет). Печь эту ставили в середину вагона. Она хорошо грела поверху, но почти не согревала пол и углы вагона, где зимой даже образовывалась наледь. Тем не менее вплоть до конца 1950-х годов в двухосных вагонах пригородного сообщения стояла посреди вагона всё та же печь с железной трубой. Рядом находился ящик с углем. Топили эту печь проводники, а иногда и сами пассажиры. На лето печь из вагонов убирали и ставили на ее место обычную лавку. Приметливый И. А. Бунин в «Жизни Арсеньева» писал: «Я долго дивился тому равнодушию, с которым одни из пассажиров пили чай и закусывали, другие спали, третьи, от нечего делать, всё подбрасывали дрова в железную печку, и без того уже докрасна раскаленную, на весь вагон дышавшую пламенем… сидел и даже наслаждался этим сухим металлическим жаром, его березовым и чугунным запахом…» Можно себе представить, сколько бесед состоялось вокруг этой печи, и каких — за 100 лет. Слава этой печи! Нет ничего на свете уютнее теплого русского вагона студеной зимой… На самых старых вагонах I и II классов печи были изразцовыми, нарядно оформленными — однако решить проблему равномерного согревания пассажиров по всей длине вагона они не могли, да к тому же были очень тяжелыми и даже немного накреняли вагон в свою сторону относительно рельсов. Тогда же, в счастливом для российских пассажиров 1863 году, впервые начали появляться в вагонах I класса клозет и умывальник. Они располагались в общем отделении, как и сейчас. Благодаря отоплению вода в рукомойнике не замерзала. Можно представить себе радость пассажиров, когда они, войдя в вагон, обнаруживали, что в нем тепло и даже имеется сортир! В III классе туалеты появились еще в XIX веке, но умывальников не было до начала 1900-х годов, пока не начали широко внедряться вагоны «о четырех осях» и в них — водяная система с верхним бачком и принудительным смывом унитаза. Тем не менее в первых вагонах Петербурго-Московской магистрали наряду со многими обескураживающими неудобствами был ряд и совершенно незаслуженно забытых вещей, которые обеспечивали пассажирам немалый комфорт. Во-первых, сиденья: это были массивные широкие кресла с высокими спинками в вагонах I класса, а во II классе стояли мягкие диваны (скамьи) — на пружинах, с красочной обивкой ярким цветным сукном. Так вот в этих вагонах у пассажира была возможность менять положение спинки кресла! Вы хотите ехать лицом по ходу движения, или расположиться своей компанией напротив друг друга, или отвернуться от господина, который нещадно храпит, — пожалуйста: перебросьте спинку (было там специальное устройство) на другую сторону дивана — вот и всё. Кроме того, окна в таких вагонах открывались снизу вверх, а не наоборот, как сейчас. Летом пассажир мог ехать, высунув наружу локоть, наслаждаясь единением с попутным миром за окном. Если нужно было закрыть окно (дождь, холодно, ветрено, дымно), нажатием сверху вниз сделать это было гораздо проще, чем сейчас снизу вверх. Наконец, еще одно существенное преимущество: эти вагоны были длинными и имели четыре колесные оси, а не две-три. Позднее от этого принципа отошли на целых 20 лет. Во всяком случае, по иронии судьбы первые вагоны для Петербурго-Московской дороги, созданные по американским образцам и строившиеся Александровским заводом в Петербурге, гораздо больше напоминали теперешние, чем вагоны постройки 1860–1880-х годов, которые имели меньшую длину и число осей. Но как же холодно было в таком вагоне зимой! В нем не имелось не только печки, но и двойного остекления окон и утепленного пола. Отделывали вагоны шикарно — рамы окон и двери делались из красного дерева, стены отделывались под дуб или ясень, обивка диванов была необыкновенно живописна и декоративна, рукоятки и ручки сверкали начищенной медью, латунью или бронзой — а вот элементарные жизненные нужды пассажиров не обеспечивались. Спать в первых вагонах пассажир мог только сидя, в лучшем случае — полулежа. Спальные места в вагонах появились с 11 августа 1866 года, когда Ковровские мастерские построили первый российский вагон, оборудованный «приспособленьями для спанья». В нем впервые начали выдавать пассажирам постельное белье и подушки. Первый в России спальный вагон тоже появился всё на той же дороге Петербург — Москва[38], с которой началось вообще всё. Поездка от Москвы до Петербурга вплоть до середины 1860-х годов длилась больше двадцати часов, и пассажиры проводили их сидя, одетыми. Но после карет, саней и дилижансов такое путешествие казалось чудом, приводившим в восторг. Первые вагоны Петербурго-Московской дороги имели сплошное остекление по типу дачной веранды, то есть почти без стенных промежутков между окнами. Теплее от этого в вагоне, конечно, не было, а вот светлее — безусловно. Конечно, такая конструкция кузова была Далеко не самой прочной и безопасной для пассажиров. На входе в вагон были устроены сени — широкие открытые площадки с фигурными перилами g навесами. Пассажир мог выйти из вагона в сени, чтобы «обозревать виды окружающей природы и наблюдать за движением». В сенях также был размещен ручной тормоз, который крутили кондуктора. Тамбуров еще не существовало, из сеней входили прямо в вагон. Вмещали такие вагоны в I и II классе 30 человек, в III и IV — 36 человек, то есть столько же, сколько в наши дни вмещает купейный вагон. В летнее время вагоны III класса вообще представляли из себя открытую платформу со скамейками без всякой крыши. Опять-таки не следует возмущаться: кто устраивал крышу на крестьянской телеге, в которой в ту пору ездила вся Россия? Следует принять во внимание, что вплоть до 1946 года (то есть до появления первых цельнометаллических вагонов, или коротко — ЦМВ) все пассажирские вагоны в России, а затем и в СССР, за исключением служебных салон-вагонов типа Полонсо и спальных вагонов Международного общества, были деревянными. Раму вагона делали из дуба или ясеня, основные стойки каркаса кузова — из ясеня или из лиственницы, обшивку потолка, крышу и стены вагона — из сосновых или еловых досок. Отделка деревом создавала весьма хороший настрой, но, по сути дела, это был карточный домик. При крушении (которые происходили достаточно часто), если оно случалось из-за столкновения поездов на скорости, вагоны в результате соударений иногда вставлялись один в другой — в служебной терминологии такое хладнокровно называлось «телескопированием». Это была настоящая мясорубка. Никакое самое прочное дерево не могло выдержать страшных ударов и спасти людей. Невелика была и долговечность таких конструкций вагонов — дерево рассыхалось, давало трещины, разбухало от влаги. Тем не менее русский пассажирский вагон на протяжении ста лет был полностью или хотя бы частично деревянным! Крыши первых вагонов обтягивали парусиной, пропитанной смолой. Считалось, что это хорошая защита не только от дождя, но и от солнечных лучей; пример, на дорогах Туркестана некоторые вагоны до революции имели крыши, обтянутые белой парусиной, и плетеные сиденья. Затем стали обшивать крыши железом. Снаружи вагон обивался досками, деревянной рейкой либо стальными листами, окрашенными под цвет того класса, который имел вагон. Обивка металлом при случае не мешала вагону гореть, как огромному факелу, тем более что между основными листами наружной обшивки был запрессован еще целый слой деревянной пробки. Во время войн при обстрелах и бомбежках вагоны быстро загорались, легко повреждались взрывной волной и осколками. Через считаные минуты от вагона оставались только рама (если она была металлическая), швеллеры, колеса с рессорами, цепи и стяжной крюк — одно железо… Конечно, определенные противопожарные меры применялись: отопительную печь или котел устанавливали только на лист железа или чугуна или обивали войлоком и железом всё отопительное помещение. Запрещалось «использовать в устройстве вагонов вату, укладывать кокосовые половики». В 1890 году особым циркуляром запретили использовать для освещения вагонов любые минеральные масла из-за возникавших пожаров. Чем был лучше этого масла в пожарном отношении керосин или газ — сказать трудно… Так или иначе в вагонах «доисторического» образца пахло деревом, лаком, копотью свечей или керосиновой гарью, нагретой жестью фонарей, печью. Такие запахи сопровождали первые железнодорожные странствия и еще очень долго не покидали вагоны чугунки.Отопление
«Исследования о надлежащем отоплении пассажирских вагонов на русских дорогах, ввиду относительно сурового климата России и длинных переездов, совершаемых пассажирами, давно уже составили предмет изучения нашими техниками и одну из забот как правительства, так и железнодорожных обществ», — гласит хроника 1874 года, когда только еще создавалась железнодорожная отрасль. Вот как серьезно: даже одну из забот правительства. В бытность на посту главноуправляющего путями сообщения графа Клейнмихеля такой заботы у правительства не было — напротив, в николаевские времена отношение к пассажиру на чугунке было высокомерным и даже презрительным. Клейнмихель, например, заставлял пассажиров первых поездов проходить в вагоны… только с непокрытыми головами! Немудрено, что при таком отношении к людям так долго решался вопрос об отоплении вагонов. Когда заметало в пути поезда, замерзали пассажиры (что и засвидетельствовал М. П. Мусоргский) и происходили тому подобные в ужас приводящие случаи, Клейнмихель и Бенкендорф (по своей жандармско-цензурной линии) попросту замалчивали их. К тому же в грабительские для России времена создания и начала деятельности Главного общества российских железных дорог (вторая половина 1850-х годов) развитие вагоностроения происходило полностью на иностранный манер, что отнюдь не повышало комфорта проезда пассажиров. Климат Западной Европы не требовал сколько-нибудь серьезного отопления поездов — поэтому и в России долгое время вагоны европейского «каретного» образца, навязанные Главным обществом, не оборудовались даже элементарной печью. Лишь после того как главноуправляющим, а затем и первым министром путей сообщения России стал П. П. Мельников, определивший ориентацию на паровозы и вагоны отечественной разработки и производства, проблема отопления пассажирских поездов начала решаться системно. Одной из причин такой подвижки стала общественная гласность, наступившая после кончины Николая I и отмены крепостного права. Картины зимних кошмаров на чугунке получили, наконец, огласку. Изменилось само отношение к понятиям «человек» и «пассажир». И сразу появилось отопление в поездах. Этот факт приводится как один из фактов железнодорожной истории, который, имея, казалось бы, лишь локально-ведомственный масштаб, тем не менее определяет в истории страны целую ступень развития общественного сознания[39]. В 1866 году Ковровские мастерские, один из ведущих в России поставщиков вагонов до революции, впервые в мире внедрили паровое отопление от вагонного котла, а в 1877 году, тоже впервые, применили водяное отопление, сохранившееся по сей день в поездах наряду с электрическим. В 1871 году Главным обществом российских железных дорог (во вторую пору его существования, когда средства были уже в основном в руках отечественных предпринимателей) была разработана программа конкурса на лучший способ отопления вагонов. Но премию по этому конкурсу так никто и не получил… В середине 1870-х годов Министерство путей сообщения официально признало неудовлетворительным печное отопление вагонов. Правда, неудовлетворительным лишь для состоятельной («чистой») публики — прочая еще долго грелась у всё той же печи. 12 декабря 1875 года вышел циркуляр Технико-Инспекторского комитета железных дорог № 7157, который гласил: «Ввиду неудовлетворительности отопления пассажирских вагонов печами, в особенности вагонов I и II классов, г. Министр Путей Сообщения изволил признать необходимым, чтобы такое отопление в вагонах I и II класса было постепенно заменяемо более усовершенствованными системами… О таковом распоряжении Технико-Инспекторский Комитет железных дорог имеет честь уведомить Советы Управлений и правления Обществ железных дорог для надлежащего исполнения» (каков стиль! — А. В). На этом забота о пассажирах не закончилась. 23 апреля 1876 года циркуляром № 1913 было предписано, «чтобы внутри всех пассажирских вагонов были вывешены в зимнее время термометры, по которым можно было бы наблюдать за равномерным отоплением вагонов». Инспекторам железных дорог этим циркуляром предписывалось производить тщательный контроль за температурой воздуха в вагонах поездов в холодное время года «с донесением о результатах в министерство путей сообщения». Был издан также циркуляр, предписывавший машинистам снижать скорость при сильных заносах и морозах «свыше 20 градусов по Реомюру», чтобы к тому же «не допускать поломки подвижного состава и рельсов», причем даже в тех случаях, когда повышения скорости требовала необходимость нагона опоздания (циркуляр Технико-Инспекторского комитета железных дорог № 7341 от 20 декабря 1875 года). Каковы же были «более усовершенствованные» системы отопления? По тогдашней традиции обозначение каждого инженерного устройства сопровождалось непременным указанием фамилии его создателя. Традиция замечательная, истинно культурная и в то же время настраивающая на ответственность. Как жаль, что от нее отказались в середине XX столетия! Ведь упоминание фамилии инженера уместно лишь тогда, когда созданное им устройство работает хорошо. В противном случае фамилия творца устройства начинает испытывать от своего присутствия словно бы некое неудобство… Итак, система русского инженера барона Дершау: центральное паровое отопление пассажирских вагонов. Она была применена более чем в 1500 вагонах главнейших дорог — Николаевской, Петербурго-Варшавской, Московско-Курской, Московско-Рязанско-Казанской, Козлово-Воронежско-ростовской и др. При системе Дершау источниками тепла могли служить или один большой паровой котел на весь поезд, установленный в специально приспособленном вагоне, который назывался вагон-паровик, или «вагон парового отопления», либо в составе поезда располагали несколько малых паровых котлов, каждый из которых был способен греть по два-три вагона. Такие малые котлы устанавливались в специальных помещениях в вагонах II–III классов. Вагон-паровик ставили в середину состава для более равномерного прогрева всех вагонов паром. Это был двухосный (или, как говорили в старину, «двухосевый», то есть на двух осях) вагончик с окошками, помещениями для котла, проезда машиниста и его помощника и для хранения топлива. Были вагоны-паровики маленькие и побольше, в зависимости от размеров поездов, в которые их ставили. Пар из паровика проходил сквозь вагоны по трубам, которые между вагонами утеплялись войлоком и обертывались клеенкой. От этих труб и грелись вагоны. На лето вагоны-паровики консервировались и ставились в запас. Прослужили они в поездах до 1940-х годов. Ни одного такого вагона, к сожалению, не сохранилось. Другой способ парового отопления поездов — от паровоза. Он и сегодня применяется в Европе на ретропоездах. Этот способ годится только при небольшой длине составов, поэтому в России с ее длинными пассажирскими поездами он прижился не везде. Паровая труба от паровоза шла поверху тендера. Затем через гибкий рукав, обернутый войлоком и тканью, она сообщалась с вагонной отопительной трубой (система Бендера). Там она шла под потолком и имела ответвления на «холодильники» (батареи). В I и И классах полагался отдельный холодильник на каждое купе, а в III классе трубы шли изгибами вдоль стен вагона. Система была оборудована предохранительными клапанами (на случай, если на паровозе давление пара превысит предел) и продувкой. При паровом отоплении полностью холодный вагон нагревался за полтора часа. Надо сказать, что автор, побывав в Польше по приглашению тамошних любителей железных дорог и проехав из Варшавы в Вольштын в поезде с паровым отоплением (состав отапливался от паровоза, снизу из-под вагонов струился пар), запомнил: воздух в вагоне был суше, уютнее и приятнее, чем бывает при обычном водяном отоплении. Уже в 1860-х годах был изобретен также предок современного калорифера. Воздух снаружи по трубе, которая поворачивалась раструбом навстречу движению, поступал внутрь вагона, там проходил сквозь ребра нагревательного устройства и через заслонки, которые пассажир или проводник могли открывать или прикрывать, попадал внутрь вагона уже нагретым. Такой вид отопления в основном применялся в III классе. Понятно, что этот «калорифер» мог работать только на ходу, а на стоянке тепло через него только терялось, а вот запах паровозного дыма проникал в вагон. Так что от таких устройств быстро отказались. Водяное отопление требовало отдельных водогрейных устройств в каждом вагоне. Наибольшее распространение на железной дороге получила система Леонова. Воздух в вагон входил через горячий водяной радиатор, а выходил наружу через вентиляцию. Вагон при таком способе нагревался за два-три часа, и тепло по нему распространялось весьма равномерно, перепад температур между верхом и низом вагона, полом и стенами был совсем небольшим. Менее распространенной была система Беккера, при которой в воду добавлялся глицерин для понижения точки замерзания (предок антифриза и тосола). Вода, нагревшись в «очаге», поднималась по змеевику, проходила по трубам в два ряда по вагону и затем, охладившись, вновь стекала в змеевик. Чем же объяснить, что вагоны III класса (в которых плакали, пели и лузгали семечки) топились обычной печью или нагретым воздухом, а вагоны I и II классов, в которых, как известно по блоковскому стихотворению, молчали, культурно отапливались паром или горячей водой? Я спросил об этом у Якова Михайловича Митника и, к своему удивлению, немедленно получил ответ. «Так ведь дорого же!» — воскликнул он. Дело в том, что паровое и водяное отопление действительно гораздо дороже печного. Кочегару малого вагона-паровика или машинисту большого нужно было платить жалованье (в деньгах конца XIX века от 15 до 35 рублей в месяц с премиями плюс 2–3 рубля на тысячу верст пробега). Если малые котлы («котелки») стояли в вагонах, то для их обслуживания требовались отдельные истопники — один на один — три вагона, в зависимости от их длины — опять плати жалованье. Машинистам пассажирских паровозов назначались дополнительные нормы расхода топлива при подключении к паровозу отопления вагонов. Что же касается стоимости отопления вагонов, то на оборудование по системе Дершау во второй половине XIX века на каждый вагон I или II класса, «смотря по длине вагона», расходовалось от 560 до 936, а на вагон III класса — до 375 рублей. Такая дороговизна объяснялась тем, что охочее до барышей Главное общество всё отопительное оборудование закупало за границей. После того как уже в бытность П. П. Мельникова на посту министра началось «изготовление всех принадлежностей вагонов в Империи», расходы на целый состав российского производства с одним нагревательным котлом составляли уже 150–265 рублей — разница ощутимая! В четырехосных же вагонах экспрессов Международного общества пароводяное отопление стоило до 1200 (!) рублей на вагон. Водяное отопление по системе Леонова или Беккера обходилось 320–370 рублей на вагон. А простая печка стоила от 50 до 80 рублей. Сто верст отопления одной печкой стоили примерно 80 копеек в деньгах 1870–1880-х годов. Дров она расходовала в сутки четверть кубометра, либо 4 пуда каменного угля или 2 пуда антрацита или кокса. Внутри обкладывалась кирпичами по глине, топку имела маленькую с поддувальцем. Труба от печки шла сквозь крышу вагона и кончалась воронкой, наполненной песком, которая отделяла дерево на крыше от горячего железа печной трубы. Вот и всё. Печка — самый надежный вид отопления. Вода в системе может замерзнуть, трубы — потечь или разморозиться. Поезд может подолгу стоять без паровоза. Вагон-паровик или «котелок» системы отопления могут испортиться. А вот печка — никогда. Поэтому резервными печками оборудовали все вагоны даже после того, как появились паровое и водяное отопление. Куда же денешься на Руси без печки! Вагон, оборудованный печным отоплением, не мог быть большим — в этом состоит одно из объяснений того, почему пригородные вагоны да и многие другие вагоны в России так долго выпускались короткими. Лишь в 1928 году появились четырехосные вагоны Ленинградского завода имени И. Е. Егорова, знаменитые «двадцатиметровики» (длина 20,3 метра), ставшие самым массовым типом советского пассажирского вагона вплоть до 1950-х годов. Они были оборудованы водяным отоплением и канализацией, в том числе и в пригородном исполнении.Вентиляция и освещение
Вентиляция вагонов тоже требовала специальных устройств — вентиляторов. Их выпускные трубы на крыше завершались особыми «грибами», придававшими старинному пассажирскому вагону столь характерный вид. Эти «грибы» назывались дефлекторами или флюгарками. Они прикрывали вентиляционную трубу от снега и дождя. И сегодня, создавая для детей игрушечные вагоны, дизайнеры не могут обойтись без «грибов», хотя на железной дороге их уже осталось совсем мало. А. Августынюк и М. Гвоздев в книге «Первая магистраль» пишут: «Вентиляторы на крышах вагонов ставились почти с самого начала вагоностроения. Но они представляли собой большей частью обыкновенные отверстия, через которые вместо чистого воздуха в вагон проникала пыль. Отверстия быстро забивались грязью». Употреблялись вентиляторы самых разнообразных конструкций соответственно огромному разнообразию русских вагонов: систем Вольперта, Фехта, Лейкока, Кеминг-Лейтона, вентиляторы-фонари Пинча, русские флюгарки Беляева, оконные клапаны, с 1896 года — усовершенствованные системы Коршунова, с 1901 года — системы Крицкого, а затем вытяжные с дефлекторами Григоровича. Но, несмотря на множество систем, вагонные вентиляторы, как правило, работали неэффективно — и так до сих пор. Пассажиры по-прежнему предпочитают открывать окна в купе и коридорах. А ведь во времена паровозов не всегда можно было ехать с открытыми окнами — паровоз не просто дымил, но еще и тянул за собой целый шлейф мелкой гари и кусочков угля. В жару поездка становилась мучением, потому что нельзя было открыть окон, ибо пассажиры от этого покрывались угольной пылью и сами начинали выглядеть, как кочегары, становились черными простыни и наволочки. При этом в дальнем пути на большинстве поездов сутками и помыться было негде. Еще до середины 1970-х годов «грибы» можно было увидеть на крышах вагонов дальних поездов и старых электричек с вручную раздвигавшимися дверями. Правда, они уже больше были похожи не на грибы, а на круглые кофейные чашки. Сегодня нет их на новых вагонах — они заменены кондиционерами, а ряд индивидуальных флюгарок — одной единственной, выпускающей «испорченный» воздух из общего коллектора. Освещение восковой или сальной свечкой, конечно, было недостаточно ярким. Поэтому обер-кондуктор, проверяя билеты, всегда имел при себе ручной фонарь. Свечи сначала горели в светильниках под потолком, и их часто через вытяжку задувало ветром, но потом, чтобы они не гасли и не коптили, для них сделали специальные осветительные фонари с вытяжками, расположив их на стенах вагона. Казалось бы, простая вещь — а для ее усовершенствования, то есть изобретения такого фонаря, в котором к свече подводилось бы достаточное количество воздуха (чтобы не было копоти) и при этом не задувало бы огонь, понадобилось 15 лет (впервые — 1865 год). В пригородных поездах такой вид освещения прослужил вплоть до 1950-х годов. Восковые и сальные свечи начали постепенно заменять стеариновыми еще в XIX веке. Чего греха таить — кондуктора и проводники нередко укорачивали эти свечи пополам (не без собственной выгоды). Каждая железнодорожная свеча маркировалась выдавленной эмблемой «М.П.С.», инициалами дороги и иногда державным символом. Во всем, в каждой мелочи быта присутствовали тогда смысл и значительность… Подсвечники и свечные фонари с особыми круглыми подставками или гильзами для свечей делались из жести (отсюда своеобразный едкий запах, возникающий при горении таких фонарей). Считалось, что одна стеариновая свеча горит 7,5 часа и каждый час ее горения стоит 1,25 копейки, а фунт свечей стоил 28 копеек (по ценам 1890-х годов). Запаса нефтяного газа хватало на 36 часов непрерывного горения газового фонаря, после чего его нужно было заправлять. Считалось, что один газовый светильник равен по яркости шести свечам. Для производства газа железные дороги строили и содержали специальные газовые заводы. Электрическое освещение впервые появилось в вагонах для обычных пассажиров в 1912 году — до этого оно использовалось только в салон-вагонах для важных особ, экспрессах Международного общества и в императорском поезде. Впервые электроосвещение внедрили на служебном вагоне Юго-Западной дороги в 1896 году, но это был, скорее, эксперимент (а начали экспериментировать еще в 1884-м). Ток для освещения брали не от аккумуляторов вагона, как сейчас, а от паровой динамки, находившейся в специальном помещении в поезде. Пар для нее приготавливали тут же от индивидуального котла или брали от паровоза, воду для котла брали «из поездного тендера». Экспрессы Международного общества спальных вагонов освещались от вагона-электростанции, находившегося в составе поезда, а после от отдельного генератора на каждом вагоне. Из фонарей, висевших в вагонных проходах и в купе, дым и копоть отводились наружу через обычные трубки, которые на старинных фотографиях легко просматриваются на крышах вагонов рядом с «грибами» вентиляторов. Свечные фонари даже назывались «стенными». В просторечии пассажиры звали их «коптилками». В мае 1882 года VIII отдел Императорского Русского Технического общества по просьбе МПС исследовал все возможные варианты освещения пассажирских вагонов, причем возглавлял этот процесс член отдела Николай Ильич Чайковский — старший брат знаменитого композитора. Результаты исследований оказались не слишком удачными: ни один из проектов не был признан единственно подходящим и уж никак не мог удовлетворить всем условиям конкурса — а они требовали, «чтобы данный вид освещения не представлял опасности для пассажиров, не был дорогостоящим, не сопровождался бы копотью и неприятными запахами, предоставлял бы возможность пассажирам читать на любом месте вагона». Электроосвещение в поездах удалось широко применить лишь в 1920–1930-х годах на классических вагонах Ленинградского завода имени Егорова (имеющих в железнодорожной среде прозвище «егоровцы»), оснащенных аккумуляторами. После Великой Отечественной войны, когда состояние парка пассажирских вагонов было в основном плохим, применялся еще один вид освещения поездов. Рассказал мне о нем крупнейший знаток истории железных дорог России, почетный железнодорожник, машинист первого класса, ветеран Юрий Савельевич Оберчук — мой учитель, с которым мне посчастливилось не только общаться и быть занятым сохранением паровозов, но и иметь поездную практику на паровозе и электровозе. Когда я спросил его, как освещались вагоны после войны, он сказал: «От паровоза. У нас на СУ стоял специальный пятикиловаттный генератор для освещения поезда, мы его подключали к вагонам через пинч».Конструкции вагонов
Кстати сказать, именно требования расстояний и климата в первую очередь обусловили самобытный облик и конструкцию русского пассажирского вагона в сравнении с европейским. Во времена первого царствования Главного общества, то есть культа иностранщины, российскому пассажиру, как уже говорилось, предлагался сугубо европейский тип вагона. Это были скорее большие кареты на железнодорожном ходу, у них даже стены кузова были закругленными книзу. У таких вагонов не было сквозного коридора (!), тамбуров, туалета, умывальника и печи. Вход в купе (тогда писали — купэ) осуществлялся сбоку, через персональную дверь для каждого купе, словно в автомобиль. Эта дверь раскрывалась наружу и создавала негабарит. Зимой при таких распахиваниях выхолаживало весь вагон. Места были только для сидения. В туалет ходили в багажный вагон, но сделать это можно было лишь с риском для жизни, потому что не существовало внутренних сквозных проходов между вагонами и перейти можно было только по мостикам вдоль поезда, держась за поручни, и по соседним боковым ступенькам (!). За такие ощущения сегодня брали бы дополнительную плату — «экстрим»… Не все вагоны были с тормозами, и конечно же они не имели никакого отепления окон. В помещении для пассажиров было тесно (европейские вагоны и сейчас гораздо теснее, чем вагоны отечественного габарита). То, что вполне сносно было для Европы с ее короткими расстояниями и мягким климатом (такие вагоны покупали в Англии, Франции и Бельгии), совсем не годилось для России. Тем не менее названные страны диктовали тогда России свою волю в любых железнодорожных вопросах. Россия с ее зимами и беспредельными пространствами предъявила собственные требования к вагону — вместилищу странствующих судеб. Обратимся к «Справочнику по российским железным дорогам», изданному в Петербурге в 1890 году: «Существующие типы пассажирских вагонов на русских железных дорогах находятся в тесной зависимости от требований комфорта. Переезды и путешествия при посредстве железных дорог в России, по причине больших расстояний между разными населенными центрами и сравнительно малой скорости движения поездов, не могли не вызвать требований возможно больших удобств внутреннего устройства вагонов. Известно, что Россия в удовлетворении таких требований оказалась впереди всех европейских государств. Русские железные дороги первыми снабдили все пассажирские вагоны больших линий ватерклозетами и отхожими местами и первыми же позаботились о спальных приспособлениях, составляющих один из самых существенных элементов комфорта при долгих переездах. Даже в отношении введения специальных спальных вагонов Россия оказалась впереди всех». Так появились первые вагоны Ковровских мастерских 1866 года, в которых использованы все выгоды просторного мельниковского габарита (его еще называют русский габарит). Внутри вагона появился сквозной проход. Двери и окна были оснащены двойным утеплением (окна на лето оставлялись одинарными, а на зиму делались двойными). Вместо открытых площадок и сеней были устроены закрытые тамбуры (в 1868 году) со сквозной дверью и фартуком для перехода в соседний вагон, с боковыми дверями для входа пассажиров. Сделали дополнительно утеплительные двери между тамбуром и проходом. Переходы между вагонами укрывались сжимавшимися «гармониками» или «суфле». Нижнего закругления кузова не применялось — у русского вагона он был только прямым для удобства и простоты строительства, а также потому, что пешеходные мостики снаружи вагонов, из-за которых, собственно, и делалось закругление, стали ненужными. Сверху на некоторых вагонах был ряд осветительных окон («фонарей»), который напоминал как бы некую мансарду. Эти окна иногда использовались для осмотра поезда и наблюдения за дорогой (осмотрщиков так и называли — дозорные). Обычно эти осмотрщики ехали в почтовых или багажных вагонах, часто имевших специальные будки над крышей (такие вагоны еще называли «бригадниками»). На крыше непременно выстраивались в два ряда «грибы» — флюгарки и трубки для выпуска дыма из осветительных фонарей. Наконец, впервые в истории наших железных дорог в 1865 году московским заводом Бремме и Левестама был выпущен мягкий вагон, имевший диваны с подъемными спинками, представлявшими собой спальные места (по-нашему — верхние полки). Это было первое четырехместное купе со спальными местами. Русский (мельниковский) габарит позволял иметь ширину полок до 75 сантиметров, а длину до 2 метров — это очень большое удобство для пассажира. Между прочим, высота вагона в данном случае тоже существенна: наш габарит допускал весьма объемные помещения купе I–II классов — а значит, там лучше дышалось. А в III классе в некоторых случаях располагалось по три полки вертикально и на самой верхней тоже ехали пассажиры, это разрешалось официально. Когда дошел черед до Столыпинских реформ и в Сибирь хлынул целый поток переселенцев, были созданы даже двухэтажные вагоны IV класса системы Рыковского с деревянными лавками на 106 мест (впрочем, не получившие распространения в России — а вот в Западной Европе вагоны двухэтажной конструкции встречаются до сих пор). Любопытно, что в этих вагонах, по сведениям известного исследователя истории транспорта петербуржца Ю. Л. Ильина, имелись кухни и приспособления для кипячения молока для детей (ехали-то далеко) и в то же время располагались… пирамиды для ружей, «котлы для приготовления щей и каши и самовар не менее чем на 15 ведер». Это неудивительно: автор полностью согласен с Ю. Л. Ильиным, который утверждает, что многие российские вагоны — например, классические «18-метровики» — предназначались для быстрого «конвертирования» в санитарные. Переделка вагона происходила несложно, кроме того, вагоны имели так называемый створный угол тамбура для удобной закладки носилок при загрузке раненых. Первый в России санитарный поезд, специально оборудованный для военно-медицинских целей, появился в 1877 году во время Русско-турецкой войны (один из таких поездов «был устроен» и находился под личной опекой императрицы Марии Александровны, другой — тогдашней цесаревны-наследницы Марии Федоровны), однако снять в обычном вагоне поперечные полки и заменить их продольными санитарными койками не составляло особого труда. Кое-где «санитарки» — переделанные для военно-санитарных нужд обычные плацкартные «егоровцы» — сохранились до начала XXI века благодаря тому, что их держали в военном запасе по требованию Министерства обороны (участие этого ведомства вообще оказалось необыкновенно плодотворным для сохранения железнодорожных раритетов в России). Русский вагон III класса — одно из ярких проявлений гуманности чугунки. Благодаря своему габариту он способен увезти много пассажиров за весьма умеренную плату (а снизить ее можно только за счет увеличения числа мест в вагоне). В нем достаточно тепло даже в сильные морозы. Лавки или полки у него жесткие, без обивки (отсюда взялся долгое время бытовавший термин «жесткий вагон», исчезнувший из практики лишь в 1990-х годах, когда все вагоны дальнего сообщения стали так или иначе мягкими), зато этих лавок много. Две верхние полки в III классе, когда их опускали со стен, соединялись вплотную, и улечься на них могли сразу трое. В начале XX века строились и вагоны IV класса для Доставки рабочих на заводы из пригородов (отсюда пошло название «рабочий поезд»). Они были с лавками для сидения, близко стоявшими друг к другу, — самые настоящие прототипы современных электричек. Иногда это были обычные товарные вагоны, в которых делались лавки, клозеты, печки и встраивались в стены окошки. После революции народ почему-то прозвал поезда, составленные из таких вагонов, «Максим Горький» (видать, ехать в них было несладко). После войны из-за нехватки классных (то есть пассажирских) вагонов использовали в пригородном сообщении товарные теплушки, в которые устанавливали лавки и печь. Собственно, слово «теплушка» отсюда и пошло: оно означает товарный вагон с отопительной печью. Отнюдь не лирическое отступление. Надо сказать, что автор покатался в теплушках уже в наши дни, во время обкаток паровозов с товарными поездами, и должен сообщить, что ехать в них очень изнурительно из-за грохота колес, утомительного гула, ударов и рывков вагона. Печь требует постоянного подбрасывания топлива, вблизи жжет, а даже при незначительном отдалении от нее тепла уже не хватает. Недаром теплушки делили перегородкой на отопительный отсек с лавками и помещение для провоза груза, оружия или лошадей. Нормальный русский двухосный товарный вагон (НТВ — знаменитая в железнодорожной среде аббревиатура, она до сих пор является своего рода эталоном) вмещал 40 человек солдат или восемь лошадей, что и было написано на стенах его кузова. «Эту песню в эшелоне распевали много дней, и была такая надпись на вагоне: „Сорок человек, восемь лошадей“» (это «Эшелон» Джанни Родари в переводе С. Маршака. В Италии, кстати, таких вагонов нет! — А В.). Впрочем, артиллерийских лошадей вагон по норме вмещал шесть, потому что в артиллерии применялись тяжеловозы, которые были крупнее обычных коней. Когда эти НТВ оказывались в хвосте состава, качка и рывки такого вагона на скорости были настолько сильными, что хвостовые кондуктора привязывались к стойкам тормозной площадки, как на самолете, чтобы не вылететь прочь. Еще один виток благоустройства и гуманизма. Когда проложили Транссибирскую магистраль, на которой в пути между Петербургом и Владивостоком люди проводили целые недели, были созданы вагоны III класса сибирского типа, в которых число мест для сидения днем равнялось числу мест для лежания ночью (40 мест). Пассажиры III класса получили места для лежания. Надо сказать, что впоследствии полками на манер III класса, — соединяющимися вплотную для «спанья вповалку», — оборудовались в Сибири и вагоны IV класса. Вагоны для переселенцев вмещали 81 человека — ровно столько, сколько может вместить нынешний общий вагон. Впрочем, учитывая, что до революции существовало громадное многообразие типов вагонов и строились они очень многими заводами России (крупнейшие — Ковровские мастерские, Коломенский, Путиловский, Русско-Балтийский, Брянский, Сормовский, Усть-Катавский, Верхне-Волжский, Мытищинский и другие; всего в России в 1914 году имелось около тридцати тысяч пассажирских вагонов), никакого стандартного числа мест в вагонах, как сегодня, конечно, не существовало. Ведь было много частных дорог, каждая со своей политикой, вкусами и нравами. Например, имелись варианты вагонов с салонными отделениями, с расположением печки и туалета не по концам вагона, а посередине, с совмещением в одном вагоне купе разных классов или пассажирского помещения с багажным или почтовым — так что число мест просто не могло быть стандартным. Парк пассажирских вагонов систематизировался только к 1913 году (как и парк паровозов) — конструкции были отшлифованы и выверены самим опытом перевозок. Надо сказать, что в 1870–1880-х годах наиболее популярными были вагоны на трех осях («трехосевые») длиной 12–16 метров, а не на двух или четырех. Сегодня это уже полный анахронизм. Вообще остается загадкой, почему на целых 20 лет практически полностью прекратили строить четырехосные вагоны, с которых начинается история пассажирского сообщения в России. На долгое время после открытия магистрали Петербург — Москва вагоны стали более короткими и менее вместительными (12–24 места в I–II классах и до 40 мест в III классе). Отчасти это было связано с большим количеством вагонов иностранной постройки (63 % в 1880 году), которые были короткими и маловместительными. Однако и русские заводы долго строили двух- и трехосники, пока в 1892 году не появились классические четырехосные «18-метровики» Ковровских мастерских, представлявшие собой коренную и сугубо русскую переделку французского вагона. Автору доводилось ездить в музейном двухосном вагоне III класса на деревянной скамейке в ретропоездках в Ленинграде и Москве в 1989 году (тогда, в тот светлый исторический момент надежд, такие поездки только начались в нашей стране). Какие же ощущения настигли сразу же, как только поезд, ведомый паровозом серии СО, выбрался из долгой улицы путей Московского вокзала и побежал по главному ходу? В первую очередь — очень гулкий и неспокойный ход, немалая тряска, качка. В вагоне «о трех осях» все это наверняка было ещесильнее, потому что под самой серединой вагона стучало и грохотало еще одно колесо. И. Бунин писал в «Жизни Арсеньева»: «Вагон был старый, высокий, на трех парах колес; на бегу, на морозе, он весь гремел и всё падал, валился куда-то, скрипел дверями и стенками, замерзшие стекла его играли серыми алмазами…» Рессорное подвешивание в таких вагонах действительно было примитивным — в лучшем случае двойным (то есть одна рессора в виде пружин, а другая состоит из набора листов). И что еще запомнилось в поездке на двухоснике — ударил в уши совсем другой, непривычный стук колес! Двухосный вагон стучит реже, он выбивает особенный ритм. При тогдашней длине рельсов между стыками поездка в трехоснике представляла собой сплошное тремоло. А ведь трехосными бывали вагоны и I, и II классов, чистые господа тоже наслаждались этим барабанным боем в той же мере, в какой и простой люд, — в этом был своего рода железнодорожный демократизм. Но ведь зачем-то трехосные вагоны строили? Да из-за того, что слабый российский путь не позволял применять нагрузку от колеса на рельс больше определенной величины. Чтобы расположить вес кузова вагона и пассажиров на колесах без ущерба для пути, и приходилось размещать в середине вагона третий дополнительный скат (так называются два колеса, насаженные на ось). Не могла выдерживать большой вес кузова и тогдашняя деревянная рама (подумать страшно — какой-то карточный домик! А ведь металлические рамы, балки и швеллеры редко применялись вплоть до самых 1920-х годов — так всё и оставалось, как при Клейнмихеле). Кузова вагонов снаружи обшивались металлическими листами, и это тоже увеличивало вес и требовало дополнительной опоры. Видимо, вдоволь наслушавшись гула и грома колес трехосников, описанных Буниным, российские инженеры в начале 1890-х годов полностью от них отказались и в дальнейшем проектировали только двух- и четырехосные вагоны. К тому же допустимая нагрузка от вагонной оси на рельс тоже выросла, и это позволило применять более жесткое усиление рамы вагона (специальными фигурными металлическими несущими деталями — шпренгелями и швеллерами, тоже придающими вагону весьма характерный внешний вид). Помимо пассажирских, багажных, почтовых и обычных товарных вагонов существовало множество специальных: служебные, салон-вагоны, молочные, арестантские, конские, живорыбные, пороховые, покойницкие, ледники для скоропортящихся грузов, изотермические (без ледяного охлаждения, но с усиленной вентиляцией), «для перевозки хлеба вссыпную», дезинфекционные, пожарные, столовые, прочие «частных владельцев». Облик железной дороги из-за вагонов, имевших всевозможные рекламные росписи и надписи, сделанные владельцами вагонов — купцами, фабриками, товариществами, обществами, — был пестрым и весьма привлекательным. Паровозам же нередко присваивались собственные имена. Как правило, на тендер или на котел вешалась особая табличка с указанием имени или оно торжественно наносилось краской особого цвета, как на пароходах. Например, на Орловско-Грязской железной дороге паровозы получали имена строителей дороги («королей»), их родственников и иных именитых предпринимателей: «С. Поляков», «Я. Поляков», «Бобринский», «Гартман», «Кислаковский». Откуда эти названия? Ну, Поляков — понятно, это в честь строителя дороги, знаменитого предпринимателя и железнодорожного «короля» Самуила Полякова. А остальные? Ситуацию разъясняют авторы великолепной книги «Орловские магистрали» А. Кондратенко и М. Шаненков: «Паровоз „Гартман“ был назван в честь владельца завода — производителя паровозов; „Кислаковский“ — по фамилии одного из ближайших компаньонов С. Полякова, с которым Поляков познакомился еще на строительстве шоссейных дорог; „Бобринский“ — в честь графа А. П. Бобринского, одного из влиятельных сановников царского двора, выступавшего в 1873 году за передачу строительства Бендеро-Галацкой железной дороги именно Полякову». Вот так — услуга за услугу.Вагоны-церкви
Существовали и вагоны-церкви — передвижные храмы. На линиях было много отдаленных разъездов и станций, служащие которых месяцами не видели «большой земли» и не могли ходить в церковь из-за ее отсутствия. Особенно это было распространено, по понятным причинам, на сибирских дорогах. Вот что сообщает знаток истории вагоностроения, автор серии открыток «Отечественные вагоны» Роман Молочников: «В фотоальбоме „Великий сибирский путь“ написано о вагоне-церкви: „Вагон-церковь сооружен на Путиловском заводе в ознаменование рождения Ее Императорского Высочества Великой Княжны Ольги Николаевны. Освящение церкви последовало 11 июля 1896 года в Новом Петергофе. Вагон-церковь имеет своим прямым назначением облегчить выполнение религиозных обязанностей лицам, живущим на станциях Сибирской железной дороги, расположенных вдали от селений“. Сначала вагон обращался на Западно-Сибирской, а после постройки там постоянных храмов был передан на Средне-Сибирскую дорогу. Точно известно о постройке до революции шести передвижных церквей, все они были разной конструкции. Данный вагон окрашивался изначально в темно-синий цвет. После 1913 года вагоны-церкви имели белую окраску». На тех дорогах, где вагонов-церквей не было, существовали своеобразные железнодорожные «крестные ходы» на колесах, созданные из обычных вагонов. «В начале двадцатого столетия на каждом участке дороги время от времени появлялся поезд с походной церковью. На участке Валдай — Тосно, например, такой поезд „Валдайской Иверской Богоматери мужского монастыря“ курсировал в составе одного классного вагона, в котором ехали монахи с хором, и одной платформы с огромной, роскошно убранной иконой. Поезд останавливался на очередной станции, икону выгружали с платформы и переносили в пассажирский зал, на время превращавшийся в церковь. На молебны приходили служащие станции и жители окрестных деревень»[40]. Традиция вагонов-церквей, вагонов-храмов возродилась в начале XXI века. Такие вагоны появились почти на всех железных дорогах России. Они с первых же дней своего курсирования сыграли огромную миссионерскую роль, особенно в Сибири, на Урале, где мало церквей и часовен в пристанционных поселках. В таком вагоне, который рассчитан на 50 молящихся, есть и алтарь, и трапезная, и иконная лавка, и купе для проезда священнослужителей. 28 января 2000 года «Православная газета» Уральского края писала: «…Только за три дня поездки был крещен 61 человек, 3 исповедовались, заочно отпето 4 усопших. За время поездки вагон посетили более 200 жителей отдаленных населенных пунктов, многие из них были в храме впервые». Понятно, какое благодатное моральное и духовное значение для людей, чаще всего отверженных от полноценной общественной жизни, знающих и обездоленность, и даже нищету, имеет прибытие к ним таких вагонов-храмов… До революции все крупные железные дороги России содержали свои храмы, построенные на средства дороги и пожертвования служащих, а также священнический и монашеский чин при них. Например, Николаевская дорога содержала пять церквей. Самая известная из них — построенная в 1867 году, разрушенная в 1955-м и восстановленная в 2001 году церковь во имя святых апостолов Петра и Павла на станции Любань, в алтарной части которой был похоронен Павел Петрович Мельников. Он частично финансировал строительство этого храма (а вот школа для детей низкооплачиваемых железнодорожников, интернаты для сирот и престарелых женщин в Любани были построены полностью на средства Мельникова). Эта церковь — единственный сугубо железнодорожный храм в России, памятник строителям дороги Петербург — Москва; в ней находится мемориальная доска с указанием фамилий семидесяти двух строителей. «С первых лет существования Петербурго-Московской магистрали церковь играла в ее жизни заметную роль. Ни одно мероприятие на дороге не обходилось без участия священнослужителей. По каждому поводу на станциях, в мастерских, в депо и других местах служили молебны: отремонтируют вагон для железнодорожного „туза“ — молебен, установят новую икону на станции — молебен, уложат новый путь или какой-нибудь тупичок — тоже молебен». Читателю не следует забывать, что книга «Первая магистраль», которая здесь цитируется, написана в 1951 году и ее авторы вынуждены допускать критический тон в отношении к религии — однако считают справедливым не умалчивать о фактах. Эта книга с информативной точки зрения точная и безусловно ценная хотя бы потому, что была написана, когда еще живы были многие очевидцы дореволюционной поры работы магистрали, которые могли рассказать немало. «Все пассажирские залы полевых и конечных станций были обставлены иконами. На многих станциях рядом с вокзалом стояли постоянно действующие часовни. Еще накануне праздников на станцию приходил со своим причтом священник ближайшей церкви. В пассажирском зале происходило богослужение, а на Пасху даже освящение куличей… Церковь при станции Петербург-Товарный затеял строить на „доброхотные“ даяния служащих дороги в 1903 году начальник дороги Шафгаузен-Шенберг-Эк-Шауфус. Сбор средств на постройку храма сопровождался большой шумихой, публикациями в газетах и выпуском жетонов. На всех станциях около билетных касс были вывешены кружки». Молитвой «Отче наш» начиналась и каждая поездка паровозников (у них были с собой в пути иконки, многие машинисты крестились на церковь по прибытии домой), и каждый рабочий день в депо. По сведениям автора книги «Депо на Ловати» В. Я. Ипатова, в самом большом деповском цеху наверху красного угла непременно находилась икона Николая Чудотворца, которую открывали перед совместной утренней молитвой, а потом, по ее завершении, закрывали ставнями до следующего утра, чтобы она не пылилась и не коптилась. В старину всё делали с молитвой.Судьба русских вагонов
Судьба вагонов российских железных дорог оказалась значительно печальнее, чем у паровозов. Железным паровозам было куда проще выжить, чем деревянным вагонам, да и берегли их для работы значительно дольше (по требованию Министерства обороны). Вагоны же, особенно с деревянной рамой, быстро изнашивались и приходили в негодность. Да и то, что довелось вынести им в Первую мировую, Гражданскую, Великую Отечественную войны, в первые пятилетки и на иных маршрутах российской судьбы, далеко превосходит мыслимые физические пределы износа техники. Не следует забывать, что русские вагоны, особенно III и IV классов, всегда работали с огромным перенапряжением. Ездили на них в лихолетье даже на крышах, в пустых аккумуляторных и бельевых ящиках под вагоном, в сами же вагоны набивалось людей сверх всякой меры. И дерево терпело, словно трудовой привычный человек, и линкруст[41] держался на стенках! Вагоны с металлической рамой выдерживали дольше, однако по мере поступления в пригородное сообщение электричек и дизель-поездов, а в дальнем сообщении в результате массового внедрения ЦМВ после 1946 года они быстро отставлялись от поездной службы и передавались для проживания путейцев, буквально кочевавших по железным дорогам при проведении путевых работ. Вот что об этом пишет А. С. Никольский: «Исключение из поездной работы еще не означало для большинства старых пассажирских вагонов конца биографии. Получив неприемлемый износ или повреждения, многие из них оставались в полосе отчуждения как служебные помещения. При этом некоторые снимались с осей и ставились на землю, а иные даже оставались на своих осях. В послевоенные годы очень распространены были вагоны-вокзалы, в которых располагались кассы, залы ожидания и помещение дежурного по станции[42]. На станционных путях было полно вагонов — складов, бытовок и т. п. Но самым массовым вариантом завершения трудовой жизни пассажирских вагонов, распространенным еще с XIX века, было использование их для жилья людей — в первую очередь, конечно, железнодорожников и членов их семей, солдат и офицеров. Это было вполне объяснимо при постоянном жилищном голоде в стране. Наиболее организованной формой вторичного использования вагонов были так называемые „Путевые машинные станции“ (ПМС), занимавшиеся механизированной заменой верхнего строения пути на сети железных дорог[43]. Всё оборудование, хозяйство и персонал ПМС размещались в грузовых и пассажирских вагонах. Эти мобильные подразделения были созданы незадолго до Великой Отечественной войны и получили широкое распространение во время ее и после вплоть до наших дней. Самуил Маршак в 1950-е годы написал стихотворение (по нему был даже создан детский диафильм), в котором описывалась буквально сказочная жизнь детей работников ПМС. Они учились в передвижной школе, располагающейся в вагоне и кочующей вместе с ПМС, и имели возможность проходить географию страны, так сказать, наглядно:Теофиль Готье (1811–1872) Из книги «Путешествие в Россию»
В стране, где термометр не раз за зиму опускается по Реомюру[45] до тридцати — тридцати двух градусов ниже нуля, устройство железнодорожного поезда не должно походить на то, чем довольствуются в умеренном климате. Горячая вода в жестяных муфтах, которыми пользуемся мы, здесь очень скоро замерзла бы, и вместо ножных грелок под ногами у пассажира оказались бы куски льда. Холод, проникающий сквозь переплеты окон и дверей, принес бы насморк, воспаление легких и ревматизм. Русский поезд состоит из нескольких сцепленных вагонов, сообщающихся между собою через двери, которые по своему усмотрению открывают и закрывают пассажиры. Каждый вагон образует нечто похожее на квартиру, которую предваряет прихожая, где складывают ручную кладь и где находится туалетная комната. Это предварительное помещение выходит непосредственно на окруженную перилами открытую площадку вагона, куда снаружи можно подняться по лестнице, безусловно более удобной, чем наши подножки. Полные дров печи поддерживают в вагоне температуру пятнадцать-шестнадцать градусов. На стыках окон фетровые валики не пропускают холодный воздух и сохраняют внутреннее тепло. Как видите, в январе вы путешествуете из Санкт-Петербурга в Москву не в такой уж арктически ледяной атмосфере, а ведь одно упоминание об этом холоде заставило бы парижанина вздрогнуть и застучать зубами. Совершив в то же время года путешествие из Бургоса в Вальядолид, вы, безусловно, пострадали бы больше. Вдоль стен первого помещения вагона шел широкий диван, предназначенный для тех, кто хочет спать, и для людей, привыкших сидеть, скрестив ноги по-восточному. Я предпочел дивану мягкое обитое кресло, стоявшее во втором помещении, и уютно устроился в углу. Я очутился как бы в доме на колесах, и тяготы путешествия в карете мне не грозили. Я мог встать, походить, пройти из одной комнаты в другую с той же свободой движений, каковая есть у пассажиров пароходов и коей лишен несчастный, зажатый в дилижансе, в почтовой карете или в таком вагоне, какими их еще делают во Франции.Глава 7 БЫТ ПАССАЖИРА
Повседневная жизнь пассажиров
Вот точное и емкое описание А. И. Куприна из рассказа «На разъезде»: «В вагон вошел кондуктор, зажег в фонарях свечи и задернул их полотняными занавесками. Сетки с наваленными в них чемоданами, узлами и шляпами, фигуры пассажиров, которые или спали, или равномерно и безучастно вздрагивали, сидя на своих местах, печь, стенки диванов, складки висящих одежд». Здесь дана типичная картина обстановки вагона I класса 1870–1880-х годов. Что же представлял собой обиход пассажира в те далекие времена, когда железная дорога была не столь удобна и комфортна, но зато обладала, словно самобытная личность, особыми звуками, запахами, цветами, одним словом — характером? В III классе: «В вагоне душно, кашель — курят много, грохочут рельсы, качка, сна ничуть» (М. А. Пробатов «Снежные поля»), «Вагон очень душен от этих разных табачных дымов, в общем очень едких, хотя и дающих приятное чувство дружной человеческой жизни, как-то оградившей себя от снегов за окнами, где встает и никнет, плывет и не кончается телеграфная проволока…» (И. Бунин «Жизнь Арсеньева», книга четвертая). Конечно, такая поездка была невыносима для некурящих пассажиров, поэтому особые купе для некурящих уже в XIX веке были в вагонах I–II классов, в прочих курить разрешалось с согласия других пассажиров. В III классе ставили фаянсовые пепельницы — весьма вместительные, чтобы пожар не устроить… Позднее, в 1920–1950-х годах на вагонах пригородных поездов можно было встретить таблички: «Для курения», «Для некурящих». Конечно, в III классе было тесно, спали вповалку и вплотную. Вот отрывок из той же «Жизни Арсеньева»: «Помню, что на рассвете первой ночи я очнулся в своем тесном углу на какой-то степной станции… Еще догорала свеча, солнца еще не было, но было уже совсем светло и розово. Я с изумлением оглянул тяжко-безобразную картину как попало спящих в этом розовом…» Наиболее населены были вагоны III–IV классов и в местном, и в дальнем сообщении. Чугунка гуманна, как никакой другой вид транспорта: всякому она дает возможность совершить поездку, порой жизненно необходимую. Пророчество П. П. Мельникова о грядущей великой народной судьбе чугунки и ее всеобщей востребованности полностью сбылось — в такой огромной стране, как Россия, железная дорога еще очень долго будет насущной. Появление железных дорог преобразовало общественное сознание, представление о мире у простых сословий, предоставив им возможность дальних и вместе с тем весьма доступных и быстрых сообщений; их жизненные рамки расширились невероятно. Наряду с церковью, ярмаркой и кабаком возникли еще два места народного общения, единения — вокзал и вагон. И они удивительно гармонично совпали с русским обиходом. Быть может, именно это чувство единения испытал Толстой, когда написал, что в III классе ему было ехать «душевно приятно и поучительно»… Лев Николаевич о последней в своей жизни поездке пишет так: «1910 г. Октября 28. Козельск… Теперь половина восьмого… Пришлось от Горбачева ехать в 3-м классе, было неудобно, но очень душевно приятно и поучительно». Видите: для Льва Николаевича поучительно — а для кого-то и совсем неприятно. Махорочный и трубочный дым, ругань, семечки, неудобства, теснота, а то и ссора с дракой… Но и разговор был, конечно. Вечный русский вагонный разговор, путевая обыденность и легенда одновременно, бесконечные, как сам стук колес, как само течение жизни и времени, столь ярко ощутимые при взгляде именно в вагонное окно на движущуюся даль, бегущие дни… В III классе все сословия к тому же смешивались, там ехал «разночинный народ», как поется в песне Юрия Лозы — и крестьяне, и фабричные, и интеллигенция, и священники, и бедные — лучшие! — сельские дворяне, вот вроде Бунина… Третий класс — сгусток народной жизни, истинное проявление ее. Красное дерево, полировка, подушки из лебяжьего пуха, белоснежное белье, медные ручки, запах сигар, темный лак и бесшумные ковры спальных вагонов — всё это хотя и очень удобно, но представляет собой весьма обособленный и отдаленный от истинной жизни мир… То ли дело гудящая и швыряющая искры в высокую трубу неутомимая печка, дрожащие пятна свечей коптилок и тревожные блики их внутри скрипящих стен III класса — и разговор тут совсем другой, и чувства. То, что действие чуть ли не половины русской классической литературы происходит порой в вагоне III класса, совершенно объяснимо: какие сцены, какие судьбы, какие пейзажи за окном! Бунин хрестоматийно поведал об этом: «Я вошел в людный третьеклассный вагон с таким чувством, точно отправлялся в путь, которому и конца не предвиделось… Вот я уже несколько освоился с множеством… чужих, грубых жизней и лиц во крут себя, несколько разобрался в них и вместе с чувствами своими, личными стал жить и чувствами к ним… Следующую ночь я проводил уже в вагоне, в голом купе третьего класса… Слабый свет фонаря печально дрожал, качался по деревянным лавкам. Я стоял возле черного окна, из невидимых отверстий которого остро и свежо дуло, и, загородив лицо от света руками, напряженно вглядывался в ночь, в леса. Тысячи красных пчел неслись, развевались там, иногда, вместе с зимней свежестью, пахло ладаном, горящими в паровозе дровами…» «Я проснулся на жесткой вагонной лавке, весь закоченелый от этой жесткости и утреннего холода, увидал, что за белыми от пота стеклами ничего не видно, — совершенно неизвестно, где идет поезд! — и почувствовал, что это-то и восхитительно, эта неизвестность… С утренней резкостью чувств вскочил, открыл окно, облокотился на него: белое утро, белый сплошной туман, пахнет весенним утром и туманом, от быстрого бега вагона бьет по рукам, по лицу точно мокрым бельем…» Так или иначе статистика 1896 года гласила: из 50,5 млн. пассажиров I классом было перевезено 0,7 млн. человек, II классом — 5,1 млн., III классом — 42,4 млн. человек. Вот такие цифры. Вагон III класса — такое же метафизическое явление, такой же исторический символ русского обихода, как церковь, полевая дорога или речной пароход. IV класс с крайним неудобством его узких лавок, казалось бы, совсем был труднопереносим, однако впечатляющая деталь: скажем, в Германии тоже существовали вагоны IV класса, но в них мест для сидения… вовсе не существовало! Так что всё познается в сравнении. Теперь впору подробнее рассказать о классах вагонов или почему же все-таки «молчали желтые и синие, в зеленых плакали и пели». До революции вагоны на всех русских железных дорогах общего пользования, принадлежавших ведомству МПС, независимо от того, частные они или казенные, с 1879 года окрашивались строго согласно своему классу: I класс — синий; II класс — желтый, светло-коричневый или золотистый; III класс — зеленый; IV класс — серый. Окраске подлежали наружные стены кузова вагона. Рама, колеса, рессоры, межвагонные переходные гармоники (суфле) могли окрашиваться и в иные цвета, но чаще всего — в черный. На кузова вагонов также наносились: кратко, из нескольких букв, обозначение дороги, которой принадлежал вагон; иногда — тип (серия) вагона; непременно его класс; число мест; система тормоза (Вестингауза, Кнорра, а после революции Казанцева, Матросова и т. д.). Также обязательным было нанесение герба Российской империи и в большинстве случаев символики МПС. Надписи чаще всего наносились крупно, красивым объемным шрифтом, нередко в несколько цветов. Таким образом, пассажирский поезд царских времен выглядел необыкновенно разноцветно и привлекательно, по бунинскому определению — «занятно». Вот еще отрывок из «Жизни Арсеньева»: «Склонялось к закату солнце и в упор освещало эту быстро обгонявшую нас, бегущую в сторону города как бы заводную игрушку — маленький, но заносчивый паровозик, из головастой грубы которого валил назад хвост дыма, и зеленые, желтые, синие домики с торопливо крутящимися под ними колесами. Паровоз, домики, возбуждавшие желанье пожить в них, их окошечки, блестевшие против солнца, этот быстрый и мертвый бег колес — всё было очень странно и занятно». Разноцветье поездов — одна из причин того, почему у большинства людей к железной дороге было теплое, отзывчивое, во всяком случае — неравнодушное отношение — особенно, конечно, у детей (Бунин, кстати, и описывает свои детские впечатления). Были так называемые вагоны-микст — то есть вагоны смешанного класса: половина вагона была, допустим, с местами I, другая половина — II класса. «Совсем один сидел в жарко натопленном первом классе старинного вагона-микст, состоявшего всего из двух отделений, то есть из четырех бархатных диванов с высокими спинками… и четырех таких же бархатных диванчиков возле окон с другой стороны, с проходом между ними и диванами» (И. Бунин «Начало»). Такие вагоны применяли потому, что I класс из-за очень дорогих билетов шел чаще всего пустой и требовалось повысить заполняемость (специалисты говорят — населенность) вагонов, чтобы не гонять их практически впустую. Вагоны-микст снаружи и красились пополам: например, полвагона синего, полвагона желтого цвета. Вагоны, в которых располагалось вместе отделение III класса и багажное отделение, окрашивались пополам в зеленый и темно-коричневый цвета. Низ (то есть ходовая часть или, по-старинному, нижний постав вагонов) чаще всего красился черным, верх — красно-коричневым. Разноцветье! После, уже в советское время, сбоку от входа в тамбур появились таблички с номером вагона (черная цифра на белом), а под окнами на середине кузова трафареты с надписью маршрута следования вагона или всего поезда (Москва — Ленинград и т. д.). В царское время таких трафаретов не было. Штыри, которые торчали над дверями в тамбур, предназначались не для табличек с номерами вагона, а для фонарей, которые вешали, если вагон оказывался в хвосте поезда (потом их стали делать вмонтированными в кузов вагона на боковой тамбурной перегородке; всего таких огней — три красных, и у машинистов есть по этому поводу мрачная шутка: если увидел перед собой на полном ходу красный, то это еще ничего, но вот когда три красных, это уже хуже). Маршрут поезда на вагонах не указывался. Не было и номеров — пассажир просто шел в свой класс, который указывался в билете. Место в вагоне предоставлял проводник. В III и IV классах нумерации мест вообще не было — пускали по билету в вагон, и всё, как теперь в электричку. В целом комфорт пассажиров в дореволюционных поездах в зависимости от класса различался разительно — гораздо сильнее, чем в наши дни. Стоимость проезда — тоже. Тарифы в начале XX века назначались так: поездка во II классе стоила в полтора раза дороже, чем в III, в I — в 1,5 раза дороже, чем во II. В свою очередь, поездка в III классе стоила в полтора раза дороже, чем в IV. Было и еще одно любопытное социальное отличие, хотя на первый взгляд оно вроде бы выглядело конструктивным: в III классе стояли багажные полки, а в I и II — сетки, потому что там публика крупные вещи в багаж сдавала, как знаменитая дама в стихотворении Маршака. Существовали стандартные четырехосные багажные вагоны, окрашенные в темно-коричневый цвет, длиной 15 метров, на «сибирских» тележках однократного подвешивания. Были и трехосные багажные вагоны, строившиеся многими заводами, которые окрашивались так же. Багажный вагон непременно ставили в каждый поезд дальнего следования, и он всегда шел сразу за паровозом. После войны за отсутствием должного числа багажных вагонов, повсеместно использовавшихся в санитарных поездах и фронтовых колоннах особого резерва НКПС в качестве кладовых или мастерских, для этой цели применяли обычный товарный крытый вагон-теплушку, что видно на многих послевоенных фото. В багажном вагоне ехали «багажники» и иногда главный кондуктор, при царе для них там было особое купе, а после войны оборудовалось жилое помещение с печкой и лавками. Багажные вагоны-микст (III класс+багажное помещение) использовались на коротких линиях с небольшим потоком пассажиров. Поездка по таким линиям длилась недолго, и пассажир сдавал багаж в том же вагоне, в каком ехал, — это было удобство своего рода. Между прочим, в таких вагонах часть мест предназначалась для сидения, а часть — «для спанья» (14 и 16 мест соответственно). Существовали специальные багажные квитанции (как и сегодня), что не преминул отметить точный С. Я. Маршак: «Выдали даме на станции четыре зеленых квитанции» — но вообще-то на каждое место багажа положена была отдельная квитанция, поэтому по идее их должны были выдать семь. До революции за провоз багажа брали по 3 копейки с предмета. Квитанции выдавали либо в багажном отделении на вокзале, либо, за отсутствием такового, непосредственно работники вагона («багажники»), Сегодня багажный вагон, всё чаще называемый «передвижная камера хранения», — относительная редкость в поездах: народ в основном возит багаж при себе — по нашим временам так надежнее. Даже первый советский широкофюзеляжный самолет-аэробус Ил-86 сделали в свое время по этой же причине тоже по принципу «багаж при себе». Кстати, если уж говорить о известной собачонке, которая была сдана дамой в багаж, то уточним, что провоз собак разрешался только в особых отделениях, в намордниках и ошейниках по 0,5 копейки с версты в деньгах XIX века. Вслед за багажным вагоном шел почтовый. Первые стандартные почтовые трехосные вагоны 1870–1880-х годов — одни из самых живописных вагонов российских дорог, имевшие очень привлекательную форму с будкой для осмотра пути и поезда и характерной треугольной вывеской «почтовый вагонъ». Впоследствии самыми распространенными почтовыми вагонами (окрашивались в темно-зеленый цвет) были все те же 18-метровики, приспособленные под перевозку почты. Они были уже с тележками системы Пульмана, имевшими более мягкий ход, и с одобрения правительства выпускались всеми заводами страны до 1918 года как стандартные. Они были распространены на дорогах России, а затем и СССР вплоть до середины 1950-х годов, пока их не сменили почтовые вагоны ЦМВ. В 1934 году в таком 18-метровике было доставлено в Москву из Ленинграда тело С. М. Кирова. Сверху у этого вагона была застекленная будка, использовавшаяся как световой фонарь, а в некоторых случаях и для осмотра пути. Отметим, что почтовые вагоны относились к почтовому, а не к железнодорожному ведомству. Часто спрашивают: в чем отличие мягкого вагона от жесткого и откуда это пошло? В старину такое отличие определялось классом вагона: ничего жесткого в I и II классах не могло быть в принципе. Жесткими были III и IV классы. А вот в советские времена, когда появились стандартные купейные «егоровцы», они выпускались в варианте четырехместных купе с жесткими (причем очень) полками и то же — с мягкими, с обивкой. В таких случаях пассажиры так и говорили: «Поехать в мягком». Стоимость билета в мягкие и жесткие купейные вагоны различалась. В зависимости от степени мягкости обивки, а также от размеров купе и полок, которые в мягких вагонах были хотя и незначительно, но больше, чем в жестких, купейный вагон назывался «купейный жесткий» или «купейный мягкий». В жестком купейном вагоне ЦМВ было девять купе на 36 мест, а в мягком — восемь на 32 места. Ныне четырехместные мягкие вагоны вышли из употребления, но еще в конце 1980-х годов понятие «мягкий вагон» существовало в обращении. Например, став в 1988 году корреспондентом журнала «Локомотив» (он тогда назывался «Электрическая и тепловозная тяга»), автор, следуя в командировки, получал служебный билет формы 2-А, разрешавший бесплатный проезд в мягком вагоне по всей сети железных дорог. На этом билете была надпись: «мягкий вагон». Права бесплатного проезда в СВ этот билет не давал — имелся в виду четырехместный мягкий вагон, к тому времени практически вышедший из употребления, однако иногда удавалось уговорить сердобольных кассиров выписать по этой форме бесплатный билет в вагон СВ с двухместными купе (начальству ставили в билетах такой формы специальный штампик «СВ», но не все кассиры про это знали). В середине 1990-х годов слово «мягкий» из служебных форм убрали, заменив его словом «купейный», потому что все купейные вагоны к тому времени так или иначе стали мягкими (слово «купированный» в отношении к вагонам употреблять нельзя! Купированными бывают только хвосты у собак). А откуда пошел термин «плацкартный»? Слово «плацкарта» («карта места») немецкого происхождения, означает предоставление нумерованного места в поезде. Вы не встретите слов «плацкартный вагон» в царских справочниках и путеводителях: нумерованных мест в вагонах обычных поездов тогда просто не существовало (разве только в вагонах Международного общества и экспрессов начиная с конца 1890-х годов). Появление плацкарты, а вслед за ней и рождение плацкартного вагона, который на профессиональном языке называется некупейный жесткий с местами для лежания (или впоследствии ЦМВО цельнометаллический вагон открытого типа), связано с массовым строительством «егоровцев» и, таким образом, стандартизацией парка пассажирских вагонов уже в советское время. В «егоровцах» каждая полка в купе уже имела номер — это и было нумерованное место, на которое выписывалась плацкарта. То есть когда пассажир дополнительно платит за плацкарту, он платит за предоставляемое ему индивидуальное конкретное место, а не вообще за вход в вагон и перемещение из пункта А в пункт Б. Кстати, плата за плацкарту — это почти половина стоимости билета. С появлением плацкарты и вагоны стали называться плацкартными. Правда, почему это название коснулось только некупейных жестких (ЦМВО) — трудно теперь сказать, но такая уж сложилась традиция. По-видимому, хотели показать этим отличие плацкартного вагона от общего. По сути дела, современный плацкартный вагон — это развитие классического жесткого вагона III класса с местами для лежания длиной 18 метров, созданного еще в 1892 году Ковровскими мастерскими, у которого имелся вариант планировки 4+2 места в одном отделении с вместимостью 54 пассажира, как и сегодня.Виды сообщений
Теперь о видах сообщений. До революции существовало прямое (дальнее) и местное пассажирское железнодорожное сообщение. Оно было четко регламентировано — § 28 Правил 1875 года гласил: «Дабы пассажиры могли быть передаваемы с одной железной дороги на другую без возобновления пассажирских и багажных билетов для дальнейшего следования по назначению, согласованные таким образом поезды называются поездами прямого сообщения, а все прочие поезды называются поездами местного сообщения по железной дороге». Прямое беспересадочное сообщение — это проезд на дальнее расстояние. Оно повлекло за собой появление вагонов с местами для лежания и символизирует собой знаковое социальное явление в масштабе всей российской истории: значительно увеличившуюся миграцию населения всех сословий из-за отмены крепостного права и капитализации страны, потребовавших массовых перемещений людей. Благодаря дальнему пассажирскому железнодорожному сообщению изменился стиль жизни в стране, произошло как бы новое познание ее. Время и пространство резко сжались, что по тем временам было неслыханно. Что-либо подобное в России потом еще раз произошло только спустя 100 лет — когда появилась дальняя реактивная пассажирская авиация, также перевернувшая общественное сознание и представление о незыблемых географических и астрономических абсолютах — пространстве и времени. Массовое развитие дальних пассажирских сообщений началось в 1880-х годах. Тогда, с одной стороны, происходило дальнейшее продвижение железнодорожной сети на восток, а с другой — была практически сведена на нет необходимость пересадки пассажиров из поездов, принадлежащих одной частной дороге, в поезда другой на узловых пунктах, как это происходило в горячке эпохи концессий и «королей» вплоть до 1870-х годов. Понятие «пригородный поезд» укоренилось уже при советской власти в связи с ростом больших городов. А до революции пригородные поезда назывались местными или дачными, но в расписаниях указывались как пассажирские. Слова «пригородный» в тогдашней терминологии не встретишь. Замечательный исследователь истории железных дорог России, сотрудница Центральной научно-технической библиотеки бывшего МПС Галина Михайловна Афонина в своей статье «О чем могут рассказать старые расписания» пишет: «Первые дачные поезда появились в начале 90-х годов прошлого столетия (XIX). Летом их было всего 4–5 пар на каждой дороге, а зимой и того меньше. Тогда еще не было постоянного пассажира — рабочего или служащего, живущего в пригороде и каждый день спешившего в город на работу. Эти несколько поездов обслуживали состоятельных граждан, ездивших летом на дачи в Подмосковье. Даже расписание называлось „Расписание движения дачных поездов Московского узла“, и только в 1935 году появились в названии слова „пригородные поезда“. Конечно, эти поезда обслуживали и подмосковное население, но оно тогда ездило в Москву нерегулярно[46]. Пригородное движение начало быстро развиваться в конце 90-х годов прошлого столетия и в начале двадцатого века, когда, например, в Подмосковье активно заселялись такие известные места, как Лосиноостровская, Перловка, Кусково, Малаховка и другие. К 1901 году общее число пригородных поездов по всему Московскому узлу достигло 90 пар в сутки, а на таких дорогах, как Московско-Казанская — 16 пар в летнее время. Ускорялся ход поездов, увеличивалось число остановок. На некоторых дорогах была введена зонность, т. е. часть поездов не останавливалась на некоторых остановочных пунктах какой-то зоны». Вагоны в дачных и местных поездах до революции тоже были разных классов, как и в дальних (в советские времена пригородные поезда уже были только одного, так сказать, пригородного класса, который ближе всего, конечно, к III). Вот Бунин, рассказ «Первый класс»: «Подмосковный дачный поезд, весь из вагонов только первого и второго класса. Идет шибко, ровно, но вдруг замедляет ход — и в одном первоклассном вагоне происходит нечто небывалое: кондуктор вталкивает в него какого-то рваного, измазанного глиной мужичишку. — Ради бога, простите, господа, — рабочий с пути, посылается с срочным поручением в Быково, не успел, дурак, на паровоз вскочить… Только до Быкова». Надо сказать, что Иван Алексеевич с его зорким, как у беркута, глазом и невероятно сильной и цепкой памятью оставил описания железной дороги более яркие, живые и зримые, чем какой-либо другой русский писатель. Его произведения — это художественный архив прошлого железных дорог России (да только ли их!). Даже в приведенной миниатюре, написанной в эмиграции в 1930 году, он точно указывает название станции — Быково! Да, на дачной Московско-Рязанской дороге фон Мекка действительно ходили местные поезда, состоявшие только из вагонов I и II классов. В 1990-х годах произошло возрождение «трехклассной» идеи в местном сообщении — и получило очень большой успех у пассажиров. Вагоны I, II и III классов появились на скоростных электропоездах «Экспресс» в межобластном и даже пригородном движении. А впервые повышение комфорта на пригородных поездах было предпринято локомотивным депо Лобня на участке Москва — Дубна Савеловского направления, где электропоезда «Экспресс» уже в 1980-х годах были синего цвета с мягкими креслами и занавесками на окнах.Былой сервис
Попытки расширить услуги сервиса были очень давними, начались они еще в 1860-е годы. Вначале вагоны I класса были «диванные» (полок еще не знали). И вот как особая услуга появилась их разновидность —семейные вагоны, в которых с помощью перегородок делались отделения и в которых каждый пассажир получал свой отдельный диван (а не место на диване, как в обычном I классе). Стоил билет в «семейное» отделение дороже, чем в I класс, в котором пассажир хоть и мог растянуться на диване, но только тогда, когда на этот диван не претендовал его сосед (диваны были двухместные). Размещение на таком диване очень точно описал всё тот же Бунин: «Когда носильщик поклал вещи в сетку над диваном… сказал барину, сунувшему в руку ему бумажный рубль, „счастливого пути, ваше сиятельство!“ и уже на ходу поезда выбежал из вагона, дама тотчас же легла навзничь на диван под сеткой, затылком на его бархатный валик». Тут, кстати, и та самая сетка упомянута. Если пассажир в пути следования заходил в вагон на промежуточной станции, при отсутствии свободных диванов или отдельных кресел он был вынужден беспокоить спящего во весь рост на диване и этим вызывать у него «неудовольствие и жалобы на тесноту вагона», как гласит дореволюционный справочник. До появления спальных полок пассажиры в I и И классах ехали сидя или полулежа на диванах или на креслах, укрываясь пледами или шарфами и нередко подкладывая под голову вместо подушки, за ее отсутствием, одежду или ручную кладь. В «семейных» вагонах такого неудобства не было, однако они не имели сквозного прохода через вагон и вскоре были запрещены Министерством путей сообщения. Креслокроватные вагоны I класса были впервые построены Ковровскими мастерскими в 1871 году и прослужили кое-где вплоть до 1930-х годов. Это уже было серьезное удобство! На ночь кресло раздвигалось с помощью особого устройства и превращалось в горизонтальное «ложе, вполне пригодное для спанья». Существовало несколько систем таких кресел — Ковровских мастерских, Русско-Балтийского завода и инженера Яловицкого. Но в вагонах с такими креслами не полагалось белья и не было разделения на отдельные купе. Отчасти креслокроватная идея реализована в современных межобластных («сидячих») цельнометаллических вагонах на 68–72 места. В них можно спать по крайней мере полулежа. В 1902 году на Среднеазиатской дороге впервые было внедрено устройство системы Г. П. Бойчевского для принудительного охлаждения воздуха — предок современного кондиционера (спецы зовут такие устройства «климатикой»). Массовое внедрение кондиционеров в вагонах состоялось лишь в 1950–1960-х годах на ЦМВ (мягких), однако по настоящее время широко не применяется, разве что на избранных фирменных поездах. Расход сил и средств на ремонт и содержание кондиционеров, как уже говорилось, немалый, надежность у них слабая, поэтому никому особенно не хочется ими заниматься. Потребление кондиционером энергии велико, он может долго работать только при скорости свыше 25–30 км/ч, когда у вагона работают генераторы на подзарядку аккумуляторной батареи, в противном случае батарея быстро разрядится (меньше чем за час). Между прочим, первый раз привод от вагонной оси на генератор был внедрен на служебном шестиосном салон-вагоне в 1898 году. А вагоны-электростанции дожили в некоторых поездах до начала XXI века. Например, такой вагон с дизель-генераторной установкой имеется в составе скоростного поезда «Аврора» Петербург — Москва. Помимо повышения комфорта вагонов следили и за тем, чтобы машинисты плавно водили поезда. Вот циркуляр № 3977 (от 28 июля 1876 года) «О принятии мер к более плавному троганию с места и постепенной остановке поездов»: «г. Министр Путей Сообщения изволил лично заметить, что на многих железных дорогах машинисты трогают поезда при отъезде со станций недостаточно осторожно, как равно въезжая иногда неосторожно на станции, останавливают притом поезда слишком быстро и причиняют вагонам толчки. По приказанию г. Министра, сим предлагается Гг. Управляющим железными дорогами обратить внимание начальствующих лиц службы подвижного состава на приучение паровозного персонала как к плавному троганию с места поездов, так и плавной остановке оных, а также сделать распоряжения, чтобы упряжные приборы паровоза и вагонов были в соответственной мере стягиваемы, дабы тем также способствовать спокойному троганию с места и плавной остановке поездов. IV. Инспекторам предлагается иметь наблюдение за исполнением сего распоряжения г. Министра Путей Сообщения». Наряду с «тяжко-безобразными» картинами III класса, в котором «было неудобно», российские железные дороги в старину вводили и такой сервис, что сегодня только начинается возрождаться. Например, предлагалась такая беспрецедентная мера комфорта, как «вагоны с особыми помещеньями для дам». Кстати, и на вокзалах, даже небольших, были специальные отдельные комнаты для дам и для мужчин: «Я свернулся на диванчике в дамской комнате, спал крепко, но поминутно просыпался от нетерпеливого ожидания утра, от буйства вьюги и чьих-то дальних грубых голосов, долетавших откуда-то сквозь клокочущий, кипящий шум паровоза, с открытым огнедышащим поддувалом стоявшего под окнами». Пишет это тот же Бунин, из чего можно заключить, что в дамские комнаты на вокзалах пускали и пассажиров-мужчин — очевидно, чтобы место не пропадало. Думаю, сегодняшние пассажирки совсем не отказались бы от услуги, предписанной циркуляром № 5563 (от 23 сентября 1874 года) «Об устройстве в вагонах первых двух классов отделений для дам». Правда, дороги, в то время в подавляющем большинстве еще частные, без всякого энтузиазма восприняли соизволение господина министра по поводу дам, и министерству пришлось прибегнуть ко второму распоряжению на этот счет (увы, ситуация на транспорте довольно типичная — с первого раза и без угрозы кулаком приказы и циркуляры выполняются весьма редко). Так торопились, что даже пошли на то, чтобы на каких-то дорогах стыдливость дам стерегли не перегородки, а занавески. А вот купе для дам всегда отводили возле печки. Впрочем, на некоторых вагонах тут же, возле печного отделения, находился и нужник, что при отсутствии водяного смыва унитаза вряд ли доставляло пассажирам удовольствие в процессе поездки… Впрочем, жалобы пассажирок на это не довелось встретить ни в одном архиве. А такая забытая очаровательная услуга, как возможность превращать два купе в одно? Представьте себе — в вагонах I класса начала XX века можно было раздвинуть дверь на перегородке между двумя купе, и они делались сообщающимися. «Он закрыл под столиком раскаленную топку, опустил на холодное стекло плотную штору и постучал в дверь возле умывальника, соединявшую его и соседнее купе. Дверь оттуда отворилась, и, смеясь, вошла Генрих…» (И. Бунин «Генрих». Сразу масса информации о быте вагона I класса! — А В.) Между прочим, такой вагон — далекий предок вагонов СВ повышенной комфортности начала XXI века, разве что без холодильника. В нем был огромный мягкий диван с поднимавшейся спинкой (она играла роль полки для второго пассажира), напротив стояло кресло, висело зеркало, а посредине имелся столик со скатертью, на котором стояла лампа с абажуром, а внизу была вмонтирована лесенка для залезания наверх. Умывальник (потом — душ) и туалет действительно были отдельными, но сразу для двух купе («У тебя тут даже собственный нужник есть», — говорит героиня рассказа «Генрих»). Войдя в них, пассажир должен был запереть две двери. Возле двери в туалетную комнату действительно помещалась дверь в соседнее купе. Помещения в таких вагонах были фешенебельными, настоящие апартаменты — с бронзой, инкрустациями, полированным красным деревом, лаком и расшитыми занавесками. Освещалось купе газовым рожком, который горел постоянно, причем можно было «разобщить внутренность фонаря от внутренности вагона» (попросту говоря, выключить свет). С 1912 года вагоны такого класса освещались электричеством. Между прочим, из вагонов именно этого типа, как самых комфортабельных, в 1931 году был сформирован знаменитый экспресс «Красная стрела» Москва — Ленинград, причем вагоны по-прежнему оставались синими, согласно царской окраске вагонов I класса. Лишь спустя некоторое время «Красную стрелу» перекрасили в красный цвет, соответствующий названию самого знаменитого в стране поезда. Проход «Красной стрелы» выразительно описывает Игорь Николаев в своих воспоминаниях об отце: «Вагонное и паровозное множество меркло, когда представали во всей красе (если повезет и ничем не загородят!) красно-оранжевые международные вагоны единственного в стране знаменитого экспресса. Горбатые белоокаймленные крыши, изогнутые медные поручни, мелкой дощечкой-вагонкой обшитые наружные стенки вагонов, а над широкими, в чистейших стеклах окнами — сияющие медью нерусские буквы. Со слов отца мы знали: написано по-английски „Экспресс Рэд Арроу“, что означало „Экспресс Красная Стрела“. На своей пригородной станции мы специально выходили поглядеть на „Стрелу“, когда тихим летним утром она мчалась к Москве. Издали, от входного семафора, начинался прерывистый, на два тона, вой паровоза. Самый мощный в то время магистральный пассажирский паровоз „Элька“[47] (кстати, работал на нефти) предупреждал: „Берегись! Иду пролетом, не снижая скорости!“ Вдоль станционной платформы в тучах пыли проносился оранжевый вихрь, мелькнув, исчезали в окнах плоские лица, да иногда победным флагом, вырвавшись из-за приспущенного стекла, старалась на бешеной скорости улететь в небо шальная оконная занавеска…» Что и говорить — прекрасная картина!«Карие» вагоны
«Подъезд Брестского’[48] вокзала светил в синей тьме морозной ночи… Из-под готового поезда, сверху освещенного матовыми электрическими шарами, валил горячо шипящий серый пар, пахнущий каучуком. Международный вагон выделялся своей желтоватой деревянной обшивкой. Внутри его, в узком коридоре под красным ковром, в пестром блеске стен, обитых тисненой кожей, и толстых, зернистых дверных стекол, была уже заграница. Проводник-поляк в форменной коричневой куртке отворил дверь в маленькое купе, очень жаркое, с тугой, уже готовой постелью, мягко освещенное настольной лампочкой под шелковым красным абажуром» (И. Бунин «Генрих»). Беспрецедентные меры по повышению комфорта связаны с развитием в России международного пассажирского сообщения и появлением здесь экспрессов Международного общества спальных вагонов — СВПС и служебных салон-вагонов большой длины кузова (22–25 метров) на четырех или шести осях. Член Государственной думы В. В. Шульгин, после революции покинувший Россию, писал в своих «Письмах к русской эмиграции»: «Россия в отношении комфорта поездов шла далеко впереди Западной Европы». Воплощением железнодорожного комфорта в глазах всего русского общества стал Сибирский экспресс Петербург — Иркутск (впоследствии, при советской власти, вплоть до присоединения Западной Белоруссии — поезд Негорелое — Владивосток). Это было действительно чудо своего времени. Вагоны экспресса имели гордые накладные надписи: «Прямое сибирское сообщение», «Сибирский поезд № 1» (было несколько составов таких поездов, и каждый нумеровался по-своему). В этом поезде были вагоны только I и II классов с водяным отоплением, с электроосвещением от собственной поездной электростанции, а с 1912 года — индивидуальное электропитание у каждого вагона с приводом на генератор от вагонной оси. С 1896 года впервые в России в поездах такого класса появились вагоны-рестораны — изобретение американца Джорджа Пульмана, создателя дальнего комфортабельного пассажирского сообщения. В Сибирском экспрессе имелись также библиотека, пианино, гостиная с роскошными канделябрами гардинами, скатертями, барометром и часами, бильярд; можно было за отдельную плату заказать горячую ванну и даже… позаниматься в тренажерном зале (да-да, имелся здесь и такой!). В вагонах (также впервые в России) подавался чай в купе и через каждые три дня менялось постельное белье. На столиках в купе стояли настольные лампы, а вот сами полки уже тогда освещались маленькими «софитками» (Владимир Набоков называет их «тюльпанообразными»). Крыша вагона Сибирского экспресса была обшита медными листами, а поверху шли осветительные фонари. Нижняя часть международных вагонов, относившихся к так называемому типу Полонсо, была металлическая, пуленепробиваемая, толщиной до 10 миллиметров (отсюда и пошло название-прозвище «бронированный вагон»[49]), окна — большие и широкие. Тона отделки интерьеров благородные — темно-зеленые и синие. Вагоны из-за большого количества металла в их конструкции были не только гораздо прочнее других вагонов, особенно с деревянными рамами, но и куда тяжелее и длиннее, с большой нагрузкой на путь, поэтому могли применяться далеко не на всех дорогах. В основном такие вагоны использовались на приграничных и курортных линиях, по которым курсировали экспрессы Международного общества спальных вагонов, — Владикавказской, Китайско-Восточной, Петербурго-Варшавской. Надо сказать, что Сибирские экспрессы брали на себя практически весь дипломатический поток пассажиров, валюты и почты в сообщении Европа — Дальний Восток. Это был поезд международного сообщения, известный на весь мир. Вот откуда пошел сегодняшний СВ — «спальный вагон». Казалось бы, спальным можно назвать почти каждый российский пассажирский вагон. Однако в период с 1896-го по 1950-е годы такие вагоны назывались не СВ, а именно СВПС — «спальный вагон прямого сообщения». Это существенная разница. Термин «прямое сообщение» означал дальнее сообщение по одному определенному маршруту без пересадок в пути, что было своеобразной роскошью. Ведь прямого сообщения на расстоянии свыше 2 тысяч верст почти не было: даже при поездке из Петербурга во Владивосток поездами Международного общества нужно было пересаживаться в Иркутске на такой же «сибирский поезд». Почти не существовало дальних прямых маршрутов поездов — в поездах были лишь вагоны прямого сообщения. То есть если сегодня указывают, например: «Скорый поезд номер 2 Москва — Волгоград», то раньше это звучало иначе: «Прямое беспересадочное сообщение Москва — Царицын в курьерском поезде номер 2». Не было и трафаретов на вагонах с указанием маршрута следования поезда. «Прямое сообщение» — эти завораживающие слова означали дальний железнодорожный путь, а значит, так или иначе, целое событие в судьбе пассажира. «Спальный вагон» — шик, роскошество, мечта, избранный мир. Царство дорогих сигар, изысканных манер, коротких, но жарких романов, изнеженности, недоступности… Надо сказать, что перед революцией на железных дорогах России был достигнут весьма высокий, почти современный уровень фирменного обслуживания пассажиров. Конечно, на его развитие были способны лишь богатые частные дороги, имевшие большой пассажиропоток (то есть спрос на перевозку). Одна из лучших — Владикавказская. Ехали по ней, как говорили тогда, «на минерашки» — то есть на минеральные воды и вообще на Кавказ. «Иллюстрированный практический путеводитель» этой дороги 1915 года (автор — некий Григорий Москвич) с изображением на титульном листе курьерского паровоза «Пасифик» — гордости тех лет — гласил: «Между многими крупными центрами и районами России и Кавказом устроены в летнее время для удобства путешествующей и лечащейся публики беспересадочные поезда, обставленные обычно лучшими железнодорожными средствами. Помимо отсутствия издавна беспокоящих больных и нервных людей пересадок, в этих поездах — ряд значительных удобств: обычно бывает вагон-ресторан, на большинстве линий введено электрическое или газовое освещение; при каждом вагоне есть, для услуг пассажирам, специальные служителя — так называемые проводники (только что появившаяся тогда профессия. — А В.); поезда эти, будучи по своему движению скорыми, не останавливаются подолгу на промежуточных станциях; все места в вагонах нумерованы, и почти не бывает случаев, чтобы в эти поезда проникали посторонние, так сказать — „лишние“ люди… В вагонах I и И класса выдается комплект постельного белья (1 руб.), а в III классе на некоторых линиях (из Петрограда и др.) за небольшую плату (40 коп.) выдается на ночь тюфяк с простыней, чистота которых гарантируется пломбой на содержащем их мешке, который вскрывается при самом пассажире. В часы завтраков и обедов по вагонам III класса ходят официанты и мальчики вагона-ресторана, разносящие желающим чай, кофе, завтрак и обед по довольно недорогой цене». И такие путешествия происходили в самый разгар Первой мировой войны! Какой огромной мощью должна была обладать страна, чтобы в этакое лихолетье позволять себе заниматься развитием комфортабельных железнодорожных и туристических сообщений! Правда, с конца ноября 1914 года был введен военный налог на тарифы в I, II и III классов — 25 % стоимости билета (плацкарта налогом не облагалась), но это единственное упоминание о войне во всем путеводителе г-на Москвича. Валентин Катаев писал в мемуарной повести «Алмазный мой венец»: «Мы поедем вот в этом вагоне, — сказал я и показал пальцем на сохранившийся с дореволюционного времени вагон Международного общества спальных вагонов с медными британскими львами на коричневой деревянной обшивке, натертой воском, как паркет. О существовании таких вагонов — „слипинг кар“ — птицелов, конечно, знал, читал о них в книжках, но никак не представлял себе, что когда-нибудь сможет ехать в таком вагоне. Он заглянул в окно вагона, увидел двухместное купе, отделанное красным полированным деревом на медных винтах, стены, обтянутые зеленым рытым бархатом, медный абажур настольной электрической лампочки, тяжелую пепельницу, толстый хрустальный графин, зеркало и всё еще с недоверием посмотрел на меня. Я показал ему цветные плацкартные квитанции Международного общества спальных вагонов, напечатанные на двух языках, после чего, печально поцеловавшись с женой и попросив ее следить за птичками и за сыном, неуклюже протиснулся мимо проводника в коричневой форменной куртке в вагон, где его сразу охватил хвойный запах особой лесной воды, которой регулярно пульверизировался блистающий коридор спального вагона с рядом ярко начищенных медных замков и ручек на лакированных, красного дерева дверях купе. Чувствуя себя крайне сконфуженным среди этого комфорта в своей толстовке домашнего шитья, опасаясь в глубине души, как бы всё это не оказалось мистификацией и как бы нас с позором не высадили из поезда на ближайшей станции, где-нибудь на Раздельной или Бирзуле, птицелов вскарабкался на верхнюю полку с уже раскрытой постелью, белеющей безукоризненными скользкими прохладными простынями, забился туда и первые сто километров сопел, как барсук в своей норе, упруго подбрасываемый международными рессорами». СВПС был высшей, но, как оказалось, не последней стадией железнодорожного комфорта. В начале XXI века в поездах «Гранд-экспресс» внедрили в обращение вагоны с еще большей комфортностью, как теперь говорят — повышенной, с оснащенностью класса международного отеля: с большой двуспальной кроватью, креслом, холодильником, телевизором и телефоном в купе и с индивидуальной ванной комнатой. По билету в такой вагон пассажир может бесплатно взять с собой попутчика (или попутчицу) по своему усмотрению. Разглядываю фото СВПС (раньше он снаружи был покрыт рейкой из ценных пород дерева; эта рейка, собственно, и получила прозвище «вагонка»; вагон был отлакирован, цвет имел нежно-коричневый, по В. Набокову — «карий») и думаю: что же такое совсем древнее он мне напоминает? Да ведь он же очень похож на самые первые вагоны I класса Александровского завода 1840-х годов, с которых всё началось на чугунке! Та же импозантность, большая длина, те же высокие и частые окна, та же монументальность конструкции. Разве что появились тамбуры взамен открытых площадок (сеней), ну и, конечно, тележки куда более совершенной конструкции. Что, казалось бы, можно найти особенного в вагонных тележках? Но на железной дороге мелочей нет — в ее истории всё значительно. В создании комфорта для пассажиров очень большую роль играют именно тележки вагона, от которых зависит мягкость хода. Например, один из этапов развития вагонных тележек связан с целым периодом истории нашего государства, причем главнейших ее страниц. Речь идет о трехосной тележке, которой оснащались «бронированные» вагоны. Салон-вагоны «о шести осях Владикавказского типа» длиной 25 метров, перевозившие царя, членов правительства, генералиссимуса, маршалов, министров, крупных дипломатов, высших железнодорожных чинов, имели частично бронированный корпус (весили на 20 тонн больше современного ЦМВ), из-за чего обычных четырех осей в тележках не хватало — пришлось применить шесть осей, чтобы расположить на них тяжелую массу вагона. Вместо одного из тамбуров устраивалась смотровая холл-гостиная в передней части вагона, обставленная роскошной мебелью. Ковры, ванная, кухня, столовая, два купе для сопровождающих и обслуги — и этот самый холл с роскошными часами, стульями и столами, за которыми проходили совещания, осмотры линии или военных позиций, где решались судьбы страны, закручивались под стук колес витки ее истории… В случае опасности окна можно было закрыть наглухо, причем пуленепробиваемыми шторками. «Вагон со шторками прошел», — гласит одно стихотворение, это значило: быть каким-то важным государственным событиям… Двери в салон-вагоне тоже были пуленепробиваемыми, очень тяжелыми. Имелись потайные лазы на полу для покидания вагона в случае опасности. Салон-вагон имел все возможные для своего времени виды связи, собственный генератор и электроосвещение. Это был настоящий символ державной власти, достойный огромной и могучей страны. В 1950-х годах салон-вагоны такого типа были отданы крупным руководителям транспорта — начальникам дорог и НОДам (начальникам отделений железных дорог). Прослужили они вплоть до 1980-х годов и сегодня являются украшением музеев железнодорожной техники. Итак, вместе с эволюцией вагона происходила и эволюция вагонных тележек. В целом развитие тележки шло по принципу увеличения плавности хода в вагонах всех классов. Каждый новый тип тележки становился новым этапом на пути усовершенствования пассажирской перевозки. От тряских однорессорных шарабанов к могучим трехосным тележкам «владикавказцев» с тройным подвешиванием, обеспечивавшим практически неощутимый ход. Первой тележкой (1846 год) была двухосная тележка американского инженера Уайненса, стоявшего в авангарде заложения всех основ отечественного железнодорожного транспорта — от пепельницы в вагоне до паровозостроения. Чрезвычайно важно, что в начале строительства русских железных дорог по инициативе П. П. Мельникова ориентация была взята именно на американские, а не на европейские каноны. Американский размах оказался куда ближе потребностям России. Первый вагон с тележками Уайненса, как уже говорилось, по иронии исторической судьбы оказался куда более перспективной для России конструкцией пассажирского вагона, чем последующие европейские «кареты». Тележка этого вагона была устроена хотя и предельно просто, однако все классические основы конструкции двухосной вагонной тележки в себе содержала уже тогда. Затем появилась усовершенствованная конструкция этой тележки системы Рехневского (1865 год), и ставили эти тележки на многих вагонах Петербурго-Московской дороги — но распространения они не получили, так как под влиянием западноевропейских «друзей» начался массовый переход на короткие двух- и трехосные вагоны. Следующий этап — тележки двойного и тройного подвешивания американской системы Пульмана и подобная ей тележка Русско-Балтийского завода в Риге (1880-е годы), не уступавшая пульмановской по совершенству. Они имели разные устройства и конфигурации балансиров, пружинных и листовых рессор. Международное общество спальных вагонов использовало на своих вагонах только тележки с тройным рессорным подвешиванием, имевшие мягчайший ход. А вообще наилучшим типом российской тележки стала появившаяся в 1912 году классическая тележка типа Фетте, прослужившая на пассажирских вагонах вплоть до 1950-х годов. Ее заменила уже в 1930-х годах тележка с так называемыми бесчелюстными буксами (что это такое, объяснять долго), ставшая основой конструкции вагонных тележек, применяемых по сей день. Надо сказать, что в 1939 году на такой тележке был спроектирован и первый ЦМВ, но широкому внедрению этого вагона в жизнь помешала война — массовое внедрение ЦМВ началось лишь в конце 1940-х годов.О чае и кипятке
Автор долго пытался выяснить, когда в поездах появился чай. Увы — точной даты установить не удалось. Правда, обнаружился один прелюбопытный дореволюционный документ — «О запрете торговли чаем проводникам пассажирских вагонов», но лишь по номеру и названию, без текста. Ясно одно: коли запрещали проводникам торговать чаем, значит, чай у них был. Непонятно только — зачем. Ведь титаны с кипятком отсутствовали в вагонах вплоть до появления ЦМВ (то есть до 1946 года). Не было и специальной плиты или кипятильника, чтобы заварить чай на месте. Пассажиры брали чайник и посуду с собой в дорогу. Подстаканники появились лишь в вагонах Международного общества и в вагонах-ресторанах. На них помещались символика МПС и различные витые узоры из серебряной проволоки или из бронзы (в производстве этих подстаканников участвовали знаменитые костромские ювелиры из села Красное-на-Волге). Но до революции всё это было штучным, малотиражным, для избранной публики. Любопытно, что железная дорога до сих пор не отказывается от традиции чаепития в вагоне; чай подают именно в стакане с подстаканником, а не в чашке. Без вагонного стакана и подстаканника железная дорога — словно стихи без рифм… Раньше большинство пассажиров дожидались в пути остановки, чтобы сбегать за кипятком. Возможность получить кипяток на станциях — тоже одно из важнейших проявлений гуманности чугунки. Автор на своем веку застал лишь единственную будку с надписью «Кипяток» — на уединенной станции Бологое-2 с красивым старинным вокзалом из красного кирпича. А когда-то такие будки были на каждой большой станции. Назывались они «Кубовые для кипятку». …Весь в парах, взлязгивая буферами, с протяжным шипением тормозов Вестингауза останавливался пассажирский или почтовый поезд у очередного перрона. Пока меняли паровоз или заправляли его водой, пассажиры бежали за кипятком. В кубовую выстраивалась очередь. Подходили к двум высоким бакам с кранами. На одном было написано «Холодная вода», на другом — «Горячая вода» (бачков с питьевой водой в вагонах тоже еще не было). Кран горячей воды был с деревянной ручкой, как в бане, чтобы не обжечь руку. Иногда воду разливала какая-нибудь почтенная женщина в белом халате поварским половником или мерным черпаком. До революции, по сведениям Ю. Г. Толстова, согласно статье первого Устава железных дорог № 170, существовала такса разлива кипятка: копейка — стакан. Правда, Бунин пишет — гривенник Кто же теперь знает… В советское время кипяток стал бесплатным — и это было гуманно. Из-под крана энергично, жизнеутверждающе вырывался пар, с напором лилась клокочущая вода. Шли каждый со своим чайником или котелком, а то и с двумя, если набрать кипятку просил престарелый сосед-пассажир или какая-нибудь миловидная девица (прекрасный повод для знакомства!). Зимой пассажиры поскорее бежали в вагон, чтобы кипяток не стыл — морозы были дай боже, не нынешним чета. Скорее всего, в указанном царском документе имелась в виду заварка, а не готовый напиток. Наверное, проводники должны были заварку предоставлять пассажирам, а на сторону продавать ее им запрещалось. А так народ всё вез с собой — и чай, и съестное. Помните, в «Двенадцати стульях» у Ильфа и Петрова? «Когда поезд прорезает стрелку, на полках бряцают многочисленные чайники и подпрыгивают завернутые в газетные кульки цыплята»… Чайники эти были медными. Когда стали строить ЦМВ (напоминаю — современные цельнометаллические вагоны), надобность в будках «Кипяток» на станциях отпала. Пассажирам стало, конечно, приятнее, когда кипяток начали наливать непосредственно в вагоне — но исчезла из обихода железки такая самобытная ее живинка! Впрочем, всему свой час. Пусть людям будет удобнее, а история всё, что было, в памяти своей оставит.Тарифы, билеты и кондуктора
В начале XXI столетия проезд в купейном вагоне скорого фирменного поезда и тем более в вагоне СВ по стоимости билета приблизился к авиационным тарифам. А в какой степени был доступен комфортабельный проезд в поезде до революции? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо обратиться к истории тогдашних пассажирских сообщений. В 1914 году «поверстные тарифы» на проезд в пассажирских поездах на наиболее статистически востребованных расстояниях были таковы (для одного пассажира):Длина пути в верстах | В I классе | Во И классе | В III классе |
300 | 9 руб. 50 коп. | 5 руб. 70 коп. | 3 руб. 80 коп. |
501–530 | 14 руб. 50 коп. | 8 руб. 70 коп. | 5 руб. 80 коп. |
746–780 | 18 руб. 50 коп. | 11 руб. 10 коп. | 7 руб. 40 коп. |
1071–1110 | 23 руб. 00 коп. | 13 руб. 80 коп. | 9 руб. 20 коп. |
1391–1430 | 25 руб. 00 коп. | 16 руб. 20 коп. | 10 руб. 80 коп. |
1556–1600 | 27 руб. 00 коп. | 17 руб. 40 коп. | 11 руб. 60 коп. |
1871–1915 | 32 руб. 50 коп. | 19 руб. 50 коп. | 13 руб. 00 коп. |
Расписания поездов
Общение с книжками старинных железнодорожных расписаний — это не только самый волнующий момент ознакомления с архивами чугунки, но и всегда открытие. То есть можно читать их именно как книжки, иногда — буквально как исторические хроники. Такие выплывают детали и подробности! Возьмем, например, расписание дальних поездов 1930 года. В разделе, где перечисляются санкции в отношении нарушителей общественного порядка на железных дорогах, есть, в частности, такая запись: «За умышленную порчу подвижного состава… подлежит отправке в концентрационный лагерь». Так прямо и написано — и это в стране, где так вольно дышит человек! Расписания поездов 1930-х годов поражают обилием прибытий пассажирских поездов на конечные станции глубокой ночью, между часом и тремя часами. В царской России такого не встретишь никогда. Причем ладно бы это были, скажем, дальние поезда на напряженных участках дорог или прибывающие на пограничные станции — а то местные, тихоходные поезда, всевозможные «тарзаны» и «пятьсот веселые» на таких линиях, где поездов было совсем мало. Им что, более удобной нитки не могли найти? Думаю, здесь не обошлось без влияния страшного ведомства НКВД — наверное, чекистам ночью легче было совершать свою работу, следить, хватать. Ведь кроме пассажиров и встречающих, особенно на маленькой станции, ночью больше нет никого, и каждый человек как на ладони. Но это лишь гипотеза автора. Или смотришь книжку расписаний 1914 года: настоящий фолиант! Красочное, торжественное, обстоятельное, подробнейшее издание (дореволюционные справочники стали основой для советских книжек железнодорожных расписаний, впрочем, издававшихся куда скромнее). Какой размах: Россия связана прямым международным сообщением со всем миром! Особые, красного цвета страницы сборника называют беспересадочные вагоны, морские пароходы и паромы, прямые следования в Африку, Японию, Скандинавию, Великобританию — разве что не в Америку, дают роскошные рекламы туристических обществ, новейших вагонов и услуг для пассажиров. Страна полностью охвачена железнодорожным сообщением, по всем линиям идет не менее двух пар поездов, а на главных маршрутах их десятки. Во всех поездах вагоны нескольких классов, в несущихся экспрессах непременно имеются СВ и ВР — спальные вагоны и вагоны-рестораны. Черноморский экспресс номер 1 мчится из Петербурга в Новороссийск с пассажирами, у которых прямые билеты на курортные пароходы в Сочи, Туапсе, Батум, Сухум, Гагру, они отвалят от новороссийского причала буквально через полтора часа после прибытия экспресса. Неописуемое благополучие! Однако между первой и второй страницами сборника вклеена маленькая бумажка, на которой мелким шрифтом напечатано: «В связи с событиями в отдельных случаях росписание (тогда писали именно так. — А В.) поездов может быть изменено». Понятно, в связи с какими событиями: 1914 год… Всего лишь бумажка — а какое историческое напоминание! В расписаниях дореволюционного периода нет числительных, указывающих время больше двенадцати часов. Время от шести часов вечера до шести часов утра (пополудни) тогда указывалось также числительными от 6.00 до 5.59, только цифры минут подчеркивались, что указывало на ночные часы: 600 — 559 (надо сказать, очень неудобно пользоваться). На станциях, согласно правилам, время прихода и отхода поездов указывалось «по петербургскому и по местному меридиану», на современном языке — московское и местное. Вместо привычных надписей «поезд номер такой-то, оттуда-то туда-то» до революции применялась надпись «без пересадки в поезде номер таком-то такие-то классы вагонов». Это — наследство тех времен, когда пассажирам нужно было пересаживаться на станциях стыкования разных дорог из поезда в поезд, до появления в 1870-х годах прямых сообщений, узаконенных Уставом 1885 года. Ведь и грузы вначале тоже перегружались на стыковых станциях внутри страны из вагонов одной дороги в вагоны другой — теперь такое и представить себе трудно, а ведь было! Поэтому слова «прямое беспересадочное сообщение» — это, в нынешнем понятии, и есть вагон, следующий из пункта А в пункт Б без какой-либо пересадки пассажиров в пути следования. Кроме того, дореволюционные расписания страшно перегружены сносками в виде всяких неудобочитаемых дополнительных символов и значков, внешне напоминающих какую-то древнюю тайнопись: «пассажирские операции производятся с расчетом платы от тарифных станций»; «останавливается по заявлению пассажиров»; «багажные операции не производятся»; «продажа билетов только в III класс»; «продажа билетов производится без багажа и до определенных станций»; «пассажиры IV класса только партиями в 40 человек»; «буфет с холодными закусками в багажном вагоне» (было и такое!) — и т. д. Это вызывало справедливые насмешки у современников. Но зато по времени хода поездов эти расписания очень удобны: например, по подвязке поездов на больших узловых станциях. Если пассажиру все-таки нужно было сделать пересадку, то расписание составлялось так, чтобы ему пришлось ждать в пересадочном пункте «по возможности не более двух часов», как гласили правила. В этом смысле дореволюционные расписания подвязаны изумительно: в подходе к разработке графика движения господствовала концепция максимального удобства для пассажиров. Мало кто помнит сегодня, что железные дороги в пору разгула частного предпринимательства и, таким образом, разобщенности дорог одна от другой были вынуждены строить на узловых и приграничных станциях гостиницы для приезжающих-отъезжающих пассажиров. Сегодня эта форма сервиса совсем ушла в небытие, а когда-то без нее было не обойтись. «Очерк» 1896 года исчерпывающе гласит: «При сооружении некоторых узловых станций, удаленных от населенных центров, при отсутствии соглашенных пассажирских поездов разных линий, дороги вынуждены были или сами строить гостиницы, или уступать на льготных условиях землю под постройку гостиниц частным лицам, дабы не ставить пассажиров в необходимость в неудобном положении ожидать в обычных станционных помещениях прибытия поезда прилегающей дороги, с которым они должны следовать далее. Затем на некоторых пограничных станциях, где совершаются паспортные и таможенные обрядности, в вокзалах или при них также имеются гостиницы. Последние и теперь необходимы, потому что часто, из-за неприбытия багажа или ради соблюдения известных формальностей, пассажир бывает вынужден провести некоторое, иногда довольно продолжительное, время на станции». Впоследствии эта традиция переросла в создание на вокзалах комнат отдыха для пассажиров и комнат матери и ребенка. Автор встречал такую старинную, практически не переделанную комнату всё на той же станции Лев Толстой, бывшее Астапово, в 1999 году. На вокзале тогда ничего еще не было тронуто — это был уникальный заповедник старинного железнодорожного мира, сегодня, увы, достаточно серьезно «обихоженный», читай — утративший множество существеннейших исторических деталей в результате ремонта в «евростиле», погубившего в начале XXI века столько прекрасного служебного зодчества на нашей сети. Новые расписания вводились в строй не позже 1 июня летнее и 1 ноября — зимнее. Железные дороги были обязаны не позднее чем за семь дней до изменения опубликовать новые расписания движения поездов в «Правительственном вестнике» и в одной из местных газет в губерниях. 25 экземпляров расписания подлежало отправке дорогами в Министерство путей сообщения (тогда еще не было централизованной службы графистов — то есть составителей графика движения) и 25 — в Главный штаб Военного министерства. О потребностях изменения графика дороги должны были сообщать в МПС не позднее чем за месяц. Расписания вывешивались также на всех станциях дороги. Требования дореволюционных правил движения гласили: «Число пассажирских поездов должно быть не менее двух в сутки, отправляемых от каждого конца дороги; но из числа сих двух поездов один может быть товаро-пассажирский». Как правило, поезда отправлялись один утром, другой вечером — опять же для удобства пассажиров. В целом сравнение расписаний периода 1910-х годов с нынешними говорит либо о незначительной разнице во времени хода поездов, особенно курьерских и скорых, либо даже о более высоких скоростях поездов при царе (!). Например, пассажирские паровозы Бологое-Полоцкой линии Николаевской дороги типа 2–2–0 серии Д («двухпарки») — совершеннейший уникум, поражающий воображение и сегодня! И. Бунин немного обидно величал такие паровозы «бочкообразными» (рассказ «Новая дорога»). Эти металлические «насекомые» с еще стефенсоновским парораспределением, о двух маленьких (бегунки) и двух огромных ведущих колесах, построенные в 1874 году и проработавшие до середины 1920-х годов, не просто могли тащить девять вагонов тогдашнего скорого поезда № 25 Петербург — Седлец от Осташкова до самых Великих Лук (198 километров) со стоянкой на всех станциях, но еще и обгоняли… сегодняшнее расписание! В самом деле: в 1914 году поезд № 25 отправлялся из Бологое в 6.40, прибывал в Великие Луки в 14.48. На стыке XX и XXI тысячелетий поезд № 6691 отправлялся из Бологое в 8.50, прибывал в Великие Луки в… 19.23! Ну и если я скажу. что в составе нынешнего «горбатого»[53] бывает не девять, а четыре-пять вагонов, ситуация примет вообще комический оттенок. В целом дальние поезда при царе шли, конечно, медленнее, но не потому, что паровозам не хватало скорости — в 1910-х годах 100 км/ч было уже обыденностью, а потому, что все поезда делали в пути гораздо больше остановок, чем их делают скорые и пассажирские поезда в XXI веке. Каждые 60–100 км паровозы брали воду из колонок, чистились топки, а это требовало по меньшей мере десятиминутной стоянки. На это в расписаниях закладывалось время, причем на графике движения у диспетчера так и было написано: «набор воды локомотивом» или «чистка топки». (Такие надписи сохранялись в служебных книжках расписаний вплоть до конца 1970-х годов, пока Министерство обороны требовало держать паровозы в запасах как перевозочную единицу, а для них сохранять на станциях гидроколонки и места для чистки топок на случай войны.) Кроме того, дальние поезда, даже скорые, останавливались на многих полустанках и платформах, в каком-то смысле выполняя назначение пригородных, потому что до 1890-х годов еще не было дачных поездов. Впрочем, дореволюционное расписание местных поездов, например, Московского узла, тоже восхищает. 1914 год. Местный поезд Москва — Ново-Иерусалимская (56 км) Рижского направления Московско-Виндаво-Рыбинской дороги — в ходу 1 час 36 минут. Современная электричка со всеми остановками (которых стало больше на восемь по сравнению с 1914 годом) — 1 час 20 минут (расписание электропоездов приводится по состоянию на лето 2005 года). Но разве можно сравнить разгонные характеристики электрички с ее двадцатью моторами с характеристиками трехосного паровоза серии Нв образца 1901 года, который тянул, между прочим, до двенадцати двухосных и трехосных пригородных вагонов! С поездом до Ново-Иерусалимской он делал 11 остановок и каждый раз тормозил и разгонялся. Совсем неплохо шел! По расчету его хода получается, что для того, чтобы вписаться в график, на перегонах он должен был развивать скорость до 80 км/ч. Дачный поезд Москва — Пушкино Ярославского направления Северной дороги: электричка со всеми остановками — 50 минут, паровик[54] 1914 года — 51 минута (!). Москва — Голицыно Смоленского направления Московско-Брестской дороги: электричка — 55 минут, паровик — 1 час 05 минут. Превосходные показатели! При этом некоторые частные дороги были гораздо более тихиходные, чем казенные. Таковы, например, Московско-Киево-Воронежская и Рязанско-Уральская. На них местные, пассажирские, смешанные и товаро-пассажирские поезда еле плелись (90–120 км за 4–5 часов). Отчасти это было связано со слабым верхним строением пути (читатель уже знает, что это такое), что допускалось при строительстве некоторых частных дорог в целях экономии денег (сэкономленная часть шла известно куда). Но другие — могучие частные дороги, сиявшие и сверкавшие, помпезно гордившиеся своею мощью, такие как Московско-Рязанско-Казанская (хозяйство фон Мекков), Московско-Виндаво-Рыбинская и особенно Владикавказская (пожалуй, самая прогрессивная из всех частных русских дорог), шли далеко впереди в области реализации скоростей движения. Равно как и крупнейшие казенные дороги — в первую очередь Николаевская, к которой относился участок Петербург — Москва. В 1910-х годах уже были созданы прекрасные быстроходные паровозы, на которые публика выходила к линии смотреть, как на живую картину, — серии Б и С. Они позволили поднять перегонные скорости курьерских и скорых поездов до современных значений. Например, паровозы серии С проходили участок Петербург — Луга протяженностью 138 км с поездом «Норд-Экспресс» за 1 час 50 минут. Владикавказская дорога, обслуживавшая черноморские и кавказские экспрессы, в 1914 году создала и внедрила знаменитый «Русский Пасифик», уже при жизни своего создателя обозначенный по первой букве фамилии автора проекта инженера В. Я. Лопушинского серией Л[55]. Это был замечательный для своего времени паровоз, настоящий атлет, работавший только на нефти, способный водить поезда не хуже современных локомотивов. «Пасифики», имевшие четырехцилиндровую машину, развивали с экспрессами скорости до 125 км/ч. А на Казанке (Московско-Рязанский ход тоже называли Казанкой, потому что начинался он от Казанского вокзала) хотя и не было столь мощных пассажирских паровозов, но даже своими знаменитыми «коломенскими усиленными» серии КУ, имевшими колеса выше роста человека (как уже говорилось, по-видимому, именно от этого паровоза пошло известное прозвище «кукушка»), а также всякими «зойками», «жуками» и «кашками» типа 2–3–0 и серий соответственно 3, Ж и К машинисты умудрялись водить курьерские и скорые поезда с современными скоростями! «В 1913 году курьерский поезд № 2 от Москвы до Рязани (197 км) находился в пути всего 3 ч 21 минуту, имея среднюю скорость хода (с остановками) 58,93 км/ч, — пишет Г. М. Афонина. — Из Москвы поезд отправлялся в 5 ч 20 минут (по-нашему в 17.20. — А В.), в Раменское прибывал в 6 ч 5 минут и делал 13 остановок из 19. Так, до станции Раменское на курьерском № 2 можно было тогда доехать за 46 минут, на скором № 6 — за 45 минут, за столько же и на ускоренном пассажирском № 12». Между прочим, расстояние от Москвы до Раменского — 45 км. С тринадцатью остановками пройти такое расстояние за 45 минут можно только при достижении на перегоне скоростей не менее 90 км/ч. Нумерация поездов до революции так же, как и впоследствии, строилась по принципу: чем меньше цифра номера поезда, тем более он быстрый и важный. Курьерские поезда, самые значительные, нумеровались цифрами от 1 до 3; в обратном следовании, соответственно, от 2 до 4. Если с одного вокзала уходило два поезда с одним и тем же номером на разные направления, то одному из них присовокупляли индекс: бис (на латыни «двойной»). Например, 2-bis. Скажем, с Московского вокзала в Петербурге один курьерский мог идти на Москву, а другой — на Маньчжурию через Вологду — Буй. Далее по значимости шли скорые, почтовые (имевшие в старину совсем иной смысл, нежели теперешние почтово-багажные: подобно почтовым лошадям, эти поезда были быстрыми), ускоренные пассажирские, пассажирские, наконец, самые медленные — товаро-пассажирские и смешанные поезда, состоявшие вместе из товарных и классных вагонов. Последние шли безобразно долго (автор не может употребить другого эпитета). Например, в 1914 году от Москвы до Александрова (112 км) смешанный поезд № 22-bis шел… 7 часов 31 минуту. Он состоял из одних вагонов IV класса. Видимо, на станциях паровоз этого поезда делал маневровую работу, то есть, по сути, это был сборный поезд, в котором ехали люди и ждали, пока закончатся маневры. Поехать по железной дороге в старину звучало таю «поехать по чугунке», или «поехать по машине», или просто — «машиной». Лев Толстой в своей сказке «Девочка и грибы» о том, как девочка попала под паровоз, но осталась жива, называет поезд «машиной» на народный манер. Позднее стали говорить: «поездом», «по железке» или просто полушутя — «на паровозе», «паровозом». Хотя паровозов давно нет на линиях, это наименование осталось навсегда, равно как и обозначение логотипа паровоза на всех переездах, дорожных знаках и вообще любой железнодорожной символике — по своей выразительной силе эта машина бессмертна. Пассажирские поезда называли «пассажирный», существовала даже такая обидная детская дразнилка: «Толстый, жирный, поезд пассажирный!» У Бунина в страшноватой обличительной сказочке про Емелю-дурачка: «Печь сейчас же… выпросталась наружу с ним и полетела стрелой, а он развалился на ней, всё равно как на пассажир-ном поезде, на паровозе». Может быть, из-за этой фонетической ассоциации со словом «жирный» термин «пассажирный» и облагозвучили более легким, весомым и летящим словом «пассажирский». Надо сказать, что работников пассажирской службы железнодорожники до сих пор между собой называют «пассажирниками». Бытует мнение, что раньше по скорым поездам часы ставили, что расписание соблюдалось с изумительной точностью. Трудно сказать, так ли это было на самом деле. Конечно, расписание, особенно скорых и курьерских поездов, всячески стремились соблюдать на всех дорогах, но вообще поезда иногда опаздывали. Паровозу не хватало пару на подъеме или могли быть неважными пути, особенно после войны, поезда по каким-то причинам могли задерживаться «у семафора» или «станцией», а то и «путевой стражей» из-за аварии или поломки подвижного состава или пути. Недаром в XIX веке Правила движения определяли, сколько времени должны ждать опаздывающие поезда «на согласованных пунктах», чтобы могли пересесть пассажиры. Время ожидания не должно было превышать более двух часов. Затем эти «выжидания» вовсе отменили. Часто поезда опаздывали из-за снегов, метелей, сильных морозов, когда требовалось уменьшать ход или вовсе вставать в пути. Бунин писал в рассказе «Ида»: «Едет день, едет ночь и доезжает, наконец, до большой узловой станции, где нужно пересаживаться. Но доезжает, нужно заметить, со значительным опозданием… Уже с неделю несло вьюгой, и на железных дорогах всё спуталось, все расписания пошли к черту…» Проблему снегоборьбы удалось решить уже при советской власти созданием мощных роторных, плуговых и снегоуборочных машин, но по-прежнему одной из главнейших сил, обеспечивающих движение поездов зимой, остается путеец или стрелочник с лопатой и метлой (об этом превосходно написано у Чингиза Айтматова в романе «И дольше века длится день»). Во время заносов на станциях собирается «на снегоборьбе» весь железнодорожный люд, причем нередко рядом с простонародьем машут лопатой руководители весьма приличного звания, сутками не сходят с путей: нельзя, чтобы поезда встали! Тем не менее до сих пор проблема готовности к уборке снега не решена, и по первому снегопаду то «стрелки не идут», то «путя занесло», то вагоны к рельсам примерзли (запросто!), то еще какие-то причины… Впрочем, и при задержках на вокзалах пассажирам было куда деваться: герой вышеупомянутого рассказа Бунина «Ида» недаром сообщает приятелям, что «весь день открыты буфеты, весь день пахнет кушаньями, самоварами, что, как известно, очень неплохо в мороз и вьюгу. А кроме того, был этот вокзал богатый, просторный, так что мгновенно почувствовал путешественник, что не было бы большой беды просидеть в нем даже сутки». Даже кратко оглянувшись на историю железнодорожных пассажирских сообщений в России, нетрудно представить себе, насколько притягательным и волнующим был прежде путь по чугунке, особенно для людей, настроенных романтически. Пародийный рассказ А. Чехова, приведенный чуть ниже, — это всего лишь улыбка сатирика, шутка (а вообще у этого писателя на железной дороге происходит действие очень многих вещей). В этом смысле куда ближе означенной теме пространный романтизм Бунина в рассказе «Новая дорога»… За историей железнодорожных сообщений стоит не только огромная инженерная и техническая повесть, но и бесчисленное множество событий и впечатлений, мириады встреч и расставаний, свиданий и разлук, мистическая бесконечность пронзаемого рельсами сурового горизонта, движущихся под стук колеспространств, гул путевого ветра, голос гудка… Трудно назвать в обозримой истории что-либо подобное, что так быстро совпало бы с человеческим обиходом, с такой силой повлияло бы на бытие народа, на представление о времени и пространстве и при этом так легко сделалось бы привычным и насущным, сразу став традицией, овеянной легендами и песнями. Поэтому романтика и самобытность железнодорожного пути даже под влиянием технического прогресса и растущего вместе с ним комфорта передвижения совсем не уйдут никогда — пока будут живы стук колес, вокзальные проводы и бегущая за окном даль…Антон Чехов (1860–1904) В вагоне (фрагмент)
Почтовый поезд номер такой-то мчится на всех парах от станции «Веселый Трах-Тарарах» до станции «Спасайся, кто может!». Локомотив свистит, шипит, пыхтит, сопит… Вагоны дрожат и своими неподмазанными колесами воют волками и кричат совами. На небе, на земле и в вагонах тьма… «Что-то будет! что-то будет!» — стучат дрожащие от старости лет вагоны… «Огого-гого-о-о!» — подхватывает локомотив… По вагонам вместе с карманолюбцами гуляют сквозные ветры. Страшно… Я высовываю свою голову в окно и бесцельно смотрю в бесконечную даль. Все огни зеленые: скандал, надо полагать, еще не скоро. Диска и станционных огней не видно… Тьма, тоска, мысль о смерти, воспоминания детства… Боже мой! — Грешен!! — шепчу я. — Ох, как грешен!.. Кто-то лезет в мой задний карман. В кармане нет ничего, но все-таки ужасно… Я оборачиваюсь. Предо мной незнакомец. На нем соломенная шляпа и темно-серая блуза. — Что вам угодно? — спрашиваю я его, ощупывая свои карманы. — Ничего-с! Я в окно смотрю-с! — отвечает он, отдергивая руку и налегая мне на спину. Слышен сиплый пронзительный свист… Поезд начинает идти всё тише и тише и наконец останавливается. Выхожу из вагона и иду к буфету выпить для храбрости. У буфета теснится публика и поездная бригада. — Водка, а не горько! — говорит солидный обер-кондуктор, обращаясь к толстому господину. Толстый господин хочет что-то сказать и не может: поперек горла остановился у него годовалый бутерброд. — Жиндаррр!!! Жиндаррр!!! — кричит кто-то на плацформе таким голосом, каким во время оно, до потопа, кричали голодные мастодонты, ихтиозавры и плезиозавры… Иду посмотреть, в чем дело… У одного из вагонов первого класса стоит господин с кокардой и указывает публике на свои ноги. С несчастного, в то время когда он спал, стащили сапоги и чулки… — В чем же я поеду теперь?! — кричит он. — Мне до Ррревеля ехать! Вы должны смотреть! Перед ним стоит жандарм и уверяет его, что «здесь кричать не приходится»… Иду в свой вагон Э-224. В моем вагоне всё то же: тьма, храп, табачный и сивушный запахи, пахнет русским духом. Возле меня храпит рыженький судебный следователь, едущий в Киев из Рязани… В двух-трех шагах от следователя дремлет хорошенькая… Крестьянин, в соломенной шляпе, сопит, пыхтит, переворачивается на все бока и не знает, куда положить свои длинные ноги. Кто-то в углу закусывает и чамкает во всеуслышание… Под скамьями спит богатырским сном народ. Скрипит дверь. Входят две сморщенные старушонки с котомками на спинах… — Сядем сюда, мать моя! — говорит одна. — Темень-то какая! Искушение да и только… Никак наступила на кого… А где Пахом? — Пахом? Ах, батюшти! Где ж это он? Ах, батюшти! Старушонка суетится, отворяет окно и осматривает плацформу. — Пахо-ом! — дребезжит она. — Где ты? Пахом! Мы тутотко! — У меня беда-а! — кричит голос за окном. — В машину не пущают! — Не пущают? Который это не пущает? Плюнь! Не может тебя никто не пустить, ежели у тебя настоящий билет есть! — Билеты уже не продают! Касс заперли! По плацформе кто-то ведет лошадь. Топот и фырканье. — Сдай назад! — кричит жандарм. — Куда лезешь? Чего скандалишь? — Петровна! — стонет Пахом. Петровна сбрасывает с себя узел, хватает в руки большой жестяной чайник и выбегает из вагона. Бьет второй звонок. Входит маленький кондуктор с черными усиками. — Вы бы взяли билет! — обращается он к старцу, сидящему против меня. — Контролер здесь! — Да? Гм… Это нехорошо… Какой?.. Князь? — Ну… Князя сюда и палками не загонишь… — Так кто же? С бородой? — Да, с бородой… — Ну, коли этот, то ничего. Он добрый человек. — Как хотите. — А много зайцев едет? — Душ сорок будет. — Ннно? Молодцы! Ай да коммерсанты! Сердце у меня сжимается. Я тоже зайцем еду. Я всегда езжу зайцем. На железных дорогах зайцами называются гг. пассажиры, затрудняющие разменом денег не кассиров, а кондукторов. Хорошо, читатель, ездить зайцем! Зайцам полагается, по нигде еще не напечатанному тарифу, 75 % уступки, им не нужно толпиться около кассы, вынимать ежеминутно из кармана билет, с ними кондуктора вежливее и… всё что хотите, одним словом! — Чтоб я заплатил когда-нибудь и что-нибудь?! — бормочет старец. — Да никогда! Я плачу кондуктору. У кондуктора меньше денег, чем у Полякова! (…) Поезд останавливается. Полустанок. — Поезд стоит две минуты… — бормочет сиплый, надтреснутый бас вне вагона. Проходят две минуты, проходят еще две… Проходит пять, десять, двадцать, а поезд всё еще стоит. Что за черт? Выхожу из вагона и направляюсь к локомотиву. — Иван Матвеич! Скоро ж ты, наконец? Черт! — кричит обер-кондуктор под локомотив. Из-под локомотива выползает на брюхе машинист, красный, мокрый, с куском сажи на носу… — У тебя есть Бог или нет? — обращается он к обер-кондуктору. — Ты человек или нет? Что подгоняешь? Не видишь, что ли? Ааа… чтоб вам всем повылазило!.. Разве это локомотив? Это не локомотив, а тряпка! Не могу я везти на нем! — Что же делать? — Делай что хочешь! Давай другой, а на этом не поеду! Да ты войди в положение… Помощники машиниста бегают вокруг неисправного локомотива, стучат, кричат… Начальник станции в красной фуражке стоит возле и рассказывает своему помощнику анекдоты из превеселого еврейского быта… Идет дождь… Направляюсь в вагон… Мимо мчится незнакомец в соломенной шляпе и темно-серой блузе… В его руках чемодан. Чемодан этот мой… Боже мой!Глава 8 ОДА ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОЙ СТОЛОВОЙ
«Хозяйка сдобного буфета»
О вагонах и ресторанах
Такая традиция питания на железных дорогах продержалась вплоть до середины 1960-х годов, пока не было построено достаточное количество вагонов-ресторанов ЦМВ и ими не были укомплектованы все дальние поезда. Вплоть до начала 1990-х годов вагон-ресторан был доступен и ничего особенно «элитарного» в себе не заключал. Обед здесь был обычен для пассажира, разве что порой приходилось очень долго ждать столика и обслуживания. Посуда в вагонах-ресторанах была фирменной, эмпээсовской — перечницы, солонки во встроенных никелированных кронштейнах, удерживающих от качки, эмалированные глубокие и мелкие тарелки с символикой «МПС», ложки, вилки и ножи, подстаканники, салфеточницы. От одного запаха вагона-ресторана можно было с ума сойти — он неповторим, ни на один запах на свете больше не похож! Пахло именно вагоном, а не только рестораном! Надо сказать, что и вокзальные рестораны тоже не были тем «элитным» и полубессмысленным заведением «для избранных», каким стали сейчас. Они были не только доступны и повсеместны, но и активно посещаемы самыми разными сословиями. …В ноябре 1990 года автор, будучи корреспондентом журнала «Электрическая и тепловозная тяга», приезжал фотографировать действующий паровоз в депо Рославль, недалеко от Смоленска. Это был один из последних паровозов маневрово-вывозной службы в тогдашнем СССР. Машина Л-0413 таскала по ближайшим станциям узла — в Астапковичи и Рославль-2 — порожние полувагоны. По завершении работ на участке автор спросил у машиниста, есть ли у них на вокзале ресторан. «Сейчас будет», — загадочно ответил машинист. Двинулись резервом[58] на Рославль. Перед станцией машинист дал громогласный паровой свисток одним долгим мажорно-торжествующим созвучием. Благодаря этому сигналу паровоз приняли на путь к высокой пассажирской платформе, к самому вокзалу, и машинист остановил его строго напротив входа в ресторан — дверь в дверь. «Пожалуйста», — сказал он. Автору оставалось только сделать три шага, как из таксомотора… И вот как сейчас помню (намотавшись за день на паровозе, хорошо впечатлился этим блаженством!), что обед из превосходного борща (это фирменное блюдо всех вокзальных ресторанов, как и солянка домашняя), огромной тарелки тушеной свиной поджарки с пюре и свежим огурцом, стакана горячего чая и пяти фигурных кусочков изумительно вкусного местного серого хлеба стоил около рубля. И это в провинции в голодном 1990 году! Многие москвичи в 1960–1970-е годы ходили в вокзальные рестораны (а также в рестораны больших аэропортов, например, во Внуково) отмечать семейные торжества или дни рождения. Там к нарядности обстановки добавлялась музыка постоянно звучавших объявлений диктора по вокзальному радио… Например, в Москве одним из лучших для этой цели считался ресторан на Рижском вокзале. Пока этот вокзал не изуродовали капитальным ремонтом в 1980-х годах, ресторан на Рижском полностью сохранял планировку, отделку, оформление и, кажется, даже мебель и посуду начала XX века. Там было не очень многолюдно и всегда солидно, приятно старомодно и культурно. Нынче на многих вокзалах, особенно провинциальных станций, ресторанов не стало (между прочим, как и на Рижском вокзале), а если они и сохранились, то цены не позволяют ходить в них «простым». Зато развелось много буфетов — увы, далеко не лучшего ассортимента и качества еды. Например, в том же Рославле поесть горячего на станции теперь решительно невозможно. В лучшем случае в микроволновке разогреют не сдобную, а какую-нибудь сомнительную булку или вялую пиццу, а то и некое прогорклое блюдо с «азиатским» названием, употребление которого может быть вполне рискованным. Прежние борщи, солянки и поджарки заменены всякими пластмассовыми «Дошираками» и прочей «быстрой» кулинарией. Досадно, что всё это теперь вынуждены есть и машинисты! Ах, да что говорить о железных дорогах — Россия вовсе утратила свою кухню, былое благородство общепита! Это деграданс давний, идет он еще от начала 1960-х годов, от замены ручной подачи самообслуживанием, от возникшего дефицита продуктов, от окончательной потери культуры еды. Впрочем, справедливости ради укажем, что железная дорога всегда кормила путника — во все, даже голодные времена, днем и ночью. Я еще помню буфеты на платформах станций Московско-Рязанского направления — в Малаховке, Быкове, Виноградове, Воскресенске. Там даже пончики бывали, когда их уже почти нигде не стало, и пирожки. Кофе растворимый был из советских банок, горячий, ароматный, вкусный, в бумажном стаканчике… Остатки традиций прежней роскошной дачной дороги фон Мекка! Паровозник А. В. Макуров рассказывал автору, что в старину на станции Виноградово обедающие пассажиры иногда просили машиниста паровоза готового к отправлению поезда, когда раздавался второй звонок: «Механик, постой еще немного, дай спокойно докушать!» А сколько людей в России, вовсе не работающих на транспорте — студентов, командировочных, солдат, рабочих, — всегда столовалось в железнодорожных столовых! Дешево и сердито! Сейчас буфетами на станциях в основном владеют всякие ЧП, а в советские времена железнодорожные пункты общественного питания относились к ОРСам (отделам рабочего снабжения). В 1920-х годах многие станционные буфеты и рестораны были сданы кооператорам и нэпманам — и, надо сказать, разнообразие и качество питания в них не слишком отличались от царских времен. Бархатное пиво, раки, расстегаи, семга, балык, икра красная и черная, колбасы пяти и более сортов, окорока и ветчины, водка тогдашняя — мягкая, чистейшая, огурчики прыгучие, грибочки соленые, пироги печеные и жареные с начинками, ну и непременно самовар, в любое время суток парящий и урчащий, отдельные заварочные чайники, сахар со щипчиками, баранки, конфеты в коробках для барышень — «Жорж Борман» и тут же «Большевичка». И ведь почти на каждой сколько-нибудь крупной станции — посмотришь в расписаниях 1920-х годов — рядом с названием станции символ рюмочки! Бесшабашные герои Зощенко и Булгакова накачивались и натрескивались именно в станционных буфетах и ресторанах (в ресторан Казанского вокзала повел Шуру Балаганова и разбогатевший Остап Бендер), которые были, по-видимому, вообще лучшими пунктами питания общего пользования в стране (кроме ресторанов в гостиницах и дорогих нэпманских трактиров). Между прочим, этот статус они сохранили и в советские времена на фоне убогих городских столовых и кафе. Постепенно качество и добросердечие вокзального общепита ушли в прошлое вместе со всей вообще культурой быта в стране — да и с продовольствием… Степенный бородатый буфетчик царского времени, персонаж картины Кустодиева, отдаленно напоминавший естественника-разночинца, резвушки-официантки 1950-х годов («Ах, Таня, Таня, Танечка, неси скорей обед») в кокошниках и передниках (в станционных столовых тоже были такие) сменились вечной грозной теткой в белом халате с выражением обиды и разочарованности родом человеческим на лице… Постепенно почтенные вокзальные буфеты всё чаще вытеснялись на улицу, на перрон, превращаясь в известные остекленные заведения под названием «Голубой Дунай». Ассортимент таких буфетов — вареные яйца, котлеты, непонятные вареные части кур, сыр плавленый или натуральный, но всегда такого состояния, которое, по словам железнодорожника, художника и писателя Александра Андреевича Васильева, «напоминало крышу японской пагоды», какие-то пирожки и коржики (всегда немного подсохшие), салаты «из свежих овощей» со сметаной, килька и селедка порционно (удобно для закуски), в разлив стакан соку или минеральной воды… Изредка — вареные сосиски. В октябре 1982 года стояли на горячем паровозе ЭР 762–41 в Москве на Рижском вокзале на кино-съемках, снимался фильм «Мы из джаза» (он тогда условно назывался «Оркестр Переполох»). Ночью приходили с паровоза в совершенно пустой вокзал (молодые, голодные!) и вдосталь ели там вареные сосиски горячие, тогдашние, настоящие, дрожащие всею сочною длиной, с горчичкой, со свежим черным хлебом и горячим кофе — какое это было наслаждение! Зал ожидания был безмолвным и темным, с Рижского по ночам поезда никогда не ходили — и все-таки буфет работал! В 1970–1980-х годах вообще не было принято разогревать еду — ее либо готовили тут же, либо продавали холодной. Поесть на любой сколько-нибудь крупной станции в «эпоху застоя» можно было почти всегда и в принципе вполне сносно. Приезжая на базу запаса холодных паровозов станции Ермолино участка Иваново — Кинешма Северной дороги, автор никогда не упускал возможности пообедать в буфете у добросердечной хозяйки Тамары Николаевны (хороши были у нее самодельные котлеты — впрочем, буфет закрыли после ремонта вокзала в 2006 году…). Хоть и небольшая станция Ермолино, но буфет на ней работал всегда. Во всяком случае, в нешуточно голодном 1991-м году, когда в магазинах было натурально пусто, в станционных буфетах хоть что-то, да продавалось. В горбачевскую эпоху борьбы с алкоголизмом у вокзалов всегда можно было купить из-под полы водку и портвейн. Ну и, конечно, стихийный, народный железнодорожный общепит — знаменитый! — самый надежный во все времена и эпохи. — На станциях, как это красочно описал Слепцов. А именно — курочка жареная (с конца 1970-х до начала 1990-х годов из спектра предложения на железных дорогах временно выбывшая — за отсутствием), пирожки, котлетки, картошка вареная с жареным луком и укропом в ведре (запах этого продукта едва ли не вкуснее, чем сам продукт), огурчики маринованные и соленые, яблоки из сада. Во фруктовых местах — и другие фрукты. В августе — сентябре 1989 и 1990 годов автор ездил в командировки на пассажирских тепловозах ТЭ7 в депо Черновцы (тогда еще Украина была в составе СССР), тяговые плечи были на Вадул-Сирет, Львов и на Окницу, в самый молдавский фруктовый рай. В Окнице брали на платформе у задумчивых волооких молдаванок персиков ведерко самых спелых за рубль и еще арбуз, который с великолепным треском раскалывали о панель в кабине и до Черновиц всей бригадой съедали, только корки да косточки летели в окно… Между прочим, вагоны поезда Москва — Кишинев «Молдова» всегда пахнут спелыми фруктами и молодым вином — посылками из Молдавии. На астраханском и гурьевском ходу знаменитая была осетровая из-под полы торговля, до 1960-х годов с продажей знаменитого залома. В Слюдянке у Байкала фирменная продажа — байкальский омуль и хариус горячего копчения, он капает весь теплым жирным маслом… А на Украине! В Полтаву на тепловозе прибываешь, на платформе стоит ларек — боже ж ты мой! В голодном 1991-м после поездок в Иваново, откуда ярославские бригады увозили домой с поездом «Текстильный край» на новеньких тогда еще тепловозах ТЭП70 мороженое в вафельных стаканчиках целыми коробками, чтобы перетопить его детям на молоко, — а там-то, в Полтаве, в перронном ларьке уже с высоты кабины видны розовые гирлянды упругих сарделек во всю стену ларька, на прилавке высятся разноцветные громады тортов и сладких пирогов, на поддонах — ковбаса кровяная! Помнится, автор спрыгнул с тепловоза и как зачарованный, словно по зову какому-то, сомнамбулически побрел по платформе в ларек, зашел в него и долго стоял, не шелохнувшись, вдыхая неописуемый запах сытости, глядя на настоящее чудо… Пять килограммов сарделек, помнится, привез из Полтавы потрясенным домашним и пять литров подсолнечного масла, которого в ту пору совсем в продаже не стало… На Тернопольщине, в Подолии благодатной при станциях помидорная торговля (ведрами), яблоки, груши. На русском юге — скажем, во Льве Толстом, бывшем Астапове, бабы с ближнего села Янушева доныне торгуют утренним молоком, творогом и сметаной возле того самого вокзала с часами, которые недвижимо показывают время смерти великого старца. Весь перрон натурально бел от банок с продуктом и по-старинному пестр от расшитых женских платков, от такого базара… Прямо бунинское что-то. Утренним пригородным они туда приезжают, который идет со станции Куликово Поле (по-местному просто — Кулики, причем жители тех краев делают ударение на первом слоге), — а раньше он шел с Волово, пока туда дорогу в лихие 1990-е годы не разобрали и рельсы на лом не продали… В Бологое на Октябрьской приносят прямо к поездам леща копченого, привозного удомельского судака с сомнительно вялыми жабрами и селигерского угря с Осташкова, в сезон — грибы, клюкву, бруснику, — ну и воду и пиво с пирожками жареными, конечно. В Средней Азии, понятно, притаскивали к поездам люди с черными лицами в халатах и тюбетейках серые туркестанские дыни… В Сибири, на станции Петровский Завод, возле известной стелы-памятника декабристам доводилось видеть горестную, прямо-таки трагическую торговлю пирожками и вообще чем бог пошлет, производимую со старомодных колченогих детских колясок. Таково было одно из спасений, полученных от железки людьми, брошенными на произвол судьбы. Знаменитый совсем еще недавно металлургический завод, современник декабристов (они на нем и работали), известный тем, что единственный в стране мог переплавлять в лом любой металл, продан с молотка и заглох, что привело к полному обнищанию до этого бойкого и обеспеченного рабочего поселка — да разве один он такой в стране… Между прочим, это еще одно из проявлений гуманности чугунки: давать корм людям в разоренных лихолетьем местах. А в электричке Мысовая — Улан-Удэ в 1996 году, хорошо помню, — мальчишка продавал пахучие кедровые шишки с семечками и гнусаво верещал на весь вагон: «Панчиш за ты-ы-ыщу-у-у! Кому? Кому?»… У каждой дороги своя еда и свой запах… Осенью после долгой стоянки на какой-нибудь среднерусской промежуточной станции как свежо и терпко пахнет весь вагон купленной пассажирами антоновкой!.. А в Туле после короткой стоянки все несут в купе тульские пряники всевозможных форм и размеров, и этот добродушный призрак старины очень приятен… Надо сказать, что даже в советские времена борьбы с частной собственностью милиция на всю эту станционную торговлю сквозь пальцы смотрела: вроде как традиция давняя — что же делать. Недаром и просторечие гласит — «базар-вокзал», понятно: всегда при вокзалах торговля, толкучки и рынки всякие. Ибо всюду от железки — жизнь!Ну и, наконец, третий вид железнодорожного общепита — это еда, взятая с собой в поездку. «Пассажиры жеманно уплетали кур», — замечательно написал в рассказе уже упомянутый, не столь уж известный, но очень талантливый писатель, в прошлом машинист Александр Андреевич Васильев. Не хуже написали Ильф и Петров: «Подпрыгивают завернутые в газетные кульки цыплята, лишенные ножек, с корнем вырванных пассажирами». Многие утверждают, что не знают ничего вкуснее обеда в поезде. Ильф и Петров написали и об этом: «Пассажир очень много ест. Простые смертные по ночам не едят, но пассажир ест и ночью. Ест он жареного цыпленка, который для него дорог, крутые яйца, вредные для желудка, и маслины. Известно, что приступ голода охватывает пассажира тотчас же, как только начинают стучать колеса»… Традицию лотошников Главдорбуфета 1930-х годов, разносивших съестное в лотках по вокзалам и вагонам, подхватили продавцы мороженого в электропоездах 1960–1970-х годов. Это была целая традиция — мороженое в электричке. Отменили ее из-за того, что в вагонах не существовало мусорных ящиков, пассажиры и сами пачкались, и вокруг сорили. В 1990-х годах расцвета всевозможного «рынка» эта традиция вернулась, сделавшись, как и многие другие начинания в России, крайностью: от бесконечных заклинаний продавцов в электропоездах пассажиру невозможно стало отдохнуть в дороге. В советские времена еду из вагона-ресторана в фирменных поездах так же, как и в царских экспрессах, разносили в специальной металлической посуде. За гроши какие-то, не выходя из купе можно было съесть первое, второе и третье блюда. Чемпионами в этом сервисе были экспрессы номер 1 и 3, «Латвия» и «Юрмала», Москва — Рига. Автору довелось убедиться в этом лично во время поездки в Ригу в свадебное путешествие 8 февраля 1985 года. Вечером в купе вагона СВ постучался безукоризненный человек во фраке, с бантиком, с изящными усами, похожий на первого любовника из оперетты Кальмана. С очаровательным прибалтийским акцентом, вежливым и достойным одновременно, он спросил: «Желаете ут-тром завт-трак?» Мы ответили, что да. Тогда он сказал: «В восемь сорок пять будет завт-трак» и с легким кивком прикрыл дверь купе. Сколько-нибудь серьезно во времена пресловутого советского сервиса в перспективу завтрака не поверилось. Однако ровно в 8.45 под вздрагивание купе на быстром ходу вагона по крутым кривым бывшей Московско-Виндаво-Рыбинской дороги раздался не слишком тихий и не слишком громкий стук в дверь, после чего, сказав «доброе ут-тро!», два других безукоризненных человека в громко хрустевших белых халатах, колпаках и синих бабочках вкатили в купе тележку и поставили с нее осторожно на столик сочный лангет с жареным картофелем и свежим огурцом на продолговатых никелированных тарелках, два салата лососевых, взбитые сливки, несколько теплых булочек, горячий дымящийся кофе, нежные пирожные с чудесными фруктовыми глазочками, каким-то чудом уместив всё это на столике. «Прият-тного аппетит-та!» — пожелание это было сказано приветливо. Взято было за всё вместе с двоих 2 рубля 67 копеек (запомнилось!)… В фирменном экспрессе «Россия» Москва — Владивосток испускающую вкусный пар тележку с никелированными мисками и ложками возил здоровенный официант из вагона-ресторана, которого все в поезде звали «кормящий отец». В принципе, развозка питания в фирменных поездах всегда была достаточно распространена и, скорее всего, так будет и дальше. Другой вопрос, что стоимость этой услуги становится всё менее доступной. Равно как и стоимость проезда в поездах, начиная с 2003 года впервые в истории железных дорог России сделавшая данный вид транспорта труднодоступным для большей части населения из-за роста тарифов на перевозки и услуги. Да и вообще всё лучшее, что ценой неимоверных потерь и лишений было накоплено в России в течение XX века в области социального обеспечения народа, как известно, бездарно потеряно в 1990-х годах и окончательно уничтожено в начале XXI века — а железная дорога неотделима от народной жизни и поэтому не может являться в таких вопросах исключением.
Теофиль Готье (1811–1872) Из книги «Путешествие в Россию»
Построенные по единому плану станции великолепны. В их архитектуре удачно сочетаются красные тона кирпича и белый камень. Но тот, кто видел одну из них, видел их все. Опишу ту, где мы остановились на обед. У этой станции есть своя особенность: она стоит, как церковь Святой Марии на Стрэнде, не у края дороги, а между линиями рельсов. Железная дорога обвивает еесвоими лентами, и здесь встречаются, не мешая друг другу, поезда, идущие из Москвы и из Санкт-Петербурга. Оба состава выплескивают на перрон справа и слева своих пассажиров, которые садятся обедать за одни и те же столы. Поезд из Москвы везет людей из Архангельска, Тобольска, Вятки, Якутска, с берегов реки Амур, с побережья Каспийского моря, из Казани, Тифлиса, с Кавказа и из Крыма, из глубин всея Руси, европейской и азиатской. Они мимоходом пожимают руку своим западным знакомым, едущим в поезде из Санкт-Петербурга. Здешний обед — это разноплеменное пиршество, на котором говорят на большем количестве языков, чем у Вавилонской башни. Широкие сводчатые оконные проемы с двойными стеклами с двух сторон освещали зал, где был накрыт стол и где царила приятная тепличная температура, в которой веерные пальмы, тюльпанные деревья и другие растения тропических стран уютно расправляли свои широкие листья. Эта роскошь редких растений, которых не ожидаешь увидеть в столь суровом климате, почти повсеместна в России. Она придает праздничный вид интерьерам, дает глазам отдохнуть от яркого свечения снега и поддерживает традицию разведения зелени. Стол был накрыт роскошно — с серебряными приборами и хрусталем, над которым возвышались бутылки всевозможных форм и происхождения. Длинные бутылки рейнских вин высились над бордоскими винами с длинными пробками в металлических капсулах, над головками шампанского в фольге. Здесь были все лучшие марки вин: «Шато д’Икем», «Барсак», «Шато Лаффит», «Грюо-ла-розе», «Вдова Клико», «Редерер», «Моэт», «Штернберг-кабинет», а также все знаменитые марки английского пива. Полный ассортимент известных напитков, пестревших позолоченными этикетками ярких цветов, привлекающими внимание рисунками и настоящими гербами. В России находятся лучшие вина Франции и чистейшие соки наших урожаев; лучшая доля наших подвалов попадает в глотки северян, которые даже не смотрят на цены того, что заглатывают. Кроме щей, кухня — не стоит и говорить об этом, — была французской, и я запомнил одно жаркое из рябчика, которое сделало бы честь Роберу, этому великому магу еды, о котором Карэм сказал: «Он восхитителен по части жаркого!» Официанты в черных фраках, белых галстуках и белых перчатках двигались вокруг стола и обслуживали с бесшумной поспешностью.Николай Гарин-Михайловский На практике (фрагмент)
…Когда около топки образовывается порядочная горка, Григорьев через силу говорит: — Ну… ступайте обедать! Я спускаюсь с паровоза на землю и робко спрашиваю: — Вы не можете сказать мне, где здесь можно пообедать? Григорьев говорит, отвернувшись: — Направо из ворот: написано на вывеске… Да не сидите там три часа! Я шагаю. Новенькая парусиновая блуза уже вся в пятнах, слой угольной пыли на ней, на лице, волосах. Пот струйками пробивает в пыли дорожку по щекам. Я стираю этот пот и чувствую, что размазываю на лице грязь. На зубах хрустит уголь, но есть хочется, так хочется, что от мысли, что сейчас буду есть, все невзгоды первого дня отступают на задний план. Какое-то смутное, утешительное сознание: перемелется — мука будет. В воротах молодой кочегар Иванов, с которым я познакомился сегодня утром в конторе глухого и грозного начальника депо. Кочегар, засунув руки в карманы, ждет меня, насвистывая какую-то песенку. — Ну? — весело спрашивает он, когда я подхожу. — Григорьев не побил? — Только что не побил… — отвечаю я, и сразу мы оба чувствуем себя старыми товарищами. Мы идем направо по площади, туда, где над маленькой дверью харчевни нарисована какая-то большая птица, проткнутая вилкой и ножом. — Да вот, — говорит мой товарищ, — ругатель Григорьев, конечно, а вот насчет этого только он да мой своих кочегаров вперед себя обедать пускают. В темной, обширной, с невысокими потолками харчевне много народа: машинисты, слесаря, кузнецы. Лица черные, закоптелые, у машинистов важные и тем важнее, чем больше нашивок из галуна на шапке. С каким сосредоточенным, важным видом ест один с тремя нашивками, еще молодой, с русой бородкой, умными, твердыми голубыми глазами! Там дальше группа уже поевших. В центре большой, плотный, отвалившись, улыбается, слушая соседа, и, прищурившись, смотрит начальственно на нас. Рядом с ним высокий, худой, с жидкой бородкой, с тремя нашивками, веселый немец, что-то говорит, и все кругом хохочут. — Это Альбранд из Вены, — всё врет, но так, что животики надорвешь, — говорит мой спутник. Какой-то машинист за другим столом, мрачный, желчный, стучит кулаком и грозно говорит: — Я своего паровоза не дам!!! Расплююсь, уйду, а не дам! Небрежно откинувшись, куря сигару, слесарь читает газету. Нам дали борщу с большим куском говядины: на столе хрен с уксусом, гора ломтей темного пшеничного хлеба, один запах которого уже вызывает усиленный аппетит. На второе дали тушеную говядину с густым черным соком, с поджаренным картофелем. Я, всегда смотревший на еду, как на какую-то скучную формальность, здесь ел, ел и чем больше ел, тем больше хотелось: ел и с наслаждением представлял себе родных, знакомых барышень: если б они увидали меня теперь здесь! Моя мать, которая была в отчаянии по поводу моего обычного ничегонеяденья, всегда говорила: — Твой желудок — дамочка и самая капризная из всех. А осенью у меня будет в кармане аттестат машиниста! Я заплатил за свой обед 20 копеек, и мой товарищ говорит мне: — Григорьев… я его, зуду, хорошо знаю, я тоже начал с ним ездить, — ему всех новичков дают, потому что другие вот эти все такого кочегара, как вы, в шею бы погнали с паровоза, а он берет, он теперь несколько дней, пока вы не приучитесь, и обедать не будет ходить. А вы ему бутылочку водки купите и отнесите: он это любит, помягче станет с вами. — Так, может быть, и обед ему снести? — Это тоже не худо бы было! Нашлись и судки. Мы взяли с собою щей, жаркого, огурец, ворох хлеба, бутылку водки. — Ну, уж валяйте ему и пива, — пусть старина повеселится. Вместе понесем. — Дядя, Григорий Иванович! — кричал еще издали мой товарищ. — Мы к вам с поклоном и повинною. — Ну, какие там еще… Ничего не надо! — и Григорьев, как те игрушечные медведи, что заводят, и они возятся и ворчат, — завозился в своем углу, вытаскивая грязный платок с провизией. Мой товарищ, очевидно, успевший изучить бывшее начальство, сломил, однако, упрямство Григорьева, и немного погодя, энергично хрустя зубами, тот уже уничтожал принесенное нами. Он сидел на корточках, открывая как пасть свой широкий рот, и говорил в промежутках, обращаясь исключительно к своему бывшему помощнику: — Всё это лишнее! — он тыкал на борщ, жаркое. — Ну, вот это, — он указал на водку, — пожалуй, что и полезное. Когда за двух приходится работать, — где же силы взять? — она вот и помогает… Он брал бутылку и осторожно наливал водку в свою с отбитой ножкой рюмку. — Вот это, — он показал на пиво, — тоже по-настоящему дрянь: это немцам, а наш брат… — Водка, конечно, тверже, — соглашался мой товарищ. — Ну, так как же! — пренебрежительно говорил, кивая головой и прожевывая новый кусок, Григорьев. Так говорил он, пока всё — полезное и бесполезное — было уничтожено. Завидев бегущего составителя, Григорьев, поднимаясь, бросил, ни к кому не обращаясь: — Ну, теперь и терпеть можно… И мы опять принялись за работу и работали до заката. Тогда нам снова дали передышку на полчаса. Григорьев полез в свой сундучок, вынул оттуда грязный платок с провизией, развернул его и достал колбасу и хлеб. Молча, отрезав кусок колбасы и хлеба, он передал их мне, и я, уже опять голодный, принялся за них с большим удовольствием. — Водки хотите? Я отказался. В бутылке ее оставалось уже немного, и Григорьев был доволен, очевидно, моим отказом, хотя и ответил: — В нашем деле без водки не проживешь… После этого мы молча ели каждый в своем углу: Григорьев около рычага, а я около тормоза — отделение кочегара.Глава 9 ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА И КУЛЬТУРА
Вокзальная архитектура
Благодаря развитию железных дорог сложился такой социально-хозяйственный комплекс, как станция. То есть раздельный пункт, имеющий развитие путей, позволяющий не только принимать поезда для посадки-высадки пассажиров, пропуска встречного поезда или обгона, но и производить загрузку или разгрузку вагонов. Не следует путать станцию с разъездом или платформой. Разъезд служит только для того, чтобы разъехаться — для встреч-пропусков поездов. На нем, как правило, никаких грузовых операций не производится. Платформа — это просто оборудованное место на пути или на станции, где выходят из вагонов или заходят в них пассажиры. Это может быть прекрасно обустроенный асфальтированный перрон для входа в электричку или дизель-поезд, а может быть и просто небольшое возвышение из старых шпал для входа в вагон на какой-нибудь глухой ветке посреди перегона. Никакого путевого развития платформа не требует. В старину платформы даже на больших вокзалах делались из досок (асфальтированные перроны стали обыденностью только в 1960-х годах). На небольших станциях и разъездах они нередко были песчаными, как гласил дореволюционный справочник — «утрамбованными до плотности хорошей садовой дорожки». Ходить по такой платформе очень приятно — мягко. Для размещения и отдыха пассажиров, а также для служебных нужд строился вокзал (пассажирское здание). Он мог быть каменным или деревянным. Вокзал — одно из самых гуманных изобретений человека. Это место для пристанища любого странника. В нем всегда есть крыша, место для отдыха, отопительная печь, а раньше непременно были титан с водой и кружка — порой на цепи. Раньше лавки в залах ожидания были только из дерева и с высокими спинками, торжественные и строгие, и отдыхать на них было куда удобнее и приятнее, чем на нынешних пластмассовых стульях-коротышках, в которых и откинуться-то невозможно. На деревянных вокзальных лавках была выгравирована надпись: «М.П.С.». Вокзал всегда поделен на служебные и пассажирские помещения. Служебные помещения — комнаты начальника станции и его помощника, ламповая для хранения ламп, свечей и фонарей, кладовая, касса, аппаратная реле устройств сигнализации, помещение дежурного по станции. Пассажирские — зал ожидания, буфет, кассовый зал. Вокзал — это всегда одна из архитектурных доминант данного населенного пункта. Это лицо города или поселка, первое впечатление о нем пассажира. Вокзал — место сосредоточения народной жизни во всех ее проявлениях — от путешествий до… искусства. Да-да: начиная с царскосельских времен, с оркестра Штрауса — бродячие музыканты, духовые оркестры, песни при проводах-расставаниях, патефон в буфете при царе и нэпе, «тарелка» репродуктора в советские времена, непременно картины в залах ожидания на крупных станциях… Вокзал — это всегда один из общественных центров жизни, так сказать, — столица народного бытия. Вокзал к тому же и носитель духа, памяти — причем очень многих поколений. Старый вокзал — это как старый человек. Сколько встреч, расставаний, надежд, свиданий он помнит… Звенят в застывших камнях или досках токи незримой энергетики былых растраченных чувств. Вдоль станционных путей помимо платформы и вокзала всегда располагаются сарай для хранения путейского инструмента, туалет, багажное отделение, а в старину — дровяной сарай для отопления вокзала, ледник для хранения буфетных продуктов, керосиновый погреб и водонапорная башня, которая со значением возвышается над станцией, словно колокольня над монастырем. Они и напоминают больше всего своим внешним видом колокольни. Еще важнейшей отличительной чертой станции царского времени являются деревянные ограждения и перила вдоль платформы и ряд осветительных фонарей на деревянных столбах. На некоторых станциях держали специальных ламповщиков, которые ведали зажиганием фонарей, лазали свечи менять или добавлять керосин, а когда появились газовые фонари, — и газом заправлять. Горючие вещества хранились в особом керосиновом погребе, напоминающем своим видом некое военно-полевое укрепление или землянку. Лампы зажигали длинными шестами с горящей свечой на конце. На вокзалах непременно разбивали палисадники и клумбы, которые называли «садиками». Всё это вместе образует некий архитектурный ансамбль, по своему устроению и облику больше ни на что в общественной жизни не похожий. Такое есть только на железной дороге. Это совершенно самобытная область архитектуры, и на это хочется обратить особое внимание. Станционный ансамбль, особенно дореволюционного периода, есть совершенно неизученная и при этом абсолютно полноценная с точки зрения внешней выразительности архитектура. Никто из специалистов-архитекторов никогда толком ее не изучал и почти ничего не писал о ней (по крайней мере, для массового читателя). Раньше, в старину, когда люди ценили красоту во всем и понимали ее благотворное значение для человека, вокзалы и вообще станционные здания и сооружения воспринимались как носители определенной эстетики. Никаких «типовых проектов» не признавалось — это изобретение уже советской власти с ее пресловутой унификацией всего, что окружает человека (включая его самого). Станция, вокзал предназначались для публичного пользования, они так и назывались — «публичные здания». Недаром железнодорожное ведомство изначально называлось Управление путей сообщений и публичных зданий. Поэтому в царской России к железнодорожной архитектуре предъявлялись не менее высокие эстетические требования, чем к любым друг им общественным местам. В отношении дореволюционных станций уместно употребление именно слова «ансамбль». В нем присутствовал главный момент всякой состоявшейся художественной формы — завершенность. Надо сказать, что служебная архитектура железных дорог требовала применения особенных конструкций — контрфорсов, усиливающих балок, пилястров и т. п. Кроме того, вокзал, например, обязывал совмещать в одном здании служебные, общественные и жилые функции, а также требовал строительства навесов, балконов, устройства пристанционных палисадников (садиков). Для работы железной дороги требовались, конечно, и сугубо служебные постройки — будки и сараи, сторожевые дома, казармы, пакгаузы, нефтекачки, которые, впрочем, по эстетическому совершенству часто не уступали вокзалам. Всё это вместе тоже определяло самобытность, неповторимость облика железной дороги. Русские купцы, фабриканты, банкиры, строившие железные дороги, понимали значение красоты и создавали порой шедевры служебной архитектуры, далеко превосходящие ее, в общем-то, достаточно скромное предназначение. Начиная с самых первых вокзалов, водонапорных башен и «ротонд» Петербурго-Московской дороги, выполненных по проектам Тона и Желязевича, на Руси было принято строить на чугунке только красиво. Строители дорог соревновались друг с другом в великолепии и неповторимости возводимых сооружений. На красоту не жалели средств, и очень немалых, — хотя, казалось, это было полным абсурдом, ибо никакого хозяйственного или технического назначения во всех этих мансардах, мезонинах, наличниках, узорах, резьбе не было. Савва Мамонтов (заслуженно носивший прозвище Великолепный) пошел в этом благородном деле дальше всех — он считал, что железная дорога ко всему прочему должна быть средством эстетического воспитания народа: к эскизному проектированию и росписи публичных зданий своих дорог он привлекал не кого-нибудь, а таких мастеров, как Васнецов или Коровин. Именно Мамонтов придал служебной железнодорожной архитектуре значение зодчества, особенно на северных своих дорогах с их псевдорусскими теремками строений. Он воспринимал публичные железнодорожные здания не только как объекты для выполнения перевозок, но и как средство просвещения — в том числе и красивым внешним видом. Вокзалы его дорог, выполненные в псевдорусском стиле, — это настоящее художество. Железная дорога, будучи железной, к человеку оказывалась тепла, отзывчива… В старину железнодорожное направление, не говоря уже о крупных станциях, превращалось в целый город, растянувшийся на тысячу верст. Даже на глухих разъездах посреди лесов и степей, где и пассажиров-то почти что не было, строились пусть и небольшие, но оригинальные здания вокзалов, водонапорные башни. В моде на чугунке были резьба, украшения, лепнина, мансарды, мезонины, ризолиты, флигели и прочие выразительные средства архитектуры. Строительство дороги осуществлялось только в едином стиле с особенным обликом, чувствовалось наличие сугубо творческого подхода к архитектурному «толкованию» линии. Потому каждая дорога и выглядела по-своему. Эти самые стили, тянувшиеся вдоль русских дорог на сотни верст, определяли суть тех краев, по которым они пролегали. Первая магистраль Петербург — Москва — державная! — вся состоит в основном из непоколебимой кирпичной кладки казарменного николаевского стиля — воплощения государственности. Петербургские железнодорожные пригороды поражали великолепием, можно даже сказать — излишествами своего архитектурного оформления. Чего стоят только, например, былые вокзалы в Петергофе, Дудергофе (Можайская), Царском Селе, Териоках (Зеленогорск). Легендарными стали Московская Окружная дорога, московские и петербургские вокзалы. В Выборге вокзал был выполнен в стиле финской архитектуры. Совершенно билибинско-гартмановский по стилю теремок построен в Гатчине. На севере страны применялось лубяное, теремное зодчество: это дороги Москва — Ярославль — Вологда-Архангельск, Петрозаводск — Мурманск, Ярославль — Кострома, Александров — Кинешма, Иваново — Нерехта, Вологда — Вятка. В глазах пассажира там происходило естественное слияние увиденной за окном вагона патриархальной жизни и природы Русского Севера с обликом попутных станций. Столь же прекрасно и неповторимо было теремное зодчество уральских участков Транссиба: каждый вокзал там — буквально шедевр. А вот на востоке и на юге страны в вокзальном зодчестве преобладал кирпич. Помог мне получить ответ на вопрос: почему, скажем, Рязано-Уральская дорога вся кирпичная? — директор музея Приволжской дороги Антон Борисович Фирсов. Я был поражен его ответом. Оказывается, эта кирпичная кладка была применена не только для прочности и основательности, но и знаменовала собой… историческую память о южнорусских крепостях, в старину защищавших Русь со стороны Дикого поля. Даже это учли архитекторы — а строители дороги не пожалели немалых денег! В архитектуре линий западных губерний тоже удивительным образом присутствует настроение тамошних мест: например, влияние готического стиля Европы и даже… синагог в местах былой еврейской оседлости — в Витебской, Могилевской, Смоленской губерниях проживало в некоторых местах до 80 % евреев. Таков, например, разрушенный войной старый Смоленский вокзал. На линии Бологое — Полоцк — Седлец, идущей в Польшу, сооруженной в 1907 году, кирпичные вокзалы III класса[59] имеют элементы готики, а деревянные с их мезонинами и шпилями выполнены в дивном стиле модерн (это вообще абсолютно уникальная, заповедная дорога). В Европе вокзалы строились в основном из камня и кирпича, поэтому и уцелели лучше. Ценность старинных сооружений в Европе признается ничуть не меньшей, чем старинных локомотивов и вагонов. На туристических ветвях Европы облик линии намеренно сохраняется таким, каким он был при постройке дороги. Это является одним из главных притягательных элементов для публики наряду с паровозами и ретровагонами. Между прочим, наличие эстетического подхода к сооружению любой железной дороги отчасти воплотилось впоследствии, уже во времена советской власти, в 1920-х годах, когда еще свежа была генетическая память о красоте. Например, это проявилось при строительстве линии Савелово — Калязин — Сонково — Хвойная — Мга (1921–1932 годы) — но она уже получилась гораздо слабее в архитектурном отношении, чем прежние царские дороги: «излишества» были чужды взглядам вождей пролетариата[60]. Эта линия, начатая еще в конце XIX века, должна была, по замыслу самого Саввы Мамонтова, создать меридиональный стратегический ход Москва — Мурманск, но так и не была замкнута — на полдороге ее повернули на Мгу, к Ленинграду, что и обусловило вечный второстепенный характер ее существования (хотя, казалось бы, дублируя сразу два могучих хода — Москва — Петербург и Петербург — Вологда, — она должна быть сильно загружена). Пострадала эта линия в войну, подвергалась мощным обстрелам и бомбежкам. Но последний и решительный удар по ней, к тому времени технически реконструированной, нанес в 2000 году бывший начальник Октябрьской дороги Г. П. Комаров, прославившийся погромным характером многих своих нововведений: он перевел ее, как и некоторые другие второстепенные линии на дороге, на дневной 12-часовой режим работы (словно какой-то магазин или ларек!). Тогда она, и без того сплошь пролегающая по глуши, совсем захирела… А когда-то по ней ходил поезд № 198 Москва — Ленинград, знаменитый тем, что находился в пути 24 часа, — мало того что он шел по «обходному» пути, так еще и стоял на каждой станции. Им пользовались в основном жители Тверской и Новгородской областей, чтобы удобно добираться до Сонкова, Сандова, Пестова, Хвойной, Неболчей. Поезд этот, бесперебойно уходивший с Савеловского вокзала в Москве и прибывавший на Витебский в Ленинграде, отменили тоже «при Комарове»… Так вот, на этом самом Савеловском ходу некоторые водонапорные башни и вокзалы тоже выполнены в едином стиле, причем башни в весьма оригинальном — с каменной, а не кирпичной кладкой основания, и стиль этот различим, хотя и не так ярко, как это бывает на дорогах дореволюционной постройки (автор не раз устраивал на Савеловской линии паровозные обкатки и участвовал в них в качестве руководителя). Несомненной заслугой послевоенного периода на наших железных дорогах является либо восстановление некоторых разрушенных войной служебных зданий по дореволюционным чертежам, либо строительство их заново, но на не менее совершенном эстетическом уровне, чем до революции. Таков, например, вокзал в Смоленске. Однако в целом при строительстве железных дорог во время советского периода истории страны сколько-нибудь значительных архитектурных достижений не было. Всё сооружалось по типовым проектам. Конечно, есть исключения — например, великолепный вокзал в Новосибирске, — но в целом это свое уникальное эстетическое наполнение железка утратила. В начале XXI века отношение к старинной служебной архитектуре стало просто разрушительным. На фоне единичных примеров реставрационных работ началось откровенное уничтожение самобытного облика российских железных дорог. Это усугублялось множеством появившихся безликих бетонных конструкций — столбов контактной сети, будок, заборов. К сожалению, первая русская магистраль Петербург — Москва оказалась на первом месте в области… исторических потерь. Снос с лица земли в целях некой сомнительной «реконструкции» вокзалов и ряда старинных служебных зданий в Окуловке, Лихославле, на некоторых других станциях дороги буквально поразил своим цинизмом просвещенную общественность. То, что не было уничтожено во время кровопролитной войны, стерто с лица земли одним росчерком начальственного пера (между прочим, осуществлял сие всё тот же Г. П. Комаров и его главный московский покровитель Н. Е. Аксененко, бывший в ту пору министром путей сообщения). При подготовке к празднованию 300-летия Петербурга подверглись бессмысленному уничтожению также некоторые уникальные старинные объекты и архитектурные конструкции на Витебском и Балтийском направлениях Октябрьской дороги. Настоящей катастрофой можно назвать потерю железной дорогой здания Варшавского вокзала в Петербурге. В 2000 году он был передан ведомством МПС городу, который может теперь сделать с ним всё, что заблагорассудится. Ныне в здании второго по счету в России вокзала какой-то бизнес-центр в современном стиле (откровенно говоря, в то, что именно там происходит, как-то даже и вникать не хочется). Железная дорога ни при каких обстоятельствах не имела морального права отказываться от этого здания, менять его исторически сложившееся функциональное назначение. Не дай бог, если что-то начнут делать с Витебским — одним из самых уникальных и эстетически совершенных железнодорожных зданий в стране. Но самая серьезная угроза повсеместно нависла над деревянным служебным фондом. Крайне досадным можно назвать популярный современный метод облицовки старинных деревянных вокзалов снаружи современными материалами — сайдингом и т. п. Конечно, забота о пассажирах, повышение удобства и комфорта на станциях очень важны и нужны, но разве можно забывать при этом о ценности (а теперь уже и большой редкости) старинного облика? В числе крупнейших потерь можно назвать, например, переустройство вокзала на станции Юрьев-Польский Северной дороги: уникальный памятник мамонтовского стиля деревянного железнодорожного зодчества, несмотря на протесты общественности, превращен в заурядную коробку, в которой лишь отдельные детали напоминают о красоте, совсем недавно радовавшей глаз и пассажиров, и гостей старинного города. Таким образом, главная доминанта уникального в историко-архитектурном отношении участка Бельково — Кинешма (дорога Саввы Мамонтова, по которой неоднократно пускался в путь в родное Щелыково А. Н. Островский) перестала существовать. В Подмосковье практически полностью уничтожены старинные навесы и павильоны на пригородных платформах. Снесено немало вокзалов, в том числе и кирпичных — например, на станции Раменское бывшей Московско-Казанской дороги. На Транссибе тоже не отставали. Потери понесли заповедные участки Пермь — Тюмень, Серов — Богданович, Кын — Чусовская и др. По меньшей мере 40 вокзалов на этих направлениях находились практически в первозданности, и каждый представляет собой мини-шедевр своего рода. Началась утрата исторического облика Транссиба — грандиозного памятника человеческому разуму всемирного масштаба, одного из величайших трудовых мемориалов России, которому с высоких трибун во время празднования 100-летия этой магистрали было адресовано столько патетических слов. Вот уж, воистину, история не простит! Увы — общая культура некоторых руководителей сети, мягко говоря, хромает. Впрочем, это можно понять. Если бы хоть кто-то когда-то рассказал им о том, чему посвящена настоящая глава, думаю, столь непоправимых исторических потерь не последовало бы. Конечно, наряду с убийственными и недопустимыми имеются и примеры положительные — правда, очень редкие. Нельзя не сказать о прекрасно отремонтированных, причем с сохранением старинного стиля, московских вокзалах, о реставрированных зданиях дореволюционных вокзалов в Иванове на Северной, в Раненбурге и Льве Толстом на Юго-Восточной, в Твери и Малой Вишере на Октябрьской, в Дрезне, Мценске и Скуратове на Московской, в Вязовой на Южно-Уральской, в Шарыжалгае и Порту Байкал на Кругобайкалке. Буквально беспрецедентным является начинание, впервые предпринятое Г. М. Фадеевым, по созданию архитектурно-исторических железнодорожных комплексов. В первую очередь это толстовский мемориал — реконструированная станция Козлова Засека на Московской дороге. Велико не только мемориальное, но и историко-познавательное значение этой акции как примера воссоздания первоначального облика типичной железнодорожной станции начала XX века. Облицовка старых зданий современными материалами должна быть везде заменена их реставрацией. Кроме того, совершенно уникальными являются сохранившиеся архитектурные комплексы на станциях Бологое-2, Куженкино, Баталино, Осташков, на остановочном пункте Скворцово участка Бологое — Великие Луки Октябрьской дороги с их практически первозданным обликом железнодорожной линии начала XX века. При этом участок проходит в очень живописной местности, являющейся туристическим районом федерального значения. Кроме того, на примыкающей ветке Кувшиново — Соблаго сохранилась в действии семафорная сигнализация с действующей электрожезловой системой. Такого больше нет почти нигде! Главное, чтобы в новых условиях хозяйствования руководство каждой железной дороги, подобно былым российским капиталистам-меценатам, осознавало ценность старинных архитектурных объектов, их неповторимость и значение в масштабе всей истории России.Для развлечения и пользы
Надо сказать, что пассажиру не было скучно и внутри вокзала. Помимо буфетов, о которых шел особый разговор в другой главе, путнику было чем еще развлечь себя в дороге. Вокзальная книготорговля до революции была одной из самых содержательных в стране, причем владельцы зорко следили, чтобы качество изданий было соответствующим. Нечего говорить о том, что не допускалось никакой порнографии, пошлости и недозволенной в политическом отношении литературы. На это существовали особые правила. Циркуляр от 16 июля 1875 года «О передаче жандармским чинам книг, газет, брошюр и рукописей, которые будут находимы в пределах линий железных дорог» гласил: «По приказанию г. Министра Путей Сообщения предлагается Управляющим железными дорогами сделать надлежащие распоряжения, чтобы Начальники станций железных дорог тотчас передавали чинам Жандармских Управлений все книги, брошюры, статьи и рукописи, которые будут находимы как на путях железных дорог, так и в вагонах или на станциях». Опасались нелегальной литературы! Содержание же торговых книжных палаток на станциях просто поражает. Обратимся к уникальной книге, подаренной автору подвижницей истории железных дорог, директором музея старейшего в России локомотивного депо Тверь Светланой Николаевной Дмитриевой, под названием «Государева дорога и ее дворцы». А именно к статье Е. Кирьяновой «Пути сообщения и тверское книжное дело»: «Николаевская и Варшавская железные дороги стали первыми, где появились книжные киоски… В середине 1870-х годов необычайно разросшаяся пристанционная книжная торговля привлекла внимание министра внутренних дел А Е. Тимашева, настороженного самой возможностью произвольного распространения среди путешествующей публики самой разнообразной по содержанию и политической направленности литературы. Последовал запрос министру путей сообщения о масштабах книжной торговли на железнодорожных магистралях и благонадежности ответственных лиц, а вслед за этим — циркулярные предписания об усилении контроля и ограничении предпринимательской активности. В марте 1876 года право торговли произведениями печати на станции Тверь перешло к „контрагенту книжной торговли по линиям Главного общества российских железных дорог надворному советнику князю Владимиру Владимировичу Оболенскому“, который уже содержал торговлю на Брестско-Граевской, Шуйско-Ивановской железных дорогах… Оболенский предлагал к продаже газеты частные и правительственные, консервативные и либеральные, литературные и сугубо прикладные. Среди периодических изданий на польском языке было — 5 изданий, иврите — 2, французском — 19, немецком — 21, английском — 5. Весьма разнообразным был и ассортимент книжной продукции. В числе 859 книг, поименованных в накладной, — произведения известных мастеров отечественной и мировой беллетристики: Жюля Верна и Жорж Санд, А. Пушкина, А. Грибоедова, Ф. Достоевского и другие сочинения по различным отраслям знаний: истории, географии, физике, химии, а также политическая и философская литература. Местные издания не нашли достойного отражения в ассортименте предлагаемых на продажу книг. Исключения составили „Очерки Тверской губернии“. В 1882 году концессию на торговлю изданиями печати на всех магистралях, подведомственных Совету правления Главного общества Российских железных дорог, получил издатель „Спутника по железным дорогам России“ В. П. Ланцерт. Контракт с ним был заключен на четыре года. Однако в конце 1884 года, за два года до истечения его срока, Ланцерт за 10 тысяч рублей переуступил право продажи произведений печати на станциях Николаевской и Варшавской железных дорог А. С. Суворину, владельцу крупнейшей отечественной газетной и книготорговой фирмы, издателю газеты „Новое время“. С 1903 года к делу Суворина подключился И. Д. Сытин». Что и говорить — у руля вокзальной книготорговли, которая происходила в самой гуще народной жизни, стояли люди высокой культуры. Это было настоящее железнодорожное просвещение — еще одно неоспоримое проявление гуманности чугунки. Помимо всего прочего, до революции выпускались путеводители по отдельным железнодорожным направлениям — этакие историко-краеведческо-туристические справочники, имевшие занимательнейшее содержание. В них подробно описывались каждая станция, каждая речушка под мостом, каждый город и городок вдоль линии. И надо ли говорить о том, как прекрасно эти путеводители были изданы и иллюстрированы! При этом все крупные сооружения железных дорог до революции отражались на почтовых открытках серии «Привет с дороги». Нет, не скучно было пассажиру ехать по железной дороге. Сколько об этом процессе создано легенд, книг, кинокартин и песен! Крупнейшие предприниматели в области железнодорожного строительства прославились как меценаты. Например, Петр Ионович Губонин: с его именем, а точнее сказать — непосредственным финансовым участием, связаны проведение в 1872 году в Москве крупнейшей в истории страны Политехнической выставки (часть экспонатов которой потом составила основу экспозиций Политехнического и Исторического музеев), возведение храма Христа Спасителя, строительство и содержание больниц и приютов, строительство железнодорожного училища в Борисоглебске, в Москве, образовательных классов в Твери. Николай Карлович фон Мекк был членом Общества распространения полезных книг, оказал серьезное вспомоществование Московскому институту благородных девиц, в котором были учреждены стипендии имени семейства фон Мекк, поддерживал развитие спорта. Самое первое в России железнодорожное училище в Ельце построено на средства знаменитого «железнодорожного короля» Самуила Полякова. И таких примеров множество. Железная дорога изрядно преуспела и в музыкальном отношении. Всё началось, как известно, со Штрауса, дирижировавшего на вокзале в Павловске на первой Царскосельской дороге, а продолжилось огромным количеством самодеятельных оркестров, хоровых коллективов при станциях, депо, мастерских. У рабочих в ходу были балалайки и гармонь, очень ценилась, как и у всего прочего народа, песня. При больших станциях постоянно устраивались концерты, в том числе с участием симфонических оркестров. Для рабочих депо и станций строились народные дома, клубы. Надо сказать, что в начале XXI века музыкальная традиция Павловского воксала продолжилась: в Чувашии на новом железнодорожном вокзале была проведена культурная программа «Вокзал — Vauxhall», а в 2006 году в Москве, на Ярославском вокзале, с огромным успехом у пассажиров начал регулярные фортепианные концерты сотрудник этого вокзала Павел Журавлев. Хочется сказать о том, что во многих случаях именно железная дорога становилась меценатом создания и исполнения произведений классики. Между прочим, орган, который находится в Большом зале Московской консерватории, подарен этому залу сыном известного предпринимателя и строителя железных дорог фон Дервиза. Или, например, Петр Ильич Чайковский: долгое время он существовал на средства Надежды Филаретовны фон Мекк — однако не сама же она зарабатывала эти средства, зарабатывал их ее супруг Карл Федорович фон Мекк, а еще точнее — те железные дороги, которые он построил и которыми владел. О меценатской деятельности Саввы Мамонтова тоже хорошо известно. Были на железке меценаты хотя и не такого масштаба и не таких грандиозных последствий для мирового искусства и общественной жизни, но очень значительные. Например, на Юго-Западных дорогах в XIX столетии работал выдающийся инженер-тяговик — Александр Петрович Бородин, автор идеи научных испытаний паровозов, создатель паровозной лаборатории — предка нынешнего опытно-экспериментального кольца, получившей название «Контора опытов» над паровозами. С инициалами его фамилия выглядит так же, как у Александра Порфирьевича Бородина, знаменитого композитора и химика. До недавнего времени я всегда невольно жалел, что Бородин-паровозник не имеет никакого отношения к музыке. Оказывается, ошибался! Совершенно неожиданно нахожу в Интернете следующее (к сожалению, без указания автора сведений): «О его (Александра Петровича Бородина. — А. В.) разносторонних интересах и общей культуре говорит такой факт. К лету 1895 года по его инициативе и при его же материальной поддержке на пригородной станции Боярка был разбит парк, построена летняя эстрада и открылись „музыкально-вокальные вечера“ силами хоровой капеллы ЮЗЖД (Юго-Западных железных дорог — на них работал А. П. Бородин. — А В.) и духового оркестра Главных мастерских. Через некоторое время там был выстроен летний театр, где давались драматические и даже оперные спектакли, а в 1910 году проводились симфонические концерты. И обыкновенный дачный поселок стал своеобразным очагом музыкально-театральной культуры, „киевским Павловском“. Причем количество желающих посещать боярские концерты было столь велико, что в дни их проведения выделялись специальные дополнительные пригородные поезда». Впоследствии при советской власти, наряду с сотнями ДК железнодорожников, имевшимися на каждом сколько-нибудь крупном узле, главным народным железнодорожным домом, прославившим российскую эстраду, стал ЦДКЖ — Центральный дом культуры железнодорожников в Москве. Именно там работали хор и оркестр под управлением Дунаевского, Цфасмана, Даниила Покрасса. А в развитии русской словесности XX века огромную роль сыграла газета «Гудок», в которой работали Булгаков, Ильф, Петров, Катаев. Не то чтобы именно для «Гудка» сочинялись их шедевры, но эта газета давала возможность литературным мастерам зарабатывать на хлеб насущный, что было отнюдь не маловажным для их основного творчества. Никакая другая промышленная отрасль в государстве, кроме железной дороги, не имела столь больших материальных возможностей, чтобы быть меценатом большой культуры. Таким образом, железная дорога была (и остается) сферой не только перевозки, но также эстетики и просвещения.Теофиль Готье (1811–1872) Из книги «Путешествие в Россию»
Пока пассажиры осушали свои бокалы и рюмки всевозможных вместимостей, я, наскоро перекусив, только чтобы утолить голод, осмотрел оба салона, расположенные с обоих концов залы вокзала и предназначенные для высокопоставленных особ. В элегантных лавочках тульские саше[61], сапожки и домашние сафьяновые туфли, расшитые золотом и серебром, черкесские ковры, вышитые шелком по пунцовому фону, пояса, сплетенные из золотых сутажных нитей, футляры с очаровательными приборами из платины, отделанными золотом, модели кремлевского Царь-колокола, деревянные резные русские кресты, украшенные бесконечным числом микроскопических фигур, выделка которых потребовала поистине китайского терпения, тысячи приятных безделушек соблазняли туриста и выуживали из его дорожных средств несколько рублей, если он, как и я, был бессилен противиться соблазну и ограничиться одним их видом. Между тем, думая о далеких друзьях, очень трудно не наполнить карманы этими красивыми безделушками, при помощи которых по возможности стараешься доказать, что друзья не забыты, и так поддаешься соблазну…Глава 10 «НАМ ОТКРЫВАЕТСЯ СТРАНА С ВОКЗАЛЬНОГО ПОРОГА…»
Раньше железка была удивительно притягательна своими узнаваемыми за версту образами. Хочется вспомнить по этому поводу фразу А. И. Куприна из рассказа «У Троице-Сергия»: «Что же я могу с собой поделать, если прошлое живет во мне со всеми чувствами, звуками и песнями, криками, образами, запахами и вкусами?.. И не в прошедшем ли мы живем острее, но глубже, печальнее, но слаще, чем в настоящем?» Размышляя о прошлом чугунки, каждый раз невольно вспоминаешь эти дивные слова: «печальнее, но слаще»… Точный и при этом необыкновенно поэтичный Самуил Маршак подметил в железной дороге важнейшее ее притягательное свойство: она очень живая и многокрасочная (во всяком случае, была такой в те времена, когда жил Маршак). Он передал главное — разнообразие звуков и цветов железной дороги, калейдоскоп их, зримость, яркость:Звуки чугунки
Главнейшие из них: звук гудка, отсечка паровоза и стук колес. Это изображают дети до сих пор, когда играют в железную дорогу, хотя никогда не видели и не слышали звука живого паровоза — он с течением полутора веков стал символом, вошедшим в человеческий и детский быт «по умолчанию». Да и как играть ребенку в тепловоз или тем более электровоз? Какие звуки издавать? Паровоз такой проблемы совершенно не создает. Гудок паровоза — один из поразительных сигнальных и музыкальных тембров, созданных человеком. Ни на что более не похожий, он завораживает и подчиняет себе внимание, словно прекрасная музыка. В нем естьодновременное сочетание трех сил: утверждения, тревоги и торжества. Это, несомненно, выражение духа — такого же масштаба, как, например, колокол, да и по звучности он подобен колокольной пространственности. Российский паровозный гудок, столь отличимый от всех остальных гудков на свете, содержит в своем голосе выражение страстей, созвучных великим временам… Вначале для подачи оповестительных сигналов на паровозе применялся колокол — в Америке и на маленьких паровозах в Европе он дожил до самых последних дней (cowbell — «коровий колокольчик»). После того как проблема подачи более эффективных звуковых сигналов в целях безопасности публики возросла, был придуман и установлен паровой свисток, как на пароходах. Вначале он был однотоновым, то есть подавал звук только одной ноты. На маневровых «черепахах», «овечках» и «щуках» свисток так и оставался однотоновым (резким, пронзительным, высоким) вплоть до конца работы этих машин в 1950-х годах. Поэтому маневровые всегда были узнаваемы по такому вот птичьему свистку… В этом и умысел был — сразу можно отличить, кто подает голос на станции. 1910-е (и благословенные, и страшные для России годы) породили многотоновые паровозные свистки. Вначале два свистка — малый и большой — были применены на паровозе серии Э (этой феноменальной рабочей российской лошади) конструктором Вацлавом Яновичем Лопушинским на Владикавказской железной дороге в 1909 году, но каждый из них давал все-таки по одному отдельному тону. Однако с появлением курьерских паровозов серии С («Сормовский») однотонового звука показалось мало: словно сама история потребовала применить три тона свистка. Конструктор паровоза серии С Бронислав Сигизмундович Малаховский воплотил в этой машине лучший европейский опыт того времени — а в Европе и Америке многотонные свистки уже были. На первом паровозе серии С (его называли «Русский Прери») настройку свистка на нижегородском Сормовском заводе, по имени которого паровозу и присвоена буква серии, осуществлял регент кафедрального собора. Трехтоновые свистки давали уже не ноту, а созвучие, чаще всего красивый, певучий аккорд сакраментального настроения. Это был необычайно яркий голос своего времени. Можно предположить, что переход к трехтоновому паровозному свистку от однотонового сделали также и под влиянием задумчивых переливистых гудков волжских пароходов, тоже строившихся в Сормове. С началом выпуска в СССР в 1930-е годы мощных товарных паровозов серии ФД и пассажирских ИС трех тонов свистка показалось мало — теперь их стало пять. Давление пара в котле 15 атмосфер позволяло вдыхать в них должную силу. Это был одновременно и властный рев, способный с близкого расстояния достичь болевого порога уха, бросающий человека в мелкую дрожь от макушки до ступней, и торжественный сигнал, и озорно предупреждающий возглас, наконец — утверждение стихийной жизненной силы. Голос пятитонного гудка расцветал в пространстве, словно звуковой букет, и отзывался протяжным эхом, наступавшим не сразу после гудка, а через несколько секунд и долго не замолкавшим в глубине придорожной чащи или на самой ширине реки вдали от моста, с которого раздавался гудок. В больших городах голоса гудков всегда были слышны словно в отдалении, и это придавало атмосфере города особое настроение — тревоги, происходящих где-то напряженных странствий… «И поют ночные птицы — паровозные гудки», — сказал поэт. Голоса мощных паровозов слышно было километров за 15–20. Иногда на одной станции слышали, как отправляется поезд с другой — соседней. Это был могучий и грозный звук. «Когда я входил с тяжелым поездом в Узловую на своем ФД и давал свисток, на рынке у вокзала всех бабок с мешков как ветром сдувало», — рассказывал один старый машинист. Недаром в 1958 году запретили подачу громких свистков паровозами в пределах больших городов. Может быть, удобства и покоя жителям это и добавило, но настроения и ощущения пространственности, взволнованно говорящего, словно переживающего за что-то звукового колорита обиход их навсегда лишился, и стало без него конечно же скучнее… Машинисты на закрепленных паровозах настраивали свистки каждый на свой лад, делали узнаваемыми. Это был не только эстетический подход и воплощенная любовь к профессии — благодаря этому уже издали можно было различить свой паровоз. Между мембранами свистка засовывали гвозди, металлические пластины, сами мембраны подпиливали, заливали свинцом. Особым шиком считалось дать длинный свисток не простым нажатием на ручку, а, выражаясь на музыкальном языке, с динамическим разнообразием — вначале акцент, затем мгновенное затухание, которое разрастается до всепобеждающего фортиссимо. В музыкальной нюансировке это будет примерно так: sfpp — crescendo molto — ff! Варианты звучания были от увеличенного трезвучия с вводными тонами до большого мажорного нонаккорда (автор просит прощения у непосвященных). Но в том-то и загадка, и непостижимость голоса паровозного свистка, что звук его, подобно звуку колокола, расчленяется слухом на отдельные ноты лишь приблизительно, расплывчато. Услышав голос родного свистка, жена машиниста, хозяйка дома, ставила на плиту разогревать щи: кормилец приехал. По гудкам паровозов узнавали имена машинистов, причем нередко образ человека представал в голосе машины, на которой он работал. Жители железнодорожного поселка благоговейно констатировали: «Это едет с товарным Вася Коркин»; «Павел Кондратьич с курьерским прибывает»; «Пошел пригородный, с ним сегодня поехал Витька Григорьев». Бодрая была музыка! На больших станциях машинисты, работая на маневрах, старались ограничиваться короткими рявканьями, подававшими голос весомо и полнозвучно. Голоса эти круглосуточно будоражили пристанционный поселок. Машинистам вторили стрелочные рожки. Их звуки, напоминавшие голос гобоя или английского рожка, как бы называли вслух машинисту номер пути, на который сделана стрелка. Гуднет стрелочник четыре раза — на четвертый путь, три раза — на третий и т. д. Радиосвязи и громкого оповещения из динамиков ведь не было. Маневровая работа превращалась в колоссальное оркестровое сочинение с участием ударных (стук колес, лязг буферов и сцепок), медных (гудки паровоза), деревянных (рожки стрелочников) и струнных (выхлопы паровоза) инструментов, а также ансамбля вокалистов (голоса по громкоговорящей связи). Что по сравнению с этим произведения композиторов-урбанистов 1920–1930-х годов — так, чепуха! Даже такая признанная железнодорожная вещь, как симфоническая картина А. Онеггера «Пасифик 231», и то совершенно недотягивает до живых звуков ни по разнообразию тембровых красок, ни по масштабам звуковой палитры[62]. Венгерский композитор Ласло Шари в своей авангардистской «Поэме о паровозах» совершенно правильно не стал изобретать никаких тембров, а просто творчески обработал записанные на магнитофон звуки железнодорожных маневров с паровозами. Много смысла и значения было в сигналах свистков. Один длинный — движение вперед, два длинных — назад или отпустить тормоза, три длинных — тормозить, три коротких — стой. Едут с паровозом-толкачом в хвосте состава или на двойную тягу: два коротких — подталкивай или тащи, один короткий — «закрывайся», то есть закрывай регулятором тягу, четыре коротких — отцепляйся, толкач, и возвращайся назад к себе на станцию. Для всяких тяжелых случаев было предусмотрено: один короткий-один длинный-один короткий — разрыв поезда, три коротких-один длинный — общая тревога, один длинный-два коротких — пожарная тревога… Один длинный-один короткий — сигнал бдительности: едем, не спим, всё видим и знаем, встречайте нас. Машинисты-паровозники больше всего этот сигнал любили, потому что в конце протяжного звукового посыла была очень к месту короткая точка, словно последний аккорд в симфонии. Она итожила что-то существенное, главное. «И паровозная отсечка приятно мне ласкала слух» (А. С. Никольский «Былое»). Отсечка — это и есть то самое «чух-чух-чух», которое пускает паровоз на ходу и которое изображают дети во всем мире, когда играют в поезд, надувая щеки, крутя локтями и издавая «чух-чух-чух», хотя паровоз никогда в глаза не видели… Машинист регулировал ход паровозного золотника (то есть менял начало «отсечения» пара) — отсюда и слово «отсечка». Звук отсечки, при выхлопах на трогании с места резкий и могучий, а с тяжелым поездом и вовсе артиллерийский, сопровождавшийся целым Везувием над дымовой трубой, при разгоне паровоза становился изящнее и легче. Пассажирский паровоз, бегущий по равнине (площадке) с поездом на большой скорости, — это по звуку швейная машинка, стрекочущая точнейше и ритмичнейше. Легкие такие разносятся по округе «па»: па-па-па-па-па-па-па-па-па… И тонкий хвост пара висит над составом. Утратив звук паровозной отсечки, железная дорога словно потеряла один из главных своих внешних образов. Тепловозы и электровозы ничего подобного отсечке извлечь из себя, разумеется, не могут — не та машинная генетика… Не из тех времен вышли. Есть (вернее — был) еще один железнодорожный музыкальный инструмент — свисток главного кондуктора. Обычный свисток, напоминающий футбольный, только гораздо певучее и выразительнее. Мы уже знаем, в каких случаях он подавался: перед отправлением поезда разливалась трель этого свистка — без нее машинист никуда бы не поехал. Всё имело значение, а не только кураж (хотя сама железнодорожная работа — это был настоящий артистизм, действительно кураж своего рода; составители даже кричали: «Играй на первую, потом на восьмую путь!» — не «езжай», а именно «играй»!). Кондукторским свистком при случае можно было дать остановку (то есть подать три свистка, требующие немедленной остановки). После войны из немецких шомполов кондуктора делали цепь — подвешивать на шее свисток. Это было проявление особого кондукторского шика. Был и еще один музыкальный инструмент на железной дороге — колокол. Во-первых, уже до революции существовали оповестительные электроколокола на мостах и переездах, включавшиеся с поста дежурного по станции («агента службы движения»). Были они различных систем, как и всё тогда на железной дороге, — Эггера, Эриксона, Сименс и Гальске, Макс-Юделя, Вебб-Томпсона. В России впервые электроколокольной сигнализацией был в 1868 году оборудован мост через Западную Двину на Петербурго-Варшавской железной дороге. Электрические колокола применялись до 1920-х годов. Своим тревожным холодноватым звучанием они предупреждали о том, что поезд подходит. Этот порядок сохранился и доныне в переездных звонках и зуммерах, придающих околожелезнодорожной атмосфере столько волнения… Ну и, конечно, станционные колокола, возвещавшие об отправлении пассажирских поездов. В «Положении о движении Санкт-Петербурго-Московской железной дороги» от 24 октября 1851 года указано: «Время выхода пассажиров из пассажирских зал определяется на станции звоном. До звона никто из пассажиров не может быть на галерее, откуда отправляется поезд». На колоколах непременно были отлиты буквы «МПС» (иногда так: «М.П.С.»). Смысл подачи сигнала этими колоколами состоял в том, что они предупреждали пассажира о двухминутном оставшемся времени до отправления поезда (причем звонили, даже если поезд только еще подходил к станции) — два удара и тремя ударами собственно об отправлении, которое должно произойти вот-вот. «При третьем звонке я горячо припал к ее руке, она коснулась губами моей щеки. Я вскочил в вагон, он толкнулся и двинулся» (И. Бунин «Жизнь Арсеньева», книга вторая). Вслед за звуком колокола раздавалась трель кондуктора и только потом гудок паровоза и, собственно, троганье. Вот какая музыка была! Звонили эти колокола высоким тоном, звонко. Между прочим, станционные колокола отменили не так давно: в середине 1970-х годов. Автор однажды слышал в детстве звук такого колокола — на станции Ратьково-Рожново участка Буй — Вологда по дороге из Костромы летом 1974 года. Какие были времена: от Костромы до Галича тащил нас паровоз серии Л, от Галича до Буя — красавец чешский электровоз ЧС4 (теперь, к сожалению, почти исчезнувший), а от Буя до Вологды темно-голубой тепловоз ТЭ7 (сохранилось всего несколько экземпляров в музеях). Это были остатки былого железнодорожного разноцветья… Колокола всегда вешали непосредственно возле помещения начальника (он на служебном языке назывался ДС) или дежурного по станции (ДСП). Сегодня на некоторых уцелевших старых вокзалах сохранились козырьки над перекладинами для подвешивания колоколов. Сами колокола где-то переданы в музеи, а на большинстве станций просто украдены или уничтожены… Имеется на железной дороге по сей день такой звук, который лучше бы никогда не раздавался, — взрыв петарды. Изобретена она в Англии в 1844 году как «туманный сигнал» («подать звук при отсутствии видимости»). В России впервые была испытана 20 февраля 1848 года инженером Уистлером на Санкт-Петербурго-Московской железной дороге. У петард в XIX веке было название «хлопуши» или «рельсовые пистоны», впервые они были введены в 1860 году на Петербурго-Варшавской железной дороге. И служат до сих пор. Посмотрите у Андрея Платонова в рассказе «В прекрасном и яростном мире» этот потрясающий драматический момент: «Мальцев! — закричал я. — Мы петарды давим!» Петарды укладывают на рельсы треугольником — на один рельс, потом на другой, потом на противоположный, через 20 метров каждую. Под локомотивом петарды с грохотом взрываются, и машинист на ходу слышит три взрыва подряд. Это сигнал немедленной остановки! Петардами ограждают любое стихийно возникшее препятствие — остановившийся «из-за нехватки пару» на перегоне поезд, лопнувший рельс, размытое полотно и т. д. Путевой обходчик, помощник машиниста, кондуктор или проводник остановившегося поезда должен бежать что есть духу назад почти на километр, положить петарды на рельсы и стоять рядом с красным флагом, а затем, когда всё заканчивается, их снять. Если участок в один путь, то же самое проделывают и перед поездом. Так что петард в комплекте шесть — держат их в таком особом круглом футляре с крышкой, напоминающем коробку для монпансье. А зачем такие гремучие ухищрения? Дело в том, что раньше раций опять-таки не было, нет их и сегодня у монтеров пути; и при этом гарантия, что машинист выглянет в окно и увидит именно в данный момент красный флажок, тоже отсутствует. Машинист может отвлечься на какой-нибудь мелкий ремонт в кабине, на разлив чая из термоса — наконец, просто может быть туман и никакие флажки, фонари и прочие «визуальные сигналы» видны с локомотива не будут (иной раз в сильный туман паровозники останавливались и лазили на верхотуру семафора, чтобы посмотреть, какой горит огонь и в каком положении стоит крыло). А нужна 100-процентная гарантия, что машинист будет оповещен об опасности. Для этого и предусмотрены три взрыва, по силе равные ружейным выстрелам: их-то уж всегда заметишь и ни с чем не перепутаешь. А вот такой типический и столько раз в кино и на эстраде пародированный звук, как голос диктора на вокзале, вообще появился лишь в конце 1920-х годов. А так о подходе и отходе поездов пассажирам возглашали начальники станций, их сменные помощники или станционные агенты, входя в зал ожидания: «Курьерский на Петербург! Стоянка пять минут!» А в вагонах поездов о приближающейся станции возвещали кондуктора — и доныне возвещают на некоторых дорогах проводники в таких пригородных вагонах, которые не оборудованы внутренним радиовещанием: «Станция Березайка! Кому надо — вылезай-ка!» — вот откуда пошла эта поговорка (такая станция между Москвой и Петербургом действительно есть). Появление микрофонов и громкоговорящей связи всю эту романтику свело на нет, и в электричках теперь остановки объявляет не застенчивая бабушка из хвостовой кабины, как в 1960–1970-х годах[63] (помню, «Москва-Рижская» такая бабушка произносила не «рижская», а «ри-же-ска-я»), и не сердитый голос машиниста, а магнитофонная запись жеманящейся девушки на один и тот же тон. Те, кто ездят в электричках часто, выучили этот тон наизусть до малейшего интонационного оттенка. Хорошо, что хоть самый главный звук музыкальной партитуры чугунки вечен: стук колес. Его-то уж никак не уничтожишь, не украдешь, покуда железка жива.Цвета чугунки
Три основных цвета сигнализации — красный, желтый и зеленый. Это с детства знает каждый. Однако на железке такие цвета прижились сравнительно недавно, лишь в 1920-х годах. До этого красный свет действительно означал сигнал «стоп» (а если точно по инструкции: «Стой! Запрещается проезжать сигнал»), а вот зеленый означал то же самое, что нынешний желтый: «Тише». А миссию зеленого выполнял белый огонь: «Разрешается движение с установленной скоростью». Почему от этого отказались? Потому что на фонаре могло треснуть или разбиться цветное стекло, и тогда он начинал светить «разрешающим движение с установленной скоростью» белым огнем — со всеми вытекающими отсюда последствиями… Кстати, сразу о белом цвете сигналов. Их на чугунке три. Да-да: три оттенка белого цвета указано в правилах сигнализации. И как звучат эти оттенки: лунно-белый, молочно-белый и прозрачно-белый! Заметьте: не желто, а лунно, не светло, а молочно, не бесцветно, а прозрачно-белый! Кто в наши дни создал бы такую поэзию в названии стандартного железнодорожного сигнала? Лунно-белые огни применяются в маневровых светофорах и означают разрешение производить маневры (и еще в ряде случаев), молочно-белые — в стрелочных флюгарках, когда они стоят ребром к пути и указывают, что стрелка сделана для движения прямо, еще в знаках тупиков и прочих знаках путевого заграждения. А прозрачно-белые — в ручных фонарях. Так пошло с незапамятных времен и длится по сей день. Чем не живопись с ее оттенками цветов? Одна из выдающихся страниц поэзии чугунки — это поэзия фонарей. В детстве попалась мне в руки (уже и не помню — как) зелененькая книжка в глянцевом переплете: «Инструкция по сигнализации на железных дорогах Союза ССР». Вряд ли какую-нибудь другую книгу я держал тогда в руках столь часто… Это нехитрое издание на удивление взрослым стало любимым моим другом, каким бывает у детей собака или игрушка. Замечательный писатель Эрнест Стефанович написал про такую инструкцию очень точно: «Маленькая книжка инструкции с цветными картинками светофоров, стрелок, паровозов и человечков в строгой форме с флажками или с фонарями в руках». Для скольких людей сердечная тоска по железке началась с такой книжечки! Это как разглядывание мозаики или калейдоскопа. Яркие, как будто вслух говорящие линзы. Вот где убедительное подтверждение тому, что железная дорога — это не только технический и промышленный, не только инженерный и перевозочный, — это эстетический мир. Она красива и даже прекрасна. «В многокрылых семафорах, в сигнальных очках нижних крыльев появились желтые стекла. То есть если поезд принимался на станцию на один из боковых путей, семафор открывался на два или три крыла. Ночью такой семафор показывал весьма красивый сигнал: фонарь верхнего крыла — зеленый, фонари нижних крыльев — желтые огни», — писал в журнале «Железнодорожное дело» один из исследователей истории транспорта, в прошлом машинист Юрий Ермаков (у которого автор в свое время проходил практику на электровозе). Да, Юра абсолютно прав: это было красиво. Семафор действительно очень выразительно, под самым небом несет свои огни: к поезду повернуты цветные «очки» — красный, желтый или зеленый, а в сторону станции отрешенно глядят белые. Видите ли, семафор светит гораздо выше, чем светофоры, и крыло его тоже «козыряет» высоко — отсюда и очарование сигнала. Бунин чувствовал это, понимал: «Вот и высокий зеленый огонь семафора, — особенно прелестный в такие сумерки в березовом голом лесу» (И. Бунин «Митина любовь»). Впрочем, железка и сегодня, в эпоху светофоров, разноцветна и красива — особенно ночью, в самую романтическую свою пору. Как манил и волновал язык той зеленой книжки! Какая тревога и стихийная, хотя и организованная сила представала между ее строк! Их хотелось декламировать, словно стихи: «Семафорами подаются сигналы: днем и ночью — поднятым вверх крылом на 135 градусов к мачте и одним зеленым огнем — путь свободен» (так и хочется поставить восклицательный знак). «Два желтых огня: разрешается движение с готовностью остановиться. Поезд принимается на боковой путь станции, следующий светофор закрыт». «…Стрелочник или сигналист встречает поезд днем развернутым желтым флагом, а ночью желтым огнем ручного фонаря»… В глазах как бы наяву возникало живое видение этих железнодорожных картин: зоркие стрелочники и дежурные на блокпостах в служебных шапках с кокардами, подающие сигналы флажками и фонарями напряженно бегущим поездам, сердитые составители, которые энергично машут машинистам на маневрах, представительные дежурные на больших станциях непременно в красных фуражках, которые при всем честном уважительном народе выходят на перрон звонить в колокол; огни снегоочистителей, борющихся с метелью, похожие на корабельные, наконец, горящие в ночи на самые разные цвета и оттенки семафоры и светофоры — именно в ночи, в это чарующее время, когда железка самую красоту свою и тайну раскрывает. Но сильнее всего волновали в той книжке призрак случившихся трагедий, суровые требования к спасению чьих-то жизней, к предотвращению неотвратимого: «…При возникновении опасности для движения поезда принимать все меры к подаче сигнала немедленной остановки — флажками, ручными фонарями, петардами, кондукторскими свистками, духовыми рожками, огнем факел-свечи, станционными колоколами… при отсутствии флажка или фонаря движением по кругу руки или какого-либо предмета…»; «Разрешается поезду следовать на станцию со скоростью не более 15 км/ч и готовностью немедленно остановиться, если встретится препятствие для дальнейшего движения…» И, конечно, это: «Стой! Запрещается проезжать сигнал». С самых первых дорог — Царскосельской и Петербурго-Московской — железка обрела завораживающее разноцветье — свою ни с чем не сравнимую живопись. «Предками семафора были оптический телеграф систем генерала Козека (1824 год) и Шато (1833 год). Суть такого телеграфа, по современным понятиям, была проста, как игры ребенка. На высоченной (выше верхушек деревьев) башне сидел мужик (телеграфный сторож) и, глядя на соседние башни, точнее, на их верхушки (а еще точнее — на фигуру из досок днем или фигуру из фонарей ночью), выставлял на своей башне такой же знак. И так далее — по цепочке. На Царскосельской железной дороге тоже работал оптический телеграф. Точных сведений о его конструкции найти не удалось, однако известно, что сигналы передавались „посредством проволочной передачи“ (эдакой „железной веревочки“), которая иногда обрывалась под тяжестью снега. Да и работники давали сбои. Попавшийся как-то на глаза приказ управляющего Царскосельской железной дороги № 1 от 1842 года гласил (тогдашний стиль сохранен): „Поезд, остановившийся на 10 версте, послал об этом сигналы в обе стороны: в Павловск и Санкт-Петербург. В Петербурге же сторожа при телеграфе были неисправны, и сигнал получился только через 1½ часа, за что они и были оштрафованы“. Сигнализация производилась на манер московских пожарных: днем — черными шарами, а ночью — красными фонарями. Шары и фонари поднимались веревкой на высокий Г-образный полосатый столб». Вызывает умиление раздел «Общие правила»: «…В случае, когда дорожный страж заметит, что поданный им сигнал не повторяется соседним телеграфом, он обязан немедленно отправиться к этому посту лично и наипоспешнее содействовать к дальнейшей передаче телеграфических знаков». Представьте себе картинку: прибывший за пару верст «дорожный страж» мутузит заспанного коллегу, «наипоспешнее содействуя к дальнейшей передаче» сигнала, а не то — штраф или плети. «Раньше с этим не шутили», — веско замечает Юрий Ермаков. Да, раньше люди, знавшие всю эту цветную азбуку, действительно не шутили. «Воображение рисует картинки с паровозами, из которых выглядывали усатые-бородатые „господа механики“ в строгом кителе и белых перчатках; затейливо окрашенные стрелочные будки с цветочными клумбами, путевых обходчиков на перегоне с огромным путейским молотком и гаечным ключом. Важно, с достоинством поднимающих свернутый флажок навстречу поезду (сигнал „путь свободен“). Словом — безвозвратно ушедшая эпоха». Юрий опять прав: безвозвратно ушедшая в трогательной своей значительности, служебной пестроте и яркости эпоха. Разноцветная пора… В связи с цветами теперь уместно вспомнить и запахи чугунки.Запахи чугунки
Запах старого вокзального помещения отличим сразу. Особенно небольшого. Пахнет давно подсохшей масляной краской и ветхим бывалым деревом. Иногда — холодной печью, если она сохранилась. Казенный запах. Остро, как сказал Маршак, и буквально пьяняще пахли шпалы сумасшедшим сладким духом креозота — особой черной пропиточной смолы. Запах этот отличал железку от всего остального на свете, заставлял узнавать, что она где-то близко. Когда шпалы стали бетонными, запах этот пропал. Щемяще и тревожно пахла паровозная гарь, которая очень сильно отличается по запаху от сизых дымов, исходящих из пассажирских поездов, хотя по ним тоже сразу почуешь близость железки. В пассажирских поездах жгут древесный уголь — а в паровозах жгли каменный, и потому запах этот густ и едок. Обдавая дымом перрон, вокзал и вагоны, паровоз создавал атмосферу странствия. Запах угольного дыма, не слишком приятный для пассажиров, тем не менее веселил, будоражил. Это запах жизни, теплотворных сил в ней. От него возникало чувство простора; им была охвачена стихия пути. Чуткий И. Бунин подмечал это, уточняя в своих творениях, как именно пахло «горящими в паровозе дровами» и чем этот запах отличался от тех дорог, на которых «всюду лежали вороха каменного угля»… Но не только этим пахла былая чугунка. Особым компонентом ее аромата был запах фонарей. Ведь они коптили; запах их копоти и горячей жести сопровождал обиход железной дороги целый век. Коптили и дымили легкими струйками-усами сквозь косые дырочки дефлекторов строгие семафорные сигналы и стрелочные флюгарки-птичьи глаза, кондукторские «коптилки» и отрешенные квадратные глаза-окошки путейских шестовых фонарей, вагонные свечные и станционные осветительные… Этой застенчивой копотью (застенчивой на фоне могучих жирных дымов паровозов) был полон мир железки. Маршак когда писал — «остро пахнущая гарь», быть может, не только паровозную гарь имел в виду, но и фонарную. Едкий запах потухшего керосинового фонаря с набором разноцветных «очков» на кривом колесике, с фольгой от шоколадки вместо отражателя — в этом не меньше романтики железки, чем в паровозном свистке… Фонари — целый исчезнувший мир на железной дороге. Их было множество — в соответствии с применением. На пути и стрелки спускался вечер… Хвостовой кондуктор, зимой закутанный в два тулупа, в завязанной ушанке под подбородком, залезая на тормозную площадку на хвосте, зажигал и вешал на вагонных крюках три хвостовых фонаря, чем-то напоминавших старинные парусные ладьи: так же изящно высились они в вертикаль. В сторону паровоза светили белым, а в сторону перегона (как тогда говорили — «в поле») — красным. Стрелочник зажигал керосинку внутри флюгарок — так они и коптили, почти неслышно мурлыча, до утра. На станции фонарщик (ламповщик) зажигал свечной или газовый осветительный фонарь, поднося к нему огонь, предварительно подняв особую задвижку (на вокзалах непременно существовали для хранения всего этого хозяйства особые «ламповые» комнаты). Дежурный по посту или сигналист шел в сторону перегона до семафора, крутил лебедку, спускал массивный семафорный фонарь и зажигал в нем керосиновую лампу, в которой громко плескался керосин. На переезде тоже загорался слабым пятном свечной фонарь с «прозрачно-белым» огнем, и пламя свечи, бывало, совершенно неподвижно и отстраненно стоит в нем и глядит, как живое. Иной раз сторожихе холодно выходить, она фонарь зажжет, поставит на подоконник, а сама на поезд смотрит через застекленные сени. (Так-то они всегда обязаны выходить и фонарь в руке держать, когда провожают поезд.) Ясный «прозрачно-белый» всполох навстречу локомотиву, кивок-привет сверкающей линзы, а в ответ с поезда непременно короткий свисток… Ручные флажки раньше тоже были не только красные и желтые, но еще и зеленые, пока зеленый цвет не стал цветом разрешения движения. Чтобы зря не утомлять обходчиков лишней ношей, заменили прежний зеленый флажок свернутым желтым (это также требовало от работника дороги, прежде чем поднять над головой сигнал, лишний раз хорошенько задуматься о его значении). А вот дежурные по станции всю жизнь провожали поезда не флажком, а ручным диском с черной каймой по белому кругу. И были дежурные с незапамятных времен, а именно с 1870 года, только в красных фуражках, отличаясь этим от всякого иного железнодорожного служителя. А придумано это было для того, чтобы дежурного по станции, как начальника движения, можно было издали отличить от всякого иного человека на станции. Более того: если дежурный выходил провожать поезд без красной фуражки, машинист ни за что не трогался с места, даже если прекрасно знал дежурного. Так что красная фуражка означает очень много. Между прочим, с появлением красной фуражки связано и появление известной эмблемы, в ту пору еще новой, а впоследствии ставшей прочным символом железной дороги — два распахнутых крыла на фоне колеса. У прочих служб до революции цвета фуражек различались не околышами, а выпушками: красная — движенцы и вагонники, зеленая — путейцы, синяя — тяга, желтая — телеграф. На общероссийской железнодорожной форме, принятой в 1878 году, на кокардах фуражек размещались гербы тех губерний, на которых работал служащий, а с 1890 года на фуражку наносится изображение ленты с названием дороги его службы. Фонари до появления турбодинамо не столько светили в прямом смысле этого слова, сколько давали о себе знать затуманенными цветными пятнами, трепетавшими язычками керосинок или свечей… На паровозах царской поры огромные фонари, украшенные на курьерских машинах инкрустациями и вензелями, и переносные коптилки на буфере только обозначали ночью силуэт паровоза, но почти вовсе не освещали путь. «Вот как-то космато зачернел вдали паровоз, показался медленно идущий под его тяжкое дыхание страшный треугольник мутно-красных огней…» (И. Бунин «Жизнь Арсеньева», книга пятая). Порой бригада, прибыв в депо, с ужасом находила на окровавленном буфере паровоза… человеческие останки. Ночью кто-то шел, видать, по пути пьяненький — не заметили… А легенда о санях, которые прибыли на передке паровоза на конечную станцию вместе… с седоками, на железной дороге одна из самых старых и поразительных. Когда появились на курьерских паровозах в 1910-х годах так называемые «американские фонари» — ацетиленовые, настоящие прожекторы, паровоз стал бить перед собой светом на целую версту. Совсем другая пора началась в локомотивном хозяйстве! Применение паровых динамо («турбинок») и электрического прожектора окончательно решило судьбу керосиновых коптилок на паровозах, которые с 1930-х годов ставились на них только как запасные. Борис Пастернак, когда писал «прожектор несся всей махиной на оглушенный виадук», имел в виду, конечно, электрический прожектор. Отдельная железнодорожная поэма — сигнальные диски. Это один из самых старых сигналов чугунки. Есть уже известные читателю диски дежурного по станции, полудиски с сигналом для снегоборьбы перед переездами… А раньше еще были желтые диски «сквозного прохода», «постоянного уменьшения скорости», предупредительные перед семафором — железнодорожные «солнышки». Много встретит их, бывало, машинист за поездку! Зажмуримся и попробуем представить себе никогда не виденное… …Перегон, сумерки. Грозно ревет свистком тяжелый ФД, идя просекой перегона вдоль телеграфных проводов. С сердитым лязгом ворочается и бряцает на темно-красных колесах, словно оружие, его дышловой механизм. Тяжелый маршрут он тащит. Труба густо настилает над поездом серо-дымный воротник и с небом во всю силу отсечки разговаривает. Огненная буря в топке в полном разгаре — как на рисунках в паровозных учебниках, сделанных вдохновенными художниками тех лет. Машинист то и дело отрывается от окна и поглядывает на то, как его помощник, весь чумазый и насквозь промасленный, в берете и черных очках на резинке, похожий в яростно-оранжевом отсвете на сталевара, трудится с топкой. Тонну за тонной с пронзительным шипом валит в нее уголь стокером[64]. Кочегар весь охвачен вихрем черной пыли на тендере, крушит крупные плиты угля кувалдой и швыряет осколки в лоток. Машинист глядит на манометр: почти 15 атмосфер — порядок. Сейчас начнется подход к станции — это машинист знает, не глядя в окно, без пересчета километровых столбов и пикетов, он может провести поезд из пункта А в пункт Б вслепую, как платоновский машинист Мальцев, на одном воображении, потому что знает дорогу наизусть, как путь к собственному дому. Лишь в правой кривой пути на нужном месте машинист вглядывается в окно вдоль долгой длины котла и пляшущих внизу дышел. Вот он видит на широкой полосе отвода низко лежащий у полотна зеленый огонь и плоское ребро: это ему показывает предупредительный диск, что входной семафор, впускающий на станцию, открыт. Ночью ребра диска не видно, виден лишь его огонь, а пока сумерки, различишь и хитроумную конструкцию устройства, и долгий ряд проволоки, столбиков и роликов, тянущихся со стороны станции. Если бы семафор впереди был закрыт, машинист увидел бы желтое «солнышко» диска с черно-белой каймой по краям и желтый фонарь. Но машинист хотя и подает могучий длинный гудок и в придачу ему короткий рявк, подтверждая на 20 километров округи свою бдительность и бессонное состояние, однако не спешит набирать скорость. Наоборот, пока перепуганное эхо дважды повторяет его свисток далеко в лесу, наплывая тревожным пологом на глушь и тишь, машинист сквозь гром тяги кричит помощнику: «Прикрой пока стокер!» Черный углепад в топку немного слабеет, хотя сверкающие кусочки-осколки еще продолжают валиться на туго натянутые струи пара и лететь в пылающий слой — иначе мигом упадет давление пара в котле. Еще неизвестно, будет ли пропускать их станция напроход (еще говорят — ходом) или поставят на скрещение. Так что пар терять пока рано. Сейчас за последней елкой появятся огни семафора: ну что — есть диск или нет? Есть! Под самым небом и проявившимися звездами ясно и мирно светит зеленый огонь, виден силуэт поднятого крыла — а ниже на изящной мачте семафора светится еще желтый глаз и виден круг диска, точь-в-точь такое же «солнышко», которое только что проехали — «диск сквозного прохода». Если бы этого диска не было и на мачте горел внизу зеленый, это означало бы: открыт выход со станции, можно ехать «напроход». Но нет, не повезло им. «Закрывайся!» — кричит помощнику машинист и подает три мощных многозначительных свистка (то есть воспринял он известие об остановке, и станционные труженики могут быть за это спокойны), закрывает одним рывком регулятор и тянет реверс на ноль. Помощник мгновенными крутящими движениями, как фокусник, останавливает стокер и закачивает в котел воду, иначе после такой форсировки может и предохранительные клапаны избытком пара посрывать. Паровоз сразу затихает, перестает содрогаться от тяги, и внятный перестук колес только подчеркивает оглушительность наступившей тишины. Стрелочник на посту, покуривая, невозмутимо держит прямо перед собой развернутый желтый флаг. Он с ним вроде как одно целое. Впереди на перроне возле домика вокзала видны красный фонарик дежурного и широкий силуэт красной фуражки. Паровоз, весь в беспокойных вздохах и сопениях, еще не отошедший от перегонной стихии, гулко и жутковато прокатывается мимо дежурного, обильно и звучно цедит паром из спускных трубок, бросает мохнатыми «порциями» (высказывание А. А. Васильева) свербяще пахнущий дым, крадется к закрытому семафору, посылающему красную точку на фоне темнеющего неба и зари, появившегося света луны и лежащего горизонтально крыла. Машинист, проезжая мимо вокзала и сверху кивнув дежурному, уже не голосит, не ревет, а негромко, гармонично и легонько, музыкально, как бы примиренно возглашает свистком, словно аккуратный вокалист, три глубоких мажорных созвучия. А дежурный в ответ кивает разок фонариком с едва заметным жестом сожаления: дескать, что ж поделаешь, пропустил бы я вас ходом, да не вышло — навстречу идут поезда. В нужный момент машинист поворачивает ручку тормоза — вслед за оглушительным шипением крана с лязгом сцепок, скрипом и воем встает состав. Кондуктор на хвосте разворачивает сигналы, главный с первого вагона кричит дежурному: «Надолго?!» Дежурный в ответ один раз показывает ему руки крест-накрест: это значит — скрещение с одним поездом[65]. Машинист спускается с личным молоточком машину обстукивать-смотреть, помощник в топку глядит серьезно, изучает ее состояние, пока пламя стихло, — а навстречу такой же ФД, весь в паровых струях и тяжелом дыму, угольной пыли, забрызганный с дышел маслом, горбато и кособоко сбитый, словно недобрый трудовой мужик, со смотрящими фонарями и недвижным шлейфом пара над поездом идет на открытый семафор и торжествующе голосит сквозной проход. Когда встречный, напугав ужасным грохотом отсечки и долго стучащих колес состава, пройдет и рыдающе проревет на выходных стрелках, укрыв всю станцию паром, словно одеялом, дежурный откроет длинным рычагом семафор стоящему поезду — проволока пробежит от его рычага через всю станцию по особым роликам, крылышко быстро поднимется, и появится под ним зеленый огонь. Дежурный важно выйдет на перрон и с удовлетворением поднимет в сторону паровоза тот же фонарик с язычком керосиновой коптилки, напоминающий «летучую мышь», да только сигнал в нем переставит, покрутит колесико с цветными линзами — пододвинет к лампе зеленую, а не красную, — а это уже совсем иное значение сигнала. «Открыли!» — крикнет из будки помощник машинисту, который под вздохи воздушного насоса задумчиво оглядывает внизу, на земле, суровый глянец нагроможденных мускулов стали (он знает самочувствие своей машины, как живой; он заговорил бы с ней, а она, если знала бы речь, ответила ему). Помощник крутанет сифонный кран — и вот уже вновь паровоз горячо и страстно дышит во всю мощь ожившим жаром, звенит и плавится воздух над его трубой, нервно дрожит под топкой огненное сверкание на шпалах, до неба встает над станцией свежего пара сталактит… Кочегар устало и покорно подымется с «седушки», возьмет рукавички и опять, проваливаясь сапогами в угле, полезет, лязгая лопатой, на тендер, мрачный в слабеньком свете лампы, в своей совершенно твердой от изгари и сквозняков кепке, в грязной до непостижимости, но почему-то очень почтенно смотрящейся одежде… Словом — безвозвратно ушедшая эпоха.Всеволод Гаршин (1855–1888) Сигнал (фрагмент)
…Научился Семен когда-то, еще мальчишкой, из тальника дудки делать. Выжжет таловой палке сердце, дырки, где надо, высверлит, на конце пищик сделает и так славно наладит, что хоть что угодно играй. Делывал он в досужее время дудок много и с знакомым товарным кондуктором в город на базар отправлял; давали ему там за штуку по две копейки. На третий день после ревизии оставил он дома жену вечерний шестичасовой поезд встретить, а сам взял ножик и в лес пошел, палок себе нарезать. Дошел он до конца своего участка — на этом месте путь круто поворачивал, — спустился с насыпи и пошел лесом под гору. За полверсты было большое болото, и около него отличнейшие кусты для его дудок росли. Нарезал он палок целый пук и пошел домой. Идет лесом; солнце уже низко было; тишина мертвая, слышно только, как птицы чиликают да валежник под ногами хрустит. Прошел Семен немного еще, скоро полотно; и чудится ему, что-то еще слышно: будто где-то железо о железо позвякивает. Пошел Семен скорей. Ремонту в то время на их участке не было. «Что бы это значило?» — думает. Выходит он на опушку — перед ним железнодорожная насыпь подымается; наверху, на полотне, человек сидит на корточках, что-то делает; стал подыматься Семен потихоньку к нему: думал, гайки кто воровать пришел. Смотрит — и человек поднялся, в руках у него лом; поддел он рельс ломом, как двинет его в сторону. Потемнело у Семена в глазах; крикнуть хочет — не может. Видит он Василия, бежит бегом, а тот с ломом и ключом с другой стороны насыпи кубарем катится. — Василий Степаныч! Отец родной, голубчик, воротись! Дай лом! Поставим рельс, никто не узнает. Воротись, спаси свою душу от греха. Не обернулся Василий, в лес ушел. Стоит Семен над отвороченным рельсом, палки свои выронил. Поезд идет не товарный, пассажирский. И не остановишь его ничем: флага нет. Рельса на место не поставишь; голыми руками костылей не забьешь. Бежать надо, непременно бежать в будку за каким-нибудь припасом. Господи, помоги! Бежит Семен к своей будке, задыхается. Бежит — вот-вот упадет. Выбежал из лесу — до будки сто сажен, не больше, осталось, слышит — на фабрике гудок загудел. Шесть часов. А в две минуты седьмого поезд пройдет. Господи! Спаси невинные души! Так и видит перед собою Семен: хватит паровоз левым колесом об рельсовый обруб, дрогнет, накренится, пойдет шпалы рвать и вдребезги бить, а тут кривая, закругление, да насыпь, да валиться-то вниз одиннадцать сажен, а там, в третьем классе, народу битком набито, дети малые… Сидят они теперь все, ни о чем не думают. Господи, вразуми ты меня!.. Нет, до будки добежать и назад вовремя вернуться не поспеешь… Не добежал Семен до будки, повернул назад, побежал скорее прежнего. Бежит почти без памяти; сам не знает, что еще будет. Добежал до отвороченного рельса: палки его кучей лежат. Нагнулся он, схватил одну, сам не понимая зачем, дальше побежал. Чудится ему, что уже поезд идет. Слышит свисток далекий, слышит, рельсы мерно и потихоньку подрагивать начали. Бежать дальше сил нету; остановился он от страшного места саженях во ста: тут ему точно светом голову осветило. Снял он шапку, вынул из нее платок бумажный; вынул нож из-за голенища; перекрестился, Господи, благослови! Ударил себя ножом в левую руку повыше локтя,брызнула кровь, полила горячей струей; намочил он в ней свой платок, расправил, растянул, навязал на палку и выставил свой красный флаг. Стоит, флагом своим размахивает, а поезд уж виден. Не видит его машинист, подойдет близко, а на ста саженях не остановить тяжелого поезда! А кровь всё льет и льет; прижимает рану к боку, хочет зажать ее, но не унимается кровь; видно, глубоко поранил он руку. Закружилось у него в голове, в глазах черные мухи залетали; потом и совсем потемнело; в ушах звон колокольный. Не видит он поезда и не слышит шума: одна мысль в голове: «Не устою, упаду, уроню флаг; пройдет поезд через меня… помоги, Господи, пошли смену…» И стало черно в глазах его и пусто в душе его, и выронил он флаг. Но не упало кровавое знамя на землю: чья-то рука подхватила его и подняла высоко навстречу подходящему поезду. Машинист увидел его, закрыл регулятор и дал контрпар. Поезд остановился…Глава 11 ЖИЗНЬ ПАРОВОЗНИКОВ
Профессия машиниста
Прошли те времена, когда железка была особой страной, «государством в государстве»; когда звонко звучали на ней колокола, слали огни семафоры и делали крыльями «под козырек», дудели в рожки стрелочники, дежурные в красных фуражках поднимали над головой сигнальные диски; по перегону шел путевой обходчик с гаечным ключом и молотком на плече, забивал вылезшие костыли, подтягивал ослабшие гайки (те самые, которые воровал главный герой чеховского рассказа «Злоумышленник») и важно показывал флажок проходившим поездам; а по станциям передвигались шипящие и клокочущие паровозы с густыми и мохнатыми серо-белыми клубами из труб, со звучным лязгом механизма и энергичным ворочанием дышел, и глядели прямо перед собой отрешенными взглядами фонарей. Из колонок подкапывала вода; пути на станциях были усыпаны шлаком. И пахло действительно гарью, керосином, смазкой, шпальной смолой, песком… Тот терпкий, невозвратимый запах железной дороги, который начинал различаться по приближении к издали видимым полосатым столбикам переезда и натянутым проводам, говорил очень о многом — быть может, о большем даже, чем гудки… Между рельсов пыльцой тянулась изгарь, бежала дорожка из кусочков угля и шлаковой породцы; железнодорожный путь на линиях, по которым ходили паровозы, был отличим сразу. Сегодня живой паровоз выглядит аттракционом, слоном из крыловской басни — даже не потому, что он стар, а просто потому, что уже никаким материям не созвучен, ни с чем не совпадает, ничему вокруг не резонирует. Фоном паровозу нужен исконный, старинный, разноцветный мир. А этот мир ушел. Ушел так же, как рано или поздно всё уходит из повседневного антуража человека в историю цивилизации, ибо облик жизни меняется неизбежно. Вопрос в другом: что идет на смену? Так ли нынешнее выразительно, трогательно и значительно, как прежнее, былое? Но на этот вопрос смогут ответить лишь люди будущего. Жизнь паровоза и жизнь на паровозе во всем были созвучны своему времени. Это верно и понятно — хотя думать о том, что это ушло навсегда, очень грустно. Тут ничем себя не уговоришь, не успокоишь. Но вспоминать о таковом всегда будет «печальнее, но слаще»…Нужно сказать вначале несколько слов о профессии машиниста. Испокон веков называют ее ведущей на транспорте и будут называть до тех пор, пока ходят по рельсам поезда, управляемые человеком. На этой профессии замыкается весь огромный процесс деятельности железки. Работа движенцев и путейцев, вагонников и весовщиков, связистов и энергетиков, бюрократов и линейных служащих, топливников и «пассажирников», экономистов и счетоводов, железнодорожных училищ и вузов, домов отдыха и санаториев, научных лабораторий и опытных мастерских, министров и уборщиц находит свое конечное выражение, свой сплав, решающую точку в процессе движения по рельсам. И этот процесс осуществляется с одного места одним конкретным человеком. Профессия его — машинист. В старину сакральность этой профессии, ее посвященность понимали несопоставимо лучше и глубже, чем сегодня. Машинист один на один со стихией движения. Советчиков и институтов у него нет. Помощник (если он имеется) ему помогает, но не вмешивается в управление поездом. Порой времени у машиниста на решение — полсекунды или меньше. Машинист осуществляет движение. Следовательно, он должен в пути думать за все железнодорожные службы, за всех, кто обеспечивает ему дорогу, уметь предвосхищать, догадываться. Мыслить комплексно, а не односторонне. Если надо — и ошибки чужие исправлять (иногда мгновенно). Охватывать в себе весь процесс творящейся дороги. Преклонение перед «господином механиком» в царские времена (обращение «механик» подчеркивало уважительность тона, так как указывало на наличие технического образования) было совершенно справедливо. При тогдашнем несовершенстве пути и подвижного состава от профессионализма машиниста зависело всё. Вождение поездов на винтовых стяжках (фаркопах), особенно длинных и тяжелых товарных составов — виртуозное искусство. Овладеть таким ремеслом могла только полноценная и незаурядная личность. Да, для профессии машиниста, так же как и для профессии пилота, нужна совокупность вполне определенных навыков и личностных свойств. Далеко не каждый может быть машинистом. Риск и стихия пути, бессонные ночи, вечная борьба со сном, неправильное питание, постоянные сильнейшие нервные напряжения и утомление, необходимость быть спокойным и рассудительным в любые моменты работы, огромный объем профессиональных знаний, опытность и здравость мысли — всё это никогда не утратит значения, пока локомотивом управляет человек. И совершенно неважно, каким именно локомотивом — паровозом времен Николая I или новейшим скоростным электропоездом, начиненным компьютерами. Поэтому вполне естественно, что профессия машиниста всегда была овеяна не только славой и почестями, но и преданиями. Это труд, как у моряков, — со своей песней и легендой.
Последние комментарии
3 часов 18 минут назад
3 часов 28 минут назад
3 часов 33 минут назад
3 часов 53 минут назад
4 часов 2 минут назад
4 часов 24 минут назад