Сталинский 37-й. Лабиринты кровавых заговоров [Константин Константинович Романенко] (fb2) читать онлайн

К активным действиям его подтолкнули взрывы, прогремевшие 23 сентября на шахтах в Кемерово. Уже через день он инициировал перестановки в верхних эшелонах руководства органов госбезопасности. 25 сентября из Сочи в Москву, в адрес Молотова, Кагановича, Ворошилова и Андреева, поступила шифровка за № 1360/ш. Она была подписана Сталиным и Ждановым.

В ней сообщалось: «Первое. Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение т. Ежова на пост наркомвнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздало в этом деле на 4 года. Об этом говорят все партработники и большинство областных представителей НКВД. Замом Ежова в наркомвнуделе можно оставить Агранова.

Второе. Считаем необходимым и срочным делом снять Рыкова с НКсвязи и назначить на пост НКсвязи Ягода. Мы думаем, что дело это не нуждается в мотивировке, так как оно и так ясно.

Третье. Считаем абсолютно срочным делом снятие Лобова и назначение на пост НКлеса т. Иванова, секретаря Северного крайкома. Иванов знает лесное дело, и человек оперативный; Лобов, как нарком, не справляется с делом и каждый год его проваливает. Предлагаем оставить Лобова первым замом Иванова по НКлесу.

Четвертое. Что касается Комиссии Партконтроля, то Ежова можно оставить по совместительству председателем Комиссии Партконтроля с тем, чтобы он 9/10 своего времени отдавал НКВД, а первым заместителем Ежова по комиссии можно было бы выдвинуть Яковлева (Эпштейна. – К. Р.) Якова Аркадьевича.

Пятое. Ежов согласен с нашими предложениями.

Шестое. Само собой разумеется, что Ежов остается секретарем ЦК».

Кстати, Ягода узнал о том, что Ежов ездил по приглашению Сталина в Сочи. Об этом ему сообщил Волович, прослушивавший по его заданию телефоны вождя во время его пребывания в отпуске. На допросе 13 мая 1937 года Ягода показал: «В сентябре 1936 года Волович подслушивал разговор между Сталиным, находившимся в Сочи, и Ежовым. Волович мне доложил об этом разговоре, сообщил, что Сталин вызывает Ежова к себе в Сочи».

Однако, как явствует из содержания шифровки, она не предвещала никаких потрясений и не являлась каким-то чрезвычайным решением. Обычные кадровые перемещения. С Ежова даже не снимались обязанности председателя Партконтроля, а Семен Лобов, не пожелавший находиться в подчинении В.И. Иванова, был позже назначен наркомом пищевой промышленности. Правда, ненадолго.

Но если предположить, что назначением Ежова на пост руководителя НКВД Сталин готовил «большую чистку», то нужно без обиняков заявить о его гениальности, если он сумел в «гуманном, мягком и тактичном» Николае Ивановиче разглядеть будущего «железного» сокрушителя врагов народа.

Уже на следующий день после получения сталинской шифровки, 26 сентября, Политбюро утвердило постановление, в котором говорилось о назначении Ягоды наркомом связи, вместо Рыкова, а Ежова Н.И народным комиссаром внутренних дел Союза СССР. Новый подход к оппозиции обозначился 29 сентября, когда начался перевод репрессированных оппозиционеров из ссылок и политизоляторов в тюрьмы и лагеря. Тем самым прекращалась относительная либеральная «вольница» фрондирующей оппозиции, не прекращавшей закулисной борьбы и политических интриг.

Нет, в это время Сталин не собирался готовить «большую чистку». Наоборот, почти одновременно с назначением нового наркома внутренних дел 29 сентября Политбюро издало директивное письмо ЦК ВКП(б). В нем резко критиковались партийные организации за ошибки, допущенные при исключении в ходе чистки партии и обмена партдокументов. С этого периода практика партийных чисток была вообще прекращена – навсегда!

В тот же день вместо перешедшего в НКВД Ежова Г.М. Маленков получил назначение заведующим Отделом руководящих работников партийных органов (ОРПО) ЦК ВКП(б). Одновременно Политбюро утвердило постановление «О возобновлении приема в ряды ВКП(б) с первого ноября текущего года». Это была назревшая мера. Прием новых членов в партию был прекращен еще в 1932 году. В результате партийных чисток к маю 1936 года из партии, составлявшей чуть более 2 миллионов, было исключено около 306 тысяч человек.

Причем основными поводами для исключения стали причины формального характера: неуплата членских взносов, «пассивность», неучастие в работе партячеек, непосещение собраний. Правда, в результате чистки было выявлено 50 «шпионов и их пособников», 306 троцкистов и зиновьевцев, 723 «жулика и афериста», 1666 бывших белогвардейцев и кулаков, скрывавших свое прошлое. Среди исключенных оказалось 1610 секретарей низового уровня.

В этот же день Генрих Ягода отправится в двухмесячный отпуск «по состоянию здоровья». Спустя еще два месяца, 29 января 1937 года, он будет уволен в запас, и мундир генерального комиссара государственной безопасности наденет Николай Ежов. И только после почти мистической, третьей, паузы, 28 марта 1937 года, Ягоду арестуют прямо на квартире – в Кремле. Но для этого появятся особые причины.

Обратим внимание, что выдвижению Ежова, его партийной карьере, в какой-то степени способствовал руководитель коллективизации – в те годы нарком земледелия – еврей Я.А. Яковлев (Яков Аркадьевич Эпштейн). С ним будущий нарком внутренних дел работал в начале коллективизации.

Через два дня после назначения Ежова на высокий пост в Наркомате внутренних дел Яковлев, без освобождения от обязанностей заведующего сельхозотделом, решением Политбюро от 29 сентября был назначен первым заместителем председателя КПК. А 22 октября он стал еще и руководителем группы, занимавшейся предварительным рассмотрением проектов конституций союзных республик.

Считается, что Ежов «привел» с собой для работы в ведомство некоторое количество «новых людей», главным образом из партработников среднего звена. Возможно, что это касается работников на местах, но на высших этажах наркомата принципиальных изменений не произошло. Хотя бы потому, что Ежов не сразу обрел всю полноту власти в НКВД.

Впрочем, иначе быть и не могло. В первую очередь потому, что над ним довлела фигура И.А. Пятницкого (настоящие имя и фамилия Иосель Ориолович Таршис). Заведующий политико-административным отделом ЦК Пятницкий не только контролировал работу НКВД. Именно он подбирал для наркомата кадры, согласовывал действия НКВД с Наркоматом юстиции, Прокуратурой СССР и судебными органами. Работавший еще агентом ленинской «Искры», Пятницкий имел большое влияние в партии.

На третий день после назначения Ежов освободил от обязанностей первого заместителя Ягоды Г.Е. Прокофьева, которого отправили к бывшему его начальнику в Наркомат связи. И не без участия Пятницкого место Прокофьева 29 сентября занял кадровый чекист с 1918 года еврей М.Д. Берман.

Другим заместителем наркома 16 октября стал тоже «ветеран» ОГПУ-НКВД М.П. Фриновский. Сын учителя, образование Фриновский получил в духовном училище. В январе 1916 года поступил в кавалерию вольноопределяющимся, унтер-офицер. До революции он был связан с анархистами и с ними в 1917 году участвовал в штурме Кремля. Работу в ЧК он начал в 1919 году; в годы Гражданской войны служил в особых отделах армий и фронтов, а в 1930 году стал председателем ГПУ Азербайджана.

Еще одним заместителем Ежова, тоже с подачи Пятницкого, 3 ноября был утвержден Л.Н. Вельский (Абрам Михайлович Левин), начавший работу в ЧК тоже в 1918 году. Это были «старые» кадры.

Правда, 15 октября начальником отдела кадров наркомата был назначен «человек со стороны». Эту значимую должность занял ранее занимавшийся партийной работой еврей М.И. Литвин, а пост начальника административно-хозяйственного управления занял С.Б. Жуковский. Семен Борисович окончил в 1915 году еврейское коммерческое училище, в 1932-1933 годах работал заместителем торгпреда в Германии, а с 1934 года являлся членом Комиссии партийного контроля.

И хотя вскоре в аппарате НКВД были понижены в должности семеро старых сотрудников, пребывавших в этом учреждении еще со времен ВЧК, но Ежов и Пятницкий сохранили ягодинские кадры. 28 ноября приказом по НКВД был ликвидирован экономический отдел (ЭКО – борьба с диверсиями и вредительством), но возглавлявшего его с 1931 года Миронова (Лев Григорьевич Каган) назначили начальником более всесильного контрразведывательного отдела (КРО).

Сын коммерсанта, он еще в декабре 1916 года вступил в еврейскую социалистическую партию «Бунд», но затем, в январе 1918 года, стал членом РКП(б). С февраля 1919-го Миронов-Каган работал председателем Пирятинской уездной ЧК, с мая 1924 года он начальник 5-го отдела ЭКО, а с апреля 1931 года – начальник ЭКО ОГПУ.

Сохранил пост 1-го заместителя наркома и активный участник подготовки важнейших политических процессов Яков Саулович Агранов (Янкель Шмаевич Соренсон). 29 декабря 1936 года он получил должность начальника Главного управления государственной безопасности (ГУГБ).

Напомним, что Янкель Шмаевич в 20-е годы занимался делами административной высылки антисоветских элементов интеллигенции. Но, являясь ближайшим помощником Ягоды, отличился он на подготовке процессов правых эсеров, Промпартии и Трудовой крестьянской партии. Под надзором Агранова проводились допросы Зиновьева, Каменева, Бухарина, Рыкова, Тухачевского и других. Именно он готовил главные политические процессы 30-х годов.

Ежов и Пятницкий не ограничились кадровыми перестановками. В ноябре 1936 года Отдел охраны членов правительства был отделен от службы, занимавшейся охраной дипкорпуса, и с 25 декабря реорганизован в 1-й отдел ГУГБ. В конце ноября была изменена структура органов охраны руководства СССР. Однако начальником самостоятельного Первого отдела (охраны) ГУГБ НКВД стал Карл Викторович Паукер, тот же, сын львовского еврея-парикмахера.

Таким образом, с приходом Ежова национальное лицо НКВД не только не изменилось, оно стало еще более ярко выраженным. Подавляющее большинство в руководстве карательным ведомством по-прежнему составляли люди еврейской национальности.

Николай Иванович Ежов воспринимается в демоническом образе, как антисталинистами, так и приверженцами вождя. В своих автобиографиях будущий «железный нарком» указывал, что он родился в Петербурге. Свою национальность он определял как «великоросс», но после ареста в 1939 году «признался», что его мать была литовкой.

Правда, Б. Соколов считает, что «скорее всего, Ежов родился в пределах Царства Польского». Это дает основания предполагать, что родитель наркома внутренних дел – выходец из польских евреев. С 1915 года «юркий, живой парень Коля (Ежов), всеми любимый, острый в беседах с остальными мастеровыми» работал в Витебске в артиллерийских мастерских. Там он стал организатором местной «Красной гвардии».

В партию большевиков он вступил в мае 1917 года, рекомендовали его некие Рабкин и Шифрис. В апреле 1919 года Ежов вступил в Красную Армию и служил в батальоне особого назначения. В мае он оказался в Саратове, где стал депутатом совдепа и секретарем партячейки военного городка. В 1921 году в Казани его назначили комиссаром базы радиотелеграфных формирований, но, кроме того, он являлся депутатом Казанского Совета рабочих и солдатских депутатов трех созывов.

«Знавшие Ежова по Казани, – пишет Б. Соколов, – запомнили его исполнительность и безотказность в выполнении любых поручений начальства». В 1927 году Ежова взяли на работу в Москву в организационно-распределительный отдел ЦК. Писатель Юрий Домбровский, прошедший ГУЛАГ, со ссылками на людей, знавших Ежова, пишет, что «не было ни одного, который бы сказал о нем плохо. Это был отзывчивый, гуманный, мягкий, тактичный человек... Любое неприятное личное дело он обязательно старался решить келейно, спустить на тормозах... Это общий отзыв».

Один из сподвижников «хозяина» Ленинграда Зиновьева, до 1926 года, а позднее начальник распредотдела ЦК, И.М. Москвин покровительствовал своему сотруднику. Выдвигая Ежова на руководящие посты, он говорил о нем: «Я не знаю более идеального работника... Вернее, не работника, а исполнителя. Поручив ему что-нибудь, можно не проверять и быть уверенным: он все сделает. У Ежова есть только один, правда, существенный недостаток: он не умеет останавливаться... И иногда приходится следить за ним, чтобы вовремя остановился».

Не уследили? С декабря 1929 по 1930 г., в период раскулачивания, Ежов – заместитель наркома земледелия Яковлева-Эпштейна. В 1933 году Николая Ежова ввели в Центральную комиссию по чистке партии. На XVII съезде он стал членом Оргбюро ЦК, заместителем председателя КПК и заведующим промышленным отделом.

Пожалуй, примечательно, что вокруг Ежова постоянно много евреев, хотя это, безусловно, от него не всегда зависело. Но несомненно, что он сам сделал выбор, когда, расставшись в 1930 году со своей первой женой А.А. Титовой, сошелся с Евгенией Соломоновной Хаютиной (урожденной Фейгенберг), бывшей женой дипломата Алексея Федоровича Гладуна.

Кстати, еще с 1927 года Евгения Соломоновна была любовницей еврейского писателя Исаака Бабеля. Впоследствии Исаак Эмануилович рассказывал следователям: «Мне казалось, что он (Ежов) знает о моей связи со своей женой и что моя излишняя навязчивость покажется ему подозрительной. Виделся я с Ежовым в моей жизни раз пять или шесть, а в последний раз летом 1936 года у него на даче, куда я привез своего приятеля артиста Утесова».

Бывший редактор «Крестьянской газеты» и директор Всесоюзной книжной палаты Семен Борисович Урицкий, расстрелянный в 1940 году, утверждал на допросе: «С Евгенией Соломоновной я был в близких, интимных отношениях еще с 1924 года... В 1935 году узнал от Евгении Соломоновны, что она также была в близких, интимных отношениях с Бабелем».

Может быть, не стоило бы полоскать это интимное белье, но оно характеризует окружение и уровень среды, в которой вращался Ежов. Ее в основном составляют лица, – по выражению доктора математических наук Леонида Нефедьева, – «нации, которая скрывает свою национальность». И превращение человека «нервного, но доброжелательного, внимательного, лишенного чванства и бюрократизма» в безжалостного «демонического монстра» должно иметь по меньшей мере логические и психологические мотивы.

Впрочем, наличие любовниц и «переход» жен от одного к другому руководящему деятелю, пожалуй, было особенностью определенного слоя людей. Так, отмечает В. Кожинов, «супруга члена ЦК Пятницкого-Таршиса стала затем супругой члена Политбюро Рыкова, жена другого члена ЦК, Серебрякова, перешла к кандидату в члены Политбюро Сокольникову-Бриллианту». Кстати, это была пережившая заключения и ссылку и ставшая широко известной в 60-е годы писательница Галина Иосифовна Серебрякова.

Поэтому нет ничего из ряда вон выходящего в том, что Евгения Соломоновна Ежова стала заместителем редактора журнала «СССР на стройке». Эту должность она получила при содействии друзей Ежова – Ю.Л. Пятакова и Ф.М. Конара. Главные редакторы Пятаков, а затем Межлаук, обремененные другими обязанностями, по существу, передоверили ей это издание, выходившее на четырех европейских языках.

Детей у Ежовых не было, и они взяли из приюта сироту. С возвышением Ежова Евгения Соломоновна стала одной из первых дам столицы. Исаак Бабель почти с восторгом как-то заметил: «Подумать только, наша одесская девчонка стала первой дамой королевства».

Глава 8.

Февральско-мартовский пленум

В речах некоторых... сквозила мысль о том, что давай теперь направо и налево бить всякого, кто когда-либо шел по одной улице с троцкистом, или кто-либо в одной общественной столовой где-то по соседству с Троцким обедал... Это не выйдет, это не годится.

И.В. Сталин

VIII Чрезвычайный съезд Советов СССР открылся в 5 часов вечера 25 ноября 1936 года в Свердловском зале Большого Кремлевского дворца. Свой доклад «О проекте Конституции Союза СССР» Сталин начал с цитирования постановления предыдущего съезда о необходимости демократизации избирательной системы, уточнения социально-экономической основы Конституции и проведении очередных выборов руководящих органов Советской власти.

Он рассказал о тех поправках и дополнениях, которые появились в ходе всенародного обсуждения проекта Конституции. Указывая на то, что основой сложившейся в стране формации стала социалистическая собственность, к которой относятся «земля, леса, фабрики, заводы и прочие орудия и средства производства», он констатировал: Советский Союз является «государством рабочих и крестьян».

Сталин отметил, что новая Конституция «оставляет нетронутой диктатуру рабочего класса, не допускает свободу политических партий и сохраняет в силе нынешнее руководящее положение партии коммунистов в СССР». Однако он решительно выступил и против поправки о лишении «избирательных прав служителей культа, бывших белогвардейских офицеров, всех бывших людей и лиц, не занимающихся общеполезным трудом».

Одновременно он отклонил поправку, требовавшую «запретить отправление религиозных обрядов... как несоответствующую духу Конституции» и указал, что «Советская власть лишила избирательных прав нетрудовые эксплуататорские элементы не на веки вечные, а временно до известного периода».

Предвидя возражения ортодоксов, свою позицию Сталин объяснил тем, что «во-первых, не все бывшие кулаки, белогвардейцы или попы враждебны Советской власти. Во-вторых, если народ кой-где и изберет враждебных людей, то это будет означать, что наша агитационная работа поставлена из рук вон плохо и мы вполне заслужили тот позор, если же наша агитационная работа будет идти по-большевистски, то народ не пропустит враждебных людей в свои верховные ряды.

Значит надо работать, а не хныкать, надо работать, а не дожидаться того, что все будет представлено в готовом виде в порядке административных распоряжений. Говорят, что это опасно, так как могут пролезть в верховные органы враждебные советской власти элементы, кое-кто из бывших белогвардейцев, кулаков, попов и так далее. Но чего тут, собственно, бояться? Волков бояться, в лес не ходить».

То есть Сталин провозгласил переход от методов административно-социального принуждения к политике народно-демократической состязательности. Речь шла о дальнейшей демократизации общества и либерализации политической атмосферы в стране.

Отмечая особенности принимаемого документа, он сказал: «Советский Союз будет иметь новую социалистическую Конституцию, построенную на началах развернутого социалистического демократизма. Это будет исторический документ, трактующий просто и сжато, почти в протокольном стиле, о фактах победы социализма в СССР, о фактах освобождения трудящихся СССР, о фактах победы в СССР развернутой, до конца последовательной демократии».

Новая Конституция содержала свод законов, регулирующих систему отношений и гражданских прав, построенную на общественной собственности средств производства. И ее демократическая сущность состояла не в иллюзорном праве выборов органов власти, а в гарантии прав: на труд, образование, медицинское и пенсионное обеспечение для всех без исключения граждан общества!

Именно под влиянием Сталинской Конституции позже жители так называемых демократических государств получили свой минимум социальных прав и защит. Но даже переступив грань XXI века, либеральный Запад так и не предоставил своим народам главного права – на труд. Плодя миллионы безработных, он продолжает молиться единственному фетишу капитализма – праву получения сверхприбылей.

В докладе Сталин ни слова не сказал ни о разоблачении вредителей и террористов, ни об августовском и ноябрьском судебных процессах. Он вообще обошел эту тему. Однако об этом не забывали аппаратчики. Воинственные настроения, царившие в умах присутствующих в аудитории партийных функционеров, выплеснулись в речах выступавших на съезде руководителей с мест.

Тон этому процессу задало уже первое выступление председателя украинского Совнаркома Любченко. Оценку системы выборов он дал с позиции борьбы с врагами: «Советский народ... вправе и обязан уничтожить всякого врага – троцкиста, зиновьевца, националиста, меньшевика, который посмеет поднять руку против социалистического строительства, против испытанных, верных руководителей... В отношении этих врагов народ един в своей воле – им может быть только один приговор – физически уничтожить».

Ощутив себя в привычной среде, сразу аудитория ожила, это был знакомый язык и отработанный сценарий. Агрессивную ноту усилил председатель Сибирского крайисполкома Грядинский: «Самые мерзкие убийцы, агенты фашизма – подлые реставраторы капитализма, диверсанты-террористы, троцкисты, гнусные троцкистско-зиновьевские последыши, также пытаются мешать нам, убивая рабочих, как это было в Кемерове...»

Первым ораторам солидарно вторили остальные. Председатель СНК Белорусской ССР Голодед провозглашал: «Грязные подонки националистической контрреволюции будут беспощадно уничтожаться и стираться с лица земли». Об уничтожении остатков национал-уклонистов «в блоке с белогвардейцами, троцкистско-зиновьевскими бандитами» говорил председатель СНК Азербайджанской СССР Рахманов.

Пожалуй, этих людей даже трудно упрекнуть. Пришедшие на верхние этажи власти в результате революции и Гражданской войны, они не могли мыслить иначе, кроме как категориями борьбы. Это составляло суть их мировоззрения, тот психологический нерв, которым руководствовалось их сознание. Конечно, выступающие упоминали Конституцию, но, оттолкнувшись ритуально от этой темы, дальше они скользили уже по наезженной колее.

Воспев хвалу достижениям СССР, 1-й секретарь ЦК КП(б)У Косиор обещал: «Украинский народ уничтожит как троцкистско-зиновьевских выродков, так и остатки националистических предателей, ведущих свою подлую подрывную работу в качестве террористов, диверсантов шпионов на службе... у озверелого немецкого и польского фашизма».

Эти выступления не были экспромтами. Написанные на бумаге, насыщенные цифрами, они готовились накануне приезда в столицу и отражали уровень мышления, психологию и интересы оглашавших их партийцев. Борьба с врагами была той питательной средой, в которой они выросли, сложились и вне которой они просто не могли существовать. От этих эмоционально экзальтированных, шаблонных рассуждений вождей с мест разительно отличались деловые и предметно-трезвые выступления людей из ближайшего окружения Сталина.

Так прокурор СССР А. Вышинский указал на уже реализованное снижение давления государства на население страны. Он отмечал: «Если число осужденных в первой половине 1933 года принять за 100 (процентов), то в РСФСР в первой половине 1936 г. число осужденных будет равняться лишь 51%, в БССР – 24,5%. Снижение числа осужденных мы имеем и в УССР, закавказских и среднеазиатских республиках.... Число осужденных по закону от 7 августа 1932 г. за хищения общественной социалистической собственности сократилось за время первой половины 1935 г. по первую половину 1936 г.: в РСФСР – в 3 раза, в УССР – в 4 раза».

Выступление Андрея Жданова, представлявшего в одном лице руководителя Ленинградской парторганизации и секретаря ЦК, началось с рассказа об изменениях в промышленности и сельском хозяйстве области. И перейдя к существу темы, он не стал призывать к разгрому врагов.

Ссылаясь на авторитет Сталина, он указал, что «всеобщее избирательное право означает усиление нашей работы по агитации и организаций масс... мы, диктатура пролетариата, трудящиеся массы нашей страны, имеем в руках все необходимые рычаги... чтобы предотвратить возможность появления в Советах врагов Конституции не административными мерами, а на основе агитации и организации масс». Жданов указал на «возможность осуществить государственное руководство обществом мерами более гибкими, а следовательно, более сильными».

Еще более откровенно стремился нейтрализовать настроения, вызванные выступлениями Любченко, Грядинского, Голодеда, Рахманова, Косиора, глава правительства Молотов. Рассуждая о смысле конституционной реформы, как развитии демократии, он практически пересказал мысль, обнародованную Сталиным в интервью Рою Говарду.

«Новая система, – подчеркнул Молотов, – послужит дальнейшему оживлению как выборов в Советы, так и всей работе Советов. Эта система не может не встряхнуть слабых, плетущихся в хвосте событий организаций и не может не ударить по обюрократившимся, по оторвавшимся от масс. С другой стороны, эта система облегчает выдвижение новых сил из передовых рабочих, из крестьян и интеллигентов, которые должны прийти на смену отсталым или обюрократившимся (курсив мой. – К. Р.) элементам».

То была та же мысль, которую Сталин высказал на предыдущем съезде, но именно она и пугала региональных руководителей. Прения, завершившиеся 1 декабря, показали, что в партийных слоях существуют две группы. Первую составляли сторонники Сталина, стремившихся к укреплению государства на основе демократизации общества и притока во властные структуры новых, свежих, грамотных людей из народных слоев.

Вторая, включавшая широкое региональное руководство, была обеспокоена предстоявшей реформой, которая ставила под угрозу сохранение собственной власти на местах. Эта группа партийных руководителей по-прежнему цеплялась за призывы борьбы с врагами и нагнетала атмосферу, требуя применения к ним репрессий.

5 декабря съезд единогласно принял постановление об утверждении проекта Конституции. Он поручал ЦИК СССР «разработать и утвердить положение о выборах, а также сроки выборов Верховного Совета Союза ССР».

Может выглядеть парадоксально, но именно эти документы, казавшиеся лишь формальным атрибутом правовой процедуры, на практике обусловили тот реальный процесс, который и стал феноменом 37-го года.

Воспользовавшись паузой, возникшей в работе съезда, Политбюро созвало пленум ЦК. Он начался здесь же в Свердловском зале Кремля в 16 часов 4 декабря. Рассмотрение первого вопроса, по замечаниям к проекту Конституции, заняло всего десять минут. Из 123 участников пленума замечания оказались лишь у троих.

Все ждали доклада Ежова, который предложили внести на рассмотрение пленума уже в момент его открытия. Доклад Ежова «О троцкистских и правых антисоветских организациях» был дебютом нового наркома внутренних дел. И аудитория ждала сенсаций.

Докладчик самокритично признал, что в период первоначального расследования дела об убийстве Кирова «доказательств прямого участия Зиновьева, Каменева, Троцкого в организации этого убийства найти не удалось...». Поворот в расследовании наступил только в ходе подготовки августовского процесса, когда следствие смогло установить факт образования в конце 1932 года «зиновьевско-троцкистского блока на условиях террора».

Действительно, все происходило почти закономерно. После признаний на суде участников августовского процесса 1936 года последовавшие аресты Пятакова, Сокольникова, Радека, Серебрякова и других членов «запасного центра » дали следствию новые материалы.

Ежов констатировал, что ранее эти люди не вызывали «прямых подозрений в том, что они могут вести... контрреволюционную работу». Лишь в ходе продолжения расследования раскрылось, что именно «запасному центру» подчинялись все региональные группы в Западной Сибири, Азово-Черноморском крае, на Урале и другие.

Поэтому новый судебный процесс, состоявшийся уже после прихода на пост наркома НКВД Ежова, прошел не в столице, а в Сибири. Он начался 19 ноября 1936 года в Новосибирске. На скамье подсудимых оказалось десять руководящих работников кемеровского рудника, и среди них оказался гражданин Германии горный инженер Э. Штиклинг, работавший на шахте «Северная». В группу, оказавшуюся на скамье подсудимых, также входили Я.И Дробине, А.А. Шестов и М.С. Строилов. Обвиняемым вменялись в вину гибель из-за отравления газом 28 декабря 1935 года двух горняков и взрыв на участке шахты «Центральная». В результате его 10 шахтеров погибли, а 14 получили тяжелые ранения.

Однако в ходе процесса вскрылись новые факты. И тогда следственное дело подсудимых, связанное с «преступной контрреволюционной деятельностью Пятакова Г.Л, Муралова Н.И. и других», заместитель прокурора СССР Г.К. Рогинский выделил в особое делопроизводство. Но сам новосибирский процесс не афишировался. В передовице «Правды», опубликованной по его результатам, успокаивающе указывалось: «троцкисты представляют численно ничтожную кучку...»

Теперь же, на пленуме, Ежов восстанавливал целостную картину. В своем пространном докладе он четко обозначил связи. Они тянулись от 1-го заместителя наркома тяжелой промышленности Г.Л. Пятакова и возглавлявших в разное время Всесоюзное объединение химической промышленности М.П. Томского и С.А. Ратайчика к директорам региональных предприятий: Кемеровского химкомбинатстроя Я.Н. Дробнису, Кемеровского химкомбината Б.О. Норкину и Горловского химкомбината Тамму.

Вторая связь проходила от Ратайчика. Через начальника отдела азотной промышленности Г.Е. Пушкина она шла к руководителям этой отрасли. В частности, к директору Горловского азотно-тукового комбината Уланову. Подобным образом, указывал нарком, была организована «преступная группа» в составе начальников железных дорог – Князева, Буянского, Шемергорна и других, которую возглавлял заместитель наркома путей сообщения Я.А. Лившиц.

Вот это звучало уже как сенсация. Нарком подчеркнул, что в начале 1936 года троцкисты и зиновьевцы «активизировали свою работу». И сообщил, что за три месяца, с сентября по ноябрь, органы НКВД на Украине арестовали свыше 400 человек, в Ленинградской области – свыше 400, в Грузии – свыше 300, в Азовском крае – свыше 200, в Западно-Сибирском – 120, в Свердловской области – свыше 100.

Доклад наркома продолжался два часа. Выступивший сразу после него Бухарин, фамилия которого тоже была упомянута в докладе, безоговорочно поддержал Ежова. Он заявил: «Я абсолютно, на сто процентов, считаю правильным и необходимым уничтожить всех этих террористов и диверсантов...». Но основную часть выступления он посвятил самооправданию. Ему было от чего отмываться. Практически ему и Рыкову были предъявлены обвинения. Однако в своем покаянии он упорно не хотел перешагнуть рубеж двадцатых годов.

Бухарин пояснял: «Я никогда не отрицал, что в 1928-1929 гг. я вел оппозиционную борьбу против партии... Я в 1928-1929 гг. нагрешил очень против партии... Хвосты тянутся до сих пор. Часть людей, которые шли со мной (имеются в виду члены так называемой бухаринской школы. – К. Р.), эволюционировали бог знает куда... Ну, я действительно в 1928-1929 гг. против партии грешил, когда я сделал свое заявление. Последнее из моих заявлений было заявление по поводу «организованного капитализма» зимой 1930 г.».

Он открещивался от обвинений, прозвучавших в его адрес еще в августе на процессе «антисоветского объединенного центра». Однако, кроме общих заверений, в свое оправдание он привел лишь один аргумент своей невиновности. Публикацию заявления Прокуратуры, в которой говорилось, что «следствием не установлено юридических данных для привлечения Н.И. Бухарина и А.И. Рыкова к судебной ответственности». Завершил свое выступление Бухарин признанием в любви: «Я не говорю, что я страшно любил Сталина в 1928 году. А сейчас я говорю: люблю всей душой!»

Подобным же образом построил свое выступление Рыков. Солидаризировавшись с обвинениями в адрес троцкистов, он заявил: «все обвинения против меня с начала и до конца – ложь». И просил о проведении объективного расследования. Эти объяснения не убедили присутствующих, но тон обсуждению был задан. И уничтожающе клеймить врагов начал уже первый выступающий – Роберт Эйхе.

«Факты, – заявил он, – вскрытые следствием, обнаружили звериное лицо троцкистов перед всем миром... Старые буржуазные специалисты... не шли на такие подлые факты, на такие подлые преступления, на которые троцкисты толкали вредителей, – факты, которые мы вскрыли в Кемерове... Да какого черта, товарищи, отправлять этих людей в ссылку? Их нужно расстреливать! Товарищ Сталин, мы поступаем слишком мягко!»

Поднявшийся на трибуну вслед за Эйхе Молотов сумел остудить страсти и перевести обсуждение в более спокойную плоскость. Председатель Совнаркома указал: «Из всего того, что здесь говорили Бухарин и Рыков, по-моему, правильно только одно: надо дело расследовать, и самым внимательным образом».

Молотов избегал эмоций. Подтвердив, что Политбюро после заявлений Зиновьева на суде не спешило с арестом подозреваемых, он опирался только на здравые соображения и логику. Он пояснял: «Почему мы должны были слушать обвинение на процессе в августе и еще оставлять Бухарина в редакции «Известий», а Рыкова в Наркомате связи? Не хотелось запачкать членов нашего Центрального комитета, вчерашних товарищей. Только бы не запачкать, только было бы поменьше обвиняемых».

При этом Молотов раскрыл позицию руководства и в отношении самих Зиновьева и Каменева: «Вы, товарищи, знаете, что по убийству Кирова все нити объективно политически были у нас в руках. Показывали, что Зиновьев и Каменев вели это дело. А мы, проводя процесс один за другим, не решались их обвинить. Мы обвиняли их в том, в чем они сами признались... Мы были сверхосторожны – только бы поменьше было людей, причастных к этому террору, диверсии и так далее».

Фактически это выглядело как признание, что ни в интересы правительства, ни в интересы Сталина не входили намерения искусственно плодить количество политических противников. Пусть даже таких аморфных, какими казались новые «левые» и «правые».

Действительно, какой смысл мог быть в намерении раздувать число противников власти? В политическом аспекте это вообще могло поставить под сомнение правильность линии руководства, как в глазах мировой, так и внутренней общественности. Открывать в момент начала конституционной реформы «охоту на ведьм» логически не могло входить в планы Сталина и его ближайшего окружения.

Продолжавшееся более шести часов, заседание прервалось лишь к одиннадцати вечера. И его перенесли на 7 декабря. Выступление Сталина в день завершения пленума не публиковалось в печати. Но резолюция по этому вопросу гласила: «Принять предложение т. Сталина считать вопрос о Рыкове и Бухарине незаконченным. Продолжить дальнейшую проверку и отложить дело решением до следующего пленума ЦК».

Что стояло за такой позицией? Лишь то, что Сталин не спешил с выводами. Он не хотел портить бочку меда ложкой дегтя. Взяв курс на демократизацию, Сталин и его окружение упорно отказывалось принимать на вооружение метод репрессий. Метод отсечения голов, который упорно и агрессивно навязывало Политбюро руководство с мест, не вписывался в планы политики либерализации. Наоборот, он затруднял ее.

Однако независимо от намерений Сталина над лидерами правых уже собирались тучи. Пожалуй, острее всего это чувствовал присутствовавший на Чрезвычайном съезде Советов СССР и еще не снявший мундир генерального комиссара государственной безопасности нарком Ягода. На допросе 13 мая 1937 года Ягода показал: «После моего приезда из отпуска я почти никого из моих людей, оставшихся в аппарате НКВД, по соображениям конспирации не встречал и с ними не беседовал.

Вопрос: Вы говорите, что почти никого не видели. Что это значит?

...Ягода: Видел и имел короткую беседу с Молчановым, после того как узнал, что он снят с работы в СПО и уезжает в Белоруссию. Это было в последние дни работы Чрезвычайного съезда Советов в начале декабря 1936 года. Я встретился с Молчановым в кулуарах съезда и там говорил с ним.

Вопрос: О чем вы беседовали с Молчановым?

Ягода: Снятие Молчанова меня сильно встревожило. Как раз по линии СПО легче всего было добраться до нитей моего заговора, и мне было совершенно ясно, что первой жертвой будет Молчанов, что он будет арестован. Поэтому я счел необходимым предупредить его, чтобы он на следствии не сдавался. Я прямо сказал ему: «Не говори ничего. Не все потеряно, я вас выручу».

Однако, как признал Ягода, это обещание, данное им соучастнику заговора «для придания бодрости», уже было невыполнимым.

Конечно, в то предвоенное время Сталина не могло не тревожить общее состояние партии, но не по политической причине. Проблема состояла в ином. К этому времени основная масса ее членов на 90 процентов состояла из людей, имевших крестьянское происхождение. Это были преимущественно малограмотные люди.

В докладной, представленной Сталину Маленковым в середине февраля 1937 года, отмечалось, что среди секретарей обкомов низшее образование имеют 70 процентов, а среди секретарей райкомов и того больше - 80 процентов. Конечно, Сталин прекрасно понимал, что кадровую проблему нельзя решить в одночасье, путем обычной ротации негодных людей.

Существовала и еще одна негативная черта. Выросший из участников Гражданской войны и коллективизации, слой секретарей всех уровней и членов комитетов, от районных и городских до ЦК национальных компартий, откровенно тяготел к перерождению в бюрократическую общественную прослойку.

Политически олицетворяя партию, составлявшие этот слой люди стремились любыми путями сохранить свое властное положение. Часто они выражали не интересы страны, а интересы групповых кланов, представлявших собой слияние бюрократов и «болтающих политиков». Агрессивных в своих устремлениях и целях.

О наличии таких опасных симптомов свидетельствовала атмосфера на местах. Губкомы все чаще превращались в арену столкновений. Обуреваемые неуемной жаждой власти сторонники и противники местных группировок занимались сведением личных счетов, междуусобным шельмованием друг друга.

Сталину по-прежнему не хватало грамотных толковых специалистов. Людей, способных профессионально и компетентно решать вопросы реконструкции народного хозяйства. В свежих кадрах нуждались промышленность и сельское хозяйство, развивавшиеся отрасли науки и армия. Выход из критической ситуации он видел в привлечении к управлению государством нового общественного слоя из молодежи, получившей образование в годы Советской власти.

Но то, что уже с начала января 1937 года Политбюро произвело ряд перестановок в крупных партийных организациях, было обычной рутиной партийной жизни. С традиционным объявлением выговоров за неудовлетворительную организационную, кадровую и хозяйственную работу.

Сталин откровенно не спешил разбрасываться даже такими кадрами. Их катастрофически не хватало, и порой смещения носили чисто воспитательный характер. Так сняли с поста за развал работы, постановлением ЦК от 2 января одного из «героев коллективизации» секретаря Азово-Черноморского края Шеболдаева. Но сразу же он был рекомендован первым секретарем Курского обкома партии. Вместо смещенного тоже «за неудовлетворительное руководство хозяйством области» Иванова.

И все-таки в этот период подготовки ко всеобщим выборам в стране складывалась противоречивая, почти революционная ситуация. С одной стороны, на местах происходило столкновение групповых интересов аппаратчиков. С другой, – вдохновленные лозунгами о народовластии, «низы» критиковали руководителей региональных аппаратов.

То была критика местной правящей верхушки, которая, придерживаясь традиционных «клановых» принципов, оберегала своих людей. Преследуя конкурентов, она отторгала силы, стремящиеся разрушить единение их групповой солидарности. В этих сложных условиях руководство партией пыталось выдержать золотую середйну, но жизнь выдвигала свои требования, и 13 января Политбюро приняло решение «О неудовлетворительном партийном руководстве Киевского обкома».

Еще в ноябре 1936 года Центральный Комитет ВКП(б) пересмотрел решение Киевского обкома партии, возглавляемого П.П. Постышевым, в отношении члена партии Николаенко. Эта женщина по решению Киевского обкома была исключена из партии за то, что она писала жалобы на работников его аппарата. В этих жалобах не было «политики», она обвиняла руководство в круговой поруке, семейственности и необоснованных исключениях из партии ряда коммунистов. ЦК ВКП(б) восстановил Николаенко в партии и указал на «привившиеся на Украине и, в частности, в Киеве непартийные нравы в подборе работников».

Но это постановление не давало резких политических оценок. Меры наказания по отношению к проштрафившимся были почти условными. Первому секретарю ЦК КП(б) Украины Косиору лишь «указали» на недостатки. И хотя 16 января 1937 года Постышев был освобожден от обязанностей секретаря Киевского обкома, он был оставлен вторым секретарем КП(б)У и кандидатом в члены Политбюро.

Между тем ситуация получила огласку: 8 февраля «Правда» опубликовала материалы с критикой положения в партийных организациях Киевской области». Одновременно газета критиковала руководство Азовско-Черноморской области, которую до конца года возглавлял Шеболдаев, и Курской области, которую Шеболдаев возглавлял с начала года. Дело приняло принципиальный оборот. И 8 марта Постышева освободили от работы на Украине. Но и теперь он не лишился полного доверия ЦК. 14-го числа его перевели первым секретарем Куйбышевского обкома. То есть ЦК поменял «шило на мыло».

Конечно, то, что власти на местах порой доходили до откровенного произвола, вызывавшего возмущение широких слоев населения, не зависело от ЦК. Но естественно и то, что московскоеруководство не могло мириться с проявлениями волюнтаризма и вседозволенности. 25 января неожиданно был смещен с поста первого секретаря ЦК КП(б) Белоруссии Н.Ф. Гикало. Его перевели 1-м секретарем Харьковского обкома.

Причина выяснилась почти через месяц, когда 22 февраля Центральный комитет принял постановление «О положении в Лепельском районе БССР». В нем отмечалось, что местные власти, с молчаливого согласия Минска, осуществили «незаконную конфискацию имущества у крестьян, как колхозников, так и единоличников, произведенную под видом взыскания недоимок по денежным налогам и натуральным поставкам».

За нарушение социалистических законов пятерых сотрудников Лепельского райисполкома и его председателя Семашко отдали под суд. Постановлением был объявлен выговор наркому финансов СССР Г. Гринько и «указано», теперь уже бывшему первому секретарю компартии Белоруссии, Н.Ф. Гикало. Фактически все эти меры были направлены на прекращение произвола в отношении рядовых коммунистов и колхозников. Сталина не могло не тревожить проявление этих опасных симптомов. Его настораживали левацкие игры партбюрократов, но в это время он старался разрешить проблемы мягкими средствами.

Однако, вне зависимости от его намерений, тучи уже собирались и над головами партчиновников, и государственной бюрократии, чтобы разразиться очищающей грозой лета 37-го года. Ситуация получила дополнительный импульс, когда 28 января 1937 года в Москве начался судебный процесс по делу «параллельного антисоветского троцкистского центра». Уже на следующий день ЦИК СССР перевел в запас генерального комиссара госбезопасности Ягоду, назначив на эту должность Ежова.

На процессе предстала группа руководителей народного хозяйства различных регионов страны, арестованных осенью минувшего года. Обвиняемых насчитывалось 19 человек. В их числе оказались: Пятаков, Радек, Сокольников, Серебряков, Муралов, Лифшиц, Бугуславский, Норкин, Карцев, Дробнис, Шестов. Но, пожалуй, «героем» процесса стал Карл Радек (Собельсон). Человек не без журналистского таланта, в ходе слушания дела он ярко и хронологически последовательно рассказал о деятельности, планах и целях центра, руководимого Троцким.

Перед арестом Радек занимал должность заведующего бюро международной информации ЦК ВКП(б), Георгий (Юрий) Пятаков – первого заместителя наркома тяжелой промышленности. Еще один из участников процесса, Григорий Сокольников (Гирш Янкелевич Бриллиант) в 1933-1934 годах был заместителем наркома иностранных дел. С мая 1935 года он работал первым заместителем наркома лесной промышленности, а к моменту ареста стал заместителем начальника Центрального управления шоссейных дорог и автотранспорта НКВД СССР.

Значимые посты занимали до ареста и другие участники процесса. Начальником Сибмашстроя в Новосибирске работал Бугуславский. С.А. Ратайчик являлся начальником, а И.И. Граше – старшим экономистом Главхимпрома. Главным инженером строительства Рионского азотно-тукового комбината был Г.Е. Пушин. В Западной Сибири работали заместитель начальника Кемеровского химкомбината Дробнис и инженер Б.О. Норкин; в Кузбассе в угольной промышленности занимал пост А.А. Шестов. Я.А. Лифшиц являлся заместителем наркома путей сообщения, И.Л. Князев – заместителем начальника центрального управления движения НКПС, а И.Д. Турока – заместителем начальника Свердловской железной дороги.

Процесс был открытым, и заседания суда проходили в помещении, вмещавшем до 350 присутствовавших, в числе которых были иностранные и советские журналисты. Л. Фейхтвангер пишет: «Судьи, прокурор, обвиняемые, защитники, эксперты сидели на невысокой эстраде, к которой вели ступеньки. Ничто не разделяло суд от сидящих в зале. Не было также ничего, что походило бы на скамью подсудимых; барьер, отделявший подсудимых, напоминал скорее обрамление ложи. Сами обвиняемые представляли собой холеных, хорошо одетых мужчин с медленными, непринужденными манерами. Они пили чай, из карманов у них торчали газеты, и они часто посматривали на публику.

По общему виду это походило больше на дискуссию, чем на уголовный процесс, дискуссию, которую ведут в тоне беседы образованные люди, старающиеся выяснить правду и установить, что именно произошло и почему произошло. Создавалось впечатление, будто обвиняемые, прокурор и судьи увлечены одинаковым, я чуть было не сказал спортивным, интересом выяснить с максимальной точностью все происшедшее.

Если бы этот суд поручили инсценировать режиссеру, то ему, вероятно, понадобилось бы немало лет и немало репетиций, чтобы добиться от обвиняемых такой сыгранности: так добросовестно и старательно не пропускали они ни малейшей неточности друг у друга, и их взволнованность проявлялась с такой сдержанностью».

Заметки австрийского писателя были впечатлениями по свежим следам. «Невероятной, – продолжает Фейхтвангер, – жуткой казались деловитость, обнаженность, с которой эти люди непосредственно перед своей почти верной смертью рассказывали о своих действиях и давали объяснения своим преступлениям...

Признавались они все, но каждый на свой собственный манер: один с циничной интонацией, другой молодцевато, как солдат, третий внутренне сопротивляясь, прибегая к уверткам, четвертый – как раскаивающийся ученик, пятый – поучая. Но тон, выражения лица, жесты у всех были правдивы.

Я никогда не забуду, как Георгий Пятаков, господин среднего роста, средних лет, с небольшой лысиной, с рыжеватой, старомодной, трясущейся острой бородой, стоял перед микрофоном и как он говорил – будто читал лекцию. Спокойно и старательно он повествовал о том, как он вредил во вверенной ему промышленности.

Он объяснял, указывал вытянутым пальцем, напоминая преподавателя высшей школы, историка, выступавшего с докладом о жизни и деяниях давно умершего человека по имени Пятаков, стремящегося разъяснить все обстоятельства до малейших подробностей...

Писателя Карла Радека я тоже вряд ли когда-нибудь забуду. Я не забуду ни как он там сидел в своем коричневом пиджаке, ни его безобразное худое лицо, обрамленное каштановой старомодной бородой, ни как он поглядывал на публику, большая часть которой была ему знакома, или на других обвиняемых, часто усмехаясь, очень хладнокровный, зачастую намеренно иронический, ни как он при входе клал тому или другому из обвиняемых на плечо руку... ни как он, выступая, немного позировал, слегка посмеиваясь над остальными обвиняемыми, показывая свое превосходство актера – надменный, скептический, ловкий, литературно образованный. Внезапно оттолкнув Пятакова от микрофона, он встал сам на его место. То он ударял газетой о барьер, то брал стакан чая, бросал в него кружок лимона, помешивал ложечкой и, рассказывая о чудовищных делах, пил чай мелкими глотками.

...Незабываем еще тот еврейский сапожник с бородой раввина – Дробнис... путаясь и запинаясь, стремясь как-нибудь вывернуться, будучи вынужденным признаться в том, что взрывы, им организованные, причинили не только материальные убытки, но повлекли за собой, как он этого и добивался, гибель рабочих».

Потрясающее впечатление на писателя «произвел также инженер Норкин, который в своем последнем слове проклял Троцкого, выкрикнув ему свое «клокочущее презрение и ненависть». Бледный от волнения, он должен был после этого покинуть зал, так как ему сделалось дурно. Впрочем, за все время процесса это был первый случай, когда кто-либо закричал; все – судьи, прокурор, обвиняемые – говорили все время спокойно, без пафоса, не повышая голоса».

Рассуждая о причинах, приведших обвиняемых на скамью подсудимых, Фейхтвангер отмечает, что «большинство из этих обвиняемых были в первую очередь конспираторами, революционерами, бунтовщиками и сторонниками переворота – в этом было их призвание... К тому же они верили в Троцкого... не следует забывать о личной заинтересованности обвиняемых в перевороте. Ни честолюбие, ни жажда власти у этих людей не были удовлетворены.

Они занимали высокие должности, но никто из них не занимал ни одного из тех высших постов, на которые, по их мнению, они имели право; никто из них, например, не входил в состав «Политического Бюро»... Они были в некотором смысле разжалованы, и «никто не может быть опаснее офицера, с которого сорвали погоны», говорит Радек, которому это должно быть хорошо известно».

Почему обвиняемые на этом и других процессах так откровенно и подробно делали признания? Объяснения.этому наиболее сжато сформулировал Муралов. Он восемь месяцев отрицал свою вину, но, когда другие подследственные стали давать следствию подробную информацию, 5 декабря он тоже сознался.

Муралов признался на процессе: «Хотя я и не считал директиву Троцкого о терроре и вредительстве правильной, все же мне казалось морально недопустимым изменить ему. Но, наконец, когда от него стали отходить остальные – одни честно, другие не честно – я сказал себе... должен ли я оставаться таким святым? Для меня это было решающим, и я сказал: ладно, иду и показываю всю правду».

Во время судебного разбирательства тема вредительства и намерения по физическому устранению руководителей Советского государства не стали сенсацией. Не являлось особенностью дела и то, что, как и на предыдущем процессе террористов 1936 года, подавляющее большинство обвиняемых составляли люди еврейской нации.

И все-таки новое в намерениях заговорщиков прозвучало. Это выразилось в оглашении фактов о том, что планы Троцкого были обусловлены приходом в Германии к власти Гитлера. Горевший незатухающей, патологической ненавистью к Сталину, он строил свои замыслы, исходя из вновь открывшихся перспектив. В Гитлере Троцкий видел союзника, способного принести ему власть. На это он стал ориентировать своих приверженцев, призывая их, в случае войны, занять пораженческую позицию.

На вечернем заседании 23 января 1937 года, при допросе Пятакова государственным обвинителем А.Я. Вышинским, Пятаков говорил: «Помню, в этой директиве Троцкий говорил, что без необходимой поддержки со стороны иностранных государств правительство блока не может ни прийти к власти, ни удержаться у власти.

Поэтому речь идет о необходимости соответствующего предварительного соглашения с наиболее агрессивными иностранными государствами, такими, какими являются Германия и Япония, и что им, Троцким, со своей стороны соответствующие шаги уже предприняты...»

Пятаков рассказывал составу суда: «Примерно к концу 1935 года Радек получил обстоятельное письмо - инструкцию от Троцкого. Троцкий в этой директиве поставил два варианта о возможности нашего прихода к власти. Первый вариант – это возможность прихода до войны и второй вариант – во время войны.

Первый вариант Троцкий представлял в результате, как он говорил, концентрированного террористического удара. Он имел ввиду одновременное совершение террористических актов против ряда руководителей ВКП(б) и Советского государства и, конечно, в первую очередь против Сталина и ближайших его помощников.

Второй вариант, который был с точки зрения Троцкого более вероятным, – это военное поражение. Так как воина по его словам, неизбежна, и притом в самое ближайшее время, война прежде всего с Германией, а возможно, и с Японией, следовательно, речь идет о том, чтобы путем соответствующего соглашения с правительствами этих стран добиться благоприятного отношения к приходу блока к власти, а значит, рядом уступок этим странам на заранее договоренных условиях получить соответствующую поддержку, чтобы удержаться у власти.

Но так как здесь был очень остро поставлен вопрос о пораженчестве, о военном вредительстве, о нанесении чувствительных ударов в тылу и в армии во время воины, то у Радека и у меня это вызвало большое беспокойство.

Нам казалось, что такая ставка Троцкого на неизбежность поражения объясняется в значительной мере его оторванностью и незнанием конкретных условии, незнанием того, что собою представляет Красная Армия, и что у него поэтому такие иллюзии. Это привело меня и Радека к необходимости попытаться встретиться с Троцким».

Государственный обвинитель заострил внимание подсудимого на датах поступления писем-директив Троцкого. И Радек пояснил: «Одно письмо – в апреле 1934 года, второе – в декабре 1935 года...

В первом письме, по существу, речь шла об ускорении войны, как желательном условии прихода к власти троцкистов. Второе же письмо разрабатывало эти так называемые два варианта: прихода к власти во время мира и прихода к власти в случае войны.

В первом письме социальные последствия тех уступок, которые Троцкий предлагал, не излагались. Если идти на сделку с Германией и Японией, то, конечно, для прекрасных глаз Троцкого никакая сделка не совершится... Во втором письме речь шла о той социально-экономической политике, которую Троцкий считал необходимой составной частью такой сделки по приходе к власти троцкистов.

Вышинский: В чем это заключалось?

Радек: ...Речь шла о передаче в форме концессий значительных экономических объектов и немцам, и японцам, об обязательных поставках Германии сырья, продовольствия, жиров по ценам ниже мировых.

...Вокруг немецко-японских концессионеров сосредотачиваются интересы частного капитала в России. Кроме того, вся эта политика была связана с программой восстановления индивидуального сектора, если не во всем сельском хозяйстве, то в значительной его части.

...Вышинский: В этом втором письме, которое было названо развернутой программой пораженчества, было ли что-нибудь об условиях, которым должна удовлетворить пришедшая к власти группа параллельного центра в пользу иностранных государств?

...Радек: Если мириться с немцами, надо идти в той или другой форме на их удовлетворение, на их экспансию.

Вышинский: Отдать Украину?

Радек: Когда мы читали письмо, то мы не имели сомнения в этом. Как это будет называться – гетманской Украиной или иначе, – дело идет об удовлетворении германской экспансии на Украине. Что касается Японии, то Троцкий говорил об уступке Приамурья и Приморья».

Очевидно, что в этих намерениях Троцкого не было ни блеска творческой мысли, ни грандиозности планов оппозиционного «вождя», ни политической прозорливости. В них был лишь частный торгашеский расчет.

На следующий день при допросе Радека Генеральный прокурор вернулся к директивам Троцкого.

Вышинский: Вы сказали, что было второе письмо – в декабре 1935 года. Расскажите о нем.

Радек: Если до этого времени Троцкий там, а мы здесь, в Москве, говорили об экономическом отступлении на базе Советского государства, то в этом письме намечался коренной переворот. Ибо, во-первых, Троцкий считал, что результатом поражения явится неизбежность территориальных уступок, и называл определенно Украину. Во-вторых, дело шло о разделе СССР.

В-третьих, с точки зрения экономической он предвидел следующие последствия поражения: отдача не только в концессию важных для империалистических государств объектов промышленности, но и передача, продажа в частную собственность капиталистическим элементам важных экономических объектов, которые они наметят. Троцкий предвидел облигационные займы, т.е. допущение иностранного капитала к эксплуатации тех заводов, которые формально останутся в руках Советского государства.

В области аграрной политики он совершенно ясно ставил вопрос о том, что колхозы надо будет распустить, и выдвигал мысль о предоставлении тракторов и других сложных с.-х. машин единоличникам для возрождения нового кулацкого строя. Наконец, совершенно открыто ставил вопрос о возрождении частного капитала в городе. Ясно, что речь шла о реставрации капитализма.

В области политической новой в этом письме была постановка вопроса о власти. В письме Троцкий сказал: ни о какой демократии речи быть не может. Рабочий класс прожил 18 лет революции, и у него аппетит громадный, а этого рабочего надо будет вернуть частью на частные фабрики, частью на государственные фабрики, которые будут находиться в состоянии тяжелой конкуренции с иностранным капиталом.

Значит – будет крутое ухудшение положения рабочего класса. В деревне возобновится борьба бедноты и середняка против кулачества. И тогда, чтобы удержаться, нужна крепкая власть, независимо от того, какими формами это будет прикрыто...

Было еще одно очень важное в этой директиве, а именно – формулировка, что неизбежно выравнивание социального строя в СССР с фашистскими странами-победительницами, если мы вообще хотим удержаться...»

Если вдуматься в глубинный смысл этих планов Троцкого и принять во внимание те силы, на которые он опирался, то по существу речь идет не только о реставрации капитализма в России. Основным смыслом этого плана являлось создание тоталитарного фашистского государства, в котором главенствующее положение должны были занять его сторонники – евреи.

Это может выглядеть парадоксально. Под гипнотическим воздействием впечатления о событиях и исходе Второй мировой войны в исторической литературе укоренилось убеждение, будто бы уже после прихода к власти Гитлер сразу воспринимался как человеконенавистник и юдофоб. Но такая точка зрения ошибочна. В первые пять лет пребывания Гитлера во главе Германии еще ничего не говорило о его действительных планах.

Единственное, что было очевидно уже при назначении его канцлером, это то, что он не терпит коммунистов, поддерживающих связь с просталински ориентированным Коминтерном. Поэтому национал-социалистская партия не воспринималась лидерами Европы как исчадие зла. Лишь Сталин называл сторонников Гитлера фашистами. Но, поскольку все антисоветские силы видели в Гитлере противника вождя Советского Союза, то одновременно они рассматривали его как потенциального союзника в борьбе против сталинского большевизма.

Поэтому возражения, будто бы юдофоб Гитлер не мог пойти на сделку с евреем Троцким, несостоятельны. Обpaтим внимание, что Троцкий уехал из Норвегии в Мексику в 1937 году. Лишь после того, как в СССР был разоблачен заговор военных, возглавляемый Тухачевским, и началась чистка верхних эшелонов армии и государства. Лишь тогда рухнул план Троцкого на реставрацию в союзе с Гитлером в СССР капитализма. Тогда дальнейшее пребывание Троцкого в Европе утратило практический смысл.

Повторим: в 1935 году еще ничто не говорило о намерениях Гитлера по физическому уничтожению евреев, но этого не было и позже. Совершенно не склонный к оправданию Гитлера, англичанин А. Буллок пишет: «Для евреев... 1936-1937 гг. явились самыми тихими и спокойными на протяжении всей истории существования третьего рейха. Именно тогда некоторые из ранее эмигрировавших евреев отважились возвратиться на родину». То есть речь идет как раз о том периоде времени, в течение которого антисталинские силы могли рассчитывать на переворот внутри СССР. Случайно ли это?

Не менее примечательно и то, что поворот Гитлера в отношении к евреям начался лишь 13 марта 1938 года. В день, когда в Москве завершился последний судебный процесс по делу о «троцкистском правоцентристском блоке». Теперь Гитлер мог сделать окончательный вывод: надежд на захват власти в России еврейской оппозиции больше не существует. Дальнейший розыгрыш еврейской карты утратил смысл. С евреями можно было уже не церемониться, они уже ничего не могли изменить в СССР.

В этот день 8-я немецкая армия вошла в Австрию, в которой насчитывалось 300 000 евреев. Правда, и теперь давление на израильскую общину выглядело лишь как сделка: "жизнь или кошелек". Сорока пяти тысячам из них пришлось заплатить за возможность выехать из страны. Но ясно обозначилась политика Гитлера в еврейском вопросе лишь год спустя, после «хрустальной ночи» в Берлине, когда действительно началось планомерное преследование евреев.

Впрочем, о намерениях Троцкого существует еще одно яркое свидетельство участника событий того времени. На процессе троцкистского центра Радек продолжал: «Третье условие было самым новым для нас – поставить на место Советской власти то, что он называл бонапартистской властью. А для нас было ясно, что это есть фашизм без собственного финансового капитала, служащий чужому финансовому капиталу.

...Вышинский: Четвертое условие?

Радек: Четвертое – раздел страны. Германии намечено отдать Украину; Приморье и Приамурье – Японии.

... Вышинский: А насчет оборонной промышленности не говорилось?

Радек: Говорилось специально. Диверсионная деятельность троцкистов в военной промышленности должна быть согласована с теми партнерами, с которыми удастся заключить соглашение, т. е. со штабами иностранных государств».

Однако эти планы Троцкого смущали даже его сторонников; видимо, им недоставало той наглости, о которой впоследствии, при разграблении СССР, говорил Чубайс. Поэтому они решили искать возможность личной встречи с Троцким. На процессе Пятаков рассказывал, что в декабре 1936 года он выехал в служебную командировку в Берлин. В первой половине декабря в парке Тиргартен он встретился с доверенным лицом Троцкого, представленным ему Бухарцевым.

На следующий день к московскому гостю явился посланец, предъявивший записку. В ней рукой Троцкого было написано: «Ю.Л., подателю этой записки можно «вполне» доверять». Слово вполне было подчеркнуто. Явившегося на следующее утро на аэродром Темпельгоф Пятакова перед входом встретил тот же человек. Он показал приготовленный немецкий паспорт и выполнил сам все таможенные формальности.

Дальше летели вместе. Около трех часов дня самолет приземлился в Осло. Здесь прилетевших ждала машина; через 30 минут она остановилась у домика, расположившегося в дачной местности. Помещения, в которых произошла встреча, были «неплохо обставлены».

Пятаков не виделся с Троцким с 1928 года. Во время беседы Троцкий был возбужден. Пятаков рассказывал, что он прерывал собеседника, бросая «всякие ехидные словечки и реплики насчет примиренчества... вроде: «Живете по старинке»... проявляя признаки недовольства. Когда дело дошло до вредительства, он разразился целой филиппикой, бросал колкости вроде того, что «не можете оторваться от сталинской пуповины, вы принимаете сталинское строительство за социалистическое».

Беседа продолжалась два часа. Троцкий резко настаивал на необходимости продолжения вредительства. Он сказал Пятакову, что «вредительский метод является не просто одним из острых приемов борьбы, которые можно было бы применять, а можно было бы не применять, а это совершенно неизбежная вещь, вытекающая из самой сущности его (Троцкого) позиции.

Речь идет о том, какую позицию троцкистские кадры должны занять: будут ли они связывать свою судьбу с судьбой сталинского государства или будут противостоять и организовываться... для свержения правительства, подготавливая приход к власти другого правительства – троцкистского правительства?

Речь идет в полном смысле этого слова о государственном перевороте со всеми вытекающими из этого последствиями и в области тактики, и в области приемов борьбы…».

По многим публикациям кочует байка, будто бы эта встреча Пятакова с Троцким не могла состояться. Поскольку, мол, какая-то норвежская газета поместила заметку, в которой говорилось, будто бы персонал аэродрома, на который прилетел Пятаков, сообщил, что никакие иностранные самолеты в это время там не приземлялись.

«О, святая простота!» Разве Пятаков говорил, что он прилетел в Осло на немецком самолете? Да и мало ли что мог сообщить безвестный «персонал»? Это абсолютно ничего не доказывает, кроме того, что еще существуют люди, которые верят газетам... Но поставим вопрос иначе: а была ли такая публикация вообще?

Впрочем, для лидеров центра не было проблем для встречи с Троцким. Проводя допрос Радека, прокурор вернулся к этой поездке.

«Вышинский: Пятаков говорил вам о своей поездке в Осло?

Радек: Поездка Пятакова была результатом нашего совещания. Мы пришли к выводу, что я должен использовать лежащее у меня троекратное приглашение для поездки в Осло с докладом студенчеству. Если бы Пятаков не имел командировки, я, имея это разрешение, поехал бы с этим докладом в Осло, чтобы, безусловно, повидать Троцкого.

Вышинский: Так что? Намечалась ваша поездка за границу?

Радек: Или моя, или Пятакова. Мы решили для себя, что за директиву Троцкого мы не можем брать на себя ответственность. Мы не можем вести вслепую людей. Мы решили созвать совещание. Пятаков поехал к Троцкому.

Я не знаю, почему Пятаков не говорил здесь об этом, хотя это, пожалуй, было самое существенное в его разговоре с Троцким, когда Троцкий сказал, что совещание есть провал или раскол. Пятаков вернулся и рассказал о своем разговоре. Тогда мы решили, что мы созовем совещание несмотря на запрет Троцкого. И это был момент, который для нас всех внутренне означал: пришли к барьеру.

...Вышинский: Какой вывод?

Радек: Поэтому вывод: реставрация капитализма в обстановке 1935 года. Просто – «за здорово живешь», для прекрасных глаз Троцкого – страна должна возвращаться к капитализму. Когда я это читал, я ощущал это как дом сумасшедших. И наконец, немаловажный факт: раньше стоял вопрос так, что мы деремся за власть потому, что мы убеждены, что сможем что-то обеспечить стране. Теперь мы должны драться за то, чтобы здесь господствовал иностранный капитал, который нас приберет к рукам раньше, чем даст нам власть.

Что означала директива о согласовании вредительства с иностранными кругами? Эта директива означала для меня совершенно простую вещь, понятную для меня как для политического организатора, что в нашу организацию вклинивается резентура иностранных держав, организация становится прямой экспозитурой иностранных разведок. Мы перестали быть в малейшей мере хозяевами своих шагов.

Вышинский: Что вы решили?

Радек: Первый ход – это было идти в ЦК партии сделать заявление, назвать всех лиц. Я на это не пошел. Не пошел я в ГПУ, за мной пришло ГПУ.

Вышинский: Ответ красноречивый.

Радек: Ответ грустный».

Когда советским людям в 60-е годы хрущевцы-ревизионисты говорили, что на процессах 30-х годов оппозиционеры делали признания о планах восстановлении капитализма в СССР, о разделе страны – то это воспринималось как «чудовищная нелепость» и примитивный абсурд. Как свидетельство о произволе следователей, заставивших допрашиваемых дать подобные идиотские показания.

Даже «твердокаменный», но постаревший Молотов значительно позже говорил писателю Феликсу Чуеву: «Я думаю, что и в этом есть искусственность и преувеличение. Я не допускаю, чтобы Рыков согласился, Бухарин согласился на то, даже Троцкий – отдать Дальний Восток, и Украину и чуть ли не Кавказ, – я это исключаю, но какие-то разговоры вокруг этого велись...»

Ирония истории в том, отмечают А. Колпакиди и Е Прудникова, что «ВСЕ ЭТО СОВЕРШИЛОСЬ. Не Бухарин, не Радек, не Пятаков – другие члены ЦК, секретари обкомов, президенты и премьер-министры реализовали этот план до самых мельчайших деталей». И осознание случившегося заставляет иными глазами взглянуть на репрессии вообще и на события 30-х годов в частности.

После вынесения 29 января 1937 года приговора Радек, Сокольников, Арнольд получили 10 лет тюремного заключения, Строилов – 8 лет, остальных ждал расстрел. Пресса вяло комментировала это событие. И только услужливый Хрущев – первый секретарь МГК и МК ВКП(б) – организовал 31 января в Москве очередной грандиозный митинг, на котором выступил с яростной речью, одобряя смертные приговоры.

Конечно, происходившее требовало оценки, и за сутки до завершения процесса Политбюро приняло решение о созыве очередного пленума ЦК. Однако из-за неожиданной смерти Орджоникидзе пленум перенесли на 23 февраля. В отношении самоубийства наркома тяжелой промышленности и старейшего члена ЦК существует много инсинуаций.

После ареста заместителя наркома Г. Пятакова еще осенью 1936 года арестовали и Пачулия Орджоникидзе. Утверждают, что он дал показания против своего брата – Г.К. Орджоникидзе. Говорят также, что показания против близкого соратника Сталина, 50-летний юбилей которого незадолго до этого был широко отпразднован в стране, дали и другие работники наркомата.

Вместе с тем очевидно, что после убийства Кирова Орджоникидзе оставался одним из самых близких к Сталину людей. В основе их взаимоотношений лежала дружба, возникшая еще в годы совместной подпольной работы на Кавказе. Сталин защищал в свое время Орджоникидзе от незаслуженной критики Ленина, добившись его восстановления на руководящих постах. Питая к темпераментному «бакинцу» давнюю и искреннюю привязанность, вождь стремился остудить обостренную пылкость, проявляемую наркомом в защите своего аппарата, и приземлить чрезмерную, почти простодушную доверчивость Серго по отношению к подхалимствующему окружению.

Конечно, выявившаяся на судебном процессе преступная деятельность работников наркомата тяжелой промышленности и связь их с троцкистами ошеломили Орджоникидзе. Человек широкой души и взрывного темперамента, он остро воспринимал неожиданное разочарование в людях, к которым питал искреннее расположение и всячески поддерживал.

Его мучила мысль, что люди, которым он беспредельно доверял, оказались изменниками – это не укладывалось в его сознании. Вдова Орджоникидзе Зинаида Гавриловна рассказывала: «Он невероятно переживал аресты наркомтяжпромовцев, не верил даже в то, что Пятаков шпион, хотя тот и был старым троцкистом. И только когда Серго дали показания, написанные почерком Пятакова, Серго поверил и возненавидел его. Вы знаете, как мог Серго любить и ненавидеть? Он мог отдать жизнь за того, кого любил, и мог застрелить того, кого ненавидел».

Поскольку большинство обвиняемых, представших на процессе, являлись работниками наркомата тяжелой промышленности, Орджоникидзе выпала неприятная обязанность выступить на пленуме ЦК с докладом. Уже работая над ним, он был в угнетенном состоянии. Его жена позже утверждала, что якобы Сталин забраковал наброски, и 17 февраля у ее мужа прошли два долгих и темпераментных разговора со Сталиным по телефону, по поводу уже написанной части выступления.

При этом априори предполагается, что вождь, мол, требовал призывов «к поиску врагов». Но, судя по материалам, о которых речь пойдет ниже, ни в докладе Молотова по промышленности, ни в выступлении Сталина на пленуме такие призывы не прозвучали. Поэтому складывается впечатление, что если такой телефонный разговор действительно состоялся, то не Сталин, а как раз темпераментный Орджоникидзе мог намереваться обострить вопрос.

Вечером 17 февраля Орджоникидзе долго работал над докладом у себя в спальне и продолжил свое занятие утром. Страдавший от хронических болезней, в середине дня он почувствовал себя плохо и прилег на кровать. Прибывший в это время его друг Г. Гвахардия ждал в столовой, когда в 17.30 в спальне неожиданно раздался выстрел. Вбежавшая в комнату жена обнаружила мужа лежавшим на ковре. Выстрел был сделан в сердце. Позвонив Сталину на дачу, она сказала: «Серго сделал, как Надя!».

Члены Политбюро приехали через 30 минут. Сталин был потрясен – за последние годы это была третья смерть, вырвавшая из его окружения самых близких ему людей. Он и сопровождавшие его руководители, рассказывала жена Орджоникидзе, «прошли прямо в спальню... Ко мне подошел с утешением Ворошилов. «Что ты меня утешаешь, – сказала я Ворошилову, – если вы не смогли для партии его сберечь...»

На меня внимательно посмотрел Сталин и позвал легким кивком головы. Встали друг против друга. Он весь осунулся, выглядел старым. Я спросила его: «Что же теперь людям скажем? » – «У него не выдержало сердце », – ответил Сталин... Я поняла, что так напишут в газетах. И написали...»

На следующий день газеты опубликовали сообщение ЦК ВКП(б) и некролог о смерти Орджоникидзе, подписанный членами руководства страны. Официальное сообщение гласило, что он умер от паралича сердца. На помещенной рядом фотографии мертвый Серго был в окружении вдовы и членов Политбюро.

Наверное, можно осудить Сталина за сокрытие информации о действительных обстоятельствах смерти члена ЦК, но самоубийство – это слабость, – церковь даже не позволяла хоронить самоубийц на общем кладбище. В этом неодобрении огромный смысл: своего рода защита человечества от самоуничтожения, а здесь – дрогнул большевик. Самоубийство – отчаянная мера. Оно совершается, когда жизнь теряет значение и смысл.

Однако Сталин не только сохранял честь Орджоникидзе, он прежде всего думал о деле, которому они оба служили. Он не мог давать в руки врагов повод для торжества. Но если взглянуть на эту смерть философски, то у Орджоникидзе действительно не выдержало сердце, – пуля только материализованная деталь сердечной боли, оборвавшей его жизнь. Видимо, подавленное настроение в последние дни и обострение болезни вызвали душевный кризис, приведший, в состоянии аффекта, к роковому выбору.

Пленум ЦК прошел после похорон. Этот часто упоминаемый в 60-е годы февральско-мартовский пленум в советской пропагандистской литературе отмечался тем, что будто бы он стал импульсом для начала репрессии 1937 года. Исторический абсурд состоит в том, что этот идеологический миф, сочиненный Хрущевым и подхваченный «детьми оттепели», ни на чем не основан.

Ни в одной публикации советского периода никогда и никем не цитировалась ни одна фраза из его стенографического отчета. Никто из историков, литераторов и публицистов не пытался даже заглянуть за обложки его документов. И уж тем более не стремился довести их настоящее содержание до общественности. Это как раз тот случаи, когда правду охраняли «батальоны лжи».

Говоря иначе, тысячи высоколобых интеллигентов писали о том, о чем они не имели совершенно никакого понятия. Парадоксально, что миллионы людей в стране и за рубежом простодушно приняли на веру, лишь со слов политического проходимца Хрущева ложь, – не попытавшись подвергнуть ее элементарной проверке.

И поскольку, хотя бы без беглого знакомства с его материалами, нельзя объективно оценивать последовавшие события, остановимся на некоторых фактах. Что же в действительности произошло на этом практически неизвестном, так и «не рассекреченном» пленуме?

Вместо Орджоникидзе с содокладом «Уроки вредительства» поручили выступить Молотову. Однако уже на ходу повестку изменили. Первым поставили доклад Ежова по делу Бухарина и Рыкова. Вторым шло выступление Жданова о подготовке парторганизаций к выборам. «Уроки вредительства» – доклады Молотова и Кагановича – переместились на третье место. Четвертым был второй доклад Ежова. Доклад Сталина о недостатках партийной работы оказался последним.

Выступавший первым нарком внутренних дел в докладе сообщил: «В Москве, Ленинграде, Ростове-на-Дону, Свердловске, Саратове, Иваново-Вознесенске, Хабаровске и в некоторых других городах были допрошены и передопрошены вновь троцкисты Пятаков, Радек, Яковлев, Белобородов и многие другие активные участники организации правых, большинство из которых известно вам: Угланов, Котов, Яковлев, Слепков Александр, Слепков Василий, Астров, Цетлин, Луговой, Розит, Сапожник[ов]... (перечисляет), Козлов, Шмидт Василий и многие другие.

Все перечисленные участники организации правых дали исчерпывающие показания о всей антисоветской деятельности организации правых и своем личном участии в ней.

...Расследование деятельности правых, по нашему мнению, произведено с достаточной тщательностью и объективностью. Объективность этого расследования подтверждается следующими фактами: во-первых, совершенно в различных городах, различными следователями, в разное время опрошены десятки активнейших участников организации правых, которые в разное время и в разных местах подтвердили одни и те же факты.

...Во-вторых, товарищи, многие из активнейших участников организации правых, и в частности такие ближайшие друзья Бухарина, его ученики, как Ефим Цетлин, Астров, сами изъявили добровольное согласие рассказать Наркомвнуделу и партийному органу всю правду об антисоветской деятельности правых за время их существования и рассказать все факты, которые они скрыли во время следствия в 1933 году.

В-третьих, для объективности проверки показаний Политбюро... устроило очную ставку Бухарина с Пятаковым, Радеком, Сосновским, Куликовым, Астровым. На очной ставке присутствовали тт. Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов, Орджоникидзе, Микоян и другие...

Все присутствовавшие на очной ставке члены Политбюро ЦК неоднократно ставили перед всеми арестованными вопрос, не оговорили ли они Бухарина и Рыкова, не показали ли лишнего на себя. Все арестованные целиком подтвердили показания и настаивали на них.

Вы сами понимаете... что у арестованных, которые говорят не только о деятельности других, не в меньшей, а в большей мере о своей собственной антисоветской деятельности, соблазн был большой, когда задавался такой вопрос, ответить отрицательно или отказаться от показаний. Несмотря на это, все подтвердили показания.

Рыкову была дана очная ставка с людьми, с которыми он сам пожелал иметь очную ставку. Ближайшие работники, в прошлом лично с ним связанные, – Нестеров, Рагин, Котов, Шмидт Василий, – все они подтвердили предварительные показания несмотря на строжайшее предупреждение, что ежели они будут оговаривать себя и Рыкова, то будут наказаны...».

Доклад Ежова содержал подробный разбор деятельности правых начиная с 1927 года. Описывая последовательность действий, докладчик заострял внимание и на частных моментах, приводя даты, фамилии и подробности некоторых эпизодов.

Рассказывая по материалам показаний Шмидта об обсуждении лидерами платформы центра правых, он отмечал, что осенью 1932 года: «По предложению Угланова опять собираются в Болшево на даче у Томского под видом вечеринки или выпивки какой-то там и подвергают этот документ самой тщательной переработке и чтению.

Читали по пунктам, вносили поправки. На этом втором заседании присутствовали Угланов, Рыков, Шмидт, Томский. Тогда Бухарина не было, он был то ли в отпуску, то ли в командировке. Так объясняет Шмидт.

...При рассмотрении это платформы Алексей Иванович Рыков выступил против первой части, которая дает экономическое обоснование, и сильно браковал. «Не годится, она уж слишком откровенно проповедует, это уж прямо восстановление капитализма получается, слишком уж неприкрыто. Надо ее сгладить...».

Томский выступил: «Экономическая часть – это чепуха... Главное не в ней (смех), главная вот эта часть, которая говорит об активных действиях...» Причем (он), как говорил Шмидт, назвал эту часть террористической частью. «Эта часть хорошо написана, а раз хорошо написана, давайте согласимся с ней и утвердим».

Как очевидно из приведенных ранее показаний Ягоды в 1937 году, идея «дворцового переворота» утвердилась в 1934 году. Но уже на февральско-мартовском пленуме Ежов огласил ее суть, цитируя показания Цетлина: «Он [Цетлин] дает следующие показания: «Инициатором идеи «дворцового переворота» был лично Бухарин и выдвинул ее с полного согласия Томского и Рыкова»... (читает) (к сожалению, в стенограмме доклада Ежова не записывались все зачитанные наркомом выдержки из материалов следствия. – К. Р.).

Выдвигался второй вариант для осуществления «дворцового переворота»: во-первых, – распространить наше влияние на охрану Кремля, сколотить там ударные кадры, преданные нашей организации, и совершить переворот путем ареста... (читает). В случае удавшегося переворота они распределяли посты. Предлагался на пост секретаря ЦК Томский, а остальные посты в ЦК займут Слепков и вообще все другие участники правых».

Доклад Ежова длился более двух часов. Его обсуждение продолжалось три дня. Бухарин пытался избежать выступления и приготовил пространную записку в двух частях. В ней он объявлял клеветой все обвинения в свой адрес, высказанные на последнем процессе и в ходе его подготовки троцкистами Пятаковым, Сокольниковым, Сосновским, но главным образом Радеком.

Их, а также давших против него показания бывших союзников Куликова, Угланова, Котова, Михайлова, Цетлина, он клеймил, как заклятых врагов и клеветников. Одновременно он «отрекся» от так называемых «учеников бухаринской школы» – Слепкова, Марецкого, Астрова и других. Уже предчувствуя свой крах, Бухарин суетливо объявил, что начинает голодовку и по этой причине не будет участвовать в заседаниях пленума, даже при обсуждении его персонального дела.

И все-таки он не только появился на пленуме, но и дважды выступил. Сначала сразу после доклада Ежова, а затем после выступления Микояна. Резолюцию по вопросу о Бухарине поручили выработать специальной комиссии из 36 человек. Голосовалось три варианта: Ежов предложил исключить Бухарина и Рыкова из состава кандидатов ЦК ВКП(б) и членов партии и предать суду с применением высшей меры наказания. За это высказались 5 человек. За наказание «без применения расстрела» было 8 членов комиссии.

Сталин предложил свой вариант: «исключить из состава кандидатов ЦК ВКП(б) и членов ВКП(б), суду не предавать, а направить дело Бухарина – Рыкова в НКВД». Его поддержали Молотов, Ворошилов, Варейкис, Крупская и М.И. Ульянова. Именно за это предложение проголосовал и пленум.

После обсуждения этой острой, выглядевшей почти детективной темы доклад Жданова мог показаться пресным. Однако он насторожил участников пленума уже с первых фраз. Говоря о предстоявших выборах в Верховный Совет СССР ив Советы депутатов трудящихся, он отмечал: «Голосование будет тайным и по отдельным кандидатам, выдвигаемым по избирательным округам. Новая избирательная система... даст мощный толчок к улучшению работы советских органов... ликвидации бюрократических недостатков и извращений в работе наших советских организаций. А эти недостатки, как вы знаете, существенны».

 Жданов не стал ритуально останавливаться на необходимости борьбы с классовыми врагами. Он заговорил о другой опасности, на которую уже неоднократно обращал внимание Сталин. Речь шла о бюрократии.

Он указал, что проверка «тайным голосованием» станет самой серьезной проверкой работников партии, поскольку она предоставляет «широкие возможности для отвода нежелательных и неугодных с точки зрения масс кандидатур...». И подчеркнул: «Имейте в виду, что коммунистов в нашей стране два миллиона, а беспартийных «несколько» больше».

Докладчик перечислил мероприятия, необходимые для осуществления демократизации и в партии: ликвидация кооптации, запрещение голосовать списком, переход от открытого голосования к тайному, обеспечение права отвода и критики выдвигаемых кандидатур.

Однако на его призыв: «Партийные органы должны научиться отличать дружескую критику от враждебной», и подчеркивание необходимости «добиться уважения у наших советских и партийных работников к нашим законам и масс к советской конституции», секретари не отреагировали.

Выходивших на трибуну после доклада выступающих не беспокоили поиски способов повышения авторитета партийных работников. Они были поглощены лишь методами разоблачения врагов. Наиболее ярко эту мысль выразил первый секретарь Западно-Сибирского крайкома Р. Эйхе: «Мы встретимся... во время выборной борьбы с остатками врагов, и надо изучить сейчас и ясно уяснить, с какими врагами нам придется встретиться, где эти очаги врагов».

Косиор, первый секретарь ЦК ВКП(б) Украины, сосредоточил свое выступление на необходимости выявить «источник чуждых нам влияний». Первый секретарь МК Хрущев поспешил доложить: «У нас в Рязани не так давно выявлена эсеровская группировка, которая также готовится, что называется уже сейчас, к выборам на основе новой конституции».

Подобная линия агрессивной левизны прозвучала в большинстве выступлений. Сталин прекрасно понимал логику и образ мышления партийных руководителей. Не умея и даже не желая укреплять авторитет в массах кропотливой деловой работой, они вставали на привычный путь: поиск и уничтожение недовольных.

Поэтому появление на трибуне первого секретаря Свердловского обкома Кабакова Сталин встретил иронической репликой: «Всех врагов разогнали или остались?»

Это различие в отношении к текущему моменту осталось и после выступления Молотова по основному вопросу «Уроки вредительства». Молотов разделил тему на две части. Говоря об истории вредительства, он указал, что «оно началось не со вчерашнего дня, а с тех пор, как возникла Советская власть» – как экономическая форма преступлений и «никогда не прекращалась на тех или иных участках нашей работы».

Используя показания Пятакова, Асиновского, Тамма, Шестова, он привел факты аварий, взрывов, вывода из строя оборудования, срыва планов и констатировал, что «главные факты мы теперь уже знаем». Подытоживая тему, он сделал заключение: «Наша задача не только в том, чтобы найти отдельных виновников... не только разоблачить и наказать тех, кто занимался этим делом. Наша задача - сделать из этого правильный практический и политический вывод».

Но его вывод из сказанного был неожиданным. Его суть сводилась к тому, что каждый должен заниматься своим делом: работники правоохранительных органов разоблачать врагов, а партийные руководители – заниматься кадрами, выдвигая молодых, более образованных специалистов, для того чтобы не допускать условий для вредительства и саботажа. «...Поэтому, – подчеркнул он, – задача овладения техникой в деле воспитания кадров является в настоящее время одной из решающих задач».

Молотов не призывал к организации «охоты на ведьм». Наоборот, он взял специалистов под защиту. «Мы, – говорил он, – часто слышим такой вопрос: как же тут быть, если бывший троцкист, нельзя с ним иметь дела? Неправильно это. Мы шли на использование бывших троцкистов сознательно и в этом не ошиблись (курсив мой. – К. Р.). Мы ошиблись в другом, мы ошиблись в практике контроля за их работой. Мы не можем из-за того, что тот или другой работник был раньше троцкистом, выступал против партии, из-за этого мы не можем отказаться от использования этого работника, мы не можем стоять на этой позиции».

Даже беглое знакомство с материалами январско-мартовского пленума 1937-го опровергает ревизионистский тезис «Истории партии», что этот пленум дал зеленую улицу репрессиям. Да, экстремистские настроения существовали, но не в умах окружения Сталина.

Стенограммы зафиксировали призывы к «беспощадному разоблачению врагов» из уст именно тех «цекистов», которые позже подвергнутся репрессиям, таких как Бауман, Гамарник, Егоров, Каминский, Косиор, Любченко, Межлаук, Позерн, Постышев, Рудзутак, Рухимович, Хатаевич, Чубарь, Эйхе, Якир...

Можно ли это считать случайностью? И если в этот список добавить избежавшего наказания Хрущева, то получится групповой портрет организаторов и идейных вдохновителей массовых репрессий с начала и до второй половины 30-х годов.

О том, что Сталин и его окружение стремились не допустить такого оборота событий, свидетельствуют слова Молотова. Он с нескрываемым возмущением отмечал в докладе: «Больше того, совсем недавно в связи с разоблачениями троцкистской вредительской деятельности кое-где начали размахиваться по виновным и по невиновным, неправильно понимая интересы партии и государства».

Выход из положения Молотов видел в борьбе с «канцелярско-бюрократическими методами» работы, порождавшими «многочисленность органов, параллельно работающих, путающихся друг у друга в ногах, мешающих улучшению работы».

Насущные задачи он определил в организации производства: установление «технических правил... регламентации техники, регламентации производства... технических инструкций... и повседневную проверку проведения этих правил на практике».

Однако эти очевидные истины были проигнорированы партократией. Выступившие в прениях наркомы Рухимович, Антипов, Пахомов, Любимов, первые секретари Саркисов, Багиров, Эйхе упивались призывами к борьбе, настаивали на поиске «врагов» и разоблачении «вредителей».

Поэтому в заключительном слове Молотов с разочарованием констатировал: «Слушая прения, мне не раз приходило в голову, что доклад, который мной был сделан по промышленности... был недостаточно заострен на тех вопросах, на которых нужно было заострить внимание. В ряде случаев, слушая выступающих ораторов, можно прийти к выводу, что наши резолюции и наши доклады прошли мимо ушей выступающих». Это действительно было так.

Нет, расчеты Сталина и его окружения в это время строились не на поисках инакомыслящих. Чтобы продемонстрировать ограниченность репрессий, Молотов сообщил, что за пять месяцев, с октября 1936 года по 1 марта 1937 года, из числа «членов троцкистских организаций и групп» было осуждено всего две с половиной тысячи человек. После вынужденного отступления Молотов снова вернулся к главной мысли своего доклада. К «вопросу о подготовке и подборе кадров, о методах руководства и работы».

Однако аудитория жаждала других эмоций и призывов. Уже в ходе пленума его участники потребовали второго доклада Ежова. Теперь нарком пересказал предысторию и последствия арестов: группы Слепкова в 30 человек и И.Н. Смирнова (87 человек) в 1933 году, Ольберга в январе 1936 года. Он вспомнил историю раскрытия группы Коцюбинского в 1932 году и арест ее членов в 1936 году. Потом он остановился на деталях расследования группы правых в Западной Сибири в 1933 году и доносе Зафрена на Радека, Смирнова, Дробниса в 1932 году.

Складывалось впечатление, что Наркомат внутренних дел не преуспел в разоблачении троцкистского подполья. Поэтому, объясняя «четырехлетнее отставание» в вопросах разоблачения оппозиционеров, Ежов ссылался на Молчанова и сообщил об аресте 238 работников наркомата. В том числе 107, работавших в Главном управлении госбезопасности.

Выступившие сотрудники НКВД: начальник управления по Ленинградской области Заковский, первый заместитель наркома Агранов, нарком внутренних дел УССР Балицкий, начальник управления по Московской области Реднис, начальник контрразведывательного отдела Миронов и бывший нарком Ягода поддержали Ежова. Они «признали, что именно в 1931-1932 гг. ослабили действия по разоблачению «вражеского подполья».

В этом бездействии комиссары НКВД обвиняли бывшего наркома. Такими же обвинениями Ягоды разразились нарком здравоохранения Г.Н. Каминский, первый секретарь Азово-Черноморского крайкома Е.Г. Евдокимов и секретарь ЦИК И.А. Акулов.

Выступивший Генеральный прокурор СССР Вышинский указал и на крайне низкий профессионализм следователей НКВД. Он с удручением признал: «Качество следственного производства у нас недостаточно не только в органах НКВД, но и в органах прокуратуры. Наши следственные материалы страдают тем, что мы называем в своем кругу «обвинительным уклоном».

Это тоже своего рода «честь мундира» – если уж попал, зацепили, потащили обвиняемого, нужно доказать во что бы то ни стало, что виноват. Если обвинение приходит к иным результатам, то это считается просто неудобным. Считается неловко прекратить дело за недоказанностью, как будто это компрометирует работу».

Он разъяснял, что «обвинительный уклон» нарушает инструкцию ЦК от 8 мая 1933 года, направленную на то, «чтобы предостеречь против огульного, необоснованного привлечения людей к ответственности».

Таким образом очевидно, что и в докладе Молотова, и в выступлении Вышинского, лиц, принадлежавших к ближайшему окружению Сталина, настойчиво проводилась мысль не об усилении поисков врагов. Они говорили о слабости кадрового состава руководства, низком профессионализме и бюрократических методах работы. Но их попытки направить обсуждение по этому руслу наталкивались на упорное нежелание участников пленума изменить свой угол зрения.

Вопросу обновления кадров, улучшению деятельности партийных комитетов был посвящен на пленуме ЦК и доклад Сталина. Конечно, он не мог обойти стороной волновавшую зал тему, связанную с разоблачением и осуждением группы Пятакова.

Его доклад состоялся 3 марта 1937 года и был озаглавлен: «О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников».

Он начал его с утверждения, что «вредительская и диверсионно-шпионская работа агентов иностранных государств, в числе которых довольно активную роль играли троцкисты, задела в той или иной степени все или почти все наши организации – как хозяйственные, так и административные и партийные»; они «проникли не только в низовые организации, но и на некоторые ответственные посты».

Однако, призывая к бдительности, Сталин не призывал к началу «охоты на ведьм». Цель докладчика состояла в ином. Аргументированно и осмысленно он доказывал, что действия оппозиции больше не представляют собой идейного мировоззрения, способного привлечь широкие массы.

Этот тезис имел для Сталина принципиально важное значение. В первую очередь он вел аудиторию к мысли, что «троцкизм перестал быть политическим течением в рабочем классе, что из политического течения (курсив мой. – К. Р.) в рабочем классе, каким он был 7-8 лет назад, троцкизм превратился в оголтелую и беспринципную банду вредителей, шпионов и убийц...».

Используя современную терминологию, можно сказать, что с этого периода Сталин рассматривает оппозицию не в качестве идеологических противников, а именно – как террористов, осуществляющих диверсии в интересах третьей стороны.

Вместе с тем он заостряет вопрос, отмечая, что если раньше Зиновьев и Каменев «решительно отрицали наличие у них какой-либо политической платформы», то на судебном процессе в 1937 году Пятаков, Радек и Сокольников «признали наличие у них политической платформы».

Признали и развернули ее в своих показаниях: «Реставрация капитализма, ликвидация колхозов и совхозов, восстановление системы эксплуатации, союз с силами Германии и Японии для приближения войны с Советским Союзом». Опираясь на этот аргумент, Сталин подчеркнул, что позицию политических деятелей, прячущих свои взгляды даже от своих сторонников, «нельзя уже называть политическим течением».

Эти выводы не были праздными умозрительными упражнениями. Смысл сказанного им сводился к необходимости осознания обострившейся угрозы войны. Он рассматривал действия бывшей оппозиции как проверку сил сторон. Поэтому он говорит, что члены партии «забыли о том, что Советская власть победила только на одной шестой части света... что Советский Союз находится в обстановке капиталистического окружения».

Его мысль была предельно обнажена. Обращаясь к партии, он подчеркнул, что противники Советского Союза выжидают «случая для того, чтобы напасть на него, разбить его или, во всяком случае подорвать его мощь и ослабить его».

Все так и обстояло на деле. И можно ли обвинить Сталина в подозрительности? В нагнетании репрессивной атмосферы? Он говорил о реальных вещах.

Объясняя международную ситуацию и оценивая взаимоотношения буржуазных стран, Сталин сказал, что только «наивные люди могут подумать, что между ними существуют исключительно добрые отношения как между государствами однотипными... буржуазные государства засылают друг к другу в тыл шпионов, вредителей, диверсантов, а иногда и убийц, дают задания внедряться в учреждения и предприятия этих государств, создать там свою сеть и «в случае необходимости» взорвать их тылы, чтобы ослабить и подорвать их мощь.

...Так было в прошлом, 130 лет тому назад. Так обстоит дело теперь, спустя 130 лет после Наполеона I. Сейчас Франция и Англия кишат немецкими шпионами и диверсантами, и наоборот, в Германии в свою очередь подвизаются англо-французские шпионы и диверсанты. Америка кишит японскими шпионами и диверсантами, а Япония – американскими».

Сталин задает риторический вопрос: «Спрашивается, почему буржуазные государства должны относиться к Советскому социалистическому государству более мягко и более добрососедски, чем к однотипным буржуазным государствам?»

Сталин знал, о чем говорит. Серьезный и информированный исследователь А.Б. Мартиросян пишет, что французская разведка только в абвере Канариса имела не менее 10 агентов. Контрразведка Франции «пачками арестовывала нацистскую агентуру в стране: в 1935 г. – 35 агентов, в 1937 г. – 150, впоследствии в 1938 г. – 274, а за первые полгода 1939 г. – 300 агентов!».

Конечно, и в ту пору, и после всегда находились простаки и просто плохо осведомленные люди, склонные относить слова о шпионах лишь к платным агентам секретных служб. Но речь шла не только о них, а и о сотнях тысяч коллаборационистов, составивших ряды «пятой колонны» во всех европейских странах.

Государственный деятель с аналитическим мышлением, Сталин как никто другой остро осознавал близость войны и, понимая реальность внешней опасности, предупреждающе указывал на вред благодушных умонастроений.

Оценивая успехи социалистического строительства, он обратил внимание на то, «что у людей мало искушенных в политике» это «порождает настроения беспечности и самодовольства, создает атмосферу парадных торжеств и взаимных приветствий, убивающих чувство меры... размагничивает людей и толкает их на то, чтобы почивать на лаврах».

В цепи его умозаключений прозвучало важное предостережение, что в царящей атмосфере благодушия, чрезмерной самоуверенности, «в этой одуряющей атмосфере зазнайства, атмосфере народных манифестаций и шумливых самовосхвалений люди забывают о некоторых существенных фактах, имеющих первостепенное значение для судеб... страны (курсив мой. – К. Р.)».

Он не скрывал того, что не удовлетворен качеством организационной и хозяйственной работы и предложил создать систему обучения для всех ступеней партийной иерархии. От первичных организаций до «центральных комитетов национальных коммунистических партий». Но основной выход Сталин видел в притоке свежих, молодых грамотных заместителей на всех уровнях управления. «Прежде всего надо суметь, товарищи, напрячься и подготовить каждому из нас себе двух замов», – говорил он.

Он не стал скрывать и того, что видит в этих заместителях возможную смену руководства, – «свежие силы, ждущие своего выдвижения». Он говорит о необходимости «расширять таким образом состав руководящих кадров... Людей способных, талантливых у нас десятки тысяч. Надо только их знать и вовремя выдвигать, чтобы они не перестаивали на старом месте и не начинали гнить. Ищите да обрящете».

Отмечая роль высшего эшелона партии, он указал: «Эти товарищи должны дать не одну, а несколько смен, могущих заменить руководителей Центрального комитета нашей партии». Сталин высказал простую мысль: «Мы, старики, члены Политбюро, скоро отойдем, сойдем со сцены. Это закон природы. И мы хотели бы, чтобы у нас было несколько смен».

По существу, он выдвинул программу переобучения и обновления партии. Однако его призыв «натолкнулся на глухую стену непонимания», на нежелание обсуждать то, что он предлагал обсуждать.

Из двадцати четырех членов ЦК, выступивших в прениях, пятнадцать снова свели все партийные проблемы к необходимости поиска врагов. Это выглядело, как парад попугаев, повторявших заученные слова.

Признав с готовностью свои ошибки и сложив ответственность за недостатки на своего предшественника Шеболдаева, 1-й секретарь Азово-Черноморского крайкома Евдокимов сразу же заговорил об обилии врагов. «Везде, – утверждал он, – в руководстве (края) сидели враги партии, и первые и вторые секретари... Почти все звенья затронуты, начиная с наркомзема, наркомсовхозов, крайвнуторга и так далее. Крепко, оказалось, засели в прокуратуре... Весь огонь враги сосредоточили на захвате городских партийных организаций».

Освобожденный еще 1 февраля 1937 года за произвол, творимый в Киеве, от обязанностей секретаря Киевского обкома партии, Постышев нашел единственное оправдание своим ошибкам. Он говорил: «Мы ведь на Украине все-таки одиннадцать тысяч всяких врагов исключили из партии, очень многих из них посадили». Аналогичными по смыслу стали выступления Шеболдаева, Кабакова, Гамарника, Угарова, Косарева.

Только выступления Яковлева и Маленкова, говоривших о невнимании, казенщине, бюрократизме и равнодушии к людям, несколько изменили настроение выступающих. После этого участники пленума перешли к выяснению отношений друг с другом. Члены Политбюро компартии Украины Кудрявцев и Любченко обрушились на Постышева. Андреев критиковал Шеболдаева, секретарь ВЦСПС Полонский – Шверника. Косноязычный Хрущев, отстаивающий свой метод чистки от врагов народа, пытался опровергнуть Яковлева. То, что вереница ораторов не осознала сказанного в докладе Сталина, было очевидно. Присутствующие не поняли смысла его выступления.

Они приняли призыв покончить с благодушием за ходячие слова – за политическую риторику. Поэтому в заключительном слове Сталин остановился на семи вопросах организационно-политической работы: «По которым нет у нас вполне ясного понимания (курсив мой. – К. Р.)».

Он предельно ясно обозначил свою позицию: «В речах некоторых наших товарищей сквозила мысль о том, что давай теперь направо и налево бить всякого, кто когда-либо шел по одной улице с троцкистом, или кто-либо в одной общественной столовой где-то по соседству с Троцким обедал... Это не выйдет, это не годится».

Сталин прямо и недвусмысленно предупредил о недопустимости огульного обвинения всех бывших троцкистов в антисоветской деятельности. Он подчеркнул, что «нельзя стричь всех под одну гребенку... Среди наших ответственных товарищей имеется некоторое количество бывших троцкистов, которые уже давно отошли от троцкизма и ведут борьбу с троцкизмом не хуже, а лучше некоторых наших уважаемых товарищей, не имевших-случая колебаться в сторону троцкизма. Было бы глупо опорочивать сейчас этих товарищей».

Сталин отдавал себе отчет в том, что вещи, очевидные для него, часто были непонятны другим. И чтобы обосновать свою позицию, он подчеркнул слабость и количественную незначительность людей с троцкистским прошлым. Он указал, что даже в 1927 году за троцкистов голосовало только 4 тысячи членов партии. Далее с учетом их тайных и явных сторонников насчитывалось лишь «около 12 тысяч членов партии, сочувствовавших так или иначе троцкизму.

Вот вам вся сила господ троцкистов. Добавьте к этому то обстоятельство, что многие из этого числа разочаровались в троцкизме и отошли от него, и вы получите представление о ничтожестве троцкистских сил».

Можно ли трактовать слова Сталина иначе, чем в высказанном им смысле? Но разве это призыв к разворачиванию репрессий?

Абсурд в том, что хрущевская пропаганда 60-х годов утверждала, будто бы именно выступление Сталина на февральско-мартовском пленуме послулсило импульсом к началу необоснованных репрессий. На этом тезисе грели руки «дети оттепели». Грязная, нечистоплотная ложь, сочиненная полуграмотным Хрущевым, была подхвачена его клевретами и вписывалась в учебники.

Нет, Сталин не призывал к активизации бездумной борьбы с «троцкистами», как клеветала «История партии» хрущевских времен. Наоборот. Он говорил о совершенно противоположном. Именно он предостерегал от истерии в этом вопросе. «У нас развелись люди, – саркастически подчеркнул Сталин, – больших масштабов, которые мыслят тысячами и десятками тысяч. [Для них] исключить 10 тысяч членов партии – пустяки, чепуха это».

Остановившись на чистках 1935-1936 годов, он заявил: «То, что мы за это время понаисключали десятки, сотни тысяч людей, то, что мы проявили много бесчеловечности, бюрократического бездушия в отношении судеб отдельных членов партии, то, что за последние два года чистка была и потом обмен партбилетов – 300 тысяч исключили. Так что с 1922 года у нас исключенных насчитывалось полтора миллиона.

То, что на некоторых заводах, например, если взять Коломенский завод... Сколько там тысяч рабочих? (Голос с места: тысяч тридцать). Членов партии сейчас имеется 1400 человек, а бывших членов и выбывших с этого завода и исключенных – 2 тысячи на одном заводе. Как видите, такое соотношение сил: 1400 членов партии – 2 тысячи бывших членов на заводе. Вот все эти безобразия, которые вы допустили, все это вода на мельницу наших врагов... Все это создает обстановку для врагов и для правых, для троцкистов, и для зиновьевцев, и для кого угодно. Вот с этой бездушной политикой, товарищи, надо покончить».

Сталин прямо обвинил партийных руководителей хрущевского, постышевского, косиоровского типа, осуществлявших массовые чистки и исключавших сотни тысяч коммунистов из партии, в том, что они «искусственно плодят количество недовольных и озлобленных и создают, таким образом, троцкистам резервы». Он требовал прекращения «революционного» экстремизма.

Резко осуждая массовые исключения из партии рядовых коммунистов, Сталин вместе с тем предостерегает от выдвижения на руководящие должности людей «безотносительно их политической и деловой пригодности».

Он указал на карьеристическо-местнические настроения, культивируемые в среде партийной номенклатуры. Когда «чаще всего подбирают работников не по объективным признакам, а по признакам случайным, субъективным, обывательски-мещанским. Подбирают чаще всего так называемых знакомых, приятелей, земляков, лично преданных людей, мастеров по восхвалению своих шефов».

В качестве примера он привел первых секретарей компартии Казахстана Мирзояна и Ярославской области Вайнова. «Первый, – говорит Сталин, – перетащил с собой в Казахстан с Азербайджана и Урала, где он раньше работал, 30-40 «своих» людей и расставил их на ответственные посты в Казахстане. Второй перетащил с собой в Ярославль из Донбасса, где он раньше работал, свыше десятка тоже «своих» людей и расставил тоже на ответственные посты. Есть, стало быть, своя артель у товарища Мирзояна. Есть она и у товарища Вайнова».

Реальным содержанием этой части выступления явилось то, что Сталин начинал войну с местническим и ведомственным партийным бюрократизмом, создающим групповщину и стиль интриг в верхних эшелонах руководства.

Он указывает: «Понятно, что вместо ответственных работников получается семейка близких людей, артель, члены которой стараются жить в мире, не собираясь обижать друг друга, не выносить сора из избы, восхвалять друг друга и время от времени посылать в центр пустопорожние и тошнотворные рапорта об успехах».

Эта фактическая узурпация власти на местах и в звеньях государственного аппарата групповыми кланами «старых большевиков» привела к образованию полуфеодальных княжеств со своей знатью и челядью. В таких условиях центр утрачивал контроль и терял способность воздействия на партию, что приводило к крупным ошибкам в политике.

В качестве примера он напомнил об извращениях периода коллективизации, когда «делали очень прозрачные намеки: если ты против коллективизации, значит ты против Советской власти». Следствием этого, говорит он, стало создание мнимых колхозов, существовавших только на бумаге. «Эта болезнь, – отмечает Сталин, – была общая, каждая область была заражена этой болезнью в большей или меньшей степени».

Умонастроения такого рода имели место у многих присутствовавших на пленуме, бывших участников «съезда победителей». Его критика была обращена к Варейкисам, Хатаевичам, Шеболдаевым, Постышевым, Косиорам, Балицким, Икрамовым, Криницким и другим «героям» коллективизации.

Чтобы покончить с господством местнической групповщины, Сталин требовал установления двойного контроля над партийными руководителями – сверху, со стороны вышестоящих органов, и снизу, со стороны масс.

Сталин стремился найти ту золотую середину, которая не дает партии превратиться в кастовый орден «неприкасаемых» и не позволяет потерять связей с тем монолитом страны, каковым является народ. Его призыв к необходимости связи с массами не был риторикой.

«Стоит большевикам, – предупреждает он, – оторваться от масс и потерять связь с ними, стоит им покрыться бюрократической ржавчиной, чтобы лишиться всякой силы и превратиться в пустышку».

 Это было и предупреждение, обращенное в будущее: «коммунистам» 70, 80, 90-х годов: ренегатам и искренне заблуждавшимся. Мысли, высказанные им, нашли отражение в резолюции пленума. В ней, в частности, отмечалось: «Наши партийные руководители... стали отходить от прямой ответственности перед партийными массами... взяли на себя смелость подменять выборность кооптацией... получился, таким образом, бюрократический централизм».

Резолюция указывала, что руководители парторганизаций «страдают отсутствием должного внимания к людям, членам партии, работникам... В результате такого бездушного отношения к людям, к членам партии и партийным работникам искусственно создается недовольство и озлобление в одной части партии».

И все-таки, не отказываясь от сказанного, можно согласиться с идиотским утверждением советских пропагандистов, что февральско-мартовский пленум стал основанием для репрессий. Но не в принятом понимании. Он показателен тем, что все выступившие на нем с агрессивными призывами о развертывании «поисков врагов» (кроме Хрущева) впоследствии были репрессированы как враги народа! И в этом проявилась очищающая историческая логика.

Конечно, в тридцать седьмом году у Сталина были свои расчеты, но не происки оппозиции беспокоили его. Его тревожило зарождение новой бюрократической элиты. Когорты людей, превращавшихся в несменяемых функционеров и несущих в себе реакционное начало, с которым он упорно боролся в молодости.

Этот год действительно должен был стать переломным, и суть намерений вождя сводилась к простой мысли: на основе реформ, за счет внедрения системы закрытого, тайного голосования при выборах как партийного руководства, так и Верховного Совета СССР осуществить действительную демократизацию управления страной. Произвести смену правящего слоя, заменив полуграмотных представителей «старой гвардии» на новые, образованные, молодые кадры.

Сразу после пленума начались выборы в низовых районных парторганизациях. Однако несмотря на резолюцию, принятую по докладу Жданова, первые секретари пытались «проводить их по-старому, используя списки, избегая обсуждения каждой кандидатуры, принуждая голосовать открыто».

Похоже, что некоторые секретари просто не поняли существа новых принципов выборов. 20 марта Косиор телеграфировал Сталину: «Поскольку выборы парторганов в областях начались, прошу дать указания по неясным еще вопросам:, выбирать ли открытым либо тайным голосованием парторгов и делегатов на партконференции и членов бюро парткомов».

Сталин ответил кратко: «Все выборы проводятся путем тайного голосования». В тот же день в регионы ушло циркуляционное письмо Политбюро, в котором указывалось: «Воспретить при выборах партийных органов голосовать списком. Голосование производить по отдельным кандидатурам, обеспечив при этом всем членам партии неограниченное право отвода кандидатов и критику последних. Установить при выборах партийных органов закрытое (тайное) голосование».

Но даже после этого категорического требования на местах допускались искажения демократических принципов выборов. Тогда 8 мая Политбюро утвердило еще одно постановление: «О нарушениях порядка оглашения результатов закрытого (тайного) голосования».

В нем говорилось, что «при оглашении результатов тайного голосования счетные комиссии не сообщают количество голосов «против», полученные членами ЦК ВКП(б) при голосовании их кандидатур». При этом требовалось: необходимо «полностью устно (не в печати) оглашать результаты голосования, кого бы оно ни касалось».

Однако партийный аппарат на местах не был послушной массой, слепо следующей указаниям ЦК. Наоборот, этих людей, прошедших горнило революции и Гражданской войны, было далеко не просто остановить. В насилии по отношению к конкурентам, представлявшим, на их взгляд, опасность, они шли на крайние меры. И Сталину приходилось неоднократно вмешиваться, чтобы остановить инициаторов бездумного, огульного избиения партийных кадров.

Об этом свидетельствует его секретная переписка. Еще 22 января 1937 года на имя секретаря Камчатского обкома В.А. Орлова ушла шифрограмма: «Получена жалоба Савина (начальника политотдела) о травле Савина и покровительстве Разгонову с вашей стороны. Савин известен Центральному комитету партии как человек честный. Жалоба Савина производит впечатление документа объективного. Просьба дать объяснение секретарю крайкома Варейкису, копия ЦК партии и ждать решения вопроса от крайкома».

9 февраля Сталин обращается к секретарю Свердловского обкома И.Д. Кабакову: «Вы допустили преступление, исключив из партии Федорова за заявление о том, что к наркому не попадали его сообщения и нарком не реагировал на них. Надо было сначала проверить заявление Федорова, а потом обсудить его. Предлагаю отменить немедля решение ячейки об исключении, не трогать Федорова, проверить фактическую сторону его заявления и сообщить результат в ЦК».

Подобное требование ушло 12 февраля секретарю Воронежского обкома Е.И. Рябинкину: «Начальником Юго-Восточной дороги назначен Чаплин. У него были в прошлом некоторые грешки, но он давно ликвидировал их. ЦК верит, что Чаплин будет честно и умело вести работу. Просим оказать ему полное доверие и оградить его от возможных придирок. Хорошо бы ввести его в обком и обеспечить ему участие в партийных органах. Сталин».

Как и в начале коллективизации, перегибам не было числа. И чтобы резюмировать позицию Политбюро по кадровым вопросам, 13 февраля 1937 года Сталин направил секретную шифрограмму: «Всем секретарям обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий, начальникам управлений НКВД по краю, области». В ней – уже в который раз! – он требовательно указал:

«По имеющимся материалам, некоторые секретари обкомов и крайкомов, видимо, желая освободиться от нареканий, очень охотно дают органам НКВД согласие на арест отдельных руководителей, директоров, технических директоров, инженеров и техников, конструкторов промышленности, транспорта и других отраслей. ЦК напоминает, что ни секретарь обкома или крайкома, ни секретарь ЦК нацкомпартии, ни тем более другие партийно-советские – руководители на местах не имеют права давать согласие на такие аресты.

ЦК ВКП(б) обязывает вас руководствоваться давно установленным правилом, обязательным как для партийно-советских организаций, так и для органов НКВД, в силу которого руководители, директоры, технические директоры, инженеры, техники и конструкторы могут арестовываться лишь с согласия соответствующего наркома, причем в случае несогласия сторон насчет ареста или неареста того или иного лица стороны могут обратиться в ЦК ВКП(б) за решением вопроса».

Что это, если не желание Сталина остановить произвол? Выступив в поддержку позиции Николаенко, Сталин не ограничился словами. 17 марта 1937 года Постышев был освобожден от должности второго секретаря ЦК КП(б)У. В Киеве стала развертываться кампания против его небольшевистских методов работы. Однако и теперь сам Постышев не был репрессирован. Его избрали первым секретарем Куйбышевского обкома партии.

Может возникнуть подозрение, что вождь поддерживал каких-то особых – своих ставленников. Подобную версию опровергает шифрограмма секретарю Азово-Черноморского крайкома Е.Г. Евдокимову от 20 мая. В ней Сталин сообщил: «Кандидата в предисполкомы края не можем и не считаем целесообразным дать (курсив мой. – К. Р.). Не надейтесь на то, что Вам дадут готового работника сверху, со стороны. Ищите кандидата у себя в крае и выдвигайте снизу. Надо смотреть не вверх на ЦК, а вниз, на своих работников, которые растут и которых нужно выдвигать».

Повторим: Сталин делал все, чтобы прекратить репрессии, но реальные условия направили события по другому руслу. Новые, неожиданно вскрывшиеся обстоятельства с неумолимой неизбежностью заставляли его проводить «большую чистку». Это не был заранее спланированный им шаг – у него не оставалось иного выхода. Начавшийся процесс стал фатальным, ибо не было у человечества иной возможности остановить фашизм.

Формула Сталина «кадры решают все» не была лишь красивой фразой. Она имела более чем глубокий смысл. Он постоянно испытывал недостаток в деловых, работоспособных специалистах и не скрывал этого. Во имя государственных интересов он порой был готов смотреть сквозь пальцы на политиканское фрондерство.

Но он знал психологию и методы работы партийной элиты в республиках и регионах и не забыл ретивой активности местных партаппаратчиков в начале коллективизации. Он не хотел повторения такого оборота событий. Его целью являлось стремление объединить и сплотить народ. Его задачей была консолидация всех творческих сил под знаменем партии, а не разделение их непримиримой враждой, в угоду интересам кланов местных партбюрократов.

Преодоление розни, отказ от нетерпимости являлись необходимым условием осуществления программы строительства сильного, технически современного государства. Разделенность, даже в пределах одной партии, противоречила его целям, и, чтобы прочно сплотить вокруг Политбюро все национальные патриотические силы, он отказывался от «узкой партийности».

Приведенные выше директивы, ограничивающие аресты специалистов, отражают и своеобразный прагматизм Сталина. Он понимал, что в любое время может заменить на руководящих постах многочисленных болтунов из числа идеологических работников. Но технические профессионалы – это те «кадры», которые «решали все» в развитии народного хозяйства, и в одночасье их не восполнить. Он никогда не разбрасывался нужными и полезными для государства людьми.

Особый талант Сталина заключался именно в том, что он как никто другой прекрасно понимал: начатое им великое строительство крепкого передового государства не может быть совершено усилиями только одного человека. Залогом успеха могла стать лишь совместная работа всех талантливых людей, имеющих возможность раскрыть свои дарования в осуществлении стоящих перед страной общих целей и задач.

Обладая огромной личной энергией, почти беспредельной работоспособностью, Сталин не боялся соперников и постоянно окружал себя деятельными, активными людьми. За этой его политикой нетрудно увидеть умение ценить талантливых людей; у него был зоркий глаз, и он их отыскивал. Он хотел, чтобы государственный, ведомственный, производственный аппараты состояли из одаренных людей, но, конечно же, он не желал, чтобы они встали ему поперек дороги.

Сталин проявлял своеобразную «жадность к талантам». В его кадровой деловой практике прослеживается особое уважение к науке. Он стремился привлечь к управлению страной все наиболее ценное из человеческого потенциала, чем обладало в тот период государство. Обращая особое внимание на организацию производства, он прежде всего прислушивался к мнению специалистов, ученых, профессионалов, обладавших не только прикладными знаниями и навыками, но и активной жизненной позициеи.

И все-таки «большое очищение» уже началось, но не доклад Сталина на февральско-мартовском пленуме стал импульсом для дальнейшего развития событий. Может показаться парадоксальным, но очищение авгиевых конюшен государства началось с репрессий самого репрессивного аппарата. Уже на пленуме ЦК Ежов привел сведения об аресте 238 чекистов в подведомственном ему наркомате. Но и это еще не являлось «большой чисткой». Ее обусловили совершенно иные причины.

Глава 9.

Военно-троцкистский заговор

В СССР может сложиться военный заговор, и армия может положить конец большевистскому режиму.

Троцкий. 21 октября 1928 г.

Среди фигур, причисляемых к жертвам 37-го года, наиболее одиозной стал Тухачевский. Казалось бы, странно, что этот внешне холеный, с чуть выпученными от базедовой болезни глазами и вечно со всеми конфликтовавший бывший подпоручик был так обласкан, едва не зацелован ветреной дамой – официальной историей. «Красный» маршал, «гениальный» полководец – какими только эпитетами не награждали его конъюнктурщики!

Однако если взглянуть на эту личность в приближенном ракурсе, то становится очевидно, что совершивший быструю карьеру Тухачевский ничего выдающегося не сделал ни во время Гражданской войны, ни после нее. Абсолютно ничего – кроме вреда.

Командуя с переменным успехом армией под Симбирском и Самарой, Тухачевский позже продрейфовал по фронтам, нигде долго не задерживаясь. Известность он получил в почти партизанской войне с Колчаком. Бывший подпоручик побеждал лишь там, где «враг бежит, бежит, бежит...». Так бесславно бежал Колчак, рассчитывающий на покорение Москвы. С полностью разложившейся армией он откатился в Сибирь, и это бегство не являлось заслугой командующего 5-й армией. Правда, позже Тухачевский успешно подавил Кронштадтский и Тамбовский мятежи, но то была не война, а лишь карательные акции.

В чем на самом деле он отличился, так это в том, что, командуя Западным фронтом, потерпел сокрушительное поражение под Варшавой. Это было самое крупное и трагическое поражение Красной Армии за все время Гражданской войны. Поляки разгромили превосходившие их силы Западного фронта, взяв в плен более 100 тысяч красноармейцев.

Поэтому почти абсурдно, что не имевший высшего военного образования, в пух и прах разбитый под Варшавой, бывший подпоручик уже в августе 1921 года был назначен начальником Военной академии. Кстати, таких самоучек, как Тухачевский, вышедших из низов военной иерархии царского периода, в Красной Армии было сотни тысяч, но «командование» академией сразу уравняло протеже Троцкого с высшими офицерами Генштаба.

Положение обязывало, и подпоручик решил изобрести новую военную теорию. Тухачевский всегда был самоуверен. Еще в 1919 он писал в Реввоенсовет о Гражданской войне: «Эта война слишком трудна, и для хорошего командования требует светлого ума и способности к анализу (курсив мой. – К. Р.), а таких качеств у генералов старой армии не было...»

В своих способностях к анализу Тухачевский не сомневался и в соответствии с распространенными тогда настроениями изобрел «классовую стратегию» ведения войны. Ее суть заключалась в том, что вооруженные силы потенциального противника имеют классовый состав. Это он усвоил из азов марксистской теории. Поэтому он выдвинул «теорию», что достаточно Красной Армии нанести сильный удар по капиталистической стране, как в ней восстанет рабочий класс, свергнет власть угнетателей, и под двойным натиском буржуазный строй падет.

Позднее эта стратегия трансформируется в доктрину войны «малой кровью на чужой территории». Но крови в последовавших войнах оказалось почему-то много. Даже слишком много! Как сказал бы Штирлиц: «Что-то в стратегии подпоручика не сложилось».

Между тем в стране были иные умы и иные головы. Среди них яркой личностью являлся бывший генерал царской армии А.А. Свечин, выпустивший в 1926 году книгу «Стратегия », где он рассматривал ведение войны с иных позиций.

Однако подпоручикбезапелляционно заклеймил бывшего царского генерала. «Свечин, – писал Тухачевский, – марксистом не был и никогда им не хотел быть... В теоретических своих положениях Свечин всячески восстает против возможности наступления Красной Армии против капиталистических стран. Сознательно или бессознательно он является агентом империализма».

Вот так просто подпоручик навесил на генерала ярлык «агента»! Этот «критический», бездарно-начетнический опус, характерное свидетельство невысокого уровня мышления Тухачевского, но именно в таком «философском» ключе написаны все его не очень многочисленные работы.

О том, что «стратег» не мог сформулировать даже самые тривиальные мысли, свидетельствуют слова Тухачевского на XVII съезде партии 4 февраля 1934 года. Завершая выступление, он провозгласил: «Товарищи! Я уверен, что мы сумеем овладеть чертежами и контрольно-измерительным хозяйством и правильным, дисциплинированным техническим контролем... И я не сомневаюсь, что под напором нашей партии, под напором Центрального Комитета, под руководящим и организационным воздействием товарища Сталина мы эту трудную задачу выполним и в случае войны сумеем выдвинуть такие гигантские технические ресурсы, которыми обломаем бока любой стране, сунувшейся против нас».

Процитировав это «гениальное» высказывание, Р. Баландин и С. Миронов вопрошают: «Интересно, каким образом под напором партии и даже под воздействием Сталина он собирался «обломать ресурсами бока любой стране?».

Конечно, Тухачевский что-то почитывал из публиковавшейся профессиональной литературы. Но А.Б. Мартиросян делает нелицеприятный вывод, что, «снедаемый непомерно амбициозным тщеславием натурального выскочки, Тухачевский всю свою жизнь... занимался «непринужденным», но вполне компилятивным плагиатом взглядов и выводов крупнейших зарубежных военных специалистов, приписывав себе как якобы результат собственных теоретических изысканий в области им же изобретенной «классовой стратегии». На выдающихся отечественных специалистов военного дела «наполеончик» презрительно плевал...»

Дилетантство Тухачевского было очевидно. Поэтому «поруководив» академией менее полугода, стратег-подпоручик вернулся на пост командующего фронтом, но в академии у него сложились связи, которые он пронес через всю жизнь.

Впрочем, в том, что у него «светлая голова» сам подпоручик не сомневался. Л.А. Норд – свояченица Тухачевского – перебравшись за границу, позже писала, что в конце 20-х годов Тухачевский говорил: «... никто из военного руководства, кроме Фрунзе, не жил и не живет так армией, как живу я. Никто так ясно не представляет себе ее будущую структуру, численность и ту ступень, на которую армия должна стать... Поэтому теперь мне надо добиваться того, чтобы стать во главе руководства армией, иначе ее развитие будет идти не так, как надо, и к нужному моменту она не будет готова...».

Нужно ли доказывать, что подпоручик не страдал и скромностью? Одним из первых, кто открыто заявил что Тухачевский «голый король», стал В. Суворов-Резун, и уже поэтому агрессивное неприятие его книг незаслуженно и даже несправедливо. Своими нашумевшими и, похоже, умышленно-фрондерскими публикациями он прорвал хрущевско-пропагандистскую блокаду и привлек внимание к абсурдности многих утверждений антисталинистов.

Практически с его книг началось разрушение карточных пропагандистских мифов о «неготовности» СССР к воине, о гениальности «великих» полководцев; об «устаревших» танках, «горевших, как спички»; о сталинском руководстве войной по "глобусу" и 40 тысячах "загубленных полководцев".

Но может быть, бывший «маршал» оставил после себя теоретическое наследие? Нет! Он не оставил сколько-нибудь значимых трудов по военному искусству. Зато за ним тянется иной след. Он всегда умудрялся портить жизнь другим людям. По вине фельдфебеля Тухачевского застрелился в умывальной комнате военного училища юнкер Янковский, из-за его солдафонских придирок покончили с собой еще два юнкера.

Попав на фронт, уже вскоре Тухачевский оказался в германском плену. Он провел здесь всю войну и бежал лишь в конце ее. Причем при не очень приличных обстоятельствах, – нарушив слово чести. Бежал он время прогулки по городу, «разрешенной офицерам без надзора под честное слово». Этим он подставил под удар других пленных офицеров, содержащихся в Ингольштадте, которым после его бегства ужесточили режим содержания.

Симптоматичен и дальнейший список заслуг «полководца». Во время Гражданской войны Тухачевский первым в Красной Армии создал трибуналы, которые «не сидели без дела». За это он удостоился похвалы самого Троцкого. По его вине были замучены в польском плену 100 000 красноармейцев, попавших в концентрационные лагеря после провала бездарного наступления на Варшаву. Но нельзя не вспомнить и о бойцах, бессмысленно зарубленных в боях и расстрелянных шляхетскими пулеметами. Только прикрытие позорного бегства Тухачевского легендарным Котовским, умудрившимся в тяжелых арьергардных боях сметать боевые порядки белополяков, спасло фронт от более страшного разгрома.

Да, он отличился на подавлении Кронштадтского и Тамбовского восстаний. Но здесь Тухачевский блеснул не талантом «стратега-командира», а жестокостью карателя. На штурм фортов Кронштадта, подставляя свои головы, шли военные курсанты и делегаты партсъезда. На Тамбовщине реальную военную победу обеспечила та же бригада Котовского. Это котовцы вступили в боевые схватки с вооруженными мятежниками.

Тухачевский отличился в другом. Он применил «новую» тактику, добивая укрывавшихся в лесах остатки мятежников отравляющими веществами... Как с сарказмом отмечает А. Мартиросян, «пока Тухачевский носился с приказом о том, как коровам на рога противогазы надевать... Котовский, лично участвуя в этой операции, ликвидировал практически всю верхушку повстанческого восстания».

Поэтому не случайно, что летом 1925 года, имея в помощниках Тухачевского, «Фрунзе стал настойчиво добиваться назначения себе еще одного заместителя – Григория Котовского. Легендарного героя Гражданской войны, который еще во время советско-польской компании бок о бок воевал со Сталиным и Буденным.

По сути дела, подбирался совершенно иной военный триумвират – Фрунзе, Ворошилов, Котовский, – в корне противоположный Троцкому и стилю его правления... Однако 5 августа 1926 года Григорий Котовский был злодейски убит наемным убийцей, имя которого стало известно только после развала СССР, – Мейер Зайдер».

Симптоматично, что именно смерть во время операции Фрунзе, 31 октября 1925 года, и убийство Котовского открыли зеленую улицу для дальнейшей карьеры Тухачевского, который стал начальником Генштаба. Смерть Фрунзе и Котовского были подозрительно выгодны выдвиженцу Троцкого.

Но уместен более прямой вопрос: было бы в 1937 году расстреляно столько военных, если бы Тухачевский не организовал заговор? Подобно мифологическому флейтисту, это именно он спровоцировал неосмотрительных военных и увел их в расстрельные подвалы.

Подведем результат: Тухачевский почти фатально приносил зло всем, с кем даже просто соприкасался. Правда, его поклонники пишут, что у него было хобби. Он мастерил кустарные скрипки и даже написал работу о покрытии их лаком. Но дает ли это дилетантское увлечение основание для того, чтобы возводить кустаря-одиночку в ранг заслуженной исторической фигуры?

О планах Тухачевского по оснащению армии 40 тысячами ублюдочных бронированных «тракторов-танков» (!) подробно говорилось выше. И все же нельзя оценивать его планы только с точки зрения очевидного их идиотизма. Исходя из анализа обстановки 1927 года, когда появилось «предложение» Тухачевского, и его признаний, последовавших после ареста, становится ясно, что его планы носили несомненный подрывной характер.

Предложение Тухачевского о гонке примитивного вооружения создавало условия для взрыва внутри страны. И даже не важно, было ли это заблуждением или скрытым вредительством. Его предложения усугубляли трудности жизни народа, и при их осуществлении иноземное нападение рассматривалось бы крестьянами как благо – для избавления от существовавшей государственной власти.

Несомненно и то, что принятие предложения Тухачевского о развертывании 260 дивизий вызвало бы немедленный мощный резонанс за рубежом. Оно не могло быть расценено иначе, как очевидная демонстрация агрессивных намерений Советского Союза. В лучшем случае ведущее к его изоляции на международной арене, а в худшем – служившее поводом к прямому вторжению.

Уже в начале 30-х годов комиссия по подготовке Женевской конференции по разоружению по протекции Лондона поставила вопрос о «пропорциональном довооружении Германии». Смысл этого решения очевиден. Между тем военное командование, разведка Советского Союза прекрасно знали, что еще в июне 1926 года в Лондоне состоялась секретная англо-германская конференция, на которой рассматривался вопрос об организации вооруженного нападения на СССР силами Великобритании, Франции и Германии.

Но важнее то, что в разгар острейшего хлебного кризиса лозунг «танки вместо хлеба» мог создать лишь антисоветские настроения в среде крестьянства. И как отмечает историк, «ведомые волчьим инстинктом собственника, крестьяне могли запросто сокрушить и государство, тем более такое аграрное, как тогдашний СССР». Собственно говоря, это и входило в планы троцкистской оппозиции.

Стремясь приблизить осуществление этих планов, Тухачевский организовал собственный заговор. В этом он признался сам, в собственноручно написанных показаниях. Уже после первого допроса Тухачевский вызвался чистосердечно изложить информацию о заговоре и к 1 июня 1937 года написал рукопись на 180 страницах. Начало формирования военного заговора он отнес к 1932 году.

Однако чтение этих признаний не даст полной картины, если их не связать с действиями других персонажей и в ретроспекции с другими событиями. И начнем с Троцкого. Как указано в эпиграфе к этой главе, еще находясь в ссылке в Алма-Ате, 21 октября 1928 года в «письме друзьям» Троцкий указывал: «В СССР может сложиться военный заговор, и армия может положить конец большевистскому режиму». Намек был более чем прозрачным.

Напомним и то, что в том же 1928 году, отмеченном историей как ситуация «хлебного кризиса», в кабинете председателя Совета народных комиссаров состоялась беседа Рыкова с заместителем председателя ОГПУ Г. Ягодой. В этом разговоре, носившем «характер прощупывания», Рыков сказал собеседнику, что «Сталин ведет неправильную линию». Руководствуясь карьеристическими мотивами, Ягода заявил о поддержке правых, но просил не предавать это огласке.

Симптоматично, что в этом же 1928 году Тухачевский был освобожден от должности начальника штаба РККА и назначен командующим Ленинградским военным округом. Как это обычно бывает, считая себя незаслуженно «обиженным», он начал брюзжать по поводу политики руководства страны и искать единомышленников среди военных.

Таких людей он нашел в среде «внутриармейской оппозиции», слушателей и преподавателей курсов усовершенствования высшего политсостава при Военно-политической академии им. Толмачева. Борясь за место под солнцем, еще в октябре 1927 года «комиссары» открыто выступили против введения в армии единоначалия, ущемлявшего карьерные интересы политработников.

На амбициозного выскочку обратили внимание, и в своих показаниях Тухачевский пишет: «Зимой с 1928 по 1929 год, кажется, во время одной из сессий ЦИКа со мной заговорил Енукидзе, знавший меня с 1918 года и, видимо, слышавший о моем недовольстве своим положением и о том, что я фрондировал против руководства армии.

Енукидзе говорил о том, что политика Сталина ведет к опасности разрыва смычки между рабочим классом и крестьянством... Я рассказал Енукидзе... о большом числе комсостава, не согласного с генеральной линией партии, и о том, что я установил связи с рядом командиров и политработников, не согласных с политикой партии. Енукидзе ответил, что я поступаю вполне правильно... Я продолжал информировать Енукидзе о моей работе...»

Вторую встречу с Енукидзе Тухачевский отнес к концу июня – началу июля 1930 года. Она состоялась во время XVI съезда партии. Енукидзе рекомендовал собеседнику «законспирированно перейти от прощупывания командно-политических кадров к их подпольной организации на платформе борьбы с генеральной линией партии на платформе правых».

Секретарь ЦИК сообщил «что он связан с руководящей верхушкой правых» и пообещал Тухачевскому, что тот будет от «него получать дальнейшие директивы». Тухачевский признал в показаниях: «Когда на XVI партийном съезде Енукидзе имел со мной второй разговор, я весьма охотно принял его установки...»

В июле 1931 года Тухачевский вернулся из Ленинграда в Москву. Он был назначен на должность заместителя наркома по военным и морским делам и начальником вооружения РККА. И напомним, что именно в это лето на даче Томского в Болшево состоялось совещание правых, на котором в числе участников присутствовали Фома (А.П. Смирнов) и Ягода.

На этом совещании впервые встал вопрос о блоке между правыми, троцкистами и зиновьевцами. Разногласия были забыты, и ход мыслей лидеров оппозиции был направлен на укрепление единства усилий по борьбе со Сталиным и его сторонниками. При обсуждении ситуации возникла идея о свержении власти «путем переворота в Кремле». К осуществлению этих своих планов заговорщики решили привлечь заместителя председателя ЦИК Енукидзе.

Правда, может быть, все закончилось бы тайной болтовней, если бы не Лейба Бронштейн. Свой роковой импульс события получили тоже летом 1931 года, когда работник Главтрансмаша троцкист И.Н. Смирнов, а через него и Пятаков встретились в Берлине с сыном Троцкого Львом Седовым.

Седов договорился с Пятаковым о финансировании Троцкого деньгами, предложив осуществить это на основе переплаты счетов по советским заказам, поступавшим германским фирмам «Демаг» и «Борзинг». То был циничный и иезуитский план, но, как любил говорить один из более поздних политических авантюристов: «Процесс пошел».

Этим же летом, проезжая через Берлин, с Седовым встретился и бывший троцкист, профессиональный разведчик под крышей корреспондента ТАСС в Женеве и Париже Владимир Ромм. Встречу организовал военный атташе Путна. От сына Троцкого корреспондент получил письмо для передачи Радеку. Как показал Ромм на процессе в январе 1937 года, в нем была директива Троцкого «об объединении с зиновьевцами, о переходе к террористическому методу борьбы против руководства ВКП(б), в первую очередь против Сталина и Ворошилова».

Пока сподвижники Троцкого организовывали за счет Советского государства финансирование комфортной жизни своего политического кумира, ошивавшегося за границей, и ждали от него директив, правые тоже собирали свои ряды. Сластолюбивый «любитель девочек» и «роскоши», пятидесятичетырехлетний секретарь Президиума ЦИК Енукидзе откликнулся на предложение Рыкова, Томского и Бухарина по вступлению в центр заговора.

Более того, Енукидзе взял на себя роль непосредственного руководителя «дворцового переворота». И уже в июле 1931 года он завербовал в состав его участников командующего Московским военным округом эстонца Августа Корка и коменданта Московского Кремля латыша Рудольфа Петерсона. Заговорщики не стали «изобретать велосипед». Их план был прост.

На допросе 20 мая 1937 года Петерсон показал: общий замысел Енукидзе по осуществлению «дворцового переворота» сводился к тому, чтобы работавшие в Кремле члены организации правых произвели нападение на руководителей партии и правительства и либо изолировали их, либо уничтожили. По замыслам участников подготовки этой акции, «план переворота мыслился путем вербовки работников Кремля в организацию правых и использования их служебного положения для устранения руководителей ВКП (б)».

Конечно, этот нехитрый план, идея которого потом еще долго витала в воздухе, не являлся оригинальным. Но именно его кажущаяся простота делала осуществление замысла вполне реальным намерением. Бросается в глаза, что все главные фигуры заговорщиков принадлежали к некоренным национальностям страны, причем двое из трех главных действующих лиц были выходцами из Прибалтики.

Впрочем, общность интересов военных заговорщиков существовала и без переплетения национальных корней. Командующий Московским военным округом Август Корк одновременно был и начальником гарнизона Москвы, которому по вопросам внешней охраны подчинялся комендант Кремля Петерсон. Поэтому все складывалось почти само собой, но идея исходила от Енукидзе. Этот холеный «любитель девочек» с одутловатым лицом и мешками под глазами демонстрировал заинтересованную активность.

В протоколе допроса Корка от 26 мая 1937 года указано: «Для захвата власти при помощи вооруженной силы, которая выделена для этой цели военной организацией... Мы рассчитывали для этого использовать школу ВЦИК». Корк показал, что сигнал о выступлении должен был поступить от Енукидзе, который лидерами правых в лице Рыкова и Бухарина был назначен руководителем этой операции.

Обсуждение акции заговорщики провели летом, а в начале осени они уточнили детали. Это произошло, показал на допросе Корк, когда он «проводил инспекторскую стрельбу» курсантов школы, находившихся в лагерях под Москвой. После окончания стрельб и ухода курсантов в бараки, на стрельбище остались командующий войсками МВО Корк, комендант Кремля Петерсон, начальник школы Горбачев и его заместитель, он же начальник учебного отдела Егоров.

Детализируя готовившуюся акцию, захват Кремля и членов правительства, заговорщики намечали осуществить ее в ночное время. При обсуждении плана привлеченный к участию в путче начальник школы ЦИК Горбачев «предложил на случай перестрелки со стороны членов правительства либо выключить свет, либо бросить в зал заседания дымовую шашку». Нехитрый план, простой расчет, дело оставалось только за решительностью и волей к действию.

Что же двигало заговорщиками? Каковы были их мотивы? На что они рассчитывали, готовя свержение власти?

Позже на допросах Петерсон говорил, что «правые рассчитывали и надеялись на то, что политика коллективизации вызовет возмущение и восстание среди крестьянства». Позже, на Военном совете 2 июня 1937 года, Сталин так прокомментировал замыслы заговорщиков: «Колхозы. Да какое им дело до колхозов? Видите, им стало жалко крестьян. Вот этому мерзавцу Енукидзе, который в 1918 году согнал крестьян и восстановил помещичье хозяйство, ему теперь стало жалко крестьян. Но так как он мог прикидываться простачком и заплакать, этот верзила, то ему поверили.

Второй раз, в Крыму... так же, как и в Белоруссии... вот этот мерзавец согнал крестьян и восстановил какого-то дворянина. Я еще тогда представлял его к исключению из партии, мне не верили, считали, что я, грузин, очень строго отношусь к грузинам. А русские, видите ли, поставили перед собой задачу защищать «этого грузина». Какое ему дело, вот этому мерзавцу, который восстанавливал помещиков, какое ему дело до крестьян. Тут дело не в политике...».

Дело действительно заключалось не в политике, но «любитель девочек» не собирался быть щепетильным в выборе средств. В разговоре с Ягодой, состоявшемся зимой 1932/33 года, вовлекая заместителя председателя НКВД в организацию правых, Енукидзе говорил: «В борьбе за наши конечные цели, за их осуществление, за приход наш к власти мы признаем все средства борьбы, в том числе и террор...»

Тухачевский узнал о готовившемся перевороте еще на стадии его зарождения. На очной ставке с ним 30 мая 1937 года Корк показал: «Я с Тухачевским еще в 1931 году вел разговор в отношении военного переворота в Кремле». Правда, по-видимому, в это время Тухачевский еще не спешил играть роль дирижера заговора, но он уже претендовал на первую скрипку и начал собирать партнеров.

Примерно в октябре того же года, рассказывал Корк следователям, он получил от Тухачевского поручение пойти на квартиру к Уборевичу для обсуждения вопроса о привлечении «новых кадров для организации», пока еще незначительной по численности. По словам Корка, на дальнейших встречах с Енукидзе последний тоже сообщил ему, что план переворота в Кремле при помощи вооруженной силы (школы ВЦИК) согласован с Тухачевским.

Если Троцкого возбуждала ненависть, то Тухачевским двигала неудовлетворенность. Он рассчитывал на признание в среде таких же неудовлетворенных людей, подогреваемых жаром собственных амбиций. Ощущая себя непризнанным «гением», он искал людей, которые принимали его «талантливость» на веру без доказательств, и находил их.

Тухачевский пишет в своих показаниях, что даже после его возвращения летом 1931 года в Москву «недовольство отношением ко мне армейского руководства все еще продолжало иметь место, о чем я неоднократно разговаривал с Фельдманом, Якиром, Уборевичем, Эйдеманом и др.».

Но его недовольство не ограничивалось осмотрительным, с оглядкой по сторонам, фрондированием в кругу подобных себе посредственностей. Уже в это время в тайной деятельности Тухачевского проступала еще одна линия. В конце 1931 года в Москву приехал «начальник германского генерального штаба ген. Адам», которого «сопровождал офицер генерального штаба Нидермайер». После обеда, данного в честь гостя Ворошиловым, Нидермайер, отмечено в показаниях Тухачевского, «очень ухаживал за мной... говорил о необходимости наличия между Красной Армией и рейхсвером самых тесных отношений».

К разговору присоединился генерал Адам, и беседа с ним обусловила то, что на следующий год немцы пригласили его для присутствия на военных маневрах. Здесь он снова встретился с начальником германского генерального штаба.

В собственноручно написанных показаниях Тухачевского бросается в глаза, что, охотно называя множество людей, вовлеченных им в заговор, бесцеремонно сдавая их, он избегает касаться тем, содержания и фактического существа разговоров и действий. Впрочем, в показаниях любого подследственного важно не то, в чем он охотно признается, а то, о чем он умалчивает. А замалчивает он многое.

Написав в преамбуле, что в показаниях он чистосердечно излагает «свою антисоветскую деятельность», Тухачевский пытается отделаться общими фразами. Он уходит от трудных вопросов. Так, он не пишет о том, что уже в 1931 году узнал от Енукидзе о намерениях правых захватить Кремль. Об этом на очной ставке с Тухачевским сообщил следователям Корк. Умолчал подследственный и том, что уже тогда он знал и о планах ареста или уничтожения членов правительства, и о роли в этой акции Петерсона, Корка, Егорова.

Конечно, Тухачевский хитрил и пытался выкрутиться. Своей интерпретацией событий он всячески старался сгладить преступную значимость и антигосударственный характер деятельности заговорщиков. Это подсказывали ему собственные интересы; стремясь ослабить обрушившийся на него удар, он избегал деталей. Недоговоренность он компенсировал тем, что охотно называл много фамилий людей, вовлеченных им в заговор.

В числе первых, кто вошел в будущую расстрельную свиту непризнанного «гения», оказался начальник ГУ РККА Борис Фельдман. Тухачевский писал, что вскоре после перевода в Москву он сблизился с Фельдманом. Это произошло в 1932 году. Подследственный писал, что, ведя с ним откровенные разговоры, Фельдман перешел от осуждения руководства Красной Армии к критике Сталина.

«Я, – показывал Тухачевский, – предложил ему организовать на платформе правых взглядов военную группу, которая могла бы обсуждать эти вопросы и принимать необходимые меры (курсив мой. – К. Р.). Фельдман согласился, и таким образом было положено начало антисоветскому военно-троцкистскому заговору. Я сообщил Фельдману, что мною установлена связь с Енукидзе, который представляет верхушку правых».

Четким, каллиграфическим почерком он вписывал в камере в свои признания фамилии вовлеченных им в заговор людей. Кандидат в «наполеончики» охотно признается, что в этом же году, во время поездки в отпуск на Кавказ ему не составляло труда завербовать в свою группу Смолина. При встрече на станции Белан командарм «стал жаловаться Тухачевскому на отношение к нему Ворошилова», а из дальнейших разговоров выяснилось, что он не согласен и с «генеральной линией партии». Уже как «свой» человек, с декабря 1934 года бывший поручик И.И. Смолин станет начальником военно-инженерной академии.

В том же 1932 году согласие на вступление в группу заговорщиков изъявили начальник Смолина – сын офицера, капитан царской армии, – ставший «красным» комкором М.И. Алафузо и бывший заместитель начальника ВВС А.К. Наумов. Тайные замыслы, далекие планы и непомерные амбиции волновали воображение, как глоток вина, и уже вскоре собиравший единомышленников фрондер получил благословение Троцкого.

Известие от «патриарха бюрократов» ему передал корреспондент ТАСС в Женеве и Париже еврей Ромм. Тухачевский пишет в показаниях: «После отпуска на Кавказе я был командирован на большие германские маневры. Среди командированных был Фельдман. В пути вместе со мной оказался и Ромм, которому Троцкий поручил связаться со мной. Ромм передал мне, что Троцкий активизировал свою работу как за границей в борьбе с Коминтерном, так и в СССР, где троцкистские кадры подбираются и организуются.

...Ромм передал, что Троцкий просит меня взять на себя задачу по собиранию троцкистских кадров в армии. Между прочим, Ромм сообщил мне, что Троцкий надеется на приход к власти Гитлера, а также на то, что Гитлер поддержит его, Троцкого, в борьбе с Советской властью».

От загранкомандировки Тухачевский получил не только удовольствие. В Германии на банкете, данном в честь гостей главнокомандующим рейхсвера Гаммерштейном, доверительную беседу с советским заместителем наркома обороны имел начальник германского генерального штаба генерал Адам. Однако связи с германскими военными сложились еще до этой поездки.

Примечательно, что свои письменные показания Тухачевский начал с фразы: «Начало моих отношений с немцами относится к периоду учений и маневров в Германии, на которые я был командирован в 1925 году. Сопровождавший меня капитан фон Цюлов говорил по-русски, много раз останавливался на вопросе общих интересов СССР и Германии в возможной войне с Польшей, знакомил меня с методикой боевой подготовки рейхсвера и, в свою очередь, очень интересовался основами только что вышедшего Полевого устава РККА 1925 года.

В 1926 году фон Цюлов присутствовал на маневрах в Белоруссии, где я встретился с ним, и мы продолжали разговор. Я ознакомил фон Цюлова с организацией нашей дивизии и соотношением между пехотой и артиллерией. После маневров связь с фон Цюловым была утеряна».

Так ли обстояло дело в действительности, следствию проверить было невозможно. Ограничившись такой скудной порцией информации, Тухачевский как бы закрыл тему контактов с немцами. Но иначе считали другие люди.

Еще в июне 1929 года в ОГПУ поступило сообщение от одного из штатных агентов. В нем осведомленный информатор сообщал: «В 1929 году германский корреспондент Гербинг говорил нам, что Каменев С.С. и Тухачевский отдельно друг от друга работают в пользу Германии по заданиям германского генштаба. Гербинг говорил, что Каменев работает давно и активно, а Тухачевский очень вяло».

Как бы то ни было, но приведенный Тухачевским фрагмент общения с Цюловом свидетельствует, что он охотно и подробно делился с немецкими собеседниками информацией. Стал ли он осторожнее впоследствии? О чем его спрашивали работники германского генштаба, пригласив на маневры в 1932 году? Являлась ли передаваемая им информация лишь результатом эпизодических поездок в Германию? Это не праздные вопросы.

Тем более что, вернувшись из командировки, Тухачевский продолжил вербовку участников заговора. Он пишет в показаниях, что командующего Московским военным округом эстонца Корка он завербовал лишь летом 1933 года во время «опытных учений» под Москвой. Правда, он указал: «Я тогда не знал, что Корк уже был завербован Енукидзе. Я сообщил Корку, что имею связь с Троцким и правыми, и поставил ему задачу вербовать новых членов в МВО».

Тухачевский лгал. И на очной ставке, состоявшейся 30 мая 1937 года, «настырный эстонец» разоблачил его. Корк показал: «Я с Тухачевским еще в 1931 году вел разговор в отношении переворота в Кремле. Тухачевский мне заявил, что то, о чем я первоначально узнал от Енукидзе в июне 1931 года, т. е. о том, что правыми намечен контрреволюционный переворот в Кремле, опираясь на школу ВЦИК, что в это дело втянуты Петерсон, Горбачев и Егоров. Тухачевский мне подтвердил, что мы должны предусмотреть как первый шаг в конечном плане наших действий – это переворот в Кремле. Разговор об этом у меня с Тухачевским произошел в 1931 году».

Знакомство Корка с Тухачевским, как и еще одного кандидата в число «расстрелянных полководцев» – Уборевича, нельзя отнести к шапочному. И тот и другой уже в 1923-1924 годах занимали должности помощников командующего Западным фронтом, но еще до этого Уборевич «повоевал» вместе с будущим главой заговора при подавлении восстания тамбовских крестьян.

Корк рассказывал следователям, что в дальнейшем, в 1932-1933 годах, он неоднократно встречался у Тухачевского с Уборевичем, когда тот приезжал из Смоленска на заседания Реввоенсовета. Сборы у Тухачевского продолжались в 1934—1935 годах. Кроме Тухачевского, на этих «встречах присутствовали он, Корк, Уборевич, Эйдеман и не всегда Якир».

Подследственный отмечал, что на этих встречах обсуждались проблемы пораженческого характера, так как к тому времени вопрос об осуществлении переворота в Кремле принял затяжной характер, а сигнала о начале выступления, который должны были дать Рыков и Бухарин, почему-то не было.

Эта нерешительность заговорщиков бесила сидевшего во Франции Лейбу Бронштейна. Еще в середине 1931 года, встретившись с заместителем председателя ВСНХ Пятаковым, находившимся в командировке в Берлине, сын Троцкого без обиняков заявил ему: «Вы знаете характер Льва Давидовича, он рвет и мечет, он горит нетерпением, чтобы его директивы были превращены в действительность, а из вашего сообщения ничего конкретного не видно».

Поэтому в 1931 году директива Троцкого «всеми средствами устранить Сталина и его ближайших помощников» дополнилась призывом к объединению всех сил. Это нашло поддержку, и осенью служебный кабинет Пятакова посетил Каменев. Он проинформировал соучастника заговора «по основным направлениям работы троцкистско-зиновьевского центра» и сообщил, что у них установлен контакт с правыми: Бухариным, Томским, Рыковым. Подчеркнув, что в основу работы центра «положен вопрос о свержении власти при помощи террористических методов», он тоже передал Пятакову «директиву о вредительстве».

Это порождало новые планы и идеи. На процессе в январе 1937 года Пятаков показал, что через некоторое время после состоявшегося разговора «у нас [с Радеком] появилась мысль, чтобы наряду с основным центром в составе Каменева, Зиновьева, Мрачковского, Бакаева, Смирнова, Евдокимова и др. иметь наш троцкистский параллельный центр, который будет играть роль запасного центра на случай провала основного, и в то же время будет самостоятельно вести работу согласно директивам и установкам Троцкого».

Об этом замысле Радек сообщил приехавшему из-за границы корреспонденту ТАСС военному разведчику и троцкисту по совместительству Владимиру Ромму. Он сказал ему, что хочет по этому поводу запросить директиву Троцкого и послать с ним письмо. Уезжая осенью в Женеву, Ромм увез это письмо с собой. Напечатанное на тонкой бумаге, оно было вмонтировано в корешок немецкой книги.

И все-таки, объединившись в борьбе со Сталиным и его сторонниками, троцкисты, зиновьевцы и «правые» имели разные взгляды на тактику действий. На допросе 19 мая 1937 года Ягода показал, что, приняв его зимой 1933 года в своем кабинете секретаря ЦИК, Енукидзе откровенно говорил: «Троцкому за границей, наверное, не сладко приходится, и он исходит злобой, брызжет слюной и жаждет крови. Он не дает опомниться своему центру в Союзе, он требует террористических актов против членов ЦК, не считаясь с общей ситуацией в стране и вне ее...»

Енукидзе рассуждал так: «Мы не можем и не хотим пускаться на авантюрные акты, продиктованные больше жаждой мести и злобой, а не рассудком и расчетом... Мы можем хладнокровнее готовиться, готовиться всерьез к захвату власти и имеем свои планы».

Ягода пояснял следователям: «Планы правых в то время сводились к захвату власти путем так называемого дворцового переворота. Енукидзе говорил мне, что он лично по постановлению центра правых готовит этот переворот.

По словам Енукидзе, он активно готовит людей в Кремле и в его гарнизоне... Енукидзе заявил мне, что комендант Кремля Петерсон целиком им завербован, что он посвящен в дела заговора. Петерсон занят подбором кадров заговорщиков-исполнителей в Школе [им.] ВЦИК, расположенной в Кремле, и в командном составе кремлевского гарнизона... В наших же рядах и московский гарнизон...

Корк, командующий в то время Московским военным округом, целиком с нами». Я хочу здесь заявить, что в конце 1933 г. Енукидзе в одной из бесед говорил мне о Тухачевском как о человеке, на которого они ориентируются и который будет с нами».

Из сказанного, говорил Ягода комиссару государственной безопасности третьего ранга Курскому и капитану госбезопасности Когану, Енукидзе сделал вывод: «При удачной ситуации внутри страны, как и в международном положении, мы сможем в один день без всякого труда поставить страну перед свершившимся фактом государственного переворота».

Шанс, безусловно, был. Еще какой шанс! И словно предвещая полную удачу расчетам заговорщиков, именно в 1933 году произошло событие, способное стать решающим фактором для успешного осуществления их планов. Но случилось это не в СССР, а за его границами, когда 30 января рейхсканцлером Германии был назначен Адольф Гитлер.

Вполне демократический приход к власти в Германии лидера национал-социалистов для сторонников Троцкого мог сулить блестящие перспективы. То был почти перст судьбы. Это значительно позже Гитлер стал восприниматься выходцем из преисподней, а в 1933 году врагом человечества не считал Гитлера не только Троцкий. Так не думал почти весь «цивилизованный» мир. Исключение составлял Сталин, а демократы Запада сделали переоценку своих взглядов лишь после оккупации Польши. Да, Гитлер быстро расправился в своей стране с коммунистической партией, но западной демократии это даже импонировало.

О том, какие взгляды были на этот счет у Тухачевского, свидетельствует заявление, сделанное им 13 мая 1933 года на прощальном приеме германской военной делегации. В этот вечер в порыве откровенности Тухачевский заявил: «Всегда думайте вот о чем: вы и мы, Германия и СССР, можем диктовать свои условия всему миру, если будем вместе».

Подчеркнем, что это заявление было сделано уже после официального прекращения советско-германского сотрудничества; после поджога рейхстага и обвинения гитлеровской пропагандой в этом коммунистов. И никто не мог официально уполномочить заместителя наркома произнести такие многозначительные слова. Он сказал лишь то, о чем думал сам.

Но не слишком ли много позволял себе бывший подпоручик? Чем руководствовался он, позволив себе не только думать, но и произнести такое вслух? Или это была отрыжка от брызг выпитого на приеме шампанского?

Нет, Тухачевский вполне осознанно выражал свою мысль. Он говорил: «Не забывайте, что нас разделяет наша политика, а не наши чувства, чувства дружбы Красной Армии к рейхсверу». То было сказано внятно и недвусмысленно. Из изложенного выше очевидно, что в это время «кандидата в наполеончики » не устраивала не политика Гитлера, а политика Сталина. Как раз против него и сталинской политики «полководец» и готовил заговор.

Кстати, в это же время политика разделяла также СССР и Францию. Однако у Тухачевского было совсем иное отношение к французским военным коллегам. Принятый им накануне французский военный атташе сообщал в рапорте от 20 апреля 1933 года: «13 апреля – представление вице-комиссару обороны Тухачевскому. Прием корректный, но холодный. По истечении нескольких минут Тухачевский перестал поддерживать беседу...»

Франция Тухачевского не интересовала. Его симпатии целиком были отданы Германии. Установив контакты с представителями немецкого рейхсвера еще в середине двадцатых годов, в начале 30-х он неоднократно посещал маневры рейхсвера и германские заводы и даже давал коллегам советы.

В отчете начальника вооружений германской армии генерала В. фон Боккельберга отмечается, что в мае 1933 года Тухачевский «на завтраке в узком кругу неоднократно подчеркивал, что для того, чтобы Германии выйти из затруднительной политической ситуации, он желает ей как можно скорее иметь воздушный флот в составе 2000 бомбовозов».

Конечно, призыв, высказанный на официальном приеме германской военной делегации: думать о возможности «диктовать свои условия всему миру», не был лишь неосторожно вырвавшимся словом. Чтобы озвучить такую мысль, нужна была собственная концепция. Она у кандидата в диктаторы была, но на пути ее осуществления стояла политика Сталина. Пока СССР руководил Сталин, «полководец-подпоручик» не мог мечтать о своем самом заветном. О мировой славе! Он не мог строить грандиозных планов о том, чтобы въехать в историю на белом коне покорителя мира.

Приход к власти Гитлера обнадеживал; больше того, он служил примером. Однако бывший подпоручик был плохой оратор и не мог рассчитывать на то, что сумеет повторить успех удачливого ефрейтора. Необходим был иной путь. Нащупывая его, именно в год прихода Гитлера к власти Тухачевский вовлек в заговор наиболее значимые фигуры.

Это осело в его памяти, и симптоматично, что к лету 1933 года он относит вербовку Корка. Он писал в показаниях: «Я сообщил Корку, что имею связь с Троцким и правыми, и поставил ему задачу вербовать новых членов в МВО... Примерно к этому же времени относится и завербование мною в состав заговора Вакулича... Я указал Вакуличу на мою связь с правыми и троцкистами и поручил ему дальнейшую вербовку участников заговора.

По возвращении с Дальнего Востока Путны и Горбачева (заместителя командующего Московским округом B.C. Горбачева. – К. Р.), кажется, это было в 1933 году, я разговаривал с каждым из них в отдельности. Путна быстро признал, что он связан с Троцким и со Смирновым. Я предложил ему вступить в заговор, сказав, что по этому вопросу имеются прямые указания Троцкого. Путна сразу же согласился».

Вступление в группу Тухачевского бывшего прапорщика царской армии литовца Витовта Путны имело практическую значимость. «В дальнейшем, – писал Тухачевский в конце мая 1937 года, – при его назначении военным атташе, перед ним была поставлена задача держать связь между Троцким и центром военно-троцкистского заговора. Если не ошибаюсь, около этого же времени я имел разговор со Смирновым И.Н., который сказал мне, что он по директивам Троцкого стремится дезорганизовать подготовку мобилизации промышленности в области производства снарядов».

К этому времени он относит и вовлечение в состав своей группы заместителя командующего МВО Бориса Горбачева. Тухачевский пишет: «На мое приглашение вступить в ряды заговора он ответил согласием, сообщил, что им организуется так называемый дворцовый переворот и что у него есть связь с Петерсоном, комендантом Кремля, Егоровым, начальником школы ВЦИК, а также с Енукидзе».

Впрочем, в курьерах у заговорщиков недостатка не было. Еще осенью 1932 года корреспондент ТАСС Ромм вывез за границу письмо Радека, запросившего директиву Троцкого об идее создания «параллельного центра». Проездом, с Берлинского вокзала, Ромм переслал книгу с вмонтированным в нее письмом, бандеролью до востребования, «в один из берлинских почтамтов». В конце июля следующего года спецкор ТАСС Ромм в очередной раз встретился с Львом Седовым. Встреча произошла в Париже, в кафе на бульваре Монпарнас. Оттуда они отправились в Булонский лес, где курьера ждал сам Троцкий.

На этой встрече Лейба Бронштейн подтвердил свое согласие на образование

параллельного центра при условии, что этот центр «не будет бездействующим». На процессе 1937 года Ромм свидетельствовал: в разговоре Троцкий подчеркивал, «что в данный момент особое значение приобретает не только террор, но и вредительская деятельность в народном хозяйстве вообще».

Указав собеседнику на то, что в этом вопросе есть колебания в связи с возможными жертвами, Троцкий сказал: «Надо понять, что человеческие жертвы при вредительских актах неизбежны и что основная цель – это через ряд вредительских актов подорвать доверие к сталинской пятилетке». Свои поучения Троцкий подкрепил удачной латинской цитатой: «Чего не излечивают лекарства, то излечивает железо, чего не излечивает железо, то излечивает огонь».

Напутствуемый этой многозначительной фразой, троцкистский курьер увез для передачи Радеку роман Новикова-Прибоя «Цусима» с вделанным в переплет письмом. Конечно, выбор книги тоже не был случайным. Поражение русского флота в войне с Японией являлось намеком на будущее, ожидавшее Сталина и его окружение.

Радек получил директиву «из Парижа» в августе. На процессе 1937 года Пятаков говорил: «Радек сообщил мне... что Троцкий ультимативно ставит вопрос о сохранении полного единства блока с зиновьевцами, так как никаких расхождений у нас с ними нет, поскольку террористическо-вредительская платформа принята».

Напутствуя спецкора ТАСС, Троцкий не забыл послать с ним «привет» и главе военного заговора.Тухачевский писал в камере: «Примерно в этот же период, т. е. в 1933—1934 годы, ко мне в Москве зашел Ромм и передал, что должен сообщить мне новое задание Троцкого.

Троцкий указывал, что нельзя ограничиваться только вербовкой и организацией кадров, что нужна более действенная программа, что германский фашизм окажет троцкистам помощь в борьбе с руководством Сталина и что поэтому военный заговор должен снабжать данными германский генеральный штаб, а также работавший с ним рука об руку японский генеральный штаб, проводить вредительство в армии, готовить диверсии и террористические акты против членов правительства. Эти установки Троцкого я сообщил нашему центру заговора».

По признанию Тухачевского, в 1933 году у него состоялся и первый разговор с Бухариным, когда он с Поповым посетил его на квартире во время болезни. Бухарин сказал, что ему известно о работе Тухачевского по организации военного заговора, и заявил, «что политика партии губительна, что надо обязательно убрать Сталина и что поэтому надо всячески форсировать организацию и сколачивание заговора».

В это же время он завербовал Рохинсона, «связанного с военными разработками». На него главе заговорщиков указал Фельдман, который знал Рохинсона «по его учебе в академии». Доверительные разговоры начались во время «опытов на полигоне » и продолжились в кабинете заместителя наркома. Тухачевский показал, что по его поручению «Рохинсон вовлек в заговор и привлек к вредительской работе Гендлера и Либермана».

Складывается впечатление, что не умевший «делать расчеты» бывший подпоручик вообще не любил цифры. Не утруждая себя воспоминаниями, в своих письменных показаниях он отнес вербовку большинства участников своей группы к промежутку 1933-1934 годов. Конечно, он не горел желанием облегчать работу следователей, но похоже, что «лубянский мемуарист» почти инстинктивно выделял временной отрезок, наступивший с приходом к власти Гитлера.

Правда, он указал более определенно дату вовлечения в состав заговорщиков заместителя наркома С.С. Каменева. Тухачевский писал: «После опытных учений 1933 года, в начале зимы, ко мне в кабинет зашел однажды Каменев С.С. и стал говорить о своих выводах по опытным учениям. После длительного разговора Каменев долго не уходил, и я понял, что он хочет поговорить о чем-то другом.

Я ему сказал: «Очень советую вам, Сергей Сергеевич, держите поближе связь с Аппогой», на что Каменев ответил, что с Аппогой он связан очень тесно, но что хочет связаться и со мной. Я начал говорить об ошибках армейского и партийного руководства, Каменев стал вторить моим словам, и я предложил ему стать участником заговора. Каменев сразу же согласился. Я сказал ему, что мы будем считать его членом центра заговора, сообщил ему мои разговоры с Енукидзе и Бухариным, а также с Роммом.

Первоначально Каменеву была поставлена задача вредить в области военного хозяйства, которым он руководил как третий заместитель наркома. Затем большую вредительскую работу Каменев развернул как начальник ПВО.

Противовоздушная оборона таких важных объектов, как Москва, Ленинград, Киев, Баку, проводилась им таким образом, чтобы площадь, прикрываемая зенитным многослойным огнем, не соответствовала наличным артиллерийским средствам, чтобы аэростаты заграждения имелись в недостаточном числе, чтобы сеть ВНОС имела не собственную подводку, а базировалась на сети Наркома связи, и т. п.».

Бывший полковник царской армии, занимавший во время Гражданской войны высшие посты в РККА, С.С. Каменев в июле 1934 года был понижен с должности заместителя наркома до начальника управления ПВО. Это задело его самолюбие, но связь с делами Тухачевского обойдется ему дороже. После начавшихся в 1936 году арестов военных Каменев застрелился. Его прах с почестями захоронили в Кремлевской стене. И только после показаний Тухачевского будет установлена его причастность к заговору военных.

Время вовлечения в заговор бывшего поручика царской армии Ефимова Тухачевский тоже привязал к собственной хронологии. К моменту выдвижения своего подчиненного на должность начальника Главного артиллерийского управления (ГАУ), после чего их отношения нормализовались. Дело в том, что «гениальный полководец» фактически не выполнял свои служебные обязанности еще и до начала активной вредительской деятельности. Фактически он уже тогда не занимался работой. Причем именно 1-й заместитель начальника вооружений РККА Н. Ефимов пожаловался тогда на своего шефа Ворошилову.

В связи с этим нарком обороны писал 6 декабря 1931 года Гамарнику из Сочи: «У меня здесь пару дней сидит Ефимов, приехавший из Кисловодска. Он горько жалуется на положение с Управлением вооружений и говорит, что М.Н. [Тухачевский] всем занимается, кроме своего управления. Он очень встревожен и просит принимать какие-либо радикальные меры, или, как он говорит, будет поздно.

Что тут поделаешь? Пока что нажмите на него, указав, что Сталин может в любой момент заинтересоваться всяким вопросом из круга его деятельности, поэтому он обязан вплотную заниматься делом и все знать, а главное – обязан почаще и регулярно принимать подчиненных ему начальников управлений.

Было бы не худо, если бы на РВС или просто один раз заслушали краткие доклады о положении дел в управлениях – связи, химии, инженерном и, если будет время, то и артиллерийском. Можно это сделать в присутствии М.Н. [Тухачевского], можно и без него. М.Н. [Тухачевскому] пока, до моего приезда, ничего не говорите».

Это может восприниматься как некий анекдот. Начальник вооружения РККА не занимается своими прямыми должностными обязанностями! И ему, как бездельнику школьнику, нужно напоминать о необходимости «заниматься делом и все знать». Более того, Ворошилов продолжал:

«Наш Георгиев, много лет работающий над механической трубкой, как будто бы добился каких-то результатов, Тухачевский утверждает, что вполне удовлетворительных. Ефимов категорически заявляет, что георгиевская трубка не доработана, а на валовое производство может быть поставлена не ранее 3-4 лет. Ефимов настаивает на немедленной закупке техпомощи у немцев, давно нам ее предлагающих».

Приведя этот фрагмент в своей книге «Сталин и заговор генералов», С. Минаков пишет: «Если даже учесть в жалобах Н. Ефимова преувеличения обиженного человека, вряд ли эти жалобы были лишены основания. В чем же дело?»

Дело заключалось в том, что уже в это время Тухачёвский начал вредительскую деятельность. Позже он нашел способ наладить отношения со своим подчиненным и вообще перетянул его на свою сторону. Тухачевский писал в показаниях: «Фельдман неоднократно говорил мне о том, что Ефимов настроен враждебно к политике партии. Я использовал улучшение наших отношений и однажды заговорил с ним у себя в кабинете о плохой организации промышленности, о плохих настроениях в армии и т.п.

Ефимов охотно вступил в разговор, критикуя партийное руководство. Я сказал Ефимову, что как правые, так и троцкисты сходятся на необходимости организовать подпольную работу, чтобы сменить партийное руководство, что армия в стороне остаться не может, и предложил ему, Ефимову, вступить в военную группу, Ефимов согласился». На допросе, уточняя дату вербовки Ефимова, Тухачевский назвал все тот же 1933 год.

Находившийся в это время во Франции «патриарх бюрократов» продолжал вынашивать свои планы, и, конечно, он не мог молчать о них. Нетерпение и ненависть клокотали в его душе, и его злой язык не держсался за зубами. В октябре 1933 года в «Бюллетене оппозиции» Троцкий с эзоповской недосказанностью обещал: «Если Сталин и его сторонники, несмотря на изоляцию, будут цепляться за власть, оппозиция сможет их устранить с помощью «полицейской операции».

Что подразумевал он под такой операцией? Захват Сталина и членов правительства работниками НКВД или военными?

Но Троцкий еще не обладал реальной властью, чтобы отдавать указания руководителям силовых структур СССР. Тогда в арсенале оставались «карательные» террористические акции либо путч. Наступающий 1934 год мог действительно стать переломным для оппозиции. И повторим, что именно в декабре предыдущего года, за месяц до XVII съезда ВКП(б), на совещании центра заговора Рыков внес предложение об аресте всех делегатов съезда. Он предлагал провести эту акцию «с немедленным созданием нового правительства из состава правых и троцкистско-зиновьевского блока».

Не на эту ли «полицейскую операцию» намекал Троцкий? На допросе от 19 мая 1937 года Ягода показал, что Рыков предложил «осуществить арест всего съезда силами гарнизона Кремля, окружив Кремль частями Московского гарнизона». Этому плану возразили Каменев и Пятаков. Лев Каменев счел это рискованным предложением и неосуществимой идеей, поскольку «придется столкнуться с огромным сопротивлением в стране». Пятаков, «без соответствующих инструкций от Троцкого», тоже не решился на реализацию такого плана.

В последовавшем вскоре разговоре на эту тему с Ягодой Енукидзе, пожалуй, напрасно характеризовал «поведение Каменева как поведение болтливого труса, на словах мечущего гром и молнию, умеющего посылать убийц из-за угла, но неспособного к решительным действиям».

Подобную нерешительность Каменев уже проявлял. Он вел себя так же, как и в 1917 году, правда, на этот раз он не повторил ошибку, за которую получил ярлык штрейкбрехера. Но, несмотря на то, что многие из заговорщиков обладали достаточными амбициями, «революция» не состоялась. Нового Ленина среди них не нашлось. Они не решились на шумный переворот.

Поэтому когда на пути политических лидеров встретилось препятствие, то и военная ветвь оппозиции продолжала исподтишка заниматься вредительством, составляла пораженческие планы и множила свои ряды. Тухачевский писал, что вовлечение в его заговор украинца Виталия Примакова «состоялось в 1933 или 1934 году, когда Примаков был переведен в Москву. Примаков сообщил, что он связан троцкистской деятельностью с Казанским, Курковым, Шмидтом и Зюком.

То были члены группы троцкистов, участвующие в подготовке покушения на наркома обороны Ворошилова. Наркомом были недовольны многие. «Троцкистская организация, – говорил позже на следствии Примаков, – считала, что Якир наиболее подходящая кандидатура на пост народного комиссара вместо Ворошилова».

Участник штурма Зимнего, а позже командир 1-го корпуса червонного казачества, в двадцатые годы Виталий Примаков был начальником Высшей кавалерийской школы в Ленинграде, затем военным атташе в Афганистане и Японии. Он был профессионал-кавалерист, и даже странно, что позже пропаганда лепила из него образ «жертвы» Сталина, как полководца, способного отличиться в грядущей войне. В 1933 году он стал лишь заместителем инспектора высших учебных заведений.

К этому времени, выполняя установки Троцкого, заговорщики уже активно занимались вредительской работой и саботажем в военном ведомстве. «После разговора с Примаковым, – пишет Тухачевский, – я связался с Пятаковым, который повторил мне ту же информацию, что уже сообщил Примаков. Пятаков сказал, что он озабочен вопросами вредительства в оборонной промышленности, что по химии он и сам знает что делать, а вот что касается артиллерийской промышленности, то он просит, чтобы Ефимов, об участии которого в заговоре я сообщил Пятакову, крепко связался с Ерманом и Кражевским, работавшими в ГВМУ. Это поручение я передал Ефимову».

Симптоматично, что в центре руководства заговором военных сложился перевес прибалтов. Видимо, это связано с происхождением самого Тухачевского. Прапорщик Первой мировой войны литовец Роберт Эйдеман (настоящая фамилия Эйдеманис), ответственный редактор журнала «Война и революция», занявший с 1932 года еще и пост председателя Центрального совета Осоавиахима, тоже мог причислить себя к недооцененным личностям.

Примечательно, что литовского «полководца » Тухачевский лично вовлек в заговор в числе первых еще в 1932 году. В связи с новыми установками Троцкого Эйдеман попросил дать ему директивы о его деятельности в Осоавиахиме. Тухачевский отметил в показаниях: «Обсудив этот вопрос в центре, мы поставили основной задачей увязку его вредительской работы с Каменевым с тем, чтобы, кроме плохой защиты объектов в отношении ПВО, была дезорганизована и общественная деятельность по ПХВО (противохимическая оборона. – К. Р.)».

Но чьим интересам служили эти вредительские действия заговорщиков? Какие пределы имели их замыслы?

Эту тему глава заговора военных в своих показаниях не опустил. Он пишет: «В зиму 1933 на 1934 год Пятаков передал мне, что Троцкий ставит задачу обеспечить поражение СССР в войне, хотя бы для этого пришлось отдать немцам Украину, а японцам Приморье. На подготовку поражения должны быть сосредоточены все силы как внутри СССР, так и вне; так в частности, Пятаков сказал, что Троцкий ведет решительную линию на насаждение своих людей в Коминтерне. Пятаков сказал при этом, что, конечно, эти условия означают реставрацию капитализма в стране».

Очевидно, что Лейба Бронштейн не намеревался повторить Октябрьскую революцию. Это был план возврата к Февралю 1917 года. К ситуации Первой мировой войны. Не обладавший политическим предвидением, амбициозный, но слабый человек, он рассчитывал воспроизвести уже разыгранный ранее сценарий. То было эпигонством.

Но липкая паутина Троцкого тянулась все дальше, и к тому времени, когда Гитлер получил власть в Германии, ядро военного заговора против Сталина уже сложилось. Тухачевский писал в показаниях: «По мере получения директив Троцкого о развертывании вредительской, шпионской, диверсионной и террористической деятельности центр заговора, в который, кроме меня, входили по мере вступления в заговор Фельдман, Эйдеман, Каменев, Примаков, Уборевич, Якир, с которым были тесно связаны Гамарник и Корк, я давал различным участникам заговора установки для их деятельности, вытекающие из указанных директив.

Члены центра редко собирались в полном составе, исходя из соображений конспирации. Чаще всего собирались отдельные члены, которым по каким-либо служебным делам приходилось встречаться.

Таким образом, развивая свою платформу от поддержки правых в борьбе против генеральной линии партии, присоединяя к этому в дальнейшем троцкистские лозунги, в конечном счете антисоветский военно-троцкистский заговор встал на путь контрреволюционного свержения Советской власти, террора, шпионажа».

С определенного периода в литературе установилось мнение, будто бы Ворошилов был недалеким человеком, стоящим ниже того уровня, на который поднялись военные «гении» лубянских подвалов. Эта тенденциозная версия далека от действительной логики вещей. Притянута за уши и ее обратная сторона: будто бы в эти годы Тухачевский открыто фрондировал против наркома.

В книге, написанной за границей, «невозвращенец» 37-го года Бармин ярко передал действительное его поведение. Приехав на время в 1934 году в СССР, автор посетил Тухачевского. Бармин отмечает: «Во время беседы зазвонил телефон. Маршал спокойно взял трубку, но вдруг взволнованно вскочил на ноги и заговорил совсем другим голосом: «Доброе утро, Климентий Ефремович... Так точно, как вы скажете, Климентий Ефремович... Будет выполнено, Климентий Ефремович...» Так он говорил с Ворошиловым. Этот случай произвел на меня очень тяжелое впечатление.... Из лидера он превратился в простого служащего».

Бармин несколько передергивает. Во-первых, Тухачевский в это время еще не был маршалом. Это звание ему присвоили только осенью 1935 года. Во-вторых, этот эпизод говорит о большем, чем манеры «простого служащего».

Конечно, чинопочитание специфическая особенность армейской касты. Однако почти инстинктивное стремление вытянуться во фрунт перед пустой телефонной трубкой, где на другом конце провода невидимый начальник, – это уже ярко выраженное подобострастие. Оно свидетельствует о многом в характере «гениального полководца», претендовавшего на совершение государственного переворота. Говорят, что лучше быть шутом, чем подхалимом.

Итак, заговор дозревал, его участники занимались вредительством, вербовали сторонников и строили планы. И, видимо, какая-то информация все же просочилась наружу. С тех пор, когда Тухачевский попал в сферу внимания германских военных спецслужб, его не теряли из поля зрения в кабинетах рейхсвера. И это не осталось незамеченным.

В марте 1934 года агент НКВД, со слов немецкого журналиста Гербинга, подозреваемого в связях с германской разведкой, дополнительно сообщал: «Гербинг говорит, что ему известно, что существует заговор в армии, точнее среди высшего комсостава в Москве и, еще точнее, среди коммунистов высшего комсостава. Заговор имеет пока целью убийство Сталина, уничтожение существующего сейчас Политбюро и введение военной диктатуры. Конкретная работа заговорщиков должна начаться в недалеком будущем. Происходящие в данное время аресты – последние конвульсии ГПУ не могут не беспокоить армию, т.к. в ее среде безусловно могут теперь иметь место аресты».

Уже вскоре, 2 мая 1934 года, тем же агентом было передано очередное донесение: «В командном составе Красной Армии, по словам Гербинга, в самых верхах имеется уже реальная измена соввласти с смягчающими ее конкретность видоизменениями по нисходящей линии. Помимо этого, в командном составе Красной Армии идет совершенно самостоятельное, самобытное, так сказать, явление в виде скрытого кипения».

Далее информатор пояснял этот процесс: «Что такое большевики для русской армии? Это не враги, а тот, кто не враг, уже по существу и не большевик. Тухачевский – не большевик, им никогда и не был, Уборевич – тоже, Каменев – тоже. Не большевик и Буденный. Но их выбор, сказал как бы про себя Гербинг, пал на Тухачевского».

Очевидно, что эта информация перекликается со сказанным выше. Приведенные ранее документы создают отчетливую картину того, что в 1934 году и военные, и гражданские заговорщики делали основную ставку на террор. Такая мера, способная, по их мнению, переломить ситуацию, направить ее в русло потока, который сметет существующую власть, стала своеобразной философией всех сил, противостоящих Сталину и его ближайшему окружению.

Холодным днем первого декабря этого же года пулей из револьвера, наведенного рукой заговорщиков, был убит ближайший сподвижник Сталина Сергей Миронович Киров. И уже вскоре, 9 декабря 1934 года, тот же информатор сообщил, что «из среды военных должен раздаться выстрел в Сталина... Выстрел этот должен быть сделан в Москве и лицом, имеющим возможность близко подойти к т. Сталину или находиться вблизи его по роду своих служебных обязанностей».

Эту важную информацию о заговоре военных передавала О.А. Зайончковская, являвшаяся секретным сотрудником ОГПУ-НКВД вплоть до 1954 года. Причем не простым агентом. Ольга Андреевна была дочерью гвардейского генерала от инфантерии Генерального штаба Андрея Медаровича Зайончковского. Выходец из дворян Орловской губернии A.M. Зайончковский окончил Николаевскую академию Генерального штаба и был произведен в генерал-майоры еще в 1905 году.

Генерал Брусилов писал о Зайончковском в официальной характеристике в 1915 году: «Умный, ловкий, сообразительный, отлично знает военное дело и очень умело применяет свои знания сообразно с обстановкой». Уже позже, говоря об одном из публичных выступлений бывшего царского генерала, Брусилов отмечал: «Его речь была блестящей, как и все, всегда и везде, что он делал и при царе, и при большевиках».

Конечно, прославленный Брусилов не знал, что «при большевиках» A.M. Зайончковский не только был одним из профессоров, великолепно читавшим в Военной академии РККА курс по стратегии, но и агентом ВЧК. Именно он сыграл в операции «Трест» роль «главаря» в «легендированной (подставной) организации МОЦР».

Через отца дочь генерала Зайончковского и познакомилась с Тухачевским; и, тоже являясь сотрудницей контрразведки, она не теряла тщеславного военного из виду. Она одной из первых передала информацию о заговоре военных. Однако эта информация до Сталина не дошла.

Более того, ее отвергли с ходу. Бывшая сотрудница НКВД Тарловская на допросах в 1937 году говорила о Зайончковской: «Она являлась агентом Сосновского... После отъезда Сосновского в Ленинград я... стала встречаться с нею, получала сводки и передавала их Гаю... Все от ее сводок открещивались и не хотели их брать, считая их лживыми...

Она много писала на руководящий армейский состав, на Якира, Тухачевского, Корка и др. Об этом же писал и ее муж... Над этими сводками смеялись... Внешне к ней относились хорошо, рассказывали, что в прошлом она давала очень ценный материал, но в последнее время якобы «исписалась», часто ее сводки называли бредом сумасшедшей и держали за прежние заслуги».

Действительно на сводке Зайончковской от 13 декабря 1936 года начальник Особого отдела НКВД М.И. Гай, осуществлявший контроль за вооруженными силами, наложил резолюцию: «Бред глупой старухи, выжившей из ума...»

Однако «бред глупой старухи» продолжался. В 1936 году Зайончковская сообщала: «Разрабатывала Халепского – начальника мотомехчастей. Сосновскому в своих сводках о Халепском я писала, что он создает группировку в частях Красной Армии, которая принадлежала к линии Тухачевского. Сведения о такой группировке мною были получены от Готовского Александра Николаевича – полковника, преподавателя Военно-инженерной академии, от Матуля М.А. – помощника Халепского и от его жены».

Зайончковская напрасно обобщала сведения. Эта информация не поступала к Сталину. Получавший ее начальник Особого отдела НКВД, возглавлявший контроль и оперативную работу в РККА, М.И. Гай сознательно игнорировал сообщения Зайончковской. Ближайший сотрудник Ягоды, сын шапочника, комиссар госбезопасности 2-го ранга Марк Исаевич Гай (настоящая фамилия Штоклянд) сам состоял в заговоре. Как выяснилось позже, одновременно он являлся и германским агентом.

Впрочем, Гай-Штоклянд был не единственным сотрудником НКВД, кто работал на немцев. Еще с начала 30-х годов германской разведкой был завербован бывший резидент ОГПУ во Франции Зиновий Волович. Вернувшись в СССР, он стал заместителем начальника Оперативного отдела.

На допросе 13 мая 1937 года начальник 4-го отдела ГУГБ капитан госбезопасности Коган задал Ягоде вопрос:

«Какую группу работников НКВД имел Волович? Какого характера связи у него были с ними?

Ягода: Волович являлся не просто германским разведчиком, он был резидентом германской разведки.

Вопрос: Откуда вы это знаете?

Ягода: Об этом мне сказал сам Волович.

Вопрос: Когда? Где?

Ягода: В 1934 году, когда Волович сообщил мне, что должен по поручению германской разведки установить связь с Гаем, я спросил его, почему именно ему поручено это дело. Волович ответил мне, что он выполняет функции резидента германской разведки по НКВД.

Вопрос: А вы знаете, кто входил в резидентуру Воловича?

Ягода: По линии германской разведки с Воловичем были связаны Гай, Лурье и Винецкий.

Вопрос: Еще кто?

Ягода: Больше не знаю. Может, были и другие, но о них мне ничего не известно.

...Вопрос: Но откуда вы знаете, что Лурье связался по разведке с Воловичем?

Ягода: Дело было так. В 1932 или в 1933 году Лурье попал в разработку Особого отдела как подозрительный по своим шпионским связям. Мне об этом докладывал, кажется, Прокофьев (а может быть, Гай).

Я вызвал к себе Лурье и прямо поставил ему вопрос, в чем дело... Лурье рассказал мне, что во время его ареста в Берлине он был завербован германской разведкой и сейчас работает на них. Я его выругал за то, что до сих пор он мне об этом не говорил. Лурье был уверен в моей осведомленности по материалам ИНО или Особого отдела. Примерно в 1934 году или в 1935 году Лурье сообщил мне, что он, по указаниям германской разведки, связался с Воловичем и работает по его указаниям».

Ягода пояснил следователю, что инженер Винецкий работал в Оперативном отделе «по совместительству, основным же местом его местом работы был Наркомсвязь, где он занимал должность инспектора связи при наркоме, т. е. при Рыкове.

...Вопрос: А откуда вы знаете, что Винецкий являлся немецким разведчиком?

Ягода: Об этом мне докладывали Паукер и, кажется, Волович.

Вопрос: Когда это было и где было?

Ягода: Это было в 1932 году, я обратился к Воловичу с предложением подыскать мне человека, который мог бы сопроводить мою жену в Германию, куда она ехала лечиться. Волович мне порекомендовал Винецкого, и на мой вопрос, почему именно Винецкого, он ответил, что Винецкий может гарантировать благополучный проезд и пребывание там моей жены не только потому, что он имеет широкие связи в Германии, но и потому, что он связан с германской разведкой, которая ему многим обязана, и поэтому это наиболее подходящая кандидатура».

Таким образом, существовали серьезные предпосылки для того, чтобы информация о Тухачевском «затерялась» в архивах ягодинского ведомства. Выше уже говорилось о показаниях Какурина в 1930 году и реакции на них Сталина. Видимо, вождь посчитал эти факты не заслуживающими серьезного внимания и усмотрел в действиях Тухачевского лишь проявление неудовлетворенных амбиций.

Есть также основания предполагать, что Сталин испытывал к Тухачевскому определенные симпатии. По-видимому, он считал, что его фрондерские «вывихи» и фантастические прожекты являются болезнью роста. Поэтому он дал бывшему подпоручику возможность проявить себя, назначив его летом 1931 года на должность начальника вооружения.

Однако корм оказался не в коня. И дело даже не в том, что «построить» стране 100 000 танков доморощенный «гений», конечно, не мог, хотя бы потому, что он не имел элементарного технического образования. Но после признаний Тухачевского в 1937 году его деятельность в должности начальника вооружения РККА, а затем заместителя наркома обороны предстает совсем в ином свете.

Она уже не может рассматриваться лишь как просчеты дилетанта. Из логики его показаний вытекает, что этот неуемный демагог, не знающий азов математики, «склонный все просчеты взваливать на других», военный недоучка без талантов все совершал умышленно.

Историки давно иронизируют в отношении дорогостоящих экспериментов Тухачевского с тяжелыми пятибашенными танками, выпуском 15 тысяч танков с противопульной «картонной» броней, принятием на вооружение тяжелых дивизионных пушек «со стволами длиной 50 калибров».

Но мало кто знает, что именно он затормозил «постановку на вооружение ручного пистолета-пулемета В.А. Дегтярева, признанного на полигонных испытаниях своего времени самым лучшим!». Образцов этого современного скорострельного вида оружия, обычно называемого автоматом, выпустили всего 300 единиц.

Правда, внешне все выглядело так, будто Тухачевский действительно был озабочен проблемами будущего армии. Совместно с заместителем наркома тяжелой промышленности И.П. Павлуновским он «развернул кампанию по созданию универсальных полевых орудий – гибрида 76-мм дивизионной пушки и зенитки». Универсальная пушка не получилась. Их вообще не было ни в одной стране мира. Не дали результатов и эксперименты с орудиями, стреляющими «полигональными», или нарезными, снарядами. Они закончились тем же результатом, как и «при испытаниях таких же орудий в 1860-1871 гг. в царской России».

Еще одной авантюрой Тухачевского стали дорогие эксперименты с динамореактивными пушками Курчевского. Этими так называемыми безоткатными орудиями «гигант мысли» обещал заменить корабельные, танковые и авиационные системы. Пушки Курчевского оказались неработоспособными, и все выпущенные 5000 орудий пошли в металлолом. В результате вредительской деятельности «полководца» к началу Второй мировой войны Красная Армия «осталась без зенитных автоматов, без тяжелых зенитных пушек, без артиллерии особой мощности и т.д.»

Позже Сталину самому пришлось исправлять положение. Так, в частности, это он наладил выпуск знаменитых 50-, 82-, 107-, 120-мм минометов, которые «гений-подпоручик» назвал «суррогатом» артиллерийского орудия и не допустил их разработки в рамках государственного пятилетнего плана. Но не все успели решить, и не потому, что не хватало средств. Так, в результате деятельности Тухачевского «до конца 1940 г. единственным средством ПВО сухопутных войск были 7,62-мм пулеметы «максим».

Конечно, замаскированную вредительскую деятельность было трудно разоблачить. Она осуществлялась по определенным правилам. Тухачевский в показаниях поясняет: «Центр антисоветского военно-троцкистского заговора проводил диверсионную работу исключительно по линии существующих органов правления РККА, не допуская никакого образования комиссий, групп и т. д.

Вся работа должна была проводиться исключительно в системе текущей утвержденной работы, вкладываться в ее сметы, средства и сроки. Там, где вредительство велось удачно, там к концу года обычно оставались крупные неиспользованные кредиты».

Иными словами, вредительские и подрывные акции заговорщиков осуществлялись в рамках служебной деятельности. Кредиты возможно и оставались, но не приносили результата и израсходованные средства. Они тратились на бессмысленную экзотику, похожую на идеи фантастических романов.

Так, пригретые Тухачевским, разработчики строили установку, якобы способную с помощью сверхмощных магнитов отклонять вражеские снаряды. Будущий академик Иоффе изобретал «лучи смерти», чтобы ими «косить» пехоту. Бекаури мечтал о мотоброневагоне «Ураган», который, ворвавшись в расположение противника, выпускает облако отравляющих газов. Хотя Первая мировая война показала бесперспективность применения отравляющих газов, к ним у «маршала» оставалась особая слабость, как и к выброске парашютных десантов.

Правда, сам Тухачевский приводил более прозаические примеры вредительской работы. Он отмечал: «В 1934 году Ефимову была поставлена задача организовать вредительство по линии артиллерийского управления, в частности, в области некомплектного приема элементов выстрелов от промышленности, приема продукции без соблюдения чертежей литера и т. д., а также было предложено передать немцам данные о численности наших запасов артиллерийских выстрелов».

Однако человек здравого смысла и тонкой интуиции, Сталин своевременно принял меры, прекращающие вредительские извращения в области военных разработок и производстве вооружения. Убедившись в неспособности Тухачевского профессионально решать технические вопросы, он отстранил его от должности начальника вооружения.

Но, видимо, он еще не терял надежды на возможность полезного использования военного «фантазера». Его назначили начальником Управления боевой подготовки наркомата обороны, а в 1936 году он стал даже первым замом наркома обороны СССР. Но похоже, что Тухачевского уже переставляют как бесполезную вещь, которая не нужна, но ее жалко выбросить.

И все-таки Сталин даже не допускал мысли, что этот любитель «марксизма в стратегии», автор косноязычных начетнических публикаций на военные темы, явно не блещущий умом, способен на такой решительный поступок, как свержение правительства. Впрочем, и на это он оказался не способен!

Ягода лишь в мае 1937 года назвал следователям пятерых причастных к заговору: Енукидзе, Карахана, Петерсона, Корка, Тухачевского и указал на Московский военный округ как некую базу переворота.

Так оно и было в действительности. Тухачевский не бросил своих замыслов. К 1935 году он отнес вовлечение в заговор Белицкого, которому он поручил «помогать Эйдеману в осуществлении его вредительских задач», а также Геккера и Чайковского. Позже он завербовал Ольшанского, Сергеева и других военных.

Присоединение к заговорщикам Якира состоялось в 1934 году. Подследственный Тухачевский сухо констатировал: «Уборевич и Якир раскритиковали состав центра заговора. Они находили этот состав слишком «беспартийным». Якир считал необходимым усиление не только центра, но даже рядового состава людьми с большим партийным и политическим весом. Ставил Якир и вопрос о том, не правильнее ли центру военно-троцкистского заговора слиться с центром правых или троцкистов.

 …Я указал Якиру, что для придания большего аналитического веса военному заговору следовало бы втянуть в заговор побольше политических работников и что эту задачу лучше всех сумеет выполнить он, Якир».

Якир действительно принял меры, и вскоре к заговорщикам примкнул начальник Политуправления РККА и первый заместитель наркома обороны Гамарник. «В 1935 году, – пишет Тухачевский, – я был однажды в кабинете Гамарника, последний сказал мне, что он от Якира и Уборевича знает о военном заговоре и будет ему содействовать, особенно по линии вредительства на Дальнем Востоке.

Гамарник указал, что он не будет принимать официального участия в центре заговора, но будет держать с ним связь через меня, Якира и Уборевича». Конечно, неглупый Гамарник не спешил подставлять свою голову под револьвер палача в расстрельном подвале. Он работал в прямом контакте с подельником Тухачевского Б. Фельдманом и принимал меры для формирования в армии своих кадров.

Писатель В. Карпов в книге «Генералиссимус» приводит яркий документ: «Секретно. Заместителю народного комиссара обороны СССР армейскому комиссару 1-го ранга тов.Гамарнику Я.Б. 14 января 1937 г. Во исполнение Ваших указаний о введении условного шифра в отношении лиц начсостава, увольняемых по политико-моральным причинам,

д о к л а д ы в а ю :

Наиболее приемлемым вариантом, не нарушающим Положения о прохождении службы командным и начальствующим составом РККА, является установление особой нумерации приказа. После номера приказа проставляются буквы «О.У.» (особый учет). В остальном форма приказа ничем не будет отличаться от обычных приказов по личному составу. Внешне эти приказы будут иметь такой вид: «Приказ Народного Комиссара Обороны Союза СССР по личному составу армии № 15/оу г. Москва

Командир взвода № стрелкового полка лейтенант СЕМЕНОВ Иван Семенович освобождается от занимаемой должности и увольняется в запас РККА по ст. 43 п. «б» «Положения о прохождении службы командным начальствующим составом РККА со званием лейтенант запаса».

Все уволенные по приказам НКО с данным шифром будут браться на особый учет с тем, чтобы не приписывать их к войсковым частям, не зачислять в переменный состав тер. частей, не призывать в РККА по отдельным заданиям и нарядам и не направлять в войска в начальный период войны... Начальник УНКС Фельдман».

То есть еще до февральско-мартовского пленума заговорщики начали «метить» армейские кадры, разделяя их на «чистых и нечистых» Для чего? С какой целью проводили они «секретную» чистку РККА?

Ян Гамарник (настоящее имя Яков Пудикович) был одним из главных организаторов репрессий в армии. Именно через него осуществлялась связь между Наркоматом обороны и органами государственной безопасности. Он родился в Житомире, в семье мелкого конторского служащего, а вырос в Одессе. В 1919 году он стал членом Реввоенсовета Южной группы войск, которой командовал сын аптекаря Иона Якир. С 1930 года Гамарник заместитель наркома обороны и председателя Реввоенсовета Ворошилова. В своих официальных выступлениях он активно отстаивал версию «об окопавшихся в армии немецких, японских и троцкистских агентах». Но о его практических действиях свидетельствует приведенный документ.

В. Карпов пишет: «С таким «шифром Фельдмана» были уволены из армии тысячи командиров, и почти все они сразу же по прибытии на место жительства арестовывались, как только местные органы НКВД видели на документах шифр «О.У.», он, собственно, был сигналом для ареста...»

Другой персонаж этого «секретного сговора» Фельдман Борис Миронович тоже родился в мещанской семье, в г. Пинске Минской губернии. Службу в Красной Армии начал помощником начальника оперативного отделения штаба 13-й армии. С 1934 года начальник управления по начальствующему составу РККА. Через его руки шли все кадровые назначения и перемещения в армии. В 1935 году ему присвоили звание комкора. С 15 апреля 1937 года Фельдман – заместитель командующего войсками Московского военного округа.

Отсечение неугодных и продвижение на ключевые места своих людей было составной частью планов заговорщиков. Даже после устранения из Кремля Енукидзе и Петерсона возможность ареста членов Советского правительства и создание нового не утратила своей потенции.

Говоря словами Троцкого, это могла быть именно «полицейская операция». На допросе 26 апреля 1937 года Ягода показал: «В 1935 году это было вполне реально: охрана Кремля, его гарнизон были в моих руках, и я бы мог это совершить. В этом направлении мною были приняты и соответствующие меры.

Вопрос: В чем они заключались?

Ягода: Я дал указание Паукеру приближать к себе командный состав Кремлевского гарнизона.... Так как комендантом Кремля был Ткалун, не наш человек, назначенный Наркоматом обороны, я пытался его приблизить к себе. В этом отношении Паукер также имел указания обхаживать его, приручать его к нам. И Паукер, правда, не совсем умело это делал, так как у них часто бывали стычки. Если бы удалось Ткалуна завербовать, его легко было бы в нужный момент локализировать, убрать.

Вопрос: Ткалуна удалось завербовать?

Ягода: Нет. Но это имелось в виду в дальнейшем. Кроме указанных мероприятий в отношении Кремлевского гарнизона, я приказал Паукеру отобрать 20-30 человек из особо преданных ему и мне людей из Оперода, тренировать их в ловкости и в силе, не вводя в курс дела, держать про запас.

Вопрос: Для каких целей?

Ягода: Я имел в виду использовать их в момент выполнения нами переворота для непосредственного ареста членов правительства. Паукер докладывал мне, что людей таких он частично отобрал и с ними работает».

О том, что это признание не было самооговором, свидетельствуют воспоминания очевидцев событий того времени. Работник охраны Сталина Алексей Рыбин – комендант сталинской дачи в Кунцево, рассказывал: «Бывший курсант школы ОГПУ И. Орлов мне сообщил: «В начале тридцать шестого года его заместитель Агранов, начальник правительственной охраны комиссар Паукер, его заместитель Волович и капитан Гинцель сформировали особую роту боевиков. В нее вошли и мои однокурсники Середа, Юрчик. Это были боевики двухметрового роста, ловкие, сильные. Богатырского телосложения. Нас учили самбо, штыковому ближнему бою, преодолению препятствий.

Нас хорошо вооружили и обмундировали. Обычно мы маршировали на площади Дзержинского, а Ягода наблюдал за нами из окна своего кабинета. Наконец нам разрешили провести смотр во дворе ОГПУ. Ягода и его единомышленники решили, что мы те самые парни, которые способны ради их замыслов на любой разбой. Нас готовили для захвата Кремля и ареста товарища Сталина. Но заговор провалился».

О том, какие настроения царили в ведомстве Ягоды, пишет историк Ю. Емельянов: «Писатель Александр Фадеев, который учился в Горной академии вместе с моим отцом, рассказывал ему, что зимой 1935/1936 года он вместе с драматургом Киршоном был приглашен на дачу Ягоды...

После обильной выпивки завязалась непринужденная беседа, и Фадеев услыхал, что все его собеседники, включая наркома, клеймят Сталина последними словами... Бывший дальневосточный партизан Фадеев... решил, что он попал «в логово врага», и, не надев пальто, выбежал из дачи и зашагал по зимней дороге в направлении Москвы.

Фадеев чуть не замерз, когда его догнала легковая машина, в которой сидели Киршон и охранники Ягоды. Киршон «объяснил» Фадееву, что он стал жертвой жестокой шутки, что на самом деле все присутствующие души не чают в Сталине, и писателя вернули на дачу. Фадеев никому не рассказывал о происшедшем событии вплоть до ареста Ягоды». Это язвительное фрондерство не было лишь пьяной забавой. За застольными откровениями стояли практические действия.

Но заговор провалился еще и потому, что, вынашивая тайные планы, продиктованные собственным честолюбием и личными расчетами, заговорщики не пытались сложить свои силы. Они не спешили делиться своими замыслами с другими группировками. Отчасти это обуславливалось требованиями конспирации, но, пожалуй, главное состояло в том, что доводы осмотрительности и расчета подсказывали лидерам группировок, что выгоднее выжидать, пока события не приобретут критический характер. Никто не спешил рисковать, оставляя возможность вовремя ускользнуть в свою нору. Пока же все старались не выдать своих пристрастий и намерений, приумножая свой вес получением нужной информации.

На продолжившемся 13 мая 1937 допросе Ягода охарактеризовал свои действия так: «Это была система окружения, обволакивания людей, близких к правительственным кругам, простая слежка за членами правительства и ПБ и прослушивание их разговоров.

Начну хотя бы с того, что Паукеру я дал задание ежедневно мне докладывать не только передвижения членов правительства, но и доносить мне абсолютно все, что станет ему известно из личной жизни членодЛБ: кто к кому ходит, долго ли засиживаются, о чем говорят и т. п. Паукер все это мог выполнить через работников охраны членов правительства.

Вопрос: Значит, вы Паукеру и Воловичу давали прямые задания вести «особое наблюдение и слежку» за членами правительства?

Ягода: Да, это именно так.

Вопрос: Зачем вам это было нужно?

Ягода: Конечно, не из простого любопытства. Мне это нужно было в заговорщицких целях. Во-первых, человеку (я имею в виду себя), реально готовившему государственныйпереворот, надо всегда быть в курсе личных взаимоотношений членов правительства, которое он намерен свергать, надо знать о них все.

Во-вторых, пока дело до свержения правительства еще не дошло, путем повседневной слежки, подслушивания телефонных разговоров, подборов всяческих слухов из личной жизни членов правительства, на основе этого можно неплохо лавировать и вовремя реагировать там, где требуется».

Аппарат для прослушивания телефонных разговоров Сталина был приобретен в 1933 году в Германии и тогда же работником Оперода Винецким установлен в кабинете Ягоды. Ягода показал на этом же допросе: «Особенно понадобилось мне подслушивание в дни убийства С.М. Кирова, когда Ежов находился в Ленинграде.

Но так как дежурить у подслушивающего аппарата в ожидании разговоров между Ежовым и Сталиным у меня не было никакой физической возможности, я предложил Воловичу организовать подслушивание переговоров Ленинград – Москва на станции «ВЧ» в помещении Оперода.

...Вопрос: А после событий, связанных с убийством тов. Кирова, продолжалось подслушивание?

Ягода: Только тогда, когда Сталин выезжал в отпуск.

...Вопрос: Вы поручили Воловичу, немецкому шпиону, подслушивание правительственных разговоров не только потому, что эти разговоры интересовали вас, но и потому, что это требовала немецкая разведка. Вы признаете это?

Ягода: Я давал задание Воловичу подслушивание правительственных разговоров только по мотивам, о которых я говорил выше. Но несомненно, что Волович передавал содержание этих переговоров и в германскую разведку.

Вопрос: По вашему поручению?

Ягода: Нет, по собственной инициативе».

Итак, заговорщики даже вели прослушивание телефонных правительственных разговоров. Казалось, что все благоприятствовало успеху. Более того, упомянутый выше Ягодой комдив П.П. Ткалун, сменивший в 1935 году Петерсона на посту коменданта Московского Кремля, тоже являлся участником заговора! Только не со стороны Ягоды, а его военного крыла. В заговор он был вовлечен Якиром, а связь поддерживал с Гамарником.

На допросе 22 октября 1937 года бывший нарком финансов СССР Г.Ф. Гринько показал: «Мне известно от Гамарника и Бубнова, что военные заговорщики подготавливали ввод вооруженного отряда в Кремль для ареста руководителей партии, причем с их же слов знаю, что шла успешная работа по вербовке для этого дела Ткалуна».

Однако ни энкавэдэшники, ни армейцы не спешили с осуществлением «дворцового переворота». Тухачевский так прокомментировал причины этого промедления, которое стало «смерти подобно»: «Успехи, достигнутые за последние годы в строительстве социализма, были настолько очевидны, что нельзя было рассчитывать на какое-либо восстание с участием сколько-нибудь широких слоев населения. Политико-моральное состояние красноармейских масс было на высоком уровне. Невозможно было допустить и мысли, чтобы участникам заговора удалось повести за собой целую часть на выполнение преступной задачи. Надежды Примакова на то, что ему удастся повести за собой механизированные войска ПВО, представлялись больше фантазией.

После убийства Кирова террор стал делом чрезвычайно сложным и трудным благодаря мерам предосторожности, принятым правительством. Это наглядно доказывала и неудача террористической организации Шмидта на Киевских маневрах». (Речь идет о планах убийства Ворошилова. – К. Р.)

Таким образом, единственно реальным представлялся «дворцовый переворот», подготавливаемый совместно с работниками НКВД, и, наконец, изменение положения могло наступить в результате тяжелой, напряженной войны в СССР, особенно в случае поражения».

В этом признании нет противоречия. Наоборот, логика Тухачевского выглядит прагматичной. Он не рассчитывал на поддержку заговорщиков ни армией, ни народом; как и Троцкий, он строил свои планы исходя из ориентации на внешние силы. Это подтверждал и его подельник Уборевич. В заявлении на 19 страницах, написанном 4 июня 1937 года на имя Ежова, Уборевич показал, что, говоря ему о сроках государственного переворота, Тухачевский сказал – он приурочен к возникновению войны с Германией, Японией и Польшей.

Уборевич писал, что в конце 1935 года, после Киевских маневров, Тухачевский в присутствии Якира рассказал о плане государственного переворота в условиях войны. Этот план сводился к тому, что верные заговорщикам воинские части неожиданным налетом арестовывают членов правительства и руководство ВКП(б). Правда, подробностей этого варианта Тухачевский не излагал.

Тогда же Тухачевский назвал Уборевичу людей, играющих руководящую роль в заговоре. Он причислил к центру заговора Якира, Гамарника, Корка, Эйдемана. Среди других участников назвал сотрудников центрального аппарата Наркомата и Генерального штаба: Роговского, Белицкого, Ольшанского, Аппогу, Левичева, а также начальника штаба Киевского военного округа Д.А. Кучинского.

Мотив захвата власти с началом войны все отчетливее проступал в планах главы заговора. Говоря об обсуждении вопроса отношений с немцами и «о возможных условиях предстоящей войны», Тухачевский пишет: «Во время разговора Якир сказал, что он совместно с Гамарником и Осепяном ведет работу по вовлечению в заговор политических работников армии. Тут же Якир спросил, что я думаю о настроениях Блюхера.

Я ответил, что у него есть основания быть недовольным центральным аппаратом и армейским руководством, но отношение Сталина к нему хорошее. Якир сказал, что он хорошо знает Блюхера и при первой возможности прозондирует его настроение. Был ли такой зондаж – я не знаю.

Осенью 1935 года ко мне зашел Путна и передал мне записку от Седова, в которой Седов от имени Троцкого настаивал на более энергичном вовлечении троцкистских кадров в военный заговор и на более активном развертывании своей деятельности.

Я сказал Путне, чтобы он передал, что все это будет выполнено. Путна дополнительно сообщил мне, что Троцкий установил непосредственную связь с гитлеровским правительством и генеральным штабом и что центру антисоветского военного заговора ставится задача подготовки поражения на тех фронтах, где будут действовать германские армии».

Тухачевский лукавит, указывая, что Путна передал ему записку от Седова. Путна на допросе показал, что в сентябре 1935 года он доставил Тухачевскому письмо от самого Троцкого, прочитав которое, Тухачевский сказал, что «Троцкий может на него рассчитывать». Это заявление не было голословным, оно совпадало с намерениями кандидата в бонапартики.

Напомним, что именно осенью этого же года обстоятельное письмо-инструкцию от Троцкого получил и Карл Радек. Письмо в восемь страниц, написанное на тонкой английской бумаге, было названо «развернутой программой пораженчества». В числе условий, которые, придя к власти, должны были удовлетворить «в пользу иностранных государств» заговорщики, программа Троцкого предусматривала передачу Германии Украины, а Японии уступку Приамурья и Приморья. Такая директива смутила даже троцкистских зубров.

Может быть, этот план породил сомнения и в душе «красного маршала»? Нет. В его жилах не закипела кровь литовских предков. Тухачевский, облитый позже слезами «детей оттепели», новые установки Троцкого воспринял без колебаний. Его погруженный в интригу ум уже выискивал способы исполнения предательских замыслов.

И когда за его спиной с грохотом захлопнулась дверь одиночной камеры, он писал в своих показаниях: «В зиму с 1935 на 1936 год, как я уже упоминал, я имел разговор с Пятаковым, в котором последний сообщил мне установку Троцкого на обеспечение безусловного поражения Советского Союза в войне с Гитлером и Японией и о вероятном отторжении от СССР Украины и Приморья. Эти указания говорили о том, что необходимо установить связь с немцами, чтобы определить, где они собираются двинуть свои армии и где надлежит готовить поражение советских войск».

Тухачевский принял планы Троцкого как руководство к действию. Он писал в показаниях: «Перед центром военного заговора встал вопрос о том, как организовать связь с иностранцами и особо с германским ген. штабом во время войны. Такие связи были намечены».

Однако бывший маршал лукавил. Из его же собственноручных показаний видно, что в действительности оформление отношений с немцами произошло еще в 1925 году. В период официальной командировки в рамках военного сотрудничества между рейхсвером и РККА, когда он прибыл в Германию в статусе помощника Фрунзе.

Конечно, немцы не собирались использовать его в роли «тривиального шпиона». Он тянул в перспективе уже на «агента стратегического, военно-политического» и даже геополитического влияния. И это учитывалось в тех планах рейхсвера, «которые были разработаны У. Брокдорф-Ранцлау, К. Хаусхофером и Г. фон Сектом». Тем более что по возвращении из Германии Тухачевский стал начальником Генштаба.

Начальник Политуправления Красной Армии Гамарник не светился на встречах заговорщиков, но, приняв их замыслы и оставаясь за кулисами, он активно содействовал их планам. В изданной в 1947 году книге «Тайная война против СССР» Майкл Сайерс и Альберт Кан называют Гамарника «личным другом рейхсверовских генералов Секта и Гаммерштейна».

А. Мартиросян отмечает контакты сторонников и покровителей Троцкого и Тухачевского и с другими силами. Исследователь указывает, «что через некоторые родственные связи отдельных заговорщиков заговор в целом выходил на мощнейшие на Западе силы еврейства, особенно на одну из самых могущественных в мире масонских лож «Бнай Брит» («Сыны завета»).

Дело в том, что сподвижник Тухачевского Ян Гамарник был женат на родной сестре одного из руководителей «Бнай Брита», знаменитого еврейского поэта, основоположника современной еврейской поэзии Хаима-Назмана Бялика...». Но не будем углубляться в дебри «масонских» заговоров.

Готовя военный переворот, Тухачевский хотел получить гарантии, что его действия будут поддержаны в Германии и, можно сказать, что с этой целью он рационально использовал поездку в Лондон.

Личный переводчик Гитлера Пауль Шмидт в своей книге «Гитлер идет на Восток », опубликованной под псевдонимом Пауль Карелл, отмечает, что в начале 1936 года возглавивший советскую делегацию на похоронах в Англии Георга V маршал Тухачевский по пути туда и обратно встречался в Берлине с «ведущими германскими генералами... Для него было главным создание российско-германского союза после свержения Сталина».

Впрочем, обратимся вновь к признаниям самого Тухачевского. Он указывает: «В конце января 1936 года мне пришлось поехать в Лондон на похороны английского короля. Во время похоронной процессии, сначала пешком, а затем поездом, со мной заговорил генерал Румштедт – глава военной делегации от гитлеровского правительства».

В действительности речь идет о главе германской военной делегации Герде Рунштедте, генерале, наиболее близком к Гансу фон Секту и одновременно являвшемся другом главнокомандующего сухопутными войсками вермахта генерала Вернера фон Фрича. Примечательно и то, что в состав германской делегации, присутствовавшей на похоронах Георга V, входил и Гейр фон Швеппенбург. Военный атташе Германии в Великобритании Швеппенбург поддерживал дружеские отношения с подельником Тухачевского – военным атташе СССР в Великобритании К.В. Путной. Так же как и Рунштедт, Г. фон Швеппенбург в тот период входил в состав германских оппозиционеров.

«Очевидно, – продолжал Тухачевский, – германский генеральный штаб уже был информирован Троцким, т. к Румштедт прямо заявил мне, что германский генеральный штаб знает о том, что я состою главой военного заговора в Красной Армии, и что ему, Румштедту, поручено поговорить со мной о взаимно интересующих нас вопросах.

Я подтвердил его сведения о военном заговоре и о том, что я стою во главе его. Я сказал Румштедту, что меня очень интересуют два вопроса: на каком направлении следует ожидать наступления германских армий в случае войны с СССР, а также в каком году следует ожидать германской интервенции».

Если бы дальше Тухачевский написал, что германский генерал дал ему ответ на эти поистине идиотские вопросы, то стало бы ясно, что он врет. Можно ли представить, что профессиональный военный мог рассчитывать на то, что другой профессионал – вот так, ни за что ни про что, за понюшку табаку – выдаст (даже заговорщику) секретнейшую информацию?

Но Тухачевский пишет: «Румштедт уклончиво ответил на первый вопрос, сказав, что направление построения германских сил ему не известно, но что он имеет директиву передать, что главным театром военных действий, где надлежит готовить поражение красных армий, является Украина. По вопросу о годе интервенции Румштедт сказал, что определить его трудно».

Вот это уже похоже на правду. И все-таки Тухачевский лгал следствию, сведя рассказ о контактах с немцами лишь до такого разговора. Так, подследственный умолчал, что еще по дороге в Лондон он останавливался в Варшаве и Берлине. На встречах с польскими и немецкими военными он не скрывал своего недовольства руководством СССР и преклонения перед вермахтом. Он не пишет ничего и о других эпизодах этой поездки.

И все-таки история сохранила некоторые свидетельства. Из Лондона Тухачевский выехал в Париж, где в советском посольстве был устроен официальный обед. На нем он изумил европейских дипломатов открытым восхвалением Германии. Присутствовавший на обеде заведующий отделом печати румынского посольства в Париже Шаканак Эссез записал слова «маршала».

Сидя за столом рядом с румынским министром иностранных дел Титулеску, Тухачевский заявил: «Напрасно, господин министр, вы связываете свою карьеру и судьбу своей страны с судьбами таких конченых государств, как Великобритания и Франция. Мы должны ориентироваться на новую Германию. Германии, по крайней мере, в течение некоторого времени будет принадлежать гегемония на европейском континенте. Я уверен, что Гитлер означает для нас всех спасение».

Присутствовавшая на этом обеде французская журналистка Женевьева Табуи позже вспоминала в своей книге «Меня называют Кассандрой»: «В последний раз я видела Тухачевского на следующий день после похорон короля Георга V. На обеде в советском посольстве русский маршал много разговаривал с Политисом, Титулеску, Эррио и Бонкуром.

Он только что побывал в Германии и рассыпался в похвалах нацистам. Сидя справа от меня, и говоря о воздушном пакте между великими державами и Гитлером, он не переставал повторять: «Они уже непобедимы, мадам Табуи».

Почему он говорил с такой уверенностью? Не потому ли, что ему вскружил голову сердечный прием, оказанный ему немецкими дипломатами, которым нетрудно было договориться с этим представителем старой русской школы?

Так или иначе, в этот вечер не я одна была встревожена его откровенным энтузиазмом. Один из гостей, крупный дипломат, проворчал мне на ухо, когда мы покидали посольство: «Надеюсь, что не все русские думают так».

Нет, Тухачевскому «вскружил голову» не только сердечный прием немцев. Его голову пьянили те блестящие перспективы, которые рисовались ему после бесед с германскими генералами и, видимо, выпитое на банкете вино. Симптоматично, что все известные и шокирующие своим смыслом его заявления прозвучали во время застолий. Складывается впечатление, что «полководец» подтверждал известную пословицу о причине, по которой ум порой не сдерживает язык...

Но он не ограничился пьяной болтовней. Вернувшись из этой поездки, на проведенных под его руководством весной 1936 года стратегических играх в Генштабе Тухачевский со своими сообщниками обсудил «план поражения» СССР в случае войны с Германией.

Пока это был только «план». Реальные опасности подстерегали Сталина с другой стороны. 1 мая 1936 года была сорвана попытка покушения на вождя во время парада на Красной площади, но Тухачевский к этой акции не имел отношения. В этот период, в эйфорическом состоянии подпития, он решился лишь на очередной застольный демарш. 2 мая, когда военные и правительство собрались за столом на праздничном обеде у Ворошилова, Тухачевский допустил злословие в адрес наркома обороны.

Позже, на заседании Военного совета 1 июня 1937 года, Ворошилов рассказывал: «В прошлом году, в мае, у меня на квартире Тухачевский бросил мне и Буденному обвинение в присутствии т.т. Сталина, Молотова и многих других, в том, что я якобы группирую вокруг себя небольшую кучку людей, с ними веду, направляю всю политику и т. д.». Сталин не отмахнулся от этой интриги. Чтобы во всем разобраться, он предложил провести заседание Политбюро. Оно состоялось на следующий день, но ничего не решило – Тухачевский «отказался от своих обвинений». Маршал оказался слабонервным.

Говоря о событиях 37-го года, следует подчеркнуть, что они возникли не спонтанно. Их нельзя рассматривать в отрыве от предшествовавших действий органов государственной безопасности. Напомним и еще раз проследим эту последовательную зависимость, постепенно складывающуюся в конкретную цепь событий и фактов.

Происшедшие в начале 1936 года аресты группы террористов, руководимых бывшим комиссаром Дрейцером, неожиданно вскрыли существование в стране развитого троцкистского подполья. Именно в это период оказавшийся под следствием ответственный работник Наркомвнешторга Э.С. Гольцман дал показания о создании в 1932 году объединенного антисталинского блока старых и новых оппозиционеров, связанного с Троцким.

После непосредственного и прямого вмешательства в процесс допросов и следствия Ежова Ягода был вынужден произвести соответствующие аресты. Вскрывшиеся в связи с ними новые факты заставили вернуться к передоследованию дел ранее осужденных оппозиционеров.

В середине июля 1936 года Зиновьев и Каменев были переведены из политизоляторов в московскую тюрьму. Вскоре, 26 июля, в числе арестованных оказался 1-й замнаркома лесной промышленности Г.Я. Сокольников (Гирш Янкелевич Бриллиант), бывший заместитель наркома иностранных дел СССР. На следствии Григорий Яковлевич сразу признался, что он является членом «параллельного троцкистского центра».

Но более важные признания прозвучали на первом процессе «троцкистско-зиновьевского блока», проходившем 19-24 августа 1936 года. Представшие на нем обвиняемые в своих показаниях назвали ряд заговорщиков из числа остававшихся на свободе и занимавших высокие посты в государственных структурах.

Прокуратура дала добро... И 17 августа были арестованы начальник Главного управления шоссейных дорог НКВД Л.П. Серебряков, 12 сентября 1-й заместитель наркома тяжелой промышленности Ю.Л. Пятаков, 16-го числа – активный сторонник Троцкого Карл Радек (Собельсон). 5 октября лишился свободы бывший советник полпредства в Австрии и Польше, председатель Госплана Украины Ю.М. Коцюбинский.

Это были значимые фигуры в колоде Троцкого, но особого внимания в цепи этих взаимно обуславливающих друг друга арестов заслуживают два. Летом 1936 года был арестован заместитель командующего Ленинградским военным округом троцкист украинец Виталий Примаков и бывший военный атташе в Великобритании, троцкист латыш Витовт Путна.

Еще в период дискуссии 1923 года многие командиры голосовали за платформу Троцкого по милитаризации профсоюзов, и это было естественно. Сразу после Гражданской войны ряды Красной Армии сократились до 500 тыс. человек, и многие командиры теряли свои посты. Правда, к 1936 году их численность возросла до 1,5 тыс. человек, но еще к 1934 году почти половина начальствующего состава в звании комкора (примерно генерал-лейтенанта) не только не сохранили свои должности, но и утратили их.

И не идейные соображения, а просто чисто человеческие мотивы: устройство личной жизни и дальнейшей карьеры, заставляли армейских профессионалов бороться за место под солнцем. И подобно «кукушатам» выдавливать из обживаемого гнезда тех, кто мешал их собственному благополучию.

На февральско-мартовском, 1937 года, пленуме Ворошилов говорил: «Мы без шума – это и не нужно было – выбросили большое количество негодных людей, в том числе и троцкистско-зиновьевского охвостья, и всякого подозрительного, недоброкачественного элемента... За время с 1924 года... За 12 лет уволено из армии около 47 тысяч человек начсостава. (За это же время призвана в армию из запаса 21 тысяча человек.) Только за последние три года – 1934-1936 включительно – уволено из армии по разным причинам, преимущественно негодных... около 22 тысяч человек, из них 5 тысяч человек как явные оппозиционеры».

Это был естественный процесс, неизбежный для любой функциональной системы. Нарком правомерно указывал: «Пусть вас не пугает такая цифра, потому что тут были не только враги, тут были и просто барахло, и часть хороших людей, подлежащих сокращению». Под чисткой Ворошилов подразумевает все увольнения из армии – за выслугу лет, по состоянию здоровья, за профнепригодность, моральное разложение, пьянство и другие мотивы.

Войскам нужны были новые грамотные военные, имевшие достаточную теоретическую и профессиональную подготовку. Ворошилов констатировал, что такая задача решается: «Готовим мы наши кадры усиленно и в большом количестве. Армия имеет 12 академий и 1 ветеринарный институт с 11 тысячами слушателей, 75 военных школ, в которых обучается 65 тысяч курсантов и слушателей. За 12 лет школы дали 134 700 человек командиров и разных начальников... Академии за тот же период дали 13 тысяч командиров, инженеров и других специалистов».

Ворошилов не скрывал, что продолжали службу и бывшие оппозиционеры. «Из числа бывших троцкистов и зиновьевцев, – говорил он, – и исключенных в разное время из партии оставлено в армии 155 человек. Кроме того, в армии находятся на различных должностях 545 человек бывших участников антипартийных группировок, получивших новые партбилеты.

Всего, таким образом, в армии имеется без партбилетов и с партбилетами бывших троцкистов и зиновьевцев и правых 700 человек». Однако нарком обороны не призывал на пленуме громить скрытых врагов. И то, что над военными сгустились тучи, не зависело от Ворошилова. Официально информация о военном заговоре впервые была озвучена летом 1936 года на «Процессе 16», на котором судили Зиновьева, Каменева и их подельников.

В показаниях одного из обвиняемых по делу «троцкистско-зиновьевского блока» говорилось, что Троцкий в 1936 году в письме Дрейцеру дал указания организовать нелегальные ячейки в Красной Армии. В качестве участников организации назвали Примакова и Путну. Тогда же всплыли имена комдива Шмидта и майора Кузьмичева, служивших в Киевском военном округе в подчинении Якира. Эти командиры были названы в числе военных, готовивших теракт против Ворошилова.

Арест Примакова, только недавно назначенного заместителем командующего Ленинградским военным округом, состоялся еще накануне суда – 14 августа 1936 года. 20 августа, уже по ходу процесса зиновьевцев, был арестован военный атташе в Лондоне Путна. Спустя десять дней, 31 августа, Путна дал первые показания, подтвердив участие как свое, так и Примакова в военно-троцкистской организации. Однако ни тот, ни другой пока не спешили с полным признанием.

Повторим слова Ягоды на допросе: «Причины запирательства Примакова были для меня совершенно ясны, Примаков знал, что в НКВД есть «свои люди », и он предполагал, что его как-нибудь выручат». Итак, троцкисты надеялись на помощь и поэтому не давали признательные показания. Они заговорят лишь в мае 37-го года, но уже на «Процессе 16» впервые была названа фамилия Тухачевского.

Опасный оборот события принимали и для других лиц, причастных к военным заговорщикам; и 25 августа покончил жизнь самоубийством бывший главнокомандующий периода Гражданской войны командарм 1-го ранга С.С. Каменев. Позже он будет признан причастным к заговору Тухачевского. В этот же солнечный день секретарь МГК ВКП(б) Никита Хрущев организовал в Москве очередной огромный митинг, на котором провозглашались требования «вынести расстрельные приговоры всем обвиняемым». Он не ограничился яростными призывами и развернул активное преследование подозреваемых в троцкизме.

Хрущев был не единственным, кто кипел желанием отличиться на ниве борьбы с врагами народа. Как в столице, так и на местах, стремясь упрочить личное положение, партийные секретари разворачивали действия, устраняя неугодных и конкурентов. Эти акции преподносились общественности как борьба с врагами, но такая тенденция, принимавшая массовый характер, вызвала неодобрение и тревогу Сталина.

Он отреагировал сразу. Резко и недвусмысленно. Уже 30 августа в партийные организации ушла директива ЦК: «В связи с тем, что за последнее время в ряде партийных организ

аций имели место факты снятия с работы и исключения из партии без ведома и согласия ЦК ВКП(б) назначенных решением ЦК ответственных работников и в особенности директоров предприятий, ЦК разъясняет, что такие действия местных партийных организаций являются неправильными.

ЦК обязывает обкомы, крайкомы и ЦК нацкомпартий прекратить подобную практику и во всех случаях, когда местные партийные организации располагают материалами, ставящими под сомнение возможность оставления в партии назначенного решением ЦК работника, передавать эти материалы на рассмотрение ЦК ВКП(б)».

Итак, Сталин снова, уже в который раз (!) останавливал политических ястребов. В отличие от бытовавшей в историографии точки зрения, руководство страны не разворачивало репрессии. И хотя на состоявшемся спустя полгода февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) 1937 года Ворошилов впервые официально признал существование в армии «вражеской организации», но и на нем не было призыва к «охоте на ведьм».

Конечно, нарком не мог не прокомментировать арест НКВД в армии «сравнительно небольшой группы» военных: «Что представляют собой эти изменники и предатели персонально, кто они такие? Это, во-первых, комкоры Примаков и Путна, оба виднейшие представители старых троцкистских кадров. Это, во-вторых, комкор Туровский... Далее идут комдивы Шмидт и Саблин, комбриг Зюк, полковник Карпель и майор Кузьмичев.

Следовательно, к настоящему времени в армии арестовано 6 человек комсостава в «генеральских» чинах: Примаков, Путна, Туровский, Шмидт, Саблин, Зюк и, кроме того, полковник Карпель и майор Кузьмичев. Помимо этой группы командиров арестовано несколько человек инженеров, преподавателей и других лиц начальствующего состава «рангом и калибром» пониже».

Однако обратим внимание на то, о чем Ворошилов умолчал. Большинство арестованных террористов, занимавших «высокие командные посты», принадлежали к одной национальности. Напомним, что Семен Абрамович Туровский был заместителем командующего Харьковским военным округом, Дмитрий Аркадьевич Шмидт – командир 8-й механизированной бригады, Юрий Владимирович Саблин – комендант Летичевского укрепрайона, Исай Львович Карпель – начальник штаба 66-й стрелковой дивизии, Михаил Осипович Зюк – командир 25-й дивизии.

Нарком привел фрагмент допроса начальника штаба 18-й авиабригады майора Бориса Кузьмичева. «Вопрос следователя: «Что вами было практически сделано для подготовки террористического акта над Ворошиловым в осуществлении полученного задания от Дрейцера в феврале 1935 года?»

...Кузьмичев, добровольно взявший на себя выполнение теракта, отвечает на вопрос следователя: «На маневрах в поле с Ворошиловым мне встретиться не удалось, так как наша часть стояла в районе Белой Церкви, а маневры проходили за Киевом в направлении города Коростень. Поэтому совершение теракта прошлось отложить до разбора маневров, где предполагалось присутствие Ворошилова».

– Где проходил разбор маневров?

– В Киевском театре оперы и балета, – отвечает Кузьмичев.

– Каким образом вы попали в театр? – спрашивает следователь.

Кузьмичев отвечает: «Прилетев в Киев на самолете, я узнал о том, что билетов для нашей части нет. Комендант театра предложил занять свободные места сзади. Так как я намерен был совершить террористический акт над Ворошиловым во время разбора, я принял меры к подысканию места поближе к сцене, где на трибуне после Якира выступал Ворошилов. Встретив Туровского, я попросил дать мне билет. Через несколько минут Туровский дал мне билет в ложу».

Дальше его спрашивают: «На каком расстоянии вы находились от трибуны?» Кузьмичев отвечает: «Метрах в 15, не больше». И вслед за этим он рассказывает, из какого револьвера должен был стрелять, почему он не стрелял – потому что якобы ему помешали, потому что все присутствующие в ложе его знали и что впереди две ложи были заняты военными атташе и иностранными гостями...

Косиор: Она несколько сзади, эта ложа.

Ворошилов: Да, она сзади, и эти ложи с иностранными гостями несколько заслоняли ложу, в которой разместился этот стрелок...»

Это извечное российское «преклонение» перед иностранцами, из-за которого сорвалось даже покушение на наркома обороны, могло бы выглядеть комично, но только не для самого Ворошилова. Приятно ли ощущать, что на тебя организовывалась «охота »?

Поэтому понятен его нелестный эпитет в адрес незадачливого террориста: «Через месяц этот наглец, будучи уличен фактами, сознался во всех своих подлых делах...» По этой же причине нарком не может испытывать симпатий и к другим арестованным «товарищам по оружию».

Ворошилов продолжал: «Именно Примаков – этот воспитатель и вдохновитель Кузьмичевых (Кузьмичев был секретарем Примакова. – К. Р.) – является, бесспорно, доверенным агентом Троцкого, его главным уполномоченным по работе в армии. Об этом говорят показания почти всех основных бандитов троцкистов и зиновьевцев. Об этом говорят и Радек, и Сокольников, Пятаков, Смирнов и Дрейцер.

Все они довольно подробно рассказали следственным органам о роли и действиях Примакова. И тем не менее этот субъект запирается и до сих пор не признался в своих подлых преступлениях.

...Какие цели и задачи ставила перед собой эта японо-немецкая, троцкистско-шпионская банда в отношении Красной Армии?

Как военные люди, они ставили и стратегические, и тактические задачи. Стратегия их заключалась в том, чтобы, формируя троцкистские ячейки, вербуя отдельных лиц, консолидируя силы бывших троцкистов и всякие оппозиционные и недовольные элементы в армии, создавать свои кадры, сидеть до времени смирно и быть готовыми в случае войны действовать так, чтобы Красная Армия потерпела поражение, чтобы можно было повернуть оружие против своего правительства.

Тактические цели – это коренная подготовка и проведение террористических актов против вождей партии и членов правительства».

Нарком не изобретает интриги заговора. В своем выступлении он лишь пересказывает признания обвиняемых на прошедшем процессе и материалы следствия: «Пятаков... в своих показаниях по поводу планов Троцкого в отношении Красной Армии заявляет следующее: «Особенно важно, — подчеркивал Троцкий, – иметь связи в Красной Армии. Военное столкновение с капиталистическими государствами неизбежно. Яне сомневаюсь, что исход такого столкновения будет не благоприятен для сталинского руководства. Мы должны быть готовы в этот момент взять власть в свои руки».

И далее Пятаков показывает: «Что касается войны, то и об этом Троцкий сообщил весьма отчетливо. Война, с его точки зрения, неизбежна в ближайшее время. В этой войне неминуемо поражение «сталинского государства». Он, Троцкий, считает совершенно необходимым занять в этой войне отчетливо пораженческую позицию. Поражение в войне не означает крушение сталинского режима, и именно поэтому Троцкий настаивал на создании ячеек в армии, на расширении связей среди командного состава. Он исходил из того, что поражение в войне создаст благоприятную обстановку в армии для возвращения его, Троцкого, к власти. Он считал, что приход к власти блока, безусловно, может быть ускорен военным поражением».

В этом плане Троцкого не было ничего необычного. Повторим, что он мыслил теми же категориями, какими мыслили большевики в 1917 году, но его тактика включает еще и эсеровщину. «А вот, – продолжает Ворошилов, – как о том говорит расстрелянный террорист Пикель, бывший в свое время секретарем Зиновьева. (Оппозиционер, литературный критик, еврей Пикель Ричард Витальевич. – К. Р.)

«На допросе от 4 июля 1936 года вы показали о существовании военной организации, в которой принимали участие связанные с Дрейцером Путна и Шмидт. В чем должна была заключаться их работа», – спрашивает Пикеля следователь.

Пикель отвечает: «Все мероприятия троцкистско-зиновьевского центра сводились к организации крупного противогосударственного заговора. На военную организацию возлагалась задача путем глубокой нелегальной работы в армии подготовить к моменту успешного осуществления планов Зиновьева и Каменева немедленный переход части руководящего командного состава на сторону Троцкого, Зиновьева, Каменева и требование командного состава армии отстранить Ворошилова от руководства Красной Армией. Это предлагалось в том случае, если Дмитрию Шмидту до убийства Сталина не удастся убить Ворошилова».

Вот как эти господа намечали развертывание своей предательской работы в армии. Если не удастся троцкистам и зиновьевцам прийти к власти путем устранения руководства партии и Советского государства террором, то необходимо выжидать и готовиться к войне. А уже во время войны действовать в соответствии с их «стратегическими » планами.

В своих показаниях Д. Шмидт... говорит примерно то же, что и Пикель: «Развивая передо мною задачи организации военных троцкистских ячеек в армии, Дрейцер информировал меня о наличии двух вариантов захвата власти:

1) предполагалось, что после совершения нескольких основных террористических актов над руководством партии и правительства удастся вызвать замешательство оставшегося руководства, благодаря чему троцкисты и зиновьевцы придут к власти;

2) в случае неудачи предполагалось, что троцкистско- зиновьевская организация прибегнет к помощи военной силы, организованной троцкистскими ячейками в армии. Исходя из этих установок, Дрейцер в разговоре со мной настаивал на необходимости создания троцкистских ячеек в армии».

Из изложенного наркомом обороны видно, что в армии готовилась не только ударная группа на случай государственного переворота, но и милитаризированная ветвь «пятой колонны» на случай войны. Забвение долга, личные карьеристские цели и слепое следование призывам Троцкого зашли так далеко, что люди, обязанностью которых являлась защита государства, встали на путь измены.

Остановившись далее на фигуре Путны, в момент ареста являвшемся военным атташе в Англии, Ворошилов докладывал участникам пленума: «Еще в 1931 году, будучи в Берлине военным атташе, Путна, связавшись через Смирнова с Седовым (сыном Троцкого. – К. Р.), намечал план троцкистской работы в Красной Армии. Вот что он показывает на вопрос следователя о содержании разговора, имевшего место между ними и Седовым.

«Разговор велся тогда по двум направлениям, – говорит Путна, – во-первых, вокруг уже известной мне от Смирнова директивы о терроре и, во-вторых, о настроениях в Красной Армии и перспективах укрепления троцкистского влияния в частях РККА.

Седов подробно меня расспрашивал, кто из троцкистов остался среди комсостава армии, и выразил уверенность, что армия и ее командиры Троцкого помнят... Седов, узнав от меня о моем предстоящем отъезде в СССР, сообщил мне как директиву, что Троцкий считает необходимым снова собрать в организацию всех военных работников-троцкистов. Седов мне назвал Мрачковского, который эту задачу сможет решить, поскольку в 1927 году был руководителем военной группы троцкистов и связи с участниками этой группы сохранил.

...Общая и основная задача нашей военной троцкистской организации заключалась в борьбе с руководством ВКП(б) и Красной Армии, направленной в итоге к смене этого руководства. Я имею в виду Сталина и Ворошилова в первую очередь (курсив мой. – К. Р.). Я уже показал выше, что Седов в Берлине излагал мне точку зрения Троцкого, по которой необходимо было иметь сильную военную организацию троцкистов для того, чтобы в нужный момент, если это потребуется конкретной обстановкой, она смогла бы сыграть решающую роль в борьбе за приход троцкистов к власти».

Очевидно, что, разворачивая антисоветскую деятельность и «исходя из установки на поражение», Троцкий не мог оставить армию вне своего внимания. Еще до процесса, в показаниях на допросах 4—5 декабря 1936 года К. Радек говорил: «Я уже показывал ранее, что Дрейцер, руководивший троцкистской деятельностью ряда групп первого центра, привлек также к террористической деятельности троцкистов, остававшихся на командных должностях в Красной Армии. Связь с участниками организации в Красной Армии поддерживал также и параллельный центр, в частности я – Радек был связан с Путной и Шмидтом».

Конечно, «пятая колонна», планируемая для создания в Советском Союзе, не была изобретением одного Троцкого. Такие коллаборационистские образования широко появились в результате гражданской войны в Испании, а затем, с началом Второй мировой войны, практически во всех странах Европы.

И все-таки, выступая на февральско-мартовском пленуме, нарком даже не мог представить опасности и размеров зреющего в его ведомстве заговора. Не догадывался об этом и Сталин. Полностью ситуация прояснилась только через три с небольшим месяца, после ареста Тухачевского и других заговорщиков.

Но подведем предварительную черту. Выдворенный из Советского Союза, озлобленный и не способный успокоиться, уже с начала тридцатых годов Лейба Бронштейн (Троцкий) начал затяжную перманентную борьбу против Сталина. Троцкий никогда не был советским патриотом, тем более русским, и даже не в силу своего национального происхождения.

 Практически всю сознательную жизнь он провел за границей, и с Россией его не связывало ничего. Ничего не связывало Троцкого ни с ее руководителями, ни с ее людьми, ни с самой землей, на которой строили свою жизнь народы, заселившие территорию шестой части суши. Наоборот, всю свою жизнь Лейба Бронштейн страстно боролся с теми силами, которые представляли государственный образ России как единой страны. Сама Россия представлялась ему лишь территорией, унавоженной трупами и кровью жертв социальных распрей, с которой он, Троцкий, проторит себе путь к мировой славе.

Однако на пути его амбициозных замыслов встал Сталин с его планом построения социализма в отдельной стране. Это мешало Троцкому в осуществлении заветного, и он начал борьбу против Сталина. Со Сталиным у Троцкого всегда было расхождение во взглядах, но теперь к его одержимости маньяка примешалась личная неприязнь. Выдворенный из России, Троцкий уже не мог остановиться. Политический шарлатан, азартный игрок и прожженный авантюрист, он был готов на все, лишь бы уничтожить Сталина.

В своей борьбе против вождя Лейба Бронштейн прежде всего опирался на фигуры, так же, как и он, являвшиеся в России чужаками, людьми пришлыми, не имевшими корней среди национальностей, населявших страну. В их числе преимущественно были евреи, литовцы, латыши, эстонцы, поляки, то есть люди, принадлежавшие к национальностям, не испытывающим любви к России и традиционно тяготевшие к Западу.

Но была и еще одна черта, объединявшая противников Сталина, перевешивающая чашу весов в их умонастроениях в пользу Троцкого. Даже занимая высокие посты, они не имели шансов выдвинуться в первые ряды, наоборот, им угрожала вероятность потерять приобретенное. Многие из них теряли его, были разжалованы, и, как говорил Карл Радек, – «никто не может быть опаснее офицера, с которого сорвали погоны».

Первоначально, ведомые замыслами Троцкого, его сторонники рассчитывали устранить Сталина и его окружение путем террора, «дворцового переворота», попытками скомпрометировать его политику вредительством и скрытым саботажем. Однако линия на демократизацию атмосферы в стране, нашедшая выражение в новой Конституции, подъем экономики и всенародная поддержка сталинского курса не оставляла противникам Сталина шансов на захват власти своими силами.

Теперь для Троцкого и его приверженцев не оставалось ничего иного, как рассчитывать на чужую силу. Возможность сокрушения «государства Сталина» они увидели в Гитлере. И тогда Троцкий поставил на повестку дня задачу пораженчества в надвигавшейся войне. Тухачевский и втянутые им в военный заговор люди без содрогания и сомнения восприняли программу пораженчества Троцкого.

Но, как и остальные антисталинские группировки, военные тоже начинали с плана «дворцового переворота». Бывший работник ОГПУ-НКВД Александр Орлов (он же Лейба Лазаревич Фельдбин) в июле 1938 года бежал из СССР в США. В изданной там книге, ссылаясь на свою встречу 15-16 февраля 1937 года со своим двоюродным братом Зиновием Кацнельсоном – заместителем руководителя НКВД Украины Балицкого и другом Якира, – Орлов так описывает замыслы заговорщиков.

Тухачевский намеревался убедить «наркома обороны Ворошилова... просить Сталина собрать высшую конференцию по военным проблемам, касающимся Украины, Московского военного округа и некоторых других регионов, командующие которых были посвящены в планы заговора. Тухачевский и другие заговорщики должны были явиться со своими доверенными помощниками. В определенный час по сигналу два отборных полка Красной Армии перекрывают главные улицы, ведущие к Кремлю... В тот же самый момент заговорщики объявляют Сталину, что он арестован. Тухачевский был убежден, что переворот мог быть произведен в Кремле без беспорядков».

Правда, у заговорщиков возникли некоторые разногласия. Тухачевский требовал, чтобы после захвата власти Сталина немедленно застрелить, а Косиор, Балицкий и Кацнельсон считали, что «Сталина надо было представить на суд пленуму ЦК, где предъявить ему обвинения».

Кацнельсон говорил Орлову: «Тухачевский – уважаемый руководитель армии. В его руках Московский гарнизон. Он и его генералы имеют пропуска в Кремль. Тухачевский регулярно докладывает Сталину, он вне подозрений. Он устроит конференцию, поднимет по тревоге два полка – и баста».

Итак, планы заговора были обсуждены, зарубежная поддержка оговорена, и все-таки заговорщикам не удалось сохранить свои намерения в абсолютной тайне. Причиной стала хлестаковская болтливость самого «маршала», и она не осталась незамеченной.

В период «командировки» 36-го года Тухачевский побывал не только в Берлине. В белоэмигрантских кругах Парижа заговорили о его связях с германским вермахтом после посещения им столицы Франции. Глава Чехословакии Бенеш при встрече с советским полпредом Александровским 7 июля 1937 года рассказал, что во Франции о сближении Тухачевского с вермахтом поняли из бесед, которые он вел в Париже, где останавливался в начале 1936 года во время поездки на похороны Георга V.

«Бенеш, – сообщал Александровский в Москву, – под большим секретом заявил мне следующее: во время пребывания Тухачевского во Франции в прошлом году Тухачевский вел разговоры совершенно частного характера со своими личными друзьями французами. Эти разговоры точно известны французскому правительству, а от последнего и Бенешу. В этих разговорах Тухачевский весьма серьезно развивал тему возможности советско-германского сотрудничества и при Гитлере... Бенеш утверждает, что эти разговоры несколько обеспокоили Францию». Похоже, что именно из этого сообщения Александровского и выросли ослиные уши мифа о «красной папке», которую якобы немцы передали через Бенеша Сталину.

О процессах, происходивших в Красной Армии, писал из Берлина и корреспондент «Правды» А. Климов, – один из лучших советских разведчиков, работавший под «крышей» журналиста. В его письме от 16 января 1937 года, переданном через редактора «Правды» Мехлиса, говорилось: «Мне стало известно, что среди высших офицерских кругов здесь довольно упорно говорят о связях и работе германских фашистов в верхушке командного состава Красной Армии в Москве.

Этим делом по личному поручению Гитлера занимается будто бы Розенберг. Речь идет о кружках в Кр. Ар., объединяющих антисемитски и религиозно настроенных людей. В этой связи называлось даже имя Тухачевского. Источник, на который сослался мой информатор, полковник воздушного министерства Лидендер. Он монархически настроенный человек, не симпатизирует нац.-соц., был близок к Секту...»

Сообщения о готовящемся перевороте в СССР поступили и непосредственно из самой Франции. 17 марта 1937 года советский полпред в Париже Потемкин сообщил: «Даладье, пригласивший меня к себе, сообщил следующее: 1) Из якобы серьезного французского источника он недавно узнал о расчетах германских кругов подготовить государственный переворот при содействии враждебных нынешнему советскому строю элементов из командного состава Красной Армии. После смены режима в СССР Германия заключит с Россией военный союз против Франции...

Даладье добавил, что те же сведения о замыслах Германии получены военным министерством из русских эмигрантских кругов, в которых имеется по данному вопросу две позиции. Непримиримые белогвардейцы готовы поддержать германский план, оборонцы же резко высказываются против...».

Но и это не все. Уже в начале 1937 года наркому обороны Ворошилову из НКВД было направлено сообщение: «3-м отделом ГУГБ сфотографирован документ на японском языке, идущий транзитом из Польши в Японию диппочтой и исходящий от японского военного атташе в Польше Савада Сигеру, в адрес лично начальника Главного управления генерального штаба Японии Накадзима Тецудзо. Письмо написано почерком помощника военного атташе в Польше Арно. Текст документа следующий:

«Об установлении связи с видным советским деятелем. 12 апреля 1937 года. Военный атташе в Польше Савада Сигеру. По вопросу, указанному в заголовке, удалось установить связь с тайным посланцем маршала Красной Армии Тухачевского. Суть беседы заключается в том, чтобы обсудить (2 иероглифа и один знак непонятны) относительно известного Вам тайного посланца от Красной Армии № 304». (Кстати, перевод этого документа был сделан бывшим работником ИНО НКВД Р.Н. Кимом, передавшим в свое время «дела в Токио» Рихарду Зорге.)

Итак, информация о заговоре военных поступала из разных источников. Эта и другая информация, поступавшие из-за границы в НКВД, не могли не навести на размышления. Однако заговорщики и сами понимали, что опасность разоблачения не исключена. Тухачевский писал в признаниях: «Завербованных было много. Однако несмотря на внушения о необходимости соблюдения строжайшей конспирации таковая постоянно нарушалась. От одних участников заговора узнавали данные, которые должны были знать только другие, и т. п. Все создавало угрозу провала».

Глава 10.

Крах

Сегодня, 25 мая, заявляю, что признаю наличие военно-троцкистского заговора и то, что я был во главе его. Обязуюсь самостоятельно изложить следствию все касающееся заговора...

Тухачевский

Открытые политические процессы вскрыли только один срез закулисной борьбы, происходившей в обществе на верхних этажах власти. Мотивы, которые двигали участниками заговоров, образно сформулировал один из лидеров и идеологов троцкистской оппозиции председатель Советского общества Красного Креста Х.Г. Раковский, арестованный 27 января 1937 года. Приговоренный к 20 годам тюремного заключения на процессе в марте 1938 года, он заявил в последнем слове: «Наше несчастье в том, что мы занимали ответственные посты, власть вскружила нам голову. Эта страсть, это честолюбие к власти нас ослепило. Все складывалось как бы само собой».

И хотя Сталин не стремился раздувать жар репрессий, но в преддверии приближающейся войны стране требовалось очищение не только от участников оппозиции – «пятой колоны». Необходимость очищения назрела и в партии. Замене подлежали обюрократившиеся партийные кадры республик, областей, городов. Там правили бал люди недостаточно грамотные, но вообразившие себя хозяевами своих вотчин и проявлявшие вседозволенность. Чистки требовал и ведомственный аппарат наркоматов.

Таким образом, то, что вместо курса, взятого на полную демократизацию управления государством и партией, Сталин вынужден был провести своеобразную кадровую «революцию сверху», стало закономерной необходимостью времени. Она объективно отражала назревшую потребность «перетряски» застоявшегося правящего слоя страны и выдвижения новых, молодых, энергичных сил. Этот процесс не мог совершиться безболезненно. Последовавшие дальше события развивались как природная сила, а силы природы не беспокоятся о том, какие разрушения и катаклизмы они оставляют в результате своего действия. Примечательно, что предвоенная чистка – обновление системы, управлявшей страной, – началось с работников самого репрессивного аппарата.

Еще в период пленума, 3 марта 1937 года, был арестован бывший начальник Главного управления Государственной безопасности НКВД СССР Г.А. Молчанов. Ставленник Ягоды, назначенный по предложению «правых» на пост начальника Секретно-политического отдела, он осуществлял репрессии против меньшевиков, эсеров, священнослужителей и оппозиционеров. Он готовил «первый московский процесс» и, как выяснилось позже, вполне умышленно сосредоточил ход расследования на второстепенных деталях и второстепенных лицах. Тогда следствие не вскрыло связей Зиновьева и Каменева с Троцким.

С приходом в НКВД Ежова Молчанов возглавил в конце ноября 1936 года Наркомат внутренних дел Белоруссии и одновременно Особый отдел Белорусского военного округа, командующим которого был Уборевич. Высказанные на февральско-мартовском пленуме в докладе Ежова и в выступлениях членов ЦК обвинения в адрес Молчанова не могли не получить логического завершения.

Обвинения в адрес одного из старейших работников органов безопасности были связаны с признаниями Авеля Енукидзе. Избежавший в марте 1935 года окончательного разоблачения, бывший секретарь ЦИК был арестован в Харькове 11 февраля 1937 года, где он находился на должности начальника областного отдела УШОСДОР НКВД Украины. Уже на первом допросе, состоявшемся в день ареста, Енукидзе признал свою роль в организации заговора против Сталина. Теперь следствие было вынуждено вернуться к незавершенному делу «Клубок», но показания Енукидзе и Молчанова потянули за собой и другие нити.

Заместителя начальника оперативного отдела НКВД З.И. Воловича, следовавшего в личном вагоне поезда из Москвы в Сочи, арестовали 22 марта. Бывший комендант Кремля Рудольф Петерсон, заместитель командующего войсками Киевского военного округа по тылу, арестован 27 апреля.

Таким образом, распутывание «Клубка», неожиданно оборвавшееся на первой стадии расследования в 1935 году и завершившееся лишь тупиковой ветвью «Кремлевского дела», перешло в новую стадию. Комментируя эти события, Ю.Н. Жуков делает вывод: «В день ареста Енукидзе 11 февраля в Харькове и Петерсон 27 апреля в Киеве дали разным следователям идентичные до деталей признательные показания, рассказывая том, что готовили переворот и арест или убийство в Кремле Сталина, Молотова, Кагановича, Ворошилова и Орджоникидзе».

Ю. Жуков пишет: «Трудно себе представить их предварительный сговор об идентичности показаний только ради того, чтобы обеспечить себе смертный приговор. Еще труднее представить и иное. То, что по крайней мере два, да еще работавших не в столице следователя, получив некие инструкции, добивались необходимых показаний Енукидзе и Петерсона.

Ведь то, о чем поведали бывший секретарь ЦИК СССР и комендант Кремля – четыре варианта ареста членов узкого руководства, все детали такой акции вплоть до указания расположения комнат и кабинетов, существующей там охраны, наилучшего варианта осуществления дворцового переворота – никак не могло быть доверено следователям».

Еще накануне ареста Петерсона произошли другие многозначительные события. Хотя уже 18 марта, выступая перед работниками аппарата НКВД, Ежов объявил бывшего начальника ведомства Ягоду преступником, но арестовали его лишь 28 марта. На следующий день на основании ордера, подписанного Ежовым, был арестован бывший секретарь коллегии наркомата и управляющий делами ОГПУ и НКВД П.П. Буланов. Обыском и арестом Ягоды руководил заместитель Ежова, являвшийся в свое время и заместителем самого Ягоды, – М.И. Фриновский. Была взята под стражу и жена наркома Ида Авербах, работавшая помощником прокурора СССР.

Примечательно, что в тот же день в Горьком застрелился начальник местного УНКВД Матвей Погребинский. Сообщение об аресте Ягоды он получил во время проведения оперативного совещания; прервав его, Погребинский вышел в туалет и там спустил курок.

В секретном циркуляре от 31 марта, адресованном всем членам ЦК, сообщалось: «Ввиду обнаружения антигосударственной деятельности и уголовных преступлений наркома связи Ягода, совершенных в бытность его наркомом внутренних дел... Политбюро ЦК ВКП(б) считает необходимым исключение его из партии и ЦК и немедленный арест. Политбюро ЦК ВКП(б) доводит до сведения ЦК ВКП(б), что ввиду опасности оставления Ягода на воле хотя бы на один день оно оказалось вынужденным дать распоряжения о немедленном аресте Ягода. Политбюро ЦК ВКП просит членов ЦК ВКП санкционировать исключение Ягода из партии и ЦК и его арест. По поручению Политбюро ЦК ВКП Сталин».

Первый допрос Ягоды состоялся 2 апреля. Но вопросы, задаваемые ему, касались лишь отношений с директором кооператива НКВД Лурье, который, используя служебные загранкомандировки, вывозил из страны и продавал бриллианты. В процессе следствия Лурье сознался, что являлся «шпионом иностранной разведки» и показал, что Ягода знал об этом.

Волна, обрушившаяся на работников НКВД, нарастала. И в течение апреля под своды лубянского подвала стали собираться ягодинские кадры. Теперь уже в иной роли. Еще 29 марта арестовали начальника УШОСДОР Украины, бывшего начальника административно-хозяйственного управления НКВД Иосифа Марковича Островского. 1 апреля взяли бывшего начальника Особого отдела, а в момент ареста начальника управления НКВД по Восточно-Сибирскому краю – Марка Исаевича Гая (Штоклянда).

Начальника Школы им. ВЦИК Н.Г. Егорова арестовали 3 апреля. Напомним, что именно ему во время «дворцового переворота» правыми предназначалось: силами курсантов вверенной школы имени ВЦИК отрезать Кремль от внешнего мира и, в случае необходимости, организовать оборону извне. Бывший 1-й заместитель Ягоды в НКВД, Г.Е. Прокофьев, еще в сентябре переведенный в наркомат связи, был арестован 11 апреля 1937 года.

А 14 апреля отстранили от должности начальника Отдела охраны правительства комиссара ГБ 2-го ранга (т. е. генерал-полковника) К.В. Паукера. Он возглавлял Оперативный отдел ВЧК-ОГПУ, ведавший охраной руководителей партии и правительства, а также арестами, обысками и наружным наблюдением, еще с мая 1924 года. После падения Ягоды Паукер сохранил свое положение и в ноябре 1936 года был назначен начальником Отдела охраны. Под арест его взяли 17 апреля.

Позже на процессе на вопрос Вышинского, обращенный к Буланову: «Кто такой Паукер?», – помощник Ягоды ответит: «Человек, целиком посвященный в заговорщицкие дела и один из исключительно доверенных людей, который был связующим звеном с Енукидзе». Начальника транспортного отдела НКВД (борьба с вредительством и диверсиями на транспорте) A.M. Шанина арестовали 22 апреля.

Что связывало этих людей, кроме национальной принадлежности? Прежде всего то, что все арестованные, так или иначе были связаны с охраной Кремля и правительства. Шанин и Паукер в разное время руководили службой безопасности высших лиц государства. Являясь с 10 июля 1934 по 28 ноября 1936 года начальником Особого отдела (контрразведка и борьба с вражескими действиями в армии и флоте), Гай курировал также Школу им. ВЦИК, размещавшуюся в Кремле.

Марк Исаевич Гай являлся особой фигурой в рядах заговорщиков. До удаления его Ежовым из Москвы он осуществлял контроль государственной безопасности в армии и руководил чистками в РККА от военных специалистов, служивших в «старой армии». Именно Гай страховал и прикрывал закулисные действия военных заговорщиков. Арестованный в это же время Островский в последние месяцы являлся начальником Енукидзе.

В день рождения Ленина, когда Ежов произвел арест подручного Ягоды Шанина, у канала Волга – река Москва, строительство которого близилось к завершению, из-за поворота дороги появился большой кортеж легковых автомобилей. Быстро проследовав к верхней голове шлюза № 4, машины остановились, и из передней не спеша вышел Сталин. Он и приехавшие с ним члены правительства поднялись на мост. Отсюда открывалась величественная панорама канала, перерезающего Галявинский бугор; были видны весь Валахернский узел сооружений, шлюз и насосная станция.

После осмотра, когда гости собрались уже уезжать, руководители стройки предложили посетить узел третьего шлюза. Здесь уже были сняты леса с прекрасно оформленных архитектурно сооружений. Сталин согласился: «Ну, что же, придется уступить строителям». Подойдя к верхней голове шлюза и осмотрев сегментный затвор, члены правительства стали наблюдать, как казавшаяся зеленоватой вода затопляла высокую бетонную камеру. Сталин расспрашивал об оборудовании, установленных здесь крупнейших в мире отечественных насосах, и поинтересовался: «Где сейчас находится в канале волжская вода? »

Ему пояснили, что, перекачиваемая одним из насосов станции, вода подошла к нижней голове шлюза. Затем все прошли к зданию распределительного устройства, где с берега открывался величественный вид на архитектурную панораму всего Яхромского узла. К маю 1937 года каскад на реках Волга – Москва, со всеми его великолепными сооружениями и гидроузлами, был сдан в эксплуатацию.

Нет, вождь не коптел над планами разоблачения врагов народа. И в том, что уже через четыре дня после посещения членами правительства строящегося канала Ежов послал Сталину, Молотову Ворошилову, Кагановичу сообщение о результатах допроса Ягоды, не было заведомого умысла. Народный комиссар внутренних дел СССР писал: «Направляю протокол допроса от 26 апреля сего года.

Настоящие показания получены в результате продолжительных допросов, предъявления целого ряда уликовых данных очных ставок с другими арестованными.

Ягода до сего времени не дает развернутых показаний о своей антисоветской и предательской деятельности, отрицая свои связи с немцами и скрывая целый ряд участников заговора. Отрицает также свое участие в подготовке террористических актов над членами правительства, о чем показывают все другие участники – Паукер, Волович, Гай и др.

Следует, однако, отметить, что на последних допросах под давлением улик Ягода все же вынужден был признать, что о связи с немцами и подготовке терактов некоторыми участниками заговора он был осведомлен. Допрос продолжается».

Попавшие на стол вождя признания бывшего руководителя НКВД начинались с заявления: «В продолжение долгих дней допросов я тщетно пытался скрыть преступную, изменническую деятельность против Советской власти. Я надеялся, что мой опыт работы в ЧК даст мне возможность совсем скрыть от следствия всю сумму моей предательской работы либо, если это мне не удастся, свести дело к чисто уголовным и должностным преступлениям.

Планы мои рухнули, и поэтому я решил сдаться».

Поскольку фрагменты этих показаний Ягоды уже приводились по ходу хронологического описания событий, остановимся лишь на наиболее существенных моментах. В протоколе допроса от 26 апреля на 32 листах были зафиксированы признания о его участии в заговоре правых.

Примечательно, что свои мотивы Ягода объяснял не политическими, а карьеристскими расчетами. Начало своих связей с лидерами правых он относил к 1928 году, когда после бесед с Рыковым, пребывая еще в роли зампреда ОГПУ, высказал согласие на их поддержку. В числе первых конкретных действий по «организации параллельного заговора... в аппарате ОГПУ-НКВД» он обозначил назначение начальником Секретно-политического отдела Молчанова.

Помимо него, среди непосредственных участников, посвященных в планы и цели заговора, Ягода назвал заместителя наркома внутренних дел Прокофьева, начальника оперативного отдела еврея Паукера и его заместителя Воловича; начальника особого отдела Гая; секретаря НКВД Буланова; начальника транспортного отдела Шанина; начальника административно хозяйственного управления Островского.

Среди лично преданных людей, выполнявших его отдельные поручения, им были перечислены: «1. Лурье – нач. инженерно-строительного отдела НКВД. 2. Иванов – пом. секретаря НКВД. 3. Винецкий – сотрудник оперотдела. 4. Пакли – нач. отделения админ.-хоз. упр. НКВД. 5. Черток – нач ЭКО. 6. Погребинский – нач. УНКВД в Горьковском крае».

В принципе, перечисленные Ягодой люди и являются первыми «жертвами», принесенными на алтарь репрессий 1937 года. Но то, что их имена не попадали на страницы публикаций, не было случайностью. Одновременно они являлись и теми «палачами», о которых с ненавистью писали историки. В их числе и названный наркомом «знаменитый следователь-садист» Самуил Черток. Правда, он не попал в «лубянский подвал» – накануне ареста он выбросился из окна.

Ягода почти в хронологической последовательности раскрывал ход заговора и называл его участников: «Я исходил, в первую очередь - из того, чтобы во главе ведущих отделов ОГПУ-НКВД стояли мои люди, мне преданные, нужные для практического выполнения и обеспечивающие меня от провала.

1. Молчанов. Он был начальником Секретно-политического отдела. «...» Он страховал меня от возможного провала тем, что по моим указаниям тормозил вскрытие организации правых, «тушил» отдельные провалы этой организации и докладывал мне о деятельности троцкистов, зиновьевцев и правых. По его докладам я все время внимательно следил за нарастанием или ослаблением их активности и в связи с этим строил свои планы.

2. Прокофьев. Он был моим заместителем... Знал, что он человек глубоко антипартийный. Ходил когда-то в троцкистах. «...» Его я завербовал, когда он, после его работы в РКИ, возвращался в органы ОГПУ, кажется, это было в 1932 году. Посвящен он был постепенно во все. Имел он своих людей, которых сам вербовал.

3. Паукер. Его вербовка имела, конечно, первостепенное значение. Он был начальником Оперода. Непосредственно ведал охраной членов правительства. На него, на случай конкретного выполнения заговора, падала основная работа: обеспечение ареста членов правительства. Это был наиболее близкий мне человек и наиболее преданный.

4. Гай. Он был начальником Особого отдела. Окончательно разложившийся и преступный человек. Сифилитик. Он был близок с Прокофьевым и завербован был по его совету. Он содействовал мне в сокрытии следов шпионской деятельности некоторых работников ОГПУ-НКВД...

В плане заговора ему отведена была роль наблюдения и связи с военными из РККА, к отбору из их состава людей, которых можно будет использовать в заговорщицких целях. Он легко это мог выполнять, потому что, будучи начальником Особого отдела, он знал настроения разных военных работников. Окончательно он был завербован в 1934 году (или начале 1935 года). Был введен в курс моих планов и выполнял мои поручения.

5. Волович. Заместитель начальника Оперотдела. Его я завербовал следующим образом. В 1931 году Волович, бывший тогда нач. Отделения ИНО (до этого он был нашим резидентом во Франции), зашел ко мне в кабинет и рассказал, что завербован германской разведкой. «...» Я предупредил его, что покрою этот его предательский акт, если он будет впредь выполнять все мои поручения.

Волович согласился. Он был после этого переведен заместителем к Паукеру и ведал там техникой. Его я использовал в плане организации для меня возможности подслушивания правительственных переговоров по телефону. А впоследствии я Воловича использовал значительно шире по выполнению специальных заданий.

6. Буланов. Он был у меня на особо секретных поручениях. У него хранился мой нелегальный валютный фонд, который был мною создан в целях финансирования контрреволюционной моей деятельности, в целях «покупки» нужных мне людей. Буланов был наиболее доверенным у меня человеком, знал о всех моих планах и, кроме того, помогал мне и чисто в уголовных моих делах.

7. Шанин. Был лично мною завербован, когда он еще являлся моим личным секретарем. У него впервые хранился мой валютный фонд. Впоследствии я ввел его в курс моих заговорщицких планов.

8. Островский. Его я завербовал примерно в 1934 году. Попался он мне на каких-то уголовных делах, и я вовлек его в свои уголовные дела. Выполнял он отдельные мои поручения по связи с нужными людьми и по уголовным моим делам».

В тот же день 26 апреля Ягода признался в преступных связях с Рыковым, Бухариным, Томским, Углановым и показал: «Я действительно являлся организатором заговора против советской власти... Для этого имелся в виду арест моими силами членов советского правительства и руководителей партии и создание нового правительства из состава заговорщиков, преимущественно правых. В 1935 г. это было вполне реально, охрана Кремля, его гарнизон были в моих руках, и я мог бы его совершить».

Одним из результатов откровений бывшего председателя НКВД стало то, что на следующий день, 27 апреля, в Киеве был арестован помощник по материальному обеспечению командующего Киевским округом Якира – латыш Рудольф Петерсон. Дивинтендант, возглавлявший до 1935 года Управление коменданта Московского Кремля.

Конечно, Ежов периодически докладывал членам Политбюро о наиболее колоритных признаниях арестованных, но не это составляло в это время предмет главных забот вождя. Он продолжал работу по подготовке политической реформы. В день, когда арестовали Петерсона, Сталин утвердил на Политбюро один из важнейших законодательных актов. Решение, позволявшее обеспечить проведение действительно всеобщих выборов высшего законодательного органа страны.

На следующий день этот документ был опубликован во всех советских газетах как постановление ЦИК СССР – «О прекращении производства дел о лишении избирательных прав граждан СССР по мотивам социального происхождения, имущественного положения и прошлой деятельности». Этим же решением была ликвидирована и Центральная избирательная комиссия ЦИК, регулярно готовившая списки лиц, лишавшихся избирательных прав.

Уже одно это постановление опровергает миф о том, что Сталин якобы страдал подозрительностью и призывал к поиску врагов. Наоборот, в то время когда службы госбезопасности собирали заговорщиков в лубянские подвалы, он занимался вопросами, далекими от разоблачения противников. Он совершенствовал систему народовластия, одновременно усиливая приоритеты государственных интересов. И то, что в эти дни все как бы менялось местами: преследуемые получали гражданские права, а их. преследователи превращались в обвиняемых, стало естественным процессом, обусловленным логикой самого времени.

Еще одно важное решение Политбюро приняло 23 апреля. В нем шла речь о реформе и переподчинении партийных организаций. Из ведения семи крайкомов и обкомов: Северо- Кавказского (Орджоникидзевского), Сталинградского, Саратовского, Горьковского, Свердловского, Ленинградского, Восточно-Сибирского были выведены парторганизации автономных республик Дагестанской, Кабардино-Балкарской, Калмыцкой, Северо-Осетинской, Чечено-Ингушской, немцев Поволжья и других.

С 1 июня 1937 года они были напрямую подчинены ЦК ВКП(б). Одновременно Казахский крайком преобразовывался в ЦК КП(б) Казахстана, а Киргизский обком – в ЦК КП(б) Киргизии. Взамен ликвидированного Закавказского крайкома были созданы ЦК компартий Азербайджана, Армении и Грузии. В результате этой реорганизации состав секретарей нацкомпартий увеличивался с пяти до шестнадцати.

Но еще более существенным стало то, что 25 апреля решением Политбюро Сталин провел упразднение Совета труда и обороны – рабочего органа СНК СССР, в функции которого входило осуществление хозяйственных и финансовых планов, контроль за наркоматами в вопросах хозяйственных и оборонных мероприятий.

Теперь для выполнения этих же целей был образован Комитет обороны в составе: В.М. Молотов – председатель СНК СССР; членами вошли: И.В. Сталин, нарком путей сообщения Л.М. Каганович, нарком обороны К.Е. Ворошилов, заместитель председателя СНК В.Я. Чубарь, нарком оборонной промышленности М.Л. Рухимович, нарком тяжелой промышленности В.И. Межлаук.

Спустя два дня Комитет обороны дополнили. В качестве кандидатов в его состав ввели начальника политуправления РККА Я.Б. Гамарника,' секретаря ЦК А.А. Жданова, наркома внутренних дел Н.И. Ежова и наркома пищевой промышленности А.И. Микояна.

В этом каскаде начавшихся преобразований нельзя не обратить внимание на решение Политбюро от 28 апреля 1937 года, оформленное в совместное постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б). Оно носило название: «О работе угольной промышленности Донбасса». В этом документе, носившем экономический характер и направленном на искоренение недостатков отрасли, упорядочение зарплаты, третий пункт указывал:

«Осудить применительную некоторыми партийными и в особенности профсоюзными организациями практику огульного обвинения хозяйственников, инженеров и техников, а также практику огульных взысканий и отдачи под суд, применяемую и извращающую действительную борьбу с недостатками в хозорганах».

Документ обязывал Донецкий обком и Азово-Черноморский крайком «исправить допущенные в этом отношении ошибки и разъяснить всем партийным организациям Донбасса, что их прямой обязанностью, наряду с выкорчевыванием вредительских элементов, является всемерная поддержка и помощь добросовестно работающим инженерам, техникам и хозяйственникам».

Нет, Сталин не отказывался от пресечения преступной деятельности, но он направлял процесс исполнения законности в правовое русло. Чтобы это решение не осталось пустым призывом, 5 мая он провел очередное важное постановление Политбюро.

В нем предписывалось «прокурору Союза СССР т. Вышинскому пересмотреть судебные приговоры и снять судимость с инженеров и техников угольной промышленности Донбасса, осужденных по производственным делам без достаточных оснований или на протяжении последующей работы показавших себя добросовестными и преданными делу работниками».

Уже вскоре, 15 мая 1937 года, под заголовком «Что делает прокуратура в связи с решениями СНК СССР и ЦК ВКП(б) о Донбассе» «Правда» опубликовала интервью собственного корреспондента с Вышинским. Прокурор Союза ССР говорил: «Некоторые хозяйственники в порядке самостраховки увольняют с работы лиц, виновность которых не только не доказана, но даже не расследована».

Он указал на то, что «в ряде случаев неудовлетворительно велось расследование дел хозяйственников и специалистов, а судебные органы осуждали некоторых работников без достаточных оснований».

Вышинский извещал, что в связи с такого рода преступлениями: «Прокуратура потребовала из Донбасса все дела лиц, осужденных по производственным преступлениям в 1934, 1935, 1936 и 1937 гг., для их сплошной проверки. После просмотра этих дел в Москве прокуратурой Союза приговоры, вынесенные без достаточных оснований, будут опротестованы. В отношении лиц, осужденных по производственным делам без достаточных оснований, а также в отношении лиц, которые в последнее время показали себя честными и добросовестными работниками, будет возбужден вопрос о снятии судимости».

Почти полстолетия историки даже не упоминали об этих документах «репрессивного» 37-го; они не вписывались в надуманные концепции, и конъюнктурные умы не пытались их объяснить. Между тем после подобной акции, осуществленной ранее в 1936 году в отношении лиц, осуждённых по закону от 7 августа 1932 года – за хищение социалистической собственности, – это была вторая волна реабилитаций людей, необоснованно репрессированных НКВД, судебными и внесудебными органами. И за этим процессом, естественно, должно было последовать наказание виновных в произволе, в том числе и в партийных комитетах. Посеявшие ветер – пожали бурю.

Такова была действительная подоплека одной из особенностей репрессий тридцать седьмого года. На фоне этого постановления деятельность Ежова по кадровой реорганизации наркомата не может выглядеть иначе, как оправданная, профилактическая мера по очищению аппарата от приспособленцев и врагов, допускавших произвол и беззаконие.

И все-таки главным для руководителя НКВД оставалось распутывание «клубка» антиправительственного заговора. Ежов взялся за порученное с исключительной добросовестностью и старательностью. Можно сказать, с неким фанатизмом. Он прибрал к рукам все дела, становясь все более требовательным и недоверчивым. Но, произведя аресты лиц из служб правительственной охраны, причастных к Делу «Клубок», параллельно с арестованными «чекистами» Ежов комплектовал и другую коллекцию, но уже в армейских гимнастерках.

Еще 11 марта НКВД арестовало командующего Уральским военным округом И.И. Гарькавого и его заместителя, бывшего колчаковского офицера М.И. Василенко. Родственник Якира и близкий друг Гамарника, с 1931 по 1935 год Гарькавый занимал должность заместителя командующего Ленинградским военным округом. Эти аресты вызвали панику. Якир бросился в Москву и стал добиваться приема у Ежова.

Но тот уже вытягивал новые нити заговора. Заместителя начальника автобронетанкового управления, комдива М. Ольшанского арестовали 15 апреля. 19-го числа взяли командира 9-го стрелкового корпуса Московского военного округа Г. Кутателадзе. В этот же день начальник Главного разведывательного управления РККА комкор С. Урицкий доложил Сталину и Ворошилову о распространяемых в Берлине слухах «об оппозиции советскому руководству среди военачальников страны, правда, отметив, что в эти слухи мало верят».

Действительно, циркулировавшие в Западной Европе слухи о подготовке военного переворота в Москве в этот период усилились. Об этом же писал Троцкий в «Бюллетене оппозиции»: «Недовольство военных ставит на повестку дня их возможное выступление». Похоже, что «Иудушка Троцкий» просто подталкивал события в желательном направлении.

О том, что в Москве готовился переворот и во главе его со стороны военных был Тухачевский, сегодня уже общеизвестно. Расхождения историографов лишь в мелких деталях оценки сроков его осуществления – установлении решающего часа заговора. Пауль Карел пишет, что переворот был назначен на 1 мая 1937 года. Выбор дня был обусловлен тем, что «проведение первомайского военного парада позволяло бы ввести военные части в Москву, не вызвав подозрений».

Однако объявление официального сообщения, что «маршал Тухачевский возглавит советскую делегацию на церемонии коронации короля Георга в Лондоне 12 мая 1937 года», успокоило Тухачевского и заставило в последний момент отложить путч. По утверждению Карела, Тухачевский решил воспользоваться поездкой в Лондон, чтобы еще раз договориться с немецкими генералами о сотрудничестве во время и после переворота: «Тухачевский решил отложить переворот на три недели. Это стало его роковой ошибкой».

Но дело не в планах. У Тухачевского и его «штаба » заговора появились организационные трудности в осуществлении путча. К 1 мая НКВД уже обрубило приводные ремни и «выбрало» основных исполнителей, способных практически осуществить акцию захвата руководителей страны. А вскоре руководители заговора оказались генералами без армий.

Вполне вероятно, что в случае поездки на коронацию Тухачевский вообще мог не вернуться назад. Видимо, письмо, направленное 21 апреля Ежовым Сталину, Молотову и Ворошилову, являлось намерением не выпустить его из страны.

Нарком сообщал: «Нами сегодня получены данные от зарубежного источника... о том, что во время поездки тов. Тухачевского на коронационные торжества в Лондон над ним по заданию германских разведывательных органов предполагается совершить террористический акт. Для подготовки террористического акта создана группа из 4 чел. (3 немцев и 1 поляка). Источник не исключает, что террористический акт готовится с намерением вызвать международное осложнение. Ввиду того, что мы лишены возможности обеспечить в пути следования и в Лондоне охрану тов. Тухачевского, гарантирующую полную его безопасность, считаю целесообразным поездку тов. Тухачевского в Лондон отменить».

На сообщении сохранилась резолюция: «Членам ПБ. Как это ни печально, приходится согласиться с предложением т. Ежова. Нужно предложить т. Ворошилову представить другую кандидатуру. И. Сталин». Как бы то ни было, но 22 апреля Политбюро отменило поездку Тухачевского в Лондон, а 23-го он был ознакомлен с текстом спецсообщения.

И все-таки до 4 мая Тухачевский не терял надежды на выезд за границу. Уместно предположить, что и записка, и реакция на нее Сталина были не только благовидным предлогом для замены главы делегации. Складывается впечатление, что вождь давал возможность заговорщикам перейти к решительным действиям.

Хотя в разговоре с Фейхтвангером «Сталин и посмеялся над теми, кто, прежде чем согласится поверить в заговор, требует предъявления большого количества письменных документов; опытные заговорщики, заметил он, редко имеют привычку держать свои документы на открытом месте». Но ему все же нужны были убедительные доказательства действительно реального существования заговора военных. Поэтому при всей серьезности и опасности обстановки он не стал суетиться и торопить ход событий.

Тем временем следствие продолжалось, и 22-25 апреля в протоколах появились новые признания. Бывший начальник Особого отдела НКВД М.И. Гай (курировавший работу Зайончковской, информацию которой об оппозиции военных он умышленно «игнорировал») и бывший 1-й заместитель наркома внутренних дел Г.Е. Прокофьев дали показания на Петерсона, Тухачевского, Уборевича, Корка, Шапошникова, Эйдемана и других военачальников. Они сообщили и о связях военных с Ягодой.

Как уже указывалось, бывший комендант Московского Кремля, а с 1936 года заместитель Якира по тылу, дивинтендант Петерсон был арестован 27 апреля в Киеве. Во время обыска он собственноручно написал покаянное письмо Ежову с добровольным признанием о своем участии в «кремлевском заговоре». В числе участников он назвал Енукидзе, Корка, Медведева, Тухачевского и Путну. На следующий день бывший заместитель начальника Отдела охраны правительства «З.И. Волович дал показания о существовании заговора с целью государственного переворота, инициированного Ягодой при участии Тухачевского». Но самым слабым звеном в цепи, связавшей всех заговорщиков, оказался латыш Рудольф Петерсон.

Доставленный 29 апреля в Москву, он написал новое заявление на имя Ежова. В нем он признавался, что «является участником контрреволюционной организации правых, в которую был вовлечен в 1931 г. своим начальником по службе - секретарем ЦИК СССР Авелем Енукидзе. Это вместе с ним он [Петерсон] по заданию правых вел работу по подготовке вооруженного переворота в Кремле, одной из задач которого было уничтожение руководителей БКП(б) и Советского правительства, переход власти к лидерам организации правых в лице Н.И. Бухарина, А.И. Рыкова, М.П. Томского».

Он указывал, что план переворота в Кремле сводился к тому, чтобы участники организации правых, работавшие там на различных должностях, в назначенный день и час произвели арест руководителей партии и правительства. Он назвал 16 участников заговора, которых завербовал лично. Показания Петерсона стали ключевыми в дальнейшем развитии событий. С этого момента в следствии наступил прорыв. Теперь, когда составилась колода из спешивших сделать признания подследственных, расследование выходило на накатанные рельсы.

На следующий день, 30 апреля, в канун праздника, был арестован заместитель бывшего коменданта Московского Кремля Петерсона по политической части, дивизионный комиссар М.А. Имянинников. Кольцо вокруг организаторов заговора замыкалось. Картина обретала явственные контуры, и ее темные тона становились все более зловещими.

Сталин уже был информирован, что в круг действующих лиц втянуто значительное число военных. Однако он не показывал виду, что знает о существовании заговора. Более того, он как бы давал заговорщикам возможность приступить к осуществлению своих намерений, и обстановка накалилась до высшего предела.

Празднование Первого Мая «для посвященных» прошло в атмосфере нервозного ожидания. «По свидетельству моего отца, – пишет Ю. Емельянов, – находившегося 1 мая 1937 года на одной из трибун на Красной площади, во время парада среди присутствующих распространился слух о том, что вот-вот будет взорван Мавзолей, на котором находились Сталин и другие руководители страны».

Фицрой Маклин, английский журналист, присутствовавший 1 мая на Красной площади, писал о бросившейся в глаза повышенной напряженности находившихся на Мавзолее Ленина: «Члены Политбюро нервно ухмылялись, неловко переминались с ноги на ногу, забыв о параде и своем высоком положении. Лишь Сталин был невозмутим, а выражение его лица было одновременно «и снисходительным, и скучающе-непроницаемым».

Бежавший из Советского Союза агент Вальтер Кривицкий (в действительности Самуил Гершевич Гинсбург) тоже отмечает нервозность в армейской среде. Он пишет что Тухачевский «первым прибыл на трибуну, зарезервированную для военачальников... Потом прибыл Егоров, но он не ответил на приветствие. Затем к ним присоединился молча Гамарник. Военные стояли, застыв в зловещем мрачном молчании. После военного парада Тухачевский не стал ждать начала демонстрации, а покинул Красную площадь».

То чувство «неуютности», которое ощущали на трибуне заговорщики, было естественно - «нож гильотины» уже холодил их шеи. Но ничего экстраординарного не произошло. Тухачевский еще не потерял надежды на поездку в Лондон, но, когда 4 мая документы на него из посольства Великобритании в СССР советской стороной были отозваны, нервы руководителя заговора сдали.

На секретной сходке, состоявшейся в этот же день на квартире наркома внешней торговли Розенгольца, Тухачевский нервно стучал кулаком по столу и кричал: «Вы что ждете, чтобы нас арестовали, как Пятакова и Зиновьева и поставили к стенке? Я начинаю переворот». Переворот должен был состояться до 14-го числа, и Тухачевский планировал прикрыть его военными маневрами, которые начинались с 12 мая.

Итак, 1 мая до взрыва дело не дошло. Страна буквально безмятежно отметила праздник трудящихся, но на традиционном банкете Сталин позволил себе недвусмысленный намек. Комкор Урицкий, арестованный 1 ноября 1937 года, вспоминал в письме Ворошилову: «1 мая 1937 года после парада у Вас на квартире вождь сказал, что враги будут разоблачены, партия их сотрет в порошок, и поднял тост за тех, кто, оставаясь верным, достойно займет место за славным столом в Октябрьскую годовщину».

Тем временем в кабинетах следователей НКВД продолжали скрипеть перья секретарей, фиксирующих показания арестованных. Допрос Ягоды 4 мая не принес особых сенсаций. Допрошенный уже после очных ставок с Паукером и Воловичем,Ягода лишь расширил информацию о лицах, втянутых в заговор внутри НКВД. Он сообщил, что в число заговорщиков Молчанов вовлек начальника отделения Штейна и его заместителя Григорьева, которые в 1936 году «по прямому нашему поручению скрывали в следствии по первому центру блока все прорвавшиеся выходы на правых».

В числе людей Гая в Особом отделе он назвал братьев Гюнсбергов, работавших под фамилиями Уманского и Илька, а у Паукера и Воловича начальника отделения Оперативного отдела Колчина. Кроме того, Ягода подробно рассказал о вовлечении в заговор Погребинского, которого он завербовал в 1932 году, уже после его назначения начальником управления НКВД в Горьком.

Не прошло недели, как предсказание Сталина о разоблачении врагов стало сбываться. 6 мая 1937 года арестовали бывшего начальника ПВО РККА комбрига запаса М. Медведева, исключенного еще ранее из партии за разбазаривание государственных средств. 8 мая он дал показания о своем участии в заговорщицкой организации, «возглавляемой заместителем командующего войсками Московского военного округа Б.М. Фельдманом».

Напомним, что это тот Фельдман – бывший начальник Управления по командно-начальствующему составу РККА, – который предложил Гамарнику ввести шифр «особого учета». 10 мая Медведев дал показания на Тухачевского как «возможного кандидата в диктаторы», а среди участников заговора назвал Якира, Путну, Примакова и Корка. Казалось бы, что основные имена военных заговорщиков уже прозвучали, и пора было захлопывать ловушку, однако следователи продолжали вытягивать еще не распутанные до конца нити.

В эти солнечные, весенние дни Тухачевский уже чувствовал леденившее сердце состояние тревоги, но он еще не терял надежды на удачу переворота. 10 мая, в тот день, когда Медведев дал на него показания, Тухачевский вызвал начальника военной разведки А.Г. Орлова. Он приказал ему срочно прислать ответственного работника, занимавшегося германским направлением. К заместителю наркома обороны явился капитан Ляхтерев, и Тухачевский объяснил ему, что готовится большая стратегическая игра. Поэтому на завтра ему необходимы к 11.00 «последние данные о состоянии вооруженных сил Германии».

Маршал говорил, что по плану игры он предусматривает, «что немцы могут включить в свою группировку до 16 танковых и моторизованных дивизий СС». Однако, когда 11 мая 1937 года ровно в 11.00 Ляхтерев прибыл с докладом в приемную Тухачевского, маршала он не застал.

Комментируя эти факты, А.Б. Мартиросян отмечает, что к этому времени немцы не располагали 16 дивизиями СС, а вот «с политической, заговорщицкой» точки зрения «для успешного переворота уж с 16... танковыми и механизированными дивизиями власть точно можно захватить...»

Комдив А.Г.Орлов не являлся рядовой фигурой. Прежде он работал в должности военного атташе в Германии. Мартиросян пишет, что агент британской разведки Фил сообщал помощнику британского военно-воздушного атташе полковнику Кристи еще 10 октября 1936 года, что «на одном из приемов в Берлине, между командующим сухопутными войсками вермахта генерал-полковником бароном Вернером фон Фричем (а именно он возглавлял тогда германскую часть «двойного заговора») и военным атташе СССР Орловым состоялся обмен тостами. Во время которого последний заявил, что «армия СССР готова завтра сотрудничать с Гитлером, пусть лишь Гитлер, партия и германская внешняя политика совершат поворот на 180 градусов, а союз с Францией отпадет. Это могло бы случиться если бы, например, Сталин умер, а... Тухачевский и армия установили военную диктатуру».

Заметим, что главнокомандующий сухопутными войсками вермахта генерал-полковник Фрич был ближайшим другом и единомышленником генерала Ганса фон Секта, и именно с Сектом долгое время поддерживал тесные контакты Тухачевский.

Симптоматично и то, что другого участника заговора военных, командарма 1-го ранга Иеронима Уборевича, на осенние маневры 1936 года официально пригласил не кто иной, как сам Главнокомандующий сухопутными войсками вермахта барон Вернер фон Фрич...

Знал ли Сталин об этих фактах из биографий претендентов на скамью подсудимых в военном трибунале? На такой вопрос трудно ответить с полной определенностью. Впрочем, как бы то ни было, но он не дал захватить себя врасплох; и все-таки он тянул до последней минуты. Только накануне назначенных в срочном порядке на 12 мая маневров он предпринял энергичные действия.

8 мая в кремлевском кабинете Сталина при присутствии Молотова, Ворошилова, Кагановича, Ежова и Якира было принято неординарное решение. Оно касалось военных советов и восстановления института военных комиссаров «во всех воинских частях, начиная с полка и выше». Фактически это было ликвидацией единоначалия в Красной Армии. Теперь, как во время Гражданской войны, командиры не могли принимать решения в одиночку.

Утверждают, что в этот же день, 8-го числа, о заговоре, возглавляемом Тухачевским, написал Сталину и президент Чехословакии Бенеш. Впрочем, отвечая в 1971 году на вопрос писателя Ф. Чуева, В.М. Молотов сказал: «Мы и без Бенеша знали о заговоре, нам даже известна была дата переворота». И несомненно, что если такое предупреждение действительно было, то оно, безусловно, запоздало.

Ликвидация заговора уже входила в завершающую стадию. И чтобы оторвать подозреваемых от их окружения и парализовать возможные действия сообщников, Сталин осуществил перетасовку армейских кадров. На завтра Ворошилов представил Политбюро списки новых назначений.

Предложения наркома обороны рассмотрели на заседании у Сталина 10 мая. В нем приняли участие члены Политбюро Молотов, Ворошилов, Каганович, Ежов, Чубарь, Микоян и члены созданной 14 апреля комиссии при ПБ по подготовке «вопросов секретного характера». На совещании было объявлено, что первым заместителем наркома обороны назначен А.И. Егоров, а начальником Генштаба РККА – бывший командующий Ленинградским военным округом, командарм 1-го ранга Шапошников.

Информация об итогах совещания не залежалась. Уже на другой день под рубрикой «В Наркомате обороны» газеты опубликовали сообщение. В нем говорилось о создании военных советов при командующих военными округами и перемещениях среди начальствующего состава Красной Армии. Командующего войсками Киевского округа Якира перевели в Ленинградский, его место занимал Федько из Приморской группы ОКДВА. Дыбенко перемещался из Приволжского округа в Сибирский. Тухачевский освобождался от обязанностей заместителя наркома и назначался командующим второстепенным Приволжским военным округом.

Смещение с поста первого заместителя наркома обороны ошеломило Тухачевского. Жена расстрелянного по делу о заговоре военных комкора Б. Фельдмана и свояченица Тухачевского много позже писала в Париже под псевдонимом Лидия Норд: «Сразу осунувшийся, непрерывно теребя душивший его воротник гимнастерки, он сидел и писал письма Ворошилову, в ЦК партии и Сталину... Он писал и рвал написанное. Отправив письма, он сказал: «Возможно, погорячившись, я написал лишнее, но ничего... они еще не раз вспомнят меня »

То была бравада. Тухачевский был в растерянности; более того, его охватила паника. Он бросился к Гамарнику. Глава политуправления армии сообщил, что тоже получил копии постановления о снятии Тухачевского с поста заместителя наркома обороны. «Кто-то под тебя, Михаил Николаевич, – сказал он, – сильно подкапывает в последнее время.

Но ничего, между нами говоря, я считаю, что все обвинения ерундовые... Зазнайство, вельможество и бытовое разложение, конечно... В остальном полояшсь на меня. Обещаю тебе, что постараюсь это все распутать, и уверен – ты недолго будешь любоваться Волгой, вернем тебя в Москву».

Конечно, Л. Норд придумала этот разговор. Но если она его не сочинила, то Гамарник словно в воду смотрел. Действительно, Волгой Тухачевский любовался недолго. Однако встреча была, и, безусловно, заговорщики говорили не о «бабах». Логичнее предположить, что глава политического управления призвал Тухачевского к выдержке. Норд пишет, что Тухачевский вернулся от Гамарника несколько успокоенным, но не переставал возмущаться: «Когда у нас хотят съесть человека, то каких только гадостей ему не припишут, – говорил он, шагая по комнате. – Разложение... Три раза женат. Ухаживаю за женщинами...»

Как уже упоминалось, арестованный еще в августе 1936 года Примаков долгое время упорно отрицал свое участие в заговоре. Однако «заговорил» и он. Правда, вызванный в Политбюро, он сначала не признал своей вины, и только после того, как Сталин обвинил его в трусости, он написал заявление, выразив готовность дать показания. 8 мая Примаков признался, что входил в состав руководства троцкистской организации в армии.

«В течение десяти месяцев, – пишет он в заявлении, – я запирался перед следствием... и в этом запирательстве дошел до такой наглости, что даже на Политбюро перед т. Сталиным продолжал запираться и всячески уменьшать свою вину. Тов. Сталин правильно сказал, что «Примаков – трус, запираться в таком деле трусость». Действительно, с моей стороны, это была трусость и ложный стыд за обман. Настоящим заявляю, что, вернувшись из Японии в 1930 г., я связался с Дрейцером и Шмидтом, а через Дрейцера и Путну с Мрачковским и начал троцкистскую работу, о которой дам следствию полное показание».

Примаков решился, но и теперь он не спешил сбросить тяжелый груз, лежащий на душе. В показаниях 14 мая он называл Якира, которого заговорщики прочили на пост наркома обороны, и несколько других имен. В этот день, точнее в ночь на 14 мая, был арестован начальник Военной академии им. Фрунзе командарм А.И. Корк. На следующий день после ареста Корка взяли «временно не имевшего должности» Бориса Фельдмана.

Однако и теперь Примаков тянул с показаниями. Он еще надеялся на чудо, и лишь спустя еще неделю признался: во главе заговора стоит Тухачевский, связанный с Троцким. Комкора словно прорвало. Долгое время запиравшийся, теперь он спешил выложить все и называл около сорока имен военачальников – участников заговора. Но к этому времени Примаков был не единственным, кто начал «раскалываться».

С шестидесятых годов прошлого столетия «реабилитаторы» и подвизающиеся вокруг темы репрессий сочинители представляли дело так, будто бы показания «героических» армейцев были выбиты истязаниями «палачей-следователей».

Высоколобые интеллигенты убеждали читателей, будто бы «герои-полководцы» подписывали клевету, сочиненную «садистами лубянских застенков», уже ослабевшей от пыток рукой. Но это только лукавый миф. Все обстояло совершенно не так. Мягко говоря, авторы таких утверждений долгие годы водили общественное мнение за нос. В объективной оценке: то была умышленная злонамеренная ложь, построенная на замалчивании действительных фактов и фальсификации реальных событий.

На самом деле многие «великие полководцы» давали показания чуть ли не в первые часы после ареста, сдавая друг друга с поразительным усердием. Ярко выраженная тенденция, почти демонстративное стремление «сотрудничать» со следствием, особенно проявилась с арестом Корка и Фельдмана.

Смещенный с поста начальника Управления по командно-начальствующему составу РККА Борис Фельдман лишь месяц пробыл на посту заместителя командующего Московским военным округом. Арестованный 15 мая, в первый же день он написал следователю Ушакову заявление:

«Вы и н-к особого отдела т. Леплевский, который также беседовал со мною, предъявили мне обвинения в участии в военно-троцкистской антисоветской организации и предлагаете встать на путь чистосердечного признания. Прошу ознакомить меня с фактами, изобличающими меня в участии в вышеназванной организации. После этого мне легче будет разобраться в этом вопросе».

Такое желание: узнать, какими сведениями располагает следствие, чтобы не сказать лишнего, естественно в поведении арестованного. Однако капитан госбезопасности Зиновий Ушаков скептически отнесся к аресту комкора. Он не считал бывшего начальника управления кадрами «великим полководцам», и ему казалось, что арест Фельдмана ничего не давал для перспективы продвижения следствия.

Следователь З.М. Ушаков (настоящая фамилия Ушамирский) позже показал: «Леплевский сказал, что я получаю для допроса Фельдмана... Так как на Фельдмана было лишь одно косвенное показание некоего Медведева, я даже выразил удивление, почему мне не дали более важную фигуру с конкретной целью». Речь идет о М.Е. Медведеве, бывшем начальнике Управления ПВО, арестованном 6 мая, но уже вскоре Зиновий Маркович переменил свое мнение.

Он продолжает: «В первый день допроса Фельдман написал заявление об участии своем в военно-троцкистской организации, в которую его завербовал Примаков. Придерживаясь принципа тщательного изучения личного дела и связей арестованных, я достал из штаба дело Фельдмана и начал изучать его. В результате пришел к выводу, что Фельдман связан интимной дружбой с Тухачевским, Якиром и рядом других крупных командиров и имеет семью в Америке, с которой поддерживает связь. Я понял, что Фельдман связан по заговору с Тухачевским, и вызвал его 19 мая рано утром для допроса.

Но в это время меня вызвали к Леплевскому на оперативное совещание, на котором присутствовало около 30 сотрудников, участвующих в следствии. Мне дали слово о результатах допроса Фельдмана примерно десятым по очереди. Рассказав о показаниях Фельдмана, я перешел к своему анализу и начал ориентировать следователей на уклон в допросах с целью вскрытия несомненно существующего в РККА военного заговора...

Как только окончилось совещание, я... вызвал Фельдмана. К вечеру 19 мая было написано на мое имя... показание о военном заговоре с участием Тухачевского, Якира, Эйдемана и др., на основании которого состоялось 21 или 22 мая решение ЦК ВКП(б) об аресте Тухачевского и ряда других. К слову говоря, Тухачевского начал допрашивать я 25-го, а 26.5 он признался. После этого я получил 30.5 Якира».

Историки незаслуженно бросили грязное пятно на Ушакова-Ушамирского, который вел следствие по этому делу, очернив его подозрением в «истязании» допрашиваемых. Никаких серьезных доказательств этого нет, и не было. То же касается начальника 5-го отдела ГУГБ комиссара государственной безопасности 2-го ранга Израиля Моисеевича Леплевского. Именно их подписи стоят на протоколах допросов военных, включая и Тухачевского.

Впрочем, готовность сделать признания объяснялась не национальностью. Два заявления Ежову 16 мая написал и командарм 2-го ранга, эстонец А.И. Корк. В первом он сообщил, что военная организация правых, включавшая троцкистскую под руководством Путны, Примакова и Туровского, была лишь частью более крупной организации, в которую его вовлек Енукидзе. Он указывал: «Основная задача группы состояла в проведении переворота в Кремле». Во втором он показал, что во главе организации стоял штаб переворота в составе Корка, Тухачевского и Путны.

Конечно, та поражающая поспешность, с которой арестованные начали давать показания не может не бросаться в глаза. Арестованный 15 мая, уже на следующий день Фельдман показал, что был вовлечен в заговор в 1934 году Примаковым, и указал на принадлежность к заговору Путны, Зюка и Шмидта.

Через три дня, на первом допросе, проведенном комиссаром госбезопасности З.М. Ушаковым (Ушамирским) 19 мая, он назвал имена более сорока человек, в том числе: Гамарника, Геккера, Б.С. Горбачева, Дыбенко, Кутякова, Осепяна, Шапошникова, Ягоду. В написанном в этот же день заявлении он делает дополнение, указав, что в контрреволюционную организацию его вовлек лично Тухачевский. И сообщает, что об участии в заговоре Примакова, Путны, Зюка и Шмидта ему стало известно с его слов. К руководителям заговора Фельдман отнес Тухачевского, Корка, Якира, а в числе завербованных лично им он назвал начальника Военной школы им. ВЦИК комбрига Н.Г. Егорова.

Кроме Егорова, он указал на вербовку им в заговор в 1933 году: начальника Военно-инженерной академии РККА Смолина, в 1934 году – начальника 3-го отдела Штаба РККА Аппогу. К 1935 году подследственный отнес вербовку заместителя командующего войсками ПриВО Кутякова. Фельдман оказался расчетлив, и в своем заявлении просил следствие учесть, что помогал изобличать участников военного заговора.

В этот же день, 19 мая, под давлением новых неопровержимых фактов, обширные показания дал Ягода. Его допрос вели заместитель народного комиссара внутренних дел СССР, комиссар государственной безопасности 3-го ранга (т. е. генерал-лейтенант) Курский и начальник отделения ГУГБ капитан государственной безопасности (полковник) Коган. Вечером того же дня Ягода уточнил подробности своего вхождения в заговор правых зимой 1932/33 года. На вопрос, в чем же заключались планы правых, бывший начальник НКВД показал:

«Ягода: Планы правых в то время сводились к захвату власти путем так называемого дворцового переворота. Енукидзе говорил мне, что он лично по постановлению центра правых готовит этот переворот. По словам Енукидзе, он готовит людей в Кремле и в его гарнизоне (тогда еще охрана Кремля находилась в руках Енукидзе).

Вопрос: И он назвал вам своих людей в гарнизоне Кремля?

Ягода: Да, назвал. Енукидзе заявил мне, что комендант Кремля Петерсон целиком им завербован, что он посвящен в дела заговора. Петерсон занят подготовкой кадров заговорщиков – исполнителей в школе ВЦИК, расположенной в Кремле, и в командном составе Кремлевского гарнизона.

«При удачной ситуации внутри страны, – говорил Енукидзе, – как и в международном положении, мы сможем в один день без всякого труда поставить страну перед свершившимся фактом государственного переворота. Придется, конечно, поторговаться с троцкистами и зиновьевцами о конструкции правительства, подерутся за портфели, но диктовать условия будем мы, так как власть будет в наших руках. В наших руках Московский гарнизон».

Я, естественно, заинтересовался у Енукидзе, как понимать его заявление о том, что и «Московский гарнизон в наших руках». Енукидзе сообщил мне, что Корк, командующий в то время Московским военным округом, целиком с нами.

Вопрос: С кем с нами? С правыми?

Ягода: Корк являлся участником заговора правых, но имел самостоятельную группу среди военных, которая объединяла троцкистов. Я знаю, что помощник Корка по командованию Московским военным округом Горбачев тоже являлся участником заговора, хотя он и троцкист. Среди военных вообще блок троцкистов, зиновьевцев и правых был заключен на более крепкой организационной основе, и в общем заговоре против Советской власти они выступали как единая группа.

Вопрос: Кого еще из участников группы военных вы знаете?

Ягода: Лично я связи с военными не имел. Моя осведомленность о них идет от Енукидзе. Я говорил уже о Корке и Горбачеве. Я знаю, что были и другие военные, участники заговора (Примаков, Путна, Шмидт и др.), но это стало мне известно значительно позлее уже по материалам следствия или от Воловича (о Примакове).

Я хочу здесь заявить, что в конце 1933 года Енукидзе в одной из бесед говорил мне о Тухачевском как о человеке, на которого они ориентируются и который будет с нами. Но это был единственный разговор о Тухачевском, очень неопределенный, и я опасаюсь показывать о нем более определенно.

Вопрос: Чего вы опасаетесь? От вас требуется показывать то, что вы знаете. А то, что вы говорите о Тухачевском, нелепо и неопределенно. Что именно говорил вам Енукидзе о нем? Говорите яснее.

Ягода: В одной из бесед о военной группе нашего заговора я обратил внимание Енукидзе на то, что Корк не такая крупная и авторитетная в военном мире фигура, вокруг которой можно собрать все оппозиционные группы в армии, что следовало бы подобрать более авторитетную фигуру... И тогда Енукидзе мне заявил, что такая фигура имеется, назвав Тухачевского. На мой вопрос, завербован ли Тухачевский, Енукидзе ответил, что это не так просто и что вся военная группа ориентируется на Тухачевского как на своего будущего руководителя. Я допускаю мысль, что Енукидзе мне ничего более определенного не говорил, потому что не во всем мне доверял. Но это только мое предположение.

Вопрос: А к разговору о Тухачевском, о его роли в заговоре вы возвращались когда-либо при встречах с Енукидзе?

Ягода: Нет».

Подчеркнем, что Ягода не оговаривает Тухачевского и не подставляет его. Пожалуй, в этом можно даже усмотреть некую «порядочность» допрашиваемого, но не будем из этого делать поспешный вывод, будто бы он ничего не скрывал. Вынужденные давать показания, под давлением улик и признаний, сделанных подельниками, подследственные избегали деталей, касавшихся собственного участия в заговоре, затрагивающих их личные интересы. Словом, демонстрируя готовность идти навстречу следователям, арестованные проявляли возможную гибкость, чтобы не усугубить и без того сложное свое положение.

Однако обратим внимание и на то, что и следователь не давит на подследственного и хватается за возможность раскрутить новую версию. Впрочем, у следствия уже было достаточно информации из других источников. На следующий день, 20 мая, Ежов направил Сталину, Молотову, Ворошилову и Кагановичу «протоколы допроса Фельдмана Б.М. бывшего н-ка Управления по начсоставу РККА (управление кадров) от 19 мая 1937 года». В сопроводительной записке нарком сообщал:

«Фельдман показал, что он является участником военно-троцкистского заговора и был завербован Тухачевским М.Н. в начале 1932 года. Среди заговорщиков Фельдман назвал Якира, Эйдемана, н-ка штаба Закавказского военного округа Савицкого, заместителя командующего Приволжским округом ВО Кутякова, бывшего н-ка начальника школы ВЦИК Егорова, начальника инженерной академии Смолина, бывшего помощника начальника инженерного управления Максимова и бывшего заместителя начальника автобронетанкового управления Ольшанского. Прошу обсудить вопрос об аресте остальных участников заговора, названных Фельдманом».

В расследовании наступала кульминация. В этот же день был снят с постов 1-й заместитель наркома обороны, 1-й заместитель председателя Военного совета при наркоме обороны и начальник Главного политического управления Красной Армии Гамарник. Однако он не был арестован, а назначен членом Военного совета Среднеазиатского военного округа. Зато 21 мая арестовали начальника управления боевой подготовки РККА комкора Чайковского и начальника управления связи РККА комкора Лонгву – поляка по национальности.

Теперь, когда в следствии наступил прорыв, количество лиц, называемых по причастности к заговору военных, стало стремительно множиться. На состоявшемся 21 мая допросе Примаков назвал новых известных ему участников заговора. В их числе был заместитель командующего войсками Московского военного округа в 1933-1937 годах, а с марта 1937 года командующего войсками Уральского военного округа Б.С. Горбачев.

Примаков показал: «Горбачев, комкор, заместитель командующего войсками МВО, известен мне со слов Геккера, который сообщил мне, что Горбачев связан с Сокольниковым и Тухачевским. Личный контакт с Горбачевым я не устанавливал. Геккер сообщил мне, что он в хороших отношениях с Горбачевым, который часто бывает у Сокольникова».

Бывший штаб-ротмистр царской армии А.И. Геккер уже в начале 1920 года стал начальником штаба внутренних войск республики (т. е. в его подчинении находились концентрационные лагеря), затем он был военным атташе в Китае и Турции. В 1934 году он занял должность начальника отдела внешних сношений Разведупра РККА.

В протоколе допроса Примакова отмечается: «Геккер, комкор, начальник отдела внешних сношений НКО, стал известен мне, как участник заговора, со слов Сергеева (начальник кафедры Военной академии им. М.В. Фрунзе, – К. Р.). Установив с ним личный контакт, я узнал, что он лично связан с Сокольниковым, Корком, Тухачевским. Он сообщил мне в разговоре, что аппарат внешних сношений обслуживает Тухачевского и обеспечивает ему связь с заграницей – с кем и как, он мне не рассказал, я полагал, что с Троцким».

Примаков упрощает ситуацию. На самом деле через Геккера Тухачевский и члены его центра осуществляли связь с военным руководством Германии. Именно он устраивал поездки «Полководцев» в Берлин, для присутствия на манёврах вермахта. Но фамилия Тухачевского уже отдавалась эхом в следственных кабинетах.

Тем временем мир жил совсем другими новостями и впечатлениями. И в те часы, когда чекисты собирали в единый ансамбль будущих участников военного судебного процесса, Сталин занимался повседневными делами.

21 мая страна встретила с ликованием. Все средства информации сообщили о начале Первой советской высокоширотной воздушной экспедиции «Север-1». Самолет М.В. Водопьянова доставил и высадил во льдах неизведанной и поэтому манящей своей таинственностью Арктики четырех отважных зимовщиков, участников станции «Северный полюс».

С июня 1937 года по февраль 1938 года дрейфующие на льдине Папанин, Ширшов, Федоров и Кренкель были в центре внимания как советской, так и мировой общественности. Взволнованный сообщением, летчик Валерий Чкалов позвонил Молотову, чтобы выяснить, каково же мнение Сталина о желании его экипажа лететь в Северную Америку. Чкалов сообщил, что его самолет к полету готов, и, выслушав его, Молотов пообещал, что в ближайшее время этот вопрос будет обсужден.

Да, Советская страна жила наполненной, кипучей жизнью, и Сталин продолжал осуществление своих многообразных задач. Еще накануне, 28 апреля на заседании СНК было принято постановление «О третьем пятилетнем плане развития народного хозяйства СССР» в 1938-1942 годы. Однако для руководителей государства эти дни всеобщего торжества были приперчены горечью пока не обнародованной тайны.

В этот последний месяц весны особенно подавленным ощущал себя Тухачевский. Он уже предчувствовал, что время его пребывания на свободе сочтено. Трудно сказать, на что он рассчитывал, но он не потянулся к пистолету и, видимо, уже сживался мыслью об аресте. В Куйбышев он приехал в собственном вагон-салоне. Вскоре после приезда он отправился на окружную партконференцию, и хотя его появление в президиуме на вечернем заседании встретили привычно щекочущими самолюбие аплодисментами, это уже не волновало тщеславного военного.

На следующий день вечером он должен был выступить перед областным активом и утром снова сидел на сцене. Генерал-лейтенант Ермолин вспоминал, что таким он не видел Тухачевского никогда: «Виски поседели, глаза припухли. Иногда он опускал веки, словно от режущего света. Голова опущена, пальцы непроизвольно перебирают карандаши...».

Вдова Фельдмана тоже отмечает упадническое настроение Тухачевского. Она писала, что «в последние месяцы жизни он потреблял коньяк больше обычного». Тому, что вид командующего округом был не очень счастливый, существовала причина – накануне ему позвонили из Москвы и сообщили, что арестован его ближайший друг Фельдман. Выступление Тухачевского на конференции не состоялось.

До определенного периода с материалами следствия из членов Политбюро были знакомы только Сталин, Молотов, Каганович и Ворошилов. Представив показания Корка и Фельдмана о подготовке военного переворота, Ежов запросил санкцию на дальнейшие аресты. Он получил ее сразу.

Все уже было ясно. В один день, 22 мая, в Москве был арестован председатель Центрального совета Осовиахима Р.П. Эйдеман, а в Куйбышеве – командующий Приволжским военным округом Тухачевский.

И все же Сталин, хотя и задним числом, исполнил формальности. 24 мая за своей подписью он направил членам и кандидатам в члены ЦК письмо для голосования опросом. «На основании данных, – говорилось в нем, – изобличающих члена ЦК ВКП(б) Рудзутака и кандидата в члены ЦК ВКП(б) Тухачевского в антисоветском троцкистско-правом заговорщическом блоке и шпионской работе против СССР в пользу фашистской Германии, Политбюро ЦК ВКП(б) ставит на голосование предложение об исключении из партии Рудзутака и Тухачевского и передаче их дел в Наркомвнудел».

Да, аресты коснулись не только военных. 22 мая был арестован начальник Центрального управления народнохозяйственного учета Краваль, 24-го числа – председатель Совнаркома Белоруссии Голодед; в эти же дни арестовали и бывшего полпреда в Турции Карахана.

Тухачевского взяли в приемной, где он ожидал встречи с секретарем Куйбышевского обкома партии Постышевым. С него сняли мундир с маршальскими звездами, который он надел лишь полтора года назад. Чекисты переодели его в гражданское платье и черным ходом вывели к подъехавшей оперативной машине. Все. Занавес опустился. Наступила пауза, и пьеса заговора подошла к последнему действию.

Но это еще не означало финал. Арестованный почти месяц назад, лишь на очередном допросе 25 мая Ягода сообщил «о своих мероприятиях по спасению (выгораживанию. – К. Р.) заговорщиков» в период начала им следствия «Клубок» и о своих действиях в 1935 году, направленных на овладение руководством по охране Кремля. Накануне в Москве, во внутренней тюрьме НКВД, появился заключенный под № 94 – Михаил Тухачевский.

Первый его допрос состоялся на следующий день после доставки в столицу. В заявлении от 26 мая Тухачевский собственноручно написал: «Народному комиссару внутренних дел Н.И. Ежову. Будучи арестован 22 мая, прибыв в Москву 24-го, впервые был допрошен 25-го и сегодня, 26 мая, заявляю, что признаю наличие антисоветского военно-троцкистского заговора и то, что я был во главе его. Обязуюсь самостоятельно изложить следствию все касающееся заговора, не утаивая никого из его участников, ни одного факта и документа.

Основание заговора относится к 1930 году. Участие в нем принимали: Фельдман, Алафузо, Примаков, Путна и др., о чем подробно покажу дополнительно. Тухачевский».

Характерно, что Тухачевский «заговорил» на первом же допросе. Таким образом, применить физические меры воздействия, о которых с гневом и состраданием писали сочинители, у следователей не было не только необходимости, но и возможности.

Накануне арестованному были даны очные ставки с Примаковым, Путной и Фельдманом, которые назвали его руководителем заговора. Как и его подельники, Тухачевский попросил ознакомить его с показаниями других подследственных.

Арестованный 22 мая во время работы Московской партийной конференции, председатель Центрального совета Осовиахима Эйдеман написал заявление на имя Ежова 25 мая. Он тоже сообщил о согласии помочь следствию в раскрытии преступления.

Конечно, объявив о готовности сделать признания и называя фамилии людей, которых он втянул в преступную деятельность, Тухачевский лавировал. Он делал попытки скрыть от следствия действительные факты, сгладить свою роль в руководстве заговором. Поэтому проводивший следствие помощник начальника Особого отдела, капитан госбезопасности Зиновий Ушаков (Ушамирский) после каждого допроса заставлял его писать специальные заявления.

Тухачевский хотя и имел амбиции, но был не борцом, а реалистом – он тоже хотел знать объем информации, которым располагает следствие. 26 мая он пишет в заявлении на имя Ежова: «Мне были даны очные ставки с Примаковым, Путной и Фельдманом, которые обвиняют меня как руководителя антисоветского военно-троцкистского заговора. Прошу представить мне еще пару показаний других участников этого заговора, которые также обвиняют меня. Обязуюсь дать чистосердечные показания без малейшего утаивания чего-либо из своей вины в этом деле, а равно и вины других лиц заговора».

Конечно, это не торг – это некий практицизм; арестованный прикидывает, до каких пределов стоит признаваться. При последовательном прослеживании хронологии следствия становится совершенно очевидно, что утверждения будто бы следователи применяли к «великим полководцам» меры физического воздействия, «выбивая» из них признания, – просто нелепы.

Зачем? Бить подследственных в таких условиях со стороны следователей явилось бы проявлением неосмотрительности. Можно сказать: глупости; насилие могло даже обозлить их, укрепив волю (если она была); людей ломает не истязание, а боязнь неизвестности.

Поэтому его просьбу удовлетворили. Ушаков объяснял столь скорое признание тем, что он выложил Тухачевскому все материалы, которыми располагал, включая и показания сообщников. Внимательно их прочитав, он понял, что ему не вывернуться, и на дальнейших допросах он назвал несколько десятков имен заговорщиков. Тухачевский сдал всех. Все участники заговора, названные им, были арестованы и позже расстреляны. То есть в судьбах этих людей он выполнил миссию не только провокатора, но и предателя.

При своем огромном честолюбии, склонности к азартной интриге, в которой ему выпадала роль авторитетного лидера, в процессе следствия он демонстрировал равнодушие к судьбам людей, ставших соучастниками его преступления. Он сдавал их без жалости. Рассказывая 27 мая о составе заговора, он показал, что в число участников центра входили он, Тухачевский, С.С. Каменев, Фельдман, Эйдеман, а также Примаков, после его приезда в Москву из Северо-Кавказского военного округа.

На вопрос: «Кто им лично был завербован в заговор?», Тухачевский ответил: в 1932 г. – Фельдман, Смолин, Алафузо; в 1933 г. – Ефимов, Путна, Эйдеман и Вакулич; в 1934 г. – Якир, Горбачев, Примаков, Аппога, Василенко, Белицкий; в 1935 г. – Корк, Сергеев, Чайковский, Вольпе; в 1936 г. – Инно. Кроме перечисленных, он назвал среди завербованных бывшего заместителя начальника ВВС РККА Наумова и начальника Научно-исследовательского химического института РККА Рохинсона.

В этот же день Тухачевский сделал признания и о террористических намерениях заговорщиков. Он показал: «Одновременно готовились террористические акты против членов Политбюро ЦК ВКП(б). Основных террористических групп было три: одна из них возглавлялась Горбачевым, в нее входили Егоров и Петерсон; вторая возглавлялась Туровским, в нее входили Шмидт и Зюк. Эта группа готовила совершение террористического акта против Ворошилова. Третья группа была организована Примаковым в бытность его в Ленинграде».

Реагируя на предложение следователя назвать всех известных ему заговорщиков, Тухачевский показал, что в заговор вовлечены: комдивы Савицкий (нач. штаба ЗакВО), Давидовский (командир 11-го механизированного корпуса) – со слов Фельдмана, Кутяков, Воронков (командир формируемой химической дивизии ПВО), Егоров (начальник Военной школы им. ВЦИК), Петерсон (со слов Горбачева), Лапин, Д. Шмидт, Туровский, Зюк, Розынко, Ольшевский, Козицкий, Тухарели, Ольшанский, Щеглов и др.

Вглядываясь в пространные списки фамилий военных, названных Тухачевским и его подельниками, не может не возникнуть естественное недоумение. В чьей голове вообще могла позже возникнуть даже мысль о реабилитации участников группы Тухачевского? Ведь если даже допустить, что заговора не было, то уже сама выдача следствию других лиц является преступлением. По юридическим меркам это оговор и клевета. Но по моральным – подлость.

Конечно, следствие не могли не заинтересовать отношения военных заговорщиков с другими антисоветскими силами. Рассказывая о связи с троцкистским центром, Тухачевский пояснял, что он поддерживал ее через Путну и Примакова. На допросе 27 мая он уточнил, что, кроме того, связь с Троцким установил сам через Ромма, а с одним из руководителей центра Пятаковым был связан лично.

На этом же допросе он показал: связь между военным центром и организацией правых поддерживалась им через Горбачева и Петерсона, которые были связаны с Енукидзе, Ягодой, Бухариным и Рыковым.

На следующий день, 28 мая, когда в допросе Тухачевского принял участие нарком НКВД Ежов, подследственный признался о связи с правой оппозицией и с немецкой разведкой. Так, в протоколе допроса отмечено:

«Тухачевский: «Еще в 1928 году я был втянут Енукидзе в правую организацию. В 1934 году я лично связался с Бухариным. С немцами я установил связь с 1925 года, когда я ездил на учения и маневры...

Ежов: Кто устроил вам свидание с Седовым?

Тухачевский: Путна. При моей поездке в Лондон в тридцать шестом году. (Путна был в тот период советским военным атташе в Англии. – К. Р.)

Ежов: С кем вы были связаны по заговору?

Тухачевский: С Фельдманом, Сергеем Сергеевичем Каменевым, Якиром, Эйдеманом, Енукидзе, Бухариным, Караханом, Ягодой, Смирновым, Осепяном и Пятаковым».

Итак, «маршал» продолжал сдавать своих подельников, и в этот же день (28 мая) в Москве был арестован командующий Закавказским военным округом И.Э. Якир. На следующий день в Вязьме та же участь постигла командующего Белорусским военным округом Уборевича.

Кстати, кого уж следует «пожалеть» из участников следствия, так это самого следователя Ушакова. Он свидетельствует: «Ну, о том, что Фельдман Б.М. у меня сознался в участии в военном заговоре... на основании чего 22-го числа того же месяца начались аресты... говорить не приходится. 25 мая мне дали допрашивать Тухачевского, который сознался 26-го, а 30-го я получил Якира. Ведя один, без помощников, эту тройку и имея указание, что через несколько дней дело должно быть закончено для слушания, я, почти не ложась спать, вытаскивал от них побольше фактов, побольше заговорщиков».

Очередное «покаяние» Тухачевский написал 29 мая. В нем он признавался, что, несмотря на его обещание говорить правду, он снова дал неправильную информацию, и что он «еще в 1928 г. был втянут Енукидзе в организацию правых и с 1934 года был лично связан с Бухариным, Ягодой, Караханом и др.»

30 мая стало днем очных ставок. В этот день, в связи с новыми арестами, следователи устроили Ионе Якиру и Августу Корку очную ставку с Тухачевским. Ее проводили начальники отделов ГУГБ: Особого – И.М. Леплевский, 4-го – М.И. Литвин и начальник 6-го отделения этого же отдела капитан госбезопасности Глебов (Юфа). Присутствовали Ежов и его заместитель Фриновский.

На ней между подельниками возникли некоторые разногласия. Если эстонец Корк показал, что в состав центра заговора входили он, Корк, Якир и Эйдеман, то Тухачевский называл верхушку центра в числе: он, Тухачевский, Каменев, Фельдман и Эйдеман.

Эти кажущиеся противоречия имели для подследственных принципиальное значение. Дело в том, что Корк имел в виду, можно сказать, первую стадию заговора, когда в среде правых возникла мысль о совершении «дворцового переворота». А Тухачевский, в свою очередь, хотел отмежеваться от участия в подготовке такого «переворота», и относил свою активную деятельность в заговоре на более поздний период.

В этот же день (30 мая) очную ставку с Корком дали и Уборевичу. Ее, уже без Ежова и Фриновского, провела та же команда следователей и помощник Леплевского майор госбезопасности Карелин. Корк подтвердил свои показания. То, что в «июле 1931 г. он был завербован секретарем ЦИК СССР А.С. Енукидзе в состав военной организации, а спустя несколько месяцев Тухачевский сказал ему, что в организацию входят также Уборевич, Якир и Эйдеман».

Примерно в октябре того же года, говорил Корк, он получил от Тухачевского поручение – пойти на квартиру к Уборевичу и поговорить с ним о новых кадрах для организации. Там он застал своего помощника по материально-техническому обеспечению Д.И. Косича, и они втроем обсуждали вопрос о кадрах. Корк также показал, что при очередных встречах с Енукидзе последний сообщил ему, что план переворота в Кремле при помощи вооруженной силы – Школы им. ВЦИК – согласован с Тухачевским.

Корк рассказал также о встречах, проходивших у Тухачевского в 1932—1935 годах, и показал, что на них присутствовали Тухачевский, он, Корк, Уборевич, Эйдеман и не всегда Якир. Он говорил, что вопрос осуществления переворота в Кремле принял затяжной характер. Сигнала о выступлении, который должны были дать Рыков и Бухарин, почему-то не было, поэтому рассматривались темы пораженческого характера.

Одно из таких «сборищ», как называл их Корк, состоялось в начале 1935 года, когда военный атташе в Англии В.К. Путна «привез свежие сведения из Германии. Сбор был в следующем составе: Тухачевский, Корк, Уборевич, Якир, Эйдеман. Обсуждался вопрос, как осуществить пораженческий план. На этом сборище, отмечал Корк, Тухачевский сказал им, что до сих пор он вел переговоры на эту тему разрозненно, т.е. разговаривал с ними отдельно, как с основными руководителями заговора, а теперь хочет поговорить с ними вместе. Уборевич на этом совещании полностью согласился с теми установками, которые выдвинул Тухачевский.

Он [Уборевич] тогда сказал Корку, что тот во время войны будет командовать армией на правом фланге Западного фронта и что эта армия будет наступать в общем направлении на Ригу. В ходе боевых действий левый фланг и тылы армии будут поставлены под удар противника со стороны Вильно, обеспечив тем самым поражение».

Уборевич отрицал все сказанное Корком. Так, в частности, он сослался на то, что в оперативном плане Белорусского округа 1935 года нет направления выхода армий на Ригу. На этот довод Корк резонно заявил: «Что касается вопросов оперативного плана, то разве можно было бы допустить, чтобы те соображения, которые я, Уборевич, Якир под руководством Тухачевского составляли, мы могли бы включить в письменную разработку. Ведь тогда нас точно бы разоблачили».

В этот предпоследний день весны в кабинетах архитектурно строгого здания на Лубянке арестованные имели неограниченную возможность долго смотреть друг другу в глаза. На состоявшейся в тот же день очной ставке с Якиром Корк заявил, что в уже в 1931 году он и Якир вошли в руководящую группу военного заговора по свержению сталинского руководства.

Осенью того же года им стало известно, что правые решили осуществить в Кремле переворот при помощи вооруженной силы – Школы им. ВЦИК. Посколькуосуществление этого плана по разным причинам откладывалось, то он (Корк) и Якир, встречаясь у Тухачевского, неоднократно обсуждали вопросы военного заговора в целом, детали замыслов о перевороте в Кремле, подрывной работе в Красной Армии.

Как и Уборевич, первоначально Якир эти показания Корка отверг. Он даже возмутился: «Я всегда знал, что Корк очень нехороший человек, чтобы не сказать более крепко, но я никогда не мог предположить, что он просто провокатор».

Однако настырного эстонца это возмущение подельника не смутило. На вопрос следователя, кого он знает из членов военной организации в Москве, Корк назвал Петерсона, Косича, Ошлея и Веклевича. Он показал, что в отношении командующих военными округами «глава их организации Тухачевский обещал говорить с ними отдельно, рассматривая как опору военного заговора на местах. В Киевском военном округе такой опорой был Якир». На вопрос следователя Якиру: «Подтверждает ли он показания Корка?», тот ответил: «Категорически отрицаю и буду дальше отрицать».

Но долго отрицать эти факты Якир не стал. Проведя бессонную ночь, уже на следующий день после доверительной беседы со своим «единородцем» следователем Зиновием Ушаковым, 31 мая, Якир написал заявление Ежову.

В нем он признал себя участником заговора и указал, «что в заговор его вовлек Тухачевский в 1933 году». В заявлении Якир услужливо пишет: «Я хочу... помочь ускорить следствие, рассказать все о заговоре и заслужить право на то, что Советское правительство поверит в мое полное разоружение».

Дальше, уже с «чистой» совестью, Якир выполнял свое обещание. На последующих допросах он показал, что в 1933 году был вовлечен Тухачевским в заговор и ознакомлен с его целями и задачами. В конце 1934 года Тухачевский при встрече с ним, ним (Якиром) и Уборевичем, посвятил их в планы Кремлевского переворота, который намечался на 1936 год, когда Гитлер должен будет закончить подготовку к войне. Тогда же Тухачевский назвал непосредственных организаторов заговора: Енукидзе, Н.Г. Егорова и еще «каких-то чекистов», среди которых Якир смог запомнить только фамилию еврея Паукера.

Итак, уже после первого допроса все арестованные стали делать признания, но наиболее старательно сотрудничал со следствием Борис Фельдман. Этот крупный, высокий мужчина, косая сажень в плечах и более ста килограммов весом, демонстрировал исключительную лояльность, скорее даже услужливость.

Вот одна из записок комкора Фельдмана следователю: «Помощнику начальника 5 отдела ГУГБ НКВД Союза СССР тов. Ушакову. Зиновий Маркович! Начало и концовку заявления я написал по собственному усмотрению... Благодарю за Ваше внимание и заботливость – я получил 29-го печенье, яблоки, папиросы и сегодня папиросы, откуда от кого, не говорят, но я-то знаю, от кого. Фельдман. 31.V.1937 г.» Если предположить, что Фельдман за папиросы «продал» Тухачевского, то последнему следовало соображать, с кем связываться...

Но какие же «пытки»? «Избиения», «кровь» на потолке? О каких «костоломах» с Лубянки рассказывали историки всему миру более полувека? Интеллигентные люди... которым от души хочется сделать признания. Заговорщик Фельдман просто сам рвется к сотрудничеству со следствием.

В этом довольно пространном заявлении Фельдман пишет: «После очной ставки с арестованным Тухачевским М.Н. (25 мая) и написания мною последних показаний от 23 мая Вы обещали вызвать меня к себе для сообщения (дачи) всех тех дополнительных фактов, относящихся к контрреволюционной деятельности армейской организации, которые я восстановлю в своей памяти. Не дождавшись вызова, и после краткого разговора с Вами, сегодня ночью я решил написать Вам из камеры, изложив новые обстоятельства, касающиеся заговора, о которых вспомнил за последние дни...»

Участники военного заговора не были борцами, вдохновленными идеей. Они хватались за любую соломинку. В приложении к записке Фельдман с подобострастием пишет: «Изложив Вам все факты, о которых я вспомнил за последние дни, все же прошу Вас, т. Ушаков, вызвать меня лично к Вам. Я хочу через вас или т. Леплевского передать народному комиссару внутренних дел Союза СССР тов. Ежову, что я готов, если это нужно для Красной Армии, выступить перед кем угодно и где угодно и рассказать все, что я знаю о военном заговоре.

И это чистилище (как Вы назвали чистилищем мою очную ставку с Тухачевским) я готов пройти. Показать всем вам, которые протягивают мне руку помощи, чтобы вытянуть меня из грязного омута, что Вы не ошиблись, определив на первом же допросе, что Фельдман не закоренелый, неисправимый враг, над коим не стоит поработать, потрудиться, чтобы он раскаялся и помог следствию ударить по заговору. Последнее мое обращение прошу передать и тов. Ворошилову».

Начальника отдела внешних сношений НКО А.И. Геккера, на причастность которого к заговору Примаков указал 21 мая, арестовали 30 числа. Уже через день (1 июня) в заявлении на имя Ежова Геккер признал себя виновным и назвал своим вербовщиком Тухачевского. На последовавших допросах 1-го и 9 июня он подтвердил показания, добавив, что был в близких отношениях с Серебряковым и Сокольниковым, и разделял взгляды правых – Рыкова, Бухарина. Геккер показал, что знал о Тухачевском как главе центра заговора военных и по его поручению установил связь с генеральными штабами Германии и Японии.

Трудно сказать, почему в это время не арестовали Гамарника? Правда, 30 мая Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение о его увольнении с должности. В решении отмечалось: «Отстранить т. Гамарника и Аронштама (родственника жены Тухачевского. – К. Р.) от работы в Наркомате обороны и исключить их из состава Военного совета как работников, находившихся в тесной групповой связи с Якиром, исключенным ныне из партии за участие в военно-фашистском заговоре».

Но когда на следующий день, 31 мая, по приказу Ворошилова к Гамарнику явились заместитель начальника Политуправления А. Булин и начальник управления делами Наркомата обороны И. Смородинов, чтобы объявить приказ об увольнении из Красной Армии, – Гамарник застрелился. Он пустил в себя пулю сразу после ухода посетителей. У него не было иллюзий в отношении своего будущего. Вскоре были арестованы его ближайшие сотрудники; М.В. Сангурского, который пользовался покровительством Гамарника и был заместителем командующего Дальневосточным фронтом Блюхера, арестовали 1 июня.

Если день 30 мая был днем очных ставок, то 31-е число можно назвать днем заявлений или «моментом истины». Их писали все будущие участники процесса. Правда, исключением стал Уборевич. Впрочем, он тоже запирался недолго. Свое заявление он написал через день после очной ставки – 1 июня. В нем он признал, что является членом антисоветского военного заговора и намерен правдиво изложить все обстоятельства, связанные с его участниками.

«Заговор, – писал Уборевич, – возник в 1934 году, и тогда же меня вовлек в заговор Тухачевский». Это заявление на 19 страницах, написанное на имя Ежова, и было представлено позже на совещании Военного совета. Уборевич указывал, что заговору предшествовала «военная групповщина», направленная против единства в армии и лично против Ворошилова. В результате он (Уборевич) сблизился с Тухачевским, а тот свел его с Якиром, который был в близких отношениях с Гамарником.

Он отмечал, что антисоветские настроения в этой группе росли, а после прихода к власти в Германии Гитлера у него, Уборевича, Тухачевского и Якира появилось неверие в военную мощь Советского государства, и они считали, что в будущей войне с Германией и Японией, а также с Польшей Красная Армия потерпит поражение.

Говоря о возникновении заговора в конце 1934 года, фактически Уборевич лишь констатировал момент собственного вхождения в число его участников. Он отмечает, что это был период, когда их (заговорщиков) «неверие переросло в пораженчество». Это послужило толчком к тому, что Тухачевский, Якир, Уборевич «начали проводить активную контрреволюционную работу, направленную на создание условий, обеспечивающих поражение Красной Армии в будущей войне».

Уборевич писал, что до его включения в состав центра Тухачевский говорил о существовании заговора лишь намеками, и делает отсюда вывод, что тот, видимо, не доверял ему. Решающий разговор состоялся в 1935 году. Тогда Тухачевский заявил, что на троцкистов и правых следует смотреть как на попутчиков, а в действительности же он думает о своей единоличной диктатуре. Тогда же Тухачевский сказал ему и о сроках государственного переворота, который приурочен к возникновению войны с Германией, Японией и Польшей.

Сразу предупредим возражения в отношении якобы нереальности союза поляков с Германией, со ссылками на последовавший позже захват немцами Польши. Нет, ничего нереального в таком раскладе планов не было. Обратим внимание, что именно в 1934 году Германия и Польша заключили договор о ненападении.

Но даже и в 1939 году, уже при реализации Мюнхенской сделки, – то есть оккупации вместе с поляками Чехословакии, – лица в окружении Гитлера имели намерения «крепче привязать Польшу к германской политике». В то время Гитлер предлагал Польше стать сателлитом Германии и занять новое место в Европе, которую он собирался создать. И лишь заигрывание польского правительства с Англией и посещение весной 1939 года министром иностранных дел Польши полковником Беком Лондона определило метаморфозу интересов Гитлера в пользу 1 сентября 1939 года.

Но вернемся к заявлению Уборевича. Он писал, что в конце 1935 года, после Киевских маневров, Тухачевский в присутствии Якира рассказал о другом варианте государственного переворота – в условиях войны. План Тухачевского сводился к тому, что верные заговорщикам воинские части неожиданным налетом арестовывают членов правительства и руководство ВКП(б). Правда, Уборевич утверждал, что подробностей Тухачевский при этом им с Якиром не излагал.

Зато он назвал людей, игравших руководящую роль в заговоре: Якир, Гамарник, Корк, Эйдеман. В числе других участников он перечислил сотрудников центрального аппарата Наркомата и Генерального штаба Роговского, Белецкого, Ольшанского, Аппогу, Левичева и начальника штаба Киевского военного округа Кучинского.

Говоря в заявлении о собственной вербовочной работе по вовлечению военных в ряды заговорщиков, Уборевич назвал десять человек. В их числе он указал: начальника штаба руководимого им Белорусского военного округа комдива Боброва, командира 5-го стрелкового корпуса комдива Казанского, бывшего начальника ВВС округа комкора Лапина, командира 2-го стрелкового корпуса комдива Зюзь-Яковенко и бывшего своего начальника штаба округа комдива Мерецкова.

Итак, не прошло и недели после первого вызова Тухачевского на допрос, как все арестованные дали следствию обличающие их показания. И с какой бы стороны ни оценивать поведение «выдающегося маршала» и его подельников, но терновые венцы великомучеников сползают с их голов в грязь.

Очевидно, что хотя в течение времени заговор и претерпел трансформацию, но он вполне сложился и имел целью свержение существовавшей власти. Причем для достижения своих интересов заговорщики пошли на предательство. Рассчитывая на сделку с чужеземцами и готовя «план поражения», в случае нашествия иноземных врагов, они изменили стране и ее народу. Они нарушили военную присягу.

Но была и другая сторона медали. В числе лиц, вовлеченных ими в заговор, подследственные назвали десятки фамилий! Все названные ими соучастники пойдут под расстрел! По каким меркам ни оценивать поведение Тухачевского и его подельников – оно преступно и морально нечистоплотно. Если названные ими люди причастны к заговору, то, сдав их, руководители совершили двойное предательство. Если же они оклеветали своих армейских коллег, то это еще хуже – подлость. Как ни крути, но это были поступки негодяев.

И все-таки в чем загадка этих быстрых признаний? Почему «люди исключительного мужества» – как утверждали некоторые авторы, – через два, три дня, а то и в день ареста стали давать разоблачающие друг друга показания?

Основная причина в том, что за действиями заговорщиков не стояло настоящих идеалов. Ими двигали лишь частные меркантильные интересы и собственное тщеславие. У них не было даже чувства товарищества по отношению к своим подельникам; и их поспешная перекрестная выдача друг друга, взаимное предательство – не могли не вызвать брезгливости даже у следователей. Но дело даже не в полном отсутствии идеи. «Великих полководцев» ломали страх и отчаяние.

Обращает на себя внимание то, что следователи-профессионалы не спешили проводить первый допрос арестованных. Тухачевский, арестованный 22 мая, не допрашивался до 25-го, а Фельдман, выразивший готовность давать показания уже 15 мая, попал на допрос только 19-го числа.

Эта «выдержка» делалась умышленно, с расчетом на то, что, оказавшись в первый раз в жизни в одиночной камере, изолированной от внешнего мира, арестованный пребывает в состоянии стресса, когда минуты тянутся, как вечность. Полная изоляция, отчаяние от потери перспектив дальнейшей своей судьбы заставляет его тысячу раз «прокручивать» в подсознании обстоятельства, вызвавшие заключение. В мучительных душевных «пытках» ощущения неизвестности воля быстро иссякает, ломается, и когда арестованного вызывают на допрос, он воспринимает встречу со следователем почти как обретенное благо.

Однако та поспешность, с которой стал давать показания Тухачевский, поразила даже специалиста НКВД. Следователь Ушаков-Ушамирский, который вел дело Тухачевского, рассказал: «Я его пальцем не тронул и был поражен, что такой сильный физически и духовно (маршал, герой войны) так сразу во всем признался». Впрочем, это не совсем так – на первом допросе, когда была проведена очная ставка Тухачевского с однодельцами, он, как и все, сначала отрицал свое участие в заговоре.

И услужливо уличавший его Фельдман позже писал: «Я догадывался наверняка, что Тухачевский арестован, но я думал, что он, попав в руки следствия, все сам расскажет – этим хоть немного искупит свою тяжелую вину перед государством, но, увидев его на очной ставке, услышал от него, что он все отрицает, и что я все выдумал... ». Поэтому Фельдман «помог» Тухачевскому «раскаяться».

Конечно, члены «команды» Тухачевского не прошли царские тюрьмы, подобно революционерам-профессионалам. «Командуя» воинскими соединениями, они сами не ходили в штыковую атаку, у них не было возможности закалить свое мужество. Эти люди были и дилетантами политической борьбы, да и бороться им было не за что – у них отсутствовала идея, высокий смысл, ради которого можно было пойти на эшафот с гордо поднятой головой.

Единственное, что какой-то период могло удерживать их от разоблачения подельников, было нежелание признаваться в собственной трусости. Поэтому они и просили предоставления уличающих показаний или очной ставки.

Но когда им предъявляли показания других, когда выяснялось, что следствие имеет уличающую их информацию, то они уже не испытывали страданий «совести». Если тайное стало явным, они не видели смысла скрывать истину. Признание уже не ущемляло остатки гордости, за проявление собственного малодушия. Теперь следователи едва успевали заполнять многостраничные листки протоколов. Услужливо сдавая соучастников, заговорщики выгораживали только себя.

Г. Смирнов указывает, что «в следственном деле Тухачевского... есть показания, написанные его рукой на 143 страницах! Показания аккуратно разделены на несколько глав, с подпунктами, исправлениями и вставками. Написаны они четким почерком со всеми знаками препинания, абзацами и примечаниями. В них он последовательно, поэтапно и скрупулезно вскрывает мельчайшие детали заговора, выдумать которые не мог бы ни один следователь...».

Свои собственноручные показания Тухачевский завершил 1 июня. Он предварил их пояснением: «Настойчиво и неоднократно пытался отрицать как свое участие в заговоре, так и отдельные факты моей антисоветской деятельности, но под давлением улик следствия я должен был признать свою вину. В настоящих показаниях я излагаю свою антисоветскую деятельность в последовательном порядке ».

Первый раздел показаний, фрагменты которых приводились выше, подследственный озаглавил: «Организация и развитие заговора». В этой части Тухачевский в хронологической последовательности перечислил фамилии людей и обстоятельства вовлечения их в заговор. Однако он довольно скупо сообщил о практических вредительских и агентурных действиях.

Так, он лаконично признавал: «В зиму 1935-1936 года я поставил Ефимову и Ольшевскому задачу подготовить на время войны диверсионные взрывы наиболее крупных арт. складов. Туровский в 1936 году сообщил мне, что Саблиным переданы планы Летичевского укрепленного района польской разведке. Алафузо передал польской и германской разведке, какими путями, не знаю, данные об авиации и мех. соединениях, а также об организации ПВО в БВО и КВО.

Перед центром военного заговора встал вопрос о том, как организовать связь с иностранцами и особо с германским генеральным штабом во время войны. Такие связи были намечены».

Перечисляя десятки фамилий людей, вовлеченных им в заговор, Тухачевский фактически готовил черновики их расстрельных приговоров, но он скупо пишет о существе собственной преступной деятельности. Правда, завершая вторую часть признаний, он указал: «Показания о вредительской работе будут изложены мною дополнительно».

Но эта часть протоколов до сих пор не опубликована, и вопрос требует дополнительного исследования. Однако и из известных материалов видно, что замыслы и действия организаторов заговора трансформировались в зависимости от обстоятельств. Так, он указывает, что когда «террор стал делом чрезвычайно сложным», планы заговорщиков были переориентированы на Германию.

Он пишет в первой части показаний: «Обсуждался вопрос и о том, что установившиеся у нас в догитлеровские годы отношения с немецкими военными кругами следует закрепить и постараться выяснить их намерения в отношении СССР. Поэтому при встречах с немцами следовало держать себя с ними предупредительно и дружелюбно, вступая в разговоры о возможных условиях предстоящей войны, подчеркивая свое личное дружественное отношение к немцам».

Это выглядело как своеобразное холуйство, но немецкую поддержку переворота заговорщики считали первоочередной гарантией успеха, и они не могли не заигрывать с ними. После поездки на похороны английского короля и бесед с германскими генералами центр заговора сосредоточил свое внимание на пораженческих действиях в случае войны.

Допрос Тухачевского 1 июля 1937 года вели начальник 5-го отдела Главного управления Государственной безопасности НКВД СССР, комиссар государственной безопасности Леплевский и помощник начальника 5-го отдела Зиновий Ушаков. К этому времени подследственный уже написал собственноручную пространную записку.

В ней он отмечал, что во время апрельской военно-стратегической игры 1936 года по рассмотрению «возможного развертывания операций немцев и поляков против БВО и КВО... и получив незадолго до этого установку от германского генерального штаба через генерала Рунштедта на подготовку поражения на Украинском театре военных действий, я обсудил все эти вопросы сейчас же после игры с Якиром и Уборевичем, а в общих чертах и с прочими членами центра».

В прилагаемом к показаниям разделе "II. План поражения" «гениальный» полководец пишет: «Учитывая директиву Троцкого о подготовке поражения того фронта, где будут действовать немцы, а также указание генерала Рунштедта, что подготовку поражения надо организовать на Украинском фронте, я предложил Якиру облегчить немцам задачу путем диверсионно-вредительской сдачи Летичевского укрепленного района, комендантом которого был участник заговора Саблин.

В случае сдачи Летичевского района немцы легко могли обойти Новгород-Волынский и Житомирские укрепленные районы с юга и, таким образом, опрокинуть всю систему пограничных с Польшей укрепленных районов КВО. Вместе с тем я считал, что если подготовить подрыв ж. д. мостов на Березине и Днепре, в тыл Белорусского фронта, в тот момент, когда немцы начнут обходить фланг Белорусского фронта, то задача поражения будет выполнена еще более решительно.

Было решено оставить в силе действующий оперативный план, который заведомо не был обеспечен необходимыми силами. Наступление Белорусского фронта с приближением, а тем более с переходом этнографической границы Польши должно было стать критическим и... опрокидывалось ударом немцев или из Восточной Пруссии в направлении Гродно, или через Слоним на Минск.

Украинский фронт в первую очередь или после нанесения удара немцами на севере также... потерпит неудачу в столкновении со значительно превосходящими силами польских и германских армий.

В связи с такой обстановкой на Уборевича была возложена задача так разрабатывать планы Белорусского фронта, чтобы расстройством ж. д. перевозок, перегруппировкой тыла и группировкой войск еще более перенапрячь уязвимые места действующего оперативного плана.

На Якира были возложены те же задачи, что и на Уборевича...».

Такой план поражения был реален в случае, если бы немцы избрали своей целью лишь захват Украины. Однако позже, в реальной войне, все сложилось не так.

Поэтому нельзя не обратить внимания на следующие слова Тухачевского: «Белорусский театр военных действий только в том случае получает для Германии решающее значение, если Гитлер поставит перед собой задачу полного разгрома СССР с походом на Москву. Однако я считаю такую задачу совершенно фантастической». Между тем в действительной войне немцы начали осуществлять именно «фантастическую» задачу.

Но где же «полководческое» предвидение, о котором говорили поклонники расстрелянного «гения»? Пожалуй, Тухачевский неверно выразился. Такая задача не входила в замыслы Троцкого! Договариваясь с немцами, Троцкий не намеревался «сдавать» Москву, где после переворота собирался воцариться сам. Платой за это право и становилась передача немцам Украины, а японцам Дальнего Востока. И возможно, в рассматриваемый период германский генеральный штаб удовлетворяла более узкая постановка вопроса.

Впрочем, и Тухачевский сам указывает, что он «не согласовывал с генералом Кестрингом намеченных оперативных мероприятий о подготовке поражения наших армий (речь идет о военном атташе в московском посольстве Кестринге. – К. Р.), это согласование я должен был сделать по окончании практических оперативных разработок в БВО и КВО».

Конечно, он лавировал и очень многое недоговаривал в показаниях об агентурном информировании им немцев. И историк Черушева пишет: «В документах следствия, да и в собственноручных показаниях М.Н. Тухачевского, красной нитью (курсив мой. – К. Р.) проходит, что он был связан с разведкой Германии, т. е. шпионил в ее пользу, являясь по существу особо ценным ее агентом в советских силовых структурах».

Но, как признавался Путна, неоднократно бывавшие за границей и состоящие «в сговоре с германскими офицерами» заговорщики вступали в контакты и с другими антисоветскими силами. В своей книге «Заговор маршалов» А. Мартиросян поясняет, что в Берлине Тухачевский встретился не только с «германскими единомышленниками – рейхсверовскими генералами, а также с представителями белоэмигрантских кругов... там же оказался и генерал Скоблин. Добытую информацию об этих встречах и содержание бесед Тухачевского Скоблин передал через германское коммунистическое подполье – члена КПГ Блимеля – в советское посольство».

С наиболее влиятельными кругами белой эмиграции налаживал контакты, по указанию Тухачевского, и военный атташе в Великобритании К. Путна. Британская разведка зафиксировала 12 июля 1936 года факт конфиденциальной встречи Путны и того же генерала Скоблина в доме одного из членов палаты общин британского парламента.

И все-таки на первом месте в заговоре военных стояли связи с германскими генералами. Когда командарм 1-го ранга Иероним Уборевич в январе 1936 года выехал в командировку в Чехословакию, то с помощником военного атташе Германии в Польше майором Кинцелем он встретился в Варшаве. По пути в Прагу. Он приватно попросил о приглашении на военные маневры в Германию.

И уже после весенней военной штабной игры, проводимой Тухачевским, в ходе которой заговорщики уточняли реальность «Плана поражения», он получил его. На учения Уборевича пригласил сам главнокомандующий сухопутными войсками вермахта генерал-полковник барон Вернер фон Фрич, и в начале осени 1936 года он посетил маневры в Бад Киссингене.

Пожалуй, та легкость, с которой командующий приграничного Белорусского военного округа смог выехать по германскому приглашению за границу, могла бы удивить. Но все становится на свои места, если вспомнить, что начальником Управления внешних связей Наркомата обороны СССР в этот период являлся участник военного заговора Геккер. Примечательно, что после этого в германском генштабе тоже прошли командно-штабные игры, изучавшие ту же ситуацию, которую рассматривали подельники Тухачевского.

Но самое потрясающее состояло в ином. К моменту нападения на СССР «друг Уборевича» полковник Эберхарт Кинцель возглавлял в германском генштабе службу по контролю за деятельностью разведки на русском направлении. И именно доклад Кинцеля «об укрепленных районах СССР на границе, боевом расписании советских войск, мобилизационных мерах СССР, промышленных резервах... послужил основанием для более тщательной доработки плана «Барбаросса».

Но вернемся к «плану поражения». При его составлении Тухачевский исходил из предположения, что «главный удар немцы будут наносить на Украине». По его замыслу, для его отражения намечалось нанести контрудар «вторжения». Однако Тухачевский признавался, что «рассмотрение плана действий Белорусского фронта, построенного на задаче разгромить польско-германские силы на Варшавском направлении, говорит о том, что план этот не обеспечен необходимыми силами и средствами.

Вследствие этого поражение не исключено даже без наличия какого бы то ни было вредительства. Само собою понятно, что проявление такого вредительства даже в отдельных звеньях фронтового и армейского управления резко повышает шансы на поражение».

Составляя свою записку о «плане поражения», Тухачевский все же рассчитывал на снисхождение, на то, что ему сохранят жизнь. Поэтому он стремился в ней продемонстрировать, как ему казалось, высокий уровень своего стратегического мышления. Он пытался показать, будто бы видел, как можно успешно противостоять агрессии.

По его мнению, «обратная картина» (для выигрыша войны) будет в случае «развертывания на наших западных границах большого числа механизированных, кавалерийских и стрелковых соединений в штатах близких к штатам военного времени, а таюке размещения в БВО и КВО крупных авиационных сил.

Эти мероприятия позволили нам, в свою очередь, поставить вопрос о том, чтобы сразу же после объявления войны вторгнуться в Западную Белоруссию и на Украину и дезорганизовать район сосредоточения противника (курсив и подчеркивание мои. - К. Р.), отнеся таковой глубоко в [его] тыл...».

Повторим эту мысль «великого» полководца: «Сразу же после объявления войны вторгнуться» на территорию противника. Тухачевский поясняет свою мысль: «Если война вспыхнет неожиданно и поляки не будут иметь в своем распоряжении предмобилизационного периода, то действия наших армий вторжения будут носить еще более решительный характер.

Само собой понятно, что быстрые действия армии вторжения, поддержанные сильной авиацией, могут сорвать эти мобилизационные перевозки и поставят мобилизуемую польскую армию в очень тяжелое положение.

Далее, операции вторжения дезорганизуют аэродромную полосу приграничной полосы противника, заставляя его отнести развертывание своей авиации в глубину...

Таким образом, операции вторжения срывают сроки сосредоточения противника, если война началась без предмобилизационного периода, что наносит ощутимыи удар по польской мобилизации; наконец, операции вторжения наиболее надежно обеспечивают собственное стратегическое сосредоточение».

Может показаться, что против такой логики трудно возразить. Но даже в своем «Плане поражения» Тухачевский пишет: «Уборевич указывает на то, что вредительством являются операции вторжения, если они имеют разрыв во времени с окончанием сосредоточения главных сил».

Такое обвинение он отвергает: «Это не правильное, ошибочное заключение. Операции вторжения именно потому и принимаются, что запаздывает стратегическое сосредоточение и его надо обеспечить заблаговременным вторжением.

В зависимости от успехов сосредоточения на том или другом фронте части армий вторжения могут быть поддержаны соединениями из состава главных сил и смогут обеспечить этим последним более удобные рубежи развертывания».

Более того, Тухачевский уверяет: «Однако же если такое удержание за собой территории противника армиями вторжения не удастся, то их задачу следует считать выполненной, если они растянут и оттеснят назад сосредоточение противника и тем самым обеспечат бесперебойность собственного стратегического сосредоточения».

Ирония истории в том, что не Тухачевский, а другой «великий» полководец Жуков педантично, с эпигонской точностью воспроизвел задуманную Тухачевским схему «вторжения» в планах отражения агрессии Красной Армией. Как раз в этом и состояла трагедия 1941 года!

Даже в своих «Воспоминаниях и размышлениях» Жуков не скрывал своего преклонения перед авторитетом Тухачевского. Впрочем, В. Краснов пишет без обиняков: «Г.К. Жуков считал своими учителями в области военного дела М.Н. Тухачевского, И.П. Уборевича, А.И. Корка, И.Я. Якира. Ему не раз приходилось с некоторыми из них участвовать в оперативных играх, командно-штабных учениях в Белорусском военном округе. Жукова всегда поражала глубина их знаний, широта оперативного мышления».

И именно в соответствии с планом Тухачевского – Жукова накануне войны Генеральный штаб произвел сосредоточение «на наших западных границах большого числа механизированных (танковых)... и стрелковых соединений в штатах, близких к штатам военного времени ».

Именно в соответствии со схемой Тухачевского начали действовать с началом войны войска Красной Армии, намереваясь нанести контрудары для «вторжения» на территорию противника. Однако, даже имея подавляющий перевес в количестве танков, самолетов и артиллерии, они потерпели поражение.

В том и состояла беда! Поклонник Тухачевского, Жуков стал рабом тактических концепций изменников. Человек, не обладавший военными талантами, держиморда и солдафон, Жуков принял к исполнению пораженческий план начала войны Тухачевского. Он не увидел его коварного дна. Того, что видел Уборевич. Он не понял, что это был «План поражения» – при любой раскладке сил.

Не сумевший критически оценить существо концепции Тухачевского, всей логики замыслов заговорщиков, Жуков положился на «учителей». В результате, имея подавляющее превосходство в танках, самолетах и артиллерии, начальник Генерального штаба поставил Красную Армию под сокрушительный удар. А страну – перед бездной катастрофы.

Позже он вынужден был признать, правда, без ссылок на Тухачевского: «Одной из важнейших причин поражения наших войск в начальный период войны явилась недооценка Наркоматом обороны и Генеральным штабом существа самого начального периода войны, условий развязывания войны и ее ведения в первые часы и дни (курсив мой. – К. Р.)». Жуков лгал. То была не «недооценка» – это результат профессиональной несостоятельности!

Но вернемся назад. В самый разгар событий, связанных с разоблачением заговора, 4 июня 1937 года умерла Е.Г. Джугашвили. Похороны матери вождя организовал Л. Берия; сам Сталин на них не присутствовал. Причина «неисполнения» вождем сыновнего долга была более чем уважительной. Не мелкие заботы удержали его в Москве.

Там с 1 по 4 июня шло длительное заседание Военного совета при наркоме обороны СССР, на котором в первый день, в порядке самокритики, Ворошилов объяснял состояние дел в связи с раскрытием заговора. Объяснять было что. К этому моменту уже арестовали 20 членов самого Военного совета. Совещание было расширенным. Кроме постоянных членов Военного совета на заседании присутствовало 116 руководителей военных округов и работников наркомата. На петлицах гимнастерок сидящих в зале преобладали «кубари» и «шпалы».

Сталин выступил на заседании 2 июня. Сохранилась не редактированная стенограмма его выступления. Оно не выглядит официальным. Даже сама форма подачи им информации носила характер импровизации, доверительного разговора, прерываемого репликами с мест и обменом мнений. Сталин воздерживается от резких и крайних оценок. Он как бы рассуждал вслух.

И уже это свидетельствует об отсутствии преднамеренности возбуждения дела Тухачевского и его подельников. Иначе бы Сталин придал своему выступлению совсем иную эмоциональную и политическую окраску.

Вместо этого вождь говорил о случившемся почти как о заурядном событии. Не повышая тона и как бы взвешивая сказанное: «Вижу на ваших лицах мрачность и некоторую растерянность. Понимаю, что тяжело слышать такие обвинения в адрес людей, с которыми мы десятки лет работали рука об руку и которые теперь оказались изменниками Родины. Но омрачаться и огорчаться не надо.

Явление хоть и неприятное, но вполне закономерное. В самом деле: почему иностранные разведки должны интересоваться областью сельского хозяйства, состоянием транспорта и оставить где-то в стороне Красную Армию».

Сталин начал выступление с тройного повторения призыва «изучить». «Товарищи, – говорит он, – в том, что военно-политический заговор существовал против Советской власти, теперь, я надеюсь, никто не сомневается.

Факт, такая уйма показаний (курсив мой. – К. Р.) самих преступников и наблюдения со стороны товарищей, которые работают на местах, такая масса их, что, несомненно, здесь имеет место военно-политический заговор против Советской власти, стимулировавшийся и финансировавшийся германскими фашистами.

Ругают людей: одних мерзавцами, других – чудаками, третьих – помещиками.

Но сама по себе ругань ничего не дает. Для того чтобы это зло с корнем вырвать и положить ему конец, надо его изучить, спокойно изучить, изучить его корни, вскрыть и наметить средства, чтобы впредь таких безобразий ни в нашей стране, ни вокруг нас не повторялось.

...Прежде всего, обратите внимание, что за люди стояли во главе военно-политического заговора. Я не беру тех, которые уже расстреляны (речь шла об участниках предыдущих процессов. – К. Р.), я беру тех, которые недавно еще были на воле. Троцкий, Рыков, Бухарин – это, так сказать, политические руководители. К ним я отношу Рудзутака, который также стоял во главе и очень хитро работал, путал все, а всего-навсего оказался немецким шпионом.

Карахан, Енукидзе. Дальше идут Ягода, Тухачевский – по военной линии, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман, Гамарник – 13 человек.

Что это за люди? Это очень интересно знать. Это – ядро военно-политического заговора, ядро, которое имело систематические сношения с германскими фашистами, особенно с германским рейхсвером, и которое приспосабливало всю свою работу к вкусам и заказам со стороны германских фашистов. Что это за люди?»

Но прервем выступление вождя. Это было продолжительное выступление, и обратим внимание на очевидный парадокс. По версии противников Сталина, он чуть ли не лично спланировал весь ход репрессий в отношении «героических» полководцев. И вдруг, в момент кульминации, когда, казалось бы, нужно заклеймить изменников, он начинает рассуждать перед высшим составом армии не о том, что арестованы враги, а о том, «что это за люди?».

Уже из содержания его выступления явственно проступает, что даже у него к этому моменту еще не сложилась целостная концепция в оценке случившегося. Тем более в его рассуждениях нет злонамеренной обдуманности в обвинении заговорщиков. Скорее, Сталина можно упрекнуть в заземлении оценки событий.

И, суммируя информацию как аналитик, он не находит в ней социально-политических мотивов: «Вот здесь выступал т. Кулик, который говорил, что Тухачевский стал врагом народа якобы потому, что он бывший помещик».

Сталин назвал такую точку зрения неправильной, поскольку «она биологическая, а не социальная. «...» Поэтому общая мерка, что это не сын батрака, – это старая мерка, к отдельным лицам не применимая. Это не марксистский подход...

Есть у вас еще другая, тоже неправильная ходячая точка зрения. Часто говорят: в 1922 году такой-то голосовал за Троцкого. Тоже неправильно. Человек мог быть молодым, просто не разбирался, был задира. Дзержинский голосовал за Троцкого, не только голосовал, а открыто Троцкого поддерживал при Ленине против Ленина. Это вы знаете? Он не был человеком, который мог бы оставаться пассивным в чем-либо. Это был очень активный троцкист, и все ГПУ он хотел поднять в защиту Троцкого. Это ему не удалось...

Так что эта вторая ходячая, имеющая большое распространение среди вас и в партии вообще точка зрения, она тоже не правильна... Самое лучшее судить о людях по их делам, по их работе. Были люди, которые колебались, потом отошли; открыто, честно и в одних рядах с нами очень хорошо дерутся с троцкистами.

...Скажу больше. Я знаю некоторых не троцкистов, они не были троцкистами, но и нам от них большой пользы не было. Они по-казенному голосовали за партию. Большая ли цена такому ленинцу?

И наоборот, были люди, которые топорщились, сомневались, не все признали правильным, и не было у них достаточной доли трусости, чтобы скрыть свои колебания, они голосовали против линии партии, а потом перешли на нашу сторону.

...Нужна третья точка зрения при характеристике лидеров этого ядра заговора. Эта точка зрения характеристики людей по их делам за ряд лет.

...Я пересчитал 13 человек. Повторяю: Троцкий, Рыков, Бухарин, Енукидзе, Карахан, Рудзутак, Ягода, Тухачевский, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман, Гамарник. Из них 10 человек – шпионы».

Не подвергая сомнению вывод вождя, пересчитаем и мы. В числе перечисленных: 5 – евреи, 2 – латыши, 2 – русские, 1 эстонец, 1 литовец, 1 армянин, 1 с польско-литовскими корнями. То есть большинство названных лиц не принадлежит к коренной нации страны.

Но Сталин продолжал; «Троцкий организовал группу, которую прямо натаскивал, поучал: давайте сведения немцам, чтобы они мне поверили, что у меня, Троцкого, есть люди. Давайте диверсии, крушения, чтобы мне, Троцкому, японцы и немцы поверили, что у меня есть сила. Человек, который проповедовал среди своих людей необходимость заниматься шпионажем, потому, что мы, дескать, троцкисты, должны иметь блок с немецкими фашистами. Стало быть, у нас должно быть сотрудничество, стало быть, мы должны помогать (им) так же, как они нам помогают в случае нужды. Сейчас от них требуют помощи по части информации – давайте информацию.

Вы помните показания Радека, вы помните показания Лифшица, вы помните показания Сокольникова – давали информацию. Это и есть шпионаж. Троцкий – организатор шпионов из людей, либо состоявших в нашей партии, либо находящихся вокруг нашей партии, – обер-шпион».

Может быть, Сталин перегибает в оценках бывшего члена Политбюро, низводя его до уровня шпиона? Нет, он знал, о чем говорит. Напомним, что связи с иностранными спецслужбами были своеобразным хобби Лейбы Бронштейна. Он их поддерживал всегда. В том числе и в период Гражданской войны. Однако примечательно, что, обозначив логику падения оппозиционеров, Сталин не спешит мазать всех одной краской и даже делает поправки:

«Рыков. У нас нет данных, что сам информировал немцев, но он поощрял эту информацию через своих людей. С ним очень тесно связаны Енукидзе и Карахан, оба оказались шпионами. Карахан с 1927-го и с 1927 года – Енукидзе. Мы знаем, через кого они получали секретные сведения, через кого доставляли эти сведения, – через такого-то человека из германского посольства в Москве. Знаем. Рыков знал все это. У нас нет данных, что он сам шпион.

Бухарин. У нас нет данных, что он сам информировал, но с ним были связаны очень крепко и Енукидзе, и Карахан, и Рудзутак, они им советовали – информируйте; сами [они сведения] не доставляли.

Гамарник. У нас нет данных, что он сам информировал, но все его друзья, ближайшие друзья: Уборевич, особенно Якир, Тухачевский – занимались систематической информацией немецкого генерального штаба.

Ягода – шпион... Он сообщал немцам, кто из работников ГПУ имеет такие-то пороки. Чекистов таких он посылал за границу для отдыха. За эти пороки хватала этих людей немецкая разведка и завербовывала, возвращались они завербованными. Ягода говорил им: я знаю, что вас немцы завербовали, как хотите, либо вы мои люди, личные, и работаете так, как я хочу, слепо, либо я передаю в ЦК, что вы германские шпионы.

Так он поступил с Гаем – немецко-японским шпионом. Он это сам признал. Эти люди сами признаются. Так он поступил с Воловичем – немецкий шпион, сам признается. Так поступил с Паукером – шпион немецкий, давнишний, с 1923 года. Значит Ягода. Дальше Тухачевский. Вы читали его показания.

Голоса: Да, читали.

Сталин: Он оперативный план наш, оперативный план – наше святое святых передал немецкому рейхсверу. Имел свидания с представителями немецкого рейхсвера. Шпион? Шпион.

Для благовидности наЗападе этих жуликов из западноевропейских цивилизованных стран называют информаторами, а мы просто по-русски знаем, что это просто шпион.

Якир систематически информировал немецкий штаб. Он выдумал себе эту болезнь печени. Может быть, он выдумал себе эту болезнь, а может быть, она у него действительно была. Он ездил туда лечиться.

Уборевич – не только с друзьями, с товарищами, но и отдельно сам лично информировал (в частности, Э. Кинцеля. – К. Р.). Карахан – немецкий шпион. Эйдеман – немецкий шпион. Карахан – информировал немецкий штаб, начиная с того времени, когда он был у нас военным атташе в Германии.

Рудзутак. Я уже говорил о том, что он не признает, что он шпион, но у нас есть все данные. Знаем, кому он передавал сведения.

Есть одна разведчица опытная в Германии, в Берлине... Жозефина Гензи... Она красивая женщина. Разведчица старая. Она завербовала Карахана. Завербовала на бабской части. Она завербовала Енукидзе. Она помогла завербовать Тухачевского. Она держит в руках Рудзутака. Это очень опытная разведчица, Жозефина Гензи. Будто бы она сама датчанка, на службе немецкого рейхсвера. Красивая, очень охотно на всякие предложения мужчин идет, а потом гробит...»

Сталин знал, о чем говорил. Обвинение им Тухачевского в передаче немцам мобилизационного плана основывалось на информации, полученной от дочери американского посла в Берлине – Марты Додд. Ее отец Уильям Додд поддерживал личные отношения с ближайшим соратником Гитлера Эрнстом Ханфштенгелем по кличке Путци. Именно Ханфштенгелю Тухачевский и передал советский мобилизационный план на 1936/37 г. Сталин не называл на совещании Ханфштенгеля. И лишь спустя три месяца после его выступления, 30 августа 1937 года, газета «Эко де Пари» огласила этот факт в статье «Что же происходит в России?».

Сталин продолжал: «Ядро, состоящее из 10 патентованных шпионов и 3 патентованных подстрекателей шпионов. Ясно, что сама логика этих людей зависит от германского рейхсвера (курсив мой. – К. Р.). Если они будут выполнять приказания германского рейхсвера, ясно, что рейхсвер будет толкать этих людей сюда. Вот подоплека заговора.

Это военно-политический заговор. Это собственноручное сочинение германского рейхсвера. Я думаю, эти люди являются марионетками и куклами в руках рейхсвера. Рейхсвер хочет, чтобы у нас был заговор, и эти господа взялись за заговор. Рейхсвер хочет, чтобы эти господа систематически доставляли им военные секреты, и эти господа сообщали им военные секреты.

Рейхсвер хочет, чтобы существующее правительство было снято, перебито, и они взялись за дело, но не удалось. Рейхсвер хотел, чтобы в случае войны было все готово, чтобы армия перешла к вредительству с тем, чтобы армия не была готова к обороне, этого хотел рейхсвер – и они это готовили.

...Заговор этот имеет... не столько внутреннюю почву, сколько внешние условия. Не столько политику по внутренней линии в нашей стране, сколько политику германского рейхсвера. Хотели из СССР сделать вторую Испанию, для этого нашли себе и завербовали шпиков».

Объясняя суть военно-политического заговора, Сталин 11 раз методично, почти навязчиво повторяет слово «рейхсвер». Между тем он прекрасно знал, что со средины марта 1935 года название рейхсвер в Германии официально было заменено на вермахт. Однако он употребляет термин, утративший свои функции два с лишним года назад.

В связи с этим А.Б. Мартиросян пишет: «Сталин четко показывает, что он прекрасно знает, что именно рейхсверовские германские генералы являются партнерами заговора Тухачевского... что это давняя, корнями уходящая еще в догитлеровский период история».

Выступление Сталина было выдержанным. Он не спешил к обобщениям, тем более к обличающим выводам. Он часто даже поправляется в деталях. «Тухачевский, – говорил он, – выделяется особо; он играл роль благородного человека, на мелкие пакости не способного, воспитанного человека.

Мы его считали неплохим военным, я его считал неплохим военным. Я спрашивал его: как вы могли в течение трех месяцев довести численность дивизии до 7 тысяч человек. Что это? Профан, не военный человек. Что за дивизия в 7 тысяч человек? Это либо дивизия без артиллерии, либо это дивизия с артиллерией без прикрытия. Вообще это не дивизия, это – срам. Как может быть такая дивизия?

Я у Тухачевского спрашивал: как вы, человек, называющий себя знатоком этого дела, как вы можете настаивать, чтобы численность дивизии довести до 7 тысяч человек. И вместе с тем требовать, чтобы у нас в дивизии было 60... 40 гаубиц и 20 пушек, чтобы мы имели столько-то танкового вооружения, такую-то артиллерию, столько-то минометов.

Здесь одно из двух – либо вы должны всю эту технику к черту убрать и одних стрелков поставить, либо вы должны только технику оставить. Он мне говорит: «Тов. Сталин, это увлечение». Это не увлечение, это вредительство, проводимое по заказам германского рейхсвера...»

Вождь не терпел дилетантов, непрофессионалов, людей, которые не умели по-деловому решать вопросы. Он отказывал в признании заговорщиков людьми, способными на поступок. Действовавшие исподтишка, они оказались не способны к острой политической игре. Оценивая самоубийство Гамарника, Сталин продолжал:

«Если бы он был контрреволюционером от начала до конца, то он не поступил бы так; потому что я бы на его месте, будучи последовательным контрреволюционером, попросил бы сначала свидания со Сталиным, сначала уложил бы его, а потом бы убил себя. Так контрреволюционеры поступают.

Эти же люди были не что иное, как невольники германского рейхсвера. Завербованные шпионы. И эти невольники должны были катиться по пути заговора, по пути шпионажа, по пути отдачи Ленинграда, Украины и т. д. Рейхсвер, как могучая сила, берет себе в невольники, в рабы слабых людей, а слабые люди должны действовать, как им прикажут. Невольник есть невольник.

...Тут дело не в политике, никто о политике их не спрашивал. Они были невольниками в руках германского рейхсвера.

Те командовали, давали приказы, а эти в поте лица их выполняли. Этим дуракам казалось, что мы такие слепые, что ничего не видим. Они, видите ли, хотят арестовать правительство в Кремле.«...» Они хотят в Московском гарнизоне иметь своих людей и вообще поднять войска. Они полагали, что никто ничего не заметит... Оказалось, что мы кое-что видели.

И вот эти невольники германского рейхсвера сидят теперь в тюрьме и плачут. Политики! Руководители!».

Конечно, Сталин не мог не задуматься о мотивах людей, вставших на путь измены. Но он размышляет и о другой стороне медали: «Второй вопрос – почему этим господам так легко удалось завербовать столько людей. Вот мы человек 300 – 400 по военной линии арестовали. Среди них есть хорошие люди. Как их завербовали?

Сказать, что это способные, талантливые люди, я не могу... Тогда почему же им удалось так легко вербовать людей?

Это очень серьезный вопрос. Я думаю, что они тут действовали таким путем. Недоволен человек чем-либо, например, недоволен тем, что он бывший троцкист или зиновьевец и его не так свободно выдвигают на более высокий пост. Либо недоволен тем, что он человек неспособный, не управляется с делами и его за это понижают в должности, а он считает себя очень способным.

Очень трудно иногда человеку понять меру своих сил, меру своих плюсов и минусов. Иногда человек думает, что он гениален, и поэтому обижен, когда его не ценят».

То был тонкий анализ человеческой породы. Но, верно определив психологические причины недовольства, употребив иронию, Сталин довел оценку событий до поступков комической выходки: «Начинали с малого – с идеологической группировки, а потом шли дальше. Вели разговоры такие: вот, ребята, дело такое. ГПУ у нас в руках. Ягода в руках. Кремль у нас в руках, так как Петерсон с нами. Московский округ, Корк и Горбачев тоже у нас. Все у нас. Либо сейчас прояви себя, либо завтра, когда мы придем к власти – ты останешься на бобах.

И многие слабые, нестойкие люди думали, что дело это реальное, черт побери, оно будто бы даже выгодное. Этак прозеваешь, за это время арестуют правительство, захватят Московский гарнизон и всякая такая штука, а ты останешься на мели (веселое оживление в зале).

Точно так рассуждает в своих показаниях Петерсон. Он разводит руками и говорит: дело это реальное, как тут не завербоваться? (веселое оживление в зале).

Оказалось дело не такое уж реальное...»

Однако Сталин не сводил дело к шутке. Более того, он признал, что с разоблачением заговора затянули. И объясняя, «почему мы так странно прошляпили это дело? » – он указал на притупление чувства «политической бдительности...» и на то, что «у нас нет настоящей разведки... Мы эту сторону прозевали. Все потому, что у нас разведка плоха, и в этой области мы оказались битыми, как мальчишки».

Он не выбирал слова с привычной тщательностью и даже не пытался удержать направление своего выступления. Его мысль развивалась свободно, как течет не выбирающий русло поток, естественно обходящий препятствия. Разве так говорил бы он, если бы обвинения в заговоре были сфальсифицированы и заранее обдуманы? Неужели бы он не нашел слов, раскаленным железом разящих? Вместо этого он скрупулезно взвешивает случившееся на весах почти житейской логики, стремясь отделить зерна от плевел. Он ищет допущенные просчеты, ошибки, которые надлежало исправить.

Он продолжал, как бы размышляя вслух: «Еще недостаток – в отношении проверки людей сверху. Не проверяют. Мы для чего создали генеральный штаб? Для того, чтобы он проверял командующих округами. А чем он занимался? »

Сталин говорил об элементарных вещах, которые должны быть аксиомой для любого дела, а уж тем более, для армии. Но ведь люди часто не понимают элементарного. Сонмы историков не могли постигнуть логику поступков Сталина. Сводя их суть до примитивного воззрения недалеких обывателей, они оказались не способными увидеть действительные события иначе, чем глазами подловатого мужичка Хрущева.

Останавливаясь на роли Генерального штаба, который по классическому определению должен быть мозгом армии, Сталин говорит об ответственности. Он подчеркивал: «Генштаб должен знать все, если он хочет действительно практически руководить делом. Я не вижу признаков того, чтобы Генштаб стоял на высоте с точки зрения подбора людей.

Дальше. Не обращали достаточного внимания, по-моему, на дело назначения на посты начальствующего состава. Вы смотрите, что получается. Ведь очень важным вопросом является, как расставить кадры. В военном деле принято так: есть приказ – должен подчиниться.

Если во главе этого дела стоит мерзавец, он может все запутать... Военная дисциплина строже, чем дисциплина в партии. Человека назначают на пост, он командует, он главная сила, его должны слушаться все. Тут надо проявлять особую осторожность при назначении людей».

Итак, он снова говорил о кадрах. Это был тот больной нерв, который тревожил его все эти годы. И этот вопрос не мог не волновать его: «Так же не обращали должного внимания на то, что на посту начальника командного управления подряд за ряд лет сидели: Гарькавый, Савицкий, Фельдман, Ефимов.

...У них какая уловка практиковалась? Требуется военный атташе, представляют семь кандидатур, шесть дураков и один свой, он среди дураков выглядит умницей (смех). Возвращают бумаги на этих шесть человек – не годятся, а седьмого посылают.

У них было много возможностей. Когда представляются кандидатуры шестнадцати дураков и одного умного, поневоле его подпишешь. На это дело нужно обратить особое внимание».

Он привел примеры того, как на начальственные должности назначались пьяницы, но люди с «выправкой». Но могли ли эти «полководцы», входившие в состав заговора военных, заслонить страну в 1941 году? Много ли потерял народ, лишившись таких «талантливых» людей?

Повторим, что к моменту выступления Сталина их было арестовано около 400 человек, примкнувших к заговору. И в том, что такой группе было по силам свержение правительства, не может быть сомнений. Когда Ельцин громил законный «парламент», избранный населением страны, он обошелся лишь пятью офицерами-танкистами, расстрелявшими из орудий здание Верховного Совета.

Сталин не был намерен героизировать заговорщиков. Комментируя их замыслы, он иронически указывает: «Если бы вы прочитали их план, как они хотели захватить Кремль, как они хотели обмануть школу ВЦИК. Одних они хотели обмануть, сунуть в одно место, других – в другое, третьих – в третье и сказать, чтобы охраняли Кремль, что надо защищать Кремль, а внутри они должны были арестовать правительство. Днем, конечно, лучше, когда собираются арестовывать, но как это можно сделать днем? ...Люди начнут стрелять, а это опасно. Поэтому решили лучше ночью (смех). Но ночью тоже опасно, опять начнут стрелять».

Практически он интерпретировал показания комкора Корка, зафиксированные в протоколе допроса от 26 мая. Конечно, он умышленно оттенял деревенскую примитивность замыслов заговорщиков, не имевших политической базы и рассчитывавших лишь на банальный путч:

«Слабенькие, несчастные люди, оторванные от народных масс, не рассчитывающие на поддержку народа, на поддержку армии. Боящиеся армии и прятавшиеся от армии и от народа. Они рассчитывали на германцев и на всякие махинации: как бы школу ВЦИК в Кремле надуть, как бы охрану надуть, шум в гарнизоне произвести. На армию они не рассчитывали, вот в чем их слабость. В этом же наша сила.

Говорят, как же – такая масса командного состава выбывает из строя. Я вижу кое у кого смущение, как их заменить.

Голоса: Чепуха, чудесные люди есть.

Сталин: В нашей армии непочатый край талантов. В нашей стране, в нашей партии, в нашей армии непочатый край талантов. Не надо бояться выдвигать людей, смелее выдвигайте снизу...».

Осторожный человек может сказать много, не выдав ничего. И в этом пространном и лишь выборочно процитированном выступлении Сталин умышленно упростил ситуацию, приземлил ее. Удар последовал с неожиданной стороны, и в этот период ни он, ни следствие еще не знали полностью действительных масштабов заговора. Многие сторонники заговорщиков могли находиться здесь же в зале. Поэтому он поступил как осторожный человек, не выдав своих намерений, но и не солгав.

Он тонко отделил в своем выступлении руководителей заговора от примкнувших соучастников. Первых он уличил в шпионаже, поставив их за грань политической борьбы. Лишив их, таким образом, ореола авантюрного благородства. Они предстали не классическими шпионами – по убеждениям, и даже не платными агентами, а людьми, пойманными на компромате, – невольниками. Вторых он обвинил в простодушии и наивности, выставив дурачками. Примечательно то, что в реальности именно так и обстояло дело. Это был тот случай развенчания, когда, взглянув глазами трезвого человека, можно было увидеть «голого короля».

Одновременно это была своеобразная подсказка условий «разоружения» тем, кто еще не был разоблачен. Но он никому заранее не дал индульгенций, и уже на следующий день после Военного совета, 5 июня, НКВД арестовало начальника бронетанковых войск комдива Бокиса.

Однако в это время паника охватила не военных, а другую ветвь заговора – чекистскую. 14 июня был снят с должности начальник отдела охраны правительства, с апреля по июнь 1937 года заместитель наркома внутренних дел СССР В.М. Курский. Бывший начальник Секретно-политического отдела ГУБГ НКВД застрелился 8 июля, но еще 16 июня застрелился Председатель ЦИК Белоруссии Червяков.

Подготовка судебного процесса над верхушкой заговора военных началась 5 июня. Из большой группы арестованных в мае были отобраны восемь. Днем раньше постановлением Президиума ЦИК СССР был утвержден состав судей: Алкснис, Белов, Блюхер, Буденный, Горячев, Дыбенко, Каширин и начальник Генштаба командарм 1-го ранга Б.М. Шапошников.

Обвинение Примакову было предъявлено 7 июня, а на следующий день – Тухачевскому, Якиру, Уборевичу, Корку, Фельдману и Путне по ст. 58-1 «б», 58-3, 58-4, 58-6 и 58-9 Уголовного кодекса РСФСР (измена Родине, шпионаж, террор и т. п.). 9 июня Вышинский и помощник Главного военного прокурора Субоцкий провели в присутствии следователей НКВД короткие допросы арестованных, заверив прокурорскими подписями достоверность показаний, данных на следствии в НКВД. Субоцкий объявил об окончании следствия и разрешении обратиться с заявлениями.

Раскаялись все. Якир 9 июня писал на имя Сталина: «Родной и близкий тов. Сталин. Я смею к Вам обращаться, ибо я все сказал, все отдал и мне кажется, что я снова честный (курсив мой. – К. Р.), преданный партии, государству, народу боец, каким я был многие годы. Вся моя сознательная жизнь прошла в самоотверженной честной работе на виду партии, ее руководителей – потом провал в кошмар, в непоправимый ужас предательства... Следствие закончено. Мне предъявлено обвинение в государственной измене, я признал свою вину, я полностью раскаялся. Я верю безгранично в правоту и целесообразность решения суда и правительства... Теперь я честен каждым своим словом, я умру со словами любви к Вам, партии и стране, с безграничной верой в победу коммунизма».

Унизительное по форме и противоречивое по смыслу это заявление беспринципно. Признаваясь в измене и заявляя о раскаянии, Якир уверяет в своей «честности». В чем его «честность»? По существу, он предал дважды: сначала вступив в заговор, затем – сдав своих сообщников.

Может ли это заявление вызвать жалость? Наверное, нет. Оно не могло вызвать ничего, кроме брезгливости, как малодушие перед страхом смерти. Такие чувства и отразили увековечившие его резолюции. И, хотя они и суровы, но тоже искренни: «Мой архив. Ст.»; «Подлец и проститутка. И. Ст.»; «Совершенно точное определение. К. Ворошилов»; «Молотов». Еще более эмоциональна фраза «единородца» Якира: «Мерзавцу: «сволочи и б... одна кара – смертная казнь. Л. Каганович».

В обвинительном заключении, подписанном Вышинским 9 июня, указывалось, что в апреле – мае 1937 года органами НКВД был раскрыт и ликвидирован в г. Москве военно-троцкистский заговор, в «центр» руководства которым входили Гамарник, Тухачевский, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман и Фельдман. Военно-троцкистская организация, в которую вступили все обвиняемые по этому делу, образовалась в 1932-1933 годах по прямым указаниям германского генштаба и Троцкого. Она была связана с троцкистским центром и группой правых Бухарина – Рыкова, занималась вредительством, диверсиями, террором и готовила свержение правительства и захват власти в целях реставрации в СССР капитализма.

Обратим внимание, что в нем ни слова не говорится о шпионаже. 11 июня было опубликовано официальное сообщение об окончании следствия и предстоящем судебном процессе, написанное редактором «Правды» Мехлисом. В нем констатировалось, что подсудимые обвиняются в «нарушении воинского долга (присяги), измене Родине, измене народам СССР, измене Рабоче-крестьянской-Красной Армии».

То есть в официальном сообщении не упоминалось не только о шпионаже, но и о «военно-политическом заговоре». Слово «заговор» было заменено понятием «измена». И это не случайно. Хотя, выступая на Военном совете, Сталин и говорил о военных заговорщиках: «Это агентура германского рейхсвера», но ни следствие, ни суд не стали делать акцент на этой стороне вины подсудимых.

Юридическое обвинение в шпионаже заговорщикам даже не было предъявлено. Их обвинили в ином: в измене и нарушении присяги. Слово «шпионы» в деле заговорщиков фигурировало лишь как близкий к сути предательства термин.

Конечно, сговор с лидерами и силовыми службами иностранной державы о политической поддержке государственного переворота и обещание удовлетворения территориальных интересов иностранной стороны в случае его удачи не являются «классической» шпионской, агентурной деятельностью.

Тухачевского и его подельников резоннее назвать коллаборационистами. Что происходит от французского слова «collaboration» – сотрудничество. Так назывались лица, сотрудничавшие с оккупационными властями в захваченных Германией странах. По современным понятиям, это «агенты влияния».

Еще точнее, характер такой подрывной предательской деятельности определяет термин «пятая колонна». Он появился в 1936-1939 годах в Испании. В то время когда 4-я колонна фашистских мятежников наступала на Мадрид, «пятой колонной» стали называть агентуру генерала Франко, действовавшую в тылу республиканцев.

Но Сталин не стал вдаваться в тонкости лингвистической философии и, говоря о сотрудничестве заговорщиков с рейхсвером, называл их всем понятным русским словом «шпионы». Между тем такое логическое обобщение, как лингвистический, языковой казус, привел к потрясающему парадоксу. Существует устоявшееся мнение, будто бы лица, осужденные по делу «военно-троцкистского заговора», были реабилитированы. На самом деле и юридически, и морально такая реабилитация не произошла!

Дело в том, что, объясняя реабилитацию Тухачевского и его подельников, официальная пропаганда 60-х годов делала упор именно на их «непричастности» к шпионажу! На этой версии и строился вывод о якобы необоснованности осуждения и расстрела этой группы заговорщиков.

Обвинения в измене и нарушение воинской присяги реабилитационной комиссией исследованы не были. О заговоре военных хрущевская пропаганда вообще не упоминала. Время сбрасывания масок еще не наступило, и реабилитаторы запутались во лжи. Построив аргументацию решения о реабилитации Тухачевского и его подельников только на выводе о непричастности их к шпионажу, компетентные органы совершили юридический подлог.

Однако они не освободили расстрелянных заговорщиков от ответственности за те преступления, по которым они были осуждены. Таким образом, с точки зрения права такая «реабилитация» недействительна! Нельзя реабилитировать осужденных преступников на основе отрицания обвинения, которое им при определении меры пресечения даже не предъявлялось.

Отсюда следует логический вывод: приговор Специального судебного присутствия Верховного суда СССР от 11 июня 1937 года в отношении военных заговорщиков де-юре и де-факто до сих пор остается в силе!

Чрезвычайный пленум Верховного суда СССР, состоявшийся 10 июня 1937 года, заслушал сообщение Вышинского о деле по обвинению Тухачевского и его соучастников. Все обвинялись в измене Родине. Пленум постановил для рассмотрения этого дела «образовать специальное судебное присутствие Верховного суда СССР».

В этот же день секретарем суда всем обвиняемым были вручены копии обвинительного заключения, начальник Особого отдела НКВД Леплевский представил Ежову план «охраны и обеспечения порядка судебного заседания».

Закрытое заседание Специального судебного присутствия Верховного суда СССР началось 11 июня. Оно проходило на втором этаже здания на Никольской улице, расположенном по левую сторону от Кремля. За столом судей расположились Ульрих, Алкснис, Блюхер, Буденный, Дыбенко, Каширин и Горячев. Восемь подсудимых находились за барьером-перегородкой. На стуле, выдвинутом вперед, сидел Тухачевский. В зале для публики присутствовало около пятидесяти человек в основном из лиц высшего командного состава.

Председательствовал армвоенюрист В.В. Ульрих. После зачтения обвинительного заключения, отвечая на вопросы председателя суда, все подсудимые заявили о признании себя виновными. В ходе судебного заседания они подтвердили те показания, которые дали на следствии. Но каждый пытался вызвать у судей сочувствие.

Якир в своем выступлении на процессе всячески подчеркивал роль Тухачевского в организации заговора. Допрос Тухачевского и Уборевича прошел в форме вопросов и ответов, как и исследование деятельности Примакова и Путны. Корк начал свои признания заявлением: «Я попросил бы, гр-н председатель, позволить мне вкратце... рассказать то, что мне известно как члену центра, то, что я делал. Я думаю, это будет полезно не только суду, но и всем тем командирам, которые здесь присутствуют».

Примаков заявил, что он «прошел все стадии борьбы с партией, вплоть до вооруженного восстания». На вопрос председательствующего: «На какие силы вы рассчитывали? Ведь с вами танковая бригада не пошла. Вы завербовали только командира бригады», – Примаков ответил молчанием.

Заискивающую готовность к даче показаний демонстрировал Фельдман, его выступление заняло 12 листов стенограммы. Когда председательствующий обращался к Путне, то, вставая, тот непременно спрашивал: «Как прикажете отвечать – кратко или развернуто?». На что неизменно звучал ответ: «Говорите кратко, если будет толково, то и развернуто».

Тухачевский пытался выдержать «позу непонятого и незаслуженно обиженного человека, хотя внешне производил впечатление человека очень растерянного и испуганного». На вопрос Ульриха, как он увязывает мотивировку своих показаний на суде «с тем, что он показал на предварительном следствии, а именно, что он был связан с германским генеральным штабом и работал в качестве агента германской разведки еще с 1925 г... Тухачевский заявил, что его, конечно, могут считать и шпионом, но что он фактически никаких сведений германской разведке не давал...».

Запасной член суда командарм 1-го ранга И. Белов так описал свои впечатления в записке Ворошилову: «Буржуазная мораль трактует на все лады – «глаза человека – зеркало души». На этом процессе за один день больше, чем за всю свою жизнь, я убедился в лживости этой трактовки. Глаза всей этой банды ничего не выражали такого, чтобы по ним можно было судить о бездонной подлости сидящих на скамье подсудимых. Облик в целом у каждого из них... был неестественный.

Печать смерти уже лежала на всех лицах. В основном цвет лица был так называемый землистый... Тухачевский старался сохранить свой «аристократизм» и свое превосходство над другими... Пытался он демонстрировать и свой широкий оперативный кругозор. Он пытался бить на чувства судей некоторыми напоминаниями о прошлой совместной работе и хорошим отношением с большинством из состава суда. Он пытался и процесс завести на путь [оценки] его роли, как положительной, и свою предательскую роль свести к пустячкам...

Уборевич растерялся больше первых двух. Он выглядел в своем штатском костюмчике, без воротничка и галстука, босяком...

Корк хотя и был в штатском, но выглядел как всегда по-солдатски... Фельдман старался бить на полную откровенность. Упрекнув своих собратьев по процессу, что они, как институтки, боятся называть вещи своими именами, занимались шпионажем самым обыкновенным, а здесь хотят превратить это в легальное общение с иностранными офицерами.

Эйдеман. Этот тип выглядел более жалко, чем все. Фигура смякла до отказа, он с трудом держался на ногах, он не говорил, а лепетал... Путна только немного похудел, да и не было обычной самоуверенности в голосе...

Последние слова все говорили коротко. Дольше тянули Корк и Фельдман. Пощады просили Фельдман и Корк. Фельдман далее договорился до следующего: «Где же забота о живом человеке, если нас не помилуют». Остальные все говорили, что смерти мало за такие преступления... Клялись в любви к Родине, к партии, к вождю народов т. Сталину...».

Пожалуй, наиболее ярким было последнее слово Примакова. Его зафиксировала сохранившаяся стенограмма: «Я должен сказать последнюю правду о нашем заговоре... Из кого состоит заговор? Кого объединило фашистское знамя Троцкого? Оно объединило все контрреволюционные элементы, все, что было контрреволюционного в Красной Армии...

 Какие средства выбрал этот заговор? Все средства: измена, предательство, поражение своей страны, вредительство, шпионаж, террор. Для каких целей? Для восстановления капитализма.

Какие же силы собрал заговор для того, чтобы выполнить этот план? Я назвал следствию больше 70 человек – заговорщиков, которых я завербовал сам или знал по ходу заговора... Я составил себе суждение о социальном лице заговора, т. е. из каких групп состоит наш заговор, руководство, центр заговора.

Состав заговора из людей, у которых нет глубоких корней в нашей Советской стране потому, что у каждого из них есть своя вторая родина. У каждого персонально есть семья за границей. У Якира – родня в Бессарабии, у Путны и Уборевича – в Литве, Фельдман связан с Южной Америкой не меньше, чем с Одессой, Эйдеман связан с Прибалтикой не меньше, чем с нашей страной...»

В 23 часа 35 минут 11 июня председательствующий Ульрих огласил приговор. Все восемь подсудимых приговаривались к расстрелу «с конфискацией всего лично им принадлежащего имущества и лишением присвоенных им воинских званий».

Конечно, Тухачевский и его подельники не занимались рутинной шпионской работой. Они не ползали по сейфам и столам Наркомата обороны и не фотографировали секретные карты. Их контакты с представителями германского штаба имели иную подоплеку. Они были многоплановыми и носили более значимый характер, чем передача информации о технических характеристиках какого-нибудь нового советского самолета. Это был заговор, объединенный едиными личными и политическими мотивами и имевший конечными целями захват власти и установление в СССР военно-троцкистской диктатуры.

Немецкий военный журнал «Дойче Вер» 24 июня 1937 года писал в связи с казнью заговорщиков: «Тухачевский хотел быть «русским Наполеоном», который рано раскрыл свои карты, либо же, как всегда, его предали в последний момент». Однако ему не нужно было подражать Бонапарту. История давала главе заговора иные примеры: Муссолини в Италии, Франко в Испании, Гитлер в Германии. Это был более близкий к бывшему маршалу ряд реально воплощенных амбициозных устремлений его современников.

Пытаясь обелить заговорщиков, В. Соколов к книге «Тухачевский» задает наивный вопрос: «Интересно, каким воображением надо было обладать, чтобы поверить, что евреи Троцкий, Ягода, Якир работают на Гитлера?»

Но для ответа на этот вопрос не нужно вообще обладать воображением. Арсен Мартиросян в книге «Заговор маршалов» пишет: «достаточно заметная прослойка офицерского и высшего офицерского состава гитлеровского периода и вовсе сами были евреями. Точнее, они были «мишлинге», т.е. лицами, родившимися от смешанных браков «арийцев» с «неарийцами».

Сообщая об этом, израильская газета «Вести» подчеркивала, что среди высокопоставленных офицеров и генералов вермахта насчитывалось 77 «мишлинге», которым лично Гитлер выдал удостоверения о «немецкой крови», хотя ему было прекрасно известно об их «неарийском» происхождении. Среди них: 23 полковника, 5 генерал-майоров, 8 генерал-лейтенантов и два полных генерала. В качестве примера «скрытого еврея» в военной элите Третьего рейха можно назвать генерал-фельдмаршала авиации Эрхарда Мильке, отец которого был евреем-фармацевтом.

В целом же в вермахте насчитывалось 150 тысяч «мишлинге», громадная часть из которых воевала против СССР. Сотни «мишлинге» были награждены за храбрость Железными крестами, а двадцать солдат и офицеров были удостоены высшей военной награды Германии – Рыцарского креста. Известен афоризм Геринга: «В своем штабе я сам буду решать, кто у меня еврей, а кто нет!».

Но еще более примечательно то, что имевшие связь с группой Тухачевского Карл Хаусхофер и Ганс фон Сект были женаты на еврейках; соответственно, сыновья того же Хаусхофера не кто иные, как «мишлинге». Поэтому ничего удивительного в том, что советские генералы-евреи пользовались уважением у германских генералов.

Официальная пропаганда 60-х годов создала миф о загубленных «полководцах». Однако даже беглый непредвзятый взгляд говорит о несостоятельности таких утверждений. Лаконичную характеристику «полководческим талантам» Тухачевского на Военном совете дал Сталин – «профан», а вождь умел разбираться в деловых качествах людей.

Нет смысла говорить и о таких фигурах, как евреи Гамарник и Фельдман, практически занимавшихся «начальствующим составом» – кадрами РККА. Не вписывается в полководцы и латыш Эйдеман, отличившийся в ходе Гражданской войны карательными экспедициями и подавлением выступлений в тылу Красной Армии. Уже с 1932 года он только председатель Центрального совета Осовиахима – организации, занимавшейся всего лишь подготовкой призывников.

Будучи помощниками Тухачевского, еврей Якир и литовец Уборевич тоже блеснули «полководческим» даром лишь в подавлении тамбовского восстания Антонова. Дальнейшую военную карьеру они сделали благодаря тому, что лишь по году проучились в Академии генерального штаба Германии. Но Якир учился в 1927 году, а Уборевич в 1928 году, когда в военном искусстве еще не было даже концепции о стратегической значимости танков и самолетов, которые стали решающими инструментами новой войны. Могла ли эта учеба добави

ть опыт «полководцам»?

Военная слава не украсила ни литовца Путну, ни эстонца Корка. То, что они определенное время были военными атташе в различных странах: первый в Японии, Финляндии, Германии и вплоть до ареста в Великобритании, а второй – в Германии, не принесло им лавров. Как и украинцу Примакову. Бывший военный советник в Китае, атташе в Афганистане и Японии, позже он – лишь инспектор высших учебных заведений РККА.

Бывшие атташе, каратели крестьянских восстаний, начальники отделов кадров – вечные замы. Что могли дать стране в будущем эти «генералы печальной карьеры», комкоры и командармы высоких начальственных кабинетов?

Спустя девять месяцев после расстрела Тухачевского и его подельников, 12-13 марта 1938 года, состоялся последний московский процесс по делу об «антисоветском правотроцкистском центре». Он дополнил картину разветвленного заговора. На скамье подсудимых оказался 21 человек. В том числе: Бухарин, Рыков, Крестинский, Раковский, Икрамов, Розенгольц, Шарангович, Зеленский, Буланов, Ягода и другие.

На процессе вновь всплыла тема военной организации. Особенностью разгромленного заговора стало то, что он не вошел в стадию кульминации. Говоря об этом моменте на процессе, бывший заместитель наркома иностранных дел СССР Крестинский показал: «В конце ноября 1936 года... Тухачевский имел со мной взволнованный разговор. Он сказал: начались провалы. И нет никакого основания думать, что на тех арестах, которые произведены, дело остановится. Очевидно, пойдет дальнейший разгром троцкистов и правых. Снятие Ягоды из НКВД указывает на то, что тут не только недовольство его недостаточно активной работой в НКВД.

Очевидно, здесь политическое недоверие ему, Ягоде, как Ягоде не просто бывшему народному комиссару внутренних дел, а как активному правому, участнику объединенного центра, и может быть, до этого докопаются. А если докопаются до этого, докопаются и до военных, тогда придется ставить крест на выступлении.

Он делал выводы: ждать интервенции не приходится, надо действовать самим. Начинать самим – это трудно, это опасно, но зато шансы на успех имеются. Военная организация большая, подготовленная, и ему кажется, что надо действовать».

Организация действительно была большая. Как очевидно из выступления Сталина на Военном совете 2 июня, к этому времени было арестовано уже 200-300 ее участников. Весной 1937 года глава военного заговора встретился с гражданскими соучастниками замысла переворота. О намерениях Тухачевского на этом же процессе рассказывал и бывший нарком внешней и внутренней торговли еврей Розенгольц.

Он показал: «Момент, на котором я остановился, это совещание, которое было с Тухачевским. Оно было в конце марта. Крестинский на очной ставке внес поправку, что оно было в начале апреля (1937 г.), но это разногласие несущественное. Было совещание с Тухачевским.

Вышинский: Где было это совещание?

Розенгольц: У меня на квартире.

Вышинский: У вас на квартире совещание с кем?

Розенгольц: С Тухачевским и Крестинским... На этом совещании Тухачевский сообщил, что он твердо рассчитывает на возможность переворота, и указывал срок, полагая, что до 15 мая, в первой половине мая, ему удастся этот военный переворот осуществить.

Вышинский: В чем заключался план этого контрреволюционного выступления?

Розенгольц: Тут у Тухачевского был ряд вариантов. Один из вариантов, на который он наиболее сильно рассчитывал, – это возможность для группы военных, его сторонников, собраться у него на квартире под каким-нибудь предлогом, проникнуть в Кремль, захватить Кремлевскую телефонную станцию и убить руководителей партии и правительства.

Вышинский: Это был его план или был ваш общий план?

Розенгольц: Мы этот план его не обсуждали. Он просто сообщил нам его как один из вариантов, на который возлагал большие надежды... Тут же встал вопрос о террористическом акте в отношении Председателя Совнаркома Молотова.

Вышинский: Обвиняемый Крестинский, обсуждали вы вопрос о террористическом акте против Вячеслава Михайловича Молотова?

Крестинский: Мы обсуждали вопрос иначе – в более

широком разрезе...

Вышинский: Против кого именно?

Крестинский: Имелись в виду Сталин, Молотов и Каганович...

Вышинский: Значит, Тухачевский заявил, что в первой половине мая он поднимет восстание?

Крестинский: Да, он это заявил.

Далее по ходу судебного разбирательства Вышинский спрашивает: «Что вы скажете о ваших встречах с Гамарником? »

«Розенгольц: Относительно Гамарника основным моментом является то, что Гамарник сообщил о своем предположении, по-видимому, согласованном с Тухачевским, о возможности захвата здания Наркомвнудела во время военного переворота. Причем Гамарник предполагал, что это нападение осуществится какой-нибудь войсковой частью непосредственно под его руководством, полагая, что он в достаточной мере пользуется партийным, политическим авторитетом в войсковых частях. Он рассчитывал, что в этом деле ему должны помочь некоторые из командиров, особенно лихих».

Вышинский: Значит, кроме того, что Тухачевский вас посвящал в план своего преступного заговора, вас также посвящал в этот план и Гамарник?

Розенгольц: Да».

Примыкавший к Троцкому еще во время дискуссии о профсоюзах 1920-1921 гг., Крестинский рассказывал на процессе 1938 года: «Уезжая в отпуск, он [Тухачевский] своим единомышленникам и помощникам по военной линии дал указание – приготовиться; затем у нас состоялось совещание на квартире у Розенгольца...

На этом совещании был намечен срок выступления – вторая половина мая. Но в самом начале мая выяснилось, что Тухачевский не едет в Лондон. К этому времени вернулся из Средней Азии Рудзутак. После возвращения Рудзутака и после выяснения того, что Тухачевский в Лондон не едет, он заявил, что может произвести это выступление в первой половине мая».

Действительно, 3 мая 1937 года Лондон получил сообщение о составе германской делегации на коронационных торжествах. В этот же день МИД Великобритании через свое посольство в Москве сделал запрос о выдаче визы Тухачевскому. Однако когда 4 мая советская сторона срочно аннулировала запрос на выдачу визы, Тухачевский впал в панику.

На совещании заговорщиков на квартире Розенгольца он стучал по столу кулаком и орал: «Вы что, ждете, когда нас к стенке поставят, как Зиновьева и Каменева, я пятого начинаю переворот!» Однако переворот он все-таки перенес, рассчитывая связать его с намечавшимися на 12 мая военными маневрами. Таким образом, даже после расстрела членов центра военного заговора, лица, посвященные в планы Тухачевского и его подельников, свидетельствовали о реальном существовании плана.

Впрочем, современники тоже понимали ситуацию. Умный, проницательный и хорошо информированный американский посол в Москве Джозеф Девис 28 июля 1937 года послал президенту Рузвельту шифрограмму за № 457. В ней он сообщал: «В то время как внешний мир благодаря печати верит, что процесс – это фабрикация... — мы знаем, что это не так, и может быть, хорошо, что внешний мир думает так... Что касается дела Тухачевского – то корсиканская опасность пока что ликвидирована».

Все это так. Но в 1937-1938 годах были ликвидированы не только участники и пособники прямого заговора против руководства страны. В стране произошла ликвидация «пятой колонны». В этом заключались историческая необходимость и объективная правота действий Сталина, позволившие ему выиграть войну.

В ноябре 1941 года британская газета «Санди экспресс» писала об опубликованной в это время статье того же Дж. Девиса. Через несколько дней после нападения Гитлера на Советскую Россию Девиса спросили: «А что вы скажете относительно членов «пятой колонны» в России?» Он ответил: «У них таких нет, они их расстреляли». Девис пишет далее, что значительная часть всего остального мира считала тогда, что знаменитые чистки 1935-1938 годов являются возмутительными примерами варварства, неблагодарности и проявлением истерии. Однако в настоящее время стало очевидным, что они свидетельствовали о поразительной дальновидности Сталина и его близких соратников.

Заявляя, что советское сопротивление, «свидетелями которого мы в настоящее время являемся», было бы «сведено к нулю, если бы Сталин и его соратники не убрали предательские элементы», Девис в заключение указывает, что «это является таким уроком, над которым следует призадуматься другим свободолюбивым народам».

Еще одним результатом предвоенной чистки стала дезорганизация работы германской разведки. Начальник Главного разведывательного управления Генерального штаба сухопутных войск Германии генерал Типпельскирх в книге «Роковыерешения» пишет: «Определить хотя бы приблизительно военную мощь Советского Союза было почти невозможно. Шпионаж не находил для себя в Советском Союзе никакого поля деятельности. У немецкого Генерального штаба было лишь приблизительное представление о том, на что способен Советский Союз во время войны».

Уже 17 сентября 1941 года Гитлер заявил на секретном совещании: «Мы открыли дверь в Россию, не зная, что за ней находится. Абвер не справляется со многими из своих задач».

Глава 11.

Агрессивные

Логика вещей сильнее, чем логика человеческих намерений.

И.В. Сталин

Вторая половина тридцатых годов осталась самой светлой в памяти военного поколения советских людей. Деловито работали заводы и фабрики, молодежь с завистью смотрела на появлявшиеся в небе самолеты и прыгала в городских парках с парашютных вышек, по открытым для навигации каналам плыли белоснежные суда, а пассажиры Московского метро вечерами спешили на кинокомедию «Волга-Волга». В стране отменили карточную систему, регулярно снижались цены на продукты питания, в продаже появились одежда, обувь, предметы широкого потребления.

Жизнь становилась не только обеспеченнее, но и насыщеннее, интересней. Время больших успехов сулило радостное будущее. Русский публицист Белинский с поразительным предвидением угадал, написав: «Завидую внукам и правнукам нашим, которые будут жить в 1940 году».

В отличие от сочинений «детей оттепели» реальная история Советской страны не имела ничего общего со взглядом на нее как на время всеобщего страха. Наоборот, очищающие страну репрессии воспринимались народом как продолжение революции и Гражданской войны; этапов пути, осененных героическим пафосом борьбы. Именно в эти годы происходил процесс переосмысления прошлого с целью создания образа, который мог бы служить интересам настоящего.

Конечно, этому способствовала не только сама жизнь, но и общественная пропаганда; и она блестяще выполнила ту историческую задачу, которую возлагали на нее объективные устремления народа и цели государства. Новому поколению грядущее коммунистическое общество мыслилось сообществом людей честных и скромных, лишенных карьеристических устремлений, самоотверженно борющихся за благо народа.

Воплощением гражданственности стала коллективность с ее объединяющим пафосом общих целей труда, первенством его интересов и торлсеством справедливости. Слова: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью...» – не были дежурным лозунгом. То было состоянием души; патетикой, которой жизнь подпитывала окрыленный взлет дерзновенных мечтаний. Страна действительно покоряла «пространство и время».

 Уже через неделю после объявления приговора военным заговорщикам, 18 июня 1937 года, с московского аэродрома поднялся в небо самолет с длинными и узкими крыльями. Машина взяла курс на север, на Америку. Совершив первый в мире беспосадочный перелет через Северный полюс, «АНТ-24» с экипажем в составе Чкалова, Байдукова и Белякова 20 июня приземлился в Портленде. Спустя еще пять дней после грандиозного триумфа советской авиации, сообщениями о котором пестрели первые полосы газет всего мира, в атмосфере, еще не утратившей ощущения всеобщей приподнятости, 23-29 июня состоялся пленум ЦК ВКП(б).

Уже с конца мая пресса регулярно сообщала о ходе выборов в городских, областных, краевых парторганизациях. Несмотря на неограниченную возможность выдвижения кандидатур, полную свободу критики на партконференциях и тайное голосование общие итоги показали незыблемость позиций большинства местных руководителей. Первые секретари нацкомпартий Косиор, Аматуни, Багиров, Аммосов, крайкомов и обкомов Жданов, Михайлов, Горкин, Фрешер, Ю. Каганович, Рындин, Евдокимов получили абсолютное большинство голосов.

Заговор военных был обезврежен. Куда, в какую сторону теперь повернет власть, направляемая твердой рукой Сталина? Об этом не пришлось долго гадать. Сразу после открытия пленума, еще до оглашения повестки дня, Политбюро выступило с сообщением. Его зачитал секретарь ЦК Ежов: «За измену партии и Родине и активную контрреволюционную деятельность исключить из состава членов и кандидатов в члены ЦК и из партии и дела передать в наркомвнудел» 11 членов и 14 кандидатов в члены ЦК.

В их числе нарком назвал заместителя председателя СНК Антипова и председателя СНК БССР Голодеда, наркома внутренних дел УССР Балицкого, наркомов местной промышленности Жукова и пищевой – Лобова; первых секретарей обкомов: Крымского – Лаврентьева (Картвелишвили), Курского – Шеболдаева, Одесского – Вегнера; первого секретаря Восточно-Сибирского крайкома Румянцева. Предлагаемые меры не вызвали возражений участников пленума.

Что объединяло перечисленных Ежовым людей? С одной стороны, их отличала явная «некомпетентность, отсутствие высшего, а слишком часто и среднего образования, опыта практической работы по профессии». С другой– среди названных было слишком много тех, чьи пути пересекались с судьбами подсудимых по процессу военных.

Без особого энтузиазма члены ЦК рассмотрели вопросы, посвященные проблемам сельского хозяйства. Доклады «О ведении правильных севооборотов» и «О мерах улучшения машинно-тракторных станций» сделал нарком земледелия М.А. Чернов. «Об улучшении семян и зерновых культур» говорил Я.А. Яковлев.

И только 27 июня тот же Яковлев выступил с основным пленарным докладом о новом избирательном законе. Докладчик подробно остановился на особенностях статьи Конституции, предоставлявшей право «каждой общественной организации и обществу трудящихся... выставлять кандидатов в Верховный Совет СССР...».

Он указал, что эта статья, внесенная по предложению Сталина, имеет целью «развить, расширить демократию... Эта статья обеспечивает подлинный демократизм на выборах в Советы». Сделав еще одну ссылку на Сталина, докладчик сообщил об альтернативности предстоявших выборов. Теперь не только партия, но и любая общественная организация, любое собрание граждан могли выставить собственных кандидатов. Чтобы не было сомнений в свободе волеизъявления, он подчеркнул, что проект закона предусматривает исключение «всяких попыток исказить результаты голосования и действительную волю трудящихся...».

Такая постановка вопроса насторожила партийных функционеров. Присутствовавшие не могли не понять, что перечисленные меры были направлены на пресечение возможности фальсификации результатов выборов. В первую очередь, со стороны секретарей райкомов, горкомов, обкомов и крайкомов партии. «Цель, – продолжал докладчик, – обеспечить точное волеизъявление трудящихся предусматривает... право, согласно которому избранным считается только кандидат, получивший абсолютное большинство голосов».

Второй раздел доклада 1-го заместителя председателя Комитета партийного контроля при ЦК ВКП(б) был посвящен практике работы Советов всех уровней от районных и городских до ЦИК СССР. Яковлев критически отметил, что от 70 до 90% всех вопросов Свердловским и Челябинским облисполкомами, Орджоникидзевским и Азово-Черноморским крайисполкомом «были решены опросом».

Дополняя картину разгула формализма, Яковлев указал, что «из 20 ООО постановлений», принятых Западным крайисполкомом с начала 1936 года, «только 500 рассматривались на заседаниях президиума, а остальные были приняты либо «опросом», либо в порядке подписи председателем и секретарем».

Критикуя стиль работы «бюрократов, мнящих себя стоящими выше ответственности перед Советами», Яковлев сказал: «Все наши работники должны понять, что нет людей, которые могли бы претендовать на бесконтрольность в работе, что подконтрольность любого работника вытекает из основ Советской власти, что только с помощью контроля снизу, дополняющего контроль сверху, можно улучшить работу Советов».

Он не ограничился назиданием. Перечислив исполнительные комитеты, руководители которых полным образом пренебрегали интересами людей, Яковлев назвал фамилии председателей исполкомов, обвиняя их в беззакониях, от которых страдало население, особенно в сельской местности. Теперь стало совершенно ясно, почему первые секретари региональных парторганизаций Разумов, Румянцев, Шеболдаев, Вергер, являвшиеся одновременно главами исполкомов, а также Голодед и Уншлихт были выведены из состава ЦК.

Критическую часть выступления докладчик усилил многозначительным выводом: «Само собой разумеется, что практика подмены законов усмотрением той или иной группы бюрократов является делом антисоветским. Крестьянин ведь судит о власти не только по тому, каков закон, – будь он великолепен, но если исполнитель извращает его в своей деятельности, крестьянин будет судить о власти в первую очередь на основании действий исполнителя».

Чтобы у присутствовавших в зале секретарей совсем не оставалось сомнений, в чей огород были брошены камни, Яковлев констатировал: «Партгруппы в Советах и в особенности в исполкомах Советов превратились в органы, подменяющие работу Советов», оставляющие за ними право «лишь проштамповать заранее подготовленное решение».

Все говорило о намерении вывести Советы из-под непосредственного партийного контроля, придав им парламентскую самостоятельность. Мысли, высказанные Яковлевым, продолжил выступивший в прениях Молотов. «В представлении некоторых товарищей, – говорил он, – у нас можно встретить такое отношение, что советский аппарат, это, ну, второстепенная какая-то организация, а советские работники – это работники второго сорта». Таким прозрачным намеком он дал понять, что пришла пора уравнять советский аппарат в правах с партийным.

Приводя примеры бюрократизма и неспособности «профессиональных революционеров» выполнять должностные обязанности, Молотов назвал главу правительства РСФСР Сулимова и наркома здравоохранения Каминского. Они не справились с решением проблемы материнства: строительством родильных домов, яслей, обеспечением их необходимым оборудованием.

Бывший троцкист, сын еврейского купца Каминский стал министром здравоохранения РСФСР лишь волей случая. Долгое время занимался деятельностью, весьма далекой от медицины. С 1923 года он возглавлял союз сельскохозяйственной кооперации, потом Колхозцентр, затем отдел массовых кампаний и агитации ЦК. Назначению в 1936 году на должность наркома здравоохранения сопутствовало то, что в юности, он, не закончив даже одного курса, поучился на медицинском факультете. То есть не политический «блуд» стал основанием для падения наркома, а тривиальная неспособность выполнять свои обязанности.

Тоже со ссылкой на Сталина Молотов отметил, что в кадровой практике недостаточно использовать «старые оценки»: «имеет дореволюционный партийный стаж», «участвовал в Октябрьской революции, имел заслуги в Гражданской войне», «неплохо дрался против троцкистов и правых».

Его вывод был предельно резок: необходимо "на место устаревшего хламья, обюрократившейся или очиновничившейся группы работников выдвигать новых людей, ...которые твердо, последовательно, разумно, со знанием дела будут проводить политику партии на своем месте".

Установка на демократизацию и ограничение власти партократов обозначилась еще острее, когда в ходе прений зашла речь о подсчете голосов в момент избирательной кампании. Сталин заметил, что на Западе такой проблемы не существует вследствие многопартийной системы и бросил весьма прозрачную реплику: «У нас различных партий нет. К счастью или к несчастью, у нас одна партия». Для беспристрастного контроля за выборами он предложил использовать не партийные комитеты, а представителей общественных организаций.

Все говорило о том, что, стремясь покончить с практикой клик и групповых пристрастий, партийного размежевания, Сталин отказывался от «узкой партийности». Его целью являлось объединение вокруг руководства страны большинства народа, на основе упрочения гражданского общества. И консолидирующую роль в этом процессе должна была выполнить новая система выборов руководящих органов советской власти.

Наглядным свидетельством изменения кадровой политики стал последний День работы пленума. 29 июня, «ввиду поступивших неопровержимых данных о причастности к контрреволюционной группировке», пленум утвердил предложение о выводе из состава членов и кандидатов трех «ленинградцев» – председателя Всекопромсовета Чудова, начальника Свердловского областного управления совхозов Струппе и начальника главка легкого машиностроения НКТП Кодацкого. Одновременно из ЦК вывели начальника мобилизационного отдела наркомата тяжелой промышленности Павлуновского.

Крутой поворот на пути демократизации управления страной неизбежно должен был натолкнуться на возражения старой партократии, руководствовавшейся своими интересами, но она не пошла на прямой конфликт с Политбюро. Партийные бонзы нашли другие аргументы для упрочения своей власти.

Уже «накануне закрытия пленума, – отмечает Ю. Жуков, – произошло нечто странное, до наших дней окруженное плотной завесой». 28 июня 1937 года Политбюро приняло решение, «нигде не зафиксированное », но «имеющее канцелярский номер, протокол 51, пункт 66»:

«1. Признать необходимым применение высшей меры наказания ко всем активистам, принадлежащим к повстанческой организации сосланных кулаков. 2. Для быстрейшего разрешения вопроса создать тройку в составе тов. Миронова (Лев Каган. – К. Р) (председатель) – начальника управления НКВД по Западной Сибири, тов. Баркова – прокурора Западно-Сибирского края и тов. Эйхе – секретаря Западно-Сибирского краевого комитета партии».

Появлению этого решения предшествовала «инициативная записка Р.И. Эйхе». Жесткая, волюнтаристская практика деятельности была характерна для латыша Роберта Эйхе. Еще в ходе хлебозаготовок 1934 года он истребовал от Политбюро право «на подведомственной ему территории в течение двух месяцев – с 19 сентября по 15 ноября», давать санкцию к применению высшей меры наказания в отношении лиц, подлежащих раскулачиванию.

Конечно, последовавшее обусловливалось не только исключительными методами работы Роберта Эйхе и Льва Миронова (Кагана) – бывшего начальника контрразведывательного отдела НКВД. Еще накануне принятия Конституции 1936 года в стране прошла амнистия. В ее ходе стали ликвидироваться ссыльные поселения. Лица, осужденные за контрреволюционные преступления, пребывавшие в ссылках и высылках, частично были помещены в исправительно-трудовые колонии, частично вернулись в места прежнего проживания.

На свободе оказалось много бывших осужденных, и это обострило криминальную обстановку. Значительная часть освобожденных осела в Сибири, и у столкнувшегося с этой проблемой латыша Эйхе появилось достаточно оснований для требования о применении особых мер к лицам, склонным к рецидивизму.

В записке Эйхе подчеркивалось, что «повстанческая контрреволюционная организация угрожает политической стабильности в крае, что особенно опасно в период избирательной кампании». Еще накануне пленума на проходившей 6 июня Западно-Сибирской партконференции он заявил: «Враги разоблачены еще не все, надо всемерно усилить работу по разоблачению троцкистско-бухаринских бандитов».

Имевший 2-классное образование, латыш Эйхе был не единственный, кто строил свою карьеру на демонстрации политической «твердости». Таким приемом пользовались многие, и чрезвычайные полномочия, предоставленные первому секретарю Западно-Сибирского крайкома, вызвали цепную реакцию. С подобными притязаниями выступили и другие руководители.

Мысль о том, что в ходе равных, прямых, тайных и к тому же альтернативных выборов на местах придется столкнуться с противодействием людей, недовольных практической деятельностью партийных секретарей, уже твердо осела в умах многих. Это лишало гарантии на вхождение в местные исполкомы и ЦИК СССР. Тема потери уже привычного второго советского поста в аппарате власти стала предметом кулуарных разговоров.

И партийные руководители затребовали тех же чрезвычайных полномочий, какие получил Эйхе. Такое групповое давление стало своеобразным сговором, но Сталин не мог с ходу отмести аргументы по необходимости пресечения разгула преступности и бандитизма. Однако на применение чрезвычайных мер он решился не сразу. На протяжении двух дней он вместе с председателем СНК Молотовым принял ряд руководителей крупных организаций. 1 июля в его кабинете побывали секретари: Дальневосточного и Саратовского крайкомов – Варейкис и Криницкий; ЦК Азербайджана – Багиров; Горьковского и Сталинградского обкомов – Столяр и Семенов. 2 июля – еще четверо: Северного крайкома – Конторин, ЦК Киргизии – Амосов; Омского и Харьковского обкомов – Булатов и Гикало.

В этот же день после более чем четырехчасовой беседы Сталина с Молотовым и заведующим ОРПО Маленковым Политбюро приняло еще одно важное решение. Оно распространяло чрезвычайные полномочия на всех без исключения секретарей ЦК нацкомпартий, крайкомов и обкомов.

В нем отмечалось: «Замечено, что большая часть бывших кулаков и уголовников, высланных одно время из разных областей в северные и сибирские районы, а потом по истечении срока высылки вернувшихся в свои области, являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений как в колхозах и совхозах, так и на транспорте и в некоторых отраслях промышленности».

Речь шла о чистой уголовщине, попустительство по отношению к которой не допускает любое государство, к какой бы социальной системе оно ни принадлежало. Правда, решение было оптимально жестким:

«ЦК ВКП(б) предлагает всем секретарям областных и краевых организаций и всем областным, краевым и республиканским представителям НКВД взять на учет всех возвратившихся на родину кулаков и уголовников с тем, чтобы наиболее враждебные из них были расстреляны в порядке административного проведения их дел через тройки, а остальные, менее активные, но все же враждебные элементы были переписаны и высланы в районы по указанию НКВД.

ЦК ВКП(б) предлагает в пятидневный срок представить в ЦК состав троек, а также количество подлежащих расстрелу, равно как и количество подлежащих высылке».

Очевидно, что как и в первом, так и во втором документе речь шла о конкретных категориях лиц: «кулаках и уголовниках», вернувшихся из мест ссылок и высылок. И то, что последовавшие события повернули в иное русло и втянули в свой поток широкий круг других людей, объясняется вполне определенными причинами.

С одной стороны, объектом репрессий становилась та категория людей, уничтожение которой Сталин остановил в начале коллективизации статьей «Головокружение от успехов». С другой – в рассматриваемое время власть на местах находилась в руках функционеров, осуществлявших коллективизацию и обвиненных Сталиным в перегибах.

То были герои «съезда победителей», та же элита. И они, наконец, добились властного права самостоятельно вершить на своих территориях суд, не обременяя себя юридическими формальностями. Фактически теперь они получили возможность не только взять реванш, но и отличиться на поприще борьбы. В этом они видели секрет укрепления своего положения. Все вместе взятое и вылилось в феномен 37-го года.

И о том, что события не могли с этого момента развиваться иначе, чем это произошло, можно понять из призывов, прозвучавших на срочно проведенном 4-5 июля партактиве Москвы. Резолюция, принятая после наполненного агрессивностью и угрозами доклада Хрущева, жестко требовала:

«Каждый партийный и непартийный большевик должен помнить, что враги народа, подонки эксплуататорских классов – японо-германские фашистские агенты, троцкисты, зиновьевцы, правые, эти шпионы, диверсанты и убийцы, будут всячески использовать выборы для своих контрреволюционных целей... Разоблачение, выкорчевывание и разгром всех врагов народа является важнейшим условием проведения выборов в Советы...»

То были примитивно зазубренные слова и фразы. Подобным образом мыслили многие. Но именно такие призывы обусловили существо репрессий 37-го года, о котором позже истерически стенала вся хрущевская рать. Однако такие призывы исходили не от Сталина и его окружения. В среде людей, представлявших центральную власть, царили иные настроения.

На открывшейся 7 июля четвертой сессии ЦИК СССР седьмого созыва с докладом «Положение о выборах в Верховный Совет СССР» выступил Я.А. Яковлев. Практически повторив сказанное об особенностях Конституции на пленуме ЦК, он отрицательно оценил работу существовавших Советов. Докладчик призвал, «выдвигая новые кадры кандидатами в депутаты, черпать силы из неиссякаемого источника резервов – молодежи, женщин и беспартийных».

«Советская демократия, – подчеркивал Яковлев, – не только не боится народа, не только не отделяет себя от народа, но обращается к массам трудящихся, предлагая трудящимся выставлять своих кандидатов на заводах, фабриках, в колхозах и совхозах... Неуклонное осуществление Сталинской Конституции и избирательного закона несомненно обеспечит на основе критики недостатков работы Советов и выдвижения в Советы новых людей, улучшение работы Советов снизу доверху».

Идея демократических выборов не вызывала вдохновения у партийных секретарей. Впрочем, она оставляла равнодушными и другие категории деятелей из «широкого» руководящего слоя страны. Как очевидная демонстрация равнодушия, в прениях на сессии прозвучали бессодержательные речи главы правительства Украины Любченко, начальника Главсевморпути Шмидта, председателя ЦИК Грузии Махарадзе.

Один за другим выступавшие говорили о чем угодно, лишь не о главной проблеме. Более привычной для зала риторикой стало заявление вице-президента Академии наук Украины Шлихтера: «Врагам народа удалось проникнуть на ответственейшие участки нашей работы. Мы не сумели разоблачить своевременно всех этих мерзавцев, японо-германских шпионов, диверсантов, троцкистов и прочую сволочь... Никакой пощады врагам народа!»

Нервно и жестко прозвучала речь бессменного лидера комсомольцев Косарева. С отработанным пафосом он заверил собравшихся о поддержке молодежью тех кандидатов, «кто честен перед партией, кто борется с изменниками делу партии Ленина – Сталина, кто борется с предателями Родины, врагами народа – троцкистами, бухаринцами, иными двурушниками, кто умеет обнаруживать этих врагов и обезвреживать».

 Расхождение во взглядах на задачи выборов между окружением Сталина и верхним правящим слоем партийцев было налицо. Используя привычный язык воинствующего радикализма, в конечном счете, лидеры с мест стремились к отторжению приоритетов демократии, которые пытался внедрить Сталин.

Ноту необходимости обеспечения торжества законности внес Вышинский. «Надо признать, – отметил он, – что в практике у нас до сих пор встречаются грубые нарушения советских законов. Тов. Яковлев вчера приводил примеры нарушения законов со стороны Советов, а я добавлю – при явном попустительстве со стороны местных прокуроров. Задача прокуратуры – беспощадно бороться со всякого рода нарушителями советских законов...»

И хотя после пассивных трехдневных дебатов участники сессии единогласно утвердили «Положение о выборах Верховного Совета СССР», благоразумные призывы окружения Сталина они не услышали.

Между тем с мест стала поступать информация о составах троек и заявки региональных парторганизаций на «лимиты» репрессий кулаков и уголовников. Однако в пятидневный срок уложились не все. Полностью заявки поступили только во второй половине июля. Число лиц, подлежащих охвату репрессивной акцией, составило 245 тысяч человек. Именно эта цифра и определила количественный уровень репрессий пресловутого 37-го года.

Примечательно, что хотя эти документы сохранились, но в период разгула борьбы с «культом личности», после авантюрно громкого XX съезда они не были преданы гласности. Впервые «лимиты» на репрессии 1937 года, запрошенные руководителями региональных парторганизаций, были обнародованы газетой «Труд» только 4 июля 1992 года.

Фамилии авторов этих расстрельных списков тщательно скрывались тридцать шесть лет. Для этого были весьма веские основания. Бросается в глаза, что охват репрессивной акцией кулаков и уголовников в количестве свыше пяти тысяч определили семеро: А. Икрамов (Узбекская ССР) – 5441 человек; К.М. Сергеев (Орджоникидзевский край) – 6133 чел.; П.П. Постышев (Куйбышевская область) – 6140 чел.; И.М. Варейкис (Дальневосточный край) – 6698 чел.; Л.И. Мирзоян (Казахская ССР) – 6749 чел.; К.В. Рындин (Челябинская область) – 7953 чел.

Численность свыше 10 тысяч запланировали трое: А.Я. Столяр (Свердловская область) – 12 000 чел.; В.Ф. Шарангович (Белорусская ССР) – 12 800 чел. и Н.Г. Евдокимов (Азово-Черноморский край) – 13 606 чел. Трагикомедия в том, что позже Хрущев отнес всех кровожадных функционеров, непосредственно причастных к этой операции... к «жертвам необоснованных репрессий».

Им уступал Роберт Эйхе, желавший только расстрелять 10 800 человек, но самым кровожадным оказался сам Никита Хрущев, требующий подвергнуть репрессиям 41 305 человек, в том числе: расстрелять 8500, выслать 32 805. Для сравнения: санкции на расстрел из Молдавской ССР запросили лишь на 11 человек, а из Карельской ССР – на 12.

Получив от первых секретарей регионов все заявки на лимиты намечаемых репрессий, Ежов откорректировал цифры. Причем в основном в сторону их снижения. Так, для Хрущева лимит на расстрелы был разрешен в 5000 человек вместо 8500, а на высылку – 30 000 вместо 32 000. Нарком в два раза умерил и «аппетиты» Р. Эйхе, требовавшего расстрелять свыше десяти тысяч человек. Западно-Сибирский край получил право на осуждение к расстрелу только 5000 человек. Но, видимо, чтобы не было обиды со стороны Роберта Индриковича, количество лиц, планируемое к высылке, он увеличил до 12 000 человек.

Основываясь на поступивших заявках первых секретарей, 30 июля Ежов издал Оперативный приказ НКВД: «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов»... № 00446, предписывающий «раз и навсегда покончить с подлой подрывной работой против основ Советского государства».

Примечательно и то, что в сводных данных, ставших составной частью приказа Н.И.Ежова, лимиты на расстрел были уменьшены до 60 600 человек. Соответственно увеличилось количество подлежащих высылке – 184 500. Таким образом, общее число лиц, подлежавших репрессиям во второй половине 1937 года, составило 245 100 человек.

Скажем иначе – только 245 тысяч! Обычно замороченные мифическими, рожденными фантазиями сочинителей «миллионными» цифрами репрессий, исследователи пренебрежительно проскакивают мимо этого факта. И, приводя его, по ходу выносят за скобки намек, что, мол, было множество подобных «заданий». Но из ложных предпосылок, как правило, вытекают ложные выводы.

Это все! Это единственный документ, регламентировавший сверху уровень репрессий в 1937 году. Других – не было. Появление этого «плана» было попыткой вернуть в лоно ГУЛАГа рецидивистов. Этот «план» нельзя считать намерением НКВД развернуть массовые «необоснованные» репрессии. Он стал фатальной необходимостью, следствием обстоятельств, требовавших защиты общества от социально опасных элементов.

Но, может быть, коварный Ежов действительно вознамерился уничтожить делегатов «съезда победителей», преданных идее «старых большевиков, передовую «интеллигенцию»? И маскируя свои истинные намерения, обязал подведомственные ему органы осуществить «необоснованные » репрессии?

Это тоже не так. В приказе для вверенных ему управлений НКВД Н.И. Ежов совершенно определенно указывал категории лиц, подлежащих учету.

«Материалами следствия по делам антисоветских формирований устанавливается, что в деревне осело значительное количество бывших кулаков, скрывшихся от репрессий, бежавших из лагерей и трудпоселков. Осело много репрессированных церковников и сектантов.

Остались почти нетронутыми в деревне значительные кадры антисоветских политических партий: эсеров, грузменов (грузинские меньшевики), дашнаков, мусаватистов, иттихадистов, а также кадры бывших активных участников бандитских восстаний, белых, карателей, репатриантов.

...Уголовники (бандиты, грабители, воры-рецидивисты, контрабандисты-профессионалы, аферисты-рецидивисты, ското-конокрады), ведущие преступную деятельность и связанные с преступной средой... находящиеся в лагерях и трудпоселках и ведущие в них преступную деятельность».

Фактически это была кампания по пресечению деятельности общественно опасных элементов. В соответствии с приказом наркома репрессии распространялись и на «семьи, члены которых способны к активным антисоветским действиям. Члены такой семьи с особого разрешения тройки подлежат выдворению в лагеря или трудпоселки. Семьи лиц, репрессированных по 1-й категории (приговоренных к расстрелу. – К. Р.), проживающие в пограничной полосе, подлежат переселению за пределы пограничной полосы внутри республик, краев и областей. Семьи репрессированных по первой категории, проживающие в Москве, Ленинграде, Киеве, Тбилиси, Баку, Ростове-на-Дону, Таганроге и в районах Сочи, Гагры и Сухуми, подлежат выселению из этих пунктов в другие области по их выбору, за исключением пограничной полосы».

Намечаемая «зачистка» носила характер разовой профилактической акции, ограниченной по срокам ее проведения. Нарком предписывал «начать операцию по репрессированию бывших кулаков, активных антисоветских элементов и уголовников» 5 августа и завершить ее 15 декабря 1937 года».

О том, что намечаемая акция являлась не политическим, а скорее «полицейским» мероприятием, свидетельствовал «пятый раздел приказа». Он гласил, что «персональный состав республиканских, краевых и областных троек» утверждает не Политбюро, а сам нарком внутренних дел. Тройки, указывалось в приказе, будут собираться для работы «в пунктах расположения соответствующих НКВД, УНКВД».

Однако существовало еще одно очень важное обстоятельство, которое заставило Сталина в 1937 году согласиться на чрезвычайные меры. И самым убедительным аргументом, вынудившим его к осуществлению репрессий, стала война! А война, как считали древние, это – «последний довод». Она стала реальным событием летом, когда японские войска вторглись в Китай. В июле они захватили Пекин и Тяньцзинь, и это означало, что у юго-восточных границ страны во весь свой рост поднималась угроза агрессии со стороны японских милитаристов.

В условиях, когда опасность войны приобретала все более реальные контуры, Сталин не мог позволить, чтобы в стране, пусть даже гипотетически, существовала база для организации кулацких «партизанских отрядов». Сталин не мог не предпринять решительные шаги. Он не вправе был оставить без внимания намерения оппозиции сдать японцам Дальний Восток. И то, что эта война позже не превратилась в реальность, тоже было заслугой Сталина. Определенную роль в этом сыграли те же репрессии, уничтожившие активных потенциальных пособников иноземных агрессоров.

Впрочем, репрессии, как способ борьбы с инакомыслящими, не были изобретением 30-х годов минувшего века. Высшая форма проявления репрессий – война. Благонравная Европа несколько столетий посылала полчища крестоносцев в Иерусалим для отвоевания Гроба Господня. Так «труженики» меча и забрала из благих побуждений, осененных самой церковью, хотели наказать евреев за предательство Иисуса Христа.

Несколько столетий в той же Западной Европе с ожесточенной нетерпимостью и фанатичной убежденностью «вешали, топили, сжигали заживо десятками и сотнями в день еретиков, ведьм» и другую нелояльную, по мнению общественности, публику.

Французский король Карл IX «лично участвовал в Варфоломеевской ночи, во время которой за двое суток в одном Париже было убито вдвое больше людей, чем за всю опричнину в России!». В следующие две недели во Франции уничтожили около 30 тысяч человек лишь за то, что «они были христианами-гугенотами (протестантами), а не католиками». Испанские король Карл и Филипп в Нидерландах казнили более чем по 100 тысяч инакомыслящих.

Но оставим «темное» Средневековье. Все свое экономическое процветание Америка начинала с уничтожения коренных жителей индейцев и доходной работорговли миллионами негров. Во время гражданской войны в США и «белый» Юг, и «черный» Север своих врагов расстреливал. Чопорная Англия, в свою очередь, с неимоверной жестокостью подавляла борьбу за независимость коренных народов в своих колониях.

Кровавыми слезами окрашена и заря «демократии». XX век не застал Америку врасплох. В начале 20-х годов в государстве народных «свобод» было арестовано около 20 тысяч коммунистов. В феврале 1942 года 120 тысяч американцев японского происхождения были брошены в лагеря вместе с женами и детьми. «Три года, – пишет Ю. Емельянов, – люди, вина которых никогда не была доказана, провели за колючей проволокой... беззакония, совершаемые в отношении 120 тысяч американских граждан, творились в стране, на землю которой не упала ни одна вражеская бомба, не ступил ни один вражеский солдат...»

То же самое англичане сделали в начале Второй мировой войны с иностранцами, находившимися на их острове. Британский историк Л. Дейтон указывает: «Патриотизм был очень сложным понятием для 74 000 граждан враждебных Великобритании государств, находящихся на ее территории, – большинство из них бежало от преследования нацизма. Опираясь на вздорные рассказы о том, какой вклад в победы германского оружия внесли шпионы и саботажники, власти поместили всех иностранных граждан в лагеря, где условия содержания были ужасными. В одном заброшенном заводском корпусе (в Уорф-Миллз) на 2000 интернированных имелось всего 18 кранов с водой. Шестьдесят ведер, выставленных во двор, выполняли роль туалета, а соломенные тюфяки выдавались только больным...»

Ну а как вела себя прекрасная Франция? Казнили по примеру англичан своего короля Людовика XVI и его жену, а в период буржуазных революций партии, приходившие по очереди к власти, косяком гильотинировали оппозиционеров. Как «врагов народа». Головы отсекали публично на площадях – под восторженное одобрение собравшихся на волнующее шоу толп любопытных.

 Однако и позже галантные французы не церемонились с условностями правосудия. Ю. Мухин отмечает, что с началом Первой мировой войны, в 1914 году, «во Франции были без суда и следствия расстреляны все воры, мошенники и прочие уголовники, которые даже не были осуждены и находились на свободе.... Во время войны их сочли недопустимо социально опасными, а судить не могли – не было за что».

Все вышеприведенные факты международной практики являются примерами внесудебных репрессий, и применялись они в случаях, «когда человек был потенциально социально опасен, и на свободе его оставлять было нельзя».

Но подлинный репрессивный беспредел произошел уже в новом столетии. После террористического акта в Нью-Йорке и Вашингтоне американский президент произвел тотальные бомбардировки Афганистана и Ирака. Фактически «без суда и следствия» он объявил террористами целые народы и, не оглядываясь на мировое общественное мнение, применил к ним необоснованные репрессии. Израиль повторил то же в отношении Ливии. То есть за вину небольших террористических групп были репрессированы все граждане суверенных стран.

Псевдодемократы усиленно педалируют «внесудебный» характер репрессий 30-х годов. Однако внесудебные органы не являлись изобретением большевиков. В России внесудебная защита государства была введена царизмом «Положением о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия» от 14 августа 1881 года.

Э.Г. Репин отмечает: «Тройки и другие виды «скорорешительных судов» (48 часов от совершения преступления до казни) созданы Николаем II в 1906-1907 гг. и просуществовали до отмены их Временным правительством. Во время их существования они имели право приговора к смертной казни. Во время «правления» Сталина такое право у троек было всего 1 год и 4 месяца. Царем же было предоставлено губернаторам право личным приказом приговаривать к смертной казни. Кроме того, царем в своем личном подчинении были созданы карательные воинские подразделения, которым предоставлялось право казней на месте, вплоть до массовых».

Не было изобретением правосудия советского периода и Особое специальное совещание (ОСО) при народном комиссаре внутренних дел. В действительности, особое совещание при МВД России впервые было образовано Указом Николая II еще в 1889 году.

В советское время этот представительный «внесудебный» суд «рассматривал дела под председательством самого наркома внутренних дел, его заместителя, начальника Рабоче-крестьянской милиции, уполномоченных НКВД РСФСР и союзной республики. Контролировал его работу лично Генеральный прокурор СССР, который мог задерживать решения Особого совещания и обжаловать их в Верховном Совете». Причем с 1924 года по 1937 год этот орган имел право выслать лишь на срок не более 5 лет.

Только 17 ноября 1941 года Особому совещанию при НКВД было поручено «выносить по некоторым пунктам статей 58 и 59 смертные приговоры. Но с окончанием войны в СССР смертная казнь была отменена. Особое совещание «могло назначить наказание до 25 лет лишения свободы». За все время существования ОСО, с 1934 по 1953 год, им были приговорены к смертной казни только 10 101 человек, причем в основном в период войны.

Впрочем, в цитадели «демократии» – эталонной Америке, вообще 90% всех приговоров «выносится единолично судьей на основании так называемой судебной сделки между обвинением и защитой при участии судьи, когда обвиняемый за признание им вины по формулам обвинения полностью или частично оговаривает себе меру наказания».

Ю. Мухин не без иронии пишет: «Только в голливудских фильмах все происходит в суде присяжных с умными адвокатами, совестливыми присяжными и мудрым судьей. А на практике в США только 5 из 299 осужденных осчастливились рассмотрения своих дел перед судом присяжных, а 5 – хотя бы судьей. Остальные сидят вообще безо всякого суда в нашем понимании, сидят потому, что прокуратура и полиция «убедили» их сознаться и договорились с ними, на сколько их посадить».

Но вернемся в лето 1937 года. Конечно, бежавшие из мест высылки кулаки, участники националистических банд, грабители, бандиты, воры, аферисты-рецидивисты, профессионалы-контрабандисты и ското-конокрады не могли не представлять угрозы для государства. Как и члены прекративших существование политических партий, они являли собой люмпенизированный слой общества.

И казалось, что начавшаяся профилактическая акция по изъятию из общественной жизни откровенно уголовных и социально опасных элементов не предвещала неожиданностей. Но то, что в процессе осуществления чистка приобрела иное качество, отличавшееся от первоначальных целей и задач по пресечению деятельности националистов и уголовников, и захватила другие слои общества, не зависело от Сталина.

Оказав давление на Политбюро и настояв на чрезвычайных полномочиях, партийные секретари стали трактовать их значительно шире. Иначе, чем имелось в виду в начале операции. И без того являвшиеся полноправными хозяевами на местах, всегда готовые сорвать банк в свою пользу, они использовали начавшуюся акцию в собственных интересах.

Еще со времен революции на месте разрушенной власти царизма возник государственный аппарат, превосходивший по своему влиянию и роли машину управления старого строя. Партия стала высшей организационной ветвью правящего слоя, но она была далеко не идеальна. Она сама в этот период являлась источником опасности. И в этом не было ничего парадоксального.

Бесспорно, что в любую партию всегда устремляются люди активные, способные приспосабливаться к системе даже в тех случаях, когда не разделяют ее целей и задач. И ни многочисленные чистки, ни обмен партдокументов не смогли предотвратить проникновение в ряды партии, в управленческий аппарат карьеристов и приспособленцев. Эти люди преимущественно и формировали управленческий слой советских чиновников. В широком понимании они и составляли костяк новой бюрократии.

В какой-то период умение устраиваться в структуры власти даже не требовало профессиональных знаний и талантов. Достаточно было предприимчивости, здравого расчета и умения «говорить». Способность произносить «зажигательные» речи часто становилась эталоном проявления партийности.

На этой волне легко было отличиться, сделать карьеру, и своеобразным мандатом для притязаний на право вхождения «во власть» стал революционный радикализм. Внешне такое приспособленчество выражались в призывах к борьбе с врагами революции, но в действительности, кроме «игры в политику», больше эти люди ничего не умели делать. Это о них Сталин говорил: «Нам не надо политиков. У нас их достаточно, даже много лишних. Нам нужны исполнители».

Сложившийся в послереволюционные годы в результате своеобразного естественного отбора со временем правящий слой государства и партии стал перерождаться в слой новой бюрократии. Создавалась своеобразная элита, какая-то привилегированная каста. Однако даже в лице убежденных партийцев руководящие эшелоны часто составляли люди малообразованные, но стремившиеся упрочить свое положение. Они жаждали большего, чем приобрели. Неудовлетворенность подталкивала их не только к борьбе против руководства страны. На практике личные цели и устремления прятались за оберткой политических «обвинений » ближайшим конкурентам.

И все-таки события 37-39-го годов нельзя понять с предельнойясностью, если не обратить внимания на существенное обстоятельство, о котором избегала говорить советская историография. Объективно сложилось так, что еще с Гражданской войны активную роль в происходивших в стране процессах играли выходцы из сопредельных с Россией государств. Революция и война стали той питательной средой, в которой они могли реализовать свои личные цели и устремления. То были активные люди, никогда не останавливающиеся перед насилием.

Еще на февральско-мартовском пленуме 1937 года среди тех, кто призывал к «беспощадному разоблачению врагов народа» выделяются члены ЦК: Бауман, Гамарник, Егоров, Каминский, Косиор, Любченко, Межулак, Позерн, Постышев, Рудзутак, Рухимович, Стецкий, Хатаевич, Хрущев, Чубарь, Эйхе, Якир. Все эти люди, требовавшие крови, кроме хитроумного Хрущева, были репрессированы и расстреляны.

В. Кожинов делает закономерный вывод: «Именно те люди, против которых были прежде всего и главным образом направлены репрессии 1937-го, создали в стране сам «политический климат», закономерно – и даже неизбежно – порождавший беспощадный террор. Более того, именно этого типа люди всячески раздували пламя террора непосредственно в 1937 году!»

Конечно, последовавшая чистка не была случайна. Но важно разобраться в «отборе» так называемых «жертв». Нетрудно заметить, что из 46 репрессированных членов ЦК более 20 (!) человек непосредственно руководили коллективизацией. Среди них: Бауман, Варейкис, Каминский, Косиор, Хатаевич, Шеболдаев, Эйхе, а также осужденные в 1937-1939 годах Балицкий, Евдокимов, Зеленский, Икрамов, Кабаков, Криницкий, Постышев, Разумов, Чернов, Ягода, Яковлев, Якир.

 Но всякое действие рождает противодействие; и этот физический закон присущ не только неодушевленной природе. Насильственные действия людей, облеченных властью, вызвали противодействие противоположных сил. Развивавшаяся по принципу цепной реакции «большая чистка» уже вскоре задела партийных функционеров, включая и так называемых старых большевиков. Ее объектом стали работники госаппарата, наркомата внутренних дел и военнослужащие.

Итак, процесс, начавшийся с репрессий кулаков и националистов, бандитов и уголовников, в конечном итоге обернулся чисткой всего партийного и государственного аппарата. Всей общественной надстройки. Как бы это ни выглядело парадоксально, но последовавшие репрессии людей из устоявшегося правящего слоя являлись прямым следствием демократизации управления государством. Право на тайные и прямые выборы органов государственной власти, предоставленные новой Конституцией, всколыхнуло широкие слои общества. Народ по-своему интерпретировал принципы выборности и обратил их в страстный порыв борьбы за справедливость.

Он воспринял свое право на демократию не только как голосование избирательными бюллетенями. Он желал большего: права бороться с теми, кого считал «врагами народа». И этот общий порыв правдоборчества сконцентрировался на конкретных фигурах из устоявшейся элиты – на чиновниках-бюрократах.

Конечно, представлять дело так, будто бы власть Сталина держалась на страхе, а репрессии стали якобы следствием выдвижения им тезиса «об обострении классовой борьбы », не более чем словоблудие хрущевской пропаганды. Его политика строилась на учете реальностей и потребностей страны. К ним относилось и то, что в этот период достигло возраста востребованности новое поколение граждан, воспитывавшееся и получившее образование в годы советской власти.

Решение Сталина покончить как с оппозицией, так и с бюрократией напрямую отвечало стремлению молодежи занять освобождающиеся места в системе управления обществом и государством. Поэтому то, что главным результатом «большой чистки» стала смена правящего слоя, явилось объективным выражением общественных потребностей государства.

Но была и еще одна особенность. Еще в начале борьбы с оппозицией многие обратили внимание на наличие в ее рядах большого количества евреев, и это не могло не вызвать в народе антиеврейские настроения. В статье «Термидор и антисемитизм» 22 февраля 1937 года Троцкий писал, что уже в 1926 году «многие агитаторы прямо говорили: «Бунтуют жиды». Сталин не мог поддержать такие настроения, и во второй половине 1927 года он был вынужден выступить с заявлением: «Мы боремся против Троцкого, Зиновьева и Каменева не потому, что они евреи, а потому, что они оппозиционеры и пр.».

Однако эта особенность – преобладание в рядах троцкистско-зиновьевских оппозиционеров людей определенной национальности – сохранилась и впоследствии. Она явственно обозначилось и на завершившемся 30 января 1937 года процессе по делу «параллельного антисоветского троцкистского центра». И чтобы затушевать такую черту, Троцкий поспешил обвинить Сталина в антисемитизме.

Он писал: «Кто следит внимательно за советской жизнью, хотя бы только по официальным изданиям, тот знает, что время от времени в разных частях страны вскрываются ужасающие бюрократические гнойники: взяточничество, подкуп, растраты, убийства неудобных людей, изнасилование и т. п. Каждый такой гнойник показывает нам бюрократический слой в зеркальном разрезе.

Иногда Москва вынуждена прибегать к показательным процессам. Во всех таких процессах евреи неизменно составляют значительный процент. Отчасти потому, что они... составляют изрядную часть бюрократии и отмечены ее клеймом; отчасти потому, что движимое инстинктом самосохранения, руководящее ядро бюрократии в центре и на местах стремится отвести негодование трудящихся от себя на евреев.

...Как и на судебных процессах взяточников, так и других негодяев, так и при исключении оппозиционеров из партии, бюрократия охотно выдвигала случайные второстепенные еврейские имена на первый план».

Политический шулер Троцкий, как всегда, передергивал карты. Обилие евреев среди осужденных оппозиционеров, «взяточников и негодяев» являлось следствием того, что их вообще было слишком много среди чиновников-бюрократов. Впрочем, он и сам не стал отрицать факта засилья евреев во властных структурах и бюрократических аппаратах. Эту ярко выраженную тенденцию он объяснял «культурностью» евреев:

«На Украине, в Белоруссии, даже в Великороссии они составляют значительный процент городского населения. ...Чиновники вербуются из более культурного населения. Естественно, если евреи занимают в среде бюрократии, особенно в ее нижних и средних слоях, непропорционально большое место».

Трудно понять, что Троцкий понимает под «культурностью». Во всяком случае, не грамотность. Многие из «культурных» евреев даже не умели правильно говорить по-русски. Так, закончивший лишь 4 класса нарком внутренних дел Белоруссии Борис Берман не только не говорил по-белорусски. Он плохо знал и русский язык. Его любимое изречение звучало так: «Нужно арестоват и взят сюда...»

Конечно, дело заключалось не в «культурности» выходцев из еврейских местечек. Далеко не секрет, что дети сапожников, портных, шапочников, ювелиров и торговцев, попав на «теплые места», с достойной зависти настойчивостью всегда тянули за собой своих единородцев. И за это их даже нельзя осуждать, ибо это являлось традиционным проявлением присущей этой нации сплоченности.

Пожалуй, особенно ярко такая национальная солидарность проявилась в комплектовании высшего руководящего состава Наркомата внутренних дел. Еще в 1935 году заведующим одним из ключевых отделов ЦК – политико-административным стал О.А. Пятницкий (Таршис).

Теоретически надзирая за работой НКВД, именно Пятницкий «контролировал кадровый состав как центрального аппарата, так и наркоматов союзных и автономных республик, краевых и областных управлений».

3 марта 1937 года начальником управления Оренбургской области назначили Успенского, 4 марта Борис Берман занял пост наркома внутренних дел Белоруссии. Я. Агранов (Янкель Соренсон) возглавил управление НКВД по Саратовской области 17 мая, 14 июня наркомом внутренних дел Украины стал Израиль Леплевский, а 31 июля на пост начальника управления НКВД Дальневосточного края был перемещен Генрих Люшков. И уже то, что четверо из этих «генералов» были евреями, свидетельствует об отсутствии антисемитизма в политике Сталина.

Именно эти комиссары госбезопасности, с генеральскими звездами на петлицах, координировали репрессии во вверенных им регионах вплоть до середины 1938 года. И своеобразной оценкой их деятельности стало то, что в конце 37-го года Берман, Леплевский и Люшков стали депутатами Верховного Совета СССР.

Впрочем, евреи были не единственной нацией, широко заполнившей еще в двадцатые годы коридоры власти. Как уже говорилось, у второй половины бюрократического пирога государства в то время устроились «западники» – литовцы, латыши, эстонцы, поляки. Но, говоря о «культурности», Троцкий прав. Не имевшие в стране корней, эти люди активно проповедовали иные ценности и культуру, отличные от традиций государствообразующих народов России. Это вылилось в разрушение Русской православной церкви, развитие модернистских тенденций в литературе и искусстве.

Но еще с конца двадцатых годов Сталин взял решительный курс на реабилитацию русской истории и восстановление российского национального самосознания. Это касалось не только русских, но и других коренных народов, населявших страну.

 Человек государственного мышления, тонко понимавший истоки культуры, ее национальные особенности и традиции, он восстанавливал связь времен, разорванную революционным радикализмом. В числе предпринятых им с этой целью шагов было прекращение уничтожения православных церквей и мусульманских мечетей; он остановил ортодоксальных лидеров «пролеткульта» в литературе и вернул внешние атрибуты и внутренние традиции национальных культур. На торжества в Москву люди приезжали в национальных одеждах.

Такая тенденция вызвала недовольство среди радикально настроенных членов партии. Один из руководителей ОГПУ-НКВД, Александр Орлов (урожденный Лейба Фельдбин), бежавший в 1938 году за границу, писал, что начиная с 1934 года «старые большевики... подавляющее большинство из их среды» приходили к убеждению, что «Сталин изменил делу революции. С горечью следили эти люди за торжествующей реакцией, уничтожавшей одно завоевание революции за другим».

В чем же заключалось, по мнению критиков вождя, это «отступление»? Лейба Фельдбин поясняет: «Так, Сталин воскресил казачьи войска со всеми их привилегиями, включая казачью военную форму царского времени... На празднике годовщины ОГПУ, которое состоялось в декабре 1935 года в Большом театре, всех поразило присутствие... группы казачьих старшин в вызывающей форме царского образца... Взгляды присутствующих чаще устремлялись в сторону воскрешенных атаманов, чем на сцену».

«Революционные» евреи вообще с болезненной ненавистью относились к «палачам»-казакам; и одним из первых шагов Свердлова и Троцкого стало решение о «расказачивании». Так что по форме своих обвинений оппозиция была права. Действительно отказавшись от лозунга о мировой революции и начав строить социализм в отдельной стране, Сталин проявил разумный «консерватизм» государственности.

Он выразился не только во внешних атрибутах, возвращении старых «царских» званий армии и формы казакам. Значительно более важным стало то, что с принятием Конституции он вернул избирательные права «бывшим» – священнослужителям, царским офицерам, дворянам и даже кулакам. Именно в эти годы Сталин пресек истязания русской истории, начав ее «реабилитацию».

Человек государственного мышления, он прекрасно осознавал свою историческую и государственную миссию, ответственность, выпавшую на его долю; и правомерно обращался к опыту исторического прошлого страны. Трезво взвешивая обстановку накануне надвигавшейся войны, Сталин намеревался консолидировать общество на основе государственных, а не узкопартийных интересов. Законодательным выражением такой консолидации должны были стать всеобщие демократические выборы Верховного Совета и органов власти на местах.

Несомненно и то, что, стремясь к осуществлению реформы избирательной системы, Сталин не мог игнорировать настроения в высших эшелонах партии. Однако, уступив настояниям большинства и согласившись на требование репрессий по отношению к антисоциальным и уголовным элементам, он не получил умиротворения.

Наоборот, казалось бы, локальный процесс объективно перерос в «большую чистку». И такой поворот стал закономерностью, отвечавшей потребностям общества, желающего полного обновления обюрократившегося правящего слоя. В этом стремлении масс к очищению страны от людей, представлявших потенциальную угрозу государству, нашла выражение сама народная демократия, высшей формой проявления которой является революция.

Причем каждая группа, олицетворявшая народ, стремилась удовлетворить свои интересы. И как во всякой революции, начавшийся процесс приобрел обостренно-непримиримый и жесткий характер. Конечно, революция 37-го не была «классической» по своей форме. В ней не было передела собственности. Но ситуация, когда верхи уже не могли управлять по-новому, а низы не хотели жить по-старому, была налицо; и фактически в стране произошел передел власти. Но в этой революции народ как раз не безмолвствовал.

Впрочем, сами партийные функционеры тоже были неотъемлемой частью народа. Рассчитывая решить свои проблемы и добившись права проводить репрессии в регионах, партийные руководители повернули события так, что между летом и осенью 1937 года были исключены из партии и арестованы некоторые коммунисты и низовые советские работники. Среди них оказались и случайные жертвы, ставшие объектом сведения личных счетов, но это была и мировоззренческая борьба, отражавшая уровень и различия общественного самосознания.

Настойчиво востребованное право на борьбу с врагами оказалось теми граблями, на которые наступила партократия. Уже не прибегая к таким формальностям, как одобрение пленума, в течение трех месяцев шестнадцать первых секретарей были исключены из ЦК, КПК и ЦПК, а вскоре арестованы.

Несомненно и то, что ситуация в этот период была совершенно отличной от предыдущих лет, когда Сталин старался перетянуть оппозиционеров на свою сторону. Теперь он исходил из того, что в мае почти случайно НКВД удалось предотвратить государственный переворот; поэтому политические «конюшни» необходимо было полностью очистить от всего опасного хлама.

При внимательном рассмотрении биографий политических деятелей, ставших так называемыми жертвами репрессий 37-го, каждый раз обнаруживается, что почти любой из них практически вплоть до своего ареста «сам приложил руку (и даже крепко приложил) к развязыванию террора». Наиболее горячими приверженцами насильственных мер выступали первые секретари нацкомпартий, крайкомов и обкомов. Добившись в результате настоятельного давления на Политбюро права осуществления карательных мер по отношению к кулакам и уголовникам, они не успокоились. Они продолжали требовать расширения санкций на репрессии. Теперь уже в отношении советских работников.

Конечно, разоблачение военного заговора и обнаружение врагов в самом НКВД заставили Сталина по-иному взглянуть на положение дел и в партийной среде. Участники заговора были командующими некоторыми округами, а значит, и членами парторганизаций этих регионов, где продолжали оставаться у дел их соратники, друзья и просто доброжелатели.

И, по-видимому, осознав неизбежность крутых мер, Сталин не стал тормозить ход событий. Во всяком случае, если в первой половине года он резко осаживал экстремистов, то после июльского пленума Политбюро уже не возражало против удовлетворения просьб о репрессивных действиях, запрашиваемых с мест. Поэтому посмотрим на содержание хотя бы нескольких документов, сохранивших логику того времени.

Так, первый секретарь ЦК КП(б) Узбекистана Икрамов писал в Москву: «ЦК КП(б) Узбекистана просит санкции ЦК ВКП(б) на снятие Файзуллы Ходжаева с поста председателя Совнаркома Узбекистана за связь с националистическими контрреволюционными террористами. Файзулла Ходжаев систематически поддерживал связь с рядом крупных националистов-террористов, ныне арестованных: Аминовым, Атаходжаевым, Курбановым Н., Сатарходжаевым, Ибад Ходжаевым и др... На квартире его брата Ибад-Ходжаева... было совещание национал-террористов... Все участники этого совещания арестованы и признали себя виновными...»

24 июня 1937 года ЦК ВКП(б) утвердил просьбу А.И. Икрамова. Однако спустя чуть более двух месяцев на состоявшемся в сентябре пленуме ЦК КП(б) Узбекистана, прошедшем с участием приехавшего из Москвы А.А. Андреева, резкой критике были подвергнуты местные кадры и сам первый секретарь компартии республики.

Пленум исключил ретивого борца с врагами Икрамова из партии, а в марте 1938 года он и Ходжаев одновременно станут участниками процесса по делу «Антисоветского право-троцкистского блока».

Напомним, что именно Икрамов в представленной заявке наметил подвергнуть репрессиям в республике 5441 человека. Причем 1489 человек он предлагал расстрелять, а 3952 выслать. Примечательно, что кровожадные аппетиты Акмаля Икрамовича умерил Ежов, снизивший количество допустимых расстрелов почти вдвое – до 750 человек. Тогда чем руководствовались люди, реабилитировавшие и восстановившие в 1957 году Икрамова в партии? В то время как Ежов хрущевскими борзописцами был записан в ранг палачей?

Действия Икрамова не были исключением. 8 июля в ЦК поступила шифрограмма от первого секретаря Омского обкома Булатова: «Решением обкома председатель облисполкома Кондратьев снят с работы за связь с врагами народа, как не заслуживающий доверия партийный работник. Снят также секретарь Тарского окружкома Карклин; бывший уральский работник, за связь с врагами народа, арестованными в Свердловске. Прошу ЦК утвердить наше решение и командировать работника на должность председателя облисполкома».

Ровно через два месяца, 8 октября, как не обеспечившего «руководство областной парторганизацией», решением обкома Булатова отстранят от должности, позже арестуют и расстреляют.

13 июля шифрограмму на имя Сталина направил и первый секретарь ЦК КП(б) Казахстана Л.И. Мирзоян. Он указывал: «Во время съезда Компартии Казахстана кандидатура председателя Казахского ЦИК тов. Кулумбетова после длительного обсуждения на пленуме съезда тайным голосованием была провалена. Основным мотивом отвода и провала был факт перехода в 1919 г. тов. Кулумбетова с оружием в руках на сторону врага. За последние два месяца после съезда ряд арестованных участников контрреволюционной рыскуловской и нурмановской организации показывают на Кулумбетова как на одного из активных участников этой национал-фашистской организации. Возможно, в ближайшие дни следствие покажет необходимость ареста Кулумбетова. Мы считаем совершенно необходимым освободить Кулумбетова от обязанностей председателя ЦИК...»

По просьбе первого секретаря ЦК КП(б) Туркмении Анна-Махамедова ЦК санкционировал 22 июля отстранение от должности, исключение из партии и арест председателя ЦИК республики Н. Айтакова и его заместителя К. Сахатова. Осенью, 5 октября, Анна-Махамедов будет арестован.

Уже в следующем году та же судьба постигнет в Казахстане Мирзояна, планировавшего подвергнуть репрессиям в своей республике 6749 человек. Причем высшей меры наказания он потребовал для 2346 человек. Л.И. Мирзоян не только осуществил свои намерения, он сделал больше. Поэтому в 1938 году его арестуют и расстреляют, но в 1956 году Хрущев его реабилитирует и восстановит в партии.

Подобные метаморфозы имели место и других регионах страны. Происходящее там отражало уровень мышления руководителей того периода. Их деловые и профессиональные качества. Они не являлось следствием политических разногласий. Характерной особенностью атмосферы национальных республик всегда являлись семейственность и клановость. Поэтому результаты карьеристской борьбы часто являлись обычным сведением счетов.

Между тем сам Центральный Комитет отнюдь не стремился вешать на освобожденных работников ярлыки «врагов народа». Отстраняя провинившихся с постов, ЦК указывал более прозаические причины. Среди уже названных секретарей Булатова сместили с должности за «слабость в деле руководства». Криницкого и Носова – «за халатность». То есть падение этих партократов было следствием кадровой политики, целью которой стала замена недостаточно грамотных «ветеранов»-леваков свежими, деловыми людьми.

Летом 1937 года в партийных организациях страны прошли республиканские пленумы и собрания. На пленум ЦК КП(б) Белоруссии, состоявшийся 29 июля 1937 года, из Москвы отправились Г.М. Маленков и А.Я. Яковлев (Эпштейн). Приезд последнего объяснялся чрезвычайными обстоятельствами. Заведующему сельскохозяйственным отделом ЦК Яковлеву предстояло до 1 августа временно исполнять обязанности 1-го секретаря ЦК компартии Белоруссии вместо Шаранговича, смещенного за беззакония, осуществляемые в республике по отношению к крестьянству.

Накануне постановлением от 27 июля «О руководстве ЦК КП(б) Белоруссии» Политбюро обвинило ранее снятых с постов руководителей республики Червякова, Голодеда и наркома земледелия Бенека в «левом уклоне». Суть обвинения заключалась в том, что в Белоруссии была осуществлена «принудительная реорганизация десятков колхозов в совхозы». В результате ее совхозам были переданы огромные площади колхозной земли и изъятых у колхозников приусадебных участков. Центральный комитет расценил такую головотяпскую меру как «левый уклон».

Ликвидация последствий антикрестьянской политики Политбюро поручило Шаранговичу, второму секретарю Денискевичу и наркому земледелия Низовцеву. Однако новые руководители не исправили положение. В постановлении отмечалось, что Шарангович, Денискевич, Низовцев «не только не выполнили этого задания ЦК ВКП(б), но не приступили к его выполнению». Вопиющее равнодушие к вопросам сельского хозяйства, пренебрежение интересами людей привели к тому, что в Белоруссии «появились очереди за хлебом». Ситуация могла повторить трудности с хлебом 1933 года на Украине.

Безусловно, это было прямой дискредитацией Советской власти. Причем руководство республики скрыло этот факт от Москвы. Оно не обратилось в ЦК ВКП(б) за помощью. Запустив хозяйственные дела, поставив их на грань катастрофы, Шарангович преуспел в ином. Потребовав от Ежова санкций на репрессирование в Белоруссии 12 800 человек, 3000 из них он предполагал расстрелять; и этот план он выполнял старательно.

Исправляя положение, ЦК ВКП(б) и СНК ЦИК 2 августа приняли совместное постановление «Об оказании помощи колхозному крестьянству Белоруссии». Принятое решение возвращало 32 тысячи га земли колхозам. Постановление объявляло о «передаче прежним владельцам приусадебных участков, ликвидации 138 совхозов и передаче земель, 230 тысяч га, и скота частью колхозам, а частью государству. Предусматривалось создание 60 машинно-тракторных станций и обеспечение их 900 гусеничными тракторами».

Склонность к левым перегибам Шарангович, Денискевич и Низовцев проявляли еще в период коллективизации. Но, если тогда все сошло им с рук, то на этот раз их деятельность характеризовалась «вредительской и враждебной в отношении советской власти и белорусского народа». Дело было передано в НКВД. Это было время, когда даже за неумышленные ошибки приходилось платить по высшей цене.

Одной из причин перетряски эшелонов власти стало то, что слой руководителей, пришедших к управлению с начала двадцатых годов, уже не удовлетворял ни верхи в лице руководства страны, ни массы, представлявшие население страны. И то, что почти сразу административные меры дополнялось обвинениями с навешиванием политическими ярлыков, становилось нравственной оценкой их общественной вины.

Нетрудно заметить, что всех названных секретарей, попавших в конечном итоге под репрессии, из общей среды выделяла ярко выраженная социальная агрессивность. Но в это время в сознании многих людей не только агрессивность, но и бюрократизм, приспособленчество, стяжательство, разгильдяйство, волокита, подхалимаж ассоциировались уже не с формой отражения обычных человеческих пороков. Они воспринимались как проявление враждебной деятельности. Понятие «враг народа» стало ассоциироваться с любыми проявлениями антиобщественного поведения, поступков и действий. Оно приобрело нарицательный смысл.

Люди, не умевшие исполнять свое дело, подвергались критике со стороны рядовых членов партии и производственных коллективов. Курс Сталина и ЦК на демократизацию общества вызвал у людей осознание сопричастности высшей власти. И нравственные эмоции толкали людей на борьбу за ликвидацию контрастов между «идеалами и действительностью, между намерениями и результатами, между возможностями и обещаниями».

Конечно, население страны в предвоенные годы было не только неоднородным. Оно не было и идеальным. Как в лице обвинителей, так и обвиняемых. Нередко доносы и жалобы отражали культурное и психологическое состояние их авторов. В них проявлялись не только справедливые мотивы, но и зависть к привилегированным, и озлобление «против начальства», которые легко можно было использовать как повод для доноса. Смещение одних давало дорогу другим. Для ждавших своей очереди это был верный способ продвижения по служебной лестнице. Одновременно это давало возможность отвлечь внимание от себя и при этом завоевать благосклонность власть предержащих.

Но главной особенностью происшедшего стало то, что 37-й год вымел из правящих структур людей, не принадлежавших к государствообразующим нациям. «Чужаков», вознесенных революцией, но не имевших национальных корней среди народов, населявших страну.

Глава 12.

Репрессии

Контрреволюционным признается всякое действие, направленное к свержению, подрыву или ослаблению власти рабоче-крестьянских Советов и избранных ими рабоче-крестьянских правительств... основных хозяйственных, политических и национальных завоеваний пролетарской революции.

Уголовный кодекс РСФСР.

Ст. 58 (ред. 1926 г.)

Во второй половине 37-го года общественное мнение было достаточно возбуждено очевидностью подрывных действий врагов народа, вскрывшихся на прошедших судебных процессах. Информация о заговоре военных лишь подогрела гнев по отношению к ним. Оценки становились максималистскими, суждения категоричными, и страна славила чекистов, разоблачавших врагов.

Сразу после революции романтически настроенные – и еще не подозревавшие, чем все закончится, – большевики отпускали противников советской власти под «честное» слово. Так были освобождены все арестованные члены Временного правительства. «На честное слово» выпустили генерала Краснова, попавшего в конце 1917 года в плен советским войскам под Гатчиной. Объявленный «красный террор» по отношению к контрреволюционерам начался с лета с 1918 года, после покушения на Ленина и убийства Урицкого.

Сразу после Октября 1917 года в стране были созданы два ведомства. Наркомат внутренних дел (НКВД), которым поочередно руководили А. Рыков, Г. Петровский и В. Толмачев. С 1923 по 1927 год его главой был А. Белобородов, игравший не последнюю роль в расстреле царской семьи.

Одновременно с НКВД была создана Всероссийская чрезвычайная комиссия (ВЧК), которую возглавил Феликс Дзержинский. В июле 1922 года она была преобразована в Объединенное государственное политическое управление при НКВД РСФСР. После смерти Дзержинского председателем ОГПУ, с июля 1926 года по май 1934 года, являлся поляк В. Менжинский.

Тогда же, во время Гражданской войны, по непосредственной инициативе Лейбы Бронштейна (Троцкого) и председателя ВЦИК Якова Свердлова, издавшего 19 января 1919 года директиву о массовом терроре «против богатых казаков», началось «расказачивание». Вскоре репрессии распространились на православную церковь.

Церковь не вписывалась в идеологию революции. Уже 1 мая 1919 года председателю ВЧК было дано строго секретное указание: «как можно быстрее покончить с попами и религией. Попов надлежит арестовывать как контрреволюционеров и саботажников, расстреливать беспощадно и повсеместно. И как можно больше». Церкви подлежали закрытию, помещения храмов – опечатыванию и превращению в склады. Из предосторожности этот «секретный документ» был подписан не инициатором этой акции Троцким, а Калининым и Лениным.

Следующее наступление на православную религию и репрессии служителей русской церкви Троцкий инициировал в 1922 году. В связи с голодом в Поволжье он выдвинул предложение по изъятию церковных богатств, но это была лишь одна интересовавшая его сторона. 26 мая Троцкий настоял на «недопустимости волокиты в исполнении расстрельных приговоров». В этом же году состоялось более 250 судебных процессов. В следующем их прошло уже более 300. За два года было осуждено 10 тысяч человек, причем каждого пятого из них расстреляли.

Одной из особенностей в этом яром ниспровержении церкви было то, что Лейба Бронштейн каждый раз действовал анонимно. Ленин категорически потребовал: «Официально выступить с каким то ни было мероприятием должен только тов. Калинин, никогда и ни в коем случае не должен выступать ни в печати, ни иным образом перед публикой тов. Троцкий...».

Такая предосторожность легко объяснима. Ленин не хотел допустить, чтобы населению стало известно, что уничтожение православной религии в стране инициировано людьми еврейской национальности. Конечно, революционный экстремизм в его антирелигиозном проявлении: «церкви и тюрьмы сровняем с землей» – не являлся прерогативой одних евреев. Но именно евреи, в том числе и в Политбюро – Троцкий, Зиновьев и Каменев, – играли ведущую роль в репрессиях по отношению к православию.

Историческая подлость состоит в том, что в период так называемой перестройки с началом фарисейского заигрывания с религией вину за уничтожение русской церкви та же официальная пропаганда стала переносить на Сталина. В действительности все было наоборот.

Уже через год после начала этой акции именно Сталин остановил антирелигиозную истерию и репрессии, развязанные троцкистами. 16 августа 1923 года Генеральный секретарь направил тогда всем партийным комитетам циркулярное письмо № 30 «Об отношении к религиозным организациям».

В нем Сталин обратил «самое серьезное внимание на ряд серьезных нарушений, допущенных... в области отношений к верующим и их культам», «нарочито грубые приемы, часто практикующиеся в центре и на местах, издевательства над предметами веры и культа ».

В циркуляре Сталина требовалось: «воспретить закрытие церквей и закрытие молитвенных помещений...», «воспретить аресты «религиозного характера». Ответственность за проведение в жизнь этой директивы он возложил «на секретарей губкомов, обкомов, облбюро национальных ЦК и крайкомов лично (Подчеркуто Сталиным)».

И хотя в этот период он еще не обладал всей полнотой власти, это было прямое противостояние не только троцкистам, но и Ленину. К моменту завершения коллективизации он сделал следующий шаг, обратив внимание на церковные сооружения. В постановлении ЦК № 1037/19 от 12 сентября 1933 года отмечалось: «В период с 1920 до 1930 года в Москве и на территории прилегающих районов полностью уничтожено 150 храмов. 300 из них переоборудованы в заводские цеха, клубы, общежития, тюрьмы, изоляторы и колонии для подростков и беспризорников».

Сталин запретил планируемый в столице «снос более чем 500 оставшихся строений храмов и церквей», как и дальнейшее «проектирование застроек за счет разрушения храмов и церквей». Они были признаны «памятниками архитектуры древнего русского зодчества».

Таким образом, именно Генеральный секретарь не только спас национальное достояние страны от вандализма троцкистов, в общественном сознании появился новый мотив в отношении к религии. Между тем это были не простые решения. С точки зрения политической целесообразности для Сталина они являлись даже опасными. Ибо именно в это время еврейская оппозиция, члены которой сидели в НКВД, в государственных учреждениях и играли ведущие роли в партии, искали любую возможность для отстранения его от руководства, вплоть до убийства.

Приняв такое решение, он давал в руки оппозиции козырную карту. Она имела полную возможность встретить в штыки его политику примирения с церковью. Теперь противники могли обвинить его не только в отступлении от «революции». Человека, получившего теологическое образование, его могли заклеймить в отходе от постулатов марксизма и даже в приверженности идеалистической философии. И это могло стать серьезным обвинением.

Трезвый прагматик, он не мог сбрасывать со счетов такие соображения, не мог не учесть реакции на его действия противников. Однако он пошел на такой шаг. И уже само то, что все эти постановления шли под грифом «секретно», очевидно свидетельствуют, что Сталиным двигали не популистские, а действительно гуманные мотивы.

Знаменательно, что окончательное запрещение антицерковной практики и восстановление прав как Русской православной церкви, так и других конфессий, произошло после окончания «большой чистки». То было завершающее звено его политики успокоения и солидаризации общества.

Покончив с оппозицией, с троцкистским радикализмом в партийных эшелонах, он поставил окончательную точку и в антирелигиозном экстремизме. На заседании 11 ноября 1939 года Политбюро ЦК рассмотрело отношение «к религии, служителям Русской православной церкви и православно верующим».

Решением, постановившим отменить «Указание товарища Ульянова (Ленина) от 1 мая 1919 года за № 13666-2 «О борьбе с попами и религией», Сталин практически «реабилитировал» и саму религию.

Постановление обязывало прекратить «практику органов НКВД СССР в части арестов служителей Русской православной церкви, преследования верующих». Эта реабилитация не была символической. Берия сообщал Сталину в середине декабря 1939 года, что «из лагерей ГУЛАГ НКВД СССР освобождено 12 860 человек, осужденных по приговорам судов в разное время. Из-под стражи освобождено 11 223 человека». Уголовные дела в их отношении были прекращены. Начавшаяся вскоре «ревизия осужденных и арестованных граждан по делам, связанным с богослужительской деятельностью», распространилась и на служителей других религий.

Именно этим событием завершились репрессии 1937 года! Сталин не афишировал такую сторону своей деятельности и не спекулировал на возможности приобретения дешевой популярности. Все документы по этому вопросу имели гриф «Совершенно секретно», и поэтому широкая общественность не могла знать, что инициатива либерализации в вопросах веры исходила именно от него.

Однако на вопрос: «Был ли Сталин сам верующим человеком? » – вряд ли можно ответить определенно. Он весьма скептически относился к антирелигиозной пропаганде, называя ее «макулатурой». Жизненный опыт, знание психологии людей, особенно в крестьянской среде, убеждали его в том, что религия и церковь продолжают оставаться важной силой. И своим аналитическим умом он ясно понимал, что этими убеждениями не следует пренебрегать.

В его решениях существовало и прагматическое зерно. Он понимал, что, воюя с церковью, национальные нигилисты восстанавливают против партии народ, людей старшего поколения, и прежде всего крестьянство. В этой ситуации он «обращался не столько к рассудку» людей, «сколько к их предрассудкам». Для него было важнее состояние умиротворения, консолидации общества. Он был уверен, что возвращение прав церкви с удовлетворением будет встречено крестьянством.

Таковы факты. И они позволяют полностью снять со Сталина персональное обвинение в репрессиях как русской церкви и духовенства, так и приверженцев иных религий и верований.

Сегодня даже трудно представить, какую страну получили большевики в 1917 году. Раздираемое социальными противоречиями, нищее, в основной массе неграмотное население было разбросано по огромным территориям. Гражданская война не добавила российскому населению «цивилизованности». Страна пребывала в почти первобытном хаосе, и разрушение религиозного сознания еще более усиливало анархию и разброд в обществе. Оно снимало табу даже с библейских заветов. Убийства, грабежи, бандитизм превращались почти в норму поведения.

Нэп с его возвратом частнособственнической психологии тоже не возродил принципа «не укради». Так продолжалось долго. Чтобы навести хотя бы элементарный порядок, власти не могли не изолировать социально опасных людей в отведенных для этого местах. То же касается и лиц, попадавших под арест по политическим мотивам.

Однако до определенного периода Сталин не вмешивался в деятельность ГПУ-ОГПУ. Человек, чья дореволюционная жизнь в значительной степени прошла в тюрьмах и ссылках, он не испытывал симпатий к карательным органам, даже советским, но он ясно понимал, что без такого механизма государство не может существовать. Впрочем, в отличие от позже появившегося мнения, ОГПУ, а затем НКВД были далеко не всесильным ведомством. Оппозиция порой почти открыто действовала под носом чекистов.

Затасканный в исторической литературе сюжет о «шахтинском деле» – это лишь мелкий эпизод среди результатов работы службы безопасности, столь же незначительный, как раскрытие контрреволюционных организаций Трудовой крестьянской партии и судебный процесс по делу о Промпартии. Не больше, чем повод вспомнить о существовании в стране озлобленной интеллигенции.

Отражая после смерти Ленина наскоки противников, Сталин проявлял в их отношении своеобразный «патернализм». Их исключали из партии, но до 1929 года активных участников оппозиции по старинке лишь высылали в «провинцию», если можно назвать «провинцией» приморский курорт Сухуми, где отбывал высылку Смирнов. Устав от безделья, обычно фракционеры каялись. По возвращении они получали престижные посты; хотя и несколько уступавшие тем, которые имели до «отлучения», но их неприметно восстанавливали в партии.

Правда, от назойливого и надоевшего Троцкого Сталин отделался «по-ленински» – отправив его, подобно пассажирам «философского парохода», за границу. Этот либерализм, пожалуй, способствовал поддержанию существования оппозиционного подполья. Только весной 1929 года после ареста участников большой троцкистской организации – 150 человек, имевших нелегальную литературу, оппозиционеров впервые приговорили к отправке в исправительные лагеря.

Лишь с началом коллективизации лишение свободы для людей, ограниченных в ней по политическим мотивам, стало преобразовываться в чрезвычайную меру. Похоже, что идею исправительно-трудовых лагерей чекистам подал педагог Макаренко. Еще во второй половине 20-х годов в колонии под Полтавой он применил систему перевоспитания несовершеннолетних правонарушителей трудом. Колония малолетних преступников превратилась в детскую коммуну им. Ф. Дзержинского, из которой вышло много полезных людей, и чекисты развили эту идею.

С подачи Солженицына воображение простодушных обывателей заворожил пресловутый ГУЛАГ, который представляли как фабрику смерти, сравнивая с гитлеровскими концлагерями. Английский историк Алан Буллок в своем откровенно антисталинском сравнительном жизнеописании «Гитлер и Сталин: жизнь и власть», тоже проводит параллели и по методам работы спецслужб НКВД и гестапо. Однако это рискованные параллели. Ибо считалось, что кадры тайной немецкой полиции Gestapo и охранных отрядов (SS – Schutzstaffeln) нацистских лагерей составляли истинные и проверенные арийцы – «цвет» немецкой нации.

Тогда что представлял собой контингент советских «арийцев »? Кто составлял костяк руководства Главного управления лагерей и органов ОГПУ-НКВД, поставлявших этому, по определению демократов, «монстру» его «жертвы»?

Мысль украинского педагога о перевоспитании правонарушителей трудом оказалась не только плодотворной, но и продуктивной. Люди, выброшенные жизнью в уголовный мир, почувствовали свою полезность обществу, но не меньше дивидендов эта акция принесла самим чекистам. Их стали рассматривать как организаторов. «Правда» писала о Ягоде: «Неутомимый воин революции, он развернулся как прекрасный строитель... Переделка людей, проблема «чудесного сплава» – разве она не решается значительным образом на этих стройках».

Уже с начала 30-х годов стал формироваться своеобразный культ работников НКВД. Столичная интеллигенция, этот своеобразный лакмус ценностей «говорящего» общества, с легкостью женщины определенного поведения, периодически меняющей свои «симпатии и привязанности», в это время взахлеб славила героев в «синих фуражках».

Симптоматично, что такое восхваление чекистов в первую очередь исходило от «людей еврейского происхождения». Театры, словно соревнуясь, ставили героические пьесы о том, как чекисты «перековывают» в лагерях и на стройках пятилеток вчерашних уголовников, кулаков и вредителей. «Нашумевший спектакль по пьесе Николая Погодина «Аристократы» критики называли гимном ГПУ». О «Чекистах» Михаила Козакова Андрей Платонов писал: «У автора должна быть не только личная уверенность в своих литературных способностях, не только творческая смелость, но и фактическое, доказанное в работе наличие этих качеств...»

Платонов не ошибался. Еврейская интеллигенция не ограничивалась театральной практикой. Творческие контакты перерастали в профессиональные. Вадим Кожинов констатирует: «Среди деятелей литературы того времени было немало людей, имевших опыт работы в ВЧК-ОГПУ-НКВД, скажем, И.Э. Бабель, О.М. Брик, А. Веселый (Н.И. Кочкуров), Б. Волин(Б.М. Фрадкин), И.Ф. Жига, Г. Лелевич (А.Г. Калмасон), Н.Г. Свирин, А.И. Тарасов-Родионов и т. д.».

Упомянутый в этом списке следователь Осип Брик был другом зампреда ОГПУ Я.С. Агранова (Янкеля Шмаевича Соренсона), который являлся далеко не ординарной фигурой в карательном ведомстве. Сын мещанина, имевший 4-классное образование, Яков Агранов оказался как раз специалистом по интеллигенции.

Повторим, что еще в 20-х годах он готовил процессы правых эсеров, Промпартии и Трудовой крестьянской партии. Он курировал следствие по делу «тактического центра», в результате которого расстреляли 87 участников процесса, в частности, поэта Н. Гумилева. Именно Агранову было поручено и составление списков, на основании которых были высланы из РСФСР Бердяев, Лосский, Осоргин и другие представители «старой интеллигенции».

«Интеллектуал» Янкель Шмаевич пребывал на дружеской ноге и с новой интеллигенцией – членами РАППа, ЛЕФа: Авербахом, Пильняком, Бриками, Мандельштамом. Есть версия, что это он организовал самоубийство Маяковского. Правда, только версия, но совершенно точно известно, что приказ на арест еврейского поэта Осипа Мандельштама отдал именно Яков Агранов.

То, что в еврейской среде культивировалось особое, почти восторженное отношение к профессионалам карательного ведомства, определилось почти закономерно. Если в 1933 году, в сравнении с периодом перед Первой мировой войной, население столицы выросло лишь в два с небольшим раза, то число евреев увеличилось в 40 раз. Их проживало теперь в Москве 241,7 тысячи.

Конечно, из этой массы людей, приехавших в столицу из национальных «местечек», не все обладали достаточными способностями, чтобы податься в ряды «гениальных» писателей, композиторов или влиятельных корифеев торговли. Поэтому приехавшие шли в политику и к чиновничьим креслам различных наркоматов, множа кадры антисталинской оппозиции. Но многие еще во время Гражданской войны связали свою судьбу с карательными структурами как в Москве, так и в других регионах страны.

На протяжении более полувека роль и участие евреев в репрессиях довоенного периода, в том числе и в событиях тридцать седьмого года, упорно замалчивалась. Но затем появилась другая тенденция: трактовать репрессии тридцатых годов чуть ли не как «антисемитскую акцию ». Конечно, это не так.

Точнее, все было наоборот. Вплоть до 1938 года именно евреи играли ведущую роль в репрессивных акциях, и не только в Москве.

Опубликованный в 1993 году «Сборник документов из истории НКВД УССР» свидетельствует, что «на Украине евреи играли в репрессивных органах безусловно преобладающую роль». Особенность состоит лишь в том, что «репрессируемые руководящие деятели еврейского происхождения нередко тут же «заменялись» такими же, что опрокидывает версию об антисемитизме. Как раз умалчивание «еврейского следа» в репрессиях и стало основной причиной исторической и идеологической фальсификации событий «большой чистки».

В исследовании «Россия, век XX» В. Кожинов приводит оценку роли евреев в репрессиях, ссылаясь на книгу интересного автора Евгении Альбац, посвятившей свою работу «беспощадному обличению ВЧК-ОГПУ-НКВД-КГБ, которые, по ее определению, уже с 1917 года осуществляли геноцид в отношении собственного народа».

Она особо отмечала, что в НКВД «было много евреев», ибо революция подняла на поверхность, как определила Альбац, «все самое мерзкое... вынесла на простор Отечества именно подонков народа (в данном случае еврейского. – В. К.). И в НКВД, на эту кровавую работу, пришли те, для кого она была возможностью самоутвердиться, ощутить свою власть». Евреи, «трудившиеся в органах, – утверждает Альбац, – были лучше образованны... а поэтому быстрее продвигались по служебной лестнице, да еще благодаря своему генетическому страху особо усердствовали, опасаясь, что их уличат в «мягкости» к своим... Расплата наступила скорее, чем они предполагали».

Трудно возразить против этих утверждений, но выходит, что «грамотность» подвела... Хотя какая уж там особая «грамотность»? У одного из самых активных работников «органов» Агранова было всего четыре класса образования. Не хватал академических звезд с неба и Ягода. Четыре класса закончил нарком внутренних дел Белоруссии Борис Берман, руководивший «массовыми арестами и расстрелами на территории республики». Правда, создатель пресловутого ГУЛАГа, его брат Матвей Берман, образование получил в Читинском коммерческом училище, но в принципе тоже не «академик».

И все-таки не согласимся с госпожой Альбац. Ноги философии террора росли из другого места. А.Л. Ратиев привел в своих воспоминаниях цитату из выступления Троцкого на собрании Курского губернского и городского комитетов партии 14 декабря 1918 года, где тот призывал:

«Чем компенсировать свою неопытность?.. – только террором! Террором последовательным и беспощадным!.. Если до настоящего времени нами уничтожены сотни и тысячи, то теперь пришло время создать организацию, аппарат, который, если понадобится, сможет уничтожать десятками тысяч. У нас нет времени, нет возможности выискивать действительных, активных наших врагов. Мы вынуждены встать на путь уничтожения, уничтожения физического всех классов, всех групп населения, из которых могут выйти возможные враги нашей власти...

Есть одно возражение... Это то, что, уничтожая массово, и прежде всего интеллигенцию, мы уничтожаем и необходимых нам специалистов, ученых, инженеров, докторов. К счастью, товарищи, за границей таких специалистов избыток... Если будем им хорошо платить, они охотно приедут работать к нам».

Агрессивность была в крови Лейбы Бронштейна; и таким являлся один из аспектов философии троцкизма. Проведение этой политики явственно прослеживается в его биографии не только в ходе Гражданской войны. На попытках осуществить террористические акты по физическому устранению Сталина и его окружения строились планы Троцкого по захвату власти. Он всегда находил единомышленников, и после его выдворения из страны в СССР осталось достаточно много людей – в буквальном смысле единоверцев, осуществлявших эту программу.

Троцкий и подобные ему персонажи не могли не вступить в конфликт со Сталиным и его окружением. Эти группы политиков представляли диаметрально противоположные направления революции. Они поклонялись различным философиям, у них были несхожие цели, разные ценности и противоположные убеждения.

В том же выступлении Троцкий четко обозначил свою позицию. В ней не было места компромиссам. Он отвергал общепринятые ценности. Он цинично провозглашал: «Патриотизм, любовь к Родине, к своему народу, к окружающим, далеким и близким, к живущим именно в этот момент, к жаждущим счастья малого, незаметного, самопожертвование, героизм – какую ценность представляют из себя все эти слова-пустышки перед подобной программой, которая уже осуществляется и бескомпромиссно проводится в жизнь».

Нужны ли комментарии? Именно такая программа осуществлялась людьми, разделявшими взгляды Лейбы Троцкого. Осуждение Клюева, Васильева, Мандельштама, Клыкова, обвинения Флоренского, Лосева, Платонова, Бахтина – только эпизоды выполнения программы Троцкого его сторонниками и последователями. Они составляли достаточно влиятельный слой людей с подобным мировоззрением, одержимых взглядами, подпитывающими разногласия в обществе.

Наиболее влиятельным из них стал Генрих Генрихович Ягода (Енох Гершенович Иегуда). После смерти Менжинского в мае 1934 года более двух месяцев решался вопрос о его преемнике. И лишь 10 июля, когда на базе ОГПУ был создан Наркомат внутренних дел, заместитель Менжинского получил пост наркома.

Ранее уже указывалось, с 1934 по 1936 год во главе НКВД были два еврея и один русский. Евреи – нарком Ягода и его 1-й заместитель Агранов и русский – 2-й заместитель Прокофьев. Но и в конце 1936 года, когда главой НКВД стал Ежов, Агранов остался 1-м замом. Причем и из трех других, действовавших с конца 1936-го новых замов – М.Д. Бермана, Л.Н. Вельского (Левина) и М.П. Фриновского, лишь последний не принадлежал к еврейской национальности.

Выше уже говорилось, что до прихода в НКВД Ежова работники органов госбезопасности, представлявшие креатуру Ягоды, всячески тормозили разоблачение центров оппозиции, перенося удар на второстепенные фигуры. После смещения с постов Ягоды и его соучастников в расследовании наступил прорыв, что, в частности, привело к разоблачению заговора военных. Считается, что, придя в НКВД, Ежов якобы привел с собой большую группу чекистов (чуть ли не от станка), которые и развернули массовые репрессии.

В действительности Ежов никого не приводил. С его приходом в комиссариате внутренних дел вообще существенных изменений не произошло, но и после незначительных перемещений вакантные места заняли те же люди, которые работали и при бывшем наркоме. Так, первым заместителем наркома и начальником главного управления государственной безопасности (ГУГБ) остался Янкель Шмаевич Агранов. И только в апреле 1937 года его сменил «любимец Ягоды» Фриновский.

Таким образом, в «репрессивные» годы ведущих руководящих сотрудников НКВД (созданного 10 июля 1934 года на базе ОГПУ) карательной системы представляли:

Нарком:

Ягода Г.Г. (Енох Гершенович Иегуда), еврей. 10.7.1934 – 26.9.1936

Ежов Н.И., полулитовец по матери. 26.9.1936 – 25.11.1938

1-й заместитель наркома:

Агранов Я.С. (Янкель Шмаевич Соренсон), еврей. 10.7.1934 – 15.4.1937

Фриновский М.П., русский. 15.4.1937 – 8.9.1938

Заместители наркома:

Прокофьев Г.Г., русский. 10.7.1934 - 29.9.1936.

Берман М.Д., еврей. 10.7.1936 - 16.8.1937

Бельский А.Н. (Абрам Миронович Левин), еврей. 3.11.1936-28.5.1938

Фриновский М.П., русский. 16.10.1936 – 15.4.1937

Курский В.М., еврей. 15.4.1937 - 8.7.1937 Агранов Я.С. (Янкель Шмаевич), еврей. 15.4.1937 - 15.5.1937

Секретарь НКВД:

Буланов П.П., русский. 11.7.1934 - 28.11.1936

Особое совещание при наркоме, ответственный секретарь:

Буланов П.П., русский. 11.7.1934 – 29.3.1937

Цесарский В.Е., еврей 1.4.1937 – 23.3.1937

Особо уполномоченный (рассмотрение дел сотрудников НКВД):

Фельдман В.Д., еврей. 11.7.1934 – 23.10.1937

Цесарский В.Е., еврей 1937 – 1938

Главное управление государственной безопасности (ГУБГ), начальники:

нарком внутренних дел СССР 10.7. 1934 – 29.12.1936

Агранов Я.С. (Янкель Шмаевич Соренсон), еврей. 29.12.1936 – 15.4.1937

Фриновский M.П., русский. 17.4.37 – 8.9.1938

Экономический отдел (борьба с диверсиями и вредительством), начальник:

Миронов Л.Г. (Каган Лев Григорьевич), еврей, 10.7.1934—28.11.1936

Охрана членов правительства и дипкорпуса, начальники:

Паукер К.В., еврей. 10.11.1934 – 15.4.1936

Курский В.М., еврей. 15.4.1937 – 14.6.1937

Дагин И.Я., еврей 14.6.1937 – 5.11.1938

Контрразведывательный отдел, начальники:

Миронов Л.Г. (Каган Лев Григорьевич), еврей. 28.11.1936 – 14.6.1937

Курский В.М., еврей. 14.6.1937 – 8.7.1937

Минаев-Цикановский A.M., еврей 11.7.1937 – 28.3.1938

Секретно-политический отдел (борьба с антисоветскими элементами), начальники:

Молчанов Г.А., русский. 10.7.1934 – 28.11.1936

Курский В.М., еврей. 28.11.1937 – 15.4.1937

Агранов Я.С. (Янкель Шмаевич Соренсон), еврей. 15.4.1937 – 17.5.1937.

Литвин М.И., еврей. 17.5.1937 – 20.1.1938

Цесарский В.Е., еврей. 28.3.1938 – 28.5.1938

Особый отдел (контрразведка и борьба с вражескими действиями в армии и флоте), начальники:

Гай М.И (Штоклянд Марк Исаевич), еврей. 11.7.1934 – 28.11.1936.

Леплевский И.М. (Израиль Моисеевич), еврей. 28.11.1936 - 14.6.1937

Николаев-Журид Н.Г., украинец. 14.6.1937 – 28.3.1938

Заковский Л.М. (Генрих Эрнстович Штубис), латыш. 28.3.1938 - 20.4.1838

Начальник главного управления милиции

Бельский Л.Н. (Абрам Михайлович Левин), еврей. 11.7.34 - 7.8.37.

Однако даже смена руководителей отделов не повлекла за собой изменения ярко обозначенного национального лица карательного ведомства. В первую очередь это касалось верхушки НКВД. Правда, с приходом Ежова некоторые кадровые работники были перемещены из московского аппарата в республики и области, но это лишь дало им еще большие права и возможности.

Конечно, это далеко не полный список работников центрального аппарата наркомата. Статистические данные свидетельствуют, что на 1 марта 1937 года в местных управлениях УНКВД сотрудников со званиями от старшего лейтенанта ГБ, что соответствовало армейскому званию майора, до комиссара ГБ 1-го ранга, то есть работников в звании генерала армии, – было 1585 человек. Причем евреев в этих же управлениях насчитывалось 1776 человек. Они преобладали в числе лиц, возглавлявших управления НКВД и в руководстве их подразделений.

Именно эта верхушка руководила арестами, координировала процесс следствия и входила в состав троек, выносивших внесудебные решения по пресечению контрреволюционной и уголовно-преступной деятельности. Вот неполный список людей, осуществлявших репрессии в регионах и в период коллективизации, и в годы разгрома оппозиции, и в период чистки 1937-1938 годов:

Уполномоченные НКВД:

Амурской области – Говлич (Говбиндер) Марк Ильич

Азербайджана – Раев Михаил Григорьевич (Каминский Яков Семенович)

Азово-Черноморский край – Рудь Петр Гаврилович

Белоруссии – Леплевский Израиль Моисеевич

Винницкой области – Соколинский Давид Моисеевич

Дальневосточного края – Люшков Генрих Самойлович

Западной области – Блат Иосиф Михайлович, Гендлин Семен Григорьевич

Западно-Сибирского края – Каруцкий Василий Абрамович

Казахстана – Залин (Левин Залман Маркович)

Калининской области – Дейч Яков Абрамович

Киевской области – Розанов (Розенбардт Абрам Борисович), Балицкий

Ленинградской области – Агранов Я.С., Литвин М.И.

Московской области – Каруцкий, Цессаревский

Оренбургской области – Райский (Лехтман) Наум Маркович

Орловской области – Симановский Пинхус Шоломович

Северо-Кавказского края – Дагин Израиль Яковлевич

Свердловской области – Дмитриев (Плоткин) Мендель Мешелевич

Средней Азии – Пилляр фон Пельхау

Сталинского края – Рапопорт Григорий Яковлевич, Шаров (Шавер) Николай Давидович

Туркменистана – Борщев Т.М. [У Борщева, якобы Тимофея Михайловича, до сих пор не могут определить настоящее имя, отчество, и фамилию. Вот замаскировался! - прим. авт.]

Узбекистана – Райский (Лехтман) Н.М.

Черниговской области – Соколов-Шостак Пинхус Гиршевич

Харьковской области – Мазо С.С., Рейхман Л.И.

Центрально-Черноземной области – Дукельский Семен Семенович

В числе видных работников ОГПУ-НКВД в тридцатые годы были: Абугов О.О., Агас B.C., Аксельрод М.М., Александровский (Юкельзон) М.К., Альшанский А.С., Арнольдов А.А., Бак Б.А., Берман Б.Д., Берман М.Д., Вайнштейн A.M., Визель Я.С., Вихман М.М., Волынский С.Г., Волович З.И., Буль Л.Д., Гендин С.Г., Гильман С.Л., Глина И.И., Голубчик М.И., Гольденштейн Е.С., Диментман М.И., Западный С.И., Залин Л.Б. (Левин), Кацнельсон З.Б., Купчик И.Ю., Леопольд (Ройтман) Д.С., Листенгурт М.А., Мессинг С.А., Мнискер Я.Г., Пескер В.М., Плинер И.И., Розенберг Б.М., Рыбкин Б.А., Трилиссер М.А., Формайстер А.Р., Френкель Н.А., Шапиро А.Л., Шпигельглас С.М., Юсис С.М.

Символичный отбор, и если в этом списке затерялись «русские» фамилии, то это еще не означает, что их обладатели принадлежали к коренной нации страны. Все эти кадры, начавшие работу в чекистском ведомстве с Гражданской войны, проводили свою карательную политику вплоть до 1938 года. И нет ничего удивительного в том, что популярность советских чекистов активно поддерживалась еврейскими писателями. Но росла не только слава. 29 ноября 1935 года газета «Известия» опубликовала сообщение о присвоении работникам НКВД высших званий – Генерального комиссара и комиссаров госбезопасности 1-го и 2-го рангов. Это соответствовало армейским званиям маршала, и командармов, приравнивавшихся к званию генералов.

«И из 20 человек, – отмечает В. Кожинов, – получивших тогда высшие звания ГБ, больше половины – (включая и самого Генерального комиссара) были евреи [Я.С. Агранов (Соренсон Янкель Шмаевич), Л.Н.Бельский (Левин Абрам), М.Д. Берман, М.Н. Гай (Штоклянд Марк Исаевич), Л.Б. Залин (Левин) З.Б. Кацнельсон, И.М. Леплевский (Израиль Моисеевич), Л.Г. Миронов (Лев Каган), К.В. Паукер, А.А. Слуцкий (Абрам Аронович), A.M. Шанин, Г.Г. Ягода (Иегуда). - прим. авт.], 4 (всего лишь) – русские, 2 – латыши, а также 1 поляк, 1 немец (прибалтийский) и 1 грузин».

Уже сам национальный состав руководства наркомата отвергает версию о намеренном планировании репрессий, последовавших со второй половины 1937 года. Ее опровергает элементарная логика. Не может быть сомнений в том, что для целенаправленной организации «массового террора» Сталину как минимум было необходимо собрать в НКВД таких людей, которые либо умышленно, либо слепо стали бы выполнять его замысел, не считаясь с действительными обстоятельствами. Он мог строить такие планы только на поддержке.

И если допустить, что, «набирая» в карательные органы евреев, Сталин основывал свои замыслы на расчете – на предпосылке, что именно они тот контингент, который способен на преступление, на извращение расследования, не считаясь со здравым смыслом, чтобы позже расправиться с ними, – то вождь осуществил поистине гениальную акцию.

Однако при всем уважении к Сталину трудно поверить, что еще в середине двадцатых годов, а как раз в это время евреи стали активно проникать в ОГПУ, мог быть заготовлен сценарий 37-го года. Нет никаких оснований доводить логику событий до абсурда. Но дело даже не в этом.

Парадоксальность ситуации в ином. Как ясно из изложенного ранее, еще одной особенностью событий тридцатых годов являлось то, что подавляющую часть оппозиции, попавшей под волну чистки, тоже составляли евреи. Это ярко проявилось на процессе летом 1936 года. Следствие представило на него террористов Бермана-Юрина, Дрейцера, Карева, Ольберга, Рейнгольда, Мрачковского, Эстермана, Н. Лурье и М. Лурье, Зиновьева, Каменева, Евдокимова, И.Н. Смирнова и др.

Из 16 обвиняемых 12 было евреями, но ведь из 10 работников НКВД, готовивших этот процесс, 8 принадлежали к той же нации: Ягода, Агранов (Соренсон), Марк (Меир) Гай, Александр Шанин, Иосиф Островский, Абрам Слуцкий, Борис Берман, Леонид Черток.

Эти сотрудники входили в число лиц, наиболее приближенных в центральном аппарате к наркому. Об этом говорят занимаемые ими посты: Я.С. Агранов (Соренсон Янкель Шмаевич) – 1-й заместитель наркома; И.М. Миронов (Лев Каган) – начальник Экономического отдела; И.М. Островский – начальник административно-хозяйственного управления; К.В. Паукер – начальник Оперативного отдела (охраны членов правительства); М.Н. Гай (Штоклянд Марк Исаевич)– начальник Особого отдела; Иностранный отдел – А.А. Слуцкий, Главное управление милиции – Л.Н. Бельский, Кооперативное управление – М.Б. Шнеерсон.

Не менее ярко национальная особенность оппозиции проявилась и на московском процессе по делу «параллельного антисоветского троцкистского центра », состоявшемся в январе 1937 года, на котором предстали Арнольд, Богуславский, Радек, Дробине, Пятаков, Сокольников и другие.

Казалось бы, возникает странное противоречие: как при Ягоде, так и при сменившем его Ежове, вплоть до 1939 года включительно, евреи из НКВД уничтожали евреев-оппозиционеров. Главу об этих событиях Вадим Кожинов в своей книге тактично называл «Драма «самоуничтожения». Но безусловно, что в этой «драме» никто никому не раздавал заранее роли. Стремясь дать случившемуся объяснение, Кожинов отмечает «душераздирающую ситуацию ». Он пишет: «На политической сцене подвизались евреи, которые, не войдя в русскую жизнь, вместе с тем «ушли» из своей национальной жизни, хотя и могли вдруг обратиться к ней в момент потрясения, – особенно на пороге смерти».

А. Орлов – Лев Фельдбин – рассказывал о дикой сценке: «20 декабря 1936 года, в годовщину основания ВЧК-ОГПУ-НКВД, Сталин устроил для руководителей этого ведомства небольшой банкет... Когда присутствующие основательно выпили, Паукер (комиссар ГБ 2-го ранга, т.е. генерал-полковник. – В. К.)... поддерживаемый под руки другими коллегами... изображал Зиновьева, которого ведут в подвал расстреливать (это было ранее, 25 августа 1936 года. – В. К.). Паукер... простер руки к потолку и закричал: «Услышь меня, Израиль, наш Бог есть Бог единый!» Конечно, со стороны Карла Паукера такая импровизация выглядела цинично, но из «песни» слова не выкинешь.

Считается, что с приходом на пост наркома Ежова люди из ближайшего окружения Ягоды попали в опалу. Однако и это не так. Точнее сказать, совершенно не так. Поскольку назначение в конце ноября 1936 года Марка Гая начальником Управления НКВД Восточно-Сибирского края, а Молчанова – наркомом внутренних дел Белоруссии и начальником Особого отдела Белорусского военного округа, скорее следует рассматривать как повышение по службе.

Для Агранова, Паукера, Чертока, Шанина и Островского вообще ничего не изменилось, они остались на прежних постах. Наоборот, Агранов в дополнение к должности 1-го заместителя стал еще и начальником Главного управления государственной безопасности. И если у Ежова были какие-то подозрения, то он ничем не проявил их. То есть даже после отстранения Ягоды от руководства НКВД члены команды бывшего наркома продолжали свою деятельность.

Да и сам Ягода еще не попал в западню. Правда, это продолжалось до определенного времени. Ежов все-таки ухватил нити, связывающие паутину заговора, как среди военных, так и в недрах собственного ведомства. Историки и очевидцы подчеркивают, что это время стало периодом сумятицы в органах НКВД.

Начальник охраны Сталина Рыбин свидетельствовал: «Аресты Ягоды, Агранова, Паукера, Воловича и Гинцеля проходили на моих глазах. Комендант Кремля комиссар Ткалун, подчиненный непосредственно Ягоде, застрелился. Комиссар Дагин был арестован, комиссар Курский застрелился, капитан Черток, порученец Ягоды, бросился с седьмого этажа и разбился насмерть. Затем исчезли Панов, Тихонов, Козлов и Голубев. Словом, весь наш командный состав разных рангов».

Однако это лишь эмоциональное свидетельство. Оно не отражает действительного хода событий. На самом деле в них не было такого острого детективного поворота. Потребовалось почти полгода после назначения Ежова на пост наркома, чтобы события стали приобретать определенную направленность. Уже одно это говорит о том, что в них отсутствовал заготовленный сценарий. И начались они с ареста 7 марта 1937 года бывшего начальника Секретно-политического отдела Г. Молчанова, являвшегося в это время наркомом внутренних дел Белоруссии. Но и это не стало переломом.

Лишь через полмесяца, 22 марта, был арестован другой участник заговора внутри НКВД – заместитель начальника Оперативного отдела Волович, который вместе с Паукером организовал для Ягоды прослушивание правительственной связи. Ягоду арестовали 29 марта. На следующий день был арестован его бывший секретарь коллегии наркомата Буланов и начальник административно-хозяйственного управления Островский. А в Горьком в туалете УНКВД застрелился его начальник Погребинский.

Начальника управления НКВД Восточно-Сибирского края Марка Гая взяли 1 апреля. Бывший заместитель Ягоды Г.Е. Прокофьев оказался под арестом 11 числа, 17-го был арестован комиссар государственной безопасности 2-го ранга К. Паукер. И только 22 апреля арестовали начальника транспортного отдела Шанина. Но это было еще не все.

В изданных в 1997 году воспоминаниях Хрущева их автор так комментирует эти события: репрессии обрушились на «честных партийцев», шли также «аресты чекистов. Многих я знал как честных, хороших и уважаемых людей... Яков Агранов – замечательный человек... Честный, спокойный, умный человек. Мне он нравился... был уполномоченным по следствию, занимался делом «Промпартии». Это действительно следователь!.. Арестовали его и тоже казнили».

Но не будем исторгать слез. На самом деле все было не так примитивно-романтично. Будучи ближайшим помощником Ягоды, после убийства Кирова Агранов был назначен временным начальником Ленинградского управления НКВД. Он возглавил следствие по этому громкому делу, но сразу увел его в сторону, Янкель Шмаевич отвел удар от основных организаторов террористического акта. Тогда это осталось незамеченным.

Поэтому с приходом в НКВД Ежова Агранов не только сохранил свое положение, но и получил повышение. С 29 декабря 1936 года по 15 апреля 1937-го он занимал должность начальника Главного управления государственной безопасности, сохранив пост 1-го заместителя наркома. Это под его руководством проводились допросы Каменева, Зиновьева и Рыкова. Рушиться блестящая карьера «любителя интеллигенции» начала лишь в апреле 1937 года после ареста Ягоды и ближайших сотрудников бывшего главы ведомства, принадлежавших к участникам заговора правых в НКВД.

Агранов почувствовал это 15 апреля, когда его перевели начальником 4-го секретно-политического отдела и понизили до заместителя наркома. В этот же день заместителем наркома, заместителем начальника ГУГБ и одновременно начальником 1-го отдела (охрана) стал комиссар госбезопасности 3-го ранга Владимир Курский. 14 июня, когда будет арестован Лев Миронов (Каган), оставаясь заместителем наркома, Курский возглавит 3-й контрразведывательный отдел.

Конечно, Агранову было над чем задуматься. Спустя месяц, 17 мая, Ежов направил его начальником управления НКВД по Саратовской области, но это еще не означало крах. Его арестовали 20 июля. Он признал себя причастным к антисоветской троцкистской организации и 1 августа был приговорен к смертной казни.

Рыбин ошибся, говоря, что комдив П.П. Ткалун застрелился. Его тоже арестовали, но лишь спустя полгода после расстрела военных заговорщиков, 8 января 1938 года. Примечательно, что уже на следующий день он признался, что является участником военного заговора, в который его вовлек еще в 1933 году Якир, а позже он поддерживал связь с Гамарником.

В заявлении, написанном 9 января 1938 года на имя Ежова, Ткалун указал: «К Гамарнику я явился по указанию Якира. Гамарником на меня возложена была, как он выразился тогда, особо ответственная задача по участию в подготовке совершения переворота в Москве, поскольку в то время [я] был комендантом города Москва. В связи с моим назначением комендантом Кремля, Гамарник сказал мне, что моя роль в заговоре еще более усиливается и мне лично от имени антисоветского центра поручается задача ареста членов Политбюро ЦК ВКП(б), когда об этом я получу сигнал от него или Ягоды».

На допросе 20 февраля на вопрос следователя: «Как же вы практически намечали осуществить арест членов Политбюро ЦК ВКП(б)» – Ткалун перечислил несколько вариантов. Он показал: «Арест... я мыслил себе осуществить следующим образом: расставив надежных и решительных заговорщиков внутри соответствующих подъездов квартир, занимаемых членами Политбюро [в Кремле], а также в подъездах № 2 и № 3 здания рабоче-крестьянского правительства, по сигналу Гамарника или Ягоды арестовать при выходе из квартиры или здания правительства...

Другой вариант ареста членов Политбюро ЦК ВКП(б) сводился к тому, чтобы одновременно захватить их в момент нахождения на квартирах в Кремле, что обычно бывает накануне 1 Мая и 7 ноября.

Эти варианты мною были доложены как Гамарнику, так и Любченко (отдельно каждому). Гамарник принял второй вариант – арест по квартирам, как он говорил, это спокойнее и без шума».

Нужно ли удивляться, что еще в августе 1937 года, когда продолжились аресты военных заговорщиков, председатель СНК Украинской СССР Панас Любченко застрелил жену и покончил самоубийством сам? Но, кстати сказать, в допросах Ткалуна участвовал тот же удачливый следователь Зиновий Ушаков (Ушамирский), который вел допросы Фельдмана и Тухачевского.

Таковы мизансцены того времени. Даже после ареста членов заговорщицкой «команды» Ягоды национальная особенность руководящего состава аппарата НКВД не претерпела изменений. Все так называемые выдвиженцы Ежова являлись фигурами того же набора, той же пробы, что и при бывшем наркоме. Впрочем, некоторым из них далее не пришлось менять кабинеты.

В числе наиболее значимых сотрудников центрального аппарата НКВД, проводивших чистку до конца 1938 года, были: М.П. Фриновский – 1-й заместитель и начальник Главного управления государственной безопасности; Б.Д. Берман – заместитель наркома; Л.Н. Вельский (Абрам Левин) – заместитель наркома.

Не утратили своего положения начальник Особого отдела Израиль Моисеевич Леплевский и Иностранного – Абрам Аронович Слуцкий. Сохранили его и другие руководители отделов: В.Е. Цесарский – Секретно-политического, Я.М. Вейншток – Тюремного (тюрьмы ГУЛАГа), Г.И. Бокий – Спецотдела, И.Я. Дагин – Охраны, Л.И. Рейхман – Оборонной промышленности, И.И. Шапиро – ответственный секретарь Особого совещания, В.Д. Фельдман – Особоуполномоченный НУВД.

Таким образом, пока пребывавший в одиночной камере бывший нарком Ягода метался между надеждой и отчаянием, комиссары госбезопасности прокалывали новые дырочки на петличках лацканов гимнастерок. Получив повышение в звании, они продолжали работу, заполняя папки делами очередных разоблаченных врагов народа.

Одним из шулерских приемов антисталинской пропаганды стало то, что имена и фамилии этих, как и других непосредственных руководителей репрессий, тщательно скрывались. Командарм 1-го ранга М.П. Фриновский оказался востребованным и при Ягоде, и при Ежове. Сын учителя, он получил духовное образование. В январе 1916 года он поступил в кавалерию вольноопределяющимся, но уже в августе унтер-офицер дезертировал из армии.

До революции Михаил Фриновский был связан с анархистами и участвовал в убийстве генерал-майора М.А. Бема. Работу в ВЧК он начал с ноября 1919 года, в качестве начальника активной части Особого отдела Московской ЧК. В 1934 году Фриновский возглавил Главное управление пограничной и внутренней охраны. После снятия Ягоды и прихода в НКВД Ежова «любимчик» бывшего наркома Фриновский не потерял своего положения.

Наоборот, с октября 1936 года он заместитель, а с 15 апреля следующего года 1-й заместитель наркома внутренних дел СССР. Одновременно до июня 1938-го он возглавлял Главное управление Государственной безопасности. Он участвовал во всех мероприятиях «большой чистки», и основная часть ордеров на аресты этого периода подписана лично им. Как профессиональный чекист, в репрессиях он играл более значительную роль, чем Ежов. «В 1937-1938 годах все дела наркомов, маршалов и командармов шли непосредственно через него. Фриновский лично участвовал в арестах, допросах и расстрелах».

Между тем официальная пропаганда причисляла Фриновского к жертвам репрессий, включая его в число пятерых командармов 1-го ранга, расстрелянных до войны. Дело в том, что, через 17 дней после прихода в НКВД Берия, 8 сентября 1938 года Фриновский был назначен народным комиссаром Военно-Морского флота.

Виктор Суворов в книге «Очищение» не без сарказма подчеркивает: «Нам в голову вдалбливали: пять из пяти! пять из пяти! пять из пяти! Но имен великолепной пятерки не называли. Так сколько же их расстреляли? ...Имен не называют. Стесняются. Но им есть чего стесняться: самый высокий пост в великолепной пятерке занимал командарм первого ранга Фриновский... Вы знаете такого стратега? ...Фриновский носил воинское звание, поэтому непосвященным казалось, что он имеет какое-то отношение к Красной Армии. Но он из другого ведомства... Был он другом народа, чекистом...» Арестовали командарма Фриновского 6 апреля 1939 года, а 4 февраля 1940 года он «получил свой последний приговор».

Арест Ягоды, а также расстрел Тухачевского и его подельников отозвались неожиданным эхом. И оно прозвучало там, где, казалось бы, его менее всего можно было ожидать. Летом 1937 года поспешно ударились в бега резиденты внешней разведки. Комбриг А.Г. Бармин (Граф), как и многие, участвовавшие в агентурной деятельности, свою работу осуществлял под дипломатическим прикрытием.

Занимая посты советского консула на Востоке, а затем в Италии и во Франции, он являлся резидентом Главного разведывательного управления. Находясь в Париже, уже 18 июля 1937 года он неожиданно попросил политического убежища. С начала 1940 года он перебрался в США, где с 1953 года работал заведующим отделом Русской службы «Голоса Америки».

Вальтер Кривицкий – настоящие имя и фамилия Самуил Гершенович Гинзберг – улизнул из СССР как раз в день ареста Тухачевского, 22 мая 1937 года. 6 октября того же года в Париже он обратился с просьбой о предоставлении политического убежища и сразу связался с сыном Троцкого. Оказавшись в США, а позже в Англии, Гинзберг услужливо сдавал советскую агентуру. Он назвал британцам «свыше 100 разведчиков, агентов, доверительных связей и оперативных контактов, а также свыше двух десятков вспомогательных агентов». То есть накануне войны он нанес советской разведке непоправимый урон, лишив ее разведчиков, агентов, связников, курьеров, содержателей конспиративных явочных квартир, телефонов, почтовых ящиков и т. д.».

В июле Москва вызвала в СССР Игнатия Рейсса (настоящие имя и фамилия Натан Порецкий). Однако он игнорировал этот вызов и 17 июля выступил во французских газетах с открытым письмом, обличавшим политику Сталина. Он заявил: «Только победа социализма освободит человечество от капитализма и Советский Союз от сталинизма». В октябре отказался вернуться в СССР бывший директор лондонского отдела Интуриста Арон Шейнман. Правда, еще один чекист, резидент НКВД в Испании Орлов – Лев Фельдбин бежал в США лишь в июле 1938 года. Мастер шпионажа, «посетивший уже в сентябре этого же года там синагогу», тоже не случайно пошел на этот шаг.

Дело в том, что еще 29 апреля 1937 года заместителя наркома НКВД Украины Зиновия Кацнельсона отозвали из Киева и назначили заместителем начальника ГУЛАГа, но арестовали его лишь 17 июля, больше чем через месяц после осуждения Тухачевского и его подельников. Приговор о высшей мере наказания он выслушал 10 марта следующего года. Видимо, это и стало основанием для побега Фельдбина. В своей книге Фельдбин написал, что «о заговоре военных и скором падении Сталина» он узнал от своего родственника заместителя наркома внутренних дел Украины Кацнельсона.

В октябре 1938-го стал невозвращенцем капитан госбезопасности Матус Азарович Штейнберг.

Симптоматично, что предательство «великих нелегалов» началось с банальных краж. Так, «прощаясь» с СССР, Кривицкий-Гинзберг украл несколько десятков тысяч франков, Орлов-Фельдбин прихватил 68 тысяч долларов, Рейсс-Порецкий украл 60 тысяч долларов. По тем временам это были огромные деньги.

Примечательно и то, что именно в период, когда резиденты разведки скатывались на путь предательства, в Советский Союз вернулись из эмиграции писатель Куприн, поэтесса Цветаева и композитор Прокофьев. После возвращения Прокофьев написал свою знаменитую оперу «Ромео и Джульетта», а к 20-летию Октября создал кантату на тексты Маркса, Ленина и Сталина. Как у бежавших, так и у вернувшихся были не только разные взгляды на будущее, но и противоположные оценки происходившего в стране.

Впрочем, для 1937 года вообще характерна противоречивость оценок, и чаще всего эта особенность является следствием неинформированности. Историки сделали все возможное, чтобы, заморочив читающей публике голову, десятилетиями держать ее в неведении относительно действительного развития событий и участия в них конкретных лиц.

В те по-летнему жаркие дни июля 37-го года, когда старейшие чекисты Агранов-Соренсон и Кацнельсон оказались под арестом, из Москвы в республики и края страны отправились комиссары госбезопасности в высоких чинах. Израиль Леплевский стал наркомом внутренних дел на Украине, Борис Берман – в Белоруссии, Генрих Люшков занял пост начальника управления в Дальневосточном крае, откуда и сбежал в Японию!

В этом не было никакого коварства. Репрессии, которые затребовали у ЦК партийные руководители на местах, только начинались. И то, что во главе их вставали профессионалы, комиссары высокого ранга, лишь результат того, что иных кадров у Ежова просто не было. Безусловно, что репрессии осуществляли не только евреи. В Московской области их проводил поляк С.Ф. Реденс, в Ленинградской – латыш Л.Н. Ваковский (Штубис). Однако именно замалчивание роли евреев в репрессивном процессе повлекло за собой необъективность оценок и смещение акцентов в событиях 37-го года.

В тенденциозной литературе вообще чрезмерно преувеличена роль Ежова, как якобы едва ли не единственного инициатора и координатора репрессий. Но так ли уж велика роль «маленького» наркома? Мог ли Ежов лично развернуть и осуществить сотни тысяч («либералы» бездоказательно уверяют – миллионы!) «необоснованных» арестов, обвинений и осуждений? Обладал ли он такой властью и реальной практической возможностью?

Публицисты, неоправданно-гротескно, дважды лепили из «железного наркома» ложный образ. Сначала «героя», а затем «злобного садиста». Однако то, что из Ежова сделали «стрелочника», некоего «козла отпущения», не случайно. За тенью этой плакатно нарисованной в литературе фигуры была умышленно скрыта значительная группа людей, являвшихся непосредственными исполнителями карательных акций.

В том, что процесс, начавшийся с пресечения потенциально опасной деятельности националистов, бывших кулаков и уголовников почти закономерно перешел в чистку партийных и государственных структур, аппарата НКВД и армии, не было особой заслуги Ежова. Кстати, сам «маленький нарком» и не претендовал на эти лавры. Он осознавал, что не дорос до античного героя, очистившего мифические конюшни.

Уже на суде Ежов так подвел итоги своей деятельности: «Я почистил 14 тысяч чекистов... Везде я чистил чекистов. Не чистил их только в Москве, Ленинграде и на Северном Кавказе. Я считал их честными, а на самом деле получилось, что я под своим крылышком укрывал вредителей, шпионов и других мастей врагов народа».

Правда, Б. Соколов «поправляет» Ежова, отметив, что «в действительности в 1937-1938 годах было арестовано 11 407 чекистов ». Впрочем, вряд ли Николай Иванович мог лично «почистить» и 11 тысяч профессионалов. Но даже если допустить такую работоспособность, то очевидно, что у него одного никак не могли бы дойти руки до всех остальных репрессированных в 1937 году. Врагов «чистила» вся страна. Во всех слоях общества находились люди, полагавшие, что нельзя останавливаться на полумерах.

И все-таки главными вдохновителями, организаторами, фактически жрецами репрессивной практики являлись партийные руководители регионов. Среди них находились такие одиозные фигуры, как 1-й секретарь Московского городского и областного комитетов ВКП(б) Хрущев и 1-й секретарь Западно-Сибирского крайкома партии Р.И. Эйхе. Мало им уступали в агрессивности Косиор – генеральный секретарь ЦК КП(б) Украины и первые секретари обкомов партии: Куйбышевского – Постышев, Донецкого – Прамнэк, Азово-Черноморского и Ростовского – Евдокимов, Генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ Косарев.

У них уже был опыт, и они взялись за дело с тем же рвением, как и при проведении коллективизации. Инициированная главами верхнего эшелона, возглавлявшими регионы республик, краев и областей, начавшаяся летом 37-го года как профилактическая акция накануне предстоявших выборов первая волна репрессий сразу свернула в сторону.

В России она захватила руководителей местных Советов и рядовых коммунистов. В республиках, где репрессии проводились под лозунгом борьбы с национализмом, к осени в числе арестованных оказались и некоторые секретари парторганизаций. Однако после арестов действительных участников заговора организаторы и исполнители акции уже вошли во вкус. Чистка приобретала инерцию, и теперь под репрессии попали «маленькие люди».

Поэтому на следующий год по стране прокатилась ответная волна. Она смела тех, кто в процессе безусловно необходимой чистки осуществил произвол и беззаконие. Тогда-то на скамью подсудимых сели партийные функционеры и названные Ежовым «14 тысяч» чекистов. На ней оказались также работники прокуратуры и судов, допустившие ситуацию, при которой в сеть репрессий попало много «мелкой рыбы».

В этом разграничении периода репрессий на две составные части заключается ключевой смысл, объясняющий их характер и выделяющий их инициаторов. Одновременно он раскрывает тенденциозность той фальсификаторской реабилитации, на волне которой политический приспособленец Хрущев, с беспардонностью умудренного опытом лицемера, уже после смерти Сталина сделал свой последний карьерный спурт.

Сюжеты истории невозможно переписать заново, их можно только понять. В. Кожинов справедливо указывает, что «объяснение террора 1937 года индивидуальной сталинской психикой – это крайне примитивное занятие, не поднимающееся над уровнем, предназначенным для детей младшего возраста, книжек, объясняющих всякого рода бедствия кознями какого-либо лубочного злодея...».

Примечательно, что с началом «реабилитационной» кампании в печати не появилось абсолютно никакой статистики, поясняющей масштабы и характер репрессивного процесса. Симптоматично и то, что, нагнетая эмоциональную истерию, ее организаторы не называли имен действительных исполнителей акции; ни из сотрудников НКВД, ни из когорты партийных руководителей. Более того, кроме одиозных фигур из числа подельников Тухачевского и десяткапартократов, причисленных к жертвам якобы «необоснованных» репрессий, остальные «пострадавшие» оказались за кадром.

Между тем, как очевидно из изложенного выше, уже с 20-х годов все: и руководство государственной безопасности, и пенитенциарная система, включавшая тюрьмы и колонии, и даже охрана вождя почти с арийской тщательностью были сосредоточены в руках людей, говоря словами Киплинга, принадлежавших к «одной крови».

Впрочем, концентрационные лагеря не были ни российским, ни даже немецким изобретением. Впервые их создали во время своей Гражданской войны американцы. Во время англо-бурской войны британцы продолжили эту практику. В России лагеря особого назначения были созданы в сентябре 1918 года, после убийства Урицкого и покушения на Ленина, по постановлению СНК РСФСР «О красном терроре». У их истоков стоят те же фигуры, что и при «расказачивании», – Лейбы Бронштейна (Троцкого) и председателя ВЦИК Якова Свердлова.

В единую систему исправительно-трудовые лагеря были преобразованы в начале 30-х годов. Однако мало кому известно, что одним из организаторов и долгое время руководителем пресловутого ГУЛАГа, этого «государства» заключенных, являлся М.Д. Берман. Сын торговца, разорившегося владельца кирпичного завода, Матвей Берман начал работу в ЧК еще в начале Гражданской войны. Уже в 1930 году он стал заместителем, а с 1932 года начальником Главного управления трудовых лагерей, трудовых поселений и мест заключений ОГПУ и позже – НКВД. Одновременно с 1936 года он заместитель наркома внутренних дел. Может показаться парадоксальным, но бывший начальник ГУЛАГа М. Берман, приговоренный в 1939 году к смертной казни, был реабилитирован уже в 1957 году.

Но еще раньше него, в 1956 году, хрущевские клевреты реабилитировали другого, тоже расстрелянного, всесильного руководителя карательной системы. Израиль Израильевич Плинер происходил из семьи приказчика. В 1933 году он стал помощником, в 1935-м – заместителем, а 21 августа 1937 года – начальником ГУЛАГа.

Таким образом, отметим, что участие евреев в репрессивном конвейере не ограничивалось лишь оперативными и карательными функциями, и попытаемся разобраться, что вообще происходило в ГУЛАГе. Однако не глазами с арестантских нар «обиженного» Солженицына, а ведомые стремлением к осмысленному анализу. Вот лишь несколько фамилий руководителей того ведомства, которое с определенного времени стало нарицательным образом репрессий.

Главное управления лагерей и поселений (ГУЛАГ)

Начальник – Берман Д.М.

Заместитель, а позже начальник – Плинер И.И.

Заместитель, а позже начальник – Раппопорт Я.Д.

Начальник Беломорских лагерей – Коган Л.И.

Начальник Беломорско-Балтийского лагеря – Фирин (Пупке) С.Г.

Начальник Бамлага – Френкель Н.А.

Начальник Главного управления тюрем – Апетер И.А. (латыш для разнообразия)

Начальник тюремного отдела (ГУЛАГа) – Вейншток Я.М.

После смерти Сталина в сознание общественности было внедрено мнение, что «массовые» репрессии в Советском государстве начались с момента убийства Кирова. Утверждалось, что Сталин якобы использовал эту трагедию как повод для уничтожения своих политических противников, а кульминацией «террора» якобы стал 1937 год.

При этом антисталинская пропаганда ограничивалась лишь упоминанием процесса над Тухачевским и его подельниками и бесконечным повторением одних и тех же, затертых от употребления фамилий нескольких партократов. Таких, как Постышев, Эйхе, Рудзутак, Косиор, Косарев.

Так ли это? Был ли 1937 год особым и трагическим моментом в ходе предвоенных репрессий? Однако не станем плести интригу и сразу поставим точку над «i». Не был. Это умышленная и тенденциозная ложь! Хрущев вообще врал, утверждая, что «когда умер Сталин, в лагерях находилось до 10 млн. человек». И это не являлось заблуждением неосведомленного простака. То была ложь прожженного негодяя, умышленно искажавшего истину.

Действительно массовые политические репрессии произошли в период с 1919 по 1929 год, когда органами ВЧК-ОГПУ было расстреляно около 2,5 миллиона человек. В это количество входили белогвардейцы, шпионы иностранных разведок, участники националистических и антисоветских банд и организаций, служители Русской православной церкви и другие тайные и явные противники советской власти, относимые к категории контрреволюционеров.

До определенного периода, говоря о репрессиях, публицисты и беллетристы жонглировали понятием «много». Но поскольку представление авторов все же превосходило уровень человека древности, едва научившегося исчислять количество пальцев на руках, то массовость репрессий определялась величиной – в миллионы и даже десятки миллионов. Туман начал рассеиваться только в конце 90-х годов, когда стали появляться более трезвые суждения. Реальное представление о масштабах предвоенных репрессий дает таблица 1 (Социс. №6,1991).

Таблица 1

Из таблицы 1 очевидно, что при общей численности населения страны в 140 миллионов человек непосредственно в лагерях ГУЛАГа на 1 января 1941 года находилось 1 500 524 заключенных. Среди них бандиты, грабители, насильники, воры и прочие социально опасные элементы. Количество контрреволюционеров, то есть людей, причастных к антигосударственным преступлениям (террористов, уклонистов, националистов, белогвардейцев, карателей и т. д.) насчитывалось только 420 293 человека.

Много это или?.. Ю.И. Мухин объективно указывает, что «ведь тогда СССР был численно такой же, как сегодня РФ, но у нас сегодня в тюрьмах и лагерях сидит около 2 млн. человек!». Выходит, ГУЛАГ современной «демократической» России больше ГУЛАГа 30-х годов!

Однако посмотрим на эту статистику в необычном ракурсе. На 1 января 2005 года в современной демократической Германии насчитывалось 5 миллионов 200 тысяч безработных! То есть в начале XXI века в цивилизованной демократической стране оказалось в два с половиной раза больше «лишних людей », чем заключенных в пресловутом ГУЛАГе.

Фактически это ненужные обществу люди. Они не имели ни перспектив, ни надежд на будущее. Эти люди были выброшены из общественной и производственной жизни лишь потому, что их труд не был востребован капиталистическим способом производства, основанном на получении максимальной прибыли. Это изгои общества, вся вина которых заключалась только в том, что для них не было рабочих мест. И когда государству стало не по силам содержать такое количество безработных, – им резко урезали пособие. Вот и вся «демократия»! Это тоже меры цивилизованных репрессий.

После Гражданской войны, нэпа и коллективизации в советском обществе тоже оказались люди, выброшенные на обочину жизни. Не умеющие приспособиться к ее условиям, как и сегодня, они оказались втянутыми в сферу деятельности преступных сообществ. И государство не могло не подвергать эту категорию социально опасных граждан репрессиям.

Однако вглядываясь в сухую логику цифр, мы не получим полного представления о действительных масштабах карательных мероприятий в тридцатые годы, если не проследим их в динамике. Но прежде следует понять: кто составлял контингент исправительно-трудовых колоний?

Исправительно-трудовые колонии включали: колонии-поселения, воспитательные колонии, тюрьмы, лечебные исправительные учреждения. Как видно из таблицы 1, на 1 января 1934 года общее количество заключенных, содержащихся в тюрьмах и лагерях, составило 510 307 человек. Из них 135 190 осужденных за контрреволюционные преступления. Увеличение контингента за 1933 год составило 176 тысяч. На 1 января 1935 года число всех заключенных достигло уже 956 742 чел.

Казалось бы, что произошло увеличение на 446 435 человек. Но это не так: с учетом «убыли» за год фактическое число людей, содержащихся в изоляции, возросло на 555 371 человека. Однако такой прирост никоим образом не связан с убийством Кирова, которое произошло уже в конце 1934 года – 1 декабря.

Может показаться даже странным, что в период так называемых массовых репрессий – до начала 1938 года – графа «осужденные за контрреволюционные преступления» в лагерях показывает не увеличение, а уменьшение этой категории заключенных.

Только в 1938 году происходит рост на 80 498 человек. Правда, в течение 1938 года некий всплеск количества осужденных «за политические преступления» обнаруживается, но не на «миллионы». Увеличение происходит лишь на 269 108 человек. При этом общее число находящихся в заключении врагов народа достигает максимума к началу 1939 года – 454 432 человека. В последующие годы оно снижается. Но это лишь поверхностное впечатление.

Для осмысления действительных масштабов репрессий обратим внимание на дополнительную информацию из того же источника (Социс. № 6,1991).

Таблица 2

«У этой таблицы, – отмечают Р. Баландин и С. Миронов, – есть несколько удивительных на первый взгляд особенностей. Прежде всего поражает сравнительно низкая смертность, которая в 1936 и 1932 годах составила 2,5 и 2,6%. В конце XX века в период «расцвета демократии» и правления Ельцина общая смертность населения подскочила примерно до 2%, то есть приблизилась к той, которая существовала в ГУЛАГе еще в те далекие времена, когда в мире не использовали пенициллина и многих других лекарственных препаратов». Вывод в отношении ельцинской России, превращенной в большой ГУЛАГ, конечно, закономерный и удручающий.

Однако у этой таблицы есть еще одно таинственное свойство: с 1938 года процент бежавших резко уменьшается. Может быть, заключенных стали лучше охранять? Или – что?

Та бесцеремонность, с которой в историографии фальсифицируются масштабы репрессий, поражает. Складывается впечатление, что иногда «жертвы» высчитываются «косвенно» по уменьшению рождаемости негров в какой-нибудь из слаборазвитых африканских стран в период эпидемии дизентерии. В одной из книг некой О. Шатуновской, прошедшей лагеря, а затем ловко пристроившейся к Хрущеву, совершенно серьезно утверждается, что «с 1934 по 1941 г. в СССР было арестовано 19 840 000 человек, из них 7 000 000... казнены».

Авторам подобных инсинуаций не приходит в голову, что, к примеру, по официальным данным, «демографические потери Германии на советско-германском фронте (1941—1945 гг.) составили 5 076 700 человек». Чтобы уничтожить такое количество солдат противника за почти четыре года войны, Красной Армии потребовалось использовать сотни тысяч танков, самолетов, артиллерийских орудий, не считая стрелкового оружия и грозных «катюш».

Писавшая откровенную пропагандистскую чушь сочинительница, конечно, не задумывалась и над такой мыслью. Если бы вся эта армада «зэков» из оставшихся, по ее расчетам, 12 миллионов 840 тысяч рванула бы в 1941 году из лагерей на Москву для соединения с фашистами (а такие планы были), то от «дорогой моей столицы» осталось бы мокрое место.

Впрочем, некорректность таких дилетантских упражнений еще и в том, что их авторы в патологическом угаре очернительства в число «жертв» наряду с политическими преступниками включают бандитов, убийц и обычных уголовников, которые репрессируются в любом государстве и при любой системе.

Говорят, что «статистика знает все». Однако даже публикация приведенных выше данных не позволяет дать ответ на вопрос: сколько же человек было арестовано и расстреляно по политическим мотивам в 30-е годы? Попытаемся восполнить этот пробел.

Исходную логику рассуждений обоснуем тем соображением, что если в лагерях заключенные в течение года умирали естественной смертью и совершали побеги, то это «убыль». Но поскольку количество «убывших» в статистических данных пополняли новые заключенные, то выполним расчет баланса количества лиц, содержащихся в лагерях, с учетом этой убыли, и сведем его результаты в таблицу 3.

Таблица 3

БАЛАНС КОЛИЧЕСТВА ЗАКЛЮЧЕННЫХ С УЧЕТОМ УБЫЛИ (СМЕРТНОСТЬ, РАССТРЕЛЫ, ПОБЕГИ, ОСВОБОЖДЕНИЕ) Примечание.

В графе «год» – количество заключенных на 1 января.

«В т.г.» – поступило новых заключенных в текущем году. Знак (-) означает сокращение.

Выше было отмечено, что в России в начале XXI века в тюрьмах и лагерях сидело около 2 миллионов человек. Как видно из таблицы, такого уровня количество заключенных, находящихся до войны в исправительно-трудовых лагерях и колониях, достигло только в 1941 году. Но тогда и страна состояла из большего числа республик, чем Россия в начале нынешнего века.

Однако сравнение приведенных данных позволяет сделать еще один неожиданный вывод, опровергающий утверждение, будто бы убийство Кирова 1 декабря 1934 года стало поводом для усиления репрессий. Наоборот, в 1935 году в сравнении с предыдущим годом наблюдается снижение количества вновь арестованных на 118 618 человек. В том числе и осужденных по «контрреволюционным» статьям.

В течение 1936 года происходит вообще уменьшение общего числа заключенных, но не на 100 125 человек, как может показаться при прямом вычитании, а только на 21 864 человека. Расчет показывает сокращение числа заключенных в тюрьмах на 81 600. Из них 59 736 переведено в лагеря, а из оставшихся 21 864 было освобождено.

Как уже говорилось, в соответствии с заявками первых секретарей нацкомпартий, крайкомов, обкомов и приказом наркома НКВД Ежова от 30 июля 1937 года, судебными тройками были осуждены, и на первое января 1938 года в исправительно-трудовые лагеря поступили 259 422 новых «поселенца». В том числе: осужденных за контрреволюционные преступления 164 434 человека; по чисто уголовным преступлениям – 94 988 человек.

Однако, помимо лагерей, в пенитенциарной системе того времени существовали еще тюрьмы особого назначения. Еще 28 ноября 1936 года в Наркомате внутренних дел был создан Тюремный отдел, начальником которого стал Я.М. Вейншток. С 25 декабря это 10-й отдел ГУГБ, который стал ведать тюрьмами особого назначения и тюрьмами ГУЛАГа по особому списку.

Поэтому с 1937 года статистика заключенных в тюрьмах особого назначения, арестованных еще до 1937 года, вошла в состав статистики исправительно-трудовых колоний (ИТК). Одновременно с организацией Тюремного отдела с января 1937 года начался перевод в тюрьмы особого назначения контрреволюционеров из ссылок, высылок и политизоляторов.

И на 1 января 1938 года статистика этой категории заключенных (арестованных еще до 1937 года) вместе с контингентом ИТК увеличилась на 509 715 человек. 9 июня 1938 года Тюремный отдел был выделен как самостоятельный в системе НКВД.

Поэтому в статистике следующего, 1939 года, из общего количества заключенных исправительно-трудовых колоний и «особых тюрем» к статистике лиц, содержащихся в исправительно-трудовых лагерях (ИТЛ), добавилось 415 310 человек. В том числе: осужденных по политическим мотивам 363 590 человек; уголовников – 51 720. Одновременно 114 650 было освобождено. То есть шла своеобразная миграция одних и тех же людей по некоему четырехугольнику: ссылка – воля – тюрьма – лагеря.

Так сколько же человек было арестовано в 1937-1938 годах в действительности? Напомним приказ наркома внутренних дел от 30 июля 1937 года. Суммировавший заявки партийных секретарей с мест, он распространил право «по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов» на 245 100 человек. Соответственно к первому декабря 1938 года в исправительно-трудовых лагерях действительно появилось 259 422 новых «поселенца».

В начале 1938 года Политбюро утвердило санкции на аресты (в течение года) еще 90 тысяч. Фактически было арестовано 90 842 человека.

Таким образом, в 1937 году арестовано за контрреволюционные преступления 164 434 человека и в 1938 году – 90 842 человека. Вместе это составило 255 276 человек. Одновременно 269 108 человек контрреволюционеров, помещенных в 1937 году в тюрьмы (ИТК), то есть арестованных до этого, в 1938 году отошли к статистике исправительно-трудовых лагерей.

Следовательно, о «миллионах» арестованных в 1937 году, как представляет дело антисталинская литература, речи не может быть. Более того, этот год, считающийся «репрессивным», в действительности не отличается чрезвычайностью.

Косвенным образом эту статистику подтверждает и то, что из партии в 1937-1938 годах было исключено «около 216 тысяч человек, а в 1939-1940-х еще около 55 тысяч». За три года из числа исключенных с 1938 по 1940 год в рядах ВКП(б) было восстановлено 164,8 тысячи членов партии. Не восстановленными к 40-му году осталось 106, 2 тысячи человек. В то же время очевидно, что всех исключенных из партии не могли посадить в тюрьмы. Таким образом, сведения о репрессиях 37-го года, приводимые обычно в литературе, мягко говоря, не объективны.

Таким образом, в статистике содержащихся за контрреволюционные преступления в 1937 году появилось «новых» заключенных 164 434 человека и в 1938 году – 363 590 человека. За два года это составило 528 024 человека. Причем преступления, ранее считавшиеся чисто уголовными, теперь стали квалифицироваться как контрреволюционные.

Но для полноты оценки результатов репрессий до войны обратим внимание на графу «убыль», которая суммирует уровень репрессий как естественную смертность, расстрелы и побеги. С 1919 по 1929 год и с 1930 по 1933 год данные представлены среднестатистическими величинами, а с 1934 года – фактическими. И для наглядности сведем эти данные в таблице 4.

Таблица 4

УБЫЛЬ ОТ РЕПРЕССИЙ В РЕЗУЛЬТАТЕ СМЕРТНОСТИ, РАССТРЕЛОВ И ПОБЕГОВ

Даже простое сравнение уровня потерь от репрессий 1937 года с другими годами предвоенного десятилетия говорит об искусственном, надуманном возведении его в ранг «репрессивного». Между тем, по данным Б. Валентинова (публикация «Пора очнуться от спячки» – «Советская Россия»), в период реформ Ельцина только количество убийств в России составило: 1994 г. – 32 300, 1995 г. – 31 700, 1996 г. – 29 400, 1997 г. - 26 300, 1998 г. – 29 600. Но и в 2001 году убито 30 000 человек.

Даже если в период разгула демократии за спиной каждого киллера стояло лишь по два человека, то за эти убийства можно было осудить ежегодно к высшей мере наказания по меньшей мере около 90 тысяч преступников! На таком фоне изображение 1937 года как репрессивного беспредела – не более чем банальный миф.

С такой же тенденциозной нечистоплотностью в историографии был сфабрикован и миф о разгроме перед войной Красной Армии. Он представлял собой особую статью политического и исторического подлога Хрущева и его лакеев.

Конечно, разоблачение во второй половине 1937 года заговора в армейской среде не могло не повлечь за собой чистку начальствующего состава. Но, как указывалось выше, чистка армии началась еще в начале года под руководством начальника Политуправления РККА Гамарника и начальника Управления по комначсоставу Фельдмана. И к ноябрю из рядов Вооруженных сил было уволено 13 811 человек, но арестовали из них только 3776 военнослужащих.

Между тем на 1 января 1937 года командно-начальствующий состав Красной Армии составлял 206 250 человек. Однако случившееся не могло не вызвать инсинуаций и кривотолков. Поэтому Сталин не оставил без объяснения те глубинные процессы, которые произошли в результате кадровой чистки.

Выступая в конце мая 1941 года на расширенном заседании Политбюро, он говорил: «Враги в провокационных целях распространяют слухи, что якобы в результате ликвидации иностранной агентуры в стране полками и дивизиями командуют люди недостаточно грамотные в военном деле, быстро выросшие от лейтенантов до генералов. Это клевета. Причины увольнения: пьянство, хищения, грубые нарушения военной дисциплины, по возрасту, по болезни.

За связь с троцкистскими организациями были уволены 10 тысяч человек. Из числа уволенных к расстрелу приговорены 79 человек, однако расстреляны лишь 17 «махровых» контрреволюционеров».

Нет, вождь не разбрасывался кадрами. Наоборот, он не выпускал из своего поля зрения армейскую верхушку; он знал и ее состояние, и ее качество.

Он отмечал: «Командующие войсками округов и армий – это на 100 процентов исключительно опытные в военном отношении генералы – участники Гражданской войны, служащие в Вооруженных силах не менее 20 с лишним лет. 89 процентов командующих войсками, 53 процента членов Военных советов округов, 71 процент командующих армиями, 65 процентов членов Военных советов армий, 88 процентов начальников штабов округов и 100 процентов начальников штабов армий имеют высшее образование...»

Впрочем, Сталин не скрыл и негативной стороны вопроса. Он указывал: «В ходе своевременного и правильного очищения наших Вооруженных сил от проникшей в них иностранной агентуры товарищ Ворошилов и его заместители по наркомату обороны явно перестарались. Доверившись «информации», которую получали от бывшего наркома НКВД Ежова, уволили из Вооруженных сил около 40 тысяч опытных командиров якобы за политическую неблагонадежность. Большинство было уволено под прикрытием ставших модными лозунгов: за связь с врагами народа или за потерю бдительности.

Достаточно было НКВД СССР установить, что среди знакомых военнослужащего или среди тех, с кем он повседневно общался по службе, оказался разоблаченный агент иностранной разведки, чего он, конечно, не знал и знать не мог, чтобы такого командира немедленно увольняли из Вооруженных сил.

Товарища Ворошилова, конечно, можно понять. Потеря бдительности – дело крайне опасное: ведь для того, чтобы осуществить успешное наступление на фронте, нужны сотни тысяч бойцов, а чтобы провалить его – два-три мерзавца в Генеральном штабе. Однако чем бы ни оправдывали увольнение 40 тысяч командиров из Вооруженных сил – это мероприятие не только чрезмерное, но и крайне вредное во всех отношениях. И Центральный Комитет партии поправил товарища Ворошилова».

Таким образом, кочующая долгое время по публикациям цифра о 40 тысячах «расстрелянных полководцев» была украдена фальсификаторами как раз из этого предвоенного выступления Сталина. Но ноги этого мифа росли даже не из языка Хрущева. Первым, как и положено, «страдать» за «расстрелянных полководцев» стал ненавидевший СССР Запад.

Поясняя существо дела, Сталин продолжал: «В армию и на флот возвращено 11 тысяч ранее уволенных опытных в военном деле командиров. Наши враги за рубежом в провокационных целях распространяют слухи о массовых расстрелах, которые якобы имели место в Советском Союзе, проливают крокодиловы слезы по разоблаченным нами и расстрелянным своим агентам, по всем этим Тухачевским, Егоровым, Якирам. Утверждают, что разоблачение иностранной агентуры в СССР якобы понизило боеспособность советских Вооруженных сил, а число расстрелянных чуть ли не перевалило за миллион человек.

Это провокационная клевета. В 1937 году за контрреволюционные преступления судебными органами НКВД был осужден 841 человек. Из них расстрелян 121 человек. В 1938 году по статьям о контрреволюционных преступлениях органами НКВД было арестовано 52 372 человека. При рассмотрении их дел в судебных органах осужден был 2731 человек, из них расстреляны 89 человек и 49 641 человек оправданы».

Говоря иначе, впервые о злоупотреблениях в результате «большой чистки» объявил не Хрущев, а сам Сталин. Это касалось не только военных, но еще до войны невинно арестованные люди были реабилитированы, а виновники произвола понесли наказание. И вождь сам заявил об этом:

«Такое большое количество оправдательных приговоров подтвердило, что бывший нарком НКВД Ежов арестовывал многих людей без достаточных к тому оснований. За спиной ЦК партии творил произвол, за что и был арестован 10 апреля 1939 года, а 4 апреля 1940 года по приговору Военной коллегии Верховного Суда СССР провокаторы Ежов и его заместитель по НКВД Фриновский расстреляны.

Что касается большинства заключенных, находящихся в лагерях системы ГУЛАГа НКВД СССР, то это обычные уголовники, которых в интересах безопасности советского народа нельзя держать на свободе. Политических преступников в Советском Союзе фактически нет, так как в условиях монолитного социалистического общества, в условиях всеобщего сознательного патриотизма желающих выступить против Советской власти – просто нет. Иностранная же агентура, которая всегда организует и провоцирует антисоветские выступления, нами уничтожена.

Поскольку разоблаченные и расстрелянные враги народа имели своей целью открыть ворота иноземному врагу – агрессору, своевременное разоблачение и ликвидация их – одно из важнейших мероприятий в деле подготовки страны к успешной обороне. «Революция только тогда что-либо стоит, если она умеет защищаться», – не раз предупреждал Ленин. Неприступные крепости легче всего берутся изнутри.

Таким образом, накануне разгрома вражеской «пятой колонны» в стране боролись две программы – непримиримые, как смертельные враги, стоящие одна против другой. Две программы, два лагеря. С одной стороны – оторванная от народа и враждебная народу маленькая кучка людей, ставшая агентами иностранных разведок, с другой стороны – трудящиеся, строящие светлое социалистическое общество, обеспечивающее им свободную и сытую жизнь».

Этот документ был известен давно, еще со средины 60-х годов. Повторим, что на основе именно этого выступления Сталина и получил свое развитие миф о «40 тысячах погубленных полководцев».

Сценарий создания антисталинского мифа строился по подобию детской игры в «испорченный телефон». Сначала из информации о «сорока тысячах» уволенных военнослужащих хрущевские лизоблюды выбросили упоминание об 11 тысячах возвращенных в армию. (Кстати, Сталин тоже упростил: на 1 марта 1940 года в армию было возвращено 12 461 человек.) Затем перестали делать ссылку на Сталина. Наконец, «сорок тысяч» уволенных из армии на страницах газет и публикаций были превращены в «40 тысяч расстрелянных полководцев».

Налицо не просто очевидное передергивание фактов. Негодяйский подлог был сделан умышленно. Тысячекратно повторенная ложь превратилась в неоспоримую истину, которую знала каждая кухарка с диссидентской кухни. Поэтому подчеркнем, что вождь сам назвал количество репрессированных: за контрреволюционные преступления в 1937-1938 годах осуждено 3572 военнослужащих, из них расстреляно 210 человек. Таким образом, миф о «40 тысячах полководцев» исказил действительные факты в 190 раз. Так сочиняется история.

Но посмотрим на проблему с иной позиции. За годы Великой Отечественной войны в немецком плену оказалось 83 генерала Красной Армии. Двадцать шесть из них по разным причинам погибли. В их числе был генерал-лейтенант инженерных войск Дмитрий Михайлович Карбышев, зверски замученный в концентрационном лагере Маутхаузен. Облитый на морозе водой, он был превращен в ледяной обелиск, и уже посмертно в 1946 году генералу-патриоту было присвоено звание Героя Советского Союза.

Но не все военные высокого ранга были способны на геройский поступок. С окончанием войны 57 генералов депортировали в СССР. Двадцать пять человек после проверки освободили, но 32 генерала понесли наказание. Семеро из них были повешены по делу Власова, 17 расстреляли на основании приказа Ставки № 270 «О случаях трусости и сдачи в плен и мерах по пресечению таких действий». Восемь генералов за «недостойное» поведение в плену приговорили к различным срокам наказания. Среди поставленных к расстрельной стенке был попавший в плен еще в 1941 году генерал Понеделкин, заявивший после пленения немцам, что готов бороться против «сталинской тирании».

Генерал-инвалид Лукин не был подвергнут наказанию. Он благополучно дожил до 1970 года. И лишь через 14 лет после его смерти, с изданием книги немецкого историка Хофмана «История власовской армии», стало известно, что получивший свою долю общественного признания и почестей, «стойкий» генерал не был патриотом своей страны. Стенограммы свидетельствуют, что от имени группы пленных советских генералов, еще до Власова, Лукин предлагал создать «русское правительство», которое будет на стороне немцев бороться против «сталинской системы».

Какая ирония судьбы... Не выполнивший свой воинский долг генерал, оказавшийся годным лишь на то, чтобы кормить лагерных вшей, собирался создать «русское правительство»! Лукин не задумывался над тем, а нужен ли он русскому народу?

Конечно, генеральские знаки отличия не могут служить свидетельством стойкости и патриотизма. Но то, что 38% советских генералов, переживших плен, оказались предателями, позволяет задать отнюдь не циничный вопрос. Могло ли пострадать государство, если бы этих, готовых к сотрудничеству с врагами, «полководцев» расстреляли еще до войны?

Разве не были бы достойной компанией палачу тамбовских крестьян и его подельникам власовские генерал-майоры Благовещенский, Бессонов, Богданов, Будыхо, Жиленков, Малышкин, Трухин?.. Впрочем, у Власова были не одни генералы. Среди предателей были и полковники – Азберг (служивший у Уборевича), адъютант Тухачевского Боярский (Баерский), Буянченко, Денисов, Меандров, Мальцев, Нерянин. Многие из названных – выпускники Академии им. Фрунзе и Академии Генштаба. Все участники Гражданской войны, то есть по реабилитаторским меркам, они вполне достойны для причисления к лику «гениальных полководцев». Только вот в действительности «гениальность» обернулась позором поражения и предательства.

Но несомненно и то, что, проведя накануне войны «большую чистку» генеральских конюшен, Сталин был обеспокоен репрессиями в военной среде; он не мог допустить ослабления Вооруженных сил. Он затребовал достоверную информацию, и в начале весны 1939 года на его стол легли сведения об увольнениях из армии.

Этот документ широко известен под названием «Справки полковника Ширяева». В ней классифицированы данные об убыли комначсостава в 1937 и 1938 годах, представленные начальником 6-го отдела УКНС РККА 2 марта 1939 года.

Полковник Ширяев приводит данные и об увольнениях из армии за предшествующие годы (без политсостава): в 1933 году было уволено 9642 чел., в 1934 году – 711 чел., в 1935 году – 8560 чел., в 1936 году – 4918 чел.

Однако, не цитируя все части «справки Ширяева», нельзя не рассмотреть «Приложение» к этому документу, поясняющее причины увольнения военнослужащих в 37-39-м годах.

1937 г. 1938 г. 1939 г.

Всего уволено: 18 658 19 694 847

Из них: 

а) арестованных 4474 5426 41

б) по политическим мотивам (исключены из ВКП(б), связь с заговорщиками) 11104 8341 22

в) по политико-моральным причинам, как морально разложившиеся (пьяницы, расхитители народного имущества и др.) 1139 2671 157

г) националов (поляки, латыши, немцы, корейцы, литовцы и др.) 2315 8

д) естественная убыль(по возрасту, по болезни, за смертью) 1941 941 619

Ширяев указывает, что «из числа уволенных восстановлено в РККА на 1.06.39 г. – 5570 ч.». Он поясняет: «Восстановление уволенных производится, главным образом, за счет уволенных по политическим мотивам и арестованных в связи с восстановлением их в партии, освобождении из-под ареста и полной реабилитации».

Однако реабилитация не закончилась, и начальник управления по начальствующему составу РККА Е.А. Щаденко в отчете от 20 марта 1940 года сообщает, что из числа уволенных, подавших жалобы на несправедливость предъявленных им обвинений, возвращены в строй 12 461 человек. Не востребованными остались 16 584 человека, уволенные по политическим мотивам. Это составляет лишь 8 процентов из более чем 206 тысяч командиров Красной Армии.

И все-таки, говоря об увольнениях из армии, нельзя не повторить, что непосредственно у истоков этой кампании стояли сами участники военного заговора. Напомним, что целенаправленные репрессии в ней начались с введением шифра «Особого учета», предложенного начальником УНКС Фельдманом в письме, направленном Я. Гамарнику еще 14 января 1937 года. И если говорить об этой акции как о «разгроме армии», то в первую половину года он непосредственно производился командующими военных округов: Киевского – Якиром, Белорусского – Уборевичем и другими заговорщиками. Они стали организаторами репрессий в армии! Не Сталин, а сторонники Тухачевского целенаправленно уничтожали армию.

Однако задумаемся над еще одним абсурдом мифа об «уничтожении армии». А куда же девались уволенные и не востребованные до весны сорокового года 16 584 военнослужащих? Не может быть сомнения в том, что всех их, годных к строевой службе, «подобрала» Великая Отечественная война. Война востребовала всех: и пьяниц, и расхитителей, и нарушителей воинской дисциплины. Такова была логика войны, которая даже провинившихся бойцов и командиров ставила в цепи штрафных батальонов.

Конечно, реальные процессы всегда сложнее умозрительных заключений и не укладываются в упрощенные схемы. Великий человек, служивший для миллионов людей символом безграничной веры и надежды, превосходившей веру в Бога, Сталин часто должен был делать прямо противоположное тому, что считал нужным. Что хотел. Еще чаще ему приходилось исправлять чужие ошибки и злоупотребления.

«К сожалению, – продолжал Сталин выступление на майском 1941 года расширенном совещании Политбюро, – факты беззакония, допущенные в прошлом Ежовым, имели место и в наших высших судебных органах. 14 июня 1939 года председатель Верховной коллегии Верховного суда СССР армвоенюрист В. Ульрих обратился ко мне со следующей просьбой:

«В настоящее время имеется большое количество не рассмотренных дел об участниках право-троцкистских буржуазно-националистических и шпионских организаций: в Московском округе – 800 дел, в Северо-Кавказском округе – 700 дел, в Харьковском военном округе – 500 дел, в Сибирском военном округе – 100 дел. Предлагаем в силу секретности защитников на судебные заседания не допускать.

Прошу указаний. Армвоенюрист В. Ульрих».

Письмо было более чем странным, особенно после январского 1938 года пленума ЦК ВКП(б), принявшего, как вам известно, постановление «Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии, о формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключенных из ВКП(б) и о мерах по устранению этих недостатков», требующее особенно тщательно рассматривать и перепроверять все поступившие в судебные органы дела о контрреволюционных преступлениях...

...Удивительно, – говорит Сталин, – что, зная эти установки, Ульрих предлагал не допускать защитников на предстоящие процессы арестованных военных. Ведь в такой просьбе отчетливо видно желание без тщательного, объективного разбора дел формально проштамповать в ходе судебного заседания Военной коллегии Верховного суда СССР приговоры, которых требуют органы обвинения.

Я приказал тщательно проверить дела, о которых писал Ульрих. Часть из них оказалась построенной на провокациях и оговорах. Проходившие по этим делам и находившиеся под арестом видные в прошлом военные работники освобождены и вновь назначены на командные должности в Вооруженных силах».

Именно после этого распоряжения Сталина были освобождены из заключения невинно арестованные. Среди них – ставший потом Маршалом Советского Союза Рокоссовский, выдающиеся конструкторы Королев, Глушко и др. Таким образом, именно Сталин осуществил реабилитацию оклеветанных врагами народа живых людей.

Глава 13.

Очищение

Они сознательно извращали советские законы, совершали подлоги...

Из постановления СНК и ЦК ВКП(б)

И все-таки, даже при допущенных извращениях, чистка 1937-1938 годов дала нужные результаты, более того, она была необходима. Однако нелепо утверждать, что все развивались якобы по заранее продуманному сценарию. Процесс прошел значительно глубже и сложился объективно закономернее – как естественный отбор. Начавшийся столкновением Сталина с Троцким, а затем с Троцким, Зиновьевым и Каменевым, он не стал примитивной борьбой за власть. Речь шла о судьбе народа. О том пути, который должна была избрать страна по мере своего исторического развития.

И не мелкий эгоизм вдохновлял вождя. Человек, посвятивший свою жизнь служению народу, стране и рабочему классу, Сталин понимал, что успешное развитие государства, обеспечение улучшения жизни людей невозможно иначе как при условии стабильности общественного состояния. Для существования созданного им государства требовались экономическая, политическая и государственная устойчивость; и за это ему пришлось бороться, прежде всего с оппозицией.

Нужно было обладать большой силой духа, чтобы, отказавшись от ставшей почти классической идеи «мировой революции», взять курс на строительство государства, способного на победу в планетарной схватке держав, сползавших ко Второй мировой войне.

И то, что процесс борьбы с оппозицией завершился чисткой всей правящей верхушки, тоже стало объективной закономерностью. Как справедливо отмечает Георгий Элевтеров: «Ленин оставил Сталину не только веру, которая «двигает горы», но и горсточку самоуверенных начетчиков «бесплодных, как камень», да еще 500 тысяч партийных неофитов, фанатиков наивных... и неловких, из которых многочисленные чистки так и не сделали безупречных солдат и командиров «ордена меченосцев».

Повторим, что основную массу этого слоя людей, вознесенных наверх Гражданской войной, составляли выходцы из приграничных стран и еврейских местечек Российской империи. Именно эта категория населения, создававшая в стране атмосферу непримирения, проявила ту безжалостность, с которой партийная верхушка и работники аппарата НКВД стали репрессировать «маленького человека».

И когда стало очевидно, что процесс безусловно необходимой чистки перешел за грань допустимого, это вызвало обратную реакцию, и Сталин был вынужден освободить страну от агрессивных экстремистов. По существу, он руководствовался правилом, сформулированным еще Макиавелли: «если ты получил власть от элиты, противостоящей народу, пожертвуй элитой и перейди на сторону народа, ибо заменить элиту можно, а народ заменить нельзя».

Накануне войны стареющих «героев большевистской гвардии» он заменил «тридцатишестилетними» выходцами из рабочих и крестьян, чьи руки не были в крови и к которым Троцкий и его агентура не имели доступа». Он глубоко понимал, что «в связи с надвигающейся войной разрыва между властью и народом не должно было быть». Но если подозревать осознанную обдуманность в действиях Сталина по достижению конечных целей, стоящих пред государством, то они – безупречны; и его прагматическая политика оправдала себя полностью.

Но вернемся в лето 1937 года. Оно стало триумфальным для Советской страны. Пролетев более 12 тысяч километров через Северный полюс, 20 июня на американском аэродроме в Ванкувере приземлился экипаж Валерия Чкалова. Не прошло и месяца, как, установив мировой рекорд по дальности, беспосадочный перелет в США по маршруту Москва – Северный полюс – Сан-Джасинто совершил экипаж М. Громова. На следующий день был торжественно открыт канал Москва – Волга, а 21 августа в Москве состоялось подписание договора о ненападении между СССР и Китаем.

Продолжалась и подготовка к альтернативным выборам. К концу августа Политбюро утвердило образцы избирательных бюллетеней и протоколов голосования, предусматривающих выдвижение нескольких кандидатов. Вместе с тем Сталин нашел еще одно решение для реформирования системы управления государством.

В конце сентября Политбюро, а затем и президиум ЦИК СССР утвердили изменения административно-территориального деления страны. Вместо громоздких краев на карте РСФСР появились новые области. Так из огромной Московской области возникли – Московская, Тульская и Рязанская. 22 сентября реорганизация была утверждена и на Украине, где возникли Полтавская, Житомирская, Каменец-Подольская и Николаевская области.

Такое разукрупнение краев и областей преследовало двоякую цель. С одной стороны, оно расширяло народное представительство в Верховном Совете. С другой, – образование новых местных Советов с их аппаратами позволяло расширить круг людей, занятых административным и политическим управлением регионами. Но не менее важно и то, что разукрупнение территорий сокращало властные полномочия партократов Евдокимова, Эйхе, Конторина, Разумова и Хрущева.

Однако уже вскоре произошли до конца не выясненные события, неожиданно поставившие под сомнение саму идею альтернативных выборов, которую Сталин предложил еще весной 1936 года. Заседание Политбюро по рассмотрению процедуры выборов в Верховный Совет началось 10 октября 1937 года в 6 часов вечера в кабинете Сталина. Присутствовали Андреев, Ворошилов, Каганович, Косиор, Микоян, Молотов, Чубарь, Жданов и Ежов. Но продолжавшееся четыре часа заседание завершилось необычно – переносом на сутки даты открытия пленума ЦК.

Странность состояла в том, что в тезисах предстоявшего на пленуме выступления председателя ЦИК Молотова появилась запись: «2. Параллельные кандидаты (не обязательно). 3. Беспартийных – 20-25%». Противоречия сохранились и на следующий день, и только за час до открытия пленума в принятом проекте постановления «в связи с выборами в Верховный Совет СССР» оформилась резолюция:

«Партийные организации обязаны выступать при выдвижении кандидатов не отдельно от беспартийных, а сговориться с беспартийными об общем кандидате, имея в виду, что главное в избирательной компании – не отделяться от беспартийных. Отдельное от беспартийных выступлениекоммунистических организаций со своими кандидатами только оттолкнуло и отделило бы беспартийных от коммунистов, побудило бы их к выставлению конкурирующих кандидатов и разбило голоса, что на руку только врагам трудящихся». Впоследствии «блок коммунистов и беспартийных» станет обязательным условием всех выборов в стране.

На начавшемся в 19 часов пленуме доклад Молотова был кратким, а выступавшие в прениях снова сосредотачивали проблемы на теме борьбы с врагами. Видимо, Сталин все же был раздражен отказом от своей идеи выдвижения альтернативных кандидатов. На вопрос первого секретаря Куйбышевского обкома Постышева: «Требуется разъяснение, будут ли участвовать в выборах спецпоселенцы...» – он сухо отреагировал репликой:

– Они не лишены прав.

В выступлении первого секретаря Донецкого обкома Прамнэка, также говорившего об активизации врагов, отмечалось, что в Донбассе имеются случаи, «когда враждебно настроенные люди демонстративно заявляют, что они не будут участвовать в выборах».

«– Много их? – поинтересовался Сталин.

– Я бы не сказал, что много, – признал Прамнэк, – на отдельных участках попадаются. Во всяком случае, десятками можно такие случаи найти...»

О вражеских поползновениях говорили практически все. Марголин, первый секретарь Днепропетровского обкома, указывал на факты, «когда в избирательные комиссии попадают чужаки из бывших кулаков или имевшие с ними ту или иную связь... Есть факты, когда попы...» – «Сектанты?» – переспросил Чубарь. «И сектанты, и не сектанты, – продолжил Марголин, – организуют свой актив, а у них есть такие кликуши – старухи, бывшие монашки...»

Первый секретарь Архангельского обкома Конторин сообщил, что «церковники, попы пытаются восстановить лозунг «Советы без коммунистов», и в области «есть всякие категории людей – и административно высланные, и спецпереселенцы, и лагери. Много всякой сволочи. Мы вскрыли дополнительно десять контрреволюционных организаций. Мы просим и будем просить Центральный комитет увеличить нам лимит по первой категории в порядке подготовки к выборам. У нас такая область, что требуется еще подавить этих гадов.

– Везде не мешает нажать, – прозвучал голос с места.

– Мы подсчитали, – продолжил Конторин, – на человек 400-500 не мешало бы нам лимит получить. Это помогло бы нам подготовиться к выборам...». То были те же репрессивные методы, та же философия радикализма.

Тему продолжил и руководитель Горьковского обкома Ю.М. Каганович:

«–Надо сказать, что с мая посажено довольно большое количество врагов – троцкистов, бухаринцев, шпионов, вредителей, диверсантов – 1225 человек, в том числе орудовавших на Автозаводе, на 21-м заводе, на 92-м; на Горьгэс...

Взято 2860 человек. Еще больше взято кулацко-белогвардейских, повстанческих элементов, среди которых нашлись такие типы, которые хранили до сих пор знамя Союза русского народа...»

О национал-фашистах говорил 1-й секретарь ЦК КПб) Белоруссии Волков. Глава Красноярского крайкома Соболев отметил, что «среди рекомендованных райкомами депутатов в Совет Союза и Совет национальностей были бывшие колчаковцы, каратели...».

Лишь в выступлении бывшего председателя Калининского облисполкома Пескарева, только в июне назначенного первым секретарем Курского обкома партии, прозвучало несколько обособленное мнение:

«– Мы должны будем найти тех избирателей, у которых имеются неважные настроения, у которых имеются обиды, и подчас законные обиды на Советскую власть, причиненные им отдельными представителями Советской власти из мерзавцев, вредителей, бывших у нас в аппарате, или из-за головотяпов, которые у нас еще имеются...

В связи с тем, что в руководстве областной прокуратурой и облсуда долгое время орудовали мерзавцы, вредители, враги народа, так же как и в других руководящих областных организациях, то оказалось, что они центр карательной политики перенесли на ни в чем не повинных людей, главным образом на колхозный и сельский актив. Так, за три года (с 1935 г. – К. Р.) со дня организации области было осуждено у нас 87 тысяч человек, из них 18 тысяч колхозного и сельского актива...

Судили по пустякам, судили незаконно, и когда мы, выявив это, поставили вопрос в Центральном комитете, товарищ Сталин и товарищ Молотов крепко нам помогли, направив для пересмотра всех этих дел бригаду из работников Верхсуда и прокуратуры. В результате за три недели работы этой бригады по шестнадцати районам отменено 56% приговоров как незаконно вынесенных».

Понять взгляд Сталина на практику демократизации выборов позволяет диалог, возникший при выступлении первого секретаря Краснодарского крайкома Кравцова. Секретарь крайкома простодушно проговорился о методах партийного руководства регионов в подборе только своих кандидатов в депутаты.

«Мы, – разоткровенничался Кравцов, – выдвинули в состав Верховного Совета наших кандидатов... Членов партии восемь человек, беспартийных и членов ВЛКСМ два человека... По роду работы эти товарищи распределяются так: партработники четверо, советских работников двое, председатель колхоза один, комбайнер один, тракторист один, нефтяник один...

– Кто еще, кроме комбайнеров? – спросил Сталин.

Кравцов: В десятку входят Яковлев [член ЦК], первый секретарь крайкома, председатель крайисполкома.

Сталин: Кто это вам подсказал?

Кравцов: Я вам, товарищ Сталин, должен сказать, что подсказали это здесь, в аппарате ЦК.

Сталин: Кто?

 Кравцов: По вызову мы командировали в ЦК нашего председателя крайисполкома товарища Симочкина, который и согласовал это в аппарате ЦК.

Сталин: Кто?

Кравцов: Я не скажу, я не знаю.

Сталин: Вот жаль, что не скажете. Неправильно сказано было».

Это настойчивое сталинское «Кто?», прозвучавшее как поднимавшийся гнев и завершившийся выводом – «неправильно сказано было», говорили о многом. Обнародованный факт, что четверо кандидатов оказались партфункционерами, а двое – советскими чиновниками, возмутил Сталина.

Уловки партократии нарушали принципы, с целью которых проводилась реформа избирательного закона и самой Конституции. Эти игры сводили на нет его идею о полной демократизации выборов в верховный законодательный орган власти страны. Партократия осложняла его намерения провести альтернативные выборы.

Впрочем, своеобразный естественный отбор уже произошел. Выступив по второму пункту повестки дня, Сталин сухо сообщил: «За период после июньского пленума до настоящего пленума у нас выбыло и арестовано несколько членов ЦК: Зеленский... Лебедь, Носов, Пятницкий, Хатаевич, Икрамов, Криницкий, Варейкис – 8 человек... Из кандидатов в члены ЦК за этот же период выбыло, арестовано – шестнадцать человек».

Напомним, что названные функционеры, участники «съезда победителей», первые секретари обкомов: Харьковского – Мендель Хатаевич, Саратовского – Александр Криницкий, Дальневосточного крайкома – Иосиф Варейкис и председатель Центросоюза – Исаак Зеленский, являлись безжалостными организаторами репрессий в годы коллективизации. Это им, людям с левацкими убеждениями, была адресрвана статья Сталина «Головокружение от успехов». К числу таких же партийных ястребов относились: заведующий политико-административным отделом Осип Пятницкий (Иосель Ориолович Таршис), первый секретарь ЦК КП(б) Узбекистана Акмаль Икрамов и заместитель председателя СНК СССР Дмитрий Лебедь, руководитель ЦКК Арон Сольц.

То, что в январе 1938 года они станут фигурантами на процессе по делу об «антисоветском правотроцкистском центре», стало своеобразным возмездием за совершенные ими преступления. Но хотя к осени агрессивно-воинственная когорта партийных функционеров поредела, она еще не утратила своих позиций. 29 октября должность наркома земледелия занял сторонник самых жестких мер по отношению к крестьянству латыш Р. Эйхе. Правда, ненадолго.

Конечно, не Сталин выводил всех этих бывших «старых большевиков», происходящих в основной своей массе из некоренных национальностей страны, на судебные подмостки. Эти люди с невысоким образованием, но обостренными амбициями продолжали мыслить категориями Гражданской войны. Не щадя никого, они продолжали расправляться «с маленькими людьми». В своей радикальной философии они отстали от времени и сами уже «стали в сущности ненужными и даже вредными». В последнем слове на процессе Исаак Зелинский заявит: «Мои преступления перед партией, перед страной, перед революционным народом велики. Именно поэтому я не вижу никаких оснований искать обстоятельства, смягчающие мое преступление и вину».

Конечно, Сталин не был в стороне от проходивших арестов. Но мог ли он не доверять информации, поступавшей из НКВД? Она проходила через множество рук, и для сомнений в ней у него не было оснований. Однако, руководствуясь собственной логикой, нередко он противился чекистской логике.

Особенно неохотно он соглашался на аресты людей, которые представляли ценность для государства. Когда НКВД представил ему материалы, обвиняющие работника оборонной промышленности И.Т. Тевосяна в том, что он был «завербован в Германии», Сталин возразил. Пригласив Молотова, Микояна и Ежова, он вынес решение: «Не надо арестовывать Тевосяна, он очень хороший работник».

Но поступившую информацию нельзя было оставить без внимания. И, по словам Микояна, он предложил членам Политбюро поговорить с Тевосяном от имени ЦК: «Скажите, что ЦК известно, что он завербован... как немецкий агент. Все понимают, что человек против воли попадает в капкан, а потом за это цепляются, человека втягивают, хотя он не хочет. Если он честно и откровенно признается и даст слово, что будет работать по совести, ЦК простит ему, ничего не будет делать, не будет наказывать».

Но хотя очная ставка и разговор Молотова, Микояна и Ежова с шокированным обвинениями Тевосяном не дали убедительных доказательств его невиновности, Сталин не согласился на его арест. Для руководства огромной страной ему нужны были помощники, их не хватало в ближайшем окружении. И даже допуская определенную обоснованность обвинений, он не желал терять инициативных и работоспособных людей. В октябре 1937 года 36-летний Иван Тевдарович был назначен на должность 1-го заместителя наркома оборонной промышленности, а впоследствии назначался наркомом судостроительной промышленности, наркомом черной металлургии, министром металлургической промышленности СССР.

Конечно, ситуация тех лет была далеко не проста. Ее нельзя загонять в рамки наивных мифов, как нельзя стричь под одну гребенку всех попавших под обвинение в преступной деятельности. Не Сталин осуществлял практику правосудия, но когда в поле его зрения попадали личности, казавшиеся ему полезными для государства, он решительно вставал на их сторону. Таких примеров множество.

Наркома оборонной промышленности с 1939 года, Бориса Ванникова арестовали 6 июня 1941 года. Через два дня, с формулировкой «не справился с работой» его освободили от должности. Однако уже вскоре после начала войны в камеру арестованному было передано указание Сталина: «письменно изложить свои соображения относительно мер по развитию производства вооружения в условиях начавшихся военных действий».

В Кремль арестованного привезли прямо из тюрьмы. В кабинете находились Молотов и Маленков. Сталин встретил его словами: «Ванников, хватит сидеть, война идет!». В его руках была записка, над которой несколько дней работал Ванников, и многие места в ней были подчеркнуты красным карандашом.

– Ваша записка – прекрасный документ для работы наркомата вооружения, и мы передадим ее для руководства наркому вооружения, – сказал Сталин. В ходе дальнейшей беседы он заметил:

– Вы во многом были правы. Мы ошиблись... А подлецы вас оклеветали.

На соображения Ванникова, что после пребывания в тюрьме ему не будут доверять, Сталин отреагировал репликой: «Подумаешь, я тоже сидел». А когда Ванников указал, что Сталин сидел в царское время, а он – в советское, и поэтому его авторитет безнадежно упал, вождь заявил:

– Идите работать, а мы позаботимся о вашем авторитете.

Об авторитете бывшего заключенного, ставшего заместителем наркома вооружений, вождь позаботился необычно – Ванникову присвоили звание Героя Социалистического Труда. В 1942 году он был назначен наркомом боеприпасов, а позже стал трижды Героем Социалистического Труда и дважды лауреатом Сталинской премии.

Есть много свидетельств личного вмешательства Сталина в судьбы людей, оказавшихся под арестом и ставших позже «знаменитостями сталинского времени». Так был освобожден крупнейший специалист в области котлостроения, будущий лауреат Сталинской премии Л.К. Рамзин, приговоренный к смертной казни еще по делу о Промпартии. Сталин санкционировал освобождение конструктора B.C. Стечкина. Именно благодаря его вмешательству вышли на свободу историк Тарле, языковед В.В. Виноградов и селекционер Таланов, физики Фок и Ландау.

И все-таки у того времени были свои мерки и критерии, своя правда и философия. Политические блуждания являлись ядом, отравлявшим сознание не только непримиримых оппозиционеров. Шатаниям были подвержены многие, злословившие на кухнях и просто не понимавшие, что нельзя перебегать рельсы на пути устремившегося в будущее локомотива государства.

Но атмосферу 1937 года нельзя рассматривать в отрыве от событий в мире, а она оставалась тревожной. Еще в октябре предыдущего года Берлинским соглашением был оформлен военно-политический союз Германии и Италии, в ноябре был заключен «Антикоминтерновский пакт» между Германией и Японией. Осенью 1937 года к нему присоединилась Испания. Новая политическая обстановка возникла не только в Европе, в декабре японцы захватили китайскую столицу Нанкин.

Пристально вглядываясь в происходившее, Сталин как никто другой из действующих мировых политиков понимал реальную угрозу войны. В такой обстановке он не мог допустить, чтобы в армии, в руководстве партии и министерствах находились люди, противостоящие его политике и уж тем более – вынашивающие «планы поражения».

Начиная «большую чистку», Сталин руководствовался не маниакальной подозрительностью. Он проявил трезвый расчет реального, умудренного опытом жизни человека и осмысленно пошел на жесткие меры в отношении узкого круга людей, представлявших заговорщиков и политических авантюристов. Он согласился и на чрезвычайные меры в отношении рецидивистов, однако в его намерения не входило огульное репрессирование других категорий населения. В этом не было никакого смысла.

И уже на октябрьском пленуме 1937 года его внимание привлекло выступление секретаря Курского обкома партии Г.С. Пескарева, говорившего о мерзавцах, перенесших центр карательной политики «на ни в чем не повинных людей, главным образом на колхозников и сельский актив». В этот же период ему стали поступать сигналы, что в ряде парторганизаций «без всякой проверки и, следовательно, необоснованно исключают коммунистов из партии, лишают их работы, нередко даже объявляют, без всяких к тому оснований, врагами народа, чинят беззаконие и произвол над членами партии».

Исключения из партии приобретали массовый характер, и в Москву посыпались письма с жалобами. Становилось очевидно, что произвол, возведенный руководителями партийных организаций в ранг обычной практики, превращал партию в жертву радикалов из аппарата, правящего в регионах и республиках страны.

Сталин сразу отреагировал на эту информацию. Осенью по его распоряжению ЦК и партколлегия Комитета партийного контроля провели проверку положения на местах. Результаты показали, что «обкомы, крайкомы, ЦК нацкомпартий сами поощряют практику массовых и огульных исключений из партии», отказываясь от рассмотрения апелляций исключенных, «предоставив решение этого вопроса самотеку, а часто и произволу».

В одном из оказавшихся в это время на его столе документов отмечалось, что только на одном заседании ЦК КП(б) Азербайджана «5 ноября механически подтвердил исключение из рядов партии 279 человек; Сталинградский обком партии 26 ноября утвердил исключение 69 человек; Новосибирский обком 28 ноября механически подтвердил решения райкомов ВКП(б) об исключении из партии 72 человек».

Такая бюрократическая практика, бытовавшая на местах, противоречила его планам. Более того, она шла вразрез с неизменной линией в политике Сталина. Он всегда был сторонником преодоления розни. Его платформа базировалась на отказе от политики крайностей. Современникам были широко известны его слова: «Для рядовых членов партии пребывание в партии или исключение из партии – это вопрос жизни и смерти».

Он неоднократно говорил об этом публично. Завершая выступление на февральско-мартовском пленуме 1937 года, Сталин обратил внимание именно на порочную практику исключений из партии. «Дело в том, – говорил он, – что наши товарищи не признают середины между крайностями. Стоит рабочему, члену партии слегка провиниться, опоздать два раза на партийное собрание, не заплатить почему-либо членских взносов, чтобы его мигом выкинули из партии... Бюрократизм в этих вопросах прямо невиданный... Пора... покончить с этим безобразием».

Однако партийные секретари не вняли этому предупреждению. Они его не только не услышали, но и не хотели услышать. Партократы ничего не поняли и начавшуюся чистку антисоциальных элементов распространили на коммунистов. Она приняла извращенную форму: беспредел, совершавшийся в регионах страны, приобрел массовый характер.

Такую негативную политику, противоречившую линии Сталина, особенную яро проводили первые секретари: Куйбышевского обкома Павел Постышев, Западно-Сибирского крайкома латыш Роберт Эйхе, Московского обкома и горкома партии Никита Хрущев, Генеральный секретарь ЦУ КП(б) Украины поляк Станислав Косиор. Это были непосредственные организаторы репрессий, чьи подписи стояли под смертными приговорами десятков тысяч людей.

Первые выборы в Верховный Совет страны состоялись 12 декабря 1937 года. То были действительно демократические выборы. Народ избирал в советский парламент не продажных политиканов, поднятых на верхние этажи власти пеной демагогии, а своих лучших представителей. В нем были и руководители, и люди творческой деятельности, рабочие и колхозники, люди, имевшие возрастной жизненный опыт, и молодежь. Спустя месяц, 12 января 1938 года, открылась 1-я сессия Верховного Совета СССР 1-го созыва.

Казалось бы, что теперь Сталин должен был сосредоточить свое основное внимание на вопросах деятельности Верховного Совета, состав которого впервые был определен путем демократического закрытого голосования. Однако он обратил свой взгляд на иные проблемы.

Уже через день после открытия сессии начал работу чрезвычайный пленум ЦК ВКП(б). По поручению вождя с докладом «Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии» на нем выступил заведующий отделом руководящих партийных органов (ОРПО) Г.М. Маленков.

В период разгула антисталинской кампании официальная пропаганда об этом пленуме ничего не писала. О нем не упоминала «История партии», не рассуждали историки, ничего не знала общественность. Он просто выпал из общего контекста событий. Между тем именно январский пленум ЦК ВКП(б) 1938 года дал оценки произволу партийных функционеров в 1937 году.

Еще за 18 с лишним лет до пресловутого XX съезда прозвучавший на пленуме 14 января доклад Маленкова и последовавшее обсуждение вскрыли картину масштабных нарушений в работе таких руководящих органов, как: ЦК КП(б) Азербайджана, Орджоникидзевского крайкома, а также Сталинградской, Саратовской, Ростовской, Курской, Воронежской, Краснодарской, Челябинской, Смоленской и других парторганизаций.

В документах отмечалось, что во многих районах Харьковской области под видом «бдительности» имели «место многочисленные факты незаконного увольнения с работы и отказа в предоставлении работы исключенным из партии и беспартийным работникам». Так, в Змиевском районе в октябре и ноябре 1937 года беспричинно было снято с работы 36 учителей и намечено к увольнению еще 42.

В принятом постановлении пленума приводились вопиющие примеры «беззакония и произвола над членами партии», когда «в течение одного дня различные обкомы исключали десятки, а то и сотни людей» за то, что их «родственники или знакомые... были объявлены контрреволюционерами». Говорилось о практике, «когда партийные организации без всякой проверки и, следовательно, необоснованно исключают коммунистов из партии, лишают их работы, нередко даже объявляют без всяких к тому оснований врагами народа, чинят беззаконие и произвол над членами партии».

Сталин был возмущен. Он рассматривал такой оборот дела как провокацию. Однако он снова трезво рассматривал проблему и не усматривал в ней происков политических противников. Происходившему давалось иное объяснение.

«Пленум ЦК ВКП(б), —подчеркивалось в постановлении, – считает, что все эти и подобные факты имеют распространение потому, что среди коммунистов существуют, еще не вскрыты и не разоблачены отдельные карьеристы-коммунисты, старающиеся отличиться и выдвинуться на исключениях из партии, на репрессиях против членов партии, старающихся застраховать себя от возможных обвинений в недостатке бдительности путем применения огульных репрессий против членов партии. ...Такой карьерист-коммунист, желая выслужиться, без всякого разбора разводит панику насчет врагов народа и с легкостью вопит на собраниях об исключении из партии на каком-либо формальном основании или вовсе без основания».

Человеку с философским складом ума не составляло труда понять мотивы, которыми руководствовались партократы. На этот раз тайные козни партийных чиновников Сталин оценил иной меркой, и она была предельно объективной. Он раскусил этих людей и их побуждения. Он снова называл вещи своими именами.

Отмечая, что «партийные организации нередко идут на поводу у таких крикунов-карьеристов», постановление подчеркивало: «Такой карьерист-коммунист... готов заведомо неправильно исключить десятки коммунистов из партии для того, чтобы самому выглядеть бдительным... Во многих районах Харьковской области под видом «бдительности» имеют место многочисленные факты незаконного увольнения с работы и отказа в предоставлении работы исключенным из партии и беспартийным...

Во многих районах Куйбышевской области исключено из партии большое количество коммунистов с мотивировкой, что они являются врагами народа. Между тем органы НКВД не нашли никаких оснований для ареста.... ЦК ВКП(б) располагает данными, что такие факты имеют место и в других парторганизациях».

То есть те слова, которыми блефовали ниспровергатели «культа личности», были произнесены впервые не на XX съезде партии. Хрущев просто украл их из постановления январского 1938 года пленума ЦК. Но дело даже не в этом.

Незаконные исключения из партии повлекли за собой аресты невиновных людей. Резолюция пленума отмечала: «Бывший секретарь Киевского обкома КП(б)У, враг народа Кудрявцев на партийном собрании неизменно обращался к выступающим коммунистам с провокационным вопросом: «А вы написали хоть на кого-нибудь заявление?» В результате этой провокации в Киеве были поданы политически компрометирующие заявления почти на половину членов городской парторганизации, причем большинство заявлений оказались явно неправильными и даже провокационными.

Поэтому еще при Сталине негодяи, совершившие произвол, понесли заслуженное наказание. Исторический, политический и даже нравственный абсурд в том, что именно этих партократов-карьеристов, виновных в арестах невиновных членов партии, спустя почти 20 лет хитроумный Никита реабилитировал. А вину за творимый ими произвол реабилитаторы переложили на Сталина.

В числе таких фигур, причисленных ревизионистами к «жертвам», был первый секретарь Куйбышевского обкома Постышев, женатый на активной оппозиционерке. Впрочем, в неоправданном радикализме Постышев уличался уже не в первый раз. Еще в марте 1937 года, после жалоб рядовой коммунистки Николаенко, его сместили с должности секретаря Киевского обкома. Однако тогда арест за этим не последовал. И нагревший руки на репрессиях множества людей карьерист продолжил работу в Куйбышеве. По воспоминаниям Хрущева, Постышев «был добрым человеком, хотя иной раз допускал повышение тона, недопустимую грубость».

Доброта Постышева была жестокой. Прибыв в Куйбышев, уже с лета 1937 года он снова «организовал беспрецедентную кампанию арестов». Репрессии в области приняли небывалый размах. За время его «наместничества» были арестованы все секретари обкома, «взяты 110 секретарей райкомов». Аресту подверглись тысячи рядовых граждан. Судьба ретивого карьериста завершилась закономерной цепью событий.

Уже 14 января 1938 года на пленуме Постышева вывели из состава Политбюро. В феврале его исключили из партии и 21-го числа арестовали. Спустя год с небольшим, 26 февраля 1939 года, он выслушал смертный приговор. Он был обвинен «в организации массовых необоснованных репрессий»! Ирония истории в том, что Хрущев реабилитировал «доброго» Павла Петровича уже в 1956 году. «Дети оттепели» не посчитали карьериста-партократа, выносившего смертные приговоры тысячам людей, врагом народа. Ему отпустили грехи!

В числе лиц, причисленных ревизионистами к «жертвам сталинизма», значится и бывший первый секретарь ЦК КП(б) Украины Косиор, брат которого был активным троцкистом. Типичный карьерист, туповатый и ленивый, он рассматривал свое положение в партийной иерархии как источник личного материального благополучия и амбициозного самоутверждения. Еще в 1918 году он примыкал к «левым» и Троцкому в вопросе о Брестском мире. Затем, на волне «головокружения от успехов», стал одним из основных виновников перегибов коллективизации. Выдвигаясь на ажиотаже «борьбы с врагами», он был активным организатором и руководителем всех чисток. Входя в состав пресловутой тройки, он осудил тысячи невиновных людей.

Сразу после январского пленума 1938 года Косиора убрали с Украины. В мае его арестовали, а в феврале 1939 года приговорили к смертной казни как врага народа. Знаменательно, что в числе других подобных ему фигур Косиор, репрессировавший на Украине только в 37-м году свыше 15 тысяч человек, был Хрущевым реабилитирован даже раньше Постышева. Его объявили жертвой необоснованных репрессий уже в 1955 году.

Конечно, Сталина не могло не насторожить и встревожить обилие выявленных врагов народа. Просматривая сводки, присылаемые НКВД и парторганизациями, он убедился, что процесс приобрел негативный характер, превратившись в провокационный беспредел региональных руководителей на местах. Он решительно повернул руль. И тогда прокатившаяся после январского пленума в обратном направлении вторая волна репрессий «смыла» ретивых зачинщиков произвола.

Организаторы вакханалии и беззакония сами попали под сокрушающую мощь обратно откатившегося вала. Кроме улизнувшего от ответственности Хрущева, все они в 1938 году были арестованы, а позже расстреляны. Командные позиции в обществе стали занимать общественные силы, склонные к спокойствию в решении спорных проблем политической борьбы.

Общая ошибка, а скорее умышленная пропагандистская ложь в оценке этого периода, проистекает из того, что когда говорят о массовости и «необоснованности» репрессий, то имеют в виду масштабы и «жертвы» первой волны, задевшей «маленьких людей».

Трагикомедия истории в том, что, лишь упоминая о них, Хрущев оправдал именно организаторов репрессий, допустивших и инициировавших беззаконие. Он «реабилитировал» преступников гласно и поименно, а их жертвы символически – скопом, унавозив почву для цветов на могилах организаторов беззакония. И это не было заблуждением неосведомленного человека. В действиях главного «реабилитатора» был осмысленный расчет прожженного негодяя. Карьерист и преступник, один из самых рьяных и злостных организаторов репрессий – Хрущев предстал в глазах современников правдоборцем.

Но был ли он таковым на самом деле? «Меньшевик в 1917-м, троцкист в 1923-1924-х годах, участник троцкистской оппозиции, вовремя «раскаявшийся» выдвиженец Кагановича», – Хрущев являлся самым рьяным организатором террора. Еще занимая пост первого секретаря Московского комитета партии, он «без устали звонил в Московское управление НКВД, требуя ужесточения и ускорения репрессий».

Именно Хрущев подал в июне 1937 года заявку на репрессирование 41 305 человек, что составило почти пятую часть запрошенных «лимитов» по стране. Это количество превышало даже заявки секретарей крупнейших национальных республик. Переведенный из Москвы на Украину, Хрущев продолжил массовые репрессии. Одновременно с ним наркомом внутренних дел в республику был направлен Александр Успенский, которого Хрущев «хорошо знал по работе в Москве». Эта «сладкая парочка» круто взялась за разоблачение врагов.

Достаточно известна записка Хрущева, направленная из Киева, относящаяся к периоду его работы 1-м секретарем ЦК КП(б)У: «Дорогой Иосиф Виссарионович! Украина ежемесячно присылает 17-18 тысяч репрессированных, а Москва утверждает не более 2-3 тысяч. Прошу Вас принять срочные меры. Любящий Вас Н. Хрущев». Письмо символично даже не угодническим подобострастием двоедушного человека, а преступным рвением карьериста, стремящегося отличиться на репрессиях.

Но и до сих пор мало кто понимает, что, оправдав уличенных в преступлениях людей, этот политический авантюрист «реабилитировал» в первую очередь – именно самого себя! Замутив зеркало истины и совершив политический подлог, он отмыл руки от крови и скрыл от общественности собственную роль в репрессиях. Тем самым он избежал не только суда истории, но и реальной скамьи подсудимых, на которую по справедливости должен был сесть.

Говорят, что без мотивов не убивают. И уже в период борьбы с так называемым культом личности Хрущев все же проговорился о своем мотиве, когда объяснил причины случившегося тем, что «провокаторы, пробравшиеся в органы государственной безопасности, а также бессовестные карьеристы (курсив мой. – К. Р.) стали прикрывать именем партии массовый террор против кадров партии и Советского государства, против рядовых граждан».

То есть неистовый Никита не был просто политическим недоумком. Он прекрасно понимал, что двигало им и подобными ему людьми. Особая категория руководителей, сложившаяся после Гражданской войны, еще не остывшая от пыла борьбы в период коллективизации, имевшая собственные карьеристские цели, не могла существовать в иной атмосфере, кроме обстановки воинствующего и агрессивного противоборства. Обилие выявленных врагов было необходимым условием для их существования.

Эти «герои» коллективизации, функционеры, не устававшие на насилии делать карьеру, стали социально опасны для народа. Сталин решил подвести черту под их преступной деятельностью. И начало этому второму этапу очищения дал январский пленум ЦК 1938 года.

В постановлении пленума отмечалось: «Многие наши парторганизации и их руководители до сих пор не сумели разглядеть и разоблачить искусно замаскировавшегося врага, старающегося криками о бдительности замаскировать свою враждебность и сохраниться в рядах партии – это, во-первых, и, во-вторых, стремящиеся путем проведения мер репрессий перебить наши большевистские кадры, посеять неуверенность и излишнюю подозрительность в наших рядах».

Да, формально использовались те же слова о замаскировавшихся врагах. Но они означали нечто большее, чем обеспечение политической устойчивости общества. И современники поняли цели Сталина. Анализируя «внутреннее положение СССР» того периода, вернувшийся из Москвы капитан пехоты Коотани говорил в докладе японской дипломатической ассоциации:

«Чистка началась еще с позапрошлого года. В ее основе лежит желание Сталина, в связи с растущей напряженностью международного положения, достигнуть политического укрепления внутри страны и обеспечить себе свободу действий для проведения в жизнь своих планов».

Рассуждая об аресте участников военного заговора, японский специалист пояснял: «Но если на основании одного этого инцидента (курсив мой. – К. Р.) делают вывод, что государственная мощь СССР сильно снизилась или что боеспособность Красной Армии в большой степени упала, то я хочу внести корректив в этот взгляд, тем более что современный СССР, проводя сталинскую чистку внутри страны, стремится именно к повышению своей обороноспособности».

Впрочем, своевременность и необходимость чистки армии и верхнего слоя правящего аппарата засвидетельствовало увеличительное стекло войны. Но главным результатам этой исторически объективной предвоенной чистки стало то, что на смену полуграмотным «ветеранам» периода Гражданской войны и коллективизации устремились новые силы.

Вождь делал ставку на молодых. К управлению пришл.о поколение, выросшее в годы Советской власти, более грамотное, более энергичное, чье самосознание питали не только интересы личной карьеры, а политические и нравственные убеждения. В первую очередь это касалось оборонной промышленности, армии и флота. В высокие руководящие кабинеты, на ответственные посты в народном хозяйстве, промышленности и армии приходили новые люди. Именно они вместе с вождем приняли на свои плечи тяжелый груз Великой войны.

37-летний начальник отдела штаба Балтийского флота Владимир Трибуц оказался в Кремле в январе 1938 года. Позже адмирал флота Трибуц вспоминал, что, расхаживая по кабинету, Сталин «задавал вопросы, касающиеся обстановки на Балтике и в Финском заливе, интересовался состоянием нашего флота и флотов сопредельных государств, просил сделать оценку некоторым классам кораблей, их боевым возможностям. Я обратил внимание на знание Сталиным многих деталей военно-морского дела, особенно хорошо он был знаком с тактико-техническими данными наших кораблей». Уже вскоре после этого своеобразного экзамена молодому командиру сообщили об утверждении в должности начальника штаба флота.

Еще один значимый эпизод произошел в парижской больнице. Там 14 февраля при неопределенных обстоятельствах умер сын и пособник Троцкого Л. Седов. И не важно, умер ли он сам, или ему «помогли», но Троцкий в одночасье лишился значимой козырной карты в своей колоде. Сталин не мог допустить, чтобы в надвигавшейся войне за его спиной находились враги из «пятой колонны», затаившие ножи и способные нанести удар в спину.

Финальным аккордом, завершившим провокационную политическую деятельность оппозиции, руководимой и вдохновляемой ненавистью Троцкого, стал процесс по делу об «антисоветском право-троцкистском центре». Он прошел 12-13 марта 1938 года. Этот процесс оказался последним крупным публичным судом над политическими врагами Советской власти.

Профессиональный состав подсудимых был пестрым. Обвинение было предъявлено на суде 21 человеку, среди которых были бывшие члены Политбюро Бухарин, Рыков, Крестинский, Радек; бывшие наркомы Ягода, Розенгольц, Гринько, Чернов; партийные функционеры Раковский, Икрамов.

Конечно, в событиях, развивавшихся в тени надвигавшейся войны, важную роль играла сама атмосфера, в которой пребывала страна; и в том обостренном гражданском максимализме, который царил в психологии общественного сознания, отразились главные общественные потребности. Ими стали требования порядка, твердой власти и стабильности.

Итак, проведя государственный корабль через штормы коллективизации, между острыми скрытыми рифами обломков оппозиции, обойдя круто закрученные вихри заговоров, Сталин вывел его в чистые воды. Но утверждение, будто бы в это время страна пребывала в состоянии животного страха, трясясь на кухнях и прислушиваясь к гудению машин, въезжавших во двор по ночам, – лишь затасканный литературный штамп.

В действительности все было иначе. Жизнь шла в ином, оптимистическом ключе. Весело просыпаясь под бодрящие сознание песни и мелодии, раздававшиеся из «тарелок» громкоговорителей, люди с вдохновением отправлялись на работу. Они читали газеты с сообщениями о трудовых достижениях и отчетами о судебных процессах над врагами. Герои труда ставили рекорды. Физкультурники устраивали парады на Красной площади. По вечерам жители и гости столицы ходили смотреть, как на кремлевских башнях зажигались рубиновые звезды. Люди проводили свободное время в парках культуры и выезжали в отпуск к Черному морю, в санатории и дома отдыха, а у горы Аюдаг в пионерском лагере «Артек» звонко трубили горны.

В Москву, на съезды, приезжали стахановцы и колхозники, писатели, рационализаторы и участники художественной самодеятельности. Миллионы посетителей прибывали на Сельскохозяйственную выставку, где среди дворцов-павильонов, ухоженных аллей и струящихся фонтанов руки скульптурных колхозницы и рабочего гордо вздымали в голубое небо серп и молот.

В начале весны улицы столицы снова были усыпаны цветами и листовками. 17 марта Москва встречала участников высокоширотной арктической экспедиции. На пути до Красной площади героев ледового дрейфа ликующе приветствовали взволнованные и радостные люди. Медленно раскрылись двери Георгиевского зала, ослепительно сверкающего, с длинными рядами торжественно убранных столов. Папанин, державший в руках древко знамени, побывавшего на Северном полюсе, вступил в зал первым; за ним шли Ширшов, Кренкель и Федоров.

Аплодисменты вспыхнули с новой силой, когда в зале появились члены Политбюро и правительства. И.Д. Папанин вспоминал: «В этот вечер Сталин произнес речь о смелости советских людей, об истоках их героизма, о том, что в нашей стране человек ценится, прежде всего, по его делам на благо общества. Затем Сталин поднял бокал за здоровье всех героев – старых и молодых, за тех, кто не устает идти вперед, за молодость, потому что в молодых сила».

В эти годы на стапелях судоверфей велось строительство сразу четырех крупных ледоколов. Первый готовился к сдаче в 1938 году, и не терпящим отлагательства делом стало сооружение судоремонтного завода в Мурманске. Вопрос о ходе его строительства рассматривался в Кремле, а на следующий день Папанина, ставшего первым заместителем Главсевморпути, вызвали к Сталину. В кабинете находились Молотов, Микоян, Ворошилов и секретарь ЦК ВЛКСМ Косарев. Лицо Сталина выражало недовольство.

– Строительство Мурманского завода идет из рук вон плохо, – сказал он. – Так дальше нельзя. Где мы будем ремонтировать ледоколы и корабли, работающие в Заполярье? ЦК и Совнарком не могут мириться с создавшимся положением...

Вождь предложил герою-полярнику выступить в печати с обращением к молодежи; призвать юношей и девушек поехать для строительства завода на Север. Обращение появилось на первой полосе «Комсомольской правды» уже на следующий день, и десятки тысяч писем с просьбами направить на стройку посыпались в Главсевморпуть и ЦК ВЛКСМ. В Мурманск пошли эшелоны – 20 тысяч молодых энтузиастов ехали строить завод. Энтузиазм и вдохновение стали визитной карточкой того времени.

Может показаться парадоксальным, но репрессии того периода тоже стали своеобразным проявлением массового энтузиазма. Конечно, начиная устранение наиболее злостной и опасной для страны категории людей – участников заговорщицких центров и блоков и даже дав санкции на аресты социально опасных люмпенизированных элементов, бежавших из мест высылок кулаков и уголовников, Сталин не мог предполагать, что этот процесс выйдет за грань здравого смысла.

Более того, до определенного периода он был не в силах изменить и леваческие настроения правящего слоя партии. Репрессии 37-го осуществлялись теми же руководителями, которые с «головокружением» проводили коллективизацию и чистки с начала 30-х годов. Именно этими людьми в 1933 году из 3,5 миллиона членов партии было исключено 800 тысяч. В 1934 году – еще 340 тысяч (суммарно – 1 млн. 140 тыс. чел).

И хотя в начале 1937 года практика организованных чисток была отменена, массовые исключения членов партии не прекратились. Январский пленум 1938 года осудил такие действия как стремление «коммунистов-карьеристов... отличиться и на исключениях из партии, на репрессиях против членов партии». В результате из 216 тысяч человек, исключенных в 1937-1938 годах, с 1938 по 1940 год в рядах партии было восстановлено 164,8 тысячи человек. Реабилитация коснулась не только коммунистов. В 1938 году 327 000 человек было освобождено из мест заключения.

Однако, остановив произвол карьеристов, Сталин и его окружение должны были обратить внимание на тех, кто умышленно проводил экстремистскую линию, преступив нормы социалистической законности. И то, что в 1939-1940 годах было исключено из партии около 55 тысяч человек, стало логическим актом возмездия по отношению к людям, совершавшим беззаконие. Волна репрессий отхлынула в другую сторону. Да, возмездие осуществлялось под тем же лозунгом: разоблачение врагов, но теперь оно носило другой характер. Оно настигло агрессивную партийную верхушку. С февраля 1938 года началось ниспровержение инициаторов произвола.

Этот процесс неизбежно должен был задеть и государственные структуры, непосредственно осуществлявшие карательные мероприятия. Конечно, ретивые партократы не могли провести репрессивные акции без непосредственного участия сотрудников НКВД, судебных органов и прокуратуры. Они играли особую роль, выходившую за рамки идеологической и даже ведомственной режиссуры.

Газеты еще славили главу НКВД, но именно январский пленум и стал началом конца ежовщины. И все-таки назначение Ежова 9апреля наркомом водного транспорта, по совместительству, еще не свидетельствовало о конце его карьеры. Чекисты продолжали свою невидимую для большинства населения страны работу. Но, по-видимому, у Сталина уже возникли серьезные сомнения в отношении непогрешимости карающего наркомата. В его замыслы не входило намерение придавать процессу безусловно необходимой стране чистки массовый характер. И когда это случилось, он сделал определенные выводы. Все непосредственно причастные к злоупотреблениям понесли суровое наказание.

Однако, заламывая руки над жертвами репрессий и выдавливая крокодиловы слезы, на протяжении десятилетий антисталинисты упорно не называли фамилий тех, кто организовывал и осуществлял карательные акции. Поэтому посмотрим еще раз на фигуры тех, кто практически осуществлял аресты, вел допросы и вершил суды. То были уже упоминаемые раньше профессионалы нерусского происхождения; поднаторевшие на разоблачениях врагов народа, они вошли во вкус и уже не удовлетворялись полумерами.

Среди «генералов», непосредственно руководивших репрессиями, начальники управления НКВД по Ленинградской области латыш Леонид Заковский (Генрих Штубис) и по Московской области – поляк Станислав Реденс. В Дальневосточном крае аресты проводил Генрих Люшков, а в Белоруссии – нарком внутренних дел республики и начальник Особого отдела Белорусского военного округа Борис Берман. На Украине отличился Израиль Леплевский. Эти комиссары госбезопасности не относились к людям, безропотно исполнявшим чужие поручения. За их плечами стояли школа, опыт и многолетняя карьера работы в карательных органах.

Судьба сына табачника из Брест-Литовска Израиля Леплевского отличалась от биографий его коллег, пожалуй, лишь тем, что он не сразу стал членом РСДРП. В 1910 году он сначала вступил в «Бунд» – еврейскую социалистическую партию. В Саратовскую ЧК он попал в феврале 1918 года, в 1929 году руководил арестами украинских националистов, с 1934 года был наркомом внутренних дел Белоруссии. С приходом Ежова в ноябре 1936 года он возглавил Особый отдел НКВД СССР.

Именно Израиль Моисеевич руководил арестами в РККА на первом этапе «большой чистки » и возглавлял следствие по делу группы Тухачевского. Признанием его заслуг стало то, что через два дня после расстрела участников военного заговора, 14 июня 1937-го Леплевского назначили наркомом внутренних дел Украины. Заняв высокий пост наркома, вместе с генеральным секретарем ЦК КП(б) поляком Станиславом Косиором он организовал репрессии более 15 тысяч человек. В процессе особых мероприятий против националистов и уголовников были полностью разгромлены Киевский обком и горком партии.

Станислава Косиора убрали с Украины 19 января, после январского (1938 года) пленума ЦК ВКП(б), осудившего практику репрессий коммунистов. Однако он не утратил респектабельного положения. Его назначили заместителем председателя СНК СССР. Одновременно с Косиором с Украины удалили и Леплевского. Он вернулся в Москву, где 25 января занял пост начальника 6-го транспортного отдела НКВД, а в конце марта – начальника транспортного управления (борьба с диверсиями и контрреволюционной деятельностью на транспорте). Казалось, что кадровый чекист имел все шансы продолжить карьеру, но если Израиль Моисеевич и питал такие надежды, то им не суждено было сбыться.

Комиссара госбезопасности 2-го ранга (генерал-полковника) Леплевского арестовали 26 апреля. Через три месяца вместе с группой военных высокого ранга он окажется на скамье подсудимых и будет проговорен к смертной казни. Станислава Косиора арестовали 3 мая, но свой смертный приговор он выслушает лишь в конце февраля следующего года.

Одним из активных организаторов и руководителей репрессий долгие годы являлся комиссар госбезопасности 1-го ранга (генерал армии) латыш Л.М. Заковский (Генрих Эрнстович Штубис). Кадровый чекист, еще в 1934 году он стал начальником управления НКВД по Ленинградской области, но после январского пленума 1938 года он получил новое назначение. 19 января он стал заместителем наркома внутренних дел и занял пост начальника управления НКВД по Московской области, сменив поляка Станислава Реденса. Как оказалось, ненадолго. Комиссара Заковского сняли с должности 28 марта, а 30 апреля арестовали; на следствии он признался, что «являлся агентом германской и польской разведок, а также входил в правотроцкистскую организацию». К смертной казни он был приговорен в конце августа.

Конечно, стремившиеся отличиться на репрессиях «маленьких людей» партократы не могли осуществить беззаконные действия без комиссаров НКВД, работников судов и прокуратуры. Обнаружив, что борьба в обществе перешла за грань здравого смысла, и остановив начавшийся беспредел, Сталин должен был расставить все точки над «i». Начало очередной чистки кадров высшего звена НКВД первыми осознали сами «специалисты».

На этот раз ягодинско-ежовские чекисты отреагировали на приближение роковой угрозы почти мгновенно, но не поспешными самоубийствами, а побегами. 13 июня 1938 года перешел границу начальник (с 31 июля 1937 года) управления НКВД Дальневосточного края любимец Ежова (!) Генрих Самойлович Люшков. Комиссар госбезопасности 3-го ранга (генерал-лейтенант!), работавший в органах ВЧК еще с 1919 года, бежал в Маньчжурию и сдался японцам. «Большую значимость, – вспоминал сотрудник японского генштаба Масаюки Сагуэси, – для разведки представляла информация Люшкова (...), что было поистине бесценным, о советской шпионской сети в Маньчжурии».

Но Генрих Люшков стремился нагадить побольше. Он предложил новым хозяевам проект ни больше ни меньше как физической ликвидации Сталина. Вскоре начальником Генштаба Страны восходящего солнца была утверждена операция «Медведь ». В ее основе лежал довольно простой и дерзкий замысел. Члены группы эмигрантского «Союза русских патриотов» в составе шести человек должны были проникнуть в СССР и, пробравшись в Сочи, совершить там покушение на Сталина.

Возвращение группы не предусматривалось – все террористы были смертниками. Она отплыла в Неаполь в начале января 1939 года на пароходе «Азия-мару»; боевики прибыли в Стамбул 19-го числа, а 25-го подошли к границе у селения Брочака. Однако когда в темноте непроглядной южной ночи террористы вошли в расселину, ведущую в глубь территории СССР, неожиданно ударил пулемет. Трое были убиты, остальные «японо-русские патриоты» бежали.

Люшков сотрудничал с разведкой Квантунской армии до конца войны, и японцы своеобразно отблагодарили бывшего генерала. В последние дни мировой бойни под фамилией Ямогучи он обитал в Дайрене, в местной гостинице, выпрашивая у своих покровителей возможность бежать, но теперь предатель был уже не нужен и японцам.

Начальник Дайренской военной миссии Такеока Ютака вспоминал: «Сделав вид, что я не возражаю, я предложил пойти в порт... На ступеньках к выходу во двор я быстро зашел вперед и внезапно из браунинга выстрелил в левую сторону груди. Он упал». Дострелил сына торговца из Одессы Генриха Самойловича Люшкова начальник разведотдела миссии Аримица Кадзуо.

Упомянутый выше руководитель советской агентурной сети в Европе, бывший резидент разведки на фронтах республиканской Испании А. Орлов – Лейба Фельдбин-Никольский скрылся 10 июля 1938 года. Оказавшись в США, прежде чем начать писать свои воспоминания, он посетил местную синагогу, воздав благодарность своему Богу за свое благополучное спасение от гнева «тирана» Сталина.

Именно в тот день, когда Лейба Фельдбин ударился в бега, открылся судебный процессе по делу участников военного заговора, расследование которого началось еще в 1937 году. И его побег определился почти классической логикой: крысы покидают корабль, обнаружив в темном трюме подъем холодной воды.

На открывшемся судебном процессе предстали: бывший командующий флотом, начальник морских сил РККА В.М. Окунев; бывшие командармы 2-го ранга – начальник ВВС РККА латыш Я.И. Алкснис и командующий войсками Харьковского военного округа украинец И.Н. Дубовой; заместитель начальника Политуправления РККА А.С. Булин, член военного совета Тихоокеанского флота Г.С. Окунев. На скамье подсудимых оказались и бывшие комкоры: начальник ВВС Особой Дальневосточной армии латыш Ф.А. Ингаунис, заместитель командующего войсками Приволжского военного округа И.С. Кутяков, заместитель командующего ОКДВА поляк М.В. Сангурский.

Приятель Якира, бывший командующий Харьковским военным округом Дубовой, бросающийся в глаза большой рыжей бородой, на процессе показал, что он был не только участником антисоветского военно-троцкистского заговора. Он признался, что, являясь во время Гражданской войны заместителем командира 1-й Украинской советской армии, стал организатором убийства легендарного командарма Николая Щорса.

Латыш Яков Алкснис Гражданскую войну провел на комиссарских постах. Так, в 1919 году он был комиссаром полностью разгромленной под Орлом 55-й дивизии. После войны он занимал пост начальника и комиссара Управления устройства и службы войск. Правда, с 1931 года он начальник ВВС РККА. Основанием для его ареста стали показания на следствии комкора Феликса Ингуаниса; кстати, тоже латыша. Напомним, что Алкснис входил в состав судебного присутствия, приговорившего к расстрелу Тухачевского и его подельников.

Все участники процесса признали себя виновными и 28 июля были приговорены к смертной казни. Среди приговоренных находился комиссар госбезопасности 2-го ранга Израиль Леплевский.

На следующий день свои приговоры выслушала другая группа высоких военачальников, тоже арестованных большей частью еще в 1937 году. Ее составляли бывшие командующие округами: Белорусским – Белов, Забайкальским – Великанов, Ленинградским – Дыбенко, Северокавказским – Грибов, Среднеазиатским – Грязнов; Приморской группой войск ОКДВА – Левандовский.

Это и есть те «гениальные полководцы», без которых, как уверяли советские историки, начало Великой Отечественной войны оказалось трагическим. Но были ли подсудимые «полководцами»? Командарм 1-го ранга Иван Белов встретил революцию, пребывая в партии эсеров как секретарь солдатского комитета запасного Сибирского полка в Ташкенте. Позже он отличился лишь на подавлении восстаний – Ташкентского, восстания в Верном, Кронштадтского; участвовал в разгроме басмачей и зачистке казаков на Кубани.

Балтийский матрос Павел Дыбенко – личность более знаменитая. Это он в Гатчине арестовывал генерала Краснова. Командуя отрядом под Нарвой, он был разбит и сдал город, за что в мае 1918 года его отдали под суд. Однако его оправдали, и с весны 1919 года он командовал Крымской армией и был наркомом по военным и морским делам Крымской республики. Но в партии его восстановили только в 1922 году. Дыбенко тоже входил в состав судебного присутствия, вынесшего приговор по делу группы Тухачевского. В начале 1938 года «за постоянное использование служебного положения и казенных средств для встреч с женщинами» командарм был снят с поста командующего Ленинградским военным округом и назначен управляющим трестом «Камлесосплав». На этом посту его и арестовали.

Сын унтер-офицера, штабс-капитан царской армии Левандовский почти всю Гражданскую войну провел на Кавказе; брал Баку, воевал на Тереке и в Дагестане. Позже руководил разгромом басмачества. С конца 1929 года был командующим Сибирским и Закавказским округами.

Очевидно, что никто из перечисленных военных не блеснул в реальной войне полководческими способностями. Столь же скромны были заслуги и других командармов, оказавшихся на скамье подсудимых. И как ни крути, но эти участники партизанских баталий на титул талантливых военачальников не тянут даже при наличии обостренного воображения.

Вторую группу осуждённых на этом процессе составили военные менее «полководческих» специальностей. В их числе: начальник академии Генштаба Кучинский, начальник разведуправления РККА Берзин, нарком связи Халепский, начальник главка наркомата оборонной промышленности Синявский, начальник управления ГВФ Ткачев, начальник управления ПВО Седякин, командующий авиационной армией особого назначения Хрипин.

Представший на суде бывший армейский комиссар 2-го ранга РККА латыш Ян Берзин (Петерис Янович Кюзис) известен как начальник военного разведуправления. Однако он причастен и к иной тайной деятельности. Еще в 1932 году он стал первым начальником лагерей на Дальнем Востоке – Дальстрое ГУЛАГа, которым руководил по апрель 1935 года. Правда, на следующий год в качестве военного советника республиканской армии он попал в Испанию.

На допросе 4 марта 1938 года в числе участников военного заговора он назвал военного советника при правительстве в Испании Штерна. Берзин показал: «При отъезде в Испанию ни Фельдман, ни Урицкий мне о нем, Штерне, как о заговорщике не говорили. В Испанию он прибыл без явки от Урицкого и в контрреволюционную связь со мной не вступал. Однако Урицкий мне отдельной запиской сообщил, что Штерн им выдвинут и является его человеком...»

Речь шла об одессите Семене Урицком, возглавлявшем 4-е разведывательное управление Генштаба РККД, племяннике председателя Петроградской ЧК М.С. Урицкого, убитого в 1918 году. Примечательно, что для еврея Штерна эти показания Берзина не имели последствий. Более того, во время советско-финляндской войны генерал-лейтенант Г.М. Штерн командовал 8-й армией. Итогом этого командования стало то, что его войска попали в окружение, 18-я стрелковая дивизия и 34-я танковая бригада были уничтожены. Армия Штерна потерпела поражение...

Таковы некоторые факты из биографий «жертв» «большой чистки». Все подсудимые признали себя причастными к военному заговору. К моменту ареста они занимали высокие посты, но представлять дело так, будто бы перед войной Сталин уничтожил «гениев» военного дела, значило бы впасть в ошибку. Никто из оказавшихся на скамье подсудимых в реальной войне не блеснул полководческими талантами. То были генералы мирного времени; правда, обладавшие достаточной энергией, чтобы, растолкав локтями конкурентов, занять высокие начальственные кабинеты.

Несмотря на аресты чекистов «привилегированной» национальности, Генеральный комиссар государственной безопасности Ежов не утратил своего авторитета в еврейской среде. Известный столичный журналист Михаил Кольцов (Фридлянд) 8 марта 1938 года опубликовал о нем в «Правде» апологетическую статью. В ней автор характеризовал Ежова как «чудесного несгибаемого большевика», который, дни и ночи не вставая из-за стола, стремительно распутывает и режет нити фашистского заговора».

Чекисты стали героями своего времени. Доклад на собрании в Большом театре, посвященный празднованию 20-летия органов безопасности, Анастас Иванович Микоян начал словами: «Каждый гражданин СССР – сотрудник НКВД». Однако в окружении Сталина уже появилось скептическое мнение о достоинствах «маленького наркома».

4 августа 1938 года нарком обороны К.Е. Ворошилов направил Сталину очередную статью Кольцова о Ежове с запиской: «Прошу посмотреть и сказать, можно ли и нужно ли печатать. Мне статья не нравится». Но, конечно, не из-за этих статей Кольцова отзовут из Испании, а 14 декабря арестуют. Его фамилия уже прозвучала в следственных кабинетах.

И все-таки записка Ворошилова свидетельствует, что Сталин уже испытывал недовольство деятельностью Ежова. И 22 августа у наркома НКВД появился еще один 1-й заместитель. Им стал первый секретарь Закавказского крайкома ВКП(б) Л.П. Берия. Спустя семнадцать дней, «любимец Ягоды» и правая рука Ежова, командарм 1-го ранга (генерал армии) Фриновский был назначен наркомом Военно-морского флота СССР. С его уходом Берия возглавил также и Главное управление государственной безопасности (ГУГБ). Правда, лишь до середины декабря.

Появление в НКВД Берия еще не означало утрату власти Ежовым. К тому же в это время Сталина занимали не проблемы карающего ведомства. Летом 1938 года начались провокации на дальневосточной границе. 29 июля в районе озера Хасан части Красной Армии разгромили японские войска, вторгшиеся на советскую территорию.

Газеты восторженно славили командиров и бойцов, стоявших на границе, где «тучи ходят хмуро». Но иной тон носил секретный приказ, подписанный 4 сентября К.Е. Ворошиловым. Анализ ситуации в частях, сосредоточенных на Дальнем Востоке, свидетельствовал о развале этой группы войск. Ответственность за это лежала на маршале Блюхере.

Командующим отдельной Дальневосточной армией Блюхер стал еще в 1929 году. В числе пяти командиров высокого ранга он получил звание маршала; и советские историки «примкнули» Блюхера в качестве «жертвы» к общей шеренге «гениальных полководцев». При этом не упоминалось, что именно Василий Константинович был председателем военного трибунала, присудившего к смертной казни Тухачевского и его подельников.

Но был ли Блюхер «гениальным»? Действительные события этого не подтверждают. Когда в июле маршал возглавил руководство военными действиями против японской армии в районе озера Хасан, в целом операция прошла неудачно. Хотя советские войска и разгромили самураев, вытеснив их с сопок фронтальным наступлением, но части Блюхера потеряли 2,5 тысячи человек против менее 1,5 тысячи японцев.

К большой войне Дальневосточная армия вообще не была готова. В августе, после рассмотрения итогов боевых действий, Сталин отстранил Блюхера от командования Особой Дальневосточной армией. Пост командующего занял еврей Штерн, без особого успеха командовавший во время Хасанской операции 39-м стрелковым корпусом. Блюхера арестовали 22 октября, а 9 ноября он умер в тюрьме. Столь быстрая смерть объяснялась не насилием чекистов. «Полководец» подорвал свое здоровье еще до ареста. Но не усердным служением «богу войны», а чрезмерным увлечением дарами Бахуса.

Однако явственно вина Блюхера, а затем и Штерна обозначилась позже. Заступивший в начале 1941 года на пост командующего Дальневосточным фронтом генерал армии И.Р. Апанасенко с возмущением обнаружил, что вдоль железнодоржной магистрали, ведущей от Хабаровска в глубь страны – с 52 туннелями и большими мостами – нет ни одной шоссейной дороги.

Стоило японцам взорвать хоть один объект, как фронт оказывался изолированным среди просторов Уссурийской тайги. Бежавший за границу П. Григоренко так описывает реакцию нового командующего на это «открытие »: «У Апанасенко над воротником появилась красная полоска, которая быстро поползла наверх. С красным лицом, с налитыми кровью глазами он рявкнул: «Как же так! Кричали: Дальний Восток – на замке! А оказывается, здесь сидим, как в мышеловке! – Он подбежал к телефону...»

Дорогу протяженностью в 946 километров при участии воинских частей и населения построили в рекордные сроки. За время стройки двух секретарей райкомов Апанасенко сдал в солдаты. В книге «Очищение» В. Суворов задает риторический вопрос: «Чем занимался 17 лет на Дальнем Востоке «сильный военачальник», «обладавший аналитическим умом» Маршал Советского Союза товарищ Блюхер?.. Блюхер попивал...»

И все-таки являлось ли такое положение только результатом пьянства «гениального полководца »? В подтверждение оправданности такого вопроса нельзя не привести еще один фрагмент из собственноручно написанных показаний Тухачевского.

В разделе, касавшемся «плана поражения», он отмечал: «Дальневосточный театр войны крайне слабо обеспечен от воздействий японцев через МНР в направлении Читы и кругобайкальской военной дороги. В этом отношении ни ОКАВО, ни Гамарник не ставили вопросов о необходимости прокладки ж.-д. пути от Байкала хотя бы до Улан-Батора. В случае нападения на нас японцев наше положение в направлении МНР будет чрезвычайно тяжелым».

То есть пораженческо-вредительская ситуация и при Блюхере, и при Штерне существовала на Дальнем Востоке не только на участке от Хабаровска, но и в направлении МНР. И как бы ее ни оценивать – в качестве только просчетов или вредительства, но в случае начала войны она ставила страну на грань поражения.

А война уже дышала стране в лицо. Еще в марте 1938 года Германия провозгласила аншлюс Австрии. В мае на стол Сталина легло добытое разведкой секретное донесение посла Германии в Москве. В нем граф фон Шуленбург писал Гитлеру: «Война не может быть локализирована. Прямо или косвенно все европейские и не европейские силы, а также Скандинавские государства примут в ней участие. Участие Европейской России в этой войне будет самым большим и самым решающим событием».

Сталин пристально вглядывался в обстановку. Угроза войны на Западе стала еще более ощутимой в сентябре 1938 года, когда состоялось Мюнхенское соглашение между Великобританией, Францией, Германией и Италией. Подписавшие его Чемберлен, Даладье, Гитлер и Муссолини согласились на передачу Германии Судетской области и удовлетворили территориальные притязания к Чехословакии венгров и поляков.

Это была не просто грязная сделка с Гитлером, а откровенный призыв к агрессии. Покидая 30 сентября Мюнхен, премьер-министр Великобритании Невилл Чемберлен уже у трапа самолета сказал Гитлеру: «Для нападения на СССР у вас достаточно самолетов, тем более что уже нет опасности базирования советских самолетов на чешских аэродромах».

Так разжигался пожар будущей войны. В октябре Германия займет Судеты, Польша оккупирует Тешинскую область Чехословакии, Венгрия присвоит южные районы Словакии и Закарпатской Украины, а японцы захватят Ганчжоу. Все вместе взятое станет прологом к мировой войне. Впрочем, практически Вторая мировая война уже шла, и Сталин как никто другой из современных ему политиков ясно понимал это.

Между тем советская страна жила надеждами. Развернутая волей Сталина промышленность быстро шла в гору. Ее достижения были очевидны, особенно в области самолетостроения. В октябре, после перелета по маршруту Москва – Дальний Восток, в столицу вернулся экипаж самолета «Родина». Работники авиационной промышленности встретили летчиц Гризодубову, Раскову и Осипенко на Ходынском поле, где находился центральный аэропорт. Отсюда все направились в Кремль. Торжественные чествования героев становились традицией. Одна за другой в Грановитой палате появлялись героини. Все встали.

Аплодисменты не прекращались и тогда, когда взволнованные летчицы подошли к Сталину. От наплыва переполнявших ее чувств Марина Раскова заплакала. Слезы ручьями текли по ее щекам. Успокаивая ее, Сталин стал ласково поглаживать молодую летчицу по голове, а затем, обращаясь к Чкалову, смеясь и слегка подтрунивая, спросил:

– Чкалов, что ты теперь делать будешь, смотри, куда женщины слетали?

– В ответ знаменитый летчик воскликнул с места: «Есть еще много белых пятен. Нам еще есть куда летать!»

Сталина не могли не радовать успехи страны. Его авторитет становился непререкаемым, и для этого были все основания. В городах прокладывались новые улицы, одевались в камень набережные, возводились новые дома. Шлюзы недавно проложенных речных каналов пропускали суда с пассажирами и грузами, следующие по протяженным речным артериям страны. На полях, заводах и фабриках жизнь била ключом.

В своей жизни Сталин принимал множество решений, и предвоенная чистка верхних этажей власти может быть поставлена в ряд безусловно необходимых мер, предпринятых им накануне войны. Консолидируя народ, он должен был освободить страну от агрессивного слоя людей, создававших атмосферу произвола. Начатое январским пленумом изъятие карьеристов из партийного аппарата весной переросло в чистку чекистских кабинетов. И ее следовало довести до логического конца.

Начавшиеся весной аресты сотрудников НКВД, «отличившихся» в ходе репрессий, продолжались. Начальника 3-го управления НКВД, комиссара государственной безопасности 3-го ранга (генерал-лейтенанта) Бориса Бермана арестовали 24 сентября. С 4 марта 1937 года до 25 мая 1938 года он занимал посты наркома внутренних дел Белоруссии и начальника Особого отдела Белорусского военного округа. Все массовые репрессии в республике проходили под его непосредственным руководством.

Но после ареста он признал себя виновным не только в фабрикации результатов массовых дел. Он и дал показания против Ежова и его первого заместителя Фриновского и сознался в принадлежности к организации правых оппозиционеров. Симптоматично, что в день ареста Б. Бермана, катаясь на лодке по Москве-реке, застрелился секретарь Ежова Ильицкий.

В августе лишился своего поста создатель ГУЛАГа, родной брат Бориса Бермана, комиссар государственной безопасности 3-го ранга М.Д. Берман. Он возглавлял Главное управление лагерей с лета 1932 до августа 1938 года. 16 числа он был неожиданно назначен наркомом связи СССР, но арестовали Матвея Бермана лишь 24 декабря. В начале следующего года оба сына еврейского торговца и разорившегося владельца кирпичного завода будут приговорены к смертной казни.

Осенью падение комиссаров госбезопасности в генеральских чинах приобрело лавинообразный характер. Начальника отдела охраны правительства Дагина арестовали 5 ноября. На следующий день после ареста начальника контрразведывательного отдела ГУГБ НКВД A.M. Минаева-Цикановского застрелился комендант Московского Кремля Ф.В. Рогов. Комиссар госбезопасности 3-го ранга (генерал-лейтенант) Михаил Литвин застрелился 12 ноября. Он появился в НКВД с приходом Ежова, возглавив отдел кадров наркомата. С мая 1937 года он стал начальником секретно-политического отдела ГУГБ НКВД. В январе 1938 года Михаил Иосифович сменил Заковского на посту начальника Ленинградского управления НКВД.

Утверждают, что с его появлением в городе бытовала мрачная шутка: «при Заковском были цветочки, а при Литвине – ягодки». Опытный, жестокий и полный сознания собственной значимости комиссар ГБ застрелился через два дня после получения приказа выехать в Москву. 14 ноября арестовали еще одного из главных создателей ГУЛАГа Израиля Израильевича Плинера. Еще с 1933 года он был заместителем, а с 21 августа 1937 года – начальником Главного управления лагерей.

Комиссар госбезопасности 3-го ранга А.И. Успенский стал наркомом внутренних дел Украины в январе 1938 года. В республике он проводил репрессии вместе с Никитой Хрущевым, который знал его хорошо еще по работе в Москве. Об их размахе свидетельствовало уже то, что Хрущев неоднократно требовал от Сталина и Ежова увеличения «лимитов » на аресты в республике.

Получив, как и Литвин, осенью вызов в столицу, Успенский стреляться не стал. 14 ноября он только имитировал самоубийство. Рассчитывая создать впечатление, будто бы он утопился, Успенский оставил на берегу Днепра свои вещи и поспешно скрылся из Киева. Перейдя на нелегальное положение, он метался по стране. После долгих поисков его задержали на станции Миасс Челябинской области лишь в апреле 1939 года.

Что же заставляло комиссаров госбезопасности, депутатов Верховного совета стреляться, топиться, поспешно бросаться в бега? Какой страх приводил их к отчаянному шагу?

Вынужденный провести чистку всех этажей власти, освобождая их от врагов, точивших за его спиной ножи, Сталин не намеревался раздувать масштабы репрессий. Для чего? Чтобы предстать в истории тираном?

Однако, как это часто бывало в России, объективно необходимый процесс повернул не в то русло. На тенденцию искусственно плодить обилие «врагов » Сталин указал еще на январском пленуме 1938 года. Он назвал и виновников случившегося: карьеристов, стремившихся отличиться на репрессиях и дававших санкции на аресты. Секретарей обкомов и райкомов партии, виновных в преступлениях, арестовали, но этого оказалось недостаточно. Нарушения социалистической законности продолжались со стороны работников Наркомата внутренних дел, которые вели следствие. Беззаконию потворствовала и прокуратура.

Репрессивная машина обрела инерцию, и Сталину пришлось резко нажать на тормоз. 17 ноября Совет народных комиссаров СССР и Центральный комитет ВКП(б) приняли совместное постановление «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». Это постановление не предназначалось для широкой общественности. Поэтому в нем нельзя усмотреть элементы популизма.

Оно было обращено к наркомам внутренних дел союзных и автономных республик; начальникам управлений краев, областей, городских и районных отделений НКВД; прокурорам республик, краев, областей и городов; секретарям ВКП(б) всех рангов. Оно в корне меняло всю сложившуюся правовую практику.

В постановлении отмечалось, что органами НКВД была проделана большая работа по очистке страны от шпионских, террористических, диверсионных и вредительских кадров из троцкистов, бухаринцев, эсеров, меньшевиков, буржуазных националистов, белогвардейцев, беглых кулаков и уголовников, представлявших собой опору иностранных разведок а СССР.

Вместе с тем ЦК и Совнарком указывали на существенные недостатки, которые выразились в том, что работники НКВД «вошли во вкус упрощенного порядка производства дел и до самого последнего времени возбуждают вопросы о предоставлении им так называемых лимитов для проведения массовых арестов».

Критике подвергалась практика упрощенного порядка расследования. А в преамбуле говорилось, что порой следователи ограничивались получением от обвиняемого признания своей вины, не заботясь о подкреплении их «документальными данными (показания свидетелей, акты экспертизы, вещественные доказательства).

Часто арестованные не допрашиваются в течение месяца после ареста, иногда больше. При допросах арестованных протоколы не всегда ведутся... Следственные дела ведутся неряшливо, в дело помещаются черновые, неизвестно кем исправленные и перечеркнутые карандашные записи показаний и незаверенные следователем протоколы показаний...»

Казалось бы, что эти недостатки, касающиеся большей частью вопросов делопроизводства, не играли принципиальной роли, но не это составляло суть постановления. В нем обобщалось: «Такого рода безответственным отношением к следственному производству и грубыми нарушениями установленных законом процессуальных правил нередко умело пользовались пробравшиеся в органы НКВД и Прокуратуры – как в центре, так и на местах – враги народа.

Они сознательно извращали советские законы, совершали подлоги, фальсифицировали следственные документы, привлекая к ответственности и подвергая аресту по пустяковым основаниям и даже вовсе без всяких оснований, создавали с провокационной целью «дела» против невинных людей, а в то же время принимали все меры к тому, чтобы укрыть и спасти от разгрома своих соучастников по преступной антисоветской деятельности. Такого рода факты имели место как в центральном аппарате НКВД, так и на местах».

Речь шла о недавно арестованных «генералах» НКВД. Это они формировали и культивировали порочную обстановку и создали атмосферу, в которой была возможна практика произвола и правовых нарушений.

«Органы Прокуратуры, – говорится в постановлении, – со своей стороны не принимают необходимых мер к устранению этих недостатков, сводя, как правило, свое участие в расследовании к простой регистрации и штампованию следственных материалов. Органы Прокуратуры не только не устраняют нарушений революционной законности, но фактически узаконивают эти нарушения».

Таким образом, не XX съезд, а сам Сталин обратил внимания на недостатки в ходе следствия в период репрессий. Исторический абсурд в том, что, чуть ли не буквально переписав эти слова, позже Хрущев и его клевреты поставили эти преступные действия чекистских комиссаров в вину Сталину. Но при чем здесь Сталин? Разве он двигал рукой Хрущева, подписавшего заявку и настаивавшего на расстреле или высылке 41 305 человек в Московской области, а позже на Украине?

Наоборот, после ареста виновных именно Сталин в корне пресек порочную практику и потребовал строгого соблюдения законности. Постановление категорически предписывало:

«В целях решительного устранения изложенных недостатков и надлежащей организации следственной работы органов НКВД и Прокуратуры СНК СССР и ЦК ВКП(б) постановляет:

1.Запретить органам НКВД и прокуратуры производство каких-либо массовых операций по арестам и выселению.

В соответствии со статьей 127 Конституции СССР аресты производить только по постановлению суда или санкции прокурора.

2. Ликвидировать судебные тройки, созданные в порядке особых приказов НКВД СССР, а также тройки при областных, краевых и республиканских управлениях РК милиции.

Впредь все дела в точном соответствии с действующими законами о подсудности передавать на рассмотрение судов или Особого Совещания при НКВД СССР.

3. При арестах органам НКВД и Прокуратуры руководствоваться следующим:

а) согласование на аресты производить в строгом соответствии с постановлением СНК СССР и ЦК ВКП (б) от 17 июня 1935 года;

...г) органы Прокуратуры обязаны не допускать производства арестов без достаточных оснований.

Установить, что за каждый неправильный арест наряду с работниками НКВД несет ответственность и давший санкцию на арест Прокурор.

...СНК СССР и ЦК ВКП(б) предупреждают всех работников НКВД и Прокуратуры, что за малейшее нарушение советских законов и директив партии и правительства каждый работник НКВД и Прокуратуры невзирая на лица будет привлекаться к суровой судебной ответственности.

Председатель Совета народных комиссаров СССР В. Молотов.

Секретарь Центрального Комитета ВКП(б) И. Сталин

Ноябрь 1938 года».

Таким образом, еще за 19 лет до пресловутого XX съезда была вскрыта и пресечена порочная практика необоснованных репрессий. Причем постановление не изобретало новых законов или правил. Его авторы ссылались на существующие нормативные документы. В частности, на постановление СНК СССР и ЦК ВКП (б) от 17 июня 1935 года, регламентировавшее правила при производстве арестов, появившиеся после убийства Кирова.

Да, в постановлении были те же слова о врагах народа. Слова действительно не менялись. Но в каждый период «большой чистки» им придавался разный смысл, и его логика всегда вытекала из предшествовавших событий.

Кто были враги, названные на этот раз? Основной костяк органов НКВД и всей юстиции составляли люди, пришедшие в них еще в первые годы Советской власти. С 20-х годов. Так же как, с одной стороны, оппозиционеры, а с другой, – партийные функционеры, они тоже создавали ту нравственную, правовую, политическую атмосферу и практику, в которой осуществлялись репрессии периода коллективизации, борьбы с оппозицией и чистки 1937 года.

Все объяснялось естественным ходом вещей. Самим течением жизни и существом ее противоречий. Бросается в глаза, что репрессии прекратились, когда все эти названные категории людей, раздиравших своими интригами общество, были вычищены и поставлены к расстрельной стенке. Однако и в последнем случае дело заключалось не в Ягоде или Ежове. За их спинами стояли тысячи специалистов разных рангов и уровней – кадры Наркомата внутренних дел, юстиции и самой партии.

Уже в день принятия постановления в письме Политбюро Ежов подверг себя резкой самокритике. 19 ноября его заявление было обсуждено на заседании Политбюро. Спустя три дня Ежов написал письмо Сталину. Он признал все допущенные ошибки и просил освободить его с поста наркома. Он был уволен из НКВД на следующий день; правда, со щадящим мотивом: «по состоянию здоровья» и сохранением поста наркомвода и секретаря ЦК.

Однако Сталин не ограничился пресечением преступной деятельности генералов из НКВД и юстиции. В это же время ему пришлось разворошить еще одно осиное гнездо воинствующих карьеристов. 19-22 ноября под председательством секретаря ЦК партии и председателя Совета Союза Верховного Совета СССР А.А. Андреева состоялся пленум ЦК ВЛКСМ. Вождь присутствовал на нем вместе с Маленковым.

Пленум подверг резкой и жесткой критике руководство комсомола. Составлявшие его лица во главе с Александром Косаревым были отстранены от должностей. Косарева сняли с поста 1-го секретаря и вывели из ЦК с формулировкой: «за грубое нарушение внутрикомсомольской демократии, бездушно-бюрократическое и враждебное отношение к честным работникам комсомола, покровительство морально разложившимся, спившимся, чуждым партии и комсомолу элементам».

Через неделю зарвавшийся комсомольский чиновник был арестован. Плотная туча, уже целиком накрывшая виновников произвола, разразилась новыми грозами. Вскоре в столице прошли аресты среди ставленников и соратников Хрущева в руководстве Московской партийной организации, а 21 ноября арестовали наркома внутренних дел Казахстана С.Ф. Реденса.

Бывший начальник управления НКВД по Москве и Московской области Реденс при активном участии Никиты Хрущева являлся одним из значимых участников процесса осуществления репрессий. 25 ноября арестовали еще одного из организаторов «ежовщины»: Меера Абрамовича Трилиссера – бывшего начальника иностранного отдела ОГПУ, а затем члена Исполкома Коминтерна.

Возмездие настигло и людей, при прямом должностном попустительстве которых совершалось беззаконие. В их числе оказался и заместитель прокурора СССР Г.М. Леплевский. Старший брат упоминаемого выше комиссара госбезопасности Израиля Моисеевича Леплевского, Григорий Леплевский занимал этот пост еще с 1934 года. Он был непосредственно причастен к формированию той прокурорской практики, которая обусловила нарушения социалистической законности в ходе репрессий. Его арестовали в 1939 году и, как одного из основных виновников организации произвола, расстреляли.

Но дело не закончилось наказанием виновных. С 25 ноября 1938 года началась реальная реабилитация незаконно репрессированных людей. Это была действительная реабилитация живых людей, а не популистская – мертвых организаторов и виновников произвола. Сталинская реабилитация не была игрой в либерализм и не проводилась в одночасье. В 1939 году из лагерей было освобождено 233,6 тысячи человек, из колоний 103,8 тысячи.

Вместо осевших в НКВД еще с Гражданской войны евреев, латышей и поляков в наркомат внутренних дел пришли новые люди. 8 декабря 1938 года народным комиссаром внутренних дел был назначен Лаврентий Берия. Окончательная черта под «большой чисткой» была подведена в начале 1939 года. 23-26 февраля были расстреляны бывшие члены высшего руководства страны, организаторы и участники проведения массовых репрессий в 1929-1937 годах Косиор, Чубарь, Постышев, Косарев; бывший руководитель МГК и МК партии Угаров. Похоже, что последнему досталась пуля, по-справедливости предназначавшаяся Хрущеву.

В феврале – марте Военной коллегией Верховного суда СССР были приговорены к смертной казни бывший сотрудник НКВД Б.Д. Берман, организаторы ГУЛАГа М.Д. Берман и И.М. Плинер. В разное время были расстреляны братья Израиль и Григорий Леплевские, С.Ф. Реденс, Л.И. Успенский и другие комиссары ГБ.

Могут ли эти люди вызывать сочувствие? Можно ли их назвать невиновными? Если да, то их фамилии с указанием национальностей золотыми буквами следует высечь на памятнике ГУЛАГа, устройства которого жаждут демократизаторы. Ибо, совершив политический подлог, под аплодисменты инфантильных «детей оттепели» с Арбата Хрущев реабилитировал именно этих и подобных им партократов и сотрудников карательных органов.

Невежественный политический авантюрист Хрущев, писавший на документах своим подчиненным резолюцию «Азнакомица», сумел убедить ошалевшую от «оттепели» интеллигенцию в своей версии событий. Историческая трагикомедия в том, что «пишущая и говорящая» часть общества долгие годы оплакивала именно тех, кто, придав репрессиям массовость, уничтожал невиновных людей. Здравый смысл был вывернут наизнанку, но фактически это был акт морального кощунства по отношению к действительным жертвам.

Конечно, предвоенный период был сложным в истории страны. Накануне предстоявшей войны основным средством, избранным Сталиным для консолидации народа, стала осуществляемая им политика успокоения и примирения. Она была направлена на то, чтобы покончить с вакханалией клик и группировок, ажиотажных пристрастий и приоритетом карьеристских интересов. Участники действия порой оказывались то с одной, то с другой стороны баррикад, но такова была непростая обстановка того времени.

Только необходимость заставила Сталина осуществить чистку. Но уже вскоре развитие событий показало его дальновидную предусмотрительность. Вместе с тем 1937 год стал эхом нравственных желаний народа, эхом его голоса, поэтому, как эхо, он не мог не вызвать и непредвиденные обрушения. Однако люди, оказавшиеся жертвами произвола, пострадавшие в ходе предвоенной чистки, были оправданы еще до войны, а виновные в случившемся понесли наказание.

Бывшего 1-го заместителя наркома НКВД, командарма 1-го ранга М.П. Фриновского арестовали 6 апреля 1939 года. Через три дня чекисты пришли за Ежовым. Но как бы ни развивались события, в какие бы крайности они ни впадали, чистка 1937-1938 годов была не только оправданна. Накануне надвигавшейся войны она была исторически необходима. Потребность очищения страны от тайных и явных врагов диктовалась объективными условиями, и разумный мир понял правоту Сталина уже в июне 1941 года.

Однако логика его действий и цели проведения «большой чистки» современникам были полностью ясны еще до начала войны. Они понимали, что политика Сталина была направлена на максимальное ослабление социальной базы возможных «квислингов и лавалей». Это было очевидно уже из содержания всех громких процессов предвоенного периода.

Вождь сделал для себя предельно предусмотрительные выводы из уроков событий в Испании; и не случайно, что участники процессов рассматривались как членытроцкистско-фашистской банды. Вячеслав Молотов со знанием дела говорил, что накануне войны Сталин осмысленно проводил курс на устранение в стране всех потенциальных пособников фашизма. На ликвидацию будущей «пятой колонны».

Глава 14.

Социализм

Сталин оставил в наследство социальный строй, в котором благо всех поставлено выше частного как более высокий принцип, как основа благополучия нации...

Владимир Нилов (А.А. Волин)

Конечно, не оппозиционеры и заговорщики были героями того времени, и только необходимость обосновать истину заставила уделить столько внимания теме репрессий. Настоящая, полнокровная жизнь рождалась не за колючей проволокой, где был изолирован от общества незначительный слой людей, вступивших в противоречие с государством и народом. Сталинское время царило на заводах и полях, в шахтах и небесном пространстве, в стенах институтов, конструкторских бюро и лабораторий.

Время било ключом, становясь образом жизни советского народа, его бытием и духовной сущностью. На стройках пятилетки народ возводил домны и заводы, строил московский метрополитен, учился, любил и растил детей; и Сталин твердо держал руку на живом организме общества, выверяя биение пульса времени. Все более важные, серьезные заботы и потребности ожидали воплощения его государственного таланта.

Сталин шел по непроторенному пути, и впервые в мировой практике методом и стилем работы руководящего аппарата он сделал государственное планирование. 28 апреля 1937 года Совет народных комиссаров СССР принял постановление «О третьем пятилетнем плане развития народного хозяйства СССР» на 1938—1942 годы. Состоявшийся 10—21 марта 1939 года XVIII съезд ВКП(б) одобрил проект и взял курс на завершение в стране строительства социализма и постепенный переход от социализма к коммунизму.

Вождь не был оторванным от жизни прожектером. Он трезво и реально смотрел на вещи. Еще в 1934 году в отчетном докладе XVII съезду партии Сталин сказал: «Было бы глупо думать, что социализм может быть построен на базе нищеты и лишений, на базе сокращения личных потребностей и снижения уровня жизни людей до уровня жизни бедноты... Кому нужен такой, с позволения сказать, социализм?.. Социализм может быть построен лишь на базе бурного роста производительных сил общества, на базе обилия продуктов и товаров, на базе зажиточной жизни трудящихся, на базе роста культурности».

Эти сталинские планы стали объединяющим фактором многогранной практической работы многих людей. Однако характерно и то, что, как руководитель колоссального предприятия, Сталин вникал во все сам. И уже к середине 1937 года в СССР была осуществлена широкая программа реконструкции народного хозяйства. То был поражающий, стремительный бросок вперед.

К этому времени более 80 процентов промышленной продукции произвели предприятия, построенные в годы двух пятилеток. Поэтому в отчетном докладе ЦК съезду он с полным основанием заявил: «С точки зрения техники производства, с точки зрения объема насыщенности производства новой техникой наша промышленность стоит на первом месте в мире».

Об этом свидетельствовали и цифры. Вторая сталинская пятилетка по основным показателям была выполнена на 103%. Объем промышленной продукции вырос в 2,2 раза, производство средств производства – в 2,4 раза. СССР обогнал Великобританию и Францию по уровню производства чугуна, стали, электроэнергии.

«Наша промышленность, – отметил Сталин, – выросла в сравнении с довоенным уровнем более чем в девять раз, тогда как промышленность главных капиталистических стран продолжает топтаться вокруг довоенного уровня, превышая его всего на 20-30 процентов. Это значит, что по темпам роста наша социалистическая промышленность стоит на первом месте в мире». Это приносило удовлетворение, но он предупреждающе указал, что «мы все еще отстаем в экономическом отношении, то есть в отношении размеров нашего промышленного производства на душу населения».

Он не витал в облаках. Он предупреждал, что «невозможно в 2-3 года перегнать экономически главные капиталистические страны...». Но он видел такие перспективы и пояснял, что необходимо «прежде всего серьезное и неукротимое желание идти вперед и готовность пойти на жертвы, пойти на серьезные капиталовложения для всемерного расширения нашей социалистической промышленности».

В годы второй пятилетки бурными темпами продолжалось развитие индустрии; шел неуклонный подъем сельского хозяйства, осуществляемый на базе механизации отрасли. В сельское хозяйство поступило «500 тысяч тракторов, 123,5 тысячи комбайнов, более 142 тысяч грузовых автомобилей».

Ежегодное производство тракторов увеличилось в 3,5, а выпуск комбайнов – в 4,4 раза. В конце 1937 года в сельском хозяйстве работало свыше 1 млн. трактористов, комбайнеров, шоферов. «Наше земледелие, – говорил Сталин, – является, следовательно, не только наиболее крупным и механизированным, а значит наиболее товарным земледелием, но и наиболее оснащенным современной техникой, чем земледелие любой другой страны».

Эти утверждения не были демагогической пропагандой, к которой позже прибегали «соловьи» социализма с «человеческим (?)» лицом. Бывший переводчик Сталина В. Бережков не был склонен к «идеализации сталинского времени». Но в конце организованного провала «горбачевской перестройки» с пустыми полками он со знанием гурмана, почти «садистски» описывал: «Если перечислить продукты, напитки и товары, которые в 1935-м... появились в магазинах, то мой советский современник, пожалуй, не поверит.

В деревянных кадках стояла черная и красная икра по вполне доступной цене. На прилавках лежали огромные туши лососины и семги, мясо самых различных сортов, окорока и поросята, колбасы, названия которых теперь никто не знает, сыры, фрукты, ягоды – все это можно было купить без всякой очереди и в любом количестве. Даже на станциях метро стояли ларьки с колбасами, ветчиной, сырами, готовыми бутербродами и различной кулинарией. На больших противнях были разложены отбивные и антрекоты. А в деревнях в жаркий день... вам выносили кружку молока или холодной ряженки и не хотели брать деньги ». Причем все эти яства не были обилием упаковок дешевых супермаркетов без запаха и со вкусом недоспевшей резины, а имели качества и прелесть натурального продукта.

Это укреплявшееся благополучие жизни стало закономерным результатом политики Сталина. Американский геополитик Эллсуорт Хантингтон пишет о сталинских пятилетках: «Внедрение машин и образование позволили русским взять хороший старт в преодолении трудностей, порожденных длинными, холодными зимами и перенапряженной работы летом.... Хорошо освещенные и отапливаемые заводы позволяют теперь миллионам рабочих трудиться зимой столь же эффективно, как и летом...

Применение тракторов ускорило и облегчило работу, особенно пахоту, которая всегда создавала непреодолимые трудности для российского сельского хозяйства... Российский пример является наиболее ярким среди современных событий этого рода... в истории человечества, как «открытие огня нашими предками».

Но повторим, что Сталин был реалистом. Он выверенно взвешивал расстановку сил в оценках возможностей общества. Для осуществления планов ему были необходимы грамотные, активные, талантливые и дерзновенные, и прежде всего образованные люди. И на XVIII съезде Сталин отметил, что за прошедший период «шел бурный процесс формирования, мобилизации и собирания сил новой интеллигенции. Сотни тысяч молодых людей, выходцев из рядов рабочего класса, крестьянства, трудовой интеллигенции пошли в вузы и техникумы и, вернувшись из школ, заполнили поредевшие ряды интеллигенции. Они влили в интеллигенцию новую кровь и оживили ее по-новому, по-советски... Создалась, таким образом, новая советская интеллигенция, тесно связанная с народом и готовая во всей массе служить ему верой и правдой».

Действительно, за период второй пятилетки число специалистов с высшим образованием увеличилось более чем в два раза. Число студентов в сравнении с довоенным 1913 годом царской России возросло в 7 раз. В начале 1937 года умственным трудом в СССР занималось около 10 миллионов человек. Количество школьников в сравнении с 1913 годом возросло в 3,5 раза. Уровень грамотности населения до 50 лет к 1939 году составил 80%. Но за этой сухой статистикой стояли конкретные люди с их человеческим самосознанием, устремлениями и мечтами, и они сами хотели быть творцами новой жизни.

Вдохновенный порыв творчества, энтузиазм проник во все слои общества. Благодаря росту образованности и культуры в стране получили развитие и поддержку различные формы инициатив рационализаторов. Они получили название «стахановских» в честь забойщика шахты «Центральная-Ирмино» А.Г. Стаханова, добившегося в ночь на 31 августа 1935 года рекордной выработки по добыче угля. Рекорды стахановцев меняли организацию труда.

Говоря о Стаханове и его последователях, забойщике Н.А. Изотове, кузнеце Горьковского автозавода А.Х. Бусыгине, затяжчике ленинградской фабрики «Скороход» Н.С. Сметанине, ткачихах К.В и М.И. Виноградовых, Сталин с признательностью отмечал: «Таких людей у нас почти не было три года назад... Это – люди особенные».

Активно культивируемый Сталиным пафос героики труда стал исключительной особенностью, духовной чертой его современников. Никогда в истории человечества поэтика труда на благо общества, делающая жизнь осмысленной, не достигала таких высот признания. В этой всемерной поддержке и развитии Сталиным народного энтузиазма заключался глубокий философский смысл. Из необходимости добычи средств к рабскому существованию и потребительской погони за меркантильными материальными благами цивилизации труд превращался в процесс человеческого самовыражения.

Сталин отмечал: советские люди ставили рекорды потому, что труд становился «делом чести и славы», элементом коллективного самоутверждения. Теперь люди работали «не на эксплуататоров, не для обогащения тунеядцев, а на себя, на свой класс, на свое, советское общество».

Коллективизм и сопричастность людей в общности целей и результатов их труда, по существу, практически решали извечный вопрос о смысле самой жизни. Доставляя труженикам, гражданам страны чувство самоудовлетворения, они давали ощущение полноты будничного человеческого существования.

Однако вождь не принадлежал к зашоренным идеалистам. Еще на Первом всесоюзном съезде стахановцев, 17 ноября 1935 года, поясняя существо общественных сдвигов, он говорил: «Основой стахановского движения послужило прежде всего коренное улучшение материального положения рабочего класса. Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее. А когда весело живется, работа спорится». Эти произнесенные им слова приобрели огромную популярность.

Жить действительно стало веселей и обеспеченней. Но дело даже не в этом. В народных слоях росло чувство самоуважения, гордости за свое дело; шло формирование интеллекта профессионалов, востребованных обществом. Экономическим проявлением особенностей этого времени стало повышение производительности труда как фактора прогресса производства.

Выделяя эту сторону, Сталин особо подчеркивает: «Нынешний... этап социалистического соревнования – стахановское движение... связан с новой техникой». Он отмечал, что если несколько лет назад инженерно-технические работники и хозяйственники разрабатывали нормы «применительно к технической отсталости наших работников и работниц», то под влиянием энтузиастов производительность труда во второй пятилетке повысилась на 82%.

И обращаясь к сидящим в зале, в присущей ему неторопливой манере речи, он с удовлетворением констатировал: «Люди за это время выросли и подковались технически... Без таких кадров, без этих новых людей у нас не было бы никакого стахановского движения».

Это было время, когда народ по праву гордился своей страной. Все, чем Россия удивила и восхитила человечество в минувшем столетии, так или иначе принадлежит эпохе Сталина, его инициативе и организаторской деятельности. Даже первый спутник и полет Гагарина стали кульминационным выражением плодов его провидческой роли в управлении государством.

Знаменательно, что еще основоположник космонавтики К.Э. Циолковский незадолго до смерти обратился к Сталину с письмом, в котором называл его «мудрейшим вождем и другом всех трудящихся ». Отдавая свои «труды по авиации, ракетоплаванию и межпланетным сообщениям... партии большевиков и Советской власти – подлинным руководителям прогресса и человеческой культуры», Циолковский был уверен в продолжении своей работы. И он не ошибся.

Конечно, для воплощения грандиозных планов необходимы были не только работники практического склада. Ему нужны были «люди ума и таланта», профессионалы-ученые. И не будет преувеличением назвать его действительно «отцом» российской науки; человек государственного ума, он впервые в истории России осмысленно поднял науку на недосягаемую до того высоту. Это уважение к науке он пронес через всю жизнь.

Свидетельством ее быстрого развития в Советском Союзе стало и то, что уже к концу 1937 года в стране было создано 806 научно-исследовательских институтов и их филиалов. Он всегда уважительно относился к людям науки и требовал этого от других. Обращаясь непосредственно к Сталину, виднейшие ученые страны всегда получали его понимание и поддержку.

Он понимал этих людей и умел с ними говорить, он знал их проблемы, и эти люди чувствовали это. Выдающийся биохимик А. Бах писал: «Я ушел успокоенный, унося с собою чувство радостного удовлетворения, которое испытывает всякий советский гражданин после встречи с товарищем Сталиным». Можно привести множество примеров подобных признаний.

Да, преклонение большей части советских людей перед Сталиным было безмерно. Но оно было и искренно. Уже после уничтожения Советского Союза антисталинисты на Западе стали проводить аналогии между Сталиным и Гитлером. При этом усиленно утверждалась мысль, что тот и другой были диктаторами. То, что такую позицию занимают немцы, не вызывает удивления. Восторженность и обожествление, с какими немецкий народ воспринимал своего фюрера, пожалуй, превосходили эмоциональное восприятие своего вождя советским народом.

Поэтому, потерпев поражение и испытав заслуженное разочарование, немцы, чтобы не потерять совсем чувство самоуважения, охотно готовы видеть в Сталине такого же «деспота» и «диктатора», как разочаровавший их кумир. И в связи с такой упрощенностью подхода к Сталину есть необходимость обратить взгляд на сравнение деловых черт и характеров этих самых значительных государственных фигур минувшего века. Тем более что бесспорное признание их своими народами началось практически в одно и то же время.

Какова была их повседневная манера поведения в избранном кругу общения? Похожи ли эти два лидера минувшей эпохи?

Обладая диктаторскими замашками, Гитлер не скрывал этого в общении с окружающими, и это осталось в воспоминаниях современников. Отто Дитрих пишет: «Гитлер неистощим в речах. Говорение – стихия его существования». Другой приближенный немецкого фюрера А. Шпеер, министр вооружений и боеприпасов Третьего рейха, дополняет: «Он говорил без умолку, словно преступник, желающий выговориться и готовый, не страшась опасных для себя последствий, выдать даже прокурору свои самые сокровенные тайны».

Подобные мемуарные свидетельства тоже можно продолжать неоднократно. «Как только я прибыл в ставку, – отмечает генерал-полковник К. Цейтцлер, – Гитлер по-своему обыкновению обратился ко мне с многочасовым монологом. Невозможно было перервать его речь».

Но интересна и иная черта характера немецкого руководителя. Гитлер был эмоциональным человеком и часто впадал в ярость. Гудериан описывает такой эпизод: «Гитлер, с покрасневшим от гнева лицом, с поднятыми кулаками, стоял передо мной, трясясь от ярости всем телом и совершенно утратив самообладание. После каждой вспышки гнева он начинал бегать взад и вперед, останавливался передо мной, почти вплотную лицом к лицу, и бросал мне очередной упрек. При этом он так кричал, что глаза его вылезали из орбит, вены на висках синели и вздувались».

Впрочем, эти вспышки гнева бывали и более сдержанными: «От всего услышанного, – пишет Шпеер, – Гитлер разнервничался, настроение его явно испортилось. И хотя он не сказал ни слова, это было заметно по тому, как он судорожно сжимает и разжимает кулаки, грызет ногти. Чувствовалось, что в нем нарастает внутреннее напряжение…

 Гитлер больше не владел собой. Его лицо покрылось пятнами, он уставился невидящими глазами куда-то в пустоту и заорал во все горло: «Проведение каких-либо оперативных мероприятий является исключительно моей прерогативой! Вас это никак не касается! Ваше дело – производство вооружения, вот и занимайтесь им!»... Фюрер окончательно утратил самообладание, речь его была сбивчива, он буквально захлебывался в потоке слов». Несколько ранее в своих мемуарах министр вооружения писал: «Я вдруг услышал нечленораздельный, почти звериный вопль».

Конечно, деятельность фюрера нации требовала и деловой обстановки для принятия жизненно важных решений на совещаниях со своими соратниками. Генри Пиккер пишет по этому поводу: «В этих совещаниях, проводившихся в рабочем бомбоубежище в саду имперской канцелярии, всегда принимало участие большое количество людей, многим из которых фактически там нечего было делать... В небольшом помещении присутствующие с трудом могли найти себе место. Стеснившись, они стояли вокруг стола с оперативной картой, за которой сидел Гитлер и несколько поодаль стенографистки.

Постоянное хождение и ведшиеся в задних рядах вполголоса разговоры часто мешали работе, но Гитлер обычно не возражал против этого. Заслушав доклады, он сообщал свои решения относительно следующего дня. При этом он лишь иногда прислушивался к предложениям генералов. Как правило, еще до начала оперативного совещания у него уже было сложившееся мнение».

Подобную обстановку описывает и уже цитировавшийся Шпеер: «Из-за присутствия большого количества людей в сравнительно маленьком помещении всегда был спертый воздух, из-за которого я – как и многие другие участники совещания – очень быстро уставал... Своим собеседникам Гитлер обычно не давал даже слова сказать и удачно избегал обсуждения спорных вопросов.

...Все решения были уже предопределены заранее. Гитлер всегда соглашался вносить в свои планы только незначительные изменения. «Гения, – утверждал Гитлер, – может распознать только гений...»

Нет смысла продолжать описание делового стиля фюрера немецкой нации, и неискушенный читатель вправе ожидать нечто подобное от Сталина, тоже проводившего множество встреч в своем кремлевском кабинете.

Здесь, в кабинете вождя, решались все основные вопросы, касавшиеся политических, экономических, хозяйственных, оборонных и других проблем страны. Совещания с большим числом приглашенных участников проходили в Свердловском зале Кремлевского дворца. 19 декабря 1938 года там состоялось заседание Главного военно-морского совета.

На нем присутствовали И.В. Сталин, В.М. Молотов, А.А. Жданов, К.Е. Ворошилов, а среди выступавших были М.П. Фриновский, И.С. Юмашев, В.П. Дрозд, Г.И. Левченко, Н.Г. Кузнецов. Сталин внимательно слушал выступления, бросая по ходу реплики или замечания. Они воспринимались как указание, вместе с тем он стремился досконально разобраться в мнениях руководителей флота по вопросам морской доктрины в связи со строительством новых кораблей.

Он осмысленно смотрел на вещи. В частности, он критиковал формулировку о «сложных формах боя», записанную в приказе о боевой подготовке на 1939 год. Его мысль сводилась к следующему: «Сложный бой возможен в будущем при наличии линкоров, крейсеров и других крупных кораблей, а пока мы еще на море слабы, и задачи нашего флота будут весьма ограниченными. Понадобится лет восемь-десять, пока мы будем сильны на море».

Обсуждались вопросы закупки за границей нескольких учебных кораблей, строительства военно-морских баз, вспомогательного флота, судоремонтных заводов, подготовки кадров для создания большого флота. Слова не бросались на ветер. Строительство бурно развернулось на всех флотах.

Заместитель командующего Тихоокеанским флотом Кузнецов в докладе на совещании коснулся неприятного события. Во время шторма погиб строящийся эсминец. Сталин посуровел, и все ждали, что разразится гроза.

– Вы считаете, что было предпринято все для спасения корабля? – спросил он.

– Все, – лаконично ответил Кузнецов.

Сталин дослушал доклад молча, не прерывая. Гроза не прогремела».

Такие совещания у Сталина стали рабочей практикой, и они неизменно завершались деловыми результатами. После совещания Кузнецов и Жданов выехали в командировку на Дальний Восток, чтобы на месте рассмотреть возможность переноса торгового порта из Владивостока в Находку. И уже вскоре в стране появился новый порт.

В начале этого же года в Овальном зале Кремля были собраны все, кто проявил себя как авиационный конструктор или изобретатель или вносил предложения, касавшиеся авиации. В президиуме сидели Сталин, Молотов, Ворошилов. Среди присутствующих находились нарком авиационной промышленности М.М. Каганович, конструкторы В.Я. Климов, А.А. Микулин, А.Д. Швецов, С.В. Ильюшин, Н.Н. Поликарпов, А.А. Архангельский, начальник ЦАГИ М.Н. Шульженко.

Совещание вел Молотов. Выступавшие один за другим поднимались на трибуну. Сталин молча расхаживал по залу. Он курил трубку, и со стороны могло показаться, что, погруженный в свои мысли, он не принимает участия в происходившем. Но так могло показаться лишь со стороны.

«Мне запомнилось, – вспоминал Яковлев, – что начальник НИИ ВВС Филин настойчиво выступал за широкое строительство четырехмоторных тяжелых бомбардировщиков «Пе-8». Сталин возражал: он считал, что нужно строить двухмоторные бомбардировщики, и числом побольше. Филин настаивал, его поддержали некоторые другие. В конце концов Сталин сдался, сказав: «Ну, пусть будет по-вашему, хотя вы меня не убедили».

Сталин умел уступать грамотным специалистам, порой доверяя их аргументам, даже не будучи окончательно убежденным в их объективности. Однако жизнь доказала правоту Сталина. Яковлев отмечал: «Пе-8» поставили в серию на одном заводе параллельно с «Пе-2», но в ходе войны, уже вскоре, к этому вопросу вернулись. «Пе-8» был снят с производства, и завод перешел целиком на строительство «Пе-2». Война требовала большого количества легких тактических фронтовых бомбардировщиков, какими и были «Пе-2».

Рабочий день Сталина был смещен. Он начинал работу во второй половине дня, заканчивая ее далеко за полночь, иногда под утро. Он занимался делами по 12-15 часов в сутки. Его кремлевский кабинет, расположенный на втором этаже бывшего Сената, в северном углу у Никольской башни, выходил окнами на Арсенал. Вход в здание начинался со старинного крыльца, а в вестибюле охрана проверяла документы.

Широкая каменная лестница с красной ковровой дорожкой вела к длинному коридору, из которого был вход в секретариат. Прямо перед входом находилось бюро генерал-лейтенанта В.Н. Власика – начальника личной охраны Сталина. В секретариате слева стоял стол его помощника А.Н. Поскребышева, а справа – помощника Генерального секретаря Л.А. Логинова.

Рядом с приемной была комната дежурных охраны, где полковники Кузьмичев либо Горбачев предлагали посетителям, имевшим оружие, сдать его. Здесь же, в приемной, располагалась вешалка для верхней одежды членов Политбюро. В кабинет Сталина вела двустворчатая дверь с тамбуром.

Кабинет вождя представлял собой просторную светлую комнату с высоким потолком и облицованными мореным дубом, в рост человека, стенами. Старинная мебель из темного дерева. Справа у выхода стояла витрина с посмертной маской Ленина, а слева – высокие часы. К письменному столу протянулась ковровая дорожка; над столом картина – Ленин на трибуне. Слева располагался также большой длинный стол, обтянутый зеленым сукном, и ряды стульев, на стене портреты Маркса и Энгельса. Место Сталина было в торцевой части стола.

У противоположной стены, между окнами, стоял книжный шкаф с сочинениями Ленина, Большой советской энциклопедией и Энциклопедическим словарем Брокгауза и Ефрона. В следующем простенке был большой диван, обтянутый темной кожей, и два кресла. Еще одно кресло находилось у письменного стола; на нем лежали стопы книг и бумаг. Остро оточенные цветные карандаши. По левую сторону стола – столик с телефонами. Пометки Сталин делал обычно синим карандашом, писал он быстро и размашисто, читал без очков.

Свои впечатления от первой встречи со Сталиным, состоявшейся во второй половине апреля 1940 года, ярко передал Яков Ермолаевич Чадаев, управляющий делами СНК СССР. «В назначенный час, – рассказывал Чадаев, – я явился в приемную Сталина, где за письменным столом сидел А.Н. Поскребышев. Поздоровавшись со мной, он сказал: «Пошли!». Мы вошли в коридор.

«Вот здесь», – сказал Поскребышев, указывая на дверь. ...За дверью была небольшая комната президиума Свердловского круглого зала. Здесь в этот день, 17 апреля 1940 г., проходило военное совещание по итогам советско-финской войны... В указанной комнате находились Сталин, Молотов, Булганин и нарком лесной и бумажной промышленности СССР Анцелович.

Я робко поздоровался и встал у двери. Ко мне подошел Булганин и сказал: «Постой здесь». Я стоял в смущении, как, видимо, обычно бывает в присутствии великого или знаменитого человека. В это время Сталин, сильно взволнованный, ходил по комнате. «Кажется, уже достаточно получено уроков», – сказал он с гневом в голосе.

Потом воцарилась тишина. Тишину нарушила только булькавшая вода, которую Сталин наливал себе в стакан из бутылки с нарзаном. Выпив глоток, Сталин закурил папиросу и снова прошелся по комнате... Он был невысокого роста и не слишком широк в плечах. Чуть продолговатое лицо было покрыто еле заметными морщинами. Все еще густые, зачесанные кверху волосы слегка покрылись сединой. В чертах проступало нечто военное. Резко бросались в глаза энергия и сила, которые были в выражении его лица.

Сталин был одет в полувоенную форму: наглухо застегнутая куртка, шаровары защитного цвета, сапоги. Я впервые увидел близко Сталина... Многие сейчас хотели бы быть на моем месте, чтобы вот так близко смотреть на человека, на одного из тех немногих лиц, которые совершили великие дела, составившие целую полосу в истории человечества... Он производил на меня сильное, неотразимое впечатление. Его личность давила на меня своим величием...».

Встречавшийся со Сталиным еще ранее, в 1937 году, немецкий писатель Лион Фейхтвангер так описывает свои впечатления: «Сталин говорит медленно, тихим, немного глухим голосом. Он не любит диалогов с короткими, взволнованными вопросами, ответами, отступлениями. Он предпочитает им медленные, обдуманные фразы. Говорит он очень отчетливо, иногда так, как если бы он диктовал. Во время разговора расхаживает взад и вперед по комнате, затем внезапно подходит к собеседнику и, вытянув по направлению к нему указательный палец своей красивой руки, объясняет, растолковывает или, формулируя свои обдуманные фразы, рисует цветным карандашом узоры на листе бумаги».

Сталин не любил помпезного и поэтому не демонстрировал бесполезного посещения заводов, колхозов, собраний, чем занимались последующие обитатели Кремля. До 30-х годов он их еще как-то терпел. Тем не менее он был полностью в курсе происходящего в стране и за рубежом. Помимо газет и литературы, всю необходимую информацию он получал из спецдокладов, но главным образом из бесед с приглашаемыми работниками и деловых совещаний.

«Что касается заседаний, – рассказывал Я. Чадаев, – то, например, накануне войны заседания бюро Совнаркома под председательством Сталина проводились регулярно в установленные дни и часы. Он ставил на обсуждение самые различные вопросы... Сталин обладал умением вести заседания экономно, уплотненно, был точен в режиме труда, лаконичен в словах и речах.

Помимо этого проявлял демократичность и в ведении заседаний. Сталин стремился ближе приобщать к руководству правительства заместителей Председателя Совнаркома СССР. В дальнейшем он установил порядок, по которому по очереди некоторые из его заместителей вели заседания бюро Совнаркома. В частности, это поручалось Вознесенскому, Косыгину, Маленкову, Берия».

Переводчик Сталина В. Бережков пишет, что «другим заметным качеством Сталина было его умение слушать. Он вызывал нужных ему людей, как бы случайно затевал разговор и незаметно вытягивал из собеседника все, что тот знал. Он обладал феноменальной памятью, он запоминал всю полученную информацию по конкретному вопросу...».

Это были не праздные, а именно рабочие встречи. Методы управления, применяемые Сталиным, были необычны и объяснялись особенностями того периода, требованием времени и условиями, в которых находилось государство, представлявшее собой как бы огромное предприятие. Слишком много и в предельно короткие сроки следовало решить. Эта деятельность не афишировалась в печати, но она в тех условиях была необходимой системой руководства страной, и без нее многое сложилось бы не так.

Сталин не только мобилизовывал людей, принимавших участие в решении и выполнении государственных задач, общих и конкретных заданий, такой стиль руководства стал для многих людей школой управления. Знаменитый летчик-испытатель М.М. Громов вспоминает: «Сталин сделал поворот в моей жизни. Это был деятель большого государственного диапазона... Имел свойство магически действовать на должностных лиц, вдохновлять их на героические подвиги. Сталин был руководителем, не терпящим в работе шаблонов, обмана, общих фраз, карьеризма и подхалимства.

Надо сказать, что мы были безудержными фанатиками. Удали много, а знаний – мало. Он заставил нас всех мыслить глубоко, нередко предлагая нам посмотреть, что делается в авиации на Западе». Эта оценка сделана после смерти Сталина в период, когда только смелые люди позволяли себе отзываться о нем честно.

Развернув антисталинскую кампанию, Хрущев попросил Маршала Советского Союза К.К. Рокоссовского «написать что-нибудь о Сталине, да почерней, как делали многие в те и последующие годы. Из уст Рокоссовского это прозвучало бы: народный герой, любимец армии, сам пострадал в известные годы...».

Маршал наотрез отказался писать подобную статью, заявив Хрущеву: «Никита Сергеевич, товарищ Сталин для меня святой!». Когда на другой день Константин Константинович приехал на работу, в его кабинете, в его кресле, уже сидел маршал Москаленко. Он предъявил Рокоссовскому решение Политбюро о снятии его с поста заместителя министра, даже не оповестив заранее. Кстати, поведение Хрущева – это тоже стиль руководства.

В отличие от приемов Гитлера и Хрущева встречи у Сталина всегда были деловыми. В тот период, полный своеобразной гонки со временем, вызывая специалистов, он руководствовался не праздным интересом и не человеческим любопытством. Это была его работа, завершавшаяся конкретным решением или постановкой задач, осмысленных им и имевших далеко идущие последствия.

Вспоминая свою первую встречу с вождем, авиаконструктор А. Яковлев писал: «Сталин задал несколько вопросов. Его интересовали состояние и уровень немецкой, английской и французской авиации... Я был поражен его осведомленностью. Он разговаривал как авиационный специалист».

Быть может, одной из самых замечательных черт интеллекта Сталина являлась его способность к очень быстрой реакции, но это не складывалось из спонтанного озарения. Он рационально готовился к таким обсуждениям, изучал проблему и, как исследователь, принимающий окончательное решение, выслушав дополнительную информацию исполнителя, уже уверенно и профессионально формулировал постановку задачи.

О том, что занятие Сталина авиацией было не дилетантским увлечением, а повседневной государственной работой среди других многообразных дел, свидетельствует и выдающийся летчик-испытатель Байдуков: «Сталин имел большие познания в техническом оснащении самолетов. Бывало, соберет профессуру поодиночке, разберется во всех тонкостях. Потом на совещании как начнет пулять тончайшими вопросами, – мы все рты разеваем от удивления».

Все сталинские «мозговые атаки» заканчивались конкретными решениями о производстве того или иного вида вооружения. Практически Сталин выступал в роли, не свойственной обычным болтунам-политикам: он был заказчиком новой техники. Он выполнял роль руководителя оборонной промышленности. К осуществлению таких функций в мировой истории прибегали редкие выдающиеся деятели стран и народов.

Профессионализма, информированности Сталин требовал и от других руководителей. Он был требователен и не давал спуска людям, пренебрегавшим своими обязанностями. Однажды «во время выступления начальника Краснодарского нефтекомбината С.С. Апряткина, – рассказывал в воспоминаниях Н.К. Байбаков, - Сталин спросил его, каковы общие запасы нефти в Краснодарском крае. Апряткин назвал цифры – 160 миллионов тонн. Сталин попросил его «расшифровать» эти запасы пО их категориям. Начальник комбината не помнил точных данных. Сталин изучающе посмотрел на него и укоризненно произнес:

– Хороший хозяин, товарищ Апряткин, должен точно знать свои запасы по их категориям.

Все мы были удивлены конкретной осведомленностью Сталина. А начальник комбината сидел красный от стыда».

В кремлевском кабинете принималось подавляющее большинство решений, касавшихся хозяйственных, научных, оборонных, технических и других вопросов. И хотя поднимаемые темы Сталин предварительно обдумывал, нередко допускалась импровизация, и повестка дня формировалась уже в ходе самого обсуждения. Состав участников подбирался заранее, но в ходе дискуссий, часто выходивших за пределы решаемой проблемы, в нее могли включаться новые лица, в результате чего появлялись принципиально новые решения.

Сам Сталин тщательно готовился к встрече со специалистами, получая необходимую информацию от референтов, работников аппарата и ведомственных аппаратчиков. Но он не рисовался своими знаниями. Он работал.

Впрочем, сами участники встреч в кабинете вождя не всегда улавливали внутреннюю логику сталинской интеллектуальной системы руководства. «Заседания у Сталина, – рассказывал секретарь ЦК П.К. Пономаренко, – нередко проходили без какой-либо заранее объявленной повестки дня, но все поднимавшиеся на них вопросы продумывались очень тщательно, вплоть до мелочей.

...Идти к Сталину с докладом неподготовленным, без знания сути дела было весьма рискованным и опрометчивым шагом со всеми вытекавшими отсюда последствиями. Но это не означает, что атмосфера во время заседаний с участием Сталина или встреч с ним была какой-то напряженной, гнетущей. Отнюдь. Имели место дискуссии и даже острые споры, хотя за ним всегда было последнее слово».

В практической деятельности он блестяще использовал свою природную одаренность. Нарком вооружения Устинов вспоминал: «Обладая богатейшей, чрезвычайно цепкой и емкой памятью, И.В. Сталин в деталях помнил все, что было связано с обсуждением, и никаких отступлений от существа выработанных решений или оценок не допускал. Он поименно знал практически всех руководителей экономики и Вооруженных сил, вплоть до директоров заводов и командиров дивизий, помнил наиболее существенные данные, характеризующие как их лично, так и положение дел на доверенных им участках. У него был аналитический ум, способный выкристаллизовывать из огромной массы данных, сведений, фактов самое главное, существенное».

В организаторской манере Сталина нет места суетливости, пустопорожней болтовне, рисовке или стремления произвести дешевый эффект. По словам А.А. Громыко, Сталин «в редких случаях повышал голос. Он вообще говорил тихо, ровно, как бы приглушенно. Впрочем, там, где он беседовал или выступал, стояла абсолютная тишина, сколько бы людей ни присутствовало. Это помогало ему быть самим собой».

Жуков, часто встречавшийся с ним в годы войны, так описывал свое восприятие вождя: «Невысокого роста и непримечательный с виду, И.В. Сталин производил сильное впечатление. Лишенный позерства, он подкупал собеседника простотой общения. Свободная манера разговора, способность четко формулировать мысль, природный аналитический ум, большая эрудиция и редкая память даже очень искушенных и значительных людей заставляли во время беседы с И.В. Сталиным внутренне собраться и быть начеку».

Он действительно всегда оставался самим собой. При этом он воспринимался по-разному. «Сталин был весьма проницательным, – отмечал Чадаев. – Хотя он долго не всматривался в находящегося перед ним человека, но он сразу как бы охватывал его всего. Он не переносил верхоглядства, неискренности и «виляния». При обнаружении подобного выражение лица Сталина мгновенно изменялось. Наружу прорывались презрение и гнев». А. Рыбин, телохранитель вождя, свидетельствовал, что он «любил пошутить. Не терпел соглашателей; угодников. Узнав его характер, я нередко вступал с ним в дискуссии. Сталин иногда задумчиво говорил: «Может, вы и правы. Я подумаю».

Есть множество свидетельств, подчеркивающих, что каждая встреча с ним оставляла у людей неизгладимое впечатление. Это была своеобразная магия неординарной личности, усиливаемая ощущением сопричастности присутствовавших к решению важнейших задач в управлении страной.

Ю.В. Емельянов пишет, что Сталин как дирижер оркестра «удерживал внимание участников совещания на главной теме. Только вместо дирижерской палочки он держал в руках трубку, коробку папирос, или записную книжку, или карандаши». Емельянов приводит воспоминания своего отца, многократно участвовавшего в совещаниях в Кремле по вопросам обороны: «В одной руке у него был блокнот, а в другой карандаш. Он курил хорошо знакомую короткую трубочку... Вот он выбил из трубочки пепел. Поднес ближе к глазам и заглянул в нее. Затем из стоящей на столе коробки папирос «Герцеговина флор» вынул сразу две папиросы и сломал их. Пустую папиросную бумагу положил на стол около коробки с папиросами. Примял большим пальцем табак в трубочке. Медленно вновь подошел к столу, взял коробку со спичками и чиркнул».

Эту почти гипнотическую манеру использования предметов, замеченную во время встречи Сталина с писателями 19 октября 1932 года, отмечает и критик К. Зелинский: «Когда Сталин говорит, он играет перламутровым перочинным ножичком, висящим на часовой цепочке под френчем... Сталин, что никак не передано в его изображениях, очень подвижен... Сталин поражает своей боевой снаряженностью. Чуть что, он тотчас ловит мысль, могущую оспорить или пресечь его мысль, и парирует ее. Он очень чуток к возражениям и вообще странно внимателен ко всему, что говорится вокруг него. Кажется, он слушает или забыл. Нет... он все поймал на радиостанцию своего мозга, работающую на всех волнах. Ответ готов тотчас, в лоб, напрямик, да или нет... Он всегда готов к бою».

На этих своеобразных советах ярчайших умов государства царила деловая обстановка, где каждое мнение не остается без внимания, сам Сталин самым тщательным образом выслушивал докладчиков и скрупулезно вникал в проблему.

Ставший в 60-70-е годы министром иностранных дел СССР А.А. Громыко вспоминал: «Очень часто на заседаниях с небольшим числом участников, на которых иногда присутствовали также товарищи, вызванные на доклад, Сталин медленно расхаживал по кабинету. Ходил и одновременно слушал выступающих или высказывал свои мысли. Проходил несколько шагов, приостанавливался, глядел на докладчика, на присутствующих, иногда приближался к ним, пытаясь уловить их реакцию, и опять принимался ходить.

...Когда Сталин говорил сидя, он мог слегка менять положение, наклоняясь то в одну, то в другую сторону, иногда мог легким движением руки подчеркнуть мысль, которую хотел выделить, хотя в целом на жесты был очень скуп».

Председатель Госплана СССР Байбаков считал, что на совещаниях Сталин «проницательно приглядывался к людям, к тому, кто как себя держит, как отвечает на вопросы. Чувствовалось, что все это его интересовало, и люди раскрывались перед ним именно через их заинтересованность делом». Сталин не изображал собственную заинтересованность, он искренне вникал в тему и осмысливал содержание обсуждения.

Он не скрывал своей заинтересованности мнением собеседника, но его собственная реакция на сказанное сохраняла при этом таинственность. Его великолепное умение слушать оппонента поражало собеседников, которым порой казалось, что он читал чужие мысли.

Громыко обращает внимание на мимику вождя: «Глядя на Сталина, когда он высказывал свои мысли, я всегда отмечал про себя, что у него говорит даже лицо. Особенно выразительными были глаза, он их временами прищуривал. Это делало его взгляд острее. Но этот взгляд таил в себе тысячу загадок... Сталин имел обыкновение, выступая, скажем, с упреком по адресу того или иного зарубежного деятеля или в полемике с ним, смотреть на него пристально, не отводя глаз в течение какого-то времени. И надо сказать, объект его внимания чувствовал себя в эти минуты неуютно. Шипы этого взгляда пронизывали».

Сталин не спешил навязать свои выводы и впечатления. Он ждал реакции других участников обсуждения, и в этом была осмысленная логика: он не хотел предопределять окончательную точку зрения, подавлять мнения других участников действия.

Внимательно выслушав докладчика, Сталин, отмечает Громыко, «направлялся к столу, садился на место председательствующего.Присаживался на несколько минут... Наступала пауза. Это значит, он ожидал, какое впечатление на участников произведет то, о чем идет речь. Либо сам спрашивал: «Что вы думаете?». Присутствующие обычно высказывались кратко, стараясь по возможности избегать лишних слов. Сталин внимательно слушал. По ходу выступлений, замечаний участников он подавал реплики».

Эти реплики всегда были тщательно взвешенными. «Что бросалось в глаза при первом взгляде на Сталина? Где бы ни доводилось его видеть, прежде всего обращало на себя внимание, что он человек мысли. Я никогда не замечал, чтобы сказанное им не выражало его определенного отношения к обсуждаемому вопросу».

Беседы в присутствии Сталина – это разговор профессионалов; не праздный обмен информацией, а деловое содружество, требующее предельной собранности для решения проблемы. «Чтобы говорить со Сталиным, – отмечает Н.К. Байбаков, – нужно было отлично знать свой предмет, быть предельно конкретным и самому иметь свое определенное мнение. Своими вопросами он как бы подталкивал к тому, чтобы собеседник сам во всей полноте раскрывал суть вопроса».

После первого своего выступления в присутствии Сталина, рассказывал Байбаков, вождь обратил к нему вопросы: «Какое конкретное оборудование вам нужно?.. Какие организационные усовершенствования намерены ввести? Что более всего сдерживает скорейший успех дела?»

Деловитость в работе вождя, рациональность его стиля работы Громыко подтверждает таким воспоминанием: «Вводных слов, длинных предложений или ничего не выражающих заявлений он не любил. Его тяготило, если кто-либо говорил многословно, и было невозможно уловить мысль, понять, чего же человек хочет. В то же время Сталин мог терпимо, более того, снисходительно относиться к людям, которые из-за своего уровня развития испытывали трудности в том, чтобы четко сформулировать мысль». Байбаков отмечает: «Сталин... умел выявлять то, что истинно думают его собеседники, не терпел общих и громких фраз».

Он действительно не терпел общих фраз, пустопорожней болтовни. XIX съезд ВКП(б) открылся 10 марта 1939 года. Прибывшие со всех концов страны делегаты в праздничном настроении входили в Большой Кремлевский дворец. С докладом выступал Сталин. Шел к концу третий день работы, когда очередной выступавший, говоривший «какими-то слащавыми, липкими фразами», льстиво обращенными в адрес Сталина, привлек внимание вождя. Он встал из-за стола и, подавшись всем корпусом вперед, стал внимательно вслушиваться в выступление делегата.

Зал притих. Все поняли, что что-то произойдет. И действительно, Сталин раздраженно махнул рукой в сторону трибуны и вышел из зала. Он не любил и подхалимских славословий в свой адрес. Теперь выступавшего уже никто не слушал.

Присутствовавший на съезде Н.М. Пегов, являвшийся тогда первым секретарем Приморского крайкома ВКП(б), вспоминал, что уже через несколько минут после этого эпизода его «вытащил» из зала помощник Сталина Поскребышев. Проведя Пегова в комнату, расположенную рядом с президиумом, он открыл внутреннюю дверь. Войдя, Пегов увидел идущего навстречу Сталина. Тот подошел, протянул руку приглашенному и спросил: «Как вы живете?».

Секретарь крайкома, встретившийся со Сталиным впервые, был взволнован и не сразу сообразил, что тот спрашивает о жизни на Дальнем Востоке. Быстро овладев собой, Пегов стал рассказывать о делах дальневосточников. Сталин интересовался людьми, но неожиданно задал вопрос: «Какие возможности имеются в крае для расширения посевных площадей под овощи и картофель?».

Рассказав о выращивании этих культур в районе, расположенном севернее Владивостока, секретарь крайкома посетовал, что эта территория отделена от края Сихотэ-Алиньским хребтом, так что перевозки осуществляются только морем, с множеством перевалок.

– А почему вы не пользуетесь дорогой, которая идет ущельем в горах Сихотэ-Алиня, – спросил Сталин. – Дорога эта похуже шоссейной, но лучше проселочной. В ущелье течет много речушек, которые пересекают дорогу. Мостики на них годами не ремонтировались и, скорее всего, разбиты, размыты. Отремонтируйте их и возите на здоровье урожай Ольгинского района.

Автор воспоминаний признается, что он об этой дороге ничего не знал. Но он пообещал Сталину, что, вернувшись в край, отремонтирует дорогу. Дорогу действительно освоили, и она использовалась позже не только для перевозки овощей и картофеля.

В эти дни съезда, последнего перед приближавшейся войной, решилась судьба «любимца» Ягоды и бывшего заместителя Ежова М. Фриновского, занимавшего теперь пост народного комиссара Военно-морского флота СССР. Адмирал Н.Г. Кузнецов вспоминал, что в один из последних дней работы съезда Молотов обратился к нему с вопросом, собирается ли он выступать.

Командующий Тихоокеанским флотом ответил отрицательно, сказав, что он ждет выступления своего наркома.

– Может быть, он не собирается... советую вам подумать, – загадочно посоветовал Молотов.

Кузнецов пишет: «В наркомате была какая-то странная атмосфера. М.П. Фриновский присутствовал на съезде. Я видел его из президиума, он сидел в одиннадцатом или двенадцатом ряду, но в наркомате не показывался. Уже поползли слухи, что его скоро освободят. Все текущие дела решал первый заместитель наркома П.И. Смирнов-Светловский».

В перерыве заседания, вспоминал Кузнецов, когда он разговаривал со Штерном, «мимо нас прошел Сталин. Повернувшись ко мне, он протянул бумагу, которую держал в руке.

– Прочтите.

Это оказался рапорт М.П. Фриновского, который просил освободить его от обязанностей наркома «ввиду незнания морского дела».

– Вам понятно? – спросил Сталин...».

После съезда Кузнецов собирался во Владивосток, но уехать не удалось. Ночью его подняли с постели. У подъезда гостиницы стояла машина. Его ждали в Кремле. Кузнецов пишет: «Меня принял Сталин. Когда я вошел в кабинет, он стоял у длинного стола, за которым сидело несколько членов Политбюро.

Перед ним лежали какие-то бумаги. Он заговорил не сразу. Неторопливо постучал трубкой о край пепельницы, взял большой красный карандаш, что-то написал на бумаге, лежавшей сверху. Затем пристально посмотрел на меня.

– Ну, садитесь.

Не очень уверенно я подошел к столу. Я видел Сталина не впервые, но никогда раньше не имел возможности внимательно и долго разглядывать его так близко.

Он был такой, как на портретах, и все же не совсем такой. Я представлял себе, что он крупнее, выше ростом. В тихом голосе и медленных жестах чувствовалась большая уверенность, сознание своей силы. Некоторое время он тоже внимательно смотрел на меня, и я, признаться, оробел под этим взглядом.

...Докладывать мне не пришлось. Он спрашивал, я отвечал. О службе на Тихом океане и нашем флоте, о том, как, по моему мнению, работает наркомат. Почему-то Сталин особенно интересовался моим мнением о Галлере и Исакове.

– Как вы смотрите на работу в Москве? – спросил он в конце разговора.

У меня, признаться, на сей счет не было определенного взгляда.

– В центре я не работал, да и не стремился к этому, – ответил я коротко.

– Ну, идите, – отпустил меня Сталин».

Утром выступивший на экстренном заседании Главного военно-морского совета А. Жданов сказал: «В Центральном Комитете есть мнение, что руководство наркоматом следует обновить. Предлагаю вместо Смирнова-Светловского первым заместителем назначить Кузнецова».

Сразу после совещания Кузнецов вместе со Ждановым выехали на Дальний Восток. По возвращении 27 апреля его снова вызвали в Кремль. На состоявшемся заседании Политбюро Жданов рассказал о своих впечатлениях от Находки, о делах Приморского края, о Тихоокеанском флоте. Уже покидая кабинет, Кузнецов услышал, как Сталин обратился к присутствовавшим:

– Так что, может быть, решим морской вопрос?

Вскоре, вернувшись в свой служебный кабинет, Кузнецов обнаружил на столе красный пакет с Указом Президиума Верховного Совета СССР о его назначении Народным комиссаром Военно-Морского флота СССР. Морскому министру было 36 лет.

В тот же день, 27 апреля, когда Политбюро решило «морской вопрос», в Кремль вызвали Александра Яковлева. Авиаконструктор в своей книге «Цель жизни» пишет: «Я с волнением поднимался по лестнице, устланной красным ковром... Точно в назначенное время меня пригласили пройти в кабинет. Там, кроме Сталина, были Молотов и Ворошилов. Все трое со мной тепло поздоровались.

Первое впечатление от кабинета врезалось в мою память на всю жизнь. Признаться, я был как-то разочарован: меня поразили его исключительная простота и скромность.

Не скажу, что, когда я вошел в кабинет, мое волнение как рукой сняло, нет, но постепенно оно ослабевало. Ровный голос, размеренная походка Сталина действовали успокаивающе.

Сталин стал расспрашивать о работе, о новой машине».

Речь шла о самолете «ББ», показавшем на испытаниях скорость 560 километров в час и принятом в качестве ближнего бомбардировщика. «Сталин, Молотов и Ворошилов... – вспоминал Яковлев, – расспрашивали, как же это удалось при таких же двигателях и той же бомбовой нагрузке, что и у «СБ», получить скорость, превышавшую «СБ».

Я объяснил, что здесь все дело в аэродинамике, что «СБ» проектировали 5 лет назад, а наука за это время продвинулась далеко вперед. Кроме того, нам удалось свой бомбардировщик сделать значительно легче, чем «СБ».

...Было решено запустить «ББ» в серийное производство. После того как договорились по некоторым вопросам дальнейшей работы нашего конструкторского бюро, Ворошилов что-то написал на листочке бумаги и показал Сталину, который, прочтя, кивнул головой в знак согласия.

Тогда Ворошилов прочитал текст ходатайства перед Президиумом Верховного Совета СССР о награждении меня орденом Ленина, автомобилем «ЗИС» и премией в 100 тысяч рублей. Ходатайство тут же все трое подписали». Одновременно с главным конструктором были награждены и члены коллектива бюро, работавшие над машиной.

Поведение Сталина – это образец высокого чувства такта, внутреннего человеколюбия, желания раскрыть потенциальные возможности людей, с которыми он работал. Байбаков пишет, что «никогда он не допускал, чтобы его собеседник стушевался перед ним, терялся от страха или от почтения. Он умел сразу и незаметно устанавливать с людьми доверительный, деловой контакт. Да, многие из выступавших у него на совещании волновались, это и понятно.

Но он каким-то особым человеческим даром умел чувствовать собеседника, его волнение и либо мягко вставленным в беседу вопросом, либо одним жестом снять напряжение, успокоить, ободрить. Или дружески пошутить. Помню, как однажды случился такой казус: вставший для выступления начальник «Грознефти» Кочергов словно окаменел и от волнения не мог вымолвить ни слова, пока Сталин не вывел его из шока, успокаивающе произнеся: «Не волнуйтесь, товарищ Кочергов, мы все здесь свои люди».

Иногда сознательно сопоставляя различные мнения, Сталин превращал обсуждение в острый спор, и в поисках деловой истины он мог вызвать новых компетентных участников дискуссии. Байбаков приводит пример, как в ходе выступления он «посетовал на Наркомчермет, который срывал поставку качественных бурильных труб. Сталин тут же подошел к столу и позвонил наркому черной металлургии И.Ф. Тевосяну: «Вы не очень заняты?.. Тогда прошу прибыть ко мне... Да, немедленно». Буквально через считаные минуты явился Тевосян. Сталин кивком головы указал ему на свободное место за столом и, выждав паузу, сказал: «На вас жалуются нефтяники, – указывая погасшей трубкой в мою сторону, добавил: – Товарищ Байбаков, уточните, пожалуйста, о чем идет речь».

...Дело известное, продолжает Байбаков, человек, на которого жалуются, обычно сразу же начинает обороняться и немедленно переходит в атаку. Так поступил и Тевосян. Возникла перепалка. Сталин не перебивал и молча ходил по кабинету, слушал и взвешивал все наши доводы и контрдоводы; порой останавливался перед каждым из нас, пристально всматривался в лицо, щурился и, наконец, недовольно поморщился и негромко проговорил: «Ладно, вы поспорьте, а мы послушаем». Мы оба сразу взглянули на Сталина и замолчали. А Сталин, иронично улыбнувшись в усы, глядя на нас, ждал. В кабинете стало тихо».

В процессе дальнейшего обсуждения выяснилось, что для производства качественных бурильных труб требуется 300 тонн молибдена, распределение которого находилось под контролем Госплана. В стране не было «свободного» металла – имелись только «неприкосновенные запасы» (НЗ), а присутствовавший на совещании председатель Госплана Вознесенский не проявлял ни малейшего желания выделить молибден для производства бурильных труб. Решение вопроса зашло в тупик. Почувствовав это, Байбаков сказал: «Каждая поломка труб вызывает аварию, устранение которой обходится в десятки тысяч рублей, а иногда такая авария приводит вообще к ликвидации бурящейся скважины».

Этот довод показался Сталину убедительным, и он опять обратился к Вознесенскому с мягкой улыбкой, видимо, щадя его самолюбие. «Товарищ Вознесенский, а для чего создается НЗ? – спросил Сталин и сам ответил: – Для того и создается, чтобы все-таки «есть», питаться, когда «есть» больше нечего. Не так ли? Давайте выделим 300 тонн молибдена, а вас очень попросим восстановить это количество НЗ». Вопрос был снят...

Сталин внимательно реагировал на эмоциональную сторону дискуссии, улавливая психологический аспект в оценке и отстаивании своих позиций участниками обсуждаемых вопросов. Адмирал И.С. Исаков вспоминал, как при обсуждении оснащения линкоров зенитными орудиями оппонентами было отклонено его предложение об установке шести зенитных орудий. Не сумев аргументировать свою точку зрения, подавленно он отошел в сторону и сел на стул.

«И вдруг, – вспоминал он, – как иногда человека выводит из состояния задумчивости шум, так и меня вывела внезапно установившаяся тишина. Я поднял глаза и увидел, что передо мной стоит Сталин. «Зачем товарищ Исаков такой грустный? А?» Тишина установилась двойная. Во-первых, оттого, что он подошел ко мне, во-вторых, оттого, что он заговорил. «Интересно, – повторил он, – почему товарищ Исаков такой грустный?»

Я встал и сказал: «Товарищ Сталин, я высказал свою точку зрения, ее не приняли, а я ее по-прежнему считаю правильной». – «Так, – сказал он и отошел к столу. – Значит, утверждаем в основном проект?» Все хором сказали, что утверждаем. Тогда он сказал: «И внесем туда одно дополнение: с учетом установки дополнительно еще четырех зенитных орудий того же калибра. Это вас будет устраивать, товарищ Исаков? Значит, так и запишем, – заключил он заседание».

Конечно, Сталин был человеком, не лишенным обычных эмоций, таких, как неудовлетворенность, недовольство и даже гнев. Вместе с тем он старался подавить в себе эти естественные проявления эмоциональной несдержанности, во всяком случае, скрыть внешнее проявление своего возмущения.

Исаков свидетельствует, что «для этого у него были давно выработанные навыки. Он ходил, отворачивался, смотрел в пол, курил трубку, возился с ней... Все это средства для того, чтобы сдержать себя, не проявить свои чувства, не выдать их. И это надо было знать для того, чтобы учитывать, что значит в те или иные минуты это его мнимое спокойствие ». Более того, отмечает Исаков, он умел «задержать немного решение, которое он собирался принять в гневе».

«Обычно спокойный и рассудительный, – вспоминал Г.К. Жуков, – он иногда впадал в раздражение. Тогда ему изменяла объективность, он буквально менялся на глазах, еще больше бледнел, взгляд становился тяжелым и жестоким. Не много я знал смельчаков, которые могли выдержать сталинский гнев и отпарировать удар». Но это не значит, что Сталин вел себя как несдержанный диктатор, подавляющий вокруг себя всякое инакомыслие. Люди убежденные, честные, преданные делу не боялись вступать с ним в противоречие – даже в ситуациях, когда Сталин был сердит, – и находили его взаимопонимание.

В результате неудачных экспериментов при подготовке перелета через Северный полюс на самолете «АНТ-25», было принято решение совершить рекордный рейс на американском самолете. К Сталину пригласили летчиков: Байдукова, Леваневского, конструктора Туполева. «Мы все прибыли в Кремль... – вспоминал Байдуков, – и я никогда прежде и потом не видел таким рассерженным Сталина, хотя не раз встречался с ним. Сталин резко настаивал, чтобы мы не мучились, а поехали в Америку и купили там нужную для перелета машину».

Байдуков возразил ему: «Товарищ Сталин, я считаю, бесполезное дело – ехать в Америку за самолетом». Сталин рассердился еще больше: «Требую доказательств!» – «Впервые видел такого Сталина, – рассказывал Байдуков. – Обычно он с нами очень ласково, вежливо разговаривал. А тут подошел, зеленые глаза, и сапогом два раза по ковру стукнул, мне даже смешно стало. «Требую доказательств!». А я знал Сталина: ему раз соврешь – больше с ним встречаться не будешь!».

«Товарищ Сталин, – отстаивал свою точку зрения Байдуков, – за два месяца до нашего с Леваневским вылета погиб Вилли Пост, величайший летчик мира, одноглазый, который решил с Аляски перелететь до Северного полюса, а с полюса сесть в устье какой-нибудь сибирской реки. Что, неужели в Америке нет таких самолетов, как «АНТ-25»? Оказалось, что нет. И ехать туда за самолетом бесполезно».

«Я требую доказательств!» – настаивал Сталин. «Вилли Посту, товарищ Сталин, дали бы самый лучший самолет, если бы он был в американской промышленности!» Байдуков указал, что, по имевшимся данным, в ближайшие четыре-пять лет зарубежные конструкторы не смогут создать самолет «с дальностью большей, чем десять тысяч километров, а у нашей машины дальность четырнадцать тысяч километров, она уже существует, и наверное, можно и дальше ее совершенствовать. Американцы – такие звонари: если бы у них что-то было, на весь мир бы растрезвонили! Более подходящего самолета для дальних перелетов, чем «АНТ-25», я не вижу».

Сталина убедила логичная аргументация летчика, и, смягчившись, он согласился с его мнением. Восхитившие мир рекордные полеты состоялись на советской машине.

В мемуарах, написанных в хрущевские времена, кроме очевидной умышленной клеветы об «ошибках» Сталина, которую извергали из своего сознания партийные приспособленцы и политические противники вождя, можно встретить и искренние заблуждения авторов, основанные на непонимании некоторых решений, вызванных порой вынужденной необходимостью упрощения или удешевления конструкции или решения.

Впрочем, Сталин умел признавать такие «ошибки». В такое положение наивного критика попал однажды адмирал И.С. Исаков. При обсуждении хода строительства одной из железных дорог, строящейся «наспех» поверх шоссе, проложенного через болото, Исаков попросил слова и, горячась, стал доказывать, что «накладка железнодорожных путей на шоссе – не что иное, как вредительство».

«Тогда «вредительство», – говорит Исаков, – относилось к терминологии, можно сказать, модной, бывшей в ходу, и я употребил именно это выражение. Сталин дослушал меня до конца, потом сказал спокойно: «Вы довольно убедительно, товарищ Исаков, проанализировали состояние дела. Действительно, объективно говоря, эта дорога в таком виде, в каком она сейчас есть, не что иное, как вредительство. Но, прежде всего, тут надо выяснить, кто вредитель?

Я – вредитель. Я дал указание построить эту дорогу. Доложили мне, что другого выхода нет, что это ускорит темпы, подробностей не доложили, доложили в общих чертах. Я согласился для ускорения темпов. Так что вредитель в данном случае я. Восстановим истину. А теперь давайте принимать решение, как быть в дальнейшем».

Исаков констатировал, что «это был один из многих случаев, когда он демонстрировал и чувство юмора, в высшей степени свойственное ему, очень своеобразного юмора, и в общем-то способности сказать о своей ошибке или заблуждении, сказать самому».

Система сталинского управления по-своему уникальна. Она позволяла привлекать к принятию решений лучших специалистов страны, открывала возможность для объективного творческого рассмотрения актуальных вопросов развития различных отраслей и областей народного хозяйства, «сводя к минимуму политиканство, давление местнических и ведомственных интересов». Ю.В. Емельянов отмечает: «Невиданный ни прежде, ни впоследствии темп развития нашей страны в годы сталинских пятилеток свидетельствует о том, что выигрыш от оптимальных решений, принятых под руководством Сталина, существенно превышал потери».

Давая возможность свободному развитию дискуссии во время обсуждения вопроса, Сталин обычно завершал ее сам. «Мы, – отмечал Байбаков, – участники кремлевских совещаний, утверждались в уверенности: Сталин в любом сложном деле знает, что предпринять. Никогда, ни разу не принимал он пустых и расплывчатых решений. Это происходило лишь после того, как все аспекты обсуждаемой проблемы были досконально разобраны и все сомнения были устранены. Только тогда, когда Сталин окончательно убеждался, что нужное решение найдено и оно реально выполнимо, он твердо подытоживал: «Итак, я утверждаю».

Характерной особенностью личной системы Сталина было отсутствие бюрократизма – этого извечного врага работы любого аппарата. Уже в конце войны, объявив Байбакову о назначении его наркомом нефтяной промышленности, Сталин тут же попросил сообщить, что необходимо для развития отрасли. Байбаков «решился тут же изложить все свои наиболее принципиальные соображения о путях развития нефтяной промышленности. Сталин слушал вдумчиво-сосредоточенно. «Хорошо! – наконец сказал он. – Вы изложите эти конкретные требования в письменной форме, я скажу Берия».

Он сразу же взял трубку телефона и позвонил Берия, который как первый заместитель председателя Совнаркома курировал топливные отрасли. «Лаврентий, вот здесь товарищ Байбаков. Все, что он просит, ты ему дай». В процессе дальнейшего разговора Байбаков «предложил Сталину, назвав конкретные оборонные заводы, перевести их на выпуск буровых станков и другого нефтяного оборудования для промыслов. Сталин тут же через Поскребышева (секретаря Сталина. – К. Р.) отдал необходимые и важные распоряжения». Байбаков отмечал: «Наша отрасль вскоре получила все – и материалы, и оборудование, и толковых строителей».

Но, пожалуй, самой сильной чертой сталинской системы был «постоянный и дотошный контроль за выполнением принятых решений. Весь управленческий аппарат страны строил свой трудовой день в соответствии с рабочим режимом Сталина, который мог и днем и вечером, и среди ночи потребовать отчета о выполнении плановых заданий или справки по тем или иным вопросам отрасли.

«Конечно, – признавался Байбаков, – работать с ним было непросто и нелегко; работать приходилось в зоне повышенной ответственности: Сталин от каждого требовал глубокого знания своего дела, конкретности. Он всегда проникал в самую суть исследуемой проблемы, обладая при этом какой-то мистической (не побоюсь этого слова) способностью чувствовать и находить наиболее слабые и уязвимые места в позиции собеседника.

Было очень трудно понимать, что ты почти безоружен перед его сжатыми до самой сути доводами. Мы знали, какую огромную власть он держал в руках, но сколько власти, столько и тяжелой ноши. И мы все – от Сталина до простого шахтера – несли эту ношу, непомерную и гордую, каждый по своим силам».

Управляющий делами Совнаркома Я.Е. Чадаев размышлял: «Почему так беспрекословно покоряются его воле и желаниям миллионы людей? Почему эти неторопливые слова так бурно и сильно впечатляют слушателей, вызывая у них прилив огромной энергии и подъема?

...Выступление Сталина было всегда событием. Его выступления всегда ждали. А когда он говорил, все слушали его внимательно, с захватывающим интересом, чуть ли не с благоговением. Его речи не были насыщены набором красивых оборотов и фраз, но это были речи, которые зажигали слушателей, зажигали их сознательно и разумно действовать так, и идти туда, и решать задачи так, как начертала партия. Он всегда оставался сдержанным в словах, но эти слова были простыми, честными, понятными. Они содержали такую большую логику, глубину, огромную внутреннюю правду, что их трудно было не понять, не подчиниться, не выполнить их. Сталин непроизвольно привязывал к себе содержанием своих речей...».

Чадаев приходит к выводу, что «его сила была в положительном влиянии на окружающих, в безусловном доверии, которое он вселял, в твердости его характера. Он проявлял непререкаемую волю в делах, заставляя людей верить в его талант, мудрость, силу, вселяя в них энтузиазм и пафос борьбы... Видимо, сила этого воздействия состояла в том, что Сталин был уверен в правильности, верности своих слов, в ясности своих мыслей, безошибочности выдвигаемых им предложений, и его уверенность охватывала и завоевывала массы... Хотелось делать именно так, как говорил Сталин, не сомневаясь, с полной ответственностью выполнять все его указания и распоряжения».

И все же, при очевидной убедительности приведенных мнений, личностный портрет Сталина будет неполным, если хотя бы бегло не коснуться других сторон его характера. Уже упомянутый Лион Фейхтвангер, под впечатлением встреч с вождем в 1937 году, пишет: «... Сталин, в противоположность другим стоящим у власти лицам, исключительно скромен. Он не присвоил себе никакого громкого титула и называет себя просто Секретарем Центрального Комитета. В общественных местах он показывается только тогда, когда это крайне необходимо; так, например, он не присутствовал на большой демонстрации, которую проводила Москва на Красной площади, памятуя принятие Конституции, которую народ назвал его именем. Очень немногое из его личной жизни становится известным общественности».

Писатель приводит услышанные в Москве рассказы, рисующие, «как близко он принимает к сердцу судьбу каждого отдельного человека, например, он послал в Центральную Азию аэроплан с лекарствами, чтобы спасти умирающего ребенка, которого иначе не удалось бы спасти, или как он буквально насильно заставил одного чересчур скромного писателя, не заботящегося о себе, переехать в приличную, просторную квартиру... О частной жизни Сталина, о его семье, привычках ничего точно не известно...

Когда его приветствуют в публичных местах, он всегда стремится подчеркнуть, что это приветствие относится исключительно к проводимой им политике, а не лично к нему. Когда, например, съезд постановил принять предложенную и окончательно отредактированную Сталиным Конституцию и устроил ему бурную овацию, он аплодировал вместе со всеми, чтобы показать, что он принимает эту овацию не как признательность ему, а как признательность его политике».

Действительно, личная жизнь вождя не афишировалась. Ее наблюдали лишь немногие, но некоторые свидетельства сохранились. После самоубийства жены Сталин сменил квартиру. Он поселился в бельэтаже здания Сената. Домой он приходил только обедать в шесть-семь часов вечера, а затем уезжал на ближнюю дачу в Кунцево. Уходя поздно ночью, он заходил поцеловать спящую дочь. Во время обеда он расспрашивал детей об учебе, потом иногда смотрел тетради и проверял оценки.

Кремлевская квартира выходила окнами на Арсенал. В центре столовой размещался стол на двенадцать персон, накрытый белоснежной скатертью. Слева вдоль стены стоял старинный резной большой буфет с наборами посуды. Прямо напротив дверей, между окнами была расположена тахта, а справа от нее, у стены, книжный шкаф и дверь в другие комнаты.

К его приходу накрывали стол, но даже при большом количестве гостей застолье проходило без официантов. Обслуживающая его женщина только приносила еду. Первые блюда стояли на отдельном столике, рядом тарелки. Он подходил, снимал крышку и словно для себя комментировал: «Здесь харчо... А тут уха... Здесь щи... Нальем щей». Наполнив тарелку, он осторожно нес ее к столу. Этот ритуал самообслуживания повторяли гости. Пили за столом умеренно. Сам Сталин выпивал рюмку-две кавказского вина.

Молодой генерал Генштаба С.М. Штеменко вспоминал, что, обратив внимание на запотевший графин, из которого Сталин доливал содержимое в бокал с сухим вином, он решил, что там водка и, во время отсутствия хозяина, наполнил свою рюмку. Вернувшийся в этот момент Сталин заметил эту хитрость, и когда после очередного тоста генерал выпил, он наклонился к Штеменко и тихонько с явной иронией спросил: «Ну, как, – крепкая?». Генерал смутился – в рюмке оказалась ледяная вода.

Обед заканчивался традиционным чаем; воду наливали из самовара. Разговор за столом обычно был сугубо деловым либо затрагивал различные темы от политических и международных до литературных и театральных. Ночевать Сталин неизменно уезжал на Ближнюю дачу. Его черный американский «Паккард» с бронированным кузовом и пуленепробиваемыми стеклами сопровождали две машины с охраной.

Двухэтажный дом дачи (второй этаж возвели в 1948 году) располагался в лесу близ селения Кунцево. Дача была окружена забором из досок, без колючей проволоки. Главный дом находился справа от ворот, и к нему вела асфальтированная дорога, а на крыше, до сооружения второго этажа, располагался солярий. Сталин не любил входить в дом через парадные двери. Там порой без необходимости толпились люди, и поэтому машина подвозила его вплотную к небольшой задней двери.

Сразу за парадным входом начиналась облицованная светлым дубом прихожая. Прямо был вход в большой зал с длинным столом, а справа – дверь, ведущая в кабинет. Второй этаж, предназначавшийся для гостей, практически был нежилым. Обстановка в доме была по-спартански простой: «книги и несколько портретов, мебель простая, самая необходимая.

«Единственный комфорт, – отмечала в дневнике летом 1935 года М. Сванидзе, – это диваны, их всегда у него по несколько в каждой комнате, разных форм, а иногда и цветов». Пожалуй, еще предметами «роскоши» был камин в углу центральной комнаты, – Сталин «всегда любил зимний огонь». Позже в комнате появился расстеленный во весь зал персидский ковер ручной работы.

Сам хозяин свободное время проводил в большой комнате, а иногда работал в кабинете. Рабочий кабинет Сталина представлял собой двадцатиметровый зал с массивным овальным столом хозяина и придвинутым к нему перпендикулярно прямоугольным столом. У стены стоял диван и четыре стула с высокими спинками.

Но по существу он жил в одной центральной комнате, которая служила ему всем. На диване он спал (ему стелили там постель). Рядом у стены был столик с телефонами, а на обеденном столе он размещал газеты и книги; здесь же, на краю, ему накрывали ужин-обед. У противоположной окнам стены стоял буфет с посудой и медикаментами в одном из отделений. Телефона было три: черный – обыкновенный, белый – вертушка и цвета слоновой кости – высокочастотный.

Слева от гостиной овальный зал заседаний с большим количеством двустворчатых окон и тяжелыми гардинами. Дверь рядом со входом в зал заседаний вела в квадратную спальню с двумя окнами. Белые «учережденческие» шторы. Слева от входа высокая кровать с деревянными спинками, застеленная покрывалом, с подушками, накрытыми крахмальной накидкой. Против кровати платяной, а чуть дальше, у этой же стены, книжные шкафы. Перед окнами покрытый черным лаком рояль, который, как говорили, прежде принадлежал А.А. Жданову.

По периметру дом окружали три террасы, одна из них была застекленной. Зимой, накрывшись пледом, Сталин иногда спал на террасе. В последние годы жизни он облюбовал маленькую западную терраску. Она выходила прямо в сад с цветущими вишнями и сюда падали последние лучи заходящего солнца.

Сад вокруг дома был его развлечением. Правда, землю он не копал, но иногда подстригал кусты и деревья. В саду – бывшем культивированном лесу – росли яблони и вишни. В пору цветения он любил прогуливаться среди деревьев или наблюдать период созревания плодов. На территории сада и в лесу со скошенной травой, окружавшем дом, в разных местах были сооружены беседки с навесами и без них, а то и просто деревянный настил со столиком, плетеной лежанкой или шезлонгом. Летом свободное время он проводил в парке. Сюда ему приносили «бумаги, газеты и чай». В отдалении от дома располагалась кухня и небольшая баня с «каменкой», где в примыкавшей к ней комнате поместили бильярдный стол.

Конечно, Сталин недостаточно уделял внимания детям. На это у него просто не было времени. Очевидно, что большую часть любви он отдавал дочери. Он был нежен с ней, баловал, любил играть и называл Сетанкой, как она произносила в раннем детстве свое имя. С дочерью у него сложилась игра, в которой он называл ее «хозяйкой», а себя «Секретаришка Сетанки-хозяйки бедняк И. Сталин».

Девчушка охотно включилась в эту игру и писала отцу печатными буквами «приказы»: «21 октября 1934 г. Тов. И.В. Сталину секретарю № 1. Приказ № 4. Приказываю тебе взять меня с собой. Подпись Сетанка-хозяйка. Печать». Или: «Приказываю тебе позволить мне пойти в кино, а ты закажи фильм «Чапаев» и какую-нибудь американскую комедию» – 28 октября 1934 года». Он подписывался под «приказами»: «Слушаюсь», «Покоряюсь», «Согласен» или «Будет исполнено. И. Сталин».

Он тоже пишет ровными печатными буквами в одном из писем шестилетней дочери, отдыхавшей на юге: «Сетанке-хозяйке. Ты, наверное, забыла папку. Потому-то и не пишешь ему. Как твое здоровье? Не хвораешь ли? Как проводишь время? Лельку не встречала? (Лелька – тоже выдуманная идеально-послушная девочка из игры, которую Сталин ставил дочери в пример. – К. Р.) Куклы живы? Я думал, что скоро пришлешь приказ, а приказа нет как нет. Нехорошо. Ты обижаешь папку. Ну, целую. Жду твоего письма. Папка».

Внучка Горького М. Пешкова вспоминала, что впервые увидела дочь Сталина в 1934 году на даче своего деда в Горках. Ее привез туда Сталин. Девочки были ровесницами и их хотели подружить, и вскоре М. Пешкову отвезли в гости на сталинскую дачу в Зубалово.

«Первое впечатление, – вспоминала она, – встречает меня няня Светланы, ведет наверх, в комнате девочка сидит и ножницами режет что-то черное. «Что это?» – спрашиваю. – «Мамино платье. С бисером. Кукле перешиваю». У нее не было матери, у меня недавно умер отец. Мы заплакали».

Сталин очень любил дочь. На одном из ее уже подростковых посланий 11 октября 1940 года, которое она начала словами: «Дорогой мой папочка!..», он написал: «Моей воробушке. Читал с удовольствием. Папочка».

Жизнь Светланы Аллилуевой не сложилась. И не потому, что жизнь ее отца после смерти была подвергнута клеветническому поруганию. В его дочери преобладал характер матери, но ее подвело другое. Еще в ранней юности ее буквально стали осаждать ухажеры, руководствующиеся очевидными целями. Первым на совращение дочери главы государства устремился Люся. Такую игривую кличку в богемной среде носил соавтор сценариев к известным кинофильмам еврей А. Каплер. Это было в переломном 1942 году войны. По словам Аллилуевой, «он давал мне «взрослые» книги о любви, совершенно уверенный, что я их пойму».

Этот почти сорокалетний, рано располневший мужчина стал показывать шестнадцатилетней школьнице (на спецпросмотрах для двоих) заграничные фильмы с «эротическим уклоном». Кстати, дочь вождя не отличалась женским обаянием и, по собственному ее определению, «была смешным цыпленком».

Похоже, что Светлана, даже под старость, не поняла причины «любви» к ней Люси. Более того, она обиделась, когда узнавший об этой истории отец «не мог больше сдерживаться: «Идет такая война, а она занята...» – «Нет, нет, нет, – повторяла стоявшая в углу няня Светланы, отмахивалась от чего-то страшного своей пухлой рукой, – нет, нет, нет». – «Как так – нет?! Как так нет, я все знаю!» – возмущался Сталин и, обращаясь к дочери, объяснил: «У него кругом бабы, дура!» Люсю от школьницы «изолировали» и послали в Воркуту, где он работал пять лет... – в театре...

Великовозрастного ухажера сменил не менее расчетливый еврей Г.И. Мороз. Сталин пытался вразумить дочь: «Слишком он расчетлив, твой молодой человек...» – говорил он ей. – «Смотри-ка, на фронте ведь страшно, там стреляют, а он, видишь, в тылу окопался...».

Но на этот раз Сталин не стал препятствовать дочери. «Любовь» увенчалась браком, и вскоре Светланину квартиру заполнили родственники мужа, докучавшие просьбами и требованиями... В итоге отношения между супругами стали осложняться и закончились разводом... Кстати, позже, уже в 45-летнем возрасте, первый муж С. Аллилуевой (правда, безуспешно) пытался жениться на дочери А. Громыко.

Пожалуй, можно привести и еще одну, почти анекдотичную историю, касающуюся сына Сталина Василия, изложенную А. Сергеевым. В ту же осень 1942 года, когда летчик Василий Сталин сошелся с Ниной Орловой, женой кинооператора Р. Кармена, тоже еврея, Кармен написал письмо. Сталину его передал бывший тесть кинооператора Миня Израилевич Ярославский. Сергеев рассказывал, что Стал ин вызвал Генерального прокурора и дал указания насчет своего сына: «Судить мерзавца по закону!». Главный законник страны вызвал Василия:

– У вас живет жена Кармена?

– Живет.

– А почему она у вас живет?

– Сам не знаю.

– Почему вы ее не отпускаете?

– Так пусть уходит, пожалуйста.

Когда отцу доложили об этом разговоре, он покачал головой, приговаривая: «Вот подлец! Вот подлец!». И синим карандашом была продавлена такая резолюция:

«1. Эту дуру вернуть Кармену. 2. Полковника Сталина посадить на 15 суток строгого ареста».

Конечно, отношения Сталина с советскими евреями касались не только казусов с его детьми. Хотя, может быть, они и подталкивали к определенным выводам. В. Успенский пишет, что во время войны на пленуме ЦК Сталин сказал: «Некоторые товарищи еврейского происхождения думают, что война ведется за спасение еврейской нации. Эти товарищи ошибаются. Великая Отечественная война ведется за спасение, свободу и независимость нашей Родины во главе с великим русским народом».

Большое видится на расстоянии. Если взглянуть на события последнего предвоенного десятилетия в Советском Союзе с позиции XXI века, отстранившись от мелочности оценок и психологических пристрастий людей предшествовавшего века, то следует признать, что к 1934 году, к моменту завершения коллективизации, в стране исчезли идеологические предпосылки для политической борьбы.

У любого объективного современника Сталина, исповедующего патриотизм и любовь к своей Родине, не могло быть к нему претензий, как и сомнений с целью отрицания правильности выбора пути и хозяйственно-политических методов, которыми осуществлялось строительство и укрепление государства. Историческую правильность его действий подтвердили результаты Второй мировой войны...

Именно в начале 30-х годов в стране была создана база мощной современной индустрии, а колхозный строй гарантировал независимость государства от опасности голода, связанного с природными катаклизмами и конъюнктурой рынка. В стране исчез вечный бич капитализма (даже с «человеческим лицом»...) – безработица.

Заработали системы государственных гарантий по обеспечению населения услугами здравоохранения, обучения, пенсионного обеспечения, приобщения людей к достижениям культуры. Государство получило международное признание, осуществленное дипломатическими средствами, но наряду с этим шло и укрепление обороноспособности армии. Таким образом, произошло практическое воплощение тех идеалов, во имя которых совершалась революция и велась Гражданская война.

Пожалуй, самым значительным политическим событием довоенного периода стала подготовка и принятие новой Советской Конституции. Новую Конституцию Союза Советских Социалистических Республик принял 5 декабря 1936 года VIII Чрезвычайный съезд Советов СССР. Истинная демократичность этого документа еще не оценена. Она уравняла права населения вне зависимости от происхождения. Сталинская Конституция не на словах, а на деле дала государственные гарантии на образование, здравоохранение, отдых и пенсионное обеспечение. Но самое главное – она обеспечила право на труд, о чем люди в «демократических» государствах даже не могут мечтать. Фактическое равенство граждан страны выразилось в их праве на справедливую жизнь, обретенную в обществе, где нет эксплуататоров.

Какие же непримиримые, принципиальные претензии могли быть у лидеров оппозиции в отношении Сталина?

Никаких, кроме личных амбиций. Повторим и то, что до определенного времени отношение Сталина к своим политическим противникам было более чем либеральным. Их только исключали из партии, непримиримых отстраняли от государственных и общественных должностей и лишь самых строптивых ссылали в провинцию. Но и в этих случаях, после публичного «раскаяния», они возвращались к исполнению общественных обязанностей. Физического уничтожения оппонентов в лице «уклонистов » со стороны утвердившейся системы и правящего аппарата практически не было. Но поскольку каждый их них претендовал на первую роль, а их приверженцы рассчитывали на возвышение, столкновение было неизбежно.

В процессе разрешения этих противоречий оппозиционеры прибегли к методам террора, заговоров и встали на путь откровенного предательства. Однако существование оппозиции с ее агрессивными устремлениями и сама атмосфера, обусловленная моралью Гражданской войны, создали предпосылки для другой агрессивности.

Ее выразителями стали партийные функционеры, представлявшие верхушечный слой общества. Стремление к самоутверждению они маскировали борьбой с врагами; и жертвами соперничества стали «маленькие люди». Успокоение наступило лишь тогда, когда Сталин очистил верхние эшелоны как от тех, так и от других носителейобщественного радикализма.

Он не мог поступить иначе, и население страны, народ были на его стороне. Народ и его лучшие представители испытывали иные «души прекрасные порывы», отличные от намерений внутренних врагов. Это было удивительное и захватывающее время, когда в одних квартирах пели: «мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор...», а в других – враги тряслись в ожидании последнего звонка в дверь.

Сталин должен был освободиться от тайной и явной оппозиции. Хотя бы для того, чтобы, избавившись от путавшихся под ногами пигмеев, страна могла спокойно заниматься делом, а работы было много. Триумфы рекордных полетов советской авиации не настроили вождя на благодушный лад. Война в Испании показала недостаточное совершенство истребителей «И-15» и «И-16». И Политбюро внимательно всесторонне рассматривало вопросы серийного производства новых типов самолетов.

Авиаконструктора А. Яковлева вызвали в Кремль в апреле 1939 года. Он пишет: «Не зная причин вызова, ни о том, с кем предстоит встретиться, я очень волновался всю дорогу.

Подъехали к зданию Центрального Комитета партии на Старой площади. Бесшумный лифт плавно поднял на четвертый этаж, и по длинному коридору, застланному ковровой дорожкой, сопровождающий привел меня в какую-то комнату. Здесь стоял диван в чехле из сурового полотна, несколько стульев, в центре – небольшой круглый стол, накрытый белой скатертью. На столе ваза с фруктами, блюдо с бутербродами, несколько стаканов недопитого чая. В комнате никого не было.

К моему волнению добавилась еще и растерянность: куда я попал и что будет дальше?.. Вдруг сбоку открылась дверь, и вошел Сталин... Сталин подошел, улыбаясь, пожал руку, любезно справился о моем здоровье.

– Что же вы стоите? Присаживайтесь, побеседуем. Как идут дела с «ББ»?

Постепенно он расшевелил меня, и я обрел возможность связно разговаривать... Его интересовали состояние и уровень немецкой, английской и французской авиации. Так же, как и Денисов, я был поражен его осведомленностью. Он разговаривал как авиационный специалист.

– А как вы думаете, – спросил он, – почему англичане на истребителях «Спитфайр» ставят мелкокалиберные пулеметы, а не пушки?

– Да потому, что у них авиапушек нет.

– Я тоже так думаю, – сказал Сталин. – Надо и двигатель приспособить под установку пушки. Верно?.. У них и двигателя такого нет. А вы знакомы с работой конструктора Климова – авиационным двигателем, на который можно установить двадцатимиллиметровую авиационную пушку Шпитального?

– Знаком, – ответил я.

– Как вы расцениваете эту работу? Правильный ли это путь? А может быть, путь англичан более правильный? Не взялись бы вы построить истребитель с мотором Климова и пушкой Шпитального?

– Я истребителями никогда еще не занимался, но это было бы для меня большой честью.

– Вот и подумайте над этим.

Сталин взял меня под руку, раскрыл дверь, через которую входил в комнату, и ввел меня в зал, заполненный людьми.

От неожиданности у меня зарябило в глазах: не мог различить ни одного знакомого лица. А Сталин усадил меня рядом с собой и вполголоса продолжал начатый разговор. Я отвечал ему. Осмотревшись, увидел, что заседание ведет К.Е. Ворошилов, а в первом ряду сидит наш нарком Каганович, дальше конструктор А.А. Архангельский, директор завода В.А. Акулов и главный инженер завода А.А. Кобзарев, некоторые знакомые мне работники авиационной промышленности. В зале было много военных из Управления Военно-воздушных сил.

Кто-то выступал. Я понял, что речь идет о затруднениях, создавшихся в серийном производстве самолета «СБ»... Между тем от решения этой проблемы зависела судьба нашей фронтовой бомбардировочной авиации.

...Минут через 10-15 Сталин встал и повел меня обратно в уже знакомую комнату. Мы сели за круглый столик. Сталин предложил мне чай и фрукты.

– Так как же, возьметесь за истребитель?

– Подумаю, товарищ Сталин.

– Ну хорошо, когда надумаете, позвоните. Не стесняйтесь... Желаю успеха. Жду звонка. – И уже вдогонку сказал: – А все-таки дураки англичане, что пренебрегают пушкой.

В то время самолет, вооруженный двадцатимиллиметровой пушкой, уже был у немцев – «Мессершмитт-109». Видимо, Сталину это не давало покоя. Готовя перевооружение авиации, Сталин, очевидно, стремился избежать ошибки в выборе калибра пулеметов и пушек для наших истребителей».

Этот разговор примечателен как свидетельство того, что, по существу, именно Сталин, а не сам конструктор стал инициатором создания одного из лучших истребителей Второй мировой войны, принесших победу советской авиации.

Вскоре на заседание Политбюро в Кремле собрали ветеранов самолетостроения и молодых конструкторов. Каждого приглашали в отдельности. Яковлев доложил, что его бюро проработало предложение Сталина и он может взяться за конструирование истребителя.

– Как вы его вооружите? Пушка на нем будет стоять? – спросил Сталин

– Пушка калибра двадцать миллиметров и два скорострельных пулемета.

Выразив одобрение, Сталин сообщил, что правительство заказывает одновременно истребители нескольким конструкторам, и задача заключается не только в разработке наилучшего по боевым качествам варианта, но и в быстрейшем запуске в серийное производство.

– Машину нужно сделать к новому, сороковому году. Сможете? – спросил Сталин.

– Американцы новый истребитель делают за два года... – пояснил конструктор.

– Ну так это американцы! А вы покажите, на что способен молодой русский инженер. Покажете – чашка чая за мной, – улыбаясь, пообещал Сталин».

С начала лета Сталин стал часто вызывать к себе Яковлева для консультаций по авиационным вопросам. «Он, – пишет Яковлев, – иногда ставил меня в тупик, выясняя мнение о том или ином работнике.

Видя мое затруднительное положение, смущение и желая ободрить меня, он говорил:

– Говорите то, что думаете, и не смущайтесь – мы вам верим, хотя вы и молоды. Вы знаток своего дела, не связаны с ошибками прошлого и поэтому можете быть объективным больше, чем старые специалисты, которым мы верили, а они нас с авиацией завели в болото. – Именно тогда он сказал мне: «Мы не знаем, кому верить».

С такой же дальновидной предусмотрительностью, требовательностью и вниманием Сталин относился и к танкостроению. Но при дерзновенности замыслов, смелости решений он всегда оставался трезвым в расчетах; он не гнался за химерами и всегда с опытностью специалиста-профессионала оценивал целесообразность нового.

Во второй половине 1939 года коллектив под руководством М.И. Кошкина, А.А. Морозова и Н.А. Кучеренко разработал проект лучшего в мире танка «Т-34». Конструкторское бюро Ж.Я. Котина спроектировало тяжелый танк принципиально нового типа. В марте 1940 года Сталин рассмотрел перспективы развития танковой промышленности. Примерно в это же время был поставлен вопрос о литых танковых башнях. На заседание Политбюро были приглашены военные из Автобронетанкового управления и работники Наркомата черной металлургии.

B.C. Емельянов вспоминал: «Докладывал Ворошилов, держа в руке проект решения, подготовленного Комитетом обороны. Сталин подошел к нему и взял листок. Прочитал его и, обращаясь к начальнику Автоброневого управления Я.Н. Федоренко, спросил:

– Какие тактико-технические преимущества имеет новая башня?

Федоренко стал говорить о том, что литую башню можно изготовлять в литейных цехах, в то время как при производстве башен старого типа для штамповки отдельных деталей требуются мощные прессы.

– Я вас не об этом спрашиваю. Какие тактико-технические преимущества имеет новая башня, а вы мне говорите о технологических преимуществах. Кто у вас занимается военной техникой?

Федоренко назвал генерала И.А. Лебедева.

– Здесь он?

Генерал Лебедев поднялся. Сталин повторил вопрос. Лебедев заколебался и начал, по существу, повторять сказанное Федоренко.

Сталин нахмурился и сердито спросил:

– Вы где служите: в армии или в промышленности? Я третий раз задаю вопрос о тактико-технических преимуществах новой башни, а вы мне говорите о том, какие возможности открываются перед промышленностью. Может, вам лучше перейти работать в промышленность?

Генерал молчал. Я почувствовал, что решение о переводе на литье башни может быть не принято, и, подняв руку, попросил слова. Обращаясь в мою сторону, Сталин сказал:

– Я спрашиваю о тактико-технических преимуществах.

– Я об этом и хочу сказать, Иосиф Виссарионович. ...Я вынул из папки карточки с результатами обстрела и подошел к Сталину.

– У старой башни, сваренной их отдельных деталей, имеются уязвимые места – сварные швы. Новая – монолит, она равнопрочная. Вот результаты испытаний обоих типов на полигоне путем обстрела.

Сталин просмотрел карточки, вернул мне и сказал:

– Это соображение серьезное. – Он отошел в другой конец комнаты. – Скажите, а как изменится положение центра тяжести танка при переходе на новую башню? Конструкторы машины здесь?

Поднялся конструктор:

– Если изменится, товарищ Сталин, то незначительно.

– Незначительно – это не инженерный термин. Вы считали?

– Нет, не считал.

– А почему? Ведь это военная техника. – Не спуская с конструктора глаз, Сталин спросил, как изменится нагрузка на переднюю ось танка. Конструктор тихо сказал:

– Незначительно.

– Что вы твердите все время «незначительно» да «незначительно», скажите, вы делали расчеты?

– Нет, – тихо ответил конструктор.

– А почему?

Конструктор молчал. Сталин положил на стол листок с проектом решения и сказал:

– Я предлагаю отклонить предложенный проект постановления как неподготовленный. Указать товарищам, чтобы они с такими проектами на Политбюро не выходили. Для подготовки нового проекта выделить комиссию, в состав которой включить Федоренко, его, – он указал на наркома автотракторной промышленности С.А. Акопова, – и его, – палец Сталина указывал на меня».

«Придирчивость» Сталина к конструкции танка не случайна – новый вариант требовал значительной перестройки технологического и организационного процесса производства. Поэтому он хотел убедиться в обоснованности таких решений.

В июне 1940 года Политбюро ЦК приняло постановление «О производстве танков «Т-34» в 1940 году». К его выпуску привлекалось значительное количество заводов. К лету 1941 года мощности советского танкостроения превышали в полтора раза уровень Германии. В 1940 году было выпущено 246 «КВ» и 115 «Т-34». В первом полугодии 1941 года было изготовлено уже 393 «КВ» и 1110 «Т-34». Это составляло больше половины танкового парка устаревших легких машин, с которыми Германия вступила в войну против СССР. Дело было за эффективным использованием танков военными.

Сталин прекрасно осознавал, что война не за горами, и страна усиленно готовилась к отражению возможного нападения. Еще 4 февраля 1938 года Гитлер произвел перестановки в кабинете министров, одним махом убрав из правительства фигуры, на которые рассчитывали военные заговорщики в Советском Союзе, готовившие «план поражения».

Гитлер со скандалом изгнал с постов военного министра генерал-фельдмаршала фон Бломберга и главнокомандующего армией фон Фрича, уволил министра иностранных дел фон Нейрата и принял отставку министра экономики Шахта. Рассчитывать на политические перемены в СССР уже не имело смысла, и германский лидер менял политику. Их заменили Кейтель и фон Браухич, Риббентроп и Геринг.

Верховным главнокомандующим Гитлер объявил самого себя.

Впрочем, теперь свою политику меняли все. В 1939 году разведка сообщила Сталину об ускоренном строительстве укреплений и дорог на финляндской стороне границы. В конце июня он вызвал к себе командующего Ленинградским военным округом Мерецкова. В кабинете вождя находился работник Коминтерна Отто Куусинен. Речь шла о Финляндии, которая могла оказаться разменной монетой в планах немецкой и англо-французской группировок.

В разговоре с командующим округом Сталин подчеркнул, что уже летом можно ожидать серьезных акций со стороны Германии и, какими бы они ни были, прямо или косвенно они затронут СССР. Мерецков получил задание подготовить докладную записку с планом прикрытия границы и контрудара в случае нападения Финляндии.

Наступила осень. Немцы вторглись в Польшу. 13 сентября в кремлевском кабинете Сталина состоялось совещание руководителей приграничных республик. Были приглашены первые секретари, председатели совнаркомов Белоруссии и Украины.

Участник этого совещания К.В. Киселев пишет, что после заседания Сталин пригласил присутствовавших на встрече к себе на дачу. Был прохладный сентябрьский вечер. Войдя в одноэтажный дом, окруженный со всех сторон деревьями, гости были приглашены в столовую.

«Наше внимание, – вспоминал советский дипломат, – привлек большой красивый камин, в котором, потрескивая, горели дрова. Сталин подошел к камину, подложил березовых дров, и вскоре пламя осветило всю комнату. Я засмотрелся и не заметил, как все сели за стол, осталось свободное место рядом со Сталиным. Заметив мое смущение, хозяин пригласил меня сесть с ним рядом.

На стол поставили три супницы – с картофельным супом, бульоном и украинским борщом. Сталин первый налил себе картофельного супа и пригласил отведать, что кому нравится. Я взял тарелку и налил себе картофельного супа.

Сталин в шутку сказал, что украинцы обязательно выберут борщ. Так и получилось.

Обед длился около трех часов... И.В. Сталин был приветливым и заботливым хозяином. Он спросил, сколько мне лет. «Тридцать пять», – ответил я. Сталин подробно интересовался положением дел в Белорусской ССР. А мне особенно запомнился рассказ о посещении им Белоруссии во время войны с белополяками». 17 сентября советские войска перешли белорусско-польскую границу. Сопротивления им оказано не было.

Этой же осенью впервые встретился со Сталиным и еще один дипломат. Будущий министр иностранных дел СССР А.А. Громыко. «И вот, – пишет он, – я в кабинете Сталина. Спокойная строгая обстановка. Все настраивало на деловой лад. Небольшой письменный стол, за которым он работал, оставаясь один. И стол побольше – для совещаний.

...Сталин сидел за вторым столом. Сбоку за этим же столом находился Молотов, тогдашний народный комиссар иностранных дел, с которым я уже встречался в наркомате. ...Разговор начал Сталин:

– Товарищ Громыко, имеется в виду послать вас на работу в посольство СССР в США в качестве советника.

...Сталин кратко, как он это хорошо умел делать, назвал области, которым следовало придать особое значение в советско-американских отношениях.

– С такой крупной страной, как Соединенные Штаты Америки, – говорил он, – Советский Союз мог бы поддерживать неплохие отношения, прежде всего с учетом возрастания фашистской угрозы.

Тут Сталин дал некоторые советы по конкретным вопросам. Я воспринимал их с большим удовлетворением. Молотов при этом подавал реплики, поддерживая мысли Сталина.

– Вас мы хотим направить в США не на месяц и, возможно, не на год, – добавил Сталин. Он внимательно посмотрел на меня и сразу же поинтересовался:

– А в каких вы отношениях с английским языком?

Я ответил:

– Веду с ним борьбу и, кажется, постепенно одолеваю, хотя процесс сложный, особенно когда отсутствует необходимая разговорная практика.

И тут Сталин дал совет, который меня несколько озадачил, одновременно развеселил и, что главное, помог быть мне менее скованным в разговоре. Он сказал:

– А почему бы вам временами не захаживать в американские церкви, соборы и не слушать проповеди церковных пастырей? Они ведь говорят на чистом английском языке. И дикция у них хорошая. Ведь многие русские революционеры, находясь за рубежом, прибегали к такому методу совершенствования иностранного языка».

Это внимание к исполнителям, очевидное стремление помочь в решении поставленных перед ними задач являлось характерной чертой вождя. Александр Яковлев вспоминал случай, когда ему было поручено «важное задание. Сталин сказал: «Дело срочное, выполнить его нужно быстро. Чем помочь?» Я говорю: «Ничего не нужно, все у меня есть для того, чтобы сделать».

– Хорошо, если что будет нужно, не стесняйтесь, звоните, обращайтесь за помощью.

Тут я вспомнил: «Товарищ Сталин, есть просьба! Но это мелочь, стоит ли вас утруждать?»

– А ну!

– При выполнении этого задания потребуется много ездить по аэродромам, а у меня на заводе плохо с автотранспортом, мне нужно две машины «М-1».

– Больше ничего? Только машины?

– Да, больше ничего.

Из Кремля я вернулся на завод. Встречает меня заместитель:

– Сейчас звонили из Наркомата автотракторной промышленности, просили прислать человека с доверенностью – получить две машины «М-1». (...) На другой день две новенькие машины уже были в заводском гараже. К вечеру позвонили из ЦК: спросили, получены ли автомашины. Это уже проверка исполнения».

В том же 1939 году B.C. Емельянов присутствовал на совещании работников танковой промышленности, проходившем в Овальном зале Кремля. Он вспоминал, что приглашенных было много. Среди них находились члены Политбюро Молотов, Ворошилов, Каганович, начальник Генерального штаба Б.М. Шапошников, руководители промышленности И.Т. Тевосян, Б.Л. Ванников, С.А. Акопов.

Сталин прохаживался рядом с длинным, покрытым красным сукном столом, на котором не было ничего, кроме двух коробок папирос и спичек. В одной руке у него был блокнот, в другой карандаш. Когда все приглашенные разместились, Молотов объявил, что в правительство внесен проект об изготовлении танков с новым типом брони.

– Кто доложит? – спросил Сталин, обращаясь к Павлову. – Вы говорили, что эта броня была в дальнейшем усовершенствована. Может быть, сразу послушаем автора предложения. Он здесь? Пригласили его?

С места поднялся инженер Николаев.

– Расскажите о вашем предложении, – сказал Сталин.

Подойдя к столу, Николаев стал докладывать. Он избегал специальной терминологии, но излагал суть ясно, и закончил эффектной фразой:

– Все существующие типы брони являются пассивными средствами защиты, предложенная нами броня является броней активной: она, разрушаясь, защищает.

Доклад произвел на собравшихся хорошее впечатление. Сталин курил трубку, изредка делая пометки в блокноте. Когда докладчик закончил, Сталин повторил последнюю фразу:

– Она, разрушаясь, защищает. Интересно. Вот она диалектика в действии... Ну а что по этому поводу говорят представители промышленности, товарищ Николаев? Как они относятся к вашему предложению?

– Они возражают против этого типа брони, – ответил Николаев.

– Почему? – нахмурившись, спросил Сталин. – В чем же заключается существо их возражений?

– Никаких аргументов по существу предложения я от них не слышал. Они просто заявляют, что чудес в природе не бывает.

– Кто так говорит? – Сталин внимательно смотрел на инженера, но тот не стал упоминать Емельянова, который сказал эту фразу Николаеву перед самым совещанием.

– Не помню, товарищ Сталин.

– Так уж и не помните, – усомнился Сталин. Он прошел к столу. Выбил из трубки пепел и, вынув из коробки «Герцеговина флор» сразу две папиросы, разломил их. Набив трубку, он положил пустую папиросную бумагу рядом с коробкой и помял табак большим пальцем. Взяв коробку со спичками, прикурил трубку.

– Вы мне говорили, – произнес он, приближаясь к Павлову, - что у вас кто-то занимался в Испании этим типом броневой стали.

– Генерал Алымов, - пояснил тот, поднявшись с места...

Присутствовавший на совещании Алымов коротко доложил, как в Барселоне было налажено производство двухслойной брони. Листы соединяли заклепками и укрепляли на корпусе танка. Такая броня не пробивалась ни простои, ни броневой пулей. Идея была принята к реализации.

Великолепный организатор, Сталин был реалистом, знавшим пределы возможного. Он как никто другой понимал значимость и ценность опыта, технических решений, уже имевшихся в мировой практике. Более того, он лично организовал «самую настоящую разведку авиации потенциального противника».

В октябре 1939 года в Германию была направлена торговая делегация во главе с наркомом судостроительной промышленности Иваном Тевосяном. Включенному в состав делегации Яковлеву «была поставлена конкретная задача – ознакомиться с авиационной техникой Германии».

По возвращении в Москву он доложил вождю о своих впечатлениях, и в марте 1940 года Сталин вторично направил делегацию к немцам. Яковлев пишет, что на этот раз Сталин поставил перед ним новую персональную задачу: «в возможно короткий срок закупить в Германии авиационную технику, представляющую для нас наибольший интерес, как для сопоставления уровня наших самолетов с немецкими, так и для изучения технических новинок в области авиации вообще.

В разговоре выяснилось, что следовало бы выделить какую-то сумму в валюте для непосредственных, непредусмотренных закупок, помимо тех сумм, которые предоставлялись в обычном порядке.

– Сколько вы считаете необходимым выделить валюты для таких закупок? — спросил Сталин.

– Я думаю, тысяч сто-двести, – ответил Яковлев.

Сталин снял трубку и соединился с наркомом торговли Микояном:

– В распоряжение делегации надо выделить миллион, а если израсходуют – дайте столько же. – Окончив разговор с Микояном, он добавил: – В случае каких-либо затруднений в осуществлении вашей миссии обращайтесь прямо ко мне. Вот вам условный адрес: Москва. Иванову».

Предусмотрительность Сталина оказалась не лишней. «После поездки по заводам, – пишет Яковлев, – и встреч с Мессершмиттом, Хейнкелем и Танком у членов авиационной комиссии составилось вполне определенное мнение о необходимости закупить истребители «Мессершмитт-109» и «Хейнкель-100», бомбардировщики «Юнкерс-88» и «Дорнье-215».

Однако из-за бюрократических проволочек аппарата торгпредства мы не могли быстро и оперативно решить порученную нам задачу, то есть принять на месте решение о типах и количестве подлежащих закупке самолетов.

Я, видя такое дело, потребовал послать телеграмму по адресу: «Москва, Иванову». Торгпредское начальство телеграмму задержало и запретило передавать ее в Москву. Только после того, как я объяснил Тевосяну, что, предвидя возможность каких-либо затруднений и учитывая важность задания, Сталин разрешил при осуществлении нашей миссии обращаться непосредственно к нему и для этой цели дал мне шифровальный телеграфный адрес: «Москва, Иванову», он согласился и приказал не чинить препятствий.

Буквально через два дня был получен ответ, предоставляющий право на месте определить типаж и количество закупаемых самолетов без согласования с Москвой. Такая быстрая реакция на мою шифровку буквально потрясла торгпредских чиновников. Работать стало очень легко, и поставленная перед нами правительственная задача была успешно решена.

...В день возвращения в Москву из Германии, вечером, я был вызван к Сталину, у которого находились Молотов, Микоян, Маленков и Шахурин. Со мной долго и подробно беседовали сперва в кремлевском кабинете, а потом за ужином на квартире у Сталина.

Сталина интересовало все: не продают ли нам немцы старье, есть ли у них тяжелые бомбардировщики, чьи истребители лучше – немецкие или английские, как организована авиапромышленность, каковы взаимоотношения между ВВС – люфтваффе и промышленностью и т.д.

Участвовавших в беседе, естественно, больше всего интересовало: действительно ли немцы показали и продали нам все, что у них находится на вооружении; не обманули ли нашу комиссию, не подсунули ли нам свою устаревшую авиационную технику.

Я сказал, что у нас в комиссии также были сомнения, особенно в первую поездку, но сейчас разногласий на этот счет нет. Мы уверены, что отобранная нами техника соответствует современному уровню развития немецкой авиации.

Сталин предложил мне представить подробный доклад о результатах поездки, что я и сделал».

В очередную поездку с личным поручением Сталин послал Яковлева в октябре 1940 года; на этот раз – вместе с делегацией Молотова, участвующей в советско-германских переговорах.

В Германии конструктор посетил авиационные заводы, на которых прежде ему не удалось побывать. А. Яковлев вспоминал: «По возвращении в Москву меня сразу же, чуть не с вокзала, вызвали в Кремль... В тот же вечер обсуждалось много всевозможных вопросов... Сталина, как и прежде, очень интересовал вопрос, не обманывают ли нас немцы, продавая авиационную технику.

Я доложил, что теперь, в результате этой, третьей, поездки создалось уже твердое убеждение в том, что немцы показали истинный уровень своей авиационной техники. И что закупленные нами образцы этой техники... отражают состояние современного авиационного вооружения Германии.

...Я высказал твердое убеждение, что гитлеровцам, ослепленным своими успехами в покорении Европы, и в голову не приходило, что русские могут с ними соперничать. Они были так уверены в своем военном и техническом превосходстве, что, раскрывая секреты своей авиации, думали только о том, как бы нас еще сильнее поразить, потрясти наше воображение и запугать.

Поздно ночью, перед тем как отпустить нас домой, Сталин сказал:

– Организуйте изучение нашими людьми немецких самолетов. Сравните их с новыми машинами. Научитесь их бить.

Ровно за год до начала войны в Москву прибыли пять истребителей «Мессершмитт-109», два бомбардировщика «Юнкерс-88», два бомбардировщика «Дорнье-215», а также новейший истребитель – «Хейнкель-100». К этому времени мы уже имели свои конкурентоспособные истребители– «ЛаГГи», «Яки», «МиГи», штурмовики и бомбардировщики «Илы»и «Пе-2».

В ревизионистской литературе 60-х годов, да и в более поздних сочинениях антисталинистов, исторически подло и оболганно осуждался Договор о ненападении с Германией, подписанный накануне войны. Люди, имеющие уровень пещерного мышления Хрущева, не могли понять элементарных истин. Этот договор был блестящим политическим ходом Сталина, который принес ему массу тактических и стратегических преимуществ.

Но обратим внимание на другую сторону, о которой вообще мало кто знает. Заключению пакта предшествовали торговый и кредитный договоры, подписанные в Берлине. Инициатива по подписанию этих договоров исходила от германской стороны.

Еще до их подписания Сталин настоял на посылке в Германию делегации из шестнадцати специалистов, которые должны были ознакомиться со всеми, в том числе и последними, военными разработками. Англичанин А. Буллок пишет, что русские «весь ноябрь не вылезали с заводов, экспериментальных лабораторий и баз. Немцы выходили из себя по поводу того, что считали лицензированным шпионажем, и вообще были ошеломлены, когда увидели, чего хотят русские».

Действительно, при заключении договора Сталин потребовал от немцев предоставления СССР кредита в размере 200 миллионов марок. Причем кредита не связанного, позволявшего советским представителям закупать только то, что было необходимо советской стороне. Соглашением оговаривалось, что предоставивший кредит Deutsche Golddiskontbank не имел права требовать от германских фирм никакой ответственности за этот кредит.

Что же покупал у немцев Сталин на немецкие деньги?

В соглашении о кредите говорилось, что это должны быть «исключительно поставки для инвестиционных целей, т. е. преимущественно: устройство фабрик и заводов, установки, оборудование, машины и станки всякого рода, аппаратостроение, оборудование для нефтяной промышленности, изделия электрохимической промышленности, суда, средства передвижения и транспорта, измерительные приборы, оборудование лабораторий... Сюда относятся также обычные запасные части для этих поставок...».

Германские фирмы обязались поставить: токарные станки для обточки колесных полускатов, специальные машины для железных дорог, тяжелые карусельные станки диаметром до 2500 мм.Токарные станки с высотою центров 455 мм и выше, строгальные станки шириной строгания в 2000 мм и выше, кромкострогальные станки, расточные станки с диаметром сверления свыше 100 мм, шлифовальные станки весом свыше 10 тыс. кг, расточные станки с диаметром шпинделя от 155 мм, токарно-лобовые станки с диаметром планшайбы от 1500 мм, протяжные станки весом от 5000 кг, долбежные станки с ходом от 300 мм, станки глубокого сверления свыше 100 мм, большие радиально-сверлильные станки с диаметром шпинделя свыше 80 мм.

Прутковые автоматы с диаметром прутка свыше 60 мм. Полуавтоматы. Многорезцовые станки. Многошпиндельные автоматы с диаметром прутка свыше 60 мм. Зуборезные станки для шестерен свыше 1500 мм. Большие гидравлические прессы, фрикционные прессы, кривошипные прессы, разрывные машины, окантовочные прессы, ковочные молоты свыше 5 т. Машинное оборудование: вальцы, ножницы, гибочные машины, машины для плетения проволоки, отрезные станки и др.

Чем же Сталин обещал рассчитаться с немцами за получение современного оборудования? По торговому договору Советский Союз должен был в течение двух лет поставить Германии: «Кормовые хлеба – в скобках стоимость в миллионах марок – (22,00); жмыхи (8,40); льняное масло (0,60); лес (74,00); платина (2,00); марганцевая руда (3,80); бензин (2,10); газойль (2,10); смазочные масла (5,30); бензол (1,00); парафин (0,65); пакля (3,75); турбоотходы (1,25); хлопок-сырец (12,30); хлопковые отходы (2,50); тряпье для прядения (0,70); лен (1,35); конский волос (1,70); обработанный конский волос (0,30); пиролюзит (1,50); фосфаты (половина в концентратах) (13,00); асбест (1,00); химические и фармацевтические продукты и лекарственные травы (1,00); смолы (0,70); рыбий пузырь (Hausenblasen) (0,12); пух и перо (2,48); щетина (3,60); сырая пушнина (5,60); шкуры для пушно-меховых изделий (3,10); меха (0,90); тополевое и осиновое дерево для производства спичек (1,50). Итого на 180 млн. марок».

Такая «торговля» Сталина с Гитлером выглядит почти издевательской. За закупки новейшего современного оборудования и станков вождь расплачивался перьями и пухом, паклей и рыбьим пузырем, щетиной и жмыхом.

Обратим внимание и на то, что хрущевские клевреты беззастенчиво лгали, когда убеждали советских людей, будто бы Сталин продавал Гитлеру зерновой хлеб. То было фуражное зерно! Фураж (от французского слова fourrage), – смесь зерен злаков и бобовых, предназначен на корм скоту.

Он отправлял немцам буквально отходы производства. Это касалось и поставок руды. Отправляемая руда была с низким содержанием полезных материалов. И когда немцы пытались предъявить претензии, их ткнули носом в текст договора, в котором не оговаривалось обогащение. Немцам было заявлено, что в СССР якобы недостаточно обогатительных фабрик.

Таким образом, накануне войны Сталин приобрел новейшее современное оборудование и возможность его нелицензированного воспроизводства. Но и это было еще не все. 11 февраля 1940 года, когда подписали договор, он включал список военных поставок, составлявших «сорок две машинописные страницы, напечатанные через полтора интервала». В список входили все новейшие немецкие самолеты, военные суда, полные установки для державшихся в секрете химических и металлургических процессов.

В течение марта советская сторона приостановила поставки, указав на то, что Германия не выполнила обязательств по углю, и что не поступило ни одного самолета. Стремясь восстановить доверие, Гитлер подписал указ, отдававший приоритет поставкам в Советский Союз военной техники, даже в ущерб вермахту.

И все-таки, как бы ни стоял остро для Сталина в те годы вопрос: «если завтра война» – страна еще жила полнокровной мирной жизнью. Рост материального благосостояния и всеобщего образования способствовал подъему культуры и расширению интеллектуальных интересов всех слоев населения. В сравнении с 1933 годом тиражи газет возросли на 40%, журналов – на 47, книг – на 37 процентов. Потребление политической литературы удвоилось, а художественной – утроилось. СССР стал самой читающей страной в мире.

К 30-м годам в стране расцвел талант А. Толстого, М.Шолохова, К. Паустовского, К. Федина, А. Фадеева, А. Гайдара, многих других признанных народом советских писателей, по образному выражению Сталина, «инженеров человеческих душ». Но подлинным объектом всеобщего поклонения стал кинематограф. К этому времени «великий немой» заговорил. «Как зритель Сталин был истовым поклонником нового искусства, отдавая просмотрам фильма один-два вечера в неделю».

Конечно, он был человеком своего времени и часто смотрел в своем окружении как новые, так и старые киноленты. Однако Сталин не мог не руководствоваться политическими мотивами в оценке произведений искусства, так как искусство, как составная часть жизни, не могло быть вне политики.

Но то, что на кинофильм «Веселые ребята» ополчилась критика, к Сталину отношения не имело. Против нее выступили члены бывшего РАППа. В «Литературной газете» была помещена карикатура, на которой Чапаев выметал с экрана «Веселых ребят».

Сталин просмотрел еще незаконченную ленту на квартире Горького. Фильм доставил ему искреннее удовольствие, и «запрет» чиновников от культуры на фильм Александрова был ликвидирован. Злая критика обрушилась и на другую кинокомедию Александрова «Волга-Волга», но и в ее оценке мнение Сталина разошлось с оценками кинокритики. Он любил кинокомедию «Веселые ребята» и чуть не наизусть знал диалоги фильма «Волга-Волга». Но он был не только благодарным зрителем. Сталин одним из первых дал высокую оценку совместной работе Сергея Эйзенштейна и Григория Александрова «Броненосец «Потемкин», ставшей «лучшей кинокартиной мира».

Вождь понимал значимость искусства кино и как средства развлечения, и его роль в качестве мощного аргумента воспитания. Со многими реясиссерами он подробно обсуждал сценарии будущих фильмов еще на стадии намечавшихся съемок. При съемках «Аэрограда» Довженко столкнулся с осложнениями, угрожавшими не только кинокартине, но и судьбе режиссера.

Отчаявшись, он написал письмо Сталину. Спустя двадцать два часа кинорежиссер оказался в кабинете вождя. В присутствии Ворошилова, Молотова и Кирова Сталин попросил прочесть сценарий. Затем он спросил: «Могли бы вы показать на карте место, где бы начали строительство города, если бы вы были не режиссером, а строителем?» Перешли в маленький кабинет. Довженко показал и объяснил, почему он выбрал это место.

Александр Довженко, которому вождь при подробном обсуждении сценария «дал ряд указаний и разъяснений», вспоминал: «Я понял, что его интересует не только содержание сценария, но и профессиональная, производственная сторона нашего дела... Я ушел от товарища Сталина с просветленной головой, с его пожеланием успеха и обещанием помощи». После выхода «Аэрограда» на экраны, в феврале 1935 года, вручая кинорежиссеру орден Ленина, Сталин напомнил: «За вами долг – украинский Чапаев!»

Речь шла о будущем кинофильме «Николай Щорс». Такой случай не единичен. Но он знал, чего хотел; его советы, как и во многих других случаях деятельности, были высокопрофессиональны, а оценки объективны; могло показаться, что он всю жизнь занимался обсуждаемыми вопросами. После просмотра и обсуждения фильма «Старое и новое», в котором приняли участие Эйзенштейн и Тиссе, режиссер Г. Александров писал: «Беседа со Сталиным и поездка по стране (предпринятая по совету И.В. Сталина) не только дали новую концовку нашему фильму, но и оказали большое влияние на восприятие всего, что мы впоследствии увидели в Европе и Америке».

Знакомясь со сценарием кинофильма «Суворов», к съемкам которого на «Мосфильме» В. Пудовкин приступил летом 1940 года, Сталин написал в записке: «Сценарий «Суворова » страдает недостатками. Он тощ и не богат содержанием. Пора перестать изображать Суворова как добренького папашу, то и дело выкрикивающего «ку-ка-ре-ку» и приговаривающего «русский», «русский». Не в этом секрет побед Суворова».

Он указал на «особенности военной политики и тактики Суворова: «Правильный учет недостатков противника и умение их использовать до дна. Хорошо продуманное и смелое наступление, соединенное с обходным маневром для удара по тылам противника. Умение подобрать опытных и смелых командиров и нацелить их на объект удара. Умение смело выдвигать отличившихся на большие посты вразрез с требованиями правил о рангах, мало считаясь с официальным стажем и происхождением. Умение поддержать в армии суровую, поистине железную дисциплину...»

Отметив, что сценарий создает впечатление, будто бы особенностью «военной политики и тактики» Суворова являлись главным образом доброта в отношении солдат и хитрость, переходящая в авантюризм, в отношении противника», он заключает: «Это, конечно, недоразумение, если не сказать больше».

То было суждение будущего Генералиссимуса страны. Он внимательно вгляделся в особенности таланта русского полководца, и когда пришла его пора «взяться за оружие», Сталин сделал это с мастерством и опытностью подготовленного военачальника.

Встречи и беседы с ведущими творческими представителями литературы, театра и кино не были пустым времяпровождением сноба, демонстрирующего свои «барские» вкусы. Строитель нового государства, на основе принципов утверждаемого строя, его философии и идеологии, вождь разумно и оправданно заботился о направленном формировании нравственных, патриотических, человеческих и гражданских качеств всего народа.

Он ясно осознавал, что умудренные жизненным опытом поколения должны учить и воспитывать своих потомков. И как в мире естественной природы необходимо отличать полезные плоды от ядовитых, так и нравственное и духовное воспитание было не менее необходимо, чем предостережения от употребления органической отравы.

Конечно, было бы неправильным видеть в его действиях попытку самовосхваления, когда он обратился к истории партии. Невзирая на огромный объем практической работы, в разгар внутриполитической борьбы, разработки реформы избирательной системы, решения проблем хозяйственной и внешнеполитической деятельности государства Сталин принял участие в подготовке «Истории Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). Краткий курс».

Он вышел под его редакцией и с некоторыми разделами, написанными им лично. В частности, частью главы «О диалектическом и историческом материализме », которая в течение последовавших десятилетий была руководством для всех изучавших марксистскую философию. Краткий курс в предельно сжатой форме резюмировал путь, пройденный большевистской партией, обозначив основные вехи и содержание ее борьбы.

Выступая на XVIII съезде партии, Сталин говорил: «Нельзя требовать от классиков марксизма, отдаленных от нашего периода в 45—55 лет, чтобы они предвидели все и всякие случаи зигзагов в истории в каждой отдельной стране в далеком будущем».

По подобию этого утверждения нельзя требовать от «Краткого курса», созданного в определенных условиях, применительно к определенному и во многом различному образовательному уровню коммунистов тех лет, универсальной полноты изложения истории правящей в СССР партии. Но нельзя и не заметить, что эта книга стала идейным оружием народа, принявшего тяжелейшую войну. Значимость этой книги в том, что она была создана ко времени.

Сталин многое делал ко времени. А.Б. Мартиросян обращает внимание, «при каких обстоятельствах советский историк, академик Евгений Викторович Тарле приступил к написанию самого знаменитого труда «Наполеон», а также что этому предшествовало. Именно с подачи Сталина в конце марта 1935 г. Тарле сел за работу и на одном дыхании, за несколько месяцев сотворил этот блестящий труд, который немедленно был издан».

То был политический заказ. Дело в том, что именно в этот период пришедшие к власти нацисты стали реанимировать фальшивку, известную как «Завещание Петра Великого». Она была изготовлена в 1797 году русофобом – поляком М. Сокольницким, и Наполеон использовал ее для обоснования агрессии против России. Работа Тарле писалась ко времени и, по мнению Сталина, эта книга одновременно должна была напомнить политикам, чем кончилось французское нашествие на Россию. Однако это «дипломатическое» предупреждение Сталина на Западе не поняли – или не хотели понять.

Впрочем, «простым смертным» вообще недоступно понять гения. Даже сегодня, по прошествии времени, трудно осознать в полном объеме то, что сумел совершить Сталин накануне гигантской битвы в истории человечества. Возглавив строительство социализма на шестой части суши, он прошел через неимоверные трудности.

 Отбросив прочь капитулянтов и маловеров, разгромив тайных и явных врагов, он провел страну по никем еще не опробованному пути; через сложнейшие этапы коллективизации и социалистической индустриализации. Он вывел ее из неграмотности и экономической отсталости и поднял до уровня передового индустриального общества.

То был исторический прорыв. Человек, взявшийся за выполнение такой деятельности, должен был проявить смелость мысли, огромную политическую волю, великий организаторский талант. Но главное, он должен был иметь твердую веру в возможность осуществления исторических задач, в возможность достижения поставленных целей.

На этом пути Сталин встретил жесткое сопротивление многих бездарных пигмеев, недалекихи злобных, в то же время непримиримых и самоуверенных. В противостоянии ему они потерпели моральное и политическое поражение, но это не произошло само собой. Великий организатор, Сталин сумел сплотить вокруг себя все здравые политические силы, единомышленников, наиболее талантливых людей, даже из числа оппонентов. И все-таки этот прорыв, исторический сдвиг, Сталин не сумел бы совершить, если бы его не поддержал народ, подавляющее большинство населения страны. Планы и цели вождя отвечали чаяниям и устремлениям народа.

Это время стало неповторимой эпохой массового энтузиазма и невиданных свершений. Ни в одной стране мира не было таких быстрых темпов развития экономики, науки, техники; бурного роста образованности и приобщения населения к достояниям культуры, создававшим условия для раскрытия творческого и духовного потенциала каждого гражданина.

Сталину не было необходимости возвеличивать себя. Глупо даже говорить об этом. Вождя возвеличивало само время, дела, совершаемые им и поддержавшим его народом. Создание крупных промышленных гигантов, образование колхозов и совхозов укрепили мощь государства.

На востоке страны ускоренными темпами шло строительство заводов-дублеров. К 1940 году валовой выпуск продукции увеличился на 45% по сравнению с 37-м годом. За этот же период уровень национального дохода увеличился с 96 до 128 миллиардов рублей. История складывалась на глазах людей. Они сами становились ее творцами. Будущее воплощалось в реальность.

В стране были возведены Днепрогэс и Турксиб, Сталинградский и Челябинский тракторные заводы, Магнитогорский металлургический комбинат и Уралмаш; возникли десятки тысяч других предприятий. Прокладывались новые железнодорожные магистрали; на них появились мощные паровозы, и началась электрификация основных транспортных узлов. В Москве был создан метрополитен, а в октябре 1938 года начал свою работу телецентр.

Изменилось само отношение людей к труду, преобразовался уклад жизни. Совершилась культурная революция, росли и крепли новые кадры, могучей волной поднялось стахановское движение, укреплялось народовластие. При Сталине в государстве была ликвидирована безработица, введены бесплатное образование и здравоохранение, люди ехали отдыхать в черноморские здравницы, а у подножья горы Аюдаг гордо реяли флаги пионерской республики «Артек».

Не все начатое Сталиным воплотилось в реальность при его жизни. Война скомкала многие сталинские планы. Еще в 1936 году советский гидротехник, а впоследствии академик АН СССР, Герой Социалистического Труда, дважды лауреат Сталинской премии (1950,1951) С.Я. Жук по поручению ЦК разработал записку о строительстве Куйбышевского или Камышинского гидроузла.

Сергей Яковлевич вспоминал, что при обсуждении этого вопроса Сталин указал: «Дело заключается не в сопоставлении выгодности Куйбышевского или Камышинского гидроузла. Это для ЦК партии вопрос решенный. Куйбышев имеет значительные преимущества.

Во-первых, он лучше использует воды Волги для орошения. Во-вторых, Куйбышев ближе к центральным районам страны и к Уралу – отсюда будет легче подавать энергию. В-третьих, устройством канала, пересекающего Самарскую луку, мы на 140 километров сокращаем путь судов по Волге.

– Так что, – говорил товарищ Сталин, – сейчас нужно выяснить техническую возможность строительства таких мощных сооружений близ Куйбышева – других сомнений нет. Мы ждем ответа на этот вопрос.

Я, вспоминал С.Я. Жук, попросил десятидневный срок и разрешения выехать в Куйбышев. Тогда в инженерных кругах спорили, каких размеров должны быть шлюзы на Волге... Иные увлекались гигантскими масштабами, другие, наоборот, были непомерно робки... Во время телефонного разговора я спросил товарища Сталина, как разрешить эту проблему. Мне было отвечено:

– Этот вопрос ЦК рассматривал.

Иосиф Виссарионович тогда же по памяти назвал мне основные размеры – глубину, ширину и т.д. Как всегда, после разговора с товарищем Сталиным все стало ясным и реальным. Выезд на место показал мне, что гидроузел близ Куйбышева строить можно, необходимо только перенести место створа плотины».

Летом 1937 года вопрос о строительстве был рассмотрен на заседании ЦК и Совнаркома. В конце совещания, вспоминал С.Я. Жук, стоя у карты, Сталин говорил о том, куда пойдет энергия из Куйбышева: на нужды ирригации, для борьбы с засухой; к центральным районами страны, где не хватает энергетических ресурсов. Свое выступление он завершил выводом: «Надо строить».

Осенним вечером 1938 года разработчики проекта вновь оказались в кабинете Сталина. Академик Жук писал: «На просторном столе были разложены карты, схемы, чертежи, макеты сооружений. Во время этого разговора решались все вопросы стройки.

В этот вечер товарищ Сталин утвердил нам место расположения плотины, которая по его указанию была разделена на две самостоятельные гидростанции: одна будет построена в Переволоках, а другая – в Жигулях, рядом с плотиной.

Мы тогда считали, что из четырех шлюзов, входящих в состав Куйбышевского гидроузла, в первую очередь можно строить не четыре, а два. Шлюзы в Переволоках, думалось нам, можно отложить.

Но Иосиф Виссарионович объяснил неправильность такого взгляда. Переволокские шлюзы позволят сократить путь по Волге на 140 километров. Это даст чрезвычайно большой экономический эффект.

...В июле 1939 года я докладывал Сталину о мощности турбин для Куйбышева. Наша промышленность освоила для Рыбинской гидростанции турбины диаметром 9 метров, имеющие мощность 55 тысяч киловатт. Если увеличить диаметр таких турбин на 50-100 сантиметров, то в условиях Куйбышева, где напор воды больше, чем в Рыбинске, их мощность повысится до 200 тысяч киловатт. Эта мощность и была принята в проекте.

Однако часть советских специалистов считала, что 200 тысяч киловатт – слишком большая мощность и не стоит строить турбины свыше 100 тысяч киловатт.

Я доложил обо всем этом товарищу Сталину.

– Мы тоже так думаем, – сказал Иосиф Виссарионович, – не следует увеличивать мощность турбин. Однако раз заводы уже освоили машины с диаметром рабочего колеса 9 метров, то уменьшать его не следует, пусть для Куйбышева пойдут такие турбины. Там они разовьют мощность в 170-180 тысяч киловатт. Этого вполне достаточно».

Мощная гидроэлектростанция на Волге, выше Куйбышева, была построена уже после войны в 1950-1957 годах. Пущенная в строй в разгар очернительской компании, она получила название Волжская ГЭС имени В.И. Ленина. О том, что это было детище Сталина, никто не вспоминал. Как никто не говорил и о том, что только благодаря Сталину СССР первым проложил дорогу в космос.

Конечно, с расстояния прошедших лет в силу наслоения событий многие дела Сталина и его времени доходят до нас приглушеннее. Но даже с далекого расстояния очевидно, что вождь в своей деятельности не допускал ошибок, которые могли принести вред государству и его народу.

Он всегда действовал в соответствии с обстоятельствами жизни, с учетом конкретной внешней и внутренней исторической обстановки. Его политика была безупречной и поэтому побеждающей. Даже делая вынужденные отступления, он никогда не проиграл ни одного принципиально важного дела. Все начатое он доводил до конца. До логического завершения, и он всегда достигал цели, какой бы грандиозной она ни казалась.

Его дела и поступки были исключительно прагматичны, взвешенны и глубоко продуманны. Чем бы он ни занимался: вопросами обороны или промышленности, народного хозяйства или экономики, политики или дипломатии, было серьезно и тщательно продумано им. Отпечаток его организаторского, философского и мировоззренческого подхода сказался на вопросах истории, литературы, искусства, кино, театра и многих других сферах жизни.

Но основная заслуга Сталина в том, что он построил в реальности, а не в проектах и на бумаге, первое в мире социалистическое государство. Он воплотил «в жизнь идеи, занимавшие лучшие умы человечества в течение веков».

Еще на Чрезвычайном VIII Всесоюзном съезде Советов, всего через три года после завершения коллективизации, в докладе «О проекте Конституции СССР» 25 ноября 1936 года Сталин заявил: «Наше советское общество добилось того, что оно уже осуществило в основном социализм, создало социалистический строй, то есть осуществило то, что у марксистов называется иначе первой или низшей фазой коммунизма... Основным принципом этой фазы коммунизма является, как известно, формула: «От каждого – по его способностям, каждому – по его труду».

Этот вывод получил официальное утверждение. В «Кратком курсе истории ВКП(б)» провозглашалось, что «СССР вступил в новую полосу развития, в полосу завершения социалистического общества и постепенного перехода к коммунистическому обществу, где руководящим началом общественной жизни должен быть коммунистический принцип: «От каждого – по его способностям, каждому – по его потребностям».

Конечно, в том, что потомки не смогли воспользоваться советским опытом, нет вины Сталина. Мир снова соскользнул на путь, когда сильные мира сего устраивают свое благополучие за счет эксплуатации своего населения и ограбления чужих народов. В принципе это не что иное, как более изощренная цивилизованная форма старого «нового порядка». И не важно, что современные войны ведутся под полосатым флагом «демократии».

Пророчество вождя

Современники понимали величие Сталина. Французский писатель и общественный деятель Анри Барбюс в книге «Сталин. Человек, через которого раскрывается весь мир», писал:

«Вот он – величайший и значительнейший из наших современников. Он ведет за собою 170 миллионов человек на 21 миллионе квадратных километров. Он соприкасается в работе с множеством людей. И все эти люди любят его, верят ему, нуждаются в нем, сплачиваются вокруг него и выдвигают его вперед. Во весь свой рост он возвышается над Европой и над Азией, над прошедшим и над будущим. Это – самый знаменитый и в то же время почти самый не изведанный человек в мире».

История сохраняет в своей памяти не много имен действительно выдающихся личностей. Таких, как Юлий Цезарь, Александр Македонский, Наполеон Бонапарт. Но, произнося эти имена с благоговением, потомки не задумываются о том, что, по существу, они прославляют деяния людей, являвшихся завоевателями. Захватчиками, стремившимися к порабощению других народов.

На фоне многих исторических фигур, вошедших в историю человечества, Иосиф Сталин был едва ли не единственным, кто не стремился к завоеваниям. Но именно он, строитель и созидатель, спас европейскую и мировую цивилизации от фашистских погромщиков. В этом величайшая роль и заслуга Сталина и советского народа перед мировой цивилизацией.

Исторический парадокс в том, что вместо сохранения благодарной памяти великий человек, крупнейший государственный деятель мировой истории Иосиф Сталин после своей смерти был подвергнут поруганию. Дела и поступки его были извращены, заслуги принижены, каркающее воронье выкрикивало лживые слова, создавая злую пародию на его образ.

Конечно, при жизни Сталин был любим советским народом, но его приверженцев было значительно больше. Они находились не только среди народов СССР. На эту поддержку и признательность он отвечал беззаветным служением людям всех национальностей.

Однако к русскому народу вождь относился по-особенному, выделяя его среди других. Но не потому, что он составлял преимущественную часть из многонационального населения страны. Сегодня уже достаточно широко известен тост Сталина «За здоровье русского народа», произнесенный им 24 мая 1945 года на приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной Армии.

Но мало кто знает слова Сталина, записанные первой в мире женщиной-послом Александрой Михайловной Коллонтай. Чрезвычайный и Полномочный посол СССР в Швеции A.M. Коллонтай была принята Сталиным в ноябре 1939 года, накануне советско-финской войны.

Она вспоминала: «Я вновь в кабинете Сталина в Кремле. Сталин встал из-за своего рабочего стола мне навстречу и, улыбаясь, долго тряс мою руку. Спросил о здоровье, предложил присесть.

...В основном разговор велся вокруг обстановки, сложившейся с Финляндией. Сталин советовал усилить работу советского посольства по изучению обстановки в Скандинавских странах в связи с проникновением Германии в эти страны, чтобы привлечь правительства Норвегии и Швеции и повлиять на Финляндию, дабы не допустить конфликта. Он сказал, что «если уж не удастся его предотвратить, то он будет не долгим... Время «уговоров» и «переговоров» кончилось. Надо практически готовиться к отпору, к войне с Гитлером.

Я почувствовала, что меня будто ударило током. Я впервые ощутила, как близка война... На этот раз беседа продолжалась более двух часов. ...Сталин, беседуя со мной, в то же время как бы рассуждал вслух сам с собой.

...Главные его мысли были сосредоточены на положении нашей страны в мире, ее роли и потенциальных возможностях. «В этом плане, – подчеркнул он, – экономика и политика неразделимы». Говоря о промышленности и сельском хозяйстве, он назвал несколько ответственных лиц и десятки имен руководителей больших предприятий, заводов, фабрик и работников в сельском хозяйстве.

Особо он был обеспокоен перевооружением армии, а также ролью тыла в войне, необходимостью усиления бдительности на границе и внутри страны.

И, как бы заключая, особо подчеркнул: «Все это ляжет на плечи русского народа. Ибо русский народ – великий народ. Русский народ – это добрый народ. У русского народа – ясный ум. Он как бы рожден помогать другим нациям. Русскому народу присуща смелость, особенно в трудные времена, в опасные времена. Он инициативен. У него – стойкий характер. Он мечтательный народ. У него есть цель. Поэтому ему тяжелее, чем другим нациям. На него можно положиться в любую беду. Русский народ – неодолим, неисчерпаем».

...Размышляя о роли личности в истории, о прошлом и будущем, Сталин коснулся многих имен – от Македонского до Наполеона. Я старалась не пропустить, в каком порядке он стал перечислять русские имена. Начал с киевских князей. Затем перечислил Александра Невского, Дмитрия Донского, Ивана Калиту, Ивана Грозного, Петра Первого, Александра Суворова, Михаила Кутузова. Закончил Марксом и Лениным.

Я тут вклинилась, хотела сказать о роли Сталина в истории. Но сказала только: «Ваше имя будет вписано...».

Тут Сталин поднял руку и остановил меня. Я стушевалась. Сталин продолжал: «Многие дела нашей партии и народа будут извращены и оплеваны прежде всего за рубежом, да и в нашей стране тоже.

Сионизм, рвущийся к мировому господству, будет жестоко мстить нам за наши успехи и достижения. Он все еще рассматривает Россию как варварскую страну, как сырьевой придаток. И имя мое тоже будет оболгано, оклеветано. Мне припишут множество злодеяний.

Мировой сионизм всеми силами будет стремиться уничтожить наш Союз, чтобы Россия больше никогда не поднялась. Сила СССР – в дружбе народов. Острие борьбы будет направлено прежде всего на разрыв этой дружбы, на отрыв окраин от России. Здесь, надо признать, мы еще не все сделали. Здесь еще большое поле работы.

С особой силой поднимет голову национализм. Он на какое-то время подавит интернационализм и патриотизм, только на какое-то время. Возникнут национальные группы внутри наций и конфликты. Появится много вождей-пигмеев, предателей внутри своих наций.

В целом в будущем развитие пойдет более сложным путем, повороты будут предельно крутыми. Дело идет к тому, что особенно взбудоражится Восток. Возникнут острые противоречия с Западом.

И все же, как бы ни развивались события, но пройдет время, и взоры новых поколений будут обращены к делам и победам нашего социалистического Отечества. Год за годом будут приходить новые поколения. Они вновь поднимут знамя своих отцов и дедов и отдадут нам должное сполна. Свое будущее будут строить на нашем прошлом».

Эти мысли были высказаны им накануне предстоявшего величайшего сражения двух цивилизаций. У вождя не было выбора. О том, каким станет для него этот путь, речь пойдет в следующей книге.

Библиография

Альбац Е. Мина замедленного действия. М., 1992.

Баландин Р., Миронов С. Заговоры и борьба за власть. М., 2003.

Будённый С. Пройденный путь. Кн. 3. М., 1973.

Буллок А. Гитлер и Сталин. 1998. Кн. 1. Русич. 1994.

Военные архивы России. Выпуск № 1. С. 103.

Воля. 1993. № 11.

Искра. 1993. № 4.

Генрих Ягода. Нарком внутренних дел. Сборник документов (из архива

ФСБ). Казань, 1997.

Грабин В. Оружие победы. М., 1989.

Громыко А. Памятное. Кн. 1. М., 1988.

Дейтон А. Вторая мировая война. Ошибки, промахи, потери. М., 2000.

Емельянов Ю. Сталин на вершине власти. М., 2002.

Жуков Ю. Иной Сталин. М., 2003.

Жухрай В. Роковой просчет Гитлера. Крах блицкрига. М., 2000.

Залесский К. Империя Сталина. Биографический энциклопедический словарь. М., 2000.

Зиновьев А. Русская судьба, исповедь отщепенца. М., 1999.

Зенкович Н. Вожди и сподвижники М., 2004.

Игнатьев А. Пятьдесят лет в строю. Т. 2. М., 1995.

Иосиф Сталин в объятиях семьи. Сборник документов. 1993.

Карпов В. Генералиссимус. Калининград. 2002.

Киров С.М. Избранные статьи и речи. М., 1939.

Киселев К. Записки советского дипломата. М., 1971.

Кожинов В. Судьба России. М., 1990.

Кожинов В. Россия. Век XX (1901-1939). М., 2002.

Колпакиди А., Прудникова Е. Двойной заговор. М., 2000.

Косолапов Р. Слово товарищу Сталину. М., 2002.

Лобанов А. Сталин в воспоминаниях современников. М., 2002.

Мартиросян А. Заговор маршалов. М., 2003.

Мартиросян А. 22 июня. Правда генералиссимуса. М., 2005.

Минаков С. Сталин и заговор генералов. М., 2005.

Млечин А. Иосиф Сталин, его маршалы и генералы. М., 2005.

Мухин Ю. Убийство Сталина и Берия. М., 2002.

Папанин И. Лед и пламень. М., 1984.

Роковые решения. М.: Воениздат, 1958.

Семанов С. Сталин: уроки жизни и деятельности. М., 2002.

Сноу Ч. Вереница лиц. М., 1997.

Советская Россия. 1990. 28 октября. (Записки А.И. Сафроновой).

Сойма В. Запрещенный Сталин. М., 2005.

Соколов Б. Наркомы страха. М., 2001.

Сталин И.В. Вопросы ленинизма. Изд. 10-е. М., 1938.

Сталин И.В. Собр. соч. Т. VIII, X, XI, XII, XIII. Т. 15.

Сталин и Каганович. Переписка. 1931—1936. М., 2001.

Суворов В. Очищение. М., 1998.

Суходеев В. Эпоха Сталина. События и люди. Наша Родина – Советский

Союз. М., 2004.

Ленин В.И. Государство и революция. М., 1982.

Лобанов М. Сталин в воспоминаниях современников и документах эпохи. М., 2002

Майский И. Воспоминания советского дипломата. М., 1987.

Радзинский Э. Сталин. Жизнь и смерть. М., 2003.

Рыбин А. Рядом со Сталиным. Записки телохранителя. М., 1994.

Фейхтвангер Л. Москва 1937. Репринтное издание. 1937 г. Таллин, 1990.

Хрущев Н. Воспоминания. Избранные фрагменты. М., 1997.

Черушев Н. «Невиновных не бывает». Чекисты против военных. 1918-1953. М., 2004.

Черчилль У. Вторая мировая война. М., Т. IV.

Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. М., 1998.

Чуев Ф. Молотов. М., 1999.

Элевтеров Г. Советская Россия. № 9. 26 января 2002.

Яковлев А. Цель жизни. М., 1987.