Огненная арена [Валентин Фёдорович Рыбин] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Валентин Рыбин ОГНЕННАЯ АРЕНА Историко-революционный роман
Об авторе
Не так давно в Туркменском государственном университете им. А. М. Горького студенты устроили литературный диспут. С неделю велись взволнованные споры о писательском мастерстве. И вот, в конце диспута я предложил моим молодым друзьям-филологам назвать десять лучших повестей и романов писателей Туркмении. Студенты охотно откликнулись на мое предложение: в эту десятку попали сразу три романа Валентина Рыбина: «Море согласия», «Государи и кочевники» и «Дым берегов». Сейчас, взявшись за перо, чтобы вкратце рассказать о творчестве автора «Огненной арены», я невольно вспомнил об этом студенческом диспуте и о том, какой популярностью пользуются у читателей книги, созданные этим писателем. Более двадцати лет назад в московском журнале «Смена» вышла первая подборка стихотворений В, Рыбина «Огни в пустыне». Потом последовали сборники стихов «Добрый вестник», «Синие горы», «Каджарская легенда», переводы поэм Берды Кербабаева «Девичий мир» и «Жертва адата», Амандурды Аламышева «Сона». Чары Аширова «Кадыр». Выступая на поэтическом поприще, В. Рыбин одновременно работал и в прозе. В издательстве «Туркменистан» в середине шестидесятых годов вышел сборник его рассказов. По одному из рассказов В. Рыбина «Сын бакенщика» был снят художественный фильм «Приключение Доврана». Но известность принесли ему исторические романы «Море согласия», «Государи и кочевники», «Дым берегов». За дилогию «Море согласия» В. Рыбин получил Государственную премию Туркменской ССР им. Махтумкули. Целый ряд литературно-художественных журналов — «Знамя», «Дружба народов». «Молодая гвардия», «Литературное обозрение» отметили положительными рецензиями выход в свет исторических романов В. Рыбина. В статье, опубликованной в журнале «Знамя», отмечалось: «Роман В. Рыбина многопланов; в нем ощущается масштабность, исследовательская смелость, социально-исторический анализ — все это в традиции советской исторической беллетристики, начиная с Юрия Тынянова. Эпоха, когда происходит действие романа, хорошо изучена последующими исследователями, раздвинувшими географические границы темы. Айбек, Ауэзов, Бородин и многие иные рассказали о жизни таджиков, узбеков, казахов, других народов примерно в этот период. Но тема, к которой пришел В. Рыбин — становление русско-туркменских отношений, — в литературе пока не была отражена». В другой рецензии, напечатанной в «Дружбе народов», отмечено: «Ценно то, что В. Рыбин, сам уроженец Средней Азии, знает Восток отнюдь не «со стороны». Туркмения для него — земля родная, близкая. И потому он умеет раскрыть то, что Белинский называл «тайной национальности». Туркмены-иомуды, персы и хивинцы, казахи и горцы Кавказа, населяющие романы Рыбина, выписаны во всем своеобразии характеров, с чутким вниманием к национальной самобытности…» К вышесказанному можно лишь добавить, что именно новизна и глубокое проникновение в суть исторических событий, явлений, в психологию героев и целого общества сделали романы В. Рыбина близкими и любимыми многочисленным читателям. Помнится, с каким пристальным вниманием следил за набирающим силу талантом молодого писателя Валентина Рыбина аксакал туркменской советской литературы Берды Мурадович Кербабаев. И не только присматривался, но и всецело доверял ему. В годы, когда я работал над составлением шеститомного издания избранных сочинений Б. Кербабаева, он как-то сказал мне: «Я думаю, надо попросить Рыбина: он может успешно справиться с переводом моих поэм «Девичий мир» и «Жертва адата». Признаться, я тогда усомнился в правильности выбора переводчика. Ведь у Берды Мурадовича всегда были именитые, широко известные поэты-переводчики. Я напомнил ему о них. Но он лишь улыбнулся и попросил меня переговорить с В. Рыбиным. Через несколько лет перевод обеих поэм увидел свет. Рыбин блестяще справился с переводом. Берды Мурадович потом не раз говорил мне, что не ошибся в своем выборе. И он же один из первых по достоинству оценил вышедшую в свет историческую дилогию В. Рыбина «Море согласия». В романах «Море согласия», «Государи и кочевники» и «Дым берегов» он воссоздал целую эпоху зарождения и становления русско-туркменских связей и дружбы. По сути, показан весь XIX век с его экспедициями в Среднюю Азию и Туркмению, с его купеческой торговлей на Каспии, с многочисленными прошениями туркмен о добровольном вхождении в состав России, с мирными визитами в Петербург. Наконец, в романе «Дым берегов» описан поход Скобелева и участие русских прогрессивных людей в судьбах туркменских племен. Автор, нисколько не сглаживая тяжелые последствия колониального режима белого царя, нисколько не облегчая трудную долю, трагическое положение трудящихся туркмен в ту пору, сумел ярко и убедительно рассказать о людях «второго эшелона»: рабочих и солдатах — строителях Закаспийской военной железной дороги, о торговцах и мастеровых, которых волновала судьба народов окраин России. Именно они, вступив в деловые и дружеские связи с туркменской беднотой, уже через четверть века, в 1905 году, совместно выступили против царизма и произвола байского гнета. Не стану пересказывать содержание данной книги, она перед вами, дорогой читатель. Нет сомнения, что, как и предыдущие исторические романы В. Рыбина, «Огненная арена» придется по душе многим.Ханкули Тангрыбердыев
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
В Асхабаде было около сорока тысяч жителей, десятка четыре приличных зданий и обширная площадь, названная Скобелевской, в честь завоевателя текинского края. От площади во все концы расходились немощеные улицы, на которых тарахтели фаэтоны и арбы, и над домами вечно висела пыль. Главные же улицы — Анненкова и Куропаткина — площади не касались. Первая начиналась у вокзала и прямым коридором, с севера на юг, прорезая город, уходила к синеющим Копетдагским горам, Вторая шла через город с востока на запад и растворялась в обширной предгорной степи. По обеим улицам ежедневно шествовали караваны из Персии и Мерва. Шумный текинский базар с огромным постоялым двором втягивал в себя сотни повозок и верблюдов с тюками. Но вьючных животных прибывало так много, что караванщикам приходилось размещать их и в туркменском ауле. Он примыкал к городу со стороны Анненковской глинобитными дувалами, за которыми виднелись мазанки и войлочные кибитки. Здесь шла чужая, малопонятная европейцу жизнь, но и она соприкасалась с бурной жизнью города. Из аула тянулись на базар водоносы и амбалы, выезжали нарядно одетые всадники. Как и в европейском секторе, аульный люд делился на богатых и бедных. Феодальная верхушка частенько наведывалась по каким-то своим делам в канцелярию начальника области. Не было для европейцев невидалью и то, что многие дети ханов и сердаров обучались в кадетских корпусах. Ранним декабрьским утром 1904 года к серому зданию вокзала по Анненковской подкатила желтая коляска. Запряженная двумя американскими рысаками караковой масти, она остановилась в голове вереницы повозок, столпившихся к приходу пассажирского поезда. Из коляски живо выпрыгнул юноша-туркмен в белом тельпеке и сюртуке военного покроя. Он был высок и тонок, и лицом худощав. И если б не черные усики и пушок на подбородке, его можно было бы принять за девушку, переодетую в мужскую одежду. Однако вел себя юнец уверенно, словно опытный джигит. — Обопрись о моё плечо, отец, — проговорил он, становясь боком к дверце и протягивая руку вылезавшему из коляски полному, в долгополом чекмене и черной папахе, старику. — Не надо, Ратх, как-нибудь сам вылезу, — отвечал белобородый яшули. — Не опоздали мы? Что-то народу на вокзале много. Может, поезд уже пришел? — Нет ещё, отец, — успокоил его юноша, доставая из-под лацкана сюртука круглые карманные часы. — До прихода десять минут. А народу тут всегда много, и приезжих, и переселенцев. — Да… Этого добра — хоть отбавляй, — проворчал Каюм-сердар (так звали почтенного яшули) и стал подниматься по ступенькам на перрон. На перронной площадке, несмотря на начинающийся рассвет, горели фонари. Желтые отсветы отражались на сыром кирпичном настиле, вызывая неприятное ощущение. Толпы встречающих медленно прохаживались взад-вперёд в ожидании поезда. Минут через пять пассажирский, со стороны Красноводска, посапывая и выпуская пары, медленно подошел к вокзалу. Тот, кого встречал Каюм-сердар, был его старшим сыном. Приехал он в офицерском вагоне. И вышел из тамбура на перрон самым первым, держа в руках два больших чемодана. Был он в хромовых сапогах, шинели, при погонах штабс-капитана, и в фуражке. Поставив вещи, он помог сойти на перрон молодой, хорошо одетой женщине. И только потом осмотрелся вокруг. — Черкезхан, мы здесь! — заметив брата, закричал Ратх и потянул отца за рукав в образовавшуюся возле тамбура толпу, но старик недовольно выдернул руку и остановился, поджидая, пока подойдут Черкез и его спутница. — Слава аллаху, отец, вот мы и встретились! — обнимая старика, заговорил Черкез. — Три недели добирались из Петербурга. Два дня в Баку пароход ждали, да день в Красноводске провели. — А эта та самая ханум, о которой ты писал в письме? — спросил Каюм-сердар, отстраняя легонько сына и пристально оглядывая женщину. — Доброго здоровья вам, невестка! Здравствуйте! А она в ответ лишь снисходительно кивнула, прикрыв пышными ресницами круглые кошачьи глаза, и робко подала для поцелуя руку. Каюм-сердар растерялся и кашлянул, явно не зная, как поступить. А сын предупредительно отстранил руку жены. — Отец, извини её… Она — татарка, и плохо ещё понимает по-нашему… Да и обычаи у них… Она же из княжеского рода… — Ничего, сынок. Поживёт вместе с нами — всему научится, — сурово молвил Каюм-сердар. — Забирайте чемоданы и пойдём. На привокзальной площади, пока укладывали чемоданы в багажник коляски и усаживались сами, Черкез-хан рассыпался в словах благодарности перед отцом за приобретение столь прекрасного ландо. И старик, растроганный словами сына, горделиво оглаживал бороду и пояснял: — Это ландо — было единственное на весь Мешхед. Говорят, его сделали в Лондоне, а приобрёл — Шуджа-хан. Я же этому негодяю отдал чуть ли не целое стадо овец, да и золотом ещё уплатил. Говоря, он пристально разглядывал невестку, севшую в коляске напротив него. У женщины было беленькое личико с синей мушкой на щеке, и глаза подведены синей краской. Подбородок и рот она прикрывала белой пуховой шалью, голову прятала в меховой воротник шубки. Шаль у подбородка женщина придерживала левой рукой, и на запястье у неё сиял широкий золотой браслет. Каюм-сердар удовлетворённо хмыкнул: «Да, она, видимо, действительно княжеских кровей. Обижать её не буду, чтобы не пожаловалась своим». Впервые за всю его долгую жизнь ему захотелось «блеснуть» перед женщиной. Будто бы нечаянно распахнул он на груди чекмень, обнажив лацкан серого в полоску пиджака, на котором висели награды: две медали «За усердие» и знаки, полученные на конных скачках. «Да, гелии, — говорил весь его суровый вид, — мы тоже не простыми нитками шиты, мы тоже что-нибудь значим, хотя и не княжеских кровей!» Для полноты показа собственного величия Каюм-сердар обратился небрежно к старшему сыну: — Господин штабс-капитан, нет ли каких вестей от моего друга генерала? Что-то давно о нём не слышу. Черкез заметно смутился и сделал вид, что вопрос не столь уж важен, чтобы отвечать на него. Старик недовольно засопел и вновь спросил: — Разве ты не встречал его в своём Петербурге? Черкез нахмурился: — Отец, ты в полном неведении. Разве тебе не известно, что твой друг генерал проиграл сражение на Ляояне? Японцы разгромили Первый Сибирский корпус. — Как же так, сынок? — сразу сник Каюм-сердар. Помолчав немного и осмыслив суть происшедшего, сердито сказал: — Генерал Куропаткин покорил наш край, в теперь его побили японцы. Что же, выходит, японцы сильнее туркмен? — В силе разве дело! — оскорбился Черкез. — Другая теперь беда. Русский царь не знает, что делать: то ли с японцами воевать, то ли со своими революционерами. Развелось нечистой силы, — ходить и ездить стало опасно. Пока сюда добирались — насмотрелись на всякий сброд. На фабриках, заводах бастуют, кричат: «Долой царя», по вагонам нищие ходят и грозят: «Царя задавим, и до вас, офицеров, доберёмся». С японского фронта нижние чины бегут. Сплошное дезертирство… А ты говоришь о силе! Если и говорить о ней, то только в том смысле, что мы потеряли силу нашего духа. И ни его высочество государь-император, и ни военный министр не могут обуздать развратившуюся Россию. — Да, да, правду говоришь, сынок, — сокрушенно вздохнув, согласился Каюм-сердар. — У нас тоже много говорят о слабости государя. Вчера в цирке собрание русские босяки проводили. Ратх, твой брат, там был, всё видел. — Ратх был на собрании босяков? — удивился Черкез. — Вах, сынок, — с досадой воскликнул Каюм-сердар. — Мы же извещали тебя письмом, что оба брата твои, Ратх и Аман, служат в цирке. — И вновь он завздыхал и принялся сомневаться — Как же так, а? Неужто Куропаткин не устоял? Коляска между тем свернула влево, на узкую пыльную улочку, прогромыхала ещё несколько минут между дувалами, из-за которых торчали купола войлочных юрт, и въехала во двор. Ратх мгновенно спрыгнул с козел и распахнул дверцу ландо. Каюм-сердар услужливо пропустил вперёд себя сына и его жену, затем вылез сам: — Ну, вот, теперь вы дома, как говорится, бог вам в помощь, — проговорил он по-хозяйски важно. И тотчас крикнул в глубину двора: — Ну, чего там стоите как испуганные куры? Принимайте господ!.. Несколько женщин метнулись от кибиток к красавице-татарке, взяли её под руки и повели к себе. Другие подхватили увесистые чемоданы и заспешили следом. Дородная Нартач — старшая жена сердара — с благоговением приняла ласки Черкеза. Подойдя, он коснулся её рук и плеч, поцеловал по-русски в лоб и задал несколько обычных при встрече вопросов. Услышав в ответ, что всё в доме, слава аллаху, благополучно, спросил, улыбнувшись: — Тебе понравилась невестка, мама? — Вий, Черкез-джан! — воскликнула мать. — Я ещё в не разглядела её. Ты писал, вроде бы — татарская княжна, так ли? — Так, мама, так… Голубая кровь… Её отец — татарский чиновник, из Казани родом. Живёт в Петербурге, а служит в Главном российском банке. — Жалко, что той не могли здесь справить, — с затаенной обидой проговорила Нартач. — Обычай божий на» рушили. — Ну, мама, — успокоил её Черкез, — если тебе аллах даёт счастье в руки — можно поступиться и обычаем. Разве мог везти её сюда за пять тысяч вёрст, когда я на царской службе? — Да, да, сынок… Царская служба для нас благодать. Отец твой по воле русского ак-падишаха стал знатным человеком. — Нартач-ханым, чего держишь джигита? Иди к женщинам! — властно приказал Каюм-сердар, поджидая сына у входа в кирпичный дом. Женщина неохотно повернулась и пошла к юртам, куда увели невестку. Черкез поднялся на порог широкого айвана с резными деревянными столбиками, наподобие колонн. С айвана вели две двери: на мужскую и женскую половины. Отец ввёл сына на мужскую и, скрывая гордость, сдержанно спросил: — Ну, как? — Великолепная комната, отец! — воскликнул Черкез, ступив на ковёр, покрывавший весь пол, и разглядывая другой, на стене, тоже огромного размера. Это были великолепные текинские ковры. При свете яркого утра, льющегося в окно, краски ковров переливались, приобретая то тёмно-красный, то алый, с голубым отливом, цвета. У стены стояла широкая тахта, также застеленная ковром. На ней стопкой лежали обтянутые красными и голубыми наволочками подушки. — Вот здесь будешь принимать русских господ, — пояснил Каюм-сердар и прибавил, усмехнувшись в бороду: — А когда жена понадобится, — пойдёшь к ней, в другую комнату,* * *
Вечером на женской половине дома слышались восхищённые возгласы, смех и громкий разговор: это жена Черкеза — Галия награждала подарками женщин каюмовского подворья. А мужчины сидели в комнате Черкеза, сошлись наконец-то все три брата вместе. За средним, Аманом, послали в цирк слугу. Он не замедлил явиться. Одет был Аман роскошно: в белой шелковой рубахе, расшитой узорами, в бархатных шароварах и мягких ичигах. Он был ниже Ратха, но мужественнее с виду. Такие же усики и бородка, но взгляд надменный и губы — злые и капризные. Черкез поглядывал на среднего брата с неким почтением. О радости в доме Каюм-сердара узнал святой ишан, чей двор был рядом, и тоже пришел. Склонившись над чашей с пловом, он ощупывал узкими глазками сыновей арчина, то и дело бормотал что-то вроде того, что мир необъятен, но и тесен, сходятся все тропы-дороги в одну, и тогда человека осеняет высшая благодать. — Ешьте, ешьте, святой Хезрет-ишан, — перебивал его Каюм-сердар. И от того, как небрежно произносились эти слова, сыновья понимали, что отец имеет власть и над самим Хезретом — служителем аульной мечети. Правда, ишан был глуховат, или притворялся, что плохо слышит. Но как бы то ни было, а слова арчина витали над ним, словно повеление. — Святой ишан, все ли внесли зякет или ещё есть должники? — в повышенном тоне спрашивал Каюм-сердар. — Есть, сердар, — отвечал ишан сипло. — Куда от них денешься? Наверное, нет силы, которая могла бы заставить людей вносить зякет вовремя. — Но я же на прошлой пятнице собирал всех дехкан и предупреждал! — Знаем, знаем… Да только некоторые послушали ваши речи, да и забыли о них. — Придётся кое-кому напомнить о старых временах! — пригрозил Каюм-сердар и тяжко вздохнул. — Ай, не переживайте, Каюм-сердар, из-за всяких пустяков, — успокаивал его ишан. — Я не об этом, — тотчас вновь подал голос Каюм-сердар и вытер обрывком газеты руки. — Не пойму, как ак-паша, мой старый друг, не смог устоять перед Япони-ей? — Ах, оставьте, отец, — сразу же отозвался Черкез-хан. — У вас такое примитивное представление о войне, что диву даёшься. По-вашему, сошлись Куропаткин и Япония, взяли друг дружку за кушаки и начали тянуть — каждый в свою сторону. А война, знаете, какая нынче? Фронт на несколько десятков вёрст по Ляояну растянулся. Пушек, знаете, сколько! Вся Маньчжурия в пушках. — Ха! По-твоему, их было меньше, когда Куропаткин завоёвывал Геок-Тепе?! Дорогой штабс-капитан, тебе тогда было всего три года, и ты ничего не помнишь и не знаешь. А мы-то е Хезрет-ишаном испытали русские пушки на себе. Мы первыми поняли, что надо дружить с таким крепким оружием, а не воевать. Ишан, вы помните, какими почестями меня окружил Куропаткин, когда вошел с войсками в наш аул Асхабад, не получив сопротивления? — Как же, Каюм-ага! Всё помню. Он и медаль вам первому прилепил к халату. — Вот она. — небрежно ткнул сердар пальцем в грудь. — А другие награды я получил позже. Вот эту в Мерве. Он тронул вторую медаль. — А эти, потом… Старики принялись вспоминать не столь далёкие дни, когда генерал Куропаткин начальствовал в Закаспийской области и окружал Каюм-сердара, Хезрет-ишана и многих других ханов и святых особым почётом. Разве не ак-паше Куропаткину пришла первому мысль приблизить к себе именитых туркмен, а их детей сделать людьми интеллигентными? — спрашивал у сидящих сердар. Сколько теперь молодых джигитов вернулось из Петербурга при офицерских погонах! Ораз-сердар — сын достопочтенного Тыкмы, мир его праху, — ходит в чине майора и считается правой рукой начальника области. Даже ханша Мерва, Гюльджемал, его побаивается, считается с ним. Но аллах милостив и справедлив: пойдёт и Черкезхан дорогой высокопоставленных. Вскоре в беседу включился ишан и начал рассказывать о том, как Куропаткин привёл на текинскую конюшню породистого жеребца Араба и гнедую кобылу, и как по его велению возглавили коневодство. Батраки из аулов построили большую конюшню, очистили поле для скачек, огородили дувалом и стало называться оно по-европейски — ипподром. — То время я уже хорошо помню, — сказал Черкез. — Тогда мне тринадцать стукнуло. Хвастаться не стану, но в тринадцать я уже участвовал в скачках. Так ведь, отец? — Так-то оно так, — согласился Каюм-сердар. — Да только поздновато ты сел на коня. Вот твои братья — Аман и Ратх, с трёхлетнего возраста с лошадей не слазят. И теперь, сам знаешь, джигитов Каюмовых весь Закаспийский край знает! — Не моя вина, что ты не посадил меня на скакуна раньше, — обиженно возразил Черкезхан. — Не было нужды, сынок, — авторитетно заявил Каюм Сердар. — Я спал и видел тебя царским офицером. Не конь тебе был нужен, а знания. Я сумел тебя определить в кадетский корпус, и мои старания, как вижу, не пропали даром. Ты один у нас такой… с офицерскими погонами… штабс-капитан. А эти — недоучки. Но тут, конечно, виноват я сам. Амана и Ратха надо было тоже сначала посадить за книжки, а потом на коней А я сделал наоборот: вот и не пошла им на ум грамота. Юноши, как и подобает благочестивым сыновьям, во время беседы старших сидели молча. Но тут Ратх не выдержал: — Отец, но разве пять классов мало? — Тебе, может, и хватит. А вот Черкезу понадобилось больше семи! Аман же, два года учившийся у аульного муллы, пригнув голову, покорно выслушивал неприятные для него разговоры и думал о своём. Он славился в Асхабаде не только как цирковой жокей, но и как Аман-гуляка. Одет был всегда нарядно, при деньгах, и за ним толпами ходили ханские и байские сынки. Частенько Амана и его компанию видели в ресторане гостиницы «Гранд-Отель» и в армянских духанах. Поговаривали далее, что он тайком заглядывает в публичные дома, но этому Каюм-сердар не верил. К тому же он прощал сыну грешки и допускал, что с Аманом ничего плохого не случится, если он разок-другой и проведёт вечерок с какой-нибудь красоткой. Каюм-сердар больше беспокоился за младшего, хотя с виду Ратх был скромнее, и, по сути своей, порядочнее. Но именно эта порядочность и беспокоила отца, Ратх, подружившийся с малых лет с русскими ребятишками, которые жили через улицу, впоследствии закрепил эту дружбу, учась в мужской гимназии. Ратх свободно владел русским языком. Его всегда окружали бывшие гимназисты и студенты технического училища. На цирковые представления он давал им контрамарки или проводил в зрительный зал «чёрным» ходом. Известно также было Каюм-сердару и то, что младший ухаживает за русской барышней, выпускницей женской гимназии. Старик знал и о революционном брожении в рядах европейской молодёжи. Не ведал только, о чём молодые люди говорят на своих сходках. Но то, что российские мужики хотят прогнать царя и помещиков, — в этом Каюм-сердар не сомневался, и потому так страшился за связи младшего сына с русскими. Поговорив о прошлом, старики вновь вернулись к заботам сегодняшним, и вновь коснулись имени Куропаткина. И опять Черкезхан высказал мысль, что терпит поражение не один Куропаткин, а вся Россия, зараженная нечистой силой революции. — Только бы не проникла эта нечисть в туркменское общество, — высказал он опасение. — Своих, туркмен, постараемся уберечь от чёрной чумы. — Сердар самодовольно выпрямился, словно зависело это только от него самого, и заметил — Русские — они, оказывается, тоже хорошие дураки. Как уехал Куропаткин, так ни одного подходящего командующего в области больше не было. Приедут из Петербурга, пошумят немного и назад. Суботич тоже оказался недалёким человеком, хоть и славили его. Семьдесят круглых тумб поставил на всех улицах, чтобы афиши, объявления наклеивали. А теперь листовки на них люди развешивают. — Это не люди, отец! — зло выговорил Черкезхан. — Это и есть нечистая сила. Пока не знаю, на какую службу назначат меня, но я клянусь: плохо придётся тому, кто на моих глазах посягнёт на незыблемый трон русского государя-императора! Сказано это было так выразительно и жестко, что все сидящие за дастарханом замерли, и так сидели с минуту молча, осознавая всяк по-своему вырвавшиеся слова молодого царского офицера. Первым нарушил молчание ишан. — Да, сынок, в тебе говорит истинный дух джигита. Да благословит тебя аллах на твоём праведном пути во имя веры нашей и веры ак-падишаха. Аминь!.. Ишан огладил тощими суховатыми пальцами бороду. То же сделал Каюм-сердар. Черкез лишь кивнул, а Ратх и Аман отделались благочестивым молчанием. Тут же ишан стал прощаться, ссылаясь на поздний час, и сердар, сказав для приличия «посидели бы ещё немного», отправился проводить служителя мечети. Как только они вышли, Черкезхан сразу же отворил створки большого полукруглого буфета, извлёк бутылку коньяка и проворчал сердито: — Надо же как не вовремя занесло к нам святого. Теперь наелись — и коньяк, пожалуй, не пойдет. А за встречу с родными братьями я хотел бы выпить… Ну-ка, Ратх, достань рюмки. — Я же не пью, Черкезхан, — смущённо отказался Ратх. — Да, я слышал, что ты боишься прикоснуться к стакану с божественным напитком, зато с удовольствием слушаешь речи бунтовщиков в своём цирке. Не так ли? — С чего ты взял, Черкезхан? — С того самого. Отец, когда ехали с вокзала, поведал. Ну-ка, Аман, наполни стекляшки! Аман с готовностью откупорил бутылку, разлил конь-як в три рюмки и подал каждому. — Ратх, ты тоже сегодня выпей, — сказал он спокойно. — Один глоток тебе не повредит. Братья чокнулись рюмками и выпили. Ратх, никогда прежде не употреблявший спиртного, на мгновенье задохнулся, из глаз у него выступили слёзы. Черкез усмехнулся: — Тоже мне, джигит! А ещё с русскими водишься! Да они, знаешь, как пьют? — Налив себе и Аману ещё, он залпом опрокинул рюмку и молча подождал пока проглотит свою порцию Аман. Потом покряхтел и спросил: — Ратх, о чём говорят бунтари в вашем цирке? — Какие бунтари? — удивился Ратх. — Ну эти… демократы: студенты, железнодорожники? — Ничего такого они не говорят, — насупился Ратх. — Просто говорят, что Россия скована полицейским режимом, нет свободы. — Ха! И это, по-твоему, ничего такого? — Не знаю, Черкезхан, чему ты удивляешься, — недоуменно пожал плечами Ратх. — На митинги собираются все, кому. хочется. Выступают против войны и требуют короткий рабочий день. На государя никто не посягает, так что ты не волнуйся. — Но-но, ягнёнок! — повысил голос Черкезхан. — Ты особенно-то не задирайся, коли ни в чём не смыслишь. Революция для тебя — невинная игра, а для меня она — угроза уничтожения всех малых наций. — Брат, ты говоришь такие умные слова — нам их, пожалуй, не понять, — вмешался Аман, расстёгивая воротник белой вышитой рубахи. — Может, выпьем ещё по одной? — Можно и ещё, — согласился Черкез. Когда выпили, Черкез вновь вернулся к начатому разговору. — Если начнётся революция, — заявил он авторитетно, — то она сотрёт с земли все малые народы: татар, узбеков… А туркмен — в первую очередь. — Это как же понимать, Черкез? — испуганно спросил Аман. — Тут и понимать нечего. Если бунтовщики начнут революцию, то к ним могут присоединиться и наши бедняки-туркмены. А когда к ним присоединятся туркмены, то царь пришлёт сюда казацкие полки и раздавит всех бунтовщиков. Русские живут по всей России — их нация сохранится. А туркмен сотрут с лица земли, потому что их мало. Надо быть патриотами своего народа — тогда поймёте как страшна для нас русская революция. Ты меня, надеюсь, понял, Ратх? — Этому тебя в Петербурге научили? — спросил в свою очередь Ратх. — В Петербурге, конечно. Мне преподавали и теорию, и практику борьбы с крамолой. Так что, если в чём сомневаешься, то отбрось все свои сомнения, и слушай меня побольше. Задача туркменской интеллигенции, к которой относитесь и вы, уберечь туркменских дехкан от русской демократии. Будем преследовать и наказывать каждого, кто задумает путаться с рабочими и студентами! — Ай, не наше это дело, — отмахнулся Аман. — Нас с Ратхом ждёт цирковая арена. Нам надо побольше беспокоиться о своей голове. Голова на арене должна быть светлой, иначе слетишь с коня и расшибёшься. Завтра у нас представление. — Завтра? — Ну да. Завтра же — воскресенье. — Это интересно, — потёр ладони Черкез. — Пожалуй, я приду с Галией, посмотрим на вас. — Мы будем рады, Черкез, — заулыбался Аман. — Ай, молодец! — смеясь, воскликнул Черкез. — А теперь, братишки, я пожалуй отправлюсь к своей прекрасном ханум. Наверное она уже злится, что меня так долго нет. — Счастливо, Черкезхан! — воскликнул Аман. — Как говорится, завтра увидимся! Едва Черкез вышел, Ратх сразу спросил: — Неужели революция может уничтожить всех туркмен? По-моему, Черкез пугает. Как ты думаешь, Аман? — Откуда мне знать, — хмыкнул Аман. — Но в том, что говорит Черкез, конечно, есть правда. Он же учёный человек, не то что мы. Если ты не против, я выпью последнюю. — Ладно, Аман, оставайся, я пойду спать. Завтра вставать рано. Выйдя из комнаты, Ратх пересёк айван, спустился во двор и вошел в другой, менее привлекательный дом, больше похожий на глиняную времянку. В комнате в углу горела лампадка, тускло освещая стены, которые были сплошь оклеены цирковыми афишами, Ратх разделся, лёг на тахту и задумался.* * *
В воскресенье, после полудня, Каюм-сердар, усадив старшего сына с его княжной в ландо, велел кучеру Язлы ехать по самым людным местам, чтобы её сиятельство Галия-ханум могла полюбоваться Асхабадом. Кучер тотчас взобрался на козлы и повозка, сверкая желтым лаком в золотистых лучах вечернего солнца, выехала сначала в пыльный аульный переулок, а затем на Анненковскую. В открытое оконце Галия увидела угол городского сада, обнесённого чугунной оградой. Затем, на Левашевской, предстала перед взором татарской княжны женская городская гимназия, а напротив, за Гимназической площадью — мужская гимназия. Слева тянулся сквер. Среди зелени молодых карагачей виднелся желтый кирпичный дом, с жестяной голубой крышей. Это был жилой особняк самого начальника Закаспийской области. Каюм-сердар, высунувшись из кареты, велел кучеру остановиться и принялся рассказывать о том, как в девяносто первом году генерал Куропаткин собрал у себя в этом прекрасном доме всех ханов и сердаров Закаспия и сказал: «Уважаемые яшули, вы моя надежда и защита государя-императора на этой дальней окраине. Вот собрал я вас к себе, кажется ни о ком не забыл, и теперь хочу спросить, есть ли среди вас люди грамотные?» Посмотрели ханы друг на друга и пристыженно опустили лица ниц. Всего лишь два муллы нашлось, которые окончили хивинское медресе, остальные — не приведи аллах, даже корана в руках не держали. А тут генерал спрашивает не о коране, а о науках иных: о грамматике, об арифметике и всяких других премудростях. Вобщем, все притихли, а генерал говорит: «Придётся учиться, уважаемые». Ханы совсем приуныли. Сидят за столом— угощение всякое перед ними, но никому оно в рот не идёт. Каждый думает: неужели теперь придется бросить всё и взяться за книжки и тетрадки? А генерал тихонько посмеивается в усы и вино пьёт. Немного спустя вновь обратился к почтенным гостям: «Ну так чего опустили бороды, уважаемые? Учёность туркменскому обществу нужна, как воздух. И разумеется, не вас я собираюсь учить, а детей ваших. Нынче, как уйдёте от меня и проспитесь, так сразу же представьте в канцелярию списки своих сыновей для отправки на учение в Петербург. Будем создавать туркменскую интеллигенцию. Лет через десять вы состаритесь и на покой отправитесь, а дети ваши вернутся из Петербурга и будут управлять дехканами…» Старик умолк, а Галия, рассеянно слушавшая свёкра, мило улыбнулась: — Генерал Куропаткин такой храбрый, но почему-то ему не повезло на Дальнем Востоке. Он прямо из Асха-бада уехал туда воевать? Черкез, видя, какое любопытство проявляет его благоверная супруга, тотчас пояснил: — От нас он уехал в Петербург, и стал военным министром. А уже оттуда отправился на Дальний Восток. — А вон там, через дорогу, в сквере — там что такое? — не обратив внимания на слова мужа, поинтересовалась Галия. — Это военно-народное управление, ханум, если вы имеете в виду тот кирпичный дом, возле которого стоит часовой, А вся территория называется Гимназической площадью. — Значит, Черкезхан, здесь вы и будете служить? — вновь полюбопытствовала она. — Нет, ханум. Я должен явиться в штаб Закаспийских войск, к самому начальнику. Его канцелярия на Ско-белевской площади. Вон, видите курган? Канцелярия — за этим курганом. — А это что за курган? — Ах, ханум, вы как маленький ребёнок, — пожурил её Черкез. — Если я вам буду рассказывать о каждой кочке, мы обязательно опоздаем в цирк. Они вновь сели в ландо, свернули налево и, когда проезжали мимо кургана, Каюм-сердар пояснил: — Ханум, это тот самый курган, на котором туркмены признали русскую власть. Вон на той верхушке стояли шатры генерала Скобелева и Куропаткина. К ним приехал побеждённый Тыкма-сердар и сдал им свою саблю. За холмом показалась гостиница «Гранд-Отель» и рядом, по Гоголевской — казармы стрелкового батальона. Со двора доносились звучные команды и дружный топот сапог: видимо, шли строевые занятия. Дальше, за казармами, открылся вид на огромную церковь, величаемую собором Михаила Архистратига. Ворота были открыты и на крыльце, в окружении офицеров, стоял в черной рясе и клобуке священник Филарет. Перед собором на каменном постаменте красовался памятник генералу Петрусевичу — герою геоктепинского сражения, погибшему в бою. А за ним, посреди оголённых зимним ветром карагачей, виднелся штаб или канцелярия начальника Закаспийской области, должность которого исполнял генерал-лейтенант Уссаковский. — Вот сюда завтра мне, — напомнил жене Черкез. — А тебя приведу вон в то здание, сбоку… Это книжный магазин господина Фёдорова. У него ты купишь все новинки петербургских издателей. — Спасибо, Черкезхан, — заулыбалась Галия. — А я так боялась, что в твоём Асхабаде не найдётся даже книг. — Дети мои, зачем зря деньги тратить? — важно отозвался Каюм-сердар. — Библиотека вон, — указал он рукой направо от собора. — Туда все офицеры ходят. Черкез принесёт тебе всё, что захочешь… Газетку пожелаешь почитать — вон дом, где газеты делают. — В самом деле, у вас тут не так и скучно, как я себе представляла, — призналась Галия. — Хай, до скуки ли! — воскликнул Каюм-сердар. — Вон посмотри туда: это базар. Сейчас вечер, народу мало, а утром столько людей, что не пройти, не проехать. Русские, армяне, греки, персы, татары, конечно. Кого только нет! — Ой, Черкезхан, а это что такое? — живо спросила женщина, увидев массивные стены со стрельчатыми арками и воротами. — Это караван-сарай, ханум. — пояснил Каюм-сердар. — В нём останавливаются приезжие купцы и промышленники. А вон в тех окнах… — Старик вдруг смешался, покраснел и махнул рукой. Сказать, что за теми окнами, в сорока двух кельях живут проститутки-одиночки, он постеснялся: это могло бы оскорбить княжну. Галия не поняла смущения свёкра и принялась было допытываться, что за теми высокими окнами, но Черкез остановил её: — Что-нибудь непристойное, ханум. Зачем об этом знать. Вот, лучше посмотри на ту сторону: там конторы приезжих господ. Галия, прильнув к окошку, пока не выехали на проспект Куропаткина, рассматривала окна и читала вывески: «Техническая агентурно-комиссионная контора», «Т-во А. Н. Мамонтовых — краски, лаки, олифа, москатель», «Т-во Российско-Американской резиновой мануфактуры», «Акционерное общество Горставь Листь — насосы, трубы, арматура», «Т-во Ж. Блок — весы и пишущие машинки»… И только выехав на Ставропольскую улицу, Галия-ханум отвлеклась от вывесок, увидев впереди огромное здание с куполом. — Цирк госпожи Добржанской, — пояснил Черкез-хан, посмотрев на часы. До начала представления оставалось десять минут…* * *
Тем временем Аман и Ратх гримировались в переполненной артистами цирковой уборной. Обходились без гримёра. Много ли надо умения, чтобы размалевать лицо? Да и стоило ли стараться? Разве что ради Черкеза и его миленькой ханум. А для других незачем. Публике давно наскучили дикие скачки братьев Каюмовых, и сегодня сотки горожан заполнят цирковые трибуны не ради них. Сегодня в центре внимания — иллюзионист Кларк Крос. Вчера он дал первое представление и, кажется, всполошил весь город. Слухи о немыслимых трюках этого чародея в течение дня облетели все кварталы Асхабада, и к вечеру в кассе не было ни одного билета. Хорошо, что Аман побеспокоился, предупредил менеджера, чтобы оставил в партере три места. Ратх первым покинул гримёрную и прошел к широченным занавесям, отделявшим рабочее помещение от игровой арены. Отведя тяжелый бархат от стены, он посмотрел на манеж и на ряды, уходящие амфитеатром к дощатым стенам. Цирк пока что был пуст, лишь уни. формисты натягивали канаты, идущие вниз от верхних трапеций. Но за стенами, в полукруглых коридорах уже двигались толпы, и тяжкий гул от множества голосов несся к арене. Ратх подумал, что там, среди публики, Тамара. И представил её, в синем пальто с беличьим воротником, и шапочке. Ратх отошел от занавеса и направился во двор — посмотреть, готовы ли кони. Возле конюшни он увидел шталмейстера Никифора и униформистов, уже переодетых в одежду джигитов. Никифор поднял руку, увидев наездника, крикнул: — Порядок, сынок, можешь не волноваться! Чем меньше оставалось времени до начала представления, тем напряженнее становилась атмосфера цирка, Суетное шастанье артистов в уборных и по двору сменилось деловитостью. Окрики и перебранка перерастали в четкие команды. И вот, как всегда, внезапно появился менеджер, высокий, стройный атлет в черном фраке и цилиндре. — Прошу-с, господа! Становись! Начинаем… Оркестр, марш! — прокричал он вверх, на антресоли. И вот под купол цирка бодро взлетела музыка выходного марша и вместе с ней изящно прошествовали на арену артисты. Началось представление акробатов, воздушных гимнастов, канатоходцев, дрессировщика медведей, и среди прочих, наездников Каюмовых. Ратх эти несколько минут, пока менеджер называл фамилии артистов, скользил взглядом по рядам. Вот он увидел в партере своих: отца, Черкеза и его татарочку-княжну. Кивнул им едва заметно. Рядом с ними сидели офицеры с дамами и сам начальник уезда полковник Куколь-Яснопольский. Левее его — помощник прокурора, господин Слива. Выше, в средних рядах, служащие железной дороги. Еще выше — рабочие депо, лавочники. Как всегда, много армян. Виднелись женские прически и шляпки, но среди них Ратх так и не нашел знакомую пушистую шляпку Тамары. И подумал с беспокойством: «Неужели не пришла?» Парад окончился. Артисты покинули арену, чтобы в порядке очереди вновь блеснуть на ней. — Ратх, видел наших? — спросил Аман, беря брата под руку и ведя в сторону конюшни. — Видел, а как же. Покажем им, на что способны братья Каюмовы, правда, Аман? — Покажем… Особенно этой княжне. Красивая она всё-таки. Сидит, словно царица. Что значит быть офицером. Повезло Черкезу… — Ай, не завидуй. Мы тоже не хуже его. Униформисты уже вывели коней и, держа под уздцы, прогуливали их по двору. Подойдя, Ратх похлопал по шее черного Каракуша, встряхнул луку седла и нажал сапогом на стремя. Конь доверчиво ткнулся мордой в плечо наездника. Никифор подошел сзади, тихонько шепнул: — Тебя гимназистка спрашивала. Я ей сказал, мол, джигит очень занят. — Но это же Тамара. Красовская! — радостно воскликнул Ратх. Он быстро вернулся в гримёрную, надел сюртук, снял белый тельпек, чтобы не обращать на себя внимание зрителей, и через боковой ход вышел к задним рядам амфитеатра. Некоторое время стоял, ища глазами в последних рядах Тамару. И увидел: она сидела с двумя молодыми людьми. Ратх и раньше встречал её с ни-. ми. Ему стало неприятно от мысли, что один из них, наверно, её кавалер. А может быть, и оба за ней ухаживают. Подожд ав, пока воздушные гимнасты закончат свои номер, Ратх окликнул её. Тамара оглянулась, радостно кивнула. — Ну, здравствуй, Ратх. А я тебя спрашивала там… во дворе. — Я знаю, мне сказали, — отозвался он, разглядывая её красивое белое лицо и избегая прямого взгляда больших синих глаз. — Ратх, — попросила она, капризно надув губки, — ты не мог бы дать сегодня на вечер коляску? Мне опять надо, понимаешь? — Понимаю, — опустил он глаза. — Но как быть? В ландо сегодня приехали в цирк отец и брат с женой. Они и назад в нём поедут. — Ах, какая досада, — пожалела девушка и взяла Ратха за руку. — Ратх, дорогой, а может, они пешком пройдутся? — Да. ты что! Они же господа! Брат — офицер, а жена его княжна! Тут к ним подошли стройная дама в коричневом пальто и господин в шляпе с широкими полями и длинном плаще. Его Ратх узнал сразу: «Новый учитель женской гимназии, Людвиг Стабровский!». И о женщине подумал: «Наверное, его жена». Тамара представила Ратха своим друзьям. Они оказались поклонниками цирка и сразу заговорили об иллюзионисте. Тамара, видя, что разговор может затянуться, шепнула Ратху: — А если ты дашь мне ландо, пока идёт представление? До окончания программы я вернусь. Потом вместе пойдем домой. Проводишь меня… С ней вышли двое спутников: студент технического училища Андрюша Батраков и служащий железной дороги Вячеслав Вахнин. Ратх проводил их до коляски и вернулся в цирк. На манеже выступали велофигуристы. Мадам Коко в чепчике с павлиньими перьями, в короткой юбочке и высоких, почти до колен ботинках, и ее партнер, джентльмен, в клетчатом костюме, с усиками. Откатавшись, они покинули арену с приятными улыбками. Но едва откатались, за кулисами велосипедист раздраженно сказал: — Сучья дыра! Разве это публика?! — Не туда катите колесо истории, господин Вилкс, — послышался голос клоуна Адольфа Романчи. — Да-да, не туда катите! Разрешите мне пройти, мой выход. — И вот уже с арены разнесся его звонкий голос: — Граждане асхабадцы, вы случайно не знаете, куда катится колесо истории? Не знаете, да? А может, кто-то мне скажет — куда нас катит колесо времени?! — В преисподнюю! — крикнул кто-то с галерки и зрители дружно засмеялись. Ратх посмотрел в щелку из-за кулис на клоуна и отошел, поскольку коридор у выхода на арену занял Иван Гора с дрессированными медведями. Звери в кожаных намордниках рычали за спиной и жадно, с присвистом, нюхали воздух. Отходя, Ратх вспомнил, как однажды Романчи бросил в публику с арены: «Если б медведь на арене отказался от конфетки, а бастующие пекари Асхабада — от подачки своего хозяина, тосвершилась бы революция». Клоуна на другой день вызвали в участок и сделали солидное внушение. Но это было год назад. Теперь же о забастовках и революции говорили все, не скрываясь и не прячась, и все кляли японскую войну, задевая бездарных русских генералов. Как только Иван Гора с медведями вышел на арену, Ратх подошел к щиту с расписанием. За медведями значились жонглёры, потом наездники. Он направился в уборную к Аману. — Пора, — бросил лишь слово с порога. Аман надел на бритую голову тюбетейку, тельпек, набросил халат на плечи, — и братья отправились к лошадям. Вскоре заиграли галоп и джигиты на стройных скакунах выехали на арену. С минуту под аплодисменты длилась круговая езда, без каких-либо трюков. Лишь длинный шамберьер в руках Никифора сухо щелкал, взбадривая коней. Прогарцевав перед публикой, всадники удалились с арены и вновь на ней появились Аман и Ратх. В то время как младший брат, поставив мощного Арслана сбоку, в проходе, стоял на его спине с поднятой рукой, средний скакал на Каракуше по кругу. Удивляя зрителей в какой уж раз, он падал вниз с седла под живот скакуна, вновь выпрямлялся в седле, вставал на ноги, потом на руки. Наконец, проделывая какой-то особо замысловатый трюк, замешкался, и у него слетела с головы папаха вместе с тюбетейкой. Все бы ничего — случалось и такое в цирках. Но оживление и безудержный хохот вызвало то, что тюбетейка, выпав из тельпека, упала на колени Куколь-Яснополь-ского, а тельпек попал в руки господину Сливе. Аман остановил коня и тут услышал заливистый смех Галин и грубый голос отца: «Осел, потерявший папаху… Хай, недоумок!» Настроение Амана совсем испортилось. Было заметно, с какой неохотой он закончил джигитовку и уступил место Ратху. Младший Каюмов на широкой спине Арслана, покрытой кожаным панно, сделал стойку, затем несколько раз сальто и пронесся по манежу в позе победителя, принимая аплодисменты. Последний трюк заключался в том, что братья сначала скакали рядом, а затем обменялись скакунами. Наезд «ники удалились с арены с почестями, но оваций и вызывов на «бис» не было. К Каюмовым давно привыкли, в этом еще раз убедился Ратх и с горечью подумал! «Не пора ли оставить арену? То ли дело ипподромные скачки!» Но до лета было слишком далеко,* * *
К антракту Ратх переоделся и вышел в переполненный зрителями коридор цирка. Невообразимая толкучка, табачный дым, запах спиртного. Шум возле буфета и пока что вполне терпимая перебранка между парнями. Ссорятся завсегдатаи цирка — персы с Чарджуйской и армяне с улиц Кольцова и Чехова. Те и другие ходят в цирк ватагами, и вооружены ножами. Возле буфета толчется городовой, стараясь поддерживать поря «док по случаю присутствия в цирке самого уездного начальника. Пробиваясь к главному выходу, Ратх снова повстречался со Стабровскими. Они шли по коридору с частным поверенным, бывшим помощником секретаря областного суда, Иваном Нестеровым. Этого человека в Асхабаде знали все. Его зажигающее красноречие восхищало не только обывателей, но и высокопоставленных особ. Но теперь, в пору вновь начавшегося «смутного брожения», его стали побаиваться господа. Подозревали, что Нестеров состоит в социал-демократической партии. Но пока только подозревали. Нестеров был довольно молод, высок, в черной фуражке с коротким лакированным козырьком, в длинном кожаном пальто и штиблетах. На тонком юношеском лице, еще не тронутом морщинами, играл жизнерадостный румянец. И модная округлая бородка ничуть не старила его. Может быть, делала немного солиднее, но это ему очень шло. Идя под руку с Ксенией Стабровской, он что-то оживленно рассказывал ей и Людвигу и беспрестанно здоровался со встречными. Ратху он тоже кивнул, заметив беспокойство джигита. А Людвиг предупредительно заметил: — Не беспокойся, джигит, Тамара сейчас вернется. — Тамаре захотелось покататься с молодыми людьми… взглянуть на вечерний Асхабад, — пояснила Ксения Стабровская. — Знаю, зачем поехала, — угрюмо проговорил Ратх и увидел как насторожились его собеседники. — Что ты знаешь? — спросил Нестеров и взгляд его сделался строгим. Ратх растерянно пожал плечами: — Тамару давно знаю. Хорошая она… — Невероятно хорошая, прямо умница, — подтвердил Нестеров. — Смотри, не подведи ее. Швейцар у выхода подал звонок. Зрители тремя черными потоками, в боковые и центральные двери, ринулись к амфитеатру, растекаясь ручейками по рядам. Стабровские и Нестеров, выждав, пока схлынет толпа, тоже направились в боковую дверь. Ратха они пригласили с собой. Арена уже была подготовлена к выступлению Кларка Кроса. Высокий, обитый черным бархатом ящик, стол и стулья стояли у самого барьера. Оркестранты настраивали инструменты. Слышались скрипичные звуки и голоса трубы и флейты. Выход иллюзиониста, однако, ознаменовался не маршем, а вибрирующим туше и лихорадочным боем барабана. Такая музыка вполне соответствовала черным костюмам Кроса и его партнерши, и той таинственности, какую они внесли своим появлением. Трюки начались с того, что из рукавов артиста полетели голуби. Затем длинной змеей потянулась изо рта разноцветная лента. Ошарашив публику, Крос посадил свою партнёршу в черный бархатный ящик и разделил его пополам, предварительно проткнув его со всех сторон кинжалами. Публика аплодировала и переговаривалась. А факир уже перешел к следующему номеру. Он положил партнершу на кушетку и руками стал производить над ней магические движения. Наконец, он провел ладонью по бледному помертвевшему лицу женщины и, держа руки над ней, велел ассистентам убрать кушетку. Ложе унесли, и женщина горизонтально повисла в воздухе… Коронный номер Кроса продолжался не менее часа. Теперь артист выступал как профессиональный гипнотизер. В движениях его и словах не было ничего необычного. Он поднял над головой поблескивающий стержень, с черным шариком на конце, попросил желающих испытать силу гипноза: сомкнуть «в замок» пальцы рук и повторять за ним счет. Когда желающие приготовились, он громким бархатистым голосом произнес; — Итак, дамы и господа, прошу не отводить взгляда от этого черного шарика и повторять мысленно, про себя… Раз! Цирк затих. — Два… Три… Четыре… Тишина воцарилась полная и стояла до тех пор, пока Крос не сосчитал до ста и не произнес магических слов: — Вы засыпаете… засыпаете… Вы спите… Затем с нижних и верхних рядов начали спускаться на затемненную арену, с сомкнутыми руками зрители. Крос встречал их, беря за руки, внимательно заглядывал в глаза. Одних отправлял назад, на трибуну, других оставлял, выстраивая в длинный ряд и не переставая двигать руками. И вот уже огромная аудитория цирка оживленно загомонила и засмеялась. Произошло это после того, как Кларк Крос объявил уснувшим, что на них движется вода и надо спасаться. Загипнотизированные на арене подняли невообразимый панический визг и крик. Дамы, среди которых оказались госпожа Слива и жена Черкеза, завизжав, схватились за подолы платьев и полезли на стулья. Зрители посмеялись и начали было успокаиваться, но не тут-то было. Кларк Крос знал что делал. Он построил свою программу так, чтобы каждый новый гипнотический опыт выглядел ещё острее и смешнее предыдущего. Вот какой-то господин в рыжей шапке принялся бегать и кричать, воображая, что за ним гонится тигр. Затем Крос спросил у сидящей на стуле курносенькой мещаночки, где ее муж. «На войне», — отозвалась та. — «Ну что вы! — воскликнул Крос. — Вот же ваш муж!» — И подвел ее к незнакомцу, сидящему рядом. Дама радостно вскрикнула, бросилась незнакомцу в объятия. Но тут же Крос ей внушил, что она ошиблась, и женщина принялась извиняться. Под куполом цирка стоял гомерический хохот. Очередь дошла до Галии. Ратх с затаенным любопытством ждал, каким же испытаниям подвергнется их прелестная родственница. Одновременно он следил за отцом и Черкезом. Отец сидел насупившись и смотрел в ноги, а Черкез ерзал в кресле, испытывая крайнее смущение за свою княжну. Крос, взяв ее за руку, вывел на середину арены и ласково спросил: «А вы замужем, мадемуазель?» — «Да, замужем», — кротко ответила та. — «И вы любите своего мужа?» — «Не знаю, — смущенно отозвалась ханум. — Я еще не разобралась в этом». — «Он хороший человек?» — «Не очень… Он злой и раздражительный». Зрители хохотали, упиваясь откровенностью татарочки. Ратху стало стыдно за брата и его княжну… Красовская и ее приятели вернулись в цирк как раз в ту минуту, когда Крос покинул арену и его место занял клоун Романчи. Стабровский, переглянувшись с Тамарой, спросил: — Ну, как? — Все в порядке, Людвиг Людвигович. И тут внизу, на арене, разнесся истошный крик клоуна: — Ой, спасите! Спасите меня! Он меня гипнотизирует! За клоуном несся какой-то униформист в маске. Видимо, Романчи экспромтом составил свое антре и не успел нарядить напарника. — Стойте, вы спите! — орал униформист. — Вы спите! Вы спите! Романчи вдруг споткнулся, закатил обалдело глаза, и, шатаясь, с закрытыми глазами, уселся на барьер. Партнёр его поклонился публике. — Всего лишь один вопрос, уважаемый. О чем вы больше всего мечтаете? — Я мечтаю, чтобы хозяева прибавили зарплату, — невинно отозвался Романчи. — А еще о чем? — Чтобы хозяева сократили рабочий день до восьми часов! Публика разразилась аплодисментами. — Молодец, Адольф! — с искренней взволнованностью сказал Нестеров и тихонько на ухо прошептал Стабровскому — Один такой выход стоит целой демонстрации. Вновь загремел марш и на арену вышли рослые атлеты в трико.* * *
Тамара Красовская не захотела смотреть на борцов и попросила Ратха проводить ее. Выйдя из цирка, они зашагали в сторону вокзала. Оба были под впечатлением дерзкой выходки клоуна. — Адольф сегодня бесподобен! — оживлённо говорила Тамара. — Ты не представляешь, какой переполох у них начнется в канцелярии! — Бедняга! — в свою очередь посочувствовал Ратх. — Теперь его могут отправить в тюрьму. Один раз его уже допрашивали. — За что? — удивилась девушка. — Если за каждое слово в тюрьму — тюрем не хватит в России. — Подумав, спросила недовольно: — А тебе что, не понравился Романчи? — Не знаю даже что сказать, — вздохнул Ратх. — Старший брат из Питера приехал, знаешь о каких вещах говорит. Не дай бог! — Ну и о чем же говорит твой брат? — поинтересовалась Тамара. — Говорит, революция нужна только русским. Туркменам она ни к чему. Русских много — они останутся, а туркмен всех до единого истребят казаки. — Это что-то новое, — хмыкнула девушка. — Ну и что же советует тебе твой старший брат? — Говорит, не связывайся с рабочими и студентами. — Но ты и не связан с ними в том смысле, как это понимает твой брат, — возразила Тамара. — Что из того, что ты иногда даешь им покататься в ландо? — Не сердись, — попросил Ратх. — Ты же сама сказала, что ландо надо для дела. — Уж не думаешь ли ты, что я на твоем ландо вожу динамит? — неестественно засмеялась она. — Никто и не говорит, что динамит. — А что же тогда? Ратх промолчал и девушке стало ясно, что он о чем-то знает или догадывается. Взяв его покрепче под руку, она сказала игриво: — Ну и завели же мы с тобой разговор! Бог знает о чем. — А про себя подумала: «Хорошо, что он не знает о том, как час назад мы с Андрюшей и Вахниным перевезли с квартиры Аршака Хачиянца гектограф и мешок с прокламациями». — Обидно, что ты мне не доверяешь, — признался Ратх. — Я люблю тебя больше всех на свете, а ты мне не доверяешь… — Ратх, милый! — засмеялась она. — Ты такой наивный, даже смешно. Ну представь себе такое. Я вожу тайно динамит в коляске. Хозяина коляски, то есть тебя, хватает полиция, и ты выдаешь. — Ты глупая! — возмутился Ратх. — Ты о чем говоришь! Ты разве не знаешь туркмен? — Ну ладно, ладно! — отмахнулась она, испугавшись его горящего взгляда. — Я шучу. — Почему не доверяешь! Мы с тобой пять лет знакомы. — Ратх, дорогой, да все я тебе доверяю. Но если ты будешь допытываться, я никогда больше не воспользуюсь твоим ландо. — Докажи, что доверяешь! — Ну, как я тебе докажу? Хочешь поцелую? — Не знаю я… — пролепетал он, смутившись, а Тамара, смеясь, чмокнула его в лоб. — Веришь теперь? — Верю, Томочка… Больше всех тебя люблю. Аману жену найдем, потом женюсь… на тебе. Девушка вновь прыснула. — К сожалению, Ратх, ты мечтаешь о невозможном. Ни мои, ни твои родители никогда не согласятся на этот брак, — рассудительно заговорила она. — Зачем их спрашивать! — решительно заявил Ратх. — Мой старший брат привез из Питера татарку, отец даже не подал виду, что обижен. — Ратх, не надо об этом. Разве мало того, что мы друзья? Я уважаю тебя и всегда буду верна нашей дружбе. Я не сомневаюсь: если мне когда-нибудь придется в жизни трудно, ты придешь мне на помощь. Придешь ведь? — Зачем сомневаешься? Жизнь отдам, клянусь! Клянусь, — повторил он тише, но еще решительнее. — Амана женим, потом поедем к твоему отцу в Кизыл-Арват, скажем, как любим друг друга. — Ратх, не надо об этом. Не будь назойливым… Теперь, вероятно, и твой старший брат и сноха возьмут ландо в свои руки… — Она не договорила. Но если бы могла довериться своему приятелю, то сказала бы: «А мы рассчитывали на твою коляску! В ней так удобно ездить по городу ночью с листовками. Никто и не заподозрит, что в ландо туркменского арчина разъезжают социал-демократы». По проспекту Куропаткина они прошли до городского сада, затем свернули на Анненковскую. Город постепенно засыпал: в окнах уже гасли огни и лишь тускло светились уличные фонари возле Управления Среднеазиатской железной дороги. В слабом освещении между голыми ветвями деревьев виднелся вокзал. Перейдя железную дорогу, молодые люди углубились в переулки слободки. И наконец остановились возле небольшого дома с высоким дувалом. Во дворе залаяла собака. — Ну ладно, Ратх, спасибо, что проводил… — Когда еще встретимся? — Не знаю даже. Ты же знаешь — рождество кончилось, начинаются занятия в гимназии. Я зайду к тебе в цирк как-нибудь. Ну, до свиданья, а то хозяйка, чего доброго, еще напишет отцу о моих вечерних отлучках. Ратх немного осмелел: нежно обнял девушку, но она отстранила его. — Ну ладно, ладно, всему есть мера… Я пошла… И скрылась за калиткой. Он подождал немного, вздохнул обиженно и поплелся к вокзалу. «Непонятная она», — удрученно думал всю дорогу, до самого дома, и вспоминал тот детский утренник, когда в клубе велосипедистов он и Аман исполняли акробатический номер, а девочки из гимназии танцевали кадриль. Тогда и познакомился он с Тамарой. Потом узнал, что родители ее живут в Кизыл-Арвате, а здесь она — на квартире у какой-то дальней родственницы. На каникулы Тамара всегда ездила домой. Вот и рождество провела она в Кизыл-Арвате и только что вернулась оттуда… Ратх ревновал ее к студенту технического училища Андрюше Батракову, он тоже кизыларватский, и теперь живет где-то здесь. Но сегодня Тамара окончательно разуверила Ратха во всех его сомнениях по поводу ее встреч с Андрюшей.* * *
Минула неделя, и теперь золотистое ландо каждое утро стало появляться на Скобелевской площади, около областной канцелярии. Несколько дней назад штабс-капитана Каюмова назначили на должность офицера особых поручений при помощнике начальника Закаспийской области. Черкезхан принял небольшой кабинет со столом, двумя креслами и шкафом, забитым в полном беспорядке серыми казенными папками. Начальником штабс-капитана оказался майор Ораз-сердар, невероятно строгий и раздражительный. Тот самый Ораз, которого в восемьдесят первом генерал Скобелев отправил учиться в Петербург. В начале девяностых он окончил кадетский корпус и в ставке генерала Куропаткина прибыл в Закаспийский край с назначением на должность управляющего мусульманским отделом в области, в коей и сейчас пребывал, с той лишь разницей, что за время службы дважды удостоился в повышении армейского звания и стал майором. В первый же день Ораз-сердар вызвал Черкезхана: — Ваши обязанности, господин штабс-капитан, необъятны. В поле вашего зрения должны находиться все аулы от Каспия до Амударьи, от нашего родного Копетдага до самого города Гурьева. Все мероприятия по поддержанию надлежащего порядка в крае мы осуществляем через русских приставов и туркменских старшин. — Позвольте обратиться, господин майор. Смею ли я спрашивать с русских приставов, если понадобится? — вопрошающе заглянул в глаза своего начальника Черкезхан. Ораз-сердар недовольно двинул черными широкими бровями: — Ни в коем случае, штабс-капитан. Будьте осторожны. Во всех случаях обращайтесь ко мне. Я свяжусь с начальником канцелярии, а он с господином генерал-лейтенантом Уссаковским. Что касается наших, туркменских старшин, здесь тоже требуется от вас изворотливость. Как говорится, одному улыбайся, от другого сам улыбки добивайся. Один воробей, другой — орел. А вобщем, все бездельники. Я уже несколько лет стараюсь навести порядок в аулах, но никакого толку. В Серахсе какой-то армянин на арбе разъезжает, народ против царя возмущает, а Менгли-хан серахский сидит, чай пьет, ничего не видит. Дошло до того, что у самого Менгли-хана дехкане отобрали землю и воду. — Как так? — И в Геок-Тепе тоже беспорядки. Махтумкули-хан сам справиться не может, но и меня к себе не пускает, боится. Чуть чего, сразу крик поднимает: «Ай, ничего, сами разберемся!» О Махтумкули скажу вам так: по существующему в области порядку, именитые ханы — Махтумкули и мургабская бабенка Гульджемал — оба подчиняются, непосредственно, начальнику области. Но это не значит, что майор Ораз-сердар должен кланяться им. Оба они — совершенно безграмотные люди. И хотя Махтумкули носит погоны подполковника, он не кончал ни корпусов, ни академий. Он — дитя, повзрослевшее на коране. Сколько лет прошло, как умер мой отец Тыкма-сердар, а он и сейчас перед ним дрожит. И меня боится… — А Гульджемал-ханум? — с интересом спросил Черкезхан. — Ай, Черкезхан, что я могу сказать о ней. О бабах говорить не хочу. Волос длинный, а ум короток… — Да уж это точно, — согласился Черкезхан и злая усмешка скользнула в его черных выразительных глазах. Помолчав немного, он прибавил: —Что и говорить, ум, действительно, короток. — Я вижу, вы о своей ханум вспомнили, — сухо сказал Ораз-сердар. — Мы слышали, как оскорбила она вас в цирке. — Как слышали? — Да так… Вся канцелярия осведомлена о выходке вашей женушки. Лицо Черкезхана залилось румянцем, и в горле перехватило дух от стыда. Он даже не нашелся, что ответить майору, лишь закивал и с горечью подумал: «Значит, и здесь все известно о поступке Галии!» В тот день, приехав с работы, за ужином он долго и удрученно молчал и боялся смотреть в глаза почтенному Каюм-сердару. И без того его мучила совесть перед отцом. А теперь как же быть? Какими словами и действиями загладить свою вину? Женился — даже тоя не устроил. А привез ее — и сразу дом Каюм-сердара словно заволокло вонючей скверной. Молчание тяготило и он покаянно заговорил: — Да, отец, не повезло мне с женитьбой… О ее проделках в цирке все офицеры знают. Каюм-сердар насупился, глаза налились кровью. — Когда два сумасшедших ложатся в одну постель — в доме происходит катастрофа! — Что же делать, отец? — А разве ты меня спрашивал, что тебе делать, когда ложился с этой сумасшедшей? — Ну виноват, виноват я, отец. Казни меня, я в твоей власти. Но если не хочешь казнить, если хочешь, чтобы твой сын преуспевал, научи — что делать! — Напиши рапорт русскому начальнику, что твоя жена осквернила тебя. Несмотря на то, что сама она из баскаков, ты должен дать ей развод. Вот тебе мой совет. — А если отправить ее домой? — Если так, то тебе навсегда надо забыть о карьере. Я не учился в Санкт-Петербурге, но, оказывается, лучше тебя знаю о дворянской порядочности. Напиши рапорт господину генералу! — Хорошо, отец. Черкезхан в тот вечер не переступил порога жены и не пригласил ее к себе. Галия, уже забывшая о маленькой обмолвке, вошла к нему сама: — Что случилось, милый? У тебя неприятности на службе? Поделись же своим горем со мной! — Подите прочь отсюда! — гневно бросил штабс-капитан. И когда жена изумленно застыла на месте, он заорал еще сильнее: — Вон от меня! Ханум выскочила, как ошпаренная. Черкез лег и накрылся подушкой. До полуночи из комнаты жены доносились рыдания и всхлипывания. А он бесился от жестокости. «Тварь! Я покажу тебе, как не любить мужа!» — приговаривал и чувствовал на глазах горячие слезы обиды. Не навестил он ее ни на второй, ни на третий день. Но и с рапортом на имя начальника области не спешил: было в подсказке отца что-то фальшивое. В голове не укладывалось, чтобы муж на законную жену мог написать донос. Между тем о разладе молодой четы зашушукались женщины каюмовского подворья. Старшая жена сердара, узнав от самого Каюма о неприятном казусе в цирке, посплетничала с родственницами и прислугой. Те поплевали за воротник: «Не приведи аллах жить с такой бесстыдной, которая не любит мужа!» и стали сторониться Галии. А ханум лишь хмыкнула: «Ах, вот вы как!» — и еше выше задрала голову. «Ничтожество!» — произносила она с пренебрежением, когда свекровь со своими сверстницами при встрече с ней замолкали и отворачивались в сторону. С каждым новым днем атмосфера в доме нагнеталась. Наконец Черкез решился: «Хватит думать, пора действовать!» В один из дней, придя на службу, он достал из стола лист бумаги, взял перо и уже вывел в углу листа «Начальнику…», но тут его пригласил к себе Ораз-сердар: — Чем заняты, господин штабс-капитан? Пишете что-то? — Рапорт, господин майор. — Рапорт? — Да, господин майор. Три дня ходил и думал, но теперь нет больше сил терпеть. Я человек честолюбивый, дорожу офицерской честью и никому не позволю осквернять мое имя. Пишу рапорт господину начальнику области о гнусной выходке моей жены. — Что! Рапорт? — удивился Ораз-сердар. — Рапорт на собственную жену?! — Он вдруг захохотал и внимательно посмотрел на Черкезхана. — Послушайте, штабс-капитан, вы не больны случаем? Какой шайтан вас надоумил на такой жалкий поступок? Уж не сосед ли ваш, почтенный подсказал? — Нет, не мулла, — обиженно отвернулся Черкезхан и вдруг вспылил: — А что прикажете с ней делать! Не ласкать же мне ее за такое гнусное предательство! Я хотел ее вышвырнуть вон из Закаспия, но отец рассоветовал, — И правильно, что рассоветовал, — согласился Ораз-сердар. — Если б вы наделали глупостей, то и мне бы пришлось вместе с вами их расхлебывать. — Вам-то чего ради? — Знаете, штабс-капитан, если б ваш рапорт оказался на столе генерала Уссаковского, он бы посчитал вас идиотом. А заодно и меня вместе с вами. Дайте-ка сюда рапорт. Черкезхан сел и обхватил руками голову. — Выходит, господин-майор, моя жена Галия и не оскорбила меня? Выходит, сказать, что она не знает — любит или не любит меня, — это пустяк? Неужели, надев царские погоны, мы должны терять наше достоинство? Хотел бы я знать, как поступили бы вы, господин майор? Неужели вынесли бы такое оскорбление? — Разве честь мусульманина обязывает писать жалобы на жен? — остановил поток излияний Ораз-сердар. — Честь мусульманина обязывает вас воздать провинившейся по заслугам. Я бы на вашем месте сказал жене: «Ханум, раз вы не любите меня и считаете злым и раздражительным, то живите себе одна. А я возьму себе другую, которая меня любит!». Слава аллаху, штабс-капитан, адатом нам начертано иметь по четыре жены. Ораз-сердар умолк. И Черкез задумался: «Действительно, зачем горячиться? Зачем писать? Не лучше ли подумать о новой жене? Разве не найдется в Туркмении красавицы, которая бы затмила прелести Галин?» — Да, господин майор, — облегченно согласился Черкез. — Вы очень умный человек, спасибо вам за совет. Вы предостерегли меня от дурного шага. — Вот это другой разговор, — самодовольно отозвался Ораз-сердар и хлопнул по плечу штабс-капитана. — На наш век женщин хватит. Не о них надо думать. Женщина — всего лишь украшение дома, но богатство — ум и мужество джигита. Забудьте о своей ханум, а другую жену я помогу вам найти! — Спасибо, господин майор. — Теперь за дело, штабс-капитан. Соблаговолите сегодня же отправить депеши всем приставам, чтобы на шестое обеспечили явку к начальнику области главных ханов и крупных арчинов Мерва, Геок-Тепе, Серахса… — Слушаюсь, господин майор. Разрешите идти? — Идите.* * *
В Асхабаде властвовала зима. Обочины дорог я тротуары, крыши домов и ветви деревьев — все было покрыто белым покровом. В городском саду белым-бело и — ни души. Только чугунная ограда выделялась черными пиками, да воронье на деревьях чернело. Тамара вошла в сад со стороны Куропаткинского проспекта и медленно направилась в глубину, к оркестровой будке, где осенью по вечерам играл вальсы офицерский оркестр. Именно тогда, в один из первых дней начавшегося учебного года, здесь подружки-одноклассницы показали ей нового учителя математики, Людвига Людвиговича Стабровского. Стоя под ручку с женой, он слушал музыку. Гимназистки осмотрели его и нашли, что математик высок, красив и, наверняка, не одной барышне вскружит голову. Но на уроках он оказался человеком весьма сдержанным в своих эмоциях, и достаточно требовательным. Как-то он задал неожиданно Тамаре вопрос: «Вы полька?» — «Да, Людвиг Людвигович, в какой-то степени. Отец поляк. Он военный фельдшер». — «Очень приятно», — улыбнулся он, отчего девушка потупилась и тотчас была названа одноклассницами «избранницей» Людвига. Тогда она и в самом деле была неравнодушной к нему — даже подумывала с горьким сожалением: «Такой еще молодой, а уже женатый». Однако, что поделаешь, коли не судьба?! Помучилась, повздыхала — и заставила себя не забивать свою «глупую» головку всякой чепухой. Вот и сейчас, ожидая его в заснеженном саду, она испытывала к учителю неодолимое влечение… Но нет — не влечение заставило ее придти на свидание с ним. Все выглядело куда сложнее. Еще в конце сентября, когда впервые по Асхабаду были разбросаны и расклеены прокламации, Тамару повстречал Нестеров. — Нашего полку прибыло, — радостно сообщил он. — Твой учитель математики, бывший студент Петербургского университета, Людвиг Стабровский направлен к нам сюда бакинским комитетом РСДРП. Появление прокламаций — дело его рук. О твоем причастии к социал-демократической партии ему известно. Так что не удивляйся, если однажды он заговорит с тобой о наших делах. — Сообщение Нестерова удивило и обрадовало Тамару. У Тамары со Стабровским установились ровные, почтительные взаимоотношения. Встречаясь с ней, он непременно здоровался и выразительно заглядывал в глаза, словно спрашивал: «Все ли в прядке?». Она также многозначительно кивала ему. И они расходились, не обмолвясь больше ни словом. Но о нем она знала все… Как-то Нестеров, зная, как неравнодушен к Тамаре джигит из цирка, сказал ей: «Шпики дежурят у каждой тумбы. Пересвет-Солтан поднял на ноги всю свою полицию. Решено изменить тактику распространения литературы. Не смогла бы ты воспользоваться влюбленностью твоего приятеля, Ратха? Ландо принадлежит аульному арчину. Ни одна сатана не заподозрит, что мы ездим в его коляске с прокламациями. Главное, быстро. Понимаешь? За час можно объехать все улицы Асхабада». Девушка засомневалась: «Он ведь не должен знать о наших делах?» — «На твоем месте я не стал бы задавать такого вопроса, — рассердился Нестеров. — Ни единая душа не должна подозревать о нашей подпольной деятельности. И прошу рассматривать наш разговор о желтой коляске как партийное поручение». — «Хорошо, Иван Николаевич», — согласно кивнула Тамара. Это было еще в октябре, и с тех пор ландо аульного арчина уже несколько раз сослужило службу подпольщикам. Людвиг Стабровский вошел в городской сад с улицы Левашевской. Осмотрелся, запрокинул лицо и жадно вдохнул зимний воздух. Учитель был в длинном пальто с меховым воротником и в черной шапке. Тамара, завидев его, пошла было ему навстречу, но остановилась и подождала, пока подойдет сам. — Давно ждете? — спросил он просто. — На очень… Но уже успела продрогнуть. Возьмите меня под руку, — попросила она, заходя сбоку. — Пожалуй, да… Так будет лучше, — согласился он. — У меня такие скользкие ботинки, просто невозможно, — пояснила девушка. На углу городского сада они сели в фаэтон и поехали через центр города на Нефтоновскую улицу. Дом Арама Асриянца, у которого Стабровский снимал комнату, находился в самом конце этой улицы. Это была самая окраина города. За домами высились холмы и тянулся овраг по которому протекал горный ручей, а на его берегу паслись коровы и козы. Людвиг чел ел кучеру остановить повозку возле белого, покрытого жестью, дома. — Ну, вот и добрались, — сообщил он и посмотрел на веранду, откуда доносились голоса. — Вы знакомы с Асриянцами? — Да, в какой-то степени, — отозвалась Тамара, оглядывая дом и двор. — Мы немножко дружим с Аризель. Правда учимся в разных классах, но хорошо знакомы. Аризель — младшая сестра Арама Асриянца, восемнадцатилетняя большеглазая красавица, встретила их на веранде. — Боже, кто к нам пожаловал, — обрадованно, в очаровательной улыбкой протянула она руки к Тамаре и чмокнула в щеку. — А я слышу: мужчины говорят о какой-то Тамаре… Оказывается, это тебя ждут! Вот не думала, что ты связана с ними. Для меня это полное открытие. — Аризель, ты, как всегда, не сдержанна, — заметил Стабровский, помогая снять Тамаре пальто. — Скажешь вот так, где-нибудь на людях — и подведешь ее. — Ну что вы, Людвиг Людвигович! — сделала она обиженный вид. — Как плохо, оказывается, вы обо мне думаете. — Золотце, я очень уважаю тебя, но ты будь всегда осторожна. — Хорошо, хорошо, — отмахнулась девушка. — Лучше проходите в комнату, все там… во второй. Войдя, Стабровский и Тамара увидели за столом целую компанию. На столе стоял, попыхивая парком, самовар. Арам Асриянц, Нестеров, Вахнин, Аршак Хачиянц и Иван Батраков — кизыларватский механик, земляк Тамары, пили чай и вели беседу. Поздоровавшись со всеми за руку, Тамара подсела к Батраковуз — Не думала вас здесь встретить, Иван Гордеич. Вы давно из Кизыл-Арвата? — Утром приехал. Как говорится, с корабля на бал. — Как там мои, мама, отец? Я так давно не была дома. Уже своей хозяйке, мадам Дамкиной, задолжала. Отец обещал выслать денег, но что-то не торопится. — Это не самое страшное, Тамарочка, — великодушно сказал Батраков и потрепал ее за плечо. — Денег я тебе оставлю. Держи вот: тут рублей двадцать. — Спасибо, Иван Гордеич… — Ну, что, товарищи, кажется все в сборе, — встал Нестеров из-за стола. Прежде чем заговорить о деле, он примял в пепельнице окурок, посмотрел на дверь, и, увидев у порога Аризель, попросил: — Арам, прости, но разговор должен состояться без посторонних. — Ваня, ради бога, ты за нее не беспокойся! — заступился за сестру Асриянц. — Я отвечаю за нее, как за себя. Арам, высокий и стройный, с черными усиками, поднялся из-за стола и с укоризной посмотрел на сестру. — Хорошо, хорошо, я ухожу, — без обиды сказала она. — Но, по крайней мере, скажите, когда подать пельмени! — Итак, товарищи, вся наша группа в сборе, начнем, — объявил Нестеров и выразительно взглянул на Батракова. Тот развернул тетрадный листок, сложенный вчетверо, и поднялся с места: — Получена шифровка из Баку… Алеша, Дарьял и другие члены бакинской организации РСДРП рекомендуют вам, асхабадцам, председателем ячейки Людвига Стабровского. Кизыларватцы тоже поддерживают эту кандидатуру. Иные соображения есть? — Батраков скользнул вопросительным взглядом по лицам и остановил взгляд на Стабровском. — Что скажете вы, Людвиг? — Как вы общаетесь с Дарьялом? — полюбопытствовал Стабровский. — Через каспийских моряков, — пояснил Батраков. — Во флоте есть наши. Иногда сам выезжаю в Баку, бываю на явочной квартире и в типографии «Нина». Литература у бакинцев есть, но доставлять ее сюда, в Закаспий, очень трудно. Слишком тщательно проверяют в таможне, да и шпиков много. Вам необходимо приобрести свою типографию. — Да, разумеется, — согласился Людвиг Людвиго- — И как можно скорее, — напомнил Батраков. — вич. — Пока что мы довольствуемся гектографом. Текст Программы РСДРП будет размножен на нем. Вы должны укрепить свою организацию самой соз «нательной частью рабочего класса. — Мы займемся прокламациями сегодня же, — пообещал Стабровский. — Очень хорошо, — одобрил Иван Гордеевич в придвинулся ближе к Людвигу. — Тут, пока мы тебя ждали, обговорили вопрос в твоих ближайших помощниках. Есть мнение избрать заместителем председателя ячейки Ваню Нестерова, казначеем — Вячеслава Вахнина. Не возражаешь? — Нет, не возражаю, — улыбнулся Стабровский, — напротив, приветствую. — Ближайшие задачи РСДРП, товарищи, — курс на вооруженное восстание, — чуть тише сказал Батраков. — Необходимо вооружаться. Ружья, самопалы, берданки сейчас также необходимы нам, как и само желание свалить ненавистный царский строй. Неплохо бы достать денег на оружие. — Да, есть над чем подумать, — высказался Вахнин. — Порох и взрывчатку можно завезти из Персии, но где взять деньги? — На типографию тоже потребуются деньги, — сказал Хачиянц. — В типографиях каждая буквица на учете. Надо изготовить новую кассу набора. — Обдумайте все как следует, а потом действуйте, — предупредил Батраков и достал из кармана часы. — Ну, что, товарищи, пожалуй, мне пора идти… Я уже засиделся. — Что вы! — воскликнула е порога Аризель. — А пельмени?! Я уже сварила. Они же остывают, а вы совсем забыли о еде. — Аризель, ты добрейшая душа! — воскликнул Вахнин. — А я сижу и думаю: что же мне не хватает? Оказывается, не хватает пельменей. Неси, Аризель. Завидую тому, кто станет твоим мужем. — Спасибо, Слава, за хорошие слова! — отозвалась она из кухни и тотчас внесла в огромной фарфоровой чаше целую гору дымящихся пельменей. Поставив на стол, сказала: — Если позволите, уберу самовар, чтобы не мешал? — Будьте любезны, Аризель. Вячеслав прав: действительно вы искусная хозяйка, — польстил ей и Нестеров. — И какая красавица! — воскликнул Батраков. — Есть что-то в ней от греческой Афродиты. Арам, твоя сестра достойна самого доброго и умного мужа. Тамара передернула плечами, с усмешкой повела бровью: — Все-таки, мужчины — самые эгоистические существа. Но почему кто-то должен выбирать ее, а не она сама? Вы совсем не знаете женщин. И Ариль не знаете тоже. Даже вы, Арам, плохо знаете свою сестру, хотя никогда не расстаетесь с ней, везде бываете вместе. — Знаю, Тамара. Уж кто-кто, а я-то знаю, — возразил Арам. — Вот вам первое ее условие. Всякий, кто хочет добиться хотя бы малейшего расположения моей сестры, должен прочитать ей наизусть не менее трехсот строк из «Онегина». Во-вторых… — Арам, миленький, прошу тебя, не надо! — взмолилась сестра. — Аризель, а вы, действительно, любите поэзию? — спросил Нестеров. — Люблю, а что? — Нет, ничего… Просто спросил. Я тоже очень люблю поэзию. — Ваня, быть может, ты прочитаешь ей триста строк наизусть? — вставил, смеясь, Вахнин. Нестеров пожал плечами, поднял глаза на Аризель и увидел, как вспыхнуло ее лицо и заискрились большие черные глаза. «Скажите — могу! — просили ее глаза. — Я очень этого хочу. Скажите!» — Я мог бы прочитать и больше, — с улыбкой отозвался Нестеров, — но захочет ли слушать Аризель? Все засмеялись. Девушка смутилась и вышла с самоваром на кухню. — Ну, дорогие друзья, разрешите откланяться, — встал Батраков. — Мне пора. Минут через двадцать начали прощаться Вахнин и Нестеров. Стабровский напомнил: — Ваня, значит, завтра в семь вечера у Хачиянца. Вячеслав, ты тоже не забудь. Проводив гостей, Стабровский пригласил к себе в комнату Тамару и Хачиянца. Комната Стабронских была в этом же доме, только вход сбоку, от сарайчика, где квохтали куры и стояла на привязи пятнистая коза. Перед дверью в комнату возвышалось трехступенчатое деревянное крылечко, и рядом росло деревце, задевая ветками оконные стекла. Тамара, войдя в комнату, удивленно всплеснула руками: — Ксана, ты дома! Вот фокус. А почему тебя не было за столом? — Болею, Томочка. Знобит что-то… — Ну, вот, тоже мне. Ты болеешь, тебя знобит, а я с твоим Людвигом по городу на фаэтоне разъезжаю! — Ты — молодчина, Тома, никогда не унываешь, — похвалила гостью Ксения Петровна. — Пойдем сюда, за занавеску. — Что с тобой, Ксана? — спросила Тамара, усаживаясь на табуретку. — На тебе и в самом деле лица нет, — Не знаю, не знаю, Тома… Наверное от тоски… Может, от страха и беспрерывных волнений. Ты не представляешь, как я переживаю за него. Мы ходим в цирк, удивляемся факирам, но настоящий факир — Людвиг. Он ходит по острому лезвию ножа босыми ногами… Он совершенно не защищен. Вот и сегодня: кого толь» ко нет у Арама! Даже его миленькая сестричка. А если она проболтается? Ведь она такая говорливая! — Ты не волнуйся, Ксана, — успокоила Тамара. — Надо верить и доверять людям, иначе нельзя. Обе замолчали и некоторое время наблюдали, как Людвиг открыл тяжелую крышку погреба, спустился вниз по лестнице и осветил подземелье зажженной свечой. Затем к нему спустился Аршак. Слышно было, как они занялись установкой гектографа и зашелестели бумагой. — Как я боюсь за него, Томочка, — вернулась к прерванному разговору Ксения Петровна. — Все его считают бесстрашным, а, по-моему, он просто неосторожный. — Ну что ты, Ксана! — возразила Тамара. — Он настоящий человек, Я так завидую тебе. — Тебе он нравится? — спросила Ксения Петровна. — Еще как! Смотри, если будешь плохо беречь, я отобью его у тебя. — Ох, Томочка, милая! — засмеялась Ксения Петровна. — Да он же больной… Зачем он тебе такой? — Ксана, я попросил бы не перемывать мои косточки! _ откликнулся Людвиг из погреба. А Аршак жалобно проговорил: — Дорогая Тамара, ты полюби меня. Я одинокий, несчастный армянин! Женщины весело рассмеялись и тоже спустились в погреб, погасив в комнате лампу.* * *
Вечером Красовская, направляясь в цирк, специально пошла по Козелковской, чтобы взглянуть все ли благополучно на явочной квартире. Проходя мимо дома Хачиянца, она не заметила ничего особенного, на что мог бы обратить внимание прохожий или любопытный. И уже поравнявшись с цирковым двором, увидела фаэтон, а в нем Стабровского и Асриянца. Видимо, Людвига беспокоил ход операции и он не утерпел — проехал мимо явочной квартиры. Возле цирка Тамара неожиданно встретила Андргошу Батракова. «Почему он здесь? Опять, что ли, со мной?» — Здравствуй, Андрей. Но ты же — с Иваном Николаевичем! — не удержалась девушка. — С ним. Он там, в цирке, у Романчи. — Понятно. А Ратх здесь? — Здесь, наверно. Карета на месте. Вон стоит. — Андрюшенька, позови Ратха. Ты же видишь, я с портфелем. В портфеле вместе с учебниками лежала пачка Программы РСДРП. О том, что портфель Тамары начинен прокламациями, Андрей сразу догадался. — Ладно, подожди, я сейчас. Андрей свернул на Ставропольскую и вошел в цирковой двор в боковые ворота, В наступающей темноте посреди двора горел на столбе фонарь, тускло освещая конюшню и огромные медвежьи клетки возле нее. Шталмейстер, выведя лошадей во двор, готовил их к выезду на арену. Здесь же стояли униформисты, и среди них — Ратх. Андрей окликнул его. — Опять, небось, за контрамаркой, — проворчал шталмейстер. — Ну и народ нынче пошел! — Здорово, Ратх, — приветствовал джигита Андрей, — Там ждет тебя эта… Ну, твоя знакомая. — Тамара? Ратх радостно улыбнулся и быстро вышел в ворота. Подойдя к девушке, он артистически, как это делал на арене, поднял руку и крикнул: — Тамара, алле! — Здравствуй, Ратх! Как я тебя давно не видела. Ты вспоминал обо мне? — Еще спрашиваешь. — Я тоже все время думала о тебе. Но дел у меня, прямо непочатый край. Уроков много и потом эти репетиции… — Какие репетиции? — Как какие! Разве ты не знаешь, что мы готовимся к выпускному балу? Я ведь последний год учусь. Завтра репетиция, а я староста кружка, понимаешь? Ратх, милый, давай после твоего представления покатаемся по городу. Заедем к нескольким моим подругам. Я только предупрежу, чтобы завтра пришли в гимназию… Поедем… — Давай, — охотно согласился джигит. — Слава аллаху, в нашем доме каретой теперь никто не пользуется. Отец дни и ночи у ишана гостит, о чем-то договариваются, а Черкез с женой в пух и прах разругались. Ты знаешь что, Тамара, — предложил он, — ты садись в ландо и жди меня, если не хочешь смотреть представление. Пусть мой кучер, Язлы, пойдет посмотрит. А когда я откатаюсь, то выйду к тебе и поедем. — Хорошо, Ратх… Ты умница! Тамара взобралась в ландо, откинулась на спинку я облегченно вздохнула. Здесь было тепло и уютно. Через закрытую дверцу едва-едва проникал людской говор, а потом и он затих. Зрители все вошли в цирк. Вот в представление началось; словно из-под земли донеслись звуки выходного марша. Тамару сразу потянуло 1 сон. Вчера она вовсе не выспалась. Ночью, после возвращения от Стабровских, почти до трех сидела над учебниками. Днем в гимназии, что называется, «клевала носом», и теперь, кажется, сон вовсе решил взять ее в свои объятия. «И живут же люди, — думала она с тоской. — В шелках и мехах ходят, в мягких каретах ездят. Ничего, голубчики, не долго вам осталось шиковать. Все сожжем в огромном пламени революции! Не будет ни вас, богачей, ни ваших карет!» Тамара представила Асхабад без карет, без нарядных людей и запротестовала: «Нет уж, — подумала она, — все бедняки после революции будут одеваться в шелка и каждый будет иметь свою карету. Но поместятся ли на улицах кареты, если они будут у всех? Ничего, как-нибудь поместятся! И хлеба, конечно, будет вдоволь. На каждом углу будут булочные с бесплатными калачами. Конфеты, шоколад тоже — подходи и бери. А что будем делать с паюсной икрой? Ее же мало! Всем не хватит! Одному дашь — другой обидится!». Подумав немного, Тамара решила, что паюсную икру лучше всего отдавать детишкам. Если каждому по ложке в день, то, пожалуй, всем хватит. Перед глазами проплывали картины одна другой краше. И незаметно Тамара уснула. Но как только Ратх отворил дверцу, она открыла глаза и сразу спросила: — Уже откатался? — Что,быстро? Сейчас — антракт. Скоро второе отделение. Говори, куда ехать. — Сначала к Текинскому базару… Ратх бросил кучеру: «К текинке», захлопнул дверцу и сел рядом с Тамарой. Крайне стесненно обнял ее за плечи и чмокнул в щеку. — Только без рук, господин Каюмов, — отстранила она его. — Я по-дружески, Тома… — Я тоже… Давай-ка сюда твои руки. Тамара взяла Ратха за руки и сунула их в карманы его сюртука. Затем между собой и им поставила туго набитый портфель. — Сиди и не рыпайся, паюсоед! — засмеялась озорно. — Паюсоед? — засмеялся он тоже. — Кто такой паюсоед? — Не притворяйся. Можно подумать, что ты паюсную икру не ешь. У вас в доме, наверное, она не переводится. — Ты что? — оскорбился он. — О какой икре говоришь? У нас не бывает такой. Клянусь, не ел ни разу. Шурпу, плов ем… — Ладно, ладно, я пошутила, — строже заговорила Тамара. — Ты, конечно, человек честный. Не объедаешь ни детей, ни бедняков. Придет время, и ландо свое отдашь пролетариям. Будем детей в нем катать. — Шутишь? — насторожился он. — Нет, не шучу. — Значит, наш Черкез не зря говорит, что, если будет революция, — все туркмены погибнут. А когда их не станет, тогда русские босяки возьмут все у них: ковры, кошмы, овец, верблюдов. Конечно, и ландо наше им достанется. — Дурачок ты, Ратх, — усмехнулась Тамара и взъерошила его чуб. — Наоборот, после революции туркмены только и начнут жить по-настоящему. Все бедняки, независимо от их национальности, будут пользоваться одними правами. — Если не обманываешь, конечно, хорошо. Но я не бедняк. У меня отец — аксакал, аульный арчин. — Дети за отцов не отвечают, Ратх. У меня отец тоже военный фельдшер — офицер царской армии, но мне ближе бедный, обездоленный народ. Ратх задумался. Молча подъехали к мусульманским караван-сараям. Тамара вынула из портфеля прокламации, легко вылезла из ландо и скрылась в темноте. Она вернулась минут через десять. Но довольная и в то же время испуганная. — Теперь к школе садоводства и огородничества, — попросила она, отдышавшись. — Неужели твоя подруга ходит в гимназию из школы садоводства? — усомнился Ратх. — А почему бы и нет? Ее привозят на фаэтоне. — Тамара, прошу тебя, не считай меня дураком. Я все давно понимаю. У тебя в сумке листовки и ты разбрасываешь их. И тебе нужно мое ландо… — Не надо, Ратх, — зажала ему рот ладошкой Тамара. — Не надо… Я знаю, что ты давно догадываешься. Но ты же друг, Ратх? — Да, друг… Поэтому не надо меня бояться и обманывать. — Ты первый из туркмен, кто рискует попасть на эшафот, — вновь усмехнулась она, но шутки не получилось. Ратх не засмеялся, и сказал еще строже: — Если потребуется — пойду на эшафот. Говори, куда ехать?* * *
Тем временем Нестеров с Андрюшей сидели в последнем ряду амфитеатра. Цирк был заполнен наполовину: программа, без изменений, шла уже целую неделю. Но и полцирка — не так уж мало: человек триста. Нестеров был спокоен, а Андрей нервничал, украдкой посматривая вверх, на противоположную сторону ку» пола, где было выставлено стекло. В антракте они расстались. Нестеров отправился в армянский духан, который маячил тусклыми фонарями по ту сторону дороги. Андрей подождал выхода на арену гипнотизера и проскользнул во двор цирка. Клоун Романчи поджидал его у ворот. — Пошли быстро, — проговорил он шепотом. — Смелее… Держа Андрюшу за руку, он провел его вдоль стены и остановился возле лестницы. — Давайте прокламации, — совершенно успокоившись, попросил Андрей. — Ничего страшного. В цирке всего один полицейский, а офицеров и вовсе нет. Приняв от Романчи пачку отпечатанной Программы РСДРП, он сунул ее за пазуху и полез на крышу. Романчи проследил за ним, пока он добрался до купола. Затем клоун, насвистывая, вошел в коридор. В глубине прохода, возле кулис, кроме шталмейстера Никифора и двух униформистов никого не было. Романчи пристроился к ним, якобы ожидая выхода на арену, и стал следить за выставленным оконцем в куполе. Внимание публики, как всегда, целиком было приковано к гипнотизеру Кросу. И тут сверху посыпались листовки. Часть— прямо на арену, остальные — к зрителям. Публика пришла в неописуемый восторг, ибо все сочли, что падение бумажек с неба — дело рук самого Кроса. Но гипнотизер сам растерялся. Посмотрел вверх, выругался про себя, видимо, решив, что над ним зло подшутили и, наконец, поднял прокламацию и дал прочесть ее партнерше. Та прочитала и пожала плечами. А в рядах уже начинался оживленный ропот. Вот и шепот пошел от одного к другому: «Программа РСДРП, программа РСДРП… Революционеры сверху бросили!» Сеанс гипноза остался не оконченным. Крос не стал призывать публику к спокойствию: отпустил всех с арены и ушел сам. Цирк продолжал гудеть от множества голосов. Восторг и возмущение, свист и смех сливались воедино, и невозможно было понять — будет ли продолжена цирковая программа. Наконец, на арене появился менеджер, призвал к спокойствию и следом за ним выбежал Романчи: — Граждане и господа! — обратился он к публике. — Прошу внимания! Сегодня мы познакомили вас с нашей новой программой! В заключение — римско-французская борьба! И на арену вышли в разноцветных костюмах борцы. Прошло немало времени, прежде чем появился полицейский наряд и двинулся по рядам, собирая «крамольные листки». Полицейские спрашивали: откуда появились листовки, кто забросил. А Андрей в это время сидел с Нестеровым в духане и тихонько посмеивался. — Чуть было не грохнулся с крыши, — пояснял он, все еще волнуясь. — Адольф стекло выставил и оставил его тут же, а я наступил в темноте и поскользнулся… Чуть не до самой лестницы на спине проехал… — Молодец, молодец, — удовлетворенно говорил Нестеров и смотрел через дорогу, в сторону цирка.* * *
Около двенадцати ночи Стабровский вернулся домой. В комнате за занавеской горела свеча. Ксения, полураздетая, встретила его у порога. — Боже, как долго, — проговорила она с упреком. — О чем я только не передумала! Мучитель ты мой. Ну, раздевайся скорее, да ложись, завтра у тебя первый час математика. — Ксана, ты все спрятала? Чтобы никаких следов, понимаешь? Мало ли что… — Не беспокойся. Остатки бумаг сожгла, а желатин вынесла за кладовку. Он лег в постель и, ощущая на плече теплое лицо жены, сразу заснул. Далеко за полночь, где-то перед рассветом, неожиданно в дверь постучали. Ксения встала с кровати и метнулась к окну. Стук повторился. На этот раз стучали настойчиво и бесцеремонно. Поднялся и Людвиг. Надел брюки, направился к двери. — Откройте, полиция! — донесся грубый властный голос, и дверь жалобно застонала от ударов сапог. — Ксана, все в порядке? — Ох, Людвиг, Людвиг! У меня сердце чувствовало. — Приказываю в последний раз: откройте, иначе взломаем! — прозвучала угроза и дверь заходила под ударами прикладов. — Да погодите же! Что вы делаете?! — кинулась Ксения к двери и отодвинула задвижку. — Кто такие? Почему врываетесь ночью? Разве бела дня вам мало? — Все злодеяния свершаются ночью, — цинично заявил полицмейстер Пересвет-Солтан, держа в руке пистолет и оттесняя плечом Ксению в сторону, к окну— Вы арестованы! Тонакевич, — распорядился он, пропуская вперед пристава, — начинайте обыск. А вас. уважаемые Стабровские, прошу сесть вот сюда, на лав «ку, чтобы не мешать делу. — Господин штабс-капитан, по какому праву? — запротестовал Людвиг Людвигович. — Разве вам не известно, что я — преподаватель гимназии? Вы, вероятно, спутали меня с каким-то бандитом? — Вот ордер на ваш арест, — ухмыльнулся Пересвет-Солтан. — А ежели этого вам мало, то вот и помощник прокурора, господин Слива здесь. — Продолжайте обыск и не вступайте в пререкания с преступниками, — мягко посоветовал Слива. Полицейские перевернули постель, распотрошили подушки и два чемодана, затем, обнаружив погреб, спустились со свечой туда. Но и там ничего не нашли. Кинулись в сенцы. Тут один из полицейских наткнулся на гектографический ящик и втащил его в комнату. Жестяной ящик был испачкан желатиновой массой. — Ищите прокламации! Они где-нибудь здесь или во дворе. Тонакевич, возьми еще двоих, сходи во двор, осмотри как следует! Сам Пересвет-Солтан, осмотрев ящик, подошел к печи и отворил конфорку. Нагнувшись, поднял с пола щепочку и полез в печь. Осторожно придвинул щепочкой пепел сожженных бумаг и извлек его. Верх одной из прокламаций не догорел и по нему четко вырисовывалась черная надпись: «Программа Российской социал-демократической партии». — Приступайте к составлению протокола, — распорядился Слива. Пересвет-Солтан сел за стол, послюнявил языком химический карандаш, вывел сверху листка: Протокол. — Ни стыда у вас нет, ни совести, — насмешливо сказала Ксения. — Я ведь эту прокламацию на дороге подобрала, когда шла домой. Подобрала, чтобы разжечь печку, а вы нас сразу в революционеров превратили! — Помолчите, мадам, не мешайте исполнять службу, — торопливо попросил Пересвет-Солтан. — Вы это называете службой… И даже гордитесь такой службой, — заметил Стабровский. — Но вы же просто-напросто оскорбляете людей! — Помолчите, не мешайте… Возвратившийся со двора Тонакевич доложил, что ничего предосудительного на ближайшей территории не найдено. Тогда Пересвет-Солтан предложил произвести обыск у хозяина дома, господина Асриянца, но Слива запротестовал. — Только в качестве свидетеля. Попросите, чтобы пришел засвидетельствовать… Асриянц, в ночной пижаме, поверх которой куце висел халат, вошел в комнату. — Чем могу служить? — спросил, быстро оценивая обстановку. — В каких связях состоите с учителем Стабровским? — спросил Пересвет-Солтан. — Он у меня снимает квартиру… Платит исправно. Так что, претензий у меня к нему нет никаких. — Не замечали ли вы что-нибудь противозаконного в его действиях и поступках? — Ну что вы, господин полицмейстер. Людвиг Людвигович порядочный человек! И Ксения Петровна, дай бог, каждой быть такой честной. — С какого времени он у вас снимает квартиру? — Если не ошибаюсь, с середины сентября. — Может, что-то добавите еще? — Нет, ничего… — Хорошо, господин Асриянц, ступайте. Мы вас еще вызовем… Около шести утра Людвига и Ксению вывели из комнаты и посадили в телегу. Туда же бросили гектографический ящик. Полицмейстер, пристав и помощник прокурора сели на лошадей, полицейские чины зашагали сбоку повозки,* * *
Утром взревел деповский гудок. Ревел долго, перемежая басовитый храп жалобным фальцетом. Это был самый обычный гудок, возвещавший о начале самого обычного рабочего дня. К нему в Асхабаде давно все привыкли, почти не замечали его. Но если б вдруг не загудел он вовремя, то, наверное, нарушил бы весь городской уклад жизни. Вместе с гудком заскрипели двери в домах, захлопали калитки, потекли людские толпы по мокрым тротуарам и грязным расквашенным дорогам, загремели колеса фаэтонов и арб. Город зашумел, загалдел, задвигался, чтобы переварить еще один день истории и проводить его в вечность. Но этот день для истории все-таки начался необычно. Необычность его была в том, что рабочие депо, чиновники управления железной дороги, служащие банка и всевозможных акционерных обществ и товариществ с самого утра занялись разговорами о ночных вылазках социал-демократов. Прокламации с напечатанной Программой РСДРП и листовки «Ко всем жителям Асхабада» распространились не только в цирке, но и в депо, в стрелковом батальоне, среди солдат, в обеих гимназиях, в школе садоводства и огородничества, в хлебопекарнях и во всех прочих присутственных местах. Необычность этого дня вскоре превратилась, по выражению начальника уезда Куколь-Яснопольского, в знамение, ибо в десятом часу утра начальником Среднеазиатской железной дороги генерал-майором Ульяниным была получена шифровка о массовой демонстрации рабочих Санкт-Петербурга и применении огнестрельного оружия против них. В шифровке предписывалось об усилении бдительности на окраинах империи, и начальник дороги немедля сообщил о депеше Уссаковскому. Начальник Закаспийской области, уже извещенный о ночных прокламациях и аресте группы эсдеков, связал эти события с происшествиями в Петербурге. Тотчас он созвал экстренное совещание… В рабочей слободке, за железной дорогой, до десяти утра никто о ночных происшествиях не слышал. И частный присяжный поверенный Иван Нестеров узнал о событиях крайней важности в прокуренной комнатенке областного суда. Сюда он пришел без пяти десять. Ровно в десять должно было слушаться дело о возмущении арбакешей-туземцев, перевозящих грузы по Гауданской дороге. Нестеров приготовился к защите обвиняемых, но, увы: придя в суд, он не нашел на месте ни прокурора Лаппо-Данилевского, ни его помощника Сливу. Один из знакомых заседатели тотчас пояснил. — Все, как есть, помчались к Уссаковскому. Видно, дело нынче вовсе не будут слушать. — А что там такое? — полюбопытствовал Нестеров. — Батенька мой, да вы что! Или не знаете? Ночью Пересвет-Солтан целую группу социал-демократов арестовал! Да и в Питере, говорят, беспорядки. — Странно, — затаив дыхание, проговорил Нестеров. — И кого же арестовали ночью? — Да учителя из женской гимназии! Знаете, наверное. Высокий такой, горбоносый, с кадыком. Все время в длинном пальто и шляпе ходил! — Видел, как же… — глухо отозвался Нестеров и почувствовал, как екнуло у него в груди сердце. — Говорят, кто-то из своих же предал, — продолжал заседатель. — Гимназисты какие-то замешаны, попечитель гимназии… — Н-да, дела, — с трудом выговорил Нестеров, и а мозгу застучало: «Красовская! Красовская!» На миг он представил желтое ландо, циркового джигита Каюмова, и почувствовал, что дышать ему больше тут нечем, надо выйти на улицу. — Коллега, вы-то чего ради расстроились? — удивился заседатель. — Ловить их надо и судить всех до единого! Ни в позапрошлом, ни в прошлом году не было у нас прокламаций, а в этом — беда, аж страх берет! К черту жалость! — Себя пожалейте, — бросил на ходу Нестеров и спустился с крыльца. Он зашагал по тротуару, с трудом находя в себе силы, чтобы успокоиться. Вновь перед ним всплыло желтое ландо, Тамара и ее друг. «А если не Красовская?» Нестеров перебрал в памяти всех, кто участвовал ночью в распространении прокламаций, но не нашел никого, кто был бы способен на предательство, и опять вернулся к желтому ландо и наезднику. «Легкомыслие — хуже предательства… Если джигит даже заподозрил что-то неладное — и этого достаточно для раскрытия тайны… Черт меня угораздил! — тотчас выругал он самого себя. — Ведь это я сам навязал ей идейку воспользоваться каретой аульного арчина!». Нестерову нестерпимо захотелось поскорее узнать все подробности ареста Людвига. Но как? Словно оглушенный, ходил он по закоулкам возле вокзала. «Она, только она!» — твердо решил он. И тут он увидел Тамару, возвращавшуюся из гимназии. Не окликая девушку, он пошел следом за ней, и так дошел до ее дома. Лишь когда она отворила калитку, позвал: — Красовская, постой. — Иван Николаевич, дорогой! Беда-то какая! Заходите ко мне, — обернувшись, со слезами в голосе заговорила Тамара. — Мадам твоя дома? — Нет… Она же торговка… Они вошли в дом. — Что тебе известно об аресте Людвига? — Иван Николаевич, беда-то какая! Его и Ксану арестовали ночью. Кто-то предал. — Кто именно? — И тут же продолжил: — Я подозреваю твоего джигита, Ратха Каюмова. Вчера он ездил с тобой, и ты, наверняка, посвятила его в суть нашей операции. — Иван Нестерович, но Ратх честный и преданный нам человек! — Я спрашиваю: знает ли джигит о нашем деле? — жестко выговаривая каждое слово, спросил Нестеров. — Да, Иван Николаевич, знает, — растерянно созналась Тамара. — Но я ручаюсь за него собственной жизнью! — тут же твердо выговорила она. — Слушай, Красовская, — сурово проговорил Нестеров, — то, что ты сделала, у меня не укладывается в голове. Будешь держать ответ перед эсдеками. А что касается джигита… Если он предал, то пусть пощады не просит. Нестеров тяжело вздохнул, запахнул полы кожанки и вышел во двор. Тамара сдвинула занавеску и, прильнув к окну, посмотрела ему вслед. «Ратх — предатель? Не может этого быть… Никогда не поверю!». Она отошла от окна и заходила по комнате. «Нет, нет, не он… Но кто же тогда? Ведь ни одна живая душа, кроме своих, проверенных людей, не знала о распространении прокламаций. Что же делать?» Успокоившись немного, она все же решила навестить Ратха и поговорить с ним. Тамара захлопнула дверь дома, сунула ключ в карман и заспешила через железнодорожные пути к вокзалу. Пройдя по перрону, вышла на площадь и направивлась в сторону туркменского аула. Вскоре она уже шагала по тесной улочке, сдавленной с двух сторон глинобитными дувалами и стенами кибиток. Во дворах виднелись оголенные урюковые деревья и кряжистые тутовники. Блеяли овцы или козы. Тамара шла, не выпуская из поля зрения купол мечети. Рядом с ней должно быть подворье Каюмовых. Ратх говорил ей, где они живут. И о приметах сказал: большие деревянные ворота, и на калитке синий почтовый ящик. По этим приметам и отыскала девушка двор аульного арчина. Тамара осмотрелась: нет ли кого поблизости, кто бы мог позвать Ратха? Но переулок был пуст. Оставалось единственное: постучать в калитку. Так она и сделала. Тотчас во дворе залаяла собака, затем послышались голоса. Старшая жена Каюм-сердара приоткрыла калитку, при виде русской барышни тотчас отступила назад. — Кому тибэ, урус? — Ратха мне, бабушка. — Вий! — удивленно вскрикнула старуха и удалилась. И опять до Красовской донеслись женские голоса. По их интонации она догадалась, что ее, наверняка, осуждают. Так оно и было. Нартач-ханым, знавшая, что младшенький Ратх знается с гимназистами, дала волю своему красноречию. «Виданное ли дело, — говорила она своим собеседницам. — Появилась без стыда, без совести, с открытым лицом и потребовала нашего сына! Ох, горе, горе мне! Сначала татарку в дом взяли, а теперь русская сама в дом лезет!» Сыну о приходе русской барышни сообщить она не успела. Ратх догадался, что пришли к нему. Он вышел к Тамаре улыбающийся и в то же время смущенный упреками женщин. — Не обращай на них внимания, — успокоил девушку, — Здравствуй… Не думал, что это ты… — Ратх, мне с тобой надо поговорить. Давай отойдем подальше, чтобы никто не слышал. — С тобой хоть куда, Тамарочка. — Ратх, нас предали. Стабровские, Хачиянц и Егоров арестованы. Произнеся эти роковые слова, она заглянула парню в глаза, надеясь увидеть в них смятение, страх и еще что-нибудь такое, чем бы выдал себя Ратх. Но глаза его лишь удивленно расширились, и он неуверенно спросил: — Кто предал? — В деле участвовали верные, проверенные люди, — отозвалась с тяжким вздохом девушка. — Все свои. Подозрение пало на тебя. Выговорив эти горькие слова, Тамара опустила голову, совершенно уверенная в том, что предал не Ратх. А он как-то странно ойкнул, словно сраженный пулей, потом растянул губы в брезгливой улыбке и глухо спросил: — Ты долго думала? — Ратх, пойми меня. Все до единого были наши. Ратх, может быть ты нечаянно сказал что-нибудь лишнее своему старшему брату или Аману? — Нет, Тома джан, — зло и слишком четко выговорил он, словно за этой короткой фразой должен был последовать удар. Сердце у Тамары похолодело. Невольно она отступила от него. А он еще четче произнес; — Значит, Ратх — предатель! Значит, все хорошие, а один Ратх — последний человек? — Не горячись, Ратх, — испуганно попросила Тамара. — И не думай, что мне легче твоего. Тамара замолкла, потому что судороги в горле сковали ее голос и дыхание. Ратх тоже молчал. Наконец он встрепенулся и гордо произнес: — Запомни, Ратх никого никогда не предавал и не предаст. Но тебя я презираю… поняла? Презираю! — еще злее выпалил он, повернулся и зашагал к дому.* * *
Поезд через Асхабад проходил вечером: время самое удобное. Нестеров сел в общий вагон. В Кизыл-Ар-ват приехал перед рассветом. Темень — хоть глаз коли. Только на станции два тусклых фонаря. Да через дорогу, возле железнодорожных мастерских фонарь. Обошел паровоз спереди, зашагал через пути к мастерским. Пройдя вдоль длинной кирпичной стены, вышел на узкую улочку и вскоре отыскал барак, в котором жил Батраков. Это был барак времен Скобелева. В годы присоединения Туркмении к России в нем квартировали штабные офицеры и медперсонал военного госпиталя. Госпиталь ныне размещался в расположении войск гарнизона. Старое здание госпиталя, рухнувшее наполовину в последнее землетрясение, было восстановлено рабочими железнодорожных мастерских, и в нем размещался приемный покой. Попросту его называли «рабочей больницей». Заведывала ею жена Батракова, Надежда Сергеевна. Лечила простуду, делала прививки против заразных болезней. И лишь в особо исключительных случаях, когда требовалось вмешательство опытного врача, она вызывала из госпиталя военного фельдшера Красовского. «Рабочая больница» была создана на благотворительные средства. Обо всем этом Нестеров знал по первому своему приезду в Кизыл-Арват еще три года назад. В предутренней темноте, поднимаясь на веранду, Нестеров наступил на хвост спящей собаки. Взвизгнув от боли и страха, пес поднял такой лай, что окна барака тотчас засветились. — Кого тут еще носит? — прогремел раскатистый бас. — Гордеич, здравствуй. Убери своего кобеля. — Кажется, Ванюша? — обрадовался Батраков и столкнул собаку с веранды. Пес сразу перестал лаять и обиженно заскулил. — Здравствуй, Гордеич, — повторил Нестеров. — Не ждал меня, конечно. — А я вот примчался. — О забастовке нашей узнал? — спросил Батраков, похлопывая гостя по плечу и слегка подталкивая в комнату. — О какой забастовке? — Бастуем второй день. Петицию на десяти страницах настрочили. Пока власти не выполнят требования — не отступим. Ты надолго? — Да нет, вечерком, думаю, назад. — Вот ты и отвезешь нашую петицию в газету, Любимскому… Ну, проходи, проходи, раздевайся. Наденька! — крикнул он. — Гость к нам. Ванюша Нестеров! Надежда Сергеевна залегла в другой комнате лампу и вскоре вышла, сонно улыбаясь. — Здравствуй, Иван Николаевич. С приездом. Как там мой Андрюшенька? Видите его? — А как же! Учится хорошо. Недавно в цирке видел, разговаривали. Толковый парень. — Боюсь за него, — вздохнула она. — Отчаянный он. Все думаю, как бы не набедокурил. — Теперь тебе только и осталось — думать, — усмехнулся Батраков и пояснил гостю: — С неделю уже сидит дома. Больницу закрыл пристав. Явился с полицейскими, вынесли стол и стулья, и вселили какого-то приезжего офицера. — А вы что! — возмутился Нестеров. — Неужели позволили? — С этого, собственно, и началась забастовка, — пояснил Батраков. — Теперь полиция рада офицеришку выгнать, да рабочие большего требуют. На вот, ознакомься… — Он взял с этажерки несколько листков и подал Нестерову. — Не сегодня-завтра сам начальник дороги приедет. Нестеров принялся было читать петицию, но Надежда Сергеевна с укоризной сказала: — Ну и эгоист же ты, муженек! Ванюша приехал, у него, наверное, стряслось что-то, а ты со своими заботами! — Да, да, в самом деле… Прости, Ваня. Видимо, у тебя срочное дело ко мне, а я и слова тебе не даю сказать? Спрячь эту бумагу, передашь Любимскому. Говори, что там у вас? — Стабровский арестован… — Как так? — Да вот так. Нашелся предатель, заявил полицмейстеру. Прямо с поличным взяли. Четверых. Его вместе с женой и еще двух рабочих типографии. — Кто предал? — спросил, сжав пальцы в кулаки, Батраков. — Если б знать, я бы предателя сам вот этими руками задавил! — проговорил жестко Нестеров. — Но в том-то и дело, что одни подозрения. Сначала подозревал твою землячку. Думал, ее приятель, джигит, донес, но вряд ли. Если б он, то Тамару первой бы арестовали. — Красовскую не обижай, — посуровел Батраков. — Тамара — товарищ проверенный, надежный. — Поразмыслив, спросил: — С протоколами допроса знаком? Может, из протоколов можно что узнать? — Не идти же в гости к Пересвет-Солтану! — нахмурился Нестеров. — Да, дела неважные… — Неважные, Гордеич. Приехал к тебе за советом. Не знаю, на кого теперь положиться. — С Вахниным советовался? — Разумеется. У нас с ним одно на уме: поскорее достать денег на типографию. Но вот где их взять — вопрос! И не только на типографию. Деньги, в первую очередь, сгодились бы на освобождение Людвига. Я думаю, можно подкупить следователя, или даже самого прокурора, если, конечно, с умом действовать. — Ты что же, за деньгами ко мне приехал? — скептически усмехнулся Батраков. — Если так, то я тебе не помощник… Мог бы, конечно, свои последние отдать, да только помогут ли они! — Гордеич, да ты что! — спохватился Нестеров. — Речь идет о тысячах, а ты черт знает что подумал. Ты-щенок бы десять достать — эх, развернулись бы! А ты, Иван Гордеич, на первый случай снабдил бы нас прокламациями. С голыми руками сидим… Батраков задумался, затем сказал: — Дам тебе последние номера «Искры». Почитаешь о борьбе партийных фракций. А что касается прокламаций, вот что… Ты чал пьешь? Пойдем-ка, по чашке выпьем. Тут недалеко, у соседа-туркмена. Выйдя, они перешли улицу, и остановились возле двух туркменских кибиток. Батраков кликнул хозяина. Из кибитки вышел среднего роста, плотный туркмен в тельпеке и халате. Пышная седая борода украшала его лицо. — Кертык, — назвал он себя, подав Нестерову руку. — Число говорите по-русски, — заметил Нестеров. — С русскими давно живу, научился, — пояснил старик и внимательно посмотрел на Батракова. Гордеич улыбнулся: — Ванюша Нестеров — мой друг. Ему доверяю все. Если ему придется туго и придет к тебе — помоги. Кертык кивнул, ввел гостей внутрь юрты, усадил на кошму и подал две чашки с чалом. Тотчас принялся расспрашивать об асхабадских новостях. Нестеров охотно отвечал на все его вопросы. Старик слушал, поддакивал и опять спрашивал. Наконец сказал: — Русские бастуют, а туркмены горюют. Туркменским беднякам поддержка нужна. Безграмотные все. А живут — один здесь, другой там. Кочуют по пескам. Армяне, татары бакинские дружнее живут. В Баку недавно был, там совсем иная жизнь. — Там пролетариат, Кертык-ага, — пояснил Нестеров. — В Баку тысячи рабочих мусульман на промыслах, а у вас — единицы на железной дороге. С русскими вам надо объединиться… Когда возвратились домой, Батраков сунул руку за пазуху, вынул бумажную пачку и подал Нестерову: — Держи. Ванюша, тут «Марсельеза» и «Варшавянка». Дарьял на днях из Баку прислал — Так, выходит, ты у туркмена хранишь? — Т-сс, — поднес палец к губам Батраков. — Напился чалу и ладно. Тебе я вот что посоветую. Как приедешь в Асхабад, — загляни к Любимскому. Когда-то он нам помог шрифтами. Я напишу записочку, передашь ему. Ночью Нестеров отправился в обратный путь.* * *
Любимского он знал отдаленно, понаслышке. «Хороший человек, обходительный, отзывчивый!» — отзывались о нем все в городе. Но никогда раньше не беседовал с ним. Отзыв о нем Батракова, как о человеке своем, настроил Нестерова на оптимистический лад. В понедельник, объехав на черной кавказской коляске Скобелевскую площадь, где маршировали с песней пехотинцы, Нестеров слез у редакции и вошел в коридор, с несколькими комнатами по бокам. В первой за «Ремингтоном» сидела машинистка. Женщина не заметила его. Он притворил дверь и двинулся дальше. В другой комнате, склонившись над столом, ретушировал надписи объявлений художник в желтой блузе. Нестеров поздоровался, спросил, где отыскать редактора, и художник проводил его в самый конец коридора. Тут в тесной, явно не редакторской комнатенке, обложившись кипами газет, сидел Любимский — лысый, низенький интеллигент с живыми черными глазками. — Чем могу служить, милостивый государь? — тотчас спросил он, поднявшись из-за стола. — Если не ошибаюсь, передо мной вже частный поверенный господин Нестеров? — Откуда вы меня знаете? — Ха! Откуда я его знаю! Вы спрашиваете, откуда я вас вже знаю? Вы лучше спросите у меня, кого я не знаю? Ви, молодой человек, совсем недавно вели защиту обманутых арбакешей, так кажется? Ну, так мы вже поместили информацию об этом! Ви знаете, — еще дружелюбнее заговорил он, и, выйдя из-за стола, положил руку на плечо Нестерову. — Откровенно говоря, я сам находился в зале суда и слышал вашу речь. Я тогда сказал себе: «Да это вже асхабадский Цицерон! Цицерон нового века!» Если бы взяли на себя отдел судебной хроники, господин Нестеров, ваш слуга, честный, воспитанный еврей Любимский был бы вже счастлив! Что ви скажете по этому поводу? Ошарашенный потоком слов и сбитый с толку неожиданным предложением сотрудничать в газете, Нестеров решил было, что господин редактор ошибается: принял его за кого-то другого. Но все было верно: и фамилия, и звание, и даже упоминания о первой, хорошо проведенной защите бедняков-амбалов — все совпадало. — Вы знаете, господин Любимский, — освоившись, заговорил Нестеров. — Я, пожалуй, подумаю над вашим предложением. Мне ведь никогда не приходилось писать, и потом я занят судебными делами… Просьб, прошений, петиций очень много… Время такое, что… Вот и вчера обратились ко мне кизыларватцы с просьбой, по возможности, помочь им. У них, кажется, забастовка… — Я уже слышал! — с готовностью отозвался Любимский. — Сегодня мы даем заметку о выезде генерала Ульянина в Кизыл-Арват. — Но мне железнодорожники передали копию петиции. — Где эта петиция? — с любопытством встрепенулся Любимский, словно ждал её. — Да вот ока, здесь. — Нестеров достал из бокового кармана кожанки свернутые листки и подал редактору. Любимский мгновенно развернул их, бегло и как-то жадно прочитал и прокричал, толкнув дверь: — Дора Аверьяновна! Вскоре появилась та самая машинистка, которая сидела за «Ремингтоном», и взяла листки у редактора. — В номер? — спросила, удаляясь. — В номер, — твердо произнес он и добавил: — Что творится, что творится на свете! Бастуют железнодорожники, бастуют хлебопеки и печатники. Даже фармацевты бастуют. Вы представляете что это такое? Я вам скажу, господин Нестеров, так: если вже забастовали евреи, то что-нибудь случится! — Что со Стабровским? — перебил его Нестеров. — Вам известно что-нибудь. — Как же, как же, милый друг, ну конечно! — опять пришел в движение Любимский. — Мы вже сообщали о его аресте. Но мы не можем знать, где он находится и как с ним обращаются. Я посылал сотрудника к Пересвет-Солтану, так тот ему ответил: «Не лезьте не в свое дело, пока до вас не добрались!». Но вы знаете, что они затеяли? Они же передали дело Стабровского ташкентской судебной палате. Приедет из Ташкента следователь! И пока следствие не кончится, никто не может пойти к Стабровскому на свидание. Они вже всех их держат в одиночках! — Вы уверены, господин Любимский, что дело послано в Ташкент? — спросил Нестеров. — Да, конечно! Этот же хам полицмейстер сказал Зиновию — моему сотруднику: предварительный протокол допроса отправлен Лаппо-Данилевскому, а проку, рор послал этот протокол в Ташкент. — Как я раньше не мог догадаться! — с досадой проговорил Нестеров. — А вы тоже заинтересованы судьбой Стабровского? — удивился Любимский. — По долгу службы… И вообще, — несколько смутился Нестеров. — Вообще-то я должен поговорить с вами… У нас есть общие знакомые. Я должен вам передать привет от Батракова. И вот это. — С этими словами передал Любимскому записку, в которой значилосьз «Соломон, помоги, по возможности». И стояла подпись Батракова. — О боже, боже! С этого бы и начали, — рассердился Любимский. — Когда вже ви его видели? — Вчера… Я был в Кизыл-Арвате… Гордеич выразил надежду, что вы наверняка поможете нам в обзаведении типографией. — Деньги нужны, — мгновенно отозвался Любимский. — Без денег нельзя сделать ничего. Ви меня понимаете? Только поймите правильно: деньги нужны не Любимскому. Деньги нужны людям, которые могут найти или изготовить шрифты. Вам, вероятно, нужна полная касса набора? — Желательно… — Ви дадите мне неделю на размышление, а потом зайдете ко мне, — тут же решил Любимский. — Но сначала давайте договоримся о вашем участии в юридическом отделе. — Я согласен сотрудничать с вами, — сказал Нестеров. — Через неделю, как и условились, зайду… Сколько потребуется на типографию? Какая сумма? — На первый случай рублей триста… Потом посмотрим. — Хорошо, господин Любимский. — Жду вас, милостивый государь! Выйдя на Скобелевскую площадь, Нестеров еще раз в душе ругнул себя: «Черт меня побери, как же я сразу не догадался, что они отправят протоколы в ташкентскую судебную палату? Ведь дело-то политическое!» Теперь он знал как ему поступить. План созревал на ходу. Не слишком затейливый и главное, наверняка, беспроигрышный. Он лишь на мгновение замешкался — в какую сторону идти, и тотчас свернул к русскому базару. Начиналась вторая половина дня: магазины только что открылись после перерыва. Полусонный старик-армянин в галантерее завернул для Нестерова флакончик духов и сказал со знанием дела: — Лучше «Камелии» ничего не может быть. Пусть ваша дама помажет за ушами, и от нее до утра будет исходить благовоние. Нестеров сунул покупку в карман и, не задерживаясь больше нигде, отправился в прокуратуру. Здесь, в казенной прихожей, он кивнул старику швейцару, отдал кожанку и взбежал на второй этаж. Как он и предполагал, пани Ставская — секретарша прокурора, пожилая, седеющая женщина с крашенными волосами, встретила его не слишком любезно. — О боже! — скорчила она обиженную гримасу. — Но разве вы не знаете, что господин прокурор… — Знаю, пани Ставская. Все знаю… Но я только на минутку. Не откажите в любезности принять этот маленький презент. — Он подал духи и пока она, улыбаясь, рассматривала их, спешно рассказывал, как услышал, что в галантерее появилась «Камелия» и как удалось ему с помощью знакомого продавца купить флакончик. Затем, когда пани «растворилась в благодарностях», Нестеров попросил: — Конечно же, я прекрасно понимаю, что господин прокурор страшно занят или вовсе нет его на месте… Но мне — всего лишь заглянуть в папку переписки с ташкентской судебной палатой. Послезавтра я защищаю одного влиятельного господина. Но мне кажется, он проходит по политическому делу… параллельно, так сказать… Если не трудно, пани Стазская, найдите мне папку переписки… Секретарша еще раз улыбнулась, повела бровями: для вас, мол, всегда пожалуйста, и вынула из шкафа серые казенные корки с подшитыми бумагами. Нестеров сел за стол, быстро перевернул несколько машинописных страниц и вот оно: «Предварительное обвинение по делу Стабровского». Пробежав несколько казенных обязательных фраз вскользь, Нестеров впился гла» зами в самую суть: «С девятого января в ночь на десятое, примерно около полуночи, в полицейское управление г. Асхабада в сопровождении околоточного Богоявленского, явился директор мужской гимназии, господин Белоусов. Войдя, означенный положил на стол сверток с надписью: «Только осторожно». Полицмейстер Асхабада, господин штабс-капитан Пересвет-Солтан развернул сей сверток и нашел в нем пачку отпечатанной Программы РСДРП. На вопрос: «Где господин Белоусов взял оную?», последний ответил: «Нашел в арыке», но тотчас поспешил удовлетворить любопытство. Из его рассказа выяснялось, что вечером ученик мужской гимназии Мартыненко Алексей был приглашен на квартиру к наборщикам газеты «Асхабад» Хачиянцу и Егорову, которые знали сего гимназиста по его матери. Сей Мартыненко, войдя к означенным, увидел там незнакомых ему людей и подъехавшего к дому в фаэтоне учителя женской гимназии господина Людвига Стабровского. Когда Мартыненко спросил, зачем его позвали, то Хачияиц дал ему пачку прокламаций и велел их распространить среди учащихся гимназии. Выйдя на улицу, Мартыненко, однако, растерялся и, не зная, что ему делать, бросил пачку в арык. Затем побежал домой к господину Белоусову и рассказал ему все, как было…» — Спасибо, пани Ставская, — с трудом выговорил Нестеров, возвращая папку. Какая-то невероятная тоска, злость и радость от того, что еще не поздно отомстить предателю, подавили волю Нестерова. Он еще раз поблагодарил секретаршу, спустился в вестибюль, молча оделся и вышел. Он был подавлен прочитанным и никак не мог вспомнить: кто такой Мартыненко и откуда он взялся вообще. Ни Красовская, ни Андрюша Батраков, ни Вахнин никогда не произносили этой фамилии. «Впрочем, мать этого ренегата — знакомая Хачиянца и Егорова! Видимо, они, доверяя этой женщине, доверились и ее сыну? Но какая же сволочь этот ее сын!» Вечером, едва стемнело, Нестеров зашел к Красовской. Поздоровавшись, неловко улыбнулся и поцеловал ей руку. — Прости, Тамара… — Что с вами, Иван Николаевич? Нестеров вынул из бокового кармана пистолет, подкинул его на ладони и хладнокровно произнес: — Предатель найден… И он должен умереть. — Кто? — испуганно спросила девушка, чувствуя холодок на губах. — Алексей Мартыненко — ученик мужской гимназии. — Знаю такого, — произнесла она и глаза у нее сощурились. — Подонок высшей степени… Галантный ухажер, а главное — подлец. Знаете, что он сделал с Зиночкой Бесовой? Она хотела отравиться. — Ты знаешь, где живет этот негодяй? — Знаю, Иван Николаевич. — И ты, наверняка, можешь вывести его из дому на какой-нибудь конфиденциальный разговор? Например— о той же Зиночке? — Могу, наверное. — Тогда идем. Дом Мартыненко стоял в Хитром переулке, выходя двумя окнами на улицу. Было уже темно, и в окнах других домов давно горел свет, а эти два темнели, словно черные мертвые глазницы. Нестеров остановился за углом, Тамара прошла по двору, налегла плечом на калитку — не поддается. Постучала — не отвечают. Подошла к окну, побарабанила пальцами по стеклу — тишина. Барабанила раз десять — все сильнее и сильнее. Увлекшись, она не заметила, как сзади остановилась старуха и спросила: — Кого тебе, сердечная? — Алексея… Мартыненко, — растерянно произнесла Тамара. — Мартыненко? — переспросила старуха. — Мартыненко твой вместе с мамашей сбежал. Стерва эта пришла, похвасталась: сын, мол, ее целую шайку демократов накрыл, всех переловят теперь. А я ей сказала тоже, что думала. Сволочи, говорю, а сейчас пойду в депо, придут рабочие и обоих вас удавят. Ну, она и струсила по всем статьям. Гляжу, на рассвете выходят из дому с чемоданами… — Вот так новость, — удивилась Тамара и почувствовала, как ее досада сменилась радостным чувством: «Как хорошо, что предал не Ратх!»,* * *
Вернувшись домой, Нестеров долго не мог успокоиться, все ходил по комнате из угла в угол. Отчаянная злость, скопившаяся в нем от неудач и неудовлетворенности, не давала ему покоя. Немного успокоившись, он сел и принялся читать письма из Москвы, полученные с января от Жени Егоровой. Но как только углубился в чтение, в нем вновь вспыхнула досада. Он читал я мысленно спорил с ней. В памяти его вставали каменные громады улиц и тихий Екатерининский переулок. Двухэтажный деревянный дом с восемью окошками на дорогу. Как часто он подходил к этому дому, шаркал ногами на крыльце и дергал за шнур. Где-то в глубине прихожей звенел колокольчик, дверь открывалась и он входил, здороваясь с ее домашними, и спрашивал; «Барышня у себя?» Не тогда ли образовалась пропасть расхождений между ними? Именно тогда впервые она принялась вразумлять Ваню Нестерова: «Тебе бы стоило больше обращаться к самой жизни, а ты все больше к наукам… Конечно, ученый человек — хорошо, но если он, скажем, не мечтает разбогатеть, то и ученость его ни к чему». Он тогда возразил ей: «Вот уж не думал, что у тебя такие потребительские вкусы! Мне почему-то казалось, что ты больше всего ценишь в человеке — крылья» Чуть позднее, когда он примкнул к марксистам и стал посещать кружок, долгое время они не встречались. Потом его арестовали, заподозрив в связи с социал-демократами, и Женя, узнав случайно, приезжала в полицейский участок. Дня через три Нестерова отпустили за неимением улик. «Вот видишь! — сказала она тогда. — Так можно и в ссылку угодить… Загремишь кандалами по Владимирке!» А через месяц создалась весьма критическая ситуация: надо было покинуть Москву, иначе — суд и каторга. Нестеров зашел к Женечке попрощаться. И лишь через два месяца, прибыв в Асхабад к тетке, где он и сейчас жил на квартире, написал ей письмо. Подробностей теперь не помнил — прошло с той поры два с лишним года. Потом было много писем — нежных и сварливых, полных откровения и загадочных, но во всех высвечивал вопрос: «Что есть человек?» Вот и сейчас, прежде чем вывести первую строчку, он кипел от злости на неустроенность и человеческое несовершенство. Он сидел над листком и мысленно спорил с ней: «В том-то и суть, милая моя Женечка, что ты так и не усвоила — что есть человек. В твоем понимании— это животное, достигшее определенного эволюционного развития, которое позволяет себе собственноручно колотить другого, набивать собственное брюхо, изворачиваться и хитрить, лгать и доносить и тому подобное. Но человек ли это, если его так расценивать? Я согласен с тобой, что и такие есть. Но еще раз спрашиваю: люди ли это? А может, понятие «человек» должно измеряться не такими качествами. Для меня, дорогая моя, человек начинается тогда, когда рождается в нем гражданин. До того как это произойдет — он всего лишь потребитель по своему физическому устройству и обыватель по своим духовным качествам. Можно прожить всю жизнь и не стать человеком. Да так оно и есть! Много ли ты видишь граждан в нашем извращенном отечестве? Обиралы, подлецы, лжецы, стяжатели, очковтиратели и множество им подобных, живущих во имя собственной утробы — не есть граждане, а следовательно — не есть люди. Ныне мы провозглашаем мир, хозяином которого должен стать человек-гражданин со всеми его моральными качествами. Мне тошно, моя дорогая, видеть мир с его свинообразными опухшими мордами городовых, с изысканно жестокими и холодными жестами администрации, с алчными всепожирающими глазами буржуа и толстыми задами расплывшихся мещан, с преданно-бегающими глазками предателей и шпионов, с усталыми и бездумными глазами протяжныхженщин… Мне горько сознавать, что люди торгуют честью, совестью, и даже политику возводят в средство наживы. Какой-нибудь толстосум вдруг превращается в либерала и начинает подпевать в угоду народу н смутного времени. Но стоит жандарму показать клыки — а этот либерал становится предателем… Дорогая моя Женечка, я не успокоюсь и не приду в себя до тех пор, пока будет существовать этот жалкий мир потребителей и обывателей, напяливших на себя золотые погоны и мундиры, ордена и знаки различия, и вместе с ними личину вседержателей, сильных мира сего. Мир этот, дорогая моя, безнравственен и развращен. Скажи мне — где, в каком еще отечестве есть существа, которые учат своих детей предательству? А у нас они есть. Попечители гимназий, воспитывая своих учеников в духе преданности государю и отечеству, ныне сколачивают шпионские группы и черные сотни, дабы на каждом шагу предавать социал-демократию. Но может ли увязываться сам факт предательства с высоким званием гражданина? Нет, конечно, тысячу раз нет! Вот и выходит, что господа педагоги заведомо готовят из гимназистов антиграждан, антипатриотов — бесчестных тварей, в которых всегда нуждался царизм… Не завидую твоему слепому счастью не видеть всех противоречий жизни. Что проку жить, спрятав по-утиному голову под крыло? Когда я уезжал, ты мне сказала: «Ну что ж, поищи счастливой жизни на окраине» может, там лучше». Я тебе не возразил даже, чтобы не обидеть. Найти счастье в моем понимании, это значит — добыть его для своего народа. Вот таким поиском я я живу сегодня. И совершенно убежден в том, что счастье это может быть приобретено ценой больших потерь. Мы потеряем многих бойцов революции, но мы разрушим старое здание мира и построим новое, основанное на свободном труде. Дорогая моя, я зол на всех и вся, но только не на тебя. Разве можно злиться на то, что ты лишена дара провидения? Я прощаю тебе твою слабость, присущую многим. И я тешу себя надеждой, что настанет время, когда ты услышишь от меня такие слова: «Ну вот, посмотри… Это и есть тот самый мир, о котором я тебе говорил!» Нестеров просидел над письмами почти до утра. Хотел высказать ей все, но не написал ни одной строчки из того, что передумал. Взвесив на ладони пачку писем, он вдруг испугался и взялся за ручку: «Если и сейчас не напишу, то неизвестно — когда опять сяду!» И он торопливо настрочил: «Здравствуй, Женя! Вот наконец-то выбрал время черкнуть тебе пару слов, а то все некогда и некогда. Ты права: время идет и ушедшие в дальние плавания корабли возвращаются к пристани. Обещаю тебе приехать в конце лета. И тогда поговорим обо всем. Иван Нестеров».* * *
Нестеров решил срочно собрать ячейку. Встретились в бильярдной железнодорожного собрания Нестеров, Вахнин, Асриянц и Шелапутов. Играли двое на двое, при закрытых дверях. Плотный и низкорослый, с черной курчавой бородкой, Вахнин, разбив «пирамиду», сказал удрученно: — Итак, друзья, весь вопрос в средствах. Как казначей, считаю, что ни одна партийная организация не может существовать без средств. Я запечатал в конверты больше пятисот «Марсельез» и «Варшавянок» — и все на свои собственные гроши. Я опять задолжал хозяйке. — Восполним твои расходы, — пообещал Нестеров. — Играй, Арам, твоя очередь. Асриянц сыграл в левый угол и передал кий Нестерову. — Ванечка, ради бога, ты не презирай меня. Я сам сяду, но Стабровских и остальных ребят выручу. Я уже говорил с Гайком, он обещал помочь. — Кто такой Гайк? — спросил Нестеров. — Да ты что, священника нашего не знаешь? Это золотой человек. Две, три обедни отслужит — сотня есть. — Ты что же, Арам, решил своих товарищей на подачки богомольных прихожан выкупить? — повысил голос Нестеров. — Ваня, а что я должен делать?! У меня нет другого выхода! — Кончайте вы нищенские толки, — с пренебрежением сказал Вася Шелапутов. — Надо брать кассу, иного выхода нет. Я Вячеславу какой уж день об этом говорю, а он слушать не хочет. — Да «липа» все твои предложения! — отозвался Вахнин. — Слишком у тебя все просто: зашел в купе, отобрал сумку с деньгами — и вся работа. Можно подумать, у железнодорожного инкассатора нет охраны, и не существует полиции! — Трусите вы, а дело — верное, — вновь с обидой проговорил Шелапутов. — Да и деньги-то эти, по всем статьям, принадлежат рабочим. Думаете, какие рубли они возят каждый месяц в Ташкент? Да наши же! Штрафы да взносы. Наши работяги деповские вкалывают по двенадцать часов в день, потом обливаются, а чиновники с них же штрафы дерут! — Ну то, что деньги от налогов и штрафов, тут сомнений не может быть, — согласился Нестеров. — Другой разговор: как их взять? Я думаю, Вячеслав прав: идти напролом, на грабеж нет никакого смысла. Но подумать стоит как экспроприировать железнодорожную кассу. — Но почему вы решили, что я предлагаю «напролом?!» — обиделся Шелапутов, взял у Вахнина кий и положил сразу три шара. — Злость тебе в пользу, Вася, — сказал Арам. — Но все же необходим хладнокровный план. — Какой там план! — отмахнулся Шелапутов. — Согласен с вами, что нас всех знают, и можно засыпаться. Но есть же ночь и существуют маски! Или переоденемся в форму железнодорожников. Предъявим доку-менти, отберем сумку с деньгами — и вся трагедия. Другое меня беспокоит… Как без риска назад, в Асхабад вернуться с деньгами? По-моему, тут нужна женщина… Деньги экспроприируют мужчины, а привезет их в Асхабад — женщина. Мужчин будут обыскивать в вагонах, чемоданы вскрывать, а женщина проедет спокойно… — Может быть, Красовскую привлечь к операции? — предложил Вахнин. — Нет, Тамару нельзя, — не согласился Нестеров. — Слишком многие ее знают. Самое появление ее в вагоне может вызвать подозрение. — Кого же тогда? — задумался Вахнин — Слушай, Ванечка, только давай по-серьезному, — вмешался Арам. — Я, конечно, знаю заранее, что ты скажешь, но я все-таки предлагаю свою сестру, Аризель. — Аризель? — удивился Нестеров. И все задумались. — А что, Иван, Асриянц дело говорит! — первым согласился Вахнин. — Аркзель очень даже подходит. С ее ангельской красотой и осанкой принцессы! Вряд ли кому в голову придет заподозрить ее в чем-то. — Ваня, не раздумывай: лучшей барышни для дела ты не найдешь, — предупредил Арам. — Нет, нет, я не сомневаюсь в ней, — отозвался Нестеров. — Но сама-то она решится на такое дело? — Решится, Ваня, — заверил Асриянц. — С другим, может быть, не решится, а с тобой решится. Ты, если не ошибаюсь, ее — кумир. Ты знаешь наизусть больше трехсот стихотворных строк… Вернее, всего Онегина… Все весело рассмеялись, а Нестеров опять усомнился: — Арам, но почему именно со мной? — Ваня, но не одной же ей в поезде ехать! — А если ты сам? — Не шути, Ваня, я же говорил тебе, что дал подписку о невыезде. Пока не состоится суд над Людвигом, я не могу выехать из Асхабада ни на одну минуту. — Н-да, дела… Надо все, как следует, обсудить, — раздумчиво проговорил Нестеров. — Бей, Арам, твоя игра… — Слушай, Иван, дозволь нам с Васей Шелапутовым довести план до конца, — попросил Вахнин. — Ну что ж, я согласен. Только не откладывайте. — Сегодня же и представим во всех деталях, — пообещал Шелапутов — Жди, вечерком заглянем…* * *
Почтовый поезд «Красноводск — Ташкент» проходил через Асхабад ночью. До вокзала Аризель никто не провожал. Приехала она в фаэтоне, одна. Кучер помог ей снять с коляски чемодан и вынес его на перрон. Аризель огляделась. На перроне было малолюдно. Отъезжающие толпились в зале ожидания. Девушка поставила чемодан возле окна и стала приглядываться к появившимся на перроне. Нестеров был где-то рядом с ней, в этом она не сомневалась. Арам предупредил сестру: «Не бойся ничего, Ванечка всегда будет рядом а тобой!» Аризель пыталась отыскать глазами среди отъезжающих его высокую атлетическую фигуру, в кожаном пальто и черной фуражке, с лакированным козырьком, но ничего похожего не находила. Так она простояла у окна минут пятнадцать, пока не подошел пассажирский. Поезд, попыхивая, подошел к вокзалу. Зашипели тормоза, зазвенели буферные тарелки. Перронная толпа растеклась живыми ручьями к вагонам. Аризель подняла чемодан и пошла к четвертому, мягкому, и тут подскочил к ней здоровяк в парусиновой робе и взял чемодан: — Разрешите, сестренка, помогу… Да не бойтесь, свой я… Шелапутов… — Ах, да! — вспохватилась девушка, вспомнив наставления брата. — Дорогу, граждане! — прокричал Шелапутов, — Разрешите пройти высокородной даме, будьте так любезны… Вот так, хорошо… Посторонитесь… Проходите» ваше сиятельство. Аризель первой вошла в вагон и отыскала свое купеОткрыв дверь, она поставила чемодан и огляделась, В купе тускло горел фонарь и никого не было. На какое-то мгновение ее охватил страх: «А вдруг Нестеров опоздает?! Поезд увезет меня в Ташкент, а я там и никого не знаю». Тотчас она вновь вспомнила напутствие брата, и успокоилась. Сняв фетровую шляпу, Аризель повернулась к зеркалу. При тусклом фонарном свете она даже не узнала себя. Тени падали на зеркало, и девушка отражалась в нем незнакомой, испуганной красавицей. Она вынула из сумочка гребень, расчесала черные, как смоль, волосы, откинув их на плечи, и сняла жакет. «А Нестерова все нет, — опять со страхом подумала она, услышав два колокольных звонка на перроне. — Может, он ошибся вагоном?!» Но вот из коридора донесся голос кондуктора; — Пожалуйста, господин, будьте любезны… Ваша супруга ждет вас в купе… «Господин какой-то, супруга», — недоумённо подумала Аризель. И тут в купе вошел Нестеров. «Ах, да, я же его жена. Совсем забыла!» — спохватилась Аризель. — Дорогая, ты, вероятно, заждалась? — сказал Иван Николаевич, выразительно посмотрев на нее, чувствуя, что за спиной стоит проводник. — Прости меня, я задержался в ресторане… Вот, пожалуйста, это тебе в дорогу… Ты же любишь бисквитное пирожное? — Как ты мил, Ваня! — вошла в свою роль девушка. — Но, право, ты больше не опаздывай… Я так волновалась за тебя! Проводник пожелал им счастливого свадебного путешествия, пообещал утром принести чаю, и удалился. Нестеров закрыл дверь, снял серое демисезонное пальто, шляпу повесил на крючок у двери и сел к столику. — Ну, здравствуйте, Ариль, — сказал он с восхищенной улыбкой, отчего девушка тотчас смутилась. — Аризель, — поправила она. — Ариль, это сокращенное мое имя. Так меня зовет только Тамара Красовская. — Я тоже буду называть вас Арилыо. Можно? Аризель улыбнулась и утвердительно кивнула головой. — А как прикажете вас величать? — спросила она. — Зовите, как вам удобнее, — отозвался Нестеров. — Тогда я буду называть вас Ванечкой, как мой брат, — совсем оживилась девушка. — Ванечка, вы ужинали? Арам мне сказал, как только он появится в купе, сразу предложи ему поужинать: ужин сближает людей. — Так и сказал?! — рассмеялся Нестеров. — Ну, Арам! Прекрасный у тебя брат, Ариль. Прости меня, что назвал на «ты». Называй меня тоже на «ты», так удобнее. Ведь, как-никак, а ты теперь моя жена, и мы отправились с тобой в свадебное путешествие. — Ладно, — согласилась она без улыбки, — но знаешь, мне не очень нравится наша комедия. Ты — муж, я жена… Разве можно шутить такими вещами? — А почему нет? — насторожился Нестеров. — Потому, что если ты привыкнешь называть меня 6 шутку женой, то так в шутку все и останется. — Хорошо, Ариль, я больше не стану шутить этим, — согласился Нестеров и подумал: «До чего ж она еще ребенок! Какая непосредственность». И тут же более серьезно спросил; — Ариль, тебя посвятил Арам в наше дело? Ты хорошо знаешь, зачем мы едем с тобой в Ташкент? — Да. Он мне сказал, что деньги нужны для освобождения Людвига. — У тебя какие-то особые симпатии к Людвигу? — спросил он. — Конечно! — воскликнула Аризель. — Он же — лучший друг Арама. Они вместе окончили университет и приехали к нам, когда мы жили в Шуше. Там они начали свою подпольную работу… Алеша к нам приезжал в Баку… А потом Арам и Людвиг сами поехали в Баку, и их переправили сюда. Сначала в Асхабад приехали мы с мамой и Арамом… Купили дом, поселились. А потом уже Людвиг с Ксаной… — Ариль, у тебя очень доброе сердце, — дрогнувшим голосом сказал Нестеров и, протянув через стол руку, пожал её нежные длинные пальцы. Он почувствовал, как дрогнула она и покраснела, — Людвига я считаю своим вторым братом… — пояснила Аризель. — Мне нравится вся ваша семья, — признался Нестеров. — Знаешь, я не раз вспоминал тебя, после того как побывал в вашем доме. Мне почему-то запало в память твое имя: Аризель… Странное какое-то и очень хрупкое… И главное, ты сама такая… Тебе идет это имя? Откуда оно? Вероятно, от слова «ара»? Аризель звонко рассмеялась. Её белые зубы жемчугом засверкали в полумраке вагона, и глаза заблестела необычайно красиво. — Ой, не могу… Что ты, Ванечка! Аризель — имя испанское. Бабушка моя была испанкой. — Послушай, Ариль, ты прямо какая-то вся волшебная! — искрение удивился Нестеров. — В тебе испанская кровь… Вы что, жили в Испании? — Нет. Мы все время жили в Шуше, на Кавказе. Дед во время турецкой войны попал в плен. Был в Стамбуле, в Париже, в Мадриде… Вобщем вернулся из плена с красивой испанкой, моей бабушкой. Говорят, я на нее очень похожа… Так что, не только имя… — Понятно… Если не возражаешь, я открою форточку, покурю? Впрочем, лучше выйду в коридор. — А я переоденусь и прилягу, — сказала она и пракрыла за ним дверь. Нестеров приоткрыл окно в коридоре, закурил и стал смотреть в темную пустынную ночь. После такого непринужденного знакомства с Арилью у него было очень светло на душе. Он чувствовал, как поет его сердце. Раньше он такого за собой не замечал. На мгновение он вспомнил о Жене Егоровой, и тут же ее образ вытеснила Аризель. Покурив, Нестеров постучал в купе. — Ариль, мне можно войти? — Да, разумеется. — Слушай, Ариль, — спросил он, садясь. — А как Арам оказался с подпольщиками? — Я даже не знаю. У нас отец тоже был связан с революционерами. В девяносто пятом он погиб во время забастовки. Вполне возможно, что Арам решил отплатить им за отца. — А ты? Ты ведь тоже, вольно или невольно, встала на революционный путь! Я не думаю, чтобы причиной тому смерть отца или арест Людвига. Есть что-то более сложное. — Я еще и сама не пойму… По-моему, потому, что мы плохо все живём. Мы только и говорим о новой жизни. Но ведь надо не только говорить, но и бороться. — Ариль, ты сама истина… — Он погасил фонарь и лег поверх старого суконного одеяла. — Именно бороться… И борьба предстоит жестокая, не на жизнь, а на смерть. Многие погибнут в ней… — Не надо так мрачно, — попросила девушка. И вообще, не могу слышать о смерти. Я знаю, что ты будешь жить очень долго… Я видела линии на твоей ладони. У тебя будет очень красивая жена и много детишек. Протяни сюда руку… Нестеров повиновался и со сладостным замиранием затаил дыхание, когда Аризель коснулась его руки и начала водить пальцем по ладони. — У тебя красивая барышня в Москве? — спросила вдруг Аризель. — Не надо о Москве, Ариль, — попросил он и убрал руку. — Когда я вспоминаю о Москве, мне становится не по себе. — Почему? Разве там плохо? — Не знаю, может быть… Аризель умолкла. А он думал о ней и сравнивал с Женей. Разные они были — эти две девушки… Он уже стал засыпать, но голос Аризель вернул его к действительности. — Ванечка, ты так и не сказал мне, есть у тебя девушка в Москве? — Есть, — глухо отозвался он. — Она тоже революционерка? — Нет… — За что же ты ее любишь? — Люблю? — спросил он то ли её, то ли себя. — Не знаю… Давай не будем говорить о ней… — Ну, тогда почитай мне Онегина. Ты же обещал? Он тихонько засмеялся и виновато сказал: — Ариль, я знаю наизусть только четыре первые строчки. Прости, но я обманул тебя. — А зачем обманул? — Чтобы понравиться тебе или, по крайней мере, завладеть твоим вниманием! — Ванечка, но ведь Арам тогда пошутил! — засмеялась и она. — Я понял это, и пошутил тоже, — ответил он. — Но если ты пожелаешь, я выучу всего Онегина… Ты веришь мне, Ариль? — Верю, — счастливо вздохнув, отозвалась она. — Спи…* * *
Ташкент утопал в черной предутренней мгле. Шел по-зимнему холодный дождь. Перрон был залит лужами, и тусклый свет ночных фонарей отражался в них, наводя смертельную скуку. На привокзальной площади в темноте, под дождём, стояли кучно кареты, но они были едва различимы. Только храп лошадей да покрикивание кучеров говорило о том, что тут, при вокзале, состоит целая служба по развозке пассажиров а багажа. Нестеров нес чемодан, Аризель шла сбоку, держась» за руку и спросонок зябко жалась к его плечу. Нестеров разбудил её в половине шестого, она едва успела умыться, и сон все еще властвовал над ее сознанием, и, Иван Николаевич пробиваясь сквозь людскую толчею к каретам, подшучивал над ней; — Проснись, красавица, проснись! Он шел уверенно, не останавливаясь и не обращая внимания на толпу. Аризель показалось, что Нестеров ведет себя так, словно вернулся в свой родной город. — Ванечка, ты бывал раньше в Ташкенте? — спросила она. — Конечно, Ариль. Бывал, и не один раз, Вон, видишь, щиты для афиш? Там нас поджидает Лихач — хозяин дома, где мы с тобой остановимся. — Он знает о нашем приезде? — спросила она. — Арам сообщил ему телеграммой. Вон он стоит. Видишь — возле фаэтона пританцовывает? Тоже не выспался. — Здравствуй, кучер, — сказал, подходя Нестеров. — Свободна колясочка? Может, подвезешь нас по назначению? — Здорово, Ванюша, — мотнул головой мужчина и указал на фаэтон. — Садитесь. Дождит что-то с самого вчерашнего вечера. Мразь погодка. Нестеров усадил в коляску Аризель, сел сам и поставил чемодан в ноги. Лихач щелкнул кнутом и фаэтон покатил по скользской мостовой. На первом же перекрёстке свернули влево и поехали по тихому переулку, параллельно железнодорожной линии. Сбоку в темноте всё время слышались паровозные гудки и буферный звон. — Что нового, Лихачев? Спокойно ли в Ташкенте? — спросил Нестеров. — Да всяко, — отозвался кучер. — То фронтовики мукденские шумят, то железнодорожники. После петербургских событий зашевелились и тут. Вчера на Алайском конных казаков едва не побили. — Кто? — Да такие же, солдаты… Саперы, вроде бы. Ты же должен знать: казаки в Питере мирную демонстрацию расстреляли, ну вот и мстят теперь казакам везде. В Ташкенте тоже. Лихач рассказывал и не спрашивал, зачем приехал Нестеров. — Надолго ко мне? — лишь поинтересовался. — Денька на три, не больше, если все сложится благополучно, — пояснил Нестеров. Дом Лихачева стоял в Романовском переулке, почти на самой окраине. Остановились на обочине, слезли, вошли во двор. Хозяин завел коляску к сараю и крикнул оттуда: — Заходьте в дом, я сейчас! В прихожей гостей встретила женщина лет пятидесети, укутанная в платок. Она робко кивнула гостям и проводила их в комнату. Войдя следом за ними, зажгла лампу и задернула занавески. — Располагайтесь, добрые люди, — сказала ровным голосом. — Маша, кажется ты не узнала меня? — спросил Нестеров. — Узнала, как не узнать, — отозвалась она. — Женился, что ли? — Женился, — моргнул Нестеров своей спутнице. — Красивая? — Красавица, дальше уж некуда, — согласилась хозяйка. — Только, будто бы, не русская. Чай, может, поставить? Станете пить чай? — посмотрела она на Аризель. — Ага… Я так замерзла… — С чего это? Муж вроде бы молодой и бойкий, хоть куда! — пошутила хозяйка и отправилась в переднюю, к печке. — Ну, что, Ванюша, я к твоим услугам, — сказал, входя, Лихач. — Говори, что требуется. — Ариль, иди отдохни немного, а мы пока поговорим, — попросил Нестеров. — Ступайте в боковую горенку, там для вас все приготовлено, — подсказал хозяин. — Прежде всего, давай уясним обстановку, — сказал Нестеров. — Ты часто на вокзал ездишь на своем фаэтоне? Знают люди твою упряжку? — Да, приходится. Не только люди, но и полицейские видят, как приезжаю. Подрабатываю, а как же иначе? Да и той же полиции иной раз дашь на шкалик. — А другая повозка у тебя есть? — Есть, но старая. Не пользуюсь больше года. Но вобщем-то, на ходу, если что. — И лошади есть запасные? — Есть еще пара… Да только ты не говори загадками, — рассердился хозяин. — В дело меня втягиваешь, а сам темнишь. Мне ты все высвети, а то и влипнуть можно. — Не темню я, — усмехнулся Нестеров. — Чего тут темнить. Да и слишком многого от тебя не требую. На одной повозке съездим через три дня к черняевским садам. А на другой, на которой сегодня привез нас, отвезешь в тот же день мою спутницу опять на вокзал. Вот и все. А теперь давай уточним расписание поездов. Пассажирский со стороны Красноводска всегда точно приходит, как сегодня? — Да бывают случаи и опаздывает. — Ну, будем надеяться, что машинист не подведет. А во сколько из Ташкента в нашу сторону отходят поезда? — Ташкентский вечером, а московский, если не припоздает, в девять утра. — Дам тебе денег, возьмёшь моей спутнице билет на московский, отвезешь ее на вокзал и посадишь в вагон. Трудно с билетами? — Да ведь смотря сколько дашь кассиру. Не пожалеешь, так можно и самое лучшее место купить. Ну, да что мне тебя учить! — Ну вот и все, товарищ Лихач, а теперь я не прочь и чашку чая выпить…* * *
Красноводский шел точно по расписанию, приближаясь к Ташкенту. За окнами вагонов простирались безбрежные узбекские степи. В черном небе ярко блестели мириады звезд, и казалось, поезд летит к звездам, ибо за окнами не было ни огонька, ни ориентира, но которому можно определить, что состав бежит по рельсам. В четыре утра проводник последнего вагона подошел к спящему на нижней полке Шелапутову и, тронув за плечо, тихонько сказал: — Вася, вставай, подъезжаем… Проехали Вревскую, следующая — Кауфманская. Шелапутов мгновенно поднялся и сел, встряхивая головой и прогоняя остатки сна. Сунул руку в боковой карман, проверил, на месте ли револьвер, и разбудил Вахнина, затем еще двух, участвовавших в операции, слесарей асхабадского депо. Поочередно, один за другим, вошли в купе проводника, надели форменные железнодорожные шинели и фуражки. Пассажиры в вагоне спали крепким предутренним сном: вряд ли кто из них заметил движение в коридоре и тамбуре. Выйдя в тамбур, остановились у двери и стали ждать остановки. Поезд, однако, долго ещё гремел в пространстве, и каждая минута казалась целой вечностью. Молчание еще больше нагнетало напряжение. — Главное, не спасовал бы машинист, — сказал Вахнин. — Не бойся, Слава, парень он проверенный. Но если произойдет срыв — тикайте к кишлаку Каунчи. Там, у сартов, скроемся. В Кауфманской Шелапутов и Вахнин не раз бывали, знали в ней каждый дом и закоулок. Сначала, когда разрабатывали план экспроприации казенной казны, хотели всю операцию провести на Кауфманской. Два русских поселка — Садовый и Богородское, кишлаки Ниязбаш и Каунчи, два питомника — садовода Трубачева и «Туркестанская флора» могли скрыть следы «грабителей». Но беда в том, что в русских поселках стояли, в основном, дачные дома, в которых жили отставные офицеры и высокопоставленные чиновники. Это обстоятельство насторожило Нестерова, и он решил усложнить операцию. — Огни, — сказал Шелапутов, прильнув к стеклу. — Подъезжаем. — Ключ на месте? Проверь, — предупредил Вахнин. — Все в порядке… Главное — хладнокровие. Гусев, как войдем, я беру под прицел караульного, а ты вяжешь ему руки. Ты, Заплаткин, свяжешь кассира… Паровоз дал два коротких гудка: это машинист предупреждал Вахнина, чтобы были наготове. — Молодец, Костя, пока все идет по плану, — отметил Шелапутов. Тут заскрежетали тормоза и состав остановился. Шелапутов открыл ключом дверь тамбура, и все четверо, спустившись на усыпанную щебенкой землю, побежали к первому вагону. Вахнин на ходу отметил, что во всем составе нет ни одного огонька з окне: псе спят, и ободрился. Никого не было и на станции. Только дежурный принял у машиниста жезл и скрылся в станционном здании. Поднявшись на ступеньку, Шелапутов открыл тамбур первого вагона, вошел и помог подняться товарищам. Гуськом, на цыпочках, чтобы не разбудить спящего проводника, они подошли к третьему купе и открыли дверь ключом. Вошли все четверо и тотчас закрылись. — Ну, вот видите, как все хорошо, — обрадовался Шелапутов и толкнул рукой спящего конвоира. Солдат сидел на полке, обняв винтовку и привалившись головой к стенке, сладко похрапывал. — А! Что! Кто тут! — спохватился часовой, но Вахнин вырвал у него винтовку, разрядил и положил патроны в карман. — Спишь, подлец! — сказал, посмеиваясь, Шелапутов. — На посту спишь. И таким сосункам доверяют охрану казенных средств. Где деньги?! Солдат вытянулся по стойке смирно. — Деньги где? — повысил голос Шелапутов и потянул за ногу инкассатора. Тот, проснувшись, тоже не сразу пришел в себя. Наконец увидев железнодорожников в черных масках, затрясся и зачем-то взял со столика стакан с водой. — Деньги, сволочь! — прохрипел Гусев. Резким рывком он сбросил инкассатора с полки, приподнял ее и вынул туго набитый брезентовый мешок с пломбой. — Руки сюда! — скомандовал Шелапутов. Гусев связал инкассатору руки. То же проделал с часовым и Заплаткин. Затем обоим заткнули кляпами рты и вышли из купе. Шелапутов вновь хладнокровно закрыл купе на ключ и направился вслед за своими товарищами в тамбур. Проводник, которого тоже собирались связать, даже не проснулся. Когда они подбежали к паровозу, он уже был отцеплен от состава. Все поднялись к машинисту, и паровоз, с ярым шипением выпустив пар, помчался в сторону Ташкента. Вряд ли дежурный по станции сообразил, что произошло из рук вон выходящее. Наверное он подумал, что машинист решил дозаправить тендер углем, чтобы не суетиться с этим делом в Ташкенте. Паровоз пролетел двадцать две версты, как очумелый, проскочил мост через Салару и остановился. «Грабители» мгновенно спустились вниз и заспешили в кромешной предутренней темноте по берегу речки в условленное место. — Ваня! — позвал Вахнин. — Отзовись… — Давай сюда! — скомандовал Нестеров. — Быстро, быстро… — Он взял мешок с деньгами, сунул под ноги и едва успел сказать: «Идите на явочную, на Ходру… В Асхабад — по одному, не раньше марта!», как Лихач понукнул лошадей. Через полчаса фаэтон уже стоял во дворе. Лихачев выпрягал лошадей, а Нестеров, сунув мешок под кровать, будил Аризель. — Ариль, проснись… Все в порядке… Ариль… — Уже вернулся? — спросила она и села в кровати, забыв, что в одной рубашке. Нестеров отвернулся: — Прости, Ариль, я совершенно потерял голову. — Ты выйди на минутку, я оденусь, — попросила она, прикрываясь одеялом. Когда он вошел в комнату, девушка была в платье и жакетке. — Ну, говори, как все получилось? — спросила, заглядывая под кровать, откуда виднелся угол мешка. — Все хорошо, Ариль. Теперь впереди самое главное: доставить деньги в Асхабад. Слушай меня внимательно. Достань чемодан. Аризель вынула чемодан и мешок с деньгами из-под кровати. Нестеров открыл крышку чемодана и постукал пальцами по матерчатой обшивке. — Чемодан с двойным дном. Деньги мы спрячем в тайнике… Выговорив эти слова, он сорвал пломбу с казенного мешка и начал совать в тайник чемодана перевязанные крест-накрест бумажной тесемкой пачки денег. Тайник заполнился до отказа, но в мешке ещё осталось с десяток пачек. Нестеров подумал и решил: — Ладно, остальные я привезу сам… А тебе, Аризель, придется с этим чемоданом, как и договорились, ехать поездом одной. Ты понимаешь меня? — Да, конечно, ты мне говоришь об этом уже третий раз. Неужели ты боишься за меня, не доверяешь мне? — Аризель, я целиком доверяю тебе, но за тебя я боюсь… Будь осторожна. — Он взял ее за плечи и с тревожной нежностью посмотрел в глаза. — Аризель, ты… Ты — не как все… Ты понимаешь меня! — Да, понимаю, — она опустила глаза и сжалась от предчувствия чего-то необыкновенного. Нестеров привлек ее к себе и поцеловал. Высвободившись, она отошла к окну. «Неужели обиделась?» — спохватился он. Аризель смотрела в окно и улыбалась какой-то неловкой улыбкой. Он успокоился и отошел, чтобы дать справиться ей с нахлынувшим волнением… В половине девятого Аризель уже сидела в фаэтоне, а Лихач гнал лошадей по переулку к вокзалу. Было солнечное утро. Она смотрела вперёд и видела лишь сияющий купол Благовещенской церкви да голубей, кружащихся над куполом. Потом, когда свернули к станции, показалось голубоватое здание вокзала с множеством окон и арочным входом. На здании вокзала тоже торчали купола со шпилями и тоже летали голуби. Кучер удрученно молчал, а его прекрасная пассажирка смотрела на окружающий мир совершенно отсутствующим взглядом и думала о Нестерове. Ни в фаэтоне, ни потом, когда Лихач посадил ее в вагон и сам спрятал чемодан под полку, она так и не испытала страха. Она и мысли не допускала, что кто-то войдет к ней в купе и потребует, чтобы предъявила на проверку вещи. В девять тридцать поезд ушел из Ташкента, унося навсегда следы таинственного преступления…* * *
Ратх после ссоры с Тамарой предался меланхолии. Чувство разочарованности в нем было столь велико, что он с утра до вечера не выходил из своей обклеенной афишами комнатушки. Лежал в постели, размышлял о бренности людского существования, о лжи и недоверии. И лишь вечером, да в те дни, когда выступали на арене братья Каюмовы, часа за два до представления вставал с тахты, неохотно одевался и уезжал в цирк. Амана же дома почти не бывало. Ночевал он где-то, по его рассказам, у друзей. Но иногда днем, когда заглядывал домой, то заходил в комнатушку к Ратху и начинал хвастаться, причмокивая губами: — Ратх, братишка мой, если б ты знал, какая у нее кожа! Клянусь, нежнее шелка. А губы, Ратх! А груди… Я до сих пор горю от ее ненасытных объятий! — О ком ты говоришь? — спрашивал Ратх. — О Фениксе, что ли? — О Фениксе я давно забыл, — небрежно отвечал Аман. — У меня давно другая. Ее зовут Резеда. Есть такой цветок, но она красивее самого цветка. Вечером в цирке братья обменивались лишь деловыми репликами, на откровенные беседы не находилось времени. А после представления Амана брали под руки его дружки — сыновья аульных богатеев, сажали в фаэтон и увозили в ресторан, а потом — в обитель «Сорока двух номеров». Аману некогда было интересоваться настроением младшего брата. Черкез целыми днями пропадал на службе, а вечером уходил Ратх, — так что они почти не виделись. Женщины подворья вовсе не интересовались жизнью молодых парней. А что касается самого Каюм-сердара, то старик всецело был занят судьбой Черкеза. Он никак не мог простить снохе наглой выходки в цирке. И теперь спешил поправить ошибку Черкеза в выборе жены. В доме Каюм-хана все уже знали, что второй женой Черкеза станет младшая дочь ишана — Рааби. Знали и о том, как заартачился Черкез, когда отец сказал ему: «Когда привезем ее тебе, тогда и увидишь лицо!» Молодой офицер оскорбился: «Брось, отец, свои патриархальные замашки!» Тогда Каюм-сердар уломал ишана, чтобы тот показал сыну свою дочь. Черкеза пригласили в гости. Втроем — ишан, Каюм-сердар и он сидели в белой юрте. И тут вошла с чайниками Рааби. Черкез внимательно оглядел ее и остался доволен: «Вот уж кого, действительно, не обидел аллах красотой! Какое белое и с каким цветущим румянцем лицо! А какой стан!» — с вожделением подумал он. Дочь ишана, заметив, какое приятное впечатление произвела ее красота на гостя-офицера, кокетливо повела бровью, чуть заметно передернула плечами и грациозной поступью удалилась из кибитки. Вернувшись после этой встреча домой, Черкез признался отцу: — Прости, отец, за мои капризы. Вкус у тебя, словно у шахин-ин-шаха! — А ты как думал! — довольно заулыбался Каюм-сердар. После того, как увидел свою новую невесту, Черкез-хан и вовсе перестал думать о Галие. Вернее, он думал о ней, но не как о женщине, которая еще может приносить ему наслаждение, а как о помехе, которая своими слезами может испортить ему настроение во время тоя. А к тою уже начали готовиться… Лежа в своей комнатушке на тахте, Ратх часто слушал как всхлипывала невестка. Сначала он думал: «Ай, помирятся». Но потом заметил, что никто из домашних не замечает княжну. Все словно сговорились. Только и слышались из кибиток издевательские разговоры о «казанской сиротке». Однажды Галия позвала к себе Ратха и, всхлёпывая, отчего показалась совсем девчонкой, попросила: — Деверек, прости, что тебя побеспокоила. Но эти ваши фурии решили уморить меня голодом. Со вчерашнего дня у меня во рту не было ни крошки! — А почему вы не пойдете к ним и не попросите еду? — удивился Ратх. Галия усмехнулась и произнесла гордо: — Никогда в жизни! Никогда в жизни они не поставят меня на колени! — Они не хотят вас поставить на колени. Они хотят, чтобы вы были как все они. Чтобы сидели с ними в кибитке, ткали ковры, мыли посуду и носили из арыка воду, — пояснил Ратх. — Ах, деверек, не говорите глупостей, — печально вздохнула Галия. — Неужели я похожа на черных девок, которых полно в вашем дворе? Да у меня руки совсем не такие! — Что же вы хотите от меня, Галия-ханум? — Милый деверек, вы единственный, кого я считаю настоящим человеком в этом доме. Сходите в магазин, купите мне хотя бы пирожных. И конфет шоколадных к чаю. Вот вам деньги… — Хорошо, ханум… Но разве Черкез не приносит вам пищу? — Ох, деверек, деверек, да он же давно не замечает меня. Если я умру с голода, он так и не узнает, отчего погибла его жена. Ратх купил и принес Галие все, что просила. И с этого дня стал заботиться о ней. Иногда слышал, как Черкез кричал, обзывая княжну самыми скверными словами. Слышал, как эта пухленькая красавица вдруг бросалась с кулачками на мужа и визжала на весь двор, призывая на помощь аллаха. Потом она долго рыдала. Выплакав все слезы, начинала умолять Черкеза, чтобы простил ее за случайно сорвавшиеся с губ глупые слова. Галия клялась, что любит его больше всех на свете, что она умрет от горя, если Черкез приведет в дом еще одну жену. Наконец произошло самое невероятное. Галия однажды, чтобы доказать свою любовь, весь день сочиняла стихи и вечером стала читать их ему. Тогда он посмотрел на нее с опаской и, решив, что ханум свихнулась, ушел молча. И после этого стал избегать ее. Ратх, не выдержав деспотизма старшего брата, вмешался: — Черкез, пожалей ее! Тот лишь усмехнулся, обнажив зубы, и сказал злобно: — Не жалей таких, которые способны убивать любовь, дорогой мой брат! Ратх задумался. Перед ним встал образ Тамары. Эх, как бы он презрел ее, будь Тамара его женой. Но подумав так, Ратх вдруг испугался собственных мыслей, и сердце его застучало протестующе: «Никогда, никогда я не обидел бы ее вот так!» Выплакав все свои горести, Галия изменилась и внешне, и внутренне. Красота ее поблекла, словно после болезни. Большие черные глаза стали задумчивыми. На колючие реплики женщин она уже не отвечала, и те переговаривались тихонько: «Ну, слава аллаху, еще денек-другой, и эта развратница начнет мыть черные котлы!» Но не об этом были мысли Галии. Думала она о том, что лучшие чувства ее души растоптаны, что любовь уже не вернуть, и надо как-то жить по-новому. Сначала она хотела пойти к самому начальнику области и пожаловаться на Черкеза. Но поразмыслила немного и решила: «Он убьет меня, если пошатнется его карьера!» Однако Галия нуждалась в сочувствии и искала хоть какого-нибудь утешения. Несколько раз принималась она думать о женской гимназии. «Ведь я могу быть учительницей. Я окончила пансион благородных девиц, могу преподавать русский язык и литературу. А если надо, по и по-татарски буду учить.» И тут же отбрасывала эти мысли, словно окутывалась страхом и неверием в собственные силы. И наконец решилась на самый опрометчивый поступок. Однажды утром, когда Черкез уехал на службу, а Каюм-сердар и его жены занялись подготовкой к тою, Галия вышла со двора и направилась к Скобелевской плошади. В сумочке она несла аттестат об образовании и тетрадку со стихами, написанными на татарском языке. Галия пересекла площадь, завернула за угол собора Михаила Архистратига и вскоре оказалась у дверей редакции газеты «Асхабад». Заволновавшись, Галия остановилась у входа. И тут машинистка, увидев ее в окно, стукнула по стеклу: «Заходите!» Сразу осмелев, Галия доверчиво улыбнулась ей через окно, и минуту спустя уже была в кабинете Любимского. — Чем вже могу служить, прекрасная госпожа? — спросил редактор, поглаживая лысую голову. — Вот, посмотрите… Может быть… — С этими невнятными словами Галия положила на стол аттестат. — Прекрасно, прекрасно, — смягчился Любимский. — Но меня интересует, что вже вы умеете делать, госпожа Каюмова? — Я пишу стихи… Правда по-татарски, но если попробовать, может быть, и по-русски получатся? — Ха, она умеет писать по-татарски и может попробовать по-русски! — воскликнул Любимский. — Как это вам нравится, граждане?! А вы не сумели бы разобрать весь этот хлам и привести, в конце-концов, мой кабинет в порядок? — Любимский повел рукой, указывая на кипы старых, пожелтевшх газет, стопку журналов и паутину в углах под потолком. — Я, право, не знаю, — пролепетала, ужасно сконфузившись, ханум, — Но если у вас есть веник… — Ха! Если б был веник! — сердито крикнул Любимский. — Если б был веник, я и сам бы все смел! Вот вам вже рубль, идите на базар и купите веник! — Сейчас? — растерялась Галия, — Но когда же еще, мадам? Если я зачисляю вас к себе секретаршей с сегодняшнего дня, то почему ви должны пойти за веником завтра, хотел бы я вже знать? Обескураженная натиском редактора, Галия постепенно приходила в себя. И чем больше думала об обстановке, в какой она оказалась, тем радостней у нее становилось на сердце. Спросив, не шутит ли редактор, и убедившись, что Любимский расположен к ней самым искренним образом, Галия действительно решила идти за веником. Но тут редактор, поняв, что любезная дама готова на все, вернул ее от двери назад. — Сядьте, пожалуйста, — указал он на стул. — Я вижу, у вас или несчастье, или вы одиноки в нашем городе. Что вас заставило прийти ко мне? — Да ничего особенного, господин редактор. Просто я решила найти работу и быть полезной обществу. — И вас устраивает должность секретарши? — Боюсь, что на большее я и не способна, — призналась Галия. — Стихи, разве что… — Ах, стихи, стихи, — с досадой сказал Любимский. — Кому теперь нужны стихи? У нас вже есть свой поэт Зиновий. Так вот он самый бедный человек во всём Асхабаде. Ви покажете ему свою тетрадку и он назовёт настоящую цену ей. — Спасибо, господин редактор. Я непременно покажу ему… — А ваш муж знает, что вы пошли ко мне? А если не знает, то не придется ли мне краснеть за вас? — Ах, что вы, господин редактор! Он не против того, чтобы я служила в какой-нибудь конторе, лишь бы не в гимназии. — Хорошо, госпожа Каюмова. Я беру вас к себе: будете вести мои бумаги. — А порядок и вправду следовало бы навести, — напомнила она, обведя взглядом редакторский кабинет и выходя в приемную. — Ну, если ви считаете, что у меня грязно, то пожалуйста, я не возражаю. Галия вынесла кипы старых газет в коридор и принялась протирать столы. Тут один за другим начали сходиться в приемную сотрудники. Художник Паполос, корректорша Шмуйлович, машинистка Дора Вартминекая. Наконец пришел поэт Зиновий Кац, Все принялись помогать новой секретарше. И вскоре они запросто называли ее Галечкой, а она уже больше не унывала… Вечером Галия зашла в комнату Черкеза, где уже было убрано по-новому и все «кричало» о том, что здесь поселится новая жена. — Черкезхан, — как можно спокойнее произнесла она, — надеюсь, вы не забыли о вашем обещании найти мне подходящую службу? — Нет, ханум, не забыл, — отозвался он с досадой, даже не взглянув на нее. И Галия, остро ощутив, как нежелателен ее приход в эту вот минуту, решилась высказать все. — Я сама нашла себе службу в редакции «Асхабад». Я буду содержать бумаги господина редактора… Любимского…. — Знаю такого, — не поворачивая головы, ответил Черкез. — Толстый, лысый еврей… — Вам-то что, Черкезхан? — Мне ничего, — помолчав, ответил он. — Еврей, как еврей… Служите ему на здоровье, ханум, — наконец-то повернувшись, улыбнулся Черкез. И Галия догадалась, что муж никогда не станет ревновать ее к этому господину. — Спасибо вам, Черкезхан, — произнесла Галия, видя, что он вновь отвернулся. — Все-таки мне не так скучно в их обществе. — Только не вздумайте, ханум, вновь опорочить мое честное имя, — пригрозил он. — Если узнаю о каких-нибудь недозволенных вещах — разговор будет коротким. Вы меня поняли, ханум? — Да, Черкезхан… Не беспокойтесь…* * *
Прошло еще полмесяца и огромный двор Кагом-сердара огласился веселым свадебным тоем. Вся веранда была застелена коврами и кошмами: на ней сидел Черкез рядом с отцом, ишаном и областным начальством. На свадьбу пожаловали правитель канцелярии полковник Жалковский, майор Ораз-сер-дар, еще несколько штабных офицеров. Черкез также пригласил и самого прокурора Лаппо-Данилевского с его помощником. Но накануне оба получили по почте тексты «Марсельезы» и «Варшавянки». Причем, под заголовками песен значилось: «Да здравствует первая асхабадская типография! Выпуск 1-ый, 7 марта». Настроение, конечно, было испорчено. Как говорится. не до свадьбы. И теперь Жалковский рассказывал всем, почему не явился «прокурорский надзор». Гости, слушавшие новости о наглых выходках социал-демократов, вздыхали, качали головами, поругивались, но и веселились, их это пока не касалось. — Найти надо эту проклятую типографию, — говорил Черкез, преданно глядя на Жалковского. — Найти и уничтожить! — Это не ваша забота, господин Каюмов, — отвечал полковник. — Мы уже дали приказ Пересвет-Солтану заняться поисками. Сейчас его сыщики по всему городу рыщут. У вас, господин Каюмов, в связи с активизацией эсдеков, своя проблема. Думаю, вы и сами догадываетесь. Отпразднуйте свадьбу, отдохните немного да и отправляйтесь по аулам. Куда ни ткни пальцем — всюду социал-демократическая пропаганда: в Иолотани, Серахсе, Теджене… О Мерве уж не говорю: кажется, там, вместе с голытьбой дехканской, и ханы взбесились.Виданное ли дело, чтобы сама Гульджемал не могла усмирить своих утамышцев и тохтамышцев! И чего делят, балбесы? Семьсот лет уже прошло как нет Чингиз-хана, а они все выясняют — кто ближе стоял к нему, чей род знатнее. Майор Ораз-сердар сидел справа от Жалковского и недовольно покашливал. Не нравилось ему, что пол «ковник ведет такой разговор с Черкезом, а на Ораз-сердара не обращает внимания, не соблюдает субординации чинов. Беседа продолжалась в том же духе почти весь день. Гостям не мешали ни звон дутаров, ни звонкие голоса бахши, ни иерихонская музыка карнаев, гремящая на весь город. Были на свадьбе персы — приятели Амана. Эти пришли со своим оркестром и, как только переставал петь бахши, ударяли в бубны и тары. В грохоте назойливо заливалась зурна. Ратх тоже пригласил на той своих сверстников. С ним сидели три гимназиста и артисты цирка — униформисты. Пировали они вместе с Амановой компанией на тахте, поставленной возле дувала. Взор молодежи все время был устремлен на белую кибитку, где сидела невеста. Возле свадебной кибитки толпилась «стража», в основном, девчонки и мальчишки, но были тут и старухи. Со всякого, кто пытался взглянуть на невесту, они взымали плату. И ждали с нетерпением, когда же, наконец, войдет к Рааби сам Черкезхан. Женщины восседали тоже на тахте, но в противоположном конце двора. Распоряжалась тут старшая жена Каюм-сердара. Только и слышался её голос. И смех то и дело вспыхивал среди женщин. Это Нартач-ханым честила Галию, которая не выходила из своей комнаты. А Галия тем временем лежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку, и проливала слезы. Сколько ночей и дней она готовилась встретить этот самый черный день ее жизни с хладнокровным достоинством, но сегодня утром, когда со двора донеслись крики: «Везут, везут!», а потом весь двор заполнился нарядной толпой, Галия бросилась на кровать и слезы градом посыпались из ее глаз. «Боже мой, боже мой! — приговаривала она по-русски. — Да где же человеческое сострадание? Где честь? Совесть? Где любовь? Да и была ли она когда-нибудь у этого злодея в форме царского офицера? А мой отец! Ах, отец, отец, неужели ты не видел, кому отдавал свою бедную дочь?!» Всхлипывая, Галия вспоминала то Казань, где они летом с отцом катались в лодке по Волге, то Петербург, куда переехал отец позже, учебу в пансионе благородных девиц. Вспомнила выпускной бал и группу молодых военных, увивавшихся около барышень. Тогда Галия и не приметила Черкеза: танцевала с кем-то еще, И он сам не подошел к ней познакомиться. Как узнала она потом, Черкез, заприметив красавицу Галию, отправился прямо к ее отцу (отец служил в коммерческом банке) — и, познакомившись с ним, попросил руки его дочери. Галия не знала подробностей, как проходила сделка между ними. А потом этот галантный офицерик появился в их доме. Затем была свадьба по русскому обычаю. И брак Черкеза и Галии скрепили золотыми кольцами. А когда она отправлялась с мужем в далекий Асхабад, отец, напутствуя, предупредил ее: «Галия-ханум, свет моих очей, ты едешь в далекую полудикую страну, и на тебе лежит особая, гуманная обязанность. Ты должна во всем учить туркмен и в конце-концов сделать их людьми цивилизованными». Как глупо сейчас выглядели отцовские напутствия. Свадебный той, который длился с утра до поздней ночи, показался Галие вечностью. О чем она только не передумала за это время! То ей хотелось выскочить из комнаты, схватить палку и разогнать всех. То пойти в белую кибитку и поцарапать сопернице лицо. То уйти из дому, сесть на поезд и уехать в Петербург. Но загораясь бессильной злостью, Галия тотчас осознавала, что гостей гнать со двора глупо и смешно: так может поступить лишь сумасшедшая. Царапать лицо неповинной ни в чем Рааби — тоже глупо. Причем тут Рааби, когда ее, как овцу на веревке, приволокли к Черкезу?! И ехать в Петербург — безумие. Отец сказал бы: «Галия, я получил за тебя от господ Каюмовых большие деньги, ты их собственность. Немедля возвращайся назад!» Перебрав все возможное, что хоть немножко бы сняло боль с сердца, Галия стала думать о редакторе Любимском и других сотрудниках редакции. Когда гости разошлись, к Галие зашла старшая жена Каюм-сердара, и подала миску с пловом: — На, ешь, негодница! — Ешьте сами! — оттолкнула Галия. — И не стыдно тебе от людей прятаться? — принялась журить Нартач. — У мужа твоего радость… Муж новую жену принимает, а ты спряталась. Хоть бы улыбнулась разок-другой. Не каждый день бывает такое… — Уберите свои объедки! — вне себя крикнула Галия. — И убирайтесь сами вон! — Ах, вот ты как заговорила! — обозлилась старуха еще больше. — Ну ничего. Погоди у меня. Вот Черкез освободится, он тебе задаст. До самого Питера будешь бежать без оглядки! — Это вы будете бежать! — взвизгнула Галия. — Если мой отец, Мустафа-бек, узнает, как вы меня унижаете, — он всех казанских татар на вас напустит! Они вам дадут! — Ничего, туркмены с татарами как-нибудь справятся, — отпарировала в ответ Нартач. — Не справятся! Никогда не справятся! — Ничего, ханум, — еще спокойнее пригрозила Нартач. — Если туркмены сами не справятся — Куропаткина на помощь позовем. Этот генерал — друг нашего сердара. — Ох, запугали! — истерично рассмеялась Галия. — Да генерал Куропаткин трусом сам оказался. Даже песни о нем поют: «Куропаткин генерал от японцев удирал!» — Ешь плов, проклятая! — сжала кулаки Нартач и, поставив миску с пловом у порога, удалилась. Галия на мгновенье притихла, испугавшись свекрови, и вновь слезы покатились по щекам.* * *
В середине апреля Черкезхан по долгу службы подался на земли Мургаба и Теджена. Собирался он там пробыть с месяц, а то и больше. Женщины напекли ему в дорогу всевозможных лакомств. Со двора провожали тоже всем скопом: — Пусть пропадут все враги ак-падишаха, — приговаривала Нартач-ханым. — Да будет легкой твоя дорога, Черкезхан… Недовольный Черкез, бросив прощальный взгляд на Рааби, залез в ландо. Каюм-хан и Аман сели тоже. Ратх взобрался на козлы, взялся за вожжи, понукнул коней, и коляска двинулась к вокзалу. Галия за всей этой церемонией прощания смотрела в щелку, чуть-чуть приоткрыв дверь. Когда мужчины уехали, оставив женщин одних, она отворила дверь настежь и принялась собираться на службу. Она нарочно надела сегодня самое дорогое платье и лакированные туфельки. И прическу уложила как-то особенно. И свежую синюю мушку посадила на щечку. Со двора выходила мелкими шажками, приподняв руки и оттопырив пальчики, словно жена японского императора. Нартач-ханым, конечно же, не упустила случая бросить ей в след: — Бесстыдница! Муж еще на шайтан-арбу не успел сесть, а она уже развратничает! Галия не удостоила свекровь вниманием… На следующее утро она, также нарядившись, отправилась на службу. На этот раз ее молчаливо провожали Аман и Ратх глядя из окна своей комнаты Рагх со вздохом сказал: — Жалко мне ее. Она очень красивая… Не понимаю, чего хорошего нашел Черкез в Рааби… — Да, Ратх, ты прав, — согласился Аман. — Красивее Галии я еще не видел женщин. И будь она моей, ч никогда бы не променял ее на эту костлявую дочь ишана. — Зря Черкез злится, ничего особенного она в цирке и не сказала, — продолжал Ратх. — Черкез копается в своём счастье, как жук в навозе, — опять поддержал брата Аман. — И все потому, что он — самый старший из нас. Старшему все: и офицер он, и две жены у него, а у среднего и младшего — ничего… Галия между тем, идя по Офицерской к площади, любовалась распустившимися деревьями, белым цветом акаций, радовалась теплому вешнему дню. В редакции, как всегда, ее первой встретила машинистка Дора и принялась нашептывать, как хорошо они с Паполосом провели вчера вечер. Галия рассеянно слушала ее. Последним, как всегда, пожаловал Зиновий Кац. Изогнувшись, он поцеловал ручку Галие, попросил разрешения сесть рядом и сказал устало: — Всю ночь сегодня мучился над двумя строчками… Понимаете, Галечка, у меня отпала охота рифмовать. — Ну и слава богу, — обрадовалась Галия. — Вы посмотрите, какое сегодня утро! Просто чудо! Так и гуляла бы весь день по городу! — Галечка, а если я вам предложу пойти сегодня в ресторан «Гранд-Отель?» — Вы с ума сошли, Зиновий! Вы забыли, что я за «мужем. Увидит кто-нибудь из знакомых Черкеза я тогда… — Что тогда, Галечка? Муж убьет вас? — Может быть, и не убьет, но со двора Каюмовых я уже никогда не выйду. Он запретит мне ходить на службу, запретит ходить по улицам. — Галечка, добрая душа, а если мы заберемся о вами куда-нибудь подальше? Ну, например, в гостиницу «Оман»? Это почти на окраине города. И потом, там такие малюсенькие комнатки для клиентов, что никто и не увидит. — Ох, Зиновий, вы решили погубить меня. — Ну, хорошо, хорошо, не стану настаивать. Может, почитать стихи? — Не надо, Зиновий… А что, эта гостиница «Оман» — она действительно на окраине? — Да, Галечка, да… И потом… Вы же должны понимать, что я ни в коем случае не заинтересован, чтобы вас кто-нибудь увидел из знакомых. Во второй половине дня, часа за два до окончания служебного времени, Галия пересекла многолюдную площадь Русского базара и вышла на Козелковскую, Зиновий Кац следовал за ней, приотстав немного. Только за Козелковской, где вовсе не было прохожих, он догнал ее, и вскоре они вошли в серо-синий дом, из которого доносились звуки зурны. Во дворе, на тахте, они увидели десятка два мусульман из купеческого сословия: скорее всего это были приезжие торгаши из Персии. Другая группа пирующих сидела на айване. Здесь были люди помоложе, и среди мужчин виднелись и женские головки. Не заходя на айван, Зиновий увлек Галию по широкой мраморной лестнице на второй этаж, в роскошный зал, предназначенный для самой богатой публики. В зале стояло несколько низких, восточного типа, столиков и рядом, по обеим сторонам, вдоль стенок тянулись перегородки, обтянутые блестящей парчой. За ними слышались голоса. К Кацу сразу подскочил официант в черных брюках и белой сорочке с бантиком. — Добрый день, господин, — произнес он вежливо. — Давно у нас не были. Позвольте вас проводить в кабину? — Да, будьте так любезны… Они ступили за перегородку и оказались в маленькой кабине, в которой стоял столик, два кресла и кушетка. На столе, прикрытая наполовину салфеткой, поблёскивала бутылка шампанского. Тут же сверкали хрустальные бокалы и рюмки. Официант подал меню. — Будьте добры, откройте нам пока шампанское, — попросил Кац и улыбнулся Галие. — Я так устал и захотел пить, просто ужасно. Позвольте, я вам тоже налью? — Ой, Зиновий, Зиновий, куда вы меня привели? — испуганно и отрешенно, как человек, готовый на все, проговорила Галия. — Галечка, милая… Живем только раз… И неизвестно, что нас ждет впереди. Стачки, забастовки, революции… Как это пошло. Прошу вас, милая. — Он дотронулся до ее бокала и выпил. — Пейте, Галечка. Сейчас придет лакей и мы попросим… Чтобы вы хотели заказать? Тут он услышал шаги, и, оторвав взгляд от меню, увидел перед собой незнакомого человека. Галия сидела спиной к вошедшему и, не зная, кто он, продолжала говорить: — Паюсной икорки возьмите… Кебаб, разумеется… — Значит, кебабу захотелось, ханум? — насмешливо спросили за ее спиной и, повернувшись, она увидела Амана. — Аман?! Боже мой, Аман… Как вы сюда попали? — Это мое любимое место, ханум, — ответил он нагло. — А вот как вы оказались здесь, да еще с мужчиной? — Аман, дорогой мой, не сердитесь… Я сейчас же уйду… Умоляю вас, Аман, не говорите Черкезу! — Ханум, долг обязывает меня обо всем, что видели мои глаза, сказать старшему брату… До свиданья… Аман круто повернулся и ушел. Зиновий Кац сидел с разинутым ртом и не знал, что ему дальше делать. Галия всхлипнула, вынула из сумочки платочек, утерла глаза и выбежала из кабины. Она не помнила как оказалась на улице и каким путем добралась до дому. Все ее существо было пронизано стыдом и страхом за будущее. Она не знала — что с ней станется, но прекрасно понимала, какая кара нависла над её бедной головушкой. Войдя во двор, Галия проскочила мимо женщин и, оказавшись в комнате, с каким-то ожесточением сняла свое нарядное платье и надела домашний халат. Все ей теперь было ненавистно здесь: и люди, и комната, и вещи. И мысли у нее были самые паскудные и жалкие: «Неужели Аман не пощадит? Неужели скажет?" Думая об одном и том же, она то и дело приотворяла дверь и смотрела — не пришел ли Аман. Но Амана все не было и не было. И Галия вспомнила: наверное, он в цирке. Вот и темнота опустилась на двор. И вместе с темнотой вползла в комнату невероятная жуть. Галия сидела на кровати при зажженной свече и все время думала: «А если Аман напьется и сам зарежет меня, в отместку за позор старшего брата? О аллах, аллах, смилуйся над несчастной!» Аман и Ратх возвратились в двенадцатом часу ночи, когда все спали. Ратх тотчас разделся и залез под одеяло. А Аман словно и не собирался ложиться. Он закурил, вышел за порог, вновь вернулся, испуская какие-то судорожные вздохи. Ратх поинтересовался: — Что-то с тобой сегодня творится, Аман? Рассеянный какой-то. Я думал, ты слетишь с лошади, когда делал сальто. Едва устоял на панно. — Да нет, ничего… Просто мысли всякие, — отозвался Аман и вновь вышел за порог. — Аман, ты скоро ляжешь? — вновь окликнул его Ратх. — Ты спи, я немного подышу свежим воздухом. Аман курил, прохаживаясь взад-вперед перед дверью И с тоской поглядывал на едва светящееся, завешенное окно Галии. Но вот он решительно бросил папироску, раздавил ее каблуком, огляделся по сторонам и тихонько поднялся на веранду. Крадучись, он подошел к двери Галии. Кажется, она не была заперта. Аман потянул за ручку и дверь поддалась, чуточку скрипнув. Галия полулежала на кровати. — Аман! — вскинулась она, испугавшись. — Аман, ради аллаха. — Тише, ханум, — проговорил он заплетающимся языком. — Я только что вернулся из цирка и еще никому не успел рассказать. — Аман… Но ты же мужчина… Неужели мужчина способен на предательство? — Предательство? — усмехнулся он и облизнул сухие губы. — Вы считаете, что заступиться за честь родного брата, это предательство? — Аман, но разве ты не знаешь, как несправедлив ко мне твой брат? Разве тебе неизвестно, сколько обид терплю я от него? — Мне все известно, Галия. Но ты-то знаешь, что тебя не только Черкез, но и все наши женщины не любят? И дело тут не только в том, что ты опозорила его в цирке. Ты позоришь его тем, что уже два года живешь с ним, а у вас все еще нет ребенка. Об этом только и судачит Нартач-ханым. — Я не виновата в этом, Аман. Еще неизвестно, кто виноват, он или я. — И ты, значит, решила проверить с чужим мужчиной свою невиновность? — Аман злорадно засмеялся. — Не кощунствуй, Аман… — Эх, Галия, Галия… Если тебе не по нраву Черкез, неужели надо искать мужчину на стороне? Разве не нашлось бы среди своих? — Аман, о чем ты говоришь? — Ты виновата, красавица… Виновата — понимаешь? — Аман приблизился к ней и властно взял ее вялую, совершенно безвольную руку. — Неужели я хуже того? — Аман, опомнись… Что ты делаешь? — Галия, молчи… Не говори больше ни слова… Я люблю тебя… Люблю больше всех на свете… Мы умрем вместе, Галия… — Он понес что-то бессвязное и властно снял с женщины халат, сорочку… Он насладился ею в жестоком порыве безрассудства, и, отдышавшись, тихонько засмеялся… Галия лежала молча с закрытыми глазами. Ее била нервная дрожь и она никак не могла успокоиться. Тогда Аман, оглядев ее нагое тело, погасил свечу и снова лег рядом. Ратх тем временем думал: куда же девался Аман. Прошел час, второй, а его все нет и нет. Неужели ушел куда-нибудь? И тут Ратха обожгла догадка. Прокравшись на веранду, он на цыпочках подошел к двери Галин и прислушался. «Аман, Аман, что же мы с тобой наделали? — шептала Галия. — Теперь нет нам с тобой прощения ни от людей, ни от аллаха». — «Не бойся, — успокаивал ее Аман. — Если умрем, то только вместе, Без тебя я не смогу жить… Ты покорила меня с первого взгляда… Я как увидел тебя в день твоего приезда, так и решил: все равно она будет моей…. Только моей…» Ратх испуганно отшатнулся и ушел к себе в комнату. Он не знал, что и думать: мысли у него путались от услышанного. Он не сомкнул глаз, с какой-то боязнью поджидая брата. Аман пришел перед рассветом, тихонько разделся и лег. Ратх сделал вид, будто бы только проснулся. — Ты где был, Аман? — Ай, не спится что-то… Весна что ли не дает… Не пойму даже. Ратх весь сжался в комок. — Аман, — сказал он печально. — Я все знаю. Я стоял возле ее двери и слышал, как ты с ней забавлялся… Наступило долгое, напряженное молчание. Наконец Аман произнес: — Значит, слышал? Ну и как ты теперь будешь смотреть на нас? — Не знаю, Аман. — Надеюсь, не скажешь Черкезу? Или скажешь? — Ах, Аман, Аман. Как же так? Он же твой родной брат. — Ну и что же, что брат, — повысил голос Аман. — А если я люблю ее и жить без нее не могу? Да и нужна ли она Черкезу? Он сам от нее отказался ради Рааби. Не переживай, Ратх, — попросил мягко Аман. — Дай сюда твою руку. Вот так, младшенький! — Аман сжал руку брата. — И давай договоримся. Мне кажется, я тебе ближе, чем Черкез. Мы с тобой почти двадцать лет душа в душу, а Черкез что? Мы с тобой на одной арене, Ратх… Ты понимаешь это? Я клянусь, буду предан тебе до конца. И могу поручиться за Галию. Я и не собирался скрывать от тебя свою любовь к ней. Я скажу ей, что ты обо всем знаешь. Она уважает тебя, Ратх. Будь человеком… — Да ну что ты привязался? — обиделся Ратх. — Разве я собираюсь трепаться о твоих тайнах. Не беспокойся, не один человек не узнает. Аман еще раз пожал руку брата: — Спасибо, Ратх. Теперь давай немножко поспим…* * *
В конце апреля забастовали приказчики асхабадских магазинов. С самого утра в районе Текинского и Русского базаров начали собираться толпы. К приказчикам присоединились мелкие лавочники, просто торгаши, наконец обыватели, и два людских потока соединились на проспекте Куропаткина. Шествие походило на похоронную процессию, с той лишь разницей, что музыканты играли не траурный марш, а залихватские кавказские мелодии. Гремели бубны, надрывались зурны, звенели тары. И из толпы то и дело слышались бодрые выкрики: «Даешь восьмичасовой рабочий день!» Шествие приблизилось к Гимназической площади и остановилось напротив военно-народного управления уезда. Начались выкрики требований. Кто-то предлагал написать официальную бумагу начальнику уезда. Но тут вышел на крыльцо Куколь-Яснопольский и спросил: — Господа распрекрасные, а предъявляли ли вы свои требования непосредственно хозяевам магазинов? По толпе прошел ропот: приказчики начали совещаться: как быть, почему не составили петиции. И тут же начались возмущения: сколько надо писать петиций, если у каждого приказчика свой хозяин? Нельзя же бастовать каждому приказчику только против своего хозяина! Кто-то из армян предложил обратиться за помощью в редакцию газеты «Асхабад». Тут же выбрали делегатов. В редакции только начался служебный день. Сотрудники слонялись по кабинетам, здоровались и обменивались новостями. Эмма, не успевшая позавтракать дома, как всегда, занялась пончиками. Дора, полушепотом и беспрестанно озираясь, рассказывала Галие о своих заботах. Наконец она закончила и, как только Галия ушла к себе, в приемной появился Кац. — Галечка, я не узнаю вас в последнее время. Видимо, вам крепко досталось от своих? Вы так задумчивы… — Полно-те, господин Кац. У меня больше нет желання разговаривать о стихах. Оставьте, пожалуйста, меня. — Как вам будет угодно, но мне кажется, стихи мои тут ни при чем. — Прошу вас, господин Кац, не тревожьте меня без дела. — Хорошо-с» госпожа Каюмова… Хорошо-с… О чем речь? Он ушел оскорбленный, но уже минут через пятнадцать вернулся в сопровождении трех кавказцев. — Извините, госпожа Каюмова, я по делу, — сказал подчеркнуто официально. — Разрешите нам всем вместе пройти к господину редактору? Галия доложила Любимскому о посетителях. Редактор, живо встав из-за стола, выглянул в приемную: — Чем могу служить? — спросил, цепко охватывая взглядом вошедших. — Душа любезни, выслушай бедных людей, не пожалей пять-десять минут. Клянусь, триста-четыреста душ собралось: никто не знает — как быть. — Ох вже мне эти души! Ну ладно, заходите… Я вже вас слушаю. — Вартан, говори с господином редактором ты сам, — подсказал один из трех. — Ну если ви мне доверяете, то конечно, — важно отозвался армянин в белом архалуке и круглой шапке. — Я вже вас слушаю, — повторил редактор и откинулся на спинку стула. — Душа любезни, жить тяжело приказчикам. Хотим, чтобы легче жилось. — Кто вже этого не хочет? — отозвался Любимский. — Стоим за прилавком по восемнадцать часов в сутки. Понимаешь? И ешо за это получаем сплошной мат и оскорбления от своих хозяев. Понимаешь? — Понимаю… — И ешо по воскресеньям магазины должны быть закрыты, а мы работаем без отдыха. Понимаешь? — Понимаю… Что дальше? — Отпуск тоже надо. Отпуск не имеем. Кто заболел — катись к чертовой матери, другого берут приказчика. Мальчикам — нашим помощникам — совсем жалованья нет, а это незаменимый народ. Понимаешь? __ Понимаю вже, все понимаю! — повысил голос Любимский. — Но что вже вы хотите от меня? __ Душа любезни, помоги составить такую петицию, чтобы и Арташес, и Захарий, и я положили на стол своим хозяевам, и чтобы все было, как требуется! — Я вже вас понял, господа кавказцы, — сказал Любимский и быстро встал из-за стола. — Галия Мустафаевна, не пришел ли господин Нестеров? — Нет еще, господин редактор. — Тогда, будьте любезны, попросите ко мне Зиновия, — Ох, господин редактор, — отмахнулась Галия, но все-таки пошла приглашать Каца. — Зиновий, ты вже сядь на мое место и запиши, что хотят эти посетители, — попросил Любимский, как только Кац появился в его кабинете. — Запиши и отдай Нестерову, а он им составит петицию, какую они хотят. Кац сел за редакторский стол, положил перед собой лист бумаги и начал беседу. Редактор же, извинившись, покинул кабинет. К полудню, когда в редакцию зашел Иван Нестеров, перед ним предстала весьма впечатляющая сцена. Двое кавказцев сидели за столом в редакторском кабинете и пили чай, третий похлопывал по плечу Зиновия Каца, а сам редактор ходил взад-вперед по кабинету и вслух читал только что составленную петицию. «29 апреля приказчики местных магазинов вручили своим хозяевам следующую петицию, ответа на которую они будут ждать до среды, 4 мая… Мы, приказчики в асхабадских магазинах, собравшись на общее собрание и подвергнув всестороннему обсуждению наше теперешнее положение, единогласно постановили: обратиться к хозяевам своим с настоящей петицией, заключающей в себе нижеследующие требования: рабочие часы для приказчиков, независимо от их возраста, рода службы и занятия, устанавливаются в трех видах. В ноябре, декабре, январе и феврале месяцах — от 8 часов утра до семи часов вечера, на обед один час; в марте, апреле, сентябре и октябре месяцах — от 8 часов утра до 8 часов вечера, на обед 1 час; в мае, июне, июле и августе месяцах — от 8 часов утра до 8 часов вечера, на обед 2 часа». Нестеров все это время стоял в приемной около двери и, наконец, видя, что его не замечают, заговорил: — Это что же, 2 часа на обед из-за жары, что ли? — А как же, дорогой! — тотчас вскочил на ноги приказчик, пивший чай. — Вот вже и Иван Николаевич к нам пожаловал, — тут же констатировал Любимский, протягивая ему руку. — Как вам нравится этот сюрприз? Приказчики сочинили протест своим хозяевам! — Я слышал только начало, — сказал Нестеров. — По-моему весьма убедительно… Позвольте взглянуть? Он взял два исписанных листа бумаги, бегло посмотрел и заметил: — Многовато текста. Боюсь, ваши хозяева не дочитают до конца. Я думаю, Соломон, надо требования изложить четче и короче и напечатать в газете крупным шрифтом. — Что вы сказали? — испугался Любимский. — Вы вже считаете, что такую ужасную речь можно печатать в нашей газете? И вы думаете, ваш Соломон после этого подпишет хотя бы еще один номер? — Господин редактор, — возразил ему Нестеров, — я ничего особенного не нахожу в этой петиции. Обыкновенные экономические требования. Требования на нормальный рабочий день, на Месячный отпуск, — что тут такого? — Душа любезни, мы давно ему говорим — напечатай. Каждый приказчик тогда купит одну газету и положит на стол своему хозяину! — обрадованно поддержал Нестерова армянин в архалуке. Редактор задумался. И тут кавказцы принялись его уговаривать с такой убежденностью, с таким азартом, что он не устоял: — Зиновий, — сказал он устало, — неси вже в набор, поставим в первомайский номер. Вскоре кавказцы, рассыпая благодарности Любим-скому, удалились, и Нестеров окончательно успокоил редактора: — Соломон, не стоит нервничать. Завтра маевка. Завтра выйдут на улицу и отправятся на пикники тысячи асхабадцев. И каждый будет говорить о своих правах. Что эта петиция в сравнении с грозным голосом масс? — Вы вже плохо знаете газету, Иван Николаевич. — покачал головой Любимский. — Грозные голоса масс улетят в пространство, но печатное слово будет все время мозолить глаза Пересвет-Солтану. Попомните мои слова. — Соломон, волков бояться, сам знаешь, — лучше в лес не ходить. А я думаю так: поскольку вы редактор-либерал и поддерживаете народное движение, вы обязаны рисковать. — Да я вже давно живу, как народный вождь, — улыбнулся Любимский. — Но все-таки вы, Иван Николаевич, почаще заходите ко мне, без вас страшновато… На этом они расстались. Любимский, проводив Нестерова, вернулся К себе, вздыхая, схватился за голову: — Ах, Галя, Галя! Вы не представляете, что вже будет Первого мая, когда эти лавочники купят нашу газету! Они вже будут ходить с ней по улицам и трясти над головой. Они вже не будут читать ее, закрывшись на крючок. Это вже отчаянная публика, персы и армяне! Галия слушала редактора рассеянно. Пылкие его фразы не трогали ее совершенно. Она смотрела на него, улыбалась, но думала о своем: в четыре на Новой, возле армянского кабачка, ее будет ждать Аман. Сердце у нее ныло от нежелания идти к нему, от предчувствия неотвратимой беды. Однако в половине четвертого Галия вышла и отправилась к месту свидания. Шла словно на эшафот, Ей казалось, кто-то за ней идет следом, следит за каждым шагом. Она оборачивалась пугливо, но никого сзади не было. Аман, как они и условились, вышел ей навстречу из переулка и тихонько сказал: — Иди за мной… Отстав от него шагов на пятьдесят, она шла и разглядывала небольшие, крытые жестью дома, стоящие по обеим сторонам проезжей дороги. Затем Аман свернул в другой, более узкий, переулок и постучался в калитку. Тотчас, словно его поджидали, из-за калитки выглянула русская сутулая старуха в черном платке, и снова скрылась во дворе. — Заходи, Галия-ханум, — прерывистым голосом по» торопил ее Аман. — Как тебе нравится это местечка! Галия не отозвалась, лишь нахмурилась. Ей казалось, что Аман продолжает и продолжает свои насилия и конца им не будет. Она послушно поднялась на деревянное крыльцо и вошла за Аманом в комнату. Старуха с любопытством осмотрела красивую татарочку и удовлетворенно произнесла: — Ну, стало быть, так, ханум… Зовут меня Камелия Эдуардовна. Я — из разорившихся дворян. Испытываю некоторые недостатки, но что касается этикета и нравственности — будьте спокойны. Я глуха и нема, как рыба. Вот здесь, на кухне, стоит керосинка. Вы можете на ней кипятить воду. — Спасибо, — пролепетала Галия. — Ну так, доброго вам здоровьица. Если что потребуется — я к вашим услугам. Как только хозяйка вышла, Аман притянул к себе Галиго и заглянул ей в глаза: — Боишься или ненавистен я тебе? Только говори правду. Галия опустила голову. По щекам ее потекли слезы. — Ну, чего ты молчишь? — Ничего, ничего… Все пройдет, — пролепетала она и направилась к постели…* * *
Первого мая, едва занялся рассвет, городовые Асхабада принялись собирать с тротуаров и срывать с рекламных тумб воззвание, посвященное первомайскому празднику. Но прокламаций было много. Листовки валялись во дворах учреждений и жилых домов, на площадях, в коридорах обеих гимназий, в управлении Среднеазиатской железной дороги — всюду, где с утра могли появиться горожане. Люди поднимали их с полу, останавливались у тумб и читали. Одни принимали воззвание с восхищением, другие со страхом, третьи ругали социал-демократов и посмеивались: «Надо же, размахнулись!» Были разбросаны прокламации и на базарах. Здесь, как потом рассказали Нестерову свои люди, с «крамольными» листками торгаши обошлись по-своему. Придя на базар с мешками и увидев разбросанную бумагу, торговцы нюхательным табаком, семечками и фисташками накинулись на белые лоснящиеся листки и тотчас прибрали их к своим рукам: делали из них кулечки. Но как бы то ни было, а люди знакомились с воззванием и повторяли про себя пугающие, но зовущие строки: «Помните, товарищи, что мы ничего на теряем в этой борьбе, кроме своих цепей, а завоюем мы целый мир!» Волна праздничного оживления всколыхнула печатников, приказчиков магазинов, чья петиция была напечатана в газете «Асхабад», ремесленников многочисленных торговых товариществ и даже аптекарей. Рабочие депо отправились на маёвку, к речке Ас-хабадке… Организаторы маевки — Нестеров и Вахнин прикатили туда на фаэтоне еще до рассвета. Выбрали удобное местечко для митинга на берегу. Вокруг благодать? с юга — синие громады Копетдагских гор и просторная равнина, изрезанная селевыми потоками, с севера — город. Между речкой Асхабадкой и городской окраиной не меньше версты и все подходы как на ладони. Справа, если смотреть на город, со стороны гор — в полуверсте дорога. По ней беспрестанно из Персии и обратно движутся арбы, шествуют караваны верблюдов, едут небольшими группами конники. С дороги самый удобный подход к месту маевки. Нестеров и Вахнин бросили в ложбинке легкое одеяльце, застелили его газетами, вынули из сумок всяческую снедь и несколько шкаликов водки: попробуй докажи, что явились на революционный митинг! В случае появления полиции или казаков прокламации можно бросить в речку, а за шкалики никто судить не станет. Для большей убедительности Вячеслав Вахнин даже туфли снял и рубашку распоясал. — Слушай, Иван… В прошлый раз хотел еще сказать… Тебе не кажется, что зря мы «травим гусей»? — сказал он нерешительно. — То есть? — не понял Нестеров. — Мне непонятно, для чего мы афишируем организацию? Под каждой листовкой подпись РСДРП, а теперь еще и печать. Но самое несуразное, что всё время грозим: «В наших руках типография, ищейкам никогда не найти ее», и так далее. Вот увидишь, Пересвет-Солтан всех своих собак на поиски бросит. — Вот и хорошо, что бросит, — отозвался Нестеров. — Оттого, что его ищейки по квартирам с обысками пойдут— люди еще больше поверят в нашу силу. Да и момент сейчас такой, я бы сказал, наступательный. Ты же знаешь, не сегодня — завтра III съезд открывается, а программа его — на вооруженное восстание. Чего же таиться? Не за горами тот день, когда открыто выступим… — Он замолчал, посмотрев вдаль на дорогу, и прибавил — Братья Агапьевы подъехали. И Арам с ними. Сейчас узнаем, может сладилось? Он не досказал — что именно «сладилось», но Вахнин понял: речь о Стабровском. Асриянц был с группой гнчакистов. Подойдя к речке, они нагнулись, помочили руки, огляделись и спустились в селевую ложбину. — Здравствуй, Ванечка, — сказал Арам и подал руку Нестерову. Затем кивнул Вахнину. — Ну, что, Арам, чем порадуешь? — настороженно спросил Нестеров. — Сложное дело, — отозвался Арам, садясь на край одеяла. — Вручил я Гайку шесть тысяч. Отправился он к ташкентскому следователю. Тот выслушал условие и отказал. Где, говорит, вы были раньше? Теперь, говорит, о противоправительственной деятельности Стабров-ского не только Асхабад, но и Ташкент знает. Оправдать его, говорит, ни за какие деньги невозможно. Короче говоря, следователь берется определить самую малую меру наказания. Говорит, дадут каждому не больше двух лет тюремного заключения. Ксану обещает освободить, есть такая возможность. Вот такие дела, Ванечка. Давай решай — как быть… Нестеров подумал: сколько еще можно прибавить к шести тысячам? Из двадцати тысяч, которые они взяли в поезде, больше половины ушло на типографию и оружие. Вахнин выезжал в персидское селение и там купил больше двадцати винтовок, пистолеты, взрывчатку и патроны. Все это спрятали в надежном месте. Осталось в наличии около пяти тысяч: они хранились у Арама. — А если и остальные отдать следователю, может решится? — спросил неуверенно Нестеров. — Нет, не решится. Следователя тоже можно понять: он боится за свою шкуру. Если освободит, навлечет на себя подозрение. — Иван прав, Арам, — сказал Вахнин. — Ты же знаешь: дело Стабровского тянет на сибирскую каторгу. Что такое два года в сравнении с десятилетней каторгой где-нибудь в Нарыне! — Надо, все-таки, попытаться… Прибавим еще пять, — настоял на своем Нестеров. — Завтра же, Арам, дай священнику последние: пусть сходит к следователю… — Ваня, суд же на днях, — возразил Арам. — Сами оттягиваем. Пятого мая суд. Понимаешь? Пока вели разговор о Стабровском, подошли Шелапутов, Заплаткин и Гусев. — А если припугнуть этого следователя, — предложил Шелапутов. — Послать ему записочку: «Или Людвиг — на свободе, или вы, господин следователь Зенковский, — на погосте!» — Кончай, Вася! — строго одернул его Нестеров. — Такими штучками можно вовсе дело испортить… Ладно, кончили… Арам, попроси Гайка, пусть еще раз переговорит со следователем. Со стороны дороги подошла большая группа деповцев. С ними Андрюша Батраков. Юноша тотчас снял туфли, рубашку, пощупал ногой воду в арыке и сказал озорно: — Благодать! Искупаться бы! Подъехала в тарантасе Красовская. Постояла возле дороги и пошла, нагибаясь и срывая яркие красные маки. В синем нарядном платье, в лакированных туфлях, со взбитой прической, она была очаровательна. Андрюша, увидев ее такой, усмехнулся: — Тома, можно подумать, ты не на маевку, а на бал пожаловала! — Я знаю, что ты умный, — отозвалась она. — На лучше помолчи… Только один Нестеров знал: почему сегодня Тамара уделила столь много внимания своей внешности. Поздоровавшись с ней, сказал: — Я велел Адольфу, чтобы пригласил сюда Каюмова… Тебе сказали? — Да, я знаю, — смутилась она. — Спасибо вам, Иван Николаевич. Сам Нестеров тоже испытывал неловкость перед джигитом. «Втянул я его вместе с каретой в водоворот опасностей, а потом сам же и обвинил в ненадежности!» — раздумывал он порой. Поначалу, так же, как н Красовская, хотел извиниться, перед Ратхом, взять все «грехи недоверия» на себя, но потом решил: «Испытаем-ка еще разок!» Нестеров через Романчи поручил Ратху распространить накануне 1 Мая сотню прокламаций. Клоун не выразил ни малейшего опасения за него, лишь пошутил: «Было у отца три сына: старший умный был детина… А тут наоборот. Младший умный был детина, средний был и так и сяк, а старший вовсе был дурак!» Нестеров улыбнулся шутке и уточнил: «Тогда так, Адольф: если справится джигит с заданием — приведешь его на маевку!» Вот и ждал его сегодня с нетерпением. Циркачи приехали на неоседланных лошадях. — Доброго здоровьица! С праздником! — пророкотал басом Романчи. — Здорово, здорово, коли не шутишь, — тут же отозвался Вахнин. — Клоунский хлеб — острая шутка, — сказал Нестеров, пожимая Романчи руку и косясь на Ратха, который спускался по пологому откосу к ним. — Ну, как наш джигит? — Надежный парнишка, я же говорил тебе, — заверил Романчи. — Ну-ка, Ратх, двигай сюда. — Доброе утро, — улыбнулся Нестеров. — Главное, сообразил-то как! — продолжал Романчи. — Я ему говорю: «Разбрось вокруг цирка», а он учудил. За полчаса до представления, пока мы гримировались, вышел тихонько на арену, потом — по рядам, и разложил все прокламации «согласно купленным билетам». Впустили публику, садятся люди и читают: «Завтра великий праздник пролетариата!» — Ну что ж, молодец, джигит — тверже выговорил Нестеров и похлопал парня по плечу. — На Красовскую не серчай, она тут ни при чем. Во всем виноват я. Но и я себя не виню. Подпольное дело — дело особое. Тут промашки недопустимы, и ошибок не должно быть. Всякая, даже малая, ошибка оплачивается кровью. Стабровского предал гимназист Мартыненко, а ему доверились наши товарищи так же, как тебе. И если уж говорить начистоту, я и сейчас еще мало понимаю — какая нужда влечет тебя в наш пролетарский лагерь. Старший брат у тебя — офицер-жандарм! Революция для него, что кость в горле, а ты — за революцию… — За революцию, — согласился Ратх. — Потому что в революции нет таких, как Мартыненко. Я люблю справедливых людей. Ишан и мой отец, когда налог собирают с дехкан, совесть совсем теряют. У отца камча в крови, сам видел. Старший брат говорит, если мы дадим соединиться дехканам с русскими босяками, то туркменская нация погибнет. Я давно вижу: он не прав! — Ты что ли научил парня политике? — Нестеров взглянул на Романчи. — Да брось ты, Иван, ей-богу! — обиделся тот. — Ты думаешь, если мусульманин, то ума у него меньше нашего? Поговори с ним — он тебе не такое скажет. Он же пять лет в гимназии учился. И Лермонтова, и Пушкина знает. И жалеет всё время, что туркмены читать-писать не умеют. — То-то и оно, — удрученно проговорил Нестеров. — А то бы мы давно подбросили листовочек в их аулы. — Слушай, Иван, ну кого еще ждем! — донесся голос Вахнина. — Кажется, все в сборе. — Все, говоришь? — Нестеров обвел взглядом собравшихся. — Ну тогда начнем… А начать я хотел бы с того, что с каждым новым днем наши революционные ряды пополняются новыми боевыми товарищами… И великий праздник труда встречаем мы тесно сомкнутыми колоннами, с музыкой и развернутыми знаменами… — Эка, куда хватил! — засмеялся Романчи. — Да я что, только о себе, что ли? Чудак человек! Я же вообще, о Европе и так далее. Наши европейские братья-рабочие сегодня проходят по улицам городов и сел, наполняя ужасом и трепетом сердца эксплуататоров-кровопийц и грабителей! Нестеров перевел дыхание, и только было начал следующую фразу, как сидевший выше других, на склоне, Андрюша Батраков крикнул испуганно: — Иван Николаевич, казаки! Или жандармы… Посмотрите! Сидевшие кучно перед Нестеровым рабочие мгновенно вскочили. Некоторые полезли вверх, на открытое место. — Куда?! — остановил их Нестеров. — А ну, назад! Рабочие остановились. Замерли, прислушиваясь: что там такое случилось. — Сюда идут, — с прежним испугом проговорил Андрюша. — Наверное, кто-то опять выдал нас. Нестеров вылез на пригорок: со стороны городской полуразваленной окраины двигалась солдатня — человек тридцать или сорок, а может, и побольше. — Романчи, Ратх — к лошадям быстро! — распорядился Нестеров. — Вячеслав, достань карты, начинайте играть в очко… Деньги на кон! Водку тоже поставьте… Закуску! — Ну, стервы! — выругался Шелапутов, глядя на приближающихся солдат. — И как им удается вынюхать?! — Но маевка же сегодня! — возразил ему Вахнин. — Все казаки сейчас на ногах. А они-то знают, что социал-демократы обычно собираются в балках да оврагах. Я давно предлагаю перенести все сходки в пески, в сторону аула Анау. Солдаты тем временем подошли ближе. Вот уже стало видно: идут без оружия. Шагающий впереди поднял в знак приветствия руку и прокричал: — Генацвале, свои мы! — Вахнин, Асриянц, ну-ка, пошли со мной, — пригласил Нестеров и двинулся навстречу солдатам. — Кто такие? — полюбопытствовал он. — Кацо, свои, — ответил испуганно горбоносый, с черными усиками, грузин. — Свои мы! А вы тоже испугались? На маевку мы. Нам нужен Нестеров. — Не по тому адресу! — все еще опасаясь подвоха, ответил Нестеров. — Если хотите сыграть в очко — пожалуйста. — Кацо, нам сказали, маевка — на Асхабадке, — со злостью проговорил солдат. — Там, мол, найдёте Нестерова. — А откуда вы знаете Нестерова? — От кизыларватцев знаем… От Батракова. — Ну с этого бы и начинали, — облегченно вздохнул Иван Николаевич. — Я и есть Нестеров. — А я — Метревели, — назвался солдат. — Мы организовали группу эсдеков. Держим связь с кизыларватским железнодорожным батальоном… А там нам говорят: «Вам надо связаться с Нестеровым и на правах автономии войти в асхабадскую РСДРП!» — Ясно, — сказал Нестеров. — Давайте шагайте, продолжим разговор. Прошло ещё с полчаса, прежде чем рабочие успокоились и познакомились с солдатами Первого Закаспийского железнодорожного батальона. Когда все вновь уселись, Нестеров обратился к собравшимся: — Кровью борцов за народное дело обильно политы нивы пахарей и улицы городов. Их святая кровь и стоны павших товарищей взывают об отмщении! Напоминают о святом долге довести до конца правое дело освобождения нашей многострадальной родины! Сила в вас самих! Сила в вас несокрушимая, только вы еще не осознали ее!.. Помните, товарищи, что мы ничего не теряем в этой борьбе, кроме своих цепей, а завоюем целый мир! — Да здравствует Первое мая! — Да здравствует социализм! — Да здравствует 8-часовой рабочий день! — А теперь, товарищи, прошу высказываться, — закончил он, садясь рядом с Метревели. Начались выступления. Сначала говорили деповцы, потом выступил от организации РСДРП батальона Метревели. — Как тебя зовут-то, парень? — спросил Нестеров, явно растроганный речью Метревели, назвавшего солдат пролетариями в военной робе. — Ясоном меня зовут, — отозвался тот. — Я грузин, из Тифлиса. — Сколько у вас партийцев? — Двенадцать человек. — Завтра же выбери время и найди меня. Зайдешь в редакцию газеты «Асхабад», спросишь, там скажут, где я. — Хорошо, товарищ Нестеров…* * *
Суд над группой Стабровского проходил в офицерском клубе, при закрытых дверях: в судебный зал были допущены лишь избранные лица — высшие чины областной канцелярии, асхабадского уезда, прокуратуры, полицейского управления. Что касается общественности, то в зал удалось проникнуть лишь редакторам двух газет «Закаспийское обозрение» и «Асхабад». Толпы народа, собравшиеся у входа в клуб,тщетно пытались попасть в зал: вход и окна охранялись военной стражей. Среди любознательной публики особо выделялись армяне, Не менее сотни парней в белых рубахах с кручеными поясками, в бархатных куртках и плисовых штанах толпились вокруг свидетеля Арама Асриянца, которого по праву считали первым другом Людвига Стабровского. Суд начался в десять утра и лишь к двум часам дня, когда некоторые присутствующие на суде стали выходить на перекур, стало известно, что обвиняемые всё отрицают и беда лишь в том, что есть показания свидетеля Мартыненко, который, якобы, собственноручно от Хачиянца получил прокламации. В толпе слышались возмущенные голоса: — Ай, один вонючий козёл всё стадо портит! — Убивать надо предателей! — Ара, э, кто такой Мартыненко? — Да сбежал давно куда-то, в Россию, что ли! Толпа еще больше увеличилась и оживилась, когда после занятий к офицерскому клубу пришли гимназистки-старшеклассницы. Среди них были Аризель и Тамара Красовская. Барышни посуетились, порасспрашивали о ходе суда, затем, оттеснив армян, выстроились у входа и принялись скандировать: — Сво-бо-ду Стабровскому! — Сво-бо-ду заключенным! — Сво-бо-ду всем! Из зала вышел редактор газеты «Асхабад». Несколько армян сразу кинулись к нему. Любимский, в белой шапочке-панамке и белой рубашке, остановился на крыльце, вытер пот с лица. — Что вже вы хотите от меня? — спросил устало. — Если вы хотите самую суть, то я скажу! Они ведут себя, как настоящие герои! — Душа любезни, только не темни, — сказал один из армян. — Скажи, душа любезни, сколько дадут, а? — Я вже разве пророк? — бойко отвечал редактор. — Сколько дадут — все им достанется. Вы, вже, молодой человек, не станете с ними делить их срок? Армяне засмеялись. И ещё больше пришли в волнение, когда из зала вышел священник Гайк. — Дорогой отец, ну что там, есть какая-нибудь надежда? — Тот не живет, кто не надеется, — отозвался он важно. — С участием господа бога все образуется. Солнце уже клонилось к закату, когда, наконец, был вынесен приговор: «…Признавая дворянина Людвига Людвигова Стабровского, крестьянина селения Керкендкс, Шемахинского уезда, Аршака Михайлова Хачиянца и тифлисского мещанина Ивана Андреева Егорова виновными в преступлении, предусмотренном 129 статьей Уголовного уложения, заключить в крепость: Стабровского на два с половиной года, а Хачиянца и Егорова на два года каждого…. Дворянку Ксению Петровну Стабровскую как по этому обвинению, так и по обвинению в распространении противоправительственных прокламаций, признавая невиновной, считать по суду оправданной». Приговор вызвал разноречивые толки. Тот, кто не сомневался, что группе Стабровского предстоит отправиться в дальний сибирский этап на каторгу, пришли В восторг: — А, ерунда! — разносились голоса. — Два года отсидеть можно! — Что такое два года? Те, кто знал, сколько средств затратили эсдеки на спасение своего товарища, пришли в возмущение. — Взяточники и обиралы! — неслось из толпы. — Чтоб вам подавиться этими деньгами! — Господин Любимский, душа любезни, напиши в газете, скажи сколько им заплатили! — Что вже вы раньше думали? — спросил редактор. — Вы думали за какие-то шесть-семь тысяч они получат полную свободу? Тогда вы плохо знаете цену сибирской каторге! Толпа постепенно рассредоточилась. Остались возле клуба лишь те, кто знал заключенных: Асриянц с сестрой и группой гнчакистов, Красовская, Андрюша Батраков… Нестерова тут не было. Он еще вчера, накануне суда, как юрист, пытался получить доступ в зал суда, но получил отказ. Находиться в толпе Нестеров счел неудобным. Осужденных держали в зале до тех пор, пока не появилась повозка с черным кузовом, запряженная двумя дюжими лошадями. Остановилась она у самого подъезда. Людвига вывели конвоиры, — сначала Асриянц, а потом и Тамара крикнули ему, чтобы бодрился и не падал духом. Он попытался оглянуться, но полицейский толкнул его в спину. Аршак Хачиянц улыбнулся через силу, поднял руку и показал два пальца, что значило — получил два года. Егоров залез в кузов, не оглядываясь по сторонам. Ксения, оправданная судом, казалось, была не рада свободе. Она не могла осознать, как будет жить без Людвига. И на приветствие Тамары сухо ответила: — Что же ты раньше не могла навестить? — Ксана, милая, я пыталась много раз! Пыталась, понимаешь?! — Ладно уж… Я завтра приду домой, — устало сказала Ксения и, увидев радостно улыбающегося Асриян-ца, попросила: — Арам, если сможешь, приезжай на фаэтоне. — Какой может быть разговор, Ксана! Тут она скрылась в фургоне. Конвоир затворил дверь и повозка двинулась в сторону тюрьмы. На следующий день, в одиннадцать утра, когда Ксения вышла из тюремных ворот, фаэтон стоял на обочине. Тамара взяла под руку Стабровскую и словно больную повела к коляске. — Боже, как голова кружится, — говорила та. — Я вчера вообще думала свалюсь с ног. Но что — я? Что — я? — тут же забеспокоилась она. — Людвига надо спасать! У него — чахотка… Открытая форма. — Ксения Петровна, разрешите, я помогу вам сесть, — предложил Арам. — Будь любезен. Признаться, я думала, что вы о нас совсем забыли. За четыре месяца ни одного свидания, ни одной передачи. — Ксения Петровна, знали бы вы сколько мы хлопотали! — сказал Асриянц. — Поверь мне, Ксана, я раз десять пыталась пробиться к тюремному окошку — и все тщетно. Пока они вели разговор, фаэтон пересек железную дорогу и выехал на Гоголевскую. Тут, как только приблизились к Куропаткинскому проспекту, из армянской церкви вышли монахи. Священник Гайк подошел к остановившемуся фаэтону, слегка поклонился Стабровской и осенил ее крестом: — Дочь моя, я сделал все возможное, чтобы уберечь вас от сибирской каторги. — Спасибо, батюшка, — признательно произнесла Ксения и на глазах у нее заблестели слезы. — Спасибо… Да только поможет ли? Ведь у него — открытая форма. — Не падай духом, сестра, церковь тебя не оставит. Поезжай, отдохни и успокойся. Фаэтон миновал Русский базар, караван-сарай, выехал на Нефтоновскую и спустя полчаса Ксения была В доме Асриянца, в своей квартире. Тут пахло застоявшимся воздухом, но комната выглядела прибранной. Аризель постаралась: подмела полы, заправила постель В истопила баньку. Оглядев комнату и поплакав в подушку, Ксения отправилась мыться и, через час, когда вернулась, у нее уже сидели гости — приятели Асриянца. Откупорили бутылку кагора. — Ах, мальчики, мальчики, — заговорила Ксения. — Не цените вы волю, не знаете тюремных порядков. Боюсь я за вас, миленькие. От Людвига за четыре месяца ничего не осталось. Как они его били! Как били! А измывались как! Боже милостивый, это хуже всякой пытки для легочника, когда на цементный пол в камеру нальют воды. А они так и делали. В камере испарение, Людвиг кашляет, а надзиратель орет на весь коридор: «Чего кашляешь? Чего брешешь, как кобель? Надоели твои притворства!» — Вот сволочи! — не выдержал один из гнчакистов, Аванес Мякиев. — Мало их убить! Давить надо, как клопов! — занервничал его брат, Гамаяк. — Вот из этого собственными руками пристрелю! — пригрозил, тряся револьвером, Арсен Айрапетов. — За Людвига, за Аршака, за Егорова! — Ай, брось ты считать, — прервал Гамаяк. — Разве перечислишь всех, кого они держат в тюрьмах! Видя, как расходились ребята, Ксения перестала плакать. Глаза ее высохли, и бледное лицо подернулось печалью. — Арам, — обратилась она к Асриянцу, — начальник тюрьмы обещал перевести Людвига после суда в лазарет, да только дал понять, что за «так» хлопотать не станет. У меня есть золотые часики — подарок моей тетушки в день нашей свадьбы. Серьги, вот, золотые, кольцо золотое, наконец. Помоги мне продать ювелиру? — Ксения Петровна, прекратите! — обиделся Асриянц. — За кого вы меня принимаете? Предоставьте эту заботу мне и моим друзьям.* * *
Аризель в первые дни после освобождения Ксении почти не отходила от нее. Даже ночевала у нее. Утром Аризель отправлялась в гимназию. Во второй половине дня, возвращаясь домой, помогала матери по хозяйству, затем брала учебники и входила в мрачноватую комнатушку Стабровских. Девушка делала все, чтобы приподнять настроение Ксении, угодить ей. Через неделю во дворе Асриянцев появился Нестеров, как всегда элегантен и строг. Поздоровался с Арамом, с его матерью. Вместе зашли к Стабровской, где была и Аризель. — Здравствуй, Ксана, — подал руку Нестеров. — Прости, что не навестил до сих пор… Добрый вечер, Ариль. Девушка смутилась. Она все время думала о нем, но он появился так неожиданно, что застал ее врасплох. С того дня, как они расстались в Ташкенте, Аризель: встречалась с ним несколько раз: в Анлийском клубе, на треке велосипедистов, во время соревнований. Но туда она приходила нарядно одетой и была довольно изящной. А сейчас он застал ее в домашнем халате, в шлепанцах на босу ногу, с веником в руках. Нестеров подошел к девушке, чтобы поцеловать руку, и она, смутившись до слез, выронила веник. — Сестренка, я не знаю тебя, — засмеялся Арам. — Куда делся твой характер, а? — Арам, разве так поступают?! — обиделась она. — Разве ты не мог предупредить? Я в таком виде… — Ну, что ты, Ариль?! — ободрил её Нестеров. — Это даже хорошо, что я увидел тебя такой. Тебе любой наряд к лицу, честное слово! Ради бога, не смущайся. — Но, все-таки, вы меня извините, я переоденусь, — все еще испытывая неловкость, проговорила Аризель и удалилась. Ксения нетерпеливо дождалась конца этой, как ей показалось, неуместной сценки стыдливости и сказала раздраженно: — Боже, тут речь идет о жизни и смерти Людвига, а она, видите ли, испугалась собственного халата! Не пойму, Иван Николаевич, чем вы тут все время занимались без нас! — Успокойся, Ксана, что ты? — попросил Нестеров. — Ты раздражена… Я понимаю тебя, но Аризель не заслуживает твоего упрека… Да и мы тоже. Представь себе, что эта стыдливая гимназистка три месяца назад жертвовала своей жизнью ради того, чтобы выручить тебя и Людвига из тюрьмы. Арам, потом расскажешь Ксане о той операции. А сейчас, Ксаночка, я попрошу тебя лишь об одном: не делай ошибочных выводов и не бросай незаслуженных упреков в лицо своим друзьям… Я не появлялся перед тобой целую неделю единственно потому, что не мог прийти к тебе с пустыми утешениями… Вот, держи, Ксана, тут три тысячи рублей… Их собрали деповцы, товарищи Людвига, чтобы перевести его из тюрьмы в лазарет. Все знают о его тяжелом состоянии. Прошу тебя, Ксана, не забывай: ты жена Людвига, а мы его верные товарищи по работе. — Прости, Ваня… — Ксения горько улыбнулась и положила сверток с деньгами на стол. Вошла Аризель, робко предложила: — Арам, мама зовет всех к столу… — Заметив перемену на лицах собравшихся, спросила удивленно — Ксана, Ванечка, почему вы так поскучнели сразу? Обиделись, может быть? — Прости, Аризель, — тихо произнесла Ксения Петровна и поцеловала ее в щеку. — Пойдемте, друзья! Раз зовут — надо идти, иначе тетя Ануш обидится. Вечер у Асриянцев прошел довольно оживленно. Говорили о Людвиге, о Ксане, об оставшихся в заточении товарищах. Все утешали Ксению, чтобы не отчаивалась: еще не все потеряно. Есть друзья, есть хорошие врачи в Асхабаде, которые спасут Людвига. Уходил Нестеров с легким сердцем, Аризель вышла проводить его. Договорились в субботу пойти в клуб музыкально-драматического общества. На прощание Нестеров поцеловал ее и, когда отошел, его окликнул Арам: — Ваня, погоди… Я не хотел омрачать ни тебя, ни других. Но сказать я тебе обязан. Арестованы наши гнчакисты Аванес и Гамаяк Мякиевы… И опять предал студент… Какой-то Ветлицкий. — Черт побери, да что же это такое! — возмутился Нестеров. — Ветлицкий, говоришь? — переспросил он. — Ну, что ж, ладно, Арам, я пойду… Злость, невыразимая жажда мести захватили его. Он шел и не замечал ничего вокруг. Руки его то опускались в карманы пиджака, то взлетали к лицу. Он делал непроизвольные движения, и только мозг чеканил убийственно четко: «Месть… Только месть, иначе мы все погибнем, не поднявшись до настоящей борьбы!» Нестеров вышел на Базарную. Некоторое время прохаживался у остановки, дожидаясь дилижанса. Наконец, коляска, запряженная шестеркой лошадей, подкатила. Он сел и вскоре был у вокзала, а через полчаса на квартире Вахнина. — Здравствуй, Вячеслав. — Добрый вечер. Что случилось? — Бери карандаш и бумагу, продиктую. Вахнин вырвал из тетради лист: — Говори, только спокойнее. Впервые тебя таким вижу. — Пиши, Слава. Граждане! Вновь арестованы в Асхабаде два человека за распространение нелегальной литературы. Вахнин начал писать, а Нестеров, думая над следующей фразой, заходил по комнате. — Говори, что дальше, — попросил Вахнин. — Кого арестовали? — Гнчакистов арестовали, — быстро отозвался Иван Николаевич и начал диктовать дальше — Эти аресты ни на минуту не смогут ослабить нашу деятельность в Асхабаде: наш комитет и типография вполне неприкосновенны! — Опять ты. — Пиши дальше. Полицейским ищейкам, к величайшей их досаде, не удастся напасть на след. — Ну и сказанул! — засмеялся Вахнин. — Да у меня вся типография в двух ящиках помещается! — Пусть думают, что у нас станки… Пусть ищут станки! Пиши дальше. Ни гнусным доносам, ни ночным вторжениям в чужие дома, ни арестам, ни тюрьмам не прервать наше дело. Социал-демократия опирается на рабочую массу, на место павших борцов встают новые. — Опять по доносу арестованы? — прервал Вахнин. — Пиши… Арест был вызван гнусным доносом ученика местной мужской гимназии Ветлицкого. — Сыночек банковского чиновника, — вставил Вахнин. — Ты знаешь его? — Увижу — узнаю… — Вот и прекрасно. Пиши… Счастливый юноша! Не мудрствуя лукаво, во столь юных летах он понял всю проблему нашей современной жизни, он понял, что для карьеры, для получения чинов ли орденов в будущем нужны не образованность и честность, а продажность и шпионство. — Слушай, Иван, да ведь попечители гимназии образовали целую шпионскую сеть! Ты же знаешь. Бело-усова надо бы… — Этого уберёшь, на его место такой же сядет, если не хуже. А гимназистов, надевших предательские мундиры, мы проучим… Проучим так, чтобы страх каждого по пятам преследовал! Окончив писать, Вахнин поднялся из-за стола: — Сегодня набрать? — В крайнем случае, завтра. Надо поскорее отрезвить помутившееся сознание некоторым господам. Зайдешь к Васе Шелапутову, скажешь, чтобы приготовился К делу. Думаю, без него не обойтись… Не откладывая, Нестеров заглянул в цирк к Романчи и Ратху. — Здравствуйте, друзья. Как поживаете? — Порядок, — отвечал Романчи. — Готовимся к закрытию сезона. Еще два-три представления, и — ауффидерзейн, до самой осени. — Два-три представления, говоришь? — задумался Нестеров и посмотрел на Ратха. — У тебя карета на ходу? Сможешь меня вечерком покатать? Ратх обрадованно кивнул. Мысль о том, что Нестеров во всем доверяет ему, приятно согрела его юношеское сердце. — Сегодня? — уточнил Ратх. — Завтра… Твой старший брат уже вернулся из поездки? — Нет еще… Скоро приедет. — А среднему не потребуется ландо? — Ай, зачем ему? У него совсем другие мысли! — Тогда, значит, завтра я буду здесь, — сказал Нестеров и распрощался. На другой вечер, когда Ратх откатался на арене и вышел на улицу, то увидел возле своего ландо здоровенного полицейского и двух армян. Нестеров еще в антракте предупредил Ратха, что на дело поедут трое — один среди них в полицейской робе, так что пусть это парня не смущает. Сейчас Ратх лишь подал знак, чтобы садились, а сам залез на козлы и тронул лошадей. По наказу Нестерова, Ратх должен был остановить ландо на Козелковской, возле двора клуба велосипедистов. Так он и сделал. И как только лошади остановились, «полицейский» — это был Шелапутов, вылез из ландо и скрылся в темноте, где стояли дома банковских чиновников. Его не было долго, и Ратх забоялся, как бы кто-нибудь не узнал коляску арчина. Но беспокоился напрасно: на этой глухой улице, ночью, хозеява даже в собственные дворы боялись выходить. «Полицейский» вернулся с каким-то гимназистом (это был Ветлиц-кий), открыл дверцу, толкнул парня в ландо, и сел сам. — Поехали! — махнул рукой. Ратх стегнул лошадей, выехал на Пушкинскую и повернул налево. Затем он погнал коней по Гауданской дороге в сторону гор, которые зияли в ночи черными громадами…* * *
Штабс-капитан Каюмов возвратился из поездки в конце июня. Два с лишним месяца разъезжал по мургабским и тедженским селам, меняя купе вагона на седло, а седло на арбу. Наконец, заночевав в последний раз в Баба-Дурмазе, знойным днем слез с повозки на кривой улочке возле родного дома. Жара стояла невыносимая. На каюмовском подворье — ни души. Все попрятались от солнца: кто в кибитке, кто в беседке под виноградными лозами. Аман спал в комнате на полу. Ратх, услышав радостное повизгивание собаки, посмотрел в окно и увидел Черкеза. Он шел к своему дому по аллейке, неся чемодан и шинель. Белый китель на нем был расстегнут и грязен. Сам, загоревший до смуглоты, и похудел заметно: скулы обтянуты, нос заострился, глаза усталые. — Аман, вставай! — толкнул Ратх брата. — Вставай, Черкез приехал. — А! Что? Кто приехал? Черкез? Ой, аллах, наступил все-таки этот черный день. — Держись спокойнее, смотри не выдай себя, — предупредил Ратх. — Постараемся… Пойдем, встретим. Выйдя во двор, Ратх окликнул старшего брата и первым поспешил к нему. Аман замешкался. Переборов страх, закричал в глубину двора, где на кошме сидели женщины: — Эй, Нартач-ханым! Рааби, молодой хан приехал, встречайте! И сам направился к веранде, где Черкез уже умывался под рукомойником. — А Аман… — улыбнулся Черкез, прополоскав рот и намочив лицо. — Как дела? Жив-здоров? — Здоров, слава аллаху. С делами тоже покончили. Цирк закончил сезон, закрылся до осени. Теперь будем ходить на скачки. Кобыл двухлеток объезжаем… — Ратх тоже с тобой? — А где ж ему еще быть? — Галия-ханум ходит на службу? — Ходит, конечно, — засмущался Аман. — А ты, как вижу, соскучился по ней? О Рааби разве забыл? Вон идет. — Обеих помню, — буркнул Черкез и поверг этой короткой фразой Амана «в ад размышлений». Черкез тем временем, умывшись, тихонько о чём-то пошептался с Рааби и направился с ней в комнату. Амана всего передернуло: «Сейчас насладится с ней, а вечером навестит Галию!» К счастью Амана появился отец. — Ну, ну, где там наш герой? Вернулся, значит? Все ли благополучно, Черкезхан? — послышался его голос и он вошел в комнату. Рааби, смущенная присутствием свекра, потопталась немного и отправилась к женщинам. Аман возблагодарил судьбу, что так случилось. И тут же он решил, что сидеть сложа руки и слушать о чем будет рассказывать старший брат, все равно что слушать приговор. Надо было предупредить Галию. Аман подозвал Ратха, шепнул тихонько: — Я схожу к ней, а ты побудь с ними. Если спросят, где я, скажи, скоро придет. — Давай иди, только не горячись. Аман выскользнул в калитку и быстро зашагал в сторону Скобелевской площади. Он шел и думал, что же теперь делать? Эта мысль точила его уже много дней. Ведь Галия беременна… Вчера днем, запершись на тайной квартирке у Камелии Эдуардовны, они долго искали возможные варианты выхода из создавшегося положения. Но так и не нашли. Галия предложила Аману самый простейший по ее понятиям выход. Приедет Черкез, она капризами и ласками заманит его к себе, проведет с ним ночь до утра, а потом… когда начнется подсчет времени, она его как-нибудь обманет… Аман слушал ее и оглядывал налившимися кровью главами. И едва она договорила, вынул нож и со стиснутыми зубами выговорил: «А вот этого не хочешь? Если ляжешь с ним — зарежу!» После сказанного Галия на целую минуту потеряла дар речи. И пока она молчала, он грозил ей, призывая на ее бедную голову все кары, какие существуют на свете. Молчание ее прервалось судорожным, полным отчаяния, плачем. Выплакавшись, наконец, она сказала: «Придется найти доктора…» Но и с этим Аман не согласился. «Вмешательство чужих рук в святая святых, куда даже аллаху не позволено?! — возмутился он. — Нет, милая Галия, такого я никогда не допущу!» Она вновь заплакала, а успокоившись, решительно заявила: «Хорошо, Аман, если нет никакого выхода — я отравлюсь. Я оставлю этот подлый мир». Тогда он посадил ее рядом и стал успокаивать: «Я спасу тебя, Галия, спасу… Я придумаю, чтобы и тебе, и мне было одинаково хорошо… Только ты не делай глупостей». На этом они вчера расстались, и Аман отправился в караван-сарай с надеждой найти седельщика из урочища Джунейд, но того не оказалось в Асхабаде. А теперь вот он больше всего страшился рук Черкеза, которые могут вновь залапать Галию, и соображал, что ему предпринять, чтобы этого не случилось. Войдя в коридор редакции, где уже однажды бывал, Аман вызвал Галию и тихонько сказал: — Черкез дома… Женщина ойкнула, побледнела и поднесла руки к горлу. Аман взял ее за руку, заглянул в глаза: — Ты не пустишь его к себе в комнату. Поняла? Как бы он тебя не упрашивал — ты должна его ненавидеть. Если не выдержишь — конец у тебя будет один. И запомни: я требую этого потому, что ты мне нужна… Я никогда не встречал такой, как ты… Если б не нуждался в тебе, я разрешил бы тебе все, что угодно — и спать с ним, и идти к доктору, и травиться… Ты пойми меня, Галия, я жить без тебя не могу… Ты подождешь еще день-два и мы оба будем в безопасности. Прощай пока… До завтра… Я всю ночь не буду спать… Прилеплю глаза свои к дверям твоей комнаты… Он ушел, оставив ее в полуобморочном состоянии. Галия вернулась со службы совершенно больной, Черкез встретил жену скептической усмешкой: — Что это вы, ханум? Не болели вроде бы, а как я приехал, то сразу и заболели? — Извини меня, Черкезхан, у меня нездоровый жар… Голова… Черкез похмыкал, покачал головой. Глядя на него, тотчас зашушукались женщины:. «Вот ведь, бесстыдница… Пока его не было — бегала, как молодая кобыла, а теперь заболела… Да разве это жена?» Женские пересуды еще больше взвинтили Черкеза. «Ладно, завтра поговорим», — решил он.. На следующее утро ровно в девять Черкезхан докладывал Ораз-сердару о своем возвращении и выполнении задания. Ораз-сердар пожал ему руку, затем обошел со всех сторон, осматривая, как овцу, приведенную с базара, и остался довольным. — Значит так, господин штабс-капитан, — сказал важно, развалившись в кресле. — Рапорт с изложением всего составите на имя его превосходительства, генерал-лейтенанта Уссаковского… Но рапорт передадите через мои руки. Я посмотрю, что вы там нацарапаете. А пока расскажите вкратце о своих успехах. Садитесь, штабс-капитан. Черкез сел сбоку стола и начал рассказ тоном делового человека: — Господин майор, проделана невероятно огромная работа. Я завербовал в наши патриотические сотни по меньшей мере триста человек. Я побывал во всех крупных селениях, начиная от Кушки и кончая Баба-Дурмазом. Я беседовал со всеми знатными ханами, баями и арчинами. С их усердной помощью я поговорил со многими, дал задание и привез списки наших новых агентов. — Берекеля, — отозвался по-туркменски Ораз-сердар. До этого в разговоре с Черкезом он не произнес ни одного туркменского слова. Но и сейчас, сказав «берекеля», он тотчас добавил по-русски: — Молодец, штабс-капитан, молодец… Только будут ли действенны эти списки? Может, они так и останутся на бумаге? — Господин майор, я старался… Я ночей не спал… Я исколесил все дороги Мургаба и Теджена. Если эти списки не дадут пользы, я буду считать себя несчастным человеком и бездарным офицером. — Хорошо, Черкезхан… Вижу, что вы старались, Ну, а каково ваше мнение вообще об обстановке в тех краях? — Неважная обстановка, господин майор. Русские. босяки везде бастуют, и этим мутят головы туркмен. — Где именно бастуют? — Но разве вам неизвестно? — удивился Черкез. — Ну, например, о смутах в Байрам-Али? Там, дорогой господин майор, рабочие требуют восьмичасовой рабочий день. Отпуска требуют. Больницы им подай. В государевом имении дехкане забастовали. Тоже прибавку просят. Не говорю уж о налогах — зякете и харад-же. Во многих селах пошла смута. Бедняки обнаглели: отказываются платить налоги. Не платят да еще и землю у ханов требуют: говорят, земля принадлежит народу. Я думаю, господин майор, люди потеряли веру в силу государя. Надо взять всех в руки. Нужны сильные руки, как у Куропаткина. Он мог держать в одной упряжке всех ханов Туркмении, а сейчас они не знают на кого молиться — каждый сам по себе, оттого и беспорядки в селах, — Господин штабс-капитан, — ухмыльнулся Ораз-сердар. — Значит, по-вашему, господин генерал-лейтенант Уссаковский слабее Куропаткина? — Что вы, что вы, господин майор… Упаси аллах, я не сказал этого! — перепугался Черкез. — Я попытался передать вам настроение ханов Мургаба и Теджена. — Оказывается, вы не очень скромный человек, раз говорите сразу за всех, — еще жестче проговорил Ораз-сердар. — Как вы можете говорить о всех ханах, если вы не знаете каково настроение у вашей преданной жены? Черкезхан от неожиданности разинул рот и выпучил глаза. — Какой жены, господин майор? — Ну этой самой… татарочки… Которая вас с ног до головы в цирке… Теперь она в новой роли… сотрудницы редакции крамольной газетки… — Господин майор! — Погодите, штабс-капитан, наберитесь терпения выслушать меня до конца. И если после того, что я расскажу, вам захочется побить вашу женушку, то прошу вас, штабс-капитан, не делайте этого. Никогда, ни при каких обстоятельствах не забывайте об офицерской чести и порядочности воспитанного человека…Ну так вот, штабс-капитан… С недавних пор известная всем газетенка, в которой служит и ваша жена, начала как-то наглеть. Сначала появились заметки, так сказать, в пользу бедных, потом петиция приказчиков с невыполнимыми требованиями, а недавно — опять абсурд. Этот жид Любимский, редактор газеты, напечатал петицию хлебопеков… Сейчас Пересвет-Солтан таскает сотрудников одного за другим на проверку в благонадежности. Вашу дражайшую супругу тоже допросили или допросят. — Так вот почему она вчера была больная! — высказал догадку Черкезхан. — Ну что ж… — Штабс-капитан, я предупредил вас, каким должен быть офицер. Прошу-с без глупостей! — строго предупредил Ораз-сердар. — Господин майор, я всегда помню об этом. Я человек честолюбивый, но я не горлопан и не какой-нибудь разбойник. Просто, я хотел сказать, что сегодня же запрещу ей ходить на службу. — Это другой разговор, — удовлетворенно хмыкнул Ораз-сердар. — И еще раз вас прошу — никогда не сравнивайте Уссаковского с Куропаткиным и — наоборот. В конце-концов, вы мой подчиненный, и господа могут подумать, что это и мое мнение. Вы поняли меня? — Так точно, господин майор. — Тогда можете быть свободны. Черкезхан, вернувшись в свой кабинет, почти весь день писал рапорт о поездке. И лишь за час до окончания занятий в канцелярии отправился в редакцию. Он без труда отыскал кабинет редактора. — Добрый день, — поздоровался он, и, увидев за столом лысого полного человека в очках, отрекомендовался: — Штабс-капитан Каюмов. — Любимский… Соломон, — отозвался редактор, догадываясь, кто перед ним. — Вы, вероятно, муж нашей секретарши? — Да, это так. Я могу ее видеть? — Она уже ушла. Я разрешил ей удалиться по ее просьбе. — Может быть, она на допросе у Пересвет-Солтана? — Боже упаси, господин офицер! — сделал удивленный вид Любимский. — Я никогда не позволю расплачиваться своим сотрудникам за мои грехи. — Действительно, грехи, — высокомерно согласился Черкезхан. — На что вы рассчитываете, господин редак" тор, поддерживая социал-демократию? — Ах, вы вже имеете в виду петиции, о которых не умолкает речь? Тогда скажу вам так, господин офицер. Не могу же я кормить публику сладким компотом, если публика жаждет крови! Я живу, господин Каюмов, по конъюнктурным законам. Кому теперь нужны заметки о благотворительных вечерах и благоустройстве бань? Если я буду писать о грязных улицах и разбитых фонарях, то мою газетку никто не станет покупать. Согласитесь вже со мной, что это так! Ну, а если мою газету никто не станет покупать, то скажите вже мне, чем я буду расплачиваться с ее владельцем, с господином Захарием Джавровым, который забрасывает меня телеграммами с Кавказа и требует деньги за аренду? Если мою газету не будут покупать, то в конце концов я и сам останусь без порток, простите за выражение… — Значит, по-вашему, публика жаждет крови? — процедил Черкезхан с усмешкой. — А как же иначе, господин офицер? — Ну, хорошо, она получит эту кровь, — пообещал он уходя и громко хлопнул дверью, Едва сдерживая зло, Черкезхан явился домой. Первое, что хотел сделать, отхлестать Галию по щекам. Но увы — ее не оказалось дома. «Где же она шляется, черт ее побери! — вскипел он и заходил взад-вперед по веранде. — Ох, ханум, ханум, доведешь ты меня!» А Галия в этот час сидела с Аманом в комнате у Камелии Эдуардовны и думала о записке, которую завтра получит Черкез. Домой она вернулась в седьмом часу. Черкезхан в этому времени весь «выкипел», словно забытый на огне чайник. И увидев ее строгую, с поджатыми губами и гордо грациозную, лишь сказал:- — С завтрашнего дня, ханум, вы не служите… С завтрашнего дня будете всю свою жизнь сидеть дома. — Очень хорошо, — ответила она и, войдя в комнату, опять закрылась на крючок. Немного придя в себя, Галия взяла с этажерки листок бумаги, карандаш и написала: «Черкезхан, пожалуйста, не ищите меня, и не посылайте людей в розыски. Я отправляюсь в Казань. Живите в свое удовольствие с молодой женой. Галия». Часа за три до рассвета в переулке, возле каюмова подворья остановились и слезли с коней двое: это были Аман и Ратх. Неслышно они вывели со двора Галию, Ратх сел на коня, держа в одной руке ее небольшой чемодан с вещами, Аман посадил Галию сзади себя. Выехав из аула, они пришпорили лошадей и помчались в сторону Каракумов. Там пересадили ее в кеджебе, установленный на верблюде. Аман расцеловал Галию на прощание, пообещав не позднее как дней через десять приехать, и наказал седельщику: — Смотри, Чарыяр-ага, ответишь головой, если что-нибудь с ней случится. — Не беспокойся, мой хан, — преданно отозвался седельщик. — Она будет во всем довольна, Братья вновь сели на коней и поскакали в сторону Асхабада.* * *
Людвига из тюремной одиночки перевели в лазарет. Из камеры его вывели едва живого, под руки, попытались усадить в повозку, но он был так слаб, что не смог сидеть. Он, кое-как, полулежа, примостился в фаэтоне, и всю дорогу, прикрывая губы шарфом, кашлял. Лицо его было бледным, говорил он с трудом, глаза лихорадочно блестели. В лазарете его поместили в отдельную палату. И тут же поставили часового, Людвиг тотчас уснул. Сонного его осмотрел врач. И когда все вышли в коридор и увидели часового, врач сердито заметил: — А вот это уж ни к чему. Разве не видите состояние больного? — И повернувшись к Ксении, добавил — Надеюсь, вы понимаете, что часы его жизни сочтены? — Часы? — дрогнувшим голосом переспросила она. И стало ей так больно от этого, что опять заплакала. Ни годы, ни месяцы, даже не дни, а часы!.. Выходит, всего несколько часов осталось жить Людвигу? — Да, мадам, часы, — подтвердил безжалостно врач. — Непонятно, о чем они там думали раньше? Могли бы поместить к нам в лазарет больного два, три месяца назад. Тогда еще, может быть… Вместе с Ксенией находились Аризель и Тамара. И им тоже стало жутко. Аризель расширенными глазами смотрела на врача и качала головой: «Нет, нет, не может быть!» — У вас есть родные или близкие? — спросил врач. Ксения Петровна, всхлипывая, вытерла глаза и лицо платочком, произнесла совершенно отрешенно: — Аризель, иди к Нестерову… Пусть придет… Людвиг умер ночью, в полном сознании. Только голос у него перед смертью сделался чужим и глаза запали так глубоко, что не узнать было Людвига, еще полгода назад высокого, стройного и красивого. Нестеров сидел рядом с Ксенией и держал в ладони сухую горячую руку умирающего. Глаза Людвига молили о помощи, и Нестеров отвечал, давя спазмы в горле: — Крепись, Людвиг… Еще не все потеряно…. Мы сделаем все, чтобы ты выздоровел… Людвиг слабо улыбнулся и попытался повернуться на бок, но не смог. Его губы чуть слышно прошептали! — Прощай, Ваня… Прощай… Нестеров почувствовал, как начала холодеть его рука. И вот Людвиг конвульсивно вздрогнул и на губах у него появилась алая струйка крови. — Все… Это конец, — отрешенно выговорил Нестеров и положил руку умершего ему на грудь. Ксана заплакала, запричитала в голос. Из коридора вбежали Аризель и Тамара и тоже дали волю слезам. Нестеров постоял еще немного и быстро вышел из палаты… Еще не рассвело, а у ворот военного лазарета уже толпился народ. Первыми пришли деповцы, затем потянулись армяне: гнчакисты и соседи Асриянца. Начались хлопоты о похоронах. Гроб с телом покойного решили поставить в доме Асриянца, в комнате, где жил Людвиг. И тут же возник вопрос — как хоронить умершего? — Ксана, дорогая, послушай, что я скажу, — заговорил Асриянц. — С самого первого дня, как вы приехали из Петербурга в Шушу, Людвиг дружил с армянами. Все друзья у него в Асхабаде — тоже армяне. Ксана, сестренка моя, доверь умершего грегорианской церкви. Пусть распоряжается наш священник Гайк. Похоронят с большими почестями. И наши, гнчакисты, всегда будут помнить о Людвиге как о своем вожде! — Погоди, Асриянц, — вмешался Нестеров. — Решим по-партийному. Эсдеки не против того, чтобы хоронили Людвига по армянскому обычаю. В конце-концов, русская православная церковь и пальцем не шевельнула, чтобы спасти замученного в тюремной камере большевика. Но эсдеки хотят похоронить своего председателя в красном гробу, под красными знаменами, с революционными песнями. Пусть ваш священник это учтет. — Хорошо, Иван Петрович, я сейчас поеду к священнику, — согласился Асриянц. — Вячеслав, — обратился Нестеров к Вахнину, — скажи деповцам и всем, кто хочет идти в красных колоннах, чтобы собирались на Асхабадку… Проведешь спевку… Будем петь «Варшавянку». Запевалу найди. Ваську бы Шелапутова, у него голос мощный. — Ваську и заставим, — согласился Вахнин и вышел. Деповцы один за другим начали покидать двор лазарета. К ним тотчас присоединились некоторые чиновники из Управления железной дороги, члены Союза железнодорожников — в основном, эсеры и сочувствующие демократам обыватели и гнчакисты. Асриянц остался с Нестеровым. Тут же они наметили группу по организации похорон, которую возглавил сам Нестеров, и приступили к делу. Ксения сидела возле Людвига и ни во что не вмешивалась. После полудня пожаловал тюремный начальник с двумя солдатами из тюремной охраны. Слез с лошади, растерянно глядя на скопившуюся толпу у ворот. И не успел еще и во двор проскочить, как посыпалось со всех сторон; — Вот они, убийцы людей! Самих бы их в гроб, проклятых! — Не только их! Придет пора — всю охранку на тот свет спровадим! — Сгноили человека в тюрьме! И какое же надо иметь сердце, чтобы довести больного до гибели!? — Да они же специально замучили Стабровского, чтобы нас устрашить! Дескать, одного сживем со свету — другие подумают, стоит ли против царя итить! Тюремный начальник, сопя и отмахиваясь, пробился к бараку и, войдя в коридор, опять столкнулся с группой людей, стоявших возле палаты. Тут же, присев на окно, дремал не спавший всю ночь часовой из тюремной охраны. — Что это?! — возмутился он. — Вы почему не на месте, часовой? Вы почему позволили посторонним входить к арестованному! — Чего шумите-то? — одернул тюремного начальника Нестеров. — Умер арестованный. — Знаем, что умер. Да только часового с поста я пока что не снял, и он обязан сторожить арестанта хоть мертвого, хоть живого. — Посмотрите-ка на него! Он еще взялся кощунствовать над покойником! — возмутилась Тамара. — Совести у вас нет. Имейте хоть капельку порядочности! — Ишь чего! Порядочности захотели, — заартачился тюремщик. — Ну ладно, только без окриков, — остановил его Нестеров. — Не лезьте под руку. Разве не видите! Люди собрались вынести умершего. — Куда вынести-то? — ошалело спросил тот. — Домой понесем, а оттуда на кладбище… — Господа хорошие, господа хорошие, — торопливо заговорил тюремщик. — Да он же осужденный… Он же за мной числится! Или вы захотели, чтобы я вместо него в тюрьму сел?! — Иди, иди, не мешай, не мешай, — оттолкнул его Нестеров и сказал: — Тамара, начинайте одевать Людвига, сейчас гроб привезут. — Что за самочинство! Видано ли такое?! — заорал начальник. — Видано ли такое?! — Он выскочил во двор и под возмущенные крики толпы побежал к лошадям. — За генералами поехал! Сейчас генералов призовет! — послышалось из толпы. Тюремщик сел на лошадь и поскакал по пыльной дороге в город. Встретив на пути телегу, запряженную двумя черными лошадями, с красным гробом, шарахнулся в сторону — чуть из седла не вылетел. Гроб на цирковых лошадях в повозке везли Романчи и Ратх. — Эк ты, богом ушибленный! — послал ему вдогон» ку Романчи. — Жандарм, кажется? Небось испугался смертушки, проклятый! Вскоре тюремный начальник возвратился с приставом Тонакевичем. Затем подъехал Пересвет-Солтан а полицейскими. Толпы, загородившие ворота, не дали войти им в лазарет. — Значит, бунтовать?! — вскричал Пересвет-Солтан. — Значит, долой все законы?! Как захотели, так и делаете? А надо по-человечески! — По-человечески и делаем, — вступил в разговор Нестеров. — В красном революционном гробу, по-вашему, это по-человечески? Кто у вас тут главный? Пусть выйдет. — Честь имею, — сказал Нестеров. — Я распорядитель похорон. — Ах, вот кто! — усмехнулся Пересвет-Солтан. — Частный поверенный? Ну-ну… Запомним ваше имечко… Вы-то, конечно, как образованный юрист, должно быть, знаете все законы! Так скажите мне, по каким таким законам вы собираетесь хоронить покойника в красном гробу? — По пролетарским законам, господин полицмейстер. — Значит, вроде бы политическая демонстрация? — Состоится гражданская панихида, — отвечал спокойно Нестеров. — Люди пришли, чтобы отдать дань любви и уважения прекрасному человеку, каким был Людвиг Стабровский. — Люди, говоришь? Да какие же это люди, если в руках у них красные флаги и транспаранты? Да ты, сукин сын, всю социал-демократию на ноги поднял! Нарочно поднял! — Никто никого не поднимал. Время всех на ноги поднимает, господин Пересвет-Солтан. Не мешайте нам. Все равно вам не справиться со всеми. Посмотрите сколько народу! Это только здесь. А сколько примкнет потом к похоронной процессии?! Не советую. Будьте благоразумны… — Да как же так! Да я же… Что скажет генерал Уссаковский?! — Господин Пересвет-Солтан, — попросил Нестеров, — идите к генералу и скажите: если со стороны властей не будет никаких насилий во время шествия процессии, то похороны пройдут нормально. Всякое же вмешательство полиции или казаков чревато серьезными последствиями, за которые ответим не только мы, но и вы. Поверьте мне! Поняв, что с народом не сладить, не уговорить, Пересвет-Солтан со всей своей свитой вскоре уехал. Нестеров организовал дежурство у гроба, а вокруг лазарета выставил пикеты. Охранять улицу и задворки взялись солдаты железнодорожного батальона во главе с Метревели. Уже больше месяца воинская асхабадская организация РСДРП состояла на автономных правах при организации эсдеков Асхабада. Дважды Метревели присутствовал на заседаниях комитета, получал от Нестерова партийную литературу. В войсках асхабадского гарнизона партийная работа велась успешно. И сегодня, как только узнали солдаты-железнодорожники о смерти Стабровского, пришли на помощь своим товарищам по борьбе. Метревели заверил Нестерова: — Будьте спокойны, Иван Николаевич. Идите в город, занимайтесь делами. Наши не подведут… Нестеров оставил на ночь в лазарете Вахнина и Красовскую. Сам отправился в город. Весть о смерти и завтрашних похоронах революционера распространилась по всему Асхабаду. Готовясь к гражданской панихиде, деповцы делали красные флаги, надписи на транспарантах, сплетали венки и обвивали их черными лентами учащиеся гимназий и технического училища, типографские рабочие, приказчики магазинов, хлебопеки. Город погрузился в траур. Не слышалось ни звуков духового оркестра в городском саду, ни кавказской музыки в армянских и персидских кварталах. Лишь азанчи в туркменском ауле не изменил себе: прокричал клич к вечернему намазу. Но он показался людям призывом к завтрашним похоронам. Предстоящее траурное шествие повергло в смятение уездные власти. Полковник Куколь-Яснопольский собрал у себя всех, кто так или иначе мог воздействовать на благополучный исход завтрашней демонстрации. О том, что это не просто панихида, а самая настоящая политическая демонстрация социал-демократов и примкнувшего к ним населения, — в этом начальник уезда не сомневался. Об этом говорили и Пересвет-Солтан, и Тонакевич, и целая куча других господ, собравшихся в военно-народном управлении. Сюда же явились офицеры штаба начальника Закаспийской области, среди которых были Ораз-сердар и Черкезхан. На совещание были приглашены старшины близлежащих аулов — Асхабадского, Кеши и Карадамак. Каюм-сердар в шелковом халате я новом тельпеке по праву арчина тоже присутствовал здесь. И его новый родственник Хезрет-ишан был рядом с ним. Оба с удовольствием и гордостью поглядывали на штабс-капитана Черкеза Каюмова. Когда все собрались, Куколь-Яснопольский взял слово: — Мы благодарим командующего Закаспийским краем, который выделил нам в помощь две роты конных казаков, надеемся на полицейское управление и администрацию учреждений и учебных заведений, но нам бы хотелось, чтобы господа туркменские старшины и духовенство способствовали порядку. Не исключено, что туземная чернь примкнет к демонстрантам, любопытства ради. Этого бы очень и очень не хотелось, господа старшины и ишаны! Произнеся эти слова, Куколь-Яснопольский все время бросал взгляды на Каюм-сердара, и арчин, распираемый гордостью, не сдержал своих чувств, сказал важно: — Господин полковник, ни один туркмен непойдет за красным гробом. Мы всем сегодня объявим. Кто не послушает — того накажем. — Очень жаль, — продолжал Куколь-Яснопольский, — что на совещании нашем нет знатных людей от армянской и персидской общин. Это весьма и весьма настораживает… и заставляет опасаться, что в случае столкновения полиции, а может быть, и войск с партией революционеров, все мусульманское население города, пользуясь случаем, сведет свои счеты с армянами. И случаи грабежа лавок и товаров непременно будут… Совещание продолжалось до вечера, и начальник уезда принял решение: действовать в соответствии с обстановкой, держа наготове казаков и полицию. Переодетые же в гражданскую одежду полицейские и сыщики должны занести в списки всех, кто выявит своим поведением принадлежность к социал-демократии. Расходясь по домам, господа вместе шли через Гимназическую площадь к каретам. Начальник вел под руку Каюм-сердара и расспрашивал о благополучии в доне. Каюм-сердар, польщенный столь высоким вниманием, терялся и отвечал односложно: — Хорошо, господин начальник. Спасибо, господин полковник. — Ну, а что с вашей невесткой? — спросил Куколь-Яснопольский. — Выяснилось что-нибудь? Написала она хотя бы письмецо из Петербурга или Казани? — Ай, зачем нам письмецо? — отмахнулся Каюм-сердар. — Сама убежала… Письмецо — бумажка… Бумажка нам зачем? — Как говорится, скатертью дорога, — засмеявшись, ободрил старика полковник. — У нас говорят! что ни делается — всё к лучшему. Так вот и я думаю… Если б ваша невестка осталась здесь, то видимо пришлось бы ей нести ответ вместе с редактором Любимским. Правда, она лишь косвенно причастна к крамольным статейкам, печатавшимся в газете, но все равно. — Господин полковник, — вмешался Черкезхан, шедший с отцом рядом. ~ Я не сомневаюсь, что причина ее бегства в том и заключается, что она испугалась справедливой кары за свои крамольные делишки. Хорошо бы как следует произвести расследование да обвинительный акт на Галию отправить ее отцу, в Петербург. Пусть бы полюбовался, какими делами занималась в Асхабаде его красавица-дочь! Или, еще лучше, отправить акт в Петербургскую полицию, чтобы арестовали ее. — Ух, какой вы беспощадный, господин штабс-капитан, — пожурил его Куколь-Яснопольский и тотчас сменил тему беседы: — Вы, штабс-капитан, особенно будьте внимательны… Следите за положением дел в ауле, — Слушаюсь, господин полковник. — Вот так-то, — удовлетворенно сказал полковник, — На вас и Ораз-сердара особая надежда. Возвратившись домой, Каюм-сердар велел принести ужин и пригласить среднего и младшего сыновей. Слуга побежал к времянке братьев и тотчас вернулся. — Сердар-ага, их нет дома, — доложил он. — Вот всегда так, — проворчал Каюм-сердар. — Когда надо — их никогда нет. Амана третий день не вижу. — Отец, Аман уехал в Багир смотреть кобыл двухлеток, — пояснил Черкез. — Он меня просил, чтобы я сказал тебе, да я забыл. — Ратха тоже что-то не видно, — сказал Каюм-сердар. — Этот тоже с конями, — опять охотно пояснил Черкезхан. — Скоро же осенний сезон скачек — вот они и носятся со своими лошадями, о доме и родителях совсем не помнят. — Тогда мы поговорим с соседскими парнями, — проговорил, вздохнув, Каюм-сердар и приказал слуге: — Ну-ка, ты, отправляйся по дворам, скажи всем мужчинам, чтобы шли ко мне… на совещание. Слуга удалился и немного погодя на подворье Каюм-сердара потянулись из соседних дворов старики и молодые, чтобы послушать своего арчина… С самого утра властвовал зной. Город с его тесным скопищем крыш жарился на солнце, источая в небо сизое марево. За ночь едва успели остынуть горы, а утром вновь начали нагреваться. И теплый ветер, словно из огромной духовки, потек душной одурманивающей рекой. Опять, как всегда, поутру гудел деповский гудок. Но сегодня гудел будто бы дольше, гудел с особым смыслом. И рабочих, спешащих к паровозам и вагонам, было меньше. Деповцы ладили флаги и транспаранты, знаменосцы и запевалы надевали красные рубахи. И вот уже начали собираться группами около дворов. И потянулись через железную дорогу на Анненковскую и дальше, мимо городского сада, за город, к лазарету. К 4 часам у лазарета собралась, по подсчетам пристава Тонакевича, пятитысячная толпа: запружены были все улицы и переулки. Пристав с несколькими полицейскими, подъехав ближе, остановил лошадь, посмотрел, посмотрел, покачал головой, тяжело вздохнул и отправился к Пересвет-Солтану. Здесь, в управлении, у полицмейстера распинался исполняющий обязанности прокурора господин Слива: — Ради бога, господа, только не принимайте репрессивных мер — это чревато последствиями. До тех пор, пока со стороны толпы не последует каких-либо насильственных действий, оружие не применять! Сам начальник уезда в это время со свитой офицеров находился возле товарного двора на станции, где стояли наготове две роты конных казаков. Куколь-Яснопольский и сам был на коне. Беспрестанно разъезжал от товарного двора к вокзалу и обратно. В конторке вокзала висел на стене телефон. Начальник уезда поднимал трубку, адъютант его энергично крутил ручку и вопросительно заглядывал в глаза начальнику. Полковник просил соединить то с Уссаковским, то с Пересвет-Солтаном, то с начальником лазарета. Наконец, когда ему сообщили, что процессия вынесла гроб и двинулась по Анненковской, он с адъютантом и десятью казаками выехал навстречу. Как человек опытный, и в меру дальновидный, он не пытался предотвратить демонстрацию. Но, по крайней мере, как он считал, его появление подействует сдерживающе на самых ярых революционеров. Не будет песен, не будет лозунгов. А если обойдется без них, тогда и страшиться нечего. Тогда он спокойно отчитается перед Уссаковским, а тот — перед генерал-губернатором Туркестанского края Тевяшовым о попытке революционеров устроить политическую демонстрацию и четких действиях уездных властей. Но, увы, помыслы Куколь-Яснопольского полетели в тартарары. Не доезжая до похоронной процессии, за целую версту он услышал нарастающие звуки песни: «Вихри враждебные веют над нами, Темные силы нас злобно гнетут…» Начальник уезда попридержал лошадь и остановился. «Вот она, эта проклятая песня!» — подумал со злобой и отчаяньем, вспомнив, как весной асхабадские эсдеки распространили «Варшавянку» по всему городу, а властям — Уссаковскому, прокурору Лаппо-Данилевскому, Сливе, Пересвет-Солтану, Тонакевичу и ему самому — начальнику уезда, — прислали эту крамольную песню в конверте, с пожеланием разучить и запомнить. Это привело тогда в ярость Куколь-Яснопольского. Он поднял на ноги всю полицию, чтобы отыскать тайную, подпольную типографию эсдеков, но тщетно. Полиция произвела обыски у всех подозреваемых в причастности к распространению листовок, но ни у кого ничего не нашла. Слыша сейчас приближающуюся песню, начальник уезда сидел на коне и хмыкал, не зная, что предпринять. И слова «Варшавянки» вспоминались ему сами по себе. «Бывает же, — досадовал он, — иную песню специально разучиваешь, а запомнить не можешь. А эту раза два всего прочитал — и всю помню!» И все ближе и ближе слышалось:И тысячи асхабадцев, неся на плечах гроб с телом революционера, вошли в кладбищенские ворота и зашагали среди частокола крестов. Куколь-Яснопольский не посмел въехать на кладбище. Так и стояли конные казаки у кладбища до тех пор, пока не кончились похороны и толпы начали расходиться по домам. Надвигался душный июльский вечер…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
До самой осени в Асхабаде наблюдалось относительное затишье. Отбурливший во время похорон Стабровского город словно прислушивался, присматривался и спрашивал: «Что же будет дальше?» Власти Закаспия, теша себя сознанием, что, слава богу, массовые митинги и демонстрации прекратились, а издание газеты «Асхабад» остановлено самим министром внутренних дел, встречали золотую асхабадскую осень развлечениями. В городском саду и в офицерском клубе выступали приезжие артисты, уже пестрели цирковые афиши, извещая о скором открытии осеннего сезона. На ипподроме каждое воскресенье устраивались скачки. В один из воскресных дней начала октября генерал Уссаковский приехал на ипподром в фаэтоне вместе с чиновником особых поручений Остен-Дризеном. Полусотня казаков сопровождала их. У входа на ипподром Уссаковский слез с коляски первым и подал руку Остен-Дризену, хотя гость и чином был ниже, и должность занимал не генеральскую. Столь величайшее почтение Уссаковский оказывал гостю по весьма важным обстоятельствам: дело в том, что Остен-Дризен был командирован в Закаспий самим туркестанским генерал-губернатором Тевяшовым. Месяц назад Остен-Дризен, приехав в Асхабад, предъявил документ о праве проверки политической обстановки в Закаспий, тем самым недвусмысленно дав понять, что, по сути, проверяется боеспособность генерал-лейтенанта Уссаковского и его штаба со всеми военными и хозяйственными службами. Взойдя на трибуну и усевшись в плетеные кресла, генерал и его гость подождали пока усядутся другие господа, затем направили взоры на джигитов; несколько человек, в светлых атласных рубахах и белых тельпеках, проезжали застоявшихся коней по скаковой полосе. — У вас в Ташкенте тоже, небось, проводят скачки? — спросил Уссаковский. — Проводят, — отозвался гость, не сводя глаз с джигитов. — У нас больше козлов дерут. Слышали о коз-лодрании? — Отчего же не слышать, — отозвался Уссаковский и подумал: «С намеками, сволочь, изъясняется. Небось, и меня, как козла, хотят разодрать… Иначе почему молчит, не докладывает — чем недоволен? Вчера еще приехал, и хоть бы слово о замеченных недостатках. Видно, решили одним махом снять голову с Уссаковского». — Между прочим, я уже наблюдал ваши скачки на Челекене, — сказал Остен-Дризен. — Правда, туземная голытьба не дала как следует насладиться столь прекрасным зрелищем. — Что так? — насторожился генерал. — С требованиями пожаловали. Сижу этак на паласе, пью чай и гляжу на джигитов, а тут приходят какие-то юродивые и суют бумагу: подай им восьмичасовой рабочий день и больницу. — Это общая картина в области, — с пренебрежением ответил Уссаковский. — В Красноводске, Кизыл-Арвате, Асхабаде — везде одно и тоже. — Приятно, что не возражаете, господин генерал, — довольно улыбнулся Остен-Дризен. — А что тут такого? — А то, что до прошлого года в Ташкенте и Самарканде вовсе не наблюдалось революционеров. А теперь и там есть. И все оттого, что в Закаспии ослаблен надзор. Позволили им демонстрировать, бастовать… С паспортным режимом у вас тоже не все в порядке. Переселенцев много, и все голодранцы из русских деревень. Дали волю народу, вот он и бастует. — Да уж какая воля, господин Остен-Дризен? Тюрьма асхабадская забита революционерами. Вы имели случай посетить Кизыл-Арват: знаете, как обошлись тамошние власти с рабочими мастерских… Всех зачинщиков, взорвавших бомбу, к суду привлекли по 126-й. — Грубо работает ваша жандармерия, грубо, — поморщился Остен-Дризен. — Если б соблюдалась повседневность поддержания порядков, уверяю вас, не было бы ни взрывов бомб, ни сходок, ни демонстраций. — Оно, конечно, так, — согласился Уссаковский. — Но если взять обстановку в целом… — И про себя: «Вот, сволочь. Можно подумать, в Петербурге, Москве или в Баку лучше с порядками! Ясно как божий день: сбросить хотят с поста начальника области… Задобрить бы тебя, скотина ты эдакая». И генерал, извинившись перед гостем, лишь на минуту отлучился. Подойдя к Махтумкули-хану, он что-то сказал ему на ухо, отчего хан сначала напыжился, а потом заулыбался, польщенный. И генерал вновь вернулся к гостю и сел в кресло. — Между прочим, — продолжал Остен-Дризен, — в аулах Западного Закаспия тоже наблюдаются некоторые беспорядки. В Гасан-Кули, например, рыбаки отказались платить налоги и требуют, чтобы кибиточные подати сократили вдвое. Какой-то дьявол, не то бахши, не то бачи, распространил среди них слух, будто баи и ханы не платят русским властям никаких налогов: расплачивается за них беднота. — Бывает иногда и такое, — согласился вновь Уссаковский. — Но вряд ли сами туркмены пропагандой революции занимаются. Тут скорее всего, не бахши, а какой-нибудь купец-керосинщик по аулам проехал и наплел небылиц. — Потом сами разберетесь, — не стал настаивать Остен-Дризен. — Мое дело доложить губернатору то, что замечено лично мной. — Насколько я начинаю понимать, не очень-то благоприятную картину вы собрались нарисовать перед Тевяшовым. — Только суть, господин генерал-лейтенант, и ничего больше. Тут прозвенел гонг, восьмерка всадников вихрем сорвалась со старта и помчалась по скаковой полосе, огибая огромное, заросшее колючкой, поле, на котором паслись верблюды. Внизу, слева от трибуны, начались выкрики. Это наиболее нетерпеливые подбадривали и поучали скачущих по кругу всадников. И чем ближе приближались они к финишу, тем чаще раздавались крики. И вот голоса слились в единый рев. Все поднялись на ноги, махали руками и подбрасывали тельпеки. Победитель первого заезда, джигит с курчавой бородкой, гордо проехал мимо трибуны и возвратился назад. Распорядитель скачек, начальник «куропаткинской конюшни», конопатый майор в белом кителе и фуражке с чехлом, взбежал на трибуну и щелкнул каблуками: — Господин генерал-лейтенант, разрешите обратиться? — Да, пожалуйста. — Изволите сами вручить приз победителю или скажите — кому это сделать? — Ну зачем же сам, — великодушно проговорил Уссаковский. — Вот у нас гость, весьма почитаемый… Прошу вас, господин Остен-Дризен, спуститься и вручить приз жокею. — Ну что ж, я с удовольствием. Правда, никогда не приходилось. — Господа, — обратился генерал к офицерам и туркменским ханам и сердарам, сидящим рядом, — давайте попросим губернаторского посланника… — И захлопал в ладоши. Все начали аплодировать, и польщенный столь большим вниманием Остен-Дризен сошел вниз с трибуны. Как только он удалился, Уссаковский повернулся в кресле и сказал небрежно Махтумкули-хану: — Давай, Махтум… Пора замазать рот этому «земзему». Сидящие на трибуне сдержанно засмеялись. Махтумкули-хан отошел и тотчас вернулся со свертком. Остен-Дризен между тем вручил победителю большую медаль и важно поднялся наверх, к креслу. Но сесть ему не дали. Махтумкули-хан, остановив его, взял за руку, подвел к барьеру трибуны и обратился по-туркменски к собравшимся со словами, что высокий губернаторский гость приехал к туркменам, чтобы сделать их жизнь раем. В знак особого почтения, геоктепинский хан дарит ему почетный халат и белый тельпек. По скамейкам внизу прошел гул: окрики одобрения смешались с ропотом. Махтумкули-хан надел на гостя халат, затем снял с него белую фуражку и нахлобучил белый тельпек. Повязав поверх халата кушак, хан обнял Остен-Дризена и, довольный, сказал: — Теперь он — наш, туркмен. Теперь у туркмен есть хороший защитник! Снова толпа зашумела, словно весенний поток. И хорошо что Остен-Дризен не понимал по-туркменски. Иначе бы расслышал в хаосе голосов и такое, что не понравилось бы. Кто-то злобно и настойчиво выкрикивал: «Подавиться бы ему вонючей кишкой!», другие: «Пусть подавится налогом, взятым с нас!». Махтумкули-хан, услышав это, грозно глянул на толпу, и быстро отвел гостя на его место. — Это такой обычай у туркмен, — пояснил самодовольно Уссаковский. — Иногда вместе с халатом они дарят и лошадей, но это бывает в особо исключительных случаях. Остен-Дризен понял намек генерала: алчно улыбнулся и начал рассматривать на себе туркменский красный халат. — Второй заезд, — сказал Уссаковский, кивнув на скаковую полосу, и спросил: — Не утомились вы? — Да не особенно. — А то ведь предстоит ужин. Может быть, изволите отдохнуть перед ужином? — Посмотрим еще этот заезд, — ответил Остен-Дризен, и помолчав, добавил: — Какие у них красивые скакуны. Прямо на загляденье. — Вы имеете свою конюшню? — Нет-с, признаться. Но хотелось бы… — За ужином поговорим, — многообещающе намекнул генерал. — У Махтумкули-хана есть молодой жеребец Араб — потомок куропаткинской пары, с которой началось асхабадское коневодство. Гость согласно кивнул и оба, вполне удовлетворенные беседой, вновь обратили свои взоры на скаковую полосу, где в дикой скачке неслись, приближаясь к трибуне, наездники, и публика неистово ревела, подбадривая джигитов…* * *
Слева от трибуны, в самой гуще тельпеков и халатов сидели, наблюдая за скачками, Нестеров с Аризель, Арам с Ксенией и Андрюша Батраков. Нестеров только что вернулся из Москвы, где пробыл все лето, и в воскресенье, навестив друзей, увлек их на ипподром. Он соскучился по всем, но больше, конечно же, по Аризель. Девушка в светлом чесучевом костюме, в широкополой шляпе, сидела справа от него и, вложив ладонь в его руку, все время чувствовала легкое пожатие. Слева, сгорбившись и дымя папиросой, сидел Арам. Он почти не смотрел на поле, где кипели спортивные страсти. Смотрел сбоку на Нестерова и задумчиво слушал его. — Арам, ты должен понять, — вполголоса внушал Нестеров. — Подошло время объединиться и совместно с оружием выступить. Москва уже гудит, как растревоженный улей. Весь рабочий класс собирается на баррикады. К рабочим примыкают солдаты… — Но не армяне же, — тихонько упорствовал Асриянц. — У партии «Гинчак» есть свои задачи, Ваня. Первая ее заповедь — сохранить многострадальную армянскую нацию. Если мы примкнем к русской революции и выйдем с оружием, мы растеряем последних наших бойцов-гнчакистов. Ты знаешь, сколько всего армян в Асхабаде? Мало, Ваня. Всего шесть тысяч. В их числе — обыватели, женщины, дети и служащие. Ребят с оружием совсем мало… Разговаривал с Гайком, спросил, как он смотрит на всенародные волнения. Он мне ответил: «Подумай, сын мой, о братьях и сестрах своих. Нельзя заботиться обо всем мире!» — Арам, побойся бога, — улыбнулся Нестеров. — У меня такое впечатление, что добропорядочный Гайк оказывает на тебя сильное влияние, уводит в сторону от наших, пролетарских задач. — Ваня, не о себе говорю, — обиделся Арам. — Меня сбить с истинного пути невозможно. Я говорю о братьях своих — гнчакистах, которые спят, и во сне видят только армян. Все их мысли только о спасении этой нации. — Выходит, когда братья Мякиевы распространяли прокламации, они делали это во имя одних армян? — Нет, зачем же! — возразил Асриянц. — Они это делали для всех, но думали о своих армянах… Разговор друзей продолжался в таком духе долго. Прошло уже несколько заездов. Нестеров не только не смотрел на состязания, но и на время забыл об Аризель. С первой же минуты, как только встретился с ней после долгой разлуки, он обрел покой и не допускал мысли, что у девушки за эти три месяца его отсутствия появились какие-то сомнения. Аризель же то прислушивалась, о чем говорил он с братом, то смотрела на скаковую дорожку, но думала лишь о своей сопернице-москвичке. Аризель не знала — что она собой представляет, но уже давно нарисовала в своем воображении образ синеглазой красивой блондинки в белом платье, с белой сумочкой. Пока Нестеров был в Москве, Аризель ни на минуту не забывала о нем, но вместе с его образом возникала перед глазами и эта красавица. Аризель мучилась от ревности, но ничего не могла с собой сделать. Она на время успокоилась, когда получила от Нестерова письмо: это было в августе. Письмо было очень нежным, и в нем не было ни слова о Жене Егоровой. Прочитав письмо, Аризель несколько дней с радостью вспоминала каждую строчку из него, но потом вновь ревность вернулась к ней. Сейчас же ее удручало еще и то, что Нестеров не известил о своем приезде телеграммой. Ей так хотелось его встретить на вокзале, а он появился в их доме внезапно, словно с неба свалился. И хотя при встрече, прямо при матери и Араме, поцеловал ее в губы, и, обняв, закружил по комнате, она все еще сомневалась: «Почему же он не говорит ни слова о Той?» Выждав, когда Арам сделал паузу, Аризель легонько ущипнула за палец Нестерова. Он сразу спохватился. — Прости, Ариль, заговорились мы… — Ванечка, ты видел ее? — спросила Аризель. — Кого? — Ну, эту… Женечку… — Ариль, милая, не надо, — взмолился он. — Не надо о ней! — Ну, скажи, видел? — Видел, конечно, — улыбнулся он доверчиво. — Ваня, что тут спорить, — прервал Арам, продолжая неоконченный разговор, — давай все-таки дождемся указания от Центрального комитета «Гнчак». — Я думаю, Арам, надо усилить разъяснительную работу среди гнчакиетов, — отозвался Нестеров. — Надо, чтобы все они поняли, что партия «Гнчак» всего лишь часть сил огромного революционного движения, а объединение всех революционных сил — крайняя необходимость… Аризель вынула свою руку из ладони Нестерова и, показав всем своим видом полное безразличие к нему, стала смотреть на скачки. Это сразу возымело действие: Нестеров вновь повернулся к ней и взял за руку. — Не надо, — попросила она. — Мне так удобнее. — Я потом тебе все расскажу о Москве, Ариль, — сказал он. — Ты думаешь, мне так интересно знать, о чем ты беседовал со своей москвичкой? — ответила с усмешкой Аризель. — Ариль, в Москве я все время думал о тебе, — Обо мне думал, а встречался с ней? — Но необходимо было встретиться. — И где же ты встречался с ней, Ванечка? — Не встречался, а встретился только один раз. Мы совершили прогулку на пароходе по Москва-реке. — Ничего себе — встреча! — воскликнула девушка. — Ну ладно, Ариль, ты просто немножко не в духе. Принести тебе пирожное? В буфете у выхода есть всякие сладости. — Ладно уж, не подлизывайся. — Аризель, я люблю тебя, — шепнул он ей на ухо. — Хочешь я принесу покера и выпьем вместе, прямо из горлышка. — Хочу… Он встал и пошел к выходу. Спускаясь под трибуну, увидел на левой стороне Ратха. Джигит сидел с туркменскими парнями и уныло смотрел на поле. Нестеров поднял руку, но Ратх не заметил его.* * *
Ратх был в жокейских брюках и сапогах. Атласную куртку и белый тельпек он снял в раздевалке. Надел обыкновенную, белую в полоску рубашку и соломенную шляпу, которую всегда носил в жару, вместо тельпека. Как только джигит появился среди парней, они тотчас забросали его недоуменными вопросами: — Разве ты сегодня не участвуешь, Ратх? — Нет… — Почему, Ратх? Ведь ты час назад проезжал Каракуша и все считали, что во втором заезде победителем станешь ты! — Разве не видите, кто сидит на трибуне! — отвечал Ратх. — Черкезхан и отец там, вместе с генералом. Это они запретили. Пришел начальник конюшни, говорит: «Ратх Каюмов, вместо тебя сегодня участвует в заезде Тойли, такова воля вашего родителя и старшего брата». — Вах, пропади моя голова! — возмутился один из сидящих. — До каких же пор отец будет гневаться на тебя? Подумаешь, нес венки и гроб христианина? Отец твой с русскими из одной чашки шурпу, плов ест — его же никто за это не преследует! — Христианин — полбеды, — сказал Ратх, — Революционеров они боятся. За них преследуют. Отец — сердар, Черкезхан — офицер, а младший брат его, видите ли, с босяками в толпе пошел, да еще их гроб нес. Парни замолчали, потому что говорить о таких сложных понятиях, как революционное движение, никто из них не посмел. Только один робко, вполголоса, заключил: — Ай, сам шайтан не разберется в русских порядках. Но я думаю, если русские босяки начали требовать богатство у своих хозяев, значит и дехкане доберутся до своих баев. — Хоз, дурачок, придержи длинный язык! — тотчас вмешался один из сыновей ишана, сидевший сбоку. — Ай, чего молчать… Бедный с бедным, богатый с богатым. Мусульманин он или христианин — не имеет значения. Высказавшись, парни принялись наблюдать за ходом скачек. Очередная восьмерка скакунов уже про» скакала полкруга и приближалась к зрителям. Ратх, прикрыв глаза полями шляпы, тоже стал смотреть на всадников. Но разговор об отце и брате и то, как они бесчеловечно обошлись с ним сегодня, отстранив от состязаний, вывели его из равновесия. Да что там сегодня? А тогда, когда вернулся он с похорон? Черкез первым подскочил к нему и с силой ударил по шее. Ратх не устоял на ногах. А когда поднялся и бросился на Черкеза, тут выскочил с ружьем отец, и, ругаясь, выстрелил. Если б не Нартач-ханым, может быть уже и не было бы на свете Ратха. Заряд попал в землю. Оглушенный и перепуганный, Ратх бросился к воротам, а Каюм-сердар прокричал ему вслед: «Убирайся вон, мужицкий выкормыш, чтобы ноги твоей не было в моем доме!» С тех пор прошло почти три месяца, и Ратх ни разу не заглянул в родной дом. Жил он здесь, на конюшне, вместе с конюхом Никифором. Иногда ночевал у Романчи. Но сейчас клоуна в Асхабаде не было, уехал на лето в Ростов, и Ратх спал на сеновале или на топчане, что стоял возле конюшни. Обо всем, что творилось в родном доме, ему рассказывал Аман, с которым он виделся чуть ли не каждый день. Аман же приносил ему пищу. А вообще-то Ратх с Никифором готовили сами обед. Аман в скачках сегодня тоже не участвовал, но по другой причине. Еще неделю назад он отправился в Джунейд к чабанам, а на самом деле навестить Галию. Вспомнив об отъезде брата, Ратх тотчас подумал о Тамаре. В день, когда Аман собирался в пески, Ратх попросил: «Аман, будешь у чабанов, возьми у них три каракульских шкурки». — «Зачем тебе?»— «Я подарю Тамаре». Аман внимательно посмотрел на него и сказал: «Да ты, как я вижу, любишь ее крепко. Ладно, привезу. Но я на твоем месте умыкнул бы ее». — «Брось, Аман, зто тебе не Галия!» — На том братья и распрощались. Мысли о Тамаре не давали Ратху покоя: почему она так долго не возвращается из Кизыл-Арвата? Обещала вернуться в сентябре, а шел уже октябрь… После шестого старта генерал и его приближенные удалились с трибуны. В кресло Уссаковского сел начальник уезда Куколь-Яснопольский, а место губернаторского гостя занял Каюм-сердар. Скачки продолжались. Было еще несколько заездов. Но вот и последний подошел к концу. Начальник уезда вручил приз победителю, оркестр сыграл марш и публика рекой потекла к воротам. Ратх, стоя на скамье и поджидая пока схлынет толпа, вдруг увидел Нестерова. В сером костюме и соломенной шляпе, он шел под руку с Аризель. За ними — Ксения, Арам и Андрюша. Ратх побежал по скамейке, затем спрыгнул наземь и, пробиваясь сквозь толпу, догнал их у самых ворот. — Иван Николаевич! — окликнул он. Нестеров оглянулся. — А, вот ты где! А я тебя потерял из виду. Ну, здравствуй. — С приездом, Иван Николаевич, — сказал Ратх и подал всем руку. Тихонько пошли к обочине, где стояли фаэтоны и один дилижанс. — Почему не участвовал в скачках? — спросил Нестеров. — Что-то не слышал твоей фамилии. — Ай, поругался со своими, — махнул рукой. — Что ж, если поругался, то и на коня обиделся? Или седло тесным стало? — Двор тесным стал. Отец прогнал со двора… За то, что был на похоронах Людвига. — Боже правый, — возмутилась Ксения. — Ему-то что плохого сделал Людвиг? — Ему-то и сделал, — сказал Нестеров. — Разве ты забыла, Ксана, что отец джигита — аульный арчин. — Ах, да… — Сегодня арчин — завтра царский полковник, — добавил Асриянц. Аризель с сожалением посмотрела на Ратха и перевела взгляд на Нестерова: — Ванечка, но где же он живет, если его прогнали из дому? — Законный вопрос, — согласился Нестеров. — Есть у тебя квартира, Ратх? Где ночуешь? — Здесь, на конюшне, — отозвался он. Все засмеялись. Аризель удивленно раскрыла глаза: — Прямо на конюшне? — На сене. Нестеров сделался строже, в глазах у него появилась озабоченность. — Пойдем с нами, что-нибудь придумаем насчет жилья… К воротам подкатило несколько фаэтонов. Асриянц бросился к кучеру последнего и занял коляску. — Ксана, иди скорей! Ваня, а ты садись с сестренкой во вторую! — распорядился он. — Ладно, Арам, поезжайте, — отозвался Нестеров. — Мы пешочком пройдемся. Погода благодать — прогуляемся! — Тогда я жду тебя вечером, как договорились! — напомнил Арам, усаживая рядом с собой Ксению. Кучер взмахнул вожжами, и фаэтон покатил в сторону города. — Ратх, ты когда в последний раз видел Тамару? — спросил Нестеров, беря под руку Аризель и выходя на пешеходную тропу, протянувшуюся к городу через пустырь. — В июле еще видел, — ответил Ратх. — Ходил к ней в тюрьму или встречался с ней еще до того, как их посадили? — В какую тюрьму? — не понял Ратх. Нестеров посмотрел на Андрюшу и спросил; — Батрачок, ты что, не рассказал джигиту о кизыл-арватском деле? — Иван Николаевич, да я тоже, как и вы, не видел Ратха все лето. Я же говорил вам, что неделю назад как приехал в Асхабад. — Посадили Тамару, — произнес задумчиво Нестеров. — И не только ее. Почти вся организация эсдеков Кизыл-Арвата в тюрьме. — Да Тамара сама виновата, — запальчиво сказал Андрюша. — Когда хоронили слесаря Моргунова, она налетела на полицмейстера: «Катись, говорит, отсюда, фараон проклятый! Вы, говорит, в Асхабаде, на похоронах Стабровского держали нас под штыками, и здесь не даете как следует похоронить боевого нашего товарища». Полицмейстер пригрозил ей, а ночью пришли с обыском и арестовали. — Ты разве не мог ее выручить? — огорченно спросил Ратх. — Ты же рядом с ней был? — Да я скрылся вовремя! — закипятился Андрюша. — Иначе бы и меня взяли. Там же целое дело было. — Ратх, Тамару арестовали не за этот случай, — пояснил Нестеров. — Все гораздо сложнее. Батраков получил из Баку решение нашего третьего съезда о курсом на вооруженное восстание. Кизыларватцы начали готовить бомбы и самопалы. Все шло хорошо, но сплоховал Моргунов. Зашел в трактир с бомбой в кармане. Пока пил пиво, бомба прямо в кармане у него взорвалась. Так, Андрюша, я говорю? — Да, Иван Николаевич, прямо в кармане, — подтвердил Андрей. — Моргунов погиб и полицейские сразу бросились к нему на квартиру. Произвели обыск. Нашли ведомость по уплате взносов за последние два месяца. По этой ведомости узнали фамилии всех ки-зыларватских эсдеков. Тамару арестовали самой последней, за оскорбление личности. В списках ее фамилии не было: она же у нас здесь, в Асхабаде, значится. А когда сделали у нее дома обыск, то нашли письма от Стабровского… Разговаривая, незаметно дошли до рабочей слободки, где жила тетка Нестерова. Андрюша мгновенно перелез через забор, открыл изнутри калитку, и все вошли во двор. Хозяйка, тетя Даша, не заметила прихода гостей. Услышала, когда они поднялись на веранду, и вышла из комнаты. — Ух, ты, боже мой! Сколько тут вас, а я заспалась нынче… Жары-то меньше стало, вот и тянет на сон. Да и воскресенье, опять же, Ваня, вы располагайтесь пока, а я что-нибудь приготовлю. — Тетя Даша, проводи ребят под душ, пусть охладятся, — попросил Нестеров. — Это можно, — охотно отозвалась хозяйка. — В баке вода теплая. Нагрелась за день. Пойдемте, хлопцы, — повела она ребят в угол двора, к душевой. Нестеров ввел Аризель в комнату. Она оглядела с порога небогатую обстановку: стол, кровать, этажерку с книгами, и улыбнулась: — Ну, рассказывай, Ванечка… — О чем, Ариль? — О чем вы говорили, когда катались по Москва-реке? — О, святая наивность! — захохотал он и, обняв Аризель, закружил ее по комнате. Не отпуская, сел на кровать и заговорил с нежностью: — Ариль, милая моя, ну о чем я мог говорить с ней, если я видел только тебя одну. Я говорил с ней и думал: «Как же вы непохожи! Обе красивы, но как разны…» Знаешь, Ариль, я впервые тогда глубоко понял, что существует еще и красота человеческой души. До этого я не знал. Ты красива не только внешне, у тебя еще красивая душа… Там, на пароходе, я это понял, и сказал Жене… Я сказал, что влюблен в тебя, и теперь уже ничего не поделаешь. Мы расстались на берегу… навсегда… Ариль, я так ждал встречи с тобой! Мне так хотелось оказаться с тобой наедине. Мне без тебя не хватает воздуха, понимаешь? И весь мир без тебя почему-то кажется сложным и неприветливым. Мне не хватает всегда твоей простоты и непосредственности… Знаешь, там в Москве, я, думая о тебе, ни на миг не усомнился, что ты можешь пойти за любимым человеком на край света. Ты из плеяды женщин-декабристок, способных на самопожертвование. Ариль, я так уверен в тебе… С тобой я чувствую себя сильнее… Ты понимаешь меня? — Понимаю, Ванечка… Только ты смущаешь меня своими сравнениями, потому что обязываешь быть необыкновенной, — расстерянно отвечала Аризель. — Разве я думаю об этом? Я просто живу, как мне подсказывает сердце. Я боюсь, ты разочаруешься во мне… — Нет, Ариль, этого никогда не будет… — Он поднялся, приложил ладони к ее щекам и заглянул в глаза: — Клянусь тебе, милая… С веранды донеслись голоса Ратха и Андрея. Тотчас они ворвались в комнату, мокрые, со взъерошенными волосами. Аризель совсем развеселилась. с трудом скрывая под громкими возгласами и смехом состояние нежной расслабленности от объяснений с любимым человеком. — Ну, что, чайку сначала, или сразу котлеты нести? — донесся голос хозяйки. — Чаю, конечно! — громко откликнулся Андрюша. — Чай не пьешь, откуда силы возьмешь? — произнес он с туркменским акцентом, и подморгнул Ратху. Ратх же подошел к этажерке с книгами: — Из Москвы привезли, Иван Николаевич, эти книги? — поинтересовался он. — Да, в основном… Некоторые куплены здесь, в магазине Федорова. — Вам обоим, и тебе, и Андрюше, надо записаться в библиотеку, — посоветовала Аризель. — Там хороший выбор. Недавно поступили новинки из Петербурга, из Москвы… — Говорят, Москва больше Асхабада, это правда? — обратился Ратх к Нестерову. Аризель и Нестеров засмеялись, а Андрюша обиженно хмыкнул: — Сравнил, тоже мне! Да там одних рабочих в десять раз больше, чем всего населения в Асхабаде. — А ты что, тоже бывал в Москве? — спросил Ратх. — Не был, пока. — Ну, раз не был, то и молчи. — Да. Москва уже забурлила, — пояснил Нестеров. — Весь рабочий люд встает на ноги… Рабочих в Москве много. Нам бы сюда хоть десятую долю московского пролетариата. Эх, развернулись бы! — Иван Николаевич, а что, разве другие хуже? — сказал Ратх. — Другие тоже — за революцию. Сколько у нас в Асхабаде грузчиков, фаэтонщиков! Да и служащих много. Все только и говорят о революции. — Революции, Ратх, бывают разные. А рабочий класс стоит за пролетарскую революцию. Это его основная цель. По теории Маркса, при социалистической революции диктатура должна быть пролетарской. Ясно? — Ясно, — согласился Андрюша. Ратх пожал плечами. Нестеров посмотрел на обоих и улыбнулся: — Одному все ясно, и другой будто бы что-то соображает. Ну и плуты же! — И подумав немного, вздохнул: — А мне, признаться, не так просто дается марксистская наука. Сложна она, ребята. — Нестеров снял с тумбочки книжку, развернул ее и сказал: — Мне казалось, что я все давно знаю, но когда прочитал вот эту книжицу, понял — какой я еще ребенок в политике. Вот, давайте-ка потолкуем… Тебе вопрос, Андрюша. Какой ты себе представляешь революцию? — А чё тут хитрого, Иван Николаевич? Навалимся всем скопом, раздавим царскую машину, соберем учредительное собрание, выберем свое правительство — и заживем по-новому. Конечно, это на первый случай. А потом уж законы свои придумаем, пролетарские, — В обших чертах так, — согласился Нестеров. — Не зря тебя учил отец. А теперь такой вопрос: Вот сломаем мы, как ты выразился, раздавим царскую машину, соберем учредительное собрание… А какое правительство выберем? Из какого сословия? — Из рабочего, конечно, — с готовностью ответил Андрюша. — Так, — сказал Нестеров, хмурясь. — А как ты изберешь правительство только из рабочих, если революцию делают все: и рабочие, и чиновники, и буржуи мелкие? Не позволят ведь они, а? Не позволят ни за что. Разве буржуи согласятся, чтобы командовали над ними рабочие? Нет, не согласятся… Вот с этого, друзья мои, и начинается суть сложной марксистской науки. А сложность ее заключается в том, что без буржуев, чиновничества и прочего мелкого люда рабочим не справиться с царской властью. А если вместе завоюем революцию, то и власть все вместе делить будем. А как же быть с диктатурой пролетариата? Андрюша внимательно посмотрел на Нестерова, затем на Ратха. Тот сидел молча, внимательно вслушиваясь в разговор. Нестеров вновь усмехнулся и пояснил! — Сейчас мы вели разговор о буржуазно-демократической революции. В ней побеждает все общество в целом, но суть остается буржуазной. То есть, по-марксистски, программа минимум. Понял, Ратх? — Немного понял. Только не понятно: если туркмены будут участвовать со всеми вместе, революция тоже будет буржуазной? — Да, Ратх. Все равно она будет буржуазной. До тех пор пока не выполним программу «максимум». Сейчас я вам расскажу о ней. Программа эта выражается в том, что пролетариат, приняв участие в революции буржуазной, затем свергнет власть победившей буржуазии. Но спрашивается, как победить буржуев, если их, скажем, в Асхабаде втрое больше, чем рабочих? Вот на этот вопрос дает четкий ответ в своей книжке Владимир Ленин. Он говорит, что освобождение рабочих может быть делом только самих рабочих. Мы должны сплотить миллионы трудящихся в армию рабочего класса — вот задача. — Можно посмотреть книжку? — попросил Ратх. — Не только можно, но и нужно, — отозвался Нестеров и отдал ему книгу. — Вечером почитаешь… А сейчас, друзья мои, слушайте меня внимательно. На послезавтра намечается сходка в балке, возле Анау. Большая сходка. Только одних солдат ожидается до трехсот человек. Тебе, Андрюша, такое задание. Вахнин готовит паровоз и четыре вагона, чтобы переправить на место сходки деповцев: будешь связным между мной и Вахниным. А ты, Ратх, пойдешь к солдатам железнодорожного батальона, я дам записку, разыщешь Мет-ревели и покажешь им место сходки. Знаешь, где ветряная мельница? — Знаю, Иван Николаевич. Я бывал там не один раз. — Вот и хорошо. Левее ветряной мельницы — овраг. Приведешь туда солдат… Аризель все это время, пока Нестеров беседовал с юношами, смотрела на него полными удивления глазами. Только что он казался ей таким простым и понятным, и вот опять предстал до невозможностисложным…* * *
Генерал Уссаковский после отъезда Остен-Дризена несколько дней не появлялся в штабе: отдыхал после крайне напряженных ухаживаний за капризным и опасным гостем. Напоследок пришлось выехать с ним в Геок-Тепе. Там Махтумкули-хан повел Остен-Дризена в конюшню и предоставил ему возможность выбрать себе ахалтекинского скакуна. Чиновник особых поручений облюбовал каракового жеребца. Тут же конюхи вывели его из стойла, отвели на станцию и по сходням, сбитым из толстых досок, завели в теплушку. Вечером коня отправили в Ташкент, а через день, вернувшись в Асхабад и побывав на прощальном ужине в свою честв генеральском доме, барон Остен-Дризен отбыл и сам, Уссаковский наслаждался наступившим покоем. Днем в его огромном кирпичном доме посреди развесистых карагачей было тихо: генерал спал или читал книгу. Вечером из освещенных окон неслась музыка. Генерал увлекался музыкой и играл сам, но чаще приглашал к себе в дом пианистов из музыкального и драматического обществ. С начала октября в Асхабаде гостил с концертами петербургский пианист Буюкли; вечера его в офицерском собрании проходили при переполненном зале. Генерал воспользовался этим и пригласил концертмейстера к себе. В гостиной собрались домашние и близкие друзья. Уссаковский, не по-военному, в белой шелковой рубашке, в брюках и лакированных штиблетах, сидел в кресле, положив ногу на ногу, и был очень далек от каких-либо дел. Появление на пороге ординарца даже не привлекло внимания генерала. — Евгений Евгеньевич, — сказала тихонько жена. — Кажется, кто-то пожаловал к нам… — Кто? — спросил Уссаковский, повернувшись к двери. — Полковник Жалковский, ваше превосходительство! — отчеканил ординарец. Генерал поморщился, однако кивнул: — Пусть войдет. Войдя, Жалковский отвесил поклон и остановился, не решаясь ступить пыльными сапогами на ковер. Генерал понял его, встал из кресла и повел в свой кабинет. — Что-нибудь важное? — спросил, садясь за стол и указав на кресло начальнику канцелярии. — Правительственная, — коротко бросил Жалковский и подал телеграмму. — Черт знает что, — добавил со злостью. — Россия распоясалась донельзя. Генерал, развернув телеграмму, прочел, что в Москве забастовал Союз железнодорожников, и надлежит принять все меры для строжайшего соблюдения порядка на Среднеазиатской железной дороге. — Очередная забастовка, — хладнокровно пояснил Уссаковский. — Сколько таких телеграмм я получил с начала года! И не счесть. То бастуют пекари, то аптекари… каждому подай восьмичасовой рабочий день и прибавь жалованье… Самое нелепое состоит в том, что все требования ко мне адресуют! Можно подумать, что у начальника области своя золотая касса. А я, если уж говорить, по совести, не смог из своей казны изыскать несколько тысяч на жеребца для ташкентского злодея. Пришлось Махтумкули-хану челом бить… — Господин генерал, прикажете принимать меры? — спросил Жалковский. — Да, разумеется. Но я думаю не столь страшен черт, как его малюют. — Вы так думаете? Ну, не скажите, не скажите! — Железнодорожный союз все-таки порядочная организация, — сказал генерал. — Во-первых, союз их легален и профессионален. Во-вторых, составляют его, в основном, служащие чиновники, а на них можно положиться. Пока что железнодорожники не задавали нам особых хлопот, если не считать участия в похоронах революционера. — Евгений Евгеньевич, но вы ни разу не поинтересовались у меня, как обстоят дела в этом союзе после похорон Стабровского, — осторожно возразил Жалковский. — Смею вам доложить, что в него давно уже проникли весьма нежелательные элементы из асхабадского депо и кизыларватских мастерских. — Полковник, я не думаю, чтобы инженеры, техники и прочие интеллигентные люди допустили в свои ряды безграмотную рабочую чернь, да еще с крайне противоправительственной программой, — не согласился Уссаковский. — Генерал, но по сведениям Пересвет-Солтана, уже образован на железной дороге забастовочный комитет! — предупредил начальник канцелярии. — Железнодорожники наши послали на конференцию в Москву некоего Змануила Воронца, а он телеграфировал оттуда рабочим, чтобы немедленно создали забастовочный комитет, остановили на дороге всякое движение и примкнули к Всероссийской забастовке. — Не придумал ли чего-нибудь лишнего этот Пересвет? — спросил генерал. — А то у него есть привычка пугать самого себя, а заодно и остальных. — Забастовочный комитет, действительно, создан, — подтвердил Жалковский. — И то, что Воронец находится в Москве — факт подлинный. — Хорошо, полковник, примите все меры по охране банков, почтовых контор и вокзалов… Начальник канцелярии, не задерживаясь более, удалился. Генерал вновь вернулся в гостиную, сел в кресло, но сосредоточиться на музыке уже не смог. Утром, когда генерал ехал в штаб, со стороны железной дороги донесся длинный гудок. Через несколько секунд гудок вновь повторился. Уссаковский подумал: «Да, действительно, началось», и велел кучеру ехать побыстрее. Через час ему доложили: деповцы не вышли на работу. Сотни людей заняли перрон и привокзальную площадь: хотят остановить движение поездов. Генерал подумал и велел выслать на станцию батальон полковника Антипина, — Ни в коем случае не стрелять, и строгих мер не принимать! — приказал сдержанно. — А что же прикажете, ваше превосходительство? — удивился Жалковский. — Постарайтесь не допустить прекращения движения… Тем временем на привокзальной площади и перроне, над головами рабочих, уже шуршали флаги и транспаранты: «Да здравствует Всероссийская забастовка! Да здравствует социализм!» Собрался забастовочный комитет: Нестеров, Вахнин, Шелапутов, Гусев, Заплатит… Уже хотели открыть митинг, и тут ворвался в толпу Вахнин и прокричал с досадой: — Товарищи, а служащие-то не хотят бастовать! Я только что был в Управлении дороги. Как сидели они за своими столами, так и сидят! Я им говорю: вставайте, забастовка началась, а они и в ус не дуют! Приказ забастовочного комитета для них — фикция. И наш пролетарский гудок мимо их ушей пролетел! — Да дьявол с ними, со служащими! — сказал слесарь Гусев. — Пусть сидят. Как-нибудь без них обойдемся! — Ишь ты, какой добренький! — вмешался Вася Шелапутов. — Не все же служащие не хотят. Я вот, например, счетовод, а пришел же бастовать! И другие придут. Там какой-нибудь провокатор мутит сознание служащей массы. Надо их гнать всех сюда! — Спокойно, Вася, — успокоил Нестеров. — Сейчас наведем порядок. Пойдем со мной… Вахнин, ты тоже… За Нестеровым двинулись и все остальные. Толпа рабочих подошла к зданию Управления дороги и распахнула двери. В вестибюле и коридорах было подчеркнуто тихо. Даже пишущие машинки не стрекотали, как обычно. — Давай сразу к тузам заглянем, — предложил Вахнин. — К Ульянину. — Ульянин в отъезде, — сказал Гусев. Толпа вбежала по широким ступеням внутренней лестницы на второй этаж и растеклась по коридору, заглядывая в кабинеты. — Вылазь, конторские крысы! Чего сидите? — Ишь как они революции перепугались! — Гони их на улицу, братцы! Служащие, однако, оказали сопротивление. Какой-то чиновник из товарного отдела встал у двери и истерично взвизгнул: — Что это значит, граждане?! Я не желаю бастовать! И мои сотрудники не хотят! — А ну-ка, ты, прочь с дороги! — обозлился Вахнин. — Тебе, значит, решение центрального союза нипочем? Видя, как агрессивно настроены рабочие, чиновник отступил и, подбежав к столу, сел и вцепился в стул руками. — Ни за что не выйду, — заявил он. — Как работал, так и буду работать. Хоть убейте! Нестеров посмотрел на него с усмешкой, покачал головой и распорядился: — Вячеслав, берите его вместе со стулом и — прямо на тротуар. Толпа разразилась хохотом. Рабочие схватили чиновника вместе со стулом и потащили на улицу. Другие чиновники согласились было добровольно покинуть кабинеты, но соблазн — вынести всех на стульях, — был так велик, что деповцы, хохоча и улюлюкая, понесли всех подряд. И совсем уж «озорно» обошлись е заведующим коммерческим отделом, полковником Добросельским. Грозный офицер, увидев перед собой толпу, попытался было прикрикнуть и поставить всех по стойке «смирно». Тогда Вахнин безжалостно сказал: — В мешок его, братцы. Вытащим, как пугало, в мешке! Откуда-то притащили мешок, сунули в него вниз головой полковника и вынесли. От страха и возмущения полковник потерял голос. Выскочив из мешка, он размахивал руками и что-то пытался сказать, но шевелились лишь его губы и на лице появлялась злая гримаса, а голоса не было, и это особенно привело толпу в безудержный восторг. Одни смеялись, а другие, подталкивая служащих, гнали их на митинг, к станции. И вся Анненковская от Управления до вокзала шумела от тысяч человеческих голосов. И вот уже перед зданием вокзала, на площади, загремели речи: «Бастовать, пока не добьемся 8-часового рабочего дня и прибавки жалованья!», «Долой мир капитала! Заводы — рабочим, землю — пахарям!», «Долой царизм!», «Вся власть учредительному собранию!», «Да здравствует социализм!» Наконец к полудню уставшая толпа начала рассредоточиваться. И тут через рупор донесся голос диспетчера: — Граждане, освободите пути! Граждане, освободите дорогу — подходит пассажирский поезд «Ташкент — Красноводск»! Нестеров, Вахнин, Гусев и еще ряд товарищей давно ждали прибытия «ташкентского». С его прибытием должно было остановиться все движение на Среднеазиатской железной дороге. Паровоз, выбрасывая черные клубы дыма из огромной трубы, медленно, словно крадучись, подтянул пассажирский состав к перрону и остановился. Проводники отворили двери тамбуров. Приезжие вышли из вагонов. Машинист с помощником только было хотели заняться заправкой паровоза углем и водой, как вдруг услышали властный голос Нестерова: — Слезайте, товарищи! Дальше пути нет. Все железные дороги России бастуют. Объявлена забастовка и на нашей, Среднеазиатской. — Что так? Аль без нас не могут обойтись? — Слезай, тебе приказывают! — вмешался Вахнин. — До чего ж все грамотные, суки, — выругался Шелапутов. — Шагу без пререкания не могут сделать. Слезай, коли приказано! — Да мы что, — растерялся машинист. — Мы, пожалуйста. И тут донеслись крики: «Солдаты! Солдаты идут!» Толпа с перрона попятилась на привокзальную площадь, образовав коридор, и в нем появились бегущие с винтовками солдаты. Впереди них семенил, держась за кобуру, полковник. — Вот, сволочи! — выругался Шелапутов и поднял с дороги камень. — Не смей! — остановил его Нестеров. — В чем дело? — выхватив револьвер, грозно спросил полковник. — Кто вам дал право останавливать поезд? — Спокойней, господин полковник, — ответил Нестеров. — Ну, зачем же сразу за револьвер хвататься! Разве вам неизвестно, что вся власть в области принадлежит забастовочному комитету? — Узурпаторы! — заорал он. — Глупейшее самоуправство. Я прикажу стрелять, если вы не уйдете отсюда немедленно! — Господин полковник, поезд не выйдет из Асхабада, — проговорил твердо Нестеров. — Взять бунтарей! — закричал офицер и заметался, глядя на подступившую к паровозу толпу солдат. — Взять, приказываю! Солдаты нерешительно затоптались на месте, но ни один из них не поднял винтовки. Тогда полковник наставил револьвер на машиниста и закричал: — Разводи пары! Уезжай немедля, иначе пристрелю! Обомлевший машинист бросился к топке. Паровоз зашипел и содрогнулся всем корпусом. Еще секунда, другая и двинется пассажирский. — Ну, сволочи! — взревел Шелапутов и встал на шпалы перед паровозом. — Вячеслав, Иван! — позвал он. — Становитесь, не пропустим контру. Пусть давят! Взявшись за руки, забастовщики встали перед паровозом. К этому времени осмелевшая толпа придвинулась к линии и начала оттеснять солдат. — Огонь! — скомандовал полковник. — Солдаты, я приказываю стрелять в бунтовщиков! И тут появилась полурота солдат-железнодорожников во главе с Метревели. — Товарищ Нестеров! — крикнул он. — Да не бойтесь вы! У солдат винтовки не заряжены! Товарищи солдаты, а вы чего таращите глаза? Неужели против своих же рабочих нацелите ружья? Да здравствует социализм, товарищи! Метревели первым спрыгнул вниз на рельсы и обнял Нестерова. Примеру его последовали и другие. Начались объятия и рукопожатия. Полковник сунул револьвер в кобуру и побежал прочь, ругаясь на ходу. Машинист глупо улыбался и изумленно смотрел на ликующую толпу. Потом слез на перрон и подошел к Нестерову: — Что же прикажете делать-то? — Отцепляй паровоз и поезжай в депо! Машинист вновь поднялся и паровоз дал задний ход. Прицепщик отцепил грузную клокочущую махину от первого вагона и она, свистнув задорно, побежала прочь. — Ну, вот так-то будет лучше, — удовлетворенно проговорил Нестеров и велел Вахнину: — Вячеслав, иди объяви пассажирам, чтобы не беспокоились особенно. Придется задержаться им в Асхабаде… Пойдемте, товарищи, на телеграф. Спустя полчаса Нестеров телеграфировал в Чард-жуй, Мерв, затем в Кизыл-Арват: «Движение на железной дороге остановить. Не пропускать ни одного состава. Председатель забастовочного комитета Нестеров». Ответы поступили тотчас. Из Чарджуя сообщали, что вместе с железнодорожниками бастуют речники Амударьинской флотилии и печатники. Мерв сообщил: движение остановлено, забастовочный комитет образован… Из Кизыл-Арвата пришло совершенно необычное сообщение: «Здорово, Иван. Это я — Батраков. Движение остановлено. Но как быть с маленькими станциями? Там нет воды. Чего будут пить люди?» — Ну, братцы мои! — воскликнул Нестеров. — Кизыл-Арват в надежных руках. — И тотчас продиктовал телеграфисту: «Здравствуй, Иван Гордеич, это я — Нестеров. Но дружба дружбой, а приказ изволь выполнять. Чтобы ни одного поезда ни туда, ни обратно! Понял?» — И вновь ответ: «Не теряй голову, Ванюша, в горячке-то. Надо сделать снисхождение маленьким станциям. Нельзя людям жить без воды». — Тьфу ты, настырный! — вспылил Нестеров и вышел из телеграфной конторки. Вахнин, удовлетворенный ходом дел, доложил: — Думаю, не будешь против: мы экспроприировали личный вагон начальника станции. Там обоснуемся… Там и заседать будем. — Хорошо… Пойдем туда, — согласился Нестеров.* * *
Вечером в городском саду шумел митинг. Выступали рабочие, студенты, солдаты. По настоянию деповцев, с целью поддержания порядка в городе, были закрыты все питейные заведения и все магазины, кроме продовольственных. Забастовали обе гимназии и техническое училище: занятия прекратились. Солдат Метревели заявил на митинге, что армия никогда не станет стрелять в рабочих. К бастующим присоединились сначала местная артбатарея, а за ней и железнодорожный батальон, решительно отказавшийся от нарядов на паровозы и в мастерские, куда направило их начальство взамен забастовавших машинистов и рабочих… Генерал Уссаковский, видя, что войска гарнизона вышли из повиновения и заставить их выступить против бастующих ни в коей мере не удастся, закрылся у себя на квартире. Окруженный охраной, он меланхолично отвечал на телефонные звонки подчиненных и не принимал никаких действий. Начальник уезда, полковник Куколь-Яснопольский, видя, что генерал сник, «пробился» к нему в дом. — Ваше превосходительство, что делается не улицах! — вытаращив глаза, воскликнул он, — А вы пребываете в совершеннейшем спокойствии! — Что от того, что вы носитесь, потрясая плеткой, по городу? — отвечал Уссаковский. — Горожан такой мерой вы не вразумите и не испугаете, а себе завоюете самую недобрую славу. — А что ж, по-вашему? Сидеть сложа руки? Вы могли бы пойти в казармы и личным примером увлечь за собой вверенные вам войска! — Глупости, господин полковник. Вы совершенно не чувствуете настроение солдатских масс. И многих офицеров. Что-то я не вижу, чтобы хоть один поднял клич против народа! — Ваше превосходительство, но сидеть бездействуя, это значит, обречь себя на погибель. — О какой погибели вы говорите, полковник? Если вы не станете натравлять солдат на рабочих, то с вас и волоска не упадет. — Да я другой погибели боюсь, — возразил Куколь-Яснопольский. — Погоны ведь снимут… свои же… Государь… Командование… — Весьма вероятно, — подумав, согласился Уссаковский. — Но вы можете честно сослужить службу государю и в нынешней обстановке, если будете поддерживать порядок в городе. — Ваше превосходительство, а если поднять нашу общественность? Если создать патриотические отряды? В конце-концов, не весь же город на стороне восставших! — Действуйте по своему усмотрению, полковник, — отвечал Уссаковский. — Но вряд ли вам удастся вразумить бастующую чернь. Самое верное, выждать, пока этот мыльный пузырь лопнет сам. Начальник уезда удалился. Через некоторое время сначала позвонили, а затем вошли в дом начальника области Нестеров, Вахнин, Шелапутов и целая группа деповцев. — Здравствуйте, господин генерал, — сказал Нестеров. — Вам, вероятно, уже известно, что власть в городе перешла в руки забастовочного комитета? Мы — представители временной власти. — Догадываюсь, — отозвался, отвернувшись к окну, генерал. — И что же вы от меня хотите? Арестовать, что ли, пришли? — Ну, зачем же, господии генерал? Мы пришли к вам с просьбой от бастующих — не предпринимать никаких репрессивных мер. Мы берем на себя всю ответственность за порядок. — Власть в ваших руках, поступайте как угодно. — Вы благоразумный человек, господин генерал, — сказал Нестеров. — Велено вам доложить, что на почте и телеграфе поставлены забастовочные пикеты. Вся корреспонденция, поступающая на ваше имя из Петербурга и Ташкента, вскрывается нами, зачитывается и переправляется вам, если мы считаем это нужным. Вы доверяете нам? Генерал скептически усмехнулся и пожал плечами. Нестеров посмотрел в окно, у которого стояли часовые, и спросил: — Вы верите своим солдатам? Может быть, есть смысл дать вам охрану из числа бастующих? Уссаковский понял, что ему не доверяют, и тотчас оскорбился: — Я утерял власть генерала, но я остаюсь солдатом. Не думаю, чтобы солдаты вычеркнули меня из своих списков. Я в какой-то мере солидарен с ними! — Резонно, господин генерал, — согласился Нестеров. — Но если вам потребуется помощь — сообщите. Штаб комитета в личном вагоне начальника станции. — Хорошо, я воспользуюсь вашим советом, — ответил генерал, и Нестеров с товарищами покинули генеральский дом… Пикеты забастовщиков ходили по всем улицам, предотвращая малейшие неурядицы и ссоры, то и дело вспыхивающие то тут, то там. Ссоры порождались всевозможными вымыслами, которые, словно на крыльях, распространялись по Асхабаду. С вечера кто-то пустил «утку»: «Завтра начнут потрошить хозяев и купцов». Из караван-сарая потянулись к Гауданской дороге караваны верблюдов: персидские купцы решили спасать свое богатство. Глядя на них, подняли свои грузы и хивинские купцы. Караван за караваном отправлялся в сторону Каракумов. Хозяева магазинов и лавок подальше прятали товары и деньги. Пользуясь страхом богатеев, бедняки по дешевке скупали все подходящее для них. В туркменских аулах распространились слухи, что теперь дехкане не будут платить ни зякет, ни харадж, всякие налоги отменяются. Вместе с этими слухами долетали и другие. Ишан асхабадского аула собрал дехкан и сказал: «Отменяются налоги или нет, туркмены сами решат. Но беда для нас идет от чужой веры. Босяки закроют, все мечети, негде будет молиться правоверным! Босяки отберут у нас всех женщин и поделят между собой!». Страх, сомнения, надежды на лучшее будущее — все перемешалось в сознании людей. Комитетчики объезжали улицы, разъясняли людям смысл забастовки, и успокаивали, что никаких насилий и грабежей пикетчики не допустят. Несколько фаэтонов, нанятых у армян-извозчиков, всю ночь тарахтели колесами, и извозчики лихо покрикивали на лошадей. Нестеров вечером взял с собой Андрюшу и Ратха и с их помощью «прорвался» к Любимскому, который, предвидя беспорядки, заперся на все крючки и с нетерпением ждал наступления утра. Ратх первым перелез через высокий дувал во двор, затем подал руку Андрюше. Вместе они отодвинули засов и откатили огромный камень, подпиравший калитку. Затем принялись барабанить в темные окна. Любимский не отзывался до тех пор, пока не узнал голос Нестерова: — Ох ты, боже ж мой, наконец-то, — захлопотал Соломон за дверью. — А я вже заспался и ничего не слышу. Иван Николаевич, по какому такому делу? — Да открой, Соломон, не трясись, — засмеялся Нестеров. — Или думаешь, у нас с тобой все дела кончились? Любимский открыл дверь, впустил гостей и крикнул жене: — Фира, зажги лампу и подай дорогим гостям на что им сесть! В неловкой суете, пока чиркали спичками, зажигая свет, и усаживались на стулья, Нестеров рассказывал Любимскому о положении в городе, о позиции начальника области и клял газету «Закаспийское обозрение» за нерасторопность. — Вы думаете, вже это нерасторопность? — усомнился Любимский. — Нет, Иван Николаевич, это выжидательная позиция господина Федорова. — Я согласен с тобой, Соломон. Именно «выжидательная позиция». И именно поэтому социал-демократы никогда не рассчитывали на помощь «Закаспийского обозрения», а всегда обращались к газете «Асхабад». Ты, Соломон, всегда проявлял внимание и любезность к рабочему классу. — Вот-вот, — неожиданно звонко и резко заговорила Фира Львовна. — Его внимание и его любезность к рабочим и довели газетку до ручки. Скажите, Иван Николаевич, разве не из-за ваших бесконечных петиций и жалоб, напечатанных в газете, закрыли ее? А сейчас Соломона чуть не каждый день таскают на допрос. На него завели целое дело! — Фира Львовна, нам все известно, — как можно спокойнее отвечал Нестеров, зная характер супруги Соломона. — Вина в немалой степени лежит и на мне. Я не отрицаю. Но сегодня я хотел бы спросить у вас и самого себя: вина ли это? А может быть заслуга? Сегодня мы дали бой царизму и, если выиграем его, то заслуга эта будет дороже втройне. — Ха, они решили выиграть бой! — смеясь, воскликнула Фира Львовна. — Но я думаю, вы его проиграете. А когда проиграете, тогда что? — Тогда, Фирочка, мы будем расплачиваться не только за газетные статьи, но и за весь образ нашей жизни и наших действий. — Короче, Иван Николаевич! — потребовала Фира Львовна. — Говорите, зачем пришли, а мы послушаем! — Фирочка, но зачем вже так строго, — обиделся Любимский и вздохнул, отвернувшись и бессмысленно глядя на стену, где висел текинский ковер, а на ковре огромный кинжал в серебряных ножнах и рога архара. Нестеров покачал головой, хмыкнул и подошёл к хозяйке: — Фирочка, что угодно со мной делайте, но издание газеты надо немедленно возобновить, — Ах, вот оно что! Вы посмотрите на него! — повысила голос Фира Львовна. — Как это тебе понравится, Соломон? Любимский промычал что-то непонятное и, скривившись, взялся рукой за голову: — Иван Николаевич, вы знаете — я всегда готов служить рабочему классу. Но на сегодняшний день я сильно болен… У меня тропическая лихорадка. — Да-да, почему вы улыбаетесь! — возмутилась Фира Львовна. — У него третий день озноб и сильный жар в теле! — Соломон, я не узнаю тебя! — строже заговорил Нестеров. — Ты же прекрасно понимаешь, как необходима сейчас газета! В городе — всеобщая забастовка. В городе паника, всевозможные слухи. Нужно твёрдое печатное слово социал-демократии. Неужели я тебе должен объяснять и это? — Что же вы хотите, Иван Николаевич, снова открыть газету и выпустить номер в течение одного дня? Этого сделать невозможно. Сейчас я даже не могу вам сказать, где находятся мои бывшие сотрудники. И я, действительно, болен. Меня через день трясет тропическая лихорадка. Неужели мой усталый внешний вид не говорит вже об этом? Нестеров сделался еще строже. Взгляд его стал жестким и лицо напряглось. Усилием воли он подавил в себе раздражение и с хладнокровной беспощадностью произнес: — Люди встают на смерть, не думая о последствиях! А ты… — Неужели мне сейчас идти по квартирам моих бывших сотрудников и собирать их в редакцию? — Да, надо сейчас же идти и собрать всех. Таково решение забастовочного комитета. Газета «Асхабад" — рупор асхабадской социал-демократии — должна поддержать всеобщую забастовку своим боевым, направляющим словом. Предупреждаю, Соломон: если даже вы наотрез откажетесь возглавить редакцию в критические для Закаспия дни, мы выпустим газету сами. Но не станет ли тебе стыдно за твое малодушие, проявленное в дни революции? — Хорошо, Иван Николаевич, сейчас пойду. — Куда? — кинулась к мужу Фира Львовна. — Куда ты сейчас пойдешь? Иван Николаевич, будьте человеком, дайте ему дожить хотя бы до утра! Он пойдет в черную ночь бунтующего города и потеряет свою голову! — Он поедет, Фира Львовна, в фаэтоне. Всю ночь мы будем вместе с ним. — О, бог ты мой, о, Яхве, что творится на белом свете, — запричитала Фира Львовна, и когда Любимский стал выходить во двор, забыв надеть пиджак, она остановила его: — Соломон, ты с ума сошел! Ты же еще больше простудишься и тогда не напасешься денег на лекарства! Выйдя на улицу, Нестеров разрешил Ратху отлучиться в цирк, где его поджидал с вечера Аман. А Андрюша сел в фаэтон вместе с Нестеровым и Любимским и они отправились в сторону аула Кеши,* * *
Во дворе цирка пахло свежими опилками и сеном, отовсюду неслись непонятные звуки, словно двор населили таинственные существа. Присмотревшись к тускло освещенной фонарями темноте, Ратх увидел клетки с медведями, белыми собачками, с обезьянами. Ратх прошел на конюшню, куда еще днем Никифор с униформистами привели с ипподрома скакунов. Следом перевезли на бричке чуть ли не стог сена, и сейчас сбрасывали его вилами у входа в конюшню. — Амана тут нет? — спросил Ратх, подойдя к шталмейстеру. — Там он, у Романчи, — ответил, орудуя вилами, Никифор. — Давно тебя ждет. Ну, что там нового? Не прислал губернатор войско? Ох и будет катавасия, ежели солдат из Ташкента пришлют. Не приведи господь. Ратх прошел в левое крыло цирка, где в нескольких комнатушках жили артисты. Маленькие жалкие ночлежки: в них останавливались лишь самые бедные. Те, кто побогаче, обычно снимали номера в гостиницах «Гранд-Отель», «Лондон», «Парижские номера», или становились на частные квартиры. Романчи неизменно занимал одну из комнат в цирке, хотя имел и постоянное жилье на улице Кольцова. Цирковая комната служила клоуну по всякому поводу: в ней он собирал друзей, в ней гримировался, в ней иногда оставался ночевать. Сейчас Романчи только вернулся со станции и сидел с Аманом за маленьким столиком: ели тонко нарезанную колбасу и запивали чаем. — Хой-бой, наконец-то, — облегченно сказал Аман, увидев вошедшего брата. — Где ты пропадаешь? Можно подумать, без тебя забастовщики обойтись не могут. Или ты так привязался к своему Нестерову, что без него и жить не можешь? Смотри, Ратх, они сделают тебя социал-демократом! Тогда дорога в родной дом для тебя будет закрыта навсегда. — Давно уже закрыта, — отвечал Ратх, здороваясь с Аманом и Романчи. — И то же самое я думаю о тебе, Аман. Не пойму, как ты теперь уживешься под одной крышей с Черкезом? — Придержи язык, — строже сказал Аман. — Не думаю, чтобы Адольфу интересно было знать о наших семейных беспорядках. Он тоже, как и ты, с забастовщиками целый день. — Послушай, Аман, — заговорил, дожевывая, Романчи. — Вот ты где-то на колодцах был: что там думают люди о нашей забастовке? — Всякое думают. У каждого своя голова, каждый думает о том, что взбредет на ум. А вообще-то слухи и туда долетели, что русские босяки ак-падишаха хотят прогнать и отобрать у него всю землю и богатство. Романчи раскурил трубку, посоветовал: — В следующий раз поедешь туда, скажи им, чтобы присоединялись к русской бедноте. Хозяева одинаково шкуру дерут — что с русского, что с туркмена. — Нет, Адольф, я с тобой не согласен, — возразил Аман. — Туркмены — люди вольные. В песках нет ни заводов, ни фабрик. Туркмены сами по себе. — Аман, это старая песенка, — тотчас вмешался в разговор Ратх, — Я тоже так думал раньше, а теперь Нестерова послушал, книжку одну, Ленина, почитал— совсем по-другому думаю. — Вай, ученый! — засмеялся Аман. — Ну-ка скажи, как теперь думаешь? Неужто оттого, что ты книжку прочитал, — туркмены в песках для тебя другими стали? — Да, Аман, это так. Вот, давай сравним. Ты согласен со мной, что батрак от своего бая получает в день одну лепешку, кусочек мяса и две-три щепотки насвая под язык? — Допустим, согласен. — Ты согласен со мной, что батрак работает на бая от зари до зари? — Согласен. — Допустим, батрак за день наломал две арбы саксаула, а бай продал саксаул и все деньги взял себе… Согласен, что саксаул стоит в сто раз дороже одной лепешки? А теперь согласись и с тем, что бай заработал на батраке девяносто девять долей и лишь одну отдал батраку. Вот такая воля в песках у туркмен, понял? Аман задумался. Романчи посмотрел на него и подтвердил: — Ратх прав. Точно такое же положение и у русских рабочих. Хозяин на каждом зарабатывает крупные барыши, потому и старается эксплуатировать рабочих по двенадцать часов в день. Будешь у своих, в песках, — вновь напомнил Романчи, — скажи им, чтобы не чуждались русских бедняков. Вместе им надо объединиться против своих хозяев. Неужто они не понимают, что добро, которое купцы везут целыми караванами, нажито на крови и поте бедняков-дехкан? Ратх усмехнулся: — Бедные люди, они даже сообразить не могут: зачем они платят по шесть рублей в год налога с каждой кибитки! А если рассудить, то царь берет налоги с них за то, что сам стоит с войсками на этой земле. Надо сказать, чтобы не платили налоги. Ни одного рубля. — Ай, сложен этот мир, — вздохнул Аман и посмотрел на Романчи, словно на постороннего. — Адольф, у меня к Ратху разговор есть. Не обидишься, если мы прогуляемся? — Ну вот еще… Какая может быть обида? Как только вышли на улицу, Аман, счастливо улыбнувшись, сказал: — Ратх, большой привет от моей Галин. Ты для нее самый порядочный из туркмен. Меня она, как считала бабником и бандитом, так и считает. — Аман довольно рассмеялся, и Ратх понял, что не так уж плохи у него дела. — Как она? Скоро уже? — В конце января, по подсчетам… — Кого ожидаете? — Сына, конечно. — Почему так думаешь? — Старуха одна в Джунейде есть, опытная в этих делах. Пощупала Галию, сказала: «Джигит будет». — Значит, радость у вас… — Эх, Ратх, радость наша в слезах проходит, — печально заговорил Аман. — Плачет, тоскует Галия по городской жизни. Давай, говорит, уедем в Казань. Там у нее бабка живет, а отец все еще в Петербурге. — Отец-то ее считает, что она — жена Черкеза и живет в Асхабаде, — насторожился Ратх. — Как ему объяснишь? — Никак объяснять не буду. И ни в какую Казань мы не поедем. Будем жить в песках. Отцу она пишет хорошие письма. И от него получает, на дом этой Камелии Эдуардовны. Прошлый раз два письма отвез. А теперь просит тебя, чтобы ты ей подобрал русских книг. Читать хочет. Говорит, без чтения умереть можно. Бредит, что ли? — Я понимаю ее, — сказал Ратх. — Я подберу ей книги. У Нестерова — целая этажерка разных книг. Только смотри, чтобы старые люди в Джунейде не осудили ее за это! Эти фанатики не посчитаются ни с чем! — Ратх, да ты о чем говоришь! — воскликнул Аман. — О каких стариках говоришь? Да если б они знали, что у меня женщина прячется — давно бы отцу сообщили. А он-то сразу бы догадался, кто эта женщина. Мы живем на отшибе, у камышей. Никого, кроме седельщика, там нет. — А эта знахарка, которая смотрела Галию? — Она — жена седельщика; у нее язык короток. — Ну, тогда хорошо, — сказал Ратх. — Как говорится, пусть аллах способствует твоим грехам. — А как у тебя дела с Тамарой? — спросил Аман. — Все ходишь, вздыхаешь и слова любви ей говоришь? Я привез обещанное. Три шкурки золотистого каракуля могу дать тебе хоть сейчас. — Аман, — помедлив, произнес Ратх, — Тамара в тюрьме. — В тюрьме? — удивился Аман. — Вот так новость! Как же так? За что ее посадили? — Она не воровка, Аман. Сам должен понимать, за что. — Эх, младшенький ты мой, — вздохнул Аман. — Увяз ты обеими ногами в демократию. За одну ногу держит Иван Нестеров, за другую — Тамара. — Но мы ее спасем, — не слишком уверенно продолжал Ратх. — Мы уже думали, как ее спасти. — Да, Ратх, я не очень-то завидую тебе, — с сожалением сказал Аман. — Может, пока еще не поздно, отстанешь от них? — Не говори глупости, Аман, — обиделся Ратх. — Поздно не поздно — дело не в этом. Ты так говоришь, как будто мы затеяли игру и пора ее кончать. Нет, Аман, мы не играем. Мы боремся за свободу и за самую счастливую жизнь на земле. Они медленно шли по ночному Асхабаду, вглядываясь в темноту. На улице не было ни души, город словно затаился. Проходя мимо базара, братья увидели нескольких полицейских. Возле Скобелевской площади повстречались с пикетом рабочих. — Кто такие? — послышался грозный оклик, и Ратх узнал Шелапутова. — Здравствуй, Вася, — радостно отозвался Ратх. — Это я… — А, джигит? Здорово… Ты же с Нестеровым уехал? Где он? — С редактором разъезжает по городу, людей собирают. Если спросит меня, скажи: Ратх решил заглянуть домой. — Ладно, топайте… Скажу, — пообещал Шелапу-тов и скрылся с рабочими в темноте. — Сильные у тебя друзья, — с восхищением произнес Аман. — В обиду не дадут, — довольно подтвердил Ратх. — Этот Вася знаешь какой! — Ратх чуть было не проговорился, как они ночью отвезли предателя Ветлицко-го в горы… Они вошли в аул и остановились возле родного подворья, прислушиваясь: спят свои или все еще укладываются. За дувалом слышался ворчливый голос Нар-тач-ханым и писклявый, извиняющийся голос Рааби. Наверное, и другие еще не легли, — решили братья. — Нет, Аман, я все же пойду к Нестерову, — сказал Ратх. — Здесь меня не ждут, и ничего хорошего не предвидится. — Не дури, младшенький, — проговорил Аман. — Переночуешь хотя бы одну ночь дома. А если не хочешь столкнуться с отцом или Черкезом, проснешься пораньше, на рассвете, и уйдешь. Подпрыгнув, Аман схватился за верх ворот, легко подтянулся и перевалился во двор. Тотчас он открыл засов, отворил калитку и впустил Ратха. Затем они краем дувала прошли к своей хижине. Спать легли, не зажигая света. Но Аман не учел, что надо было сообщить о своем возвращении отцу. Старик, потерявший надежду, что когда-либо Ратх возвратится домой с повинной, теперь боялся и за Амана: «Как бы и этот не связался с демократами!». Едва братья легли в постель и продолжили свой разговор, как старик услышал их голоса и незаметно подошел к двери. Тут он постоял немного и, убедившись, что Аман привел Ратха, довольно пролепетал «аллах всемилостив», и удалился на покой. На рассвете, когда Ратх собрался уходить и выглянул из комнаты, отец и Черкез сидели напротив времянки, на веранде, ждали пока он проснется. Как только он выглянул, Каюм-сердар окликнул его: — Хей, сынок, выходи, не бойся! Видно, жестко спать у демократов, раз возвратился в свою постель? Ратх промолчал. Лишь взглянул на веранду, где сидели отец и старший брат, кивнул им и начал умываться из рукомойника. Умывался и думал: «Попался все-таки… Зачем я, дурак, согласился заночевать? А Аман дрыхнет… Ему хоть бы что». Вытираясь полотенцем, Ратх вошел в комнату и толкнул ногой брата. — Встань, Аман. Предстоит разговор… — Что? Какой разговор? — мигом пробудился Аман. — Вон, посмотри, — указал кивком Ратх на веранду, — А, индюки, — тихонько заругался Аман. — Выследили все же. Ну, ты не бойся. — Выходите оба! — приказал отец. — Чего вы там чешетесь, словно за ночь блох набрались? — Поднимайтесь сюда, не бойтесь, — великодушно сказал Черкезхан. — Сначала выброси свою пушку, — попросил Ратх. — А то ты когда надо и не надо стреляешь из нее. — Слово офицера, младшенький, с твоей головы не упадет ни волоска! Но и ты поклянись, что будешь вести себя благоразумно. — Мне не в чем клясться, у меня нет никакого оружия. — Ладно, поднимайтесь сюда, — примирительно позвал Каюм-сердар. — Вместе чай попьем, да поговорим — как нам жить дальше. Братья поднялись и сели на кошму, постеленную на веранде. Каюм-сердар, посмеиваясь в бороду, словно поймал на охоте зайца, а не сына, спросил: — Ты где же ночуешь, Ратх? Говорят, на конюшне? — Где придется, — ответил тот настороженно. — Люди везде добрые есть. — Много тебе платят демократы за то, что прислуживаешь им? Ратх хмыкнул и ничего не ответил. Черкез посмотрел на отца, у которого начали наливаться глаза кровью, и примирительно сказал: — Не сердись, отец. Тогда мы, действительно, напугали его слишком сильно. Кто мог подумать, что один выстрел отгонит его от дома на три месяца. Но обещаем тебе, Ратх, к оружию не прибегать. Только выслушай нас… Мы хорошо понимаем, что ты сегодня, как заблудившийся ягненок, попал в стаю волков и не можешь из нее выбраться: ждешь, пока тебя съедят. Но мы решили помочь тебе… Ты любишь ходить с демонстрантами и носить знамена… И мы тоже решили проводить демонстрации со знаменами. Тебя мы попросим, чтобы возглавил нашу демонстрацию. — Не мудри, Черкезхан, — обиженно отозвался Ратх. — Говори понятнее. О какой демонстрации говоришь? — О самой настоящей, младшенький. Сейчас, когда два великана — ак-падишах и демократический аджарха [Аджарха — мифическое чудовище, дракон] схватились не на жизнь, а на смерть, туркмены решили помочь ак-падишаху. Мы соберемся все вместе и пойдем по улицам и в солдатские дворы. Мы будем Требовать от имени туркменского народа, чтобы русские босяки и солдаты подчинились государю-императору. Тебе, Ратх, мы поручаем возглавить туркмен нашего аула. — Ты что, Черкез?! — вспылил Ратх. — Ты за кого меня принимаешь? Ты думаешь, я для тебя — седло? На какую лошадь меня ни положи, везде подойдет? — Ратх, не дури, — сказал, не меняя тона, Черкезхан. — Аман тоже с тобой пойдет. И я с вами вместе буду. И Ораз-сердар тоже. И другие офицеры, и богатые чиновники будут с нами. — Нет, никогда! — твердо сказал Ратх и вскочил с кошмы. — Никогда! — Он перескочил через перила веранды и быстро пошел к воротам. — Ратх, сынок, подожди, выслушай меня! — окликнул Каюм-сердар. — Ну не хочешь, не надо. Только вернись, Ратх! Не ходи к забастовщикам! Живи дома! Но Ратх не слушал отца. Выйдя со двора, он свернул в закоулок и вскоре, петляя в лабиринте туркменских дворов, выбрался на проспект Куропаткина…* * *
Спустя два часа на небольшой аульной площади, возле арыка, где время от времени собирал дехкан ар-чин, появились четверо на конях. Это были офицеры штаба: начальник области майор Ораз-сердар, штабс-капитан Каюмов и с ними Каюм-сердар и ишан. Они проехали взад-вперед вдоль арыка, и вот на весь аул разнесся звонкий голос глашатая — джарчи: — Люди! Эй, люди, арчин-ага, несравненный Каюм-сердар зовет всех на маслахат! Выходите на маслахат! Вскоре на площади собралась толпа полураздетых дехкан, в старых халатах и чекменях, в видавших виды тельпеках и сыромятных чарыках. Но были тут и сынки богатых туркмен, да и сами богачи — степенные, белобородые яшули. Те и другие знали, что арчин, да еще с ишаном вместе, к тому же и царские офицеры тут, — не соберут народ попусту. Ишан сразу, как только слез с коня, поднял вверх руки и, выждав, пока люди успокоятся и замолчат, сказал благоговейно: — Помолимся, правоверные… Опустившись на колени, он удовлетворенно отметил, что, слава аллаху, люди пока покорны ему, а из покорных можно вить веревки, и забормотал быстро-быстро, изредка восклицая имя ак-падишаха. Мусульмане преклонили головы и после непродолжительного ритуала, начали вставать, отряхивая тельпеками колени. Ишан нахмурился: «Никогда они не станут настоящими верующими, некультурность их поразительна!» — Правоверные мусульмане! — воскликнул он сухим старческим голосом. — Да осенит аллах ваши благие пожелания; ему принадлежит сокровенное на небесах и на земле. Аллах вывел вас из недр ваших матерей, дал вам слух, зрение и сердца — может быть, вы будете благодарны… Наш справедливый арчин Каюм-сердар сейчас скажет вам, что надо сотворить во имя всемилостивого, всевышнего. — Правоверные, — важно произнес Каюм-сердар. — Все, как один, вы видите, какие дела происходят на земле туркмен. Все вы знаете, каких высокопоставленных людей приняли мы не так давно. Этими людьми были Скобелев и мой друг Куропаткин — благороднейшие из благородных, которые привели с собой таких же благородных, себе подобных. Но скажите мне, правоверные, разве звали они сюда голодранцев-босяков, которые, осквернив нашу землю, ныне носят над ней красные, кровавые тряпки и кричат: «Долой ак-падишаха!» И мы тоже не звали их и не просили, чтобы они пришли сюда и осквернили нашу священную топтанную Чингиз-ханом и Надир-шахом землю! Так я говорю, правоверные? — Так, арчин-ага! Воистину так! — раздалось из толпы. — Правоверные! — продолжал Каюм-сердар. — Настало время показать ак-падишаху, его генералам и офицерам, как преданы мы им, и как ненавидим босяков, поднявших свои руки на государство! Правоверные, сейчас мы должны одеться во все самое лучшее и придти на Гимназическую площадь, к дому господина полковника Куколя. Наши уважаемые господа Ораз-сердар и мой сын Черкез проводят вас туда. — Арчин-ага, зачем идти туда? — Ружья, ножи брать с собой? — На войну, что ли, будь она проклята! — заговорили все сразу. Ораз-сердар с укоризной посмотрел на Каюм-сердара и сказал: — Сердар-ага, надо было сначала спросить: есть ли у людей вопросы. — И крикнул в толпу: — Я вижу, у дехкан появились вопросы?! Говорите, я отвечу вам. Но сразу должен успокоить всех: никакой войны не будет, ножи и ружья оставьте дома. Мы построимся в тесные ряды, возьмем портреты ак-падишаха и пойдем по улицам! Мы будем призывать всех честных людей, чтобы поддержали великого ак-падишаха в борьбе против босяков! Едва он высказался, толпа заговорила вся сразу. Ропот, недоумение, смех. Но вот кто-то выкрикнул: — Господин Ораз-сердар, разве туркмены смогут идти в строю? Их же никто этому не учил! — Это только русские солдаты так могут! — крикнулдругой. — Ничего страшного, — успокоил Ораз-сердар. — Вот, Черкез-хан тоже не умел ходить по-военному, а теперь у него на плечах погоны штабс-капитана. И я тоже, сами знаете, до Петербурга в ауле рос. Есть еще вопросы? — Господин Ораз-сердар, люди говорят, будто бы русские босяки заставили ак-падишаха прибавить жалованье и отменить налоги. Будто бы скоро закон выйдет, Касается этот закон туркмен или не касается? — Хей, дураки! — обозлился Ораз-сердар. — Кто мог вам сказать такую чепуху! Налоги были и будут. Если ак-падишах отменит налоги, ему не на что будет содержать армию и полицию! — Нет, господин Ораз-сердар, вы не правы! — заявили из толпы. — Раз слух есть, значит и дело будет. Заранее предупреждаем: если с русских босяков снимут налоги, а с нас нет, мы вновь к вам придём с открытыми ртами! — Эй, Сапа, дурак голоштанный, как ты ведёшь себя! — рассердился Каюм-сердар. — Ты забыл, где находишься и с кем говоришь! Ты думаешь, для тебя полиции не существует? — Господа декхане! — вновь обратился Ораз-сердар. — Давайте не будем говорить о ложках, когда собираемся сесть в седло. О налогах ничего не могу сказать. Но что касается хождения по городу, тут «навар» будет. Куколь обещает каждому платить в день по одному рублю! Это большие деньги, правоверные! Вновь в толпе начались пересуды, ропот и смешки. И наконец сын бая Ханама ответил один за всех: — Ай, чего рассуждать зря! Деньги хорошие! Придём, господин Ораз-сердар. Все придут, от денег никто не откажется! — Тогда так, правоверные, — спокойнее заговорил Ораз-сердар. — Ровно через час мы со штабс-капитаном Каюмовым снова придём сюда, а вы к этому времени оденьтесь получше, и пойдём к начальнику уезда. Давайте, поживее! — С помощью аллаха мы вразумим босяков, — подсказал Каюм-сердар и полез на коня. — Аминь, — пролепетал ишан и тоже сел на лошадь… Ровно через час, как и договорились, Ораз-сердар и Черкез, попив чаю и позавтракав, опять вернулись на площадь и застали там только одного байского сына. Подождали немного — не идёт никто. Час прождали — нет никого. Поехали по дворам: дома нет никого, одни женщины и дети. В течение всего дня офицеры проезжались по аулу, но так и не нашли никого. Солнце уже катилось к горам, когда они, отчаявшись, выехали на Анненковскую и поскакали к начальнику уезда… Вербовка в черные сотни проходила и в других пригородных аулах. Но и там произошла «осечка». Ханы Геок-Тепе, Безмеина, Кеши, Карадамака и других селений тоже весь день затратили на уговоры и увещевания дехкан вступить в ряды «патриотов» и защитить ак-падишаха, но тщетно. Туркмены не выражали внешне протеста, но ни один не пришел в назначенное место. Успех сопутствовал лишь Куколь-Яснопольскому и полицмейстеру Пересвет-Солтану. Не мудрствуя, эти господа решили привлечь на свою сторону пришлых из-за гор персиян, которых в городе было много, и подрабатывали они, в основном, на погрузке и выгрузке товаров возле караван-сарая и на базарных площадях. Пересвет-Сол-тан приказал полицейским через хозяев лавок и купцов распространить слух о том, что сам Куколь собирает амбалов, чтобы потолковать с ними о важном деле. Странное и непонятное желание начальника области насторожило персов-амбалов, однако любопытство побороло всякие сомнения и страх, и они толпами сошлись на огромную площадь текинского базара. Как только Куколь-Яснопольскому сообщили, что дело идёт на лад, он в сопровождении полицмейстера и конных полицейских приехал на «Текинку». Собравшихся было много: они стояли, толкая друг дружку, пробиваясь вперёд, к месту, где сидел на коне, в окружении свиты начальник уезда и, казалось, сейчас этот сброд вытолкнет в ворота и начальника, и полицейских. Куколь-Яснопольский покачал головой, подумал и решил говорить прямо с лошади: — Господа амбалы! — прогремел он, приподнявшись в седле и взмахнув над головой плёткой. — Вы наиболее сознательная публика нашего города! Вы никогда не говорите «дай», если не заработали право на это. Вы подставляете спины под мешки и ящики! Вы таскаете своими сильными руками бочки и всякое другое добро! Но есть люди, которые не таскали на своих спинах ни ящиков, ни мешков, но требуют — «дай». Дай, говорят, им вдвое больше денег! Дай им восьмичасовой рабочий день! А что можно сделать за восемь часов, господа амбалы, если и за двенадцать они делают в десять раз меньше, чем вы?! Мы ценим вашу силу и вашу сознательность, господа амбалы! Польщенная толпа заметно заволновалась. Виданное ли дело, чтобы сам начальник уезда хвалил грузчиков! Наиболее известные на базарах амбалы, богатыри с виду — персы Реза и Мухтар, стоявшие в первом ряду, захорохорились сразу. Реза, выйдя вперёд на шаг, выпятил могучую грудь, затем сжал пальцы в кулак и, засмеявшись, проговорил: — Начальник, клянусь, вот этим кулаком могу ишака убить! — Экий ты хваткий! — польстил ему Куколь-Яснопольский, и ещё больше раззадорил Резу. Реза подошел к арбе, в оглоблях которой стоял ишак и, взяв животное за хвост, потянул вверх и поднял заднюю часть ишака. — Эй ты, дурак безмозглый! — взвизгнул оскорбленный хозяин повозки. — Да ты же вырвал ему хвост! Господин начальник, если мой ишак подохнет, с вашего позволения, я сдеру с этого дурака полную стоимость скотины! Ишак, словно понимая возмущение своего хозяина, жалобно заревел на весь базар, а толпа пришла в восторг и захохотала, — Тише, господа амбалы! — закричал Куколь-Яснопольский, едва ишак прекратил рёв. — Тише, прошу вас! Так невозможно вести разговор. Господа амбалы, я хотел сказать вам, что собрал вас, чтобы вы помогли нам… — Куколя вдруг осенило и он заговорил шутливо и непринуждённо. — До сих пор, господа амбалы, вы носили только тяжелые грузы. Но сегодня я предлагаю вам поднять над головами самый лёгкий груз, причём за работу получите хорошие деньги. — Куколь повернулся к Пересвет-Солтану и спросил: — Поскольку там на душу? Пересвет-Солтан тотчас крикнул толпе: — В среднем по пятьдесят копеек! — Какой груз, господин начальник?! — заинтересовались из толпы. Куколь-Яснопольский приосанился на коне, огладил ладонью черные свисающие усы и произнёс важно: — Груз необычный, господа амбалы. Правительство Закаспийского края доверяет вам нести портреты государя-императора Николая Второго, а также российские флаги и знамёна! По толпе прокатился гул: недоумение, радость, протест — всё слилось воедино. И начальник уезда, подняв обе руки вверх, вновь прокричал: — За портретами царя, за флагами и прочим бутафорским материалом прошу вас явиться в уездное военно-народное управление завтра! Всё ли понятно, граждане амбалы? Начались всевозможные, бестолковые вопросы, и Куколь-Яснопольский, мудро решив, что все вопросы можно выяснить завтра у него в управлении, развернул коня. Пересвет-Солтан, оставшись не надолго с амбалами, разъяснил самое необходимое: в какое время прийти, когда получить деньги, и тоже удалился с базарной площади…* * *
Вечером 17 октября забастовочный комитет асхабадского союза железнодорожников получил на имя начальника Закаспийской области генерал-лейтенанта Уссаковского правительственную депешу о принятии государем-императором Николаем II Манифеста «Об усовершенствовании государственного порядка». Члены забастовочного комитета тотчас приняли решение объявить народу об уступках царя. Лживо патетические фразы манифеста о конституционных уступках, о незыблемой основе гражданской свободы, неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов — «оглушали» своей трескотней. И не всем сразу было дано разглядеть, что манифест не решал экономических требований. Эсеровская группировка железнодорожного союза, однако, быстро поняла, что это тот самый документ, который сплотит силы либеральной буржуазии. Ещё не наступило утро, и горожане не успели узнать о царском манифесте, а уже над улицами, поперёк дороги, появились транспаранты: «Да здравствует манифест 17 октября! Да здравствует гражданская свобода!» До наступления утра была вручена депеша о Манифесте начальнику области. Уссаковский, переживавший все эти дни своё фиаско, воспрянул духом. Тотчас он послал за Куколь-Яснопольским, Пересвет-Солтаном и прочими начальствующими лицами, чтобы шли в канцелярию. Сам, собравшись наспех, сел в карету и поспешил на службу. К шести утра, ещё и не рассвело, а все уже были в сборе. — Ну, вот, господа, — потирая руки, сказал генерал. — Свершилось великое событие в жизни России… — И сам, не доверяя депешу никому, зачитал её от первой до последней фразы. Господа, однако, далеко не все разделили радость начальника области. Куколь слушал «царскую волю» с опущенной головой, а затем сказал упавшим голосом: — Гражданская свобода, ваше превосходительство, она даст знать о себе… Придётся подтянуть пояса. Пересвет-Солтан добавил к сказанному: — Если будет свобода собраний и союзов, да выберут в Думу рабочих, да интеллигенцию, тут получится полная неразбериха. Я, господа, с вашего соизволения… смею усомниться: подумал ли государь о незыблемости трона? Нынешний произвол столкнёт самодержавную Россию в пропасть, я бы сказал. — А я бы сказал, господин полицмейстер, — строго одёрнул его Уссаковский, — вам немедля надо пересмотреть свои взгляды на окружающую действительность. Прежде всего, вам, да и всем остальным, надлежит понять, что над манифестом России трудились самые умнейшие головы. Витте, например. Надеюсь, всем известна эта фамилия? — Да, конечно… — Ещё бы! — Как не знать? — согласились все сразу. И генерал, удовлетворённый понятливостью господ, пояснил: — Не претендуя на глубокий анализ, скажу всё-таки, господа, о главном значении усовершенствования государственного порядка. Значение его состоит в том, что царизм вступил в союз с буржуазией вообще, и особо что важно — с либеральной буржуазией. А это отколет её от рабочего движения. Сегодня же, господа, мы призовём всю буржуазию нашей закаспийской столицы провести открытые патриотические манифестации в честь дарованной народу свободы. Вам, господин полковник, — обратился к Куколь-Яснопольскому, — надлежит побывать в забастовочном комитете железнодорожников и приказать от моего имени окончить смуты. Далее Уссаковский распорядился: коротко, до получения официального разрешения публикации полного текста Манифеста, напечатать во всех газетах области о дарованной свободе корреспонденции граждан. Куколь-Яснопольский тотчас спросил: — Ваше превосходительство, а что прикажете делать с газетой «Асхабад», запрещённой министром внутренних дел? Смею доложить, что господин Любимский при содействии социал-демократов соизволил незаконно выпустить один номер… Но теперь, когда забастовка вот-вот прекратится, мы могли бы вновь ввести в силу приказ министра внутренних дел, а Любимского привлечь… — Не спешите, господин полковник, — подумав, решил Уссаковский. — Свобода печати, дарованная императором, думаю, снимает все прежние санкции министерствва внутренних дел, и газета «Асхабад» — не исключение. В крайнем случае, прикажем Любимскому, чтобы сменил название газеты. — Однако плут с тройной изнанкой этот Любимский, доложу я вам, ваше превосходительство! И жена его, не приведи господи, самых радикальных противоправительственных взглядов. — Очень даже с вами согласен, — торопливо ответил начальник области. — Но есть ли у вас время на посторонние разговоры? Приступайте к делу, господин полковник, и прошу докладывать мне обо всём через каждый час. — Слушаюсь! Спустя час, начальник уезда, в сопровождении охраны, выехал прямо через перрон на железнодорожные пути, осадил коня перед входом в желтый вагон с литерой «Ж», в котором размещался штаб забастовочного комитета. Не слезая, Куколь-Яснопольский постучал в окно рукояткой плётки. Вскоре дверь тамбура открылась, и служащий железной дороги растерянно улыбнулся: — Честь имею, господин полковник… Гратковский Феликс Антонович. — Доброго здоровьица, господин Гратковский, — про. гремел полковник. — Если не ошибаюсь, вы член ЦК союза железнодорожников? — Да-с, ваше высокоблагородие. Чем могу служить? — А тем, что пора сворачивать все эти забастовки и комитеты тоже? Вам известно о государевом манифесте? — Разумеется, господин полковник. Лучшая, организованная часть служащих с великой радостью приемлет великий акт о свободе граждан. Что касается остальных, тут возникло осложнение. — Какое ещё осложнение! Кто руководит вашей забастовкой? А ну-ка позовите сюда! — Господин полковник, руководство забастовочного комитета в сии минуты находится в депо. Советую вам заглянуть туда. — А чего ж голову морочил?.. А ещё член ЦК, мать твою так! — выругался Куколь-Яснопольский и погнал коня в депо. Он подъехал к огромному распахнутому настежь цеху как раз в тот момент, когда, поднявшись на паровоз, Нестеров приподнял руку и прокричал зычно: — Товарищи рабочие, попрошу тишины! — Опять митинг! — сказал злобно и сплюнул полковник. — И до чего же они падки на эти митинги. Ну, как саранча на капусту! Увидев его, рабочие повернулись и тотчас понеслось по рядам: «Куколь приехал, Куколь пожаловал». Нестеров тоже увидел начальника уезда с охраной. Понял, по какому делу пожаловала власть, и заговорил громко и чётко, охватывая почти трёхтысячную аудиторию железнодорожников, пришедших на митинг. — Товарищи рабочие! Только что телеграф принёс нам Обращение Центрального Комитета Российской социал-демократической партии ко всему русскому народу! Руководство эсдеков считает, что уступка царя — действительно величайшая победа революции, но эта победа далеко ещё не решает судьбы всего дела свободы! Большевики и партия рабочего класса призывают вас продолжать всеобщую Всероссийскую забастовку и готовиться к всенародному вооруженному восстанию! Сразу же зашумела, заволновалась толпа, — Даёшь всеобщую забастовку! — Даёшь социализм! Нестеров подождал, пока немного поутихнет народ и сказал с насмешкой, рассчитывая на Куколь-Яснопольского. — Много говорили о Манифесте, а Манифест-то оказался куцым. Царь провозгласил гражданскую свободу, свободу слова и союзов, и о думе даже не забыл… а самих рабочих не вспомнил! Как ишачили они по двенадцати часов в сутки, так и должны! Как получали копейки, так и будут. Нет, уважаемые господа, мы не согласны с такой куцей свободой и с таким усовершенствованием российского порядка! Начальник уезда подъехал к самому паровозу. Вот его плётка потянулась к ногам Нестерова. Нет, не хлыстнул его, а лишь ткнул рукояткой в носок ботинка. — Ну, чего опять заартачились? — проговорил сердито. — Неужто опять вам мало свободы? Да облопаться же можно от жадности! А ну-ка, прекращай бунтовать! Я приказываю заканчивать говорильню! — И он было полез на паровоз, но рабочие тотчас оттолкнули его и оттеснили опять к стене. — Значит, отвергаете царскую грамоту, так надо понимать? — закричал Куколь-Яснопольский» — Не отвергаем, господин полковник, но и забастовку не собираемся прекращать, — ответил Нестеров. И вновь прокричал зычным голосом. — Всероссийская забастовка продолжается! — Ну что ж, коли так, — злобно пролепетал начальник уезда, — придётся принимать иные меры… — И процедил сквозь зубы: — Я тебе припомню, черноглазый! Ох, припомню! Попадёшься ты мне в руки! — И выехал из депо. — Итак, товарищи, — не обращая внимания на угрозы полковника, продолжал Нестеров, — по Среднеазиатской дороге пока что не будут ходить поезда и ни один рабочий не выйдет — ни в депо, ни в мастерские! Наша задача: не дать развернуться черносотенцам! Они сколачивают свои черные отряды, чтобы приступом взять наши рабочие бастионы! Защитим дело революции, товарищи!! Рабочие долго ещё не расходились: шум от тысяч голосов стоял невероятный. — Ну, разошлась губерния, — сказал удовлетворённо Вахнин, когда Нестеров спустился с паровоза. — Разве этакую публику успокоишь одним манифестом. Тут и живого царя мало. — Этот красавец откуда взялся? — спросил Нестеров, имея в виду начальника уезда. — И когда они успевают пронюхать о наших делах? Как крысы рыскают! — Да, Иван Николаевич, тебя он заприметил, — раздумчиво произнёс Вахнин. — Теперь спи и думай, как бы не пришли ночью. — Ладно пугать-то. Не из пугливых. Давай — в железнодорожное собрание!* * *
На Скобелевскую площадь потекли «патриотические» колонны крупных и мелких буржуа: чиновники банка, акционерных обществ, служащие почты и телеграфа, учителя гимназий и училища, школы садоводства и огородничества. Лжепатриотическая волна смыла забастовочные пикеты рабочих, и почти во всех коммуникационных узлах города вновь воцарился старый порядок. В руках забастовщиков оставались лишь железная дорога с её телеграфом и воинские подразделения асхабадского гарнизона. Но эти объекты как раз и были основной силой, держащей начальника Закаспийской области «на цепи». Из окна канцелярии Уссаковский видел несметные толпы с флагами, транспарантами, знамёнами, с портретами императора и иконами, но выйти к народу и даровать ему свободу не решался: на площади не было ни одного воинского подразделения! Начальник области, командующий войсками Закаспийского края должен был выехать на коне, но к кому? Где его славная рать? Вот уж, поистине, полководец без войска! И Уссаковский, теребя белые перчатки и покусывая губы, ждал: может быть хоть артиллеристы местной батареи выйдут? Но и этого не произошло. Вошел взволнованный полковник Куколь-Яснопольский и доложил с некоторой укоризной: — Ваше превосходительство, народ ждёт. — Чего ждёт? — не понял генерал. — Дарованную свободу ждёт. Вам необходимо выйти к толпе и вручить представителям города царский манифест. — О чём вы говорите? — возмутился генерал. — Где войско? Не вы ли мне твердили, что солдаты теперь так насытятся свободой, что весь век бунтовать не будут? Вы что же, полковник… Сначала обнадёжили меня, а теперь ещё хотите высмеять перед всем народом? Вот, дескать, генерал без воинства явился! — Упаси бог, ваше превосходительство. Я вовсе не желаю этого. — Ну так идите и вручите народу манифест сами! А солдат за неповиновение проучить следует… — Ваше превосходительство, а если отрядик патриотов направить к ним? Пусть поговорят любезно с солдатиками? Может, уговорят? А если солдатики не согласятся принять манифестик, так можно будет их и силой из казарм вытащить? — Действуйте, полковник, — согласился Уссаковский. — В конце-концов должна же разрядиться эта двусмысленная обстановка. Куколь-Яснопольский взял текст манифеста и отправился на площадь, а начальник области вновь подошел к окну и стал наблюдать за манифестацией. Вот Куколь сел на коня, переехал арык и остановился перед пёстрой толпой. Слышно было, как он выкрикнул несколько слов, затем три представителя от служащих города подошли к нему, и он им небрежно сунул бумагу. Толпа на площади заликовала и пришла в движение. «Сучьи дети, — подумал генерал, глядя в окно. — До чего же глупы. Дали им конфетку в красивой обёртке — они и рады до смерти!» На манифестации были и железнодорожники: деповцы и служащие управления. Но они, пока что верные решению забастовочного комитета, — забастовку не прекращать, — пришли без царских портретов и икон. Они на. блюдали за манифестацией со стороны и взвешивали свои силы: могут ли противостоять натиску вот этой многочисленной либеральной буржуазии, перешедшей в лагерь царизма и предавшей революцию? Были здесь и гнчакисты. И вообще, армян пришло на площадь много. Одни — в патриотических колоннах, другие в качестве зрителей. В числе зрителей находился и сам руководитель асхабадской организации «Гнчак» Арам Асриянц. Он следил за «актом дарования гражданской свободы», стоя на тротуаре с товарищами. Тут его повстречали Нестеров и Вахнин; руководители забастовочного комитета тоже пришли взглянуть, как выразился Нестеров, «на общенародную трагикомедию». — Добрый день, Арам, — приветствовал его Нестеров. — Жив-здоров? — Всё в порядке, Ваня! — отозвался приподнято Асриянц. — Как у тебя самочувствие? — Сносное пока. Почему не пришел со своими на балку? — Но в тот день была служба в церкви. Большинство наших были у Гайка. Я не мог собрать людей, Ваня. — Зато на это позорное представление вся твоя организация явилась, — бросил упрёк Нестеров. — Почему «позорное», Ваня? — удивился и обиделся Арам. — Ты сам слышал: манифест провозглашает свободу слова, свободу союзов и собраний. Теперь, как я думаю, совсем не нужны нелегальные сходки. Будем собираться открыто. Нестеров усмехнулся: — Кого же ты будешь собирать? Почти вся твоя организация из мелких буржуйчиков, а они добились того, чего хотели. Вон они плывут в мутном потоке шествия. Они растворились в нём! — Ваня, но не все же там! — возразил Арам. — Посмотри сколько ребят на тротуарах! Они не захотели нести царские транспаранты. — Арам, ещё раз тебе предлагаю: пока не поздно введи в ряды нашей РСДРП оставшуюся часть гнчакистов. Вы обретёте силу, и наши ряды усилите. Поодиночке нас могут разбить, но вместе — никогда. — Ваня, зачем волноваться? — попробовал смягчить разговор Асриянц. — Ты осуждаешь манифест, называешь это шествие позорным представлением и, по сути, говоришь злые слова. Не надо волноваться… Поживём — увидим, Ваня. Не понравится царский манифест — откажемся от него, другой потребуем. — Бороться надо, — расстроенно проговорил Нестеров. — Сообща бороться, а для этого необходимо учить товарищей революционной борьбе. — Ну, ладно, не преувеличивай, дорогой. Пойдём лучше покера выпьем, — предложил Арам. — Черт с ним, с манифестом. За дружбу выпьем… Между прочим, Аризель тоже среди манифестантов. Вышла со своим благотворительным обществом. Давай найдем её. Она спрашивала о тебе, интересовалась, пойдешь ли ты в колоннах или нет? В то время как друзья вели беседу, Вахнин с несколькими гнчакистами стояли рядом и с любопытством рассматривали движущиеся толпы. — Плетутся, как овцы на бойню, — с досадой заметил Вахнин. — Вот уж, поистине, толпа слепа и безрассудна. Но вот с Базарной площади на Гоголевскую, пристраиваясь к колоннам, вышло не меньше сотни обывателей с царскими портретами и знамёнами. Миновав здание гостиницы «Гранд-Отель» и приблизившись к собору Михаила Архистратига, ярые патриоты начали скандировать: — Даёшь царский манифест! Долой забастовку! Выкрики повторялись беспрестанно. Их подхватывали другие, и вот уже на всю площадь неслось — Долой забастовку! Да здравствует всенародный манифест! Нестеров, Арам и все, кто стоял с ними рядом, примолкли, начали прислушиваться к выкрикам. — Вот она самая суть дарованной свободы, — сказал сурово Нестеров. — Они хотят задавить подлинную свободу лживо-патриотическими лозунгами. Ну, что ж, поглядим, что будет дальше. Думаю, Арам, это только начало. Лжепатриоты не остановятся на этом. Наверняка, предпримут атаку на нашу забастовку. — Ваня, я думаю, всё обойдётся, — не очень уверенно отозвался Арам. — Покричат и разойдутся. Пойдёмте, друзья… Манифестация продолжалась весь день. И на следующее утро вновь по городу шествовали «патриотические» колонны всё с теми же портретами и иконами. Но уже не наблюдалось вчерашнего ликования. Словно опившись зелья и теперь перенося мучительное похмелье, манифестанты, восхваляя милость императора, выкрикивали злостные слова против социал-демократов! — Долой забастовку! — Гони в шею босяков, поднявших руку на государя! — Даёшь дорогу всем паровозам! Деповцы наблюдали за этим шествием с нескрываемым интересом. И не верилось им, чтобы эта полудикая, полуподкупленная властями толпа, состоящая в основном из амбалов и уголовников, может броситься на рабочих. Но предпосылки к тому были, и деповцы начали собираться в группы у вокзала. К ним присоединились гнчакисты. Шествие черносотенцев, вероятно, свернуло бы возле городского сада влево, к железной дороге, если б не наткнулось на толпы рабочих, загородивших Анненковскую улицу. Железнодорожники, устроив живой заслон, тотчас потребовали, чтобы манифестанты шли прочь из зоны пикета. Амбалы — а это была та самая толпа черносотенцев, завербованная начальником уезда, — остановились в нерешительности. И пока раздумывали, Вячеслав Вахнин вышел на крыльцо здания Управления железной дороги и прокричал в огромный металлический рупор: — Именем забастовки, приказываю манифестантам освободить перекрёсток! Освободите перекрёсток, чего разинули рты! — крикнул он вновь. Грузчики попятились и стали разворачиваться, унося иконы и портреты. В колонне у них начался беспорядок: выкрики, матерщина. И вот разнёсся грубый, властный голос Реза-амбала: — Ай, до станции тоже доберёмся! Давай — к артиллеристам! И колонна черносотенцев, уже превратившись в бесформенную толпу, ринулась, с каждой минутой ускоряя шаг, к казармам местной батареи. Предвидя неладное, большая часть деповцев и вся группа армян двинулись по тротуарам следом за черносотенцами. И вот амбалы остановились у артиллерийского двора. Черноволосые, в разноцветных одеждах, персы с православными иконами и портретами царя не на шутку перепугали часового, стоявшего возле будки. Пренебрегая уставом, солдат бросился с поста во двор и заорал ошалело: — Братцы, беда! Братцы, окружают! Артиллеристы все эти дни, пока город шумел над манифестом, были начеку. Забастовочный солдатский комитет, отстранив от руководства батареей офицеров, взял под охрану казённый ящик с деньгами, выставил часовых у складских помещений и ждал, когда же раздается революционный клич рабочих-железнодорожников «К оружию!». И вот нежданно-негаданно для солдат — появилась у ворот толпа персов, да еще с иконами. — Братцы, беда, ей-богу! — испуганно орал часовой, вбегая в казарму. — В ружьё! — скомандовал унтер. — За мной, батарея! Около сотни вооруженных солдат кинулись к воротам и остановились в изумлении. Персы, опустившись на колени и держа перед собой иконы и портреты, запели российский гимн. — Свят, свят, — перекрестился унтер и посмотрел на своих товарищей, словно спрашивая: «Не во сне ли сие происходит?» Другие артиллеристы тоже перекрестились. Затем, несколько освоившись, стали посмеиваться и переговариваться между собой. Смешки вскоре перешли в откровенный дружный смех, и унтер спросил: — Эй, вы, бусурманское племя, вы часом не рехнулись? Чего вы на нас богу-то молитесь? Или другого места не нашли подходящего? А ну-ка проваливайте прочь! — Солдат, не сердись, — выйдя вперёд, сказал Реза-амбал. — От генерала к вам пришли. Давайте, по-хорошему, кончайте бастовать! Люди от радости по городу туда-сюда ходят, песни поют, целуют друг друга, а вы сидите, как дураки! Свободу, что ли, не хотите? — Экий ты, приятель, прыткий! — засмеялся унтер. — Часом не подкупили тебя? Что-то со скоморошеским представлением явился. — Ай, дорогой, купили — не купили, в этом разве дело? Генерал сказал привести вас на площадь — вот мы и пришли. Давай, выходите, хватит дурака валять! — А вот это не хочешь? — показал унтер кулак и прибавил — Ну-ка, убирайтесь прочь, нехристи продажные! — Убирайтесь, пока не поздно! — Гони их, братва! — Вон отсюда! — закричали артиллеристы. Реза от этих криков только больше разозлился. — Ну ладно тогда, — свирепо вращая глазами, сказал он. — Тогда мы вас вытащим отсюда… Хей, айда за мной! — И толпа кинулась к воротам. — Стой! — не своим голосом прокричал унтер. — » Стой, стрелять буду! Вскинув над головой винтовку, он выстрелил вверх, но толпа не остановилась. Тогда ещё несколько человек вскинули винтовки и дали залп поверх толпы. Амбалы, явно не ожидавшие такого отпора, попадали, напуганные свистом пуль. Тут же вскочив, начали пятиться назад. Солдаты, осмелев, выкатили пушку и выстрелили вверх, в сторону гор. Толпа ринулась по улице, сметая зазевавшихся прохожих, и столкнулась с деповцами и гнчакистами. Схватки не произошло, поскольку перепуганные амбалы позорно бежали с поля брани. И, вероятно, не следовало стрелять в них, но артиллеристы не удержались: послали вдогонку из винтовок несколько пуль. Троих убили наповал, нескольких ранили. Затем, когда черносотенцы с воплями скрылись, а артиллеристы вновь вернулись на казарменный двор, к месту побоища прискакал пристав Тонакевич и с ним полицейские. Троих убитых, среди которых оказался и Реза-амбал, увезли в госпиталь, раненых — тоже. И на улицу, где только что гремели выстрелы и разносились дикие вопли, легла зловещая тишина… Не прошло и часа, как о свершившемся доложили начальнику области. — Только этого мне не хватало! — рассердился он. — Солдаты расстреляли мирную демонстрацию. Персы теперь взвоют, начнут писать петиции, дело дойдёт до туркестанского губернатора. Чёрт знает что творится! Запомните, Куколь, убил амбалов кто-то ещё, но только не солдаты! — Армяне, ваше превосходительство, — быстро сообразил начальник уезда. — Армяне, ей-богу! Кому как ни им враждовать с персами! Они и убили, пользуясь заварухой! — Хорошо. Так и объяви персам, чтобы на артиллеристов подозрений не пало. Поздно вечером Куколь-Яснопольский с полицейскими появился в персидских кварталах. Персы, ходившие к артиллеристам, тотчас окружили его. — Начальник! — гневно заявил чернобородый амбал, растолкав всех и приблизившись к полицейским. — Твои солдаты кровью нам заплатят за смерть Реза-амбала и других! Клянусь, я не успокоюсь, пока вот этим не вспорю им животы! — Он потряс над головой кинжалом и хотел говорить дальше, но начальник уезда, налившись гневом, закричал: — Амбалы, побойтесь бога! О каких солдатах вы говорите?! Персы застрелены армянскими мечеными пулями! Толпа сразу притихла. Куколь, поняв, что своего добился, повторил ещё раз «убили армяне» и уехал. — Спасибо, начальник! — прокричал ему вслед амбал. — Ты открыл нам глаза! Эй, друзья, поднимайте всех на ноги!.. Ночью к Нестерову постучали. Стук был торопливый и настойчивый. Нестеров встал с кровати и выглянул в окно. На дороге, в свете луны, он различил фаэтон и людские силуэты. «Какой-то фаэтон, женщины какие-то!» — подумал с недоумением. Но надо было выйти и узнать, что происходит, и Нестеров вышел со двора. — Ванечка, это мы! — торопливо заговорила Аризель, припав к его щеке. — Мы с Ксаной к тебе… Беда, Ванечка: персы всю Нефтоновскую окружили! — Идёмте в дом, Ксана, отпусти фаэтонщика… — Ни в коем случае, Ваня! — возразила Стабровская. — Надо что-то предпринимать… Фаэтон нам дал Арам. Сказал, чтобы мы ехали к тебе! Нестеров ввёл женщин в комнату, зажег лампу. Аризель убавила фитиль, чтобы было не так светло, проговорила со страхом: — Страшно представить… Все персидские кварталы поднялись. Персы с ножами и палками. Арбы погнали к железной дороге. Там нагружают в них камни… На рассвете нападут на армян. Арам послал к тебе, Ванечка. «Поезжай, говорит, к Нестерову, там у него день или два побудешь, пока резня кончится. А Ване скажи, что беда на армян надвигается, пусть поможет». — Из-за чего всполошились персы? — спросил Нестеров, снимая с Аризель плащ. — Не знаю, Ванечка, но они всегда на наших армянах отыгрываются. Чуть чего, сразу у них армяне виноваты, — недоумённо отвечала Аризель. — Не в этом дело, — возразила Стабровская. — Вчера же столкновение было. Ты же должен знать: солдаты с амбалами сцепились. Троих персов застрелили солдаты, а власти свалили грех на армян. Примерно час назад явились два головореза к Араму и заявили: «Асриянц, извини, но сегодня под утро мы вас всех перережем. Тебе, мол, как другу сообщаем, чтобы семью спас, а всех остальных отправим на тот свет». Пригрозили и ушли. Арам посадил нас в фаэтон и отправил к тебе. Мы отвезли тётю Ануш к её сестре, а потом специально проехали по персидским кварталам. Видели сами: в каждом дворе толпы, а на железной дороге камни собирают и грузят в арбы. — Да, обстановка сложнейшая, — задумался Нестеров. — Буча, наверняка, будет. Такое в Асхабаде уже случалось… Года два назад… Аризель, наверное, помнит… — Нет, мы тогда ещё в Шуше жили, но мамина сесира нам рассказывала, — подтвердила Аризель. — Не дай бог, опять такое случится. — Случится, Ариль, наверняка случится, если мы не сможем предотвратить это… Власти рассчитали точно! сыграли на национальной розни, — он помолчал и спросил, не обращаясь ни к кому — Чёрт возьми, но неужели персы так легко поверили?! Ведь видели же и сами амбалы, что именно солдаты стреляли из винтовок, а не армяне! — Знаешь, Ванечка, — упавшим голосом произнесла Аризель, — эти два главаря, которые приходили к Араму, сказали, что Куколь, будто бы, их убедил, что в убитых найдены армянские, меченые, пули. — Меченые пули, говоришь? — переспросил Нестеров. — Ну, этого никак не может быть. Откуда у артиллеристов меченые армянские пули? Да и кто извлёк из убитых эти пули? Не сами же персы! Вероятно, какой-нибудь врач! И ни какой-нибудь, а госпитальный хирург. Убитых отвезли в военный лазарет… Отвезли туда, чтобы скрыть следы истинного преступления… Надо немедленно ехать в лазарет и разыскать хирурга! Нестеров торопливо надел плащ и шляпу. Аризель и Ксана тоже стали одеваться. — Дорогие барышни, вам лучше остаться здесь, у меня, — сказал Нестеров. — Неизвестно, как обернётся и чем дело кончится. Аризель, прошу тебя, останься. Будь умницей, это совсем не женское дело. Ксана, и ты тоже… — Ваня, я поеду! — решительно заявила Стабров-ская. — Я тоже, — сказала Аризель. Он не стал больше отговаривать их, вышел во двор и заспешил к фаэтону.Кучер взмахнул вожжами, и коляска покатилась к железнодорожному переезду. Добравшись до лазарета, вызвали дежурного врача: им оказался майор Колповский — он производил вскрытие трупов. — Чем могу быть полезным? — спросил он, усаживая всех в своём кабинете. — Господин военврач, — взволнованно проговорил Нестеров. — Дело очень серьёзное. Необходима абсолютная истина. Начальник уезда утверждает, что амбалы убиты мечеными армянскими пулями. С минуту на минуту в городе может вспыхнуть резня между персами и армянами. Персы уже вооружились и ждут лишь приказа своих главарей. — Какая чушь! — возмутился врач. — О каких меченых пулях может быть речь, когда это самые обыкновенные боевые пули! — Господин военврач, вы должны поехать вместе о нами к семьям убитых и помочь предотвратить резню. — Но если она действительно назревает, то я готов хоть сейчас. — Пойдёмте, господин военврач. Вы окажете неоценимую услугу делу справедливости. Кровь не должна пролиться… Её и без того много течёт! Спустя полчаса слезли около двора, возле которого толпилось, по меньшей мере, человек триста. В самом дворе стояли и сидели только родственники и близкие погибшего Реза-амбала. Покойник лежал в комнате, на софе, дверь была открыта. Несколько женщин, в том числе и жена погибшего, тихонько плакали, причитая. Среди собравшихся были и те, что приходили с угрозой и предупреждением к Асриянцу. Стабровская их узнала и показала Нестерову: — Вон те двое были у Арама… — Здравствуйте, друзья, — тихо приветствовал собравшихся Нестеров. Персы также тихонько ответили, зашептавшись между собой. Гостей приняли настороженно, однако, по закону гостеприимства, не выказали никакой враждебности. Один из мужчин — родственник Реза-амбала изрёк печально: — Да, господа, таков мир… И все жестокости идут от проклятых армян. — Аллах покарает их. Всесильна кара аллаха! — Вы уверены, что убили ваших людей армяне? — спросил Нестеров. — Дорогой, какой может быть разговор? Сам Куколь об этом сказал! — Куколю это необходимо, вот и сказал, — спокойна заявил Нестеров. — Но вы же взрослые люди. Как же вы легко поверили вымыслам? — Ай, зачем ему врать? — усомнился собеседник Нестерова. — Разве за это деньги платят? — Именно за это, кунак. Куколь натравляет вас на армян — и этим спасает свою честь, а следовательно, и деньги. Помните, уважаемые: если в Ташкенте губернатору или ещё выше, в Петербурге, станет известно, что солдаты стреляли в мирных демонстрантов, которые восхваляли манифест царя, то Уссаковского и Куколя немедленно уберут из Закаспийского края! Вот почему они сваливают на армян! — А пули, дорогой! Куда денешь пули? Пули-то армянские! — Вот пули, извлечённые из тела Реза-амбала и двух других ваших людей, — вмешался военврач, разворачивая бумажку и кладя пули на стол. — Это пули от боевых винтовок. Это я утверждаю, как врач и как честный гражданин России. Прошу верить мне. Персы обступили стол с лежащими на нём тремя пулями, и не отошли до тех пор, пока каждый не осмотрел все три, ища на них армянские знаки. Затем наступило тягостное молчанье. Нестеров, выждав немного, нарушил тишину: — Уважаемые, не берите грех на душу. Безвинная кровь не должна пролиться. Армяне не виноваты. Разве мало крови уже пролито нами? И мы все хорошо знаем причины кровопролитий. Уважаемые, вот с нами сейчас вдова Людвига Стабровского. Надеюсь, вы не забыли его? Вы помните, как жестоко расправились с ним Уссаковский, Куколь, Пересвет-Солтан и другие? А теперь — разве не они хотят крови? Разве не они натравляют вас на армян? В этой жестокой резне погибнут сотни армян и персов, а за что? За то, что Куколь спасёт свою честь и свои погоны, свой огромный оклад, равный заработной плате ста амбалов или рабочих! — Мухаммед, — сказал один из персов. — Иди скажи ребятам, чтобы оставили дело. Пусть идут спать. Нестеров прав, как бог. Я слышал, дорогой, о твоей справедливости, но не верил. Теперь поверил. Армянам тоже скажите: пусть спрячут ножи…
Последние комментарии
5 часов 12 минут назад
5 часов 18 минут назад
5 часов 22 минут назад
5 часов 22 минут назад
5 часов 28 минут назад
5 часов 45 минут назад