В городе Бердичеве [Василий Семенович Гроссман] (fb2) читать постранично
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (6) »
Василий Гроссман
В городе БердичевеБыло странно видеть, как темное, обветренное лицо Вавиловой покраснело. — Чего смеешься? — наконец сказала она. — Глупо ведь. Козырев взял со стола бумагу, поглядел на нее и, замотав головой, снова захохотал. — Нет, не могу, — сквозь смех сказал он. — Рапорт... комиссара первого батальона... по беременности на сорок дней. Он стал серьезен. — Что же. А кого вместо тебя? Разве Перельмуттера, из политотдела дивизии? — Перельмуттер крепкий коммунист, — сказала Вавилова. — Все вы крепкие, — промолвил Козырев и, понизив голос, точно говоря о стыдном, спросил: — И скоро, Клавдия, рожать будешь? — Скоро, — ответила Вавилова и, сняв папаху, вытерла выступивший на лбу пот. — Я б его извела, — басом сказала она, — да запустила, сам знаешь, под Грубешовом три месяца с коня не слезала. А приехала в госпиталь, доктор уже не берется. Она потянула носом, будто собираясь заплакать. — Я ему и маузером, окаянному, грозила, — отказывается, — поздно, говорит. Она ушла, а Козырев сидел за столом и рассматривал рапорт. «Вот тебе и Вавилова, — думал он, — вроде и не баба, с маузером ходит, в кожаных брюках, батальон сколько раз в атаку водила, и даже голос у нее не бабий, а выходит, природа свое берет». И ему почему-то стало обидно и немного грустно. Он написал на рапорте «в приказ» и, нерешительно кружа кончиком пера над бумагой, сидел, наморщив лоб: как писать? «Предоставить с сего числа сорокадневный отпуск», — еще подумал и приписал «по болезни», потом сверху вкорякал «по женской», выругался и «по женской» зачеркнул. — Воюй вот с ними, — сказал он и кликнул вестового. — Вавилова-то наша, а? — громко и сердито произнес он. — Слыхал, небось? — Слышал, — ответил вестовой и, покачав головой, сплюнул. Они вместе осудили Вавилову и вообще всех женщин, сказали несколько похабств, посмеялись, и Козырев, велев позвать начальника штаба, сказал: — Надо будет к ней сходить, завтра, что ли, ты узнай, она на квартире или в госпитале, и вообще как это все. Потом с начальником штаба они до утра ползали по столу, тыкаясь в полотно двухверсток, и говорили скупые, редкие слова — шел поляк. Вавилова поселилась в реквизированной комнате. Домик стоял на Ятках, так назывался в городе базар, и принадлежал Хаиму-Абраму Лейбовичу Магазанику, которого соседи и даже собственная жена звали Хаим Тутер, что значит татарин. Вавилова въехала со скандалом. Ее привел на квартиру сотрудник коммунотдела, худой мальчик в кожаной куртке и буденовке. Магазаник ругал его по-еврейски, коммунотделец молчал и пожимал плечами. Потом Магазаник перешел на русский язык. — Нахальство у этих сморкачей, — кричал он Вавиловой, точно она должна была вместе с ним возмущаться, — надо только придумать! Уже нет больше буржуев в городе. Только одна комната осталась для советской власти у посадчика Магазаника. Только у рабочего, у которого семь человек детей, советская власть должна забрать комнату. А у Литвака бакалейщика? У суконщика Ходорова? У первого миллионщика Ашкенази? Вокруг стояли дети Магазаника, семь оборванных кудрявых ангелов, и смотрели черными, как ночь, глазами на Вавилову. Большая, точно дом, она была выше их папы. Наконец Магазаник был оттеснен в сторону, и Вавилова прошла в комнату. От буфета, плоских перин, стульев с разверстыми отверстиями продавленных сидений, на нее так густо дохнуло жильем, что она поглубже набрала воздуха в грудь, точно ныряя в воду. Ночью она не могла уснуть. За стеной, точно оркестр из многих инструментов, от гудящего контрабаса до тонких флейт и скрипок, храпела семья Магазаника. Духота летней ночи, густые запахи — все это, казалось, душило ее. Чем только не пахло в комнате! Керосином, чесноком, потом, гусиным смальцем, немытым бельем. Это было жилье человека. Она ощупала свой вздувшийся, налитой живот, иногда живое существо, бывшее в ней, брыкалось и поворачивалось. Она боролась с ним честно, упорно, много месяцев: тяжело прыгала с лошади, молчаливая, яростная на субботниках в городах, ворочала многопудовые сосновые плахи, пила в деревнях травы и настойки, извела столько йода в полковой аптеке, что фельдшер собрался писать жалобу в санчасть бригады, до волдырей ошпаривалась в бане кипятком. А оно упорно росло, мешало двигаться, ездить верхом; ее тошнило, рвало, тянуло к земле. Сперва она во всем винила того, печального, всегда молчаливого, который оказался сильнее ее и добрался через толстую кожу куртки, сукно гимнастерки до ее бабьего сердца. Она видела, как он вбежал первым на страшный своей простотой деревянный мосток, как стрекотнул пулеметом поляк, — и его словно не стало: пустая шинель всплеснула руками и, упав, свесилась над ручьем. Она промчалась над ним на пьяном жеребчике, и за ней повалил, точно толкая ее, батальон. После этого осталось оно. Оно было во всем виновато. И вот
- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (6) »
Последние комментарии
3 часов 8 минут назад
3 часов 18 минут назад
3 часов 23 минут назад
3 часов 43 минут назад
3 часов 52 минут назад
4 часов 14 минут назад