Мое поколение [Борис Леонтьевич Горбатов] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Борис Горбатов Мое поколение
Скорей! Скорей! На шее паруса сидит уж ветер.Шекспир.
ПЕРВАЯ ГЛАВА
1
Большое любопытство мучает меня иногда, — иногда, в свободную минутку, когда, например, поезд застрянет на полустанке, забитом грузами для новостройки — оборудованием, лесом, огнеупорным кирпичом, — и пассажиры нетерпеливо маются на полках. Или когда лениво ползут от колхоза к колхозу дровни по хрусткому сибирскому тракту, а кругом стынут прозрачные, словно стеклянные, березняки да синие ельники. Большое любопытство мучает меня тогда. Пятьдесят два года было нам всем вместе — мне, Алешке, Тоське, Павлику и Вальке, когда чей-то отец сказал нам: — Случилась революция. Даже самые старшие из нас не поняли, что же это произошло — горе или радость? Но, должно быть, радость, скоро решили мы, потому что люди — веселые, шумные, счастливые — толпами ходили по улицам с красными флагами и пели. И мы ходили. И мы пели. И мы кричали: «Мир хижинам, война дворцам!» И, падающие от усталости, изнемогая от беготни, от шума, от впечатлений, переполненные до краев событиями, брели вечером домой, валились в кровать и беспокойно засыпали. Мой отец был маляр. Он любил свое ремесло так же, как любил бы всякое другое, дававшее ему хлеб и водку. Но и он был болен профессиональной гордостью и в пьяном виде говорил мне часто: — Серега! Каждый колер свою душу имеет. Охру взять — она веселая более, а уж желтая мумия — это женщина пожилая, сурьезная, ее купцы любят; или сурик — он парень беспокойный, броской. Он ничего не читал: ни газет, ни дешевых изданий «для народа». С революционерами он не связывался. Перед подрядчиком шапку ломал, шею гнул. Глаза у него тогда делались узкими, слезящимися и только левая бровь хитро вздрагивала. В пьяном виде он куражился: — Я мастеровой человек, мне и море по колено! Трезвый, он был кроток, тих, даже печален — тупо, похмельно. И вот я, большевик и рабочий, иногда думаю, меня беспокоит иногда (когда поезд застрянет на перегруженном полустанке), беспокоит любопытство, беспокоит желание узнать: а не случись революция в годы, когда я был малышом, как сложилась бы моя жизнь? Я, быть может, ходил бы с отцом мазать крыши, и в отеках красок всех цветов бесцветною прошла бы моя молодость. Швырял бы лихо на кабацкую стойку потную, стертую медь, носил бы в праздники рубаху с «разговорами», картуз с широкими, негнущимися полями и лакированным козырьком и сапоги бутылками. А может, выбился бы «в люди»: в приказчики, в писцы, в чиновники даже, и пыль стояла бы столбом над моею усердною лысиной. Или, может, выбрав из всех отцовских колеров самый яростный — красный, большевистский цвет, пошел бы топтать Владимирку, и отец говорил бы обо мне приятелям с удивлением и восхищением: — И в кого он пошел такой беспокойный? — И тихо, доверительно добавлял бы: — Социалист! И даже водку не пьет. Никогда мне не удовлетворить моего любопытства! Жалеть ли об этом? Вот и поезд мой, наконец, тронулся. Затряслись люди на полках. В окне закачались столбы. Чей-то ласковый бас произнес удовлетворенно: — Значит, поехали! — И добавил: — А в Магнитке, глядишь, и ужинать будем. Кончились мои праздные размышления. Стал думать о Магнитке, о деле, по которому еду. Но на полустанке, где мы опять задержались, у двери сторожки стоял малыш лет девяти. Он восторженно глядел на поезд, а на его кудрявой головке лежал золотой, как корона, подсолнух. В тысяча девятьсот двадцать третьем году, не раньше, увидел этот малыш свет. Я уже… Да, я уж был тогда секретарем комсомольской ячейки! Недавно ко мне пришел Вовка-пионер. Он смущенно остановился в дверях и протянул смятые листки: заявление о вступлении в комсомол и анкету. Я посмотрел в нее и ахнул: — Вовка! Да ты что?.. Ты… в семнадцатом, в тысяча девятьсот семнадцатом году родился? Да? В семнадцатом? Я хлопал его по плечу, хохотал, вертел во все стороны, а он только краснел да бормотал смущенно: — Ну что ж тут такого? Ну, в семнадцатом!.. Товарищи! Он не знал городового, не видел даже! Завидую ли я ему? Пустое! Я и сам-то помню горо-дового смутно. Завидую ли я Вовкиному брату, обезоруживавшему городовых в семнадцатом году? Нет, и ему не завидую. Между Вовкой и его старшим братом идет мое поколение. Я знаю его, как рыбак знает берега своей речушки. Когда я говорю — «старая гвардия», мне представляется ряд крепких седых людей, а за ним — море человеческих голов. Когда я говорю — «наша смена», мне представляется пионерский отряд: паренек, закинув вихрастую голову, трубит в хриплую трубу, девочка бьет в барабан. Когда я говорю — «мое поколение», я говорю об Алеше, Павлике, Вальке, Тоське. Я хочу увидеть эти слова — и вижу Алешку, Сёмчика, Вальку, Павлика. Я хочу написать эти слова — и пишу об Алеше, о Павлике, о Вальке, о Тоське, о Моте. Мотя пристал к нашей пятерке во время четырехдневных больших пожаров: горели склады спирта и водочный завод. Зарево полыхало над городом, неугасимое, ровное, словно гигантская лампада колыхалась в небе. Спирт тек по улицам, — он был в лужах и канавах, и люди черпали его ведрами, котелками, кастрюльками или, лежа на животе, втягивали растрескавшимися губами и, опьяненные, полубезумные, засыпали тут же. Весь город был пьян. Ветер, раздувавший пожар, был напоен спиртом. Тяжелый и пьяный, он волочился над тлеющими стенами склада. Там бушевал запасный пехотный полк, разбивал не сгоревшие еще двери, вытаскивал баки, четверти, бутылки. С любопытством и страхом смотрели мы на пьяную, корчившуюся в безумии улицу, на зеленый ужас, охвативший город, на людей, ставших сразу непохожими на себя. Мы встретили нашего друга — полкового сапожника Углова. Круглый, румяный, он часто баловал нас разными рассказами, когда мы приходили в казарму. Сейчас он шел, спотыкаясь, дикий, всклокоченный, с вытаращенными, словно оловянными, глазами. Он не узнал нас, оттолкнул и пошел дальше. На этих-то пожарах и пристал к нам Мотя. Он свалился к нашим ногам с полуобгоревшей крыши. Мы бросились на помощь, но он быстро поднялся, перепачканный золой и сажей; рубаха его тлела в разных местах, и от нее шел сладковатый запах гари. Мотя понюхал воздух, посмотрел на крышу, с которой свалился, и произнес нерешительно: — Чудеса-а! Рука его была вывихнута. Он потрогал ее, поморщился от боли, но, выдавив измученную улыбку, сказал, стараясь быть бодрым: — Заживет, как на собаке! — и сплюнул набок, словно взрослый. Сначала мы просто шатались по пожарищу, любуясь, как синим пламенем горит спирт, но уже к концу второго дня, когда в городе пошли погромы, нашлось дело и нам. И тут, в августе семнадцатого года, я впервые увидел настоящего большевика. Правда, говорили, что и отец Павлика, слесарь с машиностроительного завода, тоже большевик. «Но какой же он большевик? — думалось мне. — Он здешний!» Степан Нагорный — председатель солдатского полкового комитета — был, по-моему, настоящий большевик: у него были очки и маузер. Властей не было в городе. Разве городской голова, старичок с розовой лысиной, — власть? Солдатский комитет сам взялся потушить пожар. Патрули ходили по городу, останавливали пьяных, отбирали водку и тут же били бутылки о камни мостовой. Пьяные тоскливо смотрели, как, мутясь в пыли, ползла драгоценная влага. Мы помогали комитетчикам. Рыскали по улицам, указывали: — Дяденька, а дядь! Вот у этого во какая четверть! Под полой. — А потом просили: — Дядь, дай разобью! Крепко обхватывали четверть, высоко поднимали над головой и — гак! — яростно били об острые каменья. На самом пожарище возле спиртных складов стояла охрана. Солдаты несли караул хмуро, неохотно, около них в толпы собирались темные люди с голодным блеском в глазах. Они смотрели сквозь штыки, как лопаются в огне бутылки: синее пламя дразнило их своим языком. Солдаты иногда покрикивали на толпу: — Ну, расходись, расходись, чего там! Но толпа все густела, темнела, наливалась силой: — Почему добро пропадает? — Чего бережете? — Для кого? Степан Нагорный пришел, когда уже завязалась руготня между толпой и охраной, Он сразу увидел, что охрана отругивается неохотно и зло — злость эта не к толпе, а к комитету, к нему, к Нагорному. Очки его поблескивали: пламя вспыхивало в стеклах. Был вечер, душный и пьяный, — третий вечер пожаров. — Вот он! — закричал кто-то, указывая на Нагорного, и вся толпа ринулась к нему. Он вскочил на какую-то бочку и что-то крикнул толпе. Мы лежали с Алешей на крыше, нам не было слышно. Толпа стихла. Теперь до нас долетали слова Нагорного. Из них я запомнил только одно новое и поразившее меня слово. Указывая на толпу, беснующуюся вокруг него, Нагорный несколько раз прокричал: — Стихия! — В его голосе мне послышалась острая ненависть и жалость, но к кому — не понял. — Стихия! Он упал под напором толпы, опрокинувшей бочку. Толпа сомкнулась над ним и скрыла от нас большевика. А когда, вдруг притихшая и обессиленная, раздалась, отступила, мы увидели: около опрокинутой бочки лежит, разметав руки, Степан Нагорный, лицо черное: его топтали сапогами. Во двор торопливо входила группа вооруженных солдат во главе с комитетчиками. На другой день погасло над городом зарево, словно свернулось и приникло к земле огневое крыло схваченной за горло птицы. А через месяц в городе единственной властью уже был Совет рабочих и крестьянских депутатов. Самый старший из нас — тощий четырнадцатилетний Мотя — метался по улицам и площадям города, глядя на все несытыми глазами. Вчера — трехцветный, утром сегодня — красный, или «жовтоблакитный», или черный, махновский, или зеленый, дезертирский, колебался над зданием бывшей городской управы трепетный и беспокойный флаг. И, как этот флаг, непрочной, тревожной была и жизнь города, людей, страны. Улица корчилась в судорогах событий, происшествий, боев и драк, кричала плакатами, приказами, манифестами, размахивала столбами, на которых — синие и распухшие — качались удавленники. Улица жила тревожной жизнью — в выстрелах, в дыму, в звоне бьющихся стекол, в топоте тысяч солдатских ног, проходящих через город, чтобы драться и умирать. Вечером Мотя шептал нам таинственно: — Царя, слышь, с царицей шлепнули, а Распутин убег. Чудеса-а! Начитанный Валька спорил: — Распутина-то давно убили. Мотька бросал на него сердитый взгляд. — Тоже, знаешь ты, — бормотал он недовольно. — Ну и говори сам, если знаешь, а я помолчу. Но молчать он никогда не мог и опять сыпал восторженно и неуемно: — Заваруха идет, ребята, кака-ая! Чудеса-а! «Чудеса» — это было его любимое слово. Оно хорошо выражало всего Мотю, его безграничное удивление перед огромным, сложным и непонятным ему миром. Считалось, что он жил у тетки. Сухая, костлявая прачка, тетка его квартировала в подвале углового дома на Заводской улице. Этот дом прямо подступал к Миллионной, отсюда мы шли «улица на улицу». Злая своей нищетой, болезнью и пьянством, угловатая, с острыми плечами, Мотькина тетка частенько шпыняла нас и грозилась поколотить: — Я вам, бездельники!.. — и нехорошо ругалась. Но Мотька ее не боялся, а даже жалел, покровительствовал ей: — Она горе знает, ребята! Считалось только, что он живет у тетки. Жил же он везде: в казармах, на площадях, на рынке, на вокзале. Раз даже неделю околачивался в помещении тюремной охраны. — Знакомый там у меня, — объяснял он нам. — Хорошие рассказы рассказывает. Жизнь видал. Он первый сообщил нам о том, что красным придется отступать. — Никогда! — горячо закричал Алеша, а Павлик грустно опустил голову: он тоже кое-что слышал дома от отца. — Уходят красные, — повторил Мотя и грустно, некстати, добавил свое любимое: — Чудеса-а! Красные текли через город, торопясь выбраться из мешка. К ним присоединялись отряды местных рабочих, часто с семьями и всем скарбом, — уже горели южные заводские поселки, в дыму и крови шел Деникин. — Мы еще вернемся! — говорили, уходя, красноармейцы. — Мы еще вернемся! Мы стояли на перекрестке, провожая последние отряды красных, и Мотя задумчиво говорил им вслед: — Как река текет… Как река! Уже прошли последние тачанки обоза, а мы все стояли, пасмурные и тихие. Вдруг, рассыпая по камням частую, беспорядочную дробь, откуда-то вынеслась запоздалая тачанка. Рыжий, безбровый парень с испуганным бабьим лицом погонял лошадей — он словно бежал от смертельной опасности. На перекрестке тачанка вдруг остановилась: соскочило колесо. Парень всплеснул руками. — И-их, беда какая! — закричал он тонким, бабьим голосом. — Чего делать теперя? Он соскочил с тачанки и стоял, беспомощно и пугливо озираясь. Мотя вдруг сорвался с места и побежал куда-то. Через несколько минут, с молотком в руках, он уже помогал парню. Когда колесо было поставлено на место, Мотя вскочил на тачанку и крикнул нам: — Тетке скажите, нехай она моих голубей не продает. Нехай сама съест. Они вкусные. Прощай, ребята! Рыжий парень удивленно посмотрел на удобно устраивавшегося в тачанке Матвея, потом засмеялся и дернул поводья. Тачанка застучала по мостовой, и до нас долетело последнее Мотино: — Чудеса-а! Отец Павлика — Василий Павлович — не успел уйти. До самого последнего момента он надеялся увезти с собой семью: больную жену и Павлика. Но жене стало так плохо, что об отъезде нечего было и думать. Тогда он решил уйти один. Конный разъезд белых, ворвавшийся в город на тяжело храпящих конях, захватил Василия Павловича у вокзала. До него донеслись только последние гудки уходящего красного бронепоезда. Кто-то из наших видел, как вели Василия Павловича. Он шел между конями белых кавалеристов в разорванной рубахе, избитый и безоружный. Лошади наезжали на него; и тогда он ускорял шаги, задыхаясь и истекая кровью. Через день он раскачивался на столбе на Миллионной, рубаха полыхала, как флаг, а на груди болталась дощечка: «Так будет со всеми, кто…» Пять трупов лежали на площади около собора. Двух из этих пятерых мы знали: кровелыцики-соседи. Они отступали с местным отрядом красных. Грузовик шел тяжело и медленно, полный трупов. Шел, покачиваясь на плохой мостовой, — ноги и руки мертвецов тряслись в сумасшедшей пляске. Мы видели: люди шли по улице, потом падали, — тиф, холера, голод, пуля, — конец был один: смерть. Мы видели ее. Мы привыкли к ней. На наших глазах просто и некрасиво умирали люди. Трупы валялись на вокзалах, на улицах, разлагающиеся, гниющие, черные. Их хоронили без попов, без речей, без таинств — просто свалив кучей на грузовик. И мы знали: они превратятся в прах, их съедят черви, нет никакой загробной жизни, нет и не может ее быть. Еще тогда, когда в школах шло учение, а не валялись, как сейчас, на заплеванных полах пулеметные ленты и уздечки, однажды на уроке естествознания учитель торжественно развернул таблицу. — Вот строение человеческого тела, дети, — сказал он. — Может ли мне кто-нибудь сказать, дети, где у человека ребра? Все молчали. Поднялся одиннадцатилетний Тосик и уверенно сказал: — Я могу. У моего папы на войне перебили левое ребро. Вот тут! — И он показал. В каждом доме побывала смерть. Старшего брата Алеши убили на фронте, где-то в Пинских болотах. Неизвестный солдат по простому солдатскому милосердию прислал родным письмо об этом, деньги и вещи покойного. Среди вещей была шинель. Алеше сделали из нее костюмчик. Теперь смерть пришла в семью Павлика. Он лежал среди нас, уткнувшись лицом в землю, плечи его вздрагивали. Мы прокричали над ним все, что могли, чтобы вылить нашу злость к белым и утешить Павлика. Худощавый, нервный Алеша, потрясая кулачишком, грозил городу: — Погодите, сволочи! А я лежал рядом с Павликом и утешал его. — Ну, что ж! Ну, ничего! — бормотал я и ничего больше не мог придумать. Павлик был волосом белокур, глаза у него были голубоватые, чуть очерченные бесприметными бровями, нос курносый, но не такой, о котором говорят «задорно вздернутый», а честно курносый, простодушный, в дружных веснушках. Он мечтал стать, как отец, слесарем, носил отцу еду на завод, и когда шел по цеху, по фрезерным, токарным, строгальным дорожкам, окруженный ровным гудением станков, он был по-настоящему счастлив. — Самоточка? — говорил он, подходя к станку, и вопросительно смотрел на рабочего. — Верно, сынок! — улыбался рабочий, и Павлик, осчастливленный, шел дальше. Завод был маленький. Впрочем, это теперь, когда я еду на Магнитку, он мне кажется маленьким. Бывало, старики рабочие приходили к Василию Павловичу. — Будет ли разрухе конец? — спрашивали они. — Будет ли раздору конец? Будет ли, скажи, Василь Палыч? — Это только начало, — спокойно улыбался отец Павлика. — Но конец будет, — он гладил белокурую голову сына. — Он-то хоть доживет? — донимали старики. — Доживет до хорошей жизни? — Мы доживем, — отвечал Василий Павлович. — Если людьми будем, а не зайцами. Он раскачивался на столбе на Миллионной, — не дожил. И я, вместо того чтоб утешать Павлика, сам, плача, никну в траву.В больших окнах книжного магазина «Знание» при большевиках было «окно Роста», при белых — «окно Освага». Алеша подолгу простаивал перед окном. Мрачный, темный, весь в шрамах, первый наш драчун и коновод, он всматривался долгим, мучительным, недетским взглядом в портреты Корнилова и Деникина, в карикатуры на большевиков и красноармейцев. После ухода Моти с красными Алеша изменился: помрачнел, вытянулся. Он ходил по улицам, как голодный волчонок, бессильно ляскающий не острыми еще зубами. Я думаю, он мучился своей розовой юностью, — ему хотелось быстрее расти, он реже участвовал в наших детских играх: должно быть, болел горькой завистью к Матвею. Молчаливое стояние его перед «окном Освага» кончалось обычно так: он круто, решительно, остро поворачивался к нам и глухо говорил: — Пойдем бить скаутов! Раньше мы ходили «улицей на улицу», или «школой на школу», или всем скопом на гимназистов. Тогда тоже случались жестокие драки, но теперь было не то: мы помнили, что скауты послали Деникину пополнение. И мы сформировались в «Первый советский железный батальон», командиром которого был Алеша, одетый в костюм, сшитый из шинели убитого в Пинских болотах брата, комиссаром — я, а писаря мы взяли со стороны: никто из нас не хотел этой чести. Пошел в писаря хромой Ерка. Впрочем, для количества на поверку становился и он. Как же мы вооружились? Просто! Оружие валялось всюду. Так у Павлика оказался испорченный отцов маузер — патронов к нему не было. Павлик по доброте своей отдал маузер командиру батальона — Алеше, а тот, тронутый и счастливый, в свою очередь, подарил Павлику ржавый тесак, найденный где-то около казарм. — Хороший тесак! — убеждал Алеша Павлика. — Его почистить — куда хошь иди! Правда! У остальных были пращи, самострелы и палки. Мы пережили большую войну и жили в еще большую. Мудрено ли, что мы знали и понимали оружие так же, как теперешняя детвора знает автомобильные марки? — Японская винтовка? — насмешливо спрашивал Алеша. — Паршивый винтарь! В нем никакого боя нет. Или: — Бердан я на нашу не променяю. Что в нем? Что патроны толстые, так это еще хуже! И решали: — Против нашей русской — другой винтовки нет. И мечтали о ней, настоящей, трехлинейной, с сизым штыком, сверкающим на солнце. Однажды я дрался со скаутом. Он был ниже меня ростом, но увертливей и ловчей, в скаутской шляпе с большими полями. Он сшиб меня каким-то ловким ударом и горделиво сказал: — Джиу-джитсу! Я не знал, что это такое, но быстро вскочил на ноги и стал перед ним петухом. — А ну, вдарь! А ну, вдарь! — крикнул я не то для того, чтобы противника напугать, не то чтоб себя ободрить. Вокруг нас уже затихла драка. Наши погнались за убегающими скаутами, а мы остались одни. Воинственный пыл прошел. Я кричал еще: «А ну, вдарь! А ну, вдарь!», но никаких активных действий не предпринимал. Противник мой тоже повторял для приличия: «И ударю! И ударю!», но тоже, видно, не решался выполнить угрозу. Тогда я поднял сбитую шапку, отряхнул ее и сказал удовлетворенно и победоносно: — То-то! Обоим стало неловко. Скаут, как более вежливый, решил начать разговор. — Я вас не очень? — спросил он корректно. — Ничего! — пробурчал я. — Ну и я тебе тоже дал. Скаут (сдержанно). Значит, мы квиты. Я (ворчливо). Погоди-ка еще! (Плюю на землю.) Скаут нерешительно насвистывает. Я начинаю громко свистеть. Скаут. А я в Америку собираюсь. (Замечая мое удивление, говорит небрежно, думая этим окончательно уничтожить меня.) Да… очень скоро! Я (насмешливо). Это зачем же? Скаут (с превосходством). А к индейцам. Там веселая жизнь, полная опасностей и приключений. Вы читали Майн-Рида? Я ни в чем не хотел уступить этому щеголю и важно кивнул головой. Но я не читал Майн-Рида. Я читал расклеенные по улицам стихи Демьяна, знал их наизусть, и когда Тоська сдрейфил в бою со скаутами, мы долго называли его «Митькой-бегунцом». В Америку я не собирался. Но я ничего этого не сказал скауту и ушел прочь. Америка? Нет, мне незачем туда ехать! Рассказывая потом Алеше о моей драке с бойскаутом, я добавил: — А он в Америку уезжать собирается. Чуда-ак! Алеша подозрительно насупил брови. — Это он от рабочих убежать хочет, — догадался он. — Врет, собака, не убежит! У него на все был готов убежденный ответ. Мотино излюбленное «чудеса-а» было чуждо и непонятно ему. В сложном и трудном мире он разбирался легко и уверенно: буржуи — сволочи, рабочие — наши. Алешин отец тоже работал на заводе, но это был совсем другой человек, чем Василий Павлович. Сутуловатый, тихий, удрученный нуждой, заботами и семейством, он чуждался митингов, собраний, партий. К сыну он относился странно: словно стеснялся, может быть, даже боялся его. — Ты бы, Алеша, дома посидел, — говорил он, как всегда, тихо, с пришептыванием. — Стреляют! Алеша вскидывал упрямую голову, рука его уже лежала на дверной щеколде. — Пойду. Не убьют! — И он широко, размашисто распахивал дверь, выходил на шаткое, скрипучее крыльцо и угрюмо осматривал улицу. — От рабочих убежать хочет! — повторил он уверенно. Развевались над зданиями трехцветные флаги. Застыл на железнодорожных путях броневик «Единая неделимая». Бряцая кривыми, в серебре, шашками, шли по тротуару дроздовские офицеры, а Алеша, насупив брови, снова повторял свое: — Врет, собака! От нас никуда не уйдет! Раньше, еще до революции, в горькие минуты похмелья или безработицы говорил мне отец ласково: — А вот возьмем и уедем с тобой, Серега. У нас с тобой, брат, дядька есть. Богатый дядька. Мужик в Таврике. К нему поедем. Земля там хорошая! Таврическая… А я смотрел, как тряслись его тощие руки, и знал, что никуда мы не уедем. Но, разыскав в школе на карте Таврию, долго смотрел на нее завистливо и безнадежно. Откатились белые. Как мутный поток, поползли к морю, спешно, торопливо, в суете откатывались обозы, наскоро грабя и теряя награбленное. Я ночевал у Вальки — окно выходило в магазин чистильщика сапог: вакса, щетки, шнурки. Ночью, не разобравшись второпях, белые взломали дверь магазина. К нам отчетливо доносились голоса: — Ну, что там? — резкий, командный. — Так что вакса, вашблагородь! — А, черт! Тащи ваксу, пригодится. Еще чего? — Щетки, вашбродь! — Бери и щетки! И бежали, драпали, торопясь и сжигая за собою мосты, села и города. Бородатые, в рваных, потных рубахах, входят в город красноармейцы. Переночуют — и дальше, вперед. — Куда? — На Таврию! На Крым! Только пыль за ними вьется. И я видел: Таврия — вот она, на этих сизых, пыльных штыках, близкая и простая. Посреди площади поставили тумбу, на ней — большая карта. Красной ленточкой — путь красных. Утром мы прибегали сюда. Глядели, толкаясь и мешая друг другу. За ночь ленточка продвинулась вперед: Ростов взят! — Ростов взят! — кричим мы навстречу опоздавшим ребятам. — Ростов взят! Иногда ленточка замирала на месте. Так замерла она у Перекопа. — Не возьмут! — сказал тихо Валька. — А этого не хочешь? — ему показали кулак. Но все ходили хмурые. Прислушивались к разговорам взрослых. — Крепок вал, голыми руками не возьмешь. — Мужик там плохой: от него поддержки нет. И я вспомнил: «Стихия». Часто задумывался над картой. Таврия! Таврия! Хорошая таврическая земля, сколько крови впитала ты! Может, Мотина кровь там? От него не было ни писем, ни вестей. Приезжали раненые — под Ростовом, под Перекопом, — бандитской пулей на Украине. Проходили эшелоны с войсками, с беженцами, с мешочниками, белорусами, чувашами, татарами, русскими. Приходили вести из дальних стран — о Востоке, о Мильеране, об Антанте, — географический прибой бился вокруг нашего городка. В сумятице имен и лиц, в путанице говоров, обычаев, ухваток, характеров, в сутолоке людских толп проходило наше детство, и мы ждали: вот мелькнет среди этого потока вихрастая Мотькина голова и удивленные глаза. Но катились через город части, проходили эшелоны — не было Мотьки. А я не забыл его. После, когда нежданно-негаданно встретились мы с ним, взрослые и такие несхожие с виду, мы все припомнили: и тачанку, и голубей, и все эти великолепные годы, о которых я не жалею, но которые я люблю. Да, хорошая была встреча! Но что же я? Ведь все это я опишу в свое время.
2
Нас было шестеро ребят, корешей. Только двое — Валька Бакинский и Алешка Гайдаш — имели полный комплект родителей: отца и мать. У Павлика осталась только мать, отца белые повесили. У меня — отец, матери не помню. У Тоськи — отец и мачеха. У Моти — ни отца, ни матери. В тревожной и суматошной, неуверенной жизни родителям было не до нас, и мы росли сами. Артиллерийский снаряд, выпущенный немцами, оккупировавшими юг, выбил стекла в нашей школе. Учение кончилось. Дальнейшее образование получали мы в казармах запасного пехотного полка, куда бегали в гости к Углову, в полковую сапожную мастерскую. Углов угощал нас крутым кондером, табачком и солдатскими забавными и горькими рассказами. Он рассказывал о доме, о детях, о бабе, которая тоскует по нем, по мужике. — А может, уж спуталась с другим! — Он говорил это незлобиво, просто. И незлобиво же добавлял, вколачивая гвоздь в подметку: — Приеду — убью! — И сам хорошо знал, что не убьет. А мы гадали: убьет или нет? Забегала в мастерскую веселая солдатня, грохотала плоскими шутками, материлась, учила материться и нас, и мы привыкли к этому грубому, неприкрытому быту. Мы привыкли просто говорить о страшном — о смерти, о голоде, о человеческих муках. Может быть, поэтому так легко волочили мы свои собственные муки: и смерть, посещавшую наши семьи, и голод, и неустройство. Полковой сапожник Углов много рассказывал нам и о женщине. Острой, покорной, извечной жалостью были проникнуты угловские рассказы. С тех пор и живет во мне бережное уважение к женщине. Много ремесел узнал Углов. — Руки у меня золотые, — говаривал он без похвальбы, — а голова дурная, темная. Но это было неверно. Когда запасный пехотный полк перестал быть запасным и отправился на фронт, исчез и Углов. Больше я его не видел. Другой взрослый, который занимался нами, детворой, был матрос Трофим Хворост. По ордеру жилотдела он поселился в квартире Бакинских. Там мы его увидели впервые. Матрос для нас всегда означал большевика. Поэтому первый вопрос, который Валька задал постояльцу, был: — Вы комиссар? Хворост удивленно посмотрел на него, потом засмеялся в длинные хохлацкие усы. — Верно! Комиссар я. — И, хлопая Вальку по плечу, добавил: — Комиссар… А ты кто, шкет? Скоро Хворост стал нашим общим другом. Не знаю, что заставляло его все свое свободное время отдавать детворе. Он ходил с нами по городу, в поле, на реку. Это было замечательное зрелище: огромный, усатый матрос в бескозырке, обвешанный ручными гранатами, маузером, финским ножом и патронташем (зачем у него все это было — не знаю!), он шел во главе шумной орды босых и растрепанных мальчишек, которые вприпрыжку бежали около него или висели на его руках. Его истории отличались от угловских. Ни о доме, ни о жене он не говорил нам никогда: мы даже не знали, есть ли у него они. Спросили раз. Он подумал-подумал и с грустным юмором ответил: — Була у собаки хата! Рассказывал же он нам о флоте, о войне, о революции. У этих историй никогда не было конца, да и начала не было: начинал он как-то неожиданно, с ходу: — …Вот и говорит нам наш командир: «Братишки, что же мы, а?» Где происходило, когда, с чего пошло — этого из его рассказов нельзя было узнать. Истории свои он вдруг обрывал на самом, по нашему мнению, интересном месте и говорил нехотя: — Ну, а дальше — мура! — и вытаскивал длинный ситцевый кисет. Он любил рассказывать о будущем. Рисовал его ярко, сочно, не жалея красок. — Ну а как там кушать будут — это нам без надобности, — объяснял он. — Не для жратвы мы этот огород городим. — Каждому по дому достанется, а? — спрашивал матроса Валька. Хворост сердито смотрел на него: — Тебе зачем дом? Тю, скаженный! И мы смеялись над Валькой, потому что никому из нас домов не нужно было. — По-людски будут люди жить, — добавил Хворост. — И сыто, и светло, и весело! И точка об этом. Случайно узнали мы, что Хворост работает в Чека. — Ну да, в Чека! — равнодушно подтвердил он сам, когда мы возбужденно спросили его об этом. Алеша подвинулся к нему и, глядя на него блестящими глазами, спросил: — Товарищ Хворост… — Он замялся и вдруг докончил шепотом: — А расстреливать вам приходилось? Хворост кончил свертывать цигарку и теперь прикуривал. — Приходилось, — ответил он. — Как же так?! — закричал Валька в ужасе. — Людей? Хворост посмотрел на него удивленно, потом просто ответил: — А ты б как думал? Ведь они ж нам вредные. Через несколько дней кто-то спросил: — А при коммунизме будут расстреливать? Хворост поднял голову и, не думая, убежденно ответил: — Не будут! Нипочем не будут! Он уехал из города как-то неожиданно, стремглав, ни с кем из наших, кроме Вальки, не простившись. — Ну, прощай, скаженный! — сказал он Вальке на расставанье. — Может, свидимся еще. Валька клялся нам, что в глазах у Хвороста блеснула слеза. — Слеза? — недоверчиво протянули мы и подняли Вальку на смех. — Чекист не будет нюнить, — отрезал Алексей и презрительно посмотрел на Вальку. А Валька уверял, что была слеза. Так прошел сквозь наше детство этот усатый, рябой моряк с «Авроры», плотно увешанный ручными гранатами, не знавший ни семьи, ни хаты и отдавший всю неистраченную свою любовь босоногой детворе с Заводской улицы. Хорошо пел из нас, пожалуй, только один Тоська. Только этим он и был хорош. А так — трусоват, жаден, сварлив. Но пел хорошо. Закидывал голову, упирался руками в бока и начинал медленно и тонко тянуть одну ноту: «Э-о-о-о!» Мы знали: это — вступление, подход к песне, ухватка Тоськина, а песня впереди. Он разом срывал ноту, еще выше закидывал голову, и вот уже песня взлетала — хорошая, украинская, печальная песня. А мы стояли вокруг него или лежали, приникши к траве, и, затаив дыхание, слушали. Шумели над нашими головами казацкие битвы, буйно гудела Сечь, плакал казак в турецкой неволе, шел долиною батька Дорошенко с войском, — эх, песни! Горький запах полыни подымался над пустырем, запах горькой могильной травы. Почему так много сложено песен о смерти? У красноармейцев учились мы другим песням: строевым. Они пели их в строю или на митингах. Наш «батальон» тоже пел:3
Знойное, сухое и голодное пришло лето тысяча девятьсот двадцать первого года. Из Поволжья двинулись в наши места голодные люди; они несли с собой ужас. Он дрожал в их воспаленных, ищущих, тоскливых глазах, и рядом с ним теплилась покорная, тихая и тоже тоскливая надежда. Они умирали на вокзалах, на улицах, в пыльных, запущенных скверах, потому что и в наших домах был голод. С шахт приходили тревожные слухи: говорили о шахтере, убившем своих детей и бросившемся в шахту, чтобы не умереть голодной смертью. У Алеши умер брат, маленький кудрявый Василек, Васятка, — мы любили нянчиться с ним. — Тиф? — спросила у доктора Алешина мать, вытирая сухие глаза. — Тиф?! — пожал плечами доктор. — Да, голодный тиф. Алеша стоял, склонившись над маленьким почерневшим трупиком. Он хотел плакать и не мог. Алешин отец сидел, сгорбившись, беспомощный и жалкий. Наконец, он поднял голову и посмотрел на Алешу. «Вот, — говорил тоскливый этот взгляд. — Вот! Я не виноват. Я один тянусь. Вставай, сынок, в лямку». И Алеша съежился под этим взглядом. Потом мы хоронили Васятку — хоронили наше детство. А на следующий день Алеша пошел в большое учреждение, где, говорят, давали хорошие пайки. — Я хочу… работу… — сказал он робко. — Я писать могу, переписывать. Я учился в школе. Его смерили взглядом: он был высок для своих лет, худощав, задумчив; в глазах у него металась голодная тоска и отчаяние. Его пожалели, дали пробу. — Пишите, — и начали диктовать. Дрожащими руками, старательно выводя буквы, писал Алеша. — Неважный у вас почерк, молодой товарищ, — сказали, посмотрев его писание. — И ошибок много. Слово «лучше» вы написали «лутше». Алеша слушал молча. Он хотел сказать, что немецкие снаряды, разорвавшиеся над его школой, помешали ему узнать, как пишется слово «лучше», но ничего не сказал и, опустив голову, направился к двери. «А дома пайка ждут», — подумал он, взявшись уже за дверную ручку, и вернулся. — Я курьером могу, — пролепетал он в отчаянии. Его взяли курьером. Остальные ребята бродили по городу скучные, злые, ленивые. Митинги кончились. Казармы переделывали в школы; война стихла, только часовые[1] мерзли по ночам у складов. Что-то новое происходило в стране, новое, непонятное нам. Дома стояли с выбитыми стеклами, — их еще не ремонтировали, но из них уже и не стреляли. По улицам бегали ребятишки с лотками: ирисы, папиросы; они задирали нас, а мы, огрызаясь, кричали: — Буржуйчики! Но ребятишки эти делали что-то — Алеша тоже делал что-то: разносил пакеты по городу. Люди расписывались в его книге. А мы бродили злые, неприкаянные, вырастающие из детской одежды, и не знали, где наше место в том новом, что происходит вокруг. Нужно было начинать работать: дома голодно. Но где работать? Завод стоял притихший, еле дышал: кадровикам нечего было делать. Тоськин отец бродил по базару, продавал зажигалки. Тоську на лето отдали в деревню в подпаски. Я не знаю, что было бы со мной, если бы я родился задолго до революции. Но мы — я, Павлик, Валька, Алеша, — мы росли в те дни, когда в крови и радости строилась новая жизнь, и казалось нам, что родились мы для дел необычайных. Мы знали уже отраву мечтаний: каждый из нас видел себя командиром, трибуном, вождем. Душные, беспокойные снились нам сны: мы куда-то бежали, что-то кричали, падали, летели — в дыму, в зареве, в звоне и гуле. Однажды мы лежали за городом на бугре. Солнце, расплавленное и белое, как литье, растекалось по небу. Мы лежали молча, — до этого Павлик говорил о том, что дома жрать нечего и мать опять плакала. Валька ковырял палкой в земле, — земля была сухая, растрескавшаяся, горячая. Потом он отбросил палку и спросил: — А что с нами будет, ребята? На наших глазах в эти годы происходили необычайные вещи. Люди схватили в горсть огромную страну и вытрясли ее, выбили из нее пыль, как из старого половика. Мы сами видели: знакомые рабочие с гвоздильного завода волокли пристава, он дрожал и просил неубивать. Мы сами видели: изменилась жизнь. Люди изменили, перекроили ее, отменили твердый знак и букву ять, объявили свободу. Человек все может: построить, разрушить, убить, возвеличить, сделать большое, геройское, красивое. Человек все может. И вот вопрос: — Что же с нами будет, ребята? Городок лежал внизу — маленький, беленький, с чахоточной зеленью. Солнце стекало ему за шиворот, белое, как песок. Мы могли стать всем: вождями, инженерами, механиками, милиционерами, писателями, комиссарами, железнодорожниками. Жизнь раскрывалась перед нами большая, податливая. Человек, люди все могут. Мы уже знали слова: класс, рабочий класс. — Мать говорит — на заработки ехать надо, — произнес Павлик. В нем появилась уже солидность, как у крестьянского парнишки, впервые взявшего в руки вожжи. — Надо учиться! — вздохнул Валька. На его лице выступили красные капли прыщей. Волосы он зачесывал назад. Можно было идти на заработки. Можно было учиться, можно было встать и пойти куда глаза глядят, и идти, идти, — никто не удержит, не спросит: куда идешь, зачем идешь? Неожиданно из деревни приехал Тоська. Из пастухов его прогнали за леность и обжорство. Он пришел к нам, краснощекий, пахнущий полем и стадом, теплым запахом навоза и травы, посмотрел на нас узкими своими щелками и сказал удивленно: — Шкелеты вы! Пра слово, шкелеты. Через несколько дней вечером он пригласил нас в кино. — Всех вас кином угощаю. Пошли. Мы прониклись к нему уважением: у парня есть свои лишние деньги. Но скоро стало известно, откуда у Тоськи деньги, Валька видел: на Миллионной Тоська торговал с лотка папиросами. — Вот она, «Ира», только с Каира, — покурим, гражданин? — Торгуешь? — в упор спросили мы вечером Тоську. Он испуганно посмотрел на нас, потом опустил голову. — Отец заставляет. — И взглянул исподлобья. — Шамать надо, а? Мы пожалели его: торговать — это хуже, чем воровать. Воровать что? Лихая штука. Смелость нужна. Наши понятия о собственности были условные: твое — мое — богово, — и лазали по чужие яблоки. Но торговать — это уж никуда! И мы пожалели Тоську. Стали думать, как горю помочь. — В курьеры хочешь? — спросил Алеша, хотя мало верил, что дело выйдет. — Больной я, — прошептал Тоська, — ноги у меня ревматизные. За это меня из пастухов выгнали. Мы удивились: краснощек, а поди ж ты — ревматизные ноги! Ломали головы: как помочь парню? А Тоська стоял на Миллионной и кричал: — Закурим, гражданин? Ему тоже сначала было неловко торговать. Стыдно и скучно. Конкуренты грозились побить. Но потом он втянулся, сдружился с ними, стал так же, как и они, бойко выкрикивать названия папирос и лихо спасаться от милиционера. У него теперь водились деньжонки. Он чуть набивал цену на папиросы (все ребята делали так) и разницу не отдавал отцу, а оставлял себе. Теперь он мог ходить в кино, покупать ириски, а иногда и выпивать с товарищами. Самогон ему сначала показался противным. Потом обтерпелся, даже понравился. Нас он избегал, и мы поняли, что Тоське — конец. Скоро отделился от нас и Валька. В нашу компанию он вообще попал случайно. Кажется, Алеша привел его — выручил из какой-то драки. Мы сначала недоверчиво встретили гимназиста, но он оказался свойским парнем. Его отец был бухгалтером в банке, и жили они на Миллионной, но Валька от зари до зари пропадал у нас на Заводской. Он рассказывал нам замечательные вещи, давал читать книги, придумывал сюжеты для наших длинных игр с массой приключений и событий. А потом его гимназическая фуражка поистрепалась, он выбросил ее. Время, которое треплет фуражки, стерло и различие между нами: Валька стал равноправным членом нашей группы. У нас каждый имел кличку: Алеша — «Боевик» (он сам себе придумал), я — «Политик», Павлик — «Тихоня». Вальку мы сразу прозвали «Актером». Он замечательно «представлял». Вот идем мы гурьбой по улице. Вдруг он выскочит вперед — и вот перед нами старичок, прихрамывающий, худенький, жалконький. Идет старичок получать свою пенсию. Руки у него трясутся, глаза слезятся: — Пропустите, добрые граждане. Собес закроют. Но часто он «представлял» незаметно даже для себя. И верил в себя такого, каким представлялся. Вдруг он начнет хромать, и я уже знаю — это красный командир приехал домой раненый. И Валька искренне был уверен, что он действительно красный командир. Он выпрямлялся, становился медлительным, солидным. Какая-то грусть в его прихрамывающей походке, и снисходительность к штатским, и извинение всем, кто не ранен, и скромная гордость бойца. Очевидно, в эти минуты в Валькиной голове разворачивались увлекательнейшие эпопеи, героем которых был он, он сам, раненый командир. А если вблизи были девочки, он «представлял» еще лучше. И я тогда был еще больше уверен, что он верит в то, что это не «представление», а правда, жизнь, что все это с ним, с Валькой Бакинским, происходит. Девочки редко бывали в нашей компании. Девчонок мы презирали. Алеша даже поколачивал их. Своей сестре Любаше он строго-настрого запретил путаться в наши игры. И единственным защитником и рыцарем девочек был Валька. Однажды он даже принес Любаше розу. Я заметил, что он отдал ее с церемонным поклоном и, не обращая внимания на смущение девочки, поцеловал ей руку. Потом одернул борт куртки, как если бы это были лацканы фрака, сунул в кармашек платок, опять церемонно поклонился, изящно наклоняя вихрастую голову, на которой он «представлял» тончайший пробор, и удалился. Не ушел, не убежал, а именно — удалился. И я знаю, кого он «представлял» на этот раз: еще вчера он мне объяснял значение слова «денди». Он таскал нас на все театральные представления в город. Вы помните эти дни девятнадцатого-двадцатого годов? Каждый подив возил за собой труппы актеров. Каждый госпиталь имел театр. Там, где было три чахлых дерева, объявлялся «сад», и в этом саду давался бесплатный концерт. С эстрад, составленных из канцелярских столов, неслась к нам безыменная музыка (возможно, это был Бетховен), непонятные, но звучные стихи (Маяковский?), исполнялись отрывки из каких-то пьес, — мы ничего не понимали, но впитывали и музыку и стихи… Но Валька вдруг перестал ходить к нам на Заводскую. Алеша встретил его в городе и узнал, что Валька записался в детский драматический кружок, есть у них режиссер, готовят они большой спектакль, нашей братии будут контрамарки. Мы решили: контрамарки не брать, Вальку считать дезертиром, объявить вне закона, в случае поимки — без полевого суда расстрелять на месте. Скоро ушел от нас и Павлик. Он поехал к дядьке, мастеру завода в Белокриничной. Мать собрала ему мешок: хлеб, бельишко, полотенце с петухами. Мы с Алешей провожали Павлика. Втроем грустно бродили по усыпанному багряными листьями перрону, потом подсаживали Павлика в теплушку, кричали вдогонку поезду и махали фуражками. Как-то сразу, быстро, в одно лето, распалась наша тесная группа, словно вышел наш «железный батальон» с большими потерями из боя. Что же! Это верно: это бой. Это жизнь разбросала нас. К лучшему ли? К худшему? Увидим. Земля движется вокруг солнца, облака плывут по небу, утята разбивают скорлупу яйца клювами. Молча шли мы с Алешей с вокзала. — Значит, уехал Павлик? — наконец, произнес он. — Уехал. И опять легло молчание. Пыльная улица, трава между камнями тротуара. — Как думаешь, Матвей жив? — Кто его знает! На перекрестке мы разошлись, крепко пожав друг другу руки. Через несколько дней я поступил учеником наборщика в организовавшуюся при типографии школу фабзавуча. Там вступил в комсомол, а потом, когда умер отец, я и вовсе перебрался с Заводской улицы в центр, в коммуну, которую ребята называли «коммуна номер раз». Но об этом потом. Вот захлебываюсь я, как щенок в весеннем паводке, в потоке воспоминаний. Вынырнет лицо, — где ты, браток, теперь? Какой ветер раздувает твои паруса? Или сценка какая вспомнится, грустная ли, веселая, мрачная, — вот и не знаю я, с чего начать, как подойти к ней, как развязать этот длинный, как чумацкий шлях, моток моих воспоминаний.ВТОРАЯ ГЛАВА
Тогда впервые научились мы Словам прекрасным, горьким и жестоким.Н. Тихонов
1
Рыженький худенький парнишка лет четырнадцати в ватной солдатской фуфайке сидел на лестнице и навертывал обмотки. Обмотки были цвета хаки, грязные и помятые, — они, должно быть, давно не стирались. Парнишка с торжественной тщательностью расправлял их, потом резким рывком натягивал, как струну, — казалось даже, что обмотки звенели, — потом уверенно и осторожно бинтовал ногу. Детвора столпилась около него в благоговейном молчании. Она ходила в стоптанных башмаках, рваных сапогах, бегала босиком, летом щеголяла в деревянных колодяшках. Но обмоток ни у кого не было. Парнишке, видно, льстило почтительное молчание детворы, однако на веснушчатом его лице не выражалось ничего, кроме деловой озабоченности. И когда паренек кончил свою работу и звонко хлопнул себя по затянутой донельзя ноге, он вдруг сказал серьезно и строго, не обращаясь собственно ни к кому: — А у моего брата еще и наган есть, — и снова хлопнул себя по обмоткам, Его звали товарищем Семеном, — так он сообщил ребятам, — а жил он с отцом и братом, по ордеру вселился. — Жилотдел ордер дал, — охотно рассказывал он и со смехом добавлял: — Мы вашу буржуйку уплотнили. Речь шла о хозяйке дома. — А я сам в комитете работаю. — Он хмуро насупил брови и прижал к боку брезентовый грязный портфелишко. — Ка-эс-эм! В уездном масштабе. Лицо его вдруг омрачилось. Он вспомнил вчерашний спор с курьером губкомола Гольдиным, приехавшим сюда в отпуск. Тот убедительно доказывал Семчику, что он, Гольдин, выше его по чину. — Я курьер губкома, в губернском масштабе работаю, — говорил Гольдин, — а ты — курьер укома, работаешь только в уездном масштабе. Кончилось дело тем, что Семчик двинул губернского работника в ухо, и его пристыдил за это сам Жихарь, секретарь укомола. Это воспоминание и омрачило лицо Семчика. — Ну и в уездном масштабе! — примирился, наконец, он. — Разве мало? Он пожалел, что по бедности комсомольского бюджета в волостях нет курьеров, — они были бы по чину ниже его. Потом он грустно вздохнул: почему курьерам не выдают оружия? Опять вздохнул и пошел со двора, сопровождаемый восхищенным детским роем. Уже много дней слышит Семчик это новое, непонятное слово «нэп», а значения его все же понять не может. «Учреждение новое появилось, что ли? — тревожно думает он. — Где же оно помещается? Еще с пакетом пошлют». А спросить у других стыдно. «Старый комсомолец, — скажут про него другие, — а такой вещи не знает!» И опять омрачается лицо Семчика. Но вот он уже, оказывается, и не старый комсомолец. — Как же так? — горячился он в укоме и чуть не плакал, доказывая свое. В восемнадцатом году отец, старший брат и он, втроем, пришли в комячейку. Семчику шел двенадцатый год, — он глазел по сторонам: у Карла Маркса на портрете была огромная борода. — «Ну и борода!» — подумал он тогда. Он так и ходил всегда за отцом и братом. Матери не было — жили в эшелонах, комитетских комнатах, во временных общежитиях. Семчик называл себя сначала коммунистом, потом комсомольцем (комсомольцем даже лучше, чем коммунистом! — решил он) и откликался, только когда его звали товарищем Семеном. Когда они приехали, наконец, после эшелонных странствий в этот городок, получили по ордеру комнату в уплотненной квартире буржуйки и Семчик определился курьером в укомол, к нему подошла курносая дивчина в такой же, как и у него, заячьей ушанке и сказала ему строго: — На учет в ячейке встал? Билет давай. Дивчина оказалась секретарем ячейки. — А билета у меня нет. Какой билет? — растерялся Семчик. — Какой, какой! Комсомольский! Но комсомольского билета у Семчика не было, никогда не было. — Может, у папаньки билет мой? — совсем робко предположил он. Тут уж и строгая дивчина не выдержала: хохот пошел по гулким коридорам укома. Смеялись все: укомовцы, заехавшие из районов ребята, случившиеся здесь городские комсомольцы. Кончилось тем, что Семчику дали комсомольский билет, но стаж поставили с этого исторического дня. Долго ходил неутешным Семчик. Огромная несправедливость — вот как называлось то, что сделали с ним. Разве не бегал Семчик в восемнадцатом году по темным коридорам епархиального училища, превращенного в общежитие, звонко крича: «На собрание, товарищи, на комячейку!» Разве не он это на своей спине перетаскивал из типографии в подив горы листовок, еще остро пахнущих невысохшей краской? Разве не исколесил он с отцом все маршруты и направления, по которым то отливала, то вновь приливала революционная кровь страны? Разве не кричал он до хрипоты «ура» на походных митингах, где выступал отец? Он любил, когда кончались собрания. Все вставали и дружно так, согласно пели «Интернационал». И разве он не пел со всеми? Детский, дрожащий дискант его вырывался часто из хора, и тогда Семчик испуганно замолкал, оглядывался и, убедившись, что все поют по-прежнему, лукаво улыбался и снова присоединялся к хору. Он плохо понимал то, о чем говорилось на собраниях, но зато отец часто разговаривал с ним. А отец умел объяснять даже самое непонятное. И, трясясь на нарах в теплушке, Семчик иногда, закрыв глаза, картинно представлял слова, которые говорил ему отец. Слово «Интернационал» он представлял себе так: люди, обнявшись, поют — русский, китаец, негр и австриец (Семчик видел, как гнали по городу пленных австрийцев во время германской войны, и тогда еще жалел их). Слово «буржуазия» он тоже ярко видел: толстое, пузатое слово, паучье. Когда они уплотнили буржуйку, Семчик разочаровался: буржуйка была худенькая, куталась в пуховый платок, только глаза злющие. Но больше всего любил Семчик представлять слово «будущее». Тут была масса картин, солнечных, светлых. Они менялись в зависимости от того, что происходило днем: если днем голодали и мокли под проливным дождем, то «будущее» представлялось ему городом, залитым ласковым, горячим солнцем, а на зеленых улицах — обеденные столы. Но все это было раньше, в детстве. Теперь Семчик — взрослый. Ему четырнадцать с половиной лет. Кончилось тем, что Семчик, как всегда, спросил у отца о нэпе. Отец торопился на собрание и ответил коротко: — Новая экономическая политика… нэп… Линия партии в области экономики. Понял? — и побежал на собрание. Он всегда такой занятой, и брат тоже. Из этого объяснения Семчик все-таки понял, что нэп не учреждение, и успокоился. Потом открылось первое в городе кафе. Открыл его Мерлис, толстый, багровый сосед Семчика по квартире. Еще недавно Семчик отлупил его золотушного сынишку. — Буржуенок, ну, как его не бить? Контра, — объяснял Семчик. Это кафе, вывеска над ним, сначала робкая, скромная, под цвет вывесок государственных учреждений, потом обнаглевшая, усмехающаяся золотыми буквами — «Мерлис», — удивили Семчика. — Ишь ты, — почесал в затылке, но выводов никаких не сделал. Потом густо стали возникать магазины, кафе, рестораны. Для такого маленького городка их стало непомерно много: «Ампир», «Аркадия», «Европа», «Прочь скука» и один, который назывался современно, — «Красная». Худая буржуйка, которую уплотнили отец с Семчиком, тоже засуетилась: быстро шмыгала по коридору, огромная связка ключей звенела при каждом ее движении. Семчику сказали ребята, что это и есть нэп. Он не поверил. Отец не мог соврать, а он говорил не о магазинах, а о политике. Потом Семчик понял, что есть какая-то связь между политикой, о которой говорил отец, и открывшимся кафе Мерлиса. Но этого он не одобрял. — Я за сэп! — убежденно говорил он дворовой детворе. — За старую экономическую политику. Дома между отцом и старшим братом шли горячие споры: брат был тоже против нэпа. Семчик вслушивался с мучительным интересом. Он хотел поддержать брата в споре с отцом, но ничего не мог объяснить и с ужасом видел, как железная отцовская логика побеждает суматошные мысли брата. А затем, на партийном собрании, куда специально пригласили и комсомольцев, Семчик услышал рассказы вернувшихся из поездки в село для смычки рабочих-большевиков о том, как встретила нэп деревня. — Совсем другая жизнь пошла с отменой продразверстки, и кипение в умах другое, — восхищенно говорил худой и высокий гвоздильщик в буденовке и кожаной куртке. — Люди сеять хотят, люди в хлеб поверили… В один голос говорят: спасибо Владимиру Ильичу, подумал он о нас! Рассказывали они о первых колхозах; это Семчику особенно понравилось. Слово «коллектив» всегда было святым для него. Коллектив — это когда все свои вместе. Это дружба, и это сила. Он знал это с самых ранних лет: когда отец-подпольщик сидел в тюрьме, коллектив его товарищей поддерживал семью Семчика. Разумеется, Семчик не мог еще понять во всем многообразии и величии тот сложный и увлекательный процесс, который свершался сейчас в деревне: от военного коммунизма через нэп к социализму! — но теперь он был всей душою за нэп. Он вспоминал гордые слова отца: «А мы еще посмотрим, кто кого!», он узнал с радостью, что это слова Ленина, и ему вдруг страстно захотелось отпроситься на работу в деревню и там самому ввязаться в драку с кулачьем. Он не понимал еще, что эта «драка» будет необычной, особенной, долгой, что солдатами в ней станут сельские кооператоры, первые колхозники, деревенские большевики, а потом — рабочие-двадцатипятитысячники. Он не понимал еще, что вопрос «кто кого?» решается не только в деревне, а и здесь, в городе — в промышленности, в торговле, в государственном учреждении, в школе, — везде. Он многого еще не понимал, но всем ребячьим сердцем своим был он со взрослыми, с отцом, с партией, с Лениным. Он был счастлив и горд, что его допустили — даже пригласили! — на серьезное, партийное собрание, и, слушая речи большевиков, он взволнованно клялся себе, что никогда, никогда он «не сдрейфит», никогда не изменит партийному делу. «Мы еще посмотрим, кто кого!» — шептал он, сжимая рукой воображаемый наган. Славный хлопчик! Он и не знал, что в свое время придет и его черед ценою жизни доказать свою верность этой клятве на партийном собрании. В общем он был только четырнадцатилетним веснушчатым парнем. Лихо бегал с пакетами по городу, стойко голодал, любил крепко отца, брата и всех товарищей-комсомольцев. Простаивая ночи в чоновском карауле, мечтал умереть от бандитской пули. Ничего не читал, зато жадно слушал. Утром уходил в уком, а ночью, еле волоча от усталости ноги, брел домой, спал, широко разметав руки, причмокивая губами и посапывая. Мальчик гонял голубей. Сизые, серые, дымчатые, чуть не синие или почти коричневые, с хохолками и без хохолков, всяких мастей и пород, голуби взлетали над крышей веселым, шумным табором, рассыпались в небе, как брызги, и стекали вниз, обратно на крышу, к мальчику. Семчик бежал по делу. Увидев голубей, он остановился, задрал голову и с восторгом стал глядеть на голубиные игры. Голуби кувыркались в чистом августовском небе, их крылья иногда вспыхивали под солнцем. Мальчик на крыше счастливо улыбался и кричал голубям: — Гуль-гуль-гуль! Такие вы этакие! Около себя Семчик вдруг заметил худенького чернявого парнишку. У него под мышкой тоже была разносная книга. Он тоже глядел на голубей, но глядел хмуро, завистливо. — Делать нечего, — пробормотал он, — голубей гоняет. Небось буржуйский сынок! Он скользнул взглядом по брезентовому Семчикову портфелю и спросил безучастно: — Где служишь? Они познакомились и быстро, как всегда бывает у ребят, подружились. Звали черного парнишку Алешей. Он служил в совнархозе курьером. — Невысокая должность! — засмеялся он невесело. — Да жить ведь надо. Семчик не думал так: должность курьера не казалась ему ничтожной. Мрачность нового приятеля ему понравилась: сам он был весел и беззаботен, как птица небесная. — Ты партейный? — спросил он Алешу. — Нет. — Как же так? — удивился Семчик и гордо добавил: — А я партиец: член РКСМ. Алеша посмотрел на него недоверчиво. — Не врешь? — И добавил: — Ты не обижайся. Потому я не знал, что таких, как мы, малышей принимают в партийцы. — Мне шестнадцать лет, — храбро солгал Семчик. — Я очень старый комсомолец. Ты тоже записывайся. — Меня не возьмут, — безнадежно покачал головой Алеша. — У меня почерк плохой. Я неученый. Вот учиться б пойти… — жадно добавил он. Семчик вспомнил: вчера, уходя куда-то, отец задержался в дверях, скользнул по нему внимательным взглядом и сказал задумчиво: — Учиться тебя определить надо. Чего растешь неучем? Потом почесал небритую щеку и заторопился, ушел: он занятой! — Учиться? Да… — неопределенно поддержал Семчик разговор с Алешей. Потом вдруг оживился: — А у нас в комсомол и с плохим почерком принимают. Не в почерке дело: был бы ты сознательным и жизнь не побоялся б за революцию отдать. У тебя оружие есть? У моего брата есть, и у меня будет. Он долго пропагандировал Алешу, рассказывал о комсомоле, уговаривал идти записываться. Это в первый раз он выступил агитатором, ему нравилось, что Алеша внимательно слушает его. Потом оба вдруг вспомнили, что их ведь послали по делу, и, как испуганные воробьи, разлетелись в стороны. Но разлетелись друзьями. Ночью, укладываясь спать, Семчик вспомнил Алешу и решил с ним чаще встречаться и окончательно распропагандировать его. Потом он подумал, что хорошо б целую ячейку организовать — ячейку курьеров, например. Вспомнились почему-то голуби: сизый турман камнем падал на залитую солнцем крышу. «Учиться?» — мелькнул в его уже сонной голове вопрос отца, и Семчик, засыпая, решил, что ему все равно: можно и учиться, хотя ему и так живется не скучно и забот полон рот.2
Уже давно болел Алеша тоской по школе, по учению. С болезненной остротой вспоминал он школьные парты, забрызганные чернилами учебники, монотонную речь учителя, ответы у классной доски. Еще и другое влекло его в школу. В большом учреждении, среди массы взрослых и властных людей, Алеша совсем потерялся, утратил свою самоуверенность. Самолюбивый, он говорил себе, что пакет, который он несет в разносной книге, ценнее для всех, чем весь он, Алеша. Он тоже помнил, как раскритиковали здесь его почерк. — Учиться надо, — сквозь зубы говорил он себе и не знал, где учиться, чему учиться. Он спросил однажды, набравшись духу, у своего начальника — управляющего делами совнархоза: — Как там, хочу спросить, нет ли набора на курсы? — На какие курсы? — На какие-нибудь. Курсы комиссаров, или шоферов, или бухгалтеров? А? — И добавил с голодной тоской: — Учиться охота. В августе совнархоз спешно был переброшен в другое помещение. Алеша деловито помогал грузить подводы, волочил ящики, корзинки, связки бумаг. Когда последняя подвода, нагруженная этим всем канцелярским скарбом, наконец, тронулась, Алеша увидел: к помещению, занимаемому ими раньше, подъехала чужая телега. На ней были школьные парты. Алеша заметил даже, что на одной криво вырезано ножом: «Коля Вас.». «Васильев, должно быть», — мелькнуло в Алешиной голове, и он грустно побрел по тротуару. Он слышал: школами распоряжается наробраз. Иногда он заносил туда пакеты. Пойти похлопотать? «Отец? — Алеша усмехнулся. — Нет, отец не пойдет. Его самого пристраивать нужно. Он за себя слова не скажет. Надо самому идти». Он встретил на улице Вальку Бакинского, которого давненько не видал. Сначала обрадованно бросился навстречу, потом остановился, вспомнив, как однажды Валька шел по улице с какими-то вертлявыми девчонками и, заметив босого Алешку, «не узнал» его. «Ну и я тебя не знаю!» — подумал сейчас Алеша, заложил руки глубоко в карманы и задрал кверху облупленный нос. — Здорово, Алеша! — радостно протянул ему руку Валька. — Какая встреча! Как в опере! Алеша подумал-подумал и тоже протянул руку. — Ну, здравствуй! Как ваше ничего? Они пошли рядом, дружно постукивая деревянными колодяшками. Алешины колодяшки смастерил отец. Вместо ремешков у них тесемки, вся нога от этого в синеватых полосах. Когда Алеша стоял на месте, он зачем-то все время шевелил грязным большим пальцем правой ноги. Ноготь на пальце был сбит. Валькины колодяшки сработал мастер, сработал с щегольством и даже с шиком. Так и чувствовалось: сделав их, мастер долго вертел перед собою, любовался ими и грустил о тех временах, когда не такие заказы выделывал. Честный непьющий столяр, он хотел побить этой работой парижских сапожников. У тех под руками был нежный, деликатный материал — шевро, мягкое и податливое, как кожа женщины. А у него в руках — честное простое дерево, из которого следует делать табуреты и кухонные столы. А он, мастер, вот он сделал шикарную обувь, — такой шикарной не носили патриции Рима, — сколько здесь ремешочков, застежек, какой рисунок ноги! И мастер был доволен своей удачей. Должно быть, и Валька гордился колодяшками. Он надел носочки, синие, с серебристой змейкой. Он постукивал колодяшками легко и задорно, как молодой жеребенок копытами. — Где служишь? — спросил Алеша. — Я? Нигде. — Нигде? Как же это можно? Надо что-то делать. — А что же делать? — Ну, что-нибудь! Служить. Или учиться. Или бубликами торговать. А без дела как же? — Я учиться собираюсь. — Да? — отозвался Алеша. — Вот и я тоже. Учиться, понимаешь, надо! — А я на скрипке буду учиться играть. Алеша потух. — На скрипке? — пробормотал он. — Ты лучше на шарманке научись играть. Валька обиделся. — Скрипка — благородный инструмент. Она будит людские сердца. — Ерунда! — оборвал Алеша. — Понимаешь, надо Делу учиться. Делу! — Его лицо стало хищным и жадным. — Я бы в шоферы пошел, да нет таких курсов. — Шофер? — засмеялся Валька. — Это почти швейцар или лакей: он возит начальство, и ему иногда дают на водку. — Шоферы бывают на бронеавтомобилях, — пробурчал Алеша. — Ты дурак, Валя! — Я не хочу с тобой ссориться. Будь шофером. Я считаю, — Валька любил говорить, как отец, официально и кругло, — я считаю, — и это мое глубокое убеждение, — что надо овладеть общей культурой. — Шарманкой? — Да, и скрипкой. Но это между прочим. А вообще — я поступаю в школу. — В школу! — закричал Алеша. — Ну вот! Это дельно! В какую школу? Валька растерялся: он сказал наобум. Дома его подучивал отец математике, счетоводству, географии. Школу он придумал. Он смутился и покраснел. Алеша презрительно усмехнулся. — Эх, Валька! Актер! На другой день Алеша все разузнал и сам пришел за Валькой. Тот лежал на кушетке, обложенный книгами. — Вставай, вставай! — закричал Алеша. — Пошли в школу поступать! Они пришли в наробраз, потолкались по комнатам и как-то сами собой попали куда нужно. — Только чтоб после обеда заниматься, — беспокойно предупредил Алеша. — А то служу я. Их направили в первую трудовую школу имени Некрасова. Острый запах дезинфекции стоял в большом пустом коридоре. Грудой, одна на другой, лежали парты, грязные, подбитые, изрезанные ножами. Высокий седой человек, осанистый и прямой, без улыбки смотрел на Алешу и Вальку. — А ее еще нет, школы, — сказал он, внимательно выслушав Алешу. — Одни стены! — Потом он помолчал, посмотрел в бумажку, которую принес Алеша из наробраза, и строго спросил: — А рисовать умеете? Ребята растерялись. — Надо бы дощечки написать, плакаты, — объяснил заведующий. — Я вам текст дам. Он ввел их в свой кабинет, где стояли только стол и стул простого дерева. — Возьму я вас в работу, юные товарищи, — сказал, усаживаясь, заведующий. — Нет, мы учиться хотим, — перебил испуганно Алеша. Он подумал, не ошибся ли заведующий, приняв их за кого-нибудь другого. — Мы учиться. — Вот я и говорю, — наставительно и чуть повышая голос, произнес заведующий. — Плакаты напишете, библиотеку в порядок привести поможете. — Он встал. — А когда мы все это сделаем, у нас уже не стены, а что будет? Они не знали. Заведующий ответил сам, подняв к носу указательный палец и помахивая им: — Школа будет. Понятно? И отпустил их. Не так себе представлял все Алеша, когда тосковал по школе. — И колокола нет, — разочарованно сказал он, когда вышел на улицу. — Какого колокола? — не понял Валька. — А чтоб переменки звонить. Но Валька, которому понравился заведующий, успокоил его: — Ну, колокол, должно быть, будет. А дело было не только в колоколе. Когда школа открылась и начались занятия, — Алеша это ясно понял, — школа не имела никакого «вида». Школьники сразу заплевали и коридор и классы семечной шелухой, — она легла на пол толстым слоем да так и осталась. Топить было нечем, в классах было холодно, учащиеся сидели на уроках в пальто. С валенок стекали грязные струйки воды. Стоял оголтелый шум. Детвора, отвыкшая от школьной дисциплины, бесшабашно носилась по коридорам, съезжая верхом по перилам большой лестницы, влезала на подоконники, кричала, бегала, играла в коридорах в прятки. Педагоги проходили как-то боком через эту кутерьму, не вмешиваясь, торопясь уйти в учительскую. Только однажды учитель рисования не выдержал. — Господа, — сказал он примирительно, — разве так можно? Школьники стихли, только одноклассник Алеши, Дроздович, иронически произнес: — Господа в Черном море купаются. Учитель смутился. — Я… я… сорок четыре года так говорю, — забормотал он, — и мне трудно отвыкнуть. — А отвыкнуть надо! — неумолимо возразил Дроздович. Эта сцена не понравилась Алеше. Он был согласен с Дроздовичем, что «отвыкать надо», но самоуверенная выходка школьника не понравилась ему. Многое ему было здесь не по себе. — Ну, а девчонки зачем здесь? — ворчал он, беседуя с Валькой. — Девчонское дело одно, наше другое. Врозь учиться надо. Их вышиванию следует учить, а нам это ни к чему. С Семчиком Алеша встречался часто. Семчик ни в какую школу не поступил, но Алешиными успехами живо интересовался. — Не настоящая это школа, — жаловался Алеша. — Не туда я попал. Должно, в наробразе ошиблись. Это для лодырей школа, для маменькиных сынков. И Семчик, сочувствуя своему другу, обещал решительно: — Уж мы за них возьмемся! Я в укоме, погоди-ка, скажу. Однажды на уроке древней истории случилась с Алешей неприятность. Это был его любимый предмет, хотя учительницу, рыжеволосую крупную женщину, он невзлюбил сразу. Алеша положил локти на парту, уперся подбородком и жадно слушал. Греки проходили перед ним, возникая из сухих рассказов учительницы, они что-то грозно кричали и удивительно были похожи на бородатых красноармейцев, идущих через город на Таврию. Какой-то вопрос бился в Алешиной голове. Ему казалось, что не все рассказывает учительница, пропускает что-то, и когда она кончила, он встал и, не подумав ничего, произнес, путаясь в словах: — Вы только про царей всё говорите, а про народ? Революции там у греков были или как? Дружный хохот поднялся в классе. Алеша смутился и сел. Учительница сухо и недовольно объяснила, что преподает она то, что нужно, что в книге написано. — У нас не клуб, — закончила она. — У нас — школа. В перерыве все смеялись над Алешей. «Древнегреческий большевик», — прозвали его. Вечером он жаловался Семчику: — Влопался я, как дурак: я ведь ничего не знаю, и почерк у меня плохой. Ему нужно было записаться в младшую группу. Но Валька, который до поступления сюда занимался дома, потащил его за собой. — Уйду я, — малодушествовал Алеша перед Семчиком, а тот утешал его: — Контры они все. Ты учись, не дрейфь! Сам он не учился: некогда. — Да я всю науку — раз, два — и в дамки, — говорил он. — В комсомоле нас политике учат. Чего еще?! И Алеша решил не сдаваться. Он не совался больше с вопросами, бросил работать в школьной библиотеке, не ходил на собрания, — он весь был полон мучительным сознанием своей неграмотности, некультурности, желанием догнать своих товарищей по группе. Он присматривался к ним. Тут было много бывших гимназистов. Гражданская война помешала им кончить учение, и вот, великовозрастные, злые, они торопились разделаться с наукой, чтобы начать жить. — У меня у одного мундир был, — сказал ему как-то Толя Пышный, шестнадцатилетний пухлый голубоглазый юноша, — серебром шит, а у остальных только куртки. Учились в школе и детишки новых, только народившихся или возродившихся торговцев, рестораторов, людей нэпа. Золотушный сынишка Мерлиса, которого Алеша видел во дворе у Семчика, испуганно посторонился, впервые встретив Алешу в школе. — А! И ты тут? — удивился Алексей. — Как тебя приняли? Мерлис сердито огрызнулся: — А тебя как? — Мне все двери открыты, — сказал Алеша. — Я рабочий человек. Удивляли Алешу и девочки: прилизанные, аккуратненькие, они проходили между парт, будто танцевали. На уроке обществоведения одна из них спросила: — Какая все-таки разница между большевиками и коммунистами? «Где они были, когда черти дохли? — удивлялся Алеша. — Как прошла мимо них вся горячая пора? Где они отсиделись? Под маменькиными подолами, что ли? Вертихвостки!» Были в группе и свои ребята. Их было немало, но Алеша смотрел на все злым глазом и видел только Мерлиса, Пышного да вертихвосток. Он достал нужные книжки, с головой нырнул в учебу, даже к Семчику перестал ходить по вечерам. Встретились раз. — Учишься? — спросил Семчик. — Чего ж не заходишь? — Учусь. Некогда. — Контры как? — Да ну их! И он в самом деле махнул на все рукой и, как сурок в норку, спрятался в книги.3
Ковбыш тяжелым, неподвижным взглядом уставился в начерченный на доске треугольник. Томительное, щемящее молчание висело в классе, только с отсыревшего потолка падала капля за каплей: кап-кап, словно закипала вода в котелке. Ковбыш потянулся к доске, неуверенно постучал мелом по пузатым сторонам грубо начерченного треугольника, переступил с ноги на ногу и беспомощно опустил руку. Мел упал к его ногам и покатился по полу. Над классом плыла тишина, тяжелая, как туча. — Болван! — вдруг отчетливо и злобно произнес Хрум, преподаватель математики. Он подошел к Ковбышу и, протыкая его острым указательным пальцем, прошипел: — Вы болван, Ковбыш! На задней парте кто-то радостно взвизгнул, но, встретив тишину, испуганно сник. Лицо Ковбыша медленно начало краснеть. Вспыхнула щека, нос, даже кончики ушей, — теперь это была медь. — Я вам не болван, — прошептал Ковбыш и тоскливо посмотрел на учителя. — Вы не имеете права. Он потоптался на месте, не зная, куда ему девать свои большие руки, потом вдруг круто повернулся на каблуках, как солдат, и тяжелым, широким шагом пошел прочь из класса. Дребезжа стеклами, захлопнулась за ним дверь. Хрум посмотрел на дверь, вытер платком лысину, помахал зачем-то платком в воздухе и, наконец, бледно улыбнулся. — Ну-с!.. — сказал он и остановился. В разных концах класса, не сговариваясь, не говоря ни слова, поднялись с места Алеша, Юлька, Лукьянов и молча, не останавливаясь, пошли между парт к двери. Дверь захлопнулась за ними. Только Лукьянов задержался в дверях, обернулся и махнул рукой: пошли, мол. В классе закипал шум. Хлопая крышками парт, торопливо, шумно поднимались с мест школьники и, толкаясь в проходах между партами, спешили к двери. Одни демонстративно, решительно проходили перед самым носом растерявшегося учителя; другие неохотно, озираясь на товарищей, прошмыгивали около стенок; третьи медлили, испуганные этим необычным происшествием. Хрум сначала растерялся, потом озлился, закричал: — По местам садитесь! — Но, увидев, что его никто не слушает, побледнел, съежился и испуганно стал следить за тем, кто и как уходит. Когда в коридоре собралось больше половины класса, школьники подошли к дверям и закричали оставшимся: — А вы? Что же? Ну! Хрум схватил классный журнал и бросился из класса. Его встретили сразу упавшим молчанием, и в нем, в этом сдержанном и дисциплинированном молчании, Хрум учуял не раскаяние, а злость и силу. — Я вас! — закричал он в бессильной ярости и, ссутулясь, побежал в учительскую. В классе теперь не было никого. Впрочем, один, да… вон, в углу, у окошка, спокойно сидел кто-то. — Глядите! — заволновался Лукьянов. — Ковалев-то не вышел. Школьники бродили по всему зданию, сдержанно разговаривая и нешумно шаля: еще шли уроки в других классах. Большинство побежало на улицу. Девочки по трое, по четверо, обнявшись за талии, чинно гуляли по коридору. Около Лукьянова столпилась небольшая кучка: Алеша, Юлька, Голыш, — Ковбыша не было ни здесь, ни вообще в здании школы. — А его проучить надо, Ковалева! — сказал Лукьянов. — Бить? — мрачно нахмурился Алексей. — Очень просто! — поддакнул Голыш. Но Юлька запротестовала. Она, волнуясь, говорила, что нужно выяснить, почему не пошел со всеми Ковалев, и убедить его, а главное — надо пойти к заведующему про Хрума сказать. — Обязательно надо к заведующему пойти, — добавила она и тоскливо посмотрела вокруг: увидела в вестибюле белые, холодные колонны, облупившиеся от времени, сторожа Василия, дремавшего на своем стуле под лестницей, грязные следы на полу и вздохнула: — Эх, школа у нас плохая! Алеша слушал эти разговоры вполуха: думал о Ковалеве. Его он приметил давно: читал как-то о древних греках книгу с рисунками, потом поднял голову — увидел застывшего у окна Ковалева. Профиль его, освещенный полным светом, был словно написан на стекле. Встал, подошел к Ковалеву. — У тебя вот какое лицо, Ковалев! — И показал ему рисунок в книге — голову греческого атлета. Ковалев снисходительно улыбнулся и в ответ произнес: — Чуда-ак! — Знаете что, ребята, — сказал вдруг Алексей, — я с Ковалевым поговорю. И, не дожидаясь ответа, пошел в класс. Ковалев спокойно сидел на своем месте, один в пустом, гулком классе, и читал. Услышав шаги, головы не поднял. Даже тогда, когда Алексей вплотную подошел к нему, не шевельнулся. — Ты что-о? — хрипло произнес Алексей и облизнул сухие губы. Тишина действовала на него угнетающе, он еще тише повторил: — Ты что-о? Ковалев пожал плечами: ничего, мол. — Против всех? — А мне вставать было лень, — засмеялся Ковалев. — Да я и не баран: мне за стадом идти не указ. Я вот книжку дочитаю. — Будто? — А что? Алеша подвинулся ближе. — Будто? — повторил он насмешливо. — А может, перед учителем себя показал, а? Опять пожал плечами Ковалев, но ничего не ответил. Было в этом движении широких, покатых плеч какое-то равнодушное презрение к тому, что говорит Алексей, и к тому, что подумают остальные. И странное дело: это Алеше понравилось. «Ну па-арень!» — удивленно подумал он, а вслух сказал без злобы: — Бить тебя всем классом будем, так решили. Ковалев впервые поднял голову. В глазах у него светилось любопытство, не больше. — А тебя парламентером прислали? — прищурился он. — Иду на «вы», так? — И вдруг вскочил, хлопнув крышкой парты. — Посмотрим! Лицо его залилось краской. Алеша впервые заметил: в правильном лице Ковалева есть один дефект — челюсть хищно выдается вперед. — Ты вот что, — сказал Алексей, — ты перед всеми извинись. — Почему? — Идешь против всех потому что. — А вдруг я прав? Алеша подумал-подумал и ответил убежденно: — Не можешь быть один против всех прав. Ковалев взял Алешу за борт куртки и сказал тихо: — Ты мне этого никогда не говори, — понял? — И тряхнул волосами. — Один против всех всегда прав. Алеша, остолбенев, глядел на него. — Ну-ну! — покрутил он головой, но ничего не нашелся сказать и вышел. — Ну как? — спросили его в коридоре. — Не извинится. — И, не желая больше ничего говорить, ушел. После перемены, когда собрались в класс школьники, Ковалев встал и громко произнес: — Друзья! Все удивленно обернулись к нему и стихли. — Друзья! Я приношу свое извинение всем за то, что не демонстрировал вместе с вами против учителя. Я считал это ненужным, остаюсь при этом убеждении, хотя и не навязываю его вам. Хрум — хороший учитель, но нервный. Все же я приношу вам свои извинения. И сел. Шумок прошел по классу — шумок одобрения. Ребята жали Ковалеву руку. Первым среди них был Алеша. — Ну, ты па-арень! — говорил он восхищенно. — Комсомолец? Ковалев удивленно поднял глаза. — Я? — И засмеялся. — Нет! Нисколько. — Ну и я нет. Будем, значит… Садясь на свое место, рядом с сумрачным Лукьяновым, Алеша опять восхищенно сказал о Ковалеве: — Ну па-арень! — Чего ж в нем хорошего? — насмешливо возразил Лукьянов. — Как? А извинение? — Лучше было бы, если б с нами вышел, а то и перед нами чист и перед Хрумом хорош. Ловка-ач! Но Алеша не согласился. Скоро между ним и Ковалевым началась настоящая дружба, началась с того, что Ковалев сказал Алексею: — Они все… — и показал на бегающих по коридору школьников, — бараны они все. Это Хрум правильно сказал. А ты — нет. Будем дружить! Алеше хотелось больше знать о своем новом друге. Он присматривался к нему и иногда огорашивал вопросом. — Ты кто? — спрашивал он Никиту Ковалева. Тот смеялся. — Нет, ты кто? Ты из каких будешь? — Из казаков я, — отвечал Ковалев. — Войска Донского казачий сын. — И смотрел, прищурившись, поверх головы Алеши. — Ишь ты! — удивлялся тот. Но сомнение точило его, и в следующий раз он вернулся к той же теме: — Землю пахали? — Нет. — Ковалев всмотрелся в него. — Да ты чего хочешь? Офицер мой отец был, казачий офицер, понял? — И добавил, высоко подняв голову: — Я не скрываю. По губам его поползла нехорошая, презрительная усмешка. Алеша увидел ее и обиделся. — Чего ж скрывать? Скрывать нечего. Да и не скроешь все равно. Стороною Алексей узнал подробней о Ковалеве. Отец его исчез без вести, говорили, что болтается за границей. Жил Никита с матерью. На какие средства — неизвестно. Не то торговала мать, не то комнату внаем сдавала. Алеша стал подозрительнее к своему другу. — Ты и скаутом был? — спрашивает он неожиданно. — Был. А что? — Ковалев бесстрастно, чуть недоумевающе смотрел на него. — Ничего. Били мы вас. Это ничего. Все это расстраивало Алексея: так хотелось, чтоб все у Никиты было хорошо и ладно, парень он больно хорош. Спокойный, ясный взгляд Ковалева обезоруживал Гайдаша. «Нет, это не враг», — решал Алеша ипересчитывал достоинства друга: его вечно ласковое отношение к нему, готовность помочь, ум. И то, что этот умный, серьезный шестнадцатилетний парень, с плечами атлета и глазами философа, из всей шумной толпы школяров выбрал одного его — малыша в рваном, стареньком полушубке, одного его сделал своим товарищем, приводило Алексея в восторг. «Ну, пускай он и из офицеров. Чем он за отца виноват? — И самоуверенно решал: — Перемелем его, мука будет». И он стал говорить Никите о революции, о коммунизме, о Хворосте, об отце Павлика. Никита, как всегда, бесстрастно слушал его, не перебивая, словно соглашался во всем, но Алеша замечал иногда: глазами пустыми, бесцветными, холодными смотрел он куда-то вдаль. Не нравился этот взгляд Алеше. Никита смотрел так, когда говорил что-нибудь нехорошее. — И Чека при коммунизме будет? — спрашивал он Алешу, и когда тот горячо объяснял: «Нет, не будет», сомневался: — Как же коммунизм без Чека? И не мог понять Алексей: недоумевает приятель или издевается. Удивляли его и те тяжелые, но всегда ворочающиеся около одного жернова мысли Ковалева, которые он высказывал на ходу, без всякой связи с текущей беседой. Он сказал однажды: — Если половину людей прирезать, остальным легко жить будет. Алеша испуганно вскинул на него глаза. «Шутит? Шутит!» — решил он и засмеялся. — Да ты бы сам-то мог убить? — смеясь, возразил он. Никита молча кивнул головой. — Мог бы? — смеялся Алеша. — Ножичком безоружных чик-чик? — Зачем ножичком? Газом можно. И опять увидел побледневший Алеша пустые, широко открытые, цвета колодезной воды глаза. В другой раз, когда шли с литературного суда, затеянного в школе над «Саввой» Андреева, Никита, молчавший на суде, тут сказал приятелю: — Андреев Леонид, а? Хорошо он о голом человеке на голой земле написал! — Чего ж хорошего? — А все-таки смешно. Взять — и чтоб камня на камне. Камня на камне! Третьим в их компании был Воробейчик. Его притянул Никита. — Мой адъютант Воробейчик, — смеясь, представил его Алеше Ковалев. Он учился в параллельном классе. Алеша как-то мельком видел его и не одобрил. Не одобрил взбалмошного, какого-то помятого вида Воробейчика, словно ему все пуговицы оборвали, а он вырвался и спасается бегством. Не одобрил петушиного хохолка, вздернутого над редкими, рыжеватыми, непричесанными волосами; не одобрил и той бестолковой суетни, паники, которую разводил вокруг себя юркий Воробейчик, непрестанно размахивавший руками и болтавший шепеляво, часто и без умолку. «Мельтешит, мельтешит, а к чему?» — подумал тогда Алеша, но теперь, когда Никита представлял ему Воробейчика, впервые подумал: «А может, и есть толк в этой суетне?» Все же он не одобрил Воробейчика и Никите это сказал прямо. Тот выслушал, целиком согласился: «Верно, верно», — и потом неожиданно заключил: — А дружить с ним будем! У него в башке кое-что есть. Алеша пожал плечами и не стал больше спорить. У Воробейчика если и было кое-что в башке, — скоро увидел Алеша, — так это всякая книжная труха. Память у него была блестящая, но помнил он, на взгляд Алексея, всё ненужные вещи: исторические анекдоты, россказни про всех Людовиков, замечательные выражения великих людей — «крылатые словечки». Воробейчик мог объяснить, откуда пошло слово «шерамыжник», а по истории он плелся в хвосте всей группы, не умел никак связать концы с концами. Язык, которым он разговаривал, был такой же, как и весь он: взбалмошный, надуманный, птичий. Никогда он не говорил: «Пошли гулять, ребята», но всегда: «Будем делать наш променад, монсеньоры». Употреблял он в невероятном количестве словечки: «mon dieu», «goddam», «carambo» — это очень нравилось девочкам. Целый месяц он ругался страшным и непонятным словом «a propos». Он произносил его свирепо, напирая на букву «r», и девочки затыкали уши и взвизгивали. А потом как-то выяснилось, что это страшное слово означает «кстати». — A propos! — сказала как-то учительница французского языка, и слава Воробейчика померкла. — Шестнадцать лет, — сказал как-то Воробейчик с горькой торжественностью, — шестнадцать лет, а ничего не сделано для бессмертия. Ковалев закатился смехом, а Алексей вытаращил глаза. Через несколько дней, когда поздно вечером брели они домой, Воробейчик сказал уже иначе: — Вот и день еще прошел, а ничего не сделано для бессмертия. В тоне, которым были произнесены эти слова, Алексей не услышал ни тени юмора, а какую-то затаенную горечь и, может быть, даже злость. И Алексей скоро понял: в тщедушном, вздорном, пустом Воробейчике жило неугасимое честолюбие. Это было так ново для Алеши, так непохоже на всех ребят, с которыми водился раньше, что он стал внимательнее приглядываться к Воробейчику — и уже без смеха, без презрения. В это время подоспели школьные выборы. Как-то заместитель заведующего школой Платон Герасимович Русских неторопливо вошел перед уроком в класс. — Уездный отдел народного образования, — начал он, тщательно и сухо выговаривая слова: казалось, что он читает титул бывшего министерства, — уездный отдел народного образования прислал нам циркуляр, из которого явствует, что в школах отныне вводится самоуправление учащихся. — Он остановился, наслаждаясь эффектом. — Самоуправление, — подчеркнул он снова. Он еще несколько минут говорил на эту тему, а затем предложил приступить к выборам старосты группы. Алеша сидел теперь на одной парте с Ковалевым. Шутя он написал приятелю: «Хочешь в старосты? Чин какой!» К его удивлению, Ковалев коротко ответил: «Да». — Итак, предлагайте кандидатов, — заключил Русских, медленно вытащил большой платок и провел им по губам и усам. Усы у него были большие, с подусниками, вздымались вверх и дымились двумя легкими струйками. По классу прошло движение: предложили Лукьянова, кто-то крикнул Алешу, Алеша назвал Ковалева. Девичий голосок обиженно спросил: — А почему не девочку? Чей-то охриплый мальчишеский голос ответил, что «девчонкам в куклы играть, а не старостой быть». — Ну, будем голосовать, — произнес тогда Русских. На доске он отчетливо написал имена всех кандидатов, каждого под номером. Алеша попросил слова. — Я не гожусь, — сказал он. — Я работаю днем, прихожу сюда как раз к урокам. Мне не управиться… Перебивая его, все закричали: — Лукьянова! Лукьянова! Лукьянов, с которым раньше затевал Алексей дружбу, был высокий, плечистый парень. Отец его работал на электростанции монтером. Алексей наклонился к парте. Ковалев написал ему: «Лукьянов не годится, отводи», — и скомкал бумажку. — А я думаю, что Лукьянов не подойдет, — продолжал Алеша говорить. — Нет у Лукьянова такого авторитета, и сам он не шибко грамотен. А учится как? Самый он последний ученик есть. Я предлагаю Ковалева Никиту. Русских поднял на него глаза. Алеше показалось, что в них светилось удивление и одобрение. — Да, да! — сказал Русских. — Ковалев — это стояще. Я его знаю. — Ведь он из офицерья, товарищи! — закричал Голыш, но Русских строго перебил: — У нас в школе нет различия между детьми. — Он дотронулся до усов. — Равноправие перед наукой — вот устав школы. Избран был Ковалев. После выборов Голыш с группой школьников подошел к Алеше и сказал громко: — У его благородия в денщиках состоите, ась? Алеша повернулся и молча прошел, сопровождаемый язвительным хохотом. Воробейчик пламенно желал, чтобы его избрали старостой. В беспорядочном его воображении, как всегда, уже толпились образы: он — староста, строгий, неуклонный страж порядка. Вот он замечает, что Иванова бросила бумажку на пол, — трах! — он уже около Ивановой, беспощадный и неумолимый. «Подымите», — произносит он, и она, краснея, нагибается, а над ней стоит Воробейчик, староста группы. Он растет, растет, — трах! — он уже председатель школьного старостата, делегат на городской съезд учащихся! Трах! — на съезде он произносит речь, говорит долго и умно: Вольтер, Ницше, Генрих IV, Мирабо. Трах! — его избирают председателем губернского бюро, делегатом на всероссийский съезд. Трах! Но его не избрали старостой группы. Никто даже не выдвинул его кандидатуру, словно нет совсем на свете Воробейчика, — пустое место. Огорченный, встретился он с Ковалевым и Алешей. Он уже слышал, что Никита избран. — А я нет, — криво усмехнулся он и опустил голову. Они пошли вместе домой. Зашли по дороге к Воробейчику. Алеша, бывший у него впервые, с удивлением заметил, что здесь масса книг: они валялись на полках, на столах, на кровати. Взял одну: Дюма, «Анж Питу», взял другую: Конан-Дойль, «Рыцарь пяти алых роз». — Эх ты, лыцарь! — сказал он, смеясь, Воробейчику и хлопнул его книгой по спине. — Такие сволочи! — прошептал Воробейчик, и у него даже слезы навернулись на глаза. Он взял книжку из рук Алеши и бережно развернул ее. — Разве теперь есть такие люди, как этот рыцарь пяти алых роз? Раньше было просто: я смел, молод, воодушевлен, храбр и, главное, честолюбив — и все мне открыто: сначала оруженосец, затем понравился принцессе, — трах! — храбрость в бою, и ты рыцарь, герой, о тебе поют. — Он швырнул книгу, схватил другую. — Молодой человек из окрестностей Ангулема, Эжен де Растиньяк, приезжает в Париж. Ах-ах! — он беден, он красив, он очаровывает баронессу, — трах! — и он уже сила, он уже власть, он уже золото. — Рувим швырнул и эту книгу, взял третью, бегло поглядел на обложку и, не замечая насмешливых улыбок на лицах друзей, продолжал с тем же злобным азартом: — В мои годы Виктор Гюго — уже французский поэт, Пушкин — уже гений, Эдисон — уже изобретатель, Карл Линней — уже естествоиспытатель, Людовик — уже давно король. А я что? Меня не избрали даже старостой. Ковалев, развалившись в кресле, наслаждался яростью своего смешного приятеля. — А! Ты пишешь стихи? — перебил он его. Воробейчик остановился и испуганно посмотрел на Ковалева. — Нет. С чего ты взял? — Как же ты хочешь быть поэтом в шестнадцать лет, Гюго и Пушкиным? Или ты занимаешься механикой? — Нет. — Зачем же ты завидуешь Эдисону? Или твой отец король? Нет? Как же ты тянешься за маленьким Людовиком? — И, покачивая ногой, добавил насмешливо: — Тебе остается только сжечь какой-нибудь храм, чтобы стать знаменитым, как Герострат. Алексей следил за этой словесной дуэлью с интересом. Он не читал тех книг, которыми швырялся Воробейчик, не понимал и смысла всего разговора, — он просто смеялся над Воробейчиком: над его рыжим растрепанным хохолком, над вытаращенными, рачьими глазами. — Ах, так? — протянул Воробейчик медленно. — Сжечь храм? А может быть, у вас есть более легкое дело? Алеша увидел: глаза Ковалева стали пустыми, холодными. «Вот он его сейчас обрежет», — подумал он. — Со-зи-дать ты не умеешь! Ни поэм, ни зданий, ни машин! — медленно произнес Ковалев. — Значит, разрушай. Он прошелся по комнате, наклонился к груде книг, разбросанных по полу, и вытащил какую-то. — Вот легкий путь стать бессмертным, — засмеялся он и подал книгу Воробейчику. — «Урок царям», — прочел тот медленно. — Это о цареубийцах, террористах. Я читал. — Он грустно вздохнул. — Но ведь царей сейчас нет. Ковалев тоже вздохнул, но насмешливо. — Да, жаль, царей нет! Царей нет! — и бросил книгу в угол. От всего этого разговора у Алеши остался в голове приятный сумбур. «Умны, — подумал он, идучи домой, — и начитанны». — Людовик, ишь ты! Сегодня был тяжелый день: еще до службы рано утром ходил на лесной склад. Запрягшись в салазки, волочил домой дрова: дров получил много, веревки резали плечи. Еле отдышался, чаю выпил — и на службу. Хлопотливый выдался денек: откуда у них только пакеты берутся? Так до обеда и не присел. Обед — это уничтожение взятого из дому завтрака. Бегать домой далеко. Прямо из учреждения шел в школу. По-настоящему же ел дома вечером: обед и ужин вместе. Всегда был голоден. Привык есть торопливо, все больше всухомятку и на ходу. И дома ел так же, походя, хотя торопиться уже было некуда, разве в кровать: вставать рано. Легкая зависть поднялась в нем. «А им, Людовикам-то, Рувке и Никите, не вставать завтра чуть свет, не спамши!» Снег хрустел под его сапогами. По синей улице бегали ребятишки, швырялись снежками. И Алеше стало вдруг грустно. Он не знал, почему и откуда подкатилась к нему эта грусть. И чего ему надо и о чем тоска — он тоже не знал. Он посмотрел на детвору, играющую в снежки, потом наклонился, зябкими руками взял горсточку снега, разбежался, пронзительно закричал и швырнул в ребят. Снежок не долетел до них и упал где-то в стороне. Стало скучно. Ускорил шаг, пошел домой. — Отцу плохо! — встревоженно встретила его мать и заплакала. Молча, как взрослый, прошел Алеша к отцу. Тот лежал. — Плохо, брат, плохо! — сказал он сыну. — Ты кушать иди. Устал небось? — И добавил тихо: — Рано ты большаком стал. «А может, школу бросить? — подумал Алеша, садясь за стол. — В деревнях в мои годы уж учению конец. Да и в городе! До революции, доведись, уж давно бы был в депо». Он лег спать все в том же смятении. «Теперь да не учиться? Да теперь самое наше время! — думал он и решал: — Школу не брошу!» Но он чувствовал, что устал: от голодовки устал, от беготни устал, от учебы устал. «Рано ты стал большаком». Да, рановато! В последнее время Алеше стало казаться, что Ковалев приглядывается к нему. До сих пор Никита относился к нему с ленивой ласковостью — и не больше, а сейчас приглядывается, пробует на зуб, закидывает какие-то удочки. — Ты чего? — недоуменно спросил раз Алексей, заметив пристальный взгляд Ковалева. — А… ничего… — И Алеша впервые увидел, как Ковалев смутился. Желая вызвать друга на откровенный разговор, Алеша начал интимно: — Ты кем будешь, как школу кончишь? — А… не знаю… — И я не знаю! Ну, не вечно же мне курьером быть! Чем-нибудь да буду. — Тебе чего ж? Тебе везде путь открыт. — Теперь всем путь открыт. — Не всем. Алеша бросил на Никиту быстрый взгляд. — Это как? Никита остановился среди улицы. — Ты скажи, — вдруг взял он Алешу за борт куртки. — Ты скажи: я виноват, что мой отец казачий офицер? — Ты к чему? — Нет, ты мне скажи: виноват я? Почему мне везде ход закрыт? — Вот же учишься. — Учу-усь? — усмехнулся Ковалев. — А дальше? В университет меня пустят? В университет? Алеша высвободил куртку и ответил тихо: — Не пустят. — Вот видишь! — И Никита захохотал. — А ты работать иди, — осторожно предложил Алеша. — Работать? Куда? В курьеры? — А что ж? — Не хочу в курьеры! Не хочу в подметальщики! Для того ли жить? Они подошли к дому, где жил Никита. — Ну, прощай! — подал Ковалев руку Алеше, и тот заметил: рука была горячая, потная. — Меня в кадетский корпус перед революцией приняли. Видал кадетов? — Видал, — недовольно пробурчал Алеша. — Погоны красные, красота-а! Через несколько лет я что? Я уж офицер был бы! Мне шестнадцать лет. К двадцати, глядишь, и поручик. Знаешь, сколько у поручика звездочек на плечах? Три. Золотые. Алеша удивленно наблюдал неожиданное волнение всегда спокойного Ковалева. — Жалеешь? — спросил он недоуменно. Никита тоскливо посмотрел на него и сказал тихо, словно выдохнул: — Жалею! Алеша вдруг, неожиданно для самого себя, взвизгнул: — Эх ты! — и размашисто ударил Ковалева по щеке. Пощечина прозвучала громко и весело, словно мальчики баловались. А Алеша опустил руку, неловко потоптался на месте, посмотрел на ошеломленного Ковалева и, круто повернувшись, быстро ушел прочь. «Товарищи! — думал он, а улица расстилалась перед ним, синеющая сумерками. — Дружили! — думал он, а сумерки наползали на дома и висли на воротах. — Как же так?» Ему представилось: революции нет, он из ремесленного училища вышел бы — ну, в слесари, что ли. И вот забастовка, бунт в депо, — ну и Алеша там же. И вот казаки и казачий офицер Никита Ковалев. «И стрелял бы? В меня стрелял бы?» Три золотые звездочки на погонах. «Еще бы! Стрелял бы! Вот те и друг. А я его еще в старосты предлагал, — вспомнил Алеша, — а Лукьянова провалил. Лукьянов — монтера сын». Было все раньше понятно Алеше: буржуи — они кровь пьют, их шлепать надо, а рабочие — наши: они коммуну строят. Надо самому рабочим становиться. Он не стал рабочим: заводы еле-еле дышат. Ну, ладно, стал курьером. Ну, ладно: сидит в одном классе с сыном Мерлиса, сидит с Толей Пышным. Их бить следует. Ну, ладно: не бьет, учится вместе. Но как же произошло такое непонятное и немыслимое, что стал он другом поручиков? «Фу, ерундеж какой!» А голова его уже ломалась пополам, и так вдруг стало горько и нудно, что Алексей даже всхлипнул чуть-чуть как-то пошенячьи. Так он и пришел к Семчику. Стоял в Семчиковой квартире горячий бой и дым: отец опять спорил со старшим братом о нэпе. Семчик вышел к Алеше, и они молча пошли по туманным улицам города. — Вот спорят, — сказал Семчик угрюмо, — а я сижу. — Он остановился и неохотно добавил: — Сижу дурак дураком, — и искоса посмотрел на Алешу: не смеется ли тот? Но Алеша шел, понурив голову. Зажглись косые фонари, снег стал уже не синим, а зеленоватым. — Я теперь ничего не пойму у них, — продолжал Семчик недовольно. — Ты слыхал такое слово: кон-цес-сия? Как думаешь? — Все бывает! — вдруг произнес Алеша и рассказал о Ковалеве. — Это контра! — уверенно заявил Семчик, выслушав рассказ, и с сожалением посмотрел на Алешу. — А и ты хорош… Шляпа! Они шли дальше молча, и обоим жизнь казалась сложной и трудной штукой, в которой поди-ка свяжи концы с концами. А они есть, концы, и те, кто поворачивает жизнь, знают, каким узлом они вяжутся. А Алеша не знает. И ему не то что горько от этого, а как-то тяжело и скользко. — Бить морду Ковалеву или как? — вдруг спросил он глухо, просто для того, чтобы найти хоть какой-нибудь выход. — Можно! — кивнул головой Семчик, но потом задумался и добавил: — Да этим не возьмешь! Он все вспоминал что-то из отцовского спора с братом и, наконец, вспомнил. — Тут, Алеша, браток, кто кого. Кто кого! Как тогда, когда стоял Семчик в чоновском карауле, каждый прохожий казался ему бандитом, так и сейчас ребятам всюду мерещился враг — вражьи дула, вражьи ножи. В темных переулках, в немых тупиках, на перекрестках, где испуганно качаются косые фонари, в витринах, в подворотнях, за дубовыми ставнями, за углом, за водосточным желобом — всюду был он, притаившийся, хитрый, злобный враг. Какие у него цели? Что он готовит? На кого он подымет свой предательский нож? Конечно, на них! На них на двух, на товарища Семена, комсомольца в солдатских обмотках, работника уездного масштаба, и на Алешу Гайдаша, стойкого парня с Заводской улицы. На них! На них двух. И Семчик крепче подтягивает ремень и обнимает Алешу за плечи.ТРЕТЬЯ ГЛАВА
Были парни, Стали мастера.Н. Дементьев
1
Буханка ржаного хлеба, кусок домашнего сала с розовыми прожилками, заплатанная смена белья, синяя сатиновая, крепкая еще рубаха, полотенце с желтыми петухами — вот, пожалуй, и все, что было в холщовом мешке за плечами у Павлика. Жизнь открывалась перед ним. Он нерешительно ступил на грязный перрон Белокриничной. Был слишком легок мешок за плечами, можно было идти и идти пешком по шпалам, искать удачи. Под каким кустом спряталась Павликова доля? Го-го! Где ты? На измятой бумажке — адресок. Бумажка крепко зажата в ладонь. Может быть, вот она — доля? Через большой дощатый виадук бодро пошел Павлик; расшатанные доски поскрипывали под его ногами, внизу бился под парами паровоз, разорванные клочья сырого пара оседали на плечи Павлика. Было много всего перед глазами мальчика, он растерялся от этого изобилия: большое, в рваных облаках небо, плавающее над головой, словно корабль под вздувшимися парусами; тонкий попутный сентябрьский ветер в затылок; река, легкий, непрочный, колеблющийся туман над ней — и будто все несется мимо, проплывает, тает в тумане: и холмы, и поля, и перелески, и дымы, и пары над заводом, и проселочные дороги в золотой соломе и жирном навозе, и этот заманчиво поблескивающий длинный рельсовый путь. Куда? Стой! Павлик тихо засмеялся и побежал вниз по скрипучим ступеням. Мешок подпрыгивал на его спине. — Ну, живи! — сказал Павлику дядька Абрам Павлович Гамаюн. Очки его сползали на кончик носа. Глазами, маленькими и сердитыми, из-под лохматых, густых бровей рассматривал он племянника. — Ну, живи! Авось найдем кусок! — Он широко развел руками, и застывшая на пороге сзади него семья разом зашевелилась, заулыбалась, заохала. Павлик ступил через порог и снял мешок. Рыхлая и теплая женщина, от которой пахло сыроватой квашней, тетка Варвара, засуетилась около племянника. — Ах ты, сиротка! Ах ты, болезный! Она торопливо всхлипывала, суетилась, вытирала слезы синим ситцевым передником, хватала Павликовы вещи: мешок, пиджак, фуражку, тащила их куда-то. Она была женщина добрая и любопытная. Мастер, не обращая больше внимания на племянника, ушел в другую комнату. Куча детей мал-мала меньше столпилась около Павлика, поглядывая на него исподлобья, недоверчиво. — А я два пуда одной рукой подымаю, — на всякий случай сообщил Павлику старший из них, его ровесник, рыжий пузан, и вытянул правую руку: — этой! — Врет! — прошептал другой паренек, поменьше. — Ну, чего он врет! — И, подойдя к Павлику, предостерегающе зашептал: — Ты ему не верь! Он врет все. Он врет! Но в это время мать кликнула ужинать, и все бросились к столу. Тут Павлик впервые увидел другого своего дядьку — Трофима Павловича. Он даже вскрикнул от удивления: так похож был этот дядька на отца. Только дядька Трофим был еще чернее, лохматее и темнее лицом. И потом — отец всегда веселее глядел. Даже когда раскачивался на столбе, на Миллионной, тоже глядел отец смело. А дядька Трофим обводил вокруг себя пустым, безучастным, унылым взглядом. Он молча ел, хлеб держал на левой ладони, собирал крошки и потом проглатывал их. На главном месте за столом сидел сам мастер — Абрам Павлович. Весь хлеб лежал около него, он отрезал ломти и раздавал каждому. Павлик побоялся протянуть за хлебом руку и глотал щи так. А дядька Абрам совсем на отца не был похож. Дядька Абрам был низенький, толстый, широкоплечий. Волосы подымались седым, коротко остриженным ежиком, а усы были рыжие, большие, свисающие вниз. И глядел он ни весело, ни уныло, а так, поверх очков, словно никого, кроме него, на свете не было. И захотелось Павлику домой — к матери, к ребятам, к тихим вербам Заводской улицы, к обласканным и оплаканным местам детства. Сначала ужин протекал в тяжелом молчании, все торопливо ели, только ложки звякали, — потом все шумнее и шумнее становилось за столом: это сам мастер Абрам Павлович, выпив, развеселился. — Ты живи! — говорил он Павлику. — Мы тебя не обидим. Ты мне кто? Ты мне родня! Я свою родню помню. Я родственный человек. Твой батька нас за родню не считал. Он умным хотел быть, твой-то батька, мой брат. Где он, умный? Га? Павлик уткнулся в тарелку и сдержался, чтобы не заплакать. — Где он, умный? Га? — гремел мастер. — «Ты, говорит, дурак». Это мне. «Ты, говорит, дурак. Ты — темный. Деревня ты!» Это я, значит, я — деревня! Та-ак! Нехай деревня! Нехай дурак. А я — вот он я! Я и сыт, и пьян на свои деньги, и нос в табаке. Вот у меня семья. Вот у меня хата. Сам строил. Стол взять — я его делал. Стул возьми — моя работа. Кровать, комод, зеркало… Вот только что зеркало не я сделал. А то все мое, моими руками. Трофим Павлович вдруг рассмеялся, чашка с самогоном запрыгала в его руке. — Ты чего? Чего-о?! — закричал на него мастер. — Ты тоже умный! И ты меня все: «Деревня, деревня!» Ты у-умный! Все вы у-умные! Один я дурак. Вы все в город, вы все в люди, а дом, хозяйство, отца с ма-терью — на меня. Ну, ты, ты скажи мне: ты у-умный? Ты вот в Англии был, в Японии, к туркам ходил — чего ты там выходил? Чего? Павлик вспомнил рассказ отца о неспокойном дядьке Трофиме. — Золотые у него руки и беспокойная голова, — говорил отец. — И ноги у него горячие: не может на месте сидеть. И чем-чем он не был: и столяром, и плотником, и литейщиком, и кондуктором, и механиком, и на пароходе плавал. Вот в Японию ему захотелось: какие такие японцы? Поехал. Без гроша. Ну, руки у него золотые, все умеет делать! «Вот он какой, дядя Трофим! — думал Павлик и с любопытством смотрел на него. — Вот он какой!» Павлик теперь только увидел, что у дяди все время дрожали руки: чашка танцует в них. — Ну, чего? Чего выходил? — кричал мастер. — Что ты умеешь? По какому делу ты мастер? Какое тебе звание? Одно тебе звание: гулящий человек. Непрочный ты, легкий, без веса человек. Все умеешь? Все — это по-нашему значит ничего. А я? Я — мастер. Я по своему делу мастер. У меня звание мастер. Все это знают — мастер Абрам Павлович. «Наше вам, Абрам Павлович!» А дядька Трофим все смеялся и смеялся унылым своим, беззвучным смехом. — Чего? Чего ты? — в бешенстве закричал на него мастер. — У-у-у! Вы-ы! — И вдруг, повернувшись к Павлику, горячо зашептал: — Их, их не слушай! Трофима не слушай и батьку забудь. Я из тебя сделаю мастера. Я родню помню. Ты будешь мастером — вот мое слово. Пущай не будешь ты большевиком, на столбе не будешь качаться, не выйдет из тебя путешественника-голодранца. Мастера из тебя сделаю, такого мастера, чтобы работа кипела в руках. Павлику постелили вместе с детворой на полу. Он лежал и всматривался в темноту чужой комнаты, прислушивался к шорохам, ползущим из всех углов, и думал о том, как пойдет завтра на завод, возьмет в руки инструмент, железо завизжит под его напильником, серебряная пыль посыплется на пол. Он станет мастером, у него будет синяя, отяжелевшая от железной пыли рубаха, он не стянет ее ремнем, и она будет широко ходить вокруг бедер, как у взрослых рабочих. У него будет инструментальный ящик, куда рядом с паклей, тряпьем и инструментом положит он свою кошелку с завтраком. Инструмент будет лежать в образцовом порядке: напильники, метчики, молотки, ключи. И будут плыть над заводом гудки, отмеривающие его рабочее время. Все сбудется, все! Так он заснул, и ему ничего не снилось. Но ни завтра, ни послезавтра, ни в следующие дни он не стал на работу — Абрам Павлович не мог его устроить. — Ты погоди, погоди! — бормотал мастер, встречая вопросительный взгляд племянника. — Будет тебе работа! Ты погоди! Павлик сам пошел на завод, просто чтоб посмотреть, какой он. Никто не спрашивал у него пропуска, сторож в рваном брезентовом плаще скользнул по нему безучастным взглядом. Павлик бродил около холодных домен, глядел: трубы газопровода, как перебитые руки, бессильно болтались вокруг корпуса печи. Ветер гудел в пустых трубах. Опрокинутые «козы» — тележки каталей — валялись на боку, как пьяные. Молчаливые, застыли коксовые печи; жирный лягушечий мох расползся по мертвым плитам рампы; дорожки заросли травою; колючий бурьян буйно раскинулся между стенами. Греться Павлик зашел в мартеновский цех: здесь работали две печи, четыре стояли. Около печей было грязно и шумно. Рабочие суетились с лопатами, ломиками, гребками, все кричали, ругались, один в досаде бросил лопату наземь, она задребезжала на плитах, подымая бурую едкую пыль. Мальчик-«крышечник» подымал на блоке заслонки. Горячее дыхание вырывалось из печи. По лицу мальчика полз горячий пот. Как завидовал «крышечнику» Павлик! Наконец он попал в механический цех. Здесь было холодно и пустынно. В разбитые стекла врывался острый сквозняк, он крутился по цеху и никнул к земле. Павлик набрел на дядьку. — Смотришь? — закричал ему тот, и Павлик заметил, что здесь мастер веселее, чем дома. Павлик подошел ближе и, притронувшись рукою к станку, робко спросил: — Самоточка? Мастер быстро посмотрел на него и засмеялся: — Верно! Самоточка! — А это фрезер? А это долбежный? Павлик радостно шел по цеху, узнавая станки. Он улыбался им, старым знакомым, друзьям отца, гладил их блестящие шеи, пожимал бараньи ремни шкивов, — неподвижные и пыльные ремни покорно гнулись под его рукой. Мастер шел сзади. Он улыбался так же, как и Павлик. Он тоже похлопывал умелой рукой по станинам, заглядывал во все щели, острым ногтем заботливо выковыривал грязь и опять шел дальше, тихо и чуть-чуть с гордостью говоря рабочим: — Племянник! Так дошли они до конца цеха, до широких ворот, из-под которых выползал узкий рельсовый путь. Тут Павлик очнулся. — Большущий цех! — сказал он восторженно. А Абрам Павлович схватил его за плечи и радостно ответил: — Ого! Такой бы цех! — Не снимая с плеча племянника тяжелой руки, он другою показывал в глубь цеха: — Такой бы цех! Эх, сыночек! Он ошибся, назвав сынком племянника, — в сыновьях не было у старика удачи. Они не любили его ремесла, росли дико и буйно на улице. — Ты подожди! — тепло сказал племяннику мастер. — Ты подожди, сынок! Я тебя выведу в люди. Ты подожди! Сейчас же за задами завода начиналось старое кладбище. Кладбище возникло вместе с заводом, первыми его жильцами стали строители. Они умирали часто и густо, их хоронили тут же, около стройки, поблизости, чтобы и мертвому был вид на завод. Кладбище росло даже быстрее завода. Неизвестно, откуда возникла между могилами горькая могильная трава — чебрец. Сами собой появились тонкие, гнущиеся от ветра деревца. Появилась на кладбище часовня, которая как-то сразу, с первого дня, приняла вид ветхий и нахохлившийся, вороний. И уже бродил между могилами с надтреснутой лопатой кладбищенский сторож Никифор, горький пьяница. Скоро тут появилась дружная зелень, и рабочие приходили сюда распить в прохладе бутылочку: было хорошо лежать в тихой, печальной зеленой сени. Так стало кладбище местом гуляний, рабочим парком. Тут бродили между могилами парочки, читая надписи; тут шатались шальные компании, выворачивали кресты из могил и размахивали ими, насмехаясь над смертью. Рабочие приходили сюда в праздник семьями, с детворой, расстилали на земле платки, раскладывали закуску. Детвора играла между могилами в прятки. В тысяча девятьсот восемнадцатом году немцы-оккупанты дали по заводу несколько десятков орудийных выстрелов и вошли в поселок. Снаряды упали на кладбище, взрыв среди могил глубокие дымящиеся воронки. Так немцы потревожили мертвых. Кладбищенский сторож Никифор выполз после бомбардировки из своей берлоги, посмотрел на развороченные могилы и произнес мудро: — Вот и помирай после этого! И тут спокоя нет! Пошел и напился. Немцев выбили из поселка красные. Стреляли. Красных выбили белые. Стреляли. Потом опять пришли красные. Стреляли. И зеленые и жовто-блакитные. Снаряды, одинаково уныло посвистывая, пролетали над заводом; свалив верхушку трубы, пробив дыру в стенке, выбив стекла, падали на могилы. Позеленевшие от времени осколки мирно валялись на кладбище. Они вошли в кладбищенский пейзаж, как камни, поросшие мхом. Детвора, играя, швырялась ими. Взрослые вспомнили о снарядах так. Вечером в кабинет директора завода пришел начальник мартена. Он был в кожаной куртке, похожей цветом на ржавую пыль мартеновских плит. Лицо начальника было еще темнее. — Вот, товарищ Загоруйко, — сказал, криво усмехаясь, начальник мартена. С куртки его тонко струилась пыль. — Вот, товарищ Загоруйко. Ты ругал меня за грязь на печах. Не ругай больше: чисто около печей. Хоть шаром покати — чисто! Он тяжело опустился на стул. В кабинете директора был еще один человек: он стоял у окна, но внимательно прислушивался к словам начальника мартена. Это был Никита Стародубцев, секретарь заводской партийной ячейки, в прошлом котельщик и партизанский комиссар. Он подошел к Загоруйко и сел рядом у стола. — Транспорт наладится — подвезут сырье, — сказал он негромко. — А пока продержаться надо… Да как? — спросил он раздумчиво, не обращаясь ни к кому, словно сам себя спросил. Ему никто и не ответил. Молча сидели они втроем, невесело думая об одном и том же. Загоруйко тоскливо смотрел в окно: перебитые руки домны, тонкие голубоватые струйки пара над кочегаркой, осенний холодный ветер, балующийся жухлой листвой. Еще была за окном кирпичная труба. Она скособочилась, изогнулась, скорчилась, как баба, схватившаяся за больной бок. И Загоруйко, глядя на огромную выбоину в кирпичной кладке трубы, вдруг вспомнил одно утро девятнадцатого года, падающие в грохоте наземь кирпичи и вставшую над заводом, как мятущееся облако, бурую пыль, такую вот, как на куртке начальника мартена. — Трубу и ту поправить сил нету… — проворчал Загоруйко. — Небогатые мы хозяева, ох небогатые! Никита Стародубцев повернулся всем корпусом к нему. У него была привычка котельщика слушать, приложив ладонь к уху. — Зато хозяева! — сказал он, улыбнувшись. — Ничего! Еще разбогатеем! — Он тоже посмотрел в окно на трубу. Его глаза заблестели. — А помнишь, как дело-то было? Генерал Май-Маевский думал нас своей артиллерией перепугать… — Да-а… — невольно улыбнулся и Загоруйко; военные воспоминания были дороги и ему. — А мы на генерала со своей партизанской «артиллерией»… — Еще тогда Бугаенко — помнишь? — со своей ротой отличился. «Крой, кричит, ребята, белых гадов! Еще в священном писании написано, чтоб белых гадов бить!» — А это у него в роте старички были. Начетчики. — Это какой же Бугаенко? Митрофан? — спросил начальник мартена. — Он. — А! Знаю! Он потом на врангелевском погиб. Хороший был сталевар… — А ты брата его помнишь? — Герасима? Из литейного? — Геройский был парень. Я с ним и в тюрьме сидел, — сказал Загоруйко. — Да-а… — вздохнул Никита Стародубцев. — Кровью мы этот завод себе добыли, ох, великой кровью! В каждой семье — потеря, в каждом цеху — дыра… — Что и говорить! — промолвил начальник мартена. — Даже мертвых потревожили. Вон на кладбище сколько металла зазря валяется. — Зазря? — подхватил Стародубцев. Его лицо вдруг озарилось довольной, веселой улыбкой. — А что, если этот металл да обратно в печь? Так взрослые вспомнили о снарядах. И вечером другого дня дядька Абрам Павлович Гамаюн сказал племяннику: — Ну, сынок, завтра на работу, помолясь, как говорится, богу. Павлик задрожал от радости. Он плохо спал в эту ночь. Станки то обступали его шумной толпою, то разворачивались в бесконечные ряды гигантского цеха. Утром Абрам Павлович привел Павлика к усатому десятнику в брезентовой куртке и сказал: — Вот… племяш… мой… этот… Десятник кивнул головой, а мастер смущенно обернулся к племяннику. — Не сразу, сынок, — сказал он, не глядя в лицо Павлику. — Не сразу, сынок, Москва строилась. И мы тоже не с того начинали, а все в мастера вышли. Ты подожди, подожди. Вот он тебе, десятник, все скажет. — И торопливо ушел в цех. Павлик, недоумевающий и растерявшийся, стоял около десятника. Только сейчас он заметил, что, кроме него, тут еще много и взрослых и ребятишек. Они тоже толпились около десятника. — Ну, пошли! — скомандовал десятник, и вся эта пестрая, шумливая орда тронулась за ним, а сзади, грохоча, потянулись пустые телеги. Работа Павлика была немудреной: среди могил и чебреца отыскивать осколки снарядов и волочить их к большим кучам. Целые, неразорвавшиеся снаряды не решались брать. О них сообщали двум военным. Павлик не знал, зачем понадобился заводу этот военный хлам, — может, на выставку, в музей? Но он все привык делать усердно и споро. И, не разгибая спины, бродил между могилами, выцарапывал из скользкого мха чугунные осколки и укладывал в кошелку. Через несколько дней за ужином мастер радостно сказал племяннику: — Тебя десятник хвалил. Говорит: усердный ты. Старайся! Молодец! Я это одобряю. Павлик покраснел от похвалы, а дядя Трофим засмеялся. — Ну, чего ты? — заволновался мастер. — Чего ты нам спокою не даешь своим смехом? Чего в нем, в твоем смехе! А дядька Трофим пожимал плечами и продолжал смеяться. — Пропащий человек! — махнул рукой Абрам Павлович. — Тю, дурной! По свету шлялся, ума не набрался. Только пьяницей стал. — Для пьянства, — смеялся дядька Трофим, — для пьянства тоже ум и практика нужны. Я вот английскую виску пил, японскую рисовую пил, немецкое пиво пил, татарскую бузу пил, кавказскую араку пил — и вот доподлинно, самолично убедился: лучше русской казенной водки нет! — И из-за этого стоило по всему свету шляться? — в бешенстве закричал мастер, а Трофим спокойно ответил: — Стоило! Две недели ползли с кладбища, с окраин, из разных мест поселка груженые телеги. По поселку уже метались слухи: «Не иначе — война!», «Ой, не иначе — война!» А через две недели не осталось во всем поселке ни одного осколка. — Все! — И рабочие опрокинули пустые носилки. Павлик тоскливо посмотрел на отъезжающие подводы. «Ну, а дальше что?» — подумал он тревожно. Невеселый это был труд — собирать среди могил осколки. Но все-таки это был труд. Ну, а дальше что? Мишка Рубцов, сверстник Павлика, догонял подводу. — Стой! Стой! — кричал он, размахивая чем-то большим и железным. Подвода остановилась. — Возьми и это! Все в дело пойдет. — И Мишка Рубцов бросил на подводу несколько прутьев железной решетки. — Ты что? — рассердился старик десятник. — Ты что? Могилы воровать? — Та покойники не обидятся, — засмеялся Рубцов. — Они народ сговорчивый! А железа тут ско-о-олько! — Ну, а дальше что? — спросил начальник мартена у директора. — Месяца на полтора хватит, ежели только две печи будут работать. Ну, а дальше что? Загоруйко подошел к окну и взглянул опять на холодную домну. — А смерть придет — помирать будем, — пробормотал он сквозь стиснутые зубы. Усердие всегда вознаграждается. Вот Павлику сказал на кладбище десятник: — Ты усердный хлопец, Павло, ты оставайся! Дело найдется. Дело нашлось: с тачкой бегал по заводскому двору Павлик, собирал железный хлам. Все шло в ненасытный мартен. Голое, без железных решеток и склепов, стояло кладбище. Иногда Павлик думал тоскливо: «И так всю жизнь? Тачку гонять?» Он безнадежно посматривал на разбитые окна механического цеха. Его мечта была невысокого роста. Неужели ему никогда не дотянуться до нее? Всего только: получить станок или слесарный инструмент. Друзей не приобрел себе Павлик. Двоюродные братья носились по улицам круглый день. Павлик был мастеровой человек: ему некогда. Возвращаясь с работы, он иногда останавливался около дома и, бледно улыбаясь, смотрел, как рыжий Васюк, закинув, словно жеребенок, голову, гнался за соседской девочкой. Павлику тоже хотелось иногда побегать, но не так шумно и буйно, как братья. Он бежал тогда один в степь, на голые бурые бугры; подбоченясь и закинув голову, громко кричал, балуясь эхом; гулкое, оно раскатывалось широко окрест, степь отвечала Павлику, он был ее полновластным хозяином, у него кружилась голова. Тогда казалось ему, что все сбудется: он станет мастером, обзаведется своим домиком с зелеными ставнями, старая мать придет к нему, так и будут они жить вдвоем, — больше Павлику никого не надо. А на другой день он брел с тачкой по заводскому двору, искал железный хлам. «Долго так будет? — пугался он. — Время ж идет!» Великое нетерпение охватило его: вот он и двух месяцев еще не живет здесь, а уж коротки для него стали портки. Он лезет и лезет вверх, худой, нескладный, застенчивый. Время уходит, а он прикован к тачке. — Погоди! — утешал мастер Абрам Павлович. — Вот домну скоро пустят. Он однажды даже взял племянника на собрание, где поднимали разговор о домне. Разве Павлик не заводской человек? Разве не касаются его разговоры о пуске домны? Да, пока это были только разговоры. В эти дни умели разговаривать! По любому поводу собирались в толпы. Затихали станки, остывали в прокатном болванки, кузнецы останавливали паровой молот. Кто-нибудь, сняв рукавицу, вытирал рукою пот со лба и рассказывал: — Слышали? Завод отдают старому хозяину, совсем отдают. Вот и тема. Или другой кидал рукавицы на ржавые плиты и кричал: — Я лучше в торговцы, в спекулянты пойду, в старцы с сумой, чем вот так на заводе мучиться! И опять крик, толпа и остывающие болванки, качающиеся на кране. О пуске домны говорили много: да, надо пускать; нет металла, станут скоро мартены, станет литейный, чего тогда делать кузне и прокатке? Снарядов не напасешься, да и есть ли какое сравнение: горячий, жидкий передельный чугун или плесенью покрытые осколки? Но домну не так-то легко пустить. Где материалы? Где сырье? Шихта? Где, наконец, деньги? Тут все вспоминали, что получку три месяца не дают. Летели рукавицы на плиты. — Надо домну пускать, товарищи! — сказал на собрании директор завода Загоруйко. — Без домны пропадем, товарищи! Павлик жадно глядел на директора. «Да, надо пускать, — думал он. — Может, и мне найдется на ремонте какая-нибудь работа?» Он уже привык объединять себя с заводом, в заводе было его место, его кусок хлеба, его будущее, — где-то по-над цехами, робко прижимаясь к закоптелым стенам, бродила Павликова доля. Собрание слушало молча; тут споров не было: пускать домну надо. Но Загоруйко говорил неуверенно, и собрание знало: худшее он приготовил на конец. — Пропадем без домны, товарищи! — сказал директор. — Не пустим печь — станем на консервацию. Это всем понятно? Зашевелилось, зашумело собрание: — Чего понятней! — Тут и понимать нечего! — Как на ладони. И тогда чей-то пронзительный, почти бабий голос вырвался из этого ровного шума: — Ты сперва получку да-ай, хозява! Три месяца не плочено. Подыхаем, хозява! И собрание выдохнуло тяжело и тихо: — Подыхаем… Загоруйко тоскливо посмотрел в зал. Он перебрал какие-то листки, лежащие перед ним на трибуне. — Дадим получку, — сказал он твердо, и собрание оживленно заворочалось, заворчало одобрительно и сыто, словно уже была в карманах получка, а в кооперативе хлеб. — Дадим получку, — повторил Загоруйко и вытянулся, прямой и тощий. — Дадим получку — домну не пустим. — Он помолчал, согнулся, словно сломался пополам, и докончил: — Решайте, братцы: вы хозяева! Упало тяжелое молчание. Павлик испуганно осмотрелся: рабочие сидели в угрюмом раздумье. Сосед наклонился к мастеру Абраму Павловичу и сказал зачем-то: — Ни крупиночки, а? Ни крупиночки дома, а? — Его рыжие ресницы беспомощно моргали. Мастер пожал плечами и ничего не ответил, а Павлик вспомнил почему-то отца, раскачивающегося на Миллионной. Кто-то выскочил вдруг из рядов и побежал к сцене. — По хатам,братцы! — закричал он что есть силы. — Разбегайтесь, пока целы, по хатам. Рятуйсь[2] сам, кто может. Та нехай он сгорит, завод, и получка ваша! Разбегайтесь по хатам, братцы-ы! Пропадем! Караул! Крик его ударился о низенький потолок зала. Сразу стало тесно и душно. Горячая тревога, как на пожаре, охватила собрание. Люди вскакивали с мест и, размахивая кулаками, кричали. А над этим беспорядочным шумом метался, как обезумевший набат, пронзительный, почти бабий крик: — Кар-раул! Загоруйко вертел в руках листки. Не обращая внимания на шум, он делал карандашом какие-то расчеты. Иногда подымал глаза к потолку, губы его шевелились, глаза щурились: он подсчитывал. — За месяц уплатить можем сейчас, — произнес, наконец, он. — Остальное — как пустим домну. Он сказал это не очень громко, раздумчиво, но — странное дело! — его услышали. И шум сразу оборвался, как подрезанный. — Как говоришь, хозяин? — спросил недоверчиво старый слесарь, сидевший на приступочках сцены. Он встал и, приложив к уху ладонь, наклонился, прислушиваясь. — Как говоришь, хозяин? — За месяц можем уплатить сейчас, — уверенно произнес Загоруйко. — И домну пустим. — А остальное? — спросил недоверчиво слесарь. — Как печь пустим. — А хлеб? Загоруйко потоптался на месте. Слесарь покачал головой. — Обманываешь, хозяин! Опять обманываешь! — сказал он печально. — Зачем обманываешь? — Да! — закричал тогда, вскочив с места, Никита Стародубцев. — Да! Обманем себя еще раз, а печку пустим. Пропадем без печки, все пропадем! У кого есть хата? Куда пойдете без завода? А республика? Подтянем пояса потуже — пустим печку. — Туже некуда, — сказал слесарь, печально улыбаясь, и влез на сцену. Он снял ремень, показал собранию — некуда туже. Тощий, он был похож на жердь, на которой болталась рубаха. Он вертел ремень в руке, потом вынул нож, сделал в ремне новую дырочку, подпоясался, улыбнулся виновато. — Сбрехал я, старый пес: еще на одну дырочку можно! Восстановление домны началось. Абрам Павлович Гамаюн поставил Павлика в своей бригаде нагревальщиком заклепок. Это все, что он мог сделать для племянника. Никто из нагревальщиков не работал так споро, как Павлик. Ни у кого не было такого вишневого цвета нагрева, словно это была не заклепка, простой кусок горячего железа, а алая вишенка, зреющая и играющая на солнце. Ни у кого не было такого жара в саламандре, никто не нагревал в рабочий день столько заклепок, никто не умел так сноровисто подать пылающую заклепку котельщику, как Павлик. Его лицо почернело и высохло от вечного жара жаровни, на щеках и на носу появились небольшие алые пятна. Все хвалили Павлика. Сам мастер, ставший вдруг строгим к племяннику, не мог удержаться от похвалы. — Не племянника хвалю, — говорил он радостно, — нагревальщика я хвалю. Мастер иногда вдруг останавливался среди работы и смотрел на белокурую грязную голову, склонившуюся над жаровней. Лицо мастера расплывалось в улыбке, он одобрительно качал головой и говорил рабочим: — Из этого будет толк! Я — мастер: я знаю. Павлик краснел от этих похвал, он старался работать еще лучше. Заклепки прыгали в его щипцах, словно он вытаскивал из огня звезды. К Павликовой саламандре часто приходили греться рабочие — на дворе уже был холодный, ветреный декабрь. Ползающих по кожуху домны котельщиков продувало острым сквозняком; по утрам железо покрывалось легкой, хрупкой изморозью, тающей под рукой. Рабочие держали над жаровней зябкие руки. Тонкий, колеблющийся, как стекло, струился жар. Раскаленный кокс, пепельный сверху, был огненно-бел внутри. Курили махорку. Медленно свертывали толстыми, неловкими пальцами козьи ножки. Прикуривали от раскаленных боков саламандры. Махорочный едкий дым смешивался со сладким запахом горящего кокса. — Ну, во-от! — благодушно говорили рабочие. — Вот и курим! Глубоко и жадно затягивались, медленно и скупо выпускали дым. — Вот и курим! От саламандры притекал ровный и ласковый жар. Он полз по зябким ладоням, по рукаву, по груди. Колени, чуть наклоненные вперед, дрожали сладостной дрожью. Пальцы ног зябли. Дремота охватывала людей. Мастер прибегал и начинал ругаться. Он кричал сердито и хрипло, хватаясь рукой за простуженное горло. — Курим? Ага? Курим? Задки греем? Ага? Неохотно бросали цигарки, приминали огонек осторожно подошвой, натягивали рукавицы, лезли на леса и приникали к покрытому бледной изморозью кожуху печи. И Павлик следил за ними завистливыми глазами. Он мысленно вытаскивал пневматический молоток, или сверло, или райбер. Вместе с ними он вгрызался в звонкое железо. Вот изморозь быстро и испуганно сыплется вниз. Кипит работа. — Заклепку! — Есть! — Заклепку! — Есть! И ровный, красивый, аккуратный шов вырастает на тонком кожухе. Заклепки блестят, как большие солдатские пуговицы на отцовском френче. Чаще всего Павлик смотрел, как работает худой слесарь дядя Баглий, тот самый, который проколол на собрании дырочку в ремне. Дядя Баглий никогда не слезал греться; по гудку взобравшись на леса, он сходил с них, только когда уже темнело. Он сходил тогда, торопясь и поеживаясь. Длинное его рваное пальто с выцветшим вельветовым воротником и большим прорезом сзади развевалось на ветру. Дядя Баглий, ссутулясь, бежал из завода. Заходил по дороге в кооператив, уныло смотрел на пустые полки, спрашивал приказчика, деликатно покашливая: — Не слыхал, почтенный… кхе-кхе!.. муку скоро, того… кхе-кхе!.. Ась? Приказчик лениво пожимал плечами. Дядя Баглий еще более съеживался и уходил. Дома его ждало трое голодных ртов, разинутых, как клювы галчат. Жена старика померла. А наутро по гудку он был на лесах, и Павлик следил за ним восторженным взглядом. «Вот так бы работать, как дядя Баглий!» — мечтал он и однажды спросил у дядьки: — Дядя, почему Баглий не мастер? Дядька окинул племянника удивленным взглядом, но все-таки ответил: — Образованности у него нет. Образованности! — Потом подумал и, желая быть справедливым, добавил: — Тихий он. Тихие в мастера не выходят. — Спохватился и закончил: — Ну, какой с дяди Баглия мастер! Слесарь! Слесарь — он первой руки. Это точно! Дядька Абрам Павлович теперь повеселел: он отпускал шутки, подзадоривал рабочих. Он, как мячик, прыгал по лесам, радовался: «Йдет дело, йдет!» Лист к листу, конструкция к конструкции, железо к железу — росла печь. — Йдет дело, йдет! — радостно говорил мастер Павлику. — Старайся, сынок! Ну, взяли! — и громко смеялся бодрым, молодцеватым смехом. Теперь он почти не бывал дома, пропадал на стройке. Вот откуда у него эта ровная веселость. Дело йдет! Йдет дело! После работы Павлик иногда лез на леса. Он присматривался к тому, как складывается, слаживается железное тело печи. Щупал руками шершавые головки заклепок. Это были его дети, они выходили из его щипцов горячими и бесформенными, — здесь, под искусным молотком, побившим их, они застыли и прочно заняли свое место. И Павлику хотелось скорее найти свое настоящее место. Неужели ему только и делать, что нагревать железо? Говорят взрослые, знающие: люди никогда не бывают довольными. А Павлику кажется: ничего ему не надо, только бы станок или слесарный инструмент. Руки его чесались от нетерпения. Однажды мастер пришел из конторы веселый и торжественный. — Ну, Павло Васильевич, поздравляю вас! — сказал он Павлику и церемонно протянул руку. — Поздравляю вас, Павел Васильевич! Поздравляю! Павлик задрожал в радостном нетерпении. — Ну? — выдохнул он. — Установлена вам, Павло Васильевич, жалованья огромная — двести сорок тысяч рублей в месяц. Магарыч с вас! Двести сорок тысяч рублей — это большая сумма. За нее можно на толкучке купить фунт пшена, например, или семь фунтов соли, или полфунта сахара. Сахар, впрочем, привезли на завод. Было объявлено: дадут строителям сахар по пятнадцать тысяч рублей за фунт. Записывайтесь, сдавайте деньги уполномоченному, получайте сахар: пейте, ешьте сладко. Это было объявлено утром, и весь день об этом только и говорилось на лесах. Даже дядя Баглий на этот раз разговорился. — Вот сахар, — сказал он умильно, — сахарок! — и прищелкнул пальцами. Но к середине дня поползла по лесам тревога. — Ой, неладно с этим сахаром! — шептались кое-где. — Ой, дурят! — Зачем деньги вперед? Нет! Ты товар дай и деньги бери. А то — вперед! — И очень просто: деньги возьмут, а уполномоченный и был таков: Митькой звали, фить, сыпь ему на хвост соли. — Та наш же уполномоченный, тутошний: куда ж ему бежать? — возражали иные. — Тю, скаженные люди! Сами себе не верят. — Я себе верю, — мотался между котельщиками парень в рваной овчине. — Я себе верю, пока у меня в кармане блоха на аркане, а как в кармане пятак — нет! — и себе не верю. К концу дня мнение на печи создалось твердое: «На сахар не писаться». Слухи выросли до гигантских размеров. Судьба сахарных денег, если они будут собраны, рисовалась каждому четко: деньги возьмут, сахару не дадут, сбегут с деньгами, — все равно, говорят, завод отдают немцам. Особенно старался парень в рваной овчине. Он клялся, божился, бил себя кулаками в грудь, убеждал не писаться на сахар. — Оно деньги не деньги, — кричал он, — да зачем свое кровное ворам отдавать? На другой день пришел уполномоченный. — Ну, — сказал он озабоченно, — давай, да не толпись, — и развернул на случайном ящике бумагу. Но никто не подошел к нему. Молчаливо отошли котельщики, монтажники, слесари, сели в стороне, стали завтракать. Дядя Баглий подошел тогда к уполномоченному, испуганно оглянулся кругом и полез в карман. Он достал потрепанный кошелек, похожий на табачный кисет, открыл его и вынул деньги. — Я советской власти верю, — сказал он глухо. Отсчитал деньги, спрятал кошелек, деньги держал в правой руке. Вдруг он наклонился к уполномоченному и прошептал умоляюще: — Дети у меня, товарищ… того… так вы, того… чтоб мои деньги и чтоб сахар… Уполномоченный недоуменно посмотрел на него. — Будет сахар, дядя Баглий. Чего волнуешься? — Вот, вот! — обрадовался старик. — Я верю. Так вы того… того… С деньгами осторожнее… осторожнее. Не потеряйте часом… Дети… того… Около ящика уже росла очередь. Павлик тоже решил записаться на сахар. «Матери пошлю», — думал он, сжимая в ладони первую получку. Загоруйко сдержал слово: получку выдал. А когда Павлик, записавшись, вышел из сконфуженной и притихшей очереди, то где-то в конце ее он увидел и парня в рваной овчине. — И ты за сахаром? — закричал Павлик, но парень погрозил ему кулаком. Через неделю всем записавшимся выдали сахар. Дядя Баглий вышел, отягощенный двумя головами сахара. Лицо слесаря сияло тихим счастьем. Он шел прямой и гордый: он нес сахар детям. Парень в рваной овчине больше всех шумел и в очереди: теперь он хотел раньше всех получать сахар. Ругаясь, он шел сейчас с Баглием. — Сахар, сахар! — ворчал он. — Что сахар, когда хлеба нет! Дядя Баглий вдруг остановился. Лицо его медленно начало краснеть, глаза налились кровью. — Убью! — закричал он и, взметнув головы сахара, пошел на рваную овчину. — Убью-у-у-у! Парень отскочил в сторону. — Кар-раул! — закричал он пронзительно. — Убивают! Рабочие сбежались на крик и увидели дядю Баглия с высоко поднятыми головами сахара. — У-у-у! — рычал он и потрясал синими головами. Он чудак, дядя Баглий. Вот он однажды пришел на работу пьяным, впервые за все время, что знает его Павлик. Старые рабочие, однако, не удивились. — Это его день! — объяснили они, смеясь, Павлику. — Это его день! Дядя Баглий пришел не один, а с двумя маленькими дочками. — Вот смотрите, дочки! — кричал он хвастливо и показывал на огромную махину печи. — Смотрите хорошенько, дочки, что ваш отец делает, что это он строит неутомимо… — И он принимался плакать и целовать дочек, рабочих, Павлика. Слесарь был в чистой вышитой рубахе, в праздничном пиджачке, и бородка аккуратно подстрижена, и волосы расчесаны. Это был его день. Он был царь. Он был богач. Он был мастер. Широко ходил он по стройке, выпрямившийся и помолодевший. Девочки еле успевали за ним. — Вот смотрите, дочки! — кричал он. — Вот каупера, вот кожух, вот «колбаса», — словно он показывал им свои владения. А назавтра, еще более съежившийся и притихший, он снова был на своем рабочем месте. Все люди чудаки. Павлик никогда не мог бы сказать, как поступит в следующую минуту тот или иной рабочий. Вот он ворчит и ругает все на свете: себя, власть, большевиков, погоду, домну, товарищей, ворча натягивает рукавицы, ворча берет инструмент, ворча идет работать, и вдруг — звончее звонкого раздается его голос: — Ну, веселее, земляки! Чтоб шипело! У Павлика были приметливые глаза, жадные к новому: он все видел, замечал, прятал в свою копилку. Друзьями он не успел обзавестись — накопленное ворошил сам, иногда только спрашивал дядьку. Неожиданные эти, ни с чем не связанные вопросы удивляли, сбивали с толку мастера. — Тебе зачем? — сердито огрызался он. — Да так, — смущался Павлик, — интересно. Ему хотелось, например, подойти к мастеру и спросить: «Дядя, почему вы такой?» — «Какой такой?» — растерянно спросит мастер, и Павлик не сумеет объяснить — какой. Но дядька интересовал его жгуче, так же как и дядя Баглий. Павлику хотелось быть, как они, как они оба, хотя не было более разных людей, чем мастер и слесарь. И все же было одно общее и у мастера, и у слесаря, да и у самого Павлика: все они яростно любили работу. Мастер теперь сутками пропадал на стройке. Он даже кровать свою перенес сюда. В маленькой мастеровской «каютке» курилась железная печурка, плохо обмазанная глиной. И на ней все время стоял под парами большой чайник — из тех, что возят с собой кондуктора. Павлик оставался с дядькой здесь на ночь, топил печь и бегал с чайником по воду. Тетка Варвара приносила им еду. Мужа она боялась, стоя ожидала, пока он кончит есть, молча забирала посуду. Павлик удивлялся: разве можно бояться дядьку Абрама? Он добрый. Но такие уж чудаки: вот он к Павлику добрый, а к детям своим груб и строг. Когда мастер выходил из «каютки», тетка Варвара давала волю своим чувствам — плакалась Павлику: — Ой, подохнем мы все, попухнем с голоду! Ой, хоть продавай с себя последнее, из дома неси! Ой, хоть с сумой иди по добрым людям! Павлик знал: правда в ее словах есть. Теперь, увлеченный стройкой, дядя Абрам не работал дома, на рынок. Вольное, сытное житье кончилось. Семья перешла на паек. — Та нехай она сгорит, ваша домна! Скоро вы ее кончите? — спрашивала тетка. — Что ему, старому дураку, больше всех надо, что он пропадает там днем и ночью? О семье бы подумал. Як бы не Трофим… На рынок теперь работал один дядя Трофим. У него были связи с торговцами, он сдавал им сработанную продукцию: то хитроумные зажигалки в виде револьвера или ботинка, то вдруг принимался точить из дерева замысловатые детские игрушки. Потом бросал и это: изготовлял гребенки, брошки, пряжки. А однажды даже взялся выдувать изделия из стекла. Он все умел, и все ему быстро надоедало. Усталый, ничем не интересующийся, молчаливый, он лежал тогда по целым дням на кровати, посасывал трубку и наполнял комнату тяжелым и стойким запахом английского табака. «Вот три брата, — думал иногда Павлик: — отец, мастер и дядя Трофим, а какие они разные! Отчего это?» Мастер показал ему как-то карточку: — Вот твой дед и бабка. У отца этой фотографии не было. Павлик долго рассматривал карточку: обыкновенный, тихий, наверно, работящий старичок, обыкновенная сухонькая и морщинистая старушка. И все же и в трех братьях было что-то общее. Было что-то общее, хотя разные это люди: большевик Василий Павлович, мастер Абрам Павлович и пьяница Трофим Павлович. — Горячая у нас порода! — сказал как-то дядя Абрам, и гордость звучала в его голосе. Однажды они с Павликом пришли домой и застали дядю Трофима, торговавшегося с рабочим, принесшим проволоку. — А ну, покажь! — властно потребовал мастер и взял большой моток проволоки из рук смутившегося рабочего. — Ворованное? — тихо спросил мастер. — Завод растаскиваете? — И закричал: — Чтоб не было этого в моем доме! — Все крадут! — пробурчал Трофим. Это была правда: тащили с завода всё — проволоку, инструмент, лом, топливо, даже механизмы. — Ну и народ! — ругался мастер. — Разве с нашим народом дело выйдет? Палка нашему народу нужна. Но Павлик думал иначе. Он сам видел: люди отказались от получки, чтобы пустить домну. Люди не уходили с печи и сейчас, хотя начались лютые морозы и руки примерзали к инструменту. Люди молча и дружно работали, хотя дома было и голодно и холодно, а в селах старухи шили белые рубахи, ожидая конца света. «Что же это за люди, — думал Павлик, — которые вот воруют проволоку и вот отказываются от получки?» Угля и дров завод не дал в эту зиму рабочим. В поселке исчезли заборы, скамейки, деревянные беседки: все пошло в огонь. Однажды пронеслась на домне весть: пришло на завод много топлива. После работы рабочие собрались в толпу. Потребовали директора. Он пришел небритый и усталый, охрипший от этих постоянных митингов. — Ну? — спросил он глухо. — Уголь! — закричали рабочие. — Уголь даешь! Мастер Абрам Павлович замахал на них руками: — Не все! Не все! От народ! — И объяснил директору обстоятельно и деликатно: — Пронесся слушок, Дмитрий Иванович, правда, нет — не знаем, но был тут слушок такой, я тем слухом пользовался: прибыло будто много вагонов угля. Вот народу желательно знать, как с этим углем дело, кому давать будут, когда и что? — Прибыл уголь, — ответил хрипло директор и схватился за больное горло. — Прибыл уголь. Для кочегарки. — А нам? — зашумели рабочие. — Ну, сами решайте, — пожал плечами Загоруйко: — заводу или вам? Ломкий, хрусткий снежок падал наземь. Павлик кутался в дядькин овчинный полушубок: рукава большие — хорошо! Павлик хлопал ногой об ногу, прыгал, ботинки совсем изодрались, валенок нет. — Заводу! — ответили рабочие и разошлись. Валенок так и не добыл Павлик. Он старался теперь не отходить от горна: тут было тепло. Он похудел, волосы его выгорели. От прежней детской мягкости и застенчивой округлости в Павлике ничего не осталось. Теперь это был худощавый, угловатый рабочий-подросток. У него завязалась дружба с товарищами по работе. Иногда он ходил с ними вечером по поселку, крича песни и пугая старушек. Однажды ребята угостили Павлика самогоном. Он долго отказывался, но, пристыженный, выпил. Не желая в таком виде встречаться с дядькой, он пошел домой. На беду мастер пришел туда же. Он сразу учуял самогонный дух. — А ну! — грозно закричал он на племянника. — А ну! Какое у тебя веселье? — Смущенный Павлик стоял перед мастером, опустив по швам руки. — Ну, кто ты такой, чтоб пить? — кричал мастер. — Откуда у тебя право, чтоб пить? Мастер ты? Или слесарь? Или токарь? Ты сперва делу выучись, а потом пей на свои деньги. Больше всего любил Павлик водить дружбу со взрослыми рабочими. Он слушал их отрывистые рассказы о давно минувшем, о замечательных слесарях или кровопийцах-мастерах или о том, как вывозили немца-директора на тачке. — Вот так-то! — заканчивали старики свои рассказы, и Павлик уходил хмельной: замечательные эти дела шумели у него в голове. Дядя Баглий взял его как-то к себе домой. У старика была маленькая хатка-мазанка на краю поселка, около реки. — Вот мои хоромы, — сказал он Павлику, когда они пришли. — Вот мои хоромы, сынок! — В его голосе насмешки не было, только гордость хозяина. Они вошли. Босоногая девочка лет четырнадцати встретила их. — Дочка моя! — торжественно сказал старик, и лицо его вдруг стало светлее и даже круглее; теперь он не казался таким худым. — Старшенькая, Галя… Девочка была в длинной юбке и в какой-то старомодной кофточке. «Наверно, материна кофта!» — догадался Павлик. Он стал часто ходить сюда. Сидел молча, смотрел, как работает Галя: стирает или шьет. Она делала это быстро и деловито, в ней была какая-то старушечья озабоченность. — Картошку в кооператив обещают привезти, — говорила Галя Павлику. — А то на рынке, знаешь, картошка почем! Павлик поддакивал. Ему нравилось сидеть вот так, как взрослый, как мастеровой, в гостях, слушать негромкую речь Гали, следить за ее проворными руками; Галины сестренки лезли ему на колени: — Дядя, скажи сказочку! Он смущался: его называли «дядей»! Сказок он не знал. Он начинал рассказывать о домне. Иногда он останавливался, не зная, как объяснить им. — Ну вот, колошник… Понимаете? — смущался он и в отчаянии смотрел на Галю. — Они видели, — вмешивалась та. — Помните, девочки, наверху, где дым идет? Так это ниже дыма. Сама она отлично разбиралась в заводских делах: знала по именам всех мастеров и начальников цехов. Сказок она тоже не помнила. К Павлику она относилась покровительственно, хотя он был старше ее. Но так уже она относилась ко всем: к отцу, к сестрам. Ей казалось, что все нуждаются в ее помощи. Она готова была оказать ее всем. В планах Павлика теперь действовали трое: он, мать и Галя. Вот он вырастет, станет мастером: домик с зелеными ставнями, мать и Галя — больше ему ничего не надо.2
Передо мною письмо, которое прислал мне когда-то Павлик. Я перечитываю его и смеюсь. Сейчас, когда всей стране известно имя Павла Гамаюна, как не хохотать, читая такие строки: «Еще сообщаю тебе, уважаемый друг Сережа, что живу я у моего дядьки Абрама Павловича, который обещался сделать из меня мастерового. Да не знаю, выйдет ли что-нибудь из меня. Покуда — нагреваю заклепки». Двенадцать лет назад получил я это письмо от Павлика. В это время я и сам становился обладателем замечательнейшей, благороднейшей, лучшей профессии в мире. Так по крайней мере я думал тогда. Наборщицкому ремеслу меня обучали таким образом: сутуловатый наборщик с серым лицом подвел меня и ткнул носом в пыльный реал. — Учи кассу! — сердито сказал он и ушел. Я стал учить. Брал из клетки тоненькую свинцовую палочку, на которой, как букашка на травикке, сидела буква, и с любопытством разглядывал ее, вертел в руках, зачем-то нюхал. Пахло свинцом и пылью. Через несколько дней мой наборщик подошел и спросил: — Где буква «ф»? Я неуверенно показал. Он взял буквы из кассы. Подумал-подумал и произнес: — Учи еще! Через несколько дней он показал мне, как держать в руке верстатку, потом — как заделывать строку, потом… Я не знаю, как сейчас учат наборщицкому ремеслу, — меня учили так. Когда я впервые сложил крепкую, нешатающуюся, словно литую строку, я обезумел от счастья. Я улыбался, гордо показывал строку инструктору. Я смазал ее типографской краской и оттиснул себе на ладонь. Я не хотел мыть рук. Я носил эту строку целый день на своей ладони и так лег спать. Эту замечательную строку я помню до сих пор, хотя много и набрал, и написал, и прочел строк с тех пор. Вот она, моя первая строка: «Озимые посевы требуют глубокой вспашки». Микеланджело — побеждая мрамор, Бенвенуто Челлини — придавая форму литью, Никита Изотов — вырубая угольный пласт, были менее счастливыми творцами, чем я, сложивший строку «Озимые посевы требуют глубокой вспашки». Вот в кассах лежит свинец. Он мертв. Он тускл и запылен. Палочка. На палочке буква «в». Что она значит — «в»? Ничего не значит, Свинец. Буква. Но вот пришел я. Я стал над кассой. Я взял верстатку. «О», «в», «з», «м» — мертвые буквы запрыгали у меня в руках. Они, как солдаты, заслышав трубу, бегут, торопясь выстроиться в ровную, легкую шеренгу. Равняйтесь, равняйтесь! Никаких шатаний в рядах! Никакой пустоты! Теснее, теснее! И вот она, вот из немого свинца родилась гениальная мысль: «Озимые посевы требуют глубокой вспашки». Вчера еще люди не знали этого. Они так себе, неглубоко, они еле-еле царапали землю плугом. Но озимые требуют глубокой вспашки, и это я — я, наборщик, мастер и владыка свинца — сообщил людям. Ах, какая это чудесная, какая благородная профессия! Потом я узнал, что на свете есть еще много хороших профессий. Есть горячая профессия доменщика. Доменный мастер Трофим Губенко называет доменщиков «укротителями чугуна». Бурлит металл в печи. Он горяч и норовист, как кровный скакун. Он горячими волнами ходит в горне, он мечется, он кипит, он рвется, — синее пламя пробивается через все щели, даже через огнеупорную глину. Горновой спокойно подходит к летке. Он берет лом большой, он берет ломик маленький, подручные молча подают все это. Вот он широко расставил ноги. Вот он один на один встал против бешено бурлящего в печи чугуна. Вдруг горновой качнулся, рванулся и ловким ударом ломика ударил в самое сердце летки. — Га-ах! Густой черный дымок вырывается оттуда. Дымок кучерявится и, петляя, ползет понизу. — Взя-яли! — хрипло кричит горновой. — Ну-ка! Люди молча бросаются к нему. Они понимают его с полуслова. Они знают свои места. Один становится рядом с горновым, четверо остальных — двумя парами сзади. Их тела сливаются в одном движении. Руки их прикипели к большому лому. Рисовать их надо так: большой, длинный лом (одна прямая черная линия), шестеро тел, двенадцать рук (одна чуть согнутая брезентовая линия). И вот из печи вырывается чугун. Он появляется в пламени и дыме. Его огненная грива развевается по ветру, из ноздрей валит дым. Он мечется, разбрызгивает вокруг хлопья огненных брызг, он несется в сиянии и славе — неукротимый, горячий скакун. Люди разбегаются в стороны, люди гасят искры на своих рубахах. Только один горновой остается на месте и, прикрыв глаза ладонью, придирчиво смотрит на цвет металла. Пламя мечется по его лицу, и тяжелые капли пота кажутся каплями густой крови. Широко расставив ноги, стоит горновой, а под ним по желобу мирно бежит — не конь, не скакун, не поток, не стихия! — хороший белый чугун марки ноль мирно бежит по желобу и, брызгаясь, падает в ковш. Это замечательная профессия — доменщик. Я знаю обер-мастера Коробова. Он сидит дома, пьет чай, вытирает лоб полотенцем и изредка подходит к окну. Он распахивает окно своей заводской квартиры и, наклонив правое ухо, заросшее рыжим пухом волос, слушает. За окном бушует океан звуков — кричит паровоз, где-то режут железо, соседка завела граммофон, но из всех звуков Коробов вылавливает свое: ровное гудение горелок Фрейна на кауперах новой домны. Он прислушивается, он прикладывает ладонь к рыжему уху, и в этом гудении старик слышит и понимает дыхание печи. Тихая улыбка появляется на его лице. Он похож сейчас на мать, наклонившуюся над спящим ребенком: ребенок ровно дышит и иногда сопит и чмокает губами. И Коробов возвращается к своему чаю. А если в океане звуков, бушующем за окном, нет характерного гудения горелок, старик бросает все и бежит на печь. Я знаю другого замечательного мастера — Петра Максименко. Он был мастером еще у легендарного доменщика Курако, и уже в те поры Максименко звали «доменным доктором». Да, доктором! Ибо домна имеет свои болезни, ибо каждая домна имеет свои капризы, и надо долго жить и много работать, чтобы уметь, приложив глаз к фурменному стеклышку, увидеть, чем больна печка. Но это особая тема, а я хочу сейчас только сказать, что есть на земле много хороших профессий. Вот такелажники. Я видел их на многих стройках, видел и на Днепре. Этим людям канаты послушны, как музыканту клавиши. Должно быть, чертовски приятно легким толчком ладони подымать над рекой многотонные каркасы, с которых голубыми струйками стекает Днепр. А вы видели, как поворачивают паровоз на поворотном круге на станциях? Человек невысокого роста лениво упирается спиной в бревно и поворачивает паровоз вместе с машинистом и кочегаром. Машинист выглядывает в окошко и любуется барышнями, гуляющими по перрону. Барышни в белых платьях. Я люблю поговорить с мастерами своего дела. Как я люблю душу своей профессии, так они любят и знают душу своей. Мне шахтер скажет, как найти уязвимое место пласта; мне бетонщик поведает секрет ажурного бетона; мне сталевар покажет мудрость полировки кипящей стали; чахоточный стеклодув, загубивший легкие на работе, все же превознесет свою красивую профессию. Мы пойдем с ними бродить по городу. Мне бетонщик гордо покажет свои здания: они красуются, освещенные закатом; мне сталевар, качаясь, покажет мосты над рекой, рельсы, вспыхивающие багровыми искрами заката; стеклодув молча ткнет пальцем в золотые стекла, по которым стекают последние ослепительные лучи солнца. Только шахтер грустно поникнет головой. Где уголь, который он рубил, законурившись в черной щели забоя? Он сгорел, уголь, в топках сталелитейного цеха, в кочегарке бетонного завода, на стекольном заводе сгорел уголь. Но я хотел бы быть шахтером. Я хочу, впрочем, обладать всеми профессиями. Может быть, потому, что я молод, мальчишка, но иногда я хочу переделать все дела, сработать все работы. Я хочу искать нефть в Стерлитамаке и рыть канал на Беломорье, рубить уголь в Донбассе и мчаться на автомобиле по гудрону Крыма, валить лес под Архангельском и класть рельсы Донецкой магистрали, разносить почту по мордовским селениям, водить трактор, ладить сплавные плоты, бить щебень, трамбовать бетон, мерзнуть в пограничной заставе, — я хочу стать мастером многих профессий, всех профессий, какие только есть на земле. Я все готов делать; я готов работать любую работу, — в каждой из них своя прелесть, своя поэзия, свое счастье. Но невозможно быть мастером многих дел, а ремесленником быть не следует. И мне хочется научиться писать книги. Мне кажется, что писатель живет, радуется и печалится всеми профессиями: он и уголь рубит и плоты ладит, — все, что делают его герои, — и я очень хочу научиться писать книги. А тогда, в тысяча девятьсот двадцать первом году, я считал, что нет другой такой профессии, как профессия наборщика. И я ходил, перемазанный типографской краской, на моих ладонях можно было прочесть все, что я набирал в этот день. Гранки, а не ладони. Мне очень хотелось, чтобы Алеша увидел меня в таком виде. Хотелось похвастать своим ремеслом, показать свои руки, предложить товарищу папироску, купленную на первый заработок. Но жил я в это время уже в «коммуне номер раз», и ходить на Заводскую было не с руки. Однажды я случайно встретил Алешу на самом бойком перекрестке. Я шел с работы, он бежал с пакетом. Я ахнул, увидев его. Он всегда был худым и костлявым, но сейчас передо мною стоял скелет. Желтая кожа, похожая на шкуру турецкого барабана, обтягивала его острые скулы. — Ты болен? — спросил я испуганно. — Нет. А что? — Чем тебя кормят? Нас толкали прохожие, и мы свернули в переулок. Алеша, зябко кутаясь в кожушок, рассказал, что работает по-прежнему курьером, — ноги еле носят, — а после службы учится в школе. — Тяжело? — спросил я. Он усмехнулся. — Не мед! О себе я коротко и сухо сказал, что работаю в типографии. Мне почему-то вдруг стало неловко бахвалиться. — Наборщиком будешь? — спросил Алеша. — Да. Хочу быть. — А я не знаю, чем буду. Так курьером и сдохну. — Учишься ведь. — Учусь? Нашему брату учиться коряво. Когда мне уроки готовить? Когда читать? Хлеб добывать надо. — Что ж, бросишь школу? Он стиснул зубы и хмуро ответил: — Ни за что. Помолчали. — А я письмо получил. От Павлика. — Да? — оживился Алеша. — Да. Он нагревальщиком заклепок работает. Хочет мастеровым быть. — Я мастеровым не хочу. — А чем же хочешь? — А кто его знает! Я большего дела хочу. Мы распрощались, условились чаще встречаться. Через несколько дней мне попался на улице Валька Бакинский и сказал, что Алеша лежит больной. Мы условились с Валькой сходить его проведать, да все времени не было. Когда тебе от роду пятнадцать лет, еще не умеешь заботиться о товарище. Две недели жестокая «испанка» трепала Алешу. Он валялся дома, а напротив него на кровати лежал тоже больной отец. — Чисто лазарет! — охала мать, перебегая от одного больного к другому. Ночи Алеша спал беспокойно, метался на узкой кровати и то и дело пил воду, припадая горячими, растрескавшимися губами к холодному алюминию кружки. К утру он забывался в тяжелом, бредовом сне и во сне стонал, корчился, плакал. Просыпаясь весь в поту, тяжело дышал, испуганно озирался, видел: в комнату тихо входила мать, тоскливо осматривала «лазарет», стены, утварь, уныло застывшую на своих местах. Мать словно искала чего-то. Алеше хотелось спросить: «Чего тебе, мать?» Потом она брала какую-нибудь вещь: зеркало, картину, самовар, часы, нерешительно глядела на нее, вертела в руках, клала в корзину и уносила. Вещи исчезали навсегда. Большой граммофон с белой в розовых разводах трубой стоял недалеко от Алешиной кровати на видном месте, на специально сделанной отцом тумбочке. Алеша знал семейную историю граммофона: хозяин завода наградил однажды премиями лучших рабочих, самых тихих, непьющих и богобоязненных. Это было в бурные дни пятого года. Вот откуда граммофон. Говорят, что сам директор Генрих Генрихович зашел в гости к Гайдашам и, узнав, что на премию куплен граммофон, изрек весело: — Лучше танцевайт, чем делайт революциен… Алеша малышом любил по целым часам глядеть в трубу: может, вылезет из нее тот человек, что кричит и поет оттуда. Заводили граммофон редко, только в праздники, когда приходили гости. Пластинок было мало, их берегли. Только совсем недавно осмыслил Алеша историю граммофона, — отец рассказывал ее соседу, вздыхая по старине. — И завод тогда гудел. И рабочим было сыто-пьяно, и хозяева завсегда уважительно относились к хорошему мастеровому. А теперь, — ахал отец, — бурьяном и лебедой зарос завод. — Тую лебеду, — поддакивал сосед, — тую лебеду не хай. Потому тая лебеда теперь в муку идет. Алеша возненавидел граммофон. — Тебе его за холуйство дали, — сказал он сгоряча отцу. И когда сказал — опомнился, испуганно подумал: «Убьет отец за такие слова!» Но старик только съежился, сжался, стал таким жалким и беспомощным, что у Алеши слезы на глаза навернулись. А старик испуганно глядел на Алексея и вспомнил, что такие же жестокие слова сказал ему на расставанье средний сын. Сказал тогда — и пошел. А куда, зачем — неведомо. И где он теперь — никто не знает. Больше о граммофоне разговоров не было. Его не заводили: не такое время. Мать нацелилась однажды и на граммофон. Она обтерла уже пыль с бело-розовой трубы, но отец приподнялся на кровати и тихо, почти умоляюще прошептал: — Не надо. И теперь, приходя в себя после тяжелого сна, Алеша видел, как на розовых разводах опять оседала пыль. Вот таракан выполз, пошевелил усами, переступил лапками и вдруг заторопился, убежал обратно в трубу. Потом Алеше этот таракан снился. И будто это не таракан вовсе, а кто-то другой — и даже знакомый. Да ведь это Платон Герасимович, помощник заведующего школой! Вот он медленно шевелит усами — вверх-вниз, вверх-вниз — и длинно, скучно, тускло говорит-говорит, будто перебирает лапками, монотонно и однообразно. «А может, я умру», — вдруг пугается Алеша, и ему становится жалко себя до слез. Он просыпается. Солнечный луч бродит по потрескавшимся половицам. Отец тяжело дышит рядом. Ведь еще он ничего не сделал — ни хорошего, ни плохого, — как же можно умирать? Он даже не сколотил тумбочки для граммофона, как отец, — как же умирать? И Алексей чувствует себя таким маленьким, ничтожным, слабым, какой-то песчинкой перед чем-то стихийным, неотвратимым и не зависящим от него. — Буду! Буду жить! — кричит он, плача, и этим криком будит отца. — Чего ты? А? — заботливо спрашивает отец, но Алексею уже стыдно за свои слезы, и он, как взрослый, говорит небрежно: — Ничего! Привиделось… В бреду Алеше часто являлся Ковалев. То выплывало его лицо, белое, холодное, неподвижное, с застывшей судорогой на губах. Проходили долгие секунды, минуты, может быть, часы, а лицо это все стояло перед глазами Алексея, и он кричал, плакал, метался, пытался руками разорвать ненавистный образ или, затихший, тоскливо глядел в немигающие, словно стеклянные глаза Никиты; то оживал Ковалев, тащил куда-то Алексея или приятельски беседовал с ним, а потом вдруг кричал петухом и опять волочил Алешу через какое-то пожарище, через золу и тлеющие угли; то молча шел рядом, как тень, с которой нельзя расстаться. А иногда Ковалев появлялся перед Алексеем таким, каким он любил его: широко улыбающимся, простым, добрым. И лицо Алексея растягивалось тогда в счастливой, тихой улыбке, он дышал ровнее, чмокал губами, свертывался калачиком, как в детстве. — Ну, легчает! — вздыхала тогда мать и уходила к другому больному. Ночь на двенадцатое марта Алеша уже спал спокойно: ничего не снилось. А когда открыл глаза, почувствовал себя здоровым, улыбнулся солнцу, тающим сосулькам под окном. Провел веселым взглядом по комнате, увидел: на тумбочке нет граммофона, а на соседней постели — отца. И Алеша не знал: выздоровел отец или умер. Почему-то решил, что умер. Ему казалось, что он даже вспоминает сквозь бред, как какие-то люди, стуча подковами сапог, входили в комнату и выносили что-то тяжелое и длинное. Алеша откинулся на подушки и беззвучно заплакал. Ему вспомнилось теперь, что всю свою жизнь он был неласков и груб с отцом. Он вдруг подумал, что вот — смерть и теперь нельзя ничего поправить: нельзя ни повиниться перед отцом, ни загладить, ни смягчить вину, — смерть, конец всему. Он плакал, уткнувшись лицом в подушку. Его плечи вздрагивали, а в комнате было тихо, как будто ни смерти, ни горя нет. Алеша захотел заплакать громко, навзрыд, чтобы сломать эту невыносимую тишину, — и не смог: не было ни голоса, ни крика, только комок в горле. И вдруг он подумал, что теперь, когда отца нет, он — единственный кормилец семьи. Он вскочил тогда на ноги, потянулся за одеждой, хотел натянуть брюки — и пошатнулся. Брюки упали на пол. Алеша схватился за деревянную спинку кровати. Ноги дрожали, они были глиняные: и очень тяжелые и не крепкие. А голова? Будто голову сняли с Алеши, и она отдельно, сама, кружится над Алешей, описывает круг за кругом, — плывут стены, вещи, пол, потолок. Мальчик сел на кровать. Стало легче. Голова вернулась на место — на тонкую желтую шею. Алеша глубоко вздохнул и стал одеваться. «Надо идти! Идти! Идти надо! — стучало в голове — Обязательно надо идти. Идти! Идти надо!» Идти на службу. Броситься к управделами, к начальнику, к председателю, рассказать все и просить, умолять, клянчить, чтобы дали другую работу, где б паек больше и денег больше. «Надо идти! Идти! Идти надо!» Он нашел валенки, кожушок, шапку. Оделся, обвязал горло красным отцовским шарфом и шагнул в соседнюю комнату. Но и там никого не было, стояла чуть позванивающая тишина, и в окно плыли светлые ручьи мартовского солнца. — Мать! — хрипло позвал Алеша. Никто не отозвался. Алеша вышел в сени — не было никого и там. Он увидел только через окно, что меньшой брат Степка бегает по двору. «Чего же он носится, как угорелый! Ведь отец помер! — подумал Алеша и печально усмехнулся: — Дите!» Себя он считал сейчас большим и старым. Он сгорбился, распахнул дверь и вышел на крыльцо. Мартовский морозец похрустывал на дворе. Алеша нечаянно открыл рот и захлебнулся воздухом. Долго кашлял, хватаясь рукой за горло. «Идти! Идти надо! Надо идти! — убеждал он себя, сплевывая густую слизь. — Хватит! Идти надо!» Шатаясь, он пробежал двор и вышел на улицу. Она вся была залита солнцем. Розовые волны снега бились около ворот. «Я буду работать, как лошадь, — сказал тогда сам себе Алексей. — Я сверхурочную работу достану. Я наймусь еще куда-нибудь. Хоть грузчиком! А Степка пусть учится в школе, Степку я сделаю инженером. И Митьку отдам учиться: Митька будет доктором, доктором — людей лечить будет. А Любаша пока по хозяйству. Пусть помогает матери. Но и ее я буду учить. Я всех выведу в люди. Любашу, когда вырастет, замуж за большевика отдам, — за большевика, чтобы она не жила в старом быте. Любашу музыке научу: она поет хорошо, пускай музыку учит. Я их всех выведу в люди. Пусть я сам не вытяну, а они выйдут. А мать от работы освобожу. Отдыхай, мать! Отдыхай! Ты ничего, ты поработала! Дай нам. А ты отдыхай!» Крупные слезы текли по щекам Алеши и замерзали узорчатыми снежинками. Он иногда смахивал их торопливо, боясь опоздать, шел, размахивая руками и разговаривая сам с собой. «Мне начальник другую работу даст. Довольно я курьером бегал! Я и в школе хорошо учусь! „Можно справиться, товарищ начальник, я справку принесу. Я какую хочешь работу исполню“. — „Ладно, — скажет начальник, — садись деловодом“. — „Эх, в канцелярию неохота идти!“ — „Ну, да это временно. Потом мы тебя заведующим сделаем. На большую, руководящую работу выдвинем. Ты парень толковый!“ — „У меня отец помер, товарищ начальник, я буду стараться…“» Окрыленный мечтами, прибегает Алеша в учреждение. Словно не было болезни, так легко он взбегает по лестнице. Словно нет никакого горя, так он широко улыбается. Около канцелярии толпятся люди, сотрудники. Сотрудников можно узнать по мешочным толстовкам. Сотрудники шумят около канцелярии. Алеша подходит и видит: висит доска, а на доске много объявлений. Стоит уборщица Фрося и плачет. — Что случилось, Фрося? — тихо спрашивает Алеша. — Сокращение. Сотрудники, толкая друг друга, пробираются ближе к доске. И Алеша машинально пробирается вместе со всеми. Вдруг его охватывает страх. Страх проходит мурашками по спине. Страх царапает больное горло. Нет ни голоса, ни хрипа. Вдруг и Алешу… сократили? «Нет, нет, не может быть! — успокаивает он себя. — Антонов, Андреев… Нет, не может быть! Ясно, не может быть! Алексеенко… Бурлюк… Голубев… Гайдаш… Что? Гайдаш Алексей — курьер». Курьер — Алексей Гайдаш… Он снова и снова перечитывает эту строчку. Все верно, ни одной грамматической ошибки, даже точка в конце строки. «Что же теперь будет? Куда идти? Товарищ начальник, как же? Я справку могу принести». Он один остается около доски. Он смотрит на нее тупым взглядом. Списки, наконец, начинают плавно кружиться перед его глазами. Тогда он закрывает глаза рукой и отходит. Куда? Просто бредет по коридору. «И слова-то какие нехорошие, — потерянно думает он: — „Сокращение штатов“». Штаты? Что это такое: штаты? Он бегает с пакетами по городу — это штаты? Фрося моет пол — это штаты? Штаты — это бумага, а они — люди. Где-то рассматривают, составляют, сокращают штаты, а Алеша при чем? «Значит, я теперь — безработный? — вдруг догадываетсяАлеша. — И пайка не дадут?» А мать? А Степка? А Любашу учить музыке? Алеша побежал по коридору и влетел в комнату управделами. — А я… я без штата могу, — сказал он в отчаянии. — Только б паек хоть какой. Голодно дома… Отец помер… Управделами болезненно дернул плечами: целый день ходят к нему с этим. — Поймите, я ничего не могу! — закричал он и убежал, схватив со стола портфель. Алеша потолкался еще по комнатам, потом пошел на черную лестницу, сел и заплакал — тихо, почти без слез. Сначала думал, что плачет с горя: что отец помер, что работы лишился. Потом сообразил: от обиды плачет. «Значит, ненужный я? Взяли — выбросили!» Он был молод, упругие мускулы вспухали на его руках. Он знал грамоту, немного физику, алгебру, геометрию, историю древних греков, — неужели нет ему на земле ни дела, ни пайка? К концу дня он зашел на биржу; увидел длинную унылую очередь перед узким окошком в сырой стене. С болезненным любопытством смотрел на безработных, — так смотрит заболевший на уже лежащих в лазарете. «Вот и я буду так!» — думал он и прислушивался к разговорам. Разговоры — негромкие, вялые, бесполезные — стояли над очередью. Каждый рассказывал о себе. — Вот я литейщик, — говорил один. — Куда я пойду? — Кабы слесарь, — смеялись в ответ соседи, — зажигалки бы делал, продавал. — Зачем зажигалки? — недоумевал литейщик. — Какие зажигалки, когда мне литье разливать по формам, чтобы был металл! — Я знаю иностранные языки, — говорил старичок с зонтом, — и даже эсперанто. Да, я знаю эсперанто, но не знаю, что буду кушать завтра. — И даже сегодня! — мрачно пробурчал чернобородый в коже. Только одного веселого человека увидел Алеша в очереди. Несмотря на март, он был в одних сандалиях, холщовая рубаха его распахнулась, открыв волосатую грудь. — Это было, это будет! — сказал он весело. — Так чего там?! Ему не ответили, а Алеша вдруг отчетливо подумал: неужели в самом деле всегда будет так? Будут сохнуть в безделье мускулы и мозги здоровых людей, будет скрипеть по углам голод? И над всем этим — кусок хлеба. Проклятый кусок! Мать режет хлеб благоговейно и тщательно. Меньшие братья Алеши подбирают крошки. — Не нужно революций, — сказал веселый парень в холщовой рубахе. — Не нужно тогда революций, если желающий работать не ест потому, что нет работы. Литейщик горько засмеялся. — Я до революции был у хозяина в почете. Я, — он гордо вытянул руку, — я — мастер, художник. Вот кто я по своему делу. И все-таки я был три раза безработным. Нет, это дело вечное. — Так было, так будет, — опять оказал веселый парень. — Но зачем тогда войны и революции? Первобытный человек не знал безработицы, и если знал голод, так, значит, был мало искусен. Вот что дала нам культура: умелые руки и пустые желудки. А что дала революция? Только то, что пустые желудки даже у тех, кто работает. «А это контра! — подумал о холщовом парне Алеша. — Где это он такую рубаху достал?» — Ну, все же работать лучше, чем так вот околачиваться, — сказал литейщик и стал закуривать. — Говорят, скоро завод пустят. Алеша почувствовал вдруг, что он зверски голоден. Из дому он вышел не евши. Сейчас уже половина третьего. Но домой идти не хотелось. «В школу пойду. Может, ребята что-нибудь посоветуют». Это была слабая надежда — и все-таки надежда. Он направился в школу. О болезни как-то совсем забыл. Вот Николаевская улица. Вот школьный забор. Вот парадный подъезд: он всегда заперт, вход со двора. Алеша потянул к себе тяжелую школьную дверь, и навстречу ему пополз устоявшийся, плотный запах дезинфекции и сырости. Алеша радостно вдохнул этот запах, — это был запах его школы, — с удивлением почувствовал, что за две недели болезни он стосковался по школе, что он, оказывается, любит ее. «Ну вот! — засмеялся он удовлетворенно. — Ну вот!» Работа найдется. Как не найтись! Работа будет — и хлеб будет, и Любашу — музыке, и мать — на покой, и сам Алеша будет учиться. Ого! Еще как будет учиться! Как он стосковался по книжечке, по парте, изрезанной ножом, по ребятам! — Ну вот! — засмеялся он. — Ну вот! — и побежал по лестнице. Сверху, навстречу ему, медленно и прямо шел парень. Алеша не сразу сообразил, что это Ковалев, а когда сообразил, растерялся и побежал еще быстрее. Ковалев прошел, даже нс взглянув на него. Он был холодно-спокоен я только шел чересчур уж прямо. Алексей долго смотрел ему вслед. — Вот мура какая! — пробормотал он и сплюнул. — Штраф! — раздалось сзади. Алеша быстро обернулся. Непередаваемо колюче-официальный стоял перед ним Воробейчик. Рыжий хохолок был старательно зачесан. — Штраф! Плевать воспрещается! Алексей расхохотался, — кругом было заплевано, засорено шелухой и окурками, — и хлопнул Воробейчика по плечу: — Ах, воробушек, веселая птичка! — хотел идти дальше, но Воробейчик торопливо схватил его за руку. — Значит, вы отказываетесь? Ха-арошо-о! — пробормотал он. — Вы за это ответите. Вы ответите! — Да ты-то чего петушишься, Воробушек? Хохолок растрепался и упал на побагровевший лоб Воробейчика. — Па-апрашу, — закричал он, — па-апрашу не оскорблять меня! Па-апрашу всякого сопляка держаться лояльно в отношении лица, исполняющего общественные обязанности. Алеша потемнел и придвинулся ближе. — Это кто сопляк? — прохрипел он и поднял кулак. — А-ай! — закричал Воробейчик. Школьники радостно собирались вокруг спорщиков. — Я — ответственный секретарь всешкольного старостата! — пронзительно кричал Воробейчик. — Я па-апрашу… — Ах, секретарь?! Ты — секретарь? — тихо произнес Алеша. — Секретарь? — закричал он вдруг изо всех сил и, не помня себя, размахнулся и ударил Воробейчика. Тот упал на плиты лестницы и покатился вниз. Школьники внизу подхватили его. Алеша, тяжело дыша, стоял в шумном кругу ребят, не зная, что дальше делать: идти в класс или ждать, пока подымется Воробейчик и будет драться, как всегда дрались в школе. Но, расталкивая толпу, шел на него сейчас не Воробейчик, а бледный и взвинченный Никита Ковалев. Он продрался сквозь густую толпу и стал перед Алексеем. Но посмотрел на него в упор, словно не узнавая, потом обвел прищуренными глазами школьников и произнес медленно: — Будем судить Гайдаша за хулиганство. Толпа зашумела, захохотала, заспорила. Толя Пышный, весело хлопая в ладоши и прыгая на одной ноге, завопил: — Суд, суд, суд! Я — свидетель! Суд, суд, суд! — Суд… — Суд… — Суд… — перекатывалось по школе на разные лады, только это и слышал Алексей. — Кто судить будет? — хрипло спросил он Ковалева. — Ты, что ли? Ковалев бесстрастно взглянул на него и ответил: — Я! — Помолчал и добавил: — Как председатель школьного старостата. Ах, вот что! Захватили школу в свои руки, вертят ею. — Ты?! — закричал он Ковалеву. — Ты меня судить будешь, белогвардейская сволочь?! Он увидел, как побелел Ковалев, и злорадно захохотал. — Ага! Ага! Не нравится! Он почувствовал вдруг, что может упасть. Болезнь снова ломила его, опять снялась с шеи голова и поплыла, как карусельная лодка. Он схватился за перила лестницы, — толпа бушевала вокруг него, хохот, крики, угрозы сливались в один раздражающий, дребезжащий звон (или это стекла дрожали?), а Алеша, крепко держась за перила, безостановочно и хрипло кричал только одно слово: «Ага! Ага! Ага!» Он иногда останавливался, — ему не хватало дыхания, — всхлипывая, вдыхал воздух и опять кричал: «Ага! Ага! Ага!» Вдруг он услышал голос Ковалева: — Ты ответишь за свои слова. На суде ответишь. — Не дамся меня судить! — закричал Алеша. — Не дамся!.. Взвизгнув, он бросился на Никиту, но пошатнулся и упал. Он очнулся на руках у заведующего. Притихшая толпа стояла вокруг. Девочки суетились с примочками. Они охали и жалели Алешу, и он подумал, что, должно быть, жалкую и плачевную фигуру представляет он. — Не надо! — оттолкнул он девочек. — Не надо! Он встал на ноги. Толпа расступилась перед ним. Он прошел в класс и свалился на парту. Около доски стояла Юлька, девочка в рыжем полушубке, и, размахивая серой шапкой, кричала своим тонким, озорным голоском: — Товарищи! Товарищи! Минутку внимания. Она недавно появилась в группе. Среди стриженных по-мальчишечьи девочек выделялась ее тяжелая каштановая коса, которую она скрывала под серой солдатской смушковой шапкой. Алеша тупо смотрел, как она размахивала этой шапкой. Из упрямства не хотел уходить домой. Он сидел на парте, уткнув голову в руки. Вдруг ему послышалось, что Юлька выкрикивает его имя. Он прислушался. — Хулиганство, — взволнованно кричала Юлька, — которое постыдно в нашу эпоху, товарищи! Наша эпоха, товарищи… Даже обидно, что есть такие, как Гайдаш. Надо приветствовать суд над ним. Судить его! «Судить будут! — В голове Алеши трудно ворочались мысли. — А я не пойду на суд. Убью Ковалева. Или сам убьюсь. Пусть знают! Кругом — офицерье! А то пойду в Чека и заявлю. Или сам убью Ковалева. Камень возьму и убью!» — Мы должны коммунистически воспитываться в нашей школе! — продолжала кричать Юлька. — Из нас должны выйти стойкие коммунисты, а не такое хулиганье, как Гайдаш! «Ну и ладно! — подумал Алеша. — Ладно, воспитывайте! Ладно, пускай я хулиган. Конечно! Я — с Заводской улицы. Я в кадетском корпусе не обучался честь отдавать. У меня отец…» — и он вдруг всхлипнул, вспомнив, что и отца у него нет больше, и работы нет, и службы нет… Биржа… Узкое окошко в сырой стене. Вот и вся его перспектива: узкое окошко в сырой стене! И все-таки очень обидно слыть хулиганом. А Ковалев — председатель. Юлька Ковалева хвалить будет. Ковалев Алешу судить будет. Всех обошел Ковалев. Что же это такое? А Юлька продолжала и продолжала кричать: — Товарищи! У нас в школе организовалась ячейка детской коммунистической группы. Мы работаем при комсомоле. Наша цель — воспитать настоящих комсомольцев. Мы принимаем в свои ряды сознательных товарищей из рабочей среды. «А Ковалев небось уж там! — усмехнулся Алеша. — Из „рабочей среды“? — и он шумно вздохнул, вспомнив дружную братву с Заводской улицы. — Где Мотя теперь? Как Павлик? Эх, ребята были!» Он не дослушал, что кричала Юлька, тяжело поднялся с парты и, пошатываясь, вышел. Валька Бакинский все время следил за ним тревожным взглядом. Он не верил, что Алеша хулиган. Он хотел на глазах у всех подойти я пожать ему руку. Когда он увидел, что Алеша вдруг вышел из класса, он испугался: куда это он? Ему подумалось, что Алеша, не стерпев позора, пойдет в уборную вешаться: на ремне повесится. Валька недаром читал книги. Он выскочил вслед за приятелем из класса и увидел: тот медленно спускается по лестнице, держась за перила. «А он не дойдет один, он болен ведь», — подумал Валька, решительно поднял воротник старой гимназической шинели и нахлобучил башлык. — Я провожу тебя домой, Алеша. — Ладно! — безучастно согласился Алеша. Они молча вышли на улицу. — Ты не принимай близко к сердцу, Алеша, то, что случилось в школе, — сказал Валька, желая утешить товарища. — Жизнь — это только глупая в общем шутка. Кто-то правильно сказал это. — Я плюю на них! — Ну да! Надо стоять выше их. Толпа всегда гонит таланты и побивает их камнями. Такова толпа. Я где-то читал об этом. Алеша промолчал в ответ. Он плохо слушал Вальку. Думал: «Что же, говорить матери, что работы лишился, или промолчать покуда?» — Возьмем литературу. Ты увидишь: всегда была толпа и герои. Понимаешь? Печорин горько разочаровался в жизни, он ищет в ней иного смысла — он лишний. — А где он служит? — невпопад спросил Алеша. — Кто? Печорин? Это же литературный тип. — А-а! Я не расслышал. Я думал: ты говоришь — сократили кого-то. — Нет, я о литературе. Я хочу тебе сказать, что мнение толпы надо презирать. Я сам всегда презираю ее мнение. Еще в начале учебного года, вскоре после поступления Вальки в школу, произошло большое событие. Учительница русского языка, Зинаида Николаевна, худенькая, в серой вязаной кофточке и в валенках, как-то пришла в группу с кучей тетрадок. Ежась от холода, потирая озябшие руки, она долго ждала, пока стихнет шум в классе. Наконец, она не выдержала. — Тише бы надо, товарищи! — пожаловалась она. — У меня горло больное! Не могу вас всех перекричать. Сразу стало тихо. — Вот! — сказала тогда учительница. — Вот ваши сочинения. Лучшее… — она порылась в тетрадках, — лучшее — это Бакинского Валентина. Есть тут такой? Валька смущенно встал: — Я. На него с любопытством смотрело сорок пар глаз. Он наклонил голову. Волосы, которые Валька зачесывал назад, упали на лоб. — У вас лучшее сочинение, — протянула ему тетрадку учительница и тоже с любопытством посмотрела на него. — Вы смотрите пишите! Валька много думал вечером о своем литературном успехе. Смотрелся в зеркало: «Неужели я писатель?» Лицо было в веснушках, нос вздернутый, губы толстые, Мучительно искал значительности в лице. «У него были серые, выразительные глаза», — сказал он сам себе. Но глаза у него были не выразительные, а узкие и тусклые, закрытые припухшими веками, белыми, как у курицы. Будущность писателя ему мерещилась часто. Он смотрел, как гоняли дети мяч на дворе. Сам он был неловок, ленив, не силен. Утешал себя: «Одни работают ногами, другие — головой», — складывал на груди руки и презрительно усмехался. Он знал, что некрасив. Но и тут было утешение: «Некрасив был и Лермонтов, зато писал как!» «Герой нашего времени» — книга, которую он недавно прочитал, пленила его сразу. Написал стихи и подписался: «Валентин Бакинский (Печорин)». В стихах было:ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА
Я слышу твой голос, главный герой, Я славлю наших ребят.М. Голодный
1
По школьной лестнице медленно поднимался парень на костылях. Правая нога его твердо, даже излишне твердо, ступала по выщербленным каменным плитам; левую он волочил. Костыли плотно входили под мышки, так что плечи парня поднялись и заострились. Он слишком цепко и напряженно охватил пальцами костыли, — видно, еще не привык к ним. Деревяшки глухо стучали в пустом здании. Кавалерийская длинная шинель, с не ободранными еще на груди форменными петлицами мела грязную лестницу — шелуху, пыль и окурки. На воротнике и на рукавах петлиц уже не было. — Где заседает ячейка деткомгруппы? — спросил парень первого попавшегося ему в пустом здании школьника. Тот тихо съезжал по перилам лестницы, ухарски подняв обе руки над головой. Съехал, хлопнув ладошами, и кинул в ответ снизу: — А я не знаю, о чем вы спрашиваете! — Ячейку детской коммунистической группы спрашиваю. Где она заседает? Школьник подумал-подумал и ответил: — Нет, такой не знаю. — И убежал. Парень долго смотрел ему вслед. — А ячейку-то тут не зна-ают… — протянул, наконец, он, расстегнул воротник, высвободил из-под капелюхи красные уши и пустился снова в путь. Навстречу ему попались еще два школьника. Один из них не знал о ячейке, а другой засмеялся и ответил: — А кто их знает, где они собираются. Может, под лестницей. Их куда пустит сторож, там и заседание. «А ячейку-то тут не уважают», — привычно обобщил парень и пошел постукивать костылями по коридору. Он заглядывал в пустые классы, — ячейки нигде не было. Высокий школьник, белое лицо которого было словно высечено из мрамора, попался ему навстречу. — Вы не знаете, случайно, где происходит собрание школьной ячейки деткомгруппы? Школьник остановился, окинул острым взглядом шинельку, костыли, ответил резко и почему-то зло: — Случайно знаю. В последнем по коридору классе. — Он запнулся и добавил: — Там их сходка, — и быстро ушел. «Ого! — улыбнулся парень. — Ого! А ячейку-то тут и ненавидят!» — и, весело засвистев, заковылял на собрание. Он вошел, когда речь держала девочка с длинной каштановой косой. Он уже видел ее, знал, что зовут ее Юлькой, что она секретарь детской ячейки. Войдя, он дружелюбно кивнул ей головой и сел на ближайшую парту. Костыли он держал перед собой, как кавалерист, сидя, держит шашку. Юлька вспыхнула, увидев его, прервала речь и торжественно объявила: — К нам пришел представитель горкома комсомола товарищ Рябинин. Шесть пар глаз — вся ячейка — разом уставились на смутившегося парня. — Вы ничего, вы продолжайте, — пробормотал он. Его попросили выступить на собрании. Он пожал плечами. — Я, ребята, еще ничего не знаю у вас и ничего не могу сказать. Вот только наблюдал я у вас в школе ссору. Как этого парня зовут? Худой такой? — Гайдаш, Гайдаш! — Гайдаш? Ага! Он в ячейке? — Что вы! — покраснела Юлька. — Это хулиган. — А, ну да! — согласился Рябинин. — Раз хулиган, то конечно. Ну, ну! Поработаем — увидим. Я к вам буду часто ходить. После собрания Юлька пошла провожать Рябинина домой. Он еще плохо знал город. Попал он сюда случайно: заболел тифом в поезде. Здесь его сняли и отвезли в военный госпиталь. Он ехал после демобилизации на юг, залечивать рану. Рана на ноге. Вот здесь. Больше о себе он ничего не говорил, зато много и умело спрашивал, и Юлька рассказала ему все-все, что только может рассказать о себе курносая румяная девочка, которой идет уже пятнадцатый год. В этом возрасте кажется, что уже много прожито, в семнадцать лет кажется, что еще совсем не жил. Юлька и Рябинин сидели сначала на скамеечке неподалеку от «коммуны номер раз», — Рябинин жил в коммуне. Потом, так как здесь было неудобно разговаривать, перешли в соседний сквер. Здесь еще лежал снег, весь засыпанный сухими ветками. Стоял теплый день, — такие выдаются на юге в конце марта. В такой день на самых глубоких реках дрогнет лед, в самых глубоких лощинах съежится снег и станет похожим на белый прогнивший гриб, а в городе вдруг побегут неизвестно откуда взявшиеся дружные, быстрые, мутные ручьи. Юльке стало жарко в своей смушковой шапке. Она сняла ее и, увлекшись рассказом, стала, по своему обыкновению, размахивать ею. А тяжелая коса прыгала по плечам. Смушковая солдатская шапка — вот все, что осталось Юльке от отца. Да еще воспоминание: иногда отец сажал ее к себе на колени и бережной рукой ласкал, перебирал прядь к пряди ее волосы. А песенок он ей никогда не певал, и вверх не подбрасывал, и «кошек-мышек» не затевал, говорил он вообще мало, отрывисто, домой приходил усталый. Юлька сидела на его коленях тихая-тихая и молча терлась головой об отцову небритую щеку. Иногда отец сидя засыпал; тогда она тихонько слезала с колен и на цыпочках уходила. Так мало ласки было в Юлькиной жизни, — воспоминание об отце самое яркое. — Он был хороший человек, мой отец, — говорит она убежденно, и Рябинин верит ей. И вот только смушковая солдатская шапка осталась. В своих заботах о маленьких сестренках она подражала отцу: сажала трехлетнюю Наталку на колени и гладила ее пушистые льняные волосики. Но Наталка сидела неспокойно, карабкалась на Юлькины плечи, норовила свалиться на пол и, когда ей это удавалось, ревела неутешно. «Что у тебя дитё кричит? — сердито спрашивала мать, вернувшись с работы: она служила санитаркой в больнице. — Обижаешь?» — А мать у меня тоже ничего, только она несчастная. Ни в чем ей счастья нет. Горемычная она. Знала ли горе Юлька? Должно быть, знала, потому что мать часто называла ее «горькой сироткой», плакалась на горькую жизнь. «Горе наше горькое», «В горе родилась, в горе помрешь», «Горемычная жизнь наша» — только и слышала дома Юлька. И она плакала вместе с матерью, плакала горько, солено, но не долго, — убегала на улицу или на черный двор, и уже звенел ее озорной голосок, за который сосед Максим Петрович прозвал ее «бубенчиком». Вот в раннем детстве у нее действительно было большое горе. Козочка у них была Манюрка, беленькая и глупенькая. Юлька с рук кормила ее, ухаживала и доила. — Сколько дочек у меня! — радовалась она. — Наталка, Варюшка и Манюрка. Но козочку пришлось зарезать: нечем было кормить. Вот это было настоящее Юлькино горе. Она неутешно плакала, кричала, яростно бросалась на соседа, зарезавшего козу, и колотила его по широкой спине кулачками. — Зачем Манюрку зарезал?! Она улыбается сейчас, вспоминая об этом. — Глупая я была, правда? — спрашивает она Рябинина. Но на его лице нет улыбки. А глаза прищурены. Он вспоминает свое детство, свою деревню. И кажется, тоже была в этом детстве своя козочка. Как ее звали? Машкой, наверно. По ночам Юльку часто будил горячий шепот: молилась мать. Юлька чуть приподнималась, упираясь локтями в подушку, и испуганно смотрела на мать, разметавшуюся на полу: та то припадала к полу, впиваясь пальцами в потрескавшиеся и некрашеные половицы, то высоко подымала свои красные большие руки и бессильно вытягивала их к застывшему лику Иисуса, около которого чадила унылая лампада, струившая тусклый багровый свет. Затаив дыхание, вслушивалась Юлька в страстную молитву матери. — Господи! — шептала мать. — Господи милосердный! Ты ж взгляни на мое сиротство, как я мучаюсь с тремя малыми детьми, без мужа, который, ты ж знаешь, господи, пропал на войне, и нет о нем ни слуху ни духу, — и поклон об пол. — Ты ж взгляни ж, господи, как руки мои потрескались в работе, а глаза иссохли от слез, а сама я стала, господи, как та поломанная ветром горькая осина. — И поклон об пол. Кого-то напоминала Юльке жалостливая молитва матери: так на улице причитают нищие, хватая прохожих за полы одежды. — Какая жизнь пошла, господи! — молилась мать. — Ты ж сам видишь. А ни хлеба нет, а ни крупы, а ни сахару. Ничего же! Морковку сегодня на базаре, господи, по тридцать тысяч штуку продавали. Сам видишь. И с чем же я к детям приду, господи, когда они плачем плачут и ничего ж я им не могу дать? — и опять поклон об пол. Растрепанные волосы растекались по плечам, обнимая съежившуюся маленькую фигурку. Юльке стало жалко мать, и себя, и Наталку, прерывисто дышащую рядом, и всех людей, которые живут в несчастное время, когда даже морковка, похрустывающая на зубах морковка стоит тридцать тысяч рублей. Юлька плачет тихо, беззвучно, уткнувшись горячим лицом в подушку, так же как мать — уткнувшись в шершавую половицу. Но вдруг выпрямляется мать, отталкивается пальцами от пола, — теперь она стоит на коленях, прямая, сухая, угловатая, высоко подняв голову к равнодушному Иисусу. Вот подымает она руки и почти громко, свистящим шепотом произносит: — Что ж ты смотришь, господи! — Укоризна звучит в ее голосе. — Что ж ты смотришь на разор страны нашей? Юлька отрывается от подушки и поспешно вытирает слезы, размазывает их по лицу. Она хочет выскочить из постели и оборвать страшную молитву матери: нельзя так про большевиков, это неправда. Но уже никнет к половицам мать и опять христарадничает, канючит и жалуется: — Дай же, господи, хучь какой-нибудь конец. Пореши неустройство наше. Все тише и тише бормочет мать, уже поверяет она богу свои бабьи немощи, и под это монотонное бормотанье, похожее на жужжание осенней мухи на стекле, незаметно засыпает Юлька, спрятав лицо в мокрую от слез подушку. Рябинин внимательно смотрит на девочку. В первый раз за весь день он так внимательно и удивленно разглядывает ее, словно только что увидел. Слезы блестят у нее на ресницах. — Плакать не надо, — ласково говорит Рябинин. — Я не плачу. Это я так! Вот еще! Это ветер. — Да, да, это ветер! — соглашается Рябинин. — Ну, еще расскажи о себе. Но Юлька качает головой. — Я и так заболталась. А болтать ей хочется. Хочется все рассказать этому большому, печально улыбающемуся парню, — он так хорошо слушает! И она вдруг начинает рассказывать ему, что ей снилось сегодня. Ей снилось: сухая длинная рука больно хватает ее за ухо и тащит, тащит куда-то. Юлька плачет, отбивается, барахтается, но рука неумолимо тащит ее, больно вывертывая ухо. Вот она уже в темном, озаренном багровым светом зале. Белеют какие-то тени. Она догадывается: это в церкви. Значит, она опять в детской колонии. Она вырывается из цепких рук, бежит по гулким церковным плитам, эхо гудит за нею. С икон бросаются на нее угодники. Вот и мать с крестом в руке. Она настигает Юльку и бьет ее крестом по голове. Юлька просыпается, испуганно осматривается: в комнате темно, мать тяжело сопит рядом. «Значит, снилось?» И ей сразу становится легко и весело. — Это только снилось! — беззвучно смеется она. — Мне часто колония снится, — объясняет она Рябинину, и какие-то неясные отрывки опять возникают перед нею: длинные пары бледных теней, колеблющийся туман темной залы, тусклый луч падает через решетчатое церковное окно. — Я в детской колонии жила в девятнадцатом году. И даже в бунте участвовала. Да! В настоящем бунте! — Расскажи о бунте, — просит Рябинин. — О бунте? Хорошо! Она не помнит, из-за чего дело вышло. — Память у меня, Рябинин, дырявая. Но это она наговаривает на себя. Не дырявая у ней память, самая обыкновенная. Но так много событий произошло в Юлькиной короткой жизни, что все в ее голове спуталось. Швыряло их из города в город. То с отцом жили, потом отец исчез, жили в больницах, где мать работала, таскались по лазаретам, потом Юлька тифом болела. Это те дети, которые родились и выросли в одном и том же просторном доме, где все по многу лет стоит и пылится на своем месте и каждая перестановка долго обсуждается всей семьей, — такие дети помнят трогательные и мелкие подробности своего детства: — А еще в углу вешалка была. А еще на камине часы с кукушкой стояли. А Юлька иногда тужится-тужится, рассказывая что-нибудь подругам, и никак не может вспомнить, где же это было: в Козлове или Скопине. «Эх, память у меня дырявая!» О бунте в колонии она помнит только, как все девочки в одних рубашонках вскочили с кроватей и начали дружно кричать что-то несуразное, стучать табуретками, швыряться подушками. — Ах, и плохо жилось нам в колонии! Кормили плохо. Ой, плохо! Сначала давали хлеба по полфунта в день, потом по три осьмых, потом по четверти и, наконец, по осьмушке — маленький черный кусочек хлеба: хочешь — ешь, хочешь — гляди на него. И пустой суп, в котором сиротски плавали крупинки пшена. Плохо кормили! Ну-к, везде так. А чуть что — наказывали, в угол ставили или в комнату холодную запирали и били даже. Правда, правда! Не верит Рябинин: — Это при советской власти? — Ну да, потом заведующего сняли и воспитателей всех тоже. И вот это Юлька ярко помнит, потому что с этого дня и начинается собственно ее настоящая жизнь. За бунт их жестоко наказали, но двое отчаянных мальчишек бежали, добрались до города, явились в комсомол и рассказали все как есть. — Эх, ребята были! — восхищается Юлька. — Вот умели за коллектив стоять! Вот ребята! Вернулись ребята в колонию с комсомольцами — все перевернулось. Заведующего сняли, педагогов прогнали, — захлебываясь, рассказывала Юлька, — образа выкинули. Революция, одним словом: мировой Октябрь. Но в это самое время Юлькина мать получила работу в больнице в южном городе и стала собирать своих детей. Они съезжались к ней из разных концов страны: десятилетняя Варюшка — из детдома, Юлька — из колонии, Наталку привезла из деревни бабушка. Когда Юлька собралась в дорогу, воспитанники колонии устроили ей торжественные проводы, а отчаянные ребята говорили на прощание: «Ты, чуть что, в комсомол иди!» — и крепко жали ей руку. — И я решила: приеду, стану комсомолкой. Я буду все делать, что коллектив скажет. Я… — Она краснеет и тихо, смущенно заканчивает: — Я даже умру, если надо будет. Как ребята в Триполье. Правда! Рябинин улыбается ей и говорит: — Я верю. Юлька приехала к матери. Та встретила ее устало и сухо, молча поцеловала потрескавшимися, жесткими губами и ушла на работу. Юлька заметила: состарилась, согнулась мать: заострившиеся плечи старухи даже испугали ее. Через несколько дней за обедом Юлька спросила: — Мама, а комсомол тут у вас есть? Мать даже ложку выронила от удивления. — А тебе зачем? — Я хочу ходить к ним. Ей ничего тогда не ответила мать, но вечером, перед сном, схватила Юльку за руку и потащила в угол. Там упала на колени перед образами. Юлька поспешно сделала то же, напуганная и удивленная. — Молись! — прошептала мать и начала неистово креститься широким крестом. Но Юлька не хотела молиться. Она вырвала свои руки из холодных, острых пальцев матери, она кричала: — Не стану! Не стану молиться! Нет никакого бога! Нет его! — А мать шипела на нее и все молилась. Когда неистовая эта молитва кончилась, мать торжественно встала с пола и сказала Юльке голосом чужим, суровым, словно читала евангелие: — Будешь с комсомольцами путаться — запорю, выгоню и прокляну. Юлька шмыгнула в постель, сжалась под одеялом в комочек и решила: «Буду, буду ходить!» И на другой день пошла в комсомольский клуб. — Мне тогда было четырнадцать лет, и меня… не… приняли. Сказали: маленькая еще. Ведь неправильно они сказали, Рябинин, правда? — Правда! Ты не маленькая. — Это у меня рост такой. Питалась плохо. Вот поэтому и рост такой. Она действительно казалась совсем маленькой. Отцова солдатская шапка наползала ей на нос. Когда ее не приняли в комсомол, она чуть не заплакала при всем народе в клубе (об этом она Рябинину не рассказала), но упорно продолжала ходить. Скоро организовалась при комсомоле детская коммунистическая группа. Юлька записалась туда. — А мать ничего? — спрашивает Рябинин. — Мать не знает, — шепотом отвечает Юлька. Матери она сначала говорила, что в школе занятия поздно кончаются, потом — что школа организовала спортивную группу, в клубе, вот она туда и ходит. Мать хмурилась, не верила, но, усталая, разбитая тяжелой работой, не хотела шума и ссор дома. Измаявшееся за день тело требовало только одного: покоя. Юлька тайком ходила в комсомольский клуб. Когда, оглядываясь и замирая от страха, пробиралась она в здание бывшего ремесленного училища (здесь был комсомольский клуб), ей все казалось: вот-вот встретится мать. Но мать не встречалась, и Юлька быстро и шумно взбегала по широкой лестнице. Вот уже последняя ступенька, вот уж сырой, весь в мокрых пятнах и отеках коридор, вот зал, гудящий, как коробка со шмелями. — Ребята! — кричит Юлька и, сияющая, радостная, бросается навстречу товарищам. А они окружают ее шумной гурьбой, кричат, перебивая друг друга, подымают такую возню и смех, что выскакивает из своей комнаты сердитый завклубом Бунч и начинает кричать на них: — Эй, вы, хвост комсы! Тише! А то выгоню. — А какой мы хвост комсы, а, Рябинин? — возмущается Юлька. — Вот тоже придумают! — Нет, почему же? — смеется Рябинин. — По-моему, верно. Мы — комса, а вы — наша смена. — Так не хвост же?! Но Рябинин только смеется в ответ. Он взял ее тетрадки и стал перелистывать их. «Тетрадь для алгебры ученицы 6-й группы Ю. Сиверцевой». Он грустно улыбался: с чем ее едят, алгебру? Вздохнул. «Тетрадь для физики ученицы 6-й группы Ю. Сиверцевой». Физика? Это которая о свете и звуке? Или не то? — А закон божий где же? — пошутил он. — Нету! — смеясь, ответила Юлька. — А меня только закону божьему и учили. Важнейшая наука, скажу я тебе. Он задумался, грустно разглядывая тетрадки. Три учителя было у него в жизни: пьяный попик учил грамоте и закону божьему, закадычный друг Тишка Пройди-свет учил махру курить, взводный Марченко учил шашкой рубить. Какие богатые науки! Толстая тетрадка попалась ему, наконец. Юлька смутилась и хотела вырвать ее. — Зачем? — удивился Рябинин. — Я посмотрю. Он раскрыл первую страницу и прочел: «Дневник Ю. Сиверцевой». — Можно? — спросил он тогда. Юлька ничего не ответила. Он стал читать. «1919 г. 9 марта. Сегодня был очень хороший день. Шибко текла вода с крыш. Я ходила в маминых башмаках, но в них было мокро и чулки были мокрые, а переменить было нечего. Я около крыльца очищала лед — было очень весело, но надо было идти к Наталке, а потом за самоваром, а поэтому было скучно. 10 марта. Сегодня день был несолнечный, но было тепло и шла метель. Сегодня я впервые начала учиться вязать. Мне чего-то грустно и болит голова. Больше писать нечего. 11 марта. Сегодня Варюшка целый день плакала: Наталка поела ее картошку, которую мама дала Варюшке, а Наталка поела. По городу ходили с флагами. Я смотрела. 12 марта. У меня интересная книжка — „Веселые будни“. Я вообще люблю читать, но книжек нет. А мама говорит: „Ты вяжи лучше, а не читай“». Дальше дневник обрывался. Очевидно, у девочки не хватило терпения регулярно записывать в него. Начиналась следующая страница уже с 1922 года. «1 марта 1922 г. В двенадцать часов дня ходила в ячейку детдома, куда меня прикрепил горком. Занималась с девочками спортом. В детдоме решили: вместо воскресенья чтоб день отдыха был четверг. 3 марта. Был кружечный сбор. Я ходила с Балабаном. Это комсомолец, член нашей детгруппы, хороший парень, может рассмешить до слез. Но он теперь грустный, потому что в группе постановили не курить, а он курит. Он попросил разрешить ему курить до 5 марта и сегодня выкурил одну папироску с разрешения зампреда. 4 марта. Сейчас читала о Ленине. Ужасно трудные статьи есть, в которых много непонятных слов. 7 марта. Меня хотят послать на работу в первый детдом, — он за версту от нашего дома. Там организуется ячейка, много девочек. Потому меня. 8 марта. День работниц — писать некогда. 9 марта. В день Февральской революции в группе будет суд над царем Николаем II. Безусловно, его обвинят, но надо это провести наглядно. Я ужасно простудилась, не могу говорить. Это из-за репетиций. 13 марта. Суд над царем прошел великолепно. Царя обвинили. Народу — детей — было масса. Полный зал. Когда говорил обвинитель, было тихо, но лишь только стал говорить защитник — поднялся шум. Ребята не давали говорить, крича: „Смерть царю! Смертный приговор!“ После суда меня ребята из первого детдома потащили к себе. У них был вечер-концерт, участвовали сами ребята. После концерта была закуска, очень вкусная: яблоки, пироги, конфеты и чай. 15 марта. Только что я и соседка Надя пришли из нардома. Там танцевали балерина Е. Тихомирова и В. Суворов. Танцевали великолепно. Придя домой, мы с Надей пошли прямо на кухню, сняли ботинки и стали подражать им в танцах, но из этого, конечно, ничего не вышло. Смеялись до упаду, потому что у нас ничего не получалось. 16 марта. Я не знаю, что делать. Работа в ячейке детдома у меня не ладится. Всё одни игры и спорт, и больше ничего. Потому что я не знаю, какие собеседования надо проводить, а никто мне не говорит. 20 марта. Только что пришла с лекции о Максиме Горьком. Я раньше не задумывалась, кто такой Горький или другой писатель. Теперь же я буду думать о разных мною прочитанных произведениях. Мои любимые писатели: Максим Горький, Некрасов и Тарас Шевченко». Рябинин захлопнул дневник и отдал Юльке. — Ты вот что, — сказал он, усмехаясь, — ты напиши, пожалуйста, в своей тетрадке: «Сегодня познакомилась со Степкой Рябининым. Он в общем хороший парень». — Напишу! — серьезно ответила Юлька. — Ну, ну! Он пришел домой и достал свою старую записную книжку. Получил ее в подарок, когда отправился на фронт, от ребят, оставшихся в организации. Смеясь, заглянул в нее и подумал: «Неужели я старик?» Он перелистал страницы: «Выступаем на Богодухов». «Должен Марченко три пачки махорки». «Утром хоронили Васю. Он пал как герой. Дай бог каждому такую смерть». «Выступаем из Богодухова ночью». «Сколько лет Юльке? — подумал он вдруг. — Пятнадцать. А мне — двадцать четыре. Всего девять лет разницы. Когда ей будет двадцать четыре, неужели она будет такая старая, как я? Нет, конечно, нипочем не будет. Ведь она не воевала». Он записал в книжечку: «Сегодня познакомился с человеком, которому пятнадцать лет и у которого длинная коса». «У каждого поколения своя судьба, — думал он, перечитывая записи. — Наверно, физика доказывает это законами. Физика? Это которая о свете и звуке? Школьники будут смеяться надо мною, когда я начну с ними говорить о физике. На кой черт я пошел работать в школу? У каждого поколения в конце концов есть своя судьба». Демобилизуясь из армии, он долго думал, куда ехать. На завод? Костыли не пускают. Домой, в деревню? Зачем? Могилкам кланяться? Пусть цветет над ними горькая могильная трава, — Рябинину некогда. — Уезжай на юг! — сказали ребята. — Подлечишься. Отдохнешь. Поехал. До юга не дополз. Здесь, в городке, в тифу свалился. Сняли с поезда. Сдали в лазарет. Валялся в военном госпитале. Выкарабкался из тифа, встал неуверенно на ноги, слабыми пальцами схватил костыли, вышел на улицу, вдохнул воздух, легкий, морозный. Голова помутилась, чуть не упал. «Слаб!» Пришел в горком партии. — Не поеду пока на юг. Дайте работу здесь. Его направили к секретарю горкома. Фамилия секретаря была Марченко; Рябинин обрадовался: уж не взводный ли это? Марченко? Вот была бы встреча! Но секретарь оказался другим Марченко. Это был старый седовласый, широкоплечий человек с синими рябинами на лбу и щеках, в прошлом — шахтер-подпольщик. Он принял Степана Рябинина с той суровой простотой, к которой так привык Степан в партийных комитетах и которую он больше всего любил. Первое, о чем спросил его Марченко, было: как здоровье? — Я здоров, — нетерпеливо ответил Рябинин. Но секретарь, словно не расслышав, продолжал подробно расспрашивать его, куда он был ранен, и не болит ли рана, и давно ль он из больницы, что говорят врачи, есть ли Степану где жить, есть ли у него деньги… — Жить будешь в коммуне… — сказал секретарь. — Так у нас вся холостежь живет. — А работать? — Работать? — в первый раз за все время беседы улыбнулся секретарь. — Работы, голубок, много! До дьявола работы, а людей — мало. А сколько тебе лет, товарищ? — вдруг спросил он. — Двадцать четыре. — В комсомоле работал? — Приходилось. — Ну вот и отлично! Нам как раз нужны надежные ребята для работы в комсомоле, — и он пытливо посмотрел на Рябинина. Он угадал: Рябинину не хотелось идти на комсомольскую работу. Степану представлялось, что он уже вырос из нее, что он — «стар», но сейчас, рядом с Марченко, он вдруг сам себе показался совсем желторотым птенцом; он смутился и ничего не сказал в ответ на предложение секретаря. А тот еще раз внимательно посмотрел прямо в глаза парню и затем очень тепло и даже как-то задушевно сказал, кладя руку на плечо: — Ничего, ничего! Я, голубок, тебе почетное дело предлагаю. Комсомол, брат, наша самая дорогая смена. Мы за нее перед будущим в ответе. Так-то! — Он отошел обратно к столу, взял кисет и стал набивать табаком трубку. — Мало, голубок, мало еще у нас людей!.. — продолжал он все тем же задушевным тоном. — Власть мы молодая, кадров еще не накопили. А куда только не приходится сейчас ставить коммунистов! И на хозяйство, и на транспорт, и в банки, и в юстицию… Везде, голубок, партийный глаз нужен. Поскорей бы вы подрастали, что ли!.. — вдруг рассмеялся он. — Хорошо! — сказал, вставая, Рябинин. — Как партия велит. Я согласен. — А я так и думал. Я, брат, так и думал. Ну, теперь слушай сюда, — сказал он прежним, суровым тоном, садясь за стол. — Пойдешь в горком комсомола к товарищу Кружану. Скажешь, что я тебя послал. Да только, гляди, не поссорься с ним на первой же встрече. Кружан у нас парень занозистый. Ты, кстати, и присмотрись к нему. Понял? А потом горкому партии доложишь… — В каком же я качестве иду в горкомол? — растерянно спросил Рябинин. — В каком качестве? — прищурился Марченко. — А в качестве партядра… В качестве комсомольца и коммуниста. Тебя что, чины волнуют? — Да нет!.. — Ну, то-то! А там, голубок, на работе выяснится, кто какого качества. Понял? — Понял. — А окончательно выздоровеешь, костыли отбросишь, поправишься и опять заходи ко мне. Непременно. Понял? — Понял, — рассмеялся Рябинин. — Ну вот! — лукаво улыбнулся и Марченко. Они тепло простились, и Рябинин весело пошел в горком комсомола. Здесь его ждала совсем другая встреча. Секретарь горкома комсомола Глеб Кружан насмешливо посмотрел на костыли. — Фронтовичок! — сказал он усмехаясь. — С какого фронта? — Со всех! — отрезал Рябинин, хотя это и было похоже на правду: он дрался почти на всех. — А что же ты делать умеешь? Рябинин сдержался, ничего не ответил, выбросил только документы на стол: вот я, весь тут. — Мы тебя в школу пошлем, — сказал, все так же усмехаясь, Кружан. — Сейчас на школьном фронте нужны бойцы. Рябинин видел: смеется над ним Кружан, а не мог понять — зачем? Развалясь на столах, на скамейках, даже на полу, сидели в комитете комсомольцы. Может быть, он для них спектакль устраивает? — Ладно! — сказал тогда Рябинин. — Пойду в школу, раз ты говоришь — нужны бойцы. Он увидел: смутился, вспыхнул Кружан. Но отступать уже было поздно. Так Рябинин попал в школу. Он шел сюда и думал: «Побуду здесь месяца три, с Кружана спесь собью, нога заживет, костыли к черту, ноги на плечи — на завод или в партшколу». Посмеиваясь над собой, он пришел в школу. Ему было неловко: большой, взрослый, небритый парень будет возиться с малышами. Посмеиваясь, он пришел на собрание детской ячейки. «Взрослых копируют… Собрание. Наверно, у секретаря большущая папка есть». Он вспомнил себя, каким был в восемнадцатом году: инструктор волостного комсомола, дядькина шапка, папка большая и мандат на весь лист: «Просьба оказать содействие». «Возвертаемся в первобытное состояние, товарищ Степа. После героических фронтов повертаем мы с тобой на школьный фронт, как выражается товарищ Кружан». И все-таки решил: «Буду, буду ходить в школу, с ребятами сойдусь. Просто посмотрю, что у нас за народ растет! Они потешные в этом возрасте». Он вдруг вспоминает ссору, свидетелем которой был. Он видел, что была не просто ребячья ссора. Он запомнил бледное лицо Гайдаша. Он слышал, как тот кричал кому-то: «Я убью тебя, офицерское отродье!» Настоящая злоба звенела в этом крике. «Что же дальше будет делать Гайдаш? А тот, кого обозвали офицерским отродьем?» Рябинин вдруг ловит себя на том, что с любопытством и интересом думает о ребячьих делах. «А что же? — оправдывается он перед собой. — Товарищ Марченко не зря говорил: мы за это перед будущим в ответе!»2
Теперь Алеша ходил, остро выпятив локти и высоко вздернув голову. Свой козлиный кожушок он туго перепоясывал солдатским ремнем, сапоги подбил железными подковками, — ему казалось, что он сильнее и смелее всех в школе. Сзади, как тень, ходил за ним темный, угрюмый, большерукий Ковбыш, благодарно и молча помнивший, как Алексей первым ушел из класса, заступаясь за него, за Ковбыша. Вдвоем они бродили теперь по коридорам («гроза морей», как прозвала их насмешливая школьная вольница). Алексей шел вразвалку, с небрежным ухарством, а Ковбыш, упрятав голову в широкие плечи, тяжело ступал сзади него. — Пускай судят! — хвастливо кричал Алеша в коридорах, а у самого сердце сжималось в страхе: вытащат его на сцену, вся школа будет смотреть, смеяться. Упрямое скуластое лицо его вспыхивало. Хотелось бросить школу, ученье — и бежать, бежать на край света, но он упрямо посещал уроки и из гордости и все из того же упрямства отлично готовился к урокам и, к удивлению учителей, шел в голове класса. — Способный, способный! — сказал ему как-то, раздумчиво и глядя мимо него, учитель физики Болдырев. — А жаль: хулиган. Алеше стало стыдно. Опустив голову, он побрел по коридору и столкнулся с Воробейчиком. Тот испуганно шарахнулся в сторону и, когда Алексей прошел мимо, закричал тонко и насмешливо: — А тебе скоро суд! «Суд… суд…» — отдалось в гулком коридоре. Хуже всего было то, что «они» кругом правы, а он кругом виноват. Затеял ссору кто? Он! Факт. Побил Воробейчика кто? Он! Факт. Не подчиняется старостату кто? Он! Опять же факт. Все факты против него. Подумать только: ячейка считает его врагом! Его — Алешу! — врагом, а Ковалева кем же тогда: другом? — Ты враг новой школы, — сказала ему с невыразимым презрением Юлька, девочка с длинной косой. — Ты срываешь нашу работу. «Да ты спроси: почему я так делаю?» — хотел закричать Алеша, но не закричал, а сам не зная зачем плюнул на пол. А когда увидел, как побагровела Юлька, поднял голову и ушел. А прошел несколько шагов по коридору, стал около окна и чуть не заплакал. Что он мог сделать, пятнадцатилетний малыш, когда весь мир обратился против него? Со службы его сократили, на бирже работы не дают, в школе, как собаку, травят, дома отец ворчит и мать плачет. Куда денешься? Деваться некуда. И поговорить не с кем. Семчик где-то пропадает, никогда его дома нет. Валька болтает только о себе — скучно. Павлик — далеко. Вот и нет больше никого. Сзади подошел Ковбыш. Алеша услышал это по тяжелому стуку сапог, — такие сапоги только у Ковбыша. Вот новый друг, который стоит старых двух. Но только это молчаливый друг. Что он может дать Алеше? Только свои кулаки. Ну что ж! Это то, что нужно. Ковбыша кулаки да Алешины кулаки — держись школа, держись ячейка и пуще всего держись Никита Ковалев! — Верно, Федор? Ковбыш молча кивает головой. Но Ковалев не попадается в подходящем месте. Однажды показалось Алеше, будто спина Ковалева мелькнула в толпе на бирже, но он и сам усомнился: «Чего ему здесь делать? Не может быть!» — и решил, что ошибся. — Но он попадется! — утешает себя Алеша. — Он попадется, гад, и тогда не уйдет от нас. Верно, Федор? Ковбыш молча кивает головой. А Ковалев действительно ходил на биржу. Он записался как конторщик, ждал работы, стоял в нудных очередях. Странно, что его не видал Алеша. Иногда Никита целый день болтался на бирже. Он приходил сюда утром, читал все вывешенные объявления, толкался среди людей, слушал их разговоры, сам говорил редко. Устав ходить по грязному и длинному коридору биржи, он занимал свое место в очереди и терпеливо ждал. Тягучая, хвостатая струя махорочного дыма ползла под потолком. Иногда казалось, что она просто висит тяжелой и сизой железной балкой. В эти минуты Никита всегда с ненавистью вспоминал отца: «Убежал, бросил! Шкура!» Он вот не стоит, есаул Ковалев, в голодной очереди безработных. Он пьянствует там, за границей, по-казацки: широко и долго. Бьют бокалы за тихий Дон, за мать Россию. А в России подыхают с голоду мать и сын, брошенные есаулом в звериной, шкурной панике. «Отцы! — презрительно щурился Никита. — Ну бросил бы мать, это было бы по-казацки. Так запорожцы делали, Гоголь еще об этом писал. Но сына, единственного сына, не дочку, не мать, не жену — сына бросить!» — Шкура! — бормочет есаулов сын и обводит тяжелым взглядом обшарпанные стены биржи. Потом садится на корточки, спиной упирается в сырую стену и закрывает глаза. Звенит бубенец, звенит-заливается. Почему? Зачем? Казак яростно наклоняется к дуге, вырывает бубенец, как язык из глотки, и с долгим ругательством бросает на крепкий наст. Прокатился бубенец по снегу, звякнул в последний раз, затих, словно его расстреляли. Отступление. Трясет кибитку, мать в углу плачет, тринадцатилетний Никита дрожит от холода, кутается в тулупчик. Он перестал с любопытством посматривать назад. Знает: сзади унылое, словно нарисованное пламя, — горит последняя деревня. Уже и название ее забыл Никита, не записал его в подаренную дядей-хорунжим памятную книжечку. — Драпаем, — говорят друг другу офицеры и на ходу пьют коньяк из длинных английских фляжек, чтобы согреться. Ведут мимо пленных: несколько рваных и босых красноармейцев. Почему-то среди них два бородатых мужика, тоже ободранных, но в лаптях. Ясно же, что они не воевали, — за что же их? Пленных ведут в сторону. Вот они проходят мимо кибитки. Лошадь устало ржет, пропуская процессию. Пленные равнодушно, тупо смотрят на есаулова сына. Проходят. Кибитка трогается, плетется по хрусткому, молодому снегу. Потом откуда-то доносится ружейный залп. Странно, что в этом году Никита не видел ни одного трезвого офицера. Ну, отца он вообще никогда трезвым не видел, разве только по утрам. Но утром отец — зеленый, хмурый, злой, к нему лучше не подходить. Это с розового детства помнит Никита. Одного трезвого видел в эти дни Никита: юного беленького с легким пушком над губой прапорщика. Он плакал, когда отступали. — Гибнет Россия, меня обязательно убьют! — кричал он. И Никита брезгливо утешал его: — Не надо, не надо! Да не девчонка же вы. «Белые орлы! — морщился Ковалев. — Как они драпали! Как они драпали!» И эти небрежные, торопливые грабежи перед отступлением, и наспех сжигаемые села, и драки офицеров из-за обозных подвод, и дикая, постыдная паника, вспыхивающая от треснувшего в печке полена, от крика беременной женщины, от слуха, от сплетни, просто от ничего. И тогда: «эвакуация» — сборы наспех, слезы матери, звон бьющихся и ломающихся вещей, пьяная ругань отца, проклинающего семью, которую вздумал взять с собой. И опять и опять драки из-за подвод и мест в обозе. Дроздовский подполковник, князенька, с длинными пушистыми, как у кота, усами, с мягкими ямочками на пухлых щеках, перехватил добытую матерью подводу и тащил к себе — грузить узлы, чемоданы, свертки, ковры, «взятые у благодарного населения на память». — Вор! — закричала на него мать Никиты, а подполковник грязно обругал ее. «Белые орлы! — болезненно морщится Никита. — Как они драпали! Как они драпали!» «Белые»? «Орлы»? Он ненавидит их. Будь он тогда взрослым и имей он наган, он стал бы на перекрестке и крикнул бы им: «Стоп! Куда вы бежите?» Он убивал бы каждого тут же на месте, без пощады. Как он ненавидит их! Как-то на днях ему попалась старая записная детская книжечка. Это была аккуратная книжечка с золотым тиснением на переплете и с массой глупых вопросов внутри: «Ваши любимые писатели?», «Ваши любимые книги?» «Мои лучшие друзья?», «Кого я люблю?» Никита зло расхохотался, прочитав последний вопрос. Он взял синий карандаш, жирной чертой зачеркнул «Кого я люблю?», написал размашисто и яростно: «Кого я ненавижу? 1. Отца. 2. Полковников и выше. 3. Трусов. 4. Аристократов. 5. Немцев. 6. Баден-Пауэля». Он перечел этот список и сам удивился: «Что же, а большевиков разве я люблю?» — и приписал впереди всего списка: «Большевиков ненавижу больше всего». Он вырвал из книжки листок и с наслаждением разорвал на мелкие кусочки. Ему казалось, что он рвет в клочья тех, кого ненавидит. И отца? Да, и отца! Это по его милости он стоит, прижавшись спиной к сырой стене, и ждет. Чего ждет? Нечего ждать Никите Ковалеву. — Отцы!.. — бормочет он и сплевывает на пол, тесно покрытый окурками. Что они умели делать, отцы? Пить умели, шумно и нестройно кричать «уря-яа!», с пьяными слезами на глазах вопить о «р-ро-дине-матушке», о «великом русском народе». Родина? Матушка? Русский народ? Вот она показала им, родина! Никакой родины! Камня на камне!.. Огнем и железом. Без пощады! Расстреливать на месте! К ногтю! Пытать и вешать! Жечь пятки! Никита чувствует, что он задыхается от злобы. Он говорил вчера Хруму: — Надо, понимаете, надо начинать действовать! Надо убить кого-нибудь. Хрум смеялся: — Вы мальчик, Никита! Есть хорошая наука — арифметика. Нужно ждать, пока получится сумма. Вы, я, Воробейчик — это даже не трехзначное. — Вы арифметик, Хрум, а я донской казак! — гордо отвечает Ковалев. — Казачий сын… — невозмутимо поправлял Хрум. — Только казачий сын. Вы мальчик, Никита! Ковалеву хотелось схватить Хрума за лацканы потертого пиджака и доказать, что никакой он не мальчик. Мальчик? Когда парень видел в своей жизни то, что видел Никита, он уже не мальчик: он — зверь. О, «великий драп» — это на всю жизнь незабываемая школа презрения! И Никита вспоминает лермонтовское:Юлька скрыла от Рябинина одну тетрадку, — ей было стыдно показать ее, потому что это был альбом. У всех девочек в школе были альбомы. Девочки приставали ко всякому: — Напишите мне что-нибудь в альбом. Только хорошее. На первой странице Юлькиного альбома рука председателя детгруппы Ванечки Митяева вывела четкими, большими буквами жирно и размашисто:
НА ПАМЯТЬ ПО СОВМЕСТНОЙ РАБОТЕ В ГОРКОМЕ ДЕТГРУППЫ — ЮЛЕНа следующем листке девочки из детдома, в котором Юлька была представителем горкома, написали ей коряво и с кляксами:Писал бы больше, да нечего.Твою я просьбу исполняю,В альбом пишу листочек сей:Будь стойким, честным коммунаромИ защищай республику труда.И. Митяев
Милая! дорогая Юлечка! Тебя мы, все девочки детдома № 1, любим и уважаем за твою ласку и отношение. Любим тебя лучше, чем своих воспитательниц, и целуем тысячу раз.Целую страницу заняло нравоучение Сашки Хнылова, вихрастого комсомольца, штатного оратора в детгруппе:Шура, Поля, Оля, Шура, Маруся, Вера, Соня, Зина, Даша, Таня, Лена, Варя.
В продолжение жизни твоей желаю тебе всего наилучшего. Желаю стать образованным человеком, хорошей коммунисткой и общественной деятельницей, дабы принести пользу.И т. д. и т. д., с многими «дабы» и «ибо». А поэт группы Костя Чужаков написал ей:
Зоя
3
Любопытный мирок открывался перед Рябининым в пропитанных дезинфекцией сырых стенах школы: любопытный и малознакомый. В записной книжечке появилась еще одна запись: «Мой новый друг, т. Алексей Гайдаш, пятнадцатилетний человек, называющий луну — бузою». Эта заметка стояла непосредственно и нарочно под старой, 1919 года: «Первые строчки Васина нового стишка:ПЯТАЯ ГЛАВА
1
Я никогда не был беспартийным. Мне было двенадцать лет, когда я впервые пришел в комсомольский клуб записываться в детскую коммунистическую группу. Мне было четырнадцать лет, когда комсомольский военорг впервые послал меня в чоновский караул к вещевомускладу. Мне было восемнадцать лет, когда собрание ячейки приняло меня в кандидаты партии. Я не успел быть беспартийным. С детства я привык быть в организации. Я привык к суровой и требовательной дисциплине коллектива, к шумным собраниям и молчаливой дружбе, к локтям товарищей и к звонку председателя. С детства я ощущаю себя патроном, зажатым в обойме и ожидающим нажима курка. Я не умею иначе жить. Я знаю: мне жить, мне работать, мне умирать в коллективе. Я не умею иначе. Мне случилось как-то быть в столице в день Первого мая. Я стоял на тротуаре, прислонившись к фонарному столбу, и с завистью глядел, как плыли мимо меня шумные праздничные колонны. Гремел оркестр, выскакивали из рядов на мостовую девушки в голубых майках и пускались в пляс. А я стоял на тротуаре как зритель. В первый раз за всю свою жизнь я стоял на тротуаре как зритель, удивленным взглядом наблюдающий расплескавшуюся на мостовой радость. Не выдержав, я бросился к колонне. — Куда, куда? — закричали мне с той ревнивой строгостью, которую с давних времен соблюдают все демонстранты. — Куда? Не ломай рядов! Эй!.. — Я с Украины! — ответил я, покраснев. — Я только что приехал. Дайте мне место в рядах. Мне сразу нашлось место. Меня поставили между стариком в пальтишке с вельветовым воротником и девушкой в голубой майке. Когда я справа и слева почувствовал упругие локти соседей, я откашлялся и присоединил и свой взволнованный голос к общей песне. — Украинца, украинца! — закричали товарищи. Раздались хлопки, началась обычная наша «подначка»: — А ну, давай, давай, не задерживай! И я запел украинскую один. Я никогда не стал бы петь на эстраде, на сцене, просто перед толпой, — какой я певец! Но тут я был в рядах, мой голос шел из толпы, толпа покрывала и ободряла меня, и я пел. Кажется, даже не очень скверно пел. А потом я нашел в колонне земляка. Странное дело! Куда бы, в какую бы дыру я ни попал, везде найдется знакомый парень. Ахнешь: — Да как ты здесь очутился? — Жизнь, брат. Цека, брат. Работа. Я не встречал еще человека, с которым, поговорив по душам, не нашел бы общих знакомых. И страна, в которой я живу и двигаюсь, представляется мне подчас дружным землячеством, артелью хороших ребят — стариков и молодых, седых и рыжих, хмурых и бедовых — всяких, но все они знакомы мне, всем им я кунак, всем им я земляк: тверякам, москвичам и уральцам. Люблю встретить на перекрестке, на бегу, парня, которого давно не видел; схватив его за локоть, отойти с ним в сторону, чтобы нас не затолкали прохожие, прислониться к театральной тумбе или трамвайному столбу. — Как живешь? Где? Что делаешь? — Рою канал. Волгу в Москву пускаю. — Ну?! Получается? Он улыбнулся мне. Потом расскажет, в чем трудности их работы. Вытащит карандаш и на палевой афише Московской консерватории начертит схемку. Прощаясь, я спрошу у него: — А как у вас пригородное хозяйство? Картошка? Когда он уйдет, я вспомню, что забыл еще у него спросить, не женился ли он. Неожиданные вещи выясняются при таких встречах. Вдруг оказывается, что вечный заворг Лешка Козырев уже давно не заворг, а судостроитель. — Почему судо? Леша, объясни популярно: почему ты судостроитель? — Да так, нравится. Море, вода. Путевка была в судостроительный. Я встречаю на перекрестках геологов, начальников политотделов МТС, командиров заводов, заготовителей скота, востоковедов, пропагандистов, механиков, шоферов, историков, инженеров — это все наши ребята, вчера еще они были комсомольцами. Карта большой нашей страны висит сейчас передо мной. Алеша Гайдаш! Ты улыбаешься мне с далекой границы! Как курды, Алеша? Как басмачи? Я слышу, как храпит твой конь, Алеша. Оттуда, где тесно сбились в кучу игрушечные силуэты заводов, мне застенчиво улыбается Павлик. Я прочел в газете, что сегодня выплавка чугуна по Союзу достигла 26 тысяч тонн. Я радуюсь вместе с тобой, Павлик. А каштановая коса? Или это река вьется? Юлька! Куда ты забралась, Юлька? К тебе хоть три года скачи — не доскачешь. А чье это лицо выглядывает из-за твоего плеча? А! Неизменный спутник! Друг по гроб! Но — тсс! Секрет. Молчу. Ребята! Нам еще рано стариковать и ворошить пыль преданий. Но ведь правда же, хорошо встретиться на бегу, на перекрестке и начать дружескую беседу вопросом: «А помнишь?» Весною тысяча девятьсот двадцать второго года наша уездная комсомольская организация пошла на штурм небес. Мы завоевали землю. Ликующая, она лежит от Белого моря до синих Кавказских гор. Теперь нам нужно небо, бездонное и голубое. Нам нужно небо, чистое и просторное! Небо аэропланов, звезд и луны влюбленных. И мы решили выйти безбожным карнавалом в день пасхи на улицу. Мы протащим по слякотному городу чучела Саваофа и чинов его небесной канцелярии, мы поведем весь город за собой на штурм небес. И мы задолго начали готовиться к штурму. Веселая кутерьма поднялась в комсомольском клубе: наряженные чертями, хохотали на сцене ребята, разучивали песенки, репетировали инсценировку. Долговязый, незаметный ранее парень, у которого нежданно-негаданно оказался дьяконский хриплый бас, стал теперь героем дня. За ним ходили шумными толпами и, смеясь, толкались, просили: — А ну, дядя, рявкни «аллилуйю»! Даже взрослые комсомольцы поддались этой веселой суетне. Было просто весело плясать под дребезжащее пианино в гулком и нетопленом здании клуба, забыв о пайках и пустом супе. Секретарь горкома Глеб Кружан сел за пианино. Он, закинув голову, взмахнул руками и вдруг сразу десятью пальцами ударил по клавишам, — и вдруг оказалось: этот небритый, лохматый парень владеет сложной музыкальной машиной. Откуда? Но все закричали: — Лезгинку! Лезгинку! Плясали все: кто умел лезгинку — лезгинку; кто лезгинку не знал, плясал гопак, «барыню», польку; кто ничего не умел, притопывал сапогами, вертелся на месте; ребята сбивались в пары, в хороводы, опять разбивались, разлетались по залу, чтобы беззаветно плясать, забыв обо всем на свете, а Кружан все гремел и гремел, ударяя десятью пальцами по дребезжащим клавишам, и подпрыгивал на стуле. Семчик изображал попа, и изображал всерьез. Он все всегда делал всерьез. Этому пятнадцатилетнему парню явно не хватало чувства юмора. Озабоченный вдруг пришедшей ему в голову мыслью, он продрался сквозь пляшущую, хохочущую, беснующуюся толпу и подошел к Кружану: — Товарищ Кружан, а наган когда я получу? — Зачем наган? Семчик удивленно посмотрел на него: — Как зачем? Я же попа изображаю. — Попы наганов не носят. — Да, но защищаться надо же ведь будет! И сразу стихла бесшабашная гульба. На высокой ноте сорвал Кружан лезгинку. И все, услышав слова Семчика, вдруг подумали, что и в самом деле: ведь пойдут они тощей группой по чужому, озлобленному обывательскому городку, где одиннадцать церквей и три школы, где на окраинах до сих пор кулачные бои, где в крестный ход лоснятся жиром хоругви, рыжие мясники несут богородицу и тысячные толпы валятся иконе в ноги, а колокольный звон густо ползет над душными улицами. Вспомнили, что только на днях привезли из-под Ямполя комсомольца Андрюшу Гайворона, ямпольского чекиста, зарубленного бандитами. Лицо его и тело были исполосованы шашками, кровь запеклась в ранах. И когда я вечером встретил случайно на улице Алешу, я, не здороваясь, спросил его: — На карнавал пойдешь? — таким тоном, как спрашивают: наш — не наш? — Пойду, — ответил Алеша, и тогда я вспомнил, что не поздоровался с ним. — Ну, здорово! Как жизнь? Я знал, что Алеша безработный, слышал о его неудачах в школе, о неладах с ячейкой. Я ждал: он разведет руками, вздохнет, выругается. Вместо этого он начал мне оживленно рассказывать о борьбе, которую они начали в школе. — Значит, ты теперь в ячейке? — обрадовался я. — Нет. — Нет? Но почему? — Да так, — пробормотал он, а я улыбнулся. Ах, чудак! Плохо бы я знал тебя, если бы не понял, в чем дело. Ты всегда был таким: ты всегда любил быть коноводом, главарем. Ты не хочешь сейчас идти в ячейку, потому что не ты организовал ее, потому что ячейка не звала тебя. Ты хочешь прийти в ячейку победителем. Ах, чудак! Но я ничего не сказал Алеше, только крепко пожал ему руку. — На карнавале, стало быть, увидимся? — Ясно! — Ну-ну! И я ушел, радуясь, что есть на свете такая замечательная вещь — дружба.2
Ковбыш спозаранку приходит в школу. Дома скучно. Отец, согнувшись, сидит над сапогом, вколачивает молоточком гвоздь к гвоздю, иногда насвистывает, чаще молчит и кашляет. Ковбышу-сыну нудно сидеть над сапогом. Огромная его физическая сила млеет у верстака, как великанья нога, зажатая в тесный сапог. Ковбышу-сыну нужны мешки, горы мешков, пузато раздувшихся арбузами. «Я в грузчики пойду», — мечтает он, а отцу озабоченно говорит: — Сегодня в школу велели раньше прийти. — Иди, иди! — торопливо отмахивается отец. Он всю свою жизнь гадал: «Сына в ученье выведу». А Ковбыш-сын медленно, вразвалку бродит по пустому зданию школы, томится, давит ранних мух на потных стеклах и мечтает: «На Волгу сбегу. Наймусь в грузчики. Я — сильный». Он прижимается лбом к стеклу: на улице ростепель, серые туманы бредут по-над стенами. «Скоро пасха, — думает Ковбыш. — А что?» Ничего! Только что занятий в школе не будет, а так — ни яиц-крашенок, ни куличей. Отец и в церковь не пойдет. Вот в деревне раньше: колокола звонят, сначала маленькие — мелко-мелко, дробно, весело: дили-дон-дон-дон, дили-дон-дон-дон, — потом и большие, ленивые, вступают в перезвон, медленно, важно: бом-бом-бом. Дряхлый пономарь в большом соломенном бриле никак не управится с колокольной ватагой: колокола, как балованные ребята, вырываются из его старых рук. Ковбыш-сын лезет на вышку помогать. Уже и тогда у него в руках была недетская силища. И некуда ее деть! «Еще всенощная… Хорошо!» — вспоминает парень, и по сырым коридорам школы вдруг проносится запах вербы, воска, дешевого мыла, чисто вымытых полов. Ноздри Ковбыша вздрагивают. Какие-то обрывки, запахи… цвета возникают, появляются и опять пропадают. Говорят, бога нет, — этого Ковбыш не знает доподлинно. Отец говорит: нету. — Тридцать лет и три года вколачиваю гвозди в подметку, — язвит отец, — а бога не встречал. А мачеха сердится. Может, и нет бога! Какое Ковбышу-сыну дело? «Я после пасхи в грузчики сбегу», — думает он и видит: Волга течет широкая, жирная; грузчики лежат пузом кверху, воблу жуют, арбузы бьют об колено, сок арбузный течет на штаны на грузчицкие. «Сбегу!» — решает он и лениво идет по коридорам. В классе шестой группы он натыкается на сбор ячейки. Володя Голыш рисует плакат. Лукьянов возится с бумагами. Юлька что-то пишет. Ковбыш тихо присаживается около рисовальщика и глядит, как ловко прыгает кисть по картону. Прыг — и вот заалела рука девочки, прыг — красное знамя вспыхнуло над ней, прыг — заря растеклась по небу. «Отчего я не умею рисовать?» — завистливо думает Ковбыш, и тоска еще сильнее охватывает его. Молча, неподвижно сидит он. С ним никто не заговаривает — все заняты своим делом. У него одного никакого дела нет. — Готово! — вдруг говорит Голыш и вытирает рукавом легкий пот со лба. — Теперь повесить надо. Ковбыш вдруг поднимается с места. — Дайте я! — говорит он решительно. — Я прибью! Он бережно берет плакат, молоток, отыскивает в стене гвозди, выдергивает их, радуясь, что и ему нашлось дело. — Где? — спрашивает он коротко. Ему объясняют: в коридоре. Ковбыш любовно прилаживает картон, затем крепкими ударами вколачивает гвозди. Плакат висит хорошо. Прибив, Ковбыш начинает медленно читать текст плаката:Товарищи! Религия — опиум не только для народа, но и для нас, молодежи. Школьная ячейка детской коммунистической группы предлагает всем учащимся школы обратиться с просьбой к заведующему о том, чтобы учиться в пасхальные дни, а отгуливать в другие. Кто «за»? Ставьте на обсуждение на собраниях в группах.«На пасху учиться? — удивился Ковбыш. Ему кажется, что он неверно прочел. Он еще раз читает. — Да, на пасху учиться. Люди гулять будут, колокола звонить будут, — солнце, простор». Ковбыш оглядывается: ни души в коридоре. Он поднимает руку, вот сейчас он сорвет этот дурацкий плакат, и все будет по-старому: хорошо и празднично. …Пономарь в большом соломенном бриле лезет на звонницу. — Эй, Федюша, помогай! И Ковбыш-сын карабкается за ним по трухлявой лестнице. Вот влез, оглянулся: окрест синеет лес, дымятся голые еще, цвета золы, деревья, на реке шумно ломается лед. Дилинь-дон, дон-дон, дилинь-дон, дон-дон… «Алеша тоже, наверное, будет против ячейки, — вдруг приходит ему в голову, и он срывает плакат, вертит его в руках. — На пасху заниматься, а пасхальные каникулы перенести? Чудаки!» Но рвать плакат ему жалко, — он вспоминает, как стремительно прыгала кисточка Голыша. Вот он и стоит один в пустом коридоре и вертит плакат в руках, не зная, что делать с ним.Ячейка
Алеша целый день болтался на бирже. Это было пустое занятие! Ясно же, ему работу сейчас не дадут. Есть подростки с большим безработным стажем. Но Алеша привык вставать рано утром и бежать на службу; службы теперь не было, — бежал на биржу. Болтался там целый день, а потом с биржи — прямо в школу. И опять не было свободного времени. Оно проплывало между пальцами. Иногда Алеша останавливался и испуганно оглядывался: «Что же будет со мной? Ни работы, ни профессии, ни настоящего дела. А время идет, бежит время. Что же это?» «Вот учусь ведь! — утешал он себя, и сам же издевался над этим утешением: — Учусь! Чему? Зачем? Буза-а!» Только борьба, разгоревшаяся в школе, захватила его целиком. Он знал, что после неудачных перевыборов настоящие бои только начинаются. Он торопил Рябинина: — Давай опять собрание соберем! Давай собрание! А Рябинин смеялся: — Вот как ячейка решит. Но в ячейку Алеша не хотел ходить. Ковбыш бросился к нему навстречу, размахивая плакатом, и еще издали озабоченно закричал: — Рвать или вешать? Как, Алеша, а? — Вешай! Только это ерунда. — Ну да! — обрадовался Ковбыш. — Надо на карнавал идти, всей школой — на штурм небес. Я попом оденусь, а ты муллой. — Нет, я моряком. — Дурак! При чем же тут моряки? Ковбыш прибил плакат, и скоро около этого размалеванного куска александрийской бумаги загудела толпа школьников. Девичий истерический голос вырвался из толпы и зазвенел над коридором: — Никто не имеет права! Никто! Слышите? Никто! Пустите меня! — Она может сорвать плакат, — тихо сказал Алеша Ковбышу. — Стань около. Покарауль. Он окинул коридор взглядом: никого из главарей ячейки не было здесь. — Заседатели! Заседают!.. — усмехнулся Алеша. Толпа росла и темнела, как туча. Алеша не мог понять: чего они галдят? Ну, будем на пасху учиться, не будем — какая разница? Он прислушивался к голосам. Он узнавал их. Голос Ларисы Алферовой (истерический, визгливый, как ножом по стеклу). Никто не имеет пра… а…ва… Голос Воробейчика. Без старостата нельзя! Не разрешаю! Снять! Голос Ковбыша. Я не сниму! Отойди! Опять вопль Алферовой. Я им глаза выцарапаю! «А главарей никого нет!» — возбужденно подумал Алеша. Его равнодушие таяло, как снег за окном. Он никогда не мог спокойно наблюдать чужую драку — всегда врывался в нее. Толпа действовала на него, он чувствовал ее жар, ему становилось душно. Толпа колыхалась, как жидкая, вязкая глина, как горячее, не имеющее формы литье. Нужны руки мастера — лепить, формовать. Физически невозможно стоять у потного окна и смотреть, как тает на улице грязный снег. Броситься, сказать, крикнуть? Покорить! И он бросается в толпу. — Товарищи! — крикнул он. — Мы должны пойти на штурм небес! Лариса Алферова, прозванная «белорыбицей», подскочила к нему. По ее широкому лицу ползли крупные слезы. Они блестели, размазанные на пухлых щеках. — Вы православный? — закричала она Алеше. Он растерялся. В самом деле: православный он или нет? В церковь он не ходил с детства, даже отец не мог заставить. — Я правильной веры, — ответил он, — безбожной. А что? — А я православная! — торжествующе сказала «белорыбица» и перекрестилась широким, размашистым крестом. Но к Алеше уже пробрался семигруппник Канторович. — Вы знаете, — закричал он, — вы знаете, что церковь отделена от школы? Зачем вы вмешиваетесь в религию? — Мы не вмешиваемся, — ответил Алеша. — Кто верует, нехай верует. — Вы, вы знаете… — перебил его Канторович. — Вы знаете, что вы делаете? Вы… — Очень хорошо знаю. — Позвольте, но я же не сказал еще. — Все равно чепуху скажешь! — Вы не умеете спорить, Гайдаш! — взвизгнул Канторович. — Видно сразу, что вы малообразованный человек. И я старше вас. Дайте мне досказать! Но Алеша повернулся к нему спиной и крикнул школьникам: — Товарищи! Религия есть опиум для народа! И я подтверждаю, что это так! Лев Канторович презрительно усмехнулся. Разве дело в пасхе? Кто тут верующий, кто неверующий? Канторович не верит в библейского старика бога. Но есть же высшее начало. Когда он впервые надел серую гимназическую курточку и фуражку с белыми кантами, негнущуюся, как картуз новобранца, вокруг него собрались все родственники, поздравляли, предсказывали: — Левочка будет адвокат! В пустой комнате перед зеркалом останавливался Левочка. — Господа судьи, господа присяжные заседатели! — восклицал он, а мать и бабушка подсматривали в щелки дверей и счастливо улыбались. Но теперь Левочка не будет знаменитым адвокатом. Где? В Чека адвокатом? Чека пришла, вежливая и неумолимая, взяла Канторовича-отца, путающегося в сползших на пол байковых подштанниках, и увела в ночь. И вот нет отца. В Чека объяснили: за спекуляцию зерном расстрелян «коммерсант Канторович, негоциант на юге России», как писалось в его визитных карточках. И Лева Канторович болезненно ощущает, как влачатся за ним его бесплодные семнадцать лет, выцветает гимназическая фуражка, вот уже совсем исчезло пятно от сорванных впопыхах трепетных листочков. «Может быть, я опоздал родиться?» — криво усмехается он. А около Алеши бурлит толпа. Уже нет здесь «белорыбицы» — она мечется по всей школе, останавливает школьников, педагогов, сторожей и кричит им: — Этого нельзя допустить! Что же вы стоите? Этого нельзя допустить! Уже нет около плаката Воробейчика — тот тоже мечется по школе, ищет Ковалева. Около Алеши бурлит теперь мелкота. Они просто орут: — Будем учиться на пасху? — Не будем учиться! — Гулять! Гулять! Алеша митингует: — Нужно перевернуть всю школу, товарищи! Тут пахнет старой гимназией! В конце коридора на подоконник вскакивает парень и кричит: — Мы только одного требуем: чтобы было не шесть уроков в день, а три. Его стаскивают за ноги, и уже другой оратор кричит: — Нужно открыть мастерские! Если не будет мастерских, я предлагаю бастовать. А в другом конце оратор потрясает кулаками: — Мне «неуд», а Иванову «уд»? За что? — Товарищи! Товарищи! — надрывается Воробейчик на втором этаже. — Убедительно прошу: поручите все старостату. Вы не ошибетесь: все будет организованно. Вернувшись из горкома, Юлька, Лукьянов и Голыш удивленно останавливаются в дверях, услышав, как кричит школа. — Ну, пошли, — наконец произносит Лукьянов, и они бросаются в этот шум с разбега, как пловец бросается с берега в воду. Вот вынырнула каштановая коса Юльки, вот на подоконнике Лукьянов, вот грохочет на лестнице Голыш. Шум стоит в школе, и на волнах этого шума, на самом высоком гребне его, подымается Алеша. Никогда еще не знал он такой замечательной минуты. В его потной руке рычаг, которым можно перевернуть не только школу — мир можно перевернуть! Революция начинается в школе, мировой Октябрь. И Алеша из последних сил кричит: — На штурм небес, товарищи! На штурм! Но в это время раздается звонок, и по коридорам медленно, торжественно, словно никаких событий нет, проходит седой сторож Василий. По выражению его лица можно узнать, начало или конец урока он вызванивает. Конец урока — перемену — он звонит хмуро и сердито. — Разве это учение, — критикует он, — ежели каждые сорок пять минут переменка? Нет, я бы их как засадил за книжки, так учись, а о гулянках не думай, вот бы ученые из них и вышли! А так какое учение! Весело и радостно звонит Василий: начало уроков, конец шуму.
В шестой группе начался урок физики. Преподаватель Болдырев колдовал около своих приборов, бережно переставляя их с места на место, бормотал себе в рыжие усы формулы, показывал опыты, больше сам интересуясь ими, чем увлекая школьников. Об учащихся он забывал. Он редко спрашивал их, и они редко спрашивали его. Было два мира в классе: он, Болдырев, невысокий, суетливый, коротко остриженный человек, влюбленный в механику, но недоучившийся до инженера; и другой мир — школьная мелкота, шумная, непонятная и малолюбопытная публика, которой он обязан показывать опыты. И он добросовестно делал их, больше всего в мире боясь, как бы озорные дети (а все дети — озорники) не разбили его аппаратов. Он привык, что его слушают плохо, но сегодня даже он рассердился: в классе было слишком шумно. — Или тишина, — сказал он обиженно, — или я уйду. Алеша любил физику: в ней было нужное ему. Физика могла объяснить ему осязаемый мир, машину, движение, могла научить его полезным вещам, физика годилась в дело: шоферу тоже нужна физика. И Болдырева Алеша любил. Болдырев знал свой предмет, он только (так думал Алеша) не хотел всего рассказывать детям. Вот если подойти к нему да попросить хорошенько, он все расскажет. Но сегодня Алеша слушал плохо. «И почему это, — думал он горько, — в школе одно, а в жизни другое? Вот мы волнуемся из-за пасхи, а Болдырев толкует механику!» Вдруг с «камчатки» раздался хриплый, нерешительный голос: — Позвольте спросить! Озадаченный Болдырев остановился на полуслове. — Да? — пробормотал он. Большой парень поднялся, потоптался на месте и выпалил: — А что, Антон Иванович, бог есть или нет? И никто не засмеялся в классе, хотя спрашивающего звали Ковбышем. Никто не засмеялся, а все чуть подались вперед, и впервые за свою педагогическую деятельность Болдырев увидел в ребячьих глазах неподдельный интерес. Увидел — и испугался. «Что же ответить детям?» «А-а, мне все равно!» — хотел ответить он и вспомнил, как на выпускном экзамене багровый протоиерей-экзаменатор спросил его строго: — А что, юноша, в боге сомневаетесь? — Да мне все равно! — выпалил протоиерею Болдырев и… Да, так что же ответить школьнику? Класс замер в ожидании ответа. «Мне все равно?» — Видите ли, Ковбыш… — запинаясь, отвечает учитель. — Это, знаете, к делу не относится. Я лично — человек неверующий. Как физик я не верю в бога. Но другим не навязываю, впрочем… — И заторопился, засуетился вокруг своих приборов. А Ковбыш, садясь на место, подумал: «Или на Черное море сбегу, в матросы…» Никогда Алеша не ожидал с таким нетерпением конца урока. И когда Василий уныло прозвонил перемену, Алеша бросился из класса. Он прибежал в пустой актовый зал, разыскал краски, скатал из бумаги кисточку и написал на старой газете: «Ребята! В день пасхи — на улицу! Примем участие в безбожном карнавале. Все на штурм небес!» Размахивая листом, он бежал по лестнице вниз. Скоро его плакат появился рядом с ячейковым. На ячейковом плакате кто-то химическим карандашом через весь лист крупно вывел: «Бей ячейку!» И, прочитав эту надпись, Алеша впервые пожалел, что он не в ячейке. Сложив на груди руки, он стал около плаката, а рядом с ним стоял молчаливый широкий Ковбыш. Воробейчик метался по школе, ища Ковалева. Он выбегал на лестницу и, свесившись через перила, смотрел вниз, на входную дверь: не идет ли? Он выбежал даже на улицу и, приложив к фуражке ладонь, долго смотрел на дорогу. Ковалева нигде не было. — Ой, тяжела ты, шапка Мони Маха! — горько сострил Воробейчик и нехотя пошел в школу. Мать испуганно спросила на днях: — Рува, здоров ли ты? Рувка пожал плечами. Разве можно быть здоровым? Он похудел, изнервничался. Где его беззаботность? Он стал другим парнем: нервно вздрагивающим при каждом шуме, страдающим бессонницей, пугливо озирающимся на улицах. Даже честолюбие его померкло. Однажды он сказал: — А что? Что слава, когда она беспокойная? Не лучше ли уютная и безопасная неизвестность? И сам удивился этим словам. Но он знал, откуда они. Ему положительно нездоровится от вечерних чаепитий у учителя Хрума. Когда говорят вполголоса. Когда вздрагивают при стуке в дверь. Когда друг другу не доверяют. И зачем все это? Чтобы рассказать кучу антисоветских анекдотов, повздыхать, поспорить о том, как будет «тогда»? Чтобы Хрум восклицал патетически: «О юношество, юношество! Вы — наша надежда, и вы — наша слава!» Чтобы Никита Ковалев хлопал Воробейчика по плечу и говорил ему поощрительно: «Рува Воробейчик, тебя ждет блестящая будущность»? А пока у Рувы — ни настоящего, ни будущего. Отец косо поглядывает на покрывающееся щетиной и прыщами лицо Рувки, мать подсаживается после обеда и ласково глядит в глаза: — Ну, что это будет, Рува, а? Ну, что это будет дальше? Кем ты будешь? Школа висит на ногах, как стопудовая гиря, — школу нужно кончить. А дальше? Где блестящая будущность? В контору или к отцу в магазин? — Ой, тяжела ты, шапка Мони Маха! Он проходит боком, стараясь незамеченным добраться до своего класса. Около доски с плакатами бурлит толпа. Оттуда вырывается хриплый Алешин голос. Там стоят Алеша, Лукьянов, Юлька, и Лукьянов вытирает рукавом пот со лба и говорит улыбаясь: — Разобрало! — И наклоняется к Юльке. — После третьего урока поставим на голоса. Иногда Алеша, оборачиваясь к Лукьянову, видел улыбку и хмурился. «Чего смеяться? Смеяться нечего! — думал он. Сам он был напряженно серьезен и все ждал: — Что ж Ковалев? Где он?» Щуря близорукие, припухлые глаза, к нему подошел сутуловатый молчаливый Колтунов. Он полез в карман, вытащил футляр, вынул очки, подышал на них, потом стал зачем-то тыкать платок в футляр. Тыкал долго, пока наконец не сообразил, что платку не место в футляре. Спрятал платок в карман и наконец надел очки. Они были узкие, формы голубиного яйца, в тусклой железной оправе. Оправа эта досталась Колтунову от покойного отца. Сразу выступили из вечерних сумерек предметы, и лица стали ясными, отчетливыми, даже слишком отчетливыми, что делало их неприятными: может быть, поэтому очень близорукий Колтунов не любил носить очки. Через стекла увидел Колтунов, что курносый носик Юльки весь в дружных смешных веснушках, а по ее красному лбу ползут тяжелые круглые капельки пота. — В-ваша в-выдумка? — спросил он неодобрительно Алешу. — З-зачем? — И пожал плечами. — А что? — хрипло спросил Алеша. Он подозрительно посмотрел на этого малознакомого ему семигруппника. — Ведь нам н-ничего н-неизвестно, — тихо ответил Колтунов. — Что там? — ткнул он пальцем вверх. — Н-нам н-ничего не-неизвестно. Там туманы. Космос. Зачем же? Это же неважно — пасха. Это же язычество — пасха. Недоумевающе он пожал плечами. — Мы не только пасху, — пробурчал в ответ Алеша, — мы школу перевернем. Колтунов взглянул на него с удивлением и поправил очки. — Вам не нравится школа? — спросил он, наконец. — Не очень! — засмеялся Алеша. — Мы потолкуем еще на эту тему, — серьезно сказал Колтунов и протянул Алеше руку. Сутулясь, пошел дальше по коридору. «Школа? А? — думал Колтунов. — Но я привык учиться». Он любил шахматы. Это была точная игра. Есть теория шахмат. Лишняя пешка в эндшпиле решает успех. Он коллекционировал марки. Вертя в руках эти маленькие клейкие цветные клочки, он вертел странами: далекой Гавайей и звучными Филиппинами. Он любил и берег книги. Был каталог. На книгах — самодельная печатка: «Собственность Арсения Николаевича Колтунова». Ему шел семнадцатый год — возраст, когда думают о будущем. Он о будущем не думал. «З-з-зачем?» Шахматы, марки, книги, пыльный гербарий, альбом открыток — тут все: настоящее, будущее. Расстелить на полу большую географическую карту мира, лечь около нее, сосать леденцы, искать Валенсию. «Шумят… шумят… — прислушивается он. — Зачем?» Он подходит к своему классу. В дверях толпятся школьники. Звенит звонок. Преподавательница естествознания Мария Федоровна Кожухова устало ждет: перестанет бурлить водоворот в дверях, растекутся по партам школьники, замрет класс. Она войдет тогда, привычным жестом левой руки закроет дверь. В правой руке — классный журнал и несколько таблиц. Она положит их на кафедру и утомленно, неохотно скажет: «Ну-с!» — и урок начнется такой же, как предыдущий, как сотни других уроков с другими учениками, в другое время. Сутуловатый школьник в очках, фамилию которого она плохо помнит, подходит к ней, поднимает глаза и произносит, щурясь и вытягивая длинную шею: — А в-ведь Дарвин б-был в-верующим? Да? Кожухова от неожиданности и удивления роняет таблицу на пол. — Дарвин? — спрашивает она шепотом. — Почему Дарвин? Колтунов пожимает плечами и показывает на шумящий класс: — Ш-шумим, ш-шумим. А в-ведь Дарвин был верующим и с-создал антирелигиозное учение. З-за-чем? Около них уже толпа школьников. — От обезьяны, да? — кричит «белорыбица». — От обезьяны? Человек, да? Колтунов отбивается от нее, оберегая свои очки. — Н-н-не в том дело, н-не в том. И из путаных фраз Колтунова, из криков Ларисы Алферовой, из оживленного галдежа учащихся Мария Федоровна понимает только одно: дети хотят знать о Дарвине. Дети? Но, боже мой, какие же это дети! Щеки школьников уже в мужественной синеве, у девиц напудренные носики. «Да ведь я их не знаю, — растерянно признается Кожухова и с любопытством всматривается в шумящий класс. — Не знаю, не знаю! — удивляется она. — Они ведь другие. Они ведь новые. Да, да, о Дарвине! Был ли он верующим? Ах, чудаки!» И она вдруг улыбается, как давно не улыбалась на скучных уроках. Мечтали. Лежа на девичьей узкой кровати, вдвоем с подругой-бестужевкой мечтали: «Кончим Бестужевские женские курсы, понесем в школу светоч науки и правды. Мы приоткроем перед детьми этот таинственный мир лесных шепотов, болотных криков, полевого, знойного звона. «Жизнь мудра, — скажем мы детям. — Человек — царь природы. Темные силы придуманы темными людьми. Разбейте оковы тьмы, живите свободно и мудро, вы — цари!» Так мечтали, лежа с подругой на узкой девичьей кровати, откинув беленькую кружевную накидку с подушки. После первого же урока Маруси Кожуховой ее пригласил к себе законоучитель отец Павел и, отечески глядя в лицо смущенной девушке, сказал: — Нехорошо, барышня, нехорошо! Она испугалась и чуть не заплакала. Потом поняла: светоч науки и правды отменяется. Дарвин запрещен. Жизнь на земле произошла от божьей скуки. «Дай, — подумал как-то старик, — заселю для смеха землю». И заселил. Она бросилась к книгам, к специальным журналам. Ну, а тут? Тут ведь не могут проповедовать поповские сказки? Прочла и удивилась: какое неловкое бормотанье в солидных книгах, какое трусливое виляние! Да, закон эволюции действительно научен. Да, жизнь на земле пошла от соединения материи, но руководило всем этим, двинуло, направило высшее начало — бог. С тех пор стали серыми и скучными уроки Кожуховой. О Дарвине ее ученики не спрашивали, — она не говорила. Отец Павел похвалил мирную естественницу и после ее уроков шел преподавать закон божий. В новой школе она по старинке преподавала — без Дарвина. «Был ли Дарвин верующим и почему создал антирелигиозное учение? Ах вы, чудак в очках!» — ласково думает Кожухова, решительно откладывает в сторону принесенные таблицы и кладет на кафедру руки. — Дети! — хочет начать она, как всегда, но какие же это дети! Она ищет нужное обращение и вдруг легко и свободно начинает: — Товарищи! Я хочу рассказать вам о Дарвине, о его прекрасном учении, разбивающем поповские сказки и оковы религии. В шестой группе в это время шел урок немецкого языка. Красный, вспотевший Лукьянов стоял у доски, на которой висела большая картина: мирная немецкая семья пила кофе в саду около дома; старик с пышными седыми бакенбардами дремал в кресле под яблоней; бабушка в чепце вязала чулок; у ее ног копошились кошки. Черноусый мужчина пил кофе, который заботливо наливала ему белолицая, полная немка. Рыжеволосая девочка в платьице с кружевами читала книжку. Высунув розовый язык, лежала большая смирная собака. В беспросветно голубом небе замерло солнце. — Was macht der Grossfater? — допытывался у Лукьянова учитель немецкого языка Софрон Харитонович. «Дрыхнет твой Grossfater! — злобно думал Алеша. — Дрыхнет, вот что он macht. А садовник для него небось на яблоню полез». Ему хотелось рвануться, убежать от этих сонных Grossfater’ов и милых, рыжеволосых, невыносимо приличных девиц, — убежать в коридор, ринуться в ребячий шум, спорить, бороться, убеждать, доказывать. Он не мог дождаться конца урока, встал и хрипло пробормотал: — Позвольте выйти! В коридоре не было ни души. Алеша подошел к окну: по улице торопливо шли прохожие; скрипя, проехал грузовик; ползли сани, нагруженные дровами; шли красноармейцы в баню. Синий пар плыл над улицей. Задумавшись, Алексей пошел по коридору. Какой он веры? — спросила «белорыбица». Какой он нации? — спросил Хрум. Какой он партии? — спросил Рябинин. Вот сколько, оказывается, есть вопросов в мире.
Ковалев пришел в школу после третьего урока. Устало поднялся по лестнице, остановился около двери, подумал, что, пожалуй, лучше было совсем не приходить в школу. Пойти домой отдохнуть, выспаться? С зари он сегодня на ногах. Ходил на соляные рудники. Знакомый инженер обещал устроить на работу. Даром ходил. Рудники почти стоят. Инженер смущенно предложил Никите пойти на… погрузку соли. — На погрузку? — усмехнулся Ковалев. — А вы еще бывали когда-то у нас в доме! И даже, кажется, нашу водку пили. Он ушел, не попрощавшись. Впрочем, возможно, что в конце концов придется идти на погрузку. Куда деваться? Все разорено. На рудниках рассказывают: горит соль. Некому вывозить. Смешно: соль — и вдруг горит! Все катится в пропасть. Пусть! Пусть горит — соль, уголь, трава, города, — пусть все сгорит! Голая земля. И жизнь наново. Испуганные, поросшие шерстью люди, сбившиеся в стадо, — и пастухи с батогами. И чтоб батог в три кнута. Ковалев толкнул дверь и вошел. Какой-то малыш налетел на него и упал под ноги. Никита поморщился. «Долго ли я еще буду школьником? — ожесточенно подумал он. — Дурацкое дело!» Конечно, лучше было вовсе не приходить в школу. Сейчас прибежит Воробейчик с бумагами, с охапкой доносов: тот курил, этот сказал то-то, та грызла семечки. Сейчас начнется нудный школьный день. Вот — Воробейчик уже бежит. Что еще? Вместе с Воробейчиком к Ковалеву подбежали Лариса Алферова и Толя Пышный. — Где ты был? — набросились они на Ковалева. — Что тут творится! Никита брезгливо остановил их: — Зачем же кричать? Ну, что у вас? Они потащили его к плакатам. По дороге к ним пристал Канторович. — В школе раскол, — сказал он Ковалеву. — Они ненавидят нас. — А, паникеры! — выругался Никита. Усмехаясь, он смотрел на сбившуюся вокруг него кучку. Все-таки ему было приятно, что вот ждали его, считают его своим вождем, верят ему. — Ну, посмотрим, что там случилось! — сказал он беззаботно. — Какие тут у вас дела? Они подошли к плакатам. Небольшая кучка школьников толпилась здесь возле Лукьянова и Алеши. Никита медленно прочел плакаты и усмехнулся. Неудачно начинала ячейка: предлагала детворе отказаться от праздников. Кто же пойдет на это? Он увидел, что от него ждут решительных действий. Он шагнул к Лукьянову. — Кто? — спросил он спокойно. — Кто позволил вывесить в школе прокламации без ведома старостата? Лукьянов засмеялся: — Забыли спросить! — В другой раз спросите! Ковалев медленно подошел к плакатам, спокойно содрал их и разорвал на части. — Ах! — ахнула толпа. Алеша рванулся вперед, но его удержал невозмутимый Лукьянов. Он, улыбаясь, смотрел, как, кружась, падали на пол обрывки плакатов. — Все видели? — спросил он, показывая на клочки. — Все видели? Впервые Алеша заметил, как вдруг побледнел Ковалев, словно изморозь легла на загорелое лицо. И впервые Алеша удивленно подумал о Лукьянове: «Ну, па-арень!» Но из бледного Ковалев становится уже синим. Злость душит его. Какая злость! Горло перехватило. — Не запугаешь! — хрипло закричал он. — Не запугаешь! — Он слышит смех в толпе. — Разойдись! — заревел он тогда что есть силы. — Разойдись! По классам! По классам! Разойдись! — Слышите! Слышите! — рванулся Алеша. — Слышите! Это казачий есаул Ковалев орет нам: «Разойдись! Разойдись!» Браво, браво, браво! — Вы хулиган, Гайдаш! — не помня себя, заорал Ковалев. — Вы хулиган! Он сам потом удивился: как мог так потерять себя, так забыться? Но тогда яростная и последняя злоба клокотала в нем, а пальцы судорожно сжимались. «Нагаек, нагаек бы!» Лукьяновцы сгрудились вокруг него. Он видел их прыгающие губы, слышал яростные, враждебные крики, чуял их злость, но остановиться не мог и, тоскуя о нагайке, хрипло кричал: — Разойдись! Разойдись! Вот вспыхивает Юлькина тяжелая коса. — Ребята! — звонко кричит она. — Что же это, ребята? Вот Голыш продирается к нему, кулаки свои с набухшими синими жилами тычет в лицо. — Разойдись! — шипит он. — Га? Вот Алеша вскакивает на подоконник. Волнуясь и петушась, бросает школе: — Такой старостат, ребята, такое самоуправление, ребята… И толпа подхватывает: — К черту! Где же свои, ковалевские? Их голосов не слышно. Мелькнуло серое, как у утопленника, лицо Воробейчика. Мелькнуло и опять утонуло. Яростная бушует школа: — Перевыборы! Перевыборы! — Почему ячейка молчала? — И ячейку к черту! — Переизбрать ячейку! Пробиться сквозь толпу и уйти невозможно. Опустив голову, молча стоит Ковалев. «Математика — великая наука, господин Хрум. Их — тысячи, а мы — единицы! Так-с? Ergo, нужно идти грузить соль? Так? Но если бы нагайку… Или взвод, не казаков, — нет! — взвод кадетов, казачьих детей, взводишко скаутов с нагайками, вот бы тогда математика оказалась дрянной наукой! Нагаек, нагаек, нагаек бы!» А школа кричит: — На голоса-а-а! На голоса-а!.. — Перевыборы!.. — Това-арищи! Товари-арищи-и! — На голоса-а-а! И вдруг дрогнул шум, попятился, пополз по полу, стих. Высокий седой заведующий школой молча ждал, когда замрет шум. — Были звонки, товарищи, — сказал, наконец, он. — Надо идти на уроки. Толпа качнулась, распалась, начала редеть. Заведующий нашел глазами Лукьянова и, ткнув в него пальцем, сказал: — А вы зайдите ко мне. И вы! — ткнул он в сторону Юльки. Он еще кого-то искал среди развороченной толпы. — И вы, Гайдаш! — наконец, нашел он. Алеша удивленно слез с подоконника и нерешительно пошел за заведующим. «А я тут с какой радости? — думал он. — Я не ячейка. Я — сам по себе». Заведующий ввел их в свой кабинет, попросил сесть и, не говоря ни слова, протянул им какую-то бумагу. Они прочли:
Заведующему школой имени Н.А. Некрасова ЗАЯВЛЕНИЕ Мы, группа верующих учащихся старших классов, просим школьный совет ввести у нас преподавание закона божьего для желающих. Пусть те, кто интересуется политической грамотой, идут на политграмоту, а кто законом божьим — тому чтобы была дана возможность укреплять свою веру и нравственность. Надеемся, что наша просьба будет удовлетворена.Алеша еще раз повернул бумажку и разочарованно произнес: — А подписей нет. — Да, — взял бумажку обратно заведующий. — Да. Подписей нет. Действительно… Он придавил бумагу тяжелым пресс-папье и с любопытством посмотрел на учащихся. Алеша чувствовал себя неловко. В кабинете было тихо, пахло вымытым полом и канцелярией. «А он не хочет с нами говорить, — вдруг подумал он о заведующем и рассердился. — Зачем же звал?» — и заерзал на месте. Стул заскрипел под ним. — Подписей действительно нет! — опять промычал заведующий и, взяв бумагу, уставился в нее. — Это «белорыбица» написала, — брякнул вдруг Лукьянов и покраснел. — Кто? — удивился заведующий. — Ученица есть такая, Лариса Алферова. Некому больше. — А-а! Да… да! Это впервые происходило в жизни заведующего: ученики сидят в кабинете, он беседует с ними, как с равными, советуется. Он глянул поверх бумаги: школьники сидели спокойно, степенно. Только в глазах Алеши Гайдаша заведующий прочел вражду. «Это почему же?» — подумал заведующий недоуменно. — А политграмоты все равно нет, — пробурчал Алеша и, объясняя, добавил: — Вот они про политграмоту в заявлении пишут. — Да, — поддержал Лукьянов. — А математик на уроки опаздывает. — Видите ли… — вступился заведующий. — Он чувствовал себя неловко. Вызвал их сам, взволнованный заявлением верующих, любопытствуя, смотрел на них, на ячейку, хотел сказать им, что душевно рад он, старый, седой педагог, работать с молодежью. Она дерзка и несправедлива к сединам, молодежь. Он понимает это. — Видите ли… преподавать обществоведение вызвался сам завнаробразом. Он занят, не ходит. Других нет. Математик Хрум опаздывает на уроки? Да, но он один на все школы. Видите ли: учителям не плачено три месяца. А ведь они люди, и люди неимущие. Программ учебных нет. Я в наробразе ежедневно бьюсь. Вот условия! — Он встал. Теперь он чувствовал себя, как педагог в классе: легко и уверенно. — А нужно строить новую школу. Как? Алеша ерзал на поскрипывающем стуле, и ему все хотелось пересесть на диван: тот не скрипел. Но он не решался. Взглядом бродил по стенам. Набрел на фотографию: седой заведующий в учительском мундире среди других учителей. «А он, кажется, директором гимназии был?» — вдруг вспомнил Алеша и с любопытством и недоверчивостью посмотрел на заведующего. — Я слышал… — вдруг повернулся заведующий к Алеше, — я слышал, как вы сейчас там, в коридоре, кричали о перевыборах самоуправления. Что ж! Вы — ячейка! Вы и возьмитесь за самоуправление. — Я не ячейка, — пробормотал Алеша, но заведующий не расслышал. Он видел только, как недоверчиво и враждебно горят глаза Алеши. «Это зачем же?» — опять подумал он и догадался. Ему захотелось тогда рассказать о себе: как учился на медные деньги в семинарии, потом в учительском институте, как бегал по урокам, по кухмистерским, как голодал, как пробивался к знаниям, сторонился зрелищ, сторонился собраний; молодым медведем с аккуратно заплатанными рукавами шатался по университету; кончил — и на службу; как третировали семинариста другие преподаватели — за окающий говорок, за медвежью силу в руках, гнущих пятаки. Так и жил. Вечным учителем младших классов. Дети текли сквозь руки, в пятых классах они уже не узнавали своего старого учителя, учителя приготовишек. И вот — революция. Клочья царского портрета в школе. Перепуганные педагоги. Директор, спрятавшийся дома! Школьный и родительский советы избирают директором его, учителя приготовишек. И он, растерянный и недоверчивый, приступает к работе. Город переходит из рук в руки. У власти то красные, то белые. На лютых жеребцах залетают в город бандиты. Директора гимназий, архиереи и попечители сбежали за границу. Он один остался среди давно не штукатуренных стен гимназии. Бродит по мертвым классам, ожидает: загудят классы детскими роями. Скоро! Скоро! Так зимой бродит по пасеке старый и мудрый пчеловод. — А надо новую школу строить, — произносит он вслух, раздумчиво. — Как? — Он опять берет заявление со стола. — Это мы сами, мы должны решить — как. Юлька засмотрелась на седины заведующего. «Как у Максима Петровича», — думает она и неожиданно говорит: — Мы тоже, Федор Сергеевич, мы тоже хотим новую школу. Мы поможем. Вы скажите нам, как что делать. Мы поможем. Мы… Вдруг дверь открывается, и в ней появляется Рябинин. — Можно? — спрашивает он. Федор Сергеевич идет ему навстречу: — Прошу! Рябинин беглым взглядом окидывает комнату и замечает Алешу. — А, и ты здесь? Отлично! — Нет! Я сам по себе, — бурчит Алеша, но подходит вместе с Рябининым к столу. Опять они все вместе. Заведующему кажется, что и сам он молодеет. И пока Рябинин читает заявление, он смотрит через покрытое теплым паром оконное стекло, как ползут по улице апрельские сумерки, сырые и лохматые.
3
В детском доме на беседе девочки вдруг спросили Юльку: — Тетя Юля, а скажите: как будет при коммунизме? И застыли в ожидании. Видно, вопрос этот, поднявшийся как-нибудь случайно во время игр или ночных шепотов, был ими сегодня заранее подготовлен. Юлька растерялась, густо покраснела и не могла ничего ответить. Ей стало стыдно и даже страшно. Как же так? Она член детской коммунистической — коммунистической! — группы, а о коммунизме такие мутные бродят в ее голове понятия, как легкие, неуловимые облачка в августовский зной. — При коммунизме? — ответила она запинаясь. — При коммунизме всем будет хорошо! Она могла еще добавить: — Не будет ни богатых, ни бедных. И больше ничего, ничегошеньки. Будет всем хорошо! Она была в этом уверена. Но как это будет, не знала. А сейчас еще плохо. В детском доме не топлено, только на кухне ярко горит русская печь, варятся похлебка и каша. Дежурный по кухне воспитанник задумчиво ковыряет пальцем в носу. — Опять шрапнельная каша? — спрашивают ребята. Дежурный не отвечает. — Без масла? С зари Юлька становится в очередь за хлебом, за керосином, за пшеном. Даже у водопровода длинная, бряцающая ведрами, как колоколами, очередь: в остальных водопроводах полопались замерзшие краны и трубы. Юлька стоит в этой колокольной очереди со своим зеленым веселым коромыслом, а на ее спине мелом написано: «337» — номер в очереди за хлебом. Она терпеливо стоит с утра до обеда, иногда ее сменяет Варюшка, даже карапуз Наталка приходит на помощь. Юлька слушает негромкие рассказы женщин о картошке, о больных детях, о жизни. Мальчишек нет в очереди, все девочки. Все Юлькино поколение терпеливо стоит в очередях, по-взрослому, по-бабьи сложив на животе руки, прижимая к боку заплатанные кошелки. — При коммунизме всем будет хорошо! Значит, ни очередей, ни шрапнельной каши, ни замерзших кранов, ни гор нечистот на задних дворах? И все будут довольны, счастливы. Но как, как это будет? В отчаянии пришла Юлька домой, постучалась к Максиму Петровичу. Он был дома. В этот сумеречный час он всегда дома. Он живет один. Юлька знает, что жена Марченко погибла на каторге. Ее фотография висит над столом: доброе, ласковое лицо. Она была учительницей, и это тоже знает Юлька. А Максим Петрович когда-то был шахтером; синие рябины на лбу и щеках — это уголь под кожей, память об одной катастрофе в шахте. В городе Марченко считают суровым, строгим руководителем: многие его даже боятся. Вот этого уж совсем не может понять Юлька! Как можно бояться Максима Петровича? Он добрый, он самый добрый на земле, никого добрей его еще не встречала в своей жизни девочка. И он простой, совсем простой, и веселый: его можно обо всем спросить, ему можно все рассказать. Вот и сейчас, прямо с порога начинает Юлька свой рассказ. — Из меня не выйдет коммунистки, — сказала она печально и рассказала, как «засыпалась» на беседе в детдоме. Большая керосиновая лампа горит в комнате Максима Петровича. Юлька забирается в угол пружинного дивана. Ненужные электрические провода белеют на темных обоях комнаты, электрическая станция дает тощий свет только клубам, школам и учреждениям. Тени висят по углам, как развешанное платье. В комнате уютно и даже тепло. Потирая руки и посмеиваясь, суетится около Юльки хозяин комнатки. — Чайку, Юлеша, чайку? Я сейчас! — Нет, нет! Не надо! Вы лучше мне расскажите. Я вас спрашивала. — Ага! Да, да! — улыбается Максим Петрович. — Значит, барышня с серьезным разговором пришла? Юлька надувает губы: чего это он ее «барышней» называет? Чтобы позлить, да? Знает ведь, не любит она этого. И смотрит на нее как на девочку, не хочет серьезно разговаривать. — Я лучше уйду! — поднимается она обидчиво, но видит, что Максим Петрович, сразу посерьезневший и даже надевший свои темные дымчатые очки, уже подошел к карте. Карта висит на стене — большая и пятнистая, как персидский ковер. Она с ногами забирается в свой уголок и, притихшая, ждет. — Нищая, серая, — тихо говорит Максим Петрович и проводит рукой снизу доверху, от синего до синего. Юлька понимает: это он о России так говорит. И ей представляются города и села, в которых она жила. Маленькие уездные деревянные городишки, столбики на большой дороге, слепые домики с окнами в узорчатой резьбе, как образа в киоте, редкие чахлые березки вдоль кривых улиц, мостовые — камень цветет мхом, пыльная трава-бурьян, у трактира коновязи из сучковатых жердей, рассыпанная солома, навоз, пьяный мужик на разухабистых дровнях. — Безземелье, теснота, бедность, лучинушка, — задумчиво продолжает Максим Петрович. Юлька тихо сидит в уголке дивана. Бабушка оправляет «каганец», фитиль горит тускло. Стены небеленые, тараканы, кислый запах квашни, дети на печи в груде лохмотьев. Женщины тихо поют: «Дого-о-ра-ай, моя-я лу-у-учи-и-и-на-а…» — и покачиваются в такт песне и работе. — Россия! — всматриваясь в карту, говорит между тем Максим Петрович. — Волки и медведи. Ни дорог, ни путей. От Печоры до Куры. Тайга, степи, пустыни, леса, в которых мхом заросли люди. Россия… Дед кряхтит, покрикивает на лошадку, сани кряхтят, снег кряхтит, поскрипывает. Ни огонька, ни собаки даже. Закутанная в тулупчик, дрожит Юлька от холода и страха. А потом с матерью бредут: уже большая Юлька. Бредут, бредут, спотыкаются, мешок с картошкой оттягивает Юлькины плечи. Крепится Юлька, дует на зябнущие руки: скоро ли, скоро ли деревня? Все поле в кочках. Они посеребрены снежком. Юлька спотыкается, чуть не плачет. Вот уже и плачет, тихо, про себя, шмурыгая носом, чтобы мать не слышала. Но что же это она Максима Петровича плохо слушает? Вот он остановился и удивленно смотрит на нее. — Нет, я слушаю, слушаю, — оправдывается Юлька, слезает с дивана и подходит к карте. — Вот вы о России… — Сиди, сиди! — усаживает ее опять на диван Максим Петрович и усмехается. — Сиди уж, голубок! Я увлекся. Так что ты спрашивала? — Да. Очереди, Максим Петрович, и шрапнельная каша. И потом — про коммунизм. — Ага! Максим Петрович закладывает руки за спину и начинает ходить по комнате. Он похож сейчас на учителя, читающего урок. — Россия! — говорит он и пожимает плечами. — Сто шестьдесят миллионов. И все хотят есть. Ну да! Ведь Юлька знает: в Поволжье засуха. Фабрики, заводы стоят. Но почему? Почему? Это очень тяжело смотреть — мертвый завод! Она проходит часто мимо него, когда идет в детдом. Мертвый, молчаливый и как будто весь в паутине, и грачи в трубах. Они кричат сейчас голодно и хрипло над мертвым заводом. Почему? Максим Петрович опять подходит к карте. Улыбаясь, он смотрит на нее, неторопливо почесывает щеку, собирает седую щетину в кулак. — Так-с. Ты спрашивала? — И вдруг: — Вот река Волхов. Древняя, седая река. Новгородская вольница, ушкуйники. Здесь построим огромную, гигантскую электрическую станцию. Свет в Петроград, в села! В каждой избе — электрическая лампочка! А? Штеровка — это около нас. Ток Донбассу! Днепр! Пороги! Сечь! Поперек Днепра — плотина! Самую большую в мире гидростанцию. А? В каждой избе — электричество. Электрическая пахота. А? Очереди? Хо! А механическое хлебопечение? А? Мощные заводы! Все заводы будут работать! Все шахты давать уголь! Все вышки — нефть! А? Хорошо, голубок? Сам увлекаясь, он рассказывает Юльке план ГОЭЛРО. Юлька тихо смеется в своем уголке. Это хорошо, то, что рассказывает Максим Петрович. Это хорошо, потому что это сказка. И она чувствует себя снова маленькой русой девочкой. Дед на печке бубнит ей об Иване-царевиче и жар-птице. Лампа коптит, замечает Юлька, но ей лень вставать. И не хочется прерывать Максима Петровича. Пусть коптит лампа, легкий дымок ползет над колеблющимся кружком света. Максим Петрович продолжает говорить, осторожно, плавно ступая по стонущим половицам. Вот он в кружке света — седина его серебряно блестит; вот он прошел дальше — в темный угол. Он говорит теперь ласково и тихо, он рассказывает каштановой Юльке о будущем, о коммунизме — и это звучит для девочки как чудесная, увлекательная сказка. Сказка про электрическую жар-птицу. Жар-птица плывет над колокольной очередью, вспыхивает ее огненный хвост. «Это Днепр», — почему-то вдруг решает Юлька и вспоминает: закатывалось в Днепре солнце, переливалось, подрагивало, как огненная рыба, или, как огненная птица, билось крыльями о воду. «Значит, я в Черкассах!» — догадывается Юлька, и зелено-зелено становится перед ее глазами. Но вдруг появляется жар-птица и своим нестерпимо блестящим хвостом бьет по глазам. Юлька больно щурится: красные, зеленые, желтые круги вспыхивают перед нею, глазам больно. Нет, это лампа коптит! Девочка открывает глаза и видит: Максим Петрович сидит с ней рядом, ее голова у него на коленях. Он улыбается Юльке, а она, вспыхнув от стыда, быстро соображает: «Я уснула! Ой, какой стыд! Что подумает обо мне Максим Петрович? Пришла с серьезными вопросами — и уснула. Ой, стыд какой!» — Я совсем-совсем мало спала, Максим Петрович, — оправдывается она. — И потом я с пяти часов в очереди. — Ну и спи, и спи, голубок! — смеется старик. Какой-то нежной, застенчивой и особенно бережной любовью любит он детей: может быть, оттого, что своих не было. Царская каторга помешала ему иметь семью и детей. — Спи, голубок! А я тебе сказку скажу. — О жар-птице? — смеется Юлька. — Какую хочешь! Юлька встает, оправляет лампу, прощается с Максимом Петровичем и идет к себе. Ей хочется записать сегодняшний вечер в дневник. Она садится за столик, достает тетрадь и задумывается. Ей очень многое хочется записать. Она переполнена чувствами и мыслями, а слов у нее нет: они расползаются, как муравьи из расшевеленной кучи. «Я хочу быть очень хорошей коммунисткой», — начинает записывать Юлька и задумывается. Мать тяжело храпит рядом. — А маме этого никак не объяснишь, — безнадежно шепчет Юлька. — Бедная мама! Капель звенит о стекло единственного окна. Послезавтра пасха, комсомольская пасха. Мать сказала: — С безбожниками пойдешь — домой не вертайся. Юлька грустно смотрит, как стекает по синему стеклу вода. «Даже вечером оттепель», — удивляется она. Потом вспоминает что-то, краснеет и дописывает в дневник: «И никогда не выйду замуж». — Пойдешь с безбожниками — домой не вертайся, — сердито сказала утром мать и ушла из дому, хлопнув дверью. А Юлька решила: «Пойду!» И чтобы уже все это скорее кончилось, решила уйти сейчас. Она собрала свои книжонки и тетрадки, любимую картинку сняла со стены, бельишко взяла, связала в узелок и заплакала. Не себя ей было жалко. Как-то само собой разумелось, что группа ее не бросит, устроит. И даже не мать жалко было (что же, сама выгнала!). Жаль было Наталку и Варюшку. «Кто их накормит?» — горестно думала она, целуя в последний раз кудрявую головку Наталки. И ушла. На улице встретилась с Алешей. Тот задумчиво брел, сшибая палкой тающие сосульки с заборов. — Что? Не нашел работы? — участливо спросила Юлька. Алеша безнадежно мотнул головой в ответ. — Ну, ничего! — утешила девочка и, вспоминая вчерашний вечер, добавила: — Скоро всем работа будет! Она начала рассказывать полушутя, полусерьезно вчерашнюю сказку Максима Петровича. Ей хотелось верить в нее. — Я, знаешь, — вдруг сказала она неожиданно для самой себя, — я инженером буду. — Кому теперь нужны инженеры? — Нет, нет! Будут нужны! Вот увидишь: будут! — Ей хотелось еще говорить о себе. Сейчас, когда она ушла из дому, ей казалось: сама она другая, и жизнь открывается другая, и нужно что-то делать, делать, делать, торопливо, спешно, экстренно. — Я буду инженером по электричеству. Алеша пожал плечами: она была девочка, она не знала, что такое биржа, она не знала, что такое, когда дома нечего есть, а отец болен и кашляет кровью. — Ты куда это с узелком? — спросил он равнодушно-покровительственным тоном. Юлька небрежно взмахнула узелком, перебросила его через плечо. В узелке было все, что она имела: на будущее, на жизнь. — Я в детский дом иду жить, — беспечно ответила она. — Совсем. — И, увидев удивленные глаза Алеши, добавила просто: — Мать против комсомола. Они расстались на перекрестке. Алеша крепко, как парень парню, пожал ей руку. Она беспечно тряхнула косой и пошла по тротуару, четко постукивая каблучками. Пришла в детдом, обняла бросившихся к ней навстречу девочек и сказала им устало: — А я к вам жить. Совсем…ШЕСТАЯ ГЛАВА
Хочешь быть Человеком что надо, Но не знаешь: Сумеешь ли быть?А. Безыменский
1
Овчинный кожушок, туго перепоясанный ремнем и похожий, как казалось раньше Алеше, на кавалерийскую венгерку, совсем охудел, изодрался. Клочья грязной рыжей шерсти оседали на рубахе. Можно было подумать, что Алеша линяет. Насмешливые ребята дразнили Алешу «драным козлом», а девочки брезгливо морщили носики, чуя кислый запах овчины. Но вот сегодня на улицах лужи, расторопные ручьи, оголтелая детвора в распахнутых, забрызганных грязью пальтишках; в школе семечная шелуха на полу; на оконных стеклах грязные, тощие струйки, в сапогах чавкает вода, ноги мокрые. Значит, окончательно и бесповоротно — весна. Весна! Она летит на город, широко распахнув синие крылья туманов. Она дымится уже в тихих переулках. Она врывается в школу, звенит капелью со стекла, стучится, ломится в двери, зовет на улицу, на улицу! Весна падает над городом неожиданно, как ливень. Дымная моя родина, какой ты тогда становишься красивой! Вдруг оказывается, что под окном старой инструменталки существует березка. Всю зиму на ней цвели только стружки, выбрасываемые из окна. А сейчас она отряхнулась, зазеленела, расцвела, как девушка, узнавшая первую любовь. Вдруг оказывается, что терриконы похожи на синие хребты гор, что они могут куриться; ночью видно, как горит на них порода; кажется, что это дружные костры пылают на горе. Вдруг оказывается, что степь — рыжая летом, черная осенью, грязно-серая зимой — может быть еще и зеленой! Да какой! Сочно-зеленой, юной, словно степь только что родилась и, удивленно покачиваясь, лежит под солнцем; ахает: как прекрасен мир! Так работает весна. Мы стояли на Кавказе. Наш военный городок затерялся среди чужих, неуютных гор. И однажды, в январе, мы проснулись и ахнули: где мы? В Рязани? В Чухломе? Горы исчезли, затянулись снежным туманом. На полях, на кладбище, на деревьях снег. Маленькие домишки совсем занесло. А из узорчатого окна, над которым нависла белая мохнатая крыша, пробивается робкий, неуверенный огонек. И каждый из нас вспомнил свою Рязань. Меня обступают сейчас большие дома. Они лезут ко мне в окно. Трамваи плывут по потолку моей комнаты. Поезда отправляются в путь. Но донецкая степь колышется предо мною. Вот иду: пыльная дорога, ржавый бурьян, неоглядное солнце и сизый дымок на горизонте. Эх, родина! Алеша скинул на парту постылый кожушок и в одной ситцевой рубахе бросился из класса.Тяжелая дубовая дверь широко распахнута. Весна льется, хлещет, врывается в сырое каменное здание, и Алеша прямо со школьного порога, как с берега, головой вперед бросается в весну, в апрельскую теплынь, в дрожащие волны света. — И-го-го-го! — кричит он молодым жеребенком. — И-го-го-го! Эй, догоняй! — бьет он кого-то по спине и шарахается от него, бежит, высоко закидывая ноги. Безработица, голодовка, смута в школе — все сброшено, как овчина на пол. Две девушки, перепрыгивая с камешка на камешек и размахивая потертыми папками «Musique», прошли мимо Алеши, оживленно болтая о ком-то неизвестном ему. — Нет, он красивый! — донеслось до Алеши, и он остановился прислушиваясь. Но девочки были уже далеко, было видно, как подрагивали русая и рыжая косички, перехваченные черными бантами. «А я какой? — мелькнуло вдруг у Алеши. — Красивый или нет?» И покраснел. Он редко смотрелся в зеркало. Своей наружностью вовсе не интересовался. Знал, что у него лицо монгольское, скуластое, и не печалился и не радовался. Какой есть! А сейчас вдруг захотелось быть красивым, богатым, умным. Одеться хорошо. Галифе темно-синие, френч. Сапоги иметь целые, чтобы не текли, шевровые, чистить их у чистильщиков, чтобы как зеркало и солнце на носке. «А вдруг я красивый?» — подумал Алеша и засмотрелся на свое отражение в большой луже. Но в луже играла вода, и все колыхалось, ходило, ломалось — и небо, и здания, и скуластое Алешино лицо. В глубокой задумчивости пошел он в школу. На лестнице столкнулся с белокурой Тасей. — Простите! — пробормотал он сумрачно и хотел пойти дальше, но Тася окликнула его. — Скажите, Алеша, — она сделала большие глаза и докончила шепотом: — Вы комсомолец, да? — Нет, — пробурчал Алеша. — А что? — А мы, все девочки, думали — комсомолец. К нам не подходит. Серьезный такой! Алеша слушал, как тараторила Тася, и сбоку смотрел на беленькую ее шейку, на которой кучерявились пушистые белокурые завитки. «А Тася красивая?» Он вздохнул и вдруг произнес нерешительно: — А скажи-ите: я красивый или нет? И только когда сказал, когда услышал свои слова, понял: сказал непоправимую глупость. Увидел расширившиеся глаза Таси, вздернутые белобрысые брови, сломавшиеся в удивлении. Потом брови дрогнули, глаза сузились, с громким хохотом убежала Тася. Алеша видел: подхватила под руку подругу, и уже и та заливалась в веселом хохоте. «Это про меня!» — уныло подумал он, пошел в класс и упал на свою парту. Кислый запах овчины щекотал ноздри. Алексей поднял свой кожушок, повертел в руках и, рассердившись, засунул далеко под парту. У всех были ладные пальтишки: у Толи Пышного — из отцовской старой шубы, у Воробейчика — из клетчатого одеяла, на Ковалеве — стройная бекешка с сизыми смушками. Только у одного у него — кожушок. Впервые заметил Алеша — у всех ребят есть прически. Валька вверх зачесывает волосы, открывая большой белый лоб; у Толи Пышного ровный пробор как раз пополам делит его редкие рыжие прилизанные волосенки. У всех есть расчески. Только Алеша, поплевав на пятерню, приглаживает ею свои буйные вихры. «Ну, вот они и нравятся девочкам! — угрюмо думал Алеша. — Это дело известное. Одни любят шоколад, а другие — свиной хрящик». Но сейчас ему очень не хотелось быть свиным хрящиком. Класс наполнился шумом. Лукьянов влез на подоконник, рванул раму, еще, еще раз — и в широко распахнутое окно ворвалась весна, теплая, чуть сырая еще, как только что испеченный и пряно пахнущий хлеб. — Весна! — закричали хором в классе. — Выставляется первая рама! В детстве все было просто и кругло. Захотел бегать — распахнул дверь, побежал; бегать устал — свалился на траву, уснул; захотел коня, нет коня — взял палку, прицепил к босым пяткам железки-шпоры — и вот на коне! К вечеру весь круг желаний уже завершен. Значит — спать. И спал Алеша крепко, видел хорошие сны: голубого коня с белой звездой на лбу. Сейчас же все не имеет конца. Все начато, все разворошено, все на полдороге. Вообще раньше, в одиннадцать лет, все было ясно, все решения принимались немедленно и окончательно. Весь мир был немудрено прост: дверь, улица, поле, круглая линия горизонта. А сейчас, в пятнадцать, все колеблется, горизонтов много, линий много, а одной — прямой — линии нет. — Что, Рябинин, будем учиться завтра? — спросил он, встретив Рябинина в коридоре. — Нет, — ответил Рябинин. — Наробраз против. Считает, что преждевременно такие решения принимать. — Ну вот! — зло засмеялся Алеша. — Вот ячейка шум подняла, а в калошу села. Рябинин оперся на костыли и, улыбаясь, спросил: — Думаешь, в калошу? — И прислушался к шуму, который притекал из классов. «Они, наверное, задумали что-нибудь, — решил Алеша, но не стал ничего спрашивать. — Их дело, они — ячейка». А вот школу они на безбожный карнавал не выведут, а он выведет! Он кликнет клич, и все пойдут за ним. Он один все устроит. Пусть посмотрят! И Тася пусть посмотрит. Он — во главе школы. Флаги. «Долой, долой мона-ахо-ов…» Вот после этого можно и в ячейку. — Ковбыш! Пойдешь со мной на демонстрацию? — Пойду! — Приходи тогда завтра в школу и ребят приводи. Ладно? — Ладно. — Пароль будет: штурм-штык. — Зачем это? — Так надо. Штурм-штык. Возможно, он некрасивый, нефасонный, безработный худощавый парень, а школу он все-таки выведет на улицу. И сам выйдет. На широкую дорогу выйдет. Богатые дела ждут его. Замечательная жизнь у него будет! Штурм-штык. Он услышал, как Юлька сказала Лукьянову: — Значит, завтра в девять? — В девять. Сбор в горкоме. Алеше они ничего не сказали: он ведь не в ячейке. Ну что ж, ладно! Они пойдут кучкой, а он поведет за собой школу. Это еще посмотрим, кто настоящий коммунар! Штурм-штык!
Дома отец спросил Алешу: — Завтра, говорят, охальничать будете? Алексей пожал плечами, ничего не ответил и подошел к матери: — Маманя, дело у меня к тебе есть. Алексей всегда относился к матери с серьезной, хотя и скрытой нежностью. Дружеские отношения сложились у них еще в голодные годы, когда вдвоем ездили за хлебом. Мать всегда советовалась с ним, куда ехать, почем хлеб брать и на что менять. Они ночевали на вокзалах. Алешка бегал со ржавым, побитым чайником за кипятком. Пили чай на узлах и мешках, от которых струилась тяжелая мучная пыль. — Мне, мать, ряса нужна. — Ряса? — Попом завтра пойду. Ты у отца Федора — расстриги — возьми. — Если не пропил он. — Рясу не пропьет. Кому она нужна, ряса? Ты, мать, уж достань, — попросил Алеша, а мать улыбалась и вытирала передником капельки пота с лица. — Достану, Алешка. А ты что: сам попом пойдешь? — Сам, мать, пойду. — Умора! Ты б к отцу Федору еще сходил. Он тебя штукам-то поповским выучит. — И, наклонясь к уху сына, шептала: — А отца не слушай. Он и мне своей святостью всю жизнь запостнил, скупой да святой, как муха в постном масле. Ночью Алеше снился замечательный сон: площадь, море голов, оркестры; он на голубом коне впереди всех, и у коня на лбу звезда.
2
Отец Федор дал рясу. Даже сам пришел учить Алексея. — Ты, Алеша, главное, жуликом гляди, — поучал расстрига. — Попы — они все жулики. — Но, посмотрев, как сосредоточенно и хмуро примеривает Алексей рясу, расстрига безнадежно махнул рукой. — Нет, не выйдет из тебя попа. Всерьез все берешь! Но матери нравились и ряса, и фальшивая борода, и шапка. Она ахала и всплескивала руками: — Ну поп! Ну просто живой поп! На, батюшка, трешницу, помолись за грешницу. Она связала рясу и бороду в узелок и вручила Алеше: — Ну, иди! А отца не бойся. — Я и не боюсь, — пожал Алеша плечами и вышел на улицу.Колокольный звон плыл над городом и падал, как дождь. — Весна начинается с к-калош, — произнес вместо приветствия встретившийся Алеше на улице Колтунов. — В-в-видите. Люди делают в-весну. Он азартно мял калошами влажную, покорную почву. Вокруг люди делали то же. Вот протоптали прочную дорожку. Вот целая площадка утрамбована ногами. Здесь можно танцевать, кувыркаться, лежать. Люди ходили взад и вперед по колеблющейся почве, набухшей, как тесто, и она застывала под ногами, принимала прочную форму твердой корки: скоро пыль завьется на ней, случайный лист упадет с дерева, желтый одуванчик пробьется и расцветет. — Возможно, впрочем, что Христос жил, — сказал Колтунов, — н-но явно н-немыслимо, что он воскрес. — Что? — Немыслимо. — Никакого Христа! — отрубил Алеша. — Никакого! — Н-но если там, — Колтунов ткнул пальцем вверх, — никого н-нет, то не становится ли страшно: никто не управляет миром, в-вдруг все в-возьмет и начнет рушиться? — Рушиться? — Р-рушиться. В-возьмет — и обр-рушится. Алеша задумался. В самом деле: ведь мир, ведь вселенная, ведь это такое хозяйство — солнце, звезды, земля, — все может спутаться, разрушиться. Должен же быть хозяин в таком большом деле?! Он впервые думал об этом. Стало страшновато. Вот идут два мальчика, а кругом — вселенная. Идут два мальчика, рассуждают. Один другого хочет убедить, что надо идти на штурм небес. Что они значат оба? Песчинки. Их надо обоих в сильнейший микроскоп рассматривать. А они идут, рассуждают. — Есть наука, — ответил, наконец, он. — Она предсказывает затмения и управляет небом. Ничего не может случиться без нее. Ему вдруг захотелось овладеть этой наукой: наукой объяснять и изменять мир. Человек, который владеет ею, не боится вселенной. Он стоит на ней, широко расставив ноги, высоко подняв голову. — Возможно, я стану физиком, — сказал вдруг Алеша, — и астрономом. — П-приветствую! — вежливо ответил Колтунов. — Н-но н-надо много учиться. — Буду! Он подумал вдруг, что вот через год он окончит школу и выйдет из нее почти таким же пустым, как пришел. Надо будет тогда начинать учебу сызнова. Где? — Небо… — проворчал он. — В школе хозяина нет. В школе все рушится. Школу надо перевернуть. — Об этом я и хотел к-как-нибудь п-поговорить с вами. — Пойдем на демонстрацию, там и поговорим. Колтунов подумал и согласился: — П-пойдем. Алеша теперь не сомневался, что выведет школу на улицу. Вот как легко согласился Колтунов! Ковбыш обещал прийти, Бакинский. «Придут! — уверенно думал он. — Как не прийти! И с собой приведут. Душ пятьдесят наберется — и хватит! — думал он. — Школьное знамя возьмем. Сторож даст». Но он и поверить глазам не мог, увидев, что весь школьный двор полон школьниками. — Вот это да! — вырвалось у него. — Колтунов! Всей школой пойдем! — И он ворвался во двор, крича: — Ребята! Ребята! Что же вы стоите? Пора! Пора! Его даже не услышали. Футболисты яростно гнали мяч к воротам, и глаза всех присутствующих были на этом мяче. Алеша начал искать Ковбыша, Бакинского. Никого нет. Никого из тех, кто обещал прийти. Никого. Что же это такое? Чуткое ухо Алеши услышало: издали притекает ритмичный, хотя и глухой еще шум. Он догадался: идут, идут! «Что же делать?» — растерянно подумал он и опять оглянулся. Никого, никого из тех, кто обещал прийти. Все явственней и неукротимей доносился шум идущей толпы. Гулко бьет барабан, вырываются уже отдельные трубы, высокие ноты песен. Кое-кто из школьников бросился к калитке. Из-за поворота показалась голова демонстрации. — Ребята! — закричал тогда что было силы Алеша. — Там — идут, идут против тьмы, против старого мира. Как можно быть в стороне? За мной! На улицу! На карнавал! Он бросился вперед, уверенный, что хоть несколько человек пойдут за ним. В толпе лениво двинулись, засмеялись. Кто-то выскочил, чтобы идти с Алешей, но в это время откуда-то выпорхнул целый рой школьниц. — Христос воскресе! Христос воскресе! — закричали ребята и бросились христосоваться. Алеша остался один. Даже Колтунова он потерял где-то. «Если б не дивчата! — утешал себя Алеша и злился. — Это их «белорыбица» нарочно привела». Исподлобья он бросал беглые взгляды на улицу. Уже видно было шествие. Впереди оркестра шел рыжеватый попик, невозмутимо серьезный и равнодушный к тому, что делается окрест. «Семчик!» — хотел закричать Алеша, но устыдился. Как же это? Семчик с демонстрацией, а он, Алеша, на тротуаре, как трусливый зритель?! Он спрятался тогда за водосточный желоб и отсюда стал наблюдать: по слякотной весенней улице шумно и весело растекался комсомольский карнавал. Барабаны били глухо и не в лад. Колонна текла по слякотной улице, туго ворочая свое тяжелое тело. В дырах мостовой стыли лужи. Беспокойные рябые солнечные пятна плескались в них. Колонна продолжала медленно и туго продвигаться вперед. По-прежнему хрипло гремел оркестр; барабаны били не в лад; рождались, обрывались и опять взлетали песни. Алеша с бородой в руках стоял на мостовой в кругу зевак. — Что, парень, бороду в драке отодрали? — кричали ему смеясь. — Голову оторвать надо, — зло сказал какой-то старик в поддевке. — Шалопуты! Алеша кое-как выбрался из толпы. Куда деваться? Лицо его горело от стыда. Колонна текла мимо. Теперь тут были чужие, незнакомые лица. Большинство ребят и дивчат были в шинелях. Алеша прочел на знамени: «Губернская партийная школа». «А Ковбыш-то с ячейкой», — вдруг вспомнил он. И не только Ковбыш, а и многие из тех, кто обещал прийти, свое слово сдержали: пошли с ячейкой. — Один!.. — прошептал Алеша и грустно побрел по тротуару. За школой был пустырь. Алеша пришел сюда, присел на кучу кирпича и спрятал голову в колени. На пустыре не было ни души, но в воздухе, как и на земле, все время боролись звуки безбожного оркестра и пасхальный медовый звон. То побеждал оркестр и властно гремел марш, то осиливали колокола. «Они уже на Александровскую улицу вышли, — соображал Алеша. — К площади подходят. — Ему хотелось совсем не думать о демонстрации. — Вот небо. Вот облако, похожее на лодку под парусом. Сесть в лодку — и в да-а-альние края! Они уже на площадь вышли. К собору подходят. Да, на лодку. Парус раздувается. Летит лодка. Уже около собора. Семчик впереди». Он вскочил на ноги и побежал догонять демонстрантов. Перескочил ров. Выбежал на Александровскую улицу, помчался по мостовой. Около собора он, наконец, догнал хвост колонны. Демонстрация мирно текла через соборную площадь. Алеша пристал к группе каких-то незнакомых комсомольцев — они несли порвавшегося зеленого дракона. И тут, среди совершенно чужих ребят, Алеша почувствовал себя своим — хорошо и ладно. Повеселел. Заулыбался. — Дайте я понесу! — сказал он, увидев, что ребятам надоело тащить аварийного дракона. — Дайте я! — И испугался: вдруг откажут! Ему охотно передали палки, и он, бережно и высоко подняв их, повертел драконьей головой во все стороны. Старичок в ватной солдатской фуфайке беспокойно следил за демонстрацией. Он нетерпеливо расталкивал прохожих и семенил по тротуару, стараясь не отстать от безбожников. Когда колонна останавливалась, останавливался и он. Вытирал большим красным в черную клетку платком пот со лба и улыбался. — Ахтеры! — Потом общительно оглядывал соседей и добавлял: — А мой-то сынок — там. Да-а! Ему все хотелось, чтобы сын его увидел. Он вытягивал свою птичью голову, делал руками знаки, но сын шел, уставившись неподвижным взглядом вперед, и отца не видел. — Ах, беда какая! — вздохнул старичок и, сунув платок в карман, засеменил по тротуару. Наконец, он не выдержал. — Федюк! — закричал он и замахал обеими руками. — Федюк! Ковбыш оглянулся, увидел отца и крикнул ему: — Вали к нам, отец! Старичок замахал ему в ответ рукой, потоптался на тротуаре, подумал, потом рванулся и побежал по мостовой, расплескивая лужи. Ему дали место в строю, рядом с сыном, и он сразу стал серьезным, расчесал усы, поправил шапку. Парень в каком-то золотом халате, в седом парике и с очками на носу продирался сквозь колонну вперед. — Это кто будет? — шепотом спросил Ковбыш-отец у Юльки. — Бог Саваоф. — А-а! — улыбнулся старик. — Очень приятно. Тридцать лет и три года, слышь ты, вколачиваю гвозди в подметки, а бог мне не зустревался. А вот, слышь ты, на тридцать четвертом зустрелся. Ну, будем знакомы! — И он обменялся с богом Саваофом церемонным рукопожатием.
После демонстрации Юлька одна пошла домой. Домой — это теперь означало: в детский дом. Ее устроили там в комнате воспитательниц. Она занималась с детьми спортом и играми. У нее было по горло работы — и в школе и в детдоме, но все же она часто думала о маленьких сестренках: как они? И представляла: неумытая, грязная, ползет Наталка по полу или ревет, голодная, а Варюшка не управится с ней. И ей хотелось прийти, приласкать их, посадить их к себе на колени, потереться щекой об их щечки. «Бедные мои!» Она не выдержала и вечером пошла к маленькому домику на Ковыльную улицу. Сквозь занавески, сшитые еще ею, струился матовый свет. Дети были дома. Юлька попыталась заглянуть в окошко, но оно было высоко, — не выросла еще Юлька! Сквозь занавески же ничего не было видно. Она минут десять бродила около домика, ожидая: может, окошко распахнется, будут слышны голоса, — тогда послушать, как смеется Наталка, и спокойно уйти. О возвращении к матери Юлька не думала ни минуты. Но окошко не распахнулось, Юлька так и не услышала Наталкиного звонкого смеха. Глотая подступающие к горлу слезы, она быстро ушла отсюда.
3
— Что же ты ничего не кушаешь, Рува? Что же ты не кушаешь, мой мизинчик? — мать грустно смотрит на своего любимого сына. Ломая хрусткие голубые заморозки, прошла через встрепанный городишко тяжелая артиллерийская тачанка, увозя среднего сына — Моисея Воробейчика, большевика. Мудрый Соломон, старший сын, поглядел вслед, пожал плечами, поцарапал тупыми ногтями курчавую черную бородку, потом ушел к себе в магазин, на Караванную, сердито бросать на счетах костяшки, пересчитывать свою судьбу. Черные брови у Сарры, черные ресницы, как сентябрьские сумерки, дымящиеся в кривых переулках. Поезд увез Сарру, — белый платочек в окошке, белый платочек у заплаканных глаз. Один остался сын, мизинный сын — Рува, Рувим, Рувочка, радость, надежда, слава. — Что же ты ничего не кушаешь, Рува? Что же ты ничего не кушаешь, мой мизинчик? — Ах, мама! — отмахивается Рува Воробейчик. — Ах, мама! — Он печально бродит по комнатам, растерянно хватаясь за вещи, а за ним поспешает маленькая, сухонькая старушка мать, трясет седой головой и умоляет: — Ну скушай котлетку, Рувчик! Ну скушай хоть одну. — Что же это будет, Никита, а? Ковалев насмешливо смотрит в испуганные глаза Воробейчика. — Рыжие у тебя глаза, — вдруг говорит он приятелю. — Я только сейчас увидел: рыжие. Ты — большевик! — Но почему? — Большевики все рыжие. — Красные? — А!.. — отмахивается Никита. Ему нравится дразнить приятеля такими недомолвками, тот пугается, и рыжие его ресницы дрожат. — Но живешь ты плохо: опасаешься всего. Гляди веселей, Рыжий! Воробейчик про себя думает, что и Никита живет плохо, только фанфаронится. — Я не пойду больше к Хруму, — бормочет Рува. — Чего ради! — А не ходи! — Послезавтра выборы, ты помнишь? — Забыл! — Нет, в самом деле, что будет? Уйдем без боя? Или хлопнем дверью? — Хлопнем! Дверью! Воробейчик видит: не хочет Ковалев разговаривать с ним всерьез. «Ну и ладно, — думает он обиженно. — Сам разберусь!» Он демонстративно уходит, высоко подняв рыжую голову. Ковалев насмешливо смотрит ему вслед. — Гвардия! — горько усмехается он. Зачем он впутался в школьные дела? Ему надо бы скорее кончить школу, вырваться на широкую дорогу, а там… У него захватывало дух, когда он думал о перспективах. Здание, выстроенное отцами Лукьяновых на песке, рухнет, задавив неудачных строителей, и покуда на белых конях въедут в поверженные города есаулы из-за границы, Никита Ковалев и его поколение уже будут владеть ключами от городских ворот. — Где вы были, отцы? — презрительно спросит Никита. — Дайте-ка нам место. — И положит свою пятерню на добычу. Зачем же он спутался с Воробейчиками и Пышными? — Есть такая наука: арифметика, — сказал ему как-то Хрум. — Два всегда больше и лучше одного. Был план: подчинить своему влиянию школу, создать здесь гвардию, преданную настолько, чтобы, не задумываясь, бросилась она на все: на террористический акт, на шпионаж, на восстание; вырастить эту гвардию, закалить ее в ненависти; добро, любовь, жалость, стыд, совесть вырвать из сердца и выбросить на свалку. Он мечтал когда-то об этой железной, безусловно преданной ему гвардии. Теперь он только горько смеется. Он побежал в класс, вытащил тетрадку, вырвал листок. Быстро написал что-то и крикнул Воробейчику: — Роман! Перепиши и повесь! Воробейчик быстро прочитал бумажку. — А-а! Так бой! — нервно улыбнулся он. Плакат скоро появился в коридоре.ВНИМАНИЕ! Сегодня после уроков в школьном зале состоится показательный суд над учеником 6-й группы А. Гайдашем, обвиняющимся в хулиганстве. Состав суда: Н. Ковалев (председатель), А. Пышный и Л. Алферова (члены). Секретарь суда: Р.А. Воробейчик. Общественный обвинитель: Л. Канторович.Алеша прочел плакат и засмеялся. Ребята толпились около него и с любопытством ждали, что он сделает, а он только засмеялся и отошел. Шел легко, даже весело, тихо посмеиваясь. Встретил Юльку, крикнул ей, чтоб все слышали: — Вот в тюрьму меня суд посадит. Ты смотри передачи носи, я колбасу люблю. — Они смеются, — с ужасом сообщил Воробейчик Никите. — Заплачут! — пожал тот плечами и быстро ушел в класс. Рябинин после первого урока собрал ячейку. Пришло двенадцать человек. — Вдвое! — улыбнулся Рябинин. — Ну, приступим! — Он обвел глазами ребят и вдруг невольно воскликнул: — Еще мало! Мало вас. Ведь вас сотни должны быть! После второго урока рядом с плакатом о суде появился другой: Школьная ячейка детской коммунистической группы при комсомоле предлагает на обсуждение учащихся следующий список старостата… Дальше шел список:
Гайдаш, Кораблев, Бакинский, Хайт, Сиверцева Юлия и другие.— Они смеются, — опять прибежал к Ковалеву Воробейчик. — И он сам смеется, Алеша Гайдаш. — На! — протянул Ковалев бумажку. — Перепиши и повесь. К концу перемены рядом со списком ячейки висел другой. В этом списке были: Ковалев, Пышный, Сиверцева Юлия, о которой было написано, что она организатор детской коммунистической группы, Канторович, Воро-бейчик, Ковбыш и другие. Каждому была дана неболь-шая характеристика. Воробейчик, переписывая список, обиделся: его Ни-кита поставил на пятое место и ничего о нем не написал. Список вызвал бурю в коридоре. Ковбыш хотел со-рвать его, и только ребята удержали. — Меня, меня? — рычал он, гготрясая кулаками. — Меня в ковалевский список? За что? А! За что? — Он чуть не плакал. — Это они свою революционность показывают, — объяснил Алеша. — И Юльку тоже для этого. Ему нравилось все, что происходило сейчас в школе: борьба, списки, выборы! — Голосуйте только за список ячейки! Голосуйте только за список номер один! Он готов был влезть на подоконник и митинговать целый день, и чтоб полицейские стаскивали его за ноги, и чтоб свистели казачьи нагайки, и красный флаг чтоб трепыхался в воздухе. — Голосуйте за список номер один! Голосуйте за список больи^евистской ячейки! А уже появился к список № 3. Он почти не отли-чался от списка ячейки. В нем были только добавлены: Мерлис Мирон, сын ресторатора, и Лобас Иван, сын арендатора бойни. Золотушный Мерлис стоял около своего списка и звонко кричал. — Да! — кричал он, ударяя ладонью по ковалевско-му списку. — Да! У нас не должно быть места в совет-ской школе такому элементу, как Ковалев. А ну? Кто он? Откуда? Не его ли отец порол моего отца? А ну? Где они были во время революции, господа Ковалевы, в чьем лагере? — А твой где был? Твой отец где? В подвале пря-тался? — зашумела толпа. — Мой отец?! — перекрикивая всех, визжал Мер-лис. — Он служил, мой отец! В опродкомарме он служил. Можно справиться. Он участвовал в войне, он по снабжению работал, мой отец, а теперь, когда объявлен нэп, мой отец откликнулся. Он стал советским купцом, мой отец. Он платит налоги, поддерживая государство, мой отец. Мы не контрреволюционеры, мы — за совет-скую власть! И я голосую за список ячейки. Перекрикивая его, надрывался Андрей Дроздович, ученик шестой группы. — Наша школа пахнет старой гимназией! — кричал он. — Факт! Преподаватели — старые, программы — старые, порядки — старые! Факт! Наша программа — вот! — он хлопал ладонью по своему списку, в котором была изложена программа:
1. Высшая власть в школе принадлежит школьному совету, состоящему наполовину из учащихся, наполовину из педагогов. Совет решает, какие предметы преподавать, какие учителя и т. д. 2. Все дела, касающиеся учащихся (прием, перевод в высшие группы, исключение и т. д.), решаются только фракцией учащихся, членов школьного совета.— Вот за что мы должны бороться! — кричал Дроздович. — Факт! Список № 5 висел в стороне. Большой золотой крест был нарисован на нем. «Православные, объединяйтесь!» — так начиналось воззвание. В состав старостата предлагались: Ковалев, Лариса Алферова и другие. Потом появилсясписок № 6, вывешенный, очевидно, просто из хулиганства:
Нас все знают, за нами все пойдут. Голосуйте за список своих ребят: 1. Руденко Павел, по прозванию «дядя Пуд». 2. Бугаев Трофим, по прозванию «Кулак-могила». 3. Мажаров Алексей, по прозванию «Парень не промах», и т. д.Списки возникали каждую минуту, вся стена скоро была оклеена ими. Появился «список девочек», мотивированный тем, что «во всех списках одни мальчишки». Появился «список ячейки веселых ребят», «список ячейки любителей футбола», «список ячейки лунных ванн». Фамилии кандидатов этих списков были вымышленные. — Это уже издевательство получается! — заволновалась Юлька. — Ничего, пускай! — усмехнулся Рябинин. Он сейчас целыми днями просиживал в школе. Алеша все более и более беспокойно ждал конца уроков. Ячейка настояла на том, чтобы он явился на суд. — Мы сделаем этот суд судом над Ковалевым. Не дрейфь! — Еще чего! — обижался Алеша и высоко задирал голову. Но, бродя по коридорам, нетерпеливо прислушивался, что говорят о суде. О суде ничего не говорили. Шумели только о списках. — Смеются еще или нет? — неожиданно спросил перед последним уроком Ковалев Воробейчика. — Смеются, — сознался тот и с любопытством посмотрел на Никиту. «А он-то сам того… — вдруг подумал Рувка о своем шефе и облегченно засмеялся. — А он-то дрейфит, дрейфит», — чуть не запел он. — На, повесь! — мрачно сунул ему новую бумажку Ковалев и, согнувшись, ушел в класс.
Ввиду болезни общественного обвинителя тов. Л. Канторовича суд над Гайдашем, обвиняющимся в хулиганстве, переносится на послезавтра.Послезавтра были перевыборы. На уроке немецкого языка Алеша вдруг получил записку. Передал сосед по парте. — От кого? — спросил Алеша шепотом, но сосед пожал плечами в ответ. — Передали по партам. Алеша развернул хитроумно сложенный конвертик и вынул оттуда бумажку, вырезанную в форме сердечка. На сердце было написано: «1, 11, 6, 24, 1, 3, 26, 12, 13, 6, 13, 6, 12, 13, 14, 4, 14, 13, 21, 1, 3, 9, 23, 6, 17». — Что за ерунда, — пробурчал Алеша и скомкал бумажку. Сосед, заглядывавший искоса в записку, не стерпел. — А может, шифр? — спросил он нетерпеливо и покраснел, поняв, что выдал себя. «В самом деле: может, шифр?» Алеше пришло в голову, что цифры означают порядковые номера букв в алфавите. Он быстро написал алфавит, над каждой буквой поставил номер и скоро прочел записку: «Алеша, вы мне немного нравитес». — Вот ерунда какая! — вспыхнул Алеша и беглым взглядом окинул класс. Быстро нашел Тасю. «Она?» Но Тася, поджав губки, смотрела на учителя широко раскрытыми глазами цвета разведенного в теплой воде ультрамарина. «Не она!» Он снова прочел записку. «А мягкого знака нет, — машинально заметил он, еще раз повертел записку и побагровел. — Смеются! Ну и черт с ними!» Он уткнулся в тетрадь, в infinitiv’ы и imperfectum’ы, но заниматься уже не мог, — так хотелось, чтоб это Тася ему написала, и нё ради шутки, всерьез. Во время большой перемены он исподтишка следил за ней, старался попадаться на глаза, встречаться в коридоре, но, встречаясь, небрежно смотрел в сторону: вот, мол, я ни капельки тобой не занят! Это было трудно: хотелось обернуться, посмотреть в теплые глаза Таси, узнать, что она думает о нем. Или шел с товарищем, разговаривая тихо, толково, но вдруг, заметив неподалеку Тасю, принимался хохотать деланным, актерским смехом. Удивленно оглядывался товарищ, равнодушно проходила мимо Тася, поводя остренькими, чуть приподнятыми плечиками; низко опускал залитое краской лицо Алеша и клял себя за глупость. И вдруг Тася подошла к нему — просто случайно. Он даже вздрогнул от неожиданности, услышав ее вопрос: — О чем мечтаете, Алеша? Испуганно посмотрел на нее: «Смеется?» Беленькое в оборках платьице, бусы на розовой шее, строгий, черный бант в белокурой путанице волос. «Нет, не смеется!» Хотел ответить просто, искренне: «О тебе». Еще зазнается! И грубо, небрежно ответил: — Ни о чем! О перевыборах! — Заложив руку за пояс, важно добавил: — Знаете, какие у нас, у ячейки, сейчас горячие дни, и разговаривать некогда. Ушла удивленная Тася: беленькое в оборках платьице, бусы на розовой шее, строгий бант в путанице волос. И как они ловко и аккуратно эту путаницу в прическе делают! Алеша шумно вздыхает и, недовольный собою, уходит в класс. Ради перевыборов школьного самоуправления были отменены уроки и зал тщательно выметен сторожем Василием. До сих пор подметала «клуб» сама культкомиссия. Впервые на ученическое собрание в полном составе явились преподаватели. Они неловко топтались на пороге, не зная, где сесть, как вести себя. Школьники растекались по залу, заполняя даже подоконники: учителям были предоставлены места в первом ряду. Но они не заняли их. Было бы похоже на фотографический снимок, сидят справа налево господин инспектор, отец-законоучитель, господа преподаватели, в центре — директор и господин попечитель. Зинаида Николаевна первая нашла себе настоящее место: ее подхватили под руки школьницы, усадили, окружили ее и стали шептать свои секреты. Между учениками расселись и остальные педагоги. Заведующий школой и Рябинин сели за стол, накрытый красной скатертью. Даже колокольчик был на столе, даже графин воды. Помощник заведующего школой, Платон Герасимович Русских, тоже зачем-то выкатился в президиум. Алеша не нашел себе места. Оглядел зал. Невольно увидел: преподаватель математики Хрум сидит рядом с Никитой Ковалевым. Потом еще увидел: Тася шепчется с Зинаидой Николаевной. Хотелось узнать, о чем. Валька Бакинский сидит рядом с Тасей. Зачем? Валька замахал ему рукой: вали к нам! Алеша нерешительно потоптался на месте, пошел. — А-а! Гайдаш! — певучим своим голосом приветствовала его Зинаида Николаевна. — Садитесь, садитесь. «Почему Зинаида Николаевна улыбается?» — тревожно подумал Гайдаш и искоса бросил взгляд на Тасю. Он знал: школьницы всё рассказывают Зинаиде Николаевне, ходят провожать ее домой через степь на завод Фарке и, обхватив рукой тощую талию учительницы, шепчут ей свои сердечные тайны. Неужели и Тася ей нашептала? — Вас в премьер-министры, Гайдаш, да? — улыбнулась Зинаида Николаевна. Алеша небрежно пожал плечами: пустяки, мол, — а сам опять искоса посмотрел на Тасю. Та тихо посмеивалась, слушая Бакинского. Собрание началось. После вступительного слова завшколой приступили к выборам. Председательствующий Рябинин предложил голосовать не списками, а каждого отдельно. — Это правильно, — прошептала Зинаида Николаевна, — это демократично. Несмотря на духоту в зале, она по привычке куталась в ветхую вязаную кофточку. Учительница была худенькая, кофточка просторно висела на ней. И слова учительницы были всегда худенькие, жалостливые. Вся ее педагогическая практика прошла в деревне, в заводских поселках. Дети в драных пимах, в унылых ситцах; мужики, тоскующие по куску земли. Россия! — Были великие люди в России, — говорила она вчера на своем уроке литературы: — Белинский, Чернышевский, Добролюбов, Некрасов. — И грустно добавляла: — А вы их не знаете, товарищи. — И еще более грустно: — И даже наших не знаете, современных. Она затеяла внешкольные сверхпрограммные занятия. Ей не терпелось: она хотела все рассказать школьникам о великих людях их родины. Устраивая литературные суды, диспуты, поручала школьникам делать доклады. Главным ее помощником был Валька Бакинский, которому она предсказывала великое будущее. — Вы только честно думайте и пишите честно, — говорила она, волнуясь и торопясь. Она наклонилась сейчас к Бакинскому и спросила его шепотом: — И вас тоже будут избирать, да? Бакинский кивнул головой: он был польщен, увидев себя в списках ячейки. Первым голосовали Гайдаша. Зинаида Николаевна с любопытством посмотрела на него. Алексей сидел, чуть подавшись вперед, стиснув зубы и упершись подбородком в кулаки. «Вот он какой!» — вдруг подумала она испуганно и даже отодвинулась. И ей непонятно, почему подымается такой шум, когда произносится фамилия Ковалева. — К черту! К черту его! — Не голосовать его совсем! — Доло-о-ой! Зинаида Николаевна нервно морщится: чем виноват ребенок, что его отец — офицер? — Поймите же это, Валя, Гайдаш, — шепотом убеждает она их. Вдруг стихает зал. Ковалев берет слово. — Чувствуя себя… — произносит он отрывисто и хрипло, — чувствуя себя неспособным работать в этой атмосфере, я прошу снять мою кандидатуру. Смех и крик перебивают его. Ковалев садится на место, он бледен, но спокоен. Рябинин замечает даже легкую усмешку на его губах и настораживается. — Прошу! Прошу слова! — подымается Пышный. — Я тоже заявляю себе отвод, так как я перегружен учебой. — Уважить! Уважить! — кричит, смеясь, зал. — Все равно не изберем. А Рябинин морщится, он хочет понять: в чем тут дело? Он предоставляет слово Бондареву, кандидату ячейки. — Я, товарищи, — смущенно говорит Бондарев, — тоже прошу меня вывести из списка. Нет уж, выведите! — раздраженно кричит он и садится на место. «Саботаж! — соображает Рябинин. — Ну, ерунда!» — Итак, — произносит он вслух, — итак, голосуем, товарищи! — Нет, позвольте! — раздаются голоса. — Дайте всем высказаться. Подымается Канторович: — Заявляю себе отвод. Занят! Подымается Алферова: — Прошу меня вывести из списка. Не хочу, не хочу! Подымается Воробейчик. — Что же я? — говорит он развязно. — Что же, я останусь один, когда в списке только малыши теперь? Все товарищи из старших групп отказались. С кем работать? Благодарю покорно! — Какие малыши остались? Чего плетете? — кричит Рябинин. — Вот Кораблев из седьмой группы. — Связался черт с младенцами! — выкрикивает кто-то. Подымается смех. Кораблев ерзает на скамейке. Его сосед Канторович говорит Колтунову. — Нашему кораблику большое плавание. Вспыхнув, подымается Кораблев. — Я тоже… того… — глухо говорит он. — Прошу меня… того… — Он показывает рукой — чик! — как вычеркивают, и садится. Неловкая тишина замирает над залом. — Что же это? — растерянно бормочет Зинаида Николаевна. — Что же это? Алеша забыл о Тасе, о соседях. Лицо его злобно перекосилось. Зубы стиснуты до боли. — Что это? — хрипит он в ответ. — Это контрреволюция. Рябинин пробегает глазами список. Никаких высказываний он больше не допустит. Голосовать! Есть еще в списке школьники старших групп. — Голосуется товарищ Рубан Михаил из пятой группы, — подчеркивает он. — Кто «за»? Опустите! Кто «против»? Прошел товарищ Рубан. Голосуется товарищ Мартынова Варвара. — Из какой группы? — Из четвертой. Смех, обидный, презрительный смех. Торжественное настроение перевыборов сорвано. — Валяй Варвару! — хохочет зал. Рябинин темнеет, он упорствует. — Голосуется товарищ Безбородько Мария. — Какой группы? — Третьей, — тихо признается Рябинин, но из зала задорно отвечают сами третьегруппники: — Она — наша! Нашей группы! Третьей! — Даешь Марусю! — Мурочку даешь! — Показать ее! Показать! — Не видно! — Где ее видать: от горшка три вершка. Невозмутимый, опирается на костыли Рябинин. Они уже жмут ему подмышками, он плотно наваливается на них и ждет. Стихает зал, радостно ожидающий новой кандидатуры. — Бакинский Валентин! — торжественно произносит Рябинин и, ликуя, добавляет: — Шестой группы. Молчит зал. Кое-где подымаются руки. Зинаида Николаевна облегченно вздыхает. — Ну, за Валю и я голосну! — говорит она и подымает свою худенькую руку, с которой сползает вниз рукав серенькой вязанки. Валька озирается, как затравленный зверь. Лиловый бант болтается на груди. «Засмеют, — думает Валька, — проходу не дадут». Медленно и устало подымается он. — Я не могу, — говорит он тускло. — Я ведь не организатор. Я не справлюсь. — Справишься, справишься! — злобно шипит Алеша, и Зинаида Николаевна удивленно смотрит на Вальку. — Что же это? — шепчет она растерянно, и Алеша хрипло отвечает ей: — Это трусость! Обессиленный, падает на место Бакинский. Тася отворачивается от него и прижимается к Зинаиде Николаевне. Та медленно опускает руку. Рукав серенькой вязанки ползет назад. — Голосуется Арон Хайт, седьмая группа, — неуверенно произносит Рябинин. — Есть ли отводы? Рыжий Хайт подымается и вытягивает вперед длинную волосатую руку. — Слова прошу! — говорит он голосом, за который его звали «иерихонской трубой». — Что? Отвод? — кричат с места, и снова смех ползет по залу. — Товарищи! — трубит Хайт. — Товарищи! — Он встряхивает рыжими Самсоновыми космами. — Я буду! Я сказал: буду — и буду! А-а! — вдруг яростно оборачивается он к группе, сбившейся около Ковалева. — А-а, вам не нравится? Не нравится? Да? А? Гайдаш срывается с места, вскакивает на скамейку. — Да! — звонко кричит он. — Да! Будем! Назло вам, есауловы денщики! Назло! Малыши в старостате? Нехай! А мы будем! Будем! — Голосуется товарищ Хайт, ученик седьмой группы, — торжественно провозглашает Рябинин. И вдруг во внезапно наступившей тишине явственно и злобно раздается: — Парш-шивый жид… Все головы мгновенно поворачиваются направо: шипение раздалось оттуда. — Кто сказал «жид»? — тихо спрашивает Рябинин и плотно наваливается на костыли. Зал молчит, и в тяжелом молчании раздается одинокий всхлип. Это, стиснув зубы, опускается на место Хайт. — Кто сказал «жид»? — снова тихо спрашивает Рябинин и багровеет. — Ковалев сказал, — шепотом проносится по залу. — Ковалев сказал. Зинаида Николаевна приподнимается с места. Она взволнованна и растерянна. — Это же… Это же… — бормочет она. — Это же погромщина… — Есаулов сын, — слышит она сзади чей-то шепот. — Чего же! Офицеров сын! — Гражданин Ковалев, — отчетливо произносит Рябинин, — будьте добры, покиньте зал! Рябинин ждет. Ковалев, побледневший и опустивший голову, не трогается с места. Собрание затихло, — кажется, что оно сбилось в маленькую кучку и потерялось в большом гулком актовом зале. — Товарищ Ковбыш и товарищ Лукьянов! Будьте добры, — сухо произносит Рябинин, — выведите хулигана и антисемита Ковалева из зала. Медленно поднимается с места Ковбыш. Идет, расталкивая школьников. Он вытянул голову и наклонил ее вперед, как борец, согнутые в локтях руки держит перед собой. За ним идет улыбающийся Лукьянов, Ковалев синеет. Он хочет поднять голову и закричать властно, презрительно, по-отцовски: «Хамы! Наз-зад!» Но Ковбыш приближается. Ковбыш не намерен драться. Он просто возьмет Ковалева за шиворот, как щенка, дрыгающего лапками, и вышвырнет из зала. И тогда собирает Ковалев последние остатки сил, высоко вскидывает голову. «Все равно один конец». Сам идет навстречу Ковбышу. — Прочь руки! — кричит он презрительно. Ковбыш нерешительно опускает руки, пропускает мимо себя Ковалева и идет за ним, конвоируя. Расступаются школьники. Ковалев уже за дверью. — Голосуется товарищ Сиверцева Юлия! — громко произносит Рябинин и добавляет: — Ученица шестой группы. Секретарь школьной ячейки. Много дней спустя Воробейчик рассказывал товарищу, как шел с этого собрания: — Ничего не помню, как шел. Только помню — все тряслось: крыши домов, сучья деревьев, травка в канавках. Тряслись, как будто их хотели немедленно расстрелять. Воробейчик прибежал тогда домой и первым делом захлопнул ставни. Потом запер дверь. Посмотрел, крепко ли запер. Потом стал метаться по комнате, открывал и закрывал ящики, рылся в книгах и бумагах. Потом сел на пол и заплакал. Утром он, не позавтракав, уходит из дому. Озираясь, идет по улицам. Он знает, чего он боится: боится встретить Ковалева. Боится услышать шаги сзади. Сосновых досок со ржавыми шляпками боится. Столкнуться с Хрумом боится. Все знакомые ему опасны. И незнакомые тоже. Всех — боится Рувчик. Он бродит по пустому скверу, где почки набухают на коричневых ветках, где первая зелень высыпает на растоптанных газонах, где братская могила зарубленных бандитами большевиков. Он идет потом в школу. Занятия еще не начинались. Уборщица моет пол, грязная вода течет по ступенькам. Воробейчик идет через лужу. Он идет неуверенно, еще ни на что не решившись. Вот он уже у двери кабинета заведующего. Вот он уже стучит. «А вдруг там Ковалев? — мелькает несуразная мысль, и потом — другая, более толковая: — Или вдруг там Хрум?» Он уже хочет уйти, отскакивает от двери, но она открывается, и выходит Алеша. — Тебе чего? — сердито спрашивает Алеша. — Чего надо? — Я имею… имею заявление, — лопочет Воробейчик и машинально идет за Алешей. Тот входит в соседнюю комнату, где сидят уже члены старостата, и молча указывает Воробейчику на стул. Воробейчик садится. На другой день стало известно: Ковалев исключен из школы. — Опричники! — этим криком встретила Алферова появившегося в классе Алешу. Алеша застыл на пороге. Увидел: наклонившись над своей партой, Ковалев собирает книжки. Молча пошел на свое место. Ковалев не говорил ни слова. Он медленно собирал тетрадки и аккуратно складывал их в свой портфель. Он делал это нарочно медленно и спокойно, зная, что за ним наблюдают десятки глаз. Знал: деваться некуда. Хорошо, если еще не посадят. А впереди что? Он взял брезентовый портфелик и медленно пошел к выходу. Вот он на улице. Что впереди? — Бомбами их, бомбами! — закричал он в бессильной ярости. И, спотыкаясь, побежал по улице. После уроков Алеша нерешительно топтался в вестибюле. Вчера впервые ходил он провожать Тасю домой. Как-то так вышло: идти им вместе, по дороге. Правда, только два квартала вместе идти, а потом их пути катастрофически расползались. Но тут уж не будешь считаться. И Алеша смело свернул на Тасин путь. Сегодня он топтался в вестибюле, поджидая Тасю, чтобы идти вместе. Это очень хорошо — идти вместе с бойко постукивающей каблучками белокурой Тасей, по-мужски снисходительно слушать ее неугомонную болтовню, заботливо предупреждать: «Яма!», «Лужа!» — и, прощаясь, крепко жать ей руку. Потом слушать, как хлопает калитка, как сыто ворчит собака, как с ласковой сердитостью кричит ей Тася: «Ну, ты, Маска!» — и, должно быть, треплет собачью мягкую шерстку. Должно быть, треплет: потому что Маска изнеженно повизгивает, почти мурлычет. Он долго топчется в вестибюле. Тася задержалась зачем-то в классе. Наконец, она выходит. Алеша вспыхивает. Теперь он не знает, как ему подойти к ней. На беду Тася не глядит в его сторону. Вот она торопливо сбегает с лестницы. Еще одна минута — и она будет на улице, затеряется в толпе школьников, и Алеша не услышит, как она ласково разговаривает с Маской. Он бросается стремглав вперед, сталкивает кого-то по дороге и подбегает к Тасе. — Давайте я! — запыхавшись, выпаливает он. — Давайте я! Ваши книжки… Он хочет забрать ее книжки и уже протягивает руку, но Тася испуганно отдергивает их. — Нет, нет, пожалуйста, — лепечет она, — пожалуйста, пожалуйста! — и прижимает к себе книжки, словно боится, что он их отберет силой. — Но почему? — удивляется Алеша. — Почему? Тася останавливается и торопливым шепотом произносит: — Вы жестокий человек, Алеша. Нет, нет! Пожалуйста, не обижайтесь! Пожалуйста! Я не могу дружить с вами. Она уходит, испуганно постукивая каблучками, и Алеша, потупившись, смотрит ей вслед. Потом он невесело усмехается, медленно спускается по ступенькам. Шумная толпа школьников бушует вокруг него. Теперь Алеше кажется: враги кругом, одни враги. «Ладно, — думает он, — ладно! — Высоко подымает голову и идет через толпу. — Ладно! А школу очистим от ковалевщины. Очистим! Очистим! Очистим!» Он уже на улице. — Очистим, очистим! — бормочет он и идет, громко стуча по тротуару сапогами. Но ему тоскливо, очень тоскливо. И досадно. И потом: злость кипит в нем. И еще: обида. А он все-таки высоко задирает голову. Он все-таки идет, остро выпячивая вперед плечи. «Сунься, враг! — выдвигает он плечо. — Сунься-ка!» Он прошел уже центр. Окраина. Заводская улица — тихая по вечерам, со скрипучим журавлем посредине, застенчивая улица с черными силуэтами смущенно-голых акаций, с косыми ставнями на слепых окнах. Легкий ароматный дымок плывет над улицей: поспевают самовары. Непонятно отчего, неизвестно откуда, вливается в Алешу спокойствие. Становится ленивее и легче шаг. Вольнее дышится. Хочется почему-то смеяться. А потом хочется плакать, но не горькими слезами, а неожиданными и теплыми, как летний слепой дождь в солнечное белое утро. — Пахнет, пахнет как! — растерянно шепчет Алеша и вдруг с удивлением замечает, что тополя действительно серебряные, а хатки голубые. «Чепуха!» — удивленно думает он, и ясная, счастливая улыбка, — должно быть, такая, как тогда у Рябинина, — появляется на его губах. А над губами ранний пушок, неуверенный и уже неистребимый! Но Алеша не вспоминает сейчас Рябинина. О Рябинине не думается совсем. И даже о серебряных тополях недолго думает Алеша. Большие невысказанные мысли волнуют теперь его, огромные и невысказанные чувства. Вот охватить все, обнять, потрясти, подбросить на горячих ладонях, переставить с места на место. Делать! Делать! Делать что-то немедленно, сейчас, сию минуту. Скорее, скорее, скорее! Торопиться! Гнать! Тянуться вверх, так, чтобы кости хрустели. Хрустели, хрустели, ломались кости чтоб! Пусть сломаются, если никчемные, — к черту! Пусть выпрямятся, если годные для дела! Жизнь! Она вся вот: мять руками, как глину, лепить, какую хочешь, на свой лад. Ах, как некогда! Как уходит время! Вот упала звезда. Блеснула — и нет ее. Вот эта минута ушла. Стой — ее не вернешь. Ни за что! Ну как об этом он раньше не думал! Почему раньше не было этих больших мыслей? Голубые хатки никнут перед Алешей, серебряные тополя братски протягивают ему голые ветви, как руки. «Давай, брат, пожмем друг другу пять, — говорят они. — Ты теперь, как и мы: большой. Давай, брат!»
СЕДЬМАЯ ГЛАВА
1
Большие и малые события происходят на земле. В Поволжье засуха. Под Ямполем разоружена банда в пятьдесят сабель. Италия признала РСФСР. Алешу избрали председателем школьного старостата. В Белокриничной поставили домну на сушку. Да, наконец, поставили домну на сушку. Всю зиму шла здесь горячая работа. Мастер Абрам Павлович носился легче стрелы и кричал: — Еще немного, атаманы-молодцы, еще немного, ну-ка! Ну, взяли! Ну, разом… Ай да мы! Он легко взбегал на колошник, ползал по рыжему кожуху печи, щупал заклепки, обводил плохие мелом, писал рядом: «исправить», «зачеканить», «заклепать». Ветер раздувал его пушистые лихие усы, мастер подкручивал их на ходу или пускал по губе свободной, падающей вниз струей. Внизу качалась земля. Люди копошились на ней. Сверху они казались приплюснутыми, словно распластанными на земле. — Ай да мы! — кричал мастер. — Что делаем! Ай да мы! По вечерам, когда на домне чуть стихала работа, он говорил Павлику: — Ну, а ты иди! Иди бегай! Ты бегать должен. Тебе рабочий день кончился… Сам он оставался на печи. Павлик надевал чистую рубаху и отправлялся на окраину, к ветхому домику Баглия. Смущенно стучал в окошко. — Кто там? — спрашивал девичий голос. — Я, — признавался он. Ему открывали. Он входил. На пороге долго возился, счищая грязь с сапог, потом проходил в комнату. Дядя Баглий был еще на домне. Галя шила; девочки — Оксана и Настенька — возились на полу. — Уже колошник кончают, — произносил Павлик и садился на табурет возле стола. — Дня через три кончат. Он выкладывал Гале все заводские новости. По дороге он видел объявление, что в кооператив на днях привезут сельди. Она слушала его, продолжая работать. — Правда ли, что вот у нас сейчас день, а в Америке ночь? — спрашивала она вдруг. — Говорят, правда… — А что, можно такую машину придумать, чтоб она все сама делала: и стирала, и полы мыла, и белье чинила? Я думаю — нельзя. — Машину всякую придумать можно, — оживлялся Павлик. — Можно такую машину придумать, чтоб была как человек. Если б я был ученым, я бы придумал. Надо взять цилиндр, в нем поставить мотор, чтоб все двигал. Два поршня — руки, два поршня — ноги. В общем, это можно придумать. Потом он переходил на свою излюбленную тему: дяденька обещал вчера, что как только печь кончат, он поставит Павлика к станку. — Слово дал… — Абрам Павлович слову хозяин, я знаю. — На токаря надо два года учиться. Через два года я стану подручным. Потом токарем. Потом мать сюда выпишу… Галя молча кивала головой. Просидев так час, он вставал, брал шапку и говорил: — Ну, я пойду. Галя провожала его до калитки. — У Оксанки жар, — озабоченно говорила она. — Не захворала ли? Когда Павлик удалялся, она кричала ему вслед: — Ты заходи, Павлик! Павлик брел в темноте, шлепая сапогами по грязи. «Такую машину придумать можно, — рассуждал он. — Вот время будет, возьмусь, сделаю…» В конце марта печь поставили на сушку. Рабочие ходили вокруг нее и сами удивлялись: как это они могли, голые и голодные, в лютые морозы, без нужных инструментов и материалов, смастерить такую красавицу? — Что люди могут! — удивленно качал головой дядя Баглий. — Ах, люди!.. Он нежно смотрел на домну, ласково называл ее «наша печурка». Строителей домны чествовали. В нетопленом клубе состоялось торжественное собрание. Председательствовавший на собрании секретарь партийной ячейки завода Никита Стародубцев дул на зябнущие руки и говорил о героизме слесарей и котельщиков. Павлик внимательно слушал, и ему казалось, что Стародубцев говорит не о дядьке, не о Баглии, не о нем, а о каких-то других, действительно замечательных людях. И он невольно оглядывался: где же они? Потом прочитали список лучших работников, восстанавливавших печь. С удивлением слушал Павлик, как Стародубцев скороговоркой произнес: — Гамаюн Павел. — Абрам Павлович, — поправил кто-то из зала, — его уже читали… — Нет, — засмеялся Стародубцев, — еще один Гамаюн есть. Павел Гамаюн — нагревальщик заклепок. Все зааплодировали, а Павлик смутился и покраснел. И тогда ему вдруг захотелось, чтоб время — назад, и чтоб лютые морозы снова, еще лютей, и чтоб ни крошки хлеба, ничего: ни горячего кипятка в кондукторском чайнике, ни инструментов, ни железа. Голыми коченеющими руками двадцать четыре часа в сутки, — сон к черту, отдых к черту, — голыми коченеющими руками, ногтями царапать раскаленное от холода железо! «Мы все сможем! Все сможем! — хотел закричать Павлик Никите Стародубцеву, зябко кутающемуся в рыжий полушубок. — Дайте нам еще печь. Пусть разваленная она будет, как хижина на меловой горе. Дайте ее нам! Голыми руками сделаем. В лучшем виде». Потом Стародубцев объявил, чтобы названные в списке товарищи вышли на сцену, и дядька, взяв Павлика за руку, пошел с ним через зал. И когда Павлик шел через большой зал бывшего директорского дома, он думал только об одном: как бы спрятать от всех свои рваные сапоги. Попав на сцену, он спрятался за широкую спину мастера. Через несколько дней после собрания Павлику дали отпуск. — Поезжай, поезжай, — сказал ему мастер, — а приедешь, мы тебе дело найдем. Ты теперь герой. Павлик поехал проведать мать и ребят. Полгода не видел он товарищей: какие они стали? Столько воды утекло! Столько соли съедено! Так вместительна была Павликова жизнь в Белокриничной, что ему казалось: другая жизнь была когда-то далеко-далеко… А потом вдруг начинало казаться, что все это было только вчера. Только вчера он ехал в Белокриничную искать удачи и так же вот висел на подножке переполненного вагона-теплушки, те же тусклые степи бежали мимо, те же дивчата гуляли по перрону, с любопытством поглядывая на пассажиров. Конечно, и Алеша и Валька сразу узнали Павлика. Конечно, и он их сразу узнал. Алеша был такой, как всегда: худой, черный, резкий. Валька такой же кудрявый и курносый. И все-таки изменились они. В чем была перемена — Павлик не знал, но видел: стали ребята чуть-чуть другими. А он? — Работаешь? — ласково спросил Алеша, пожимая ставшую уже шершавой руку Павлика. — Работаю, — тихо ответил тот и, заметив любопытство друзей, смущенно добавил: — Вот домну кончили… Они глядели на него с уважением. Он почувствовал это. Ему захотелось тогда рассказать, как строили печь, как трещали над домной морозы, как потом чествовали всех. Хотел рассказать о дяде Баглии, о мастере, о Никите Стародубцеве и о себе тоже, но не знал, с чего начать, и пробормотал только: — А я заклепки грел… Вальке понравилось слово «заклепки». Он решил написать стихи о своем друге Павлике, клепающем домну, и кончить, может быть, так: «Клепай же печь неутомимо, а я слова буду клепать», или иначе как-нибудь в этом духе. — Ну вот, — протянул Алеша, — а я безработный… Павлик сочувственно вздохнул. — Да, — сказал он и откашлялся в руку. Больше всех говорил Валька. Он вспоминал мелкое, детское, то, чего даже не помнили друзья. Как-то красивее и аккуратнее получалось все в его передаче. — Да не так это было, — качал головой Алеша. Он вспоминал: все было проще и грубее. Впрочем, он и сам сомневался: а может быть, и так. Во всяком случае, факт похожий был, а Валька расцветил только немного. Вечером они пошли на школьный спектакль. Перед спектаклем было собрание. Валька сидел рядом с Павликом и все время смущенно прятал от него лиловый бант на своей толстовке. Алеша председательствовал серьезно и строго. Он яростно звонил. Он предоставил слово заведующему школой. Он вспоминал о регламенте. Собрание хотя и шумело, но слушалось его. Павлик смотрел на товарища широко раскрытыми глазами. «Ишь какой он стал», — подумал он с уважением. — Видишь девочку в голубой блузке? — вдруг шепнул Павлику Валька. — Вон, вон… сейчас около двери идет… Это Алешкина любовь: Тася. Павлик посмотрел на девочку в голубой блузке. Она приближалась к выходу. — А это она с моей девушкой сейчас разговаривает, с Мариной, — шепнул Валька. — А у тебя любовь есть, а? — и он толкнул приятеля в бок. Тот смутился. — Тоже еще выдумаешь! — пробормотал он, но все-таки невольно вспомнил Галю. Еще более смутившись, он посмотрел на Тасю и Марину, — девочки были в нарядных блузках, заправленных в коротенькие черные юбочки. У Таси был даже галстук. Марина — в лихой клетчатой кепке. И опять Павлику вспомнилась босоногая Галя в большой материной кофте. Он искоса посмотрел на Валькин лиловый бант. Бант ему определенно нравился. Днем Павлик работал по дому: починил дверь, приделал дверные ручки, сколотил табуретку, взялся запаять трещину в кастрюле. Вечером он зашел к ребятам. Обнявшись, они втроем бродили по улицам, тихо пели, разговаривали. Алеша рассказывал Павлику о школе, ему обязательно хотелось поделиться с Павликом своими знаниями. Он стал растолковывать ему закон рычагов. — У вас на заводе ведь это есть. Павлик внимательно слушал, удивлялся Алешиной учености и, когда тот кончил, сказал, желая поддержать разговор: — А у нас не рычагом, у нас напильником… — Увидел удивленный взгляд Алеши, густо покраснел и пробормотал: — Я не знаю… я недавно… Алеша потащил его в комсомольский клуб. О комсомоле Алеша говорил много. — Сам я еще не комсомолец, — сознался он, — но скоро буду. Я пока в детской ячейке. Павлик был и на собрании ячейки. Он всюду ходил за своими друзьями. Он сознавал: они знают больше него. Что он умеет, кроме как нагревать заклепки? Ребята шумно говорили о будущем: города и страны мелькали в их небрежной беседе. Словно вот в руках у мальчиков земля, и они выбирают себе место на ней. Домик с зелеными ставнями, — где он на этой земле? Павлик сразу вдруг соскучился по работе, по заводу, по дядьке. Отпуск казался ему тяжелой ношей, которую нужно скорее сбросить. Дома он переделал всю работу. Нужно ехать. Как и осенью, ребята провожали его, махали кепками и кричали вдогонку. Дядька встретил его удивленно и радостно. — Что рано так? — спросил он племянника и хитро прищурился. — А-а! Наша у тебя порода! Меня не обманешь! — и погрозил ему пальцем. Утром он торжественно сказал племяннику: — Ну, пошли! — и важно двинулся вперед. Павлик шел за ним и гадал: куда теперь поставит его мастер? Может, вторую домну начали ремонтировать? Опять заклепки греть? Но мастер шел молча, его крутой затылок плотно осел на воротник тужурки, голова сидела властно и гордо. Встречные предупредительно раскланивались с ним: — Наше вам, Абрам Павлович! А мастер и племянник шли дальше. Вот пришли они к контрольным воротам, вот сторож в брезентовом плаще, вот заводской двор, заваленный хламом. Мастер направляет свои шаги в механический цех. У Павлика екнуло: «Неужели?» Они входят в механический цех, идут мимо длинного ряда станков: мастер все такой же молчаливый и важный, Павлик — взволнованный. Они проходят токарный отдел, идут мимо сборки, вот и конец цеха. — Тут, — говорит мастер, и Павлик растерянно оглядывается. Ничего нет кругом: поломанный верстак и кучи железного хлама. У него вырывается невольно: — Тут нет ничего… — Будет! — отвечает ему спокойно мастер. — Будет! — Он стягивает рукавицы и кладет их на пустой поломанный верстак. Через неделю здесь открылась первая на заводе ученическая мастерская.2
Алеша теперь целыми днями пропадал в школе. Жажда кипучей деятельности охватила его: ему хотелось взять щетку, вот такую, какой бабы стены мажут, взять и выбелить всю школу от первой до последней комнаты. И коридор тоже. Чтоб блестела школа, как новенькая. Он все хотел сделать сам. Вмешивался в работу культкомиссии, лез прибивать портреты и лозунги в клубе, вместе с группой школьных художников взялся красить сцену. Обрызганный краской, он стоял посреди зала и отряхивался. Не было человека счастливее его. Потом он затеял организацию школьного кооператива. Носился с планами, прикидывал, как добыть средства, бегал по учреждениям, уговаривал заведующего. Когда кооператив открылся, Алеша разочаровался: ему нельзя было стать там продавцом, не хватало времени. Иногда он все-таки приходил туда и кричал, воображая себя купцом: — Ну, налетай, навались, у кого деньги завелись! Для ячейки деткомгруппы он тоже добыл комнату. Ячейка теперь стала большой организацией, в нее валом валили школьники. Алеша появлялся здесь на минуту, он всегда что-нибудь тащил в ячейку: плакат, бумагу для стенгазеты, материал для знамени. Самым странным было то, что он все-таки успевал учиться. У него снова появился вкус к учебе. Ему нравилось говорить себе вечером: — А я вот еще это узнал сегодня. Он признавался себе иногда, что полученные за день знания ему ни к чему. — Ну зачем мне знать, что ромашка принадлежит к семейству сложноцветных? — пожимал он плечами. Но все-таки он узнавал это, узнавал еще многое другое, нужное ему или ненужное, но он тщательно прятал добытое в копилку памяти. Как-то незаметно для себя Алеша сделался первым человеком в школе. У всех было к нему дело. Все шли к нему, в шестую «А». Толпились около его парты. Совали какие-то бумажки, заявления, списки. Культкомиссия приносила смету, кооператоры — отчет, драмкружковцы — пьесу на просмотр, секретарь старостата — протоколы на подпись… По предложению Алеши, старостат скоро был переименован в исполнительный комитет учащихся. Алеша назывался теперь председателем исполкома. Это звучало гордо. Тася сама выкинула белый флаг перемирия: подошла и, потупив глаза, сказала, что если им вместе идти домой, то она готова. Алеша удивленно посмотрел на нее, потом нерешительно протянул руку за книжками, она доверчиво отдала ему, и они пошли. Так велико было раскаянье Таси, что она даже согласилась погулять немного около калитки. — Только немного, — торопливо предупредила она. Они гуляли до часу ночи, и Алеша впервые за свою жизнь поцеловал девочку. Поцеловал — и испугался: обидится Тася. Но Тася не обиделась. Она вздохнула глубоко-глубоко и сказала: — Вы не умеете целоваться, Алеша. Ну, я выучу… хорошо? И Алеша терпеливо обучался искусству целоваться. Он не обнимал Тасю за шею и старался не тыкаться носом. — Я на тебе женюсь, — сказал он ей однажды. — Только вот вырастем оба… Он был твердо уверен в том, что полюбил Тасю на всю жизнь. Он раскрывал перед нею свои планы. — Вот кончим школу, — рассуждал он, — и поженимся. Уедем отсюда. Они бродили, прижавшись тесно друг к другу, беседа их часто переходила в горячий шепот. Был май. — Кем же ты будешь? Алеша не знал. Разве это важно? Он знал, что будет большим человеком. Сейчас, после избрания его председателем учкома, он совсем твердо верил в это. Возможно, он будет большим администратором, руководителем чего-нибудь такого гигантского, комиссаром, что ли, или председателем… Но Тася однажды сказала, качая головой: — Прежде чем ты не станешь хорошо зарабатывать, папа не отдаст меня. — Папа? — удивился Алеша. — При чем тут папа? Я же не на папе женюсь… Тася обиделась. Но обычно они разговаривали дружно. Бродили и говорили. Говорили и бродили. Это очень хорошо: бродить вдвоем и говорить, говорить, говорить… Когда у Таси уставали ноги, парочка находила где-нибудь около чужих ворот скамеечку. Их часто гнали отсюда. Тася тогда прятала смущенное лицо в воротник, а Алеша надвигал на нос кепку и бурчал под нос: — Скамейки им жалко! Они бродили так до «дворников», до тех пор то есть, пока не появлялись дворники и не начинали мести улицу. Это значило, что скоро начнет светать. Тогда испуганно убегала домой Тася, а Алеша пускался в длинный путь: домой, на Заводскую. Его шаги гулко цокали на камнях пустынной мостовой, и Алеша вспоминал, улыбаясь, как в детстве привязывал к босой ноге железки, воображая, будто они звенят, как шпоры, малиновым, лихим звоном. Ему нравилось сейчас ухарски поцокивать подковами сапог; молчаливые здания, запертые магазины, мастерские, парикмахерские, необычайно чистенькие в этот предрассветный час, почтительно слушали это цоканье. «Хорошее имя: Тася! — думал Алеша. — Та-ся… Та-сёк… Как это полностью будет? Таисия? Нет, вряд ли. Надо будет со временем перебраться сюда, в центр. А то ходить к Тасе далеко. — Потом засмеялся: — Вот чудак! Я ж тогда вместе с Тасей жить буду, и никуда ходить не надо. И мы уедем. Куда? Го! Столько городов есть, я нигде не был! Вот, говорят, Мариуполь — хорош городок. И море там и порт. И отсюда недалеко. Вот в Мариуполь. Или в Москву. Нет, это здорово будет — в Москву! Да… в Москву… Ленина увидать. Ильич, какой он в жизни? Наверное, старее, чем на портретах. Старый-старый, наверно. Вот его увидать. Подойти и сказать: «Владимир Ильич…» Как Алеша попадет в Москву? Очень просто. На съезд. Очень важный этот съезд. Съезд, скажем — съезд комсомола… Или нет: партийный съезд. Алеша, понятно, партиец. Итак, съезд. Люди, сколько людей! Автомобили, мотоциклеты, трамваи, конечно… Милиция… Съезд, ясно, в Кремле. Вот Алеша приехал. Выходит на перрон, озирается. «Как, спрашивает, на съезд проехать? Я не здешний». — «На съезд? Пожалуйста, товарищ». Машина. Сели. Мчатся. Улицы, театры, музеи, магазины. Все это уже где-то видел Алеша. Где же он видел? Снилось? Ах, да! В кино видел! Потом съезд. Вот Алеша берет слово. «Товарищи! — говорит он, и все затихают, слушая его. — Товарищи!» Ну, дальше он говорит что-нибудь интересное. Сейчас он, конечно, не знает что, но там видно будет. Во всяком случае, ему аплодируют. Он хочет идти на место, но к нему вдруг подходит Ленин. Да… сам Ильич… Он не такой, как на портретах. Он старый-старый. Седой весь. И борода седая. А глаза молодые, прищуренные. «Вы, товарищ Гайдаш, — говорит он Алеше, — идите-ка сюда. Вы мне о себе расскажите». И Алеша начинает рассказывать. Об отце, кашляющем в руку. О граммофоне. О том, как спиртные склады горели. О совнархозовском пайке. О школе. И вот уже ему больше нечего рассказывать, короткая у него жизнь. И Алеше становится стыдно: на фронте не был, в боях не был, не ранен, ордена не имеет… Да… А ведь у всех делегатов, у всех ордена. У одного Алеши нет ордена. Нет и нет. Откуда он у него будет?! Алеша растерянно смотрит на небо, — оно бледнеет, край его дрожит мелкой рябью, там происходят сейчас большие события: готовится к выходу солнце. И по всей улице дрожат бледные тени, они бьются, трепещут на камнях мостовой: не то ожидают рассвета, не то боятся его. Алеша рассеянно смотрит на небо. А Мотя с орденом… Вот он идет. «Здоров, Алеша!» У него орден. И красная ленточка подложена. Да. И Ленин смотрит и говорит Моте: «Такой молодой, а у вас уже орден». — «Да, — отвечает Мотя, — я четырнадцати лет ушел в армию». Алеша тогда говорит краснея: «Он, товарищ Ленин, старше меня на два года. Я не успел». — «М-мда… вот именно… Ну, так…» Алеша пытается отмахнуться от неприятных мыслей. Он начинает по-новому. «А вы хорошую речь произнесли, — говорит Алеше Ильич. — Где вы учились?» Тут Алеша ему рассказывает о школе, как учился, как боролся с ковалевщиной. Рассказывая, он бросает на Мотю торжествующий взгляд и небрежно заканчивает: «И эту контрреволюцию мы в школе сломили с корнем». Ну, Ленин жмет ему руку. Все делегаты жмут ему руку. Потом начинаются выборы. Кто-то кричит: «Гайдаша! Гайдаша!» — «Ну, я голосую за Гайдаша», — говорит председатель. А Алеша опускает голову, чтобы не видеть, как голосуют. Он краснеет, как и тогда, на школьных выборах. Потом он слышит: «Прошел Гайдаш!» — и подымает голову. Ну вот! Потом Алеша переезжает в Москву! И Тася с ним. Мать Алеши тоже. И братья маленькие. А отец? Ну и отец. Только Алеша говорит ему: «Ты, отец, свои молитвы и псалмы брось! Мы будем в Москве жить, там этого не любят!» Вот. Квартиру дали Алеше хорошую. Каждому по комнате. Отцу с матерью — комнату. Алеше — комнату. Тасе — комнату. Потом автомобиль. Потом телефон дома. Потом портфель, большой, желтый, с пряжками. Да. А потом Алеша в командировку едет. Вот ездил-ездил, приезжает. Выходит из вагона. Тася встречает, целует, а Алеша небритый, усталый, пыльный. «Как ты похудел!» — говорит Тася и опять целует. Вот они едут в своей машине домой. Вот приезжают. Завтрак. И тут Алеше вдруг становится скучно. Что в самом деле: автомобили, портфели! Почему-то опять вспоминается Мотя. Он в рваной рубахе, в фуфайке нараспашку, в шлеме с ободранной матерчатой звездой. Мотя такой, как накарточке, которая пришла Алеше в заблудившемся письме. Нет, не так. Алешу избирают на съезде, но он говорит: «Нет, товарищи, я на фронт пойду!» Да!.. На фронт?.. Но фронтов нет. Нет фронтов. Нет… Опоздал Алеша. Опоздал. Он опять посматривает на небо. Там тают звезды, как снежинки в теплый зимний день. Нет! Вот как: он едет на Запад. Едет делать революцию. Да, да! И Тася с ним. Вместе едут. Вот они в подполье. Жандармы ищут Алешу. Но он искусно прячется от них. Ездит по заводам, подымает стачки. Вот восстание, революция, баррикады. Алеша на баррикадах. «Умрем или победим!» — кричит он и размахивает знаменем. Полицейские открывают огонь. О, Алеша дорого продаст свою жизнь! Он бросается на жандармов. Раз-раз, раз-раз… Но предательский удар в спину — и Алеша падает. Он смертельно ранен. «Товарищи, — говорит он слабеющим голосом, — боритесь и не сдавайтесь!» Тася наклоняется над ним, плачет и целует. Потом похороны, почетный караул. Знамена, салют… И Алеше становится жаль себя до слез. Такой молодой, здоровый, хороший в сущности парень — и погиб от дурацкой пули. Нет, его ранят, но он не умирает. Он лежит, истекая кровью. Тася, конечно, целует его, а рабочие переходят в наступление, бегут, бегут, кричат: «Ура, ура!..» Дрогнули жандармы. Войска на стороне рабочих! Мировая революция! Победа! Знамена, целое море знамен. Несут Алешу, он ранен, но жив. «Да здравствует мировая революция! Да здравств…» Сам не замечая того, Алеша уже не идет, а бежит. Сапоги его выстукивают бурю. Дрожащее предзорье стоит над городом. Он мечтал о будущности государственного деятеля, которому подвластны судьбы стран и народов, его будоражили горячечные сны, наполнявшие его надеждами и беспокойством, а наяву он томился в длинной очереди безработных, и гроза биржи — Васька Косой, байстрюк с перевязанным глазом, кричал ему, хохоча: «Эй, малец! Ставь бутыль самогону — будет тебе работа…» Но у Алеши не было самогона. Отец с каждым днем все сердитей бурчал под нос свои псалмы. Вместе с сытостью улетучилась из дому и кротость. Отец еще ничего не говорил Алеше, но уже ворчал. И Алеша еще яростнее искал работу. В 1922 году это было нелегким делом. Юноша сегодняшних дней — дней сталинских пятилеток — прочтет рассказ об Алешиных мытарствах, как отрывок из древней и, может быть, малопонятной ему истории. Сам он не знал и никогда уже не узнает безработицы, не увидит частного хозяйчика; все дороги в жизнь распахнуты перед ним широко и заманчиво. А Алеше приходилось туго. Весь день Алеша толкался в двери других мастерских. Но везде ему или отвечали отказом, или ехидно отсылали на биржу, или неопределенно говорили: «Зайдите, этак, днями…» В школу Алеша не пошел, домой тоже. Ночевать он отправился к Ковбышу. Лежали с Федькой Ковбышем на крыше, разговаривали: — Убежим на Волгу! — уговаривал Федька. — Наймемся в грузчики: там народ нужен, а? Как считаешь? Алеша качал головой. Наутро он снова пустился в поиски. На перекрестке он увидел телегу, на которой стояли корзины с бутылками фруктовой воды. Алеша ударил себе по лбу: — Го! Вот где нужны рабочие! Как же я-то? Он побежал искать «лимонадный завод» и скоро нашел его. Сладкий, липкий запах встретил его здесь. Еще пахло почему-то мылом. Кучка людей громко спорила около входа. — Ситро «Дюшес»! — кричал один. — «Дюшес» — какие тут могут быть разговоры! — «Дюшес»! — смеялся другой. — Еще скажете: «Бумажный ранет»! Аполлон Иванович, вашему вниманию только «Греза», и это выразительно, как я не знаю что! Это говорит само за себя, как наше ситро… — А я говорю, Аполлон Иванович, надо просто, — убеждал третий, — надо по-деловому и без дураков: «Натуральный ситро на чистом довоенном сахаре». Как вы думаете, а? Маленький толстяк с огромной гривой волос кричал: — Не, не! Не подходит! Он чмокал жирными и большими, как оладьи, губами (казалось, что на них шипело масло), и Алеша решил: это хозяин. Алеша пошел за ним. — Товарищ хозяин! Не оборачиваясь, хозяин вошел в свою контору и закрыл дверь перед самым Алешиным носом. Но Алеша решил не отступать. «Ну, выгонит — выгонит!» — беспечно подумал он и осмотрелся, как человек, готовящийся к бою. Кругом стояли ящики с бутылками, валялась солома, обрезки проволоки, пробки, было грязно и сыро. Алеша смело толкнул дверь конторки и вошел. Хозяин был один. Он с ногами забрался в большое пузатое кресло, украшенное позолоченной резьбой. В конторке было грязно: на убогом письменном столе в беспорядке лежали счеты, ножницы, какие-то бумажки, наклейки, шпагат. Стекло в окне разбито, пол давно не метен. Зато кресло было замечательное. Алеша не видел никогда таких: не то оно кресло, не то диван, не то карета боярская. — Товарищ хозяин! Я насчет работы… — Алеша считал себя в эту минуту большим дипломатом: желая задобрить хозяина, он говорил ему «товарищ». «Сволочь ты, а не товарищ, — думал он в то же время. — Я насчет работы, товарищ хозяин!» «Товарищ хозяин» не пошевельнулся. — Я грамотный, — продолжал Алеша, — семилетку кончаю. Нужда только и заставляет… Я все могу делать. Опять не пошевельнулся. — Я умею считать, — продолжал Алеша теряясь, — алгебру, геометрию прохожу. Физику тоже… Вам я пригожусь. Химию тоже… По физике мы уже механику прошли… На толстых губах Аполлона Ивановича родилась улыбка. Алеша увидел ее и повеселел. Он считал себя уже служащим завода. — Да? — приветливо улыбнулся Аполлон Иванович. — Уже механику? И химию? И бином Ньютона, и, может быть, астрономию, и климатологию? И бактериологию? И ботанику? — Он вскочил на ноги и, хлопнув ладонью по столу, закричал: — Бутылки мыть! Алеша растерянно попятился к двери. — Эй, вы, как вас, товарищ физик! — закричал ему вдогонку хозяин. — Я нанимаю вас! Да, нанимаю. Бутылки мыть. По всем законам науки и техники. А? Идет? — И он расхохотался вслед убегающему Алеше. Поздно вечером побрел Алеша домой. В школе он опять не был, но и к Ковбышу не пошел. Ему хотелось только одного: спать! Все остальное — завтра. Он постучал осторожно в окошко. «Только бы не отец!» — мелькнуло в голове. Но дверь открыл именно отец. Он распахнул ее широко и радушно, словно для дорогого гостя. Держа над головой фонарь, он застыл на пороге. Алеша съежился и проскользнул в дверь. Отец медленно опустил фонарь и шумно задвинул засов. «Неужто бутылки мыть? — подумал тогда Алеша и, расстелив на сундуке тулупчик, стал готовить себе постель. — Неужели бутылки?»3
Отличная весна в этом году, отличный май. Может быть, потому, что впервые за восемь лет не было ни фронтов, ни банд, ни выстрелов за околицей, ни санитарных поездов на вокзалах. Даже наверное: именно поэтому люди увидели, какая это замечательная и кроткая пришла весна. Передовая в газете начиналась так: «Горняки Донбасса! Худшее осталось позади…» В эту весну Алексей входил взрослым парнем. Его руки уже знали тяжесть труда, а ноги — горечь безработицы. Его губы уже знали солоноватый вкус девичьих поцелуев. Нет, правда! Он сразу вырос в эту весну. Раньше он брал весну на зуб. Весна несла с собой душистые лепестки акаций, их можно было есть. В скверах на серебристой маслине в июне появлялись маленькие, шершавые на ощупь плоды, продолговатые косточки, покрытые кожицей. Маслины не вызревали здесь, но и то, что получалось, годилось в пищу. Сладковатая кожица вязла на зубах; косточки выбрасывались. А шелковица? Она беспризорно росла в стороне от вокзала, в почти вырубленном саду какого-то заброшенного имения. Разве есть что-нибудь слаще шелковицы? А дикий терн, от которого зубы становятся синими? А вишенки, щербатые вишенки, искрасна-черные, как тлеющие угольки? Алексей брал весну на зуб, на вечно голодный, острый зуб. Ему не было дела до цветения и ароматов весны, он был парень практичный и голодный. Но сейчас, бродя с Тасей по запущенному скверу, он вдруг почуял какой-то пряный, до жути знакомый запах. И не мог вспомнить, что это. Запах густел, наливался силой, наполнял все вокруг, запах становился тяжелым и плотным, осязаемым, как кисель. Вот уже все кругом облито этим буйным ароматом, в котором к острой, приторной сладости вдруг примешалась едкая горечь. Цвели маслины… Серебристые ветви тянулись к Алеше, царапали его куртку. Алеша впервые увидел, что маслина цветет ясным, желтым, как огонек, цветом, — и тогда он вдруг наклонился, бережно сломал ветку и церемонно преподнес ее Тасе. И покраснел. А Тася взяла, смущенно повертела ветку в руках и уткнулась в цветы сморщившимся носиком. Отличная это была весна и отличный май! По вечерам ребята ходили за город в лесок. Алеша прихватывал с собой Вальку. Шел неизменно и Рябинин; у него зажила нога, он отбросил костыли и ходил теперь, чуть прихрамывая и опираясь на палку. Ему уже давно пора было бросить возиться со школьниками и, закинув ноги на плечи, идти искать настоящее дело. Но он все откладывал и откладывал. Ребята крепко привязали его к себе. Он ходил с ними по вечерам в лесок, разжигал костры, лежа ничком на сырой земле, раздувал пламя. А ребята растекались по лесу, прятались за стволами деревьев, пели, баловались, разыскивали цветы. Юлька неслышным, легким шагом скользила по тропинкам. Она хваталась руками за тонкие стволы деревьев, за гибкие ветви орешника, шуршала листвой. — Это что? — насмешливо спрашивала она у Алеши и раскачивала над его головой ветвями. — Дерево, — ворчливо отвечал Алеша. — Сам ты дерево! А какое дерево? Алеша пожимал плечами. Все деревья были для него на один лад: дерево — дрова. Юлька, став на цыпочки и покраснев от напряжения, срывала с ветки лист. — Какой лист? — спрашивала она у Алеши и сама отвечала: — Кленовый это лист. Видишь, лапчатый, как у гуся лапка. Радостно расширив глаза, она брела по лесу. Она знала, что у осины лист на длинном черенке, оттого осина и дрожит всегда мелкой дрожью, и названье ей — горькая осина. Она знала, что белый гриб нужно искать под березкою. А раннюю землянику — на пригорочке, под солнышком. Знакомыми приметами, нехитрыми тайнами открывался перед девочкой лесок. Рябинин раскладывал костер всегда на одном и том же месте — над обрывом. Отсюда хорошо был виден город, и Юлька задумчиво смотрела, как тихие сумерки наползают на улицы и дома. Бурые бугры окружали город со всех сторон. Бугры эти были какие-то неприятно круглые и выпученные. Ни леса, ни оврагов, ни даже кустарника не было на них, только рыжие полосы обнаженной глины да сухая, как стриженый ежик, трава. А кругом была степь, пустая и тусклая, как оловянное блюдо. Сухой ветер шел по ней. — Грустная у тебя родина, Алексей! — тихо сказала Юлька и отошла к костру. — То ли дело у нас! — подхватил Рябинин. — Волга! А? Вол-га-а! — Он широко развел руками, потянул воздух и захлебнулся дымом. Юлька, поджав под себя ноги и охватив коленки руками, плавным своим, певучим голосом стала рассказывать о своей родине. Она была из Средней России, где луга — так луга: заливные и зеленые; где река — так река: широкая и глубокая; где леса — так леса: синие-синие… Валька скучно смотрел на серую степь, по которой, подымая рыжую пыль, шел легкий ветер, и думал: «Какие же тут стихи писать об этой черной и грустной родине?» Бесхитростный рассказ Юльки, которая знала только зеленую и синюю краски, все же волновал Бакинского, напоминал ему прочитанное. «Бежин луг». Вот тоже костер, тоже дети, а не то!.. А? Он толкнул Алешу в бок, желая сказать ему об этом, но тот и не пошевельнулся. Прищурив глаза, Алексей смотрел на город, на рыжие, точно ржавые бугры, такие ржавые, будто это горы железного хлама. Железо! Оно всюду! Железо и уголь — Алешина родина. Он смотрел, прищурившись, на тусклые огни городка, и вдруг что-то теплое прошло по всем его суставам. Теплое и волнующее. Даже к горлу подступило. И Алексей впервые почувствовал, что он здешний, глубоко здешний, коренной. И, подвинувшись к костру, пробурчал: — Моя родина лучше всех! Тонкие струйки дыма подымались над городом. Алексей мог сказать, откуда они, с каких заводов. И ему подумалось: «Ну ладно, пускай бутылки мыть, в чем дело?» Он дернул плечами и стал слушать песню, которую завели ребята. Звонче всех пела Юлька. Она покачивалась в такт своей песне, она вся отдавалась ей. — Вот весна, — пела она, — вот лес шумит, огни горят внизу, в городе жить, в общем, интересно и весело, зачеты идут к концу, я выучусь, стану инженером. Ну, разве не хорошо петь вечером у костра в компании своих ребят? Так пела Юлька. У нее, однако, были уже и заботы — она только не хотела сейчас думать о них. Ее вдруг стали на уроках бомбардировать нежнейшими записками. Когда она собиралась после занятий домой, около нее вырастали молчаливые рыцари, дующиеся друг на друга и требующие, чтобы она тотчас же решила, кто пойдет ее провожать. — Все! — отвечала она. — Все вместе. А они обижались. Юлька не могла понять, почему они обижаются. Ведь действительно компанией идти веселей, спеть можно. Но особенно докучал ей своей любезностью Толя Пышный. — Вы свели меня с ума, Юля, — задыхаясь, прошептал он однажды и покорно наклонил свою рыжую голову с безукоризненным пробором. Юлька даже чуть не заплакала от жалости к бедному парню. — Я… я… не хотела… — пробормотала она извиняющимся тоном. — Что же я могу сделать? — И несколько дней она носила на своем сердце тяжесть чужой неразделенной любви. А потом она случайно услышала, как тот же Толя Пышный тем же горячим шепотом говорил Соне Коробовой: — Вы свели меня с ума, Соня, — и тоже наклонил голову. Юлька засмеялась и повеселела. Но однажды в школу пришел комсомолец Тарас Барабаш. Длинный, нескладный, долговязый, он терпеливо вышагивал по коридору и, нарушая школьные правила, беспрерывно курил махорку. Как-то так получилось, что он подружился с Юлькой, рыцари перестали ее сопровождать, и Юлька с Барабашем часто шли теперь одни. Они шли молча. Юлька не знала, о чем можно говорить с этим огромным, большеруким парнем, рябое и словно побитое лицо которого напоминало ей старый, щербатый пятак. Барабаш тоже молчал. Он не умел разговаривать. Ему нравилось приноравливать к ее легкой походке свой большой тяжелый шаг, в который можно вложить три Юлькиных. Ему было легко и покойно в этом повисшем над ними суровом молчании. Так доходили они до детдома. Юлька, тихо улыбаясь, говорила: «Пока!», а Барабаш медленно и сурово прикладывал ладонь к форменной фуражке. Юлька скоро научилась ценить это сдержанное молчание. Большое чувство, думать о котором она боялась, скрывалось за ним. Раз Барабаш пришел в школу со своим приятелем. — Шульга! — представился тот Юльке и засмеялся. Юлька тоже засмеялась, и даже у Барабаша дрогнули губы. Они шумно вышли на улицу, Шульга взял Юльку под руку. Та смущенно и резко выдернула руку. — В чем дело? — удивился Шульга. — Не надо… Шульга пожал плечами и оставил Юлькину руку в покое. Зато он стал беспощадно высмеивать Юлькину косу, Юлькину легкую походку, краснеющие щеки, пухлые губы. Он довел девочку до слез, а потом высмеял и слезы. А она кусала губы и ускоряла шаги. Она почти бежала. Теперь Тарасу не приходилось семенить. Она почти бежала, и все же улицы медленно расступались перед нею, до детдома было далеко, а Шульга становился все злее и злее. — Ах, Юлечка, родненькая! — говорил он, зачем-то картавя. — Ах, мамочка тебя заругает, зачем с комсомольцами гуляешь! Мамочка спросит: где была, доченька? Кто с тобой под ручку кренделем шел? А, Юлечка? Тут у Юльки брызнули слезы: она вспомнила, что мать до сих пор не зовет ее обратно. Сестренки — те уже давно стали бегать к Юльке в школу и в детдом. Они просиживали у нее иногда до вечера: она зашивала дыры на их рубашонках, водила в детдомовскую большую умывальню и устраивала им там «мировое мытье». Мать знала об этом, но и виду не подавала. А сестренки, плача, рассказывали Юльке, что мать и имени ее слышать не хочет. Но ничего этого Юлька не сказала сейчас Шульге. Она только съежилась, чуть слышно всхлипнула и зашагала еще быстрее. «Они меня дурочкой считают, — горько думала она. — Мещанкой. Но ведь Тарас знает… Почему он молчит? Почему?» Она будет избегать их, решила она, наконец, она будет избегать их теперь. Она всех будет избегать. Какие все злые и несправедливые! Она вдруг, не помня себя, пускается бегом и, не слыша, что ей кричат вдогонку ребята, не чуя под собою ног, мчится по улице и, наконец, вбегает к себе в детдом. Все следующие дни она испуганно ждала: вот опять придет Шульга. Она беспокойно высиживала на последних уроках, трусила, выходя из классов, осторожно пробиралась коридором. Только бы не встретиться с ним! Зачеты подходили к концу. У Юльки они проходили благополучно. Даже математику она сдала хорошо. Карпенко, учитель математики, заменивший Хрума, сказал ей с удивлением: — Ну, милая барышня, я от вас не ожидал! Ведь вы — всё прения, да выступления, да повестка дня! Где же тут до уравнений с двумя неизвестными! А вы вот какая! Вы математичкой будете, будьте благонадежны, — добавил он. — Это я вам говорю. — Нет, инженером, — пролепетала смутившаяся Юлька. — Правда. Инженером-электриком. Счастливая, она вышла из класса и столкнулась с Шульгой. Она вскрикнула, первая мысль была: бежать. Но Шульга уже взял ее за руку. — Здравствуй! — сказал Шульга. — Ну, как жизнь молодая? — А Тарас где? — невольно прошептала Юлька и оглянулась. Тарас был ее последней надеждой. Теперь она хотела, чтоб обязательно был Тарас. — Тарас уехал, — ответил Шульга улыбаясь. — Зачем тебе Тарас? Они вышли на улицу. Шульга не сделал даже попытки взять Юльку под руку. Он вообще был какой-то другой сегодня, мягкий, спокойный, улыбающийся. Юлька недоверчиво смотрела на него. — Ну, как зачеты? — спросил вдруг Шульга. — Ничего… — уклончиво ответила она. Ее голос дрожал, она заметила это и рассердилась на себя. Шульга стал рассказывать о том, как он «учился». — Никаких зачетов не знали, а чуть что — взял тебя хозяин за шиворот, ткнул носом в наборную кассу, хрястнул по зубам… Потом он рассказывал о своем детстве, о том, как сначала отец гонял за водкой, потом дьячок, потом старший наборщик, — дорогу в казенную лавку Шульга знал лучше, чем дорогу в школу. В его голосе появилась какая-то задушевность и теплота. Юлька удивилась: тот ли это Шульга? Ей хотелось верить: не тот. Другой. Хороший. Они шли рядом, дружно болтая. Юлька смеялась звонко, словно удивленно. И Шульга гулко вторил ей. Какая хорошая погода стояла на дворе, какой славный и ласковый ветер! Словно дымились улицы, словно пар, волнующийся и теплый, шел от них. Они остановились около калитки. Деревянные мостки тротуара вздрагивали под ногой. Откуда-то доносилось хриплое и пьяное пение. Шульга положил на Юлькино плечо руки и вдруг притянул девочку к себе. — Не надо! — прошептала она. — Шульга, не надо!.. А он еще крепче притянул ее, и она почувствовала себя маленькой и беспомощной возле этого большого и грубого тела. — Не надо, Шульга! — просила она, но он не слушал и, закинув ее голову назад, начал целовать щеки, губы, шею. — Пу-сти-те! — кричала Юлька. — Я не хочу!.. — Ну, брось, — прохрипел он тогда сердито, — брось! Юлька заплакала. Она плакала тихо и горько — так плачут только дети. Шульга растерялся. — Ну, чего ты? Чего? — пробормотал он. — Плакса! Я же не съем тебя. Я же понимаю, что ты еще ребенок… Ну, что ты? Я только поцеловал… Он выпустил девочку из своих объятий; растрепанная и жалкая, она стояла перед ним, опустив руки, и плакала. — Тьфу! Ерунда какая! — дернул плечами Шульга. — Ну и плакса ты! Плакса — и все. Кисельная барышня. Тьфу! Он сплюнул и, круто повернувшись, убежал. Не так себе представляла свой первый поцелуй Юлька. Вот ее впервые поцеловал парень. Она думала: все произойдет иначе. Как — не знала, но иначе, лучше. «Как это гадко случилось! — думала она под одеялом. — Схватил и чуть ли не за горло взял. Разве можно так? Ведь еще она не знает совсем Шульги. А поцелуй — это ведь накрепко, надолго, может быть, на всю жизнь». Нет, нет, совсем не соловьи ей нужны. Пусть это будет… ну, в клубе. Даже так лучше: в клубе. Вот остались они случайно в читальне, и никого, кроме них, нет. Знают давно друг друга, говорили о разных вещах, у них общие взгляды, вкусы, характеры. И вдруг он просто посмотрел на нее, а она на него, — и вот просто, мужественно, смело и, главное, дружески он наклонился к ней и целует. И она его. А дальше что? Дальше — ясно. Раз поцелуй — значит, потом жить вместе: у него или у нее. Вместе работают, вместе учатся — и это накрепко, надолго, может быть, на всю жизнь. Вот так она представляла себе свой первый поцелуй, если уж он случится. «Но он не случится», — думала она еще вчера. Не случится, потому что Юлька не выйдет замуж. Ей нельзя выходить замуж, — она должна ведь стать инженером-электриком. А Шульга шел домой и тоже морщился. «Ну зачем это я? Ну зачем? Хорошая в основном девочка. Верно, хорошая. Зачем я?» Но уже ничего нельзя было исправить. И когда Рябинин, встретив на другой день Юльку, удивленно спросил ее: «Ты что, больна?» — она только подобралась вся и пробормотала: — Нет… Ничего… Ей показалось, что и Рябинин смотрит на нее, как Шульга. А в школе уже надвигались выпускные вечера, и небритые семигруппники сдавали последние зачеты. Запоздалая нежность к школе росла у них по мере того, как число несданных зачетов уменьшалось. Размякшие, они ходили по школе, как уезжающие бродят по комнатам опустевшего дома, где сняты со стен картины и фотографии, сдвинута мебель и уложены чемоданы. И, как отъезжающие, они уже ощущали пространство и дорогу. Они собирались по вечерам у окон и негромко разговаривали: — Ты куда? — А ты? Ковбыш мечтал о море. Ему рассказывал кто-то о Новороссийске, о городе, который качается на воде, как лодка. Ковбыш завидовал выпускникам и проклинал школу. А Алеша, мечтавший о будущности государственного деятеля, пришел, наконец, на «лимонадный завод» и, кусая губы, сказал хозяину: — Ну ладно, давай бутылки мыть! И хозяин долго смеялся, под пикейной рубашкой-апаш колыхался круглый животик. А Лева Канторович, которого бабушка хотела видеть знаменитым адвокатом, поступил кассиром в бакалейный и москательный магазин своего дяди. Колтунов пришел туда покупать краски и беседовал с Канторовичем. — Я думаю о вечности, — говорил другу Лева, принимая у покупателей деньги. — Вы платите за подсолнечное масло? Тогда правильно. Я думаю о вечности, Арсений, вот почему я мирюсь. Это жалко, правда, — кассир в бакалее? Да? Но что мы знаем о вечности? Получите чек, гражданка. Что мы знаем? Я мыслю, я чувствую, я трепещу перед закрытым занавесом и пытаюсь приподнять его, — и что мне тогда бакалея? Может быть, так надо, чтобы я был в бакалее? А ты? Останешься в городе? — Зачем? — пожимал плечами Колтунов. — Я еду. — Едешь? А, да! Это хорошо. Едешь? Да. Хорошо это. Здесь бывают часы, когда мало покупателей, я могу читать тогда. Вот у меня «могучая кучка», — он нежно погладил рукою стопку книг. — А когда я читаю, кто равен мне в этом мире? Бакалея! Ха! Я даже могу писать здесь. У меня есть кое-какие мыслишки, но это потом, как-нибудь. Мы поговорим еще. Да, ты едешь… Куда собственно? — В д-д-деревню… — В деревню? Что? — Я б-буду учителем. Это надо сейчас. Ш-шкрабом… — Шкрабом?.. Школьным работником, значит?.. Это нехорошее слово: шкраб. У этого слова клешни… Говорят, они голодают, деревенские шкрабы? А? — Наверно… Н-но это неважно… — Ну да! Конечно. Впрочем, ты все равно сбежишь оттуда через месяц… Там не топят школы зимой. Что ж, ты не мог остаться здесь? Я тебя устрою. — Спасибо… Я хочу в деревню. Я жил в ней все детство. Мой отец там умер. Он был земский врач. — Да? Ну, прощай… На выпускном вечере будешь? Я провожу тебя до дверей. Не зацепись за этот бочонок. Масло. Какая погода хорошая! — Июнь… — Да… Что я еще хотел сказать тебе? Да… Вот что. А может быть — ты думал над этим? — может быть, мы и в самом деле, — я, еще другие, — может быть, мы опоздали родиться? А? Вот что я тебе хотел сказать. Колтунов рассеянно посмотрел на Канторовича и ответил, протирая очки: — Н-не думаю… Пух с тополей летит по городу. Утром за чаем мать робко спросила Руву: — Ну, Рува, ну, что же это будет, ну? Воробейчик сердито отодвинул чашку с голубыми китайцами и встал. — Я знаю? — пожал он плечами. Разговор этот был ему неприятен. Он начал искать кепку. — Ты перешел в седьмую группу, Рува… — говорила мать умоляюще. — Ты уже большой, ты уже не маленький. Что же будет? Пойди к отцу или брату Соломону, надо же. Или, хочешь, я тебя в фотографию устрою? Это хорошее, выгодное дело. Сейчас все хотят иметь портреты. — Мама! — Или нет? Ну, хорошо, реши сам. Но когда же? Воробейчик нашел кепку: она валялась за сундуком. — Фотография! — мрачно усмехнулся он. — Ах, мама, если бы вы знали, что у меня на душе! Он открыл дверь. Пух метался над городом. Одна пушинка села на Рувкину кепку, другая, покрутившись по комнате, обессиленно упала на пыльный пол. — Здесь не вырастет тополь, — покачал головой Рувка, — никогда! — Он растер пушинку ногою и вышел на улицу. Мороженщик стоит на перекрестке. Баба над корзиной семечек — как наседка. Мальчик с коробочкой липких ирисок. В деревянной будке продают черный квас. Как изобильна жизнь! — Есть вафли с именем вашей невесты, молодой человек, — небрежно говорил Рувке мороженщик. — Прикажете наложить? Рувка растерянно смотрит на косую бороду мороженщика. — Вы были бутафором в театре, — говорит Рувка, — я вас знаю. Вы брали у нас подсвечники, шандалы для пьесы «Миреле Эфрос». — Какие теперь театры! — Вы взялись за мороженое? Почему? — Жара… У Воробейчика нет невесты. У мороженщика нет вафли с именем «Рува». — Это очень редкое имя, — извиняется мороженщик. — Я положу вам вафлю с именем вашего лучшего друга. Воробейчик разводит руками… — У меня нет друзей… Сонный мальчик с ирисами прислонился к забору. Жара такая, что ирисы вот-вот потекут грязной и тощей струйкой. — Теперь нет таких великих артистов, — зевает мороженщик. — Вам еще одну порцию? Или вот Мамонт Дальский… — Вы работали с ним? — Молодой человек! Я единственный из бутафоров, которого Мамонт Дальский не бил! Какая скука! Рувка съедает третью порцию и не знает, что ему делать дальше. — А, Юлий Цезарь из Конотопа! — раздается сзади. — Вот кого мне привелось увидеть на прощанье. Рувка вздрагивает. Никита Ковалев, размахивая чемоданом, подходит к нему. — Ну, здравствуй! — весело говорит Никита, а Воробейчик бледнеет. — Не бойся! Ковалев ставит чемодан наземь, поднимается пыль. — Угощаешь? — Да, да, разумеется… Пожалуйста… Дайте порцию… — Позвольте узнать имя вашей невесты? — осведомляется мороженщик и энергично полощет вафельницу в мутной воде. — «Удача» — имя моей невесты, — отвечает твердо Никита, а Воробейчик гадает: не пора ли удрать? — Я давно не видал тебя, Рува. Ты проворнее зайца. Почему тебя нигде не видно? — Зачеты… Некогда… — бормочет Рува. — Ах, да! Ты ведь не исключен из школы. Это странно, что тебя не исключили вместе со мной. Ты не находишь? — Нет. Почему же?.. — А Хрума выслали. Забавный был человек, между прочим. Любил огурцы к чаю. Молчание. Мороженщик торжественно подает вафлю. — Такого имени нет: «Удача», — говорит он улыбаясь. — Молодой человек шутит. Я служил на сцене, я умею понимать шутки. Кушайте на здоровье! — Спасибо! — Ковалев берет вафлю. Мороженое тает в руке. Молоко течет по пальцам. — Ты уезжаешь? — неуверенно спрашивает Воробейчик. — Как видишь. — Далеко? — Отсюда не видно. — Зачем? — Искать «Удачу» — мою невесту. — Желаю найти! — Найду! Спасибо за мороженое. Мокрое. Хорошо. — Никита подымает чемодан и взмахивает им. — Ты выдал? — тихо спрашивает он. — Не я, не я… — лепечет Рува. — Слово чести — не я… Они сами… — Ладно… Прощай! Никита пренебрежительно машет рукой и пускается в путь. Воробейчик смотрит вслед: ровное колыхание удаляющейся спины, покоробленный тротуар, длинный тополек, похожий на нескладного подростка, пух… — Никита! — вдруг кричит Воробейчик и бросается догонять Ковалева. Нужно обязательно догнать. Так нельзя ему уехать. Он не должен плохо думать о Рувке. Гора с горой не сходится, а человек с человеком… Мир не велик! — Никита! — Ну? — останавливается Ковалев. — Может, тебе… нужны будут… деньги… — бормочет Воробейчик. — Так пиши… Не стесняйся! Базарная, тридцать семь… квартира пять… Никита с интересом подымает глаза на Рувку. — Да! Это идея. Деньги? — спрашивает он насмешливо. — Ну что ж, давай деньги! Пригодятся. Сколько у тебя есть? Рувка бросает испуганный взгляд на Ковалева. — Сейчас? — Он шарит по карманам. — Вот все… Немного… — Спасибо и за это, — Ковалев сует мелочь в карман и с любопытством смотрит на Воробейчика. — Откупился, рыжий? Ну-ну… Тебе это зачтется. Пока! — Ковалев уходит. Воробейчик растерянно смотрит вслед. Он смотрит долго. Уже скрылась покачивающаяся спина. Уже пыль, поднятая небрежными шагами, осела на чахлые листья тополя. Уже новые спины и новая пыль возникли в желтом тумане улицы. Рувка вдруг срывается с места и бежит. Он бежит, прижимая к бокам круглые локти, высунув язык, задыхаясь. Пересыхает горло. Сухой язык туго ворочается во рту. Кажется, что он скрипит. Иногда Воробейчик останавливается. Чтобы остановиться, он замедляет бег. Шатаясь, делает еще несколько шагов и только тогда останавливается. Иначе не выходит. Вот окраина. Вот Заводская улица. Вот домик под толевой крышей. — Гайдаш… здесь… живет? — задыхаясь, спрашивает Воробейчик у бабы и, увлекаемый инерцией бега, проносится мимо. А та, словоохотливо открыв рот, замирает в изумлении. — Алеша!.. Алеша!.. Знаешь? А-а… Воробейчику не хватает воздуха. Он останавливается. Равнодушное лицо Алеши. Почему-то здесь Ковбыш. Рассохшаяся бочка, еле стянутая ржавым обручем. Зачем он бежал? Или ему стало жаль мелочи, которую на ходу отобрал Никита? И уже без всякого воодушевления Воробейчик заканчивает: — Говорит, еду искать удачи… Хорошенькое дельце, а? — и разводит руками. Алеша сосредоточенно думает. — Да-а!.. — роняет он. — Ну, да-а!.. Веселая улыбка вспыхивает на его губах. — А мы ведь тоже, — подмигивает он, — мы тоже вот с Ковбышем идем шукать удачи. Он рассказывает: на «лимонадном заводе» работать никакой возможности не стало. Целый день над Алешей стоял хозяин и упражнялся в остроумии. Хозяину, видишь ли, не повезло в ученье: он мечтал стать поэтом или ученым и сделался мелким буржуем. Как же может Алеша учиться после этого? — Ну его к черту! Неужели мы себе места не найдем? Район большой. Как считаешь? — Да, да, — соглашается Воробейчик. — Пешком пойдем. Мешок за плечи. Что нам? — Он вытягивает перед собой руки. — А? Ковбыш разворачивает плечи. — Найдем! — говорит он решительно. — Да, да!.. — бормочет Воробейчик. — Да, да!.. Он присутствует потом при прощанье Алеши с родителями. Его поражают короткие равнодушные эти проводы. Он помогает Алеше надеть мешок. Вытягиваясь на цыпочках, так что пальцы ног хрустят, он помогает и Ковбышу. Потом он провожает их до околицы, торопливо трясет им руки. Долго смотрит им вслед, как смотрел вслед Ковалеву. И пыль, и спина, и мешки, подпрыгивающие в такт… «А где же моя дорожка?» — вздыхает Воробейчик. Или идти крутить мороженое? Жара. Сейчас все люди хотят иметь портреты. Пух летит с тополей. — Пух, пух, — бормочет Воробейчик и ловит пушинку. — Пух…ВОСЬМАЯ ГЛАВА
1
Почему они выбрали путь на Голубовские хутора? Было много других дорог, ничем не хуже этой. Разве не таким же был путь на лиманы? Или на шахты? Или на Черный яр? Растрепанные вербы, горбатые колеи, пыль и камни были и там. Пыль везде одинакова, на всех дорогах. Станьте лицом к любой. Почему этот ветер кажется попутным? Ветер везде одинаков. Летом он ленив и неповоротлив. Он, как обжора, объевшийся за обедом. Он тучен. Его клонит ко сну. Просто, когда обсуждали план этого «похода в люди», Ковбыш обронил: — Пойдем на Голубовские хутора. А там видно будет. И Голубовские хутора вошли в их мечты плотно и материально, как буханка хлеба, которую нужно достать и взять с собой, как мешок с лямками, как финский нож, без которого весь поход бессмыслен. Во всяком случае, Алеше было все равно, куда идти. Ни родственников, ни друзей у ребят вблизи не было. Да и зачем они им? У них есть руки, узкие, мальчишечьи, с грязными ногтями руки, и вера в то, что эти руки всем нужны. Итак, на Голубовские хутора! А там видно будет. Они устали болтать уже на шестом километре. Если бы они были опытными ходоками, они знали бы, что как раз время сделать привал. Но они рвались и рвались вперед. Они бежали бы, если бы могли. Пот выступил на их напряженных лицах. В каждой капельке пота играло солнце. Лица сияли. Так весною солнце — в каждом выплеске воды. Как хорошо идти с мешком за плечами по горячей дороге! Сладкий пот. Они сбросили мокрые рубахи. «Идем. Идем. Идем, идем-идем, — думал Алеша в такт своим шагам, — как здорово идем! Как здорово идем!.. Сколько так пройдем? Сколько так… За Ковбышем не угонишься… Он лошадь. Хорошо бы на лошади. Или верхом? Идем… Идем… Тася посмотрела бы. Почему бы мне не стать военным? Тася посмотрела бы… Идем. Идем… На лошади верхом… Что Тася сейчас? Часов, жаль, нет. Сколько уже? Какое смешное облако: оно как грива Лошади. Почему лошадь? Идем. Идем… На лошади верхом… Тася посмотрела бы. Мокрые. Это пот… А Ковбыш? Я отстану так. Черт! Далеко ли еще? Чудаковатый тополь какой… словно глиста. Глистой болеют. Мы бы могли уже привал сделать. Почему в хутора? Что там? Все Федька… Лошадь…» Ковбыш шел, чуть склонив голову. У него был широкий и ровный шаг. Такими шагами мерили раньше в деревнях спорную межу. Как здорово пришелся Ковбышу мешок на ладную спину! Словно всегда так уверенно и могуче лежал на круглых лопатках. «Верст шесть отмахали, — думал Ковбыш. — Надо бы раньше выйти… Отец. Ну, с отцом что же? На то и отец. А то б раньше вышли. Вышли б раньше, вот… так… раньше и пришли бы. Это всегда так: раньше выйдешь — раньше придешь. А то отец… Что отец? Сапожником я все одно не буду. А ученым? Где мне ученым! Это Алеша. Да. Нехай Алеша. Мне бы — чтобы простор. Вот. Простор. Раньше выйдешь… Да… А то отец… Ну, раньше Голубовских хуторов нигде не задерживаться. Тут все одно что дома. И уходить тогда не надо бы… Не надо бы… А уйти надо было. На море надо бы… Новороссийск. Алеша — хорош парень. Ничего не скажешь. Хорош. А то бы в Новороссийск… И отец — ничего. А столбы? Должны бы столбы быть… Ну, я и так знаю: семь верст отмахали. По ногам знаю: семь. Ничего! Ишь ты! Семь! Алеша худой-худой, а крепкий. Ишь дует. Ну, ладно. Дуй! Авось и я не отстану…» На восьмом километре оба думали только о привале. Оглядывались друг на друга, словно прощупывали мускулы ног товарища: крепки ли еще? Не обмякли? А дыхание? И каждый хорохорился под взглядом приятеля… И, не останавливаясь, шли. Ковбыш — еще ниже наклонив голову, Алеша — обессиленно мотая руками. Скоро ли? Скоро? Подходили к какой-нибудь группе деревьев, или спускались в лощину, или просто большой межевой камень попадался на пути — Алеша думал: «Вот хорошее место для привала». Но он ничего не говорил Ковбышу, и они проходили заманчивую группу деревьев и тенистую лощинку. И шли, шли, шли, то подымались на косогор, то юлили на бесчисленных поворотах. В стороне оставались выселки, хутора, дома. Веселый дым кружился над хатами. «Вот завернуть бы!» — думал Алеша, но ничего не говорил Ковбышу и, размазывая на лице грязный пот, шел дальше. — Будет! — вдруг сказал Ковбыш и сбросил мешок наземь. — Тут. Их план был прост: прийти на Голубовские хутора и пойти по хатам, предлагая свои руки. Они недорого просят — их возьмут. На крайний случай — наняться за одни харчи. Две недели прожить в хуторах — и дальше. Там видно будет. — Возьмут ли еще нас в работники? — сомневался Алеша: четыре месяца он был безработным, он хорошо знал, что это такое. Но Ковбыш ни минуты не сомневался: возьмут! С руками оторвут! Теперь в деревне работники нужны. — Смотри, — он показал на дорогу. Алеша увидел: пыль, навоз, камни. Легкая золотая нить соломки прошила всю дорогу. — Ну? — пожал он плечами. — Навоз, — коротко ответил Ковбыш. — В прошлом году не было на дорогах навоза. Он замолчал, доел хлеб и, стряхивая крошки, добавил: — Будет работа нам, Алеша. И хлеб будет. Пошли! К вечеру они подошли к Голубовским хуторам. Алеша был городской парень. В детстве он играл с ребятами на заводской свалке. Из железного хлама он строил гигантский завод. Он клал рельсы, рыл глубокие шахты, — пальцы Алешиной руки не всегда могли достать дно. Он соединял шахты с заводом железнодорожной веткой. Между рельсами он не забывал положить кусочек дерева — шпалы. Он был уверенный реалист. Его отец работал на заводе. Алеша все свое детство провел на улице. Он знал, как ведут бои в городе. Он любил переулки, ненавидел проспекты. Спрятавшись за водокачкой, он ждал врага. Потом делал перебежку к театральной тумбе. Потом наступал, укрываясь в больших воротах. Каждый телеграфный столб, каждый фонарь были ему прикрытием. Он знал окраины и подступы к городу, как мужик знает свой клок земли. Его отец родился в городе. Почему отец построил свой домик? Об этом мечтал дед. Дед был из деревни, воронежский, Валуйковского уезда. Голод пригнал его в город. Дед мыкался по слободкам и жил в бараке. Дед строил чужой завод и мечтал о своем доме. С этой мечтою он умер. Алеша мечтал о пожаре: налетит пожар и сметет их домишко. Толевую крышу в заплатах, срубы, осыпающиеся трухой, кривые ворота, шаткое крыльцо — все сметет пожар. Советская власть даст им комнату в коммунальном доме. Он иногда мечтал о хорошем пожаре. А Ковбыш входил в деревню, как свой. Он надел рубаху перед самыми хуторами и заправил ее широким солдатским ремнем. Первому встретившемуся мужику он сказал: «Здравствуйте, бог в помощь!» Он улыбнулся дивчатам, идущим с ведрами к колодцу. Но дивчата скользнули по его рубахе пренебрежительным взглядом. Ковбыш нахмурился и пробормотал: — Подозрительный народ пошел, — и развел руками. Темнело. Ребята нерешительно остановились среди улицы. Хаты беспорядочно столпились вокруг них. Воинственно брехали собаки, стадо входило в улицы. Теплый пар шел от коровьих следов. Мальчишка-пастух щелкал бичом и чихал от пыли. Он был свой здесь, он чихал весело и звонко. Вытерев нос, он посмотрел на ребят. — Беспризорники! — крикнул он им, задирая. — Эй! — И хлопнул бичом. Это было приглашение к бою, но ребятам было не до того. Все хаты повернулись к ним своими окнами. С какого окна начать? Ковбыш решительно направился к крайней хате. Он громко забарабанил в окно. — Мы и не беспризорники и не нищие! — закричал он. — Мы — ребята, желающие работать! Есть у вас работа? Чернобородый мужик выглянул в окно. — Есть у вас работа? — снова крикнул Ковбыш, не отходя от окошка. Мужик медленно пожевал губами и лениво позвал: — Панкра-ат! — Чего, папаша? — отозвался бас. — Покажи им дорогу. И прежде чем ребята поняли, в чем дело, к ним вышел высокий парень с двумя мохнатыми собаками. — Пошли! — мрачно сказал парень. Собаки прыгали около него рыча. — Куда? — Та вже пойдемте… Мальчики покорно пошли за ним. Прошли улицу, огород, мост через речку. Село осталось сзади. Свет месяца на церковном куполе. Вот и дорога. Парень остановился. Собаки лизали его жирные чоботы. Он поднял кнут и показал на дорогу. Голубая, она падала вниз. Ковбыш посмотрел туда: ни огня, ни пахоты. — А мы не пойдем, — сказал он глухо. — Та нет, пойдете! Ребята поправили мешки за плечами и пошли. Они шли молча, не оглядываясь. Теперь только чувствовалось, как устали они за день. Ноги просто никуда не годились. На повороте дороги ребята разом обернулись: Панкрат стоял еще на косогоре, широко расставив ноги. Месяц мягко освещал его. Становилось зябко. Алеша надел куртку, Ковбыш — отцов пиджак. Пиджак был тесен ему, потрескивал на лопатках. Обнявшись, они пошли дальше. Они шли молча и в ногу. Алеша крепко держал Ковбыша за пояс. Так, обнявшись, они шли по вспыхивающей голубыми искрами дороге. — Это камни, — тихо сказал Ковбыш, и Алеша понял его: это луна зажигает гальку, и та поблескивает. Это камни. Они хрустели под ногами. Большое небо дрожало над их головами. Все было непрочно и обширно: мир, ночь, дорога, мальчики на ней. Обнявшись, они шли сквозь ночь своей дорогой. Мальчики, им вместе тридцать один год. — Костер! — радостно закричал Ковбыш и показал Алеше: в стороне, в полуверсте от них, полыхал большой костер. — Пойдем? — спросил Ковбыш. — Прогонят! — мрачно возразил Алеша. Он никому теперь не верил. Он крепко схватил Ковбыша за пояс: верна только дружба. Парня с парнем. О Тасе он не вспомнил. — Все равно пойдем, — сказал Ковбыш. Они свернули с дороги и пошли на огонь. Скоро им навстречу забрехали собаки. — Кто идет? — закричал от костра испуганный детский голос. — Свои, — ответил Ковбыш. — Кто свои? — Из города. На заработки. Уйми собак-то… Они ближе подошли к костру. Теперь было видно: вокруг огня сидело и лежало человек шесть ребят. В стороне стреноженные лошади жевали траву. — Что, беспризорники? — спросило сразу несколько голосов. — Нет, на шахты идем, — ответил Ковбыш. — Мы дальние, — и толкнул Алешу в бок. — А откуда дальние? — Из Брянска. Леса Брянские знаете? — Слыхали… — неуверенно ответили от костра. — Лешие, значит? — Как есть лешие, — согласился Ковбыш. — Вот с дороги сбились. Можно с вами ночь переночевать? Ребята пошептались между собой, искоса поглядывая на лошадей. — Та ладно! Ночуйте! — наконец, сказал старший. — Только, если что, мы крикнем. В хуторах слышно. — Мы не босяки, — успокоил Ковбыш, — мы на шахты… Голод у нас. — А все к нам, все к нам! — колюче, как взрослый, сказал рябой паренек в большой шапке. Алеша снял мешок и куртку. Куртку расстелил на земле около костра и лег на нее.Мешок положил под голову. От костра тянуло дымом. Алеша закрыл глаза, и ему показалось, что он дома, а мать раздувает самовар. Звенят на столе чашки. Вспомнилась Тася. Алеша удивился: почему он так мало думает о ней? Он хотел представить себе ее тоненькую фигурку, но не мог, видел только оборочки беленького платья, потом бант в белокурых волосах, чулочки. Потом все это смешалось в невообразимой путанице. Валька вспомнился ему отчетливей. «Вот бы Вальке здесь… Ночь… Костер. А? Какие стихи!» — Он хотел представить себе Вальку с мешком за плечами и засмеялся. Ветерок дул в лицо. Алешу обдало дымом. Он закашлялся и открыл глаза. Ковбыш лежал рядом. Ребята вытаскивали из золы картошку. Они втыкали в картофелину палочку и вертели перед собой. На картофелине медленно гасли искры. «Валька сказал бы: «Бежин луг», — подумал Алеша. Ему самому казалось, что вся эта колеблющаяся в дыму картина не явь, не действительность, а вычитана из книжки, из любимого Горького или из «Бежина луга». «Они о ведьмах должны говорить, — подумал он о ребятах, — о страшном», — подвинулся ближе к костру. Ковбыш уже храпел. Он широко разметал руки, а голову закинул назад так, что остро торчал подбородок. Никогда, должно быть, Ковбыш не спал так вкусно в городе. Как плотно припали к земле его руки! Мокрая трава запуталась между пальцев. Около костра говорили о страшном. — Он все по лесу шугав, — тихо рассказывал рябой паренек. Папаха часто сползала ему, на нос, и он, не останавливаясь, поправлял ее все одним и тем же движением: всей ладонью проводя по лицу снизу вверх, от носа до рваного малинового верха папахи. — Он все по лесу шугав. Где балка, где яр — там ему хорошо… Скаженный був. — Брехня, — лениво возразил разметавшийся около самого огня хлопец. Он неподвижно лежал с закрытыми глазами, иногда только медленно поворачивался к огню то одним, то другим боком. — То брехня! То люди брешут. — А Максым Кулык — це тоже брехня? Га? Га? Митрофан? — набросились на него все разом. — А що Кулык? — не шевельнувшись, спросил Митрофан. — Тю! Та ты не знаешь? — Не знаю. — Про Кулыка не знаешь? — Не знаю. А що? Парень поправил папаху и посмотрел в лес. «Ну, сейчас будет история про лешего, что жил в лесу и пугал народ», — весело подумал Алеша и опять пожалел, что нет с ним Вальки. — Поихав Максым Кулык в город, — обстоятельно начал рябой хлопец. — От поихав. А була у него коняка хорошая. То наша коняка, я ее добре знаю, у нас ее ликвизирували. Справный конь. Жеребец. Гнедой. — У його запал, у вашего коня, я знаю, — перебил его хлопец с кнутом. — Запал? У кого? У нашего? У Гнедка? — Та хоч бы и у вашего. Що ж, я його не бачив? — Чим ты бачив? — вскочил рябой. — Чим уси бачат. Та ты не дуже, — и он также поднялся на ноги. «А драка будет», — подумал Алеша. — Так що ж Кулык? — лениво промычал Митрофан и не спеша перевернулся к огню другим боком. — Запал… — ворча, уселся на место рябой и воинственно поправил папаху. — Запал… Добрый конь, так усим очи застит. Запа-ал… Ну так от, поихав Кулык в город… А ночь була скаженна. Ой, и ночь була, хлопци… Детвора ближе подползла к огню. Алеша тоже подвинулся ближе. Он лежал теперь на спине и смотрел то в небо, то в огонь. Он смотрел в небо, и звезды казались ему искрами; он смотрел в огонь, и искры показались ему звездами. Он глядел в рябое лицо паренька в папахе и думал: кто его опалил снопом искр? Все чуть колыхалось перед Алешей: ночь, лес, огонь, ребятишки. А то, что должно было колыхаться — дым, — напротив, застыло и тяжело оседало, весомое и плотное. Лес показался Алеше теперь совсем близко. Он подступал к костру, всеми деревьями слившись в одно; лес сжался и, наклонив ухо, слушал рябого рассказчика. Через этот спаявшийся лес, через колыхающийся огонь, через путаницу звезд и искр, цепляясь за тяжелые тучи дыма, плыл милиционер Максим Кулик на добром гнедом коне, плыл навстречу несчастью. Он плыл над деревьями, выезжал на поляны, он негромко пел песню. Он качался в седле. Курил, откидывал ветки, бьющие по плечам. И ехал, ехал… — Вы, мабудь, уси знаете, где Черный яр? — не спеша, со смаком продолжал паренек в папахе. — От туды доихав Кулык. Черный яр — скаженне мисто! Яр велыкий, глыбокий, а кругом така чащоба, спаси и помилуй. От вин подъихав. Когда: «Сто-ой! Стой!» — и хвать Гнедка за вуздечку. «Сто-ой!» — хвать наган. А вже ж йому и руки назад. Вже и на земли вин. Вже и на живот ему коленом! Он достал из золы картошку и начал медленно есть. — Так что ж Кулик! — закричал нетерпеливо Алеша. — А леший? — Який леший? Кулыка на другой день нашли. У нас на селе и хоронили. А Гнедко пропав! От конь був! Гнедка увели. Хорош був конь. Я его сам поить водыв. — Брехня! — промычал Митрофан. — Брехня! Хто ж це був? — Хто був? — засмеялся рябой. — Це ж уси знають, хто був. Зеленые паны булы, бандиты. Печеный Мартын, що весной расстреляли. Та Авдоха Комарев був, та Антон Иваныч Задыка, та Григорюк, та ще Михаленко з ными путався. От кто був. Их усих найшли. И оружие. И все. А Гнедка не найшли… Хорош був конь. Мабудь, продали… Максим Кулик лежал на земле перед Алешей. Алеша ясно видел убитого милиционера, как лежал он, скрючив пальцы, не дотянувшись до нагана, как выбился из-под фуражки лихой кудрявый чуб, за который его любили хуторские девки, как струйка крови стекала по пухлым губам и круглому подбородку. — Брехня! — дрожащим голосом сказал кто-то сзади Алеши. — Це неправда. Алеша увидел, как к костру подходил парень, которого он раньше не замечал. Кнут дрожал в его руках. — Неправду ты кажешь, Юхим, неправду! — обиженным голосом сказал паренек. — Печеный був, Задыка Антон Иваныч був, Комарев Авдоха був. А мий батько не путався з ными, не був вин. Це грех казать. Це грех… Молчание прошло над костром. Алеша отчетливо услышал, как задвигался каждый. Тяжело повернулся, хрустя хворостом, Митрофан. Засопел и завозился Юхим, стал хлопать кнутом Андрей — парень, споривший из-за гнедого коня. Шумное и неловкое было молчание. Вот и привелось Алеше стать невольным свидетелем чужой драмы. Он искоса бросал взгляды на паренька, защищавшего своего отца: кнутовище прыгало у того в руке. — Може, и не був, — сказал, наконец, Юхим. — Я знаю: его выпустили. Може, и не був. — Он поправил папаху и вдруг закричал: — А хто у гайдамаков служив? Мий батько? Мий батько чи твий? Га? Панас? Чий? — Так вин не по своей воли, — тоскливо возразил Панас. — Не по своей. Узялы его. — А чого мого батька не узялы? Чого? — Та почем я знаю? — Не знаешь? А? Того, що мий батько сам в Красную Армию пишов. А твий де був? — Воны Красну Армию не люблять, — засмеялся Андрей, — у них понятия не така. — А яка? — со слезами на глазах закричал Панас. — Яка в нас понятия? Ну, скажи, черт-цыган, яка? — А така. — Яка така? Яка? — А ну, цытьте! Цыть! — загремел вдруг Митрофан. — Цыть! От грачи! А то — ой встану, ой встану… Спорщики сразу утихли. Юхим бросил в костер охапку хвои. Она зашипела и скорчилась. Огонь стремительно побежал по веткам, иглы мгновенно стали ярко-красными — такой узор! — потом начали светлеть, потом сразу стали темно-пепельными. Юхим задумчиво смотрел на них, потом покачал головой. — Баловство! — и подбросил дров. Дрова горели основательно. Было странно сейчас Алеше думать: где-то есть город, школа, учком. Только вчера он там был. А сегодня — степь, костер, кони, лениво жующие траву, детвора со своими историями. А где-то Павлик, Мотя, Тася… А где-то столица. А кругом полустанки, разъезды, выселки — и в каждом свои жизни, страхи, поступки. И никто не знает там Алешу, не думает о нем. Кто же, кто сейчас, в эту длинную и единственную минуту, кто думает о нем? Мать? Конечно. Она укладывается спать, вспоминает своего странствующего сына и вздыхает. Тася? Может быть. Валька? Возможно. Вряд ли, впрочем. Кто же еще? Сон ушел от Алеши. Свернувшись калачиком, Алеша слушал всё новые и новые рассказы ребят. Андрей рассказал, как погиб его брат, убитый в бою под Лисками. Юхим — о том, как коммуне «Красная заря» бандиты подбросили письма: «Если не разойдетесь по хатам, спалим вас». Бабы уходили ночевать в чужое село, мужики несли стражу. — А коммунары все ж таки не разошлись по хатам! — торжествующе закончил Юхим. — Не перелякались! Ни! На то ж воны и коммунары!.. Тогда Алеше захотелось рассказать о городе. Он выждал минуту и произнес: — Да. А вот у нас как было… Все обернулись к нему: они думали, что он спит. Алеша рассказал о Василии Павловиче, отце Павлика, которого повесили на Миллионной улице. Потом Юхим рассказал о банде Зеленого. Осмелевший Панас вмешался и рассказал о своем дядьке, вернувшемся из плена. Презрительно выслушавший его Юхим рассказал о дезертирах. — Что же леший? — вдруг вспомнил Алеша, слушая очередной рассказ, и засмеялся. Потом потянулся в приятной ленивой истоме: спа-ать! Он не помнил, на чьем рассказе заснул. Когда он проснулся, сияло утро, ребят не было, костер погас. Ковбыш сидел около кучи золы и резал хлеб. — А где же?.. — протирая глаза, пробормотал Алеша. — Где же?.. — Друзья твои? — смеясь, отозвался Ковбыш. — Велели кланяться. Да вот картошек тебе оставили. Садись, поедим.2
И вот снова дорога, пыль и колея, и мешок за плечами. И снова отползает назад колеблющаяся линия горизонта. А что за ней? Та же дорога, и пыль, и колеи, золотая соломка. — Пошукаем удачи в других селах, — сказал Ковбыш, — а там и до шахт дойдем. На шахтах всегда народ нужен. Хорошие сны снились ему ночью у костра. Будто бы он на море. И будто ветер в корму. И будто солнце. И широко-о-о… Вспоминая сны, он закрывал глаза. Тогда дорога казалась ему палубой. Раскаленная дорога горела под ногами. Словно все солнце, сколько было его в небе, вылилось на нее бешеным, пылающим ливнем. — Без подметок придем, — пробурчал Ковбыш; он, сын сапожника, знал в этом толк. По лицу, по шее, по голой груди Алеши ползли щекочущие капли пота. Алексей был теперь весь влажен, как трава поутру. Больше всего он хотел вытереться полотенцем с головы до ног, насухо. Уже долгое время рядом с ними плелась пустая телега. Тощий рыжеватый мужичок дремал, изнывая от жары. Когда телега подпрыгивала на ухабе, он испуганно вздрагивал и хватался за вожжи. Алеша шел рядом с телегой. Он мог достать ее рукой. Он мог пересчитать все спицы в колесе, — так медленно она катилась. Он мог схватить растрепанные, похожие на вытянутую мочалу вожжи и вскочить на дребезжавшую телегу. Он ударил бы тогда по лошади, он гикнул бы, встал бы на ноги и стоя гнал лошадь, только пыль бы вертелась за ними. Они мчались бы через испуганно расступающиеся села, через шарахающиеся хутора, через пригибающиеся леса. — Дядь, подвези! — прохрипел Алеша и облизал сухие губы. Рыжеватый мужичонка испуганно посмотрел на него и закричал визгливо: — Пошел! Пошел! Много вас таких!.. Он ударил вожжой по лошади, та лениво пробежала немного и снова поплелась, понурив голову и отмахиваясь хвостом от мух. Ковбыш равнодушно заметил Алеше: — Ничего, так дойдем. Они скоро опять поровнялись с телегой. Алеша снова увидел растрепанные вожжи, редкий хвост и медленно ворочающиеся колеса. Вожжи вздрагивали, хвост равномерно подымался, хлопал по разъеденной мухами ране и опять опускался. Колесо медленно ворочалось: все спицы были видны. Одна спица завязана веревочкой. Все это сливалось в тугой, медленно распутывающийся кошмар. Алеша старался оторвать глаза и не мог. Сухой зной обволакивал лошадь, телегу, мужичка, Алексея с приятелем; зной согнал их вместе, одного к одному, и все это обессиленно, едва-едва двигалось по раскаленной дороге. Алеше стало невмоготу. Он закричал что есть силы, хотя Ковбыш был рядом: — Федор! — Чего тебе? Чего орешь? — всполошился тот. — Ты слыхал, Федор, — кричал Алеша, — новый декрет вышел? — Какой декрет? — Интересный декрет, Федор. О деревне декрет. — Алеша искоса посмотрел на мужика, дремлющего в телеге. Алеше хотелось сейчас выдумать что-нибудь такое, сумасшедшее, дикое — все равно, только бы разорвать эту покачивающуюся дремоту, повисшую над всеми. — Вышел декрет, Федор! — Алеша кричал неестественно громко, как в цирке. — Декрет такой: запрещается мужикам заниматься хлебом. — Чево? — неистово закричал мужик. Он рванул вожжи: лошадь остановилась, колесо остановилось, спица с веревочкой остановилась — кошмар кончился. — Да, Федор, — негромко закончил Алеша, — да, такой декрет. — Якой декрет? — дрожащим голосом спросил мужик. — Та цього не может быть. — За подписью Совнаркома. В газете «Известия» от вчерашнего числа. Лошадь понуро двинулась вперед. Мужичок растерянно взмахивал вожжами. — А ты слыхал, Федор? — начал снова Алеша. — Вот в Сибири… Он нарочно замедлил шаг. Они начали отставать от телеги. Мужик увидел это и придержал лошадь. — Эй, хлопцы! — закричал он. — Сидай, будь ласка, та расскажи: що ж там, у Сибири? Хоть и далеко, а все ж таки, може, и нас касаемо… Какой великолепной вдруг оказалась дорога: высокая, желтеющая уже пшеница колыхалась вокруг. Она доходила до леса и прижималась к бронзовой стене сосен. Сосны горели, как свечи в медных подсвечниках. Какое солнце! Алеша рассказывал о Сибири, о Москве, о Поволжье, об Америке и Франции, он ничего теперь не врал. Он сказал даже в заключение по-честному: — Я соврал насчет декрета. Такого декрета нет, — и поднял свой мешок, понимая, что нужно слезать с телеги. Но крестьянин обрадованно захлопал рыжими ресницами. — Так я ж говорил, не может быть такого декрета. Мужик — вин же обязан заниматься хлебом. Хлеб — це ж його планета. К сумеркам они приехали в село, и дядька Тихон пригласил ребят к себе «отдохнуть с дороги». Алеша взял свой мешок, пошел в овин, вымылся и обтерся с головы до ног сухим и колючим полотенцем. Вечером дядя Тихон долго беседовал с ребятами о политике. Осторожно прихлебывая кипяток, он спрашивал Алешу: — Як считаешь, га, власть эта крепкая? — Ложечкой он постукивал о чашку. У него было маленькое, морщинистое лицо. Когда он сжимал свою рыжую бородку в кулак, то кулак этот, черный и жилистый, казался больше всего его лица, заросшего ржавой щетиной. — Много посеял, дядя Тихон? — спрашивал Ковбыш. Тихон виновато разводил руками. — Какая моя богатства! Ото як бачите… — А другие как? Сеют? — Люди сеют. Як же! Як же не сеять? Мужик должен сеять. И я як люди. Я — щепка, а народ — лес. Этот разговор не был ему интересен. Он сворачивал на свое. — Изменение, выходит, политики? Га? — осторожно спрашивал он ребят. — Это хорошо! А многие не доверяются. Теперь народ недоверчивый пошел, войной учен. Алеша глядел на него и смеялся. Ему казалось, что он насквозь видит всего этого нехитрого мужичка с его страхом и сомнениями, с его беспомощно хлопающими рыжими ресницами. И Алеша радовался: это жизнь. Это жизнь открывается перед его жадным и любознательным взором. Посмеиваясь, он слушал мужика. — Тут у нас рядом коммуна, — рассказывал дядя Тихон. — Артельно живут. Ничего — стараются… — А вы что же в коммуну не идете? — Та як же пойдешь? — удивился дядя Тихон. — Это ж дело неизвестное, новое. Мы ж к этому ще не привыкли. — Он покачал головой и пошел провожать ребят на сеновал. — Великое, великое кругом беспокойство! Нет, ты мне ясно скажи: сколько мне и сколько з меня. Вот и уся политика. — Он закрыл дверь и пошел в хату. …И вот уже не степь. Вот уже крыша над головой. Сложенная из седого очерета. И сено. И чужие шорохи. Откуда взялся этот растрепанный мужик Тихон? Еще вчера, валяясь у чужого костра, совсем не знал Алексей никакого Тихона. А сейчас этот раскидисто шагающий по двору мужик — самый нужный ему человек. Где мать? Где город? Где Тася? Ничего нет. Один только Тихон есть, Тихон, фамилии которого даже не знает Алеша. Как странно все в этом большом мире! — Сколько отсюда до шахт, Федор? — Верст сорок. — Сорок? Пустяки! А до Ростова, я думаю, верст двести… — Да, больше не будет. От Ростова до Новороссийска — совсем чепуха. — Новороссийск? Да это уже море. Черное. — Да. Оно синее. Я читал. Новороссийск — Батум — прямая линия. Тепло в Батуме. — Кавказ. Оттого и тепло. — Раньше туда много заграничных пароходов заходило. — Да. А то сел на пароход — и куда хочешь. Турция. Египет. Греция… Вот я бы тогда древнюю Грецию нашей Рыжухе на совесть сдал. — Чудак! Так то ж древняя Греция, а это современная. — Место ж одно. Только в дороге так быстро и трепетно ощущается пространство. Когда живешь в окруженном степями или лесами городке, движешься по знакомым дорожкам и смотришь на знакомые холмы — кажется: все, что находится за этим, неосязаемо и нереально. Во всяком случае — где-то далеко. Но сел в поезд или в лодку или стал с мешком за плечами на дорогу — и сразу по коже, по телу прошел, пробежал волнующий ветер: ветер пространства. Все реально. Эта дорога ведет недалеко: на хутора, но она же может перебросить тебя на дорогу до Званки. А там уже проходит экспресс «Москва — Батум». Куда хочешь? Север? Юг? Тундра? Тропики? Море? Степь? Пространство осязаемо. Оно в руках. Оно между пальцев. Оно в железнодорожном билете. — Место одно, да время другое, — раздумчиво говорил Алеша. — Вот и здесь, где мы спим, когда-то спал скиф. А, Федор? — Всяко было. — А теперь мы спим. Чудно! Ты задумывался над этим? — Нет. — И я раньше нет. А теперь о чем только не думается! Ты спишь? Поутру их разбудил дядя Тихон. — У меня кум есть, — сказал он ребятам, — большой человек по нашей местности. Может, слыхали — Яков Петрович Гонибеда? — Нет. — Ну да… Где ж вам! Вы ж не тутошние… Яков Петрович! Го! Голыми руками не берись. — И со стыдливой гордостью добавил: — Он кум мне. — Кто ж он такой? — Лавку имеет! — многозначительно поднял палец мужик. — Большой человек! Они пришли к большому каменному дому, возле которого, как возле трактира, мятая и грязная валялась солома, толпились телеги. Тихон ввел ребят в лавку. Здесь пахло керосином и шорницкой кожей. — Яков Петрович, — обратился Тихон к бородатому мужику, — оце самое… — Он развел руками и отошел в сторону: мое дело сделано, а дальше — сами. Лавочник молча посмотрел на ребят. Он ощупал Ковбыша с головы до ног медленным, оценивающим взглядом. Федька даже невольно руки вытянул перед собой: смотрите, мол, лучше — товар лицом. Потом лавочник перевел взгляд на Алешу и начал его щупать с ног до головы. Алеша постарался принять вид посолиднее, надулся, развернул плечи. — А сколько будет, — вдруг спросил лавочник тихим, чуть слышным голосом, — а сколько будет, молодой человек: триста восемьдесят девять, помноженное на семнадцать? — и застыл, ожидая ответа. Алеша удивленно потянулся за бумагой. — Нет! — закричал лавочник. — Ты в уме, а? — Он закрыл глаза и, положив голову на руки, стал ждать. Дядя Тихон трепетал в стороне, Алеша побагровел. «Экзамен? — подумал он насмешливо. — Ну, ладно!» У него была своя система устного счета, в которой он наловчился в школе. Через минуту он сказал: — Шесть тысяч шестьсот тринадцать. Тихон ахнул, а лавочник закричал: — Сколько? — и посмотрел в бумагу, лежавшую перед ним. Алеша медленно повторил: — Шесть тысяч шестьсот тринадцать. — Правильно, — прошептал лавочник. — Еще не дадите ли задачки? — насмешливо спросил Алеша. Тихон восхищенно смотрел на него. — Беру я вас к себе в работники, — торжественно сказал лавочник. — Тебя, — ткнул он пальцем в Ковбыша, — тебя тоже беру. Будешь в поле. Жалованья не положу, не серчай. Харчи будут тебе хорошие. За харчами не постою. А вас, молодой человек, — обернулся он к Алеше, — вас, если у вас охота есть, попрошу в лавку ко мне, в бухгалтера. — Он тихо засмеялся. — Жалованье и харчи. По рукам, что ли? Тихон умиленно кашлял в сторонке. Теперь ребята встречались только по вечерам. Они спали вместе на сеновале. Ковбыш приходил утомленный, потный; по загорелому лицу у него пошли белые сухие пятна от ветра и зноя. Алеша тоже хотя и назывался у лавочника «бухгалтером», но приходил с мозолями на руках: ему приходилось таскать мешки, помогать разгружать подводы. Алеша сначала удивлялся: зачем столько товаров? Куда же эту муку? Это хоть бы городу — и то хватило. Но скоро он увидел, что и товары и мука текли через лавку по неведомым ему каналам. В самой же лавке покупателей было немного: крестьяне сидели без денег. Алеше противно было работать в лавке. Он с охотой пошел бы в дружной супряге с Федькой — звенеть косами. Но он знал: лавочник не возьмет его в батраки. — Вот я дожил, — сказал он усмехаясь, — до приказчика у мироеда дожил! — Поживем немного, заработаем — сорвемся с места, — утешал Федор. — А там что? — А там видно будет. Алеша зло расхохотался. — Видно будет! Ничего там не будет видно! Работы нет — вот и все виды! Он ворочался на прошлогоднем колючем сене, как на иголках. — Сена не может свежего дать, — пробурчал Алеша. — Кровосос! Федор лежал пластом: ему всюду было удобно спать. Спать он любил. Иногда Алеше хотелось обладать счастливым уменьем Ковбыша спать и не думать. Легко жить на свете Федору: он счастлив, если спит, если ест, если работает. Ему легко. Допустим, Алеша кончит школу. Он будет знать, что ромашка принадлежит к семейству сложноцветных. — Как ты думаешь, Федор, который теперь час? Ты спишь? Возможно, что Алешу пошлют на работу в канцелярию какого-нибудь учреждения, в клуб, в кооператив. Отец будет счастлив. Старик мечтал: сын станет конторщиком. Перед домиком, который выстроил старик, сын разобьет палисадник — настурции, тюльпаны, гвоздики. Сын будет пить чай в палисаднике. Чай с вареньем. Алеша гадает: устроило бы такое счастье его раньше, до революции? Он хочет быть честным с собой наедине: может быть, устроило. Очень может быть. Как все переменчиво! Старик мечтал о палисадничке, а Алеша — о степи с костром. Котелок солдатский над костром. Шинель рваная, с обгорелыми полами. — Ты спишь, Федор? Что-то прохладно… Рабочий день Алеши начинался рано. Иногда сам лавочник приходил будить его. На дворе еще было темно, только серые тени дрожали на востоке. «И когда он только спит, старый черт?» — думал Алеша про хозяина. Вместе они приходили в лавку. Алеша доставал толстую конторскую книгу и, зевая, писал под диктовку лавочника: — «Отпущено Иванову муки пудов столько-то, отпущено Петрову зерном пудов столько-то». Никогда не видал Алеша этих Ивановых и Петровых, никогда не видал, чтобы в лавке продавалась мука. Торговали в лавке спичками, керосином, подсолнечным маслом, сбруей. Были и еще более удивительные записи: «Выдано под рыбу Константину Попандопуло задатку рублей столько-то», «Выдано Петренке под урожай в фруктовом саду задатку рублей столько-то». Иногда лавочник просил Алешу на особом листке подсчитать кое-что. Алеша брал лист и, вслушиваясь в прерывистый шепот старика, умножал вагоны на пуды, пуды на деньги, деньги опять на вагоны. Было скучно, зевалось: ни к вагонам, ни к пудам интереса не было. Но однажды Алеша увидал живого Попандопуло. Черноусый огромный грек стоял без шапки перед хозяином и просил: — Греческое слово твердо. Какой улов — твой улов. Дай муки, хозяин. Вечером Алеша спросил Федора: — До моря до Азовского далеко ли от нас, а, Федор? — Верст семьдесят, — охотно ответил Федор. — А я думал — меньше. И впервые Алеша с интересом подумал о лавочнике: «Какой он мужик! А? Семьдесят верст!» Утром он с любопытством посмотрел на морщинистое лицо лавочника. Опухшие веки, тусклые глаза, дряблая кожа, редкая бородка — все казалось Алеше значительным. Может быть, именно в этих опухших веках и есть весь секрет удачи? Гнусавым голосом диктовал лавочник: — Попандопуло Косте, рыбаку, вновь под рыбу задатку пудов муки… — А зачем вам эта рыба, Яков Петрович? — вдруг спросил Алеша. Лавочник вздрогнул. — Ты пиши, пиши, — торопливо пробормотал он, — ты знай пиши… — и боязливо, недоверчиво посмотрел на Алешу. — Мне все нужно: и рыба, и хлеб, — сказал он, — потому — я благодетель людей, вот кто я. Мне богом тут путь указан, вот кем. Рыбака я поддержал, — он хоть грек, да греки тоже православные. От них мы крещение приняли. Ты пиши знай… Алеша писал. Теперь ему это было интересно. Он писал: «Рыбаку Попандопуло под улов рыбы дан задаток…» Он видел сквозь строки этого рыбака в засученных по колено парусиновых штанах. Он видел море, рябое, как лицо моряка. Рыбу в серебряной чешуе. Рыба подрагивает хвостом. Он умножал вагоны на пуды. Он видел эти вагоны. Тяжело нагруженные, разбухшие от мешков, они ползли по железной дороге, стены вагонов трещали, бегали грузчики, кричал хозяин. Алеша видел горы товаров, арбузов, фруктов. Белые арбузы. Белые с зелеными пятнами. Зеленые. Полосатые. Он умножал все это на рубли, — рубли подпрыгивали, катились, плотно сбивались в кучу. Куча росла. Гора. Хребет. Это было богатство. Он путался в цифрах. Он сбился, наконец, со счета. Взволнованно вытер вспотевший лоб. — Давайте сначала… Я сбился… Он ничего не сказал вечером Ковбышу. Лежа рядом с ним на прелом сене, он снова умножал вагоны на пуды. Над лавочником он смеялся: что он понимает в цифрах, лавочник? Все расчеты этого нехитрого старика состояли в том, чтобы кого-то прижать, притиснуть в угол и обобрать. Он даже считать не умеет, этот тощий «благодетель» человечества. Если бы деньги Алеше! Он взял бы другой масштаб. Он учил алгебру, геометрию, физику. Это хорошие науки. Моря с рыбами, недра с углем, поля с хлебом — все стало бы подвластно Алеше. Он вел бы деньги в атаку. Он видел в эту ночь чудовищные сны: рыбы и деньги. Рыбы, начиненные деньгами. Деньги во вспоротых животах акул. Брезентовый грек Костя Попандопуло крестит в море лавочника. Алеша летает над морем. Падает и взлетает, как на кровати с пружинной сеткой… Море рябое, как лицо рыбака. — Хорошо быть богатым, а? — сказал на другой день Алеша своему другу. — Да-а-а!.. — зевнул Федор. — Начинают с малого, с ничего. Надо только уметь начать. Деньги будут сами гореть в руках. Торопясь и волнуясь, он стал шепотом выкладывать свои планы, неожиданные для него самого, приснившиеся ночью, в горячечном сне. — Нет, — зевая, перебил Ковбыш, — с пятака — это долго. Через несколько дней Алеша получил первое жалованье. Он удивился: как быстро пробежал месяц. Хозяин был доволен им и подарил еще пиджак. Не новый пиджак, но приличный. — Продать его — и то полпуда муки, — щедро сказал хозяин. — Нет теперь таких пиджаков. Продать? И в самом деле, почему не продать? Потом тут же купить еще что-нибудь — соли там мешок или сапоги и опять продать. Так завертится. Потом остается завести конторскую книгу, умножать вагоны на рубли и командовать миром. В каком это романе из американской жизни тоже вот о таком писалось? В воскресный день Алеша отправился на базар в соседний поселок. Он нес с собой пиджак, бережно завернутый в газету. Взволнованно вышел на дорогу… Дорога вилась среди чересполосицы пашен. Рядом с клочками высокой и желтой пшеницы лежали огромные пустыри. «Все Якова Петровича будет, — завистливо подумал Алеша. — Все его». Тогда он ускорил шаги. Он словно испугался вдруг, что опоздает на базар, упустит свое богатство, отдаст Якову Петровичу. «Он ловкий, чертов хрыч! Он ловкий!» Из-за пустяков не стоит начинать. Стоит начинать с пиджака затем, чтобы кончить, как в сказке, где ни словом сказать, ни пером описать. Керосиновая лавка? Шорницкие товары? В торгаши не тянет Алешу. Все будет иначе: пиджак — это только зацепка, червячок. Все будет, как в книжке. Мать придет — на тебе, мамаша, дом с садом. Валька придет — на тебе, Валька, типографию, печатай свои стихи. Тася придет — ты будешь королевой, Тася. Что хочешь? Федя придет — он компаньон. Все пополам, Федя, все пополам. Мы вместе гнули горбы на Якова Петровича! Мотя придет… Придет Мотя, рваный, в красноармейском шлеме с ободранной матерчатой звездой. Что же дать Моте? Мотя посмотрит, посмотрит на Алешу, на банки, на автомобили. «Буржуй! — крикнет Мотя. — Буржуй! Гад!» — и все возьмет сам. Алеша уже перед самым поселком. А может, пойти назад с пиджаком, бережно завернутым в газету? Алеша нерешительно топчется на месте. — Пойду посмотрю, — наконец, решает он и неуверенно входит в поселок. Базар — в центре. Возы. Коровы, привязанные к возам. Навоз. Грязная солома. Продуктовые ряды. Галантерейные. Гребешки, брошки, карманные зеркальца, — смотришь в зеркальце — видишь кусочек лба, глаза и переносицу. Слепой сидит на камне, уныло играет на бандуре и тягуче, гнусаво поет. Шарманщик вертит шарманку. Попугай вытягивает пакетик со «счастьем». «Холодный» сапожник набрал полный рот гвоздей. Прошмыгнул беспризорный. За ним несется разъяренная толпа: «Держи! Держи!» Мужчина в изодранной шляпе с дощечкой на груди: «Угадываю будущее, происшедшее и настоящее». Угадай, будет ли Алеше счастье? На толкучке волнами ходит народ. Сквозь толпу продираются потные люди. — Пиджак? Эй, пиджак! — кричат возле. — Продаешь пиджак? Руки уже тянутся к Алешиному пиджаку. — Продаешь? Здесь всё продают: сапоги, ведра, мыло, железный хлам, ворованный на заводе, проволоку, подошвы, сахар, ворованный в кооперативе, калоши, пиджаки, чулки, граммофон без трубы, корыто, посуду, кровать, свое и ворованное — все продают здесь. Неизвестно еще, что хуже: воровать или торговать. — Нет, я не продаю пиджак, — отвечает Алеша, — я не торговец. С трудом он выбирается из толпы. Полой пиджака вытирает вспотевший лоб. Равнодушно замечает, что рукав пиджака лопнул. — Дайте мне стакан квасу. И, пожалуйста, не очень теплого. Он выпивает три стакана и смеется над собой. Наваждение прошло. Ведь это и было наваждение. Как мог Алеша поддаться ему? Ну, теперь это прошло. Он облегченно вздохнет. «Торговец! Ах, как хорошо: торговец!» Ни одного лишнего часа не останется он у Якова Петровича. Это ясно. Пусть ищет для своих темных дел другого «бухгалтера». Наутро Алеша и Федор уже подходили к железнодорожной станции Удачная. Не могло быть, конечно, и речи о том, чтобы покупать билеты. Кроме того, Алеше еще неясен был маршрут. В конечном счете, какая разница? Осталось болтаться еще полтора месяца. Безразлично где. Все решит первый товарный поезд. — Сколько у нас денег, Федор? — У меня — ничего. — Немного на первый раз. Итак, основывается компания Гайдаш — Ковбыш с основным капиталом: нуль рублей нуль копеек. Зато без торговли и спекуляции. Только свой труд. Ах, друг ты мой сердечный! Впрочем, есть еще мое жалованье. А там видно будет. Он обнял Федора за пояс, и так они вошли в вокзал. Люди выбегали на перрон с мешками и сундуками. У выхода бурлил водоворот. Сундуки бились над головами. Алеша заметил семью: отец, с плотницкими инструментами за плечами, держал на руках семилетнюю девочку, мать успокаивала грудного ребенка. — В дороге родился, — растерянно говорил отец. — Пустите, добрые граждане. Приглушенно стуча колесами, к вокзалу медленно подходил унылый товарный состав. — Куда поезд? — спросил Алеша. — А кто его знает! А может быть, вот это и есть настоящая, счастливая, беззаботная жизнь? Ехать — не спрашивая куда? Стремиться — неведомо зачем? Искать — незнамо чего? Рожать детей в дороге? Любить на ходу? Жить на колесах? И, как страницы увлекательной книги, перелистывать города и дороги, годы и километры. — Что ж, пошли, Федор! — И ребята бросились на поезд.Только один человек во всем городе был абсолютно и безмятежно спокоен — это Семчик. Вокруг него суетились и размахивали руками люди. Они шустро бегали по улицам, словно боялись куда-то опоздать. Город стал похож на вокзал. Семчик не замечал этого, — он жил, как всегда: жил, как живется. Ему казалось, что так вот и следует жить каждому комсомольцу. — Мне думать о себе нечего, — говорил он брату. — За меня уком думает: куда нужно — туда и пошлет. А в укоме толпились комсомольцы. Они беспокойно ждали: вот их кликнут, вот двинут в дело, вот дадут работу. — Я бы в армию пошел, — говорил один. А другой, в буденовке, смеялся над ним: — Демобилизуют, брат. Я бы на завод. Ребята толкались, курили, ждали, спорили. Мечтали: можно стать к станку или пойти учиться. Хорошая еще специальность — шофер. Все вдруг стали недовольны своим положением. Парню, стоявшему у наборной кассы, казалось, что он задыхается от свинцовой пыли, просторы мерещились ему, столица, съезды, большая комсомольская работа. А заваленный бумагами заворг укома мечтал о наборной кассе. Он заходил иногда в типографию, бродил по цеху и перепачканными чернилами пальцами задумчиво вытирал пыль с реалов. Один Семчик был всем доволен: жил и радовался. Удивлялся, как это могут в такое хорошее, веселое время хныкать другие. Он слышал, как однажды отец сказал брату: — Раньше одна большая дорога была для всех нас — других нет. Шли мы все строем, колонной. А теперь эта большая дорога разбежалась многими тропками. Все тропки нужны. Каждая тропка нужна. Выбери себе тропку! Иди. Держись верного курса, не бойся, не заблудишься. Что хочешь? Хозяйственником? Милиционером? Красным коммерсантом? Учителем? Что хочешь? Брат пожимал плечами и, надутый, уходил. Никакой тропинки не искал себе Семчик. Его несло, крутило в ежедневном водовороте, усталого выбрасывало на рваный кожаный диван, — об остальном пусть уком думает. Семчик только скучал без Алеши. — Куда Алеша девался? — спросил он, встретив однажды на улице Вальку Бакинского. Валька объяснил. Семчик развел руками: — С места на место бродит? А где ж он на учете будет стоять? — Потом, вспомнив, что Алеша не комсомолец, успокоился. О себе Валька рассказывал путано: сейчас ничего не делает, есть планы, мечты. — Удирать отсюда надо. Удирать! — много раз повторил Валька. — Куда-а? — Удирать в культурный центр. В столицу. В Москву. Знаешь, в Москве в театрах снова ежедневно платные спектакли для всех граждан. — Ну? — Вообще. Культура. Музеи. Литературные вечера. Вот ничевоки появились. — Кто? — Ничевоки. Литературное течение такое. — А, ну да! — равнодушно отозвался Семчик. От этого разговора остался у него кислый осадок, словно его лично обидели. Он растерянно оглядывался кругом: чуть затуманенные сумерками улицы, театральная тумба, афиша: «Красный шквал» — вход «свободный»; воробьи прыгают по мостовой; грузчик едет, — ну чем здесь плохо? Чем плох этот городок? «Ах ты, ничевока!» — подумал он о Вальке. Скоро, впрочем, он забыл и о ничевоках, и о Вальке, и о людях, которые жадно выбирают себе тропинки. Весело и широко размахивая руками, он шел по улицам. В шесть часов должно было состояться городское комсомольское собрание. Он снова был абсолютно безмятежен. О ничевоках Валька вычитал в газете. Потом попалась книжка, из которой Валька узнал, что есть еще футуристы, имажинисты и акмеисты. Он обрадовался: краешек завесы открывался перед ним. Где-то за ней, недоступный, блистал огнями храм литературы. Все-таки Валька знает теперь, что есть футуристы и акмеисты. Он жадно читал новых авторов. Классиков бросил. Классики были доступны, как хрестоматия. Все их растрепанные тома были расчерчены аккуратным отцовским почерком: «от сих пор», «до с.п.». Это отец когда-то задавал Вальке уроки. Только к лермонтовскому Печорину сохранял еще Валька стыдливую нежность. Другой костюм был на этом Печорине: герой щеголял в добротном франтоватом френче с накладными карманами, в темно-синих галифе и шевровых сапожках с застежками на боку. И все-таки это был тот же старый Григорий Александрович, небрежный покоритель женских непрочных сердец, человек, которого не понимают. Иногда он, впрочем, выступал в зеленой широкой толстовке с фиолетовым бантом и тогда был удивительно похож на Валю Бакинского. Верный своему герою, Валька усвоил по отношению к девочкам пренебрежительный тон, но от случайных поцелуев с пухленькими школьницами у него оставался на губах только запах молока: будто девочки питались одной простоквашей. А в руках, в кончиках пальцев, в ногтях даже ощущал Валька нестерпимый зуд: нетерпеливо хотелось создавать замечательные вещи. Он брался за карандаш: ему казалось, что вот он возьмет и нарисует прекрасную картину. Вот возьмет — и вот нарисует. Какие-нибудь взволнованные лица, поднятые вверх руки, на которых жадно набухли мускулы. Или сиреневые сумерки на какой-нибудь древней базилике, на потрескавшихся серых колоннах… Он хватался за карандаш и осознавал свое бессилие. Целую неделю он учился играть на скрипке. Ему казалось, что он любит музыку. Ему хотелось вырвать из струн симфонию необычайной мощности. Раньше ему снилось: он садится на велосипед и едет. Замечательно едет, не падая и не качаясь. Ему хотелось так же — сразу — научиться играть: играть так, чтобы потрясать людей, чтобы исступленно плакали и бились в экстазе на каменных плитах площадей. Но струны хрипели и выли под его неумелым смычком: любя музыку — он бросил скрипку. Неужели он так и пройдет стороною, не создав ничего своего? Закрыв прочитанную книгу, он еще долго думал о ней. Он лежал на кушетке и, сощурив глаза, всматривался в ветхие обои. Он написал бы иначе. Он написал бы вот так и этак. Он вознес бы своего героя на снежную высоту, — такой высоты еще не знали. Он бродил за героем по свету, — какие страны, какие дороги открывались перед ним! У него кружилась голова. Потом он узнавал обои: виноградная ветка вокруг груши. Конечно же, все несчастье было в том, что он прикован. Прикован к маленькому, пошлому городку. К улицам этим нескладным, к чахлым скверам, к школе, пропахшей дезинфекцией. — «Как Прометей, прикован я к скале», — декламировал он. — Какие уж тут стихи! О чем? — Он горько смеялся. Липкая жара растекалась над городком, человек шел по улице, еле двигая ногами. Потом лениво останавливался: казалось, прилипал. Валька теперь целыми днями лежал на кушетке. Иногда он насмешливо вспоминал Алешу и Ковбыша. «Путешественники! В такую жару?!» Он не хотел признаться себе, что завидует ребятам. Может быть, сложились бы хорошие стихи о дороге? Он не мог пойти с ними. Отец. Мать. Что скажут соседи? Прикован. Как Прометей, прикован он к скале! Алеше все-таки пришлось продать пиджак. В Кривом Байраке они оказались без работы. Два дня ребята стойко голодали, на третий Алеша пошел на базар. Он продал пиджак за бесценок первому попавшемуся, торопясь уйти с толкучки. Федор смеялся над ним: — Плохой ты торговец, Алексей Иваныч! Плохой! Они оба пообтрепались в дороге. Зато загорели. Ковбыш, разбив ботинки, ходил босиком. У него были огромные лапы с растопыренными пальцами. Сначала Алеше нравилась такая жизнь. Простудившись после одной ночевки в лесу, он охрип. Но и это нравилось ему: хриплый, надсадный, взрослый басок. Он стал курить. Курил махру. Цигарку держал не между пальцев, а как мужики: большим и указательным. Он стойко выносил непогоду, голод, дорогу. Когда шел дождь, он снимал кепку и подставлял ливню лицо. — Бей, бей сильнее, — кричал он дождю, — крепче будем, бей. Федор смеялся, тоже срывал кепку, распахивал ворот рубахи. Счастливые, они, спотыкаясь, бежали и под проливным дождем. Ливень — это хорошо, это здорово. Но дороги раскисали, колеи расползались под ногами, жидкая, вязкая грязь прилипала к босым ногам, — было трудно и скучно идти. Промокшие штаны приставали к телу, а по спине уныло ползла холодная струйка воды. Это было очень неприятно. Ребята приходили в поселок. У них не было теплого угла, места под крышей. Их гоняли с вокзалов. Они спали в скверах, тесно прижавшись друг к другу. Алеша долго не мог уснуть. «Какое большое небо, — думал он, — как много на земле места и как мало крыш!» Ребятам часто приходилось спать, или ездить, или ходить в компанию «летчиков». — Мы — летчики, веселые молодчики, у нас пятки горчицей мазаны, нам нигде пути не заказаны. Хотим — летим, хотим — лежим, хотим — в небо плюем-поплевываем… С автором этих частушек ребята познакомились на открытой платформе товарного состава. Была ночь, по-южному холодная, гулял ветер, поскрипывал состав. Прижимаясь к доскам и друг к другу, лежали люди. Алеша, Федор, еще кто-то. Дрожали звезды. Босой парнишка в рваном длиннополом пиджаке судорожно плясал, стучал ложками и сочинял веселые частушки. Тогда Алеша еще думал, что это самая замечательная профессия в мире: ехать неведомо куда и зачем. Скоро Алеша разочаровался в «летчиках». Они только с виду казались такими счастливыми и беззаботными. Прежде всего — они лентяи. Целыми днями они уныло валяются на вокзалах, лениво ищут окурков и, зевая, справляются о поездах. Всегда они хнычут, всегда в три горла врут и воруют у товарища последнюю сорочку. Ничего в них нет интересного, ничего геройского — никчемные, ленивые люди, обломки людей. От людей у них остались только: рты — чтобы есть и врать, руки — чтобы воровать, и спина — чтобы на ней лежать на солнцепеке. Вот как думал теперь о «летчиках» Алеша. Он встретил одного «психа». Это хлебная квалификация: «псих», работающий под моряка, или партизана, или наводчика с бронеплощадки, является в страхкассу или в собес и, стуча кулаком в грудь, просит «на билет». Если не дают — бьется в припадке или швыряется чернильницами. «Псих», встретившийся Алеше, работал под конного разведчика из бригады Котовского. У него был на щеке сабельный шрам. Алеша поверил ему. — Ты меня слухайся, — сказал Алеше при знакомстве «псих». — Я тебя и убить могу, и мне ничего за это не будет. Я — псих. Он сказал это хвастливо, с гордостью, как чиновник, сообщающий свой чин-звание. — Откуда шрам? — жадно спросил Алеша и этим погубил себя. «Псих» стал помыкать им, заставлял писать прошения, письма с угрозами, длинные и жалостливые биографии, гонял за кипятком, за самогонкой, отбирал заработанные деньги, ссорил с Ковбышем. Алеша терпел-терпел, а в одну тихую ночь сбежал вместе с Федором, примостившись на случайном грузовике и оставив сонного «психа» в привокзальной будке. По дороге от Щебенки к Харцызску к ребятам пристал благолепный седенький старичок. Даже лапти у него были беленькие и благолепные; звали его Афонюшкой. — Куда идете, детушки? — спросил он, кланяясь. — В Москву за песнями… — А-а-а! Ну, нам никак подороге. Афонюшка оказался не в меру разговорчив, профессионально разговорчив, как конферансье или парикмахер. Профессия у Афонюшки раньше была прибыльная и легкая: богомолец. Шел, переваливаясь, из обители в лавру, из лавры в пустынь, шел неторопливо, подолгу гостя у добрых купчих, обожавших его за кротость и беленькую чистоту. Ничего другого он делать не умел, ничего другого никогда не делал, ни о чем не задумывался: верил по профессии и привычке в бога, знал, в каком монастыре лучше кормят, пристрастился к сладенькой наливочке, в которую для крепости подливал он водку, вздыхая о своей человеческой слабости; так и умрет, думал: легко и сладостно. Была мечта, которую выговаривал про себя, шепотком, зажмурившись: по смерти за долгие его богу угодные хождения причислят его к лику святых, — теперь в них большая нехватка. Или по крайности могилку в монастыре сделают чудодейственной; монастырю — доход, и Афонюшке на том свете радостно будет. Больше всего он боялся одного: умереть где-нибудь вне святой обители. Но не в почете были теперь богомольцы. Афонюшка еще ходил, ничего другого не умея делать, но чувствовал себя плохо. — А теперь кому я? Куда мне? А, детушки? — обиженно бормотал он. — Вот ходил, ходил, всю жисть ходил, чего же я себе выходил? Растерянный я сейчас человек… В Харцызске он свернул на запад — к Святогорску. Звал ребят с собой. — Горы там, ах, горы, детушки, святые горы! А река, господи! Донец-река… — Пойдем, что ли? — спросил Алеша товарища. — Нет, — упрямо мотнул тот головой. — Нет! Нам сейчас на Волноваху надо. Алеша засмеялся: «Надо»! Почему «надо»? Не все ли им равно, куда идти? Они брели сейчас по угольному району. Четыре-пять дней болтались на каком-нибудь руднике, потом Федор начинал нервничать: — Ну, засиделись мы тут. Пошли дальше. Алеше самому сначала нравилась эта кочевая жизнь. Он подчинялся Федору. Шли дальше. Федор совсем оборвался: у него теперь был вид настоящего босяка. Босой, в разорванной рубахе, рыжая волосатая грудь… «Летчики» перестали звать его «фрайером» и относились как к своему. Алеша обижался, когда его гнали с вокзалов в одной кучке с «летчиками». Он привел в порядок свою куртку, свои сапоги, он тщательно мылся, стал даже причесываться, по утрам долго воевал с вихрами, — без зеркала и щетки это было безнадежно… Ему уже начинали надоедать эти бесконечные странствования. Раньше ему нравилось говорить себе, вступая в новое селение: «Вот я еще и тут побываю», и гордо попирать землю сапогом как завоеватель. Но все эти поселки были так однообразны! Алеша начинал думать, что пора домой. Вечером он нашел в здании вокзала подробную карту губернии. Земля, которую он топтал рваными подошвами своих сапог, лежала теперь перед ним, обрезанная четырьмя линиями рамки. Он вспомнил: учительница показывала средневековый рисунок — путешественник лежит на краю земли и заглядывает в пустоту: что там? У путешественника в глазах страх и любопытство. И рука с растопыренными в волнении пальцами. Очевидно, за четырьмя рамками губернии есть еще города и дороги. Это в общем забавно. Алеша без труда нашел свой городок. Вот отсюда они вышли на юг. Голубовские хутора. Отсюда их выгнали. Село Ровное. Лавочник. Отсюда они ушли на юг. Станция Удачная. Отсюда опять на юг… Какая прямая линия! Что это? Случайность? Кривой Байрак, Щебенка… Опять прямая, как стрела, линия: на юг. Харцызск… А теперь Волноваха? А-а-а, так вот что… Продолжая улыбаться, он рассматривал карту. Волноваха лежала уже совсем недалеко от синего моря. Железнодорожная линия, извилистая, как виноградная ветка, со всего разбега падала в море. Алеша представил, как длинный товарный состав врезается в мутные азовские воды. Пена бьется вокруг колес. Потом он задумывался: что же, идти на Волноваху? Ковбыш тянул к морю, он угадывал дорогу, как перелетная птица, — безошибочно, нюхом. Или у него маршрут давно подготовлен? Что же, идти на Волноваху? Или свернуть назад, домой? Домой? Зачем? На биржу? А к морю зачем? В грузчики? На пароходик? Соленая профессия, конечно, у моряка — профессия подходящая. Но Алешина ли она? Что же, идти на Волноваху? Он пошел бродить по перрону. Теплый ветер обнял его за плечи, как старший брат обнимает младшего. В депо шипели паровозы. С рудника доносилась песня. Что же, идти на Волноваху? Федор твердо хочет стать моряком. Павлик — слесарем, Юлька — инженером-электриком. Чего же он хочет? Ведь ему уже шестнадцатый год идет! Последние дни они с Федором работали на маленькой шахтенке, у арендатора Мандрыки. Это была плохая шахтенка. По кругу ходила унылая лошадь и вертела большой барабан. Вокруг барабана медленно обвивался канат. Когда канат полностью накручивался на барабан, из шахтенки выползала пузатая и словно удивленная бадья с углем. Когда канат раскручивался, бадья, медленно покачиваясь, скрывалась обратно. А лошадь все ходила вперед и назад по кругу, понурив морду и постыло отмахиваясь хвостом от мух. А за ней, спотыкаясь, брел погонщик и хрипло покрикивал: — Но! Но! Алеша и Федька стали работать вместе с добрым десятком таких же, как и они, ребят и дивчат наверху: на разгрузке, на относе штыба, на сортировке. Алеша стал на работу в семь утра, а в час дня он спросил у соседа, курносого парнишки: — Где тут у вас руки моют? — Зачем? — Как зачем? Шабаш, брат… Все бросили работу, чтоб посмотреть на чудака: ишь какой прыткий! Кто-то зло объяснил Алеше, что здесь работают двенадцать часов. Алеша объявил забастовку. Сам Мандрыка прибежал успокаивать разбушевавшихся ребят. Алеша в тот же день побывал в профсоюзе… Хозяйчика тотчас же крепко оштрафовали, для ребят установили шестичасовой рабочий день, но Алеша с Федором уже пошли дальше. Восторженная ребятня провожала их до околицы. Вот какой у него был талант и какая ему мерещилась профессия: владеть людьми, двигать ими, двигаться вместе с ними и во главе их. Так что же, идти на Волноваху? Ничего не решив, он вернулся на вокзал. Проходя мимо карты, он остановился. Вот городок. Вот Кривой Байрак. Вот Волноваха. Какое-то длинное слово, неразборчиво написанное, очутилось вдруг рядом с Харцыз-ском. — Белокриничная, — с трудом разобрал он и вдруг ударил себя по лбу: — Белокриничная! Да ведь там Павлик! — Мы не пойдем на Волноваху завтра, — сказал он твердо Ковбышу, — я хочу зайти в Белокриничную. Там у меня друг есть. И где-то шевельнулось: «Может, больше и не придется свидеться». — Ладно, — ответил, подумав, Ковбыш, — тут двенадцать верст. А оттуда — на Волноваху. — Там видно будет. Они вышли утром. Шли не торопясь и к полудню уже были в Белокриничной. Алеша не знал, как найти в поселке Павлика, и решил идти прямо на завод. Они прошли через главные ворота. Никто не спросил у них пропуска. Механический цех был ближе всего к воротам, и здесь они без труда нашли Павлика. Наклонившись над верстаком, Павлик обмеривал кронциркулем шпонку. Павлик был в темно-синей рубахе без пояса, мелкая железная пыль блестела на ней. Вокруг Павлика бродил солнечный луч. Он то бросался к ногам молодого слесаря, то перебегал по блестящей, как чешуя, рубахе, то полз по инструменту, золотя его и как бы подсовывая Павлику. И Алеша смущенно подумал, что в сущности ведь Павлик занят, а они пришли ему мешать. Взглянул на босые ноги Ковбыша, на свои рыжие сапоги и решил, что надо уходить. В Волноваху? Там видно будет. Что-то еще, какое-то еще чувство бродило в нем: зависть? обида? Он оправил рубаху и двинулся к выходу. Но в это время Павлик заметил его и удивленно окликнул. Они бросились друг к другу, оба смущенные и радостные. — Ну, ну!.. Ну как? — А ты? — Нет, здорово! — Да, да!.. Они не могли найти настоящих слов, мяли друг другу руки и взволнованно смеялись. Наконец, Алеша спросил: — Как жизнь? Работаешь? — Работаю… А ты? Алеша смутился и ответил тихо: — А я хожу… Павлику нельзя было долго разговаривать: уже сердито поглядывал на него мастер Абрам Павлович. — Вы подождите меня, — сказал Павлик ребятам, — скоро шабаш. — Хорошо! Ребята вышли из цеха и очутились на тесном заводском дворе. Мимо них, пронзительно крича, пронеслась «кукушка». Машинист высунулся из окошка и что-то сердито крикнул Алеше. Только сейчас Алеша понял, что его чуть было не задавило. Он растерянно улыбнулся и сказал Ковбышу: — Тут гляди, Федя, в оба!.. Из котельной со свистом и шипением вылетал пар. Он рвался, хрипя и беснуясь, словно кто-то схватил его за глотку и не пускал. Со всех сторон неслось гуденье, дребезжание железа, лязг, — звуки бушевали вокруг ребят, сшибали их, мальчики совсем потерялись в этом шуме. Люди пробегали мимо них, хрипло крича. Они говорили, приложив ладонь ко рту, слабые их голоса тонули в заводском гуле, и Ковбышу показалось, что на заводе случилось несчастье, катастрофа, все взволнованы, все в смятенье, все бегут и кричат, не слыша друг друга. Он испуганно осмотрелся вокруг: куда деваться? — и вдруг увидел: на опрокинутой «козе» лениво лежит каталь и курит, медленно и смачно выпуская дым. Синий легкий дымок колеблется в воздухе и тает. Каталь затянется, выпустит дым, зевнет и опять затянется. — Никогда я не видел завода, — тихо произнес тогда Ковбыш и вытер пот со лба. Но и Алеша стоял как пришибленный. Он тоже не видел никогда такого большого завода. Разве завод, где работал отец, — завод? Мастерская! Раньше Алеша считал себя заводским человеком и гордился этим. Но вот что-то гудит нетерпеливо и неукротимо, — похоже, что ветер бьется, скованный железом. Что это? Лежит кирпич странного цвета: светло-розовый. В нем круглые дырки. В одной кирпичине — одна дыра, в другой — три, в третьей — вовсе желобок. Зачем? Откуда-то сбоку из-за печи вырывается ровное синее пламя, — что случилось? Опять пронеслась мимо, крича, «кукушка». Алеша еле успел отскочить. Его обдало паром, влажные капельки, как сырость, осели на его лице. Он хотел разобраться: куда идти? Железнодорожные пути то разбегались во все стороны, то вдруг спутывались в клубок, то неожиданно бросались вбок и, извиваясь, замирали в тупиках. Провезли ковш горячего чугуна. Несколько искр упало на рубаху Алеши; он испуганно начал гасить их под насмешливый хохот дивчат, работающих на разгрузке. Алеша покраснел и пошел дальше наугад, стараясь шагать небрежно и смело. Федор послушно шел за ним, считая его заводским человеком, разбирающимся во всем, как в книге. Они шли мимо черных корпусов, перескакивая через кучи какого-то серого камня и серебристого порошка, они проходили под железными трубами, такими гигантскими, что внутри каждой из них мог идти человек, — и Алешу подавляло не то, что вокруг все огромно, а то, что все непонятно. Он был как в лесу, где каждое дерево имеет свое название, привычку, цель, неизвестные Алеше. И как там для него все деревья были дрова, так здесь для него все было железо. Вдруг ребята вышли на проспект. Великолепный, неожиданный здесь проспект был вымощен ржавыми железными плитами. Между ними пробивалась желтая, сухая трава. Рудная мелочь поскрипывала под ногами. Где-то в конце проспекта копошились коричневые люди. Они волочили двухколесные тележки и опрокидывали их куда-то. Ребята слышали, как катился, грохоча и стуча о железо, камень, как подпрыгнул и замер последний кусок. Алеша догадался: это руду подали в домну. Его обрадовало это открытие. Он хотел уже гордо объяснить Федору: вот домна, вот руда, из руды будет чугун, дело, в общем, нехитрое! — как вдруг откуда-то сбоку рванулось синее пламя. — Смотри! — закричал Ковбыш и бросился туда. Высокая раскаленная стена, толкаемая неизвестной силой, слепо шла вперед, — синие языки пламени бежали впереди нее. — Что это? — прошептал Федор, и Алеша не мог ему объяснить. Ребята глядели, жадно расширив глаза, как шла на них эта бледно-розовая стена. Она начала чуть синеть, — так синеет от холода розовое тело купальщицы. Стена шла и шла вперед, озаряя все вокруг ровным розовым светом, и Алеша подумал, что он никогда не видел картины красивее этой. Он любовался нежно-розовым сиянием! Ему захотелось привести сюда Юльку и сказать ей: «Что твои закаты? Что твои леса и реки? Гляди! — И гордо добавить: — Вот моя родина». Но вдруг стена дрогнула, что-то ударило в нее, она окуталась черным, удушливым дымом и съежилась. Только теперь ребята увидели, как, прикрываясь тряпками, платочками, рваными рукавами кацавеек, к раскаленной стене подступали бабы с шлангами в руках. Они направляли сильную струю воды в пылающую стену и крушили ее, задыхаясь от дыма и едкого газа. Кашляя и чуть не плача, бабы подступали все ближе и ближе, — и стена закачалась, скособочилась, потеряла величественный вид и, наконец, рухнула. На железную рампу упали тяжелые куски кокса, они покорно сползали вниз и гасли. В пустой печи еще ходил розовыми волнами жар, но скоро дверку закрыли, и все вокруг потускнело. Стало холодно и неуютно. Ребята побрели прочь и неожиданно очутились у реки, которая мирно текла по окраине завода. Они взошли на мост и стали глядеть в воду. По одну сторону моста вода была чистая, светлая, она лениво колыхалась и играла под солнцем, она была такая же чуть зеленоватая и чуть пахла рыбой, как и вода всякой другой речки, и Ковбыш сказал умильно: «Как в деревне!», но Алеша, который смотрел в воду по другую сторону моста, отозвался: — Что ты! Вода грязная! Федор подошел к нему и увидел: действительно вода была грязно-серая, по ней расползались масляные фиолетовые пятна. Заводской шум доносился до ребят глухо, На реке стояли градирни; веселые брызги, как пыль, носились в воздухе. За рекой стояла лошадь и мирно жевала овес. Около лошади — бричка. Что, это тоже заводское? Алеша никак не мог связать в одно целое: синее пламя на коксовой батарее, гул работающего завода, бричку, из которой торчит рыжая, прелая солома. Ребята с трудом нашли дорогу обратно в Павликов цех. Павлик уже кончил работу. Он ждал товарищей и пошел к ним навстречу. — Ты долго здесь будешь работать? — неожиданно спросил Алеша. — Всю жизнь, — недоуменно ответил Павлик и пожал плечами. — Всю жизнь. А что? — Всю жизнь? — И Алеша не знал, что же — жалеть Павлика, что не увидит он ни Мариуполя, ни синь моря, ни дальних стран, или же завидовать ему? Павлик шел по заводу, как хозяин. Он все знал здесь. Он знал, зачем розовый кирпич с дырками: для мартеновских канав. Знал, что это гудит в железе: воздух, подаваемый в домну. Он полез с друзьями на верх старой домны и, щурясь от солнца, показал ребятам завод. — Смотрите! — шептал он восхищенно. — А? Смотрите! Хаос труб открывался перед ребятами — здания, газопроводы, шум, неразбериха, толкотня. Но Павлик, потерявший здесь свою застенчивость, возбужденный, преображенный, сияющий, такой, каким никогда не видели его ребята, легко распутывал эту неразбериху. И ребята видели, как входит в завод мертвая, тусклая руда, перепачканная глиной, как превращается она в чугун, в сталь, а сталь — в болванку и болванка — в рельс. Сизый, поблескивающий рельс выходит из завода и ложится наземь, уничтожая пространство. — Езжай куда хочешь! — И к морю? — спросил зачем-то Ковбыш. — Да! И к морю! — А ты, — восхищенно закричал Алеша, — ты что на заводе делаешь? Павлик смутился. — Сейчас гайки строгаем… — Гайки? Гайки? — расхохотался Алеша. — Где они, гайки? Он видел домны, он видел цехи; вон коксовая стена, вон ковш с чугуном, — но где гайки? Нет, если работать на заводе, то надо все, все схватить в свою пятерню. Он не пойдет на Волноваху. Он не пойдет к морю. Он не останется здесь, на заводе. Нет! Он вернется в город. Будет учиться. Ему все станет ясно. Как много может сделать человек! Человек выстроил этот замечательный завод. Человек снарядами разрушил его. Человек, голодая, голыми руками, ободранными в кровь ногтями восстанавливает его. Человек все может! И Алеша будет таким. Будет! — Вон мои гайки, — пробормотал Павлик, когда они спустились вниз и остановились возле ремонтирующейся второй домны. — Без гаек нельзя печку выстроить. Ранним утром следующего дня, до гудка, три товарища вышли на дорогу. Поселок остался сзади. Над дорогой уже поднималась легкая, сухая пыль. Ковбыш перебросил мешок через плечо и протянул Алеше руку. — Ну, прощай, брат! Может, когда встретимся. Отцу моему поклон. Нехай не ругается. Каждому, я так считаю, свой путь. Я сапогов шить не стану. Прощай, Павлик! Они обнялись, поцеловались, еще раз крепко пожали друг другу руки. Наступило молчание. Ковбыш потоптался на месте, а потом рывком бросился в путь. Мохнатые подорожники приветственно кивали ему седыми головками. Голубое море плескалось над ним, облака, как парусники, плыли по пути. Босой ногой Ковбыш ощущал дорогу, попутный ветер, как крылья, висел за его спиной. Что впереди? Море, соленая жизнь, воля, — чего еще? Ребята долго смотрели ему вслед. Потом Павлик встрепенулся: — Гудит. Слышишь?.. Пора!.. Над степью широко раскатывался заводской гудок. Павлик побежал вниз, в поселок. Алеша медленно пошел на вокзал. Через час на площадке товарного поезда он уже ехал домой, в город.
ДЕВЯТАЯ ГЛАВА
Ах, томик помятый! Ах, старый наган!В. Саянов
1
Комсомолец с залихватским чубом, в кепке, огромной и пятнистой, как глобус, в зеленой австрийской шинели, туго перепоясанной матросским фартовым ремнем, — ты улыбаешься мне со стены, с желтой, выцветшей фотографии, у которой косо оборван угол. Я недоумеваю: зачем ты всегда фотографируешься с наганом в руке? Спрячь наган в кобуру, — я твой друг. Пришей хлястик. Я люблю тебя. Екатеринославский слесарек в замасленном отцовском «блине», парень с голубыми бугорками на ладонях, ты однажды аккуратно вымыл мылом с опилками руки и пошел на собрание молодежи. Там записывали на фронт, и ты стал фронтовиком раньше, чем комсомольцем. Одесский парень, ученик часовых дел мастера, ты затеял как-то идейный спор с хозяином. Он сказал плохое слово о большевиках, и ты побил стекла в его лавчонке. Самый большой будильник ты растоптал ногами и пошел бунтовать Молдаванку. Во главе босоногой орды ты пришел стучаться в двери эвакуирующегося комсомола. С ним ты прошел сквозь огонь и воду. Голубоглазый хлопец в вышитой васильками сорочке, ты пришел, разиня рот, с хутора в Киев искать такую семинарию, где б всем наукам обучили враз. Ты искал ее, окликая прохожих. Мешок с паляницей, с куском сала и «Кобзарем» Тараса болтался у тебя за спиной. Ой, в хорошую семинарию ты попал, хлопче! Тебе дали шинель, винтарь и папаху. Выцвели на сорочке васильки. Твоего друга убили под Трипольем. На хутор ты писал редко. Земляк, кадиевец, курносый лампонос в рваной шахтерке, у тебя под глазами только-только появилась неистребимая кромка угольной пыли, тебя только-только перевели в тормозные, когда на шахту вдруг надвинулись деникинцы. Твой отец кликнул тебя, и вдвоем вы пошли разбирать винтовки из шершавого ящика. Ты выбрал себе полегче. Ты прозвал ее Машкой, — так звали гнедую лошадь твоего коногона. Вдвоем с отцом вы попали в железный полк шахтеров Донбасса. Отец стал большевиком, ты — комсомольцем. Под Барвенковом отца убили. Он упал, что-то крича тебе. Ты не расслышал что. Такими-то разными дорожками вы пришли в комсомол, чубатые парни. Вот глядишь ты на меня со стены, с желтой фотографии, у которой косо оборван угол. Чуб упал тебе на лоб, кепка сбилась набекрень, рот разинут. У тебя была зычная глотка. Ты ничего не умел делать тихо. Когда ты ел — было слышно, как трещит за ушами. Есть ты умел. Впрочем, голодать — тоже. Ты всегда жил в общежитии. Ты говорил: «Я не понимаю, комнаты, в которой меньше десяти коек!». Когда тебе в двадцать четвертом году дали отдельную комнату, ты метался в ней. Ты хотел вышибить стекла, чтобы ветер пришел к тебе в соседи. Ты болтался без толку по кривым улицам города, чтобы только не идти домой, в пустую комнату. Скоро ты взял к себе товарища, стали жить вдвоем. Тебя тянуло в клуб, в ячейку, на люди. День, когда ты не был с ребятами… Впрочем, такого дня не было: ты всегда был с братвой, шумной, галдежной и непременно сбившейся в кучу. Почему комсомольцы всегда сбиваются вместе, в кучу? Твой день был открыт для всех взоров, как и твоя жизнь. У тебя никогда не было своей собственной вещи, безраздельно принадлежащей тебе. Валенки, раздобытые тобой где-то в цейхгаузе, носились всеми жильцами «коммуны номер раз». Как и все, ты терпеливо ждал своей очереди. Все сундуки, ящики, чемоданы, даже карманы ребят были открыты для тебя. Ты не знал, как скрипит ключ в замке. Ты любил ясноглазых дивчат нашей породы. Они носили длинные черные юбки, сапоги с подковами и лохматые папахи. Свои тонкие талии они перепоясывали ремнем. Поэты говорят сейчас: «Такова была мода военного коммунизма». Бедные, они не знают, что законодателем этой моды был рыжий каптенармус из вещевого склада. Ты ходил, закинув винтовку за спину, дулом вниз. Наган бил о твои бедра. Ты любил оружие так же, как охотники и старушки любят собак. Ты умел умирать просто и тихо — это единственно, что ты умел тихо делать. Как много умирало вас! Что ты еще умел делать?! …Говорят, ты сейчас инженер. У тебя комната в новом доме. Две даже. Да, я вспоминаю теперь, что ты мне писал как-то и о чем-то просил… Ах да! Ты просил выслать тебе, если достану, новых пластинок для патефона. Неужели я не послал? Одновременно ты сообщал мне, что закончил проектирование пресса в десять тысяч тонн. Да, теперь я вспомнил: ты действительно инженер. Инженер-конструктор. Но со стены ты глядишь на меня парнем с залихватским чубом, в кепке, огромной, как глобус; ты такой, каким навсегда остался для меня в песнях и рассказах и каким я не успел быть. Я пришел в твою организацию, когда винтовку ты уже сдал под расписку в райвоенкомат. Ты носил еще австрийскую шинель, но уже достал где-то легкую голубую рубаху. В коммуне была уже прачка, и рубаха твоя каждые две недели систематически линяла. Она достиралась в конце концов до цвета серого осеннего утра. Я глядел на тебя с благоговейным почтением. Я хотел быть таким, как ты. Я завидовал тебе, я проклинал свою незадачливую судьбу. Чудак, я не знал еще, что каждое поколение имеет свои замечательные сроки, свои волнующие дороги, свою прекрасную судьбу. В августе Юльку принимали в комсомол. — Не принимать! Не принимать! — закричало собрание, когда перепуганная и красная Юлька появилась на сцене. — Не принима-ать! Но Юлька не расплакалась, как год назад, не убежала, а схватилась обеими руками за край трибуны и храбро посмотрела в зал. «А вот не сбегу отсюда, — упрямо решила она. — Вот не сбегу. Почему они не хотят меня принимать?» Громче всех кричали печатники. Они сидели в первом ряду, перебивали ораторов, шумели и чувствовали себя здесь хозяевами. — Сейчас много найдется охотников в комсомол, — кричали они, — а где они были, когда черти дохли? — Почему они не хотят принимать? — удивлялась Юлька. — Ведь лучше же, когда больше комсомольцев будет. В защиту Юльки выступили ребята из детской группы и Рябинин. Рябинин сказал: — В лице Юлии Сиверцевой, товарищи, к нам в комсомол впервые приходит новое поколение. Откуда оно? Оно из детской коммунистической группы. Это наша смена идет, товарищи! И собрание вдруг разразилось теплыми аплодисментами. Громче всех аплодировали печатники. Они хлопали долго, дружно, по-комсомольски. Юлька чуть не расплакалась, теперь уже от счастья. Она хотела закричать: «Ребята! Вы не напрасно берете меня в свои ряды. Я буду хорошей комсомолкой. Правда!» Больше всего ей хотелось убедить в этом печатников. Но она не знала, как, какими словами сказать это так, чтобы ей поверили, и, смущенно хлюпая носом, сбежала со сцены. К ней подошел Рябинин, улыбаясь, протянул обе руки. — Ну, поздравляю, Юлеша. Поздравляю нового члена комсомола! — Рябинин! — взволнованно ответила она. — Рябинин! Ты увидишь! Я буду хорошей комсомолкой. Вот ты увидишь! Правда! — Я верю, — засмеялся он. Но ей казалось, что он легкомысленно относится к ее словам. Зачем он смеется? Она уже не девочка. Вчера еще, даже сегодня, даже два часа назад она была девочкой. Сейчас — нет. Сейчас она комсомолка. В Италии комсомольцев бросают в бездонные тюремные колодцы. В Китае комсомольцам рубят головы. Нет, она уже не девочка, и ей стыдно, что она чуть не расплакалась на собрании от счастья, от счастья быть в комсомоле. Комсомольцы не плачут. Она шла, счастливая и растерянная, домой, в детдом, и взволнованно думала: «Я комсомолка? Это правда?» Она удивленно озиралась вокруг: все было на месте, все было, как вчера, как тогда, когда она еще не была комсомолкой. Так же круто подымалась в гору кривая немощеная улица. Юлька то попадала ногой в воду — лужа, то спотыкалась ногой о твердое — камень. Так же поскрипывали под ногой деревянные мостки, переброшенные через канавы. На реке дружно квакали лягушки. Юлька мельком подумала, что и реки-то здесь настоящей нет. Посреди улицы задумчиво стоял единственный фонарный столб, он казался заблудившимся в тугих поворотах кривой улицы, среди толпы скучившихся домиков. Он наклонился вперед, словно искал дорогу, чтобы убежать отсюда. Все было, как вчера. Юлька прислушалась к своим шагам — легкие, еще детские, они рассердили ее. Она стала ступать тверже, крепче, она вколачивала шаги в тугую каменную землю, — и все же шаги ее оставались такими же детскими, как вчера. Ей казалось, что когда она станет комсомолкой, все будет не так, как раньше. Все сразу вдруг изменится, станет другим. Она ждала каких-то крутых физических изменений и в себе, и в окружающем мире. Ведь сегодня не то же, что было вчера! Равнодушие мира к ее счастью ее глубоко обижало. Целую зиму, прячась от матери, она ходила в комсомольский клуб; ради комсомола она ушла от семьи, бросила Наталку и Варюшку. О комсомоле мечтала, глотая детдомовскую шрапнельную кашу без масла. И вот она — она комсомолка, а вокруг ничто, ничто не изменилось, все течет по-прежнему: и лягушки обидно квакают, и редкие прохожие равнодушными, пустыми взглядами провожают члена комсомола, и шаги у нее, как и вчера, некрепкие. Но это минутное разочарование тонуло в радости. «Я комсомолка! Я комсомолка!» — пело все в ней. «Но как же теперь жить? — вдруг испугалась она. — Что теперь можно, что нельзя? Теперь не то, что вчера. Теперь уже нельзя беззаботно бегать по улицам. На меня смотрят. Я комсомолка. Ах, как много врагов вокруг! Мы живем во враждебном окружении, — озабоченно думала она. — Как же мне поступать теперь? Я вот что буду: прежде чем что-нибудь сказать или сделать, я буду думать, можно так комсомолке или нельзя». Она решила даже, придя домой, составить твердые заповеди поведения; комсомол стал казаться ей храмом, не таким, конечно, в какой водили молиться в детстве, но еще более торжественным, еще более светлым, храмом без бога, но со строгой, требовательной, беззаветной верой. И она давала себе тысячи обетов, твердо веря, что выполнит их. Я встретил его в Москве, на Советской площади. Говорят, она называлась раньше площадью Скобелева. Я люблю этот район в предутренний час. Бледная холодная заря подымается над морозными университетскими улицами — Моховой и Никитской. Заря похожа на жидкий остывший чай. Эх, чай — теплый участник студенческих споров. Задумчиво иду по переулкам. Какое-то ожидание волнует меня. Мне кажется, что вот из-за угла, где над кружком зеленого снега качается фонарь, вдруг вывалит мне навстречу шумная гурьба молодых людей в распахнутых шинелях и шубах. Они устали от споров. В дымной комнате, которую они только что покинули, на смятой скатерти стаканы недопитого остывшего чая, в них утомленно плавают окурки. Молодые люди шире распахивают шинели, облизывают пересохшие губы, жадно глотают морозный воздух, — он плотен, как снег, и так же тает во рту. Мне кажется, я узнаю их: длинные вьющиеся волосы одного, впалые, желтые щеки другого, высокий лоб третьего. Я хочу броситься к ним и, содрав с головы кепку, сказать: — Здравствуйте! Я вас знаю. Мы все знаем вас. Но я подхожу к фонарю, который качается над кружком зеленого света, и никто не выходит мне навстречу. Мне кажется теперь, что я брожу по литературному кладбищу. Улицы и переулки лежат, как могильные плиты. Я, щурясь, читаю высеченные на них имена: Герцена, Белинского, Грановского, Огарева, Станкевича. Они лежат здесь, рядом. Это была прекрасная молодежь. Парня же я встретил днем на Советской площади. Он прошел мимо меня, бросив равнодушный взгляд прищуренных близоруких глаз. А я остановился и застыл. «Стой!» — чуть было не крикнул я. И вдруг усомнился: он ли? Я знал, кого мне напоминает парень: двадцать второй год, «коммуну номер раз», Бенца — Бенцмана. Бенц вспомнился мне в странном виде: босиком, без всяких признаков рубахи, в подштанниках, подвороченных выше колен, и в зеленой кепке с огромным козырьком, который все-таки не закрывал всего Бенцова носа, ибо нос его был вне конкуренции. Бенца я помню худощавым порывистым парнем, с вечно вытянутой вперед головой; долгошеий, он был похож на аиста. Этот же парень шел, раскачиваясь, уверенно размахивая чемоданчиком; парень был полноват, даже рыхловат, пожалуй. Москвошвеевский костюм туго сидел на нем. Так и казалось: костюм потрескивает, а пуговицы стонут. И нос у парня был не большой, а в меру. Мясистый этакий, хороший, подходящий нос. Нет, это не Бенц! Так и шли впереди меня эти два образа: Бенцмана-аиста в подвороченных подштанниках и рыхлого парня с кожаным чемоданчиком в руках. Оба эти образа шли рядом, как знакомые, но не близкие люди, не сливались вместе, не обгоняли и не заслоняли друг друга. А я шел сзади, сомневался, мучился и не решался ни окликнуть, ни отстать. И вдруг парень сделал почти незаметный, но такой характерный жест: быстро, суетливо, одними локтями он поддернул брюки. Бац! Оба образа слились воедино, и я, уже не сомневаясь, закричал во все горло: — Бенц! — и бросился к нему. Но надо рассказать о подштанниках. Летом 1922 года Бенцмана послали в Крым, на курорт. — Езжай, Бенц! Загорай, Бенц! Пиши, Бенц! — провожали мы его всей ордой. А он только смущенно размахивал зеленой кепкой и потел. Его нос блестел, как казацкая пика. Прошел месяц, и вот в полдень мы вдруг услышали дикий вой под нашими окнами. Я выглянул — и ахнул: толпа ребятишек плясала и завывала вокруг черного и почти голого парня. Он был в одних подштанниках, подвороченных выше колен. По зеленой кепке и единственному в мире носу я узнал Бенца. Ребятишки выли и бесновались вокруг него, они швыряли в Бенца камнями, они улюлюкали и свистели, но он был невозмутим. Расталкивая толпу, он шел, вытянув длинную шею; казалось, он не замечал ни насмешливых мужчин, ни улюлюкающих ребят, ни сердито сплевывающих баб. — Что случилось, Бенц? — бросились мы к нему. Он равнодушно пожал плечами: — Штаны разодрались вдрызг. Выбросил. Других нет. Здравствуйте! Пленум горкома был? Мы пошли по всей коммуне с воззванием. — С миру по нитке, — взывали мы, — Бенцу штаны. — И рубаху, — добавляли практичные дивчата. Но Бенц сконфуженно умолял: — Не надо… На дворе еще август. Это чудесный месяц. Я знаю. Я обойдусь. Но мы все-таки сшили ему штаны и рубаху. — Это было замечательное время, — растроганно сказал мне на Тверской Бенц. — Это было замечательное время! Что делают два парня, не видевшихся десять лет? Мы пустились вспоминать. Всех жильцов «коммуны номер раз» мы вспомнили и перетряхнули. Вспоминали, как промышляли еду, как добывали дрова, как любили дивчат, как голодали и мерзли, как пели и спорили, как… Эх, об этом надо писать книги! Наконец, мы спустились на землю. Я теперь только вспомнил, что ведь, не узнал с первого взгляда Бен-ца. Где нос, как казачья пика? Я всмотрелся и увидел: нос был по-прежнему велик, но лицо стало шире, мясистее. — Где тебя так кормят? — Я директор консервного комбината. — А-а-а-а! — расхохотался я. — Вот! Вот! — рассвирепел он. — У вас всегда такое отношение… Знаешь ли ты, что мы будем выпускать консервных банок на моем комбинате больше, чем в крупнейших предприятиях Чикаго? Но меня уже не удивляет превращение комсомольцев в директоров, даже в директоров консервных комбинатов. Старый комсомолец Жора Прокофьев поднялся на стратостате «СССР» на высоту, которой люди не знали. Он послал оттуда земле комсомольский привет. Но и это меня не удивляет. Что же! Земля вертится. Не знаю, было ли это видно Прокофьеву сверху, но нам это видно очень. На партийной чистке нашей ячейки выяснилось, что восемьдесят процентов руководящих работников — бывшие комсомольцы. Они признавались в этом с хорошим волнением. Что же! Ведь будет и такой день, когда председателем Совета Народных Комиссаров станет бывший комсомолец. Земля вертится! Юльке скоро дали нагрузку: назначили ее техническим секретарем городской ячейки. До этого в ячейке никакого техсекретаря не было: скомканные и помятые бумажки валялись в карманах широких галифе секретаря ячейки вместе с крошками хлеба и табачной пылью. Но новое время стояло на дворе. Горком стал требовать регулярной присылки протоколов, списков, анкет; однажды зашел в ячейку инструктор и заставил секретаря вытряхнуть на стол все бумаги. Секретарь вытряхивал их из кармана вместе со сломанным перочинным ножом, солдатской пуговицей и крошками махорки. Став техсекретарем, Юлька бережно расправила помятые бумажки, выклянчила где-то папки и завела «дела». «Дело № 1 городской ячейки комсомола», — не дыша, вывела она на сиреневой папке старательным, круглым почерком, — таким она подписывала свои школьные тетрадки: «Тетрадь для математики ученицы 6-й «А» Ю. Сиверцевой». Список ячейки она переписывала чуть ли не ежедневно. Список был маленький: всего сорок человек. Я немало лет в комсомоле; был во многих ячейках, но никогда не видел техсекретарем ячейки парня. В укомах, в губкомах управделами сидят парни, именно парни. Но в ячейках вся канцелярия в руках у тихих (они всегда тихие), скромных, милых комсомолок. Их не замечают. Их никуда не выбирают. Их фамилий не помнят и называют Любушками и Аннушками. Грозный, вихрастый секретарь всегда кричит на них, но без них он не может ступить шагу. Как они болеют — эти Любушки — за ячейковые дела! Какие они патриотки своей ячейки! Как они отважно отстаивают перед прыщавым управделом горкома свои ячейковые интересы! Я считаю своим комсомольским долгом, долгом секретаря с многолетним стажем, сказать здесь теплое слово о наших техсекретарях. По ячейковым делам Юльке часто приходилось бывать в горкоме. Горком помещался в двух грязных полуподвальных комнатах; сквозь немытые стекла сюда скупо сочился бледный, чахоточный свет. Здесь всегда было накурено, всегда толпились люди, входили и выходили, гулко хлопая тяжелой дверью. Здесь всегда говорили громко, чтоб перекричать общий шум, и от этого шум становился еще сильнее. Всегда казалось, что люди забежали сюда впопыхах сообщить о какой-то большой катастрофе. Горком походил на вокзал или на эвакуационный пункт. Юлька всегда с замирающим сердцем приходила в горком. Она осторожно тянула к себе тяжелую дверь и робко входила. Ей казалось, что здесь решаются мировые дела. Ведь здесь же решилась однажды в полдень и ее судьба: они, очевидно, долго совещались о том, принимать девочку Юлю в комсомол или не стоит. Секретарь горкома, насмешливый Глеб Кружан, парень в поскрипывающих сапогах, казался ей недоступным и таинственным существом. Когда он глядел на нее своими прищуренными голубыми глазами, Юльке казалось, что он видит ее насквозь, что ему известно даже то, о чем сама Юлька смутно думает. Она завидовала ребятам, которые свободно разговаривают с Кружаном и хлопают его по плечу. Особенно она завидовала Катьке Верич. Катька бесстрашно подходила к Кружану и хрипло говорила (она нарочно хрипела): — Дай закурить! А когда Юлька разговаривала с Кружаном, она давилась словами, краснела, «парилась», легкий пот выступал на ее веснушчатом лице. Кружан разговаривал с ней пренебрежительно, все время усмехаясь. — Ну еще что? — фыркал он. — Так в чем же дело? Что еще тебе? Все? — Все, — торопливо соглашалась она и убегала, не решив и половины дел. Но однажды Кружан встретил ее на улице и остановил. — Ну, как жизнь? — спросил он насмешливо. — Ничего… — растерялась она. — Это плохо, если ничего. Надо, чтобы было хорошо. Ты что — от масс отрываешься? — Я? — испугалась Юлька. — Я не отрываюсь… — Ты что ж никогда в коммуну не придешь? — Нет, я бываю… — Знаю. У Рябинина. Рябинин не масса. Ты к нам заходи. Вот сегодня вечером и заходи. У нас компания соберется. Так ты заходи. — И он пожал ей руку. — Зайду, — пролепетала она. Она долго не могла опомниться: неужели это в самом деле ее пригласил Кружан прийти в коммуну? Она так и думала всегда, что активисты собираются по вечерам вместе. Пьют чай, спорят, шумят, поют. Она читала где-то о студенческих сходках, — ей мерещилось: лохматые головы, наклонившиеся над столом, дым… — Я приду, — шептала она, хотя Кружан был уже далеко, — я обязательно приду… Вечером она трепетно постучала в дверь, на которой было написано: «Здесь келия великомучеников Бориса и Глеба и иже с ними». «Глеб — это Кружан, Борис — управдел», — подумала Юлька и затаила дыхание. Но никто не вышел к ней. Из-за двери доносился веселый хохот. Тогда Юлька сообразила, что она очень тихо постучала и ее не услышали. «Надо громче, — подумала она. — А то так и буду стоять в темном коридоре. И ничего не услышу…» Она набралась храбрости и постучала снова. «Войду и забьюсь в угол. Только слушать», — успела еще подумать она. Дверь отворилась, и Юлька очутилась в комнате, в которой было весело, дымно и шумно. — А-а-а! — закричало ей навстречу много голосов. — Вали, вали, дочка!.. Свет ослепил ее, она зажмурила глаза и растерялась. — Что же ты на пороге застыла? — по хриплому голосу Юлька узнала Катьку Верич. Но девочка действительно застыла на пороге. Что происходило здесь! Наконец, она попятилась назад. Она уперлась спиной в дверь. Дверь заскрипела. «Бежать! Бежать! — наконец, догадалась Юлька. — Что они делают!» Она рванула дверь и выбежала в коридор. Дверь шумно грохнула за нею. Юлька промчалась, натыкаясь на стены, через весь длинный переход и выбежала на лестницу. Здесь она остановилась, чтоб перевести дыхание. Но ей вдруг послышались торопливые шаги сзади, и она опять заметалась, покатилась вниз по лестнице, хватаясь руками за перила. Внизу жил Рябинин. Она помнила это. Задохнувшаяся, растрепанная, она ворвалась в его комнату. — Рябинин! — закричала она и бросилась к Рябинину. — Рябинин! Они пьют! — Что случилось? — всполошился тот. — Юлька, что случилось? — Он был один в комнате, сидел и брился. Бритва упала на стол и звякнула. — Они пьют… — плакала Юлька на груди у Рябинина. Мыльная пена стекала с его щеки. Он осторожно усадил девочку на стул, вытер полотенцем мыло и тихо спросил: — Кто они? Захлебываясь и плача, Юлька рассказала ему, как ее позвали в гости к Кружану, — она думала, что будут пить чай и говорить о жизни; она пришла, а они пьют водку! Когда Юлька немного успокоилась, Рябинин сказал ей: — Ты посиди. Я сейчас. Через десять минут он вернулся, осунувшийся и посеревший. — Они пьют? — спросила Юлька. Рябинин не ответил. Он ходил крупными шагами по комнате, пыльный паркет потрескивал под его ногами. — Я никогда — слышишь? — никогда не видел пьяного комсомольца, — произнес он, наконец, остановившись перед Юлькой. — Я видел голодных комсомольцев, я видел мертвых комсомольцев, но пьяного комсомольца я не видел ни разу. — Ты им сказал? — Они смутились и разошлись. Юлька опять заплакала. — Не надо, — поморщился Рябинин. — Зачем? — Я шла в комсомол, как в храм, — всхлипнула она. — Храм! — расхохотался Рябинин. — Ты говоришь — храм, а Сережка Голуб требует, чтобы комсомол был военной казармой. Что вам комсомол — здание, что ли? Мы сами и есть комсомол. Но Юлька еще сильнее заплакала. Рябинин придвинул стул к Юльке, сел, обнял ее и положил ее голову к себе на плечо. — Ну, не надо! — сказал он ей, как маленькой, и начал гладить каштановые волосы. В комнату вдруг вбежал Сережка Голуб. Он удивленно заметил обнявшуюся парочку и остановился; улыбка медленно поползла по его губам. — Ну-ну… Не буду мешать… — прошептал он и, подмигнув Рябинину, скрылся. Рябинин пошел провожать Юльку домой. Он шел без костылей и палок, чуть-чуть прихрамывая. Рябинин часто говорил себе: «Через неделю уеду…» Но проходила неделя, а он даже и не собирался в дорогу. И опять говорил себе: «Ну, теперь через неделю». Он сам не мог понять, что держит его здесь. Неужели в самом деле держит дружба с этой маленькой веснушчатой девочкой, у которой длинные каштановые косы? А Юлька шла и грустно думала, что вот, оказывается, нельзя никому верить. Она вспомнила Шульгу. Встречаясь с ней сейчас, он шарахается в сторону. И вдруг ее поразила ужасная мысль: «Но почему, почему именно меня позвал Кружан? Почему именно меня поцеловал Шульга? Неужели я…» — Рябинин, — дрожащим голосом спросила она. — Рябинин, скажи мне правду, неужели я похожа на пустую девчонку? Скажи мне правду, Рябинин. — Ах ты, девочка!! — засмеялся Рябинин. — Когда ты вырастешь? Он стал говорить с ней о жизни. У него была мать — тихая, забитая женщина. Когда он уходил из села на заработки с плотничьей артелью, она грустно и молча смотрела вслед. Когда возвращался — тихо улыбалась и плакала. Она ни слова не сказала ему, когда он уехал в уездный город. Он скоро вернулся, обвешанный бомбами и наганами, наводить советский порядок в деревне. Она вышла потом на порог и, взявшись рукой за косяк двери, молча смотрела, как вилась пыль под копытами его лошади. Скоро она умерла. Курица вывела утят. Они радостно бросились в реку. Плавают, отряхиваются. А курица мечется по берегу, кудахчет, хлопочет: «Утонут! Утонут!» Бедная мать! У Рябинина был рыжий дядька-плотник. Он взял Степку Рябинина с собой и повез на шахты. Всю зиму они плотничали там. На руднике работало много китайцев. Они были грязны, рваны и голодны. Они жили в землянках в поселке, который прозвали «Шанхаем». Их переводчик ходил в галстуке и манишке. Он получал для всех получку и самраздавал ее землякам. Из каждого рубля он оставлял себе пятак. Однажды его нашли на рельсах с перерезанным колесами туловищем. Полиция арестовала трех китайцев. Через пятнадцать минут весь «Шанхай» привалил в полицию. Китайцы кричали: «Он жулика был, он деньги мотал, мы все ему машыныка ломал. Всех сажай». Арестованных выпустили, дело замяли. Дядька тихо говорил, что не худо бы русским плотникам у китайцев поучиться. Он намекал на подрядчика. У Рябинина был друг. Они встретились впервые на уездной конференции комсомола. Отсюда они вместе отправились на фронт. Они делили между собой последнюю щепотку махорки. Они искали друг друга после боя и щупали: «Жив ли, друг?» Однажды ночью друг перешел к белым. Его скоро поймали и расстреляли. Оказалось — генералов сын. Юлька слушала рассказы Рябинина и думала: «Вот две недели тому назад я шла здесь счастливая-счастливая. По этой же улице шла. Вот на этом мостике я остановилась и сказала себе: «Я комсомолка? Это правда?» — Я знаю, что я глупая, — пробормотала Юлька, — но я никогда, наверно, больше не буду счастливой. — Ах ты, девочка! — Нет, нет… Я уже не девочка… — торопливо прервала она. — О, я уже не девочка. — Но тут же вспомнила, что и две недели тому назад она говорила, что уже не девочка. Значит, она все-таки осталась тогда девочкой? Или так и будет всегда, что она будет расти и расти, словно подыматься по ступенькам? И на каждой новой ступеньке, оглянувшись назад, будет думать: какая я была маленькая внизу! Когда, проводив Юльку, Рябинин вернулся домой, мы встретили его многозначительным кашлем. Мы кашляли дружно, громко и деликатно, но все разом, так что Рябинин, наконец, не выдержал: — Ну? Ну, в чем дело? — В шляпе, — отозвался Сережка Голуб и захохотал. — В шляпке… — Точнее: в юбке, — загрохотал Говоров. Но тут Рябинин стукнул ладонью по столу и сказал: — Точка. На эту тему разговоры отменяются. Он произнес это с такой силой, что действительно все стихли. А я поморщился и подумал: «К чему он так? Шутим ведь. В чем дело?» Но уже на следующий день я увидел, что тут дело не шуткой пахнет. Меня встретил в коридоре коммуны управдел горкома Борька, отвел в сторону к окну. — Ты что про это дело знаешь? — спросил он шепотом. — Про какое дело? — С Юлькой Сиверцевой? — Ничего не понимаю… — Ты что, не в курсе или молчишь? — подозрительно посмотрел на меня. — Не в курсе. Он оглянулся. — Грустная история, брат. Темная. Будем еще расследовать. Известно лишь, что Рябинин привел в коммуну эту девочку и… — Это ерунда! — вскричал я. — Будем расследовать, — торжествующе закончил Борька. Я побежал искать ребят. На койке, как всегда, валялся Сережа Голуб. Он лежал молча, отвернувшись к стене. Я сел к нему на кровать. — Сергей! — произнес я тихо. — Что все это значит? По моему взволнованному голосу он понял, о чем речь. Сам он выглядел очень смущенно. — Я не знаю… — пробормотал он. — Врешь! Знаешь! Говори! — Да чего говорить? — вспыхнул он. — У Рябинина какие-то Дела с девчонкой, а я при чем? — Это ты первый слух пустил? Ты? — Чего пристал? Ничего не знаю… — Он подобрал ноги и уставился в стенку. — Врешь! Ты слух пустил. Ты и нам вчера первый рассказал, что Рябинин сидел с девочкой. — Ну, рассказал. Ну, видел. — Сплетник ты! Какая ерунда пошла-а! Это вырвалось у меня, как стон, и Сережку это проняло. Он повернулся ко мне и растерянно развел руками. — Слушай, тезка, я ни при чем, — пробурчал он виновато. — Так было дело: вчера я забежал сюда, а они сидят обнявшись. Ну, я вышел, чтобы им не мешать. Стою за дверью, чешу в затылке. Вдруг идет Катька Верич. «Что стоишь?» А я возьми и ответь: «Тсс! Тсс!» — и пальцем на дверь показываю. Ну, пошутить захотел, понимаешь? Ну, не со зла, а так. Ну, понимаешь? — Он умоляюще посмотрел на меня. — Дальше… — Ну, дальше что? Она спрашивает: «Кто там?» Я говорю: «Молодожены». Она стала рваться — посмотреть. Я не пускать. Тогда она спрашивает: «Кто?» Я сказал. Она ушла. Через минуту прилетает Борька: «Рябинин с Юлькой там?» Я отвечаю: «Там». А самому мне смешно. Они там сидят, а я сторожем стою. «Тсс! — говорю Борьке. — Тсс, не волнуйте наших влюбленных». Тут он ушел. Вот все… — Все? Он замялся. — Все? — Ну, еще двум ребятам сболтнул, — признался, наконец, он. — Очень уж, понимаешь, смешно вышло: они там сидят, а я сторожем… Во мне кипело сильное желание вцепиться этому нелепому парню в глотку, тряхнуть его лохматой головой об пол, избить, но я видел, что он снес бы сейчас все побои, — так он был смущен и напуган тем, что произошло. — Надо, чтоб эта глупая болтовня не пошла дальше коммуны, — сказал я тогда Голубу. — Идем! — Куда? — Идем! Он неохотно слез с койки и обулся. — Оно само затихнет, — пробурчал он, но все-таки пошел. Мы пришли к Кружану. Он лежал на койке. — Садитесь, ребята, — прохрипел он. — Ничего… Сережка чувствовал себя скверно. Да и я не лучиге. — Вышла чепуха, Кружан, — решительно произнес я, — по глупости Голуба вышла… — Горком разберет, — ответил Кружан. — Но зачем разбирать? Здесь разбирать нечего. Надо прекратить разговоры. Кружан вдруг вскочил на ноги. — Нечего? — закричал он. — Замять? Замять хотите? Да? Замять? — Он наступал на меня, и я вдруг подумал, что с ним начинается припадок. — Но ведь ничего не было, — торопливо произнес я. — Ты успокойся… Не было ничего… Все это дым, сплетня… — Дым? — угрожающе закричал он. — Дым? А вот комиссия разберёт. Разберет комиссия, какой это дым… Мы поспешно выкатились за дверь.2
В жизни пропасть нельзя. Даже если бы Алеша спрыгнул сейчас с поезда в глухую степь — все равно не пропал бы. Он поднялся бы на ноги, отряхнулся и пошел, ломая сухой ковыль, сквозь степь искать дорогу. Скоро он заметил бы дымок на горизонте. Где дымок — там люди. Где люди — там работа. Где работа — там хлеб. В жизни пропасть нельзя! С площадки товарного поезда Алеше широко видна степь. Желтый колючий ветер качает ее. Она колеблется и вздрагивает, — или это поезд трясет? Она то круто подымается вверх, выше трубы паровоза, то стремительно падает вниз, бежит, припадая к колесам, стелется около рельсов, то вдруг торопливо отползает назад, сливается с ломкой линией горизонта, затуманенного сухой, колкой пылью, подымающейся от горячей земли, и теряется там… Но Алеша знает теперь, что скрывается за мутной дымкой горизонта. Три месяца болтался он по чужому району, по району чужих людей и чужих крыш, — что же, пропал он? Помер с голода? Ничего подобного! Загорел и окреп… Всюду — на все четыре стороны, за всеми горизонтами, на запад, на север, на юг, на восток, — всюду: люди, поселки, жизнь. Он узнал эту жизнь крепко, всеми пятью органами чувств: на ощупь, на запах, на слух, на вкус, на глаз. Он знает ее на глаз: неоглядная, бескрайная степь, овраги, ковыль, глина. Рудники в степи. Синие горы террикоников, черные вышки копров, землянки, распластавшиеся на земле, дорожки сквозь грязь, из хрусткой жужелицы, худые собаки на окраине, тополь перед конторским домом… И на заре над степью, над голодом и отчаянием черного, мертвого поселка, над затопленной еще шахтой — вдруг первый производственный, бледный еще дымок из трубы кочегарки. Он знает ее на слух: хриплые гудки на заре, крикливые «кукушки», дробный грохот падающего угля, озорные песни дивчат на сортировке. Он знает ее на запах: едкий желтоватый газ, сладковатый запах жужелицы, автомобильный бензин, похожий по запаху на огуречный рассол, горечь махорки, человечьего пота, кислый запах овчин, портянок в шахтерских казармах, терпкий запах угля. Он знает ее на ощупь: шершавый колючий уголь, глянцевая поверхность пустой породы, прохладная свежесть железа, бугорки на ладонях. Он знает ее даже на вкус: до сих пор поскрипывает на его зубах мелкая угольная пыль. Мир населен. Мир очень густо населен. В этом Алеша теперь лично убедился. Ему видно с площадки товарного поезда: по дорогам цугом идут подводы, нагруженные мешками с зерном, крутолобые волы ревут, задрав голову; «цобе! цобе!» — кричат на них усатые мужики и хлопают батогами. Около станции толпятся люди, ржут кони, у коновязи вороха прелой соломы, дикий виноград ползет по растрескавшейся стене вокзального здания; проходит весело, стуча колесами, состав, груженный углем и лесом; на крыше голубого флигеля лежат ребятишки и болтают босыми пятками. Крыша залита солнцем, засыпана багряными листьями тополя. Алеша проносится мимо, мимо, — станцийка кивнула вслед водокачкой и осталась сзади. Ей за Алешей не угнаться! Снова степь, перепутья дорог, шахты, балки — скорей! скорей! — алебастровые карьеры, солерудники, кирпичные заводы — скорей, скорей! Снова голубыми волнами ходят дали, бегут километры — их можно схватить рукой, как столбы, их можно сжать. выдавить из них зеленый травяной сок. Скорей, скорей! Пляшет тонкая линия горизонта, раздвигается. Шире! Шире! «Ходу! — зычно кричит паровозный гудок. — Ходу!» Ветер швыряет в лицо Алеше пригоршню колючей пыли, ветер нетерпеливо хлопает о стенки вагонов, ветер рвет в клочья пар. «Ходу! Ходу!» — трясет вагоны, трясется фонарь в руках стрелочника, дрожат рельсы под колесами. Алеша наклоняется, смотрит вниз. Его тоже трясет. «Ходу! Ходу!» Сначала он различает еще песок, траву, одуванчики… Потом все это сливается вместе, в одну бешено бегущую рядом с рельсами узорную ленту. «Еще! Еще!» Захватывает дыхание у Алеши. Крепче хватается за поручни. Теперь не спрыгнешь в степь. Теперь держись! Еще! Еще! Вот так бы мчаться сквозь всю жизнь, как сквозь степь. «Ходу! — кричат. Ходу! Дай ходу!» Павлик идет с работы. Ковбыш бредет к морю. Павлику — мастером. Ковбышу — капитаном. Юльке — инженером. Алеше… Кем Алеше? Ладно! «Ходу! Ходу! Сам знаю — кем. Сам с усам! Учиться! Учиться! Учиться! — стучат колеса. — Ходу!» Поезд мчится сквозь степь, отбрасывает в сторону буераки, огибает курганы, пролетает над балками. Еще вчера в чащобе балок гнездились бандиты. Сейчас стадо разбежалось по зеленому раздолью, пастух машет кнутом. Маши! Маши! Как время бежит! Оно как поезд. Как километры! Как голубая влага пространства. Вчера еще голод, вода в шахтах, грачи в трубах, биржа, — сегодня хлеб, дым, работа. «Ходу! Ходу! Скорей! Скорей!» — нетерпеливо кричит Алеша. Ему теперь хочется скорее приехать в город, броситься в школу, ввалиться в комсомол, просить, чтобы приняли, двинули в дело. Скорей! Скорей! Ему кажется, что они медленно едут. Ему хочется подтолкнуть паровоз. Скорей! Скорей! А вдруг его не примут в комсомол? А что он сделал такого, чтоб его приняли? Ничего не сделал. «Но я сделаю, сделаю! — убеждает он кого-то. — Я много могу сделать! Ого!» Ярость вспыхивает в нем, большая злость и охота к делу. Огромная энергия клокочет в парне, его можно поставить сейчас вместо паровоза — и он потянет за собой весь состав, груженный криворожской рудой! Скорей! Скорей! Но поезд вдруг круто берет в сторону, разом сбавляет ход, и перед Алешей далеко внизу открывается его родной город. Прямо с вокзала Алексей пошел к Семчику. Так, с мешком за плечами, он ввалился в здание укома. Большое нетерпение будоражило его. — Семчик! — сказал он после удивленных возгласов, приветствий и расспросов. — Семчик! Я решил поступить в комсомол. — Ну?! — радостно завопил Семчик. — Уважаю умных людей! Идем! Идем, я тебе говорю. Они скатились с лестницы вниз, в полуподвальные комнаты горкома. Здесь было шумно, тесно и накурено. Комсомольцы толпились около всех столов, но Семчик энергично протолкался и протащил за собой Алешу. Они очутились перед столом секретаря горкома. — Товарищ Кружан! — торжественно и звонко начал Семчик. — Вот мой друг Алексей Гайдаш. Наш парень. Я за него ручаюсь. Кружан улыбнулся. Улыбка эта показалась Алеше теплой и печальной. Секретарь ему давно нравился. Он слышал его не раз в комсомольском клубе. — Я буду исполнять все, что надо… — пробормотал Алеша. Кружан опять улыбнулся. — А ты откуда такой взялся, с мешком? — спросил он. — Я? Я с поезда. — Он с поезда, — вмешался Семчик. — Он от голода ездил. Он рабочего сын. Токаря? — Да, токаря, — подтвердил Алеша. — Я тебе говорю, Кружан, это мировой парень. Я ручаюсь. Как старый комсомолец. — Пиши заявление, — сказал Кружан. — Там посмотрим. Алеша дрожащими пальцами написал заявление. — Почерк у меня плохой, — сказал он, отдавая заявление. — Мы тоже университетов не кончали, — ответил Кружан. — Все? Можете быть свободны. Алеша и Семчик вывалились на улицу. — Ну вот, — удовлетворенно сказал Семчик. — И дело сделано. Со мной не пропадешь. — Но он ничего не сказал. — Кто? Кружан? Ты знаешь, что за парень Кружан? И Семчик, захлебываясь, рассказал, что за парень Кружан. Глеба Кружана перебросили к нам из Энска. Он был там на большой комсомольской работе. Он рано вступил в комсомол — чуть ли не в восемнадцатом году. До этого он сжег хутор отца. Старый Кружан, сивоусый, кряжистый хуторянин, послал сыну вдогонку заряд из старой двустволки и отцово проклятие. Глеб гнал серого жеребца что было духу; в трех километрах от города конь в судорогах повалился наземь. В город Глеб вошел пешком. В городе он ходил на все собрания и всюду громче всех кричал: «Доло-ой!» Он особенно регулярно посещал собрания в ученическом клубе. Сбив кубанку набекрень, он закладывал два пальца в рот и свистел. Он пришел однажды и на собрание рабочей молодежи. Он перебил оратора-большевика, призывавшего молодежь на фронт, и уже заложил пальцы в рот, чтобы поднять свист. Но его быстро укротили фабричные ребята. Тогда он швырнул кубанку об пол и заявил, что он сам пойдет на фронт. Он требовал, чтоб его записали добровольцем. На фронт его не послали, а направили в комендатуру города. Он ходил в малиновых галифе, бряцая шпорами; огромный парабеллум болтался на боку. Потом он работал не то в Чека, не то в угрозыске. Ходил на самые рискованные облавы. Три раза в него стреляли, — один раз пуля попала в голову. Думали — не выживет. В начале двадцать первого года он был уже на большой комсомольской работе в Энске. Однажды ночью он выехал в район и вместе с местной ячейкой выловил с десяток бывших офицеров, попов и спекулянтов. Он расстрелял их тут же без суда и следствия. За это его арестовали. Он просидел около года в тюрьме, его судили, приняли во внимание его молодость, храбрость, раскаяние и послали к нам. — Это мировой парень! — восклицал Семчик. — Теперь таких нет. Теперь все шкурниками стали. Все в школы лезут. — Учиться надо! — пробормотал Алеша, но Семчик его перебил: — Если все пойдут учиться, кто тут работать будет? А вдруг банда налетит? Нам бойцы нужны. Алеша не стал спорить, но про себя думал свое. — Учиться… — ворчал Семчик. — Я замечаю: обабились наши комсомольцы. Жениться стали. По частным квартирам расползаются. Дай сейчас тревогу — всю ночь придется собирать ребят. Да и не соберешь! Многие жен не бросят… Не нравится мне это! Они распрощались, условившись завтра снова встретиться в укоме. Уже в сумерках Алеша добрался домой на Заводскую и постучал в окно, как всегда — три раза. Вся семья выскочила на этот стук и, как почетного гостя, провела Алешу в дом. Пока он мылся и переодевался, его забрасывали вопросами. — Много видел, — отвечал он, фыркая под умывальником. — Хорошая жизнь начинается, мать. Шахты пускают — видел. Заводы работают — видел. Поля… — А пшеница? — И пшеница, мать… — Дай-то бог… Отца Алексей даже не узнал: совсем помолодел отец. — Он опять в цехе работает, — радостно шепнула мать. — Завод-то ведь пускают. После трех месяцев скитаний Алексей снова лежал на своей кровати, под родительской крышей. Он долго не мог уснуть. Вся его короткая жизнь прошла здесь, между сундуком и кроватью. За три месяца он видел больше, чем за всю свою жизнь. Он жалел теперь, что так коряво разговаривал с Кружаном. Надо было прийти и сказать: «У меня желание работать, как добрый паровоз. Я что хочешь буду делать. Я умею кой-чего». И Кружан сразу двинул бы его в дело. Алеше представлялось, что Кружан сидит в горкоме, как в штабе или как в нарядной на шахте. К нему приходят люди, а он дает им наряды. Одному говорит: «Вали, создавай школы — готовь инженеров», другому: «Вали, пускай заводы!» Лихорадочная, бурная деятельность кипит в горкоме! Вот как себе представлял комсомол Алеша. Утром отец осторожно спросил его: — Ты что собираешься делать? — Учиться собираюсь, — решительно ответил он. — Учиться вечером можно, — пробурчал отец. — У нас ребята вечером учатся. — Днем работать пойду. Ясно. Отец, уже одетый в замасленную спецовку, топтался у двери. — Кабы ты захотел, — робко пробормотал он, — я бы тебя к себе в цех взял. Я говорил с людьми… Да ты все в ученые лезешь… — В цех? — взволнованно закричал Алеша. — Пойду в цех. С радостью! — Ну? — удивился отец. — А я думал… — Он радостно улыбнулся. — Значит, завтра и на работу… Мрачная тишина повисла теперь над нашей прежде веселой и дружной комнатой в коммуне. Все ходили какие-то не то злые, не то сконфуженные, друг друга избегали. Разве это бывало когда-нибудь среди комсомольцев? — В чем дело, хлопцы? — сказал я однажды, не стерпев. — Ведь ясно же, что история с Юлькой — сплетня. Зачем же нам меж собой ссориться? Но дело было уже не в Юльке. Сережка Голуб вспомнил, что еще весною Костя Бережной обругал его «тунеядцем». Бережной вспылил и заявил, что ему действительно надоело кормить всю коммуну. Он служил в совнархозе и зарабатывал больше всех. Кроме того, ему присылали из деревни. — Мне надоело это! — Надоело? Ах, надоело? — взвизгнул Бенц. — Может, тебе и в коммуне жить надоело? — Может быть, — отрезал Бережной. Через два дня Бережной нашел себе комнату и ушел от нас, унося на плече своем тяжелый, обитый железом сундук. Он шел, пыхтя, сгибаясь под своею ношей; в дверях он никак не мог пролезть, но никто не вызвался ему помочь. Мы переглянулись. — Ну? — произнес Бенц. — Кто следующий? Следующим, к нашему огромному удивлению, оказался Сережка Голуб. Он пришел за вещами не один. Пухлая, краснощекая и голубоглазая девица вошла за ним, держа его за руку. — Женюсь, ребята! — сказал Голуб смущенно. — Вот невеста. Будьте знакомы. Невеста, жеманясь и хихикая, подала нам руку. — Где ты подцепил такую? — спросил я Сережку шепотом. — В Заречье, — пробормотал он. Заречье было предместьем города. Мясники, шорники, конеторговцы жили там. Вот куда, значит, угодил Сережа. Я свистнул. Сережа взял свой узелок, шинель, перекинул через плечо пару хороших хромовых сапог и пошел к двери. — Ну, прощайте, — сказал он, остановившись и грустно глядя на нас. — Эх, жили же мы, малина-ягодка, ребята дорогие! Не жить так никогда! — Он словно прощался с жизнью. Потом совсем тихо добавил: — Бувайте. — И ушел. Теперь в комнате осталось нас двое: я и Бенц. Рябинин еще раньше уехал в губернский город. Вещи свои он оставил здесь, да какие это вещи! Может, и не вернется совсем за этим барахлишком. Мы с Бенцем были теперь одни в огромной пустой комнате. Как и раньше, лежали на койках, курили. — Помнишь, Бенц, — начинал я, — помнишь, как в прошлом году мы тебя здорово разыграли в ЧОНе? Ты спал, а мы вбежали и закричали: «Банда! Банда!» Бенц тихо смеялся. — Помню, помню! — И вздыхал. Иногда к нам заходил Семчик. — Здравствуйте, старики! — приветствовал он нас. — А помнишь, Семчик, как мы победили твою буржуйку? Это была жестокая драма! И мы, смеясь, вспоминали эту историю. Буржуйка, которую Семчик с отцом «уплотнили», объявила им форменную войну. Она не позволяла пользоваться телефоном, запирала на замок уборную, ворча открывала Семчику дверь, ворча проходила мимо их комнаты. Она упорно мечтала выжить большевиков из своей квартиры. Но однажды днем вдруг зазвенел телефон, и буржуйка, взявши трубку, услышала: — Говорят из Москвы, по прямому проводу. У телефона Михаил Иванович Калинин. Позовите товарища Семчика. Буржуйка затрепетала. Она на цыпочках побежала к Семчику и зашипела: — Вас… к телефону… сам… просит… И Семчик, взяв трубку, сказал басом: — Так. Я вас слушаю, Михаил Иванович. Что новенького в Кремле? Как делишки? А буржуйка дрожала в соседней комнате и все ожидала, что Семчик пожалуется на нее Калинину. Через полчаса снова раздался звонок. На этот раз «звонил» Феликс Эдмундович Дзержинский. — Из Чека, — сказал он кратко, и с буржуйкой сделался удар. Звонили еще Анатолий Васильевич Луначарский, Семен Михайлович Буденный и, наконец, Коллонтай. Коллонтай говорила захлебывающимся, звонким голосом. Коллонтай доконала буржуйку. Мы вспоминали все подробности, начинали снова и снова, но вместо веселья и смеха к нам приходила грусть. Плохая гостья! И вот однажды вечером, когда мы с Бенцем, устав ворошить воспоминания и рассорившись из-за них, молча лежали на койках, в дверь вдруг шумно забараба-нили. — Можно, — тихо произнес я и повернулся на другой бок. Но в дверь продолжали барабанить. — Чудак, — сказал Бенц, — он же не слышит твоего «можно». — Ну, крикни громче, если ты такой тенор. А в дверь между тем стучали все сильнее. Дверь стонала под ударами хороших кулаков; по-моему, на них уже должна была выступить кровь. — Бенц, надо открыть. Слышишь, стучат, — сказал я очень мирно. — Слышу, — мирно же ответил он. — По-моему, тоже надо открыть. — Ну? — Ну? — Все-таки это безобразие. Я сегодня уже ходил за кипятком. — Мальчишка! Ты считаешься такими пустяками! Хорошо! Я, я сам открою, — драматически произнес он и перевернулся на другой бок. Дверь открыл, конечно, я и попал в объятия Алеши и Семчика. — Алеша! Алеша! — завопил я. — Где же ты пропадал? Я засыпал его вопросами, но он, не отвечая на них, заявил мне, что пришел поговорить о комсомоле. — Прекрасно! — закричал я. — Прекрасно! Но меня перебил Бенц. Он даже встал для этого с койки и, подтягивая штаны, подошел к Алеше и уставился на него. — Вы, молодой человек, — произнес он важно, — сами над этим думали или кто-нибудь вам помогал? — А что? — сумрачно спросил Алеша, и я заметил, как сжались его кулаки. Характер моего друга детства мне был известен, и я решил вмешаться, но Бенц отстранил меня рукой и продолжал в том же тоне: — Может быть, вы ошиблись, молодой человек? Может быть, вы хотели вступить не в комсомол, а в спортклуб или драматическое общество? Вам скучно? — Мне нечего ошибаться, — отрезал Алеша. — А где же тогда ты раньше был? — взвизгнул Бенц, потеряв всю свою важность. — Где же ты раньше был? Почему ж ты раньше не вступал в комсомол? Я знал эту черту «стариков»: во всех новичках видеть шкурников, пришедших на готовое, на завоеванное. Я и сам хоть и не фронтовик, но кричал новичкам: «Где вы раньше были?» Но ведь это Алеша, это свой парень. Как он мог раньше вступить? Ему всего пятнадцать лет. Он в детгруппе был. Но Бенц, не слушая меня, кричал: — Где ты был, когда черти дохли? Где ты с контрами боролся? — Я боролся с контрами в школе, — смущенно пробормотал Алеша. Но Бенц вдруг погас. Выкричался. Он отхаркнулся и хрипло сказал: — Дай папиросу! Мы сели. Семчик сказал, что с Кружаном об Алеше разговор был. — За это дело я взялся, — добавил он. — Будьте уверены. Но Алеша, очевидно, в этом уверен не был. Он спросил меня тихо: — Как думаешь, примут? Бенц вдруг опять подскочил. — Молодой человек! А у вас папа есть? — Есть, — ответил, ничего не понимая, Алеша. — И мама есть? — Есть и мать. Бенц подумал-подумал и покачал головой: — Не примут. Тут мы все ничего не поняли. Но Бенц уже принял позу оратора, поддернул брюки и закричал: — Есть ли у комсомольца семья? Нет, нету! Есть ли у него дом? Нет, нету! Его семья — комсомол, товарищи. И его дом — комсомол. Я вспомнил, что действительно недавно мы обсуждали комсомольские заповеди, выработанные Бенцем, в которых третьим пунктом объявлялось: «У комсомольца нет семьи, его семья — комсомол». Бенц был докладчиком по этому вопросу. Мы много спорили и ни к чему не пришли. Сейчас это кажется только смешным. Многое из того, что так тревожило и мучило нас когда-то, кажется сейчас только смешным. Помню, как убежденно и страстно спорили мы, например, о том, можно ли комсомольцу носить галстук. Нам представлялось, что мы решаем кардинальнейший вопрос быта. Мы хотели построить мир по-новому, по-хорошему, на новых и справедливых началах, и мы сами хотели стать совершенно новыми людьми, свободными от всего старого, заскорузлого, мещанского. Вот почему мы так много спорили об этике и морали, о том, что можно и чего нельзя. Пусть мы во многом ошибались, «перегибали» — партия терпеливо поправляла и учила нас, — но хотели-то мы хорошего?.. Верно сказал Безыменский: «Хочешь быть комсомольцем что надо, — да не знаешь, сумеешь ли быть». В это лето 1922 года комсомольская организация нашего городка переживала свой очередной «кризис» роста. Гражданская война кончилась. Жизнь устанавливалась, входила в новые берега. На повестку дня встал главный вопрос — борьба с разрухой, восстановление хозяйства. Партия устами Ленина уже указала комсомольцам, что «союз коммунистической молодежи должен быть ударной группой, которая во всякой работе оказывает свою помощь, проявляет свою инициативу, свой почин». Но у нас, в горкоме, все еще сидел Глеб Кружан, заржавелый «обломок» эпохи военного коммунизма. Он тянул нас назад. Он не хотел, да и не умел работать по-новому, в новых условиях. Ему было скучно заниматься кропотливой, будничной работой. Он действительно торчал заржавелым осколком в здоровом теле нашей организации, и мы начинали это смутно чувствовать. Смутно — потому что для многих из нас Глеб Кружан еще был окружен ореолом боевой славы, его еще считали лихим, свойским парнем, у него были друзья и сторонники… Борьба с Кружаном лежала впереди. — Я работать хочу, понимаешь? — сказал Алексей негромко. — Понимаешь, работать! Завтра я иду с отцом на завод. Там, говорят, есть слабенькая ячейка. Я буду работать в ней. Понимаешь? Хочу дела. Я ничего не успел ответить Алеше: дверь широко распахнулась, и на пороге вырос Рябинин. Ослепительная догадка вспыхнула во мне. — Рябинин! — закричал я. — Ты ездил в губком насчет Кружана? — Нет, — ответил Рябинин, — я ездил узнавать, нужны ли десятичные дроби или достаточно простых. Шутка мне показалась неуместной. Не такое время! — Я серьезно спрашиваю, — подчеркивая слово «серьезно», сказал я. Но Рябинин только плечами пожал. — Я серьезно. Я ездил насчет дробей. Я хочу поступить на рабфак. Ездил справиться: нужны ли десятичные дроби. — Но ты заходил по крайней мере в губком по поводу наших дел? — Нет. Зачем же? — То есть как зачем? — Меня в губкоме не знают. Меня туда не звали. Чего же я пойду? — Но как же нам с Кружаном быть? Сознаюсь: это прозвучало очень беспомощно. И я сам понял, что этим криком расписался в том, что я щенок, мальчишка. Рябинин заложил руки в карманы и стал против меня. И я сразу почувствовал, что он и старше, и выше, и крепче меня. Хорошее спокойствие струилось от его широкой, ладной фигуры. — Как же с Кружаном быть? — насмешливо повторил он мои слова. — Нам что — губком это скажет? Сами мы детишки? Да? — А что Кружан? — вмешался Алеша. — Кружан чудный парень. — И он посмотрел на Семчика. Тот покраснел. Рябинин взял табурет, сел на него верхом и сказал нам: — Ребята! Есть новости. Мы сбились в кучу возле него и приготовились слушать. — Я был в Энске в комсомольском клубе, ребята, — сказал Рябинин. — Пришел, пру вверх по лестнице. Но меня останавливают: «Товарищ, снимите шапку. Вон раздевалка». И в самом деле, ребята, — раздевалка! Я вытер ноги и пошел по лестнице. Очень хороший клуб. Вот какие новости, ребята. Бенц засмеялся. — Еще что? — спросил он зло. — Потом тебя взяли за ручку и провели в зал? А там был роскошный бал и танцы до утра? Да? — Ты угадал, Бенц. Были танцы. — Танцы? — Да. — В комсомольском клубе? — Ты опять угадал, Бенц. Да, в комсомольском клубе. Повисло молчание. — Нет ли еще новостей, Рябинин? — наконец, сухо спросил я. — Есть. Я встретил Колю Савченко. — Савченко? — закричали мы. — Ну да. Нашего доблестного Колю Савченко. Он шел из учраспреда, получив новое назначение. Угадайте какое… — Начальником уголовного розыска? — сказал Бенц. — На работу за границу? — сказал я. — Нет, — ответил Рябинин, — коммерческим агентом в Солетрест. — Что-о?! Я никогда так здорово не смеялся. — Коля, Коля! Коммерческим агентом! — задыхался я от смеха. Мне вторил Семчик. — Коммерсант… Коля коммерсант… Дожил Савченко! Но Бенц отнесся к этому серьезно. — Ну, хорошую новость привез Рябинин, — сказал он резко. — А в швейцары наших комсомольцев еще не назначают? — В швейцары? Не знаю, — спокойно ответил Рябинин. — Но вы Мишу Еленского помните? Так вот, Миша Еленский назначен заместителем директора ресторана. — Что-о? — закричал Бенц. — Смеешься, Степан?! Но тут было не до смеха. И я, хлопнув кулаком по столу, прохрипел: — Издеваться не дам! Вот новости! Рябинин только пожал плечами и закурил. Бенц подошел к нему, взял за пуговицу и проникновенно сказал: — Послушай, Степан! Я задам тебе только три вопроса, Степан. И тогда мы увидим, нужно ли еще нам с тобой разговоры разговаривать, или отныне уже не стоит говорить. — Хорошо, — сказал, подумав, Рябинин. — Хорошо, давай! — Скажи, Степан, — взволнованно начал Бенц, — скажи, ты считаешь правильным, что комсомолец — слышишь, ком-со-мо-лец! — работает в ресторане, казино, концессии, что он обслуживает нэпманов? Ты считаешь это нормальным, да? Да или нет? Только одно: да или нет? — Да. — Да? — захлебнулся Бенц. — Ну, хорошо, пускай «да». И ты считаешь также нормальным и правильным, что комсомолец — слышишь, ком-со-мо-лец! — назначается хозяйственником, коммерсантом, директором и как таковой имеет наемных рабочих, может быть, таких же, как и он, комсомольцев, и он подписывает договора с частниками, и пьет с ними чай в своем служебном кабинете, и увольняет за невыход на работу или за опоздание комсомольца-рабочего, ему подчиненного? Ха! Подчиненного? Ты это тоже считаешь правильным? Да или нет? — Да. — Опять «да»? Ну, хорошо, Степан. Есть еще третий вопрос, и это последний вопрос. Ты считаешь правильным, что комсомолец — комсомолец! — думает о себе, о своей личной судьбе, о своем личном счастье, хочет устроить свою карьеру, как рыба ищет места, где глубже… Это правильно? Да или нет? Мы затаили дыхание, ожидая ответа Рябинина, а он опять пожал плечами и ответил: — Ну да! — Ты три раза сказал «да», гражданин Рябинин! — исступленно закричал Бенц. — Ты предатель и изменник революции! Я побледнел, услышав эти слова, и быстро взглянул на Рябинина, — тот был по-прежнему спокоен. — Я задам тебе также три вопроса, Бенц, — очень мирно сказал он. — Три простых, житейских вопроса. Ты ответишь мне? — Я на все отвечу, — вызывающе сказал Бенц, — мне нечего скрывать. — Хорошо! Первый вопрос такой: как растет хлеб? — То есть как? — растерялся Бенц. — Я не понимаю. — Как хлеб растет? Ну, скажем, какая нужна вспашка, какое удобрение, какой хлеб где и когда лучше сеять? Очень просто. Знаешь ты это или нет? — Н-нет… не знаю. — Ну, а как варят сталь? Тоже не знаешь? — Не-нет… не знаю. — Ну, а простые дроби по крайней мере знаешь? — Нет… — Ты три раза сказал «нет», Бенц, — засмеялся Рябинин. — И ты неуч, болтун и бездельник. Мы расхохотались. Бенц стоял взъерошенный и красный, поддергивал спадавшие брюки и не знал, что ответить. — Это не резон! — закричал он, наконец. — Я могу не знать, как варят сталь. Я знаю другие вещи. — Хорошо. Какие? — Мало ли какие! Я знаю! — Нет, все-таки. — Я политические науки знаю… — И политэкономию? И статистику? — Политэкономию он не знает, — вмешался я, — он вчера на кружке засыпался. Рябинин покачал головой и спросил: — Сколько тебе лет, Бенц? — Иди к черту!.. — Ну, сколько? Двадцать? Двадцать два? Нет, ты скажи! Скажи, что ты о себе думаешь? — Я о себе ни-ког-да не думаю, товарищ Рябинин, — звонко ответил Бенц. — Нам нечего о себе думать, — подхватил Семчик, — за нас горком думает. Учраспред. — То есть Кружан? Ему никто не ответил. Но что они могли ответить ему? Я мог подойти и вытянуть свои руки. Я — наборщик. Вот что из меня выйдет. Но что мог ответить Бенц — вечный экправ горкома? — Нас не спрашивали, что из нас будет, когда посылали на фронт, — запальчиво сказал Бенц. — И нечего было спрашивать, — согласился Рябинин. — Тогда людей считали взводами, штыками и саблями. Мы говорили — отряд в пятьдесят сабель, а не в пятьдесят человек. Каждый наш человек тогда был или штык, или сабля. — А теперь человек — это «человек» в трактире? Как Мишка Еленский? Так? — Глупости! — вспылил Рябинин, но сразу же успокоился. — Об этом потом. Так вот: каждый человек был штык или сабля. Но вот я был в Энске на партактиве и слышал, как теперь называют коммунисты друг друга. «А, — кричат одному партийцу, — здорово, Солетрест!» — «А, — зовут другого, — вали к нам, Потребсоюз!» — «А, — окликают третьего, — где ты пропадал, Югосталь!» Вот сколько теперь имен у коммунистов. Партия крепко взяла хозяйство в свои руки, с разрухой надо кончать, дела всем много. А вы все хотите, чтоб нас на демонстрации как запевал пускали, чтобы дела нам не давали. Что ты умеешь делать, Бенц? — вот о чем я спрашиваю. А если не умеешь — почему не учишься? — Хорошо! — закричал Бенц. — Я ничего не умею. Нехай так. Я умею только защищать рабочую молодежь. По-твоему, это пустяки, я знаю. Так мне надо бросить это, да? Бросить организацию и идти учиться на бухгалтера? Да? — Бухгалтера сейчас очень нужны, — проворчал Рябинин. — До зарезу. — А комсомольские работники нет, не нужны? — Я не сказал этого. — Были профессионалы революционеры, — сказал я в свою очередь. — Что же, не могут разве быть профессионалы комсомольские работники? — Может быть, могут, — ответил, почесав в затылке, Рябинин, — только я их жалею. — Разве вы не видите? — желчно сказал Бенц. — Разве вы не видите? Это линия. Но у меня есть тоже новости, Рябинин. Ты знал Романа Сурк? — Ну да! Он работает в Камышевахе секретарем райкома? — Нет! — звонко ответил Бенц. — Он уже не работает в Камышевахе секретарем райкома. Он убит. Убит кулаками. Это тоже был аппаратчик. — Ромка убит?.. — прошептал Рябинин. — У нас плохие новости, Степан, — грустно сказал я. — Ты видишь: у нас голые койки в комнате. — Что? Тоже? — тревожно спросил Рябинин и медленным взглядом обвел нас. — Нет, хуже, — кратко ответил я. И мне не хотелось говорить больше. — Я вчера видел Сережку Голуба, — сказал Семчик, — он венчался в церкви. Он объяснил мне, что иначе за него не пойдет невеста. А у невесты папаша мясо-торговец. — Все хотят сытой жизни, — задумчиво произнес я, — им надоело валяться на голых койках. — Я тоже хочу сытой жизни, — задумчиво произнес Рябинин в окно. — Хорошую, чистую квартиру… Ванну… Цветы на письменном столе… — Жену, — подсказал я. — Жену… — все так же задумчиво подтвердил Рябинин. — Сына… — В Заречье много невест, Рябинин! — крикнул Бенц. — С квартирами, перинами, бумажными розами, сытным борщом и битками в сметане. В Заречье много невест, Рябинин. Я вдруг взглянул на Алешу и удивился его молчаливости. Он и двух слов не произнес во время спора. Он сидел, безучастно уставившись в пол, как будто думая о своем. А что он думает по существу спора? Неужели не то, что я?.. Мы с ним ровесники. Неужели можно думать иначе, чем я? И я стал внимательно прислушиваться к тому, что говорил Рябинин. — Ты, Бенц, только пустяка одного не понимаешь. — Чего именно? — Того, что земля вертится. Она волчок. А ты думаешь, что, упершись на ней обеими ногами, останешься неподвижным. Не выйдет! Ты думаешь, что вечно будешь таким, как сейчас? Будешь ходить в потрепанной шинельке, в зеленой кепке, с папкой растрепанных бумаг под мышкой, будешь торопиться на заседания — открывать и закрывать пленумы, будешь злиться на весну, срывающую оргработу? Будешь сидеть на своем табурете в горкоме и не пускать к себе ни новых людей, ни новых идей, покроешься сединой и прозеленью и все будешь экправом, а Борька — управделом? Не выйдет! Ты не умеешь смотреть вперед, Бенц. Завтра придет вот этот Алешка Гайдаш, скуластый черт, и скажет: «Катись! Дай я к рулю встану». Куда денешься? — На свалку? Да? — затопал ногами Бенц. — Нас на свалку? Да? Куда нас? — Нас? — засмеялся Рябинин и обнял Бенца за плечи. — Нас? Ого! Нам удача! Нас на учебу. В рабфаки нас! На курсы нас! Вот куда. Ребята! Да загляните же, черт вас дери, в завтрашний день! Брось папки, Бенц! Ты понимаешь, что происходит вокруг? Слепой черт, ты ни хрена не понимаешь! Я вижу твое завтра, Бенц. Ты будешь… коммерческим директором Фарфоротреста. Вот кем! Да! Да! Директором! — Бенц — директор? — Мы подняли дружный хохот. Мы хлопали сердитого Бенца по плечам и кричали ему: — Бенц! Ты будешь коммерческим директором! И мне жгуче хотелось увидеть, что будет завтра с нами: со мной? с Бенцем? с Алешей? Но я не угадал ничьей судьбы, даже своей. Да разве можно было угадать, когда я, как слепой котенок, смотрел, щурясь, вперед, в судьбу моей страны. А биография моя и моих ребят всегда совпадала с биографией моей страны. — Загляните в завтра, ребята, — взволнованно говорил Рябинин. — Завтра мы, комса, будем хозяевами мира. Я не узнавал Степана. Неужели это тот самый, всегда спокойный, улыбающийся и тяжеловатый на подъем парень? Он, оказывается, мечтатель, этот Рябинин! — Мы будем хозяевами мира, ребята. Мы будем коммерсантами и инженерами, партработниками и профессорами, мореплавателями и наркомами, писателями и учеными… Да, да, учеными! Нам придется надеть роговые очки на переносицу, — ничего не попишешь, придется. Мы будем физиками и химиками — да такими, каких мир не знал. Разве вы не поняли великих слов Владимира Ильича: учиться, учиться, учиться? Вот что теперь должен делать комсомолец. А как же иначе? — Он обвел нас всех сияющим взглядом и остановил его на Алеше. — Верно, Алеша? — Верно, — ответил тот. — Я им уже говорил: надо дело делать. Все верно, Рябинин! И мне пришло в голову, что если есть в этой комнате двое ребят, одинаково думающих, так это Рябинин и Алеша. Самый взрослый из всех присутствующих, единственный член партии среди нас, и самый молодой, еще только мечтающий стать комсомольцем, — они думали одинаково. И это больше всего поразило меня. — Значит, ты за своими вещами приехал, Рябинин? — грустно спросил Семчик. — Ты уезжаешь учиться? — Нет, — ответил он внезапно и нахмурившись. — Есть еще два дела, ребята, задерживающие меня здесь. И первое из них — Кружан. — Кружан? — Мы должны сами справиться с Кружаном. Без губкома, — сказал Рябинин. Меня поразило, что он ничего не спрашивает о Юльке. Весь вечер мне хотелось сказать ему: «А Юлька? Что ж о Юльке не скажешь? Не спросишь?» — и мне стоило больших трудов сдержать себя. Но тут я не выдержал: — Что ж ты о Юльке не спросишь? — А чего мне спрашивать? Это меня взбесило. — Будто ничего? Не очень-то ей весело было здесь в последние дни… одной… Рябинин удивленно посмотрел на меня, потом подошел и сказал тихо: — Чудак! Я ведь с нею вместе ездил узнавать насчет десятичных дробей.ДЕСЯТАЯ ГЛАВА
Ваше представление о счастье? Борьба.К. Маркс
Последние комментарии
3 часов 20 минут назад
3 часов 40 минут назад
4 часов 35 минут назад
7 часов 33 минут назад
7 часов 34 минут назад
7 часов 42 минут назад