По следам сенсаций [Лев Викторович Бобров] (fb2) читать постранично, страница - 2

пищу», а размышлять над текстом, в понести Уайльда найдётся немало иных поводов для новых ассоциаций, аналогий, раздумий.

Увиденная сквозь магический кристалл причудливой фантазии писателя, ещё выпуклее, ещё зримее предстаёт перед нами извечная драма природы — борьба между силами разрушения и созидания, дисциплины и анархии, жизни и смерти — старение организма. Эта борьба идёт внутри нас с момента рождения. «Жизнь есть смерть», — гласит известный парадокс, и это недалеко от истины. Не успев появиться на свет, любое существо уже несёт в себе зародыш гибели. Более того, многие учёные убеждены, что процессы старения быстрее всего идут не на склоне лет, а именно в детстве и зародышевой стадии. И законы диалектики неумолимы: наша жизнь даже в пору расцвета не что иное, как медленное, едва заметное, но верное и неотвратимое угасание. Пробьёт час — и бесстрастное зеркало посмотрит на нас потускневшими глазами, окаймлёнными сетью морщин и блёстками седины, — мол, здорово же ты изменился, дружище! Старость…

Увы, не радость — это знали ещё задолго до Оскара Уайльда. Неспроста, видать, древние миротворцы наделяли своих любимых героев вечной молодостью и красотой, а всё «отрицательные персонажи» выглядели почему-то старыми и уродливыми.

Горько оплакивал безвозвратно умершую молодость итальянский математик и врач эпохи Возрождения Джироламо Кардано: «Наступление старости заставляет каждого человека жалеть о том, что он не умер в детстве». Этому пессимистическому настрою созвучна знаменитая сентенция немецкого реформатора Мартина Лютера: «Старость — живая могила». А в 1905 году, в эпоху великих открытий и надежд молодого XX века, мир услышал слова, от которых повеяло жестокими сумерками инквизиции.

Один из самых выдающихся медиков того времени, американец В. Ослер, заявил, что старики становятся в тягость себе и другим, мешают техническому, культурному и социальному прогрессу. Ссылаясь на то, что острота ума ухудшается с возрастом, Ослер делал вывод: у пожилых людей юридическая ответственность ниже, чем у молодых. По мнению Ослера, семьдесят процентов созидательной работы люди выполняют, как правило, до сорока пяти лет и ещё двадцать процентов до пятидесяти. Примеры? Вот они. Альберт Эйнштейн, Нильс Бор, Поль Дирак сделали свои наиболее выдающиеся открытия в двадцать шесть — двадцать семь лет. В двадцать восемь Карл Линней опубликовал «Систему природы». Джемсу Уатту не было тридцати, когда он изобрёл паровую машину. К эволюционной идее происхождения видов Чарлз Дарвин пришёл в — тридцатилетнем возрасте (в завершённом виде свою работу учёный выпустил, правда, лишь через два десятилетия). Николай Лобачевский сделал доклад о созданной им неевклидовой геометрии в тридцать четыре года. Дмитрию Менделееву, когда он сообщил об открытии периодического закона, исполнилось тридцать пять лет. Исаак Ньютон заложил фундамент новой физики задолго до сорока. Редко кто, даже среди гениев, создал что-либо сопоставимое с главным достижением жизни после сорока-пятидесяти лет…

И Ослер выступил с идеей евтанасии — «гуманного» умерщвления стариков. Дескать, всех, кто дожил до шестидесяти лет, следует — надо же додуматься до такого! — усыплять навсегда хлороформом…

Даже А. Вейсман, теоретически обосновавший необходимость и полезность смерти, не «поднялся» до столь значительных социальных выводов.

Бессмертие живого существа возможно, считал Вейсман. Но естественный отбор предпочёл смертных, ибо старые мешают молодым. «Отсюда следует, — писал он в «Очерках по наследственности и смежным проблемам биологии», — с одной стороны, необходимость размножения, а с другой — полезность смерти. Особи, даже частью утратившие свою жизнеспособность, не только бесполезны, но вредны для вида, так как они занимают место, которое могло бы принадлежать более жизнеспособным. Поэтому естественный отбор, по-видимому, должен был сократить жизнь нашей гипотетически бессмертной особи как раз на тот срок, в течение которого она бесполезна для вида. Иными словами, он должен был сократить продолжительность жизни особи до тех пределов, которые обеспечили бы наиболее благоприятные условия для одновременного существования максимального количества жизнеспособных особей.

Если в свете этих соображений смерть представляется благоприятным явлением, — оговаривался Вейсман, — то это ещё не значит, что её следует объяснять только таким «телеологическим» путём.

Мы можем также допустить, что она проистекает от причин, лежащих в самой природе жизни. Лёд плавает на поверхности поды, и это может быть для нас по той или иной причине полезным. Но плавает он не потому, что это нам полезно, а в силу своей молекулярной структуры. Именно так до сих пор объясняли и смерть — не как полезное приспособление, а как нечто изначально присущее самой природе живого.

Я, однако, не верю в правильность этого объяснения; я считаю смерть не первичной необходимостью, а вторичным