Связной [Гелена Крижанова-Бриндзова] (fb2) читать постранично, страница - 3

уж лучше самому пулю в лоб. Там бы я был к ним поближе, при первом же случае фьють — и поминай, как звали… А здесь? Сиди сложа руки да любуйся на этого… тьфу, даже говорить о нем противно!

Милан знал, на кого намекает Эрнест. Конечно, это правительственный комиссар Буханец — мелкий такой старикашка, а уж до чего ядовитый, до чего злобный!

С тех пор как Тисо провозгласил это балаганное «словацкое государство» и Буханец из старосты превратился в комиссара, дня не проходило, чтобы он не появился на Верхнем конце Лабудовой, где сплошь жили бывшие батраки.

Идет, притопывает сапожками, постукивает палочкой. Остановит первого встречного-поперечного и начинает кричать тонким, срывающимся голоском:

— Вот я и говорю: оттого все эти беспорядки, все эти коммунизмы, что голодранцам работать не хочется. Каждому бы только нажраться да одеться покрасивше, а работа по нем плачет…

— А только не бывать теперь этому, нет, не бывать! — Он повышает свой голосишко до визга, тычет палочкой в небо и бросает злобные взгляды на дом Гривки, Моснара или Шишки. — За миску чесночной похлебки будешь работать, за кувшин сыворотки, и еще рад будешь!..

— Я и пан писарь — мы первые люди на деревне, — втолковывает он следующему прохожему, тыча в него палочкой. — Кому захотим, тому бумагу дадим. Не захотим — не дадим. Тут Шипкова пришла как-то ко мне, чтоб я ей сахар выписал: варенье, мол, варить. Я тебе дам, говорю, сахар! А из ботвы картофельной варенья не хочешь? Дочке ее, видишь ли, неможется, для нее… Ну, я ей сказал, я ей дал! Твоей девке, говорю, только работать неможется. Пришли ее ко мне репу копать, всю хворь с нее как рукой снимет.

Не удивительно, что Эрнест его ненавидит и не хочет поминать его имени. По пальцам можно было бы пересчитать, кто в деревне с ним заодно, но каждый боится петушиного нрава Буханца и его злого языка. Никогда нельзя знать, на ком он сорвет свою злость.

* * *

Вот так Эрнест и не пошел на фронт, остался дома, работал по хозяйству, которое давно нуждалось в крепкой мужской руке. После вечерок и посиделок он уходил куда-то и не возвращался домой до поздней ночи, а на другой день они с отцом вели разговоры о русских, о немцах, о фронте. Сила сказал Милану по секрету, что Эрнест ходит на Беснацкий хутор — это аж где-то у Читар — к управляющему. Но какие у Эрнеста дела с управляющим хутора — этого никто не знал.

Весной начали ходить к Эрнесту какие-то незнакомые люди. Придут, запрутся в комнате или в сарай заберутся, поговорят, и в тот же вечер Эрнест обязательно уйдет из дому. Иногда и на два дня пропадет, а потом вернется и никому ни слова. Отец ни о чем не допытывается, только глядит на него серьезным, внимательным взглядом. Мать, та, бывало, рассердится, заворчит:

— Ходил кувшин по воду… как бы плакать потом не пришлось…

Но она не очень-то гневается, говорит просто так, чтобы не молчать. Милан-то видит, что она рада, когда Эрнест возвращается домой.

Летом, когда скосили и повязали в снопы рожь и пшеницу, Эрнест ушел на целую неделю. Мать была неспокойна, взволнована, то и дело ударялась в слезы.

— Ячмень налился, добрые люди вот-вот выйдут на жатву, а нашего жнеца днем с огнем не сыщешь, — оправдывалась она, когда ее застали в слезах. — Что делать будем? Кто нас выручит, если, не дай бог, дожди зарядят?

Но когда ячмень действительно дозрел и даже, пожалуй, чуточку перезрел, Эрнест вернулся. Убрал весь ячмень, торопясь так, словно земля под ним горела.

— Молотить будете уже без меня, — сказал он как-то вечером.

Отец нахмурился, мать всплеснула руками, выбежала из дому.

Эрнест, серьезный, задумчивый, укладывал в рюкзак белье и кой-какую еду.

— Куда собрался, Эрнест? — заговорил с ним Милан.

— Пойду поищу лесу, — ответил Эрнест, не глядя на него. — На сарай, знаешь… Он у нас здорово покосился.

Через неделю после ухода Эрнеста вспыхнуло восстание.

* * *

Милану вспоминается этот теплый августовский полдень, сладко пахнущий свежевымолоченной соломой, полдень, полный солнца и паутинок бабьего лета.

С грохотом промчался через деревню грузовик, разукрашенный еловыми ветками и флажками. В кузове плечом к плечу стояли солдаты, вооруженные винтовками, с чехословацкими кокардами на фуражках. Один солдат стоял впереди всех, в руках он держал красно-белый флаг с синим клином. Он стоял как вкопанный, с суровым, сосредоточенным лицом. Остальные пели, кричали, но этот солдат стоял молча, и флаг развевался у него над головой.

За ними пришла вторая машина, полная оружия. Она остановилась на площади, и это оружие стал раздавать мужчинам строгий остроносый солдат с громким голосом, который слышно было даже на Домовине за церковью.

К вечеру пришла третья машина с громкоговорителями. Она тоже остановилась на площади, и по всей деревне, от Верхнего конца до Нижнего, разнеслись давно не слыханные песни, сводки и обращения, в которых ругали Тисо, Гитлера. И каждое обращение заканчивалось словами: