Невидимые знаки (ЛП) [Пэппер Винтерс] (fb2) читать онлайн

ПЭППЕР ВИНТЕРС

НЕВИДИМЫЕ ЗНАКИ

Серия: Вне серии

Переводчики: Юлия Г., Анастасия П.

Редактор: Лилия К.

Вычитка и оформление: Виктория К.

Обложка: Екатерина О.

АННОТАЦИЯ:

Знаки существуют во всем.

Написанные от руки и произнесенные вслух.

Видимые и невидимые.

Но что произойдёт, если вы не обратите на них внимания?

Не поймёте их?

Что, если вы проигнорируете знаки, и ваша жизнь никогда не будет прежней?

Эстель Эвермор в одночасье превратилась в важную персону.

Гэллоуэй Оук оставил прошлое позади и попытался разбогатеть, используя свои навыки.

Два незнакомца.

Один самолет.

Множество невидимых знаков.

Упав с небес на остров, они обнаруживают, что ни слава, ни навыки не смогут их спасти. Оторванные от общества, предоставленные сами себе, пытаясь выжить, борясь со стихиями, их желание остаться в живых перевешивает все остальные потребности. Пока выживание не превращается в желание. А желание в опасность.

⚠Специально для группы Y O U R B O O K S. При копировании перевода, пожалуйста, указывайте переводчиков, редакторов и ссылку на группу⚠

ОГЛАВЛЕНИЕ

ПРОЛОГ

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

ГЛАВА 13

ГЛАВА 14

ГЛАВА 15

ГЛАВА 16

ГЛАВА 17

ГЛАВА 18

ГЛАВА 19

ГЛАВА 20

ГЛАВА 21

ГЛАВА 22

ГЛАВА 23

ГЛАВА 24

ГЛАВА 25

ГЛАВА 26

ГЛАВА 27

ГЛАВА 28

ГЛАВА 29

ГЛАВА 30

ГЛАВА 31

ГЛАВА 32

ГЛАВА 33

ГЛАВА 34

ГЛАВА 35

ГЛАВА 36

ГЛАВА 37

ГЛАВА 38

ГЛАВА 39

ГЛАВА 40

ГЛАВА 41

ГЛАВА 42

ГЛАВА 43

ГЛАВА 44

ГЛАВА 45

ГЛАВА 46

ГЛАВА 47

ГЛАВА 48

ГЛАВА 49

ГЛАВА 50

ГЛАВА 51

ГЛАВА 52

ГЛАВА 53

ГЛАВА 54

ГЛАВА 55

ГЛАВА 56

ГЛАВА 57

ГЛАВА 58

ГЛАВА 59

ГЛАВА 60

ГЛАВА 61

ГЛАВА 62

ГЛАВА 63

ГЛАВА 64

ГЛАВА 65

ГЛАВА 66

ГЛАВА 67

ГЛАВА 68

ГЛАВА 69

ГЛАВА 70

ГЛАВА 71

ГЛАВА 72

ГЛАВА 73

ГЛАВА 74

ГЛАВА 75

ГЛАВА 76

ГЛАВА 77

ГЛАВА 78

ГЛАВА 79

ГЛАВА 80

ГЛАВА 81

ГЛАВА 82

ГЛАВА 83

Я песня, завернутая в бумагу; соната, нацарапанная певцом.

Каждая композиция поглощает часть меня, пока я не более чем четвертная или восьмая (прим. пер.: имеется в виду длительность в музыке, продолжительность звука или паузы). Моя история началась на бумаге на нотном стане. Чистая страница нотных линеек, которая регулируется прочным скрипичным ключом. Но моя жизнь закончилась изменилась. И все, что имело значение, поблекло от излишества до выживания.

Я писательница. Я певица.

Но больше нет, я оставшаяся в живых.

Взято с блокнота Э. Э.

…

ЖИЗНЬ ПРЕПОДНОСИТ ВСЕМ ЗНАКИ.

Либо незаметно, либо очевидно, лишь бы мы обратили внимание.

Я все игнорировала.

Инстинкт пытался предупредить, мир пытался предотвратить мой крах.

Я не слушала.

Мне всегда было интересно, что бы случилось, обрати я внимание на те знаки. Я бы выжила? Я бы влюбилась? Была бы счастлива?

Возможно, так же, как существуют знаки, существует и судьба.

И не важно, какой путь мы выбираем, за судьбой остается последнее слово.

Я не прислушивалась, но это не означает, что я не жила.

Я жила и дышала, и плакала, и смеялась, и существовала в совершенно иной выдумке, чем в той, что я воображала.

Далеко от дома.

Вдали от семьи.

Вдали от всего уютного и знакомого.

Но я была не одна.

Я была с ним.

Незнакомец превратился в любовника. Враг превратился в друга.

Я была с ним.

И он стал моей вселенной.

Никто не может по-настоящему унять твои страхи, стереть твои слезы, прочувствовать все твои эмоции. Никто не может по-настоящему знать, как поступать правильно исправить неправильное или сделать твои мечты былью. Только ты.

Только ты, только ты, только ты.

Ты якорь в бурном море, крыша в бушующем урагане. Ты выживший в бедствии.

Ты — доверие. Ты — дом.

Только ты. Только ты. Только ты.

Текст песни «Только ты», взятый из блокнота Э.Э.

…

Первый знак, предупреждавший, что моя жизнь закончится, произошел через десять минут после того, как таксист высадил меня возле аэропорта.

Я не знала, что это будет моя последняя поездка на машине. Моя последняя жалоба из-за пробки. Последний раз я перебегала через дорогу в городе, в обществе людей, хаоса и шума.

Мое последнее наслаждение нормальной жизнью.

Не сказать, что моя жизнь была нормальной за последние два года.

С тех пор как моя так называемая лучшая подруга тайно загрузила в сеть мою собственную песню, я превратилась из простого продавца в розничной торговле в интернет-сенсацию.

Внезапное изменение карьеры сказалось как хорошо, так и плохо.

Хорошо, потому что теперь я могла позволить себе вещи, о которых даже не смела мечтать, обеспечила безопасность своей семье (не то чтобы у меня вообще была семья), и отложила некоторую сумму для выхода на пенсию. И плохо, потому что такое чудо пришло с большими затратами, и я боялась, что у меня не было достаточно, чтобы оплатить его.

Через два месяца в дороге — самофинансируемом и в основном, организованном «так называемой лучшей подругой» турне, в котором я пела, я превратилась в пережеванную жвачку, в которой не осталось вкуса.

Не то чтобы я не была благодарна. Наоборот. Очень благодарна. Встречаться с фанатами, петь, пока мое горло не начинало кровоточить, подписывать карточки и торопливо напечатанные плакаты — это было нереальным.

Я не могла осознать, как быстро мой мир изменился из помощи богатым домохозяйкам, тратящим деньги своего мужа на ненужную моду, в мерцание в прожекторах и исполнение произведений (кусочки моего сердца и души, связанные в песнях) которыми люди, казалось, наслаждались со мной. Наслаждались настолько, что хотели, чтобы я пела для них. Я. Никто не давал гарантию, что мое творчество будет признано.

Я могла справиться с тем, что делилась собой и своими песнями. Я могла справиться с тем, что раскрывала свои тайны другим, чтобы склеить их сломанные души. С чем я не могла справиться, так это с бесконечным количеством аэропортов и чемоданов. Постоянным шумом и дребезжанием, и несчастливой жизнью на гастролях.

Я никогда не хотела останавливаться в любой гостинице снова. Я безумно сильно жаждала пространства и тишины.

Мэделин не понимала, насколько тяжело для меня было находиться в центре внимания. Даже работая в розничной торговле (пока я решала, что делать с моей жизнью, будучи одинокой) я должна была бороться, постоянно работая с людьми, справляясь с бесконечными вопросами и изматывающим общением. Добавить громкую музыку, крики поклонников и бесчисленные требования находиться на общественных мероприятиях, вызовы на бис и обязательств перед СМИ, я была как выжатый лимон. Я была хуже, чем пожеванная жвачка. Я была остатком от хорошо протоптанной обуви.

Босой.

Мои пальцы чесались написать строку. Начало новой песни повисло в создании. Я задумалась над тем, чтобы бросить чемодан и схватить свой блокнот. Но это было единственное предложение. Я запомнила его.

Надеюсь.

К тому же, у меня было о чем думать, кое-что намного важнее.

Теперь все закончено.

Мои губы перестали печально поГэлматься и растянулись в счастливом предвкушении.

Я не была неблагодарна за стремительную известность, которую получила. Но я не могла изменить то, кем была в своем сердце.

Я домоседка.

Девушка, которая была сама по себе, предпочитала свернуться клубочком со своим персидским котом с приплюснутой мордашкой больше, чем находиться на вечеринке и испытывать дискомфорт, болтая с незнакомцами, что означало, что одиночество было не выбором, а побочным эффектом интровертированности. Добавить недавние похороны трех самых важных людей в моей жизни и... ну, наслаждение внешним миром было такое же сильное, как бабочка наслаждалась дихлофосом.

Переступая порог терминала аэропорта, я намеренно очистила все мысли о тяжелой работе и расписании, и первый раз за семьдесят два дня расслабилась.

Вот оно.

Это было мое единственное требование, которое Мэделин (названная лучшая подруга и рабовладелица) не поняла. Не важно, что мы были друзьями почти два десятилетия, она до сих пор не понимала меня. Она не могла понять мою патологическую потребность побыть одной после месяцев тесного общения с другими людьми.

Я согласилась петь на восьми сценах, уступила всем ее прихотям давать газетам интервью, выкладывать подкасты (прим. пер.: трансляция музыки в интернете по принципу тематической или жанровой радиостанции) и ужинать в компании высшего общества. Но я твердо настаивала на двух условиях.

Первое: я отказывалась делить с ней комнату отеля. Я любила ее, но спустя ее присвоения себе моих восемнадцати часов в сутки, мне нужно было личное пространство. Это была моя перезарядочная станция, после того, как другие выжимали из меня все соки.

Второе: я хотела путешествовать самостоятельно.

В одиночестве.

Только я.

Семьдесят два дня до этого она пыталась убедить меня изменить свой маршрут и отпраздновать с ней на Бора-Бора. По ее мнению, деньги лились рекой, и недавно подписанный контракт по звукозаписи означал, что мы должны жить на широкую ногу. На мой взгляд, я должна экономить каждую копейку, потому что так быстро, как удача улыбнулась мне, так же быстро она могла и отвернуться от меня.

Посмотрите, как быстро пришла смерть, когда, предполагалось, воцарилось совершенство.

Я не передумала, неважно, насколько громко она стонала, и вот я здесь.

Одинокий человек, скрывающий недостатки в толпе и хаосе.

Быстро останавливаясь, я едва избежала столкновения с бульдозером, выглядящим и одетым как человек. Он пронесся мимо, потный и ругающийся, явно опаздывающий на свой рейс.

Я не опаздывала.

У меня было достаточно времени, чтобы пройти таможенный контроль, выпить кофе, почитать книгу, затем спокойно проскользнуть в самолет и расслабиться на пути домой.

Я блаженно вздохнула.

Почувствовав себя гораздо счастливее, я перетащила свой чемодан к стойке регистрации авиакомпании ФиГэл. Их цены на билеты были самые приемлемые, когда я бронировала билет из Сиднея три месяца назад. Их самолеты чистые и персонал всегда внимательный. И тот факт, что здесь присутствовал сервис, делал меня наполовину счастливой. Я скрестила пальцы, желая, чтобы полет назад был таким же спокойным.

Не существовало авиакомпании, которая сделала бы мой день ярче.

— Здравствуйте, мисс? — пожилой джентльмен позвал меня из-за стойки регистрации первого класса, несмотря на то, что я летела экономом. — Я могу проверить вас здесь, если хотите.

Я лечу домой.

Я радостно улыбнулась, мое тело расслаблено затрепетало. Я покатила свой тяжелый чемодан к его стойке и начала рыться в сумочке в поисках документов.

— Спасибо.

Он усмехнулся, нажимая кнопки на клавиатуре.

— Не стоит. Случается, что мне становится скучно, и вы первая в очереди на регистрацию. Я предполагаю, вы отправляетесь в Нади? (прим. пер.: город на острове ФиГэл)

Мне удалось вытащить паспорт и билет из переполненной сумочки, не выворачивая ее наизнанку.

— Именно так.

Мужчина посмотрел на мои документы.

— Отправляетесь в Сидней оттуда?

— Да.

Его голубые глаза потеплели.

— Я был там. Отличное место.

— Да, это так.

Болтовня... опять. Плевала я на нее.

Я обожала каждую минуту встречи с моим агентом и менеджером звукозаписи в Нью-Йорке, делая все возможное, чтобы поговорить о важных вещах. И теперь, зная, что я была всего лишь в двух перелетах от моей родной кровати, я была готова взаимодействовать с незнакомыми людьми более терпимо.

— Я умираю как хочу вернуться на Северные пляжи. Вот откуда я родом.

Он просиял, рассматривая меня как своего нового лучшего друга.

— Когда океан под боком, жизнь становится особенной. Я живу в Венис-Бич и есть нечто особенное, когда просыпаешься и видишь пустой горизонт, который помогает справиться с жизнью в городе.

Указывая на весы, он сказал:

— Поставьте ваш багаж туда, я его зарегистрирую.

Я поставила свой увесистый чемодан, наполненный подарками от начинающих авторов и благодарных поклонников, на весы. В то же время я незаметно толкнула мою ручную кладь под стойку, где он не мог ее видеть. Самые тяжелые вещи находились там.

Взглянув на цифры, он улыбнулся.

— Рад видеть, что вы не превысили весовой лимит.

— Я тоже. — Я мягко улыбнулась.

Это был еще один спорный вопрос с Мэди. Она не могла понять, почему после успеха тура я не стала летать первым классом, а продолжала пользоваться услугами эконом-класса. Она покачала головой, как будто я фрик, потому что не тратила свое новое богатство. Но я не могла. Все это не казалось реальным. Если быть откровенной, я не чувствовала, будто заслужила его.

Я делала то, что любила. Разве ты не должен ограничивать себя, работая до изнеможения на ненавистной работе, чтобы накопить столько, сколько я в прошлом году?

В любом случае, я не тратила ни копейки. Эконом-класс был достаточно хорош для меня, так же, как это было в течение последних двадцати пяти лет моей жизни.

Печатая на клавиатуре, Марк, как написано на его бейдже, сказал:

— Ваш багаж будет транспортироваться весь путь до конца в Сидней, так что вам не придется беспокоиться об этом на ФиГэл.

— Отлично. Рада это слышать.

Он сосредоточился на экране своего компьютера. Его улыбка медленно переросла в замешательство.

— Эй, вы уверены, что у вас бронь именно на этот день?

— Да. — Мой живот свело нервной судорогой. — Я одна из тех людей, кто проверяет все по миллиону раз. Я даже просыпалась три раза за ночь, чтобы убедиться в точном времени вылета. Я уверена.

Он поднял голову.

— У вас нет брони. Мне жаль.

— Что?

Он указал на экран, но мне не было видно.

— Здесь сказано, что бронь была отменена.

— Нет. — Я сжалась в панике. Так близко. Так близко к дому. Этого не могло случиться. Я бы не позволила этому случиться. — Это не может быть правдой. — Пошарив в сумке в поисках мобильного телефона, я дрожала, пытаясь найти е-мейл с указанием моего маршрута. — У меня есть доказательство. Я найду то, что мой турагент прислал мне.

Долбаная Мэделин. Если она к этому как-то причастна, у нее огромные неприятности.

Это было так по-идиотски обвинять подругу, которую я больше никогда не увижу.

Я должна была прислушаться.

Это был первый знак.

Марк вернулся к проверке экрана, пока я просматривала мои сообщения. Дурацкий Gmail заархивировал файл, и я не могла найти его.

— Может, ваш рейс отменили, или вы опоздали на него?

— Ах, да! — Меня накрыло волной облегчения. — Мой транзитный рейс опоздал. Я пропустила рейс в Нью-Йорк и должна была ждать двадцать четыре часа следующего. — Я подошла ближе к стойке, пытаясь скрыть очевидное отчаяние. — Но это была вина авиакомпании, не моя. Они уверили меня, что остальная часть моего билета не пострадала.

— Хорошо, — Марк поджал губы. — Это действительно так. Но я не могу найти номер вашего билета. — Закусив свою щеку изнутри, он пробормотал: — Не волнуйтесь. Дайте мне пять минут, и я сделаю вам новую бронь и восстановлю ваш билет.

Я вздохнула, желая провалиться сквозь землю и волшебным образом телепортироваться домой. У меня не было сил, чтобы пройти через преимущества и недостатки путешествий. Я была измотана. Опустошена.

Я опустила плечи.

— Ладно.

Я больше ничего не могла сделать.

Я стояла и ждала, пока Марк исправит знак номер один.

Я должна была обратить внимание.

Должна была сразу выйти из двери и поймать такси назад в район Голливуд.

Но я этого не сделала.

…

— Мне очень жиль, мэм.

Мужская рука перегородила мне путь.

Я побледнела, повернувшись к нему.

— Простите?

Ну, а теперь что я сделала?

Он сузил свои глаза.

— Металлодетектор обнаружил на вашем теле металлические объекты. Вам придется пройти проверку в приватной комнате с женщиной офицером. Вы согласны?

Все вокруг меня, другие пассажиры, толкались и пихались, сгребая вещи с конвейерной ленты и спеша к выбранному пункту назначения.

Я завидовала им.

— Но у меня нет ничего подобного.

Темноволосый офицер склонил голову к экрану, показывая несколько больших белых пятен на изображении, которым, как я поняла, была я.

— Сканер высветил несколько подозрительных зон.

Я вся сжалась от неловкости.

Сначала пропавшая бронь, теперь служба безопасности.

Не могла бы я просто пройти в самолет, ни с кем больше не разговаривая?

Я надеялась, что, когда Марк передал мне посадочные билеты, мои проблемы были позади.

Отчаянно желая, чтобы меня оставили в покое, я подняла свой розовый джемпер, показывая черный лифчик со стразами на чашечках.

— Я должна была дважды подумать прежде, чем надевала его в дорогу. Я думаю, что он был засвечен.

Офицер откашлялся, делая все возможное, чтобы не смотреть на мою грудь.

— Может быть, дело в этом, но есть и другие места, которые нужно проверить.

Я взглянула на изображение. Другие черные пятна были на моих лодыжках и запястьях.

— Ах, это мои ювелирные изделия и застежки-молнии в Гэлнсах. — Засучив рукава, я показала по три браслета на каждой руке. Все золотые на левой, и все серебряные на правой. Затем указала на молнии на лодыжках моих Гэлнсов. — Видите?

— Простите, но нам все еще нужно вас осмотреть.

— Вы уверены?

— Вы отказываетесь выполнять требование таможенного контроля? — Мужчина скрестил руки на груди, его бицепсы напряглись под материалом темного мундира.

Я не могла ничего поделать.

— Нет. — Мой голос звучал устало. — Я согласна.

Женщина-офицер вышла вперед, показывая мне идти за ней.

— Пройдемте со мной. Мы разберемся, в чем причина.

Знак номер два остался без внимания.

…

Перелет не разрешается.

— О, господи, что теперь?

Беспокойство достигло предела, отдаваясь покалыванием в позвоночнике.

— Ну, давай же. — Я ударила по экрану, несколько раз вставляя и вынимая паспорт из автомата самообслуживания. Куда подевались старые добрые времена, когда работники аэропорта и офицеры лично спрашивали о наличии взрывчатки в ручной клади? Почему машины заменили дружественные лица?

Я не хотела иметь дело с роботами, стоящими в ряд с военной точностью, не способными сопереживать или пожелать мне счастливого пути, они только увеличивали мои страдания.

Перелет не разрешается. Пожалуйста, заберите паспорт и обратитесь к сотруднику аэропорта.

Я проворчала под нос:

— Ладно.

Забирая свой паспорт и удаляя наполовину законченное разрешение двигаться дальше, я оглянулась в поисках того, кто мог бы мне помочь.

Никого.

Блестяще.

Ни единого живого человека, который мог бы мне помочь решить эту дилемму.

Подтягивая сумочку выше на руку, я прижала куртку к себе и покатила мою тяжелую ручную кладь к стеклянным будкам, охраняющим вход в зону отдыха.

Другие недовольные люди закатывали глаза, очевидно, жертвы одного и того же маскарада машин.

На очередь ушло некоторое время.

Я потратила впустую каждую минуту, желая, чтобы все поскорей закончилось, в то время как должна была крепко обнимать каждого, кто мешал мне двигаться вперед.

И, наконец, темнокожий молодой человек помахал мне.

Подойдя к нему, я улыбнулась и передала свой билет, визу и паспорт.

— Робот не хочет пропускать меня.

Он нахмурился.

— Это потому что только граждане США и Канады могут пользоваться электронными воротами.

Я указала на знак над машиной.

— Здесь сказано, что для всех с биометрическим паспортом.

Он фыркнул, как если бы я прочитала неправильно.

— Это не для австралийцев.

Его отношение разозлило меня, но я боролась с возрастающим раздражением.

— Отлично. Что ж, я рада, что вы позаботитесь обо мне.

Он не ответил.

Нахмурившись, он пропустил мой паспорт через компьютер и делал все, что ему нужно делать.

— Мне необходимы ваши отпечатки пальцев для идентификации.

Я поместила четыре пальца на липкий сканер и держала там, пока он не сказал мне их убрать и положить большой палец. Растирая липкие остатки, я подавила желание вытащить оттуда мою руку и дезинфицировать ее от каких бы то ни было микробов, которыми я сейчас заразилась.

Офицер посмотрел на меня, нахмурив лоб.

— Хм, странно.

Беспокойство выросло опять, как блестящий пузырь со страхом, обдувая свежим дыханием с каждым выдохом.

— Что странно?

— Ваши отпечатки пальцев соответствуют другому имени в системе, — он посмотрел на меня так, будто я была супершпионом или разыскиваемым преступником.

Мое сердце застучало быстрее.

— Слушайте, я та, кто я есть, Эстель Эвермор.

— Положите пальцы на сканер еще раз.

Съежившись от мысли прикасаться к антисанитарному девайсу еще раз, я сделала, как он сказал.

Через несколько секунд и постукивания по клавиатуре, его компьютер прозвучал одобрительно.

Мои плечи опустились в облегчении.

Парень вернул документы. Подозрение не оставило его взгляд, когда он осмотрел меня.

— Приятного дня.

Не было очень приятно до сих пор.

Я не ответила.

Подождите...

Нервные танцы мурашек на моей спине перешли от вальса до хип-хопа, меняясь по силе и количеству.

Здесь было что-то не так... или?

Как там люди говорят? Бог любит троицу?

Так, три вещи пытались помешать мне попасть на самолет.

Мысль о доме боролась против страха и идиотских суеверий. Я не могла выдержать еще одну ночь в чужой постели. Я хотела в свою квартиру. Хотела прогнать смотрителя за домом и приласкать своего кота, Плоско-Моську (названного в честь его приплюснутого маленького носика и глаз как блюдечки), и насладиться просмотром последних телевизионных шоу.

Нет. Здесь нет ничего неправильного.

Я просто устала и гиперчувствительная.

Игнорируя паранойю и смешные отговорки, я прошла через дьюти-фри и нашла свой выход.

Я здесь.

Сидя на неудобном стуле, я включила электронную книгу и приготовилась отдохнуть.

Я лечу домой.

Это недоразумение будет забыто.

Как глупо было игнорировать еще один знак.

…

Четвертый и последний знак пытался предупредить меня о моей неминуемой смерти час спустя.

— Происходит посадка пассажиров на рейс номер FJ811 до Нади.

Я терпеливо ждала, пока большинство пассажиров пройдет на борт. Я не сильно любила стоять на трапе, сдавленной, как селедка в банке, ожидая, чтобы войти в переполненный самолет. Я предпочитала зайти последней, несмотря на то, что мне не достанется места в багажном отделении, что находится над сидениями.

С тех пор, как я попрощалась с Мэделин, я устала. Но это было ничто по сравнению с внезапной вялостью после того, как я предъявила мой посадочный талон.

Трап манил так же, как и самолет, который отвезет меня домой.

Домой.

Да, пожалуйста.

— Здравствуйте. — Работница аэропорта взяла мой паспорт, вставив его в считывающее устройство.

В тот момент зазвучала сирена, на экране появились красные коды.

О, господи. Что теперь?

— Все в порядке? — Моя усталость испарилась, заглушенная возрастающей неловкостью.

Я не должна была лететь на этом самолете.

Женщина нахмурилась.

— Здесь сказано, что вам не разрешена посадка на борт. У вас проблема с визой.

Мое сердце перестало биться.

Почему это происходит?

Беспокойство сдавило мое горло. Я хотела схватить ручную кладь и убраться прочь с посадочной зоны. Я хотела прислушаться. Наконец, отдаться предчувствию и паранойе и остаться в Америке, пока судьба не перестанет играть в рулетку с моей жизнью.

— Послушайте, я не знаю, что происходит, но я передумала.

— Подождите, — женщина успокоила мигающие огни и сирену. — Вам не нужна виза. Вы летите в Австралию и у вас австралийский паспорт. Глупая машина. Вы возвращаетесь в родную страну.

Я с трудом сглотнула.

— Все нормально. Если бы вы могли просто вернуть мой багаж...

Она отмахнулась от моего беспокойства.

— Не будьте смешной, дорогая. Это просто глюк. Мы вас зарегистрируем за секунды.

— В чем здесь проблема? — Подошел диспетчер, вытирая свои руки о черные слаксы.

Блондинка пожала плечами.

— Я не уверена. Аппарат сошел с ума.

Я не должна лететь на этом самолете.

Не. Должна. Лететь. На. Этом. Самолете.

Мои руки покрылись гусиной кожей, глаза метались между двумя сотрудниками аэропорта.

— Все в порядке, я могу подождать. Если здесь говорится, что у меня нет визы, я останусь здесь и подожду, пока все выяснится. — Мои ноги порывались сбежать. Взгляд остановился на самолете, трап присоединялся к нему обшивкой как артерия к сердцу. — Если кто-нибудь сможет помочь мне с моим багажом, я с удовольствием подожду следующий рейс.

— Нет, не глупите, — диспетчер вытащил очки в металлической оправе из кармана и показал поверх блондинки. — Это просто сбой. Вот и все. — Его пальцы летали над клавиатурой, вводя коды и команды.

Появилось то же сообщение.

— Посадка не разрешена. Нет визы.

— Вы могли бы стать в сторонку, мэм? — Мужчина махнул рукой в сторону стеклянных окон, недалеко от пешеходного движения. — Когда все пассажиры поднимутся на борт, я сделаю все, чтобы исправить это.

Я не пошевелилась. Я не могла пошевелиться.

Мое сердце упало, колотясь о ребра. Тело превратилось в камень.

Перестань быть смешной, Стел.

Сверхусталость, наконец, накрыла меня, и я начала вдумываться в ситуацию. Не существовало никакой земной причины, почему я не должна была лететь на этом самолете.

Я всегда любила летать. На самом деле, когда окончила школу, я была стюардессой в течение двух лет, прежде чем поняла, что работа с людьми в ограниченном пространстве не лучшая обстановка для моей личности.

Тем не менее, путешествия были невероятными. Авиационная профессия была моим призванием. Я знала, как работают аэропорты. Знала коды. Я знала рабочий слэнг. Я знала, что пилоты и стюардессы делали, чтобы продержаться в ночных рейсах.

Что я не знала, так это то, почему спустя семь недель постоянных перелетов через день, без каких-либо проблем, все проблемы случились сейчас за раз.

Прошло еще одно предупреждение. Я отвернулась.

Диспетчер посмотрел на новую группу.

— Ах, мистер и миссис Эвермор. Вы связаны с госпожой Эвермор каким-либо образом?

Семья с двумя детьми, которую я раньше никогда не видела, посмотрели на меня. Их клетчатые джемперы и соответствующие рюкзаки были бы смешными, даже если бы они не были моими однофамильцами. Каковы были шансы? Были ли мы родственниками, и я об этом не знала?

Мистер Эвермор покачал головой.

— Насколько я знаю, нет.

Мы встретились глазами. Мистер Эвермор был типичным американцем с густой бородой, свободно свисающими волосами и добрыми глазами. Его жена улыбалась, прижимая детей ближе к себе. Мальчик, не старше тринадцати лет, был похож на отца. Младшая румяная девочка зевнула, держа в руках игрушечного котенка.

Плоско-Моська.

Образ моего уродливого, но безумно ласкового кота выбил меня из колеи.

По моей спине прошелся холодок ужаса.

Я не могла это объяснить. У меня не было слов, чтобы описать это.

Но я никогда не была настолько напугана чем-то, что можно видеть, слышать или потрогать.

У меня было ощущение, что я больше никогда не увижу моего любимого питомца снова.

Не глупи, Стел.

Диспетчер откашлялся, рассеивая мои страхи, возвращаясь к моей проблемной брони.

— Не волнуйтесь. Это всего лишь немного странно, что есть более чем одна семья Эвермор на этом самолете, и вы не родственники.

Еще один странный знак.

Еще одна тайная ошибка.

Я не хочу садиться на этот самолет.

Я молчала, пока Эвермор засмеялись, забрали свои паспорта и пошли по трапу.

Еще один порыв страха взобрался по моей спине.

Соберись.

Они ни о чем не беспокоятся. У них есть дети, которых нужно защищать. Инстинкты работали сами за себя. Ничего не должно было случиться.

Ущипнув себя, я вернулась в реальность и оттолкнула подальше неуверенность в полете.

Посмотрев вверх, мой взгляд упал на мужчину с сексуальными темными волосами и с самыми яркими голубыми глазами, которые я когда-либо видела.

Он в спешке подбежал прямо к стойке в помятой одежде и с неаккуратно упакованной сумкой и отдал свой посадочный талон.

Блондинка за стойкой моргнула, глазея на его гладковыбритый подбородок, его рост и хорошо сформированные бицепсы. Он выглядел как человек, занимающийся тяжелым трудом, в то время как его очки в черной оправе придавали ему интеллектуально-загадочный вид.

Мой авторский мозг перевозбудился, сочиняя ему песни о плотнике или о патрульном дикой природы. Его взгляд светился солнцем, дикость исходила от его безупречной кожи. Я никогда не видела человека так банально одетого в потрепанные Гэлнсы, серую футболку и очки, но каким-то образом до сих пор выглядящего дерзко диким.

С его посадочным талоном не было никаких проблем.

Мы встретились взглядами.

Он остановился, его губы растянулись в слабую улыбку. Искра заинтересованности промелькнула между нами. Мой рот растянулся в ответной улыбке, против моей воли, плавясь от его внимания.

Кто он?

Солнечный свет, отражаясь от его очков, ослепил меня на мгновение.

— Желаю хорошего полета, мистер Оук. — Блондинка вернула ему паспорт.

Связь между нами исчезла, как только он забрал свой паспорт из ее рук и забросил свою сумку на плечо.

— Всего доброго.

У него есть акцент. Судя по звучанию, английский. Прежде чем мое воображение разыгралось, он исчез, поднимаясь по воздушному трапу.

Секунду спустя диспетчер захлопал в ладоши.

— Ура. Все сделано. — Отдав мне новый посадочный талон, он усмехнулся: — Все в порядке, миссис Эвермор. Вы можете пройти на борт. Извините за задержку.

Принимая документы, я поставила одну ногу перед другой.

Я проигнорировала все предупреждающие звонки в моей крови.

Я последовала за семьей Эвермор, привлекательным мистером Оук и добровольно отдала свою жизнь судьбе.

Я списала мой страх на переработку и стресс.

Убедила себя, что несчастья случаются с другими людьми, жизнь не посылает сообщений тем, кто должен умереть.

Я не слушала.

Не обратила внимания на знаки.

Я села на самолет.

Я НЕНАВИДЕЛ ЛЕТАТЬ.

Единственная причина, почему я согласился лететь через половину проклятого мира, это то, что я завершил свое обучение с одним из лучших строителей в стиле архитектуры, в котором хотел бы специализироваться.

Последние шесть месяцев я жил в его поместье. Я слушал моего наставника ночью. Работал рядом с ним днем. Он показал мне, как мало я знал, и сколько еще мне нужно узнать, если хотел преуспеть в той профессии, что выбрал (не говоря уже о напоминании, как близок я был к провалу).

Чтобы работать с деревом, строить и создавать что-либо из природных ресурсов, сначала нужно понять, как это устроено. Мой учитель прошел длинный путь от создателя мебели до дизайнера небоскребов.

Тот факт, что он был инуитской крови (прим. пер.: Инуиты — этническая группа коренных народов Северной Америки) и мог проследить свою родословную назад к туземцам по стороне своей матери, был плюс для обучения. Он мог научить большему, а не только тому, как забить гвоздь или прорезать соответствующий разъем. Так же он знал, как выращивать деревья, с которыми мы работали. Как взять деревянную доску и превратить ее в дом.

Я узнал больше, проживая с его женой и двумя сыновьями, чем на каждом уроке, который у меня когда-либо был в университете (или в моем недавнем месте проживания).

Ты обещал не думать об этом.

В сотый раз я стиснул зубы и оттолкнул свои мысли, которые только разозлили меня и сделали больно. Сжав кулаки, я последовал за другими пассажирами по трапу и зашел в самолет.

Мне было грустно уезжать.

Но я стремился преуспеть в своей карьере. Новая жизнь. Жизнь, которой я был вечно благодарен, после всего, что сделал, чтобы облажаться.

Я этого не заслужил, но мой отец согласился поддержать меня финансово. Выступая поручителем для коммерческого займа, я подал документы в «Опьюлент Оук Констракшн». Не говоря уже о том, что он был основной причиной, обеспечивающей мне разрешение на работу при въезде в США. Без него... ну, мой второй шанс не имел бы никакого значения.

Он вернул мне мой мир назад. Он поверил, что я его не подведу.

У меня не было ни малейшего намерения делать это. Когда-либо снова.

Он дал мне бесконечную поддержку и отеческую преданность, даже после всего, что я сделал. Тем не менее, у него было условие — непреклонное, без уступок.

Что я еще мог сделать?

Я сдался.

Я согласился лететь на ФиГэл (единственное место, где я хотел побывать еще с детства) и пожить немного, прежде чем похороню себя в моей новой компании в Англии. Он хотел, чтобы я побыл свободным перед тем, как скреплю себя долгосрочными обязательствами.

Он хотел, чтоб я повеселился.

Ха!

После всего, что произошло, он думал, что я знаю, что означает это слово.

Я не имею ни малейшего понятия.

Как он мог на меня надеяться, на двадцатисемилетнего парня, после всего того, что я натворил? Даже сейчас он смотрел на меня как на золотого ребенка... а не как на пустое место, кем я стал. Я не заслужил развлечений. Не после того, что я сделал, особенно в то время, когда он больше всего во мне нуждался.

Развлечение.

Я ненавидел это слово.

И даже если бы я помнил, как развлекаться, я бы не тратил свое время на девочек и пьянки, потому что у меня была крайняя необходимость создать что-то из ничего, после того, как я уничтожил все. У меня было много грехов для искупления, и если мой отец не позволил мне начать заглаживать свою вину дома, что ж, я должен найти другой способ.

Я подонок чистой воды.

Я ненавидел себя за то, что соврал, когда заключал с ним договор. Я смотрел ему в глаза и согласился отправиться на ФиГэл с условием, что буду загорать, пить и заведу интрижку на одну ночь или десять. Тем не менее, вместо того, чтобы зарезервировать номер в большом отеле с другими эгоцентричными идиотами, я предложил свои услуги одной местной фирме, которая строит дома для жителей низшего класса.

Мне нужно было найти искупление прежде, чем я сведу себя с ума отвратительными воспоминаниями и стану переполненным ненавистью к себе.

Единственное было то, что компания ожидала, что я начну работу завтра. В противном случае они бы отдали контракт другому претенденту. Никаких оправданий. Быть там или пролететь.

Я не хотел пролететь.

Пока проходил в самолет, мое сознание вернулось в то время, когда я последний раз видел отца. Прошло более полугода с момента нашего последнего объятия. Он ударил меня по спине и прошептал на ухо:

— Учись, исследуй и работай. Но как только ты закончишь, лети на ФиГэл, потеряйся в теплых морях и вспомни, как жить. Потом возвращайся домой отдохнувшим, и я сделаю все, что ты захочешь, чтобы сделать твой бизнес процветающим.

Он даже использовал дешевую уловку, гарантирующую, что я расплачусь, как маленький ребенок. Он сказал, что если бы мама была еще жива, она бы сказала, что работа — не смысл жизни, даже если это было страстное увлечение. Существовали и другие важные вещи, и незапланированный опыт — одна из них.

Придурок.

Убогий, скорбящий придурок.

Я тоже. Мы оба скорбящие придурки, скучающие по одному человеку, который дал нашим душам цель уничтожить нас после ее смерти.

Она виновата в том, что случилось.

Я раздул ноздри, выталкивая ее из моих мыслей.

Вытащив смятый посадочный талон из заднего кармана, я попытался найти свое место.

Черт побери.

59 D. Прямо в задней части самолета.

Мысль о том, чтобы толпиться среди людей взбесила меня. Но чем раньше я сяду на свое место, тем раньше смогу достать наушники и забыться в кино.

Ожидая пока семья засунет свой багаж в отсек над головой, я поднял свою сумку на плечо и вытащил телефон. Я обещал моему отцу, что напишу ему, прежде чем взлетим. С тех пор, как мы потеряли маму, он становился невротиком при мысли о потери меня.

Набрав «Я люблю тебя и скоро поговорим», я нажал «отправить».

Хм, это странно.

Я постучал по экрану, ожидая подтверждения, что сообщение отправлено. Тем не менее, значок отправки только покружился, без соединения.

Семья наконец-то села на свои места, предоставив мне свободу дальнейшего движения по проходу.

Так и не отправив сообщение, я сдался, запихнул телефон в карман Гэлнсов и поспешил на свое место. Стюардесса стояла, блокируя его. Она отступила назад, когда я поднял бровь.

— Повезло, да? — Ее рыжие волосы поймали блики искусственного освещения.

— Да. Это я. Всегда везет.

Везение здесь ни при чем. Я был противоположностью удачи. Я был неудачником.

Стюардесса исчезла, чтобы помочь другим с их размещением.

Я спрятал свой багаж, уселся в кресло и выглянул в окно.

Воспоминания о борьбемоей матери и что случилось потом сжали мое сердце, пока другие пассажиры рассаживались по своим местам, и экипаж готовился к отлету.

Вспышка светлых волос бросилась мне в глаза, и я осмотрел моих попутчиков. Самолет не был заполненным, поэтому было прекрасно видно, что происходит в другом конце самолета.

Опять эта девушка.

То, как она запихивала ручную кладь в багажный отсек, было похоже на установку взрывного устройства.

Она была красива. Очень красива.

Что-то было в ней. Что-то скрытое, то, что выделяло ее и заставило обратить мое внимание.

Длинные светлые волосы, матовая кожа... большие карие глаза.

Она заслуживала быть изученной и оцененной. Я был заинтересован.

Когда наши взгляды встретились на паспортном контроле, я почувствовал первый намек на нормальность впервые за последние пять лет. Мне понравилось, какой эффект она произвела на меня, но я не мог допустить этого снова.

Такие женщины, как она, были опасны для таких мужчин, как я.

Девушка едва села и пристегнула ремень безопасности, как скрипнули шасси, и самолет покатился прочь от отдаляющегося терминала, чтобы бросить вызов гравитации.

Отрывая от нее взгляд, я уставился в окно на нечеткий мир и бросил последний взгляд на Лос-Анджелес.

Дождавшись нашей очереди, двигатели загудели, и мы пронеслись по взлетной полосе, набирая скорость от улитки до ракеты.

Мои уши заложило, как только мы поднялись в воздух.

Одиннадцать часов перелета. Время пошло.

— Добро пожаловать на борт самолета компании «Нади», — голос капитана звучал из динамиков. — Текущая температура воздуха в нашем месте назначения двадцать семь градусов по Цельсию с вероятностью дождя ближе к прибытию. Полет сегодня займет около десяти часов и сорока пяти минут. Мы рекомендуем Вам отдохнуть, расслабиться и позволить нам доставить вас к месту с комфортом.

Комфортом здесь и не пахнет.

Развалившись в моем дерьмовом сиденье эконом-класса, я заглянул через ряд и посмотрел на блондинку. Мои очки немного запотели, делая ее образ нечетким, пока она не засветилась с нимбом. Я не должен был смотреть на нее. Я должен забыть о ней.

Но я не мог заглушить свой интерес.

Ее профиль, когда она наклонилась над потрепанным ноутбуком, был так же прекрасен, как и вид спереди. Она была сногсшибательной, и даже немного необыкновенной — прекрасное сочетание проницательности и застенчивости.

Я хотел заговорить с ней.

Мои ноги затряслись. Я с трудом сглотнул. Что за черт?

Самолет вошел в зону легкой турбулентности, чем заставил девушку поднять голову.

Стюардесса задела мой локоть, когда прошла по проходу, толкая тележку, от которой исходили ароматы пищи. Это решило мою дилемму. Я не мог пойти поговорить с ней, потому что должен был оставаться на своем месте, чтобы меня могли обслужить, и я не должен был разговаривать с ней, потому что у меня не было никакого желания распространять невезение, которое приносил другим.

Лучше оставаться одному.

Это было так, как должно было быть.

Конец гребаной истории.

Нажав на кнопку, чтобы откинуть кресло, я схватился за подлокотники и закрыл глаза. За следующие одиннадцать часов я забуду ее, затем выйду из самолета и никогда больше не увижу.

Я не знал, что это было полной противоположностью действительности.

Полет на этом самолете необъяснимо связал наши судьбы вместе.

…

Финальные титры прокручивались на моем экране.

Потягиваясь, я выключил фильм, снял очки и потер глаза. Я не знал точно, сколько времени прошло, но я ел (очень хреновую пищу), посмотрел два фильма (ничего особенного) и тайком бросил парочку взглядов на незнакомку в другой стороне самолета (ладно, больше, чем парочку).

Я не отказался от своего обещания забыть о ней, но усталость из-за длинного полета, в сочетании с приглушенным светом в салоне самолета, не улучшала моего настроения. Темнота напомнила мне слишком много о месте, где я жил, прежде чем бежать в Америку. Громкий гул моторов раздражал меня до чертиков.

Я не хотел иметь ничего общего с девушкой через проход.

Так почему же ты продолжаешь смотреть на нее?

Я был счастливее в одиночку. Быть в собственном распоряжении означало ни перед кем не отчитываться, не делиться прошлым или переживать об их реакции на то, кем я являлся на самом деле.

Отец говорил мне раз за разом, что в один день мою нужду в личном пространстве превзойдет идеальная женщина.

Он не имел ни малейшего понятия.

Я не хотел любить. Я не был достоин быть любимым.

Я видел, что мамина смерть сделала с ним. Он был опустошен. Отец без искры. Человек без счастья.

Я мог бы справиться, живя в одиночку.

Зачем мне разрушать себя, становясь слабым и отдавать сердце в руки женщины, которая сможет уничтожить меня?

Я еще раз посмотрел украдкой на девушку. Она связала свои волосы в конский хвост и накрасила розовой помадой губы, которые так хотелось поцеловать.

Отводя взгляд, я надел свои наушники.

Черт побери, что такого было в ней, что так меня заинтересовало?

Кто она?

К сожалению, судьба не могла говорить. Если бы могла, она бы сказала:

«Она твое начало.

Твой конец.

Твое спасение».

Существует такое состояние, как одиночество. Одиночество — это сталкер, от которого вы убегаете, это родитель, от которого вы прячетесь, разочарование, от которого спасаетесь.

Это несговорчивое существо, обитающее в вашем сердце, которое наполняет вашу душу отголосками, вырезая ваши надежды десятью тысячами кинжалов пустоты.

Пусто, так пусто.

Пустота, как молчание. Пустота, как доказательство.

Текст песни: «Так Пусто», взятый из блокнота Э.Э.

…

ДЕСЯТЬ ЧАСОВ ПОЛЕТА.

Видите? Было не о чем волноваться.

Ужин был подан и убран. Я посмотрела три фильма; почти все в полупустом салоне самолета спали, кроме парочки надоедливых детей, сидящих несколько рядов дальше, и вопящего ребенка на руках его матери в конце самолета, возле туалетов.

Еще сорок пять минут в пути, и я буду на один полет ближе к дому.

Восхитительный дом.

Не могу дождаться.

Моя пересадка в ФиГэл была быстрым двухчасовым скитанием, и последующий полет займет несколько часов. Потом я смогу спать в собственной кровати, надеть свежую одежду, а не ту, которая в моем чемодане, и не спеша распаковываться в течение нескольких дней, бегая в пижаме.

К счастью, самолет не был полным, что означало, что у меня было место возле окна, посередине и возле прохода. Что было неудобно — я сидела в последнем ряду самолета.

Бродячие пассажиры и постоянное передвижение персонала означали, что я не могла уснуть или расслабиться. Усталые попутчики постоянно задевали меня локтями и коленями, проходя через крошечное пространство, делая все возможное, чтобы разогнать кровь и размять мышцы от постоянного сидения.

Потирая глаза, я нажала на электронный путеводитель, расположенный на впереди стоящем кресле. Маленький самолетик летел через плоскую карту, показывая, что мы находимся где-то над Тихим океаном. Далеко внизу располагались коралловые рифы и райские острова.

До ФиГэл оставалось недалеко. Я думала, будет дольше, учитывая последние девять часов без единого инцидента. Турбулентность вначале напугала меня до чертиков, но потом полет был гладкий.

Я могла бы выдержать без сна, пока не доберусь домой.

Ребенок с грязными руками потерся о мое предплечье, когда возвращался к своим родителям, оставив дверь туалета нараспашку.

Я простонала, потянувшись назад, чтобы закрыть ее.

Никогда больше.

Я больше никогда не сяду в задней части самолета.

Ты могла бы начать летать бизнес-классом.

Надевая наушники, я закатила глаза. Только потому, что бизнес-класс предлагал больше комфорта, я не собиралась становиться одним из таких людей. Тем, кто ожидали лучшего сервиса только потому, что им повезло. Придурки, которые чувствовали себя более достойными, чем другие, только потому, что деньги изменили их финансовую ситуацию.

Нет, я не хотела быть таким человеком.

Переключая карту на киноканалы, я засмеялась над собой из-за того, что так нервничала. Я провела весь полет в напряжении и вздрагивала от малейшего шороха.

Я сожгла столько калорий, сколько требовалось, чтобы прожить в течение недели. Я была заряжена адреналином и отчаянием, чтобы отложить полет так далеко, как только возможно.

Но после всего было не о чем волноваться.

Не было никаких фактов или знаков, или предостережений.

Я живое тому доказательство.

Мои пальцы чесались, чтобы добавить больше текста к моей полузавершенной идее. Это была песня, промелькнувшая в моем необоснованном страхе. Она могла бы стать метафорой для других ужасных вещей в жизни.

Это моя настоящая страсть. Не исполнение, не лицезрение моего имени на таблоидах, не восторженные крики незнакомцев. Моя страсть — это чистый лист, наточенный карандаш и радость от взятия невинных слов и нанизывания их в ожерелье ритма.

Моя нога постукивала в несуществующем ритме, собирая вместе все, что я сочинила.

Мой стресс постепенно отступил. Я перестала щелкать в выборе фильма и сфокусировалась, позволяя мелодии унести меня подальше от самолета, затягивая глубоко в мое творчество и позволяя музыке заколдовать меня, до сих пор сидящую в крошечном кресле, в тысячах метрах над землей.

Любовь не живет в первых взглядах.

Жизнь не обитает во вторых шансах.

Наш путь находится в невидимых знаках.

Сила для изменений в неизвестных обломках.

Нет, последняя строка не подходит.

Я поджала губы, подбирая слова, способные заменить ее.

В течение нескольких удивительных секунд я жила в моем призвании и придавала песне форму.

Но потом... напоминание.

Намек, что я не была глупой, что прислушивалась. Я сглупила, что проигнорировала.

Еще один знак.

Самолет покачнулся от удара воздуха, моя недопитая вода в стакане упала и разлилась на откидном столике.

Музыка в моей голове со скрипом остановилась.

Я замерла... ожидая.

Минуты медленно тикали.

Все было хорошо.

Через минуту я посмотрела на экран, завлекающий меня нажать на просмотр романтической комедии.

Потом... мой экран потух.

Самолет внезапно прорвался через облака.

Вдруг в салоне что-то треснуло, и наш полет превратился в родео.

Пассажиры проснулись. Наушники были сняты. Сон превратился в крики.

Я вцепилась пальцами в подлокотники, мой ноутбук промок после того, как на него упал стакан с водой.

Как бы то ни было, так быстро, как турбулентность началась, так же быстро и закончилась.

Мое сердце выскакивало из груди, а незнакомцы оглядывались вокруг в поисках ответов.

Загорелся знак «Пристегните ремни», и в динамиках зазвучал голос капитана:

— Леди и джентльмены, мы приносим свои извинения за незначительные неудобства. Мы надеялись избежать грозы, но это невозможно, если мы хотим приземлиться на ФиГэл. Мы начинаем снижаться, и я уверен, что нам удастся уклониться от большей части турбулентности. Пожалуйста, оставьте ваши ремни безопасности пристегнутыми и воздержитесь от использования электронных устройств в это время. Мы приземлимся в 6:45 часов вечера по местному времени.

Его слова были успокаивающие.

Но голос не был.

Ему страшно.

Я была в этой сфере деятельности. Знала внутренний жаргон.

Я надеялась, что ошибалась, но нервы натянулись, как струны, стягивая мою грудную клетку, ломая ребра.

Мои глаза оставались приклеенными к знаку о ремнях безопасности. Если он мигнет, пилот захочет, чтобы стюардесса связалась с ним.

Не мигай.

Не мигай.

Дин-дон.

Он мигнул.

Стюардесса пронеслась по проходу, держась руками за подголовники для баланса, и скрылась за разделительной шторкой.

Что бы ни существовало за металлическими стенами самолета, этого было достаточно, чтобы заполнить кабину страхом.

Я не могла больше это игнорировать.

Сообщения.

Знаки.

Я должна была прислушаться.

Мне плевать, если это глупо. Мне плевать, что паранойя заполнила мой разум. Я не могла выключить инстинкт, кричащий изнутри.

Что-то не так.

Моя предыдущая подготовка к тому, как пережить аварийную ситуацию, всплыла в памяти. Я сдала экзамены о том, как лучше всего защитить пассажиров и что делать, в случае если шасси не откроются. Но чего у меня не было, так это опыта настоящего крушения.

Мы над океаном. Я в хвостовой части самолета.

Независимо от того, что люди говорили, самое безопасное место при посадке на воде было возле крыльев. Да, топливные баки были ниже, но если пилот был опытным, самолет будет прыгать как брошенный камень по воде. Нос треснет, хвост поломается, и вода хлынет.

Прекрати!

Мне надо было делать что-нибудь, что угодно, я подняла откидной столик, и, порывшись, достала свою сумку из-под ног и положила ее на колени. Мои руки дрожали.

Если что-нибудь случится, мне не позволят взять ее с собой. Единственные вещи, которые разрешено будет взять — то, что находится на нас.

Не будь смешной. Ничего не случится.

Мое сердцебиение ускорилось с очередным толчком турбулентности, отрицая мой позитивный настрой.

Пессимизм запущен в полную боевую готовность.

Что-то произойдет.

Мое сердце стучало в горле, когда я открыла сумку и достала свои вещи. У куртки были глубокие карманы. Не колеблясь, я запихала паспорт, деньги и кредитные карточки во внутренние карманы, закрывая их на замок. Торопясь, я убедилась, что мой телефон полностью заряжен и выключен, положила его в левый карман.

Еще один толчок и самолет задрожал с неестественным скрипом.

Торопясь, я засунула компактное зеркало, зубную пасту, щетку, ювелирные изделия, которые не хотела складывать в чемодан, три резинки для волос, ручку, и нераспечатанный пончо, который купила в круглосуточном магазине, когда внезапно разыгралась гроза в Техасе на прошлой неделе.

Все, что могло поместиться, было спрятано в карманах и надежно закрыто молнией.

После того, как моя куртка была заполнена моим имуществом, я гладила свой блокнот с песнями, где каждый звук и каждая мелодия, были когда-либо мною созданы, каждая лирическая и музыкальная сказка приносила покой в мою душу. Этот блокнот был драгоценней золота для меня. Стоит больше, чем мой контракт со студией звукозаписи, который я недавно подписала. Лучше, чем любое признание или количество выступлений. Без моих набросков моя магия исчезнет. Я потеряю гармонию с миром, которую так люблю.

Но блокнот не влезет ни в один мой переполненный карман.

Другой поток воздуха подбросил нас как мячик для пинг-понга. Я бросила блокнот в мою сумку, позволяя ей резко упасть к ногам.

Я прислушивалась.

Довольны?

Небо сказало «Нет».

Ветер приготовился к возмездию.

А судьба разрушила всякую надежду когда-либо попасть домой.

— СЛАВА БОГУ.

Слова благодарности слетели с моих губ, как только колеса самолета коснулись взлетно-посадочной полосы аэропорта ФиГэл. Мои пальцы болели от сжимания подлокотников, и сердце навечно переселилось в горло.

Я не был трусом, большинство вещей меня не волновали, как меня могло что-то волновать, если я жил так, как я жил? Но когда дело дошло до такого рода события (которое так красноречиво напомнило нам, что мы были ничем в схеме вещей), то да, я получил приличную дозу ужаса.

Пока мы приземлялись, мой разум рисовал наихудшие сценарии мучительной боли и ужасной смерти. Крушение об землю, возгорание, сгорание всего дотла. Я чувствовал запах горелой плоти.

Атмосфера полета с момента первой вибрации полностью изменилась, превратившись в кровавый цикл встрясок и ударов. Это не было обычной турбулентностью, это было больше — яростная собака Баскервилей, играющая со своей добычей.

В то время как пассажиры оставались заперты в своих бесполезных креслах, стюардесса бегло осмотрела салон и пристегнулась. Ветер снаружи завывал громче, продолжая бросаться на нас сквозь облака.

Я посмотрел через проход на незнакомку и пожелал быть человеком получше, чертовым храбрецом. Я должен был поздороваться, учитывая судьбоносное время, показывающее, что у нас была связь.

Но я этого не сделал, и эта возможность была упущена, как только крылья самолета содрогнулись и искривились.

Чем ближе мы приближались к земле, тем больше адреналина выбрасывалось в мою кровь, особенно когда экраны телевизоров зашипели с помехами, и несколько шкафчиков сверху распахнулись и оттуда посыпались вещи.

Человеческие крики заглушали механические скрипы двигателей. Наша скорость увеличивалась по мере того, как мы пролетели через эту субстанцию, которая сделала своей миссией разорвать нас и оставить наши разорванные части в Тихом океане. Темнота снаружи скрывала наше место назначения, а разгневанные капли дождя стекали по окнам, пробуя нас... готовясь убить.

Я ожидал, что капитан закричит:

— Приготовьтесь к аварийной посадке! — Я приготовился к крушению и крайне нежелательной встрече со смертью.

Но он не закричал.

И так же быстро, как смерть подступила... мы выжили.

После сорока пяти минут тряски и ужаса, капитан сумел спасти нас от гибели. Мы остались невредимы, не считая нескольких синяков и ушибов от падающих сумок сверху. Ураган больше не владел нами, мы были основательно защищены землей, благодаря силе притяжения.

Жуткая тишина заполнила пространство самолета, пока мы катились к терминалу. Никто не говорил и не хлопал в знак признательности за приземление, или даже нервно не посмеивался. Это душераздирающе тяжелое испытание украло все праздничное настроение, показывая, насколько смертными мы были, когда природа хотела нас.

Самолет покачивался, когда мы повернули к терминалу. Воздушный трап покачивался из-за ветра, промокший от дождя и освещаемый вспышками молний.

Я ждал, пока самолет замедлится, и привычный шорох пассажиров сообщал, что скоро мы будем свободны. Как только мы припарковались, люди отстегнули ремни безопасности и начали собирать вещи и членов своих семей.

— Леди и джентльмены, добро пожаловать в Нади. — Голос капитана звучал в динамиках. — Я ценю ваше терпение и хочу поблагодарить за то, что сохраняли спокойствие. Мы только что были проинформированы управлением воздушного движения, что буря в настоящее время направляется в сторону севера и скоро закончится — информация для тех, кто направляется в гостиницы и домой. Те, кто делает здесь пересадку — ваши рейсы были отменены до дальнейшего распоряжения.

Люди раздраженно застонали, обвиняя капитана в нарушении их планов.

Хронические идиоты.

У них была настолько короткая память, и они забыли, что мы только что пережили?

Дерьмо, что насчет моего полета?

Я должен добраться до Кадаву, острова, где я буду строить дома для местных жителей в течение трех месяцев, до сегодняшнего вечера. В противном случае, я остаюсь без работы и без жилья.

Ожидая, пока проход освободится от надоедливых пассажиров, я схватил сумку и выскользнул со своего места. Мои глаза метнулись налево в поисках незнакомки.

Но ее там не было.

Она сбежала.

Нет, я ее не виню. Она чертовски нервничала большую часть полета, не говоря уже о беспорядке и турбулентности в конце. Я не был беспокойным пассажиром, но даже я предполагал, что после такого стресса не смогу передвигаться на ногах.

Что ж, тем лучше.

Она ушла.

Я был в безопасности, как того и хотел.

Опустив голову, я последовал за толпой вниз по трапу к возвышающемуся терминалу. По-видимому, еще один рейс только что прибыл, пережив тот же теплый прием, что и мы. Люди громко рассказывали о том, какие драмы и опасности им пришлось пережить на пути к цели.

Не что иное, как горе может превратить незнакомых людей в близких друзей.

Забросив свою сумку на плечо, я прошел мимо сплетников к таблоиду с информацией о вылетах других рейсов. Капитан сказал, что буря прекращается. Немножко везения и гидросамолет, на который я надеялся попасть, за час доставит меня в Кадаву.

Не то, чтобы я был готов вернуться в воздух, где продолжительность моей жизни колебалась, а потому, что я пообещал. Я сделаю то, во что верю.

Прошло много времени с тех пор, как я жертвовал собой, хотел жертвовать собой, поэтому я не позволю мелкому дождю и ветру остановить меня. Не сейчас, когда я так близко к искуплению за то, каким дерьмовым человеком был.

У меня нет выбора.

Я еду.

Сегодня.

Нахмурившись возле информационного таблоида, я поправил очки и провел рукой по лицу. Ничего, кроме красных букв и мигающего «ЗАДЕРЖАН» указано не было.

Все вокруг меня: уставшие семьи и кричащие на повышенных децибелах дети, посылали кипящее разочарование в мою кровь.

Я не мог оставаться здесь. Я не мог упустить единственную возможность искупить тот вред, который совершил.

К тому времени, как я пройду таможенный контроль, ураган закончится.

Держась за эту мысль, я прошел по аэропорту и послушно встал в очередь на регистрацию. Моя спина болела от родео при приземлении, но очередь не заняла много времени. Вручая паспорт и разрешение на работу, я был без проблем пропущен.

Я зашагал к багажному отделу, мой потрепанный рюкзак скользнул по желобу прямо к моим ногам. Я забрал свой багаж, повесил сумку на плечо и осмотрел терминал.

Благодаря высокому росту, я с легкостью увидел несколько сотрудников аэропорта поблизости. Выходы манили вновь прибывших пассажиров, чтобы впустить их в тропическую местность, а местные извозчики продавали ваучеры на доставку в гостиницу.

Я не хотел отправляться туда, я должен был найти возможность улететь отсюда или найти другую альтернативу.

Просматривая авиалинию, при помощи которой я смогу добраться до острова, предоставленную моим будущим работодателем, я направился к информационной будке, уворачиваясь от взволнованных курортников.

Была небольшая очередь, мое терпение было на исходе. Останавливаясь в конце, я бросил свой рюкзак под ноги, чтобы поберечь спину.

Наконец, была моя очередь.

Женщина с густыми черными волосами и широкой улыбкой подозвала меня жестом к себе.

— Могу я чем-нибудь помочь?

— Я надеюсь. — Пнув рюкзак ближе, я положил руки на стойку и улыбнулся. Отец всегда говорил, что у меня приятная улыбка, ровные зубы и порядочная внешность. Я был согласен с ровными зубами, но не совсем с порядочной внешностью. Мне чертовски повезло, что я получил рабочую визу.

Такие, как я, не сильно приветствуются.

Улыбаясь шире, работая своим обаянием, я надеялся получить то, что мне нужно.

— Я начинаю завтра работать в Кадаву. Я зарезервировал билет на сегодняшний рейс.

— Хорошо, прекрасно. — Она взяла листок с шестью именами на нем. — И ваше имя?

Я указал на листок с моими данными.

— Гэллоуэй Оук, — удобно расположенный в начале списка. — Это я.

Она посмотрела своими черными глазами на меня.

— Благодарю, что пользуетесь нашим сервисом, но, боюсь, у меня неутешительные новости.

Дерьмо.

Мое сердце упало, нежелательный гнев вспыхнул во мне.

— Если вы говорите о буре, пилот, с которым мы прилетели, сказал, что она постепенно прекращается.

Она кивнула с нежностью и теплотой во взгляде.

— Это так. На ФиГэл бури обычное явление, и они быстро прекращаются. Но мне жаль, мистер Оук, дождь сдвинул наше расписание. Мы не будем осуществлять полеты сегодня.

Мой желудок сжался.

— Но у меня обязательства.

Она покачала головой и поставила галочку возле моего имени.

— У вас бронь на первый доступный самолет завтра.

Это может еще сработать.

Если я попаду туда до шести утра.

Сглатывая разочарование, я спросил:

— В котором часу?

Она лучезарно улыбнулась, ее волосы ловили свет от ламп, расположенных на потолке.

— Около полудня. Вы можете отдохнуть в местном отеле и вернуться после вкусного завтрака. Не раннее начало дня.

Я провел рукой по лицу, внезапно ощущая нарушение суточного режима.

— Это не подходит. Я должен начинать в восемь.

— Мне жаль. — Она мяла уголок страницы. — Это невозможно. Это наша первая возможность.

— А что с другими авиакомпаниями? Кто-нибудь еще летает?

Она указала на безумие позади меня.

— Никто не улетит сегодня, мистер Оук. Интернациональные авиакомпании возобновят свои полеты через час, когда шторм закончится, но местные самолеты летать не будут. Мы усиленно работаем над размещением вас в гостиницах, и вы сможете продолжить свой путь завтра.

Я застонал.

Я не мог ждать.

Если я буду ждать, у меня не будет жилья, так как по договору я должен был работать за пищу и кровать. У меня не было денег, чтобы остановиться в гостинице.

— Уверен, здесь должен быть какой-то выход.

Ее дружелюбие поблекло.

— Мистер Оук. Буря...

— Если погода достаточно успокоится для других самолетов, наверняка сегодня будет безопасно лететь?

Она схватила ручку и нацарапала на полетном листе мое имя и название гостиницы рядом с ним.

— Наша авиалиния решила не рисковать. — Она передала мне конверт со словами: — Вот ваш ваучер на ужин и завтрак, доставка в отель включена. — Ее улыбка вернулась, но немного более натянутая, чем до этого. — Хорошего вечера, мистер Оук. Увидимся утром.

Прежде чем я успел возразить, она щелкнула пальцами, глядя через мое плечо.

— Следующий.

Мужчина грубо пихнул меня, проталкиваясь между мной и окошком, оперативно отодвигая меня прочь.

Придурок.

Я прикусил язык.

У меня всегда были проблемы с характером. Он принес мне достаточно много проблем. В день, когда покинул Англию, я пообещал, что возьму себя в руки. Работа с деревом и безобидными предметами помогали успокоиться тогда, когда другие злили меня (еще одна причина, почему я любил свою работу).

Я был в состоянии контролировать свою реакцию внешне, но внутри все, что я хотел сделать, — взять голову мудака и несколько раз ударить ею об стол.

У тебя нет на это времени.

Перелет в Кадаву будет недолгим. Буря утихала. Я должен был найти способ добраться туда сегодня.

Я подхватил рюкзак с пола и зашагал прочь, в поисках решения моего кошмара.

Я совершала ошибки, так много ошибок. Я скрылась от тех, кто говорил мне отказаться от стихов. Я избегала тех, кто не понимает Си-мажор и Ре-минор. Я игнорировала тех, кто не понимал мою речь в виде октав и арпеГэлрованных аккордов (прим. пер.: АрпеГэло — способ исполнения аккордов на фортепиано, некоторых клавишных)

Я ошибка. Я личность.

Я сделала неправильный выбор. У меня был единственный выбор.

Я умерла. Я выжила.

Я не слушала. Я слушала.

Взято с блокнота Э. Э.

…

СВЯТАЯ МАТЕРЬ БОЖЬЯ.

Пережила ли я достаточно драмы в этой поездке? Сначала все эти проблемы со службой безопасности и посадкой на самолет, потом с аварийной посадкой, с угрозой крушения.

Меня трясло, не переставая.

Меня рвало в дурацкий пакет, предоставленный стюардессой и предусмотренный для воздушной болезни. Я обняла мою куртку с набитыми карманами, будто бы каким-то чудом выжила с карманным зеркальцем и зубной пастой. И я ненавидела, как страх смерти показал мне, сколько времени в своей жизни я потратила впустую. Как я ожидала счастья в будущем, которое не могла предвидеть. Как я позволяю страху распоряжаться моими решениями, а не делать то, о чем говорила в своих песнях.

Ты жива.

Будь благодарна.

Я благодарна.

Бесконечно благодарна.

Но, несмотря на мою признательность, я не могла перестать дрожать, насколько близко к смерти я была.

Это была небольшая буря. Ты не была одной ногой в могиле.

Я прошла в здание аэропорта, не в состоянии переварить последний час турбулентности, ужаса, и, наконец, приземления в целости и сохранности. Понимая, как странно я принимала те финальные моменты, где по-настоящему глубоко смотрела на то, кем я была, и что вынуждало меня посмотреть на то, от чего я бежала.

Я нашла себя потерянной.

Было странно идти через аэропорт, до сих пор выглядеть, звучать и двигаться как я, когда что-то столь необратимо изменилось.

Я думала, что умру.

Ты чересчур драматизируешь ситуацию.

Неважно, мысль о прощании заставила мои глаза широко открыться. Я столкнулась с моими самыми глубокими, самыми темными секретами, и мне не понравилось встретиться с ними лицом к лицу.

В эти ужасные моменты приближения смерти я представила идеальную меня мне настоящей.

И мне это не понравилось.

Мне страшно.

Не только мысли о неудачах и смерти, а также об успехе и жизни.

Мэделин подарила мне карьеру мечты после десятилетия бессмысленного труда. Она дала мне что-то бесценное после того, как моя семья умерла. И все, что я могла делать, — это стонать из-за сборища народа и прятаться в углах, когда люди хотели подружиться и поздравить меня.

Кто так делает?

Кто охотно выбирает жизнь в одиночестве, потому что слишком боится делиться собой с другими?

Кто я?

Я не знала.

Больше не знала.

Девушка, которой я была, когда вылетала из Америки, на самом деле умерла, будто мы действительно потерпели крушение. Я больше не хотела быть той Эстель. Я хотела быть кем-то большим. Кем-то лучшим. Кем-то, кем я могла бы гордиться. Если настанет еще один жизнь-или-смерть момент и поставит на счетчик мою жизнь, я хотела бы быть счастливой, не страдающей.

Я не хотела ни о чем сожалеть, но сейчас... у меня были миллионы сожалений.

Схватив свой чемодан, как только он показался на ленте, я сжала ваучер на проживание в отеле и транспортировку туда, и направилась к выходу. Мой чемодан скрипел позади меня. Мне нужен был новый. Колеса на этом уже все стерлись и износились.

Через несколько минут я доберусь домой, я собираюсь возродить себя.

Дом.

От мысли о том, что придется спать в каком-то отеле, мои глаза наполнились слезами разочарования. Я просила на стойке регистрации о возможности подождать. Я была бы счастлива ждать в терминале аэропорта первого возможного вылета. Я согласна быть терпеливой. Но, несмотря на то, что буря уже прошла, а остальные авиалинии возобновят свои полеты вечером, экипаж местных самолетов был твердо настроен не рисковать лететь.

Это было их окончательное решение, и у меня не было возможности попасть домой (если только не вплавь).

Мне нужно поспать. Я хочу, чтобы этот день закончился.

Я ненавидела плаксивый голос внутри, жалующийся на неудобства и задержки. Несколько минут назад я признала, что мне не нравится мое желание прятаться и убегать от контакта с людьми.

Возможно, знаки пытались сказать не избегать беды, а идти к ней, так я смогу осознать чего мне не хватает, пока не стало слишком поздно.

Возможно, знаки были не о смерти или пробуждении.

Тогда что это?

Предупреждение?

Что-то, показывающее насколько сильно мне нужно погрузиться в жизнь, которую я растрачивала впустую, упуская каждое испытание и бесценный момент, превращающиеся в пятно неоплаченной радости?

Если это так... что я должна с этим делать? Быть более спонтанной? Быть храброй, пробовать новое и внести изменения в мой установленный план?

— Вы из семьи Эвермор? — Жилистый мужчина в бирюзовой рубашке с красным карманом на груди улыбнулся, когда я остановилась у пункта сбора С. Мне сказали ждать там, и меня доставят в гостиницу.

Гостиницу, полную шумных людей. Полную стресса. Бессонницы.

Я содрогнулась.

Прекрати.

Возрождение... помнишь?

Ты могла бы встретить красивого незнакомца в ресторане отеля и провести хорошее время перед полетом домой, который запланирован на завтра.

Я усмехнулась.

Если бы.

— Мисс... вы миссис Эвермор?

Я нахмурилась.

— Я Эстель Эвермор, но путешествую одна.

Лоб парня покрылся морщинами.

— Хм. Так вы не с Данканом, Амелией, Коннором и Пиппой Эвермор?

— Что? Нет... — Я посмотрела мимо гида и замерла. Возле декорированного жасмином микроавтобуса стояла семья, с которой мы встречались в Лос-Анджелесе, когда я застряла на таможне.

Женщина помахала мне, улыбаясь.

— Здравствуйте еще раз.

Я сглотнула.

— Эм, привет.

Водитель постучал по своему клипборду.

— Так вы знакомы? Вы семья или нет?

— Мы встречались, но не родственники, — муж со своей бородой ухмыльнулся. — Мы незнакомцы, но более чем рады путешествовать в одном автобусе. — Он подошел ко мне с протянутой рукой. — Я Данкан. Приятно познакомиться.

Мои манеры взяли верх.

— Эстель. Приятно познакомиться... еще раз.

— Взаимно, Эстель. Это было довольно странно в Штатах, не так ли? Никогда раньше не встречал других Эвермор. Быть может, мы родственники, но просто не знаем об этом. — Он подмигнул и мягко пожал мою руку в приветствии. — Ну что ж, любая девушка, которая так же красива, как и вы, приветствуется присоединиться к нашей семье. — Поворачиваясь к своим близким, он указал на каждого по очереди. — Мои жена Амелия и наши отпрыски Коннор и Пиппа, — он закатил глаза на свое потомство. — Поздоровайтесь, дети.

Маленькая девочка обняла игрушечного котенка.

— Привет.

Мальчик-подросток не оторвал взгляда от игрового девайса, его пальцы летали над кнопками управления.

Я неуверенно помахала.

— Привет, ребята.

— Не обращайте на них внимания. Просто устали и хотят спать. — Данкан сделал шаг назад. — Итак, что привело вас на ФиГэл?

Перед тем, как я смогла ответить, я услышала шаги позади себя, за которыми последовал вздох.

— Вы.

Когда я обернулась, мое сердце пропустило удар. Мой взгляд упал на ярко-голубые глаза, так очаровательно обрамленные в черные очки.

Мужчина из Лос-Анджелеса.

— Вы.

Он ухмыльнулся.

— Я только что это сказал.

— Что вы здесь делаете? — Нервная дрожь прошлась по моей коже, добавляясь к потрясению после турбулентности.

— Я думаю то же, что и ты.

Водитель вмешался.

— Вы мистер Оук?

Он отвел взгляд от меня.

— Да, это я. — Закидывая свой рюкзак на плечо, он провел рукой по густым, темным волосам. Локоны сразу же упали на лоб, будто утверждая, что они тоже часть лица и отказывались сдаваться. Его кожа была идеально белой, как у настоящего англичанина, в то время как рост и накачанные мышцы намекнули, что он, должно быть, больше фермерский мальчик, чем аристократ.

В моей голове рисовались картинки, как он трудится под палящим солнцем (без рубашки, естественно), а его очки сползают по вспотевшему носу.

Я никогда не думала об очках с сексуальным подтекстом (это больше неудобство) но на нем они сидели... святое дерьмо.

Его внимание вернулось ко мне. Он наклонил голову и облизал нижнюю губу.

— Я удивлялся, куда ты исчезла.

— Простите. — Я ненавидела, как его хриплый голос скользнул под моей одеждой, будто он уже видел меня голой. Я терпеть не могла, как его акцент заставлял отменить множество моих правил и просить его рассказать о себе и поделиться моей историей взамен. Я никогда не хотела разговаривать о себе... так почему он? Что делает его особенным?

— В самолете. Ты сбежала, когда мы приземлились.

Мое сердце остановилось.

— Подожди. Ты видел меня на борту? — Моя кожа вспыхнули от смущения. Он видел, как меня рвало? Он был свидетелем психованной идиотки, запихивающей в свою куртку столько вещей, сколько могло поместиться в карманы, несмотря на то, что в этой жаре куртка была неуместной, и все потому, что у нее безумная идея, что после падения с высоты тысяч метров, она выживет в штормовом океане?

Прекрасно.

Чертовски блестяще.

— Я видел тебя. Даже хотел подойти и поговорить. — Его взгляд скользнул по моему носу, щекам и губам, проявляя больше вольности, чем следовало бы незнакомому человеку. Его чертовы очки сверкали в огнях, притягивая все мое внимание на ту его часть, от которой я хотела убежать.

Подождите...

Хотел поговорить со мной, но не подошел. Видимо, потому, что он видел меня в моем сумасшедшем великолепии.

Мой голос нервно дрогнул.

— И почему не сделал?

Зачем ты спрашиваешь?

Я не хотела знать, что его остановило. Но я договорилась с собой, что возрожу себя по приезду домой. Кого бы он ни видел в самолете, этого человека больше не существует.

Тогда какая тебе разница, если ты больше не тот человек?

Заткнись!

Господи, я раздражаю саму себя.

Его брови изогнулись в совершенно озорном виде.

— Почему не сделал, что? — Связь между нами накалилась за секунды.

Серьезно?

Он привлекал меня, и я, как глупая рыба, не могла пройти мимо крючка.

— Не подошел заговорить со мной?

Внезапно раскаленное сознание взорвалось его звонким смехом.

— Ох. Скажем так, у меня были свои причины.

Мои щеки вспыхнули, будто он ударил меня физически. Я не знала, как на это реагировать.

Должна ли я быть впечатленной, что он заметил меня, и не волноваться, почему он не подошел, или огорчиться, что я его интересовала, но не достаточно, чтобы привлечь к общению?

Эгоистичный придурок.

Данкан рассмеялся себе под нос, возвращаясь к своей жене.

Мистер Оук заметил, что за нами наблюдали и краткий проблеск человека, который преследовал то, что он хочет (но по какой-то причине не преследовал меня) исчез, оставив вежливого незнакомца.

Он помахал семье Эвермор.

— Гэллоуэй. — Его взгляд опять обратился ко мне. Наклонившись вперед, он протянул руку. — Во всяком случае, мы говорили сейчас, так что ничего страшного. Как я только что сказал... я Гэллоуэй.

Машинально я подала руку для пожатия.

Большая ошибка.

Колоссальная ошибка.

В момент, когда мы соприкоснулись, моя кожа вспыхнула от смущения, которое превратилось в сексуальный туман, смешиваясь с по́том из-за влажных тропиков, скатываясь грязной капелькой по моему позвоночнику.

Его прикосновение почувствовалось как сотни фейерверков — ярких, мерцающих и абсолютно живых, по сравнению с моей плотью.

Его рот открылся.

Пальцы сжались вокруг моих.

И водитель громко закашлял, роняя ручку у моих ног.

Ахх! Я отскочила в сторону, выдернувруку из руки Гэллоуэя, оставаясь в замешательстве и не совсем расстроенной, что прикосновение было разорвано.

Что, к черту, это было?

И почему я в равной степени очарована и чувствую отвращение к этому дерзкому английскому мужчине, который одновременно и похвалил и оскорбил меня, и все на одном дыхании?

— Готовы идти? — Водитель подошел к микроавтобусу и бросил клипборд внутрь. Подойдя ко мне, он забрал мой чемодан и покатил его к прицепу для багажа. — Все собрались. Поехали. Прекрасное время доставить вас до гостиницы, прежде чем опять начнется дождь.

Шок от кражи моего чемодана отвлек от мыслей о Гэллоуэе и его необъяснимой силе. Я профессиональный композитор и певица. Я не была глупой молчуньей, оказавшись рядом с красивым мужчиной.

Стаскивая мою тяжелую куртку с плеч, я вытерла капельки пота со лба.

— Подождите... вы уверены, что не будет другого рейса сегодня? — Я предпочла бы остаться в здании аэропорта, во всяком случае.

— И правда, — пробормотал Гэллоуэй. Его щетина сверкала в слабом освещении. — Мне нужно уехать сегодня. Не утром. Мне без разницы, что они говорят. Мне нужно добраться до Кадаву.

Водитель наклонил голову.

— Кадаву?

Гэллоуэй скрестил руки.

— Первым делом я начну работать. Если я не прибуду туда вовремя, то потеряю свой контракт. — Он сделал шаг к водителю. — Уверен, вы должны знать кого-то, кто готов лететь, — указывая на когда-то грозовое, но теперь спокойное небо, он добавил: — Там, скорее всего, нет ветра, и буря закончилась, как они и сказали. Отправляться в путь безопасно.

Данкан Эвермор вышел вперед.

— Не хотел прерывать, но нам хотелось бы добраться до курорта Матава. Если вы хотите, мы можем объединить свои силы и посмотрим, удастся ли нам нанять лодку или еще что-нибудь. — Он посмотрел через плечо на семью. — Я предпочитаю добраться до нашей гостиницы и начать отпуск сейчас, чем тратить время утром, упаковывая чемодан и ждать следующего рейса.

Водитель проворчал под нос:

— На лодке добираться слишком долго, и никто не будет плыть в темноте.

Гэллоуэй проигнорировал его, сосредотачиваясь на идее Данкана.

— Я с тобой. И я буду рад разделить расходы, если это значит, что мы доберемся сегодня.

— Невозможно. — Водитель покачал головой. — Никто не отправится в путь сегодня.

Амелия (жена Данкана) привлекла мое внимание. Мы улыбались, пожимая плечами.

Мужчины.

Несмотря на то, что им уже несколько раз сказали, что путешествовать невозможно, они все равно продолжали упрямо пытаться.

Гэллоуэй открыл свою сумку и вытащил конверт, набитый деньгами.

— Мы заплатим, — помахав им перед водителем, он усмехнулся. — Вы поможете нам добиться желаемого и получите бонус.

Не в состоянии оторвать взгляда от денег, водитель почесал подбородок.

— Кадаву и Матава?

Гэллоуэй и Данкан вместе кивнули.

— Именно так. Но это должно быть сегодня и для всех нас.

«Всех нас» не включая меня, конечно же.

Мое сердце выскакивало из груди, меня полностью игнорировали. Единственный человек, который обращал на меня внимание, это маленькая девочка, обнимающая плюшевого котенка.

Так или иначе, мы все незнакомцы, но именно на меня не обращали внимания.

Снова.

Обычно меня это устраивает. Я намеренно отстранялась, позволяя другим объединиться, так я могла оставаться тихой и в стороне, как я любила.

Но в этот раз я чувствовала себя покинутой, будто планировалось приключение, а меня не пригласили.

Это еще один знак?

Еще один намек, что жизнь кипит вокруг меня, и если я не достаточно храбра, для того, чтобы прыгнуть в нее, пропущу еще одну возможность.

Мое сердце грохотало внутри.

Возможно, мое возрождение должно было случиться здесь... а не дома в Австралии.

Водитель достал мобильный телефон из заднего кармана.

— Подождите минуту. — Отойдя в сторону, он прижал телефон к уху и начал разговор с кем-то.

Данкан пожал руку Гэллоуэй.

— Видимо, нам сегодня везет, мой мальчик.

Гэллоуэй свернул конверт с деньгами и засунул его глубоко в сумку.

— Надеюсь. У меня нет выбора. Я не принимаю «нет» за ответ. — Его взгляд вернулся ко мне.

Не поддавшись его власти снова, я сознательно отвела взгляд, изображая интерес к рекламному щиту дайвинг-сайта, полным изображений редких рыб и рифовых акул. Реклама передавала истинные цвета ФиГэл — ярко-розовые, голубые и желтые. Это было абсолютно не похоже на мрачный вечер, где черный цвет был цветом неба, и запах теплого асфальта и гниющего мусора затмил радость от начала отпуска.

Наконец водитель вернулся.

— Курорт Матава на острове Кадаву, верно? — Печатая на телефоне, его взгляд загорелся. — Очень эксклюзивный курорт. Дорогой.

Данкан напрягся, понимая намек.

— Если вопрос в цене, назовите ее. Я уверен, мы сможем договориться.

Гэллоуэй не двигался. Он стоял неподвижно, но внутренне я почувствовала острую необходимость подойти вперед, не оставаясь в стороне. Независимо от его цели или причины, он не отступит и не признает свое поражение.

Я завидовала ему.

Завидовала, что у него была такая страсть к нарушению правил и тому, чтобы добиться своих целей.

— Я с Данканом, — сказал Гэллоуэй. — Найдите способ доставить нас туда, и мы обсудим цену.

Водитель сгорбился возле своего микроавтобуса, не обращая внимания на других пассажиров, желавших добраться до своих пунктов назначения.

— У меня есть друг.

Данкан хлопнул его по плечу.

— Отлично. В чем заминка?

— Заминка? — Водитель сразу же посмотрела на автобус, будто мы его разгромили, пока он разговаривал по телефону. — Какая заминка?

Гэллоуэй усмехнулся.

— Он имеет в виду сколько?

Водитель улыбнулся.

— Пятьсот долларов с человека.

— Ни за что. Пятьсот долларов за всех нас. — Указывая на свою семью и на Гэллоуэй, Данкан отрезал. — Пять сотен за пятерых человек.

Подождите.

Что я должна была делать? Смиренно ехать в гостиницу, куда я не хотела, заселиться в номер, который меня не интересовал, и спать в кровати, которую я уже презирала?

Нет.

У них были свои планы, пока я тонула в нерешительности. У меня не было стержня в жизни. Я была создана быть пассажиром, плывя по течению. Я хотела иметь какое-то направление сейчас.

Я хотела жить.

Я не буду больше игнорировать знаки.

Если я не могу попасть домой, то лучше поеду в другое место. Я буду праздновать так, как, по словам Мэди, должна. Я буду наслаждаться отдыхом, новыми приключениями и чем-то спонтанным — все потому, что я могла.

— Эмм, мистер Эвермор?

Данкан остановился, любезно улыбаясь.

— Да?

Я игнорировала взгляд Гэллоуэй.

— Этот курорт, который вы упомянули. Он спокойный?

Амелия ответила вместо него, заправляя волосы, цвета меди, за ухо.

— Это Эко Лодж. Соломенные крыши, солнечные батареи и никаких химических следов. Для тех, кто ценит уединение и спокойствие.

Святое дерьмо, звучит превосходно.

Идиллия.

Как будто создано для меня.

Я могла бы отдохнуть у бассейна (если там есть бассейн), писать, грезить наяву и планировать будущее, в котором боялась жить.

Мое сердце пропустило удар, но в этот раз в надежде.

— Как думаете, у них остались свободные места?

Данкан почесал подбородок.

— Я сделал бронь лишь неделю назад, и они говорили, что только половина домиков занята. На вашем месте я бы рискнул.

Мысли о мире и спокойствии привлекали все больше и больше. Я могла бы взять неделю отдыха и восстановиться после моего турне, перед возвращением домой, где интернет поглотит меня, работа начнет рушить меня, и где ждут обязательства.

Зачем мне торопиться назад, если я могу провести неделю только для себя?

Я всегда была организованным человеком. Никогда не ввязывалась в авантюры и не принимала спонтанных решений, но что если это именно то, что мне нужно?

И они улетают без меня.

Где я потеряю больше? Позволить им найти путь в рай и отправиться в какой-то ужасный отель или рискнуть, отправившись с ними, и получить лучший опыт в моей жизни?

Я улыбнулась водителю.

— Мы заплатим шесть сотен за шестерых человек.

Эко Лодж поднял бровь.

— Ты едешь тоже? Но я думал, ты сказала…

— Без разницы. Я передумала.

— Ты так можешь? Просто передумать?

Моя улыбка окаменела.

— Я могу делать все, что захочу.

— Ты не должна... — он нахмурился, — не знаю. Работать или что-нибудь еще?

Язык его тела изменился от нетерпения до неприветливости. Почему ехать со мной для него было проблемой? Я же не просила его жениться на мне. И мы больше никогда не увидимся после этого.

— Какое, черт возьми, тебе до этого дело?

Гэллоуэй вздрогнул.

— Что ты имеешь в виду? Мне нет дела.

— Ты не хочешь, чтобы я с вами ехала.

— Я никогда такого не говорил.

— Нет, сказал.

— Без разницы. Думай, что хочешь. Я просто заботился о твоем благополучии.

Я уперла руки в бока.

— Мое благополучие. С чего это ты заботился о моем благополучии? Ты даже не знаешь меня.

— Так точно. Не знает. — Данкан встал между нами, выступая в качестве арбитра. — Шесть человек. Никаких проблем. — Похлопав меня по плечу, он улыбнулся. — Будет приятно с вами путешествовать, Эстель.

— Эстель? — Гэллоуэй проговорил мое имя, превратив его из простого обращения в жесткую ласку. — Тебя так зовут?

— Только не говори мне, что у тебя с этим проблема тоже.

Его лицо напряглось.

— У меня нет никаких проблем с тобой. Нет проблем. Никаких.

— Тогда перестань быть проблемой для меня, — огрызнулась я.

Его глаза обратились в сталь, и все дружелюбие и, какая бы то ни была, связь между нами испарилась.

Придурок.

У него была возможность поговорить со мной в самолете, но он ею не воспользовался. Он считал меня недостойной своего времени, оскорбил меня несколько раз, и это мы только встретились.

В данный момент и на будущее я выкину его из своих мыслей и не потрачу больше ни секунды на него.

За исключением написать о нем злую песню, где его ждет плохой финал.

— Хорошо, шесть людей за шесть сотен. По рукам. — Водитель оттолкнулся от микроавтобуса и рывком открыл раздвижную дверь. — Садитесь.

Дети Эвермор залезли первыми, за ними Амелия и Данкан. Гэллоуэй встал передо мной, остановившись поговорить с водителем.

— Куда именно вы нас везете?

Водитель сказал:

— У меня есть двоюродный брат, который доставляет продукцию и расходные материалы к прилегающим островам. Он может помочь.

— Он может доставить нас туда сегодня?

Мужчина кивнул.

— Сегодня. Без проблем.

— Отлично. — Холодно улыбнувшись, Гэллоуэй забрался в микроавтобус.

Обнимая свю куртку с полными карманами вещей для выживания, я скользнула внутрь вслед за ним, сев на свободное место рядом с Пиппой. Маленькая девочка улыбнулась, поглаживая лапку своего котенка. Мы переглянулись, когда водитель захлопнул дверь, сдавливая нас в ограниченном пространстве.

Мой разум бросился к идее проснуться завтра на тихом пляже, кушать свежие фрукты и сочинять песни под солнечными лучами.

Я была зла на Гэллоуэя и уставшая больше, чем когда-либо в течение двух месяцев в дороге, но в первый раз... я была безоговорочно счастлива.

Я горжусь собой.

Я, наконец, прислушалась к знакам жить основательнее, громче, ярче.

Наконец, обратила внимание и решила не растрачивать свою жизнь на заурядность.

Жаль, что я совершенно неправильно поняла знаки.

Они не говорили быть смелой. Жить моментом. Быть безрассудной, глупой и действующей.

Они были там как баррикады от достижения тех ошибок, которые я сейчас совершила.

Как ни странно, я сделала прямо противоположное тому, что должна была.

Пытаясь выжить, я убила себя.

Я не мог перестать смотреть на нее.

Мой взгляд каким-то образом возвращался к ней, несмотря на то, как она взбесила меня.

Какого черта она здесь делает?

Она не такая, как я.

У нее не было причин бежать.

У нее была бронь на самолет, вылетающий утром, и она могла бы остаться в дерьмовой гостинице, предоставленной авиакомпанией, и уехать, как только представится возможность. Так почему, черт возьми, она передумала и теперь едет с нами?

Глупая девушка.

Глупая, красивая, чертовски сексуальная девушка.

Почему она не может исчезнуть и дать мне жить моей долбаной жизнью?

Ты ничего о ней не знаешь.

Я и не хотел. Я лишь разговаривал с ней пару раз и уже догадался, что она требовательная мегера со сложным характером.

Мои кулаки сжались, когда автобус подпрыгнул на плохо асфальтированном участке, двигаясь через деревни, погруженные в темноту.

Я не мог прекратить пялиться.

Почему, черт возьми, я не мог прекратить пялиться?

Я был рад, что не заговорил с ней в самолете. Я бы хотел не разговаривать с ней вообще. Мало того, что она разрушила нарисованный мною образ сладкой женщины, которая позволила бы ходить за ней по пятам, при этом, не держа мои яйца в кулаке, так теперь у меня сложилась не желаемая ситуация — я вынужден путешествовать с ней.

И что было еще хуже... она будет на моем острове.

Кадаву.

Она хотела заселиться в гостиницу, куда направлялись Эвермор, и инфицировать мой кусочек рая. Она была бы достаточно близко, чтобы нанести ей визит, чтобы извиниться, опустить мои стены, угомонить мой нрав и разобраться в том, что, черт возьми, между нами произошло, когда мы соприкоснулись.

Она ни разу не посмотрела в мою сторону.

Я протер свои очки лишь для того, чтобы быть уверенным, что не пропущу брошенный на меня украдкой взгляд.

Абсолютно ничего.

Ее глаза сосредоточились на мелькающей местности ФиГэл, пальцы постукивали нелепый бит по куртке, лежащей на коленях. Она сняла свой розовый джемпер и нежные линии ее голых плеч и проглядывающиеся бретельки от бюстгальтера под черным топом, взбесили меня еще больше.

Почему, блядь, она так действовала на меня? Это было недопустимо. Не тогда, когда я был так близко к достижению чего-то правильного. Не тогда, когда я не хотел иметь ничего общего со сложностями и отношениями, которых не заслуживал.

Маленькая девочка, сидящая радом, дернула ее за куртку, тыкая в оттопыренные карманы.

Эстель (что за сексуальное, восхитительное имя?) хихикнула, наклоняясь ближе, чтобы пообщаться с ребенком.

Напряжение от страха, пережитого на самолете, прошло, открывая иную сторону женщины, которую я не хотел знать.

Теперь она выглядела почти... взволнованной. Свободной. Молодой и мудрой одновременно.

Что заставило ее передумать?

Куда она направлялась прежде, чем бросить свои планы на произвол судьбы и решить присоединиться к кучке незнакомых людей, чтобы полететь на остров в Богом забытом месте?

Кто так делает?

Кто живет так свободно?

Мои губы дернулись из-за очертаний ее рта.

Какова она на вкус, если ее поцеловать? Как бы она отреагировала? Ответила бы на поцелуй или двинула мне по яйцам?

Я, блядь, не хочу целовать ее.

Я застонал и потер виски́, пытаясь себя контролировать.

Я хотел открыть дверь и выбросить ее на ходу из машины. Хотел, чтобы она была далеко-далеко от меня, прежде чем жажда поглотит меня. Потому что, если я поддамся жажде, я буду опьяненный. Она тоже будет.

У меня нет на это времени.

Данкан и его семья оставались спокойными, пока крупные капли дождя прерывисто стучали по крыше микроавтобуса. Пальмы качались в темноте, освещенные случайными уличными фонарями, которые превращали их в жутких скелетов, в то время как мы все дальше проезжали в заросли леса.

Поездка не была долгой. В конце концов, Вити-Леву не был большим островом. Как бы то ни было, дождь намочил деревья и банановые плантации. Буря прошла, но выпадение осадков и влажность означали, что тропики никогда не бывают по-настоящему сухими.

Мои зубы заскрежетали, когда мы свернули прямо на выбоине и поехали вниз по длинной дороге, ведущей к взлетно-посадочной полосе, где каркасы винтовых самолетов и несколько грустно выглядящих вертолетов покоились в ночи.

Эстель выглянула в окно, когда мы подъехали к соломенному бунгало. Водитель вылез наружу и открыл нашу дверь.

Мы все вывалились со смесью ругательств.

Чемоданы и ручные клади перетащились из микроавтобуса в ветхий офис с тусклыми лампами, свисающими с потолка, так быстро, как только возможно. Влажность сделала все возможное, чтобы мы вспотели, превращая уставших пассажиров в кучу промокшей одежды.

Оставив наши сумки в фойе возле стола с древним принтером и факсом, наша грустная маленькая группа обследовала не слишком гостеприимный офис.

Водитель указал на пол в универсальном знаке «оставайтесь здесь» и исчез в коридоре, где, я предполагал, был главный по планированию перевозок.

Эстель мимолетно посмотрела на меня, во время просмотра черно-белых фотографий на стене, изображающих самолеты и вертолеты, пролетавшие над красивыми островами.

Крошечный взгляд завладел моим вниманием, завлекая меня, несмотря на мои пожелания. Вступительная речь и несвязные аргументы заполнили мою голову. Если я должен терпеть странную связь, возникшую между нами, тогда ей должно быть так же некомфортно, как и мне.

Прежде чем я успел придумать колкое, остроумное замечание, Эстель повернулась ко мне спиной и начала изучать большую карту ФиГэл с ее широко распространенными островами, криво наклеенную на стене. Семья Эвермор клевала носом, бормоча и успокаивая детей, что в ближайшее время они будут в раю и с возможностью поспать.

Я стоял как долбанный идиот.

Нуждаясь сделать что-то, я провел рукой по волосам и направился за водителем. В конце коридора, я зашел в офис, в котором он исчез.

Двое мужчин разговаривали на хинди, давая мне знать, что они были индо-фиГэлйского происхождения. Они активно жестикулировали, пока я прошелся по комнате, рассматривая графики и диаграммы траекторий полетов и другие авиационные атрибуты.

Наш водитель указал наружу, на влажную ночь, кивая, будто это был прекрасный вечер, чтобы лететь. Другой мужчина покачал головой, тряся своими часами перед лицом своего друга и морща нос в несогласии.

Черт побери, он должен нас взять.

Если бы это было неважно, я бы с радостью переночевал в каком-то дерьмовом отеле. Но это было важно. Мне нужно там быть. Я не облажаюсь опять.

Засунув руки в карманы, я подошел к ним.

— Слушайте, мы готовы заплатить. Как долго длится полет? Около часа? Это означает, что вы получите хорошие деньги и вернетесь домой через пару часов. — Натянуто улыбаясь, я вытащил пачку денег из своего заднего кармана (это все, что осталось). — Надеюсь, мы договорились? Мы заплатим авансом. Как насчет этого?

Оставшаяся американская валюта была под рукой. Я заплачу за всех, а они вернут мне деньги позже.

Водитель прокашлялся, указывая своему другу на деньги в моей руке.

Я улыбнулся.

— Видите, хорошая сделка.

Нахмурившись, другой мужчина, я полагаю, наш пилот, подошел ближе. Игнорируя деньги, он протянул руку для рукопожатия. Переложив наличные в левую руку, я пожал его правую, завершая социальные тонкости.

Прерывая наш контакт, мужчина сказал:

— Я Акин. А вы?

— Гэллоуэй.

— Мистер Гэллоуэй, вы осознаете, что есть опасность шторма на ФиГэл?

— Пилот самолета, на котором мы прилетели, сказал, что картина погоды улучшается.

Акин ходил вокруг меня, заставляя меня чувствовать себя непослушным студентом, слушающим своего профессора. Парень не был старым, но на его лице наложили отпечаток стресс и трудности.

— Может быть, но это меняется с направлением ветра. Дождевые облака, грозы с турбулентным воздухом могут быть смертельно опасными.

Мое сердце пропустило удар от мысли, что этот последний шанс будет потерян. Я не идиот. Если профессионал сказал, что это рискованно, то что для меня важнее? Моя жизнь или работа?

Но я ценил этот второй шанс почти столько же. Это была не просто работа. Это была возможность найти свое счастье снова.

Мои пальцы вцепились в деньги. Слова заполнили мой рот, чтобы возразить, но я не стал возражать. Я сделал все возможное. Если это было слишком опасно, то... ладно. Еще одна мечта разрушена. Я должен поменять билет и улететь обратно в Англию завтра, а не через три месяца. Я должен признаться своему отцу, что лгал ему. Я должен признать, что не заслуживаю того, чего хотел.

Черт побери.

Наш водитель снова перешел на хинди. Я оставил их наедине. Я попытался и провалился.

Пройдя по коридору, я встретился взглядом с Эстель. Зелено-карие, цвета лесного ореха глаза сначала загорелись в ожидании, а потом потухли в разочаровании. Она поняла, лишь посмотрев на меня, что мы никуда не едем, не сегодня.

Данкан отошел от своих детей и жены.

— Какие новости? Когда вылетаем?

Я потер шею, сжимая основание позвоночника из-за внезапной головной боли.

— Мы не летим.

— Сколько людей? — Акин прервал меня, стреляя взглядом, когда появился в конце коридора.

— Что?

Эстель ответила вместо меня:

— Шесть, плюс багаж.

Акин скрестил руки.

— Нет. У меня Р44, максимальная вместительность 4 человека. — Он хмуро посмотрел на детей. — Я расчистил кабину от всех ненужных вещей, так я смогу перевозить больше поставок для работы. Можно втиснуть детей, но багаж не поместится.

Амелия вышла вперед.

— Но нам нужны наши вещи. Как вы себе это представляете?

— Я привезу их завтра, когда буду делать свой обычный маршрут, доставляя продукцию к окружающим гостиницам. — Акин склонил подбородок. — Таковы мои условия. Улететь сейчас с ограниченным количеством вещей или завтра с вашим багажом и в лучших условиях.

Мое сердце подпрыгнуло. Мне все равно. Большинство моих туалетных принадлежностей находятся в сумке и ничего важного в багаже.

— Если мы можем взять самое необходимое, я в деле.

Эстель откашлялась, обхватив куртку.

Почему, черт возьми, она до сих пор держит эту вещь? Она, должно быть, полностью вспотела под ней, даже если куртка не была надета.

Взглянув на свой переполненный чемодан, она сказала:

— Если я могу взять ручную кладь с собой, я тоже согласна. Насколько безопасно оставлять мои ценные вещи, такие, как ноутбук, здесь на всю ночь?

— Очень безопасно. — Акин кивнул. — Я позабочусь о вашем имуществе, пока не привезу его вам.

Устремляя взгляд на семью Эвермор, он спросил:

— Что насчет вас? Я согласен доставить вас в Кадаву на своем вертолете. Но мы отправляемся сейчас, и вы следуете всем моим инструкциям.

Я посмотрел на нашего водителя. Он стоял позади Акина, прислонившись к стене. Что он такого сказал, чтобы переубедить его? Акин был довольно непреклонен, чтобы лететь в шторм.

— Вы уверены, что это безопасно? — пробормотал я. — После вашего нежелания лететь раньше?

Акин посмотрел в мою сторону.

— Да, я проверил прогноз погоды, и вы правы. Буря прекращается. Этого достаточно, чтобы сделать короткий перелет. — Он сверкнул глазами. — Поверьте, если бы я не думал, что это безопасно, я бы этого не делал. В конце концов, не только ваша жизнь на кону, не так ли?

Хороший аргумент.

— Достаточно справедливо.

— Есть еще одна вещь, о которой я должен упомянуть, и выбор за вами. — Акин дождался всеобщего внимания, прежде чем продолжить: — У моего Р44 неисправный АРМ. Это уже вам решать на свой страх и риск.

— Что за АРМ? — спросил Данкан.

— Аварийный радиомаяк, — ответил Акин. — Я должен его починить, но моя занятость означает, что у меня нет времени на техническое обслуживание и ремонт. — Сдаваясь, он поднял руки. — Выбор за вами. Я доверяю своей машине, и она никогда меня не подводила. Я раскрыл все карты.

Амелия дернула Данкана за рукав.

— Я не уверена.

— Это как езда на рухлом автобусе, Эмми. — Данкан поцеловал жену в щеку. — Они никогда не ломаются, но выглядят чертовски ужасно. — Глядя на Акина, он улыбнулся. — Я с этим согласен.

Акин посмотрел на меня.

— Вы?

Я сжал пальцы вокруг ремня моей сумки.

— Я полагаю, да.

— А вы? — Акин указал на Эстель.

Она поджала губы. Я отчаянно ждал, что она откажется. Но однажды уже она удивила меня.

— Я согласна. — Повернувшись, она взяла свою сумочку из кучи чемоданов, и порылась внутри, чтобы убедиться, что там есть все, что ей необходимо. Опустившись на корточки, она расстегнула свой чемодан и достала шелковую ночнушку (от вида которой у меня пересохло во рту), черный купальник, футболку, шорты и мини–юбку. Запихав все это в сумку, она встала.

— Я готова.

Прекрасно.

Если госпожа Готовность была настолько предусмотрительной, чтобы подумать о пробуждении завтра утром и о вещах, которые будет надевать, тогда я тоже позабочусь об этом.

Вытащив из рюкзака штаны цвета хаки, в которых смогу работать, пару шорт, в которых буду отдыхать, несколько футболок и пляжные шорты, я засунул все это в сумку. Она надулась, но что поделаешь. Моя зубная щетка и дезодорант были уже там.

Не говоря ни слова, Данкан последовал нашему примеру. Схватив большой чемодан его жены, он достал несколько вещей для себя и немного детской одежды, после чего все, что еще ему нужно положил в свой маленький рюкзак.

Несколько мгновений спустя, шелест и звуки застегивающихся молний прекратились, и мы повернулись к Акину.

— Мы готовы.

Акин протянул руку.

Зная, чего он хочет, я положил деньги в его протянутую ладонь.

Он сжал деньги, прежде чем уйти к столу, пересчитать их и спрятать в ящике под замком.

— Поехали. — Не оглядываясь, он пошел к двери.

Ну, это была самая быстрая регистрация на полет, что у меня была.

Данкан поймал мой взгляд, когда мы все тащились за нашим пилотом.

Затянувшийся дождь полился по нашим плечам, а грязь хлюпала под обувью, когда мы вышли из бунгало под открытое небо.

Вертолет поприветствовал нас в ночи.

После проверки перед полетом пилот дал нам инструкции, и мы оторвались от земли, взмыв в небо во второй раз и оставили Нади позади.

Навсегда.

Пытались ли вы когда-нибудь и терпели неудачу, прыгали и падали, верили и оступались? Поражение приходит поспешно. Трагедия бьет быстро. Мир опасный, чудовищный, невероятный. Но невероятность там, где существует магия. Прячется среди непродуманных мыслей и невысказанных стихов. Таинственность скрыта невидимыми знаками. Невероятность там, где существует величие.

Будь невероятным. Будь неукротимым. Будь неудержимым.

Текст песни: «Невероятный», взятый из блокнота Э.Э.

…

Удары лопастей вертолета.

Сила притяжения.

Полет в воздухе.

Я никогда не летала на вертолете. Даже когда мне выпала удача поработать стюардессой, я никогда не думала променять устойчивые крылья на вертящиеся пропеллеры над своей головой.

Я в вертолете.

Собираюсь на неизвестный курорт, а не домой, к своей удобной кровати.

Что, черт возьми, я делаю?

Мои пальцы сжали ремень вокруг талии в миллионный раз. Треск в наушниках был посторонним и нежеланным. Но, несмотря на тряску и раскачивание машины, и страх, что я пересекла границы какого-то правила, сохраняющего мою жизнь в равновесии, я была жива.

Я осознавала все.

От скользкого многоместного сиденья подо мной, вращения двигателя, тепла незнакомцев, вклинившихся рядом со мной, до звенящего ощущения от нежелательного притяжения к человеку, который путает и пугает меня.

В. С. Е.

Каждый удар сердца, каждое сглатывание, каждое беспокойство от ожидания.

В то время как раньше, я не чувствовала ничего. Я бы охотно завернулась в однообразии, поэтому никогда не чувствовала себя не на своем месте, потому что... почему? Потому что я боялась перемен или последствий того, что буду двигаться дальше самостоятельно?

Моя жизнь изменилась более чем один раз за последние несколько лет. Моя семья оставила меня одну (не по своей вине), Мэделин загрузила что-то приватное и сделала это мировой собственностью, и я потеряла все представление о том, кем была, чтобы делать что-то глупое и спонтанное.

Но благодаря спешке, в которой мы вылетели из Вити-Леву и исчезли в чернильном небе дождевых капель и океане, я осмелилась резко изменить решение без взвешивания всех «за» и «против», в первую очередь.

Если бы испугалась, я, скорее всего, осталась бы сидеть в невзрачном номере гостиницы в ожидании завтрашнего полета. Вместо этого я полетела с совершенно незнакомыми людьми, уповая на милость случайных ударов ветра и туч, закрывающих звезды, живя моментом больше, чем когда-либо.

Это была бы просто великолепная песня.

Полусформированная композиция заполнила мои мысли, пробираясь через шум вертолета.

Пиппа, дочь Данкана Эвермор, улыбнулась мне. Она сидела рядом со мной на коленях матери. Я сидела посередине, в то время как Данкан отдыхал справа от меня с сыном Коннором на его коленях. Гэллоуэй сел спереди с пилотом. Я была счастливицей, которая держала общий багаж.

Несмотря на то, что я превратилась в держатель чемоданов, это не могло ослабить моего наслаждения. Вид снаружи был просто черным, как пустота ночного кошмара или поцелуй на прощание. Случайные вспышки света от лодок внизу или острова на расстоянии сверкали в каплях, стекающих по окнам.

Акин, пилот, заставил нас всех надеть спасательные надувные жилеты. Я запаниковала на мгновение, вспоминая задержки и случайные происшествия, предупреждавшие меня не садиться на предыдущий самолет. Но не должно ничего случиться с тех пор, как я решила прыгнуть в неизвестность. Я не боялась. Никаких отговорок.

Это ощущалось правильно.

Голос Акина заполнил мою голову через тяжелые наушники. Это перекрыло некоторый шум от лопастей вертолета, но не достаточно, чтобы четко его услышать.

— Сейчас нас немного потрясет. Скопление воздуха впереди.

Мою грудь сжало. Ладно, возможно я говорила слишком рано. Страх начал возрастать с первым толчком турбулентности.

Эвермор крепче прижали своих детей.

Я обняла свою коллекцию сумок и рюкзаков.

Еще один толчок воздуха и хлопок лопастей вертолета напомнил мне, что мы больше не были в безопасности на земле. Мы были высоко в небе, предоставленные гравитации и плохой погоде.

Зачем я делаю это снова?

Никто не говорил, в то время как мы летели дальше в море.

Мое дыхание замедлилось, тогда, как турбулентность становилась все сильнее. Я переставала дышать несколько раз, когда потоки воздуха открывались под нами, швыряя нас вниз только для того, чтобы подбросить обратно вверх.

Я никогда не страдала воздушной болезнью (до моего предыдущего полета), но признаки болезни вернулись, нарастая, чем дольше мы летели. Мы были словно змея в небе, скользя то влево, то вправо. Отклонялись от курса, потом летели прямо. Мы подпрыгивали вверх, потом выравнивались.

Несмотря на это, Гэллоуэй сидел впереди и бормотал пилоту что-то, что я не могла слышать. От напряжения в плечах обоих мужчин мое беспокойство росло. В полумраке шоколадные волосы Гэллоуэя выглядели почти так же, как черные волосы Акина.

Акин был хорошим пилотом, оставаясь спокойным и сосредоточенным. Но он не мог скрыть дискомфорт или огромную концентрацию, которая потребовалась, чтобы оставаться в воздухе при такой штормовой погоде.

Я закрыла глаза.

Не думай об этом.

Думай о том, где ты окажешься через час или около того.

Совсем скоро я попаду на небеса, попрощаюсь с высокомерным Гэллоуэем, и буду снова предоставлена сама себе. Я сниму комнату вдали от шума и городской суеты. Получу лучший сон в моей жизни, а потом расслаблюсь и сочиню новые песни возле бассейна, после вкусного завтрака из выпечки и свежих фруктов.

Звучит идеально.

После недели перезарядки, я вернусь домой полностью отдохнувшей и готовой тяжело работать с моим новым агентом и продюсером.

Стресс начал сочиться из моей крови, когда еще один вихрь ухабистого воздуха рванул меня против ремня безопасности.

— Немного жестковато, не правда ли? — Данкан толкнул меня плечом.

Неохотно я позволила моей иллюзии раствориться и посмотрела на него.

— С нами все будет в порядке. — Я не знала, откуда взялись слова утешения, на них не было никаких оснований.

Амелия сдвинула Пиппу на коленях, задевая меня.

— Мне никогда не нравилось летать. Я бы предпочла лодку или что-то ближе к земле.

Я улыбнулась, заставляя себя быть дружелюбной, даже когда была зажата в вертолете и тонула под сумками. Рюкзак Гэллоуэя лежал на самом верху, прямо перед моим носом. Запах его лосьона после бритья (или, возможно, он так пах без каких-либо искусственных спреев?) опьянял меня с каждым вздохом. Восхитительно-ужасающая смесь мускуса, кедра, и... что это, лакрица?

Это был один из лучших ароматов в мире, намного лучше, чем масляно-дымящийся запах вертолета.

Черт бы его побрал за то, что соблазнял мой нос так же, как и глаза.

Пиппа протянула руку и схватила меня за запястье. Ее теплые пальцы сжимали меня, когда нас подбросило очередным потоком воздуха.

Недолго думая, я поднесла ее руку к губам и поцеловала костяшки пальцев.

— Все нормально. Это просто ветер.

Амелия благодарно мне улыбнулась.

Пиппа обняла своего игрушечного котенка.

— Как зовут твоего кота? — Я должна была кричать, а не утешительно шептать из-за треска в наушниках.

Пиппа закусила губу, застенчиво качая головой.

Амелия ответила за нее.

— Пуффин.

— Пуффин? Интересное имя для котенка.

Амелия пригладила волосы дочери цвета меди.

— Кот в сапогах. Но кое-кого у проблемы с частью «Кот в» и это медленно перешло в Пуффин (прим. пер.: Кот в сапогах — Puss in Boots, Puss in — Puffin).

— Ах. — Я провела пальцами по мягкой игрушке. — Идеальное имя.

Пиппа просияла.

Сосредотачивая внимание на маленькой девочке, а не на трясущемся вертолете, я сказала:

— Хочешь узнать секрет?

Глаза Пиппы широко открылись, наушники казались слишком большими для ее маленькой головки. Она кивнула.

— У меня тоже есть кошка. Но настоящая. У меня есть человек, который следит за домом и присматривает за кошкой, пока я путешествую, но не могу дождаться, когда смогу ее обнять так же, как и ты.

Рот Пиппы приоткрылся.

Амелия засмеялась.

— Разве это не круто, Пип? Может быть, если ты себя будешь хорошо вести, когда доберемся домой, мы заведем и себе одну.

От искренней радости на лице девочки я чуть не расплакалась.

Некоторое время мы находились каждый в своих мыслях. Мы быстро летели над островами и океаном. Мои грезы вернулись, и я впала в транс коктейлей со льдом и загорания под солнцем, и уплыла от тяжелых ударов лопастей вертолета.

Я потеряла счет времени.

Сонливость одолевала меня, даже с ветром, что превращал нас в теннисный мяч и бросал тяжелыми ударами. Голос Коннора смешался с голосом отца, когда они пытались играть в «Я шпион», напротив залитого дождем окна.

Пиппа прижималась к Пуффину, уткнувшись в шею своей матери, и Гэллоуэй повернулся, чтобы проверить нас, его глаза были в тени очков, но до сих пор достаточно яркими, чтобы моя кожа покрылась мурашками.

Я замерла под его пристальным взглядом. Его кадык дернулся, когда он глотнул, но он не отвел взгляда от меня. Я ждала, когда он отвернется, чтобы я снова смогла дышать.

Но он не отвернулся.

Медленно его глаза опустились к моим губам, согревая и охлаждая одновременно.

Что ты хочешь от меня?

Кто ты?

Вопросы светились на его лице, отражая мои. Я никогда не встречала никого, кто имел на меня такое мгновенное влияние (и хорошее, и плохое). Половина меня хотела спорить с ним, в то время как другая половина хотела молча наблюдать.

Его рука направилась к микрофону у губ. Его рот приготовился говорить.

Я не шевелилась и не моргала, в ожидании посмотреть, что он будет делать.

Но затем это случилось.

Дно неба исчезло.

Мы падали.

Мое мужество осталось несколько метров выше, делая меня опустошенной.

Секунды спустя мы врезались в стену воздуха, сокращая наше падение, отчего позвоночники врезались в кожаные сиденья.

— О, Господи! — закричала Амелия.

Глаза Пиппы наполнились слезами.

Что, черт возьми, это было?

— Держитесь! — проревел Акин в наушники. — Шторм оказался сильнее, чем я думал, и оставил после себя много воздушных ям. Я попытаюсь их обойти и избежать все, что смогу увидеть.

Гэллоуэй повернулся вперед. Его голос послышался в динамиках:

— Какая дальность полета у этой штуки?

Хороший вопрос.

Страх от потери топлива и падения в море захлестнул меня.

Акин не ответил, слишком концентрируясь на том, что нас бросает вправо и швыряет выше в небо.

Я обняла багаж на своих коленях.

Пожалуйста, пусть с нами все будет в порядке.

Пожалуйста.

Пиппа закричала на коленях матери, в то время как Коннор сжимал отца. Данкан послал мне взволнованную улыбку, которая была какой угодно, но не обнадеживающей. Мое стучащее сердце превратилось в отбойный молоток, заполнив грудную клетку паникой.

Снаружи больше не было сияющих огней. Никаких признаков жизни или жилья. Были только мы и темнота, затем нас подбросило, и мы направились туда, куда ветер хотел забрать нас.

Это была глупая, очень глупая идея.

Мы все были идиотами, решив лететь в такую погоду.

— Дерьмо! — проклятие Акина прорезалось в мои уши, принося прилив колючего адреналина в мою кровь.

Секундой позже жизнь закончилась.

Это было спокойнее, чем я себе представляла. Неминуемая смерть ощущалась не так резко, более одурманено непониманием.

Двигатель кричал, пытаясь вернуть нас к безопасной высоте. Но вместо этого мы снизились. Нас не бросало, как прежде, мы болтались, будто луна бросает удочку и ловит нас, для чего-то большего в качестве приманки.

Наша траектория застопорилась.

Мы были невесомы

беззвучны

неподвижны.

Затем случилось неизбежное.

Я сказала неизбежное, потому что все (любая задержка, каждое происшествие, каждый невидимый знак) предупреждало меня об этом, а я не слушала.

Я не слушала!

Судьба поймала нас на удочку. Мы резко дернулись, и затем взрыв пронесся через кабину. Лопасти внезапно опустились вниз, их было видно в окна — как будто сломанные крылья.

Они освободились.

Лопасти, державшие нас в воздухе — очень важная вещь, определяющая, выживем мы или умрем, — отломались.

Ониотказались от нас.

Нет!

Мы превратились из летающего аппарата в стремительно падающую гранату.

Мы падали,

падали,

падали.

Умирали...

Сквозь страх и отрицание лишь одна мысль ревела.

Одна цифра.

Одна дата.

Двадцать девятое августа.

День, когда мы покинули мир живых и стали потерянными.

Я думал о смерти.

Кто бы ни стал, когда его мать умерла прямо перед ним? Как я мог не думать, когда был причиной чьей-то гибели?

Я задавался вопросом, существует ли жизнь после смерти. Сидел в темноте и молился, чтобы загробной жизни не было, потому что если существовал рай, то был и ад, и я бы гнил там вечность.

Я ненавидел себя за желание, чтобы рая не существовало, где, возможно, моя умершая мать нашла успокоение, только потому, что я беспокоился за свою бессмертную душу.

Но я был сволочью, подонком, и теперь Вселенная, наконец, решилась убить меня. Я больше не стоил ресурсов жизни.

Должен быть уничтожен.

Я не заслуживал права на реинкарнацию, не после того, что сделал. Я не хотел такую судьбу, но принимал ее. Я только ненавидел то, что невинные люди должны умереть со мной.

Вертолет превратился из спасителя в уничтожителя.

Воздух стал неистовым, устраняя нас со своих владений.

Вращающиеся лопасти, державшие нас на лету, исчезли.

Я не мог дышать.

Мы вращались как волчок, снова и снова, и снова.

Уши заложило.

В голове стучало.

Моя жизнь рушилась с каждым биением сердца.

Не было никакой возможности остановить это. Сила притяжения хотела нас. И она получит.

Всех нас. Не только меня.

Я заставил себя открыть глаза. В залитом водой лобовом стекле не было никаких ответов, но я знал. Я почувствовал это. Чувствовал, что земля приближается быстрее и быстрее, чтобы встретить нас. Смертоносный прием воды или земли, волн или деревьев.

Я не мог видеть.

Не мог видеть!

Пальцы вцепились в потертое кожаное сидение, спасательный жилет поглотил меня, а ремень безопасности крепко держал для встречи с наихудшим приключением в моей жизни.

Раздались крики позади меня, в то время как вертолет разорвало на части.

Сумка и вещи Эстель вырвались из ее хватки и разлетелись по всей кабине.

Дети выли.

Пилот сыпал проклятьями.

При всем этом я повторял.

Пожалуйста, пусть они выживут.

Пожалуйста, пусть они выживут.

Не заставляй их платить тоже.

Но не было никаких ответов. Крики заполнили все.

Крики — это все, что я запомнил при крушении. Как ураган... нет, как долбанный торнадо — бог ветра решил отомстить.

Моя жизнь была закончена, даже прежде, чем началась.

Я должен был бороться сильнее.

Начать жить раньше.

Мне никогда не следовало делать то, что я сделал.

Я должен был, должен был, должен был.

И сейчас я не могу.

Сожаление о том, что я никогда не постарею, обрушилось на меня. У меня не будет жены или детей.

Я думал, что мог игнорировать любовь. Что она мне не нужна. Блядь, да, нужна. Определенно, нужна. И теперь я никогда не получу ее.

Идиот.

Придурок.

Неудачник.

Я зажмурил глаза, когда вой двигателя украл мое здравомыслие.

Мои зубы стучали во время вибрации вертолета с частотой, гарантировавшей уничтожить нас. Земля приближалась быстрее, быстрее, быстрее... нам оставалось лететь немного.

Нам оставалось немного времени находиться в этом мире.

Мы уже здесь.

Мы врезались в верхушки деревьев, подпрыгивая как камень над стволами и ветками.

И последнее, что я запомнил — последняя мысль, что у меня была, — не было ответа на главный вопрос жизни или покоя принятии моего ужасного завершения.

Был только треск и дрожание деревьев, что были сломаны, прокладывая путь к разрушению, приветствуя нас в своем доме, разрывая по кусочкам.

Я ударился головой об окно.

Очки сломались.

А затем... пустота.

Все исчезает. Ничего не исчезает. Любовь не исчезает только потому, что появляется ненависть. Дерево не исчезает только потому, что превращается в огонь. Жизнь не исчезает только потому, что перестает быть такой, какой вы ее знаете. Жизнь не может просто перестать существовать.

Так почему же исчезновение так похоже на возрождение? Так почему же исчезновение так чертовски трудно пережить?

Взято из блокнота Э.Э.

…

ОДНАЖДЫ в песне девушка, которая всего боялась, наконец, нашла причину ничего не бояться.

Всю свою жизнь я использовала слова, чтобы вызвать эмоции и изложить сюжет или детали. Я позаимствовала силу ритма, чтобы раскрыть масштабы и глубину чувств.

Но это.

Для этого не существовало слов.

Ни один бит или аккорд не могли справиться.

Нет простого объяснения тому, каково это, чувствовать себя оторванным от реальности и помещенным в ночной кошмар.

Все, что я знала, была боль.

Боль.

Мы разбились.

Эти два слова были крайне несправедливыми.

Мы превратились в вертолетный фарш.

Перестали существовать, как цельные создания, и стали обломками.

Я не видела.

Не понимала.

Я ничего не успела осознать, так быстро мы перешли от живых к мертвым.

В один момент мы были друзьями небу, а в следующий — врагами земле.

Я не могла объяснить, как в один момент мы летели, а в другой лежали разрушенными у подножья пальмы.

Я не могла внятно объяснить, каким образом я осталась жива.

Все, что я могла делать, — это существовать.

Я ощущала боль в каждой клеточке своего тела.

Моя грудь ныла в месте, где ремень безопасности разрезал мое тело. Голова пульсировала от шатания назад и вперед. С ужасом я осознала, что была одна... ну, это хуже всего.

Ужас сдавил мои внутренности, с силой ударяя прямо в солнечное сплетение.

Я была единственной, кто остался в вертолете.

Слева от меня было пусто. Справа было пусто.

Эвермор исчезли.

Пилот исчез.

Гэллоуэй… исчез.

Мое сердце обливалось кровью от страха, точно так же, как и ребра, которые, я уверена, были сломаны.

Где все?

Мои руки и ноги дрожали; зрение поплыло от запаха бензина.

Ты должна выбираться.

Я вернула контроль над своими пальцами; мой мозг проигнорировал замешательство, преодолевая путь ради выживания.

Еще одно дуновение бензина заставило мои руки карабкаться быстрее. Каждое движение и вздох разрывали мои кровоточащие грудь и ребра.

Но мне было все равно.

Выбирайся. Выбирайся!

Отстегнув ремень безопасности, я упала на бок.

Вывалившись из пустой кабины, я заплакала, и откатилась подальше от обломков. Вертолет лежал, завалившись на бок. Лопасти пропали, ремни и шкивы летательного механизма были ужасно искореженными. Кусты папоротника и листвы кололи мои ладони, пока я отползала от разбитого транспорта.

Еще один спазм сдавил мою ушибленную грудь. Еще один глубокий вдох бензина.

Слезы застилали глаза, но я не позволяла себе плакать. Мне нельзя раскисать. Не сейчас. Не раньше, чем я осознаю ситуацию.

Я выжила.

У меня не было времени для слез.

Я не знала, может ли вертолет загореться.

Не знала, был ли неизбежен взрыв.

Все, что знала, я должна была убраться от вертолета так далеко, насколько возможно... на всякий случай.

Я медленно ползла вдоль следа нашей незапланированной посадки. Борозды на земле были как взлетно-посадочная полоса для меня, по которой было удобно передвигаться.

Мои другие чувства вернулись.

Я промокла.

Дождь лил из почерневшего неба, превращая почву в грязь и листья в скользких дьяволов.

Я не могла слышать должным образом.

Мои уши звенели финальным воплем двигателя вертолета. Чем дальше я ползла, тем громче становился случайный раскат грома вдалеке.

Я почувствовала вкус железа во рту.

Скривилась в поисках причины металлического привкуса во рту. При падении я прикусила внутреннюю сторону щеки.

Я взвыла от боли.

Мои травмы находились в основном в области груди, все мое тупо пульсировало от боли, что слишком быстро забирало энергию.

Я должна остановиться.

Я уткнулась лицом в промокшую землю, дождь неумолимо хлестал меня по спине. Мокрые потоки, стекающие по моему ненадутому спасательному жилету, высмеивали меня; разве это изобретение не должно защищать?

Уныние, которое я никогда не чувствовала раньше, вдавило меня еще глубже в грязь, запрыгивая мне на плечи и направляя прямо в депрессию.

Что теперь будет?

Где я?

Найдет ли меня кто-нибудь?

Я не могла думать о будущем. Поэтому сделал единственное, что мне оставалось.

Продолжала идти.

Поддерживая себя за бок, я стонала от боли. Каким-то образом мне удалось подняться на ноги. Моя грудь горела в агонии, и мои подозрения о сломанных ребрах подтверждались все больше, чем дальше я ковыляла прочь от места крушения.

Когда выбиралась, я прихватила некоторые вещи с собой.

Мои пальцы работали. Руки и ноги тоже. Кровь не шла слишком сильно из моих ран, кроме царапины на лбу и длинного пореза на моей груди от ремня безопасности.

Мне повезло.

Я выжила.

Единственная.

Мои ноги вдруг отказались продолжать двигаться. Что, если есть еще кто-нибудь? Что, если кто-то мучается от боли и нуждается в моей помощи? Я замерла, ожидая взрыва топливных баков, из которых разлилось топливо.

Но не было никаких громких звуков, лишь шум проливного дождя и случайные вспышки молнии над пальмами.

Я прилетела с шестью другими людьми, но они все исчезли.

Где они?

Я напрягла глаза, пытаясь рассмотреть что-либо сквозь темную сырость. Но ничего не видела. Не было и намека на человеческое передвижение или крика о помощи.

Я должна найти их. Должна помочь им.

Но также я должна позаботиться и о себе.

Если бы мы приземлились на обитаемый остров, я бы вызвала скорую помощь и спасателей.

Да...

Боже, как бы я хотела оказаться в руках врача, который мог бы забрать мою боль и сказать мне, что все будет в порядке. Я бы нашла спасателя, после чего вернулась бы, чтобы помочь другим.

Шаг за шагом.

Двигаться. Идти. Пробираться через лес, где дождь завладел небом, а не луна.

Я найду кого-нибудь, кто сможет помочь нам.

В мире полно людей. Кто-то рядом будет знать, что делать.

Все, что я могла сделать, — это продолжать двигаться.

Пока силы не покинули меня.

Я распадалась на части от отчаяния. Остров являлся одиночеством и страхом. Небо — моими плачущими глазами. Липкая грязь — моей беспросветной надеждой.

Я не знала, сколько прошло времени, когда отошла достаточно далеко от места крушения. Передо мной простирались первозданные дикие джунгли, которые перекрывали мой путь лозами и зарослями сорняков.

Оглушительный раскат грома пронесся по всей земле.

Я отрывисто дышала, мои ребра горели от боли.

Это не может быть реальным.

Пусть все это окажется сном.

Я чувствовала себя беспомощной, бесполезной и чертовски не готовой ко всему тому, что будущее для меня приготовило. Я упала на колени и посмотрела на небо. Дождевая вода смешалась с кровью на моем лбу, превращаясь в розовые подтеки, смывая жизнь, которая у меня была раньше.

Кто-нибудь... пожалуйста...

Слезы, которые я пыталась проглотить, вернулись, и на этот раз, я не смогла остановить их.

Я плакала.

Рыдала.

Умоляла.

Кто-нибудь... пожалуйста...

Помогите нам.

Я онемел.

Но это дерьмо было лучше, чем мучиться от боли.

Я ничего не помню с момента ударов о верхушки деревьев, и как моя голова стукнулась обо что-то твердое. Мое сознание отключилось, и барабанящий дождь разбудил меня, пытаясь утопить, пока я в бессознательном состоянии лежал на спине.

Мне каким-то образом удалось прийти в сознание, освободиться от спасательного жилета, который душил меня, и подняться на локти, чтобы определить, что, черт возьми, произошло.

Я не знаю, как оказался посреди джунглей с рваным ремнем безопасности, по-прежнему обмотанным вокруг меня. Я не знаю, как так получилось, что в один момент мы летели, а в другой — мы здесь. Но только потому, что я не мог понять это, не означало, что этого не произошло.

Молния разрезала небо над головой. Каждая вспышка освещала лес белым светом.

Здесь ничего не было.

Ни зданий, ни людей, ни признаков человечества; только безразличные деревья и лес.

Отрывая взгляд от окружения, я решил осмотреть свои травмы. Все было как в тумане. У меня расплывалось перед глазами, для ясности видения были необходимы очки.

Мои очки.

Они исчезли. По ранам на моей переносице я понял, что удар пришелся на лицо. В том, что очки разбиты, не было сомнений.

Ты можешь заказать другие через Интернет.

Приободрившись тем, что нормальное зрение вернется, когда меня спасут, я осмотрел свое тело.

Лишь посмотрев на правую ногу, я понял, что не смогу двигаться.

Мое сердце замерло.

Я ранен.

Серьезно.

Моя нога заныла, очаг боли был в нижней части голени, голеностопного сустава и стопы. Мои Гэлнсы были целы, на них не было ни капли крови, так что кожа не повреждена, но мне не нужен рентген, чтобы знать, что несколько костей сломаны.

От моей ноги исходили волны боли, простреливающей сквозь меня. Лодыжка опухла, на босой ноге вырисовывалась жуткая травма.

Где мои вьетнамки?

Я ткнул пальцем ушиб и чуть не потерял сознание от обратной реакции.

Черт побери.

Тяжело дыша, я отвел взгляд. Я боялся, что если буду изучать травму дальше, все станет еще хуже. Остальная часть моего тела была в порядке. Несколько ссадин на руках и туловище, полученные, без сомнения, в результате столкновения с деревьями, и кровотечение из пореза на левом бедре, который было видно сквозь порванные Гэлнсы, казавшимися черными в темноте.

Благодаря адреналину в моей крови, я почти не чувствовал боль в лодыжке, мое тело находилось в состоянии шока. Естественный инстинкт моей нервной системы заблокировал мои чувства, но он не смог замаскировать быстрое опухание и искаженную форму нижней части моей ноги.

Насколько плохо все было? Что нужно делать в таком случае?

Я нуждался в помощи и как можно скорее.

Мое тело ослабло. Руки тряслись, зубы стучали, зрение было размыто. Я чувствовал, как шишка на моей голове пульсировала.

Дерьмо.

Я попытался сосредоточиться и сделал все возможное, чтобы вспомнить наш полет. Акин сказал, он постарается пролететь мимо шторма. Как долго он скрывал, прежде чем рассказать нам серьезность проблемы? Насколько далеко от Кадаву мы находимся?

Где мы, черт возьми?

Чем дольше я сидел под доджем, тем сильнее билось мое сердце. Было жутковато сидеть в одиночестве в пугающем лесу, не оскверненном человеческим обитанием или звуками болтовни.

— Есть здесь кто-нибудь?

Буря украла звук моего голоса с очередным порывом ветра.

Повозившись с остатками ремня безопасности, я стиснул зубы и пополз назад, используя руки и перетаскивая ноги за собой.

Не было ни единой надежды, что я мог стоять. Не без поддержки или серьезной медицинской помощи.

Ствол пальмы приветствовал мою спину, листья частично прикрывали от проливного дождя. Всматриваясь в небо, я выругался.

Оказывается, погода не успокоилась.

Ветер свистел сквозь ветки деревьев, прорываясь сквозь листья мини-ураганами.

Из-за чего мы потерпели крушение?

Я не был хорошо осведомлен в строении вертолета, но смотрел документальный фильм о горнолыжниках, которые умерли во время полета в горы. Причиной аварии был турбулентный воздух, который повредил вал несущего винта. Это было похоже на то, что произошло в нашем случае: лопасти вертолета трепыхались внизу и подпрыгивали, как чертовы предатели.

Я напряг слух в надежде услышать ответ на свой вопрос. Но не было слышно ни единого шороха, указывающего на чье-либо присутствие. Ничего похожего на звуки шагов приближающейся помощи.

Ничего.

Я один в диких зарослях ФиГэл, без признаков вертолета, пилота или пассажиров.

Эстель.

Мое сердце застучало быстрее. Где она? Она ранена? А что насчет детей? Что, черт возьми, случилось со всеми?

Я впился пальцами в землю, пытаясь встать и найти их. Но в тот момент, когда коснулся ногой земли, взвыл от боли.

Пот проступил у меня на лбу, который не имел ничего общего с внешней температурой или моим раненым состоянием.

Как я вылетел из кабины? Почему я один? И почему, черт возьми, Акин сказал, что было безопасно летать, когда он, очевидно, знал, что это не так. Да, мы были очень настойчивы. Да, это наша вина, что мы были настолько глупы. Но это лишь потому, что мы были нетерпеливы. И он рискнул своей жизнью тоже. И ради чего? Ради нескольких ничтожных баксов?

— Господи! — Я ударил грязную землю кулаком. Ничего вокруг не изменилось. Никто не появился из кустов.

Я один. Сломленный мужчина среди злого шторма.

Я ничтожен.

Время тикало, и до сих пор никто не пришел. Я напряг зрение, пытаясь распознать в трансформации теней лица. Но ничего не появилось из-за стволов деревьев, шатающихся от сильного ветра, и пальмовых листьев, по которым хлестал дождь.

Я вслушивался изо всех сил, желая услышать что-нибудь еще, кроме сердитых капель, но ничего не было.

Ничего

ничего

ничего.

Они умерли от падения? Что насчет пилота? Они все мертвы или же мучились на разных стадиях агонии?

Еще одна вспышка боли прострелила мою ногу. Я поерзал, пытаясь найти более удобное положение (не то чтобы это было вообще возможно), и каждая моя клеточка взревела от боли. Больницы с компетентными врачами были так же далеко, как и солнечная система от обломков моего настоящего.

Что мне делать?

Просто сидеть и тонуть в грязной земле? Или же встать и попытаться найти убежище? Искать других? Делать все возможное, чтобы выжить?

Так много вопросов и нет никаких ответов.

Состояние моей ноги говорило о том, что я обездвижен, пока не найду способа зафиксировать сломанную лодыжку, и как-нибудь подняться на ноги (точнее на ногу, раз вторая повреждена).

Порез на моем бедре кровоточил, но не достаточно, чтобы это было опасно для жизни. Пока бушевала буря, я не мог ни хрена сделать. Я только поскользнусь на мокрой земле и причиню себе еще больше боли.

Так что... хоть я и ненавидел каждую секунду, потраченную впустую, я сделал единственное, что мог.

Я придвинулся к пальме, проклиная свою беспомощность, и заклинал шторм прекратиться, чтобы солнце смогло взойти, и весь этот кровавый кошмар закончился.

Я ничтожна и одинока. Я ничтожна, но полна надежд. Я онемела, но полна сил. Я одна, но не потеряна. Я принадлежала обществу, а сейчас я покинута свободна. Свободна или мертва?

Свобода может показаться смертью для тех, кто не подготовлен.

Я не подготовлена. Я выживу.

Взято из блокнота Э.Э.

…

Краски рассвета наступали шторму на пятки, тем самым прогоняя его.

Медленно небо превратилось из мрачно-черного в серое. Дождь превратился из ливня в легкую морось, ветер перестал выть, и земля вздохнула с облегчением, когда облака расступились и оставили нас, дав возможность высохнуть.

Я вылезла из-под куста, где ютилась. Я не смогла уснуть (а кто бы смог, насквозь промокший и до смерти напуганный), но мне удалось немного успокоить боль в сломанных ребрах и придумать план (что-то типа того).

Я лежала там, сокрушалась, пока депрессивный настрой не стал слабее. Пока из моих глаз не перестали бежать слезы, мужество перестало превращаться в трусость, а страх перестал душить.

Я жива.

И это дар. Триумф после такой жуткой мясорубки.

Мои голые руки были все в синяках и незначительных порезах. От того, что я ползала по земле в шторм, я была вся в грязи.

Я бы отдала что угодно, лишь бы вернуть свою куртку. Она бы не помогла мне против сырости, но перья и утиный пух обеспечили бы меня теплом больше, чем голая кожа.

Не говоря уже о том, что я напихала по карманам в приступе паранойи, и это оказалось весьма предусмотрительно. Набитая всякими бессмысленными вещами перед страхом падения. А теперь, когда мы потерпели крушение, я понятия не имела, где моя куртка.

Я себя сглазила, или это судьба просто поиграла со мной, давая мне поверить, что я могу избежать будущего, в то время, когда я направлялась прямо в ее ловушку?

В любом случае я была одна и ранена. Я должна найти помощь и вернуться обратно в общество.

Каждый шаг отдавался болью в моих сломанных ребрах. Я крепко обняла себя руками, борясь с усталостью, шоком и голодом, когда начала обратный путь, что вчера проползла. Пока я лежала под кустом, я решила, что пробираться сквозь густой лес, не возвращаясь за припасами или без поисков других, было самоубийством.

Вернуться к вертолету, так как сейчас риск взрыва был менее возможным, было самым умным решением.

Я вдохнула с облегчением, так как пока шла, прохладный ветерок превратился в душное тепло. Влага испарялась, когда неуклонно становилось теплее, превращая свежий воздух в обогащенный кислородом туман...

Прошлой ночью было холодно, но сейчас теплая влажность нарастала с полной силой.

Остановившись, я позвала:

— Эй? Кто-нибудь слышит меня?

Я ждала ответа.

Одна минута.

Две.

Ничего.

Борясь с тяжелым грузом беспокойства, поддерживая свои пульсирующие ребра, я побрела вперед.

Куда? Не имею понятия.

Зачем? У меня не было других вариантов.

Я могла бы остаться под кустом и молиться Богу, что кто-нибудь найдет меня, или же я возьму себя в руки и буду сама искать помощь. Кроме того, нас было семеро, когда мы упали. Мне нужно проверить, все ли семеро выжили.

Я шаркала балетками по упавшим пальмовым листьям. Меня мучила жажда, стало невыносимо жарко, и я упала на колени в большую лужу, где дождевая вода собралась на гладком листе.

Тебе нужно немного приберечь сил на потом... пока не стало слишком поздно.

Я закатила глаза на свои глупые мысли.

Это всего лишь авария. Мы были в туристическом регионе с высоким трафиком полетов. Шансы, что на этом острове никого нет, были невелики. Шансы, что придется ждать помощи несколько дней, и того меньше.

Держу пари, когда я выберусь из этого леса, то увижу курортный городок с персоналом, где можно будет вызвать врача и снять номер в гостинице.

Даже сейчас, когда я нашла разумное объяснение ситуации и ухватилась за него, я не могла остановить шепот здравого смысла.

Вода, еда, укрытие, безопасность.

Вода, еда, укрытие, безопасность.

Мой разум взял верх над надеждой и наивностью и переключился в режим выживания. Я не знала ничего о том, где взять пресную воду, кроме как из дождевой воды. Я не имела понятия, как проверить, какие растения съедобны, а какие ядовиты. Я не знала, как охотиться, строить жилье, рыбачить...

О, боже.

Мое сердце взорвалось.

Миллионы лет эволюции были утрачены, пока мы жили в городах, ели готовые блюда, позволяя винтикам общества держать нас изолированными от настоящей жизни. Я ничтожна для любого сценария, с каким мне придется столкнуться.

Деньги — это единственное оружие, которое вам нужно в избалованном круговороте современного мира.

Была ли я оторвана от этого навсегда? Сколько дней я должна находиться здесь, прежде чем меня найдут и вернут к жизни, которую я знала прежде?

Не думай об этом.

Но было трудно не задумываться о таких вещах.

Вопросы рождались в моей голове: «что, если» и «когда», и «как», и «почему», и, и, и...

Прекрати!

Остановившись, я сделала глубокий вдох. Я сосредоточилась на сокращении моих легких, небе, омытом дождем и резкой боли в моих ребрах. Приятный петрикор наполнил воздух ароматом «после дождя».

Слова.

Они были моей спасательной шлюпкой в море чувств. Слова были моим оружием, и они успокаивали меня, давая возможность использовать такой красивый термин, как «петрикор», чтобы обозначить росистый запах сырой земли, витающий вокруг меня.

У меня есть моя жизнь, мой словарь из любимых букв. У меня достаточно всего, чтобы быть сильной.

Начнем все сначала.

Мне нужно понять этот новый мир. Нужно во всем разобраться и выяснить, насколько все плохо, прежде чем делать идиотские выводы.

Нигде не говорилось о том, что мы приземлились на необитаемом острове. Только потому, что вчера вечером не было видно никаких огней или признаков жизни, не означало, что ее здесь нет.

Это не один из тех островов, где заблудшие путешественники умирают, выброшенные на берег и в одиночестве.

Это невозможно. Не в наши дни и не в нашу эпоху. Не с технологиями, спутниками и радиомаяками.

Мой телефон!

Я начала бежать и застонала, замедлившись из-за боли в ребрах. Если я найду свою куртку, то смогу позвать на помощь. Мой телефон водонепроницаем, должен пережить ночной шторм без каких-либо повреждений.

Видишь? Ты зря развела панику.

Продукты питания и убежище — ха! К обеду я уберусь с этого острова (если это вообще был остров).

Шагая вперед с новой целью, я продолжила свой путь между плотно растущими растениями. Я не знала их названий. Не имела ни малейшего понятия, под каким кустом ютилась ночью.

Пока продолжала двигаться, я потеряла счет времени. Температура воздуха увеличилась, мой топ прилип ко мне, и не из-за того, что я промокла под дождем, а из-за того, что я вспотела. Лучи палящего солнца поцеловали лесной покров, воруя капли дождя и напоминая мне, что в ближайшее время... воды не будет.

Пей. Пока все не исчезло.

Я ненавидела инстинктивные порывы моих мыслей. Откуда пришло это стремление собрать немного дождевой воды? Была ли я чрезмерно пессимистичной или осмотрительно умной?

В конце концов, это не имело значения, потому что я снова хотела пить и нашла несколько больших листьев со свежими большими каплями. Взяв один из них, мне удалось осторожно поднять его и сделать воронку, так что я не потеряла драгоценные капли, и начала пить жадными глотками.

Сделай запас.

Мысль появилась снова, только более настойчива. Я бы охотно поддалась моему доминирующему сознанию, но как? Хранить в чем? У меня не было бутылки, графина или хрустальных бокалов. Я не знала, как соорудить водонепроницаемый контейнер из листьев.

Я не естествовед или ботаник, или специалист по выживанию.

Я поэт-песенник и время от времени певица.

Смахнув со щеки жалкую слезу, я пошла вперед. Чем дольше я шла, тем реже становился лес. Возвращение к месту крушения заняло больше времени, чем я помнила, и я начала беспокоиться, что прошла мимо или вообще заблудилась.

Я продолжила идти по редеющему лесу, следуя за солнцем к звукам манящих и мягких волн.

Волны.

Пляж!

Моя ходьба перешла в бег, причиняющий боль. Я выбежала из-за деревьев на мягкий, как сахар, песок к безупречной бухте.

Прикрывая глаза рукой от яркого солнечного света, я подошла к кромке воды и оглянулась. При приливе мягкие волны ласкали щиколотки, наполняя водой мои балетки. Мой взгляд упал на потрепанный штормом остров.

Весь пляж вокруг меня был усеян обломками после кораблекрушений и разными вещами, сброшенными с кораблей. Пластиковая бутылка, искореженная волнами, устроилась в пучине водорослей.

Деревья, из-за которых я только что появилась, возвышались надо мной, но как-то неуверенно, будто боялись, что дождь снова будет беспощадно хлестать их своими каплями-пулями за их надменность и загадочность.

Расцветки тропиков играли яркими красками, белый песок сверкал, и красота отражалась в каждом сантиметре этого дикого, первобытного места.

Слева от меня пляж исчезал за поворотом, ведущим на неизвестную мне территорию. Справа бухта продолжалась песчаным великолепием, пока береговая линия также не исчезла. Не было ни места для швартовки кораблей, ни отмели, ни намека на то, что на этом острове есть цивилизации.

Ни шезлонгов, ни счастливых отдыхающих.

Мое сердце сделало все возможное, чтобы успокоить меня. Было еще больше территорий для исследования, можно осмотреть другой берег, надежда еще томилась в глубине души.

Но на данный момент у меня ничего не осталось.

Мои худшие опасения душили меня.

Я одна.

На острове.

Повернувшись к морю, моя надежда разбилась вдребезги, и слезы выступили на глазах.

На острове не было спасения, но, быть может, будет в океане.

Лодка?

Самолет?

Мой взгляд отскочил от воды к рифам в поисках хоть чего-нибудь.

Но ничего.

Просто чистая, безупречная гладь голубой воды.

У меня потемнело в глазах, когда я снова попытался встать.

Давай же. Поднимайся на свои проклятые ноги!

Я потратил всю энергию, игнорируя незначительные порезы и царапины, и сделал все возможное, чтобы встать на сломанную ногу.

Я пытался снова и снова. Я прислонился к дереву позади себя. Отполз в сторону, приполз обратно, вперед, назад (все, что, блядь, почти убило меня) все, лишь бы оторвать свою задницу от земли.

Но я не мог этого сделать.

Я до сих пор был скован в движениях, полулежал, прижавшись к пальме, и делал все возможное, чтобы не обращать внимания на пульсирующую боль, которая только усилилась теперь, когда шок и адреналин немного ослабли.

Еще одна попытка.

Собрав все оставшиеся силы, я оттолкнулся руками от земли. Согнул здоровую ногу, готовясь подняться в вертикальное положение, но в эту же секунду поломанная нога сдвинулась, и я рухнул назад, корчась в агонии.

— Черт побери!

Скорчившись, я жадно хватал ртом воздух. Разочарование и страх заполнили мои мысли. Буря миновала, взошло солнце, и до сих пор никто не пришел, чтобы спасти меня.

Тот факт, что никто не явился полюбопытствовать или позвонить в соответствующие службы, дал ответы на все мои вопросы.

На этом острове нет курортов и людей. Этот остров очень быстро может стать моей могилой, если я не поднимусь на ноги.

Я был таким самоуверенным, играя в бессмертного, когда был немного моложе. Я поступал беспечно, не задумываясь о последствиях. После того, что случилось с моей мамой, я усвоил жестокий урок: я — пустое место.

И это...

Такая простая задач, как подняться на ноги, научила меня еще одному уроку. Я бесполезный. Абсолютно и полностью бесполезный.

Я ударил землю, добавив ушиб кисти в свой список травм.

Треск в кустах заставил меня поднять голову.

— Эй?

Мысль о компании (даже если они окажутся каннибалами) была намного лучше, чем оставаться в одиночестве.

— Эй? Вы меня слышите?

Шум появился снова, за ним последовал самый прекрасный звук в мире.

Шаги.

— Я здесь. — Я попытался сесть в более удобное положение. Мои ноги были вытянуты передо мной, покрытые грязью от попыток встать всю ночь.

Мое сердце застучало быстрее, я затаил дыхание, когда встретился взглядом с нерешительным мальчишкой, вышедшим из зарослей.

Ребенок.

Коннор Эвермор.

Слава богу, что выжил не я один.

— Эй. — Я улыбнулся, смахивая грязь, прилипшую к подбородку. — Помнишь меня? Я не причиню тебе вреда.

Ребенок подошел ближе, держа руки за спиной, что-то скрывая.

Протягивая руку, я подозвал его ближе.

— Все хорошо. Иди сюда.

Один шаг. Второй. Медленно он начал идти по мокрой земле и остановился в нескольких метрах от меня. Его взгляд упал на мои Гэлнсы, и он вздрогнул, когда понял, что произошло с моей напухшей и вывернутой в странное положение ногой.

Он переступил с ноги на ногу и опустил глаза.

— Ты в порядке?

Я проигнорировал вопрос. Я не был эгоистичным ублюдком, который ждет заботы от ребенка.

— Не беспокойся об этом. — Указывая на то, что он скрывал за спиной, я сказал: — Меня больше волнует вопрос, в порядке ли ты?

Коннор пожал плечами.

— Жить буду.

Храбрый парень.

Я ненавидел, что ему пришлось пережить аварию и все, что будет дальше, но мне было легче от того, что он был здесь. Так же сильно, как я отталкивал людей раньше, сейчас я не хотел оставаться один. Не сейчас. Не в этой ситуации.

Позади Коннора хрустнула ветка. Он развернулся на месте.

— Я сказал тебе подождать…

Я улыбнулся, когда появился еще один выживший. Слава богу, они оба живы. Они еще дети и не заслуживают того, чтобы умереть такими молодыми.

Не двигаясь, чтобы не пугать маленькую девочку, я сказал Коннору.

— Ты нашел свою сестру. Это замечательно.

Коннор кивнул, когда рыжеволосая девочка подбежала к нему и встала на расстоянии вытянутой руки. У нее был огромный синяк на скуле, с запекшейся кровью на щеке. Она дрожала, слезы сверкали в ее огромных, как блюдечка глазах.

Что-то внутри меня смягчилось, и моя собственная боль была забыта. Я никогда раньше не контактировал с детьми. Я не знал, как себя с ними вести. Но при виде бедственного положения (людей или животных), я превращался в какого-то супергероя из комиксов, где он борется на смерть, чтобы мстить и помогать.

Это то, что случилось с мамой, и посмотри, что из этого вышло.

Я фыркнул, отключив мысли, прежде чем они вернули меня обратно в темноту. Я был единственным взрослым, и этим детям нужен защитник. Они заслужили услышать утешительную ложь, что все будет хорошо.

Я совру им.

Я защищу их... как-нибудь.

— Не лучшая посадка, да? — Я улыбнулся. — Ты в порядке... Пиппа, верно?

Маленькая девочка кивнула. Кажется, ей около семи или восьми лет. Она немного выше, чем другие дети, но худее. Она и ее брат были в грязи, смешанной с кровью, и я понятия не имел, что с этим делать.

— Где мы? — спросил Коннор, стоя рядом с сестрой. Он крепко держал ее правую руку, не отпуская ни на секунду. У него также был большой синяк, но не на лице, как у Пиппы, а на шее красовалось огромное красно-синее пятно.

— Где-то на фиГэлйских островах.

Коннор поджал губы, недовольный моим никчемным ответом.

Я не мог его винить. Если бы я был им, я бы тоже злился.

Я попытался сказать что-то хорошее.

— Хотелось бы надеяться, что мы находимся на острове, где есть гостиница или какая-то деревня. Там знают, что делать.

Вместо того чтобы поверить в мою ложь, дети неуверенно посмотрели друг на друга.

Что, черт возьми, с ними случилось?

Где вертолет?

Где их родители?

Я проглотил этот вопрос. Ответ может мне не понравиться.

Тем не менее, Коннор не дал мне никакого выбора.

— Ты единственный, кого мы нашли в живых.

Господи.

Пиппа всхлипнула, придвигаясь ближе ко мне, как будто я мог изменить правду.

— Они не двигались.

Коннор пошел за своей сестрой.

— Все хорошо, Пип. Все будет хорошо.

— Как? Она не просыпалась! — Пиппа упала мне на колени. Ее костлявые руки приземлились на моей сломанной голени.

Ах, ты ж гребаное дерьмо, как же больно.

Потребовалась каждая частичка контроля, чтобы не оттолкнуть ее. Вместо этого я стиснул зубы так сильно, что они чуть не сломались, и обнял девочку. Ей нужна поддержка больше, чем мне. Никто не должен видеть, как умирают их близкие, особенно в таком молодом возрасте.

Когда я прикоснулся к ней, мои пальцы окрасились в красный цвет.

Дерьмо, дерьмо, дерьмо.

Потянув за ее разорванную футболку, я посмотрел на ее спину. Из большой глубокой раны на плече сочилась кровь.

Мое сердце замерло.

Как бы я ни хотел, я не мог помочь ей. Я был абсолютно бесполезным этим детям... этим... осиротевшим детям.

— Ты ранена.

Она кивнула, зарывшись лицом у меня на коленях.

Коннор схватил свою маленькую сестру за руку, вырывая ее из моих рук. Его поведение было враждебное — он воспринимал меня как врага, поскольку только что большая ответственность был сброшена на его молодые плечи.

— Она будет в порядке. Она храбрая. Правда, Пип?

Пиппа шмыгнула носом, облизав слезы, которые подкатились близко к ее губам. Она посмотрела на меня и прошептала:

— Коннор сказал, я получу любую его иг-игрушку, какую захочу, если не буду пла-плакать и буду делать то, что он говорит мне.

Коннор сжал челюсти.

— Все, что захочешь, сестричка.

Пиппа улыбнулась; она корчилась от боли, слезы все еще бежали по ее щекам, но она пыталась держаться ради своего старшего брата.

Я должен был отвести взгляд, чтобы не смотреть на чистую любовь между братом и сестрой. Коннор едва достиг подросткового возраста, но за эту ночь он стал не по годам стойким, храбрым и мудрым.

Мы не говорили в течение нескольких минут, все пытались осмыслить произошедшее.

Коннор сказал, что я единственный, кого он нашел в живых. Означает ли это… что Эстель…

Я осекся.

Мысль о смерти родителей Конора опустошили меня. Образ женщины, с которой я недавно общался, разрушил меня.

Сделав глубокий вдох, я попытался как можно сильнее завуалировать свои вопросы, чтобы не расстроить Пиппу.

— Коннор... когда ты говоришь, что я один, кто...

Коннор понял сразу. Взглянув в кусты, откуда они пришли, он вздрогнул.

— Они мертвы. — Обвив свое тело руками, он заставил себя продолжить. — Мама и папа там. И пилот, все возле вертолета.

— Мама и папа? — оживилась Пиппа. — Они ведь спят, Ко. — Она потянула его за руку. — Я хочу вернуться. Я хочу, чтобы мама, остановила мою боль.

Коннор зажмурил глаза, прежде чем прижал сестру к себе и поцеловал ее в висок. Она вскрикнула, когда он дотронулся до ее кровоточащего плеча, но не попыталась вырваться.

— Пип, мамочка не может помочь вам. Помнишь, что я сказал?

Черт, он сам все ей объяснил?

Этот парень невероятный.

Пиппа нахмурилась.

— Ты сказал, что они спят.

— Что еще я сказал тебе?

Она посмотрела на землю.

— То, что это что-то вроде вечного сна, и они не проснутся.

Коннор нахмурился, борясь с собственным горем, чтобы скрыть трагедию от сестры.

— А ты помнишь,почему я сказал, что они не проснутся? Помнишь, что случилось с Чи-Чи, когда она ушла на небо?

— Кошечка легла спать и так и осталась лежать неподвижно. Она не мурлыкала и не игралась лапкой со мной. Она просто продолжала спать.

— Точно. — Его челюсти сжимались от боли. — И это то, что делают мама и папа. Они навсегда уснули, и независимо от того, насколько ты хочешь, чтобы они были рядом, они не проснутся. Понятно?

Пиппа замерла, осознание, наконец, пришло в ее чересчур молодую для потерь душу.

— Но…

Коннор проглотил свое горе, делая все возможное, чтобы быть храбрым.

— Но ничего, Пип. Они мертвы. Поняла? Они не вернутся…

Пиппа вырвалась из его объятий.

— Я не верю!

— А тебе не надо верить мне! Это правда.

Брат и сестра смотрели друг на друга.

— Я хочу вернуться!

— Мы не можем вернуться! Они мертвы, Пип.

— Я не хочу, чтобы они были мертвы. — Из глаз Пиппы брызнули свежие слезы. — Они не могут быть мертвы.

Я проклинал то, что не мог подняться на ноги и обнять их. Они были слишком молоды, чтобы иметь дело со смертью, слишком невинны, чтобы справиться с болью, и слишком чертовски совершенны, чтобы быть брошенными в одиночестве после аварии.

К черту все.

Стиснув зубы, я согнул здоровую ногу и толкнулся вверх. Мир перевернулся, боль ослепила меня, и переломы в моих костях бросили меня обратно вниз.

Твою мать!

Пиппа начала колотить грудь Коннора, когда он попытался схватить ее.

— Я хочу домой. Мне не нравится это место.

— Ты думаешь, я не хочу? — Он схватил ее за руки. — Я хочу, чтобы они проснулись точно так же, как и ты!

Задыхаясь от боли, я зарычал:

— Ребята, прекратите. Вы не можете…

— О, господи. Вы живы.

Ссора прекратилась, и мы резко повернули головы в сторону еще одного голоса.

Мое сердце пропустило удар, когда я увидел светловолосое, кареглазое видение, превратившееся в грязную, но чертовски сексуальную женщину. Длинноногая и прекрасная, она олицетворяла все, что, я думал, потерял, и все, чего я слишком боялся желать.

Она — мое спасение. Даже если она — моя погибель.

— Эстель? — В моем голосе звучал шок и облегчение. — Ты выжила.

Она слегка улыбнулась мне и повернулась к детям. В глазах Пиппы застыли слезы, сбегающие вниз по ее щекам.

Эстель не проронила ни слова, просто остановилась перед ними, упала на колени и крепко обняла их.

Пиппа растаяла, уткнувшись лицом в ее влажные волосы, и, не сдерживаясь, зарыдала. Смотреть на это было душераздирающе больно, но это было к лучшему. Ей необходимо выплакаться; только тогда она сможет столкнуться с реальностью лицом к лицу и принять то, что несет ее будущее.

Коннор стоял неподвижно, не поддаваясь объятиям Эстель, его руки опущены и сжаты в кулаки.

Но постепенно броня его отваги треснула, и у него потекли слезы.

Склонившись над Эстель, он позволил себя обнять, заглушая боль от потери случайным актом доброты.

Я ненавидел то, что не мог присоединиться; что не мог предложить то, что Эстель сделала так легко. Все, что я мог сделать, это сидеть там, сражаясь с бесполезностью и скорбеть вместе с ними. Если Коннор прав, и его родители и пилот мертвы, это означало, что из семи нас стало четверо, и никто знает, что ждет нас в будущем.

Я не знаю, сколько времени прошло, но медленно слезы Пиппы прекратились, и Коннор отстранился.

Поцеловав Пиппу в щеку, Эстель выпрямилась, при этом немного морщась, придерживая себя за ребра.

Она тоже ранена.

Все мы пострадали в какой-то степени.

Взглянув в мою сторону, Эстель сразила меня до глубины души. Она заставила меня чувствовать себя важным; она заставила меня чувствовать себя храбрым. Она заставила меня чувствовать, что она нуждалась во мне, даже в то время, когда я нуждался в ней.

Я даже не знаю ее, но она вытащила столько эмоций из меня. Эмоции, с которыми я не хотел иметь ничего общего, потому что она сделала меня слабым, а я должен быть сильным в этом месте. Сильным ради нее и ради детей.

Но как я мог остановить ее власть, когда все, чего я хотел, чтобы она обняла меня так же, как и детей?

Прокашлявшись, я отвернулся.

Эстель подошла и стала передо мной.

— Она сломана? — Она указала на мою лодыжку.

Я прищурился из-за солнца, что пробивалось сквозь деревья, и видел лишь ее силуэт.

— Я не врач, но уверен, что здоровая нога не должна так сгибаться.

Она нахмурилась.

— Не надо быть таким язвительным. Это был простой вопрос.

Что?

Мой ответ не предполагал в себе неприветливость и грубость. Она выбила меня из колеи. Это было слишком, я не имел в виду это дерьмо.

Перебросив свои длинные волосы через плечо, она пробормотала:

— Ты можешь хотя бы стоять?

Опустив глаза, я сделал все возможное, чтобы ответить без какого-либо намека на грубость:

— Нет. — Я не дам ей еще одной причины думать, что я мудак.

— Настолько больно? Или ты просто не пытался?

Способ заставить меня чувствовать себя еще большим неудачником, чем я есть на самом деле.

Я стиснул зубы.

— Конечно, я, блядь, пытался.

Она ахнула от моего ругательства.

Дети прижались ближе, перестав плакать, и сосредоточили свое внимание на мне, а не на своих умерших родителей.

— По шкале от одного до десяти, насколько плохо? — Эстель присела на корточки рядом со мной, положив свои маленькие ручки на мои ноги.

Я вздрогнул. Тепло ее пальцев разрывало меня сквозь Гэлнсы. Даже после крушения, огромной боли и ночи во время шторма, мой член все еще мог дергаться от желания.

Я не знал эту женщину, но мысли о ней сковали ошейником мою шею, и все, чего мне хотелось, — это умолять ее о крохах внимания. Почему она должна была лететь именно со мной? Почему она согласилась на это дурацкое вертолетное такси? Почему она не могла держаться подальше?

— Ты собираешься мне ответить? — Она наклонила голову. Солнечный свет озарил ее обнаженные руки, выделяя порезы, ссадины и грязь, но каким-то образом делал ее еще более красивой. Ветки и листья запутались в волосах, как будто она спала на дереве, а ее губы были влажные и розовые.

Черт, о чем она меня спрашивала?

Я заставил себя не смотреть на ее переливающуюся камнями футболку, которая манила меня заглянуть под нее, где виднелся бюстгальтер.

— Земля вызывает Гэллоуэя.

Мое сердце помчалось вскачь, услышав свое имя на ее губах.

Она наклонилась ближе, давая мне заглянуть под ее футболку и увидеть упругую грудь. Желание загоралось у меня между ног, прежде чем ужас заменил его, когда я увидел порез на ее идеальной коже. Кровотечение остановилось, но были видны кровоподтеки, а большая рваная рана показала, насколько больно ей было.

Дерьмо.

— Кого это волнует? Как насчет тебя. Насколько сильно тебе больно?

Она подняла бровь и последовала за моим взглядом. Прикрывая рукой порванную футболку, она фыркнула.

— Не твое дело. Я спрашивала о тебе.

Я потянулся к ней, желая оттянуть линию выреза футболки и заставить ее признать, что она не в порядке. То, что это я должен заботиться о ней, а не наоборот.

— Дай посмотреть.

Она шлепнула по моей руке.

— Ни за что. — Она сердито посмотрела на меня. — Ответь на мой проклятый вопрос и не думай обо мне. По шкале от одного…

— От одного до десяти? — Ладно, если она не хочет, чтобы за ней ухаживали, она могла бы просто оставить меня в покое.

— Я бы, блядь, сказал, одиннадцать.

Она нахмурилась.

— Не ругайся.

Отлично, теперь я возбужден, раздражен и взбешен, что не мог ни черта сделать, чтобы помочь людям вокруг меня. Они заслуживают заботы гораздо больше, чем я. Я не очень люблю, когда меня отчитывают, но она права.

Неглубоко дыша, ее пальцы вдруг прошлись по длине моей ноги, путешествуя от опухшей голени, деформированной лодыжки, к моей искалеченной ноге.

Каждая мышца в моем теле напряглась. Я подавил мучительный стон.

— Я не знаю наверняка, но, думаю, ты прав. — Она прикусила губу. — Не хочу быть пессимистом, но я думаю, что несколько костей в твоей ноге сломаны, В основном в области лодыжки, и, возможно, берцовая кость.

Она наклонилась ближе, и у меня не было никакой долбанной надежды не смотреть на ее приоткрытый рот и густые ресницы.

Остров исчез. Моя нога исчезла. Все исчезло, я глубоко утонул в ее очаровании.

— Мне так жаль, Гэллоуэй.

Кто ты?

Она понятия не имела, какое влияние оказывала на меня (а если бы знала, то не захотела бы иметь со мной ничего общего).

— Нога такая отечная и горячая, и деформация вызывает тревогу. — Сидя на корточках, она устало мне улыбнулась. — Думаю, все, что мы можем сделать, это надеяться, что твое тело знает, как излечиться, и делать все, что в наших силах, чтобы предотвратить срастание кости... пока нас не найдут.

Так что фактически... я в заднице.

Я не хотел думать о своем повреждении. Я не хотел соглашаться с тем, что травма будет означать. Все, чего я хотел, — это простое напоминание о счастливых вещах, и о любом способе... при помощи которого, она сможет заставить меня забыть.

Я не мог перестать смотреть на нее. Ее вчерашний макияж был размыт бурей, и подтеки туши для ресниц размазались под глазами.

Не думая, я провел большим пальцем по мягкой коже ее скулы.

Она похолодела.

— Что, к черту, ты делаешь?

А теперь в чем ее проблема? Я не мог быть хорошим? Не мог прикоснуться к ней, в то время, когда она касалась меня?

Я пожал плечами, пытаясь сгладить ситуацию.

— У тебя грязь на лице.

Коннор хихикнул.

— Мы все покрыты грязью. Я не думаю, что пятнышко на ее лице должно быть проблемой.

Я посмотрел на него. Мне нравился этот ребенок, но ему лучше не привыкать делать из меня идиота. Я прекрасно справлялся с этим сам.

Эстель провела рукой по месту, где я касался ее пальцем. Ее взгляд смягчился, но лишь немного.

— Ну… спасибо тебе. Но Коннор прав. Я грязная. Как и все мы.

Я хотел еще раз поднять вопрос о ее ранении, но не знал, как это сделать, чтобы она не ударила меня, или того хуже... чтобы не бросила меня без возможности пойти за ней.

Пиппа подергала Эстель за волосы.

— Моя мама никогда не разрешает мне ходить грязной. Можно мне принять душ, чтобы избежать неприятностей?

Все мы коллективно напряглись. Бедная девочка. Простые потребности, такие как покупаться под душем или есть из посуды, были невозможны в ближайшем будущем.

Ты не знаешь этого наверняка.

Эстель натянуто улыбнулась.

— У меня есть кое-что получше душа.

Пиппа засияла.

— Да?

— Как насчет ванны в океане? Он такой синий и красивый и, возможно, дельфин приплывет поплавать с тобой.

Коннор прерывисто вдохнул, и не потому, что Эстель успокаивала его сестренку, а из-за слова «океан».

Я ухватился за эту идею.

— Ты была на пляже? — Мой голос был хриплым и грубым.

Эстель сузила глаза.

— Да, была.

Мое терпение было на исходе.

— И...

— И, что?

— И что ты видела? Мы близко к другому острову? Ты знаешь, где мы находимся?

Она нежно пригладила волосы Пиппы пальцами, в то время как ее голос помрачнел:

— Откуда я могу это знать? Я никогда раньше не была на ФиГэл.

Коннор сказал.

— Ты нашла помощь?

Злость Эстель испарилась, казалось, только я заслужил ее гнев.

— К сожалению, нет.

Я встрял снова.

— Где ты оказалась в конечном итоге? После аварии, я имею в виду?

Раздражение светились в ее взгляде.

— Я была в вертолете. Одна.

Я попытался понять, как я был выброшен вместе с Эвермор. Эстель сидела в середине кабины, защищенная с обеих сторон. Логично, что она последняя, кого должно было выбросить из вертолета.

Коннор взял Пиппу за, глядя на Эстель.

— Мы ходили к вертолету вчера вечером. Ты видела пилота?

Пиппа вздрогнула.

— Он спит, как мама и папа.

Эстель сглотнула.

— Вы имеете в виду, он…

— Не говори этого. Да, — встрял я, беспокоясь за Пиппу, и как она отреагирует, вспоминая снова все это. Она что, не понимала, что вещи вроде этих не должны обсуждаться в присутствии несовершеннолетних детей?

Эстель раздула ноздри.

— Ты можешь прекратить? Просто прекрати. Ладно?

— Прекратить что? — Я утонул в ее злых глазах. Они меняли свой цвет на зеленый, когда она злилась.

— Ты знаешь, что.

Я знал, что, но не знал, как это остановить. Она будила самое худшее во мне.

Я приподнялся выше.

— Слушай, помоги мне подняться, а потом если захочешь уйти — уходи. Я не стану тебя снова беспокоить. — Протянув руку, я постарался изо всех сил не разозлить ее. — Пожалуйста. Просто помоги мне встать, и я буду надоедать намного меньше. Обещаю.

Она не прониклась к моему предложению мира.

— Думаю, пока ты должен остаться на месте. Я исследовала только одну сторону острова. Там нет ничего, кроме пляжа и моря, растянувшегося на многие мили. — Глядя через плечо, она посмотрела в заросли в противоположном направлении. — С той стороны я еще не смотрела. Может быть, там есть люди. Я постараюсь найти помощь для твоей ноги.

Мое сердце подпрыгнуло, но зародившееся сомнение было слишком велико, чтобы игнорировать.

— А если на этом острове никого нет?

— Тогда я думаю, нам лучше приложить побольше усилий, чтобы держаться вместе и вспомнить, как выживать без кредитных карт и доставок на дом. — Шагая прочь, она ушла, не проронив ни слова.

Проклятая женщина.

Проклятая великолепная, упрямая, чертовски сильная женщина.

Коннор и Пиппа смотрели ей вслед. Указав на свою сестру, Коннор сказал.

— Оставайся с Гэллоуэем. Я пойду с ней.

— Но… — Пиппа попытался схватиться за брата.

— Нет, Пип. — Коннор оттолкнул ее. Мне удалось поддержать ее за руку, когда она споткнулась возле меня.

Я хотел, чтобы он пошел с Эстель. Кто-то должен быть рядом с ней, и, надеюсь, защитить ее.

— Составь мне компанию. Я буду рад этому. — Подмигивая Коннору, я добавил: — Я присмотрю за ней. Поспеши. Я скрещу пальцы, чтобы вы нашли цивилизацию, и это все будет кончено.

Коннор побежал за Эстель, по-прежнему держась за запястье.

Пиппа шмыгнула носом и нехотя села возле меня, скрестив ноги. Ее карие глаза, почти идентичного цвета ее медно-коричневых волос, встретились с моими. Прошлой ночью, когда мы сели в вертолет, она была хорошо одета и радовалась предстоящему отдыху. Теперь же она выглядела дикой и неопрятной.

Мы оба так выглядели.

Протягивая руку, я сказал.

— Ты, должно быть, устала. Как насчет немного отдохнуть, а я буду наблюдать за всем?

— Но я хочу знать, когда Коннор вернется. — Ее голос был непреклонным, но тело приняло мое предложение, устроившись под моей рукой. Ее маленькая голова покоилась на моей груди.

Я старался не думать о крови, которая текла из ее плеча. Как минимум, ее нужно было осмотреть, рану обработать и перевязать. Но все это будет позже.

— Я разбужу тебя в ту же секунду, когда он вернется. Как насчет этого?

Размышляя, она закусила губу. И, наконец, кивнула.

— Ладно.

Когда маленькая девочка уснула на моей груди, среди неизученной местности, я сосредоточился на том месте, где исчезли Эстель и Коннор.

Я тоже хотел знать.

Я хотел знать, что они нашли.

Я был в ужасе от того, что они мне скажут.

Дыши. Это все, что нужно сделать. Дыши. Когда жизнь ярко светит.

Дыши. Когда мир отвернется. Дыши. Когда ничего не остается.

Дыши. Когда удача любезно открывает двери.

Вдох с надеждой и выдох с недоверием.

Дыши.

Это все, что у тебя есть.

После всего... это все, что ты можешь делать.

Текст песни: «Дыши» Взято из блокнота Э.Э.

…

— ЗНАЧИТ, ТАК ТОМУ И БЫТЬ.

Мой голос оставался спокойным и уравновешенным, в то время как внутри я была плачущей катастрофой. Однако я не могла сломаться. Я не могла кричать от страха или просить судьбу о втором шансе. Не тогда, когда рядом со мной находится ребенок. Мальчик смотрит на меня в поисках поддержки быть сильным и смелым.

— Наверное. — Коннор ахнул от боли, когда мы перепрыгнули через упавшую пальму и пошли вниз по траве к берегу. Мы осмотрели другую сторону острова. Обнаружили, что на этой стороне ничего не было, так же, как и на предыдущей.

Мы выброшены на берег.

В одиночестве.

Полностью брошенные и никому не нужные.

Глаза наполнились слезами, но я их проглотила. Боль моих ребер держала меня в сосредоточенности, и знание о том, что нужно обо всем позаботиться (если у нас есть какая-то надежда на то, что кто-то спасет нас в течение следующих пары дней), все больше и больше давило на мое сознание.

С чего начать?

Как начать?

Коннор застонал, когда снова пошевелил запястьем. Он поддерживал его при каждом шаге. Видеть, как он мучается от боли и не быть в состоянии помочь ему, убивало меня.

Остановив его, я спросила:

— Тебе больно?

Напускная смелость виднелась в его взгляде, но он не мог скрыть это. Он отвел взгляд, закусив нижнюю губу.

— Я в порядке.

— Ты можешь мне сказать.

Он вздохнул, глядя на песок под нашими ногами. На нем все еще были его кроссовки — потертые и зеленые, в то время как я была обута в серебристые балетки. На пятках и большом пальце образовались волдыри, но я не могла их снять — еще нет. Пока не найду свою сумочку и пару вьетнамок, что я в спешке упаковала перед посадкой в вертолет.

Я бы все сейчас отдала за свой чемодан.

У меня там был солнцезащитный крем. Соломенная шляпа. Аптечка.

Все, что я думала, мне не понадобится на ночь, внезапно превратилось в драгоценное сокровище.

— Ай. — Коннор вздрогнул, когда я провела пальцами по его запястью.

Кожа горела от отека, красная от ушиба.

Мой желудок скрутило. Мало того, что Гэллоуэй, я и Пиппа пострадали, так еще и Коннор ранен.

Проклятье, мы все были разорваны на части?

Я сказала ему настолько мягко, насколько могла.

— С тобой все будет в порядке, но...

— Оно сломано, правда?

Я подняла взгляд, встретив его злые, полны страха, глаза.

— Я думаю, да.

Он рассердился.

— Понятно.

— Это не значит, что ты не поправишься.

— Как? Ты видишь здесь доктора или рентгеновский аппарат?

Я улыбнулась его болезненному юмору.

— Не совсем, но люди исцелялись от переломов задолго до того, как у врачей появилась возможность делать гипсовые слепки.

Коннор застыл.

— Без разницы.

Убрав пальцы с его запястья, я взяла его за руку.

— Можно?

Его глаза удивленно расширились, но он кивнул.

Направляя его к границе, где лес встречал пляж, я села на мягкий песок, потянув его с собой. Повернувшись к нему лицом, я снова мягко потрогала его запястье — так же, как я поступила с ногой Гэллоуэя.

В отличие от ситуации с Гэллоуэем, сейчас мои легкие не сдавливало непреодолимым желанием. Я не понимала моей раздражающей застенчивости или бессмысленного влечения к нему. Когда он посмотрел вниз на мою футболку и увидел след от ремня безопасности, я хотела дать ему пощечину за то, что он думал, что имеет право защищать меня, а также и за то, как его глаза горели похотью.

Упрямый англичанин появился в моих мыслях. Коннор и я ушли больше часа назад, но раздражение на Гэллоуэя все еще продолжало кипеть во мне.

Что он о себе возомнил? Я лишь пыталась помочь, но он продолжал рычать на меня, как будто не мог находиться рядом со мной.

Он хотел меня (если я правильно поняла его взгляд), но это невозможно.

У нас нет времени для похоти или страсти. Не сейчас. Если это действительно остров, и мы единственные люди на нем, то должны держаться вместе и найти какой-нибудь способ выжить.

Коннор не пошевелился, когда я ощупывала его косточки на запястье.

Я понятия не имела, что мне искать. Острые края? Неровные связки? Даже если я найду это, я не знаю, нормально это или неправильно. Плюс, если я каким-то образом пойму, что именно не так, что я могу с этим сделать?

Я даже не могла предложить болеутоляющие средства, не говоря уже о том, чтобы заверить, что кости срастутся правильно, без каких-либо негативных последствий.

Однако по опыту я знала, что фальшивая уверенность лучше панического страха, особенно в отношении детей.

Улыбаясь, я отпустила его.

— Я могу ошибаться. Это может быть просто ушибом. Но давай на всякий случай сделаем тебе шину. Что думаешь по этому поводу?

— Шину?

Найдя ровную палку, я кивнула. Кора высохла и хорошо отчистилась, обнажив гладкую поверхность дерева. Это не нанесет ему вреда, и будем надеяться, что его кость будет в порядке и срастется правильно. Я не знала, сколько времени на это потребуется, но это было все, что я могла предложить.

Что я могу использовать в качестве бандажа?

Крутясь на песке (убивая при этом мои ребра), я искала варианты.

— Да, знаешь? Как гипс, но без гипса.

Дерьмо, здесь не было ничего, чем можно было бы замотать его руку. Единственное, что я могла использовать — это свою футболку. Моя одежда не была мне дорога, поэтому я не колебалась.

Бросив палку, я схватила футболку, и надорвала мягкий хлопок зубами. Резко дернув, я оторвала одну полоску. Я повторила действие, чтобы у меня получилось несколько кусков ткани.

— Ты просто испортила себе футболку. — Коннор закатил глаза. — Я не вижу здесь торгового центра, чтобы ты смогла купить другую.

Смеясь, будто он сказал самую смешную шутку, я снова взяла его за запястье и положила палку на его предплечье. В качестве импровизации, я взяла упавший лист и обернула его вокруг руки, чтобы защитить кожу как можно больше от деревянной поверхности.

— Да ладно. Я точно не собираюсь на показ мод или на вечеринку, не так ли?

Коннор ухмыльнулся.

— Наверное, нет. Тем не менее, я все равно проголосую за тебя, как за самую красивую девушку, даже если ты полностью в грязи.

Мои руки замерли. Я едва могла разобраться с Гэллоуэем и его комментариями, и он был ближе к моему возрасту для сексуальных намеков в разговоре. Коннор был слишком молод. Как я могла справиться с достигшим половой зрелости юнцом, когда мы были наедине, без посторонней помощи??

Я заставила себя посмотреть на него.

— Сколько тебе, Коннор?

— Тринадцать. А что?

— А Пиппе? Сколько ей лет?

Он нахмурился.

— Ей семь лет. Через восемь месяцев будет восемь.

— Могу поспорить, она для тебя еще ребенок.

Он ухмыльнулся.

— Черт, да. Действительно, ребенок.

Пожалуйста, пусть после этого не будет неприятных последствий.

Я ненавидела конфронтацию (дурацкий симптом, когда являешься интровертом), но если у нас есть какой-то шанс выжить вместе, тогда необходимо с самого начала установить границы.

Я выпрямилась.

— Ну, как ты думаешь о Пиппе, насколько она молода... так я думаю о тебе.

Коннор резко втянул воздух.

Я не говорила ни слова, просто ждала реакции. Только... она не пришла.

— Ты понимаешь, о чем я говорю? Я хочу быть твоим другом, Коннор. Но я слишком взрослая для тебя...

Его лицо не показывало его мысли. Кожа Коннора уже приобрела легкий загар. Его лоб и квадратный нос стали розовыми, а карие глаза светились теплотой. Он был красивым мальчиком, и, без сомнения, разобьет множество женских сердец... когда достигнет совершеннолетия. Я просто надеялась, что не выхожу его из себя, относясь к нему как к ребенку.

Он рассмеялся.

— А, я понял.

— Ты понял?

— Ты пытаешься впечатлить Гэла.

— Гэл?

— Гэллоуэя.

Румянец окрасил мои щеки.

— Нет. Это совсем не так.

Он наклонился ближе, посягая на мое личное пространство, отчего я почувствовала себя неуютно. Как мог мальчик так сильно смутить меня?

Потому что он заметил это.

Я вела себя так, будто Гэллоуэй разозлил меня, и не хотела смотреть в лицо действительности. Он привлекал меня.

Когда я прикоснулась к нему, чтобы проверить сломанную лодыжку, все, о чем я думала, поднять руку выше и проверить, что осталось не сломано.

Я никогда не хотела этого делать ни с кем, не говоря уже о совершенно незнакомом мужчине.

Для меня было лучше держать дистанцию, и если Коннор держался подальше от меня, полагая, что мне нравится Гэллоуэй... ну, что в этом плохого?

Кроме того, мы на проклятом острове!

В одиночестве.

У нас были более важные вещи, о которых нужно беспокоиться, чем романтические желания и недвусмысленные намеки.

Прочистив горло, я снова взяла палку.

— Держи это.

Все еще посмеиваясь, Коннор сделал так, как я просила, когда я плотно обернула лист вокруг его руки и установила палку вдоль его запястья от его ладони к изгибу локтя. Поставив на место, я сделала временный бандаж, обертывая вокруг него полоски разноцветной ткани, крепко затягивая их.

Это не выглядело красиво, но, по крайней мере, поддерживало руку и позволило бы костям, если они сломаны, правильно срастись.

Гэллоуэй.

Я должна сделать то же самое и ему.

Он мог рычать и ворчать, все, что ему хочется, но его нога не заживет без постороннего вмешательства.

Коннор вздохнул, как только с бинтованием было закончено.

— Спасибо. Так намного лучше.

Я встала.

— Не за что. — Мой взгляд скользнул с яркого пляжа в мрачные джунгли. Мы достигли большего, чем просто помощь поврежденному запястью. Мы создали основу дружбы, которая, надеюсь, принесет пользу нам обоим, независимо от того, что произошло.

У меня заурчало в желудке, и в горле пересохло от жажды. Мы потратили достаточно времени на поиски и надежды на то, что помощь не за горами.

Но нам нужно принять факты.

Мы должны быть умнее и сосредоточиться на предметах, которые будут нас поддерживать, а не убивать быстрее.

— Хочешь вернуться назад к остальным? Думаю, время поесть, правда?

Словно по команде, живот Коннора скопировал мой, урча от пустоты.

— Еда — звучит неплохо... но что мы будем есть? — Он осмотрел остров, который стал нашей тюрьмой, защитником и домом. — Так же, как я не вижу торгового центра, не вижу и супермаркет или фаст-фуд.

— Думаешь, ты такой умный, да? — Я засмеялась, стараясь изо всех сил сделать свой тон веселым. Притворство, что все в порядке, помогало мне окончательно не впасть в отчаянье.

Раньше, когда я пришла с другой стороны острова и обнаружила Гэллоуэя сидящим возле дерева, а рядом спорило двое детей, на одно ужасное мгновение я пожелала, чтобы они не выжили. Одну ужасную, злобную, эгоистичную секунду, я пожелала, чтобы такая невинность не выжила, чтобы они не узнали тех трудностей, что ждали их.

Не было роскоши расплакаться от жалости к себе. Нет смысла кричать о помощи, как сумасшедшая. Я должна был быть той, на кого другие могут положиться. Мне нужно бороться не только за себя, но и за этих драгоценных детей, которые заслуживали гораздо большего, чем то, что им дали.

Очистив песок с моих Гэлнсов, я снова зашагала в лес.

— Я знаю, где можно добыть кое-какую еду. Пойдем, проверим вертолет. Ты сказал, что знаешь, где это.

— Я знаю. Но там мертвый пилот.

Я поборола нервную дрожь.

— Наверное, ничего не поделаешь.

— Я не говорил Пиппе этого, но я ненавижу видеть мертвых так же сильно, как и она. — Его дыхание стало прерывистым. — Я действительно скучаю по ним. Это... это не реально.

Какой рациональный ответ я могла дать столь ужасному факту? Не было никаких вариантов, так что я не ответила:

— Мы не будем приближаться к пилоту. Мы возьмем наши сумки и все остальные вещи, которые могут нам понадобиться, и уйдем.

Коннор потер лицо, вытирая слезинку. Горе от смерти его родителей никогда не покидало его глаз.

— Хорошо.

Я помахала ему рукой.

— Ведите, мистер Проводник. Пойдем пообедаем, чтобы мы смогли добраться к остальным покалеченным.

…

Слезы, страхи, недоверие — каждая возможная эмоция сдавливала мое горло, когда вертолет (или то, что от него осталось) предстал перед нами.

— Сюда. — Коннор повел меня вперед, ныряя под упавшими деревьями и неуклюже карабкаясь через них. Зарубки, оставленные на стволах и обломанные ветки — все добавляло трагизма нашему краху.

Я не могла вымолвить ни слова, когда двигалась среди крушения. При свете дня и без проливного дождя остатки вертолета поразили меня. Я была удивлена, что мы выжили, не говоря уже о наших травмах.

Такое ощущение, что несчастная машина была вывернута наизнанку.

Отпавшие лопасти находились недалеко, торча из земли, как копья. Боковые части вертолета были вывернуты, а пыль покрывшая машину, превратила ее в реликвию. Вертолет не был блестящим и новым с самого начала, но теперь он выглядел древним. Усталый, покинутый и никоим образом не достаточно величественный, чтобы подняться в небо и взлететь.

Я действительно испытывала симпатию к самолету. Мы все были травмированы, но это... он был уничтожен.

Коннор вскарабкался в кабину и скрылся из виду.

— Эй, подожди!

Я бежала, спотыкалась, задыхаясь от боли сломанных ребер, желая, чтобы кровь и синяки на моей груди исчезли, и мне не пришлось бы объяснять свои травмы Гэллоуэю.

Дребезжание и периодическое постукивание доносились из кабины, когда Коннор делал, одному Богу известно, что. Обойдя вокруг искореженного корпуса, я стала на оставшуюся часть шасси, и поднялась, чтобы посмотреть.

Коннор наклонился, опираясь о сплющенные ящики и болтающиеся ремни безопасности. Он прижимал поврежденное запястье к груди, а здоровой рукой рылся в сумках. Его медные волосы падали на лоб, когда он активно что-то искал, бросая в сторону всякий хлам.

— Я не могу найти рюкзак моего отца.

Я была ответственна за это. Я была той, кто держал багаж. Это я его растеряла.

— Извини, я потеряла его.

— Я не обвинял тебя.

— Я знаю. Но если бы я смогла все удержать...

— Вещи не могут быть далеко. — Он осторожно направился ко мне, наступив на старый журнал, и нырнул под выдернувшуюся проводку. — Если найдем его рюкзак, мы найдем еду. — Он сглотнул, когда погрузился в воспоминания об отце.

Я молчала, потому что мои легкие сдавило от горя.

Я была такой же бесполезной, как использованная салфетка. Как я могла оставаться сильной, когда его страдания приводили меня к чувству беспомощности?

Шмыгнув носом, с храбростью мужчины вдвое старше, чем он был, Коннор проглотил свою грусть.

— У него с собой всегда есть бутылка с водой и батончики мюсли. Он становится очень нервным и голозлым, если у него нет еды.

Я вздрогнул от фразы: есть бутылка с водой. Не «была». Делая все возможное, чтобы затушить пожар боли в моем сердце, я постаралась придерживаться нейтральной темы.

— Голозлой?

— Да, ты знаешь? Голодный и злой?

— Как это получается, я нахожусь посреди Тихого океана и узнаю новое словосочетание?

Коннор ухмыльнулся, мудро сфокусировавшись на более простых предметах.

— Потому что ты со мной.

Я с изумлением изучала его.

— Ты не похож на нормального тринадцатилетнего.

— Мама всегда так говорила. — Его глаза потускнели. — Сказала, что у меня старая душа.

— Я думаю, что она была права. — Мороз пробежал по моей коже, от разговора о женщине, с которой я только что познакомилась, сидела рядом и болтала. Она была такая милая, хорошая мать, воспитала таких достойных детей. Хороший человек, который не заслуживал смерти.

Коннор направился в мою сторону и, использовав шасси, начал спускаться вниз.

— Это я виноват, что они мертвы.

Он сказал это так тихо, что я еле расслышала.

От охватившего меня страха я сорвалась:

— Никогда не говори так. Это не твоя вина.

Он проигнорировал меня, прыгнул на землю и пошел прочь.

Я последовала за ним, повернув к себе за локоть.

— Коннор, послушай меня...

Он начал вырываться, его молодое лицо было все в слезах.

— Я заставил их поехать. Папа был так занят, и Пиппа продолжала просить его провести с нами время, но он не стал. Мама спросила меня, что я хочу на мой день рождения, и я сказал, поездку на ФиГэл.

Он рассердился, вырвавшись из моих объятий.

— Он сказал, что не может уехать. Что в это время года это было невозможно. Я назвал его размазней и сказал, что он дерьмовый отец. — Его глаза сжались от сожаления. — Я не это имел в виду. Но на следующий день он отменил свою рабочую поездку и забронировал отель на Кадаву. Он менеджер в банке. Постоянно в стрессе. Я думаю, мама выбрала курорт с надеждой, что остров без интернета или телефонов поможет ему вспомнить о нас. Мы все были в восторге. Я был так счастлив. Даже если я жалею о том, что ему сказал.

Он склонил голову, пиная упавший кокосовый орех.

— Я так и не сказал ему, что мне жаль. Я притворился, что поездка не была большим делом, когда это был лучший подарок в мире.

Мое сердце напоминало отбойный молоток, который разрушал меня с каждым ударом.

Я знала, каково это, желать отказаться от слов, сказанных в пылу. Я бы забрала назад многое из сказанного моим родителям и сестре, прежде чем они умерли год назад. Однако жизнь так не работала. Сожаление и чувство вины причиняют боль живым, у которых нет возможности вернуть мертвых.

Я не трогала его и не пыталась унять его боль.

— Он знал, Коннор. Он заказал эту поездку, потому что ты был прав, и он любил тебя.

Он вытер нос своим рукавом.

— Это не меняет того, что я сказал.

— Нет, это не так. Это было напоминанием ему, что важна не работа. Важна его семья. Ты поступил правильно.

— Как ты вообще можешь такое говорить? В этом-то и дело. Я поступил неправильно. — Его горе снова разгоралось. — Если бы я держал свой рот закрытым, он был бы жив. Моя мама была бы все еще жива. Мы были бы дома, вместе, и ничего этого не случилось бы.

У меня не было на это ответа. Я не хотела врать и говорить, что это неправда, потому, возможно, все так и было бы. Его родители были бы все еще живы, но кто знает, что могло произойти потом.

— Ты не можешь мучить себя вопросом «что если». Вы с Пиппой живы. Этого достаточно, чтобы быть благодарным...

— Заткнись. Я больше не хочу об этом говорить. — Он махнул рукой. — Забудь, что я сказал, хорошо?

Наступило неловкое молчание, но я кивнул.

— Ладно.

Коннор вернулся к вертолету и забрался внутрь. Через некоторое время, послышался его голос.

— Как ты думаешь, мы могли бы это использовать?

Поднявшись в вертолет, я вздрогнула от боли в ребрах.

Коннор поднял металлическую панель, которую можно было отвинтить.

— Как думаешь, мы сможем это использовать, как, я не знаю, лопату или что-то в этом роде?

Я улыбнулась.

— Наверно.

Передав мне кусок металла, Коннор вернулся в кабину. Я осталась в салоне, но сосредоточила свой взгляд в сторону лобового окна, разбитого пальмовой веткой, пронзающей его, как копье. Что-то красное и зловещее тянулось по поврежденному стеклу, приводя к...

Я закрыла руками рот.

— О, господи. Это…

Коннор поднял глаза.

— Ах, да. Пилот снаружи. На твоем месте, я бы не смотрел.

Ноги неестественно согнуты, в то время, как листва спрятала остальную часть изувеченного тела пилота.

К горлу подступила тошнота. Я никогда не видела мертвого тела, пока мне не пришлось опознать свою семью после автомобильной катастрофы. Мне до сих пор снятся кошмары об их ледяной коже и воскообразных лицах. Некоторые вещи вы не в состоянии забыть.

Я отвела взгляд. По моей коже пробежал холодок.

— Давайте возьмем все, что можем, и уйдем. Мы вернемся позже, чтобы собрать больше припасов.

Мысль о возвращении на место крушения и рассматривании разлагающегося тела после нескольких часов на жарком солнце не привлекала. Но, независимо от того, как надолго мы здесь застряли, вертолет будет большим источником запасов.

— Они нас спасут, правда? — Коннор подошел ко мне, у него в руках был черный рюкзак, на котором был изображен тот же регистрационный номер, что и на хвосте вертолета.

Я не хотела врать, но я также не хотела быть пессимистом.

— Я уверена, что спасут. ФиГэл — популярный туристический курорт. Здесь должны курсировать бесчисленные лодки и самолеты.

Коннор покачал головой.

— Я бы не был так уверен. Я изучил местность, когда папа сказал нам, куда мы едем. Один мой друг сказал, что он был на Бали и хвастался удивительным аквапарком в Куте. Я хотел знать, есть ли такое же на ФиГэл. — Он криво усмехнулся. — Его нет, между прочим. ФиГэл состоит из более трехсот островов и только сто десять из них обитаемы. Кажется, там говорилось, что группа островов ФиГэл начисляет более восемнадцати тысяч трехсот квадратных километров.

Холодный ужас растекся по моему позвоночнику.

Восемнадцать тысяч триста квадратных километров?

Триста островов и только сто населенные людьми?

Дерьмо.

Надежда, которая расцвела во мне, лопнула, как шарик. Полиция будет искать нас... Я имею в виду, почему бы и нет? Я была важна. Коннор, Пиппа, Гэллоуэй, мы все были важными гражданами земли.

Но на самом деле... мы не были.

Всего четыре человека из семи миллиардов. Всего четыре человека забросило в неизвестном направлении компаса, в то время как четыре человека умирали каждую секунду по всему миру.

Почему они должны прийти за нами?

Почему мы должны ожидать этого от них?

Мэделин будет пытаться. Она будет искать меня.

Ведь будет?

Она ждет меня дома. Она не знает, что я была настолько глупа, чтобы полететь сюда. Я никогда не была спонтанной. С какой стати они будут искать меня в вертолетном крушении?

Моя кошка. Смотритель за домом. Я только что подписала контракт на звукозапись. Что будет со всем этим? Кто будет там, чтобы оформить документы, когда моя жизнь внезапно закончится?

Я громко рассмеялась, вспомнив о последнем гвозде в нашем гробу. Аварийный локатор-маяк не работал, когда мы упали. Акин предупреждал нас, и мы все считали, что непобедимы, требуя полет. С готовностью наняли вертолет, когда коммерческие авиакомпании отказались летать из-за погоды. Мы ринулись в лапы смерти с такой слепой глупостью, что не заслуживали быть найденными.

Мы сделали это.

Наше прошлое закончилось. Наши жизни до крушения... стерты.

Теперь это наша реальность, и нам больше некого винить, кроме самих себя.

ОТВЕТ, который я не хотел, был ясен в тот момент, когда вернулись Эстель и Коннор.

Суровость наших обстоятельств отпечаталась на их лицах, когда они вышли из леса с полными руками разного хлама.

Я встретился взглядом с Эстель. Я не хотел в это верить. Мое сердце разочарованностучало от ярости. Я отвернулся так быстро, как мог.

Мы одни.

Мои плечи опустились, в то время как боль в лодыжке пропитывала кожу смесью пота и тошноты.

Пиппа крепко спала на моей груди. Я крепче обнял ее и нашел утешение в ее теплом теле. Я надеялся, что у ребенка были хорошие сны... они ей нужны, чтобы пройти сквозь реальность.

Сделав глубокий вдох, я снова поднял взгляд. Эстель двигалась решительно и целеустремленно, но ее бедра по-прежнему очень сексуально покачивались.

Почему она раздражает и привлекает меня одновременно?

Я хочу ее, но она никогда не ответит взаимностью.

Никто не хочет долгих отношений с таким парнем, как я.

В тот момент, когда увидел ее, я не мог объяснить внезапное, стремительное и сбивавшее с толку желание, заставляющее меня узнать ее.

Я никогда не чувствовал такого раньше.

Ни с кем.

И я не хотел этого сейчас, когда она была единственной женщиной поблизости, и у меня не было возможности дать ей то, чего она заслуживала.

Во мне снова загорелся гнев, при виде румянца на ее коже и явной боли в глазах от того, что ей пришлось самой тащить все эти тяжелые предметы. Я должен быть тем, кто находит и приносит долбанные сумки, не она. Я должен за все отвечать и обеспечивать всем безопасность. Я должен быть тем, кто заботится о нас, и облегчает катастрофу... не она.

Будь она проклята со своей заботой.

Будь проклята за то, что она лучше меня.

Пока она играла в разведчика, я перевел взгляд на ее футболку. Я бы сказал, что царапина на ее груди была от ремня безопасности вертолета. И если порез выглядел так плохо, это, вероятно, означало, что у нее сломаны ребра.

Мои подозрения подтвердились, когда Эстель бросила вещи, которые несла, не в силах сдержаться от болезненного стона и быстро обхватила себя руками.

Боже, я бы все отдал, лишь бы быть в состоянии вскочить на ноги и помочь ей.

Коннор положил свою ношу и присел на корточки рядом с сестрой. Пиппа не шевелилась в моих объятиях, когда он гладил ее волосы, его глаза покраснели от слез и стресса.

— Она в порядке?

Я кое-как сумел налепить улыбку на моих губах, скрывая ярость от невозможности помочь. Я какая-то сраная нянька. Все, на что был способен.

— Она в порядке. Спала все время.

Мое горло зудело от жажды; я ненавидел пустоту в желудке. Если я был голоден, просто от того, что сидел здесь на месте, то Эстель и Коннор должны умирать с голоду.

Я приложил все усилия, чтобы придумать план, глядя на листья, притворяясь, что что-то искал.

Но я должен принять факты. Я понимал все дерьмо сложившейся ситуации.

— Это хорошо. — Коннор встал. — Сон все облегчит.

Я указал на вещи, которые они принесли.

— Закупались?

Эстель полуулыбнулась, молча поблагодарив меня за то, что я не задавал такие сложные вопросы, как «что ты видела?», «где мы?» и «как глубоко мы погрязли в дерьме?». Эти вопросы я задам позже, когда возле нас не будет двух испуганных детей.

Подойдя к Коннору, Эстель обняла рукой его за плечи. Они были почти одного роста.

Еще несколько месяцев, и он будет на одном уровне с ней.

— Коннор нашел находящийся поблизости вертолетный супермаркет, правда?

Он усмехнулся. Самодельная шина сковала его запястье, он игрался с черными завязками, что держали ее вместе.

— Конечно.

Пиппа подняла голову. Я отпустил ее, когда она выскочила из моей хватки и бросилась к нему.

— Ты вернулся!

Коннор хмыкнул, когда она обняла его руками, и слезы текли по ее щекам.

— Мне приснилось, что ты тоже уснул. Никогда не засыпай, Ко. Никогда. Обещай мне.

Взгляд Эстель поник от печали. Я задавался вопросом, думала ли она о том же: что было бы лучше, если бы они не выжили. Быстрая смерть лучше медленной? Или была надежда быть найденными, основанная на страхе перед голодом и неопределенностью? Потому что мы не могли больше это отрицать.

Мы одни.

Шансы быть найденными скудны — не из-за местонахождения или удаленности, а из-за того, получится ли у нас остаться в живых до того дня.

Наши поиски могут занять всего несколько дней... но несколько дней будут слишком длинными, когда мы уже были голодны и обезвожены, не имея навыков в поисках пищи или воды.

Заткнись.

Я с трудом сглотнул, подавив эти бесполезные мысли.

Коннор сжал свою сестру.

— Ты просто уснула и проснулась. Не каждый попадает в вечный сон, Пип. — Он убрал волосы, прилипшие к ее щекам. — Рано или поздно, я лягу спать. Эстель и Гэллоуэй тоже. Тебе не стоит пугаться, если проснешься, а мы отдыхаем, ладно?

Пиппа шмыгнула носом.

— Но что, если ты не проснешься? Я буду совсем одна. Я не хочу быть совсем одна. Я хочу домой!

Коннор посмотрел на меня с просьбой о помощи.

Я развел руками. У меня не было опыта в детской психологии. Я не знал, что несовершеннолетние думали о смерти.

Однако Эстель спасла меня еще раз.

Наклонившись, она взяла два рюкзака и накинула их на плечи, в то же время держась за ребра.

— Как насчет того, чтобы выбраться из этого темного места и насладиться солнцем? Хотите побывать на пляже? Мы можем устроить пикник и посмотреть, можем ли мы разыскать какие-нибудь лодки.

Господи, она была потрясающей.

Она была естественной и такой настоящей, что даже я хотел пойти на пляж.

Мой взгляд снова сфокусировался на ее губах. Они были пухлыми и розовыми, действую на меня лучше любого болеутоляющего. Если бы мог просто смотреть на нее, я мог бы забыть о дискомфорте и нашем дерьмовом положении. Если бы я мог поговорить с ней, познакомиться, позволить ей увидеть, что я не был ублюдком, которым притворялся... Я мог бы выжить в этом месте.

Коннор поцеловал Пиппу в щеку.

— Звучит здорово, да? Прекрасное начало отпуска.

Пиппа залилась слезами.

— Я не хочу отпуска. Я хочу, чтобы мама с папой были рядом!

Коннор бросил свои вещи, обнимая ее.

— Я знаю. Я тоже. Но мы есть друг у друга. И я тебя не оставлю.

Сколько лет этому парню?

Его способность сдерживать свои страдания и поддерживать сестру поразила меня. Эстель, кстати, тоже, ее глаза затуманились, и гордость засияла на лице. Она посмотрела на двоих детей, словно желая, чтобы кто-то обнял ее так же, и прошептал слова утешения.

Иди сюда, я сделаю это.

Я бы с удовольствием обнял ее, погладил, поцеловал, пока она не забыла, где мы.

Но об этом не могло быть и речи, и я не мог сделать хуже, сказав ей, насколько она привлекала меня. Мы были здесь взрослыми. Мы должны подавать пример.

Эстель, оставив брата с сестрой разговаривать, подошла ко мне. Ее кожа побледнела от боли.

— Ты в порядке?

— А ты в порядке?

— Нормально. — Она выглядела так, будто хотела сказать что-то еще, но остановилась. Указав головой в сторону тропинка, куда они ходили с Коннором, она сказала:

— Я думаю, что нам лучше перебраться на пляж. Так люди смогут нас увидеть.

— Какие люди? — Мой тон был пропитан сарказмом.

— Ты не можешь этого делать. — Ее глаза сузились. — Мы должны сохранять спокойствие. Бог знает, как долго скудные запасы, которые мы нашли в вертолете, будут поддерживать нас в живых. Нам не нужны слезы и стресс, сжигающий калории. Понял?

Я отсалютовал ей.

Она была права, но черт, если меня не взбесило то, что это она должна напоминать мне об этом.

Снова.

Почему я был таким уродом?

Я зарычал:

— Я должен быть тем, кто заботится обо всем, исследует остров и...

— Почему? Потому что ты мужчина и веришь в сексизм? — Она закатила глаза. — Сохрани до того случая, когда это действительно будет иметь значение.

Обхватив себя руками, она сделала несколько шагов назад.

— Я собираюсь отнести это на пляж. Я вернусь за тобой. — Ее взгляд упал на мою ногу. — Я найду какую-нибудь палку для того, чтобы зафиксировать твою лодыжку, как я сделал с запястьем Коннора.

Я сжал зубы.

— Не беспокойся обо мне. Я сам найду ее.

— Ага, конечно. Ты едва можешь шевелиться. — Она холодно рассмеялась. — Что ж, удачи, можешь доказывать, что тебе не нужны другие для помощи, пока я отнесу это и уведу детей. У тебя будет около получаса, прежде чем я вернусь. И когда я это сделаю, будь готов проявить немного благодарности и перестать быть высокомерной задницей.

Она снова ушла, постепенно исчезая в зеленой дымке и густой листве. Каждый дюйм меня хотел последовать за ней, прижать ее к дереву и показать, насколько я благодарен за то, что она здесь. Я бы использовал пальцы, язык и...

Я застонал, когда мой член снова затвердел.

В чем, черт возьми, моя проблема? Я не мог этого сделать с ней. И у меня не было энергии, чтобы тратить ее на похоть. Она предложила помощь. Вот и все. Да, я не мог ходить. Ох, блядь. Если бы я хотел показать ей, насколько благодарен, я должен перестать быть хреном.

Она позвала:

— Коннор, Пиппа. Пошли!

Дети схватили оставшиеся разбросанные предметы на земле и бросились догонять ее. Коннор оглянулся.

— Ты идешь?

Я улыбнулся, хотя мне хотелось ругаться.

— Ага. Прямо за тобой.

— Круто. — Взяв сестру за руку, он исчез.

В момент, когда они ушли, все эмоции, которые я сдерживал последние несколько лет, накрыли меня. Ненависть, одиночество, сожаление, и больше всего... ужас.

Я не мог справиться сам.

Я не мог помочь другим.

Я не был хорош для общества, и общество бросило меня. У меня никого не было.

Нет, это неправда.

У меня было три бесценных человека, которые превратились из незнакомцев в целый мир.

Они были единственной компанией, что у меня была.

Единственные люди, на которых я мог положиться.

Моя кожа чесалась, и привычное желание побежать убивало меня.

Вернитесь.

Не оставляйте меня.

Мне жаль.

…

— Я впечатлена. Ты до сих пор здесь.

Я поднял голову, когда вернулась Эстель без детей, и всего, что у нее было с собой. Вместо этого в руках была большая палка. Подойдя ближе, она оглядела мою ногу, медленно скользя взглядом по моей промежности, торсу и лицу.

Я не мог отрицать, что ее взгляд сделал меня твердым.

Ей нравилось то, что она видела? Видела ли она настоящего меня? Меня, которого я зарыл глубоко-глубоко внутри? Меня, который умер в тот день, когда я стал монстром?

Я напряг свой бицепс, как дебил, надеясь произвести впечатление. Я старался оставаться в форме — не по эгоистичным причинам, а потому, что это было необходимо. Работа с деревом и занятие строительством изо дня в день требовали силы и выносливости.

Не думаю, что лепные мускулы произведут на нее впечатление, когда я не могу, блядь, даже встать!

Я сделал глубокий вдох, стараясь сохранять спокойствие. От неподвижного сидения, когда я скован болью и не способен двигаться, мое настроение не улучшилось.

— Я думал, ты забыла обо мне. — Я вытер пот со лба. Мне не нравилась мысль перебраться куда-то, где солнце поджарит меня, но я жаждал океанского бриза.

— Поиски палки заняли больше времени, чем я думала.

— Я сказал тебе не волноваться об этом.

— А я сказала, что у тебя есть полчаса, чтобы отключить режим придурка и быть милым.

— Я всегда милый.

— Ха!

Мы уставились друг на друга. Она напряглась, и ее дыхание стало прерывистым.

Я указал на ее грудь.

— Вместо того чтобы пытаться найти половину дерева, чтобы зафиксировать мою ногу, ты должна была позаботиться о своих ребрах.

— Не беспокойся обо мне. Беспокойся о себе.

— Я могу сказать то же самое о тебе.

Еще один тупик.

Без детей свобода говорить откровенно развязывала узлы вокруг моих голосовых связок. Я освободился.

— Кто ты вообще такая? Ты ранена так же сильно, как и все мы, но взяла все под контроль и взвалила на себя ответственность. Кто назначил тебя...

— Я не хотела брать на себя ответственность. Думаешь, мне это нравится? Что я хотела попасть в ситуацию, когда двое детей потеряли своих родителей и теперь смотрят на меня с надеждой, что все будет хорошо? Во всяком случае, я бы хотела, чтобы ты был... — Она поджала губы, но глаза ее горели тем, что она хотела сказать.

— Чтобы я не был таким неудачником и мог обо всем позаботиться. Ты это собиралась сказать?

Она отвела взгляд, обнимая себя руками.

Я хотел послать ее. Все вопросы, на которые мне нужны ответы, предполагали собой крик, но я не мог так поступить с ней. Не сейчас. Она хотела комфорта, как и все мы. Но она не получала утешения от меня, потому что я не знал, как это сделать. Все, что я мог, — это испортить и без того запущенную ситуацию.

— Послушай, мне очень жаль. — Потирая глаза, мне хотелось, чтобы у меня были очки, так в моем мире будет хоть что-то правильное. Я ненавидел нечеткие линии и темные цвета. Я мог разглядеть черты Эстель довольно хорошо, но изображение не было в высоком разрешении и было искаженно.

Она не ответила.

Бессознательно я перестал тереть глаза, и по привычке начал искать на коленях несуществующие очки, не задумываясь.

Господи, я ничего не могу сделать правильно.

— Ты нормально видишь без них?

У меня закружилась голова.

— Что?

Она указала на мое лицо.

— Твои очки. Я заметила, что они были в Лос-Анджелесе, а потом в Нади. Думаю, они не просто ради показухи, а жизненно необходимы.

Она заметила такую простую вещь, как эта? Это потому, что она была наблюдательной личностью или потому, что ее тянуло ко мне так же сильно, как меня тянуло к ней?

В любом случае, это помогло мне избавиться от дикой агонии, в которой я тонул. Я улыбнулся.

— Они не пафосное украшение, если ты об этом спрашиваешь. Я буквально нуждаюсь в них, чтобы четко видеть.

Ее плечи немного расслабились, но она не улыбнулась мне в ответ.

— Ты слеп без них? — Она подняла руку, показывая три пальца. — Сколько пальцев я показываю?

Я усмехнулся.

— Шутки в сторону? Ты прямо здесь. Я тебя вижу.

— Так сколько?

— Пять.

Ее лицо помрачнело. Я так долго смотрел на нее, что уже начал распознавать ее мимику и выражение лица. Ее губы образовали беспокойную «о», а брови не знали, то ли подпрыгнуть от удивления, то ли нахмуриться.

Я напугал ее.

Я засмеялся сильнее.

— Расслабься. Три. Ты показывала три пальца.

— Ох.

— Я не слепой, ладно? Я знаю, что калека, но, по крайней мере, тебе не нужно беспокоиться о другой инвалидности.

— Я не думала, что...

— Да, ты думала. И это нормально. — Раздражающее разочарование наполнило мой голос. — На твоем месте, я бы тоже обозлился. Присматривать за покалеченным пациентом, когда есть еще о чем беспокоиться? Заботиться о сиротах, когда ты сама не знаешь, как сохранить себя в живых? Черт, если бы мог ходить, я бы бежал так быстро, как мог.

— Я бы никогда не убежала, как бы плохо ни было. — Ее лицо посуровело. — Я не трус, особенно когда другие нуждаются во мне. И, кроме того, я не об этом думала.

Это была шутка. Плохая, заметил я. Но она с легкостью заставила меня почувствовать себя еще хуже, чем есть на самом деле.

— Неважно. — Я вздрогнул, когда мою ногу накрыло новой волной боли. — Это то, о чем думает большинство людей. Но я понимаю. Я раздражаю тебя, и ты не хочешь иметь со мной ничего общего. Я могу позаботиться о себе, поэтому тебе не нужно беспокоиться обо мне, хорошо? Волнуйся о долбанных детях и оставь меня...

— О, ради бога. — Она хлопнула руками по бедрам. — Проклятье, ты меня бесишь.

Я замер.

Огонь в ее глазах, розовый румянец на щеках и острый угол ее подбородка заставили меня сглотнуть. Она была красива, когда заботилась и изо всех сил пыталась поддержать, но, черт возьми, она была восхитительна, когда злилась.

Мое сердце загромыхало, когда она указала мне пальцем в лицо.

— Давайте сейчас проясним кое-что.

Я не мог пошевелиться. Все, что я мог сделать, — это смотреть и делать все возможное, чтобы не упасть. Падать и падать ради этого создания, которое я не знал, но желал. Падать ради незнакомки, что смотрела на меня с презрением и раздражением. Падать ради единственной женщины на этом богом забытом острове.

Не существовало такой вещи, как любовь с первого взгляда. Но я верил в похоть. И, господи, я хотел ее.

— Я не из тех людей, с которым ты можешь ругаться, быть противным или вести себя как придурок, потому что я не потерплю этого. Я не такая, как другие, которые будут кричать на тебя, когда ты становишься мудаком, или давать тебе второй шанс, когда ты облажаешься. Я просто вычеркну тебя из памяти и буду вести себя так, как будто ты невидим. Я позабочусь о тех детях, потому что они нуждаются во мне, а я нуждаюсь в них, нуждающихся во мне, чтобы не впасть в отчаянии. Но ты мне не нужен. Мне не нужно, чтобы ты раздражал меня или действовал на нервы. Я хочу помочь тебе, но только если ты поможешь себе, заткнешься и будешь настроен на перемены.

Она провела пальцами по волосам, светлые пряди потрескивали от статики, и заставила себя успокоиться.

— Прости. Обычно, я не кричу. — Ее лицо исказилось, когда она обняла себя руками. — Мои ребра болят, ты прав. Я думаю, что несколько сломано. Но, в отличие от тебя, я не позволю гневу одолеть меня. Теперь это наша жизнь. Нам повезло, что мы остались живы. Постарайся вести себя так, как будто хочешь выжить, и мы отлично поладим.

Часть меня хотела сказать ей уйти. Потому что она была права. Насчет всего. Это было подходящее время, когда кто-то набрался смелости сказать мне в лицо, что я должен быть благодарным.

Это было новое начало. Никто не знал меня здесь. У меня не было ни грязной, ни печальной истории. Ей не нужно было знать того человека, которым я был, потому что здесь я мог бы быть кем-то другим.

Казалось, что массивный валун внезапно соскользнул с моей спины, устранив тяжесть стыда и гнева.

Я мог бы быть лучше здесь.

Я мог быть чем угодно.

Эстель не двигалась, ее взгляд не покидал меня.

Вздрогнув, я поднял свою задницу с земли и вытащил кое-что из своего заднего кармана. Я забыл, что это было там, пока Эстель не повела детей на пляж.

Я собирался их сохранить — на всякий случай, когда они понадобится нам позже. Я даже искушался принять их сам (потому что был слабым мудаком, который ставит себя на первое место). Но я не стал бы это прятать. Потому что сейчас это была оливковая ветвь. Моя первая достойная вещь, которую я совершил за последние годы.

Я крепко сжал кулак и протянул руку.

— Вот. Это тебе.

Мгновение она не двигалась, но затем наклонилась вперед и приняла мой подарок. Пакет фольги упал ей на ладонь.

Ее глаза расширились.

— Нет, я не могу взять это.

— Да, ты можешь.

— Нет, правда. Я не могу. — Она покачала головой.

— Коннор или Пиппа должны принять это. Или ты...

— Я обойдусь, а двое других будут в порядке.

— Но…

— Никаких «но». Если ты настаиваешь на том, чтобы ухаживать за нами — даже за мной, после того, как я был придурком с тобой, — самое меньшее, что ты можешь сделать — это принять их, и тебе не нужно будет заботиться о нас и терпеть такую боль.

Эстель взяла единственную дозу Адвила, которую я купил перед посадкой в самолет в Лос-Анджелесе.

У меня была головная боль, и я купил две таблетки на всякий случай, если она превратится в мигрень. У меня была склонность к этому, когда было слишком много стресса, и из-за того, что я покинул лесопилку, где я, наконец, обрел покой, который делал меня максимально сильным.

Я ухмыльнулся.

— Не знаю, как ты примешь их, потому что у меня нет воды. Но, пожалуйста, я хочу, чтобы ты их выпила.

— Это твой способ извиниться?

— Мне нужно извиняться?

Это заставило меня улыбнуться.

Я усмехнулся.

— Давай назовем это второй попыткой. Мы можем это сделать? Прими таблетку... пожалуйста.

Я ожидал, что она откажется. Она была из тех людей, которые отказывались от какой-либо выгоды для себя в пользу других, мне не нужно было много времени для того, чтобы знать это, но она разорвала фольгу и положила обе таблетки на язык.

Откинув голову назад, она проглотила их.

Ей, должно быть, тяжело принять их.

Смяв упаковку, она положила ее в карман Гэлнсов и подошла поближе. Протянув руку, она улыбнулась.

— Я принимаю твою вторую попытку. Давай начнем сначала?

Я напрягся, когда мои пальцы соприкоснулись с ее. Та же самая вспышка и покалывание танцевали на моей коже. Она была солнцем, грехом и безопасностью.

Ее губы раскрылись, когда между нами пробежала искра. Она пыталась скрыть тот факт, что чувствовала. Что бы это ни было, оно стремительно развивалось; мне потребовались все усилия, чтобы не притянуть ее в объятия. Простое прикосновение. Да, я хотел поцеловать ее, но не потому, что прежний я был эгоистичным и грубым. А потому, что этот новый я хотел поцеловать ее с благодарностью.

Когда мы пожали друг другу руки, ее взгляд потемнел.

— Я Эстель Эвермор. Приятно познакомиться.

Мое сердце превратилось в огнедышащего дракона, объятое горячим пламенем, когда она так невинно улыбнулась, оставаясь такой соблазнительной.

Она хоть представляла, что делала со мной?

Разорвав рукопожатие, я прочистил горло.

— Я Гэллоуэй Оук. Взаимно.

— Должны ли мы узнать основные факты друг о друге, прежде чем отправиться на пляж?

— Основные факты?

— Ну да. Возраст, профессия, планы на будущее, что-то в этом роде.

Мои губы дернулись.

— Разве мы не должны обсудить, какими навыками выживания мы владеем? Это не совсем ситуация на первом свидании.

Она напряглась.

Так держать, Оук.

Я вздохнул.

— Это было грубо? Если да, то я не хотел.

Она отмахнулась.

— Не волнуйся. Но ты прав. Ладно, кто ты, Гэллоуэй? Дай мне сокращенную версию, чтобы мы могли вернуться к Пиппе и Коннору как друзья, а не как враги.

Мои внутренности сжались от мысли о том, что я когда-либо буду ее врагом. У меня не было желания, чтобы она меня ненавидела. Не потому, что мы были единственными мужчиной и женщиной в этом месте, но что-то внутри меня заныло при мысли о невозможности поговорить с ней.

Я не мог рассказывать ей о себе, слишком много тайн. Ей не нужно было ничего знать обо мне. Это не ложь, просто самозащита. Кроме того, начиная с данного момента, я стал хорошим человеком. Ничего из прошлого дерьма не имело значения.

— Все, что тебе нужно знать, — я нахожу тебя самой привлекательной из всех, с кем я мог бы потерпеть крушение, и я рад, что это оказалась ты.

Она смутилась.

Я усмехнулся.

— Я так понимаю, что шокировал тебя.

— Ну... немного.

— Я решил использовать другой подход.

— И что это?

— Брутальная честность.

Она закусила губу.

— Мне надоело прятаться. — Я пожал плечами. — Крушение здесь только напомнило мне о том, как коротка жизнь, и я не собираюсь тратить еще хоть секунду впустую.

— Ладно... но ты же понимаешь, что я хочу быть только друзьями? Я точно не охочусь за свиданиями.

— Понимаю. — Я поднял бровь. — Но это не значит, что я хочу оставаться лишь друзьями.

— Ты невозможен.

— Меня называли и похуже.

— Я не могу сейчас отвлекаться на это. Мы должны вернуться к детям.

Хлопнув в ладоши, я сказал:

— Хорошо. Более тесное знакомство может подождать. Дай мне палку, и я посмотрю, что смогу сделать, чтобы починить свою блядскую лодыжку.

Она вздрогнула от моего ругательства, но не отчитала меня. Я подавил улыбку. Мы уже пришли к компромиссу. Ей было со мной неуютно… пока. Но у меня было время. Конечно, если голод и обезвоживание не убьют нас раньше.

Эстель протянула мне палку. Сомнение омрачило ее лицо.

— Я не думаю, что смогу зафиксировать твой перелом здесь. Земля слишком неровная. Мне нужно отвести тебя на пляж.

Я не видел разницы, но позволил ей командовать.

— Что ты предлагаешь?

— Мне нужно найти способ поставить тебя на ноги. — Она потерла свою грудную клетку. — Я бы постаралась поднять тебя, но не думаю, что смогу выдержать свою боль, не говоря уже о том, как ты перенесешь эти муки.

— Ну ладно, мы не можем иметь все. Не беспокойся обо мне.

Я должен был признать, что от самого упоминания того, что ждет меня в будущем, мне стало плохо. Если даже легкое прикосновение приводило меня к агонии, не представляю, что будет, если я встану на ноги.

Ее взгляд наполнился сожалением.

— Не стоило мне принимать болеутоляющие. Ты нуждаешься в них больше, чем я.

— Прекрати, — ухмыльнулся я. — Я хотел, чтобы ты их взяла. Давай не будем об этом.

Она постукивала пальцами по боку, пока думала. Под моими Гэлнсами перелом не было видно (в отличие от гадкого пореза на другом бедре), но они не могли скрыть того, что я вспотел от боли. То, что я потерял такое количество жидкости, потея, не помогло мне при мучении от жажды.

Раньше я никогда не ломал конечности. Неужели пульсирующая боль должна быть такой сильной? Когда она пройдет?

Она должна пройти.

Это единственный способ, выжить и выбраться, или вернее хромать с этого острова.

Эстель пробормотала:

— Подожди.

— Как будто я могу куда-то уйти.

Прежде чем я смог остановить ее, она побежала в лес.

Черт возьми.

Когда я впервые встретил ее, она была застенчива и замкнута. Глубина ее заботы раздражала меня, потому что она заставляла меня чувствовать себя так, словно я был потерян, как обычный человек. Хруст и потрескивание всколыхнуло застоявшийся воздух.

Какого черта она там делает?

От мыслей о прохладном морском бризе и свежем воздухе, мне захотелось как можно быстрее покинуть удушливую влажность леса. Чем больше я думал о перемещении на пляж, тем больше стремился туда попасть.

Эстель ушла на какое-то время.

Наконец, она вернулась с двумя палочками (если их можно было назвать палками, они были размером с маленькие саженцы) примерно равной длины. Одна из них была немножко кривая, но, в целом, выглядела ровной, а у другой был луковичный конец, как будто она когда-то была частью корневой системы.

Передав их мне, она улыбнулась.

— Держи.

Я нахмурил лоб.

— О, не стоило.

Перестань быть мудаком.

Я встретился с ней взглядом.

— Хм, спасибо?

Она скрестила руки на груди.

— Это костыли. По крайней мере, с их помощью ты сможешь передвигаться. Они, вероятно, немного длинноваты, но мы сможем подкорректировать их, как только доберемся до пляжа.

Я уставился на нее.

— Серьезно? Кто ты? МакГайвер (прим. пер.: персонаж в сериале, Ангус МакГайвер является сотрудником тайной правительственной организации США, в которой использует свои поразительные навыки решения проблем и обширные знания науки, чтобы спасать жизни).

Вместо того чтобы засмеяться, ее глаза потемнели от досады.

— Вместо того чтобы недооценивать мой план, пошли.

Схватив одну из палок, лежащую рядом, она протиснула свое крошечное тело рядом с моим.

— Возьми один из костылей и обопрись на меня.

О, черт возьми, нет.

Я оттолкнул ее.

— Никаких шансов. Я сломаю тебя. Посмотри на себя.

— Я могу это сделать.

— А твои ребра нет. Ни за что.

— Те обезболивающие немного притупили боль. Я хоть и меньше тебя, но сильная.

Она схватила меня за руку и закинула себе на плечи. Резко втянув воздух, ее лицо скривилось от боли.

— Давай. Я не хочу оставлять Коннора и Пиппу на дольше, чем это необходимо. Кто знает, послушаются ли они моей просьбы, что нельзя кушать много еды, которую мы нашли.

— Еда? — Мой живот заурчал, как по команде. — Почему ты не рассказала об этом в первую очередь?

Она зашипела, когда я осторожно оперся на нее.

Я немедленно остановился.

— Это глупо.

— У тебя есть идея получше?

— Ну, нет...

— Вот именно. — Потянув меня за запястье, она прижалась к пальме и выпрямилась.

— О, господи. — Она не дала мне выбора. Я рычал и ругался, когда дюйм за дюймом она тащила мой покалеченный зад выше вдоль ствола дерева в неуверенное стоячее положение. Мои ругательства стали громче, когда лодыжка сместилась, взрываясь от боли.

— Твою ж мать!

— Буду признательна, если ты будешь сдерживать себя от ругательств.

— Попытайся сама пройтись со всем переломанным, и тогда посмотрим, кто из нас будет выражаться цензурно.

Она фыркнула.

— Ты такая драма-лама.

Я обернулся.

— Как ты меня только что назвала?

— Драма-лама. — На ее губах появилась улыбка. — Я недавно видела это в интернете. Подумала, что это будет смешно.

— Ты серьезно назвала меня ламой?

— Ну, ты же говорил, что тебя называли и похуже.

— Но не долбанным парнокопытным!

Подняв костыль под мою свободную руку, она сделала шаг назад. Я даже не заметил, что стоял на ногах, пока она торжествующе не развела руками.

— Все бывает в первый раз. Кроме того, это сработало, не так ли? Ты стоишь. Лучшие события за день.

Ясное дело.

Я вздрогнул, когда она обняла меня за талию.

Моя кровь сгущалась по мере ускорения сердечного ритма. Разные желания заменяли мысли о боли. Я хотел прижать ее к себе и вдохнуть слабый запах ванили. Хотел слизать соль с ее кожи и поблагодарить поцелуями, а не словами.

Когда я не пошевелился, она ущипнула меня.

— Давай. Пошли. Чего ты ждешь?

— Если бы я сказал, ты бы отказалась мне помогать.

Она подняла голову, вопросительно взглянув на меня.

— И? Испытай меня. — Она выглядела такой невинной и нетерпеливой, и ее усмешка все больше превращалась в самоуверенную улыбку.

— Испытать тебя? — Мой голос стал мягче; взгляд впился в ее рот. — Я ценю твое предложение, Эстель, но я, правда, не думаю, что стоит.

Она вздрогнула.

— Ты впервые назвал меня по имени, и это не звучало плохо.

Сексуальное напряжение накалялось вокруг нас сильнее, быстрее, гораздо интенсивнее, чем я когда-либо чувствовал раньше. Ее рука дернулась вокруг моей талии.

Я небрежно опустил мою ей на плечи.

— Хочешь знать, чего я жду? Хорошо, я сказал, что буду предельно честен. Я буду честен. — Моя голова опущена, губы приближаются к ее. Мой голос понизился до шепота. — Я жду поцелуя. Я не хочу двигаться на случай, если ты поймешь, насколько близко находишься со мной, и убежишь, а я не смогу догнать тебя.

Она задыхалась, когда я боролся с желанием украсть ее поцелуй или сделать то, что было правильно, соблюдая границы первого знакомства.

Я посмотрел на крону дерева, тяжело дыша.

— Ты не представляешь, как трудно оставаться джентльменом прямо сейчас.

Она прочистила горло, немного вздрогнув.

— Я думаю, что ты бредишь от боли.

Я фыркнул.

— Пойдем, если тебе станет от этого лучше.

— Станет. Определенно.

— Значит, я не должен говорить тебе, что я возбужден, даже если едва знаком с тобой? Что я не переставал думать о тебе с тех пор, как увидел в Лос-Анджелесе? — я опустил голову и прижался к ее уху. — Я не должен говорить, что хотел поговорить с тобой на протяжении всего рейса или что все в тебе делает меня счастливым и грустным одновременно?

Дело в том, что с тех пор, как у меня ослабилось зрение после рождения, мои другие чувства усилились, чтобы компенсировать это. Ее запах (хоть и слабый) разорвал мои внутренности и заставил меня хотеть просить о невозможном. Я хотел, чтобы она была голой. Я хотел, чтобы она смеялась. Я хотел, чтобы она была далеко от меня, и я никогда не разрушал ее совершенство.

— Тогда почему нет?

Я сделал все возможное, чтобы сконцентрироваться.

— Почему, что нет?

— Не подошел поговорить со мной? Ответь честно в этот раз.

Я повернулся.

— А ты не догадываешься?

Она затаила дыхание.

И я сделал то, что обещал себе, никогда больше не делать. Я отнесся к ней, как к долбанной вещи.

Взяв Эстель за плечи, я притянул ее тело к себе. В тот момент, когда ее грудь прижалась к моей, я перестал дышать, и когда ее живот уперся в ноющую боль в моих Гэлнсах, мне потребовалось все самообладание, что у меня осталось, чтобы не прижать ее к проклятой пальме и забыть о цивилизованных правилах, ощущая лишь ее восхитительный вкус на губах.

Ее глаза расширились, когда она почувствовала то, что я предложил. Я слегка толкнулся бедрами; моя сломанная лодыжка выла от мучений.

— Это подходящий ответ на твой вопрос?

Она изо всех сил пыталась заговорить, отчего мое сердце сжималось, а мысли путались.

— Нет, не совсем.

— Ответ заключается в том, что, когда я хочу чего-то так же сильно, как я хочу тебя, ничего хорошего из этого не выходит. — Я грустно рассмеялся. — Я причиняю боль тем, кого люблю, и не собираюсь причинять вред тебе тоже.

Мы оба замерли после слова на букву «Л». Глубокая связь, которая пришла с этими маленькими пятью буквами, была не из тех тем, что нам хотелось бы обсуждать.

Я намеренно отодвинул бедра назад, удерживая ее на расстоянии. Мне нужна ее помощь, чтобы идти, и я не хотел давить на нее еще больше.

Достаточно мудацкого поведения.

Лед между нами, наконец, начал таять, и я все испортил своим идиотизмом.

Я застонал себе под нос, выдавая свою глупость за боль.

Эстель сделала шаг вперед.

— Как насчет того, чтобы забыть, что произошло, и отправиться на пляж... хорошо?

— Хорошо.

— Просто... позволь мне помочь тебе идти. Обопрись на меня и используй костыль. Я сделаю все возможное, чтобы предотвратить как можно больше дискомфорта.

Ты причина большинства.

По крайней мере, я додумался не сказать это вслух.

Кивнув, я молча принял ее помощь. Я прижал ее ближе, чем это было необходимо, под видом того, что мне нужна ее поддержка. Она ничего мне на это не сказала, лишь сомкнула руки вокруг моего живота.

Установив луковичную часть палки под мышкой, я нерешительно запрыгал вперед.

Эстель двигалась вместе со мной, немного задыхаясь, когда мой вес приземлялся, затем расслаблялся на ее теле.

Она молчала, и я тоже.

Я заставил себя сосредоточиться не на Эстель и ее сексуально-идеальной силе, а на координации и агонии при ходьбе на незафиксированной сломанной ноге.

Шаг за шагом, мы продвигались по лесу к солнечному свету.

Мы пробились к пляжу, который станет нашим новым домом.

Я не знал, как долго он будет для нас домом.

Если бы я знал... не знаю, что сделал бы по-другому.

Любит. Не любит. Любит.

Как мог глупый лепесток рассказать мне о чувствах другого?

Любит. Не любит. Любит.

Как я могла довериться стихам, украденным у других?

Любит. Не любит. Любит.

Я не верю в любовь. Я верю в любовь.

Но не с ним.

Взято из блокнота Э.Э., написано в возрасте девятнадцати лет.

…

Я ПРОГЛОТИЛА свои страхи в миллионный раз и нацепила фальшивую улыбку на лицо.

Мы не будем этого делать.

Да, конечно, будем.

Я не могла заплакать, потому что Коннор и Пиппа не переставали смотреть на меня.

Но это не остановило мою нужду убежать.

Глаза Гэллоуэя были похожи на ракеты, следящие за каждым моим движением. Моя кожа все еще покалывала там, где он обнимал меня, когда прыгал через лес. И я не могу перестать думать о том, как он прижимался своей эрекцией к низу моего живота. Что заставило его это сделать? И почему я не возражала так сильно, как должна была?

В течение последнего часа мы разделили один батончик мюсли на четверых и запили его двумя глотками воды из бутылки, что была в рюкзаке Данкана. Мы нашли ее, когда рылись в других сумках, разбросанных, как конфетные обертки, в нескольких метрах от места крушения.

Мы не нашли ни мою куртку, ни сумку Амелии, но нашли аварийный комплект средств жизнеобеспечения, который пилот держал под сиденьем.

Еда была послана небесами, и я попыталась отказаться от своих глотков воды, сказав, что у меня есть немного дождевой после бури, но Гэллоуэй не согласился с этим. Малое количество еды не давало нам много энергии — наоборот, усугубило наш голод и усилило его.

Лучше смирись.

После нашего перекуса, мы с Коннором вернулись на вертолет и ободрали салон. Мы вытащили изношенную кожаную подушку со скамейки, три спасательных жилета и кусок искромсанного фюзеляжа, который мы, как я думала, используем, но понятия не имела, как.

Пляж превратился в пустошь с разбитыми, несовместимыми друг с другом предметами, которые, я надеялась, каким-то образом помогут нам остаться в живых.

Сидя на корточках, я осмотрела разбросанные вещи.

— У нас есть несколько хороших запчастей, чтобы, хотя бы сделать убежище.

Я думаю.

Я не знаю.

Гэллоуэй хмыкнул, тогда как Коннор с надеждой кивнул.

Пиппа сидела тихо, посасывая большой палец, наблюдая за всем, что я делала. Интенсивность взгляда маленькой девочки угрожала уничтожить меня, я понимала, что она смотрит на меня в надежде, что со мной она будет в безопасности. По крайней мере, мы нашли ее плюшевого котенка, Пуффин. Она обняла его, как будто он вырвется и исчезнет.

Мое сердце останавливалось при мысли о предоставлении им основных предметов первой необходимости. Они все еще были достаточно маленькими, чтобы верить, что у взрослых были все ответы, и это было почти так же наивно, как верить в Санта-Клауса.

Взрослые не знали, что они делают — мы просто хорошо притворялись.

Но здесь не было никакой возможности притвориться. Сделай или умрешь. Попытайся или погибнешь.

Я переключила свое внимание на Гэллоуэя; он до сих пор мучился от приложенных усилий, пока добирался до пляжа. Он ненавидел, всей душой ненавидел то, что я видела, как его рвало, когда мы проходили последний участок. Он оттолкнул меня и упал, чтобы его вырвало под куст.

Но вышло не так уж и много.

Боль была слишком сильной для его организма.

Он не мог посмотреть в глаза, когда, наконец, позволил мне коснуться его снова и довести до пляжа. Никаких остроумных замечаний. Никаких грубых комментариев. Просто абсолютная тишина.

Я уважала его чувства и не сказала ни слова, просто дала ему отдохнуть на песке. Даже сейчас, через несколько часов, я не трогала его.

Гэллоуэй закрыл глаза, сжав кулаки от боли, а его кожа то краснела от прилива адреналина, то бледнела от агонии.

Как группа, мы не очень хорошо справлялись. С моими сломанными ребрами, покалеченным запястьем Коннора и окровавленным плечом Пиппы, мы не были в состоянии соорудить дом или охотиться, чтобы поужинать.

Это не так просто, как кажется в книжках.

У меня было тайное увлечение темой о выживании. Мне нравилось смотреть фильмы о кораблекрушениях и читать книги на эту тему. Я обожала идею одиночества и поиска утопии в самых невероятных местах.

Но это было до того, как подобное случилось со мной.

Это былодо того, как комфортное кресло у окна в моей квартире со стаканом чая со льдом превратилось в дикий остров на ФиГэл без признаков помощи.

Благодаря актерам, это выглядело так просто. Рыбалка при помощи сережек, разрезание кокосов коньками.

Казалось, удача улыбалась им.

Но нам...

Получится ли у нас так же?

Я прошлась взглядом по покалеченным выжившим, которые стали моей семьей. Нам было слишком больно, чтобы справиться с этим. И если нам слишком больно, чтобы строить или охотиться, мы, в конечном итоге, станем все слабее и потеряем силы, пока наше спасение больше будет иметь значения.

Нет...

Встав в вертикальное положение, я, держась за ребра, направилась к береговой линии. Слезы, которые больше не могла остановить, стекали по моему лицу, когда я просила пустой горизонт о надежде.

Пожалуйста... как нам с этим справиться?

Что мы будем пить и есть, как построим приют, когда все мы слишком слабы, чтобы даже попытаться?

Я зашла глубже в воду, и мне было плевать, что мои Гэлнсы намокли. Я бы хотела переодеться еще несколько часов назад. Нам всем нужно переодеться. Нам нужен душ, кровать и немного еды.

Перестань жалеть себя.

По крайней мере, никто из тех, кого ты любила, не умер.

Нет, это случилось год назад.

У меня было время это принять.

Я посмотрела через плечо на Коннора и Пиппу. Они сидели вместе, в плену страха и грусти. Однако они все еще говорили, до сих пор улыбались. И если они могут болтать и делиться глупой (даже если не совсем подходящей) шуткой, то я определенно тоже могу рядом с ними.

Зачерпывая горсть прохладной морской воды, я умыла лицо. Капли смыли немного липкого пота.

Чувствуя себя немного меньше съедаемой отчаянием, я вышла на берег и снова встала перед нашими запасами.

Гэллоуэй застонал, когда подвинулся выше, опершись на лежащее бревно, которое я притащила (с помощью) из лесной опушки в тень стоящего листового дерева. Плотная листва выполняла функцию зонтика, и мы нашли убежище в тени, все еще в состоянии наслаждаться прохладным воздухом с моря.

— Ты в порядке?

Я выдавила из себя улыбку.

— Конечно. Почему бы и нет?

Гэллоуэй нахмурился.

— Я могу назвать сотню причин.

— Да ладно. Ни одна из твоих причин мне не подходит.

Я не могла с ним общаться. Особенно после его честности о том, насколько он хотел меня.

Кто так делает?

Мы на безлюдном острове. Мне есть о чем подумать.

Его взгляд обжигал меня.

— Ты уверена?

— Абсолютно. Все хорошо. — Я подмигнула Пиппе.

Она вознаградила меня с улыбкой.

— Хорошо, разберемся с вещами. — Я указала на предметы — единственное, что может спасти нас от смерти. — У нас есть один швейцарский армейский нож, прозрачный полиэтиленовый пакет, маленький топор, который, я думаю, должен быть использован для того, чтобы выбить окно самолета в случае аварии, если это не сделает пальмовое дерево вместо него. — Я вздрогнула, когда образ мертвых ног Акина заполнил мой разум. — Пара солнцезащитных очков, бейсболка, небольшой медицинский комплект с антисептическими салфетками и маленькой иглой и ниткой, карманное зеркало, фонарик и пакет вяленого мяса, срок годности которого истек два года назад.

Оказалось, что у Акина был комплект для выживания, но он не проверял его очень давно. Мне жаль, что у него не было рыболовных крючков, обезболивающих и зажигалки. Только эти три вещи сделали бы нашу жизнь намного легче.

Гэллоуэй сказал:

— Итак... то есть это значит, что мы в заднице.

— Эй! — Я вскинула голову. — Следи за языком.

Коннор рассмеялся.

— Все нормально. Мы уже слышали это от нашего отца.

Пиппа кивнула.

— Ему нравилось слово «хрень».

Гэллоуэй усмехнулся.

— Я должен добавить это в свой лексикон.

— О, нет, ты не будешь этого делать.

— Это ты так думаешь. — Он взглянул на детей, они заговорщицки улыбнулись ему.

Я изо всех сил старалась не сдаваться. Смех помог немного забыть о нашем стрессе. Если несколько красочных слов обеспечат развлечения, то пусть так и будет.

Оставив их шутить, я собрала вещи и аккуратно сложила их в сумку с черным шнурком.

Гэллоуэй кашлянул, привлекая мое внимание. Он не говорил, но его глаза подтвердили мои предыдущие мысли. Как могли двое взрослых и двое детей выжить в мире, где у нас не было ничего?

Очевидный ответ?

Мы не могли.

Но мы постараемся.

Я резко встала, не в состоянии больше там оставаться, глядя на наши скудные вещи. Мне нужно продолжать двигаться дальше.

Пиппа поднялась со своего места рядом с братом и подошла ко мне, взяв меня за руку.

— У меня болит спина, и в голове странные ощущения.

Мой желудок перевернулся.

О нет.

Я позаботилась о запястье Коннора, но ничего не сделала с Пиппой. Как я могла забыть о ее кровоточащем плече?

Наклонившись к ней, я улыбнулась так ярко, как только могла.

— Я знаю, как это исправить.

Я не знаю, как это исправить.

— Соленая вода помогает при порезах.

Возможно, не морская вода; с таким количеством организмов, и водорослей, и микробов...

Но какова была альтернатива?

Глядя на Коннора и Гэллоуэя, я заставила себя не думать о наших проблемах.

— Пойдем поплаваем. Нам всем нужна ванна, и это поможет почувствовать себя лучше.

И в зависимости от того, насколько большая рана Пиппы, мне, возможно, придется использовать иглу с нитью намного раньше, чем я того хотела.

К горлу подступила тошнота от мысли о том, что придется шить девочку без анестезии.

— Давай. — Не дожидаясь ответа, я освободила руку от хватки Пиппы и зашагала в сторону Гэллоуэя. Я еще не наложила шины ему на ногу, потому что он отказался снимать Гэлнсы.

Идиот.

В чем его проблема? Он так сильно прижимался ко мне в лесу, чтобы поцеловать меня, царапая своей щетиной, а сейчас стесняется, чтобы я его раздела и могла оказать помощь.

По крайней мере, ему придется раздеться, чтобы искупаться.

Я протянула руку.

— Я больше не буду спрашивать. После купания станет лучше.

Страсть горела в его глазах (я не знала, было ли это из-за меня или от мысли об океане), но он уставился на мою руку, как будто это оскорбило его.

— Я не могу стоять.

— Нет, можешь.

— Нет, не могу. — Он сердито посмотрел на горизонт. — Я не буду этого делать.

Пригнувшись, я проигнорировала боль в своих ребрах, и понизила голос до шепота, чтобы дети не услышали.

— Рвота — это естественно. Твое тело едва может справиться с такой болью...

— Забудь, что видела это.

— Не забуду, потому что здесь нечему стыдиться. — Я подошла к нему и передала «костыль» с более широким концом. — Пойдем. Пожалуйста.

Он поднял глаза. На секунду между нами промелькнула искра связи и похоти, затем растворилась, когда Гэллоуэй зарычал:

— Черт возьми, ты играешь не честно.

— Я не знала, что играю, но если это означает, что я победила, тогда отлично.

— Ерунда.

Я против воли засмеялась.

Ругаясь себе под нос, он поставил «костыль» на песок и позволил мне нырнуть под его руку. Коннор бросился вперед, чтобы поддержать его со спины.

Это забрало много сил и энергии, но мы все-таки подняли Гэллоуэйя на ноги.

Он зажмурил глаза.

— Когда же, наконец, станет легче?

Я сняла свои балетки, еще когда мы ели, и мягкий песок сочился между моими пальцами.

— Станет. Как только будет установлена шина и нога будет зафиксирована, боль исчезнет.

Я снова вру. Я понятия не имею, как все будет.

— Она права. — Коннор поднял запястье. — Рука убийственно болела, но как только она привязала палку, стало лучше.

Видимо, моя ложь основана на правде.

Пиппа следовала за нами, как крошечная тень, когда Гэллоуэй хромал из нашего тенистого кемпинга.

Из него вырывался рваный стон.

Он покачнулся, и я быстро прижалась к нему, позволив его руке крепче обхватить меня за плечи.

Мое сердце пропускало удары, когда он вздрагивал.

Поддерживая его, я задумалась о том, как много времени потратила впустую, живя в одиночестве. Как сильно я предпочитала молчание ночным клубам, и выбирала общение с ручкой с листом бумаги, вместо флирта с незнакомцем.

Я была одинока большую часть моей жизни, и теперь я одинока на острове. И, почему-то, единственный мужчина подходящего возраста нашел меня привлекательной.

Чем дольше мы находились в компании друг друга, тем больше я видела, что скрывается под его маской. Он хотел выглядеть нахалом, но я чувствовала, что в Гэллоуэе Оуке скрывалось гораздо больше, чем он хотел показать.

Пиппа выбежала перед нами. Она развернулась, закусив нижнюю губу.

— Можно мне с вами?

Я остановилась, когда первая волна морской воды накрыла мои пальцы ног.

— Думаю, тебе необходимо снять некоторую одежду, чтобы она не промокла.

Или лучше поплавать одетыми, чтобы вещи постирались?

У всех нас было во что переодеться. Я нашла свою сумку с ночной рубашкой, купальником и шортами. А Коннор отыскал сумку Гэллоуэя и рюкзак своего отца. У нас было достаточно одежды, чтобы продержаться какое-то время.

Одежду мы аккуратно сложили и придавили камнем после того, как проверили наши запасы. Что мне действительно хотелось бы найти, так это зажигалку или спички, сотовый телефон или любое устройство связи (даже сигнальная ракета была бы кстати). Но телефон Гэллоуэя был мертв без зарядного устройства, и Коннор сказал, что его мама и папа специально оставили свои планшеты, чтобы их ничего не отвлекало.

Мне необходимо найти мою куртку.

В ней есть телефон и зарядное устройство.

Это наша единственная надежда на спасение.

Коннор подбежал к своей сестре, снимая футболку и прыгая на одной ноге, чтобы снять шорты. Его действия были неловкими из-за поврежденного запястья, но он гордо стоял в шелковых боксерах с изображением Звездных войн. Атласный материал прилип к его тощим мальчишеским бедрам.

Он подтолкнул Пиппу, которая засмущалась.

— Пойдем, Пип. Плавать в одежде не интересно.

Она сморщила носик.

— Ты такой костлявый.

— А ты трусиха. — Он бросился в бушующие волны, и прокричал: — Кто последний — тот отдает другому свои карманные деньги.

Карманные деньги.

Мое сердце сжалось. Эти привычные вещи теперь исчезли. Здесь не было никаких денег. Если только оплата в виде ракушек не считалась валютой.

Пиппа визжала, торопливо срывая с себя футболку, выскользнула из штанов и бросилась к воде только в одних трусиках.

Я закрыла рот рукой при виде жуткой раны на плече.

— О, господи.

Гэллоуэй вздрогнул.

— Ай. А она мужественная, раз не кричит каждый раз, когда двигается.

Я не могла перестать смотреть. Ее жемчужно-белая кожа была разорвана и воспалена.

— Как ты думаешь, с ней все будет в порядке?

Он долго не отвечал.

— Надеюсь на это.

Комок образовался в горле.

Рука Гэллоуэя сжалась вокруг моих плеч.

— Эй… все будет хорошо. С ней все будет в порядке. Вот увидишь.

Я кивнула, не в силах ответить. Пожав плечами, молча попросила его отпустить меня. Он повиновался, ослабил хватку и перенес равновесие на «костыль». Я прошла по пляжу, не отводя взгляда от детей, ныряющих под воду и ведущих себя так, будто ничего неправильного не случилось.

Все было неправильно.

В том числе мои чувства к мужчине, которого я едва знала.

У Гэллоуэя была пугающая способность проникнуть в мои мысли и просочиться в мое сердце. Я могла справиться с ним, если бы он был ублюдком, но не тогда, когда он так искренен и заботлив. Это разрушало меня, потому что у меня не было времени, заботиться об этом, когда наше будущее было неизвестно.

— Я пойду к ним. — Отмахнувшись от переживаний, я стянула черный топ со стразами через голову (отчего мои ребра чертовски сильно заныли) и, нервничая, сняла Гэлнсы.

Я не осмелилась взглянуть на Гэллоуэя.

Ни одного взгляда.

Но я знала, что он смотрит на меня, потому что моя кожа покрылась мурашками.

Я держала голову высоко поднятой, когда зашла в океан в черных трусиках и лифчике. Что с того, что он увидел меня в нижнем белье? Я не сомневаюсь в том, что он увидит меня во всех возможных обличиях в течение следующих нескольких дней, пока мы будем ждать спасения.

Когда свежий воздух обдал мое тело, уставшее от плотной Гэлнсовой ткани, прохладой, я застонала с облегчением. Когда очищающая вода достигла моих бедер, я опустилась на колени на песчаное дно и исчезла под поверхностью.

Я зависла, пока в голове немного не прояснилось, прежде чем вынырнуть.

Мой взгляд остановился на Гэллоуэе. Каждый нерв, стресс, желание и похоть интенсивно взорвались.

Он снял футболку, демонстрируя сильный торс, скульптурную грудь и косые мышцы живота. Его пресс подрагивал при каждом вдохе, а кожа сверкала от пота.

Мой рот открылся, когда я нагло впилась в него взглядом. Я нашла его привлекательным еще в аэропорту. Оценила его рост, внешность плохого парня и сексуальную привлекательность. Но теперь... святой ад, я хотела его.

Я хотел стать безрассудной и забыть, что наши жизни на грани.

Хотела притвориться, что мы добрались до Кадаву.

Я хотела поверить, что это был курортный роман, и ничто не может навредить нам.

Мои пальцы покалывало от желания прикоснуться к нему, рот наполнился слюной, я хотела попробовать его.

Я перестала дышать, когда он потянулся к своей ширинке. Сердце превратилось в отбойный молоток, когда он расстегнул штаны и немного стянул вниз. Черные боксерские трусы и восхитительный бугорок хорошо одаренного мужчины.

Во рту пересохло.

Гэллоуэй поднял глаза.

Я замерла.

Вместо того чтобы ухмыляться факту, что я поймана за разглядыванием, он поморщился и отвернулся. Боль, отразилась на его лице, пока он прерывисто дышал.

Я знала, что произойдет. Я также знала, что не откажу, даже если это будет стоить мне больше, чем у меня есть.

Он не мог снять Гэлнсы без посторонней помощи.

Я вздрогнула. Не спрашивай меня. Не проси меня помочь.

— Эстель? — Он разочарованно сжал челюсти. Гэллоуэй не мог смотреть мне в глаза, слишком гордый, чтобы признать, что он не мог этого сделать сам.

Уязвимость разорвала мое сердце.

Проклятье.

Взяв себя в руки, я вышла из воды и встала перед ним, пока капли воды стекали по моему телу.

— Мне стянуть штаны, или ты хочешь опереться на меня, пока будешь это делать сам?

Его лицо исказилось от ярости.

— Я вообще не хочу твоей помощи.

Гнев наполнил мою кровь.

— Тогда почему…

— Потому что я гребаный инвалид, который ничего не может сделать сам. — Тяжело дыша, он посмотрел на горизонт, волны, пляж — куда угодно, только не на меня. — Просто сними их, ладно? Не заставляй меня умолять.

Я боролась с желанием отбросить прочь его отношение и обнять его, потому что он находится в таком деморализующем положении.

— Все нормально. Я не против. — Мой голос был мягким, когда я встала на колени перед ним.

Я подняла глаза.

Дерьмо, я не должна был этого делать.

С этой позы у меня был прекрасный вид на плотные боксерские трусы, идеальную выпуклость, гладкий торс и разоренного мужчину, возвышающегося надо мной.

Мы оба замерли.

Инстинкты против моей воли завладели мной. Стремление успокоить его, поцеловать, снять не только Гэлнсы, но и боксеры, тоже заполнили мой разум.

О, боже.

Прочистив горло, Гэллоуэй отвел от меня взгляд. Его руки сжались в кулаки.

Слегка трясущимися руками, я потянулась к его бедрам и скользнула пальцами в петли пояса, и медленно потянула плотный материал к его бедрам (стараясь изо всех сил, чтобы не задеть его кровоточащую рану), Гэллоуэй резко вдохнул.

Коннор и Пиппа плескались позади нас, но все, на чем я могла сосредоточиться, — это Гэллоуэй, и как близко я была к его очень интимной части тела.

Он проглотил рычание, когда я стащила Гэлнсы до коленей.

Я остановилась.

— Тебе придется согнуть ногу, чтобы я смогла снять штанину.

Его голубые глаза прожигали меня.

— Хорошо. — Затаив дыхание, он изо всех сил старался балансировать на здоровой ноге. Однако не удержался, и его рука приземлилась на единственное место, куда он мог добраться.

Моя голова.

Как только его большие пальцы сжали мой затылок, потянув за волосы и напоминая мне, что обычно происходит, когда женщина стоит на коленях перед мужчиной, мое сердце сжалось.

Дыши.

Не обращай внимания.

Сексуальная вспышка раздражала меня и пугала; я дернула его Гэлнсы сильнее, чем следовало.

— Господи! — Он снова потерял равновесие, его пальцы сильнее зарылись в моих волосах, когда я освободила одну ногу.

Мы оба остановились. Он не мог перенести вес на сломанную лодыжку.

Он пришел к такому же выводу.

— Я должен сесть.

Я рассмеялась, проклиная свое колотящееся сердце.

— Ну, в любом случае, ты не сможешь носить их в ближайшем будущем. Просто иди в воду прямо в одежде. Я сниму штаны, когда в воде ты станешь невесомым.

Он нахмурился.

— Почему я не могу надеть их?

— Потому что, как только ты станешь чистым, я собираюсь наложить шину, а Гэлнсы на нее не налезут.

— Прекрасно. — Обхватив свой «костыль», как спасательный круг, он запрыгал к волнам, не прося меня о помощи.

Я отпустила его.

Я притворилась, что это лучше для него, так он мог бы вернуть себе часть независимости, даже когда его Гэлнсы тянулись за ним.

Но на самом деле, я сделала это ради себя.

Я сделала это ради своего сердца.

Сделала это ради своего здравомыслия.

БУДЬ ПРОКЛЯТ ЭТОТ ЧЕРТОВ остров.

Всё здесь было ужасно.

Всё, кроме нее.

Она была единственной, что делало ситуацию терпимой.

Я сидел в теплой воде, желая отвести от нее взгляд, но не мог.

Эстель повернулась ко мне спиной, наклонившись к порезу Пиппы. Учитывая то, что я ничего о ней не знал, я уже изучил кое-что в ней. Я заметил, что у нее мало опыта общения с детьми. Она относилась к ним как к взрослым, говорит успокаивающе, но уверенно, она ничего не скрывала и не лгала, когда Коннор спросил ее о том, где мы будем спать сегодня ночью.

Для информации — звезды будут нашей крышей. Это должно было быть моей работой. Ради бога, я — строитель. Но как я могу построить убежище, когда едва могу оставаться в сознании, когда стою?

Я ненавидел свое состояние. Но не собирался оставаться таким. Завтра мне станет лучше, и я построю нам проклятое убежище, даже если моя лодыжка будет продолжать гореть болью.

Я не могу больше оставаться калекой.

После того, как построю нам убежище, я построю плот. Как-нибудь разберусь, как построить лодку, чтобы вытащить нас с этого забытого места.

Если они не могут найти нас... мы поплывем, чтобы найти их.

Эстель, казалось, была полна бесконечной силы и здравого смысла. У нас не было лекарств для плеча Пиппы. Почти гарантирована инфекция, если мы не прочистим рану. Она не выглядела обеспокоенной, просто сосредоточилась на настоящем.

Мой желудок перевернулся, когда море стало красным от крови, в то время как Эстель разрезала рану Пиппы, но я должен признать, что травма выглядела намного лучше, чем я думал.

Меня сковал страх, когда я подумал об акулах, приплывших на запах крови. На ФиГэл водятся акулы?

Сделав все, что в ее силах, Эстель окунула Пиппу в воду по шею, сказав ей, чтобы осталась так стоять десять минут, чтобы соль залечила рану. Это была единственная ложь, которую она сказала — что море уберет ее боль и плечо заживет.

Но кто я такой, чтобы говорить другое? Я чувствовал себя лучше в воде, качающей мою сломанную ногу. Если Эстель думает, что океан может все исцелить, я тоже хотел бы в это верить.

Коннор уплыл, преследуя серебряную рыбу под водой.

Нам нужно поймать несколько.

Я голоден и умираю от жажды. От недавнего перекуса (если несколько крошек можно назвать перекусом) лучше не стало.

Мои мысли сфокусировались на трех основных моментах для выживания.

Убежище.

Еда и вода.

Исцеление.

У нас нет укрытия, но я исправлю это (неважно, со сломанной ногой или нет).

У нас ограничена еда.

Мы все ранены.

Нам нужно чудо, чтобы выжить.

Но как мы можем молить о чуде, когда одно уже нам было дано? Мы выжили, в то время как остальные трое гнили под фиГэлйским солнцем. Это ведь чудо... или?

Отрывая взгляд от Эстель (изо всех сил стараясь не вспоминать ее в нижнем белье), я посмотрел на пляж, выглядящий, как прекрасная открытка. Мои мокрые Гэлнсы высохли на солнце, а отпечатки наших шагов вели к нашему лагерю, где в тени покоились спасенные вещи.

— О чем ты думаешь? — Коннор плыл, разрезая руками воду.

Мои мысли пронзила боль. Как много еще у него осталось сил и энергии, чтобы плавать и хотеть разговаривать? Когда иссякнут запасы его тела, он все равно будет улыбаться и продолжать шутить?

Когда я не ответил, Коннор плеснул в меня водой.

— Знаешь, о чем я думаю? — Он указал на горизонт.

Пустой, красивый, проклятый горизонт.

Нет островов.

Нет лодок.

Нет гидросамолетов.

Нет трафика или движения любого рода.

— Я думаю, они нас найдут. Они принялись за поиски и скоро появятся, чтобы нас спасти.

Так сильно желая поверить в сказку, я подыграл:

— Да, держу пари, они уже за углом, готовя гамбургеры и колу, готовые отправить нас в нашу гостиницу.

Глаза Коннора внезапно наполнились слезами.

— Даже если бы сотрудники отеля приехали за нами, Пип и я не сможем зарегистрироваться без мамы и папы. — Его взгляд переключился на остров и место, где покоятся его родители.

— Странно, что я не верю, что они мертвы? Это не кажется реальным.

Море было неглубоким, мы оба стояли на дне, и балансировали при помощи рук, чтобы остаться на плаву.

— Я понимаю тебя. Моя мама умерла несколько лет назад.

— Ты сразу смирился с этим?

Я задумался, стоит ли мне сказать ему стандартное, заготовленное обществом «Да, время исцеляет все раны, и станет легче». Но Эстель не врала им, поэтому я тоже не буду этого делать.

— Нет, не сразу. Когда это случилось, я рассердился. Очень сильно. Я сделал... кое-что. Я причинил боль моему отцу, — я криво усмехнулся. — Не позволяй этому случиться. Я не могу сказать, как бороться с тем, что они никогда не вернутся, но я могу сказать тебе, чего не стоит делать.

— И что я не должен делать?

— Не путай грусть с яростью. И не обращай свою злость на тех, кто больше всего о тебе заботится. — Я никому об этом не говорил. Я даже не извинился перед отцом за то, что был таким говнюком.

Мое сердце сжалось. У меня никогда не было смелости поговорить о своих поступках. И теперь у меня никогда не будет шанса обнять отца и сказать, что я сожалею. Я оставил его, когда он нуждался во мне больше всего. Он не только потерял жену, он потерял и сына.

Дважды.

Я не могу.

Я больше не могу оставаться в море.

Я пробрался сквозь воду и вывалился на песок.

Как только мог, я перемещался, прыгая с помощью костыля, игнорируя боль, и оставив остальных позади.

Я не оглянулся назад.

Жизнь никогда не дает больше испытаний, чем ты сможешь вынести. У жизни самое больное чувство юмора.

Иногда веселое. Иногда грустное.

Но нужно двигаться вперед. Ключом к выживанию является смех, когда все становится плохо и хочется плакать, когда все становится хорошо.

Я недостаточно плачу.

Я много смеюсь.

Взято из блокнота Э.Э.

…

Я ВИДЕЛА, КАК ОН уходит.

Как могла не увидеть?

Я все прекрасно осознавала, каждый раз, когда он смотрел на меня. Я напрягала слух, чтобы подслушать его с Коннором разговор. И я попыталась разделить свое сознание между помощью Пиппе и тем, что Гэллоуэй делал позади меня.

Это не сработало.

Лоб Пиппы на ощупь как пылающее дневное солнце, а губы были сухими и потрескались от обезвоживания. По крайней мере, море помогло. Соленая вода превратила ее рану из ярко-красной, покрытой корочкой, в бледную и опухшую.

Коннор ушел после Гэллоуэя. Двое мужчин — один ковыляющий, как древний воин, а другой энергичный, идущий вслед за своим новым кумиром.

Я не двигалась, качаясь на волнах.

Пиппа коснулась моей руки.

— Я хочу пойти к ним.

— Я тоже.

Мне хотелось бы знать, что такого сказал Коннор Гэллоуэю, что его так вывело из себя, и что он скрывал. Я хотела так много знать, но сомневалась, что когда-либо узнаю, потому что секреты занимали слишком много места, без возможности поговорить.

Наш остров не был крошечным, но отношение Галлоуэя заняло большую часть пространства, заражая пляж презрением.

Взяв Пиппу за руку, я вывела ее из океана.

Горячее солнце опалило мою кожу, отчего капли на моем позвоночнике мгновенно высыхали. У меня не было с собой защитного крема от УФ-излучения или предотвращения солнечных ожогов. В конце концов, я возвращалась домой, а не ехала в отпуск.

Дом.

Господи, все бы отдала, лишь бы оказаться дома.

Пиппа отпустила мою руку и бросилась вперед. Мой взгляд упал на наши разбросанные вещи, ненавидя отсутствие умений и опыта. Как я могу превратить несколько подушек безопасности от вертолета, пластиковую обертку и другие мелкие детали в пищу и укрытие?

Гэллоуэй прислонился к бревну, немножко успокоившись, чтобы продолжить разговор с Коннором. Они замолчали, когда подошли мы с Пиппой.

Галлоуэй отказывался встретиться со мной взглядом. Что-то изменилось. Он казался обозленным и уязвимым одновременно. Но как бы там ни было, он направил свою агрессию на себя, а не на меня.

Отжав волосы от морской воды, я сказала.

— Я должна наложить шину на твою ногу.

— Я справлюсь.

Я хлопнула руками по бедрам. Мне было все равно, что я стояла перед ним в нижнем белье. Мне было плевать, что кружево просвечивало мои интимные части тела. Все, что меня беспокоило — это заставить его принять помощь, при этом не ненавидя тех, кто помогает.

— Ты идиот, если так думаешь.

Я подошла к границе леса и взяла длинную палку, которую нашла ранее. Хорошо, что еще одна ветка лежала поблизости, такой же длины и толщины.

Две будет лучше, чем одна.

Взяв обе, я зашагала назад.

Никто не сказал ни слова, когда я наклонилась над сломанной ногой Гэллоуэя (естественно, в песке). Он наблюдал, как я взяла швейцарский армейский нож и порезала оставшуюся часть моей майки на полоски. Я с грустью наблюдала за стразами, которые упали на песок с безжизненным блеском.

Когда у меня было шесть полосок ткани, я поместила одну палку с правой стороны голеностопного сустава и голени Гэллоуэя, а другую слева. Я осторожно стряхнула песок с его ноги, проигнорировав то, как мышцы напрягались под моими прикосновениями. Когда нога была достаточно чиста, я сказала Коннору:

— Подойди, пожалуйста, и подержи эти ветки.

Коннор вскочил и сделал, как я просила.

Благодарно улыбнувшись, я убрала упавшие на лицо волосы и посмотрела на лодыжку Галлоуэя. Мой желудок сжался от мысли, что я собиралась сделать.

Будет больно.

Очень сильно.

— Черт.

Гэллоуэй вздрогнул.

— Что такое?

Я указала на грубую кору ветки.

— Будет тереть. Мне нужно что-то, чтобы обернуть вокруг твоей ноги.

— Если хочешь, можешь разрезать Гэлнсы.

— Они могут понадобиться, это твоя единственная пара.

— Ты уже видела меня в боксерах, Эстель. Не думаю, что мне нужно беспокоиться о соответствующем наряде.

Я не ответила, просто продолжала пялиться на его ногу, как будто могла магически удалить опухоль, скрепить сломанные кости и убрать его боль.

Его хриплый баритон заставил меня встрепенуться.

— Знаешь... У меня никогда не было женщины, которая так смотрела на мою лодыжку.

— Замолчи.

— Обычно они фокусируют свой взгляд немного выше.

— Прекрати.

Он ухмыльнулся.

— Просто пытаюсь ослабить напряжение.

— Я не напряжена.

Я напряглась, когда его рука легла на мое плечо. Мое сердце подскочило, когда он медленно и чувственно провел к моему бицепсу, предплечью и проследил синие вены на внутренней части моей руки.

— Меня не обманешь.

Я сбросила его руку.

— Листья. Нам нужны листья.

— Что? — он усмехнулся.

Что, черт возьми, я несу?

Я просто выпалила что попало, чтобы бороться с властью, которую он имел надо мной.

Коннор пришел мне на помощь.

— Ты имеешь в виду, для подкладки? Как с моей рукой?

Я ухватилась за эту мысль, как за спасательный круг.

— Да. Точно. Это именно то, что я имела в виду.

Расслабься.

Ты ведешь себя как глупая школьница.

Быстро встав, я вздрогнула и схватилась за ребра. Я посмотрела на наше дерево-зонт с его большими, гладкими листьями. Собрав несколько горстей, свернула их и поместила между шиной и лодыжкой Гэллоуэя. Коннор крепко все держал, пока я привязывала первую полоску ткани вокруг его колена.

Гэллоуэй поморщился, но ничего не сказал, когда я продолжала фиксировать ногу импровизированной шиной.

Когда пришло время выпрямить его искривленную лодыжку, мне стало страшно, что нас вырвет.

К счастью, этого не случилось.

Только после того, как закончила, я села и выпрямила спину. Учитывая все, это было не так уж плохо. От колена и до лодыжки я достаточно хорошо зафиксировала его ногу, надеюсь, она срастется ровно. Я пыталась не смещать кости. И ничего не могла поделать с отеком и переломами в ноге. У меня не было опыта, чтобы вправить или попытаться выровнять кости.

Мое сердце колотилось.

— Как ты себя чувствуешь?

Галлоуэй нахмурился.

— Не знаю...

Это не сработает. Я должна попытаться сделать что-нибудь еще…

Он выдавил из себя улыбку.

— Мне лучше. Спасибо. — Его взгляд потеплел, глаза стали похожи на синюю галактику, даже больше, чем бурное море. — Я ценю это.

Слава богу.

На этот раз, мне удалось расслабиться под его контролем.

— Пожалуйста.

…

Ночь.

Наша первая ночь среди дикой природы.

Вообще-то вторая, если учитывать ночь крушения и наш бурный прием.

Солнце уступило место луне, и палящая жара дня превратилась в леденящий холод.

В нашем скудном багаже мы нашли зубные щетки и два маленьких тюбика зубной пасты. Чистка зубов и полоскание рта морской водой не назовешь идеальным, но всем нам требовался кусочек нормальной жизни. У нас не было мыла, но на данный момент мы довольствовались мятным свежим дыханием.

Гэллоуэй и Коннор провели день, возившись с палками, полиэтиленом и пластиком, пытаясь придумать какое-то подобие крыши, чтобы спать под ней. Но истощение и боль забрали все силы, и мы смирились с мыслью, что сегодня ночью... Млечный путь будет нашей крышей, а звезды нашими занавесками.

Я дрожала, сжавшись в запасной футболке, которую дал мне Коннор. Я не думала, что моя шелковая ночная рубашка подойдет больше, в ней мне будет не теплее. Мои хлопковые трусики не спасли меня от прилипания песка к каждому дюйму моего тела. Я мечтала о душе, чтобы смыть с себя липкую соль, галлоне пресной воды, чтобы утолить бушующую жажду, и удобной кровати с перьевыми подушками и самыми мягкими одеялами, которые только можно себе представить.

Весь день мы питались энергией друг друга. Но теперь дневной свет исчез, оповещая о том, что двадцать четыре часа прошли напрасно. Наше рвение к общению сократилось до несуществующего.

Даже кусок вяленой говядины, съеденный на обед, не добавил нам хорошего настроения.

Все, чего мне хотелось, это свернуться клубочком и отключиться. Интроверт во мне требовал отделиться от других, но страх остаться одной на пустынном острове заставлял меня ценить компанию.

Пиппа подошла ко мне, ее лицо сжалось от плача.

— Можно мне спать рядом с тобой?

Я протянула руки.

— Конечно, можешь. Мы можем согревать друг друга. — Ее крошечное тельце прижалось к моему, отдавая тепло, и, что удивительно, принося комфорт. Но она пришла не одна. Обнимая своего плюшевого, слегка влажного котенка, вклинила его между нами.

На холодном песке было не совсем удобно, и мы выкопали четыре желоба, которые соответствовали формам наших тел.

Я обняла ее, целуя в голову.

— Засыпай. У меня есть ты. — Мое сердце сжалось от боли за осиротевшую девочку.

В темноте наши взгляды с Гэлоуэем встретились. Мы лежали лицом друг к другу, но на расстоянии нескольких метров. Я не специально легла так далеко от него, но даже на таком расстоянии, от его взгляда моя кожа покрывалась мурашками.

Он не сказал ни слова, просто смотрел на меня понимающими глазами, мерцающими в ночи.

Он сделал все возможное, чтобы помочь (предлагая пойти со мной и Коннором, чтобы снова исследовать остров — на всякий случай, если мы, вдруг, прошли мимо цивилизации (к сожалению, нет)), но его боль означала, что мы не можем его использовать.

Однако он думал это иначе. Он считал это слабостью. Гэллоуэй смотрел на меня так, будто я что-то украла, чтобы оставаться сильной. Ему не нужно было знать, что когда я ушла на перерыв в туалет, я использовал оставшуюся часть своей майки, чтобы замотать ребра. Ему не нужно было знать о моем беспокойстве или страхе, который бурлил во мне, как взболтанная бутылка лимонада.

Он не мог излечить мои раны, так же, как и я не могла излечить его.

Мы были в этом вместе, нравится нам это или нет.

Тяжело вздохнув, я прервала зрительный контакт, и села в своей песчаной кровати. Я ненавидела то, как песчинки царапали мою кожу, прилипая к щекам.

Пиппа пододвинулась ближе, ее крошечное тело погрузилось в сон.

Я не могла подвинуться вместе с ней, да и не хотела. Смотря на звездное небо, я изо всех сил старалась найти утешение в написании песни. Призрачная лирика и фантомная музыка наполнили мою голову, сочиняя мелодию, обращаясь к симфониям для спасения.

Завтра будет лучше.

Новый день всегда такой.

Ошибки исчезают. Слезы высыхают.

Завтра будет лучше.

Новый день докажет это.

…

ДЕНЬ ВТОРОЙ

Завтра оказалось хуже, чем вчера.

На рассвете мы с Коннором вернулись к вертолету, взяли еще один кусок брезента из пыльного багажного отсека и отрезали ремни безопасности швейцарским армейским ножом. Нейлоновыми ремнями я подтянула шину Галлоуэя, сильнее укрепляя мою непрочную майку.

Мы наслаждались скудным завтраком, состоящим из половинки батончика мюсли, еще одного кусочка вяленой говядины и остатков воды в бутылке из рюкзака Дункана. У нас было еще две бутылки из запаса пилота и три батончика мюсли.

После этого... мы обречены.

Жажда и боли от ран после крушения удвоились в одночасье, и мышцы болели после прожитого дня. Мы двигались машинально, не улыбаясь и не разговаривая, быстро скатываясь в депрессию.

К полудню насекомые начали нам докучать: комары с их жаждой крови, мухи с надоедливым жужжанием, даже несколько ящериц и гекконов пробегали мимо. Я не была достаточно голодна, чтобы размышлять о приготовлении ящерицы, но кто знал, что принесет время.

У Пиппы продолжался жар, и Гэллоуэй чувствовал себя не лучше. Его лодыжка не давала ему спать большую часть ночи, и мое сердце болело каждый раз, когда он хватался за ногу.

Как-то ночью я шепотом спросила, хочет ли он, чтобы я помогла ему сходить в туалет, но он не ответил, оставив пронзительную тишину, как весь ответ, который мне необходим.

По крайней мере, с шиной ему было намного легче передвигаться.

После обеда дневное солнце сломило нас. Никакие дождевые облака не виднелись на горизонте, указывая нам на кончину от жажды, и ни лодки, ни самолеты не искали нас.

Это был еще один день в раю.

В раю, который быстро убивал нас.

Я шагал по кромке воды, изо всех сил стараясь найти способ выжить.

Голод и нехватка воды скоро сведут нас с ума.

Это мой первый приоритет.

Затем построить убежище.

Но сначала... еда.

Уйдя с берега, я исчезла в лесу с новой целью. Повязка, которую я сделала на ребрах, помогла, и я смирилась с давлением, которое возникало при движении и помогало бороться с болевым приступом.

Сердито глядя на деревья и кусты, я пожалела, что не изучала ботанику.

Что я могу есть? Что съедобное, а что нет?

Повсюду валялись кокосы, и так как я пила каждое утро смузи с кокосовым молоком, я знала, что чтобы получить сок, нужны молодые зеленые плоды, а не сухие коричневые. Перезревшие были горькими и не столь щедрыми на жидкость.

Позади меня зазвучали шаги.

Коннор.

Его молодое лицо было напряжено от беспокойства.

— Пиппа горит. Я переживаю.

— С ней все будет в порядке. Мы позаботимся о ней.

— Как?

— Я не знаю, но мы это сделаем.

Я проверяла ее спину утром, и (слава богу) ей не нужны швы.

Когда я начала употреблять в пищу смузи, Мэделин мне все уши прожужжала о всевозможных лечебных свойства, которыми якобы было богато кокосовое молоко. Еще что-то об антиоксидантах и витаминах.

Я не знала, насколько это правда, но была готова попробовать что угодно.

— Хочешь помочь мне принести несколько кокосов?

— Если это еда, то да. Я голоден.

— И я тоже.

От простой мысли о принятии пищи, мой рот наполнился слюной, а желудок разрывался на мелкие кусочки. Мы могли бы съесть еще один батончик мюсли, но я не хотела так быстро использовать наши запасы.

Войдя глубже в лес, я выискивала взглядом животных. Остров был достаточно большим, но не огромным. Я сомневалась, что мы здесь встретим крупных хищников, но в подлеске могут скрываться змеи.

Прозвучал треск, отчего мы вскинули головы.

— Что это было? — Коннор подошел ближе ко мне. Несмотря на его показную смелость, он все еще был всего лишь ребенком.

Прошло несколько секунд, без каких-либо посторонних звуков.

Взяв себя в руки, я пожала плечами.

— Не уверена. Давай выясним.

— Что? — Коннор схватил меня за запястье. — Я не думаю, что это хорошая идея...

Я продолжила идти, таща его за собой.

— Доверься мне. Мы должны исследовать это место. Мы знаем, что люди здесь не живут, но знание — вот что сохранит нам жизнь, не страх. Мы должны исследовать все, что можем. — Выдавив из себя улыбку, я добавила: — Кроме того, мы на ФиГэл, что плохого может произойти в раю?

Он закатил глаза.

— Эм,каннибалы, акулы...

— Каннибалы? — В этот раз, я искренне засмеялась. — Что за старые документальные фильмы ты смотрел?

— Не знаю. Разные.

— Разные?

— Ну да. Всякую ерунду. Это лучше, чем какая-то глупая видеоигра.

— Подожди. Я видела, как ты играл на одном из этих карманных устройств. Ты хочешь сказать, что тебе не нравится PlayStation? Наверно, ты единственный парень в мире, кто такое не любит.

Коннор нахмурился.

— Нет, мне это нравится. Я просто не верю в это, как верят некоторые идиоты. Они думают, что стали солдатами-мачо, после того, как поиграли в Call of Duty несколько часов. Они думают, что быть взорванным гранатой — это самое худшее, что может произойти, но они не смотрели исторический канал.

Вау, а он продвинутый парень.

Я оценивающе посмотрела на него.

— А ты довольно крут, ты это знаешь?

— А то! — Он перевел взгляд от моих глаз, к моим ногам. — А вот и кокос.

Я наклонилась, чтобы поднять его.

— Наверно, именно он и наделал тот шум. — Вглядываясь в листву, я прикрыла рукой глаза, защищаясь от солнца, проглядывающего сквозь ветки. — На этом дереве их много.

Коннор дернул меня назад.

— Тогда еще может упасть.

От его заботы в душе разлилось тепло.

Позволив ему оттащить меня на безопасное расстояние, я дала ему кокос.

— Скажу тебе вот что. Ты держите этот и смотри. Я хочу кое-что попробовать.

— Подожди. Что ты собираешься делать?

Я подошла к другой стороне дерева, где не было кокосов над моей головой.

— Смотри. — Приготовившись к предстоящей боли, я со всей силы толкнула плечом ствол дерева.

Мои ребра заныли от боли.

Святое дерьмо, больно.

Пальма содрогнулась, но ничего не упало.

— Что, черт возьми, ты делаешь? — Коннор подошел ближе.

— Отойди. — Сжимая зубы, я снова стукнула плечом дерево.

И еще.

Ай. Ай. Ай.

После третьего удара упал еще один кокос.

— Ух ты. — Коннор бросился вперед и схватил его. — Хорошая работа.

Потирая ушибленное плечо, я задыхалась.

— Нам нужно будет придумать другой способ, чтобы делать это.

— Я тоже так думаю.

Взяв один из кокосовых орехов, я отправилась обратно в наш так называемый лагерь.

— Вернемся к остальным. Им, наверно, интересно, куда мы делись.

…

— Где они? — Коннор бросил кокосовые орехи к нашим запасам, осматривая территорию пляжа.

— Пип?!

Он сказал это не громко, голос был наполнен беспокойством.

Мое сердце помчалось вскачь, от страха, что что-то случилось.

Мне было больно даже думать об этом.

Коннор развернулся на месте, его взгляд зацепился за прозрачный пластик, который мы нашли в вертолете. Еще недавно он лежал на песке, а сейчас был свернут в форму конуса и лежал в тени нашего тенистого дерева. Ветки и листья были спрятаны под пластиком, который был закреплен кусками ткани моей майки, которой я бинтовала ногу Гэллоуэя.

Что это?

Я направилась вперед, одержимая своей целью.

Капли конденсата образовались с внутренней стороны воронки, неуверенно скатываясь вниз.

Коннор ткнул на пластик пальцем.

— Что за ерунда?

— Свежая вода. — Гэллоуэй выпрыгнул с помощью костыля с края леса. Его лицо напряглось от боли, а щетина на подбородке еще больше выросла за ночь.

Пиппа побежала вперед, держа развернутое пончо, которое я прятала в карманы.

Мои карманы!

Моя куртка.

Я застыла.

— О, господи!

Все подпрыгнули.

— Что? — требовательно спросил Гэллоуэй.

Я бросилась к Пиппе, схватив ее за руки.

— Где ты взяла это?

— Я не воровала. Клянусь!

— Я знаю. Прости. Я этого не говорила. Но это лежало кое в чем моем, что я не могу найти. Ты знаешь, где оно?

— Ты про ту куртку, которую не хотела снимать? — от голоса Гэллоуэя, моя голова взлетела вверх.

Я яростно кивнула.

— Да, про нее. Моя куртка. Где моя куртка?

— Почему, что в ней такого важного?

— Какая разница? — Я тяжело дышала, пробуя на вкус спасение, как сладкое вино.

Мы можем быть спасены.

Все может закончиться.

— Я потеряла ее в крушении. Я не могу найти...

— Ладно, ладно. — Он поднял руки. — Это шутка. Я повесил ее на дереве в нескольких метрах отсюда, чтобы она высохла. — Он указал на подлесок. — Она не совсем чистая...

Я не колебалась.

— Я сейчас вернусь. — Мои ноги летели, ребра плакали, но на этот раз мне было все равно.

Моя куртка отправит нас домой.

В кармане лежит мобильный телефон.

ЧЕРТОВА ЖЕНЩИНА РВАНУЛА, как долбанная газель, и помчалась к лесу.

Коннор попытался побежать за ней, но я схватил его за руку.

— Не в этот раз, дружок. Позволь ей сделать то, что так для нее важно.

Я знал, что это было.

Я нашел ее куртку.

Нашел телефон.

На секунду мне хотелось заплакать от облегчения, но когда я попытался его включить, то понял, что там села батарейка.

Сильного потрясения было достаточно, чтобы испортить мне настроение, несмотря на то, что я вспомнил метод выживания, который, по крайней мере, обеспечил бы нас небольшим количеством воды.

Если бы я рассказал Эстель о севшей батарее, такой же бесполезной, как мой разбитый на куски телефон, она бы не поверила мне. Во что-то вроде этого (когда вы так сильно надеетесь на то, что это поможет), нужно было верить.

Итак, я сделал единственное, что мог.

Осторожно опустился на песок и вытянул свою сломанную ногу. Мои руки дрожали, когда я поставил костыль рядом. Дрожь не была чем-то необычным. Я постоянно дрожал. Я не знал, было ли это из-за голода или от боли — эти два ощущения сплелись воедино и безжалостно мучили меня. Я знал, что нахожусь на грани лихорадки, и должен поступать благоразумно, чтобы сохранить как можно больше своей энергии.

Нижняя губа Пиппы задрожала.

— Куда она побежала?

— Она скоро вернется. Не волнуйся. — Я похлопал по земле возле себя. — Присядь.

Девчушка замотала головой, нетерпеливо глядя в лес. Даже дети тянулись к Эстель, потому что она заверила их, что все будет хорошо, пока она будет рядом.

Со мной... у них была больше вероятность получить леща, чем объятия.

Я сказал правду, когда Эстель спросила, помогла ли шина. Я чувствовал себя лучше. Она заслужила мою вечную благодарность. Но это не имело значения, потому что было так много плохого, что нужно преодолеть, прежде чем мы нашли бы что-нибудь хорошее.

Мысли о ней, должно быть, спровоцировали ее в появление, потому что она вынырнула из леса, держа свою куртку.

Ее лицо расплылось в широкой улыбке.

— Я нашла его! Мы спасены!

Нет, это не так.

Упав на колени на мягкий песок, она разорвала карманы и начала вытаскивать предмет за предметом. Блокноты, ручки, карманное зеркало, маленький тюбик зубной пасты, резинки для волос... еще и еще, пока, наконец, не вытащила мобильный телефон.

Дерьмо.

Мое сердце упало.

Хотелось выть от отчаяния, наблюдая, как ее надежда умирает.

Я закусил внутреннюю часть щеки, когда она отбросила разорванную ткань и остатки кармана. Она думала, что мы спасены. Что нам не придется заботиться о деревянных хижинах или есть сырую рыбу (если мы вообще поймаем ее).

Эстель вытерла слезы радости.

— Слава богу, он водонепроницаем. В противном случае, буря уничтожила бы его.

Как мой.

Даже если бы моя батарея не сдохла, и экран не разбился бы на миллион кусочков, вода, протекающая сквозь клавиатуру, убила бы телефон.

Дрожащими руками она попыталась включить его.

Я напрягся.

Не делай этого. Не причиняй себе боль таким образом.

Коннор и Пиппа столпились вокруг нее, волнение витало в воздухе.

Я не могу смотреть.

Я напряг плечи, когда Эстель издала раздраженный рык, и Коннор втянул воздух.

— Черт, он мертв.

Эстель не прокомментировала его ругательство. Я ждал истерики, или, что еще хуже, эпического молчаливого отчаяния, которое было неизбежно.

Желая утешить ее, пробормотал:

— Не беспокойся об этом. Это было маловероятно, все позади.

Она подняла голову.

— Это не имеет значения.

Я провел рукой по волосам.

— Что ты имеешь в виду под «это не имеет значения»? Конечно, это чертовски важно. Прекрати себя мучить и прими истину. Батарея разряжена. Полностью.

С ней все в порядке? Может, у нее солнечный удар?

Мое сердце сжалось в комок при мысли о том, что она потеряет рассудок. Как бы сильно я не ненавидел ее помощь, я не смогу выжить без нее рядом со мной.

— О, правда? — Она просто улыбнулась и отдала трубку Пиппе.

Да, она сошла с ума.

Перетащив куртку на колени, она вытащила кое-что из кармана, который я не видел внутри подкладки. Паспорт и кредитные карты упали на песок. Самодовольная усмешка растянула ее губы.

Раскрыв устройство, Эстель расправила провода и повернула черное стекло в сторону солнца.

Коннор упал на колени.

— Дерьмо, это здорово.

— Что здорово? — мое любопытство усиливалось с каждым вздохом.

— Крутая штука, — сказал Коннор. — Мой отец подарил мне зарядное устройство с солнечной батареей на Рождество в прошлом году.

Солнечная батарея?

У нее было долбанное зарядное устройство с солнечной батареей?

Кем была эта женщина?

Кто был когда-либо так подготовлен?

— Почему, черт возьми, у тебя есть что-то подобное?

Она подняла голову.

— Я была в туре. Моя батарея не выдерживала целый день, и у меня не было доступа к розетке.

— В туре?

Она отмахнулась от моего комментария.

— Не важно. Важно то, что... у нас есть зарядка.

Я не мог поверить.

Просто не мог.

Во-первых, Эстель позаботилась о нас, перевязала наши переломы и сделала все возможное, чтобы успокоить нас, и при этом, она настолько предусмотрительна, что запаковала карманы такими вещами, как зарядное устройство на солнечной батарее и водонепроницаемый телефон?

Я хочу жениться на ней.

Мне все равно, если бы она сказала «нет». Мне все равно, что она не хочет меня. Я должен ее заполучить.

Против моей воли, надежда поселилась в моем в сознание, завлекая меня вкусной приманкой. В конце концов, возможно, будем ли мы спасены?

Прекрати это.

Не надейся так сильно.

— Круто, правда? — Эстель подключила свой телефон к солнечной батарее; звон подключенного устройства к источнику питания переливался по моей коже.

Эстель сидела на корточках, ожидая, пока телефон оживет.

Я никогда так не волновался в своей жизни.

— Пока телефон полностью зарядится, пройдет немало времени, но я могу использовать его, пока он подключен. — Постукивая по экрану, она ждала процесса загрузки.

Дети наклонились слишком близко, их головы закрывали ее взор, а пальцы благоговейно касались телефона. Мы все ждали, безуспешно скрывая наше нетерпение.

— И? — спросил я, разочарование сквозило в моем голосе.

— Что, и? — Эстель щелкала кнопками еще и еще. Ее плечи напрягались все сильнее, чем дольше она искала.

И я знал.

Я просто знал, что не будет никакого билета домой.

Черт возьми, и зачем я только позволил себе надеяться?

Я знал, что так будет, но все равно больно, как будто ножом по сердцу.

Я лежал на спине и сердито смотрел на листья сверху. Моя лодыжка и нога все больше горела в агонии, но это было ничто по сравнению с разрушением надежды внутри меня.

Пиппа была той, кто указал на очевидное.

— Нет сигнала.

Эстель грустно вздохнула.

— Ты права. Нет сигнала.

— Может быть, нам нужно подняться выше. — Коннор прищурился, вглядываясь в яркое небо. — Должен быть сигнал. Мобильные спутники и сети повсюду.

Я позволил им обсудить все «за» и «против» того, насколько вероятно, что сигнал волшебным образом появится, пока я глубже погружусь в раскаянье. Я не помогал себе, валяясь здесь, но не мог перестать желать, чтобы я был лучшей версией себя, более приятным, более благодарным, прежде чем упасть на это богом забытое место.

Вспышка энергии швырнула меня в сидячее положение.

— Пошло оно все. — Я больше не собирался сидеть и напрасно тратить свою жизнь. Возможно, я не смогу исправить то, что произошло, но сегодня ночью я мог бы выспаться, соорудив какое-то убежище.

Я использовал всю силу для того, чтобы с помощью костыля встать с песка. Я едва добрался до края леса, прежде чем Эстель бросила свой телефон на пляж и побежала ко мне.

Взяв меня за локоть, она приказала.

— Сядь на место, пока не упал.

Я пожал плечами. Разве она не видит, что ее забота заставляет меня ненавидеть себя еще сильнее?

— Оставь меня в покое.

Она поморщилась, опустив руку.

— Тебе не обязательно это делать. Тебе нужно отдохнуть.

Я проигнорировал ее.

— О, не обязательно, да? Итак, ты счастлива спать под открытым небом? Или собираешься при помощи швейцарского армейского ножа построить чертов особняк? Снова решила меня унизить?

Она прищурилась.

— Я не унижаю тебя…

— Ты думаешь, что забота о нас дает тебе власть? — фыркнул я. — Что ж, перестань лицемерить и позволь мне помочь что-то изменить.

— Лицемерить? Каким образом я лицемерю?

Коннор подошел к Эстель, инстинктивно защищая женщину от кого-то, кто намного больше, чем она.

Я проигнорировал мальчишку.

— Тебе самой больно. Не думай, что я не заметил, как ты хваталась за свои ребра, вздрагивая при каждом чертовом движении. Ты ждешь, пока мы восстановимся и отдохнем, но что насчет тебя? — Оттолкнув ее, я указал на наш лагерь. — Сядь, заткнись и позволь мне что-нибудь сделать. Позволь мне помочь, а не относись ко мне, как к бесполезному инвалиду.

Противостояние длилось слишком долго. Блеск в ее глазах говорил о том, что она не сдалась.

Коннор был спасительным кругом.

Он потянул Эстель за локоть.

— Он прав. Благодаря тебе мое запястье не так болит, а рана Пиппы не стала хуже. Давай мы теперь позаботимся о тебе.

Эстель вдруг хлопнула себя по лбу.

— Черт, порез Пиппы. Я забыла. — Бросив на меня хмурый взгляд, она улыбнулась Коннору и бросилась к Пиппе. — Пип, теперь, когда твоя рана чиста, намажем немного мази и заклеим лейкопластырем, что мы нашли в аптечке?

Проклятая женщина не знала, как остановиться. Ее забота об окружающих только навредит ей в конечном итоге.

Это ее защитная реакция.

Моя — это быть полным придурком, чтобы люди оставили меня в покое для самобичевания. То, чего желала она, —полная противоположность.

Она была чистотой, в то время как я был полностью в грязи.

Ладно.

Она может быть моей противоположностью, но я сделаю все возможное, чтобы вернуть ее доброту — начиная с постройки дома.

Мой голос понизился до рычания.

— Коннор, хочешь помочь?

Коннор посмотрел на меня.

— Помочь с чем?

— Не знаю. Когда узнаю — скажу.

— Ты действительно думаешь, что мы сможем построить дом?

Нет.

— Да. — Я направился в сторону леса.

— Ты идешь?

Смеясь, он последовал за мной.

— Сломанное запястье и сломанная нога. Фиговые у нас шансы.

— Бывало и похуже.

— И как ты с этим справился?

Дерьмово. Даже хуже, чем дерьмово. Это испортило мою сраную жизнь.

— Абсолютно прекрасно, — я усмехнулся как ни в чем не бывало. — Мы — мужчины. Нет ничего невозможного.

Коннор закатил глаза.

— Ладно, мы попытаемся, но не говори, что я тебя не предупреждал.

Я ненавижу тебя. Небеса плакали от того, как я ненавижу тебя. Растения вяли о того, как я ненавижу тебя. Я ненавижу тебя за твой уход. Ненавижу тебя смерть. Я ненавижу тебя.

Но это все ложь.

Я не испытываю к тебе ненависти. Я люблю тебя. Это правда. Солнце всходит от моей любви к тебе. Погода согревает нас теплом от того, как я люблю тебя. И цветок в горшке, который ты дала мне в то утро, когда умерла... он цветет каждое мгновение от моей любви к тебе.

Текст песни: «Ненависть», взятый из блокнота Э.Э.

…

Мы так и не сделали крышу над нашими головами.

На остров опустилась еще одна ночь, и мы съели наш предпоследний батончик мюсли и последние кусочки вяленой говядины. Используя маленький топор из кабины пилота, раскололи напополам два кокосовых ореха, которые нашли я и Коннор.

К сожалению, наша техника была провальной, и мы ударили слишком сильно, расплескав сладкую воду по всему песку.

Я отчитывала себя до того момента, пока мои глаза не защипали от слез ярости. Мы не смогли разделить сок, но, по крайней мере, могли разделить мякоть, выскабливая кокосовый орех с помощью швейцарского армейского ножа и претворяясь, что это десерт, который завершит наш скудный ужин

Никто не поднимал ужасную тему работающего телефона, у которого отсутствовал сигнал. Никто не мог перенести признание того, что последний гвоздь был вбит в нашу одинокую могилу.

Дело обстояло так, будто этого никогда не происходило, и я не желала брать на себя ответственность за то, что посмела обнадежить их.

Батарея на моем телефоне достигла сорока процентов зарядки, прежде чем солнце опустилось за горизонт, и я убрала ее в надежное место, чтобы завтра продолжить солнечную зарядку.

Но... был ли в этом смысл?

Телефон превратился в пресс-папье. Номера экстренного вызова не работали. Ни вай-фай, ни информационные данные, ни звонки... ничего.

Бесполезный.

Как и все остальное на этом острове.

Как и я сама.

От абсолютного отсутствия пищи в моем желудке становилась только хуже, когда часы перешли в дни. Я никогда не обходилась без еды так долго, и уже, ощущала, как организм прекращал свою работу. У меня редко возникало желание помочиться, и все было словно в тумане — так словно я попала в некое измерение, где способность восприятия была окутана вязкой патокой.

Я впала в апатичное, несдержанное и депрессивное состояние.

К тому времени, как мы улеглись в наши песочные кровати (с Пиппой, заключенной в моих объятиях, и Гэллоуэем, который отчаянно отказывался признавать, что он не чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы строить укрытие), я провалилась в первый глубокий сон с того момента крушения.

Не потому что я была полностью вымотана и мое тело, наконец, взяло вверх надо мной, заставляя погрузиться в сон. А потому что сны были намного лучше реальности.

…

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

— Мне жаль.

Я развернулась, спотыкаясь от удивления.

— Ты проснулся.

Гэллоуэй вскинул руку, хватая меня за локоть и удерживая в вертикальном положении.

— Услышал, что ты поднялась.

Я сделала шаг назад, отстраняясь от его хватки (даже несмотря на то, что его прикосновение было более чем желанно). Мне не нравилась ощущение враждебности, которая держалось со вчерашнего дня, и определенно точно, мне было не по душе ощущение одиночества, когда он ушел. Мне было больше не с кем общаться. Мы не могли себе позволить злиться друг на друга.

— Мне тоже жаль.

Его глаза пылали в ночном свете, губы дернулись в мягкой улыбке.

Часть моего страха и несчастья рассеялась. Я была рада иметь рядом кого-то, с кем можно поговорить, даже если тема для разговоров не была весьма привычной.

Гэллоуэй больше не был незнакомцем, он был другом. Другом, которому я доверяла, даже несмотря на то, что полностью не могла его понять

Поворачиваясь к пластику, который был обернут вокруг пары веток нашего тенистого дерева, я прошептала:

— Я не могу уснуть.

Оборачиваясь, бросая взгляд через плечо, я убедилась, что Пиппа и Коннор спали не просыпаясь. После того как отключилась, я проснулась внезапно, только для того, чтобы понять, что солнце еще не взошло.

— Я тоже. — Гэллоуэй пошатнулся, с его костылем, находившимся у него под мышкой, в качестве поддержки. Рана на его бедре затянулась, заживая быстрее, чем царапина на моей груди.

В какой-то момент времени, он надел пару пляжных шорт черно-сине-зеленой расцветки. Они скрывали его боксеры, но в то же время позволяли сохранить на месте шину.

— Как ты себя чувствуешь? — Я обернула руки вокруг себя, стараясь сделать все, чтобы сохранить тепло. Днем было жарко, но ночью... нет. Если недоедание не убьет нас, то резкий перепад температур, определенно, сделает свою работу.

Гэллоуэй отвел взгляд в сторону.

— Я в порядке.

— Ты бы сказал мне, если бы было не так?

На его лице мелькнула вспышка изумления.

— Вероятно, нет.

— Так по-мужски.

— Я ожидал более крепкого слова в свой адрес, чем это.

Наши взгляды встретились. Мое сердце превратилось в долбанную вертушку на палочке.

— Ох? И как я должна была тебя назвать?

Он пожал плечами.

— Я не знаю. Идиот? Придурок? Или и тем, и другим.

Я позволила легкости окутать нас, наслаждаясь простотой общения.

— Не думаю, что какое-то из определений подходит тебе.

Его голос перешел на соблазнительный шепот:

— Что же тогда ты предлагаешь?

Я повернулась к нему, склонив голову. Я воспользовалась этим в качестве оправдания, чтобы посмотреть на него. Посмотреть на его темные каштановые волосы, которые вились, ниспадая на его лоб, розовый загар на его носу, и идеально очерченные губы.

Я ощутила в желудке трепет, когда его взгляд опустился к моему рту.

Все напряглось. Мои мышцы, мое лоно, мое сердце.

Я хотела преодолеть расстояние между нами. Хотела обнять его, чтобы он в ответ обернул свои руки вокруг меня, получить утешение, что завтра будет более удачный день, нежели сегодня.

Шутливый настрой исчез, когда мы стояли, в абсолютной тишине, совершенно неподвижные, не желая рушить очарование момента. Это было невообразимо глупо быть застигнутыми желанием, но в это загадочное бессонное время, реальность полностью испарилась и я приняла вину, отчаянно желая удовольствия.

Поцелуй его.

Гэллоуэй втянул вдох, когда я подалась ближе.

Я не прикоснулась к нему.

Ни ладонями, или руками, или пальцами.

Просто сократила расстояние, встала на носочки и прижалась губами к его.

Он замер.

Я замерла.

Мир застыл, когда наши губы слились в поцелуе, и я позабыла, что должно было последовать дальше. Я позабыла, потому что каждая мысль в моей голове взорвалась, превращаясь в тысячи конфетти.

Его губы, ох…

Они были такими теплыми, и твердыми, и напористыми и...

Он склонил голову неспешно, его кончик языка нежно прикоснулся к моему. Его прикосновение не было соблазняющим, оно было больше вопросительным.

Что ты делаешь?

Я поцеловала его. Решение, как будет развиваться наш поцелуй, зависело от меня.

Поцеловала ли я его в благодарность? Из-за дружбы? Пребывая в состоянии отчаяния от того, что я могла больше не увидеть его? Или же я поцеловала его, испытывая страсть? Из-за влечения? Или в надежде найти правила, которые бы могли вывести нашу дружбу на новый уровень?

Галлоуэй подавил стон, когда я приоткрыла мои губы, отдавая все, что не могла выразить. Его рука поднялась, захватывая в плен мою шею. Пальцы усилили свою хватку вокруг затылка, притягивая меня сильнее к его рту.

Властный захват стал моей погибелью; я погрузила свой язык в его влажное тепло.

И это был конец.

Он утратил контроль.

Его костыль с мягким звуком упал на песок, когда рука крепко обернулась вкруг меня, приподнимая меня над землей. Несколько прыжков на одной ноге и прихрамываний, и вот моя спина уже прижата к дереву магнолии, а передняя часть моего тела подмята под твердые линии его тела.

Я начала задыхаться, когда его пальцы обернулись вокруг моих волос, принуждая откинуть мою голову назад, целуя меня жестче.

О, господи.

Он ощущался везде в одно мгновение. Целуя меня с таким напором, что я опасалась, что проглотит меня.

Не останавливайся.

Его ладони скользнули вниз по моему телу только для того, чтобы вновь сжать в ладонях мое лицо. Поцеловать меня жестче, быстрее, яростнее.

Постой...

Я цеплялась за него, позволяя ему делать, что он хотел, потому что это давало мне свободно наслаждаться живым ощущениями.

Остановись.

Я не могла остановиться.

Мои губы скользили в унисон с его; наши языки боролись и поглаживали друг друга.

Прекрати!

Похоть сметала все на своем пути. Я растворилась в моменте, когда Гэллоуэй сжал мое бедро и прижал его к своему. Я выгнула спину, когда его ладонь опустилась на мою грудь. Я застонала, когда...

— Постой! — Я оттолкнула его, тяжело дыша.

Он издал рык, когда я убрала его пальцы с моего соска. Пронзительный укол текучего удовольствия практически заставил меня поддаться. Но это не была реальная жизнь. Это не был какой-то отпуск. Окружающая нас проблема была серьезна.

Этого не могло произойти.

Отстраняясь от его объятий, я старательно пригладила волосы. Коннор и Пиппа все еще спали, слава Господу. Я потерла свои губы, чтобы избавиться от электрического напряжения, которое осталось после поцелуя.

Гэллоуэй тяжело дышал.

— Что это было?

Я начала ходить туда-обратно перед ним.

— Я... я не знаю

— Ты целовала меня, помнишь?

— Я знаю, что делала.

— Тогда почему ты остановилась?

— То, что поцеловала тебя, еще не значит, что я буду спать с тобой.

— Ох, нет? Ты была достаточно настойчива насчет этого пару секунд назад.

Жар, пульсирующий в моем лоне, стремительно сменился раздражением.

— Ничего себе, а у тебя огромное эго, тебе известно это?

— Это не единственная большая штука, которая у меня имеется. — Подмигнул он.

— Что серьезно? Ты собираешься относиться к этому, как к сомнительному пикапу? — Ярость разожгла пылающий огонь в моей груди. — Это так низко, Гэллоуэй.

— А чего ты хочешь? Извинений за то, что не я начал? — Его челюсти сжались. — Смотри, я прекрасно понимаю, что со мной не так уж и легко... поладить. Большая часть меня состоит из недостатков. Но этот поцелуй... он не один из тех. Этот поцелуй... — Он замолчал, присвистывая себе под нос. — Этот поцелуй был самым лучшим, черт побери, из всех поцелуев, что был у меня.

Я задрожала от удовольствия, даже когда задавила страсть, не дав ей раскрыться.

— Это не имеет значения. Этого больше не произойдет.

— Почему нет? — Его тон бил наотмашь.

Я махнула рукой в сторону брезжащего рассвета, накатывающего прибоя и пустого острова.

— Потому что у нас есть вещи поважнее, о которых стоит беспокоиться.

Он вздохнул, нагибаясь неуклюже, чтобы понять свой костыль.

— Ты права.

Я замерла, чувствуя подвох.

Решительное выражение воцарилось на его лице, когда он изменил свое положение.

— Какой бы ни была дерьмовой ситуация, что плохого в том, чтобы найти в ней немного счастья, чтобы сделать ее более терпимой?

Мое дыхание постепенно успокоилась.

— Ты говоришь, что ты был рад поцеловать меня?

— Никогда не чувствовал себя более счастливым.

— Ох.

Как он мог говорить что-то подобное, когда с нами произошло такое?

— Вы, ребята, уже поднялись? — Коннор зевнул, потирая свои сонные глаза.

Гэллоуэй и я подскочили.

Вина из-за того, что мы сделали что-то, что не должны были, оставила отпечаток знака позора на моем лбу.

Галлоуэю удалось отбросить в сторону наш маленький опрометчивый поступок и вести себя совершенно нормально.

— Ага. Для нас никакого сна.

Коннор провел здоровой рукой по своим медным волосам, растрепав их в разные стороны. Ему нужно было принять ванну (как и всем нам), но кроме быстро заканчивающейся зубной пасты и хитроумного применения песка в качестве мыла, у нас больше не было того, что можно было бы использовать.

Перекидывая волосы через плечо, я быстро пригладила их — стараясь изо всех сил скрыть, насколько отчаянно они нуждались в том, чтобы их помыли. Я не могла решить, мой светлый цвет волос потемнел от грязи или же выгорел благодаря соли и солнечным лучам.

Перекатываясь со своей самодельной кровати, Коннор подпрыгнул несколько раз, чтобы его кровообращение вернулось в норму.

— Черт возьми, я замерзаю.

Мой взгляд устремился к Пиппе; она спала крепко свернувшись в клубок, с моей курткой, что была наброшена на ее ноги. Бедной малышке нужны были одеяла, а не открытое небо.

Будет ли это возможно сделать?

Может, и да, но постельное белье было в самом конце списка важных вещей.

Как и поцелуи, и все остальное, связанное с желанием.

— Через час потеплеет. — Гэллоуэй указал на розовеющее небо. — Скоро взойдет солнце.

Пока я стягивала мою косу резинкой для волос, снятой с запястья, мои серебряные и золотые браслеты издавали звенящие звуки. Каждую следующую секунду во время того, когда небо становилось светлее, это помогало мне переключать внимание с поцелуев на обернутые пластиком листья нашего дерева.

Я откашлялась, прочищая горло.

— У меня есть вопрос.

Гэллоуэй посмотрел на меня.

— И какой же?

— Для чего это? — Я показала на скрученный в воронку пластик и немного собравшейся жидкости. Листья были сжаты в тесном пространстве и конденсат только увеличивался в то время, по мере того день становился теплее.

— Это наше спасение, вот что это.

Мое горло мучительно сжалось от жажды.

— Оно произведет воду?

Гэллоуэй кивнул.

— Как оно работает?

— Я покажу тебе. — Он повернулся к Коннору. — Куда делось пончо, которое твоя сестра нашла в кармане Эстель?

— Принесу его. — Коннор побежал по направлению к голубому пакету, который я купила в Техасе. Он нагнулся и потрогал лоб своей спящей сестры, прежде чем вернуться к нам. С каждым движением, он все меньше вспоминал о своем сломанном запястье.

Передавая пончо Гэллоуэю, Коннор проговорил:

— Что ты будешь делать с ним?

Гэллоуэй сжал пакет, используя свой костыль, чтобы прыжками добраться до свободной ветки.

— Время демонстрации. — Он разорвал пакет и вытряхнул оттуда пончо. Передавая свой костыль Коннору, Гэллоуэй потянулся и собрал охапку листьев с ветками дерева, пытаясь обернуть дождевик вокруг них.

— Давай, позволь мне помочь.

Он посмотрел на меня хмурым взглядом, когда я оттянула ветку, давая ему месту, чтобы закрепить ее. Плотно оборачивая пончо, он использовал другой кусочек моей майки, чтобы связать концы вверху.

— Черт, у меня не чем больше завязывать.

Быстро сообразив, я стянула резинку с волос и передала ему ее.

Прошло мгновение, прежде чем он принял ее. Закрепляя полиэтиленовый материал, он образовал еще одну воронку, делая пространство для воды, чтобы она скатывалась к низу.

В тот момент, когда все было готово, довольно кивнул.

Коннор проговорил.

— Ну... а теперь что?

— Теперь мы не делаем ничего.

— Но я хочу пить.

Гэллоуэй рассмеялся.

— Ты и я, парень, мы оба хотим.

— Что вы делаете? — появилась Пиппа, ее крошечные ручки обернулись вокруг покрытого мурашками тела.

Я привлекла ее к себе.

— Делаем так, чтобы появилась вода.

— Правда? — Ее глаза расширились. — Хорошо, потому что я хочу пить.

— Гэллоуэй просто объяснял, как это работает. — Я посмотрела на него выжидающе.

— Я точно не уверен. — Он откашлялся, прочищая тем самым горло. — Когда мы оборачиваем некий материал, не пропускающий воздух, то на листве образуется влага и она превращается в свежую воду

Ничего себе.

Я склонила голову.

— Каким образом?

— Я точно не уверен. Фотосинтез или что-то типа того. Мужчина, на которого я работал, использовал этот метод, когда мы забыли взять большую флягу с водой. Мы отправились заготавливать дрова, и там не было никаких ручьев или озер, чтобы наполнить наши пустые бутыли. У него был чистый брезент в багажнике машины, и после того как он обернул его так же как и я, мы вновь вернулись к нашей работе. Это заняло пару часов, но к тому времени, как мы сделали перерыв, у нас было достаточно воды, что продержаться до того момента, как вернемся домой.

— Это восхитительно.

— Но что если есть более легкий способ? — спросил Коннор. — Как думаешь, здесь есть река или что-то подобное?

Гэллоуэй посмотрел на меня.

— Эстель? Вы, ребята, исследовали местность дважды. Вы знаете это место лучше меня.

Я?

Вряд ли.

Пока ползала по территории во время шторма, затем разыскивала палки для костылей, я не стала экспертом. Да, я прошлась по побережью, но не обследовала густые заросли.

Мог ли здесь быть водопад?

Я бы хотела, чтобы он был здесь, но полагала, что мы были не такими везучим. Я не видела никаких мангровых лесов, не наблюдала никакой влажной земли, никакого ручейка.

Три наполненных надеждой лица уставились на меня. Но у меня не было ничего, что ответить им, что предложить им в качестве ответа.

— Я так не думаю.

Мы погрузились в тишину, пожираемые голодом и изнывающие от жажды и желания найти способ выбраться с этого острова.

— Как бы то ни было. — Я разорвала ужасную тишину. — Скоро, у нас будет чистая вода благодаря Гэллоуэю.

Он улыбнулся мне неловкой улыбкой. Он не мог принимать комплименты, не мог позволить себе насладиться мгновением за что-то судьбоносное.

Почему?

Мое сердце преисполнилось чувствами от его уничижительного отношения к себе.

— Это важно, Гэллоуэй.

Он покачал головой.

— Ты только что помог нам выжить, и ведешь себя так, будто не сделал ничего особенного, — проговорила я. — Я бы никогда не сообразила, как сделать что-то подобное.

Он неловко пожал плечами.

— Не стоит благодарности.

— Когда я смогу попить?— Пиппа подняла руку вверх и дернула за воронку, куда скользнули пару капель воды.

Гэллоуэй прикоснулся к ее голове.

— Еще не скоро. Дерево не такое быстрое, как кран. Потребуется только пару часов, чтобы на листве образовался конденсат.

По телу разлилось тепло, когда Гэллоуэй заправил выбившийся локон ей за ухо. Он ходил такой злой и хмурый, но под этой личиной, я узрела мужчину, которого хотела узнать.

Он был тем мужчиной, которого я поцеловала.

Он был тем мужчиной, которого я желала.

Пиппа дернулась в сторону.

— Но я хочу пить.

— Я уже говорил это. — Коннор приобнял ее за плечи, осторожно, стараясь не касаться ее затягивающейся раны. — Повторюшка.

Пиппа показала ему язык.

— Я голодна. Ты это тоже говорил?

Он погладил себя по впалому животу.

— Это даже не обсуждается. Я бы мог убить за лазанью.

— Лазанью? — Мои глаза расширились. — Это что, твоя любимая еда?

Он кивнул.

— Она и равиоли. Я тащусь от пасты.

— Моя — вишня. — Пиппа потянула мою руку, чтобы привлечь внимание. — Вишня и малина и черника и...

— Все ягоды, которые мы знаем. — Коннор закатил глаза. — Сомневаюсь, что ты сможешь найти их здесь.

— А что ты любишь, Эстель? — Мягкий голос Гэллоуэя заставил меня поднять голову. Он не отвел взгляда, он смотрел настолько напряженно, как если бы мог избавить меня от внешней оболочки и вытянуть все мои секреты один за одним.

— Что?

— Твоя любимая еда? Если бы ты могла заказать что-то прямо сейчас, что это было бы?

Я прикусила губу, мысленно пробегаясь по моим предпочтениям и воспоминаниям. Когда-то моим любимым блюдом были острые баклажаны с поджаренным халлуми. Однако, я ела его в то время, когда мне позвонили, чтобы сообщить о смерти моих родителей и сестры (прим. пер.: халлуми — левантийский сыр).

С того времени я больше не прикасалась к ним.

— Даже не знаю. — Я увильнула от ответа. — Думаю горячий суп с хрустящим хлебом был бы в самый раз.

— Суп? — Гэллоуэй скривился. — Что серьезно?

Я рассердилась.

— Я думаю, что у нас есть более важные дела, чем заниматься обсуждением нашего любимого меню, вы так не считаете?

— Если только ты не предлагаешь заказать мне огромный чизбургер со всеми добавками, тогда нет. — Улыбка Гэллоуэя поддразнивала, так, словно он мог видеть мое раздражение и понимать, как сильно влияет на меня.

Ну, и что если бы и мог?

Мы поцеловались.

Нам понравилось это.

Но теперь нам нужно преодолеть это и стараться выжить, взаимодействуя друг с другом, а не целоваться.

— Мне очень жаль, у меня нет чизбургера, но у меня есть последняя бутылка воды и последний батончик мюсли, — проговорила я детям, улыбаясь. — Давайте позавтракаем. Мы можем себе позволить ее выпить сейчас, потому как у нас есть запас воды.

Хотя я не стала упоминать, что у нас не было запаса еды... пока.

Мои глаза устремились к покачивающимся волнам океана. Под его гладью обитало несчетное количество моллюсков и ракообразных, которые могли помочь нам продержаться в живых. Нам просто нужно было понять, как выловить их.

Сегодня мы будем рыбачить.

Тогда вечером, мы сможем поесть что-то более существенное в первый раз за эти дни.

Хоть бы так и было...

Дети радостно закричали, но Гэллоуэй покачал головой.

— Это не решит наши проблемы с нехваткой воды, Эстель. Целый день уйдет только на то, чтобы собрать всего лишь пинту воды. Естественно, это поможет нам продержаться, но нам нужно больше.

— О. — Мое сердце сжалось от печали. Одна пинта на нас четверых... этого определенно недостаточно. — У нас две воронки. Получается, это обеспечит нас двумя пинтами?

— Да, но этого недостаточно. — Он сощурил глаза, смотря на восход солнца. Ни одного облачка на небе. Ничего не предвещает ливень. — Нам нужно, чтобы пошел дождь. Но прежде чем он пойдет, нам нужно подготовить, как можно больше резервуаров для хранения воды.

Я еще раз представила корзины с водонепроницаемым карманом.

Не будь смешной.

Я едва могла зашить дырку в носке, не говоря уже о том, чтобы сшить водонепроницаемый карман. Как мы могли бы сделать его? Что можно было бы использовать?

Ход мыслей Гэллоуэя совпал с волнующими меня вопросами.

— На данный момент, мы выроем яму и каким-то образом сделаем ее водонепроницаемой, чтобы мы могли хранить внушительный объем воды — если и когда придет буря.

— А что насчет вертолета? Мы могли бы использовать металл в качестве огромной чаши, — вставил Коннор. — А также спасательные жилеты моглибы удерживать воду в песке.

Улыбка растянулась на лице Гэллоуэя.

— Мыслишь в правильном направлении. — Взъерошивая волосы подростка, Гэллоуэй подтянул костыль себе руку. — Мы отправимся туда после завтрака и посмотрим, насколько легко будет снять фюзеляж.

Я направилась за ними.

— Поправочка. Коннор и я пойдем туда, а ты будешь отдыхать с Пиппой.

Гэллоуэй резко развернулся.

— Ни за что. Я больше не собираюсь быть долбанным инвалидом.

Я не могла дышать, пока он пристально прожигал меня своим голубым напряженным взглядом.

Я сглотнула.

— Хорошо.

Ничего хорошего.

Я просто пойду, не спрашивая его.

Я была той, кто намного меньше страдал от боли.

Это было на моей ответственности делать большую часть работы, пока остальные не поправятся в достаточной мере, чтобы присоединиться ко мне.

Мы не произнесли ни слова, когда разделили наши припасы и медленно съели последнюю еду и выпили воду.

Я облизала пальцы, поглощая всю пищу до последней крошки.

Ну, вот и все.

Больше ничего не осталось.

Начиная с этого момента... мы были вынуждены добывать пищу.

Я думал, что решение нашего водного кризиса поможет мне чувствовать себя немного лучше по отношению к себе.

Но все обернулось иначе.

Эстель была настолько благодарна мне, и заставляло меня чувствовать себя, словно я был болен свиным гриппом. Она так много сделала для нас, но в то же время обращалась со мной, как с долбанным королем только лишь из-за одной мизерной вещи, которую мне удалось сделать.

Да, я вспомнил, как можно получить воду из воздуха. Но это не было моей заслугой — это было заслугой моего наставника из Штатов.

Я не мог ставить это себе в заслугу.

Эстель была той, кто наложила шину на мою ногу, на запястье Коннора и обработала спину Пиппы. Она была той, кто беспокоился о нас по ночам, принося нам свежую листву, чтобы обложить наши влажные песчаные углубления в песке в виде кроватей, пыталась отказаться от своего последнего кусочка батончика мюсли только для того, чтобы детям досталась большая порция.

Она была святой на этом острове.

А не я.

А то, что она со мной обращалась как с таковым... что ж, это выводило из себя.

Приводило в ярость.

Вызывало гнев от того, что я не мог справиться с болью в моем организме и в сломанной лодыжке, что было только ей на руку.

Уже не говоря о том злосчастном поцелуе, который мы разделили.

Что вообще это было?

Мой член был таким же твердым, как ствол пальмы, одержимый отчаянным стремлением быть внутри нее даже, несмотря на то, что я не заслуживал поцелуя, не говоря уже об остальном

Я взял свою порцию еды, когда Эстель разделила последний батончик мюсли, и начала усердно по кусочку поглощать свой. Я же проглотил свою порцию в тот же миг. Я не мог дразнить свой организм крохами. Это бы не улучшило для меня ситуацию вне зависимости от того поглощал бы я пищу быстро или медленно.

Но я знал, что заставит меня почувствовать себя лучше.

Быть полезным и эффективным.

Мой взгляд остановился на обнаженных руках и ногах Эстель. Она все еще была одета в черную футболку Коннора и хлопковые шорты. Коннор был одет в похожую одежду, на нем были пестрые широкие шорты и серая футболка, а Пиппа была одета в розовую юбку и кофточку с рюшами.

Вместо кожи безупречного цвета, они все были розовые из-за долгого нахождения на солнце, и покрыты опухшими укусами на руках и ногах от мошкары.

Долбанные насекомые убивали нас. У нас не было одежды, которая бы закрывала нашу кожу, и поэтому мы были легкой целью для кровососущих насекомых.

С этим нужно было разобраться.

Но как? У меня не было гребаной идеи, как это сделать.

Эстель закончила свой завтрак и убрала обертку и бутылку к остальной куче вещей, чтобы они не загрязняли море. Я не мог отвести свой взгляд от нее в тот момент, когда она взяла что-то из своей сумки и повернулась ко всем нам спиной.

Я ненавидел себя за то, что не мог отвести от нее взгляд.

Я ненавидел, что не мог прекратить пожирать глазами ее обнаженную спину, когда она сменила футболку на верхнюю часть бикини, когда вновь наступила жара.

Мой член дернулся, когда она старалась завязать завязки, борясь с черным материалом, которым все еще были перевязаны ее ребра.

Я был долбанным извращенцем. Извращенцем, который лежал, позволяя слабости и повреждениям взять над собой вверх.

У Эстель получилось завязать бантик, прежде чем она повернулась взять пару вещей и фуражку в черной спасательной сумке, которая находилась у пилота в кабине вертолета.

Какого хрена она делала?

С моей ногой и стопой не было улучшений, и постоянная пульсация приводила меня в ужасное настроение. Я сорвался на бедной Пиппе, когда она задавала миллион вопросов о водосборнике. Ей было лишь любопытно, но ее вопрос показали мне, каким трусом я был.

Эстель бросила на меня хмурый взгляд, заставляя меня чувствовать себя подлецом (хуже, чем подлецом, отвратительным, мерзким мудаком).

Жалость к себе была ужасным монстром, и я хотел его выпустить.

Мне необходимо было его выпустить.

Отчаянное желание ходить, бегать переполняло меня. Но я не мог. А даже если бы и мог, было бы сумасшествием делать что-то под палящим солнцем без наличия еды и воды.

Коннор поднялся, проводя рукам по своим шортам.

— Пойду воспользуюсь туалетом для мальчиков.

Он исчез в подлеске, напоминая мне о том, что меня ожидает решение еще одной задачи. Нам нужно будет вырыть туалет; или же насекомые замучают нас в десять раз сильнее.

— Мы пойдем, как только ты закончишь,— Эстель крикнула ему вслед.

Коннор остановился.

— Уходим?

— Да, к вертолету. — Она подняла швейцарский охотничий нож и топор. — Мы снимем пару частей обшивки, чтобы быть готовыми к дождю.

Ох, черт нет.

— Подожди-ка долбанную минутку. — Я поднялся на ноги.

Черт.

Пляж перед глазами поплыл от боли. Я хотел вмазать по чертовому дереву и одновременно вырвать его.

Эстель не подошла ко мне, чтобы поддержать меня, вместо этого удаляясь в сторону зарослей.

— Я уже тебе говорила до этого, Гэллоуэй. Ты чувствуешь себя не очень хо...

— Я достаточно хорошо себя чувствую.

Ее пальцы сжались на предметах оружия.

— Нет, ты не чувствуешь. Будь благоразумным. Ты находишься на грани лихорадки. Твоя лодыжка причиняет страдания. Мы с Коннором сможем сделать это. И мы вернемся намного быстрее, чем смог бы ты. Поход в одиночку убьет тебя.

Мои ноздри затрепетали.

— Еще один способ заставить меня чувствовать себя полностью бесполезным, Эстель.

Черт побери, ей что, было обязательно отнимать у меня каждое решение?

— Ты не бесполезный. — Она указала на дерево магнолии. — Ты обеспечил нас водой, ради всего святого. Ты гарантировал, что мы сможем продержаться еще пару дней.

Я покачал головой

— Мне следует быть тем, кто пойдет туда...

Не заставляй меня говорить об этом вслух в присутствии ребенка.

Коннора, может, и не было рядом с нами, но, вероятнее всего, он слышал нас на расстоянии. А также Пиппа, которая уже получила достаточную дозу переживания из-за меня.

Не то чтобы я винил ее.

Но проблемы нужно было обсуждать... решать их. Ужасные проблемы, с которыми никому не следовало иметь дело.

— Эстель, — прорычал я. — Ты не можешь пойти. Я тот, кто...

— Кто? Человек, который должен тащить тяжелые куски обшивки сюда? Как именно ты собираешься сделать это? У тебя костыль, ты не сможешь переносить большие куски оной рукой. Это не сработает.

Ее доводы верны.

Но мне было наплевать на то, что она была права.

Все дело было в том, чтобы быть с ней равным. Быть достойным. Показать ей, что я был достаточно сильным, чтобы можно было положиться на меня... быть в достаточной степени надежным, чтобы она могла довериться мне.

И кое-что совершенно другое.

— Я не буду говорить об этом.

Она прищурилась.

— О чем ты?

Я перевел взгляд на Пиппу.

— Неподходящее место для...

Она уперла руки в бока. Подтянутые мышцы ее живота напряглись под черной резинкой бикини на ее груди.

— Ты сам поднял эту тему, Галлоуэй. Так что закончи, что хотел сказать. Почему ты должен быть тем кто...

Черт побери.

— Для тел, понятно? — я прошипел, тяжело дыша. — Тех, кто не выжил. Если, конечно, ты не забыла, семеро из нас потерпели крушение, оказавшись здесь, и только четверо живут тут на данный момент.

Пиппа подтянула ноги к подбородку, оборачивая руки вокруг них. Она не произнесла ни слова, но чудовищное понимание заполнило ее взгляд. Я бы так хотел, чтобы она была немного младше, чтобы она не понимала, о чем я говорю.

Эстель напряглась.

Она забыла.

Я понизил голос:

— Лучше было бы разобраться с ними сейчас... Пока они не начали разлагаться.

Ее взгляд устремился к Пиппе, глаза наполнились слезами.

Стискивая зубы, превозмогая боль, я запрыгал по направлению к ней. Мои губы приблизились к ее уху:

— Если есть вариант, что мы можем задержаться здесь на длительный срок, дети в итоге наткнутся на тела своих родителей. Ты что хочешь, чтобы они увидели их такими? Гниющими в...

Она дернулась в сторону.

— Я поняла. Хорошо? Я не хочу слушать это дальше.

— Нет, конечно, не хочешь. Но тебе также не нужно идти туда в одиночку. Кому-то нужно разобраться с этим, и не тебе или Коннор.

Она уставилась на землю, ее лицо приобрело немного зеленоватый оттенок.

— Ты не можешь сделать это сам. Я помогу тебе

Я схватил ее за локоть.

— Послушай меня и послушай хорошенько. Не при каких обстоятельствах ты не станешь заниматься вздувшимся телом.

Она пыталась освободиться от меня, но я не отпускал ее.

Мой голос опустился до рычания:

— Ты не будешь помогать мне. Поняла? Ты и так уже сделала достаточно.

Она втянула резкий вдох

У меня не было права злиться на нее, но я не желал пугать ее. После того, как вам придется иметь дело с чем-то подобным, вы не сможете вычеркнуть это из своей памяти. Я видел мою мать. После этого я видел еще один труп. И оба раза останки не могли быть показаны из-за высокой влажности и солнечного света. Но синеватый оттенок кожи и мертвые глаза не прекращали преследовать меня в моих снах.

Я тяжело выдохнул.

— Обещай, что ты послушаешь меня.

— Послушаю тебя? — На ее лице воцарилось выражение недовольства.

— Да. Обещай мне это.

— Нам нужны части обшивки фюзеляжа.

Я стиснул челюсти.

— Ты не собираешься уступать, так?

— Они уже мертвы. А мы нет. Если наше возвращение к вертолету обеспечит нам дальнейшее пребывание в живых, значит, я сделаю все возможное, чтобы это получилось — вне зависимости от того разложились ли там трупы или нет. — Не зависимо от ее смелых слов, ее тело сотрясалось от ужаса.

Опять же мы находились в безвыходном положении.

Я отпустил ее.

— Отлично. Я не буду останавливать тебя от того, чтобы пойти к вертолету. Возьми, что сможешь, и возвращайся. Сразу же.

Она презрительно фыркнула.

— В обмен на что?

— Что ты больше не будешь отнимать у меня решение тех вопросов, которыми должен заниматься я. Это моя работа и только моя.

Ее плечи напряглись, но, в конце концов, она кивнула.

— Хорошо.

Коннор появился в подлеске, хмурясь от того, что мы стояли рядом друг с другом.

Эстель выдохнула, когда слезы исчезли из ее глаз.

— Я согласна. Несмотря на то, как сильно я хочу, чтобы ты отдохнул, у меня не хватит мужества разобраться с погребением. — Ее взгляд смягчился. — Спасибо за желание защитить меня. Я ненавижу мысль о том, что тебе придется делать это одному... Я даже не представляю, как ты с этим справишься, но обещаю тебе, что я не буду пытаться сделать это сама.

Определенно чувство облегчение заполнило мою грудь.

— Спасибо тебе.

Мы улыбнулись друг другу.

Мое сердце затрепетало

Я бы хотел, чтобы у нас была другая тема для разговора.

Я бы хотел, чтобы мне сегодня не предстояло столкнуться с использованием обшивки вертолета в качестве лопаты и тремя могилами.

Я сделал шаг назад.

— Если ты не вернешься в течение часа, я пойду за тобой. Невзирая на то, сломана у меня нога или нет.

Я олицетворяю одиночество. Я не имею ни карт, ни направлений, куда следовать.

Я хочу утонуть.

Я не желаю тонуть.

Мое дыхание возвращается ко мне. Я — девушка, которая, наконец, нашла свой путь.

Взято из блокнота Э.Э.

…

— Это займет вечность.

— Хватит ныть. — Я показала Коннору язык, даже, несмотря на то, что на это ушел мой последний запас сил. Последние пару часов очень тяжело сказались на мне. Ощущение постоянного голода стало причиной смены моего разумного мышления на беспорядочные мысли, силы на слабость в мышцах, и отчаянного голода на неконтролируемое сумасшествие.

Я еще никогда не чувствовала себя более голодной за всю свою жизнь.

Никогда еще так не желала еды.

Но это еще не было худшей частью.

Худшей была — смерть.

Я сдержала свое обещание данное Галлоуэю и позаботилась о том, чтобы Коннор тоже выполнил его.

Мы не ходили к передней части вертолета, туда, где находился труп Акина.

Но, несмотря на то... что мы не могли видеть его, это еще не значило, что мы не знали, что он был там.

Всего в паре шагов.

На том самом месте.

Мертвый.

Это не отменяло смрад.

Тошнотворный, смердящий, душераздирающий.

Нас вырвало пару раз, когда островной бриз принес в нашем направлении особенно сильный запах.

Галлоуэй был прав. С телами нужно было разобраться.

Но на данный момент, мы работали в зловонии и делали все возможное, чтобы сосредоточиться на нашем деле.

Делая глубокий вдох, захватывая чистый воздух, приходящий с юга, я взглянула через плечо на два металлических листа, которые мы смогли отсоединить.

— Продолжаем. Мы почти сделали все. — Это невероятно кропотливая работа, к тому же кончики моих пальцев покрылись мозолями и саднили. Но мы смогли сделать больше чем я предполагала.

Швейцарский армейский нож не очень подходил в качестве отвертки для фиксирующих деталей и авиационных заклепок, это значило, что наши инструменты были совершенно бесполезными. Топор подходил, чтобы разрубать некоторые места, но был бесполезен для объемных панелей. Мы ограничились более меньшими деталями хвостовой части, где крушение уже сделало большую часть работы по разрушению обшивки за нас.

— Я голоден, — проговорил едва слышно Коннор, облизывая губы. — Я не думаю, что смогу протянуть долго без еды.

Его страх был олицетворением моего собственного, отравляя мое сердце.

Моя голова пульсировала от обезвоживания; во рту больше не вырабатывалась слюна. Мы требовали от наших тел слишком многого, не давая им топлива для поддержания сил.

Мы больше не можем продолжать таким образом. Только не так, если мы намеревались выжить предстоящие недели.

Но я не могла не согласиться с ним. Я не могла распространять мои страхи на тринадцатилетнего подростка. Только не тогда, когда я должна быть его защитником.

Я выдавила широкую улыбку.

— Как только мы закончим, сразу же пойдем рыбачить. Как насчет этого? Мы что-нибудь поймаем. У людей, пребывающих в отчаянии, всегда получается

Коннор закатил глаза.

— На что? Я не вижу ни крючков, ни копьев.

— Это не важно. Мы что-нибудь придумаем.

— Как скажешь, Эстель.

Разговор прекратился, когда мы вновь сосредоточили наше внимание на последней части фюзеляжа. Катастрофа оставила в ней вмятину. Это вогнутое место могло удержать пару литров воды... когда начнется дождь.

Мой рот попытался выделить слюну от мысли об утолении невыносимой жажды. Но слюна не выделилась. Мысль о том, чтобы выпить воды образованной деревом, когда мы вернемся на пляж, давала мне сил продолжать двигаться дальше в последние пару часов.

Первой вещью, которую мы сделали с Коннором — обшарили вокруг на предмет остатка съестных припасов. Мы были глупцами, что поглотили наши припасы так быстро. И даже, может, еще глупее из-за того, что тратим последние остатки энергии на то, чтобы снять детали с вертолета, потому как это бы не помогло восполнить питательные вещества, что мы сжигали.

Но так же была и другая причина, почему я так отчаянно желала собрать как можно больше частей вертолета. Да, нам необходим был металл, чтобы каким-то образом сделать из него емкости для воды (когда и если набежит дождевая туча), а также если нам удастся сложить из частей фюзеляжа слово S.O.S на пляже, то в этом случае мы могли бы привлечь внимание самолета.

Не то чтобы мы приблизились к выполнению этой цели с того момента как попали сюда.

— Есть! — С последним рывком, гайка, которую я откручивала, отпала. — Сделано.

Коннор присел на пятки, поднимая упавшую деталь и добавляя ее к моей куче, в которую я методично складывала то, что нам удалось снять, на случай, что детали могли нам пригодиться для чего-то.

Для чего именно? Ты что планируешь построить дом на пустынном острове?

Я проигнорировала свои язвительные мысли.

На прошлой неделе я бы подняла на смех только упоминание о том, чтобы сохранить эти вещи, но сейчас... все было ценным, даже если я не видела этому применения.

Коннор положил кусок металла сверху на другие и исчез в кабине. Он возвратился с жесткой веревкой, которая, без сомнения, использовалась для закрепления багажа.

Я сделала конверт из листа, в который завернула гайки, убрав в карман моих шорт. Я не спрашивала, что он собрался делать, давая ему полную свободу действий в нестандартном мышлении.

С напряженным сосредоточением, он закрепил веревку вокруг острых металлических углов и потянул.

Вся груда последовала вслед за ним.

Мальчишка поднял взгляд вверх.

— Что думаешь? Какие у тебя мысли насчет того, чтобы оттащить все это на пляж? У меня не достаточно энергии

Мои плечи расслабились

Слава господу.

Я опасалась этой части.

— Я точно знаю, что ты имеешь в виду.

Его лицо побелело от беспокойства.

— Я чувствую себя странно. Мое видение нечеткое, и я из-за всех сил стараюсь сконцентрироваться. Нормально ли это?

— Это происходит, когда ты ужасно обезвожен и голоден.

Он уставился в пространство.

— Нам необходимо больше еды.

Я кивнула, сглатывая сложность от выполнения этой задачи.

Нас должны были спасти.

Когда я отходила от места крушения, что-то хрустнуло под подошвой моих шлепок. Я посмотрела вниз, ожидая увидеть сломанный сук, но что-то заблестело под слоем грязи.

— Какого хрен....

Коннор посмотрел на меня, когда я нагнулась и подняла вещь.

Мое сердце внезапно забилось сильнее.

— Они принадлежат Галлоуэю.

— Он носит очки?

Невнимательный подросток.

Мои пальцы дрожали, когда я протерла грязную оправу своим большим пальцем.

— Да. Не сказать, что он сможет их носить больше. Черная оправа, которая окружала его небесно-голубые глаза, была полностью уничтожена. Одна линза была разбита, но другая была совершенно не поврежденной (хотя ужасно грязной).

— Так он что, ничего без них не видит? — спросил Коннор. — Как по мне, у него все нормально со зрением.

— Все не так. Он может видеть. Так же он может все делать, как любой нормальный человек, просто его видение слегка расплывчато.

Коннор сморщил нос.

— Эх, вот это фигово.

— Ага. — Я перевернула очки, смотря, есть ли шанс что я могу сделать их. К сожалению, со сломанной перемычкой и разбитой линзой, ему придется использовать очки в качестве монокля.

Или... они могут сослужить другую службу.

Внутри ярко взорвался проблеск надежды.

Надежда, которая целиком и полностью была связана с выживанием. Надежда, которая могла привлечь внимание. Надежда, которая могла помочь сделать наши ночи под ночным небом более терпимыми.

Почему мы не подумали об этом раньше?

— Огонь.

— Что? — нахмурился Коннор.

— Нам не нужна зажигалка. У нас есть кое-что что другое, что будет работать так же хорошо. — Я улыбнулась палящему солнцу.

Коннор не произнес ни слова, когда я прошла мимо него, направляясь в сторону лагеря.

— Давай же. Я хочу вернуться обратно. Я хочу попробовать кое-что сделать, пока не стемнело.

Молча, он поплелся следом, таща за собой его только что сконструированную «повозку», оставляя позади отчаянное веяние смерти.

Я не мог сделать этого.

Да, я мучился от боли. Я едва мог передвигаться. Да, у меня была чертовки сильная нехватка энергии, как никогда. Но Эстель продолжала работать, пытаться, старалась изо всех сил, чтобы мы могли остаться в живых.

Она думала, что я послушаюсь и буду отдыхать, в то время как она работала?

Черта с два.

Она совершенно не знала меня.

Не было никакого долбанного шанса, что я буду лентяем в то время, как она буквально убивала себя занимаясь тем, что должен был делать я.

Мои мысли сталкивались друг с другом, словно попадая в ужасную аварию. Я разобрался с водной проблемой. У нас было достаточно воды, чтобы продолжать дышать — в то же время не достаточно, чтобы утолить нашу жажду — но все же хватало.

Хижина не была чем-то, что я мог сделать прямо сейчас, несмотря на то, как я ненавидел это признавать.

Поэтому, оставалась только охота.

Я был не в состоянии плавать, так же был не в состоянии рыбачить. У меня не было сети или же другого приспособления ловли на мелководье более мелких обитателей моря. Я не мог сделать копье, потому что Эстель ушла с единственным имеющимся ножом, а я не мог сделать острый наконечник без него.

Мои варианты были ограниченными.

Но я больше не мог оставаться здесь ни минуты.

Если я не могу охотиться, то буду искать еду. На этом гребаном острове должно быть что-то, что можно было бы употребить в пищу.

Направляясь (хорошо, прыгая с помощью костыля) к моей сумке через плечо, я подхватил ее за днище и перевернул. Из нее выпал нерабочий iPod, блокнот для зарисовок с бизнес логотипами, над которыми я работал, наушники для работы на лесопилке, мой паспорт и пачка жвачки.

Если мне посчастливится найти еду, благодаря каким-нибудь богам, мне нужно будет куда-то положить ее. Я не собирался тратить свое время на то, чтобы найти что-то, не говоря уже о том, чтобы не иметь возможность отнести это обратно. Потому что несмотря на то, какой бы я не испытывал голод, я должен был обеспечить едой не только себя. Было еще три рта, и двое из них полностью зависели от меня и Эстель.

Пиппа подняла взгляд, когда все, что у меня было, высыпалось на песок пляжа.

— Что ты делаешь?

Перекидывая сумку через плечо, я переместил костыль и начал свое трудное, мучительное путешествие по мягком песку к краю воды.

— Хочу найти еду. Хочешь пойти со мной?

— Но Коннор велел мне оставаться здесь.

Я протянул руку, улыбаясь ей в приглашении.

— Ты же будешь со мной. Я присмотрю за тобой.

Она перевела свой взгляд с меня на деревья.

Любые признаки жара или инфекции прошли — к счастью, ее молодые детские гены были достаточно сильными, чтобы сопротивляться заражению.

— Его не будет пару часов. Ты же не хочешь так долго ждать, не так ли? Ты заскучаешь.

Она пнула песок своими босыми пальцами.

— Думаю, что нет.

— Представь, как будет рад Коннор, когда он вернется обратно и обнаружит, что мы нашли что-то к обеду. Что скажешь насчет этого?

Ее лицо озарилось.

— Обед? Можно мне куриные палочки и толченую картошку?

Мое сердце сжалось. Если у меня получиться найти еду, шансы, что она придется малышке по вкусу, были равны нулю. Не говоря уже о том, что нам придется есть ее в сыром виде.

Если только у меня не получится провернуть «потрите две палочки друг об друга и появится огонь» трюк.

— Я не думаю, что у нас получится найти это, но мы найдем пищу, и обеспечит тебя энергией. — Я улыбнулся. — Ну же. Пойдем.

Пиппа не стала сопротивляться, перебирая ногами, чтобы присоединиться ко мне. Она не пыталась взять меня за руку, за что я был ей благодарен, поскольку мне были необходимы обе руки, чтобы справляться костылем и не упасть вниз лицом. Я не мог нагружать свою сломанную лодыжку, а передвигаться по способу навалиться, подпрыгнуть, навалиться, подпрыгнуть забирало больше энергии, чем просто идти.

Стало легче, когда мы перешли с мягко песка на более жесткий. Я вздохнул с облегчением, когда прибойная волна обдала мою ногу теплой водой.

Пиппа пнула ногой по мелководью, склоняя голову.

Огромное пространство пляж простиралось перед нами. Я продолжал двигаться. Я не представлял, что именно ищу, но надеялся, что мы наткнемся на неглубокий бассейн с водой, в котором будет находиться морской обитатель, благодаря отливу.

За пошедшие пару дней я изучил, что приливы и отливы простираются на пару метров, безмолвно накрывают пляж, чтобы затем отступить, словно извиняясь

Солнце нещадно палило, и я выругался себе под нос, что не предвидел захватить бейсболку из набора пилота. Длинные волосы Пиппы защищали ее затылок, но ее лоб и нос медленно становились красными от загара, когда мы направлялись вниз по пляжу.

— Что ты ищешь? — наконец спросила она.

Пот катился вниз по моей спине и мои желания поровну распределись между едой, водой и тем, чтобы сначала броситься в океан и немного охладиться.

— Что-нибудь съесть.

Ее милое личико сморщилось от нетерпения.

— Например что?

— Например... — Я указал в сторону океана. — Рыбы, омары, крабы или на самом деле, что годно.

Я не был хорош в объяснениях.

— Крабы? Я видела одного, который жил в раковине в доме у моей подруги. У нее был аквариум, где проживало много таких. — Она подвигала пальцами. — Хотя я совсем не помню, как их называли.

Это я знал.

— Краб-отшельник.

— Точно. — Ее волосы подпрыгивали, когда она кивнула. — А где живут другие крабы, если у них нет раковин?

Я остановился, откидывая длинные волосы со лба и проклиная густую бороду на моей щеке. Двухдневная щетина отчаянно чесалась. Я не положил бритву в свою ручную кладь из-за соображений предосторожности, а теперь отчаянно желал, чтобы у меня была бритва для того, чтобы избавиться от этой щетины.

— Они прячутся под камнями и иногда закапываются в песок. — Смотря под наши ноги, я воспользовался концом костыля, чтобы вдавить влажную поверхность песка для наглядного примера. Возможно, мне повезет, и я обнаружу парочку съедобных особей. Но, так или иначе, мысль о том, чтобы есть водянистое крабовое мясо без возможности приготовить его, была не очень привлекательной — несмотря на то, насколько голоден я был.

Пиппа присела на пятки, когда я крутанул костыль и сделал отверстие, которое в тоже мгновение наполнилось морской водой.

— Я не вижу ни одного.

— Нет, они очень проворные. Они, вероятно, догадывались, что мы придем и спрятались где-то под нами.

Пиппа захихикала, раскапывая ямку.

Я убрал свой костыль от ее крошечных пальчиков.

Пузырьки воздуха поднялись из водных глубин. Я приблизился, смотря на случай, если покажется краб, но ничего не выбралось на поверхность.

Черт.

Пальчики Пиппы исчезли в песке, в то время, как она высунула язык.

— Мне кажется, я что-то нащупала.

Просто обломки или плавник (прим. пер.: плавник — лес, прибитый морем к берегу).

У меня не было надежды, что это будет что-то стоящее, но я похвалил девочку, будто она обнаружила Титаник.

— На самом деле? Замечательно. Можешь достать и показать мне?

Ее лицо напряглось от усердия. Ее вторая рука тоже исчезла в ямке. Пальцы ног поджались, и она подалась назад, используя инерцию, чтобы достать на поверхность то, за что держалась.

Девчонка упала назад со звуком «шлеп», сжимая в руках свой приз.

— Вот!

Черт возьми.

Адреналин заполнил мое тело, когда я аккуратно взял в руки бесформенную раковину моллюска.

Моллюск.

— Ничего себе, отличная находка, Пеппи!

Она захихикала.

— Это не мое имя.

Я поиграл бровям.

— Теперь твое. «Пеппи Длинный чулок». Ты смотрела этот фильм?

Она покачала головой.

— Я тоже не смотрел, но девочка, которую я когда-то знал, смотрела. Она вплетала в волосы проволоку и делала косички, которые торчали с двух сторон.

— Фуу. — Пиппа сморщила носик. — Если ты меня можешь так называть, значит, я тоже хочу как-нибудь называть.

— Тебе не нравится мое имя?

Она замялась.

— Оно длинное.

— Хорошо.— Я побарабанил пальцами по моей губе. — Ладно, выбирай. Какое захочешь.

Секунды перешли на полноценную минуту, в то время как напряжение от размышления отразилось на ее лице.

— Гэл.

— Гэл?

Она кивнула.

— Гэл.

У меня было несколько сокращений моего имени по мере взросления. Гэлло, Никчемный. Но никогда не было Гэл.

Мне в каком-то роде понравилось это.

Я пожал плечами.

— Гэл, так Гэл.

— Хорошо. — Она авторитетно хмыкнула, как если бы моя личность была изменена самой королевой. Затем, так словно она больше не была заинтересована в разговоре, ее внимание вновь переключилось на моллюска в моей руке.

— Мы можем его съесть?

Только одно упоминание о еде вызвало во мне всплеск примитивных желаний и необходимость разломать на две части раковину невинного создания и, немедля ни секунды, высосать его мясо.

Если бы только у меня был швейцарский армейский нож, то я бы мог сделать это.

Я взглянул на мой костыль. Я мог бы разбить раковину, чтобы открыть... но тогда мясо будет в песке. Несмотря на то, что мое тело требовало пищи, я не мог себе позволить терять ее. Только не тогда, когда это может быть единственный моллюск, которого нам удастся найти.

— Да. Мы можем. Но прежде чем мы это сделаем... давай посмотрим, сможем ли найти еще, да?

Она надула губки.

— Но я хочу съесть сейчас.

— Я тоже. Но мы не можем забыть о твоем брате и Эстель, не так ли? Это было бы нечестно.

Ее желудок издал урчание, дикость завладела ее взглядом. Она не могла отвести взгляд от моллюска, но постепенно, переключилась с яростного монстра на сопереживающую девочку.

— Полагаю так.

Прыгая вперед, я сделал еще одно углубление костылем.

— Я делаю углубления, а ты ищешь, хорошо? Потому что я не могу нагибаться.

Я наблюдал за тем, как Пиппа, промокшая от того, что приземлилась на попку, подползла на четвереньках к новому углублению и засунула руки в него.

Я затаил дыхание, пока она искала.

Пару мгновений спустя, она запищала от радости. Вскидывая руки вверх, она продемонстрировала еще одного моллюска.

Если бы я только мог двигаться, я бы схватил и закружил ее, как сумасшедший идиот. Вместо этого, все, что мог сделать — погладить ее по голове и сглотнуть свое ощущение счастья.

— Хорошая работа, Пиппи.

Она улыбнулась.

— Одна для меня, одна для Коннора. Теперь нам нужно для тебя и Стель.

— Стель?

— Да, она сказала мне, что я могу называть ее так.

Я ненавидел чувство ревности, что вспыхнуло у меня по отношению к тому, что маленькой девочке было позволено называть ее сокращенным именем, тогда как я целовал Эстель, желал ее, и хотел, чтобы она находилась рядом со мной.

У меня не было ничего, что я мог бы предложить ей.

Но теперь... Пиппа и я, мы нашли надежду.

Я покажу ей, что я лучше чем то, что из себя представляю.

Обводя взглядом огромное пространство пляжа, я пробормотал:

— Пойдем, Пеппи, давай-ка добудем обед.

…

Дым.

Что-то горело.

Мое прихрамывание стало напоминать болезненное сочетание движений, которые перемежались с волочением и подпрыгиваем.

— Пиппа, беги первая. Убедись, что лагерь в целости и сохранности.

— Коннор! — Она сорвалась с места, все ее тело встрепенулось от спокойного капания.

Мы находились недалеко от дома, но тот факт, что я не мог бежать, сводил меня с ума.

Пиппа бы обогнала меня, но что, черт побери, она могла сделать, если бы что-то было объято пламенем.

Мы бы все потеряли.

Все, что мы не могли себе позволить потерять.

Я последовал за ней так быстро, как только мог. С сумки через плечо стекала вода по моему бедру от того, что она была полностью промокшей из-за морской воды с моллюсками.

Тошнота от того, что я двигался слишком быстро, смешалась с голодом, когда я пересекал мягкий песок.

Вместо того чтобы наткнуться на ужасающую сцену, где солнце каким-то образом спровоцировало возгорание наших вещей, я замер, как вкопанный, когда Коннор подхватил Пиппу на руки и начал с ней танцевать.

Эстель смеялась, размаивая пальмовой ветвью, горящей на конце.

— Какого хрена тут происходит?

Я не мог определиться, был ли я впечатлен, благодарен, или же зол на то, что в который раз Эстель заставляла меня чувствовать себя идиотом. Она каким-то чудом разожгла огонь. Она создала тепло и обеспечила предметами, в которых можно готовить пищу и...

Черт возьми, кого я обманываю?

Я не влюбился в эту женщину. Я был безумно влюблен в нее.

Откуда она такая появилась и как мне сделать так, чтобы она стала моей?

Коннор хлопнул в ладоши, его лицо было румяным и раскрасневшимся.

— Огонь! Мы развели огонь!

На мгновение, я проигнорировал серьезные последствия такого чуда и пристально осмотрел на Эстель.

Послушалась ли она меня? Избегала ли она подходить к телу? Как бы то ни было, ничего не таилось в ее взгляде и не омрачало ее голос. Ее глаза сияли, когда она развернулась, как танцовщица, держа горящую пальмовую ветвь.

— У нас получилось. Мы разожгли огонь!

— Я могу видеть это. — Мой взгляд метнулся в сторону к изобретению похожему на санки с нашими вещами. Им не только удалось сделать что-то невообразимое, но кроме этого им удалось доставить вещи в лагерь, которые увеличат нашу вероятность выживания.

Я не потерял голову от любви… я был ослеплен любовью, опьянен, целиком и полностью ошеломлен тем, насколько невероятной была эта женщина, разрушенная островом.

Мое сердце колотилось, как вышедший из-под контроля локомотив с паровым двигателем. Я не мог отвести своего взгляда от нее, когда Эстель бросила горящее растение в огонь и вытерла свою руку о щеку, размазывая по ней сажу.

— Вы вернулись. Мы волновались.

Коннор прыгал.

— Огонь. Огонь. Огонь!

Я сдерживал изо всех сил улыбку. Я не знал почему. Я был так же рад, как и он. Но почему-то я чувствовал себя чужим. Словно никогда не буду достоин Эстель, потому что она не нуждалась во мне, в то время как я отчаянно нуждался в ней.

Прекрати быть таким идиотом.

Эстель подошла ко мне, доставая что-то из кармана. Загорелая кожа ее руки и лица действовала на меня как удавка вокруг горла.

Черт, она была красивой.

И умной. И смелой. И сильной. И такой чертовски бескорыстной.

— Вот, я нашла кое-что, что принадлежало тебе.

— Ох?

Она взяла меня за руку. Мою кожу обожгло под ее прикосновением, стремительно распространяя взаимное влечение и желание. Она втянула вдох, но не подняла взгляда, избегая внезапной напряженности, что воцарилась между нами. Разжимая мои пальцы, он положила часть очков на мою ладонь.

Плакала моя возможность видеть четко на этом острове.

Я рассмеялся, скрывая за этим свое разочарование.

— Они не слишком хорошо перенеси крушение.

Она съежилась.

— Прости меня. Они бесполезны для тебя, но являются нашей самой бесценной находкой.

Я посмотрел поверх ее головы на потрескивающее, живое пламя.

— Ты использовала их, чтобы разжечь костер.

— Именно. — Улыбка растянулась на ее лице. — Это потребовало пару попыток, но Коннор помог. Солнце на самом деле самая удивительная вещь.

У меня не было ответа. Кроме изумления. Изумления и страсти и восхищения и... Я мог продолжать и, черт побери, продолжать.

Ее взгляд опустился на мою сумку.

— А чем вы ребята занимались? — Она обернулась, смотря через плечо. — И почему Пиппа вся мокрая?

— На это у меня есть хорошее объяснение. — Снимая сумку с моего плеча, я передал ей ее. — Выходит так, что твоя попытка по разведению огня была как нельзя кстати! — В моем сердце разлилось тепло, когда она удивленно взяла в руки тяжелую сумку. — Потому как иначе нам бы пришлось есть их сырым, и я не могу даже представить, что это было бы приятно.

Эстель приоткрыла рот, когда открыла верхнюю часть сумки.

— О, боже мой. — Внезапно из ее глаз хлынули слезы, и она уронила сумку. Бросаясь ко мне, ее руки сжали мои плечи, а губы прижались к покрытой щетиной щеке.

— Спасибо тебе. Спасибо тебе, спасибо тебе, спасибо тебе.

Черт.

Я обнял ее. Я пошатнулся от ее внезапного объятия, но ничего не заставило бы меня выпустить ее из своих рук. Я уткнулся лицом в ее волосы, вдыхая слабый запах соли и солнца и катастрофы. Больше не ощущалось ни намека на шампунь или парфюмированные средства.

Я был счастлив этой возможности.

Таким образом, я мог ощутить настоящий запах Эстель, и пахла она, черт побери, просто восхитительно.

Я сжал ее сильнее в объятиях.

Она задохнулась, когда мои ласки сменились поцелуями. Я знал, что мне не следовало делать этого, но она меня отблагодарила так, будто находка изменило ее жизнь. Она заставила меня почувствовать себя так чертовски хорошо, когда она была той, кто творит чудеса. Я был рад, что она не разозлилась на меня. Что приняла меня, немощного и так далее. Что не пыталась совать нос в мое сомнительное прошлое. Что я нравился ей таким, каким был на самом деле, даже невзирая на ужасные обстоятельства.

Я никогда не смогу расплатиться с ней за это.

За доброту.

За отзывчивость.

За веру.

Я поцеловал ее ключицу, мягко выдыхая от удушающей потребности.

— Ты восхитительна.

Она задрожала всем телом, когда я прошелся языком по ее ушной раковине. Солоноватый привкус взорвался на моем языке, издавая урчание, мой желудок потребовал большего, сбивая себя с толку, что это еда, которую он может поглотить, со всей страстью с которой можно только желать пищи.

Это потребовало огромных усилий, но я отпустил ее. Мой член стал тверже, и я незаметно расположил свою свободную руку спереди свободных шорт.

— Что скажешь насчет того, чтобы приготовить и съесть этих малышей?

Ее улыбкабыла настоящим блаженством.

— Я скажу тебе, что это лучший план, который я когда-либо слышала.

— У меня есть еще лучший план… конечно же, после того как мы поедим.

Она слега прикрыла глаза.

— Ох?

— Но я не могу рассказывать тебе об этом.

— Почему нет?

— Потому что мой план будет не совсем одобрен тобой. — Принимая во внимание, что за нами наблюдал Коннор и Пиппа, я пробормотал: — Это включает себя закончить то, что мы начали. В последний раз, когда мы целовались, я не хотел останавливаться, а ты не была настроена дать мне продолжить.

Ее дыхание участилось.

— Ты хочешь меня поцеловать?

Мой желудок сжался.

— Больше, чем что-либо на свете.

— Больше, чем моллюсков на обед и пресную воду с твоего изобретения?

— Даже больше, чем хвост лобстера в масле.

Она драматично застонала.

— Ну, даже и не знаю. Это трудный выбор. Я на самом деле очень люблю лобстера.

Я застонал, подыгрывая и зная, что мы, наконец, могли поесть настоящей еды, которая сделает всех нас немного счастливее.

— Что если я тебе пообещаю, что я тебе понравлюсь больше чем лобстер?

— Это дерзкое заявление.

— Я никогда не нарушаю своих обещаний

— Это что, вызов?

Я наклонился ближе, наши носы практически соприкоснулись

— Ты хочешь, чтобы это было так?

— Вызов за то, чтобы ты поцеловать меня?

Я покачал головой.

— Нет, я бросаю тебе вызов, что я влюблю тебя в себя.

Дверь открывается, окно открывается.

Окно закрывается, машина подъезжает.

Машина останавливается, самолет летит.

Самолет приземляется, вертолет взмывает.

Вертолет разбивается, жизнь заканчивается.

Жизнь заканчивается, новый мир начинается.

Новый мир заканчивается, человек меняется.

Человек меняется и находит.

страх

ужас

голод

вопросы

отчаяние

борьба и соперничество и печаль

настоящее счастье.

Взято из альбома Э.Э.

…

МОЯ КОЖА ГОРЕЛА.

Не от чрезмерного нахождения на солнце или близости к огню.

А от него.

Я пылала.

Везде.

Губы Гэллоуэя все еще терзали мою кожу, даже несмотря на то, что уже прошли минуты с того момента, как он поцеловал мою шею, мою ключицу... мое ухо.

Я испытывала голод.

К пище и к нему.

Я была растеряна.

От нужды в помощи и уединения.

Я испытывала боль

Как от желания спасения, так и от страсти.

Две противоположности.

Оба не уступают в силе друг другу.

«Нет, я бросаю тебе вызов, что заставлю тебя влюбиться в меня».

Голос Гэллоуэя звучал вновь и вновь в моей голове, врезаясь в сердце до того момента, пока он не стал неясным.

Кто вообще поступает подобным образом? Кто добровольно позволяет сексуальному желанию заполнить его разум, когда они претерпели катастрофу без возможности на спасение?

Вероятно, я.

Я стала кем-то, кто определенно мне не нравился. Кем-то, кто позволял своим потребностям брать вверх над здравым смыслом.

Мой живот заурчал, отвлекая меня своим урчащими звуками.

По крайней мере, у меня была еще одна потребность. Более важная в нашем нынешнем состоянии.

Голод.

Я не могла прекратить смотреть на сумку, полную вкусных моллюсков. Мое тело требовало, чтобы я в эту же секунду опустилась на колени, открыла раковину и высосала сырое водянистое мясо.

Но, несмотря на то, как эта потребность давила на меня, вторая никогда не отступала.

Сексуальная.

Это сильное желание, которому здесь не было места. Я должна была сосредоточиться на том, чтобы выжить. Как мое тело было способно тратить энергию на такие глупые вещи? Зачем сердце истязало само себя каждый раз, когда Гэллоуэй смотрел на меня? Это произошло из-за того, что я оказалась перед сумкой, полной еды для обеда или же из-за мужчины, который пообещал мне, что я влюблюсь в него? Могла ли я желать его больше, чем пищу?

Он заставил меня пылать.

В его взгляде таилось обещание спасения, свободы и безопасности, вознося меня на пьедестал, который я не имела права занимать.

Он смотрел на меня таким образом, как будто он был недостоин.

Я задрожала, когда мои мысли стремительно закрутились. Кем он был? Какая история стоит за ним? Почему он мне напоминал упавшее семя: закрытое и недоступное снаружи, но готовое преобразоваться в прекраснейшее дубовое дерево?

Прекрати это, Эстель. Это не тексты для твоего блокнота. Это не песня. Это реальная жизнь. Будь внимательна и переживешь это.

Гэллоуэй отошел с печальной улыбкой, играющей на его губах. Печальной? Почему он был печальным? Он только что признал, что собирается сделать все возможное, чтобы заставить меня влюбиться в него.

Здесь.

На этом острове.

Он говорил о нахождении любви посреди пальмовых деревьев и пустых пляжей.

Так почему же хмурое выражение никогда не покидало его лба? Почему же тьма не покидала его глаз?

Прекрати!

— Так как ты развела это потрясающее пламя? — произнес Гэллоуэй, похлопывая Коннора по спине, когда он прохромал мимо него. Его взгляд был сосредоточен на спасенных кусках фюзеляжа, идеи уже отражались на его лице, как чертеж.

Коннор подмигнул ему, выглядя счастливым. Он и должен быть счастливым. У нас была вода, чтобы пить, еда, чтобы есть, и огонь, что готовить ее.

Это был тройной выигрыш, который предполагал радость.

— При помощи твоих очков, гик. — Он пригнулся, когда Гэллоуэй взъерошил его волосы.

— Как ты меня только что назвал?

— Гик! У нас не было зажигалки, поэтому в этом деле пригодились твои очки.

— Так мои очки были утешительным призом.

— А что было бы на первом месте? — спросил Коннор.

— Зажигалка. Но я не курильщик.

Я направилась вперед, останавливая Пиппу, когда она потянулась за устрицами. Ее глаза казались слишком большими для ее лица, отчаянно голодными.

Я цинично усмехнулась.

— Забавно, как привычка, которая могла тебя убить в будущем, могла бы спасти нас сегодня.

Гэллоуэй улыбнулся.

— В твоих словах есть смысл.

Мы обменялись еще одним пылким взглядом.

Он смотрел на меня, словно я была каким-то мифическим созданием, а не девушкой, которая совершенно не имела понятия, что же она делает. Все, чего я сумела добиться за недавнее время, было чистой удачей и упорством, а не умением.

Я обняла Пиппу, используя ее в качестве моего щита.

— Нам следует поесть.

— Да. Еда. — Пиппа вырвалась из моих рук, хватая две устрицы и ударяя одну о другую.

Я взглянула на нашу уменьшающуюся горку. Теперь, когда мы смогли разжечь огонь, нам нужно накормить их.

И себя тоже.

Я забрала устрицы из жадных пальчиков Пиппы.

— Ты не можешь есть их сырыми.

Пиппа попыталась забрать их обратно.

— Они мои. Я нашла их первой. — Ее разъяренный взгляд встретился с глазами Гэллоуэя. — Так ведь, правда, Гэл? Скажи ей. Я хочу их.

Моя голова резко повернулась, чтобы я могла пристально уставиться на Гэллоуэя.

— Гэл? — Мое сердце затрепетало. — Ты уже заработал прозвище?

Его губы растянулись в полуулыбке.

— Не жалуюсь. Кроме того, я первым дал ей прозвище.

Что-то теплое распространилось внутри моего живота, когда Гэллоуэй ухмыльнулся маленькой девочке.

— Хочешь, чтобы я сказал его или скажешь сама?

— Нет! — прокричала Пиппа со смесью удовольствия, что на нее обратили внимание и в притворном раздражении за то, что он поделился ее секретом. — Так можешь называть меня только ты. — Ее взгляд устремился к ее брату. — Ко только все испортит.

— Не испорчу. — Коннор покачал головой.

— Да.

Гэллоуэй хрипло пробормотал:

— Отлично. Прозвище Пиппы мое и только мое.

Девочка просияла так, словно он дал ей все игрушки, которые она только хотела.

Теплота внутри меня переросла в обжигающий жар.

Он сумел дать Пиппе что-то настолько ценное. Он смог отвлечь ее разум от одиночества, участи сироты и от страха безвыходности положения.

Он продолжал удивлять меня. В одно мгновение кажется, что он недолюбливает детей, а в следующее он ведет себя так, будто он идеальный отец и друг.

Гэллоуэй захромал по пляжу и неловко захватил часть оторванного фюзеляжа, который напоминал шляпу ведьмы.

— Идеально.

Я подошла ближе, сдавшись попыткам Пиппы порыться в сумке с моллюсками.

— Идеально для чего?

Его лицо подернулось от болезненного ощущения, когда он отодвинулся назад и поместил кусок металла прямо над огнем. Горящее дерево треснуло, словно повинуясь его действиям, когда он использовал свой костыль, чтобы установить металлическую деталь в нужное положение, часть которой находилась в огне, а верхняя часть над ним.

— Что ты делаешь?

Вместо того чтобы ответить мне, Гэллоуэй раздал указания:

— Коннор, иди и принеси морской воды. Используй пустые бутылки из рюкзака твоего отца.

Коннор дернулся от упоминания о его погибшем родителе, но ушел с тремя бутылками в его руках. Он пришел так же быстро, его предплечья и ноги были мокрыми.

— Чтобы наполнить котелок, конечно.

Котелок.

Господи, какая я идиотка.

А каким образом, я полагала, мы приготовим моллюсков.

— Ты гений.

Гэллоуэй скривился.

— Нет. Я не гений.

— Да, гений. А я уже подумывала о том, чтобы открыть их раковины и насадить их на палочки.

— Этот вариант тоже сработает.

— Твой вариант намного лучше.

Он усмехнулся, но так ничего не ответил. Его взгляд был прикован к наполненной водой металлической штуковине.

— Мы подождем, пока вода в ней закипит, а затем опустим туда моллюсков. Было бы лучше, если бы там была свежая вода, и я даже боюсь думать, насколько солеными они будут, но нуждающиеся не могут выбирать.

Предупреждение о том, что не стоит есть сырых моллюсков, а также о возможном пищевом отравлении всплыли у меня в голове.

— Откуда нам знать, что мы можем их есть?

— Они свежие, поэтому это будет не проблема. — Хмурое выражение прорезало лоб Гэллоуэя. — Мой план состоял в том, чтобы сварить их как мидий и есть только те, что откроются.

— Звучит разумно.

— Как только вода начнет закипать, бросаем их туда. Мы с Коннором скоро вернемся. — Гэллоуэй неторопливо направился к линии деревьев.

Нервное состояние охватило меня.

— Постойте. Куда вы?

Коннор направился за ним.

— Да, куда мы? Я голоден. Я потеряю сознание, если не съем чего-нибудь в скором времени.

Гэллоуэй нагнулся и взял часть фюзеляжа.

— Увидишь. Мне нужна твоя помощь. — Он передал кусок Коннору, поднял еще один и направился в лес.

Я позволила им пойти.

На самом деле, у меня не было особого выбора, но любопытство не давало мне покоя. Это не было похоже на меня, чтобы я хотела быть с кем-то. Обычно, если человек уходил, я была счастлива. Я по своей воле давала им уйти, поскольку это означало, что я могла перестроиться и обрести спокойствие, которое не могла найти в компании.

Но Гэллоуэй был другим.

В тот момент, когда он исчез, я отчаянно захотела, чтобы он вернулся обратно. Я чувствовала себя намного лучше, когда он находился поблизости. Более живой. Более уверенной. Более внимательной к каждому шуму.

Мой живот сжался, когда я вспомнила поцелуй, который мы разделили.

Его намерение влюбить меня в него могло стать не таким уж и трудным, как ему казалось.

И это приводило меня в ужас.

Пиппа потянула меня за руку.

— Вода кипит.

Вытесняя Гэллоуэя из моей головы, я улыбнулась сияющей улыбкой.

— Отлично. Хочешь помочь мне уложить моллюсков в воду?

Она прикусила губу, кивая мне со всей серьезностью.

— Будь аккуратна, вода очень горячая. — Я допустила ошибку, позволив ребенку приближаться к открытому огню с кипящей водой. Но это не была обычная кухня в привычном мире. Это было выживание, и каждому нужно было взрослеть как можно быстрее.

Вместе мы положили дюжину белых и оранжевых раковин в кипящую воду. Пара капель кипящей жидкости попала на руки, а ноги обожгло жаром пламени от того, что я стояла близко к огню.

Странный звук ударов доносился из леса вновь и вновь.

Какого черта они там делали?

Как только последний моллюск из улова Гэллоуэя был аккуратно помещен в воду, я присела на пятки и дала пять Пиппе.

— Отличная работа.

Она улыбнулась.

— Ты на самом деле нашла их все?

Она широко улыбнулась.

— Угу.

— Все сорок две штуки?

— Ага!

Я преувеличила свое восхищение.

— Вау, это круто!

Она ковырнула ногой песок, внезапно смутившись.

— Их будет достаточно? — Волнение отразилось на ее детском личике. — Я так голодна. Я хочу их все.

— На сегодня их будет достаточно. Но завтра мы можем пойти и найти намного больше. Как тебе такая идея?

Вместе с целой кучей кокосов, благодаря которым у нас есть дополнительная жидкость.

Она задумалась на мгновение.

— Могу я искать вместе с Гэл?

Гэл.

Мое сердце превратилось в тамбурин, содрогающийся от счастливой мелодии.

— Конечно! Мы можем объединиться в команды. Ты с Гэл против меня и Коннора. У нас будет соревнование.

— Я выиграю.

— О, я совершенно не сомневаюсь в этом. — Я пощекотала ее крошечное тельце. — Ты замечательный добытчик. Виртуоз по сбору моллюсков.

Она захихикала.

— Не говори ей этого! — Коннор появился с двумя частями фюзеляжа. Они были почти с его рост. Я не представляла, как он сумел унести их, когда испытывает недостаток энергии и защищает свое сломанное запястье. — Это только вскружит ей голову.

Пиппа высунула язык.

— Вот посмотришь. Я выиграю. Я найду всех моллюсков и не дам тебе ни одного.

Коннор послал воздушный поцелуй своей темпераментной сестренке.

— Но ты же поделишься со мной, так?

Она скрестила свои ручки.

— И не подумаю.

— Ох, да ладно тебе, Пип, ты должна. — Он поиграл бровями. — Ты любишь меня. Ты не дашь умереть с голоду.

Гэллоуэй рассмеялся, следуя за Коннором уже с меньшей грацией, чем когда он уходил. Его лоб блестел от пота, спина была согнутой, и он прихрамывал, вздрагивая от боли.

Какого хрена он делал?

Гэллоуэй пробормотал.

— Она не даст тебе умереть с голоду. Так ведь, Пэппи?

— Эй. Ты же сказал, что никому не скажешь! — Глаза Пиппы засверкали от возмущения.

Гэллоуэй выглядит смешно, когда заставляет себя сыграть притворное удивление и раскаяние.

—Уууупс, прости. Ну что ж, теперь твой секрет раскрыт. Но он в безопасности с Эстель и Коннором. Не так ли, ребята?

Мы все кивнули.

— Конечно. Клянемся.

Мы с Коннором рассмеялись, когда оба одновременно изобразили у нашей груди знаки креста.

Гэллоуэй попытался рассмеяться, но весь его вид просто кричал о нестерпимой боли, что он испытывал. Он выглядел в разы хуже, чем когда я нашла его, привалившегося к пальмовому дереву совершенной беспомощного с его сломанной, распухшей лодыжкой.

Оставляя свое место около кипящих моллюсков, я направилась к нему.

— Ты в порядке?

Он не смотрел в глаза.

— Я в порядке.

— О, господи! — я схватила его за руку. — Ты истекаешь кровью. — Порезы покрывали его сильные пальцы. Ужасный порез пересекал его ладонь. — Что ты делал?

— Кое-что мастерю.

— Я надеюсь, что это достаточная причина, чтобы убить себя. — Я насчитала пять порезов на его левой руке. — Нам нужно обработать их.

— Все потом. Отпусти меня, женщина.

У меня не было выбора, кроме как последовать за ним к обернутым пластиком ветвям, где Коннор выкапывал небольшой желоб в песке прямо под воронкой. Пластик был наполнен водой.

Мой рот наполнился слюной от мысли о ледяном стакане воды.

Гэллоуэй кивнул в одобрении.

— Отлично, теперь опусти этот сток.

Коннор сделал точно так, как ему сказали, располагая фюзеляж в нужное место.

Как только он был установлен, я поняла, что они делали. Что это были за ритмичные удары.

— Ты сделал это?

Коннор поднял взгляд.

— Ага. Но вообще-то, Гэллоуэй.

— Как?

— При помощи камня и тяжелого труда. — Гэллоуэй тяжело навалился на костыль. — Сделай еще один, Коннор.

Коннор поднялся на ноги и сделал то же самое, вырывая углубление, чтобы желоб мог держаться в вертикальном положении, и установил металлическую деталь прямо под желобом. Металл переходил в емкость с наклонными боковинами, достаточно вместительную, чтобы хранить литры воды. Наш собственный резервуар.

Безопасно ли пить из куска металла, пережившего авиакатастрофу?

Беспокойство омрачило мою радость. Никто не имел понятия, какие именно химические вещества могут проникнуть в наши водные запасы.

Но как ранее сказал Гэллоуэй, нуждающиеся не могут выбирать. Или это или никакой воды и кухонной утвари.

Я выбираю это.

Вопреки последствиям.

Как только все установлено на свои места, Коннор поднимается на ноги и Гэллоуэй протягивает мне руку.

— Дай мне, пожалуйста, швейцарский нож.

Я достала жизненно важный инструмент из кармана моих шорт. Вкладывая ему в руку, я испытала еще один электрический импульс, когда его пальцы коснулись моих.

Он улыбнулся (что больше походило на гримасу) в благодарность и захромал в сторону пластика. Он выругался себе под нос.

Я сделала шаг вперед.

Он развернул нож в своих руках.

— Чтобы достать воду, мне либо придется раскрыть пластик с дерева, из-за чего мы можем потерять много жидкости, либо разрезать воронку и слить туда собранную жидкость. Одна проблема, когда надрежем его, вода не будет собираться там, потому что там будет воздушные заторы.

Мой разум закружился от идей.

Я стянула с запястья свою последнюю резинку.

— Ты мог бы закрепить с помощью этого? — Я взглянула на металлический контейнер внизу. — Он же не должен быть совершенно водонепроницаемым, так? Стекающие капельки будут накапливаться.

Я не стала упоминать тот факт, что солнце высушит любую жидкость почти так же быстро, как они будут капать. Сейчас явно было неподходящее время.

Гэллоуэй проговорил:

— Ты права.

— Ну и отлично. — Я передала ему резинку. — Она в твоем распоряжении.

Он посмотрел на мои спутанные светлые волосы.

— Почему ты не поднимешь свои волосы наверх? Тебе не жарко?

Моя кожа пылала под его взглядом, наслаждаясь тем, как он пристально осматривал меня, но одновременно ужасно смущаясь. У меня не было макияжа. Никаких предметов для придания внешнего лоска. Он видел меня в моем худшем состоянии: с выгоревшими на солнце волосами, обветренной кожей, пострадавшей после катастрофы.

Ох, он не мог разглядеть это все так тщательно.

Возможно, он так же упустил стянутую от соленой воды кожу или ужасные грязные волосы.

Какая ужасная мысль.

Должно быть, это ужасно не видеть четко. Я бы хотела, чтобы он видел меня. Чтобы он мог видеть истинную правду, кем я являлась, чтобы не было сомнений, что он принимает меня за меня, а не какую-то размытую, нечеткую версию того, что он хочет видеть.

Я больше не могла удерживать его взгляд.

— Мои волосы — это единственная защита от солнца для плеч и шеи. Мне жарко, но, по крайней мере, я не подвергаюсь ужасному солнечному ожогу, как если бы я их собрала в хвост.

Получив ответ на свой вопрос, он отвернулся и провел лезвием ножа по концу воронки. Я приблизилась к нему, взяв его костыль, когда он старался удержать равновесие и разрезать пластик.

С предельной осторожностью Гэллоуэй отрезал нижнюю часть воронки. Внезапно поток собранной воды устремился по ждущему металлу внизу. Пара капель упала на песок, мгновенно впитываясь, но большее количество издало удовлетворяющий всплеск.

— Черт, мне нужно попить. — Коннор опустился на колени. — Один глоток? Пожалуйста.

Гэллоуэй прорычал:

— Возьми бутылки и наполни их. Мы не можем обращаться неаккуратно с тем небольшим количеством жидкости, что у нас имеется.

Коннор в тот же миг исполнил то, что он сказал. Гэллоуэй не говорил с недовольством в голосе, он произнес команду с неким уважением.

В то время как Коннор аккуратно держал бутылки у желоба, наполняя их одну за другой, мы с Гэллоуэем направились к сборнику воды из пончо.

С кровоточащими руками Гэллоуэй перерезал основание воронки, и вновь мое сердце затрепетало от восхитительного журчания воды. Мне понадобилась вся моя сила воли, чтобы не припасть к растениям и не слизать каждую капельку.

Гэллоуэй закрепил воронку моей резинкой и смахнул пот со своего лба. Солнце только что село, оставляя нас в сумерках.

— Ну вот.

Пиппа подбежала, когда Коннор открутил крышки с бутылок. Вчера они были пусты, и я была совершенно растеряна насчет того, каким образом наполнить их. Теперь в них находилась живительная влага.

Я буду вечно благодарна Гэллоуэю за то, что он предоставил нам это спасение.

Мы больше не умирали.

Мы продержимся достаточное количество времени до того момента, пока спасатели обнаружат нас.

Благодаря ему.

Он создал воду из ничего и нашел еду из ниоткуда.

В сравнении с моим вкладом, это было всем.

Коннор и Пиппа в тот же момент разделили бутылку, делая большие глотки, издавая стоны удовольствия.

Гэллоуэй взял вторую полную бутылку и передал ее мне. Я покачала головой, вручая ее обратно.

— Нет, ты превозмогал боль, чтобы сделать это возможным. Пожалуйста, я настаиваю.

Он посмотрел так, будто был против, поэтому я просто взяла инициативу на себя. Вырывая бутылку, я отвернула крышечку и поднесла к его губам. Его глаза расширились, когда он наблюдал за мной с испепеляющей настороженностью. Медленно его губы приоткрылись, и он позволил поднести мне край бутылки к его губам, чтобы вода заполнила его рот.

Что-то страстное и жаркое происходило между нами.

Было что-то невероятно интимное в том, чтобы кормить друг друга.

Что-то настолько дикое и примитивное.

Мое лоно увлажнилось только от одной мысли заменить бутылку моими губами и целовать его. Поцеловать крепко. Поцеловать с благодарностью. Поцеловать только за то, что я осталась жива и что могу целовать его.

Он поднял руку, чтобы сжать свою ладонь поверх моей, размеренно опустошив половину бутылки, прежде чем убрать и направить край бутылки к моему рту. Я была абсолютно околдована им и приоткрыла губы, не отводя своего взгляда от него, когда он опустил бутылку, чтобы моя доля стекала вниз по моему горлу.

Я застонала.

Как я могла не застонать?

Вода была слишком теплой, немного отдавала пластиком, и в ней был легкий привкус растений, но это была самая лучшая, самая вкусная вода, которую я когда-либо пила. И тот факт, что самый смелый, самый деятельный, сложный мужчина добыл ее и напоил меня каждой ее каплей, заставляло мое сердце заходиться надеждой.

Я не знала, кто разрушил очарование, но бутылка стала пустой, и мы пришли в себя.

Я могла выпить еще десять таких.

Но на данный момент ее нужно было насобирать. Пульсирующая головная боль от недостатка влаги немного исчезла, когда мое тело с жадностью впитало дар.

Я облизала нижнюю губу, наслаждаясь последней каплей.

— Мы готовы к ужину?

Дети драматично упали на песок, держась за свои урчащие животы.

— Да! Накорми нас!

Я рассмеялась.

Гэллоуэй вздрогнул, когда он пристально рассматривал свои руки.

Я позабочусь о нем, когда мы поедим.

Вместе мы направились к котелку с приготовленными моллюсками.

Когда солнце село на третий день, я поклялась себе, что завтра будет лучше, потому что сегодня лучше, чем вчера, и эта неделя каким-то образом была лучше... даже несмотря на то, что она была невероятно сложна.

Наши жизни так сильно изменились, но мы выяснили, что мы сможем пережить это.

— Ты на самом деле сделал очень хорошую вещь сегодня, — прошептала я, когда Гэллоуэй открыл створки горячего моллюска и отправил содержимое в рот.

Дети с жадностью поглощали свои. Еда достигла моего желудка, распространяя счастливое приветствие по уставшим, изголодавшимся мышцам, и мало-помалу, улыбка за улыбкой мы оставили позади призрак нависающей смерти.

Он посмотрел на меня, но не проронил ни слова. Но его взгляд говорил тысячи вещей.

Мы сделали на самом деле хорошую вещь.

Мы сможем справиться.

Вместе.

Запах просто убивал меня.

Гниющий, тошнотворный смрад.

Мои руки зудели от желания использовать камень, чтобы долбить фюзеляж, порезы на моих пальцах саднили, и моя лодыжка... черт, было ощущение, что моя лодыжка болела в десять раз сильнее.

Все, чего я желал, это поспать

Отдохнуть.

Исцелиться.

Моллюски утолили невыносимый голод, и третья разделенная бутылка воды на некоторое время уняла мою жажду.

Но я имел в виду то, что я сказал Эстель, чтобы она избегала мертвых. Я не хотел, чтобы ни она, ни дети не подходили к ним. Было достаточно того, что они видели своих родителей после авиакатастрофы.

И это было бы в миллион раз хуже, если бы они увидели их сейчас.

Я стоял над Акином.

Его шея была сломана. Внезапное приземление заставило его вылететь через ветровое стекло кабины. Паук выполз из его носа, и его черные волосы были схожи по цвету с его засохшей кровью.

Господи Иисусе.

Лунный свет едва проникал через плотный лесной покров. Не было ни туч, ни намека на шторм. ФиГэл должны были быть тропиками, но уже на протяжении многих дней, здесь не было ни одного дождя.

К счастью, мое нечеткое зрение было не помехой. Все, что мне было необходимо — это видеть силуэты деревьев и достаточное количество света, чтобы копать могилы, прежде чем взойдет солнце.

Я застонал себе под нос.

Как?

Как именно ты собираешься сделать это? Ты испытываешь нестерпимую боль. Ты не можешь нагибаться. Ты не в состоянии копать.

Как парню, (единственному, который был старше тринадцатилетнего мальчика) мне пришлось собраться с мужеством и защищать остальных. Но что толку от того, что ты хочешь сделать что-то правильное, если твое тело четко указывает на то, что это закончится неудачей.

Я сделал глубокий вдох в попытке успокоиться. От нахождения наедине с мертвецом мое тело покрылось мурашками.

Соберись. Тебе нужно действовать быстро.

Я не имел понятия, сколько было времени. Вероятно, не так много прошло времени, после того как мы заснули после нашего ужина. Впервые мы устроились в наших вырытых углублениях в виде кроватей, устланных листами, и нам было тепло, благодаря огню.

Может быть, мне нужно было подождать, пока я не выздоровею.

Я закатил глаза. Это восемь недель, прежде чем я смогу полностью использовать свою лодыжку и то, если кости срастутся правильно. Я не мог ждать восемь недель. Тела будут источать трупный запах по всему острову.

Но может, нас уже найдут к этому моменту.

Теперь у нас есть огонь — способ сделать сигнал. И у нас есть достаточно ресурсов (к счастью), чтобы поддерживать нас в живых, пока не настанет этот день.

Но как бы мне не хотелось верить в то, что через восемь недель я буду чинить сантехнику и закупаться в супермаркетах, я не слишком на это рассчитывал.

Я прекратил верить в чудеса, если был не в состоянии предоставить их сам. И это было вне моих возможностей обещать им спасение.

Пока не буду чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы построить им плот.

Единственный вариант, который оставался мне, это подтереть сопли и разобраться с этим.

С болью или без.

Захромав, я приблизился к Акину. Его кожа была фиолетовой и вздутой, с пятнистыми кровяными сгустками. Я издал рвотный звук, когда сжал его запястье и потянул его к ветровому стеклу вертолета.

Хлюпающий звук, что издавало его тело, послал противное чувство отвращения вниз по моему позвоночнику.

Я должен был отпустить его

Я должен закрыть рот ладонью

Я должен был прекратить это

Я не мог остановиться.

Стискивая зубы, я подобрал небольшую часть фюзеляжа, который сохранила Эстель, и осмотрелся в поисках чистого места, чтобы начать копать.

Как, мать твою, ты собираешься сделать это?

Может, попросить вежливо труп закопать сам себя?

Черт побери, слезы выступили на моих глазах. В течение всех дней с того момента, как мы потерпели катастрофу, моя ярость защищала меня от внутренней беспомощности. Но здесь, посреди ночи, посреди джунглей, черт знает где, я больше не мог сдерживаться.

Я нуждался в помощи. Но я был чертовски упертым, чтобы просить о ней.

Я фыркнул и потер переносицу.

Не. Смей. Плакать

Мои глаза обжигало, но я приложил все усилия, чтобы оттолкнуть всю нужду в ком-то, в ком угодно, чтобы мне сказали, что все проблемы разрешаться и все образуется.

Я склонился, чтобы вновь схватить Акина за запястье.

— Стой.

Я развернул тело в сторону мягкой команды. Моя нога кричала от дополнительного веса, который я перенес на нее.

Но затем гнев затмил все, кроме нее.

Эстель.

Эта женщина в открытую меня не ослушалась.

— Какого хрена ты делаешь? — Я развернулся, делая все возможное, чтобы загородить ей вид на тело.

Но ее пристальный взгляд сосредоточился на нем, ее выражение лица исказилось.

— Тебя не было, когда я проснулась

— Таков и был план.

— Ты не можешь делать это сам.

— Смотри.

— Именно в этом-то и дело. Я не хочу смотреть на тебя. Я хочу помогать тебе. — Когда она подошла ближе, лунный свет, что касался ее волос, сделал из светлых платиновыми. — Не проси меня уйти. Только не после того, что я только что увидела...

Моя кровь застыла в жилах.

— Что ты увидела?

Она сглотнула.

— Увидела, насколько ты мучаешься от боли... как душевной, так и физической.

Я повернулся к ней спиной.

— Ты ничего не видела. Я в полном порядке

Она не произнесла ни слова. Мою кожу головы покалывало от ее присутствия.

Выпрямившись, я прорычал:

— Эстель.

— Нет.

— Сделай это. Пока я не разозлился.

— Ты и так уже зол.

Мой рык перешел в яростное бормотание:

— Эстель... черт бы тебя побрал.

Позволь мне оградить тебя от этого. Позволь забрать этот ужас, чтобы тебе не снились кошмары.

Я уже и так страдал от кошмарных снов после того, что совершил. Это же было вне всякого сравнения с тем.

Она приблизилась, располагая ладонь на моем плече. Это могла быть жалость, но то, каким пониманием был наполнен ее взгляд, превратило это в заботу.

— Послушай меня. Я не уйду. Ты можешь сыпать оскорблениями и ругаться, но дело в том, что ты не сможешь меня заставить.

Мои ладони сжались в кулаки.

— Я могу применить силу.

— Ты можешь. — Ее пальцы легко массировали мою кожу, принося комфорт и облегчение моим изможденным мышцам после крушения. — Но ты не станешь делать этого. Потому что, как бы ты ни хотел признавать это, ты нуждаешься во мне. Ты не можешь сделать это сам, а я и не жду этого от тебя.

Она улыбнулась мне самой милой улыбкой из всех.

— Пожалуйста... позволь мне тебе помочь.

У меня было два варианта.

Первый: продолжить тратить ночные часы и мою энергию на то, чтобы оттолкнуть ее... Или же второй: признать, что я нуждаюсь в ее помощи и поверить, что она сделает все возможное.

Она знала мой ответ еще прежде, чем я заговорил. Знала по тому, как расслабились мои плечи, как прикрылись мои глаза, каждая капля гнева ушла в землю.

— Спасибо, Гэллоуэй.

Мои глаза резко поднялись вверх.

— Никогда не благодари меня за то, что я позволяю тебе делать это. Никогда, слышишь меня? Это не благодарная работа, и ее никто не должен делать, особенно ты.

Она прикоснулась к моей руке, державшей костыль.

— Нет ничего неблагодарного. Неважно, что это. Кто-то обязательно оценит это.

— Это неправда.

— Правда. — Ее голос был мягким, словно мелодия. — Уборщик мусора, к примеру. Неблагодарная работа для него. Грязная, вонючая, и выносливость напрямую связана с его работой. Но за каждый бак, который он убирает, за каждый вывоз, который он производит, ему благодарен владелец дома. Они могут не благодарить его осознанно, но они благодарны.

Я фыркнул:

— Они живут, чтобы ценить это. Огромная разница в нашем случае.

— Почему это? Коннор и Пиппа не знают, что ты делаешь, но они, несмотря на это, благодарны тебе. Ты спасаешь их от разбитого сердца и боли. И это к лучшему, что они не знают, потому что их благодарность ценнее в тысячу раз, потому что ты делаешь правильную вещь.

Я не мог переспорить ее. Она была такой мудрой, такой спокойной. Точной противоположностью того, кем был я. Нормально ли это воспылать так быстро чувствами к кому-то? Было ли это из-за нашей ситуации: из-за того, что мы застряли на острове и пребывали в совершенном одиночестве?

Несмотря на это, я никогда не хотел разлучаться с ней.

Я неохотно признал правоту ее суждений.

— Я принимаю то, что ты говоришь, но ты понимаешь что-то неправильно.

— Что же?

— Ты сказала «я». Что «я» буду делать. — Мое сердце забилось стремительнее. — Но, ты имела в виду «мы». Что «мы» будем делать.

Ее улыбка осветила все, словно луна.

— Я рада, что ты изменил свое мнение. Теперь давай-ка приниматься за дело.

…

Я покачивался, удерживая костыль со всей силы, потому что, если бы я не делал этого, я бы упал лицом в песок. Эстель стояла рядом со мной, наша кожа горела от ощущения близости, но мы не касались друг друга.

Мы не произнесли ни слова, когда уровень прилива стал увеличиваться, а небо становилось светлее.

Пот выступил на коже, и я вытер его. Эстель сделала то же самое. Ее линия роста волос была влажной, ее щеки раскрасневшимися, ее движения болезненными и изможденными. Она сделала так много. Я никогда бы не смог отплатить ей за это.

Ее предложение спасло меня от работы, которую бы я не смог сделать сам, а вместе мы смогли позаботиться о том, чтобы остров был свободен от трупов, а дети никогда бы не увидели то, что детям видеть не положено.

С Амелией и Данканом мы почти закончили. Мы не смогли подарить им последнее прощание, которого они заслуживали, но они никогда не будут забыты.

Внезапно голова Эстель опустилась на мое плечо. Ее светлые волосы упали на мою спину, щекоча бицепс и предплечье.

— Они обрели покой.

Я не ответил.

Три тела лежали на спинах перед нами, их руки были сцеплены вместе в молитве, камушки покоились на их прикрытых глазах, и их одежда набита камнями.

Мы взяли все, что могло пригодиться. Ручку с выгравированными инициалами Данкана для Коннора, теннисный браслет, принадлежащий Амелии для Пиппы. Мы сняли обручальные кольца и решили использовать их, как мемориал. Мы уже и так, тщательно нацарапали их имена на куске дерева и прицепили два связанных волокна льна, чтобы те удерживали кольца.

Акин лежал рядом с Эверморами, вместе, но все же отдельно. Будет ли семья искать его? Будут ли они знать, как искать нас? И была ли у нас надежда на то, что нас будут искать, когда мы поднялись на борт вертолета без работающего радиомаяка?

Как и восход, неспешно приближался прилив. Тела неспешно поглощала вода, их ноги исчезли под поверхностью воды, за ними последовали их грудь и лица.

Это была идея Эстель использовать океан.

Почва острова была плодородной и довольно простой к вскапыванию, но корни деревьев и остальные препятствия усложняли дело. После пары минут попыток, Эстель попросила довериться ей, и вместе мы нашли Амелию и Данкана и почтительно, мучительно, и очень, очень медленно оттащили их к противоположной стороне острова.

Наш темп передвижения был чем-то средним между прихрамыванием и пошатыванием, мы старались двигаться как можно более аккуратно, чтобы не повредить тела, которые уже и так были достаточно повреждены. Причины смерти рассмотреть было легче, когда небо начало светлеть. Данкан скончался от перелома шеи, как и Акин, а Амелия истекла кровью от того, что кусок метала пронзил ее сонную артерию.

Пляж с этой стороны был более каменистым, чем с нашей. С более крутым склоном у воды и редким подлеском. Благодаря увеличению массы тел, они должны были опуститься на дно, и затем бы их унесло прочь вдоль по океанскому дну, когда их захватит прилив.

Существовал риск того, что в конечном итоге их прибьет обратно к берегу с нашей стороны острова. Однако богатое разнообразие морских животных помогут нам в этом. Крабы и рыбы, акулы и ракообразные — создания, которые проживут еще один день, благодаря одному из наших умерших.

Я так сильно хотел присесть. Прилечь. Прикрыть глаза и уснуть вместе с Эстель в моих руках.

Но мы заключили негласное соглашение быть здесь до самого конца.

Мы стояли там, когда тьма медленно сбрасывала свой темный плащ, а океан неспешно поглощало тела. Когда мы больше не могли видеть их через поверхность воды, Эстель подняла свою голову с моего плеча.

Ее голос звучал слабо в лучах рассвета.

— Покойтесь с миром, зная, что мы присмотрим за вашими детьми. Мы окружим их любовью. Позаботимся о них. Убедимся, что они вырастут и в итоге спасутся с этого острова. Акин, мы даем клятву тебе, что мы сообщим твоей семье место твоего последнего пристанища. Прощайте.

Воцарилась тишина.

Должен ли я сказать что-то?

Но что?

Я не знал ничего, что касалось прощальных речей. Я не произнес таковую на похоронах моей матери, потому что я не присутствовал на них... Я не имел понятия, как прощаться.

Эстель спасла меня от этой задачи, когда развернулась и начала подниматься вверх по пляжу. Она обернулась.

— Ты идешь?

Каждая часть меня задрожала, но я кивнул. Медленно я захромал по песку, опираясь и прыгая, опираясь и прыгая. По одному тяжелому шагу за раз, следуя за девушкой, которая делала меня лучшим человеком только потому, что улыбалась мне.

Вместе мы вернулись к нашему дому, в котором не было мебели.

Вместе мы избавились от нашей одежды и окунулись в чистые воды океана и смыли с себя остатки ночи, смыли запах, воспоминания, нашей прошлой жизни.

Вместе мы смотрели по направлению в будущее.

loading='lazy' border=0 style='spacing 9px;' src="/i/24/694224/img_26">

Я умру на этом острове.

Я выживу на этом острове.

Я боюсь.

Я больше не боюсь.

Я одинока.

Я нашла кого-то достойного, за кого можно сражаться.

Взято из блокнота Э.Э.

…

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

ДЕТИ ЗНАЛИ.

После нашего заплыва мы с Галлоуэем создали деревянный мемориал

у основания нашего дерева магнолии. Ручка и браслет, который мы забрали

у их родителей, были положены рядом с их головами так, чтобы они увидели их, когда проснутся, и обручальные кольца сияли на солнце, сталкиваясь друг с другом на теплом ветру.

Когда дети проснулись, печаль накрыла весь лагерь тяжелым покрывалом. Они не говорили, едва ли брали в руки вещи, оставленные на память, и молились в знак прощания.

Никто не говорил о том, что мы сделали. Негласная связь с их родителями была разорвана, и это все, что имело значение для их памяти.

За ним последовал день в точности похожий на предыдущий.

За целый день воды собралось больше, чем нужно, листва щедро одаривала жидкостью под палящим солнцем. После короткого сна в тени, Галлоуэй сказал, что хотел бы отправиться на сбор моллюсков. Но когда он попытался встать, у него не получилось.

Он сделал все возможное.

Его тело достигло критической точки.

Ненависть и ругательства, которые он адресовал в свою сторону, разбили мое сердце. Ему нужно было быть более добрым к своему телу и разуму, если он когда-либо хотел найти свое настоящее счастье.

Я принесла ему воды и оставила на его лбу искренний, нежный поцелуй. Он взял меня за руку, легко касаясь моих костяшек на руке, и посмотрел на меня так, словно я была ангелом, а он молил о спасении.

Я хотела раствориться в его глазах и забыть все. Я хотела свернуться в клубочек в его руках и напомнить ему, что он не один.

Но было слишком много дел, которые нужно было сделать. Слишком много вопросов, которые нужно решить, чтобы остаться в живых.

Оставляя его выздоравливать, я распланировала весь день, даже несмотря на то, что испытывала боль во всем теле. Боль в районе ребер не отступала, и моя спина нещадно ныла от того, что всю ночь мы перемещали трупы. Я больше никогда, ни за что на свете не хотела делать что-то подобное вновь.

Галлоуэй был прав.

Некоторые вещи вам никогда не следует делать.

Ни у кого из нас не было сил выложить слово S.O.S из веток и остатков фюзеляжа; мы негласно условились, что огонь будет нашим знаком к спасению…

И как бы мы сильно не хотели отдохнуть... мы не могли.

Если мы не найдем пищу, мы не сможем есть. А я была больше способна на это сегодня, чем Галлоуэй. Завтра, возможно, мне придется положиться на него. Я была не против разделения обязанностей. Если бы он только мог понять это.

Пиппа и Коннор отправились со мной, когда я объявила, что мы идем на поиски пропитания. Вместе мы нашли в два раза больше моллюсков, чем они поймали накануне. Сумка Галлоуэя трещала по швам от соленой пищи.

Я была аккуратна в том, чтобы не подводить детей к другой стороне острова, поэтому, как только мы собрали все, что могли донести, мы вернулись на пляж и собрали веток для разведения костра, а также свежих кокосов.

Разобравшись с нашими делами, мы расположись вокруг костра и съели каждый свою часть и запили вечно свежей водой с листов.

Мы пожелали спокойной ночи еще одному дню в залуженном нами раю.

…

ДЕНЬ ВОСЬМОЙ

Солнце, казалось, было полно решимости выжечь нас с лица земли с того момента, как оно показалось на горизонте и до тех пор, пока через продолжительное время не опустилось в океан. Дети были вялыми и пребывали на грани теплового удара.

Мы провели большую часть дня, плескаясь в морских волнах, чтобы не схлопотать солнечный удар.

Если бы кто-то заметил нас, плавающих в наших не модных футболках и грязной одежде, они бы подняли на смех наш изобретательный способ спасения от солнечных ожогов.

Галлоуэй нацепил бейсболку, в то время как Пиппа и Коннор нашли их соломенные шляпы среди одежды, которую для них собрала Амелия. Я завязала вокруг своей головы золотистый халат и намочила его морской водой, стараясь убедиться, что он как можно более хорошо защитит мое лицо. Понадобилось огромное количество уговоров, но Галлоуэй все-таки настоял, чтобы я надела единственную пару очков, что у нас была, раз у меня не было шляпы.

По крайней мере, пребывание на протяжении целого дня в воде означало, что я могу натирать нашу одежду песком и делать все возможное, чтобы содержать ее в чистоте.

Ужин состоял из моллюсков и кокосов, запитых строго определенным количеством воды.

В конце дня я улеглась в свою вырытую в песке постель, теплую от потрескивающего рядом костра. Сонно, я уставилась на ясную линию горизонта и мысленно умоляла о дожде. Я молилась каждому божеству, чтобы он даровал нам освобождение от засухи. Наше ограниченное количество воды, которое мы собирали с дерева, поддерживало нас в живых, но мы отчаянно нуждались в большем.

Каждую ночь, желание быть жадной и забрать все три бутылки себе, превращало меня в ужасного человека. Я жаждала роскошь прохладной ванны. Чтобы смыть соль и песок с моей кожи. Я мечтала о галлонах ледяной воды, что обрушилась бы на нас в виде дождя. Меня поглощали мечты о кубиках льда и кондиционере.

Я мечтала о том, чтобы мы были спасены, и мы получили бы все это в огромном количестве.

Но это оставалось тем, чем и было: снами, фантазиями, воображением.

Мы плыли по течению.

Мы ели, но медленно теряли вес.

Мы пили, но медленно умирали от обезвоживания.

И мы общались все меньше и меньше, становясь более тихими с каждой минутой.

Мы выжили намного дольше, чем изначально думали.

Но мы так и не были спасены.

Ни одного спасательного судна на горизонте. Ни одной вспышки надежды.

Ограниченные запасы зубных щеток и нашего скудного имущества составляли всё наше немногочисленное богатство, но в целом мы были нищими.

Мы исследовали, бродили, размышляли и планировали.

Но мы были одиноки.

И наши временные средства, с помощью которых мы цеплялись за жизнь, совершенно не работали.

…

ДЕНЬ ДВЕНАДЦАТЫЙ

Мои рецепторы нуждались в чем-то помимо моллюсков.

Мы употребляли их в пищу на протяжении двенадцати дней. Мне нужно было разнообразие. Питательные вещества. Витамины из другой пищи, а не только из соленой.

Мы пытались поймать случайную ящерицу, которая подобралась слишком близко. Мы убивали мошкару, которая превратила нас в свою пищу. И мы старались поймать тропических жуков и поджарить их на камнях. Хрустящие насекомые были ужасными на вкус, но, по крайней мере, они давали нам небольшое количество энергии.

Наши сомнения по поводу того, что общество считало приемлемым, разбивались со стремительной скоростью, чем дольше мы находились на этом острове. Я испытывала постоянные боли в животе наряду с пульсацией от обезвоживания в глазницах.

Самая жаркая часть дня была отведена на отдых, но остальные часы мы посвящали тому, чтобы остаться в живых чуть дольше

Еще одно утро.

Еще один вечер.

Найти еще один шанс быть спасенными.

Вчера я сорвалась на Коннора, я не смогла смолчать. Он был сам виновен в том, что заплыл далеко от берега, намного, намного дальше, чем мог вынести его молодой организм. Я не заметила это, пока уже не было слишком поздно, и его голова не покачивалась на бирюзовых волнах.

Галлоуэй ругался как сапожник, когда мальчишка со сломанным запястьем выбрался на берег. Но Коннор едва выпрямил свою спину и проговорил, что кто-то должен был попытаться. Кто-то должен был заплыть за пределы риф-брейка (прим. пер.: риф-брейк — это излом волны о каменное дно, коралловые рифы или другие препятствия. На такой точке волна встает стабильно в одном и том же месте. А ее мощность и длина зависят от размера и формы рифового барьера.) и посмотреть, есть ли там какой-либо остров поблизости, или корабль, который был сокрыт за небольшой бухтой, какая-либо надежда, о который мы не могли помышлять.

Но за пределами нашего острова… не было совершенно ничего.

Мы находились в снежном шаре. Мы были главными фигурами, окруженными невидимыми стенами.

Мы впали в отчаяние после этого инцидента

Коннор больше не упоминал спасение. А Галлоуэй возвел непроницаемые барьеры вокруг своей души. Пиппа была единственной, кто еще разговаривал, но детская вера в то, что ситуация быстро разрешится, исчезла, так же как и повторяющие восходы и закаты загоняли нас в будущее, которое не сулило нам выживание.

Я пела отрывки моих песен, над которыми работала, чтобы убаюкать ее. Я воровала драгоценные минутки, чтобы записывать в мой смятый блокнот сонеты, которые никогда не будут услышаны.

За неимением других дел, дети занимали себя: строительством замков из песка, а также тем, что плавали там, где я могла наблюдать за ними, и дремали в тени.

Мы все теряли в весе.

Щеки Галлоуэя выглядели изможденными, это было одновременно и от нехватки еды, и от нестерпимой боли, что он испытывал. Его борода на лице становилась гуще с каждым днем, такого же темно-шоколадного оттенка, как и волосы на его голове.

Мои бедренные кости постепенно начинали выпирать и сломанные ребра, которые я перевязала, медленно, но верно стали виднеться из-под кожи.

Нам нужно было начать рыбачить. Научиться другим способам, с помощью которых могли добыть пищу. Нам нужно было думать в перспективе, вместо того чтобы носиться с нашими надеждами на фантазии о спасении.

В то время как солнце медленно опускалось за горизонт, оповещая о завершении еще одного дня, мы разделили воду, как делали это каждый вечер и улеглись отдыхать. Как только тьма опускалась на остров, нам ничего не оставалось, кроме как сидеть у костра и говорить.

Но сегодня мы даже не смогли сделать и этого.

У нас не было энергии даже завести разговор.

Галлоуэй свернулся калачиком в своей кровати, наконец, уступая потребности своего организма в отдыхе, чтобы дать его телу время излечиться, так же как и его отвратительному настроению. Дети решили вырыть одну кровать на двоих, чтобы засыпать в объятьях друг друга. А я смотрела на них сонным взглядом еще на протяжении долгого времени, после того как они уснули.

С того момента как мы сделали мемориальный крест и отдали детям браслет и ручку, они стали ближе. Стали меньше ссориться и начали быть более сострадательными. Они повзрослели быстрее за эти пару дней, чем за несколько лет счастливого детства.

Не способная спокойно лежать, я достала свой сотовый телефон. Который я прятала, не в силах вытерпеть взглядов отчаяния, когда кто-либо смотрел на него. Экран ожил, озаряясь светом в темноте, полностью заряженный, спасибо моей зарядке на солнечных батареях.

Я попыталась вновь найти спасение. Хоть крупицу надежды на связь. Я набирала номера службы спасения в различных вариациях, не слыша в ответ ничего, кроме пустой тишины неудачного соединения

Безмолвные слезы струились по моему лицу. Тихо всхлипывая, я открыла мое приложение «Календарь» и потерла грудь от внезапного укола боли.

Вчера у меня должен был состояться деловой ланч с Мэделин.

А до этого, у меня была назначена встреча с ветеринаром для Плоско-моськи и его ежегодного осмотра.

На следующую неделю у меня была запланирована скайп-конференция с моим агентом для обсуждения песен, которые я согласилась написать и представить моему продюсеру.

Жизнь, которая ждала моего возращения.

Жизнь, которая, я полагаю, уже мертва.

Я больше не могла смотреть на это.

Закрывая приложение, я открыла камеру. Я не посмела зайти в галерею и мучить себя фотографиями поездок по США, забавными рожицами, которые мы корчили с Мэди, и фотографиями огромной толпы людей, которые приходили послушать, как я пою.

Как только я открыла «фотоаппарат», то сразу переключила его на режим ночной съемки, и поднялась на ноги.

Молча я фотографировала наш пляж. Я заключила в рамку из сердечек фотографии Коннора и Пиппы, которые спали спиной к спине. Я виновато сделала фото Галлоуэя, который спал с постоянно хмурым выражением лица.

Я сфотографировала луну.

Море.

Пляж.

Раковины.

И сделала свое селфи с лагерем на заднем плане.

Мне нравилось думать, что я фотографирую их, чтобы у меня было доказательство, когда нас спасут. Фотографии, которые я могла бы обсудить с Мэделин, когда бы она умоляла меня рассказать истории о моих днях во время авиакатастрофы.

Но правда состояла в том, что я их сделала для того, чтобы я могла видеть, как мы изменимся за следующие месяцы.

Я делала их для того, чтобы знать, питаемся ли мы достаточно, пьем ли мы много, и попробовать выяснить способ выживания. Но селфи лишь могли показать медленное превращение молодого композитора с карими глазами и длинными светлыми волосами в измученную женщину, напоминающую скелет, которая семимильными шагами направлялась в могилу.

Я не хотела этого.

Я не позволю этому случиться.

У меня есть Галлоуэй и дети, в качестве причины для борьбы.

Мы должны найти выход.

У нас нет выбора.

ДЕНЬ ШЕСТНАДЦАТЫЙ

Я проснулся, словно захлебываясь.

Мои мышцы заставили меня принять сидячее положение; я открыл глаза. Я открыл свои глаза по чертовой случайности.

— Эстель!

Эстель резко подскочила, ее глаза были расширенными и расфокусированными после сна. В то же мгновение осознание отразилось на ее лице, и самая яркая улыбка, которую я видел за эти дни, растянулась на ее губах.

— О, господи!

— Бери все что сможешь. — Я поспешил подняться, вздрагивая от моего перелома.

Коннор и Пиппа подскочили на ноги, танцуя под этим чудом.

Дождь.

Приятный на вкус, драгоценный, пригодный к употреблению дождь.

Крупные капли дождя капали на нашу кожу, смывая соль в первый раз за много недель.

— Ура! — завизжала Пиппа, поднимая свое лицо к небу. Ее язычок скользнул по ее щеке, втягивая влагу так быстро, как только она могла.

— Больше! Больше!

Коннор кружился на месте с руками, разведенными в стороны.

— Да!

Эстель побежала в подлесок, где мы держали нашу одежду и вещи. Мы до сих пор не построили хижину. Нам она была не нужна. Огонь помогал удерживать на расстоянии большинство жуков и переживать холодные ночи, и до настоящего момента небо было чистым.

Мне повезло, что сейчас не было необходимости строить и бороться со сломанной ногой. Но теперь мы заплатили высокую цену, потому как все, что нам принадлежало, промокло.

На песке оставались следы от дождевых капель, темнее и сильнее с каждым разом, чем быстрее они падали.

Огонь шипел и потрескивал, отчаянно борясь, чтобы продолжать гореть.

Часть меня хотела защитить его. Прикрыть пламя, чтобы оно не погасло. Но у нас были мои очки... У нас было солнце. Мы могли разжечь его вновь.

— Хватай все что угодно и наполняй, как можно больше. — Я осмотрелся в поисках необходимых материалов. Мы уже вырыли ямы и обложили их спущенными спасательными жилетами. Мы подготавливались к этому на протяжении нескольких недель.

Эстель пробежала мимо с тремя бутылками, которые мы выпивали каждую ночь, опуская их надежно в песок.

Коннор принес кусок фюзеляжа, который в конечном итоге не смог бы удержать содержимое, так как у него не было боковых сторон, но как тара, из которой можно пить, он бы сгодился.

Пиппа схватила котелок, который мы использовали для того, чтобы варить моллюсков, выплеснула морскую воду, и приподняла ее своими крошечными ручками к небу.

— Наполняйся же. Быстрее.

Я рассмеялся, когда Эстель обернула свою руку вокруг моей. Она поцеловала меня в щеку.

— Я мечтала о том, чтобы это случилось. Молила об этом.

Мое тело ожило под ее прикосновением.

Я был глупцом, что держал ее подальше от себя. На протяжении многих дней я избегал ее, отказывался с ней говорить, пользуясь каждым идиотским оправданием, которое превращало меня в придурка.

Я был несчастен — все мы были. Так зачем мы отделяли себя друг от друга? Происходящие события были намного более терпимее, когда мы сражались плечом к плечу.

Мне жаль.

Я бы хотел извиниться, но она бы не поняла. Она бы не поняла, что я извиняюсь перед ней не только за себя, за мое прошлое, за обстоятельства, которые сделали меня таким, какой я есть.

Я дрожал от отчаяния, когда ее глаза блестели коричневым и зеленым. Я привлек ее ближе к себе, оборачивая руку вокруг ее талии.

С того момента как мы разобрались с трупами, мы были связаны. Не смотря на то, что мы проводили раздельно дни и ночи, я мучительно ощущал ее присутствие. Я не пытался поцеловать ее вновь, но это не значило, что мое сердце не ускоряло свой ход, когда она была рядом.

Я нуждался в ней с огненной страстью, что облизывало языками пламени каждую часть меня, но моя потребность была более укоренившийся. Я больше не желал быстрого удовлетворения, которое можно было получить по средствам секса, я желал полной радости от единения тел.

Я влюбился в ее глаза.

Внезапно радость от дождя исчезла, и желание опалило ее лицо.

Она смотрела на мои губы.

Она прекратила дышать.

Я не мог остановить себя.

Моя рука устремилась вверх по ее спине, скользя по ее лопаткам, которые сейчас больше выделялись, чем до этого. Молча я обхватил ее затылок.

— Ты помнишь о моей задаче?

— Да.

— И?

— И?

— Что мне нужно сделать, чтобы это воплотить в реальность?

Ее щеки покрылись румянцем.

— Чтобы заставить меня влюбиться в тебя?

Я кивнул. Мое горло ощущалось таким же сухим, как пепел. Мое сердце отбивало удары подобно раскатам грома.

Она поцеловала меня в первый раз. Она застала меня врасплох.

На этот раз.

Я поцеловал ее.

Моя голова опустилась; ее приподнялась.

Мои губы приоткрылись; ее губы подрагивая, приоткрылись.

Мой нос коснулся ее; она мягко выдохнула.

Мои руки притянули ее; она подошла ближе.

И наши губы... они встретились.

Она издала стон.

Она разрушила меня, заклеймила меня, завладела каждой частью моей души своим стоном.

Мой язык коснулся ее; она прикоснулась к моему в ответ.

Моя голова склонилась; она повторила.

Наши губы перешли от прикосновения к поглощению. Наши языки танцевали, жар расцветал, и поцелуй превратился в желанное блюдо.

— Господи, я хочу тебя.

Она издала стон.

— Ты владеешь мной.

— Нет, это не так.

— Да. Да, ты владеешь. Поверь мне. Ты владеешь. — Ее сбившийся голос обернулся вокруг моего члена, обращая мою нужду во что-то, с чем я больше не мог бороться.

Дождь смешался с нашими поцелуями, размывая ее вкус.

— Идет дождь.

Она кивнула.

—Это небо плачет или оно счастливо за нас? — мои губы скользнули от ее рта к уху. — Облака одобряют это или запрещают?

Ее пальцы сжались на моей футболке (той же самой, что она стирала песком и старалась поддерживать ее как можно в более пригодном состоянии, по мере возможности), притягивая сильнее меня к ней. Она вновь хныкнула, и на этот раз, она украла один миллион кусочков моего сердца, располагая их в своем бикини и забирая их у меня навсегда.

— Дождь идет, потому что небо хочет, чтобы мы выжили.

— А что насчет моего вызова?

— Что насчет него?

Я прикусил кожу на ее горле…

— Тебе известно, чего я хочу.

Ее сердце застучало напротив моего, наши тела были так близко, как только могли.

— А что, если я тебе скажу, что нет никого вызова. Что бы ты ни делал, это работает.

Что бы я ни делал? Я делал недостаточно. Я достиг своего предела, и проводил свои дни хромая или отдыхая. Я был совершенно бесполезен для нее.

Ее признание в том, что не было никого вызова, означает, что она влюбилась в меня так же безоговорочно, как и я в нее.

Иисус.

Я поцеловал ее вновь.

Сильно.

Быстро.

Жестко.

Ее движения языка соответствовали моим, превращая простой поцелуй в запутанное наваждение.

Отстранившись, она выдохнула.

— Я рада, что ты на этом острове. Я рада, что ты рядом со мной.

У меня не осталось ни одного оправдания. Я мог только цепляться за плот из моих желаний, и потенциальных возможностей. Потенциальных возможностей в завоевании ее, соблазнении ее, присвоении ее.

— Фуу, что вы делаете тут, ребята? — Волосы Коннора прилипли к его голове.

Мы отпрянули друг от друга.

— Ничего такого, глупыш. — Эстель опомнилась первая. С мимолетным взглядом, брошенным в мою сторону, она побежала вниз по пляжу и взяла Пиппу за руку. Они танцевали вокруг котелка, который стремительно наполнялся водой. Спина Пиппы покрылась струпьями и зажила, медленно уничтожая воспоминания того, каким образом мы прибыли сюда.

— Пойдем. — Беря выброшенную кокосовую скорлупу, я передал одну Коннору и направился, прихрамывая вниз по пляжу, к моей беспомощной семье.

Зачерпывая половинкой кокосовой скорлупы из котелка, я наполнил ее до краев жидкостью. Поднимая ее вверх и радуясь тому, как небеса решили затопить нас, я произнес:

— За нас и за спасение.

Все последовали этому примеру, наполняя свои самодельные кубки и поднимая тосты.

— За дождь и питье.

Мы пили. Быстро. Один за другим.

Мы пили так быстро, как дождь наполнял посуду.

Мы пили, пока наши животы не наполнились.

Мы пили, пока каждый из нас не восполнил недостаток жидкости.

И все еще шел дождь.

Он лил, бушевала буря, сверкала молния и гремел гром, пока полночь плавно не перешла в полдень, и наш остров не заблестел каплями в солнечном свете нового дня.

…

— Что ты делаешь?

Эстель что-то прятала за своей спиной, вина отразилась на ее лице.

Прошло три дня с момента, как прошла буря и мы, наконец, высушили нашу одежду, перестелили наши кровати свежими листами, и привыкли к имеющем резервуару с водой, от куда мы могли пить, когда мы хотели без вынужденного ожидания, когда деревья снабдят нас ей.

Наши запасы бы не продлились вечно, но на данный момент... мы обращались беспечно с нашей жаждой и пили довольно часто.

— Ничего.

Я поднялся на ноги. Я провел все утро, сплетая стебли льна в веревку. У меня был план, чтобы обеспечить крышу над нашей головой и возвести четыре стены вокруг наших тел, но для того чтобы сделать это, мне нужно что-то, с помощью чего я бы мог строить. У меня не было отвертки или же гвоздей (те, которые имелись у нас с вертолета, были не пригодны), поэтому веревка может помочь.

Как только я разберусь, как добывать еду на острове, плот будет моей следующей целью.

— Там что-то есть. Покажи мне. — Я захромал по направлению к ней.

— Не стоит. Забудь. Это была глупая идея.

— Нет же, покажи мне. — Я двинулся так быстро, как только мог, надеясь, что она не кинется от меня бежать. Протягивая руку, я смотрел на нее, пока она не вытащила то, что прятала и положила это в мою ладонь.

Мое сердце замерло.

— Твой телефон.

Она кивнула.

— Ты пыталась позвонить кому-то? Это то, что ты делаешь?

Ее глаза расширились, наполняясь виной.

— Нет. Я пыталась каждую ночь и ничего.

— Тогда зачем ты терзаешь себя? — Я изнывал от желания утешить ее. Я бы никогда не сказал этого вслух, но, здесь, на этом острове, даже со всеми испытаниями по выживанию и страхом перед тем, что может случиться, я был счастливее, чем за долгое время. Мысли об Эстель, которая мечтала о жизни, где мне были бы не рады — ранила меня больше, чем я мог признать.

Со времени нашего поцелуя под дождем мы держали между нами дистанцию. Отчасти ради детей, но в большей степени потому что, если бы я поцеловал ее вновь, я бы не смог остановить себя.

А Эстель не была готова к большему.

Она хотела меня, я знал это. Но она сомневалась насчет того, как далеко это могло зайти. Я еще пока не понял почему, но я уважал ее желание не спешить.

— Это не то, что я делала. — Она вздрогнула, как если бы она говорила мне секрет, который физически ранил ее.

— Я не понимаю.

Она опустила голову.

— Зайди в галерею. И ты увидишь.

Опираясь на костыль, я зашел в меню и открыл фотографии. Мой рот открылся, когда первая картинка взорвалась яркими цветами.

— Зачем ты делаешь это?

Я ожидал увидеть картинки из ее прошлой жизни, возможно, фото ее бывшего парня (которого бы я определенно хотел убить) или друзей, которые думали, что она мертва. Но не это. Не... меня.

— Зачем? — Ее брови приподнялись. — А почему бы нет? Разве это не то, что делают люди? Сохраняют воспоминания, чтобы вспоминать о них позже. Веселые, грустные, не важно, какие. Мы собираем их для того, чтобы вспоминать их в будущем.

— Это то, что ты делаешь?

Она пожала плечами.

— Я не имею понятия, что я делаю. Я так же не знаю, выберемся ли мы с этого острова, а также не имею понятия, как долго протянет мой телефон, но я хочу запечатлеть все через, что бы мы не прошли, так же, как бы я делала в любом другом путешествии.

— Делая наши фотографии? — Мои руки дрожали, в то время как я листал их. Она украдкой делала наши фотографии: меня, сплетающего веревку, Коннора и Пиппы, сидящих на корточках, собирающих моллюсков. Ее селфи на фоне упавшего вертолета.

Я остановился на одной, на которой я сплю в темноте. На ней у меня отросшая борода, и я выгляжу страдающим от боли даже во сне.

— Когда ты сняла эту?

— За ночь до того, как начался дождь.

Я перешел на фотографию, на которой она одна стоит на пляже — луна отбрасывает на нее серебристый свет и тени от нас спящих видны на заднем плане. Это была очаровательная фотография. Она послала дрожь по моей спине.

— Вау.

Она постаралась забрать ее обратно.

— Как бы то ни было, это была плохая идея. Я не хотела расстраивать тебя.

— Расстраивать меня? Почему я должен быть расстроенным?

— Потому что я фотографировала тебя без твоего согласия.

Я рассмеялся.

— Эстель, то, что ты фотографируешь меня для будущих воспоминаний, это самая милая вещь, которую я слышал.

Она покраснела.

— Так... ты не зол?

— Почему я должен быть злым?

Ее губы дернулись в улыбке.

— Я только что сказала почему.

По моим внутренностям распространилось тепло, когда новое желание заполнило мою кровь. Мой взгляд остановился на ее губах.

— Господи, я хочу поцеловать тебя вновь.

Ее горло дернулось, когда она вновь сглотнула.

— Ты не можешь. Дети здесь. И я не хочу объяснять им...

— Они не только родились, Стель. Они понимают, что мы целуемся.

— Ну, это да. Просто я... я хочу, чтобы они были счастливыми. Просто это слишком быстро после смерти их родителей. — Она провела по волосам, заправляя прядку выгоревших светлых волос за ухо. — Просто... дай время. Хорошо?

Мое сердце болезненно защемило, но я улыбнулся. Она не заметила, что я использовал ее прозвище. А я не позволил ей увидеть, как я горд тем, что я использовал его. Мне было позволено. Хотя я не сделал ничего, чтобы заслужить это.

— Это я могу тебе предоставить, ведь чем мы можем еще располагать, кроме как временем?

Она рассмеялась, но смех был вынужденным.

— Спасибо.

— Даже не начинай.

Отводя взгляд в сторону, я вышел из «галереи», переходя в режим камеры, и нажал на кнопку видеосъемки.

— А теперь, почему бы нам вместо того, чтобы делать фотографии, украдкой не сделать это правильно? — Направляя вверх камеру, я запечатлел ее красоту. На носу у нее появились веснушки, а соль и ветер уничтожили любое напоминание о городской девчонке, заменяя ее отполированную красоту на красоту с оттенком выживания.

Она рассмеялась, прикрывая свое лицо ладонями.

— Что ты делаешь? Убери эту штуку.

— Ни за что. — Прыгая назад, я позвал: — Коннор, Пиппи. Пришло время домашнего кино. Направляя телефон в их сторону, я запечатлел белозубые улыбки, худые тела, и ноги, шлепающие по приливной волне.

— Фильм? Могу я быть Невероятным Халком? — Коннор попытался забрать телефон.

— Я хочу быть принцессой. — Пиппа закружилась.

Смотря на Эстель, я проговорил:

— Начиная с сегодняшнего дня, давайте снимать каждую важную деталь. Будь-то дождь, который пьем, или рыбу, которую едим... или поцелуи, которые приносят удовольствие. Давайте будем благодарны за то, что мы имеем.

Я приблизил камеру, когда Эстель пристально посмотрела на меня с тысячей эмоций во взгляде. Камера производила вспышки зеленого и коричневого цветов, скручивая мой живот в тысячу узлов.

Медленно, она улыбнулась.

— Мне это нравится.

— Мне тоже нравится, — проговорила Пиппа. — Мы будем на ТВ, когда они найдут нас? Они используют наши видео?

Я напрягся.

Кто знал, в каком ключе будет использована съемка? Возможно, она будет использована в качестве доказательства, как кучка обычных, испорченных обществом людей сумела претерпеть испытания стихии.

Или...

Может быть, видео будут найдены спустя огромное количество времени с настоящего момента, когда телефон будет выброшен на берег в бутылке, в качестве послания к внешнему миру, от четырех людей, потерпевших катастрофу, которые не смогли выжить.

Не волнуйся, когда судьба идет наперекор тебе. Не плачь, когда жизнь не слушает тебя. Будь смелым и верь, что ты выживешь. Будь сильным и никогда не сдавайся.

Никогда не сдавайся.

Никогда... не... сдавайся.

Текст песни «Никогда не сдавайся» взят из блокнота Э.Э.

…

Четыре недели.

Сентябрь перешел в октябрь.

Кокосы, моллюски и вода.

Кокосы, моллюски и вода.

Я чертовски устала от кокосов, моллюсков и воды.

Мы прикладывали все усилия, чтобы разбавлять нашу диету насекомыми и случайно пойманными ящерицами, но даже у голода есть пределы.

Несмотря на недостаток разнообразной пищи, мое тело все еще работает, месячные приходят и уходят вовремя, дети растут, и жизнь делает нас старше.

Я сильно хотела рыбы. Что-то полноценное и мясное. До этого момента, ни один из нас не мог обладать ни физическими навыками, ни умениями, чтобы словить таковую (а мы все старались огромное количество раз).

Я села, обняв руками ноги, располагая свой подбородок на коленях, в то время как мир вокруг нас просыпался.

Четыре недели по нашим подсчетам.

Мы прожили так долго, потому что делали, что мы знали. Но страх нас удерживал от того, чтобы попробовать что-то новое. Наряду с нашими неудачными попытками поймать рыбу, мы старались изо всех сил поймать чайку, которая приземлилась неподалеку, чтобы осмотреть нашу небольшую горку раковин.

Но у нас не получилось.

Мы медленно голодали от однообразной пищи.

Ухудшало ситуацию то, что моллюсков было все сложнее и сложнее находить. Каждый следующий день нам приходилось капать чуть глубже, уходить немного дальше. Мы истощили наши запасы, и теперь у нас не осталось выбора, кроме как заставить себя искать альтернативы.

Солнце появилось над горизонтом, распространяя свое розоватое свечение над океаном. Мои глаза устремились к водной глади. Но как бы то ни было, у нас не было никаких рыбацких снастей, не было ни единого шанса, что нам удастся поймать скользких дьяволят.

Нам было необходимо изменить это.

Пришло время к новой ступени. Приспосабливайся или умирай. Жизнь не была добра к тем, кто не мог помочь себе.

Мои ребра и грудь в большей степени излечились и больше не причиняли столько боли. Коннор снял ремешок со своего запястья и поклялся, что он вполне мог пользоваться им, испытывая только совсем незначительную боль, и плечо Пиппы аккуратно затянулось шрамами.

Только Галлоуэй был тем, кто чувствовал себя нехорошо. Его лодыжка заставляла его страдать. Он не мог передвигаться без своего костыля. Он притворялся, что в полном порядке, но я могла сказать наверняка, что он лжет.

Он хмуро смотрел на свою ногу, проклинал свою немощность и вел себя таким образом, словно он бы лучше отрезал ее, чем ждал, пока тело полностью исцелится.

Уже на протяжении недели меня терзали ужасные мысли, что, возможно, его лодыжка, голень и нога не смогут излечиться. Что, если его кости искривились, и как бы они не срослись, он навсегда останется хромым.

Не думай об этом.

Я прикусила губу, вернувшись к привычке, от которой была не в силах избавиться. Я также прикусывала внутреннюю сторону щек, повреждая кожу во время стресса. Мои зубы покрылись налетом, в кто время как зубная паста подошла к концу, а наши щетки стали мягкими от постоянного использования.

На прошлой неделе я научила других тому, что мне показала Мэделин, когда мы ходили на двойное свидание, и, когда семечко с нашего обеда застряло у меня в зубах. Когда Мэди научила меня, я была поражена от простоты (но откровенно говоря, от отвратительного) предложения.

Волосы.

Девушка с длинными волосами могла выдергивать волосинку и использовать ее в качестве зубной нити. Каждый вечер я выдергивала пару волосинок и отдавала их Коннору и Галлоуэю. Пиппа использовала свои собственные, и вместе мы старались из-за всех сил поддерживать гигиену рта.

Роль мыла исполняла морская вода и песок, а солнце так сильно пекло нас, что мы потели свободно и совершенно без какого-либо запаха. По мере того, как мы пользовались этим в качестве очищения, мы приспособились. Даже мои волосы нашли баланс с маслами и больше не выглядели грязными, а только покрытыми солью и волнистыми, с выгоревшими на солнце прядями.

Солнечного ожога мы так же избегали, оставаясь в тени, когда солнце стояло высоко и надевали одежду, когда у нас не оставалось выхода, кроме как находиться в его милости.

Наш уровень жизни улучшился, наша дружба крепла, наша «семья» нашла место в моем сердце.

Я любила их.

Я не могла отрицать этого.

Я любила Пиппу с ее суровым характером и градом вопросов.

Я любила Коннора с его юношеским желанием проявить себя.

И...

Я любила Галлоуэя.

Я любила то, как он бросал все свои дела, которыми был занят, когда дети звали его. Я любила то, как он наблюдал за ними во время сна, когда думал, что я не смотрю. Я любила то, как он оставлял цветки гибискуса для меня по утрам, когда я уходила собирать ветки для костра. Я любила то, каким образом он заставлял меня чувствовать так, словно все, что он делал, прокладывало дорожку к моему сердцу.

Я любила, как он говорил о грандиозных планах, о постройке плота и о том, как он поможет нам вырваться на свободу, даже несмотря на огромное количество наших разговоров, насколько это будет смертельной затеей: покидать безопасность земли, чтобы покачиваться на океанских волнах без какого-либо средства навигации или же двигателя.

Игнорируя доводы логики, Галлоуэй был уверен, что он спасет нас.

И поэтому... я любила его.

Но была ли я влюблена в него?

Была ли эта любовь ограниченна определенным сроком? Угаснет ли она в тот момент, когда мы будем найдены и вернемся в разные миры? Была ли эта любовь рождена выживанием или искренностью? Или, возможно, виной всему были обстоятельства, в которых мы находились, или же тот факт, что у меня не будет никого кроме него? Или это был на самом деле божий промысел... судьба?

Несмотря на постоянные голодные спазмы, мое тело постоянно желало его.

Я просыпалась от сна с ощутимыми сокращениями мышц от оргазма. Я извинялась и отправлялась плавать, когда мое влажное возбуждение грозило проявиться на моих хлопковых шортах.

Он сводил меня с ума; заставлял меня быть счастливой. Он заставлял меня желать заботиться о нем, в то время как я принимала его заботу в ответ.

Была ли это любовь?

Я потеряла все и была брошена посреди неизвестности с абсолютными незнакомцами. Незнакомцами, которые стали для меня самыми важными людьми в мире.

Я любила их.

И именно поэтому я не дам им погибнуть от недоедания.

Мне было необходимо сделать что-то.

Сегодня.

Поднимаясь с места, я скинула с плеч черную футболку и стянула по ногам шорты. Купание голышом не было чем-то привычным у нас, но все спали, а я не хотела носить влажную одежду, как только я закончу плавать.

Войдя в теплую морскую волну, я наполнила воздухом легкие и опустилась под поверхность воды.

Поток оборачивался вокруг меня, отчасти прохладной, отчасти теплой волной, но все волны были мягкими и безопасными. Плавание нагишом позволило ощутить шаловливый настрой у моего лона и сосков. Я чувствовала себя проказницей. Я чувствовала себя возбужденной. Я чувствовала себя достаточно готовой, чтобы предложить Галлоуэю сделать следующий шаг.

Он вел себя, как идеальный джентльмен на протяжении последней пары недель. Никогда не давил, несмотря на все количество возбуждения, которое царило вокруг нас.

Всплывая наверх, я сделала глубокий вдох и проплыла пару метров, прежде чем зачерпнуть горсть песка и потереть свое тело. Пиллинг сохранял мою кожу нежной, но без увлажняющего крема сложно защищать кожу от старения.

Чем ближе стали мои друзья по авиакатастрофе, тем дружелюбнее стал и остров. Живое существо, что обеспечивало нас пищей, укрывало нас, но в то же время держало нас в абсолютной ловушке.

Это была одновременно и тюрьма, и спасение.

Почему они еще не нашли нас?

Где мы находились? Действительно ли был прав Коннор о количестве необитаемых островов, которые находились здесь? Было ли возможно исчезнуть насовсем в эти дни и в это время?

Вероятно, так и было.

Мы были тому примером.

Мы были здесь на протяжении месяца, и не проплывало ни единой лодки и не появлялось не единого самолета. Океан был тих, как если бы наступил апокалипсис, и мы остались единственными людьми на планете.

Нырнув, я зачерпнула еще одну горсть песка, потерла ею волосы и откинулась назад в воду, чтобы как можно лучше сполоснуть их.

Чистая, я поплыла обратно к берегу.

Выжимая волосы, я вышла из моря и стряхнула мою футболку, чтобы надеть ее.

Теплый воздух высушил капельки воды на моей коже, и я была готова встретиться лицом к лицу с новыми поисками пищи.

Пиппа побежала вниз по пляжу сразу же, как только я надела шорты.

— Ты ходила купаться без меня.

Я нагнулась и обняла ее.

— Ты рано встала.

— Я знаю. Я должна пописать.

Я, вероятно, была единственным человеком, который радовался тому факту, что она хочет писать. Это значило, что в ее теле достаточно воды, которую она пила, и ее тело не страдало от обезвоживания.

— Ну, ты можешь поплавать сейчас. Я послежу за тобой, если ты хочешь.

Она покачала головкой.

— Я в порядке. Я замерзла. — Потирая руки, покрытые мурашками, она напомнила мне о том, что сон на прохладном песке не был хорошей идеей, даже несмотряна то, что у нас был огонь.

Она подняла голову, и ее медные волосы становились все более и более светло-рыжего оттенка, чем дольше мы жили под солнцем.

— Что ты делала?

— Хм… я не могу сказать, это секрет.

Ее детское личико нахмурилось от разочарования.

— Скажи мне. Я никому не скажу.

Еще одна причина, почему я так любила детей: они заставляла меня стараться, а не молить о спасении.

Если бы Пиппы и Коннора не было здесь, Галлоуэй и я, вероятно бы, скатились к тому, что едва использовали звуки, не желая общаться.

Может быть, мы и не разговаривали бы, но много бы занимались сексом. Очень, очень много.

Мы бы, вероятно, никогда не покидали наши песчаные кровати, посвящая себя всецело этому занятию, которое бы ощущалось так хорошо в сравнении с тяжелой работой.

Откуда тебе знать, что с ним было бы хорошо?

Я спрятала свою улыбку. Ох… я точно знала это. Я видела его в плавках. Я бросала украдкой взгляды на то, как он потягивался с утра и на то, как его притягательные грудные мышцы с силой сокращались. И его поцелуи... никто не мог так целоваться, а в постели быть полный ноль.

— Скажи мне, — простонала Пиппа, когда я не ответила ей.

Я легко коснулась пальцем ее курносого носа.

— Ну, если ты мне обещаешь держать это в секрете. Ты поймала меня. На самом деле я русалка, и только что возвращалась после того, как навещала своего отца царя Тритона.

Ее рот открылся, и челюсть буквально упала на песок.

— СЕРЬЕЗНО?

Детский восторг на ее личике заставал меня чувствовать одновременно радость и печаль. Я была рада, что смогла привнести в ее жизнь немного магии, но это единственное, что я могла предложить.

— Да, и если ты будешь вести себя хорошо, то он сказал, что сможет навестить тебя.

Подозрение закралось в ее веру.

— Ты уверена? — Она ткнула меня пальцем в ногу. — Тогда где же твой хвост? Я никогда не видела тебя с хвостом, хотя мы плавали множество раз.

Я не знала, следует ли мне продолжать врать или разбить ее воображение о жестокую правду.

Поэтому я не сделала ни то, ни другое.

Проходя мимо нее, я направилась прямиком на пляж.

— Пойдем, пришло время завтракать.

— Эй, постой.

Я съежилась от необходимости сказать ей правду, но она возникла передо мной и выставила вперед нижнюю губу.

— А можем мы поесть еду кроликов? — Показывая на лагерь, она добавила. – Паффин устал от моллюсков.

Упоминание о ее мягкой игрушке заставило мое сердце затрепетать.

— Постой. Он устал от моллюсков, или ты устала от моллюсков?

— Я устала от них. — Ее лицо озарила улыбка. — Но еда для кроликов была бы кстати.

— Ради всего святого, что такое «еда для кроликов»?

— Так называл ее папа.

Я нахмурилась.

— Листья салата и овощи или что-то еще? — Она кивнула.

— Какие твои любимые овощи?

Она задумалась, прежде чем дать ответ.

— Стебли сельдерея.

Я не смогла скрыть свое удивление.

— Стебли сельдерея?

— Ага, с соусом и гарниром.

Я откинула в сторону свой мокрый локон.

— Я думала, ты скажешь, что ты ненавидишь овощи и хочешь шоколада.

Пиппа издала рвотный звук.

— Фуу, нет. У меня аллергия на шоколад. Он заставляет меня чесаться и покрываться сыпью.

Подвержена аллергии.

Аллергия.

Мой разум буквально взорвался от значения этого слова.

Ну конечно!

Аллергическая реакция — это способ тела сказать, что мы не непереносим какую-то пищу. Ни упаковки с едой говорят нам о составе или о компаниях, выпускающих пищу.

Это были тысячелетия проб и ошибок. Съешь что-то и посмотри результаты. Попробуй что-то и посмотри, будет ли реакция.

Сжав в объятиях маленькую девочку, я поцеловала ее.

— Ты гений!

Убегая на пляж, Пиппа последовала за мной.

Я подняла руку.

— Останься здесь. Скажи остальным, что я скоро вернусь.

Огонь потрескивал, немного тлея так, словно умолял о новом хворосте. Треугольная постройка, которую мы сделали из веток и веревки Галлоуэя, под которой хранились наши немногочисленные пожитки, находилась у самого края лесополосы. Шалаш, где можно было укрыться в тени, был полезен в течении дня, но в нем было совершенно непрактично спать.

Он был слишком маленький.

Я прошла мимо Галлоуэя, который все еще спал, как и Коннор. В дополнение к тому, что мы привыкли спать на открытом воздухе, мы стали спать очень глубоко. Так, словно жизнь на огромном открытом пространстве выматывала нас быстрее, чем где-то еще.

Не оборачиваясь, чтобы посмотреть, послушалась ли Пиппа, я скользнула в свои шлепки и побежала к лесу.

Мои подошвы ног стали жестче за прошедшие недели. Горячий песок обжигал мои ступни, а ветки кололи мою нежную кожу. Но сегодня, я не знала, как далеко мне придется зайти. А я не хотела возвращаться, прежде чем закончу.

Это могло в последствии аукнуться.

Из всех безумных, ненормальных идиотских, сумасшедших вещей, она сделала это.

Я не могу поверить в это.

Я не хотел верить, что она могла причинить вред себе по собственному желанию и подвергнуть себя риску получения серьезной аллергии, и все только из-за того, чтобы у нас был лучший гребаный рацион.

— Галлоуэй, прекрати. — Ее пальцы прикоснулись к моему предплечью. — Ты причинишь себе боль, если мы пойдем дальше.

Причиню боль себе?

Я не могу остановиться.

Она что не понимает?

Она что не видела, как глупо это было? Как она посмела подвергнуть себя риску, не посоветовавшись со мной? А что, если бы с ней что-то случилось? А что, если бы то, что она использовала, подвергло бы ее опасности смертельного исхода?

Моя ярость вспыхнула.

Отпуская ее, я начал резко наступать на нее.

Она выпучила глаза, когда отходила каждый раз, когда я, подпрыгивая на костыле, продолжал наступать на нее.

— Галлоэуй, это пустяки… серьезно...

— Ты не понимаешь этого, не так ли?

— Не понимаю чего?

Один шаг.

Еще один.

— Это не тебе решать.

Она нахмурилась.

— Это мое тело. Я могу делать, что хочу.

Мои кулаки сжались.

— Ошибаешься.

— Как бы ни было. Ты не можешь мне указывать, что делать, а что нет.

Я оскалил зубы.

— Подумай еще раз, Эстель.

— Мне не нужно думать. Я знаю. — Она указала пальцем мне в лицо, все еще отходя, в то время как я оттеснял ее к дереву. — Точно так же, как, когда я не могла тебя остановить от того, чтобы ты не перенапрягался, когда тебе следовало отдыхать. Точно так же, как я не могу предотвратить что-то, что может случиться с нами на этом острове.

Я не отвечал, просто продолжал оттеснять ее. Она не смотрела, куда она шла. Но я смотрел. И я хотел прижать ее к дереву, чтобы преподать ей чертов урок.

— Я объясню тебе, а ты внимательно слушай.

Краска прилила к ее щекам. Я не имел понятия, что это обозначало: зла она, растеряна или же возбуждена.

Мне было совершенно наплевать.

Мой голос опустился до рычания.

— Во-первых, ты принадлежишь мне. Нам. Мне, Пиппе, и Коннору. Все, что ты делаешь, влияет и на нас. Это включает так же идиотские поступки, которые ты думаешь, принесут нам пользу, но, по сути, принесут пользу лишь только тебе.

— Мне? — Она вскинула брови так высоко, что те буквально исчезли за линией роста волос. — Ты что считаешь, что я хотела заполучить себе аллергическую реакцию?

— Я считаю, что ты просто захотела выставить себя долбанной героиней.

Она сжала губы.

— Это все. Довольно. — Толкая меня в грудь, она фыркнула, когда я не сдвинулся с места. — Ты не можешь говорить со мной подобным образом. Ты не знаешь меня. Ты не имеешь понятия, что именно я хотела сделать. Ты не знаешь, о чем я думаю или же что я чувст...

— Ты права. — Я толкнул ее в плечо, прижимая ее к дереву. — Я не знаю. Но я знаю точно, что я чувствую по этому поводу. Я прекрасно знаю, что случится с нами, если ты умрешь от какой-нибудь дурацкой попытки позаботиться о нас.

Я прошипел:

— Хочешь знать, что бы случилось? Это бы убило меня. Вот что бы случилось. Ты единственная причина, почему любой из нас терпит это богом забытое место. Ты единственная причина, почему я встаю каждое утро, хотя моя лодыжка чертовски разрывается от боли. — Я тяжело дышал. — Ты единственная причина, почему мне так чертовски больно.

— Не вини меня в своем трудном положении, Галлоуэй. Я сделала все, что могла, чтобы закрепить твой перелом. Я никогда не говорила, что я доктор или же что я знаю, каким образом справляться...

— Заткнись и слушай. — Я закрыл ладонью ей рот, стараясь из-за всех сил игнорировать соблазнительное дыхание, вырывающееся толчками на мои костяшки и легкую влажность ее губ у моей ладони. — Я не закончил.

Теперь, когда я начал я не мог остановиться. Я ненавидел говорить такие вещи. Но мой гребаный рот все равно бы не заткнулся.

— Господи Иисусе, Эстель, ты что не видишь. Эти недели были полнейшей пыткой. Я поцеловал тебя. Я испробовал тебя. Я спал рядом с тобой каждую ночь, но я не имел возможности прикасаться к тебе.

Она хранила молчание, ее расширенные глаза блестели от слез.

— Я знаю, что ты хочешь меня. Я вижу это в том, как ты смотришь на меня, заботишься обо мне, даешь мне почувствовать, что я достоин всего. Но ты боишься меня. — Моя рука соскользнула с ее рта, перемещаясь на ее щеку, и мой большой палец прошелся по ее нижней губе. — Ты больше предпочитаешь втереть в свою кожу незнакомое вещество, чем отважиться побыть со мной наедине?

Борьба между нами утихла, закручиваясь вихрем страсти и вопросов.

Ее грудь вздымалась и опадала, взволнованная и готовая к сопротивлению. Желание резко ответить блестело в ее взгляде, и я ожидал, пока она оттолкнет меня, накричит или отпустит оскорбительный комментарий, и убежит прочь.

Но... она не сделала этого.

Она так и осталась стоять у дерева, наблюдая за мной.

Борьба сменилась вожделением. Сумасшедшим, несомненным желанием.

Я едва ли мог говорить. Это было больше подобно разъяренному рыку.

— Если ты мне не можешь ответить, тогда тебе, вероятно, следует бежать.

Она втянула воздух.

— Бежать?

— Ты не в безопасности со мной. Прямо сейчас.

Она прекратила дышать, но не сдвинулась с места.

Мой член стал тверже, мое сердце грохотало громче, и каждая молекула в моем теле стала тяжелее.

— Слишком поздно.

Моя рука стремительно переместилась с ее щеки на затылок, приближая ее губы ко мне.

— Не смей ненавидеть меня за это.

Она напряглась в тот момент, когда мы поцеловались, ее пальцы вцепились в мою футболку, ее ноги приподнялись, умоляя о том, чтобы их подхватили.

Но я достиг моего предела.

Она была моей. И она должна была выучить урок, что ее жизнь больше не принадлежала ей. Она не должна была больше решать, на какой риск идти. Она была должна мне, потому что она была единственным человеком, который смотрел внутрь меня и видел спасение.

Я не стал дожидаться, когда она подчинится мне. Мой язык ворвался в ее рот, забирая то, что я хотел, в чем нуждался. Я нуждался в ней. Я нуждался в ней настолько сильно, что чувствовал, будто теряю рассудок. Становясь опасным. Прекращая быть человеком.

Она застонала, когда я прижал ее к дереву, притягивая ее тело к своему.

Поцелуй стал жадным.

Что-то внутри меня переключилось, и она вернула мне все с ожесточенностью, сбивая меня с ног правильностью ощущения ее в моих руках, ее ароматом в моем носу, и ее вкусом в моем рту.

Она была такой сладкой.

Такой разгоряченной.

Такой влажной.

Такой живой.

Оставайся живой, Эстель.

Не важно, что произойдет на этом острове, мне нужно было, чтобы она осталась жива. Я был сыт по горло от нужды быть ее другом и необходимости уважать границы, которая она установила.

— Я нуждаюсь в тебе. — Мои губы поглощали ее с еще более стремительной скоростью, целуя ее быстрее.

Ее бедра покачивались, прижимаясь к низу моего живота, к невероятно твердой эрекции.

Она не произнесла мне слова разрешения, но ее тело дало мне таковое. Иисус, какие она издавала мурлыкающе звуки и стоны, дрожала и льнула к моему прикосновению.

— Я так чертовски сильно злюсь на тебя. — Я поцеловал ее губу.

Она застонала, когда я отбросил в сторону мой костыль и скользнул рукой под ее футболку. Я задрожал, когда сжал ее грудь, не покрытую бюстгальтером.

— Так сильно зол, так зол.

Улыбка, возникшая на ее губах, подразнивала меня.

— И это твой способ показать это?

Я поцеловал ее самодовольное выражение с ее губ.

— Нет, таким образом я хочу, чтобы ты слушалась меня и не делала глупостей в будущем.

— Слушалась тебя? — Ее дыхание ускорилось, когда я перекатил ее сосок между моими пальцами.

— Всегда, как я и требовал ранее.

Мягкий стон сорвался с ее губ, когда я прижался твердым членом к ее телу. Я пульсировал от желания освобождения. Моя спина уже напряглась от приближающегося оргазма, а мои яйца подтянулись, превращаясь в гранит.

— Я собираюсь преподать тебе урок.

Она откинула голову назад, когда я проложил дорожку из поцелуев вдоль ее щеки. Щипая сосок, я скользнул рукой в ее шорты.

Она подалась вперед к моим пальцам, когда я прикоснулся к ней там, где мечтал прикоснуться на протяжении недель.

— Постой...

Я втянул в рот ее нижнюю губу, пока трахал ее своими пальцами.

— Нет.

— Я... я зла на тебя. — Она развела в сторону свои ноги для меня. — Прекрати... — Ее голова склонилась вперед, когда я вошел внутрь нее указательным пальцем.

Слова больше не представляли для меня никакого значения. Все, что я понимал, так это то, как она извивалась на моем пальце, какая влажная она была, какая жаждущая. Сгибая мой палец, я прижал большой палец к ее клитору. Моя голова склонилась, целуя ее, проталкивая в нее свой язык одновременно с тем, когда трахал ее пальцем.

Я убедил ее сдаться мне. Я заставил ее забыть, где мы находились, что произошло, и просто жить в настоящем моменте. В этом опьяняющем, сексуальном моменте.

Отстраняя ее лицо от своего, в то время как она нерешительно попыталась остановить меня. Ее пальцы обернулись вокруг моего запястья, стараясь вытянуть мою руку из ее шорт.

Я покачал головой.

— Нет. Ты хочешь этого так же, как и я.

— Не так.

— Как это не так? — Я украл еще один поцелуй, вырывая из нее еще один стон, когда ввел в нее еще один палец.

Потребовалось много времени, чтобы она ответила.

Она прикрыла глаза, когда ее бедра толкались у моей руки.

— Не в качестве наказания.

— Наказания? — Ее киска сжалась вокруг моего прикосновения. — Это не наказание, Эстель.

Ее глаза распахнулись, смотря с яростью в мои.

— А как бы ты назвал это?

Я уткнулся в ее шею, удерживая ее и мягко входя в нее.

— Я бы назвал это действие обратным наказанию.

Она боролась.

Я не мог позволить ей переосмыслить это. Кто знал, позволит ли она мне подобраться так близко вновь… Оставляя ее грудь, я схватил ее за подбородок.

— Поцелуй меня.

— Нет. — Ее веки затрепетали, когда я начал трахать пальцами ее быстрее.

— Поцелуй меня так, чтобы я понял, что ты сожалеешь. Поцелуй меня и пообещай, что никогда не сделаешь ничего подобного вновь.

— Я не могу обещать ничего такого.

— Отлично. Я тебя заставлю согласиться с другого рода предложением.

Ее веки затрепетали, когда мои пальцы сменили тактику с поддразнивания на четкое требование ответа.

— Я заставлю тебя кончить. И когда ты кончишь, это будет контракт между мной и тобой, таким образом, ты будешь стараться делать все зависящее от тебя, чтобы оставаться в безопасности. Не будешь совершать необдуманных поступков. — Я толкнулся в нее двумя пальцами. — Не будешь вести себя, как долбанная героиня. — Я помассировал ее клитор. — И ты позволишь мне войти в твое сердце, потому как ты уже нашла свое место в моем. — Я прижался эрекцией к ее бедру, когда мои пальцы толкались в ее киску.

Она подавила стон, когда я заставлял ее тело отвечать моему. Влага покрыла мою руку, и сокращение ее восхитительных мышц только увеличивало удовольствие, к которому я ее принуждал.

— Прекрати. — Она подняла свой тяжелый взгляд, одновременно ругаясь и умоляя. Ее язык прошелся по губам, возбужденно и раздраженно, а также чертовски сексуально, чего я просто не мог терпеть.

— Нет, я не остановлюсь.

— Гэл.

— Ни за что. Пока ты не кончишь.

— Я не...

Я усмехнулся, когда ее ноги обратились в желе и ее вес переместился на меня. Ее лоб прижался к моему плечу. Я приподнял ее тело и продолжил трахать пальцами. Мое запястье болело. Мою спину щекотали капельки пота. И мой член умолял, чтобы ему уделили внимание

Но это не касалось меня.

Это касалось Эстель.

Но я отчаянно желал, чтобы она получила хоть капельку удовольствия прямо здесь, прямо сейчас.

Приподнимая и приближая ее лицо к моему, я вновь завладел ее ртом. Наши губы танцевали, наши языки сражались, и все, на что я никогда и не мог надеяться, воплотилось в реальность.

Эстель ответила, возвращая мне со всей страстью поцелуй.

Я находился полностью в ее власти. Я, может, и был тем, кто прикоснулся к ее телу, доставляя физическое удовольствие, но она была той, кто прикоснулась к моей душе, обернула струны вокруг моего сердца и привязала меня к ней навсегда.

Я вздрогнул, когда ее плоть сжалась вокруг моих пальцев. Я не мог не толкаться бедрами в ее бедро.

— Чувствуешь это? — Я оставил поцелуй в уголке ее губ. — Чувствуешь, как сильно я хочу тебя?

Она застонала.

— Ты должна мне, Эстель. Как это может быть наказанием, когда ты должна чувствовать, как сильно я тебя хочу, всю глубину моих чувств к тебе?

Я скользнул по раковине ее уха языком.

— Позволь мне доставить тебе удовольствие. Прошу... прошу, позволь мне сделать это для тебя, после того, сколько ты сделала для меня.

Она напряглась, в то время как мышцы ее бедер стали более твердыми у моей руки. Но ее внутренние мышцы расслабились, пылая для меня, принимая все, что я давал ей.

— Ох... — Ее лицо напряглось. — Ох… Боже мой...

— Вот так. — Я задвигал пальцами быстрее, вбиваясь в нее и умирая от отчаяния заменить мои пальцы членом. Только пару кусочков выгоревшего на солнце материала останавливало меня от того, чтобы взять ее.

Она бы позволила мне.

Я думаю.

Но я не хотел заставлять ее заходить слишком далеко, слишком быстро. Я хотел, чтобы она понимала, что это все не только секс для меня. Это касалось доверия сохранить ее в безопасности. Это касалось того, чтобы мы стояли друг за друга в период выживания. Это касалось того, чтобы мы были командой — больше чем просто командой — соулмейтами.

— Да. — Ее острые зубы впились в мою ключицу. — Не останавливайся. Пожалуйста, не останавливайся.

— Я никогда не остановлюсь. — Я хотел поцеловать ее вновь. Я хотел провести ладонями по изгибам ее тела.

Мне нужен воздух.

Мне нужно кончить.

Мне нужно было убраться от нее к черту, прежде чем я разрушу наши отношения тем, что заставлю ее дать мне больше, чем она желает.

Но как я мог отпустить ее, когда ее дрожащие руки цеплялись за меня. Когда ее дыхание прерывалось, борясь с удовольствием, которое я ей даровал. И как мне было заставить себя не прикасаться к ней, когда стены дамбы рухнули, и она кончила.

Ее крошечный крик прозвучал со всей глубиной того, как сильно она кончила. Ее позвоночник дернулся, когда руки вцепились в меня, в попытке остаться в вертикальном положении. Волна за волной, теплая влага покрывала мои пальцы.

Я держал ее еще продолжительное время после того, как мы закончили ласки.

Как только она кончила, она не предприняла попыток отодвинуться. Она не извивалась, чтобы дать мне тем самым знак — убрать мою руку.

Мы едва держались на ногах, прижимаясь друг к другу, тяжело дыша, с гулким сердцебиением, и понимая, что мы не можем вымолвить ни слова.

Это было наказание.

Для обоих из нас.

Для нее, потому что она позволила мне взять что-то, что она не хотела отдавать по собственному желанию. И для меня, потому что теперь я хотел ее каждую секунду гребаного дня, и я не знал, позволит ли она мне это.

Я судорожно втянул воздух, проклиная мои острые эмоции.

Я хотел продолжать обнимать ее до того момента, пока мир бы не перестал кружиться, боль не прекратила пульсировать, а спасатели не прилетели спасать нас.

Но это никогда не произойдет.

Медленно, я вытащил свои пальцы и вытер приятную влагу от ее удовольствия о свое бедро.

Она не смотрела мне в глаза.

Делая глубокий вдох, она отступила от меня прочь. Она замерла так, словно хотела мне что-то сказать, но затем покачала головой.

А затем она сорвалась с места и исчезла в лесу.

Жизнь требует больше, чем ты можешь дать. Но только потому, что она знает тебя лучше, чем ты сам.

Жизнь требует больше, чем ты можешь дать. Но только потому, что она заставляет тебя быть кем-то лучшим.

Но он…

Он забрал у меня кое-что, и я никогда не смогу это вернуть.

Он забрал у меня кое-что, но дал взамен нечто гораздо более ценное.

Взято из блокнота Э.Э.

…

ПЯТЬ НЕДЕЛЬ

ЖИЗНЬ БЫЛА ТЯЖЕЛОЙ, мрачной, сбивающей с толку и запутанной тысячей разных способов. Я улыбалась сквозь слёзы, скрывая переполнявшие меня эмоции под вежливой улыбкой.

Каждый день я продолжала избегать того, что произошло между нами в лесу. И с каждым днем это становилось все более неловким.

Но мы продолжали наше дело.

Продолжали терпеть.

Продолжали верить, что однажды мимо проплывет корабль или пролетит самолет. Все, что угодно, что увезет нас с этого острова, подальше от безумной похоти и трудностей.

Мы вернулись на место крушения, надеясь собрать все возможное топливо из разбитых бензобаков для самого большого сигнального костра, который только можно было соорудить. Однако за прошедшие недели оно высохло, впитавшись в почву. Была вероятность, что листва вокруг вертолета могла загореться, но даже если бы это произошло, он был погребен в лесу и должен был гореть некоторое время, чтобы стать видимым. Кроме того, вертолет был нам нужен. В нем хранились припасы, которые могли пригодиться... в зависимости от того, как долго мы здесь останемся.

По мере того, как тянулись дни, мы брались за выполнение определенных задач. Гэллоуэй наотрез отказался обсуждать мое предложение о поиске другой еды. Только один из моих тестов вызвал аллергическую реакцию, что означало, что куст с пометкой XI был безопасен для употребления в пищу. Всякий раз, когда я пыталась заговорить об этом, он отшивал меня, словно высокомерный придурок.

Я знала, что он заботился обо мне. Знала, что он хотел меня, пытался защитить и, возможно, мечтал заняться со мной любовью (как и в моих постоянных снах о нем). Но там был потенциальный источник пищи. Мы умирали с голоду. И я не знала, как долго смогу сохранять мир, не съев его.

Несколько дней назад мы нашли черно-белую полосатую морскую змею, выброшенную на берег. Коннор наткнулся на нее, когда собирал моллюсков. Он ткнул ее палкой, доведя меня до сердечного приступа.

Гэллоуэй изучил ее, счел свежей (хотя откуда ему знать?), выпотрошил и снял кожу. Голову он выбросил обратно в море, а тело стало нашим ужином. Я понюхала мясо, чтобы убедиться, что оно не гнилое, Гэллоуэй решил, что гораздо безопаснее есть мертвое морское существо, чем наполовину проверенное растение.

Мужчины.

Я не могла понять его логику.

Вообще.

Не то чтобы это имело значение, потому что мясо змеи (насаженное на палку и зажаренное на открытом огне) было восхитительным деликатесом (даже для вегетарианца).

Коннор и Пиппа вели себя словно бешеные хищники. Они стонали после каждого укуса, облизывали свои пальцы, благодарные за то, что впервые за несколько недель у них была нормальная еда.

На следующий день Коннор исчез в лесу и вернулся с палкой, толщиной с руку и почти такой же длины, как он сам. Они с Гэллоуэем провели весь день, вырезая на ее конце отвратительный шип и закаляя его в огне.

К его чести, Коннор решил поохотиться. Вдохновленный морской змеей, он зашел в океан, поднял руку для удара, его копье смертоносно сверкало на солнце.

В течение двух дней он пытался пронзить копьем все, что двигалось. Ни одна рыба, скат, осьминог, краб или угорь не были в безопасности. Однако подготовка и время, потраченные на поиски добычи, не принесли ему удачи.

Все, чем он был вознагражден за хлопоты, — это солнечные ожоги и морщинистые конечности от целого дня, проведенного в море.

Вчера он вернулся, мокрый и злой — снова никакого результата, — но с добычей странной формы, насаженной на его копье.

Морская звезда.

Бедняжка.

Коннор бросил ее у костра, намереваясь съесть. Однако Гэллоуэй запретил ему это.

Он был прав, поступив так.

Однажды я уже пробовала морскую звезду в ресторане. Это блюдо готовили повара с опытом приготовления таких кулинарных деликатесов, как ежи и иглобрюхи. Повар с опытом должен готовить все три деликатеса, так как некоторые элементы были ядовиты.

Печально, что он убил существо, которое мы не могли съесть. Еще печальнее было выбрасывать свежую еду. Но мы не знали, к каким последствиям приведет такая еда. Не было смысла рисковать... как бы нам ни хотелось разнообразия.

Мы выживали благодаря своему уму; мы не должны позволять нашим желудкам свести нас в могилу раньше времени.

В то время как Коннор превратился в метателя копья, сосредоточившись на своей задаче, у Пиппы случился рецидив горя. Она потеряла интерес ко всему, предпочитая проводить день под зонтичным деревом, поглаживая кольцо и браслет своей матери, рыдая перед сном.

Я старалась быть рядом с ней.

Я делала все возможное: обнимала ее и давала понять, что она не одна. Но такова природа смерти; те, кто остался, должны продолжать жить, но иногда воспоминания накатывали на нас, и сколько бы времени ни прошло, сколько бы объятий ни было, это не могло помешать печали победить.

По мере того как жизнь продвигалась вперед, я вернулась к своим занятиям. Руки болели от плетения льняной веревки, я старалась сделать как можно больше.

Как только Гэллоуэй сможет передвигаться без прыжков (если этот день когда-нибудь наступит), у нас будут готовые запасы для строительства. У нас наконец-то будет убежище.

Не то чтобы мы сильно страдали в «доме» под открытым небом, к которому привыкли. Но крыша не помешала бы во время дождя.

Несколько недель назад я предложила начать строительство. Сказала Гэллоуэю, чтобы он давал нам с Коннором указания, а мы будем его рабочей силой.

От этого было мало толку.

Гэллоуэй вибрировал от отвращения к себе, маскируя его яростью. Если бы я настаивала (я знаю это), он бы согласился, но я не могла так поступить с ним. Не могла лишить его ценности.

Я все еще мало что знала о нем. Я не знала, что ему нравится или не нравится. Не знала, почему ему было так хреново. Но что бы это ни было, это не давало ему покоя, и я не хотела ещё больше напрягать его.

Надеюсь, что нас скоро спасут, и убежище нам больше не понадобится; а если нет, что ж, у нас было время.

Много-много времени.

Мы бы построили дом… со временем.

На острове было скучно, и мы не могли обрести покой. Скучно, потому что часы тянулись от рассвета до заката, и не было привычного хаоса жизни, чтобы занять нас. Не было ни телевизора, ни книг (моя электронная книга и портативная игра Коннора не пережили крушения), ни баров, ни социальных сетей. На моем телефоне были некоторые развлечения в виде сохраненных фильмов, загруженных перед полетом, но мы научились расслабляться в тишине, а не в суматохе.

Для четырех человек, живущих вместе, мы по большей части оставались чужими. Коннор и Пиппа отмалчивались, когда я спрашивала об их прежней жизни, потому что говорить о родителях было слишком больно. А Гэллоуэй выглядел так, словно у него на шее висела табличка, предупреждающая, что личные вопросы запрещены.

У нас не было времени поговорить, поболтать или поиграть в игры. Мы пробыли здесь пять недель, и все же нам было не комфортно друг с другом. Гэллоуэй задыхался от своих тайн. Дети дрейфовали между тем, что были маленькими и радостно плавали, и тем, что смотрели в пространство, где до них ничто и никто не мог добраться. А я боялась того, что случилось с моим миром. Заботились ли о моей кошке? Что с моим контрактом на запись? Все ли в порядке с Мэделин? У меня не было завещания, и не было наследников, чтобы облегчить кому-то жизнь своей смертью.

У каждого из нас были демоны, и, к сожалению, мы справлялись с ними в одиночку.

Мы должны разговаривать друг с другом.

Недостаточно быть компаньонами на острове; мы должны быть теми, кем были.

Семьей.

Осиротевшими.

Пропавшими.

Забытыми.

Я отмахнулась от мыслей, переведя взгляд на лес позади себя. Солнце село, но было еще не поздно. Пиппа и Коннор ушли гулять, а Гэллоуэй сидел и вырезал очередное копье. Его руки белели в темноте, глаза сузились от недостатка света, исходящего от костра.

Ещё одна вещь, к которой я никак не могла привыкнуть: темнота.

У нас был фонарь из кабины, который не разряжался благодаря ветряной зарядке. Луч света был удобен, когда мы пользовались уборной в кромешной тьме.

Я выкопала яму и соорудила помещение за неделю нашего пребывания, сделав все возможное, чтобы оно находилось с подветренной стороны и достаточно далеко от лагеря, чтобы не привлекать запахов или насекомых. Рядом у нас была куча песка, которая служила смывом, и листья, которые здесь использовались не для еды.

Другим источником света был мой телефон. Приложение «Фонарик» пригодилось несколько раз, но мне не хватало простоты нажатия на переключатель и яркости. Я скучала по тому, что не могла видеть, независимо от времени суток.

Я многое принимала как должное, но больше всего мне не хватало дружбы Мэделин. Я скучала по ее нежному смеху. Скучала по тому, как она подталкивала меня, когда я нуждалась в стимуле, и давала мне покой, когда достигала предела. Но больше всего мне не хватало ее советов.

Наряду с каждым важным событием в моей жизни, она была рядом, когда я разорвала отношения с Тоддом после четырех лет психического насилия. Он никогда не прикасался ко мне, но его манипуляции с разумом создали еще больше социальных фобий, чем было заложено от природы.

Ее совет был ключевым для моего отъезда. И если бы она была здесь, то не оставила бы мне выбора, и заставила разобраться в напряжении между мной и Гэллоуэем.

Она заставила бы меня ответить на главный вопрос: то, что я к нему испытывала — влечение или любовь? И если я любила его... что это значило? Что это может значить на острове? Что, если нас никогда не найдут? Что, если мы займемся сексом, а потом возненавидим друг друга? Мы же не можем испариться и никогда больше не встречаться.

Наше выживание зависело от взаимосвязи, между нами. Ставить все это под угрозу небезопасно.

Верно?

Вздохнув, я потёрла глаза и встала. Мне необходимо прогуляться, несколько дней назад я наткнулась на поляну в лесу, где были заросли бамбука. Длинный, тонкий и мощный. Я любила слушать шелест его кожистых листьев, ветерок словно создавал естественную мелодию.

Также я обнаружила множество бабочек, парящих в центре зарослей и танцующих, словно бумажные недолговечные ангелы.

Это расслабляло меня.

Мне нужно расслабиться.

С тех пор как Гэллоуэй застукал меня за тем, что я делала фотографии на телефон, мы создавали воспоминания, записывая фрагменты нашей новой жизни. У нас были фильмы о рыбалке, раскопках и записи в «дневнике» без цензуры на тему душевных терзаний и тяжелой депрессии, которая все портила.

Это помогало… признать подобные вещи. Я была счастлива поделиться телефоном. Однако у меня был секрет, который я не хотела раскрывать.

Мой блокнот и тексты песен.

Моя музыка была для меня. Не для него. Не для детей (не считая редких колыбельных для Пиппы). Ни для кого. Записывать мелодии и формировать случайные схемы было терапевтическим занятием, которое я хотела сохранить в тайне.

Не то чтобы мои страницы были невосприимчивы к трудностям острова.

После каждого ливня мой блокнот становился более влажным, стихи размазывались, а чернила смывались.

Босыми ногами скользнула по прохладному песку, когда полезла в сумку и спрятала там свой блокнот. Стараясь быть бесшумной, направилась прочь от лагеря.

Я хотела сочинять, но не рядом с ним.

Он не смог бы понять замешательства во мне, а я не собиралась говорить ему… пока он не расскажет что-нибудь о своём прошлом. Все, что мне было известно, это то, что он направлялся в Кандаву, чтобы строить дома для обездоленных местных жителей в рамках благотворительной программы.

Тот факт, что он умел строить, говорил о том, что это его профессия, а то, что он уделял благотворительности время, говорило о том, что он был либо бескорыстным человеком, либо ему нужно, что-то искупить.

В любом случае, я никогда не узнаю, потому что он никогда мне не скажет.

— Куда ты собралась?

Гэллоуэй перестал вырезать копье, в его глазах отражались отблески огня.

Черт.

Я была не так осмотрительна, как надеялась.

Спрятав блокнот, остановилась.

— Пойду прогуляюсь.

— Хочешь найти Пиппу и Коннора?

Стоя к нему спиной, оглянулась через плечо.

— Нет, хочу… собраться с мыслями.

— Ты не можешь этого сделать здесь... — Он посмотрел вниз. — Со мной?

Тревожная, незавершенная ситуация между нами становилась все глубже, требуя завершения. В течение недели мы использовали детей или незначительные разговоры о жизни на острове, чтобы избежать конфронтации.

Я была так же виновата, как и он, потому что избегала разговора.

Но я не готова к этому.

Не думаю, что когда-нибудь буду готова.

Не надо…

Его руки сжались на полувырезанном копье.

— Эстель... ты должна перестать избегать меня.

— Я не избегаю тебя.

— Херня.

Да, ну, ты заставил меня кончить. Затем получил удовольствие с помощью наказания.

— Это не херня. Я не избегаю тебя. Просто... занята.

Я вздрогнула, ненавидя то, как дрогнул мой голос, а грудь опустела от боли.

Мгновение никто из нас не произносил ни слова.

Он прочистил горло.

— Нам нужно поговорить.

У меня екнуло сердце.

— Нет, не нужно.

— Хочешь, я облегчу тебе задачу?

Он пошевелился, заскользив ногой в шине по песку.

С каждым днем ему становилось немного лучше. Он уже не прыгал, а ковылял, но окончательно раны ещё не зажили.

Впервые лагерь в нашем распоряжении. Мы можем быть честны друг с другом. Никаких загадочных разговоров, никаких игр.

— Мне необходимо поговорить с тобой, чтобы прояснить, что, черт возьми, происходит между нами, потому что это… — он махнул рукой между нами, — не работает.

Я тяжело вздохнула. Мои пальцы сжали блокнот, я умирала от желания убежать и игнорировать его. Что он сделает? Будет преследовать меня?

Повернувшись к нему лицом, я переместила блокнот за спину.

— Ну, мы живы, и прошло уже пять недель, так что что-то определенно работает.

— Ты знаешь, что я имею в виду.

Я нарочито расширила глаза.

— Серьезно, Гэллоуэй, не знаю, чего ты от меня хочешь. Ты прекрасно выразился на днях, запустив руку в мои шорты. — Я покраснела, когда его рот приоткрылся, и он облизал нижнюю губу. — Тебе известно, что я хочу тебя, и ты прав, я боюсь тебя. А страх никогда не должен быть составляющей отношений.

— Ошибаешься, — прорычал он. — Он должен иметь к этому самое непосредственное отношение.

— Что?

Он наблюдал за мной из-под полуприкрытых век.

— Ты не боишься меня, Эстель. Ты боишься того, что я могу заставить тебя почувствовать. Если бы ты не чувствовала, когда я прикасался к тебе, то между нами ничего не было. А между нами что-то есть. Что-то, что заслуживает исследования.

Ненавижу, что он прав. Я ненавидела, что он видит меня насквозь и не дает возможности спрятаться. Я старалась не обращать на него внимания. Заставляла себя забыть о восхитительном ощущении его пальцев внутри меня. Преуменьшала эпическую разрядку под его контролем. И уж точно не позволяла себе мечтать о том, чтобы утащить его в лес и закончить то, что он начал.

Я хотела его.

Очень, очень сильно.

Но он прав. Я была напугана. По причинам, которые до сих пор не понимала.

Гэллоуэй посмотрел на огонь, давая мне короткую передышку от его пристального взгляда.

— Я ничего о тебе не знаю, Эстель. Ты не хочешь говорить о том, откуда ты и кто ты. Ты ничего не рассказываешь. Но теперь это наша жизнь. Мы не знаем, как долго здесь пробудем. И мне до смерти надоело лежать ночью в постели, чертовски сильно желая тебя и не зная, как обстоят дела.

Его английский акцент. Его слова. Они проникали в мою кровь, словно морфий, блокируя опасения.

Мой нрав взбунтовал.

— Я ничего тебе не рассказываю? А ты? Каждый раз, когда я задаю простой вопрос, ты отшиваешь меня. Не будь лицемерным, Гэллоуэй, тебе это не к лицу.

Я бы никогда не сказала ему, что понимаю его патологическую потребность в секретах. Мне было неприятно рассказывать даже малую часть о себе, делиться историями и добровольно раскрывать свой мир для чужой критики. Я уважала его потребность в пространстве, потому что сама требовала того же.

Кроме того, я знаю больше, чем он думает.

— Лицемерным? Ты хочешь так, да? — Он оскалил зубы. — Отлично. Давай поговорим о том, кто настоящий лицемер, хорошо?

У меня отвисла челюсть.

— Ты же не имеешь в виду меня?

— В яблочко с первой попытки.

— Что?

Его глаза сузились.

— Ты первая поцеловала меня, помнишь? Ты все это начала.

— Тот поцелуй был ошибкой. Мы только пережили крушение и хотели пить, находились на краю смерти. Извини, если я поддалась внезапному порыву испытать немного счастья перед смертью.

— И это был потрясающий поцелуй. — Его руки крепко сжали копье. — Ты будешь отрицать это?

Я стиснула зубы. Да, я хотела все отрицать. Это положило бы конец нелепому разговору. Но я не была лгуньей. Да, я убегала, пряталась. Из кожи вон лезла, чтобы избежать конфликтов с кем бы то ни было. Но никогда не была лгуньей.

Я опустила голову.

— Поцелуй был хорош. Я не отрицаю этого.

— И на днях, когда я заставил тебя кончить. Разве это были не потрясающие ощущения?

Самодовольство в его тоне раздражало меня.

Его слова заставили меня насторожиться.

— Не в этом дело.

— Нет, именно в этом. Ответь на вопрос. Тебе понравилось или нет то, что я с тобой сделал?

Как он посмел поставить меня в неловкое положение? Что, если Пиппа и Коннор нас услышат?

— Гэллоуэй, прекрати…

— Нет, непрекращу. Пока ты не избавишь меня от проклятых страданий.

Я тяжело задышала.

— Как?

— Скажи мне правду.

— Что ты хочешь знать?

— Получу я тебя или нет? Позволишь ли ты мне отвести тебя в постель? Уступишь тому, что связывает нас, и избавишь нас от боли, или будешь упрямиться и продолжать избегать меня?

О том, чтобы сохранить блокнот в тайне, пришлось забыть, прижала его к груди и обняла. Крепко сжала, словно ответы, которые требовал Гэллоуэй, можно обнаружить в линованном папирусе.

— Я… я не знаю, что сказать.

— Ты хочешь меня или нет? Простой вопрос. Простой ответ.

Я глубоко вздохнула.

В этом не было ничего простого. Это было связано с целеустремленностью и силой, с которой я поставила на кон свое сердце, не зная, что нас ждёт в будущем.

— Не знаю, — тихо ответила я.

— Да. Да, ты знаешь, Эстель. — Гэллоуэй выпрямился, схватил костыль и, прихрамывая, подошел ближе. — Скажи мне. Прямо сейчас. Да или нет.

— Что ты подразумеваешь, под да или нет?

— Нас, черт возьми!

Я посмотрела на пляж, освещенный луной, опасаясь возвращения Коннора и Пиппы.

— Я не могу ответить на этот вопрос.

И не спрашивай меня, почему, потому что я не знаю.

Я хотела его. Боялась, что могу влюбиться в него. Но я не могу позволить себе быть слабее, чем уже была. Если я позволю ему поглотить меня, как мне выжить, если он умрет? Как справиться, если он заболеет, а я не смогу его вылечить? Как бы я продолжила жить здесь (в одиночестве и уединении), если бы с ним что-то случилось?

Нет. Это слишком. Я должна оставаться на безопасном расстоянии.

Заботиться о нем.

Испытывать симпатию.

Но не влюбляться в него. Не отдавать ему сердце, потому что это уничтожит меня.

— Да, ты можешь. Это легко. — Он подошел ближе. — Кивни, если согласна, или покачай головой, если не согласна. — Свободной рукой он провел между ног, обхватив эрекцию, видневшуюся в шортах. — Дай знать, хочешь ты этого... хочешь меня. — Его челюсть сжалась, когда он провел пальцем по головке. — Одно слово, Эстель, и ты получишь меня. Я позволю тебе командовать мной каждый чертов день, пока мы будем на этом богом забытом острове, и каждый последующий день. Только... скажи.

У меня перехватило дыхание, словно он украл мои легкие. Я сделала шаг назад, он продолжал наступать. Он приглашал меня на свидание? Это он имел в виду? Он ожидал, что я соглашусь на отношения со свиданиями и годовщинами и... Боже правый, потенциальным браком? Или ему просто нужен был приятель по траху, чтобы валяться в песке, пока нас не найдут или пока мы не умрем?

Мое сердце заныло от боли, предполагая, что он имел ввиду первый вариант.

Мне нужны обязательства и кто-то, кого я могла назвать своим. Но не здесь, где он станет для меня всем и даже больше. Мы бы душили друг друга. Чем больше нам придется терять, тем больше мы будем бояться своего существования.

— Я не могу дать тебе то, что ты хочешь. — Я покачала головой. — Кроме того, все не должно быть в такой форме.

— Какой?

— Требования и ультиматумы.

— Да, именно так и должно быть. Ты что, не понимаешь? Я не могу продолжать надеяться, что однажды ночью ты проскользнешь в мою постель и снова поцелуешь меня. Я не могу перестать мечтать о твоих губах на моих или о моих пальцах в твоем теле. Я хочу тебя, Эстель. Нет, ты нужна мне. И пока не пойму, на каком этапе мы находимся, я не могу перестать надеяться.

Он смотрел на меня с таким гневом и в то же время с мольбой. Он кричал, но вся власть была в моих руках, потому что, если я не соглашусь, он не сможет заполучить то, что хотел.

Он был взбешен тем, что ему пришлось предоставить мне выбор. Я была удивлена, что он не проигнорировал мои протесты и не заявил на меня права.

Я бы позволила ему.

Меня передернуло от правды. Я бы не только позволила ему — в некотором смысле, хотела этого. Он бы снял с меня ответственность, и у меня не было бы выбора, кроме как падать и падать, и навсегда отдать свою жизнь.

— Я… я…

Сделай это. Перестань бороться. Он тебе нравится. Ты хочешь его. Какого черта ждешь?

Жизнь была слишком коротка для глупостей. Страх, что дети увидят нас, был несущественным — они были достаточно взрослыми, чтобы понять. Страх, что я отдам ему свое сердце, а он умрет и бросит меня, был неприемлем, потому что такая возможность существовала в самом крупном мегаполисе или на самом маленьком острове. А мысль о том, что однажды нас найдут, и мое сердце будет разбито, потому что Гэллоуэй решит, что я не более чем интрижка, была незначительной, чтобы отказаться от временного счастья.

Мы могли бы быть вместе.

Мы могли бы доставить друг другу удовольствие.

Вместе нам могло быть лучше, чем врозь.

Я сделала шаг ближе, мои глаза встретились с его.

Он выпрямился, подпитываясь от меня, пока мое решение становилось все сильнее и сильнее.

Да, я хотела этого.

Да, я хотела его.

Я хотела его поцелуев. Его прикосновений. Его нашептываний. Его ласк.

Хотела, чтобы он был внутри меня. Хотела засыпать в его объятиях. Хотела кричать от удовольствия, когда кончала. И хотела наслаждаться похотью, зная, что могу сделать для него то же самое.

— Гэллоуэй…

Он замер.

— Да или нет, Эстель. Если «Да», то тебе лучше быть готовой, потому что я больше не выдержу.

Мы преодолели пропасть между нами.

Осталось ещё немного.

Сущая мелочь.

Мой живот сжался в предвкушении.

— Я… я хочу тебя.

Он закрыл глаза.

— Спасибо, черт возьми, за это.

Он сделал еще один шаг. Сокращая расстояние между нами.

Моя кожа ожила, умоляя о его прикосновении.

Он был бы счастлив со мной. Я бы предоставила ему безопасную гавань, где он мог расслабиться и перестать себя осуждать. Он узнает свою ценность по тому, как я обнимаю его, благодарю и смотрю в глаза, когда он проникает в меня.

Наши тела соприкасаются.

Он входит в меня.

И каждый раз, когда он испытывает оргазм…

Я резко остановилась.

Нет.

Нет, нет, нет.

Гэллоуэй напрягся.

— О чем бы ты ни думала, прекрати. Ты уже приняла решение. Это было да, Эстель. Я видел это в твоих глазах. Ты собиралась сказать: «Да».

Я отступила назад. Один метр превратился в два.

— Мы не можем.

— Не можем? — Он нахмурился. — Не можешь или не хочешь?

— Мы не можем. — Я опустила голову. — Ты был честен со мной, поэтому я буду честна с тобой. Я хочу тебя. И ты это знаешь. Мысль о том, чтобы отдаться тебе целиком, приводит меня в ужас, но я бы с радостью обменяла свои истории на твои. Я хочу, чтобы твои руки касались моей кожи, твой язык был у меня во рту, и твое тело…

Он простонал:

— Тогда сделай это. Я с тобой. — Он протянул руку, его пальцы умоляли взять их. — Пожалуйста... иди сюда.

По-прежнему смотря вниз, я услышала печаль в своём голосе, когда заговорила:

— Но это не имеет значения. Я мечтаю о тебе, и это не может быть чем-то другим. Только мечтой.

— Что? — Его лицо исказилось от ярости. — Почему, черт возьми, это не может быть реальностью, если ты хочешь меня так же сильно, как я хочу тебя?

Подняв глаза, я не могла поверить, как сильно скучала по современному миру. Я бы многое отдала, чтобы рядом была аптека или врач, который может выписывать рецепты. Но он этого не понимает.

Оргазм означает комбинированное удовольствие.

Сперма означает комбинированное ДНК.

Секс означает комбинированную генетику.

Я могла бы забеременеть.

Я могла бы родить на острове без посторонней помощи.

Я могу умереть во время родов или еще хуже, любой младенец, которого мы создадим, может погибнуть.

Нет никаких гарантий. Никаких предохранителей. В конце концов, как бы мы ни старались... мы бы совершили ошибку и пострадали от последствий.

Я хотела детей… в будущем.

Но не здесь. Не так.

Не тогда, когда мы к этому совершенно не готовы.

Секс превратился из манящего обещания в отвратительное проклятие.

Слезы струились по моим щекам.

— Перестань, Гэллоуэй. Мой ответ — нет. И он окончательный. Я буду твоим другом. И это все, что я могу тебе предложить.

Я не могла остаться из-за последствий.

Схватив блокнот, я побежала.

…

Я не побежала к своему скрытому участку бамбука. Не побежала на пляж, чтобы сделать запись в блокноте при лунном свете. Меня захлестнуло чувство вины, захлестнули эмоции, которые нельзя было выразить словами. Вместо этого я бросилась в лес, в зеленый лабиринт, который мог дать гораздо больше, чем мы позволяли.

Со слезами, бегущими по щекам, я нашла куст, который пометила как XI.

Оглянулась через плечо.

Я проклинала себя за то, что отрицала то, чего хотела, отказывала Гэллоуэю, убегала от счастья, которое могло бы быть у нас, потому что слишком боялась.

Я была слабой. Недостойной.

Мне нужно искупить свою вину.

И это единственный способ, который я могла придумать.

Дрожащими руками сорвала лист и засунула его в рот. Я должна была откусывать малюсенькие кусочки. Чтобы позволить организму решить, съедобно ли это.

Но я этого не сделала.

Я не могла отдать ему свое сердце, но могла сохранить ему жизнь.

Я не могла переспать с ним, но могла дать ему что-нибудь поесть.

Я ослушалась его приказа не быть безрассудной. Я действовала у него за спиной.

Я чувствовала, что что-то сломалось между нами.

Самое меньшее, что я могла сделать, — попытаться это исправить.

Я разжевала листок и проглотила.

Горьковатый привкус остался на моем языке — я не привыкла к подобному вкусу.

Мой организм не осведомлен о питательной ценности подобных вещей.

Это может иметь неприятные последствия. Может быть тяжело. Может быть больно.

Это не имеет значения.

Сорвав ещё один лист, быстро съела его.

И ещё один.

А затем еще три, чтобы у моего организма не было выбора — принять чужеродную пищу или исключить ее.

В любом случае — будь то болезнь или крепкое здоровье — я сделала все, что могла, чтобы исправить худшее решение в своей жизни.

Я сказала Гэллоуэю «нет».

Нет заботе обо мне.

Нет объятиям, поцелуям и любви.

Я ушла от него и съела то, что он запретил.

Он возненавидит меня.

И я буду расхлебывать последствия.

Одна.

КАКОГО ЧЕРТА?

Что за чертовщина?

Я позволил ей уйти.

Я боролся за нее. Просил передумать. А она меня отшила. Я не стал гоняться за ней, словно чертов лабрадор. Я пытался завоевать ее и потерпел неудачу. Это был максимум, на что я был готов пойти ради женщины, которая настолько чертовски противоречива, что не знает, чего хочет.

Она хотела, чтобы я был ее другом?

Хорошо.

Я стану ее другом. Стану ее знакомым. Буду милым, отвечая на вопросы. Буду вежлив в общении. Но кроме этого, забудьте.

У меня было какое-то глупое представление о том, что Эстель примет меня. Что она не обратит внимания на мои ошибки и недостатки, потому что посмотрит глубже. Я надеялся, что, наконец, обрету покой, зная, что тот, кем был раньше, больше не имеет значения, потому что Эстель сделала меня лучше.

Но я ошибся.

Она обратила внимание.

Она все поняла.

Она догадалась, что я ни на что не гожусь. Я тот, в кого не стоит влюбляться. И уж точно не тот, с кем можно заняться сексом.

Она видела, что от меня одни неприятности. И я, черт возьми, не мог винить ее за то, что она сбежала.

Вот и все.

Неважно, как долго мы жили на этом острове, по крайней мере, я знал свое место.

Я был ее другом.

Я буду защищать ее, заботиться о ней, ее нуждах, и делать все возможное для детей и нашего будущего.

Но ничего другого я сделать не мог.

С этого момента желание и похоть были под запретом.

Я отказываюсь жить в райской ловушке с женщиной, которая не хочет меня.

Мое сердце не выдержит этого.

Мое тело не выдержит этого.

Надежда, за которую я по глупости цеплялся, умерла.

Любовь — сложная сущность.

Любовь — самый страшный недуг, который только можно представить.

Я перестала быть собой. Любовь изменила меня.

Я несчастна. Любовь погубила меня.

Меня больше нет в живых. Любовь убила меня.

Я не дышу. Любовь поглотила меня.

Взято из блокнота Э.Э.

…

СЕМЬ НЕДЕЛЬ

Я СЧИТАЛА КАЖДУЮ минуту каждого дня в течение двух недель — ждала, ожидала, надеялась, что Гэллоуэй утратит вежливую любезность и потребует другого ответа на свой вопрос.

Но он так и не сделал этого.

Секрет о поедании листьев висел на моей душе, словно железные кандалы. Я хотела рассказать ему, что сделала. Хотела поделиться хорошей новостью о том, что у меня не было никаких побочных реакций. Моя пищеварительная система приняла островной салат, и у нас может появиться еще один источник питания.

Однако, поскольку эксперимент нужно проводить снова и снова, чтобы убедиться в правильности результатов (и потому что я не доверяла первому успеху), я снова съела листья.

И снова.

В промежутке между днями поедания листьев я провела еще четыре теста на царапины с разной листвой. Из четырех только две опухли. Аллергия была болезненной и скорее жгла, чем чесалась. Самый последний тест был сделан на растении с большими листьями, похожими на лилии. Я почесывалась, но, когда съела лист, меня сильно затошнило. Острый привкус горького железа преследовал меня в течение нескольких дней, и только из-за внезапного приступа беспомощного гнева я схватила растение, вырвала его из почвы и обнаружила трубчатую культуру внизу.

Это было знакомо... как сладкий картофель или...

Поглаживая грязный корень, я вспомнила: таро (прим. пер.: Таро — главный конкурент картофеля в мире. Обычно его называют таро или корень таро). Я отбросила его, вспомнив, что он ядовит, если неправильно приготовлен. Я не знала, как его готовить и не хотела рисковать... а вдруг он окажется основным продуктом питания, как картофель? Клетчатка и углеводы будут очень кстати для нашего рациона.

Я хотела рассказать Гэллоуэю. Хотела услышать его мнение.

Но не могла.

После последнего теста на царапины я скрывала от него, чем занимаюсь, и делала надсечки на другом месте, чтобы продолжить тестирования. Мой выбор пал на бедра. Тонкая кожа, легко раздражаемая и скрытая от глаз.

Я не снимала футболку и шорты в течение двух дней, пока не прошел отек.

На прошлой неделе я съела еще один немного более плотный лист, проверяя гипотезу от начала и до конца. Если не считать небольшого спазма в кишечнике, все было в порядке. Однако этого нельзя было сказать о другом образце, который был за несколько дней до этого. От него внутренности скрутило мучительной болью со спазмами.

Несколько дней я испытывала слабость, и изо всех сил старалась скрыть недуг от детей и Гэллоуэя.

Каждый день мы ели моллюсков и кокосы, запивая все дождевой водой, и каждый день я хотела принести прошедшие тест листья и таро и рассказать о новом компоненте в нашем меню.

Но что-то меня останавливало.

Я хотела все перепроверить, чтобы убедиться в безопасности моих находок. Я хотела быть подопытным кроликом, чтобы, когда раскрою свои исследования, у Гэллоуэя не было выбора, кроме как принять их.

Я ужасно боялась возвращаться в лагерь в ту ночь, когда объявила ему свое окончательное решение. Я не возвращалась так долго, как могла, вернулась, опустив глаза вниз, испытывая чувство вины.

Но он не накинулся на меня с требованиями объяснить, почему отказала ему. Он не кричал, не вопил. Просто улыбнулся, когда я положила поленья в камин и скользнула в постель. Дети уже вернулись, Пиппа крепко спала, накинув на плечи мою пуховую куртку.

Коннор помахал рукой, когда я легла, и послал воздушный поцелуй, желая спокойной ночи.

Я поймала его, забаррикадировав душу от боли.

Я не осмеливалась взглянуть на Гэллоуэя, но, когда лежала, уставившись на звезды, он прошептал:

— Друзья, Эстель.

Вместо того чтобы почувствовать облегчение, мое сердце разрывалось от боли, я смахнула слезы.

— Друзья, Гэллоуэй. На всю жизнь.

После перемирия мы продолжили жить своей жизнью. Коннор стал лучше владеть копьем, и за две недели ему удалось поймать три рыбы. Первой была яркая рыба-попугай, которой едва наелись дети, она была костлявой, в ней было мало филе. Второй была серебристая тварь с шипами, от которой у Гэллоуэя пошла кровь, когда он ее потрошил. А третья была самой крупной — разновидность рифовой рыбы, названия которой я не знала, но на вкус она напоминала океан, а при варке превратилась в хлопья.

Последние несколько вечеров Коннору не удавалось добиться успеха, и мы опять вернулись к моллюскам и кокосам (наша версия риса и курицы). Тем временем я работала над другим проектом, чтобы занять себя.

У нас по-прежнему не было жилья, и я уже дошла до предела, от того, что сплю на прохладном песке. Днем наше зонтичное дерево защищало от солнца, но ночью даже костер не мог превратить влажный песок в удобную постель.

Несколько недель назад я пыталась сшить одеяло. Посмотрев, как Гэллоуэй и Пиппа плетут льняные веревки, я изменила решение и сплела более крупные куски. Однако растительный материал оказался слишком плотным и негнущимся. В качестве одеяла он совсем не годился.

Это был не полный провал.

Благодаря жесткости плетения, мы могли использовать его, как настил для сидения, и каждый из нас по очереди спал на нем, чтобы проверить, не удобнее ли так.

Однако после бессонной ночи мы поняли, что он слишком грубый, с колючими краями.

Я не сдавалась, и новая идея пришла мне в голову после того, как осмотрела коврик, сожалея, что у нас нет шерсти или хлопка. Материалы, о которых я мечтала, были натуральными, и с умелым обращением из них можно было многое сделать (из овечьей шерсти прекрасные нежные ткани, из шелка сатиновые материалы). Но у меня ничего не было, поэтому необходимо придумать, как сделать сплетенные коврики мягче из подручных материалов.

— Что делаешь?

Пиппа заглянула через мое плечо, я измельчала лен в соленой воде, которую набрала в поддон фюзеляжа. Поставила корыто у кромки воды, где солнце палило сильнее всего.

— Надеюсь, что получится одеяло.

Пиппа сморщила нос.

— Как?

— Пока не знаю.

Моя куча увеличивалась по мере того, как я продолжала измельчать. Когда у меня образовалось достаточно полосок, надавила на растительную массу, утопив ее. Мои руки наслаждались ощущением теплой жидкости, нагретой солнцем. Океан был теплым и подходил для ежедневного мытья, но я скучала по горячему душу и электричеству, благодаря которому можно вскипятить воду.

Кофе.

Боже, как я скучала по кофе.

По кофеину в целом.

В течение нескольких недель после аварии у меня болела голова из-за отсутствия кофеина, это не имело ничего общего с обезвоживанием.

Казалось странным, что я не жаждала фастфуда, но мне не хватало возможности пойти в магазин и купить все желаемые ингредиенты. Я была вегетарианкой, мясо мне никогда не нравилось, а вот специи — да. Кумин, паприка, корица. У нас появилась соль (благодаря кокосовой скорлупе и испарившейся морской воде), и больше ничего. Ни мяты, ни шалфея, ни кориандра.

Никакого сахара.

Боже, я скучала по сахару так же сильно, как и по кофе. Я не могла отрицать, что люблю сладкое.

Я улыбнулась, подтолкнув плечо Пиппы своим, пока она ковыряла промокший лен.

— У тебя аллергия на какао, но как насчет сладостей, зефир и прочее? Ты скучаешь по ним?

— Да, я люблю мармеладных мишек. Хотя мама редко давала их мне.

Из-за солнца тело Пиппы приобрело мускатно-коричневый цвет. Большинство дней она бегала топлес в белых трусиках (теперь уже серых от плавания и без отбеливателя). Я тоже загорела, но не так сильно. Будучи блондинкой, я сгорела, и мои волосы стали почти белыми из-за того, что я всегда была в океане.

Гэллоуэй был единственным, чей цвет волос не претерпел заметных изменений. Они оставались восхитительного цвета темного шоколада, и требовали, чтобы я провела по ним пальцами.

Он был таким красивым. Такой дикий и необузданный, он становился более сексуальным. Борода обрамляла его идеальные губы, дразня меня, призывая поцеловать его, а голубые глаза становились ярче из-за загара.

Его мышцы стали еще более рельефными по мере того, как мы все теряли жировые отложения, и превращались в сухожилия и скелет. Но его руки... они опьяняли меня больше всего. Может, это потому, что два пальца были внутри меня? Или из-за видимых вен, исчезающих на жилистых предплечьях?

Все в нем возбуждало меня. Это была ежедневная борьба.

Не говоря уже о том, что месячные второй раз мучили меня последние несколько дней. У меня всегда был нерегулярный цикл, а отсутствие гигиенических средств делало эти дни еще хуже. Листья не могли решить всех проблем. (Скажем так, день стирки превратился в час стирки, и я была начеку, когда плавала, на случай появления акул).

Ненавижу быть женщиной.

Я отжала лен, выплескивая часть своего разочарования.

— Гэл сказал, что покажет мне, как сделать ожерелье из рыбьих костей. — Пиппа засияла. — Ты хочешь научиться?

Он умеет это делать?

Мое сердце затрепетало. Гэллоуэй... вздох. Он изо всех сил старался развлечь детей, заставляя меня хотеть его почти так же сильно, как сахар и кофе.

Нет, его я хочу больше.

Я зажмурилась.

Остановись.

— Я бы с удовольствием поучилась... если можно, я присоединюсь.

— Ага.

— Это свидание.

Вытерев руки о ноги, я выпрямилась.

Пиппа поднялась следом, ее тело было гибким, но она была худенькой, ей нужно набрать несколько килограммов.

Мы плохо питаемся?

Чем дольше мы будем здесь, тем меньше у меня будет месячных?

Как долго может функционировать человеческий организм, прежде чем витамины и минералы истощатся до опасного уровня?

— И все? — Она указала на лен. — Ты собираешься высушить его?

— Нет, я оставлю его на солнце и в воде, чтобы он немного разложился.

— Разложился?

— Я не уверена, чего хочу. Но мне нужно, чтобы структура разрушилась, и стала податливой. Разложение — лучшее, что я смогла придумать.

— А соленая вода поможет?

— Кто знает? — Я закинула руку ей на плечи. — Полагаю, нам предстоит это узнать, не так ли? А теперь давай найдём Гэла и поиграем с рыбьими костями.

ВОСЕМЬ НЕДЕЛЬ.

Возможно ли ненавидеть все и одновременно быть благодарным?

Я ненавидел моллюсков, но любил их, потому что они нас кормили.

Я ненавидел вечнозеленую воду с деревьев, но я любил каждую каплю, потому что она утоляла мою жажду.

Я ненавидел песок, солнце, волны, остров, календарь на чертовом телефоне Эстель, отмечающий каждый день, который мы пропустили, но я любил их все, потому что был жив, чтобы увидеть их.

И я ненавидел Эстель... но я любил ее тоже.

Чертово проклятие.

Чертова женщина.

Я сделал то, что обещал, и запер все свои желания и тягу к ней. Я относился к ней как к лучшему другу, которого у меня никогда не было. Я из кожи вон лез, чтобы быть добрым и вежливым, и чем она мне отплатила? Она следила за каждым моим движением с вожделением, капающим из ее пор. Она облизывала губы, когда я раздевался под жарким солнцем. Она втягивала воздух, если я случайно проходил мимо. Ее тело посылало сообщение за сообщением, чтобы я взял ее.

Она заразила мои сны, мои мысли, каждый чертов момент.

Это было несправедливо.

Я постоянно страдал от синих яиц и намеренно садился все дальше и дальше от нее во время еды и работы по дому.

Но это не помогало.

Невозможно было игнорировать ни жар в ее взгляде, ни мольбы в ее теле.

Но она сказала мне «нет».

И пока она не сказала мне «да», она могла продолжать смотреть, продолжать причинять боль нам обоим. Я пытался заставить ее принять меня, а она отказывалась. Если она хотела меня... теперь ее очередь унижаться.

Коннор застонал, когда его копье полетело в сторону пляжа. Если мальчик не был в океане и не охотился на рыбу, он тренировался на песке.

Сегодняшний день ничем не отличался от других.

Нога чесалась, и я хотел снять шину. Если честно, я хотел снять ее еще в тот день, когда Эстель наложила ее. Но я не осмелился сделать это. Мне было слишком страшно проверить, не остался ли перелом по-прежнему ненормально кривым.

Я уже привык определять время по расположению солнца и догадался, что сейчас три с небольшим. Эстель и Пиппа ушли искать дрова, а мне до смерти надоело плести веревку для жилища, к строительству которого я все еще физически не был готов.

К черту.

Поднявшись, я схватил трость. На прошлой неделе я разрубил свой костыль пополам, чтобы использовать его как опору, а не как вторую ногу. Я избавился от конца, оставив луковичный корень для удобной опоры.

Прыгая в сторону Коннора, я был благодарен, что острая боль превратилась в ноющую пульсацию, и испытывал искушение нагружать лодыжку все больше и больше.

Не будь идиотом.

В глубине души я знал, что лодыжка еще не зажила. Если я потороплюсь... это только навредит.

Коннор смахнул с глаз свои длинные, выгоревшие на солнце волосы, и трусцой побежал собирать копье и возвращаться на свое место. Он нахмурился, когда я похлопал его по плечу и продолжил скакать к кромке воды.

— Пойдем. У меня есть идея.

Он тут же побежал за мной. Он был без рубашки, его грудь увеличилась, напрягаясь, чтобы стать мужчиной даже на ограниченной пище.

— Охотиться?

— Ага.

— Но рыбы в это время нет. Она вернется на кормежку через час или два.

Я ухмыльнулся.

— Ты так долго смотрел на них, что знаешь их расписание и встречи, да?

Он нахмурился.

— Если бы только это знание пригодилось и позволило мне поймать этих ублюдков.

— Язык.

Он хмыкнул.

Я позволил ему ругаться. В конце концов, если мы не можем ругаться здесь... где мы можем? Будь проклята Эстель и ее потребность в словесной чистоте.

— Ну, давай попробуем что-нибудь другое. — Мысль о чизбургере со всеми приправами снова мучила меня. Мне не хватало вкуса. Мне не хватало лимонной цедры и майонеза. Мне не хватало чеснока и соуса барбекю. Все, что делало скучную еду потрясающей, отсутствовало в нашей кладовой.

Мой костыль утонул в мокром песке, когда я променял сушу на плещущиеся волны. Шевеля пальцами ног в воде, я смотрел на бирюзовое море. На нашу бирюзовую тюрьму.

— Посмотрим, что еще мы сможем найти.

— Например? — Коннор плескался рядом со мной. Он частично стал водной нимфой из-за того, что проводил много времени в соленом царстве.

Я пожал плечами.

— Не уверен.

Его взгляд упал на мою шину.

— Ты можешь плавать с этим?

Он уже знал ответ. Мы были на этом острове уже два месяца, а я еще не выходил с мелководья, потому что не мог плыть с этим громоздким грузом.

Его голос понизился:

— Как ты думаешь, тебе стоит больше отдыхать? Я имею в виду, ты никогда просто не ложился и не позволял нам делать работу. Что, если она не фиксируется...

Я прервал его. Я не мог выносить этот разговор.

— Я смогу отдохнуть, когда умру, а я не намерен умирать на этом острове. Сломанные кости не помешают мне делать то, что я должен делать.

— Это все равно не имеет значения. — Коннор вонзил свое копье в кристальную воду. — Риф не так далеко. Он доходит только до моего подбородка, так что все будет в порядке. Тебе не придется плавать. — Он прищурился на солнце, оценивая мой рост. — Ты можешь дежурить на месте. Если что-то увидишь, кричи, я поймаю.

Я ухмыльнулся.

— Хорошо, Аква-бой.

Он закатил глаза.

— Я хочу более крутое прозвище.

— Нельзя получить прозвище, пока не заслужишь его.

— Я заслужил.

Я зашел глубже. Плотность воды боролась с плавучестью моей трости.

В воде она все равно не нужна.

Крутанувшись, я выбросил опору на берег и вырвался из хватки волны.

— Готов?

Коннор улыбнулся.

— Готов.

— Посмотрим, сможем ли мы придумать тебе более крутое прозвище, чем Аква-бой. — Солнце отражалось от поверхности, ослепляя меня. Каждый день я оплакивал потерю своих очков. Мне до чертиков надоело напрягаться, чтобы видеть, и жить с постоянной дымкой. Смогу ли я когда-нибудь снова увидеть Эстель в высоком разрешении? Смогу ли я когда-нибудь заглянуть в ее глаза и увидеть там лесные вихри, а не туманный цвет?

Это не важно.

Она никогда не позволяла мне подойти достаточно близко. Она хотела меня, но по какой-то причине отвергала. Я не собирался продолжать умолять.

Хромая по теплой воде, я сказал:

— Следи за тем, что лежит на дне. Это будет легче поймать, чем рыбу в данный момент.

— Хорошо, потому что я хреновый ловец рыбы.

— Ты не хреновый.

— Такой и есть. — Его челюсть сжалась. — Но я собираюсь стать великим. Каждый день я хочу ловить по рыбе для каждого из нас. Четыре рыбы в день. Наблюдай. Это произойдет.

Я втянул воздух, когда вода пересекла мою талию, дойдя до груди.

— Я не сомневаюсь.

— Странно, что я так сильно хочу ее, когда я даже не люблю рыбу.

Мои глаза расширились.

— Не любишь?

Он скорчил гримасу.

— Черт, нет. Она отвратительная.

Я хихикнул.

— Поверь мне, если ты никогда не выберешься с этого острова, ты начнешь любить рыбу.

Коннор замер при упоминании о том, что он никогда не будет свободен, но высунул язык и подыграл мне.

— Нет, не буду.

— Поверь мне, будешь, когда больше нечего будет есть.

— Ты нашел моллюсков, и они не так уж плохи.

— Да, но мы должны разнообразить свой рацион, иначе случаются такие вещи, как цинга.

Коннор нырнул под воду, чтобы намочить волосы.

— Цинга? Это как кровоточащая десна, которой болели пираты?

Я засмеялся.

— Где ты этому научился?

— Играя в «Assassin's Creed».

— Ну, конечно. — Я продолжал двигаться. — И чтобы ответить на твой вопрос, цинга появляется от недостатка витамина С.

— Ну, к сожалению, я не вижу здесь растущих апельсинов.

— Витамин С поступает из многих мест, но ты прав, это один из источников. — Уголком глаза я заметил вспышку под поверхностью. Бросившись вперед, я выхватил копье Коннора и вонзил его в песок.

Ужасный хлюп и хруст чего-то живого отрикошетил от моей руки.

— Вот и ужин.

Коннор сунул лицо под воду (как будто он мог видеть без очков). Задыхаясь, он сказал:

— Что? Что это?

Что бы это ни было, оно извивалось и боролось.

— Не уверен. — Я не мог разобраться в ряби океана, и мое плохое зрение снова подвело меня. То, что я выловил гарпуном, было не в восторге от этого.

Песок вздымался из глубин.

Коннор пискнул, поднимая ноги со дна.

— Оно неплохо дерётся.

Мои руки сжались в кулаки, когда копье сместилось влево, движимое тем, что я проткнул.

— Если я подтянусь, оно убежит. — Я нахмурился. — Нам нужно как-то доставить его на поверхность.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал?

Я пробежался по сценариям. Мы не могли использовать руки — на случай, если он ядовитый. И у нас не было ничего другого. На меня снизошло вдохновение.

— Беги в лагерь и возьми кусок металла, который мы используем как лопату.

Коннору не нужно было повторять дважды. Он поплыл брассом, выныривая на берег и разрывая песок.

Я стоял там, сражаясь с существом внизу, и ждал, когда он вернется.

Он не терял времени даром. Вернувшись с небольшим куском фюзеляжа, он нырнул в воду и вынырнул рядом со мной.

— Держи.

— Используй металл, опустись под воду и просунь его под ним.

— Что? Черт, нет. Я не сделаю этого.

Я рассмеялся.

— Просто проверяю твою мужественность. — Если бы он согласился, я бы запретил. Каким бы я был отцом, если бы заставил его драться с неизвестным морским чудовищем? — Судя по твоему лицу, ты навсегда останешься известным как Аква-бой.

— Ты отстой. — Толкнув в меня металл, он обхватил копье руками. — Новая сделка. Я буду держать его, пока ты будешь опускаться.

— Хороший план. — Я позволил ему взять себя в руки.

Как только я отпустил, его лицо побелело.

— Черт, как сильно сопротивляется.

— Не дай ему вырваться. — Я убрал волосы с лица, готовясь нырнуть под воду. — Держись за него. Понял?

Он кивнул.

Сделав глубокий вдох, я нырнул под поверхность, моргая в солоноватой воде. Я не видел ни черта, но что-то расплывалось и извивалось, как демон, на морском дне. Стараясь изо всех сил бороться с плавучестью и плыть с ногой, заточенной в шину, я вонзил острый наконечник в существо, пытаясь избавить его от страданий, прежде чем вклинить металл в песок под ним.

Оно мертво?

Что-то склизкое обвилось вокруг моего запястья.

Дерьмо, не мертво.

Я проглотил полный рот воды и рванул вертикально вверх.

Коннор боролся с существом, его лицо было мокрым.

— И что теперь?

Потирая запястье, я убедился, что меня не укусили и не ужалили. Слизь и присоски говорили о том, что мы проткнули осьминога.

Нам повезло.

Надеюсь, это был не синекольчатый ублюдок. Они были опасны и определенно не съедобны.

— Я снова спускаюсь. Я буду поднимать металл, а ты двигайся со мной, хорошо? Мы будем держать его зажатым между ними. Просто двигайся, когда я толкаю.

Он тяжело сглотнул.

— Понял.

Сделав вдох, я снова нырнул, борясь с отвращением, когда добыча мгновенно обвилась вокруг моего запястья. Не обращая на это внимания, я толкнул вверх, подавая знак Коннору подняться вместе со мной.

Он сделал все, как было задумано, медленно вытаскивая животное из глубины.

Чем ближе я подбирался к поверхности, тем сильнее мурашки бежали по коже. Осьминог обхватил мою кожу тремя, четырьмя, пятью всасывающими руками.

По крайней мере, Госпожа Удача решила дать нам передышку. Плоть нашей добычи была слизисто-серой, а не в ярко-синих кругах.

Коннор завизжал, когда наше блюдо вынырнуло из моря, извиваясь во всей своей многорукой красе.

Присоски так и остались приклеенными к моей руке, но голова и мерзкий клюв были прижаты к металлу.

Немного поборовшись с его тяжелым весом и извивающимся телом, я взял копье и надежно прижал осьминога.

— Хорошая работа. Пошли.

Пробираясь обратно к берегу, я увидел Эстель, когда она появилась с Пиппой из-за деревьев. Послеполуденное солнце освещало ее лицо, и мой член затвердел, несмотря на мое решение избегать всего, что связано с ней.

В ней что-то было.

Что-то, что я не мог игнорировать.

Я просто надеялся, что она тоже не сможет игнорировать это.

Потому что я не знал, как долго еще смогу сдерживать свое обещание быть ее другом.

…

— Мы пришли с миром. — Коннор шагал вперед с мертвым существом наперевес.

Мы потратили время, чтобы убить осьминога у кромки воды и смыть с него естественную слизь и слишком поздно, чтобы быть эффективными, чернила.

Девочки, склонив головы, ткали лен, который Эстель варила на солнце целую неделю, и подняли голову.

— Фу! — Пиппа вскочила на ноги, отступая назад. — Убери это.

Коннор засмеялся, бросившись вперед, чтобы поддразнить свою сестру.

— Что? Никогда раньше не видела осьминога?

— Нет! — Пиппа нырнула за дерево с зонтиком. — Ко, не надо!

Коннор не слушал, преследуя ее и размахивая перед ее лицом восьминогим морским обитателем.

— Он тебя достанет, Пип!

— Нет!

— Коннор, прекрати приставать к своей сестре. — Эстель отложила работу и встала, массируя спину от напряжения, вызванного работой без стола и стульев.

В последние несколько недель мне стало не хватать вещей, которые я считал само собой разумеющимися: стола, на котором можно писать, стульев, на которых можно откинуться, посуды, которая помогает нам походить на людей, а не на грязных дикарей.

Я скучал по выключателям света, кондиционерам и смывным туалетам. Я скучал по автомобилям, радио и интернету. Но я также скучал по более простым вещам. Я скучал по тишине в доме, когда все двери закрыты. Я скучал по комфорту, когда крыша и стены защищают меня от внешнего мира. Здесь шлепки волн были постоянными, жужжание комаров никогда не было далеким, а бриз, от которого мы никогда не могли убежать, был отчасти врагом, отчасти другом.

Взгляд Эстель упал на мою мокрую шину.

— Как поплавали?

— Бесполезно. Думаю, пора снимать.

Она поджала губы.

— Возможно, ты прав.

Я напрягся. Первое, в чем я буду прав, по ее мнению.

Я хотел снять его. Я мог бы сделать это сам уже много раз, но не сделал по какой-то глупой причине.

Причина, которая никогда не сбудется.

Я хочу, чтобы она это сделала.

Я хотел, чтобы ее пальцы были на моем бедре. Я хотел заставить ее прикоснуться ко мне, потому что Бог знал, что иначе она не прикоснется ко мне. Она даже не сменила подстилку из листьев за те недели, что она была на ней... сознательно отказывая в уходе своему пациенту. Пациента, который достиг предела своего терпения. Пациента, который не смог бы остановиться, если бы она когда-нибудь прикоснулась к нему.

В течение двух месяцев ко мне не прикасались. Мне и в голову не приходило, что я в этом нуждаюсь... но, черт возьми... я нуждался.

Дети не были ласковыми. Пиппа получала необходимую ей ласку от Эстель, а Коннор был доволен ударом кулака, а не объятиями. А Эстель получала свои объятия от Пиппы и изредка от Коннора.

Что я получал? Ничего.

Чертово ничто.

Я никогда не был любителем крепких объятий, обнимал только тех, кто был мне по-настоящему дорог. Мой отец заслужил свою долю, а моя мать была задушена ими к концу жизни.

Но кроме этого, я сократил физический контакт до минимума — даже когда у меня не было выбора из-за того, что произошло после смерти мамы, я не стремился к большему, чем должен был.

Но Эстель?

Жить с ней. Спать рядом с ней. Наблюдать за ней. Быть для нее лучшим чертовым другом, каким я только мог быть.

Это убивало меня.

Каждый проклятый день я умирал все сильнее. Я жаждал чуть сильнее. Я мечтал чуть глубже.

Я жалок.

Я отдал свое сердце этой женщине, вопреки своим желаниям и здравому смыслу, и скатился дальше по скользкой дорожке любовного вожделения. А она не полюбила меня в ответ. Не так, как мне было нужно.

Эй, это была жизнь. Мы разбились, падая на землю. Почему я думал, что найду положительные стороны?

Когда я ничего не ответил, она вернулась к массажупоясницы.

— Хочешь, я сделаю это за тебя? — я ухмыльнулся, скрывая все, что никогда бы не сказал.

Она мягко улыбнулась.

— Я в порядке. Спасибо.

Она не хотела даже платонического массажа от друга.

Почему я вообще беспокоюсь?

Я отодвинулся.

— Коннор. — Мой крик прозвучал жестче, чем я хотел. — Отдай мне это чертово животное и дай Пиппе передохнуть. Давай приготовим ужин.

Ужин.

Хвала аду, что есть что-то кроме моллюсков.

Пиппа подошла ко мне и обхватила меня за бедра.

— Не позволяй ему прикасаться ко мне этим.

Ее маленькое тело, прижатое к моему, больно кольнуло мое почерневшее сердце. Пригнувшись к ней, я прижал ее к себе. Мне было все равно, что я выгляжу как психопат. Я просто хотел обнять ее.

Она замерла, не привыкшая к таким объятиям с моей стороны. Неуверенно она сжала меня в ответ. Ее губы прильнули к моей бородатой щеке.

— Люблю тебя, Гэл.

Я взъерошил ее волосы.

— Я тоже тебя люблю.

Эстель наблюдала за всем этим.

Пусть смотрит.

Я не подал виду, что мне было так же больно, когда Пиппа ушла, как и когда она обняла меня. У меня было странное настроение, и мне нужно было время, чтобы разобраться в себе.

Выхватив у Коннора осьминога, я подошел к огню и вытащил швейцарский армейский нож.

Эстель последовала за мной.

— Как, черт возьми, ты поймал эту штуку?

— Командная работа.

— Это можно есть?

— Безопасно, как любой кальмар, которого ты когда-либо ела. — Я с трудом сел. Я не мог дождаться, когда смогу согнуться и мне не придется выставлять ногу прямо перед собой с этой чертовой шиной.

— Мы будем это есть? — Глаза Пиппы расширились. — Но в нем тенто-тента-тентоплитки.

— Они называются щупальцами, и да. Это вкусно. — Я засмеялся, когда она скривила лицо.

Коннор ткнул в мертвое животное на моих коленях.

— Оно отправляется прямо в мой желудок. Неважно, каково оно на вкус. Я умираю с голоду.

Я усмехнулся.

— Горжусь тобой, Ко. Сегодня у нас будет пиршество, благодаря твоим охотничьим навыкам.

Он открыл рот, чтобы возразить, но я заставил его замолчать. Логистика не имела значения. Он много работал, и это был его триумф, а не мой.

Заразительное предвкушение распространилось по лагерю, превращая повседневную рутину в волнение. Все столпились вокруг меня, пока я отрезал голову ножом. Затем я разрезал восемь щупалец на части и передал их детям, чтобы они отнесли их в море для мытья.

Его нужно было обработать, но я не мог быть уверенным. И я был убеждён, что существует множество способов приготовления такого деликатеса, но всё, что я смог придумать, — это шашлык.

Очистив, я нанизал резиновое мясо на четыре палочки и передал их моей семье, оказавшейся в затруднительном положении.

— Ужин.

Эстель благодарно улыбнулась.

— Спасибо.

— Не благодари меня. Поблагодари Коннора.

Она перенаправила свою улыбку.

— Спасибо, Ко.

Он взглянул на меня, прежде чем усмехнуться.

— Не за что.

Вместо того чтобы занять место у костра, Эстель подняла глаза и посмотрела на подлесок позади себя.

В чем ее проблема?

— Знаешь, что? — Она передала свою палочку осьминога Пиппе. — Приготовь для меня. Я скоро вернусь.

— Что? Почему? — Я стоял неловко, смахивая песок с задницы. — Куда ты идешь?

— Ммм, ничего. Просто... дай мне секунду. — Она зашагала вверх по пляжу к деревьям.

Я смотрел ей вслед. Либо ей нужно было воспользоваться уборной, либо было что-то, о чем она мне не сказала.

Кого я обманывал? Она многого мне не говорила.

Я пытался выбросить это из головы, пока дети пихали шашлыки в огонь, а я учил их лучшему способу жарки осьминога, но не смог.

Я ненавидел, что она не открывалась мне. Я ненавидел, что до сих пор ничего о ней не знаю.

Это потому, что цена ее прошлого — это твое прошлое.

И я не был готов вылить эту банку грязных червей.

Наконец (прошло не так уж много времени), Эстель вернулась, немного смущенная, немного испуганная, но в основном непреклонная.

Я нахмурился.

— Что у тебя за спиной?

Она подалась вперед, все еще пряча его.

— А теперь... пока ты не вышел из себя, послушай меня.

Мой позвоночник напрягся, каждый мускул сжался.

— Вышел из себя? Какого черта мне выходить из себя? Я не выхожу из себя.

Она посмотрела на меня взглядом

— Да, точно. Потому что ты защищаешь меня, и тебе не понравится то, что я собираюсь сказать.

Мой кулак плотнее сжался вокруг палки.

— Продолжай.

— Пару недель назад я съела один из листьев, который прошел тест на царапины.

Я втянул воздух. Боже всемогущий, она хотела умереть. Это все, о чем я мог думать, потому что съесть чужеродный материал — верный способ покончить с собой.

Я не мог говорить.

Эстель восприняла это как знак продолжать. Вытащив из-за спины бессистемно сплетенную корзину, она показала заросли несочетаемых листьев.

Более одного вида.

Проклятый салат, под которым спрятаны какие-то бугристые картофельные штуки.

Я сверкнул глазами.

— Сколько?

Она опустила глаза.

— Пока четыре. — Взглянув на детей, она добавила: — Я пробовала каждый день в течение последней недели, чтобы проверить, сможет ли мой организм выдержать это в течение длительного времени. Я бы не дала вам ничего, если бы не была уверена, что это съедобно. — Она пожала плечами, выглядя все менее уверенной. — Нам нужно было чем-то дополнить наш рацион... ну, теперь есть чем.

Я хотел бросить в нее свою чертову палку с осьминогом. Я хотел схватить ее и расцеловать до крови. Я хотел кричать и вопить, встать на колени и поблагодарить ее за то, что она была достаточно храброй, чтобы сделать что-то настолько бескорыстное.

— Я не могу в это поверить. — Мой рык скрывал мои истинные мысли. — Я не могу поверить, что ты действовала за моей спиной.

Она вздрогнула.

— Я знаю. Мне жаль. Но я была готова рискнуть. Как я уже сказала, это мое тело... — Она прервала себя, передернув плечами. — В любом случае, я подумала, что у нас сегодня отличный ужин, так давай сделаем его еще лучше с салатом. И если мы сможем выяснить, как приготовить таро... это еще один элемент еды, которым мы сможем наслаждаться.

— Ура! — Пиппа прыгала вверх и вниз. — Ням. Дай мне. — Ее рука исчезла в корзине, и прежде чем я успел вскрикнуть, она запихнула несколько листьев в рот.

— Что, черт возьми, она только что съела? — Мой вопрос был адресован Эстель, но Пиппа ответила с набитым ртом.

— Кроличью еду.

Эстель посмотрела на меня из-под опущенных век.

— Она более острая и горькая, чем то, что мы ели раньше, но мы привыкнем к ней. Не говоря уже о том, что у нас есть бесконечный запас, если нам понравится вкус.

— Мне нравится. — Пиппа потянулась за еще одной горстью. — Мне нравится больше, чем моллюски.

Коннор сморщил нос, но принял глянцевый лист, когда Пиппа практически запихнула его ему в рот.

Он нерешительно жевал.

Я подождал, пока он проглотит.

— Ну как?

Он поднял бровь.

— Не так плохо, как я думал.

Пиппа поспешила взять соль и несколько осколков кокоса, которые мы нарезали днем. Посыпав белую мякоть на салат и добавив небольшую щепотку приправы, она усмехнулась.

— Мамочка научила меня, что с солью все становится вкуснее.

Какой странный ребенок.

Эстель поймала мой взгляд. Она не расслаблялась, пока я не дал разрешение. А когда она так смотрела на меня, как я мог не дать разрешение?

Она сыграла каждый аккорд на моем сердце, как чертов маэстро.

Сбросив раздражение, я кивнул.

— Я не прощу тебя за то, что ты совершила такой безрассудный поступок за моей спиной. Но я не откажусь его съесть, если ты скажешь, что это безопасно. Я доверяю тебе и не стану тратить твою жертву впустую.

Она выдохнула с огромным облегчением.

То, что ее эмоции неразрывно связаны с моим счастьем, было еще одним намеком на то, что она солгала о том, что хочет быть только другом.

Что ж, она знала, где я живу, если передумает.

Заставив детей ухмыльнуться, я похлопал.

— Думаю, в сегодняшнем меню больше нет только осьминога.

— Давайте ужинать.

Почему? Почему ты так поступаешь со мной? Почему я не могу бороться с этим? Почему ты так манишь меня? Почему я не могу игнорировать это?

Почему я должна быть такой сильной?

Ты хочешь меня. Я хочу тебя.

Вместе мы правы.

Врозь, ошибаемся.

Но стоит ли это последствий, если мы поддадимся этой песне?

Текст песни «Почему» взята из блокнота Э.Э.

…

ДВЕНАДЦАТЬ НЕДЕЛЬ

(декабрь)

Однажды в песне у девушки в один миг отняли все. Но в этом она нашла ценность чего-то гораздо более ценного.

Ночь, когда мы ели осьминога, стала для нас переломным моментом.

Гэллоуэй никогда не упоминал о том, что я пробовала листву для еды, и никогда не отказывался от листьев, которые я считала подходящими для употребления. Мы вымачивали таро в течение нескольких дней и выливали воду перед двойным кипячением, чтобы убедиться, что имеющиеся токсины больше не опасны.

Шаг за шагом мы все осваивали новые навыки. Это не было сознательным решением (хотя я делала все возможное, чтобы ежедневно углублять свои знания), но эволюция взяла на себя контроль, чтобы обеспечить наше выживание.

Вещи, на которые я никогда не обращала внимания, вдруг стали полезными: тонкие лианы, свисающие с деревьев, как серпантин, превратились в натуральную веревку. Большие листья таро стали удобными мешочками и крышками для нашей медленно растущей кладовой еды. Позвонки и выброшенные кости из наших обедов мы нанизывали на струны, чтобы создать ветряные колокольчики, создающие музыку при дуновении ветра, или немного нелепые украшения для Пиппы.

Остров лишил нас всего, но взамен дал нам новый выбор. Выбор, который имеет гораздо большее значение, чем просмотр интернета или телевизионных каналов.

Здесь... наши заботы свелись к одному: выжить.

Пока мы добывали огонь, тепло, еду и компанию... мы побеждали в этой новой жизни. Независимо от стресса, вызванного брошенностью и постоянным вопросом, не потерялись ли мы навсегда, мы были друг у друга, и это было бесценно.

Успех Коннора (спасибо Гэллоуэю) с осьминогом вдохновил его продолжать совершенствовать свои навыки ловли рыбы на удочку, и в большинстве случаев (правда, после нескольких часов настойчивых попыток, а иногда и поражений) он возвращался домой с рыбой.

Если ему не так везло, он возвращался с другой рыбой. На прошлой неделе он поймал угря, который был почти так же страшен, как мертвый морской змей, два дня назад — большого краба, который дал каждому из нас полный рот вкусной еды, и еще больше моллюсков.

Между едой из моря и салатом из леса мы обуздали нашу тягу к разнообразию, но не смогли запутать наши вкусовые рецепторы в желании получить больше вкуса.

Я жаждала других приправ, кроме соли. Я бы отдала все корзины, которые сплела, за бутылку персикового чая со льдом. Я бы даже пожертвовала своим наполовину удачным льняным одеялом ради небесного глотка охлажденного яблочного сидра.

Как-то вечером Гэллоуэй обсуждал дни рождения детей, поскольку Пиппе скоро исполнится восемь лет. Он обмолвился, что его день рождения всего через несколько недель после ее.

Я надеялась, что спасение станет их подарком. Однако если судьба окажется не столь благосклонной, я планировала сшить для них обоих самое мягкое и удобное одеяло, на которое только была способна.

Моя техника гниения прядей до тех пор, пока они не стали податливыми, сработала. В результате мы получили нечто драповое, не жесткое и не колючее. И я уже придумывала новые способы, как усовершенствовать концепцию: соскрести нити перед замачиванием, помять их, набить синяки. Эксперименты, которые, надеюсь, дадут что-то лучшее.

Кроме подслушанного разговора, мы не часто обсуждали наши предыдущие жизни. Существовало негласное соглашение о том, что эти воспоминания будут только угнетать нас, а пока... мы были другими людьми (оторванными от земли, дикими и полностью зависимыми от нее) и больше не были городскими жителями с банковскими карточками и номерами телефонов.

В большинстве дней он скрывал свою темную боль, улыбаясь и общаясь, показывая лишь мускулистого островитянина с длинными шоколадными волосами, соболиными ресницами и ртом, который завораживал меня всякий раз, когда он говорил.

Но иногда он выглядел так, будто всю ночь не спал, пил, мучимый похмельем из-за того, что натворил в прошлом, погребенный под чувством вины и позора. В такие дни я влюблялась в него сильнее. Потому что эти дни заставили меня увидеть правду.

Он был не просто мужчиной. Он не был ни потрепанной одеждой, которую он носил, ни неопрятными эмоциями, которые скрывал. Он был моим. И я хотела его больше всего на свете.

Но ни разу он не заставил меня посмотреть в лицо своим чувствам. Он больше не избегал меня. Он болтал со мной, смеялся со мной, обсуждал новые способы добычи воды и хранения припасов. Он ходил со мной (или, скорее, хромал) по вечерам, когда я хотела прогуляться, без всякого грязного подтекста и помогал по хозяйству без злости или скрытого презрения.

Он был идеальным джентльменом.

Но одной вещи не хватало.

Я не гордилась своими поступками. Я ненавидела себя за то, что отказала ему без объяснения причины. Но я ничего не могла поделать. Я отказала себе в том, чего хотела. Не из-за какого-то глупого решения, а из-за искреннего страха забеременеть. Несмотря на длительность пребывания здесь, менструации не прекратились. Я все еще могла родить.

Может быть, когда они прекратятся?

Но они могут никогда не прекратиться. Возможно, мы будем достаточно охотиться, чтобы мое тело никогда не перестало быть фертильным.

Гэллоуэй не знал моих страхов, и мой ужас не мешал мне становиться мокрой и наблюдать за ним каждую секунду, когда я могла. Иногда по утрам я притворялась спящей, чтобы увидеть его утреннюю эрекцию, когда он стоял. Я таращилась, когда он выходил из океана в своих черных трусах, а однажды, когда я была на приливе с Коннором и Пиппой, а он был один на пляже, я застала его голым, когда он переодевался в свои шорты. Его размер и форма заставляли меня сжиматься до такой степени, что я могла кончить от малейшего прикосновения.

Пульсирующее желание сводило меня с ума. У меня язык развязывался всякий раз, когда он оказывался рядом, потому что я думала только о сексе, сексе, сексе.

Я пыталась обнять его в ту ночь, когда мы ели осьминога и рассказывали истории о привидениях у костра. Я набралась смелости, чтобы прикоснуться к нему по-дружески, и надеялась, что у меня хватит сил сохранить платонические отношения.

Но когда я наклонилась, он отступил, поливая мои раны кислотой, покачав головой и сверкнув глазами, уничтожив меня.

Дружба для него — это не прикосновения, не раскрытие секретов, не разговоры о нашем прошлом или мечтах. Дружба для него — это пробиваться по жизни, делать инструменты для лагеря и следить за тем, чтобы у нас было достаточно еды на следующий день.

Я скорбела о потерянной возможности, но твердо решила не рисковать нашими средствами к существованию.

Пока что наше выживание было удачным. Светило солнце, и наш остров обеспечивал нас всем необходимым.

Однако в последние несколько дней все было не так.

Солнце исчезло, поглощенное серо-пурпурными облаками и постоянным моросящим дождем. Все, чем мы владели, пропиталось водой, включая нас самих, и нам негде было укрыться.

Прошлой ночью мы пытались спать в лесу, надеясь, что деревья защитят нас, но это было бесполезно.

Днем мы делали то, что было необходимо: собирали дождевую воду, охотились, чтобы получить еще один дневной рацион, и вырезали несколько веточек для китайских палочек, чтобы у нас наконец-то была посуда, которой мы могли пользоваться после столь долгого использования пальцев.

Но все это не делало нас счастливыми.

Мы существовали в туманном мареве, вялые и грустные, глядя на небо, умоляя солнце вернуться.

Мой телефон заряжался целую вечность из-за отсутствия солнечных лучей, поэтому у нас не было ни развлечений, ни фотографий; наши эмоции стали подавленными. Сможем ли мы когда-нибудь выбраться с этого куска грязи? Будем ли мы когда-нибудь снова жить в городе? Смогут ли Коннор и Пиппа когда-нибудь смириться со своей потерей и жить нормальной жизнью со школой, друзьями и вечеринками?

Большинство дней я проводила у кромки воды, глядя на море, борясь с депрессией и постоянными колебаниями эмоций неизлечимого позитива и изнурительной убогости.

Все были такими храбрыми. Я ненавидела, что была настолько слаба, что скучала по дому, по туалету, крыше и ресторанной еде.

Опустошение нарастало медленно, но верно, черпая силу из моего желания продолжать путь. Я не гордилась признанием, но в некоторые дни мне хотелось броситься в океан и плыть.

Плыть.

Плыть.

Плыть, пока не найду кого-нибудь, кто нас спасет, и притвориться, что ничего этого не было.

Но я не могла.

У меня были дети, которые полагались на меня, и именно их слепая вера в то, что мы с Гэллоуэем сможем защитить их, засунула облако горя обратно в ящик с замком и позволила мне улыбаться, творить и притворяться, что это всего лишь приключение, а не остаток нашей богом забытой жизни.

Я изо всех сил старалась учить детей во второй половине дня, когда мы отдыхали под нашим деревом. Но в колледже я не проявляла себя, а Гэллоуэй был осторожен в вопросах образования. Мы не были учеными, и я провалилась в преподавании алгебры и тригонометрии, едва вспомнив о собственном школьном образовании.

Я застонала, изо всех сил стараясь поудобнее устроиться на влажном песке. День закончился, и небо потемнело. Звезды не могли светить, пряча свой яркий блеск в тумане.

У меня болели кости, а наш костер трещал и хрипел, когда моросящий дождь делал все возможное, чтобы медленно задушить его.

Два дня мы почти не отходили от скудного тепла пламени, ожидая, когда переменится погода и уйдет серость.

С меня было достаточно.

Мы не могли позволить печали заразить нас.

Как только мы это сделаем, все будет кончено.

— Пойдем. — Я встала, поглаживая свои песчаные ноги. — Мы кое-что сделаем.

Пиппа закрыла глаза рукой, лежа на спине.

— Я не хочу.

— Очень жаль. Мы собираемся.

Коннор сел, потирая лицо.

— А нам обязательно?

— Да. Вставай.

Гэллоуэй застонал. Его волосы закрывали один глаз, а губы блестели от каждой греховной вещи, которую я хотела с ним сделать.

Я ожидала спора, но он поднялся и схватил свою трость.

— Да ладно, ребята. В чем проблема? Больше заняться нечем.

С ворчанием все поднялись на ноги и смахнули со лба мокрые волосы. Молча, они последовали за мной к кромке воды немного в стороне от лагеря.

Я не знала, куда иду. Я понятия не имела, что я делаю.

Пожалуйста... дайте мне что-нибудь придумать. Что-то терапевтическое, но веселое.

За недели, прошедшие после аварии, мы создали некое подобие веселья. Мы играли в игры, рассказывали анекдоты. Мы нацарапали на песке крестики-нолики, доску для шашек и элементарные змейки и лестницы. В качестве пешек мы использовали веточки и ракушки, позволяя приливу стирать нашу игровую доску всякий раз, когда он подкрадывался к берегу.

Я остановилась.

Вот так!

Все остановились.

— Итак... в чем главная идея? — Коннор нахмурился. — Пойдем, Стелли, я хочу вернуться к костру.

— Хватит ныть. — Я подошла к Гэллоуэю и взяла его трость. — Можно?

Он мгновенно выпустил ее из рук, избегая моих пальцев, как будто я была заражена.

— Конечно.

Его нога зажила настолько, что он мог стоять без поддержки.

Его шина уже должна быть снята.

Разве обычный гипс не держится от шести до восьми недель (в зависимости от тяжести перелома, конечно)? Его гипс держался уже двенадцать. Я удивилась, что он еще не снял его.

Что, если он боится того же, что и я?

Страх, что он все еще хромает не из-за препятствия вокруг ноги, а из-за того, что его тело не может зажить должным образом?

Не будь глупой. С ним все будет в порядке.

Он должен был поправиться.

Я не смогу... не смогу справиться, если он не поправится.

Проглотив эти мысли, я пошла прочь и использовала конец его палки, чтобы нацарапать что-то на песке. Туман и морские брызги намочили мою дырявую одежду. Я была жалкой и ничтожной, но мама научила меня этому трюку. Правда, она показала мне его не на пляже, а в поле, где ластиком был ветер, а не океан. Но это работало, это я знала.

Все столпились вокруг меня.

Часть меня, пишущая песни, нашла выход своим эмоциональным проблемам. Я находила утешение в написании сонетов, когда никто не смотрел. Каждый раз, когда я что-то записывала, я чувствовала себя немного легче, немного спокойнее, более способной к решению проблем.

У меня была эта отдушина. Но что было у Коннора, Пиппы и Гэллоуэя?

— Что ты делаешь? — спросила Пиппа, ее волосы спутались, как у кельпи.

Я улыбнулась.

— Кое-что секретное.

— Не похоже на секрет. — Коннор скрестил руки.

— Ну, тогда это магия.

— На магию тоже не похоже.

Я нахмурилась на подростка, прежде чем нацарапать еще несколько слов. По мере того, как календарь продвигался вперед, он все больше спорил.

— Просто подожди. Вот увидишь.

Прикусив губу, я взяла в руки большую ручку и закончила свой рисунок. Мое сердце учащенно забилось, когда я отступила назад и натолкнулась на Гэллоуэя.

Он застыл, но не отошел, позволив мне поймать равновесие. Его тело было теплым (гораздо теплее, чем мое), и от его кожи исходил тот же электрический заряд, зажигая спящие клетки, превращая мою кровь в раскаленную магистраль потребностей.

Мои внутренности сжимались и таяли одновременно.

Я мимолетно улыбнулась ему.

— Спасибо.

Он прочистил горло, но ничего не ответил.

Пиппа прочитала то, что я вырезала на песке:

— Подари мне свои заботы, и я заставлю их исчезнуть. — Ее карие глаза встретились с моими. — Что это значит?

— Мне неинтересно. — Волосы Коннора встали дыбом во всех направлениях, когда он покачал головой. — Это означает сеанс консультирования, Пип. А нам это не нужно.

Это пубертат превращает его в грубияна или недостаток солнечного света и бесконечный моросящий дождь?

Я сдерживала свое разочарование... с трудом.

— Просто иди со мной, Ко. Тебе не обязательно все подвергать сомнению.

— Да, обязательно. Я знаю об этих вещах, и я не играю.

— Это не игра.

— Мне все равно.

Мои брови поднялись.

— Откуда ты знаешь о консультациях? Зачем тебе знать об этом?

Он пожал плечами, с напускным безразличием, но его стиснутые зубы намекали на острые воспоминания.

— Мои родители ходили к консультанту по вопросам брака. Я подслушал, как они выполняли домашние задания и «делились своими переживаниями», чтобы снова стать счастливыми.

Воспоминания об Амелии и Дункане Эверморе не подходили под описание напряженной пары. Но никто доподлинно не знал, как устроена чужая жизнь.

Пиппа судорожно вдохнула, ее глаза наполнились слезами.

— Я скучаю по ним.

Моя рука тут же протянулась и прижала ее к себе.

— Тебе можно по ним скучать.

Она вытерла нос тыльной стороной ладони.

— Когда это перестанет приносить боль?

Мое сердце разбилось.

— Никто не может тебе этого сказать, Пип. Это дело времени.

Она уставилась на песок, ее маленькие плечи дрожали.

— Так как это работает? — Голос Гэллоуэя покрывал мою душу, изящно становясь на мою сторону в споре. — Что именно мы должны делать?

Я подняла голову.

Его взгляд был прикован к Пиппе, на его лице читались отчаяние и беспомощность. Как бы он ни притворялся, что его не трогают дети, он обожал маленькую Пиппу. И то, что она горевала, а он ничего не мог с этим поделать... приводило его в бешенство.

Знание того, что у него была такая способность любить, приводило в бешенство меня.

Почему я снова держусь от него подальше?

Почему я спала одна, когда могла спать с ним? Почему я наказывала себя отсутствием контакта, когда могла прикасаться к нему, когда хотела?

Моя причина все меньше и меньше казалась решающим фактором и все больше и больше напоминала досадную помеху.

Я прочистила горло, заставляя свое шальное сердце успокоиться.

— Я покажу тебе.

Гэллоуэй наклонил голову.

— Что покажешь?

— Волшебное смывание наших забот.

Коннор резко застонал, но не ушел. При всем своем «я слишком крут для этого», он был еще достаточно молод, чтобы ценить единение и совместную деятельность.

Я вижу тебя насквозь, Коннор.

Шагнув вперед, я держала трость, готовая писать. Все замолчали, как будто я и вправду могла наколдовать заклинание.

Я бы хотела, чтобы у меня это получилось.

Я бы хотела, чтобы у меня была волшебная палочка, с помощью которой я могла бы создать лодку и уплыть. Или пожелать самолет, чтобы улететь домой. Или сорвать с неба телефонный сигнал и позвать на помощь.

Я хотела увидеть Мэделин. Я хотела обнять (тут должна быть кличка кота). Я хотела купить контрацептивы, чтобы прыгать на Гэллоуэе и не бояться.

Но я не была ведьмой, и это была не та магия.

Пригнувшись, чтобы заглянуть в глаза Пиппы, я прошептала:

— Чего ты боишься больше всего?

Она вздрогнула.

Гэллоуэй прорычал:

— Ты действительно думаешь, что это хороший вопрос?

Я заставила его замолчать. Я сомневалась, но это помогло мне. Если это поможет Пиппе, то я готова рискнуть.

Пиппа взглянула на брата, безмолвно прося о помощи.

Коннор развел руками, но его лицо было ободряющим.

— Продолжай, Пип. Чего ты боишься больше всего?

Она шаркала пальцами ног по влажному песку.

— Ты не будешь смеяться надо мной?

Коннор показал на свою грудь.

— Я? Нет, обещаю. Вот те крест! Засмеюсь — умру.

Пиппа вздрогнула при слове «умру». Я не сомневалась, что эти четыре буквы были для нее безвозвратно испорчены.

Наконец, она наполнила свои легкие и объявила:

— Я боюсь спать.

Все дернулись.

Спать.

Темнота, в которой мы нуждались и которую любили, стала ее личным демоном.

Я помнила ужас Пиппы, когда мы засыпали и не просыпались, как ее родители. Но я не знала, что она все еще страдает. Материнский инстинкт хотел сказать ей, чтобы она не боялась. Что сон — одна из самых безопасных вещей, которые может сделать человек. Я хотела напомнить ей о красоте сна и омоложении, которое дает лучшая дрема на солнечном лугу.

Но это было не для меня. Это должна была помнить она.

— Ты очень смелая, раз призналась в этом. — Я поцеловал ее в лоб. — Теперь я хочу, чтобы ты написала это на песке.

— Почему?

— Увидишь.

— Я не знаю, как пишется слово «спать».

— Я помогу тебе.

Мы вместе выводили на мокром пляже корявую надпись. Предложение ожило перед нами: Я боюсь спать.

Я также добавила строчку: но после этой ночи мне больше не нужно бояться.

Как только было дописано последнее слово, Пиппа отпустила трость, и я попросила Коннора подойти ближе.

Он подошел, хотя и неохотно.

— Теперь твоя очередь. — Я передала ему нашу импровизированную ручку. — Чего ты боишься больше всего?

Он зашевелился на месте.

— Эээ... что я больше не смогу играть в теннис из-за запястья.

Я хотела спросить о его теннисном прошлом. Он упоминал, что играл во время нашего заключения на острове. Мы даже пытались играть в крикет, используя палки для калитки и бревно для биты. Мне нравилось узнавать о нем, потому что это оживляло его, в то время как Гэллоуэй оставался в тени, не желая делиться информацией.

Прав ли был Коннор, когда беспокоился? При выполнении заданий в лагере его запястье казалось сильным и пригодным для использования. Но кто знал, правильно ли срослись кости — так же, как мы никогда не узнаем о ноге Гэллоуэя.

Отойдя в сторону, я махнула рукой на песок под предложением Пиппы.

— Хорошо. Записывай.

Бросив на меня косой взгляд, он не торопился, вычерчивая на чистом песке неровные буквы. Закончив, он ткнул палкой в Гэллоуэя и удалился.

Я затаила дыхание, когда пальцы Гэллоуэя сжались вокруг дерева. Я понятия не имела, будет ли он подыгрывать мне. Это было свидетельством того, как далеко он готов зайти, чтобы никто не узнал, кто он на самом деле.

Когда секунды превратились в долгие мгновения, у меня вспотели ладони. Я открыла рот, чтобы оправдать его, но внезапно он рванулся вперед и сунул палку мне в руки.

— Я не смогу пригнуться достаточно низко, чтобы писать. — Его взгляд тлел. — Тебе придется написать это за меня.

Я замерла, проклиная то, как простая фраза разделила меня.

— Хорошо...

Стоя под написанным признанием Коннора, я ждала.

Гэллоуэй не спешил, прежде чем пробормотать:

— Я боюсь, что никогда не смогу извиниться перед теми, кто больше всего этого заслуживает.

Загадочный ответ еще долго звучал в моей голове после того, как я нацарапала его.

За что и перед кем он должен был извиниться? Почему он не мог открыться мне и поделиться тем, что его гложет?

— Твоя очередь. — Пиппа потянула меня за запястье. — Чего ты боишься больше всего, Стелли?

Я прикусила губу. Так много всего.

Я боюсь, что хочу мужчину по неправильным причинам.

Я боюсь, что никогда не выберусь с этого острова.

Боюсь, что я не хочу уезжать с этого острова.

Я боюсь, что не знаю, кто я.

Боюсь, мне не нравится, кем я становлюсь.

Так много вариантов, но я выбрала тот, что ближе всего к сердцу. Вздохнув, я написала свой страх ниже остальных. Я боюсь, что потеряю свой голос, а когда он пропадет... я никогда не смогу его вернуть.

Это означало так много вещей и было таким же загадочным, как и у Гэллоуэя. Это означало, что я боюсь потерять свой хребет и не иметь мужества преследовать то, чего я хочу. Это означало, что я боюсь, что мои способности к написанию песен и музыки иссякнут под солнцем ФиГэл.

Гэллоуэй поймал мой взгляд, но ничего не сказал.

Мы все стояли там, читая четыре песочных признания.

Коннор нарушил молчание.

— И что теперь?

— Теперь мы ложимся спать.

— А?

— Утром увидишь. Поверь мне. — Ущипнув Пиппу за щеку, я добавила: — В конце концов, это волшебство.

Мы все повернулись, чтобы вернуться в лагерь, но в последнюю секунду Гэллоуэй, ковыляя, вернулся и написал последнюю строчку на песке. Оказалось, что он мог сделать это сам, тускло нацарапав свой дополнительный страх.

Коннор и Пиппа терпеливо ждали, пока мое сердце колотилось. Неужели это будет первый взгляд на мысли Гэллоуэя? Впервые я узнаю, что он чувствует, потому что он, черт возьми, никогда не говорил об этом.

Повернувшись спиной к тексту, он зашагал мимо, оставив нас догонять. Дети бросились вперед, но я не могла остановить свое любопытство. Сделав несколько шагов назад, я замерла над его словами, и слезы наполнили мои глаза.

Мне надоело не знать, исцелен я или инвалид на всю оставшуюся жизнь. Я хочу, чтобы мне сняли шину, чтобы я знал это.

Я смотрела на него, медленно продвигающегося по пляжу. Он не оглядывался. Он не смотрел в глаза и не подавал вида, что хочет что-то обсудить.

Не то чтобы ему это было нужно.

Это было совершенно понятно.

Его страх был неподдельным. Его ужас был осязаем.

И не прилив исполнил бы его желание.

Это буду я.

ПРИКОСНОВЕНИЕ.

Наконец-то она прикоснулась ко мне.

И я позволил ей.

Ее пальцы были гипнотически мягкими; скользили по моему лицу, губам, задерживаясь на горле.

Мое тело мгновенно напряглось.

Я потянулся к ней, но ее прикосновение опустилось ниже, по грудине, низу живота, от тазобедренной кости к бедру.

Мой член встал, умоляя о таком же внимании, но прикосновение исчезло, что-то зацепилось вокруг моей ноги.

Мои зубы сомкнулись, когда разочарование, с которым я боролся несколько месяцев, вырвалось наружу. Взмахнув рукой, я вцепился в волосы.

Не безликое лицо или пригрезившаяся грудь.

Волосы.

Реальность.

Я открыл глаза.

Мечты закончились.

Я подскочил и снова упал, когда понял, что это не сон.

Эстель склонилась надо мной. Ее колени прижаты к моему бедру, пальцы расстегивают ремни безопасности и тканевые завязки вокруг моей шины.

Я втянул воздух, шепча в темноту:

— Что, черт возьми, ты делаешь?

Ее глаза вспыхнули, а затем метнулись через лагерь к Пиппе и Коннору. Сегодня они спали в отдельных кроватях, не нуждаясь в поддержке друг друга из-за воспоминаний о том, что остались без родителей.

Она замерла.

— Я делаю то, что ты хочешь.

— Чего я хочу?

В моей голове разворачивалось многоцветное порно. Я хотел ее рот на члене. Хотел, чтобы она сидела на моих бедрах, а я входил в ее тугой, горячий жар.

Я хотел только ее.

Множество раз.

Стиснув зубы, сжал руки в кулаки. Я делал все возможное, чтобы бороться с непреодолимыми желаниями, бурлящими в моей крови.

Эстель, я предлагаю тебе отойти от меня.

Я предупредил ее.

Я был джентльменом.

Если я прикоснусь к ней сейчас, поцелую ее, трахну... это будет ее вина, потому что она подошла слишком близко, зная о непреодолимых границах, между нами.

— Потерпи мое присутствие несколько секунд, я скоро уйду.

Она снова вернулась к моему бедру.

Потерпеть?

Она думала, что я не могу вытерпеть ее прикосновение?

Черт, я был в нее влюблен. Изо дня в день я все больше и больше влюблялся в нее, черт возьми, а она думала, что я едва могу ее терпеть?

Глупая, глупая женщина.

Я больше так не могу.

Я сел, чтобы оттолкнуть ее, но последняя полоса моей шины оторвалась, и две палки с лязгом упали на песок, освобождая меня.

Я застонал от облегчения. Опора фиксировала мою лодыжку, но, черт возьми, она была тяжелой и неудобной.

Она улыбнулась в темноте.

— Лучше?

Мне будет лучше, если ты ляжешь на меня сверху.

Сглотнув, я напряженно кивнул.

— Да. А теперь уходи.

Как только я это сказал, ее взгляд упал с моего рта на бушующий стояк между ног. Мое сердце боролось с остальными органами.

— Эстель...

— Да?

Ее нормальное дыхание превратилось в мучительные вздохи.

— Отойди от меня.

В ее глазах отразилась боль. Она опустила голову.

— Прости.

— Не знаю, за что. Но тебе лучше уйти.

— Я сожалею о том, что сказала той ночью.

— Какой ночью?

Я точно знал, какую ночь она имеет в виду. В ту ночь она сказала мне, что не хочет иметь со мной ничего общего.

Ее взгляд вспыхнул.

— Ты знаешь какую.

Я ехидно усмехнулся

— О, ты имеешь в виду ту ночь, когда сказала, что не хочешь меня? Ту ночь? — Я откинул свои длинные волосы в сторону. — Не волнуйся об этом. Все в порядке. Я смирился с этим. — Сев немного выше, я прорычал: — Спокойной ночи.

Она не двигалась.

Целую чертову вечность она не двигалась, и все внутри меня вибрировало от желания схватить ее. Мне понадобилась выдержка святого, чтобы не сжать в кулак ее волосы и не целовать ее… независимо от того, что она говорила до этого.

Но я этого не сделал.

Потому что я уважал ее.

А этот остров был чертовски мал, чтобы совершать ошибки с дружелюбием.

Потому что, если бы я поцеловал ее, это было бы ошибкой.

А я наделал их столько, что хватит на всю жизнь.

Наконец, она зашевелилась. Но не так, как я ожидал и нуждался. О, черт возьми, нет, ее рука скользнула с колен к моему члену.

Я вздрогнул, как будто она ударила меня током в сто вольт.

— Черт возьми, чт-что…

Я не смог закончить предложение.

Ее пальцы лишили меня дара речи, чувственно и властно обхватив мою эрекцию.

Моя спина выгнулась дугой, и я упал навзничь на песок, отдаваясь ей, потому что она наконец-то прикоснулась ко мне. Наконец-то добровольно, по своему чертовому желанию прикоснулась ко мне.

Это был сон. Я ещё не проснулся.

Я все ещё сплю.

Это было нереально. Это не могло быть реальным.

Я хотел этого каждой частичкой своего тела. Я не заслуживал того, что хотел. Эстель никогда бы не прикоснулась ко мне наяву. Почему я должен противиться фантазии, если они приносят мимолетное счастье?

Я не должен.

И не буду.

Ее рука потянулась к липучке на моих шортах, раскрыла ширинку и запустила руку в промежность без нижнего белья.

Дети.

К черту детей.

Это был сон... а если нет... они могут смотреть, мне все равно. Моя святость была отменена, кровь бушевала, пылала и пульсировала. Я был словно бомба замедленного действия.

Эстель прикоснулась ко мне.

Ее пальцы ощущались в тысячу раз лучше на обнаженной плоти. Звезды вспыхнули в моих глазах, когда она провела рукой по моей длине.

Ее прикосновение вызывало паралич. Ее прикосновение подтверждало, что я принадлежу ей.

Только ей.

Какая-то часть моего разума, которая еще оставалась человеком, попыталась в последний раз остановить то, что она делала.

Я бормотал бессмыслицу, нерешительно двигал бедрами, а ее длинные волосы щекотали мой обнаженный живот, когда она качала головой.

— Нет... не думай ни о чем. Просто расслабься. Позволь мне сделать это для тебя. — прошептала она мне в губы, когда наклонилась надо мной, ее рука двигалась вверх и вниз. Ее большой палец, черт, ее большой палец обнаружил головку моего члена, с силой надавил на чувствительный кончик, размазывая выступившую влагу по стволу. — Позволь отплатить тем же, что ты сделал для меня.

Фантазия.

Кошмар.

Галлюцинация.

Или смерть? Жестокая шутка дьявола перед тем, как отправить меня в ад?

Левую руку погрузил в песок, наслаждаясь интенсивной работой ее рук, я никогда не испытывал такого удовольствия раньше. Правой рукой схватил ее волосы и прижал ее губы к своим.

Мне это необходимо. Мне необходимо кончить. Так. Чертовски. Сильно.

За последние несколько месяцев я несколько раз мастурбировал, но это было необходимо, чтобы избавиться от ноющей боли в яйцах. Но это... черт возьми, это была чистая утопия.

Мое дыхание участилось, когда рука Эстель задвигалась быстрее. Она была настроена серьезно. Она пришла не для того, чтобы дразнить меня. Онапришла, чтобы заставить меня кончить. Быстро и эффективно. Безвозмездно.

Благотворительный оргазм.

Если бы все не зашло так далеко, я бы возненавидел ее за это. Я бы оттолкнул ее — независимо от того, как невероятно она меня обрабатывала. Я бы не стал мириться с подобным коварными манипуляциями.

Но я был не в том состоянии.

Я влюбился в девушку, которая не хотела меня и с трудом приняла мою дружбу. Если она дрочила мне из жалости, то ладно, я буду довольствоваться этим.

Я крепче вцепился в ее волосы, целовал сильнее, глубже, сдаваясь, снова и снова толкаясь в ее ладонь.

Она позволила мне

Ее пальцы сжались, предоставляя идеальную петлю для дрочки. Большим пальцем она провела по головке, другая рука исчезла между моих ног, чтобы поиграть с яйцами.

Все, что она делала, было идеально. Словно она родилась, зная, как доставить мне удовольствие. Она полностью завладела мной.

— Мне нравится прикасаться к тебе, Гэл.

Ее шёпот насыщал мои легкие.

Я больше не мог сдерживаться.

Мышцы сокращались, напрягаясь до судорог.

Мои яйца стали бомбами, а член — пушкой.

Я был на грани.

И кончил.

Кончил на ее руку и свой живот.

Я дрожал и дергался, пока она продолжала, гладить мое чрезвычайно чувствительное тело. Я схватил ее за запястье, останавливая.

Тяжело дыша, я медленно вернулся на землю и открыл глаза.

Я смотрел на неё.

Она смотрела в ответ.

Не было произнесено ни слова, но мы знали.

Мы знали, что это нельзя игнорировать.

Не говоря ни слова, она встала, ополоснула руки в фюзеляже, который был наполнен морской водой, и заползла в свою кровать.

Она легла спать, повернувшись ко мне спиной.

Я не спал до утра, разрываясь между шоком и успокоением. Благодарностью и разработкой планов.

Все правила были нарушены.

Она сказала, что это отплата за услугу.

Я бы назвал это «напрашиваться на неприятности».

Это она прикоснулась ко мне.

Теперь я буду тем, кто прикоснется к ней.

Я прогнулась. Я покорилась. Нет, я поддалась.

Чувствовать, как ты распадаешься на части. Смотреть, как ты разваливаешься на части. Слушать, как ты разрываешься на части.

Это заставляет меня хотеть тебя намного сильнее. Слишком сильно. Ужасающе сильно.

Я потерпела неудачу. Я проиграла. Нет, я наконец-то позволила себе победить.

Взято из блокнота Э.Э.

…

О ЧЕМ Я ДУМАЛА?

Солнце взошло час назад, и все равно я спала на боку, спиной к Гэллоуэю. Каждый раз, когда я думала о том, что я сделала в темноте, мое тело краснело, соски болели, и покалывание от отчаянно необходимой разрядки сводило меня с ума.

То, как он поддался мне.

Как от него пахло кедром и лакрицей, хотя он уже несколько недель не пользовался ни шампунем, ни лосьоном после бритья.

Как дрожали его мышцы и твердело тело, как трепетали веки, как целовали губы и сжимались руки, как сбивалось дыхание и...

Волна желания запульсировала в моем клиторе.

Я содрогнулась, выгибаясь от потребности.

Я доставила ему удовольствие. Я получала удовольствие от того, что доставляла ему удовольствие.

Но теперь... теперь я страдала.

Я была возбуждена больше, чем когда-либо в своей жизни. Я едва могла двигаться, не сжимая бедра и не раскачиваясь в поисках облегчения. Я едва могла дышать без того, чтобы моя грудь не натирала футболку, а соски не сверкали от десяти тысяч просьб потрогать их, пососать, покусать.

Мой мозг был бесполезен. Мое тело было одержимо. Я должна была. Я должна была. Я должна была найти облегчение.

Я не была Эстель. Я была женщиной. Я была сексом.

И я хотела, хотела, хотела.

С каждым вдохом я обещала себе свободу повернуться и умолять Гэллоуэя взять меня. С каждым выдохом я нарушала все клятвы и плотнее прижималась к песку.

Ты не можешь.

Я не могла вспомнить почему.

Но в таком состоянии я не могла работать, разговаривать с детьми или притворяться нормальной.

Вскочив с кровати, я встала спиной к Гэллоуэю и скрылась в лесу.

Я бежала и бежала, пока не оказалась достаточно далеко от лагеря и не растянулась на зарослях бамбука, которые я выбрала в качестве места для писательства. Мои хлопчатобумажные шорты спустились вниз. Моя рука скрылась во влаге.

И я ласкала себя, пока мои мысли были заняты Гэллоуэем.

Гэллоуэй.

Гэллоуэй.

Гэллоуэй.

ОНА УБЕЖАЛА.

Я видел ее. Наблюдал за ней. Я не шелохнулся, когда она вскочила с кровати и скрылась в лесу. У нее была привычка исчезать среди деревьев, я не мог понять почему.

Но эту причину… я прекрасно понял.

Я знал, что она делает.

Я прекрасно знал, что она искала.

И я снова стал твердым, зная, что она должна избавляться от нужды, которая усугубляется каждый день.

После прошлой ночи, после того, что она сделала со мной, она больше не могла этого отрицать.

Она хотела меня. Гораздо, гораздо больше, чем показывала.

Она избавила меня от страданий на несколько часов. Однажды (надеюсь, скоро) она позволит мне избавить от страданий ее. И когда этот день наступит, я не буду торопиться. Я буду дразнить ее, прежде чем отправлю на небеса.

Я не сказал ни слова, когда она вернулась с раскрасневшимся лицом и набухшими сосками в черном топе бикини. Я притворился, что не заметил влажного пятна на ее хлопчатобумажных шортах или того, как она виновато мыла руки в море.

Я позволил ей думать, что не знаю.

После завтрака из кокосовых орехов, вчерашней соленой рыбы и варёной таро Эстель повела детей к кромке воды, где мы нацарапали на песке наши послания.

Я не спешил, хромал за ними, опираясь на трость.

Эстель, возможно, подарила мне лучший оргазм в моей жизни прошлой ночью и сняла раздражающую шину, но она не смогла спасти меня от душераздирающего вывода.

Моя лодыжка не зажила должным образом.

Боль в костях усиливалась, когда я давил на нее. На месте сломанного сустава осталась странная шишка, и я больше не мог этого отрицать.

Я могу ходить, но никогда не смогу бегать.

Я мог передвигаться, но только с помощью трости.

Я был чертовым инвалидом, и ничто в мире не могло изменить это.

Вытеснив гнев и печаль от того, что никогда не буду целостным снова, я догнал остальных в поисках посланий.

Только... они исчезли.

Прилив стер все с лица земли, оставив после себя девственный пляж без следов, без ужасов, без каких–либо признаков.

Пиппа повернулась ко мне, наморщив лоб.

— Где... где они?

Я усмехнулся, скрывая депрессию по поводу своей инвалидности и разыгрывая трюк Эстель.

— Это магия.

— Нет, их смыло приливом. — Коннор надулся, явно не впечатленный игрой. Указывая на мою ногу, он добавил: — Эй, ты снял фиксатор.

— Ага.

Эта история не для ушей маленького мальчика. Он заметил, что шина исчезла. Конец истории.

Эстель вздрогнула.

— Ты прав, Ко. Но именно это и делает океан. Он смывает все плохое и приносит только хорошее.

— Не понимаю. — Коннор прищурился от солнца. Ночью морось, которая была в течение нескольких дней, наконец, прекратилась; мы все медленно оттаивали и высыхали.

Пиппа засунула большой палец себе в рот, что она начала делать несколько недель назад, возвращаясь к детскому поведению.

Эстель прижала ее к себе, прижав крошечную головку к своему боку.

— Это значит, что страхи... ушли. Разве ты не чувствуешь облегчение? Зная, что больше можно не бояться снов?

Она напряглась.

— Я не знаю.

Эстель посмотрела на Коннора.

— Разве ты не чувствуешь себя лучше, зная, что больше не должен беспокоиться о теннисе?

Он пожал плечами.

— Наверное.

Наши глаза встретились.

— Гэл?

Я ждал, что она затронет тему моей ноги и недавно снятой шины, но она удивила меня, вызывая другой мой страх.

— Разве ты не чувствуешь себя лучше, зная, что тому, перед кем ты хочешь извиниться, больше не нужно знать, что ты сожалеешь. Что все, что ты сделал, уже прощено?

Я холодно рассмеялся. Ничего не мог с собой поделать.

Если бы она только знала, за что я хочу извиниться... тогда она не была бы так уверена, что прилив может все исправить.

Ее лицо покрылось красными пятнами.

Подавив свой мрачный смех, я кивнул.

— Ты права. Я чувствую себя намного лучше.

Нисколько. Но спасибо за попытку.

Она вздернула подбородок.

— Ну, не знаю, как вы, ребята, но я чувствую себя лучше.

То, как она держалась, ударило меня в сердце.

— Я боялась, что потеряю голос, утрачу способность писать песни и потерплю неудачу в своей любви к переносу трагедии на бумагу. Но мне больше не нужно волноваться, потому что тексты песен — это часть меня, словно биение сердца и красного цвета крови.

Подождите… писать песни?

Она поэтесса?

Певица?

Почему, черт возьми, я не знал об этом?

По той же причине, по которой она ничего не знает о тебе — ты, эгоистичный засранец, который отказывается делиться личной информацией.

Пиппа медленно улыбнулась, ее лицо наполнилось благоговением, когда она позволила обещаниям Эстель обрести силу. В ее детском, причудливом воображении было вполне возможно, что ее страхи поглотит океан, безопасность гарантируют волны, а жизнь охраняют морское дно и фантазия.

Я был рад. Счастлив за нее. Если бы ее маленькое сердце стало легче, я испытал бы облегчение.

Видит бог, она нуждалась в этом.

Послания на песке не сделали того, что задумала Эстель, но благодаря этому, кое-что произошло. Она пришла ко мне ночью. Прикасалась к моему телу. Целовала.

Она показала, каким лицемером я был.

Мне было больно, потому что она не прикасалась ко мне. Не позволяла мне прикасаться к ней. Я ненавидел то, что она держала меня на расстоянии вытянутой руки.

Но я поступил с ней также. Я забаррикадировал эмоции. Я похоронил свое прошлое и запер свои секреты. Я отдалился от неё.

Мои плечи поникли, когда я пришел к еще более душераздирающему выводу.

Если я хотел заслужить разрешение Эстель на то, чтобы, наконец, получить ее, то должен отдать что-то взамен. Я должен быть готов открыться.

Я должен был быть готов впустить ее.

Я должен позволить ей судить меня.

Время измеряется не только в минутах и часах. Время сложнее, чем циферблаты на стене или стрелки на часах. Время противоречиво.

Двадцать шесть лет я была жива. Два года я была успешной певицей, сочиняющей песни. Три месяца, как я потерпела крушение на острове. Две недели, как я прикоснулась к нему.

Так почему же две недели казались длиннее, чем все годы моей жизни? Почему три месяца казались вечностью?

Взято из блокнота Э.Э.

…

ЧЕТЫРНАДЦАТЬ НЕДЕЛЬ

Что-то изменилось в Гэллоуэе в ту ночь, когда я прикоснулась к нему.

Он немного оттаял. Он больше улыбался. Он старался разговаривать.

Вначале я была настороже, ожидая подвох. Потом я была очарована, упиваясь всем, что он говорил. В его откровениях не было ничего сокрушительного. Но я ценила то, что он открылся мне, нам. Я наконец-то поверила, что мы можем стать настоящими друзьями, а не замкнутыми выжившими.

Я узнала, что он не любил крепкий алкоголь, но обожал пиво, сваренное правильно. Ему не нравились большие города, но он любил работать на широких просторах в одиночку. У него были головные боли, когда он испытывал стресс. Он страдал от клаустрофобии. Он был единственным ребенком, и его отец был еще жив.

Такие простые вещи, но я хранила каждую из них, как будто они были ключом к разгадке его личности. К сожалению, чем больше я узнавала о нем, тем больше я его хотела.

Мои походы к моему бамбуковому месту, чтобы доставить себе удовольствие, стали регулярными, а жажда оргазма не переставала мучить меня.

Я знала, что мне нужно.

Он.

Но сколько бы я ни приглашала его: томительные взгляды, мимолетные прикосновения, отчаянные бессловесные намеки взять меня.

Он никогда этого не делал.

Он позволял моим пальцам касаться его, когда мы готовили вместе. Он позволял мне прижиматься к его бедру, когда мы вырезали миски из кокосовой скорлупы и ткали еще одно одеяло для сна.

И все же он никогда не принимал моих приставаний.

Тем не менее, он кинулся строить нам дом.

С той самой недели, когда дождь и тени покрылись мрачной пылью, он заявил, что мы достаточно долго ждали крыши над головой.

Теперь, когда шину сняли, он стал больше двигаться, но не мог скрыть злости на то, что нога и лодыжка не зажили полностью. Он хромал (старался не хромать), но его тело было сломано, и мы ничего не могли сделать.

Это не помешало ему работать с Коннором. Вместе они медленно демонтировали лопасти винта вертолета с помощью камней и топора, отломили их от опоры и потащили через лес к нашему пляжу.

Им потребовалось три дня, чтобы доставить две лопасти на песок, и еще полдня, чтобы вырыть достаточно глубокие ямы, чтобы лопасти торчали из песка, как балки для стены.

У нас их было всего две, но это было лучше, чем ничего.

Гэллоуэй не торопился.

Он попросил страницу из моего блокнота и нацарапал расчеты и схемы, придумывая проект нашего островного дома.

Когда лопасти были прочно закреплены, а разметка для стен и входов была нарисована нашими пальцами на песке, я отвела Гэллоуэя в мою личную зону с кустами бамбука.

Его глаза загорелись. Его руки дернулись, чтобы прикоснуться ко мне. И мое сердце знало, что, если бы Коннор и Пиппа не были с нами, он бы поцеловал меня.

И если бы он поцеловал меня, я бы не позволила ему остановиться.

С беременностью или же без нее.

Топором он срубил кучу длинных, крепких стеблей и отволок их назад, чтобы приступить к тяжелой работе по возведению стен.

Коннор оказался идеальным протеже.

Мы с Пиппой занимались охотой, а мальчики проводили каждый световой час за рубкой, раскопкой, связыванием и строительством.

Пиппа, очевидно, была избранной в рыболовстве. Она была недостаточно сильна, чтобы использовать копье, а у меня не было координации. Но вместе мы использовали мою рваную футболку и Y-образную раму, чтобы тащить материал по воде и ловить мелких серебристых рыбок на мелководье.

Она стала такой быстрой, что могла вылавливать их из воды голыми руками.

Первая трапеза с мелкой рыбой была ужасной: хрустели чешуя и кости. Но каждый дюйм этого существа (за исключением внутренностей и головы) был питательным. Кальций из костей, белок из плоти. Ничего не пропадало зря, и постепенно мы изобрели новые способы приготовления пищи.

Пока мальчики неуклонно превращали наш лагерь без крыши в дом, мы с Пиппой экспериментировали с меню. Мы заставляли себя мыслить нестандартно. Мы заворачивали рыбное филе в листья (как фольгу) и жарили на углях. Мы жарили на камнях и закапывали ингредиенты в горячий пепел.

Одни попытки срабатывали, другие — нет. Но мы не переставали пробовать.

Однажды днем мы измельчили три кокоса, подогрели немного воды и растолкли смесь. Когда получилась липкая паста, мы завернули ее в фиолетовый муслиновый шарф, который нашли в сумке Амелии. Сжав пасту как можно плотнее, мы старательно слили воду и сделали кокосовое молоко.

Мы использовали белую жидкость для варки крабов и рыбы, и ужин еще никогда не был таким восхитительно вкусным.

Мало-помалу мы приспосабливались, развивались.

Скоро мы сами себя не узнаем.

Скоро мы будем потеряны для любого спасения.

По мере адаптации и развития мы находили все больше и больше счастья в самых простых вещах. Мы постепенно, с неохотой признали, что теперь это наш дом.

И, возможно, нам никогда не разрешат его покинуть.

…

СЕМЬ НЕДЕЛЬ

Рождество пришло и ушло.

Мы не праздновали.

Я фотографировала на телефон и записала ролик о ходе строительства дома, но не сказала детям дату.

В конце концов, суть Рождества заключалась в праздновании и благодарности.

Мы были благодарны, но не праздновали. Мы ждали, пока нас найдут, чтобы отпраздновать день дарения подарков и счастья.

— Ты проснулась?

Я вскочила, свернувшись калачиком в льняном одеяле, которое я сшила. Теперь у каждого из нас было по одному. Оно было не совсем теплым, но давало хоть какое-то подобие комфорта.

— Да. — Я сделала паузу, неглубоко дыша, ожидая, что Гэллоуэй продолжит. Когда он этого не сделал, я прошептала: — А что?

Когда он сел, послышалось шарканье. Я посмотрела на него и быстро взглянула на детей, чтобы убедиться, что они спят.

Три ночи назад Гэллоуэй настоял на том, чтобы мы все переехали дальше по пляжу. Мы ворчали, но это было строго временно. Дом был почти готов, и он хотел добавить последние штрихи, чтобы мы не видели конечного результата.

Неудобства, связанные с ночевкой на более открытом месте на пляже и невозможностью вернуться в лагерь, были перекрыты волнением от переезда в нашу новую обитель.

Не говоря уже о том, что перемена места была похожа на праздник. Настроение Пиппы и Коннора было светлым, мое сердце пело, когда они играли вместе и смеялись больше, чем за последние недели.

Гэллоуэй пробормотал:

— Думаю, пришло время кое-что тебе рассказать.

Мое сердце остановилось.

— Рассказать мне что?

Он потер лицо.

— Всё.

Я села, упираясь коленями в свою песчаную кровать.

— Хорошо...

Проведя обеими руками по волосам, он криво улыбнулся.

— Я не готов. Я не думаю, что когда-нибудь буду готов. Но я не могу больше скрывать это от тебя. За последние несколько недель, разговаривая с тобой, делясь маленькими кусочками того, кто я есть, я забыл, как это приятно. Приятно быть узнанным.

— Мне тоже было приятно. Для меня большая честь, что ты доверяешь мне настолько, чтобы рассказать об этом.

Его голубые глаза сияли.

— Я не просто доверяю тебе, Стел. Это выходит далеко за рамки.

Я отвернулась, пораженная тем, с каким чувством он смотрел.

— Мне нужно сказать тебе, потому что я хочу от тебя большего. Быть твоим другом... этого недостаточно. — Его голос стал глубже, превратившись в тяжелый хрип. — И я не думаю, что быть друзьями достаточно для тебя... тоже.

Мои губы разомкнулись. Это был мой момент. Момент, когда я исправила то, что сломала. Если он был достаточно храбр, чтобы, наконец, рассказать мне, что его преследует, я могла бы быть честной и рассказать ему, почему я боялась спать с ним.

Слова плясали на кончике моего языка.

Нет, этого недостаточно.

Ты прав, я хочу тебя так сильно, что едва могу выдержать.

Но что-то удерживало меня. Слабость. Страх. Моя собственная глупая нерешительность.

Я разрушила его во второй раз.

— Мне нравится быть твоим другом, Гэллоуэй.

Он напрягся.

— И это все?

— Этого недостаточно?

— Ты можешь честно сказать, что это так?

Мое сердце перестало биться.

— Я не могу ответить на этот вопрос.

— Знаешь что, Стел? Ты действительно та еще штучка, — он холодно усмехнулся. — Последний месяц я из кожи вон лез, чтобы открыться тебе — дать тебе понять, что я достоин хотя бы малой толики твоей привязанности. Но ничто не достаточно хорошо для тебя.

— Подожди. — Я вздрогнула. — Это неправда.

— Да, это так.

Я покачала головой.

— Гэллоуэй, ты все неправильно понял. Я хочу теб...

— Знаешь что? — Его рука поднялась, чтобы заставить меня замолчать. — Мне не нужно знать. Что бы я ни собирался тебе сказать... это не важно.

Бросившись обратно в кровать, он перевернулся.

Слезы щекотали глаза.

— Гэллоуэй...

Он не повернулся.

Я крепче обняла свое одеяло.

— Гэл?

Он по-прежнему игнорировал меня.

Целую вечность я ждала, что он даст мне второй шанс.

Но он так и не дал.

Моя спина болела, когда я, наконец, приняла то, что сделала.

— Мне жаль. — Медленно я переместилась с колен в положение лежа, глядя на звезды над головой. Слезы бежали, скатываясь по моим щекам с соленой грустью.

Скажи ему!

Сядь и скажи ему, как сильно ты его хочешь. Скажи ему, что тебя пугает. Будь честной!

Но мои мышцы заблокировались сотней якорей сомнения. Мы так долго были спасательным кругом друг для друга, что мой страх теперь был связан не только с беременностью. Что случится, если совместный сон разрушит ту ограниченную дружбу, которую мы обрели?

Что, если он возненавидит меня после этого? Что, если он уплывет с острова и бросит меня, потому что я не была тем, что ему нужно...

Я сжала виски, желая, чтобы слезы прекратились. Мы вели самое простое существование, постоянно уклоняясь от хватки смерти, находя радость в самых простых занятиях, но я не могла найти в себе мужества признаться, что да, я влюблена в него, да, я хочу его всеми фибрами своего тела, и да, я свяжу себя с ним на нашем острове, в городе или в любом другом месте на Земле.

Но я не сделала этого.

Момент был упущен.

Бриз смахнул напряжение гребнями ветра, и пляж недовольно выдохнул.

Зачем я это сделала?

Почему я так испугалась?

Рассвело, взошло солнце, а у меня все еще не было ответа.

…

Следующей ночью я пошла по песчаной тропе к берегу в полной темноте.

Мне нужно было подышать. Просто смотреть на волны и требовать ответов, которые они не могли дать.

Комок печали застрял у меня в горле. Этот ком грусти никогда не был далеко — как он мог быть далеко, когда мы были выброшены на берег и вынуждены были отказаться от гламура и изнеженной легкости жизни в городе? Как это возможно, когда я в очередной раз облажалась, когда дело касалось Гэллоуэя?

Каких бы достижений мы ни добились, отказавшись от роскоши современных удобств и научившись собирать и создавать, охотиться и готовить, это было ничто, если я не могла сбалансировать счастливые отношения.

Он не разговаривал со мной весь день.

Мы занимались своими делами. Мы готовили, ели, плавали и пили. И ни слова. Даже дети молчали, чувствуя, что между нами что-то не так.

Сахарный песок скользил по моим пальцам, когда я приблизилась к плещущемуся морю. Мир продолжал жить, независимо от ночи и дня, но была разница, когда темнота сменялась солнечным светом. Вещи теряли свою суровую реальность и становились волшебными, мистическими. Синева океана становилась серебристо-черной из-за луны. Пальмы становились призрачными стражами, укрывающими нас. А Вселенная в целом окутывала нас коконом из галактик, о посещении которых мы могли только мечтать.

Я вглядывалась во мрак, ища Гэллоуэя. После того как он не разговаривал со мной весь день, он не ложился спать, работая без перерыва, чтобы закончить дом.

Мне хотелось бежать за ним и извиниться. Наконец-то признаться, что меня пугало и как отказ от него вырезал из меня куски, пока я не стала полая от желания.

Но я этого не сделала.

Потому что мои доводы были слабыми и не имели смысла. Он бы проклял меня за то, что я не сказала ему раньше и не дала ему шанс решить проблему, вместо того чтобы скрывать ее от него.

Пока я сидела на песке, прохладная сырость пропитала мои шорты. Я смотрела на звездный горизонт.

— Я умру здесь? — Мой шепот целовал луну. — Неужели я умру и никогда больше не увижу Мэделин? Неужели я навсегда останусь матерью и защитницей двоих детей и никогда не смогу покориться мужчине, в которого влюбилась?

Я затаила дыхание, пока мои вопросы нанизывались на нить ветра, разгоняя каждую гласную в разные стороны.

Север, юг, восток, запад.

Никакого ответа от бесполезного компаса.

Никаких предчувствий.

Ни плеска волн, ни мерцания звезд.

Ничего.

Я не знала, как долго я сидела там, оплакивая свою жизнь, свое будущее, свое настоящее, но через некоторое время меланхолия в моей крови превратилась в гнев.

Я выжила.

Я выкормила двух маленьких человечков. Я вылечила взрослого мужчину. Я доказывала свою самоценность снова и снова.

И мне некого было винить, кроме себя, в том, что у меня не было Гэллоуэя.

Что я делаю?

Вскочив на ноги, я зашла в воду, приветствуя теплую жидкость, омывающую мои икры.

Сегодня ночью море было аномально низким. Мы все оказались в долгу перед приливом. Он смывал наши мечты, наши страхи, наши желания. Каждое послание, которое мы писали на песке, успокаивалось бурными волнами.

Я ударила ногой по воде, и капли дождем разлетелись вокруг меня. Вернувшись в общество, я утратила способность ощущать гордость за достижения и видеть красоту в мелочах, отметая их под ковер безразличия и бесконечного стремления к большему. Больше богатства, больше безопасности, больше друзей, больше любви, больше, больше, больше.

Но здесь... наш мир был упрощен. Нам больше не нужно было конкурировать друг с другом; мы выживали, потому что сражались бок о бок. Мы больше не завидовали чужому счастью, потому что день за днем получали радость от того, что оставались живы во враждебном мире.

Простые удовольствия — чувствовать песок между пальцами или видеть радугу в каплях — снова наполнили меня жизнью. Муза для написания песен стала злобной любовницей, заставляя меня искать вдохновение в самых случайных местах.

Когда я посмотрела в сторону лагеря, что-то привлекло мое внимание. Углубления на песке, надпись, нацарапанная веточкой, только и ждала, когда море смоет ее тайное признание.

Я нахмурилась.

Странно.

Пип и Коннор не захотели делать сегодня сообщения, предпочтя вместо этого большой костер, чтобы отметить количество месяцев, которые мы провели здесь. Календарь на моем телефоне помогал нам вести счет, но он также не давал нам забыть о том, сколько времени прошло.

Если не они их написали, то кто...

Выйдя из воды, я подошла поближе.

Честные каракули скользнули в мое горло и выдернули мой желудок из его родного пристанища.

Мне больно. Я злюсь. Я хочу, чтобы воспоминания о том, что я сделал, оставили меня в покое. Я хочу снова стать хорошим человеком. Я хочу ее так чертовски сильно. Я хочу чувствовать вкус и прикосновения. Я хочу лизать и гладить. Я хочу убраться с этого проклятого острова, чтобы у меня был хоть один шанс с ней.

Я обняла себя, когда мое сердце потеряло свои перья и упало вниз.

Я сделала это.

Я причиняла ему боль.

Снова и снова.

Прилив не смог смыть ни слов, ни страсти, капающей с них.

Задыхаясь, мои соски покалывало от свирепой потребности, пронизывающей почерк.

Гэллоуэй хотел меня.

У меня была сила сделать его счастливым. Я могла помочь ему забыть все, что он сделал.

Это меня больше не касалось.

Дело было в нем.

ЗА ПЯТЬ ЛЕТ ДО КРУШЕНИЯ

— Я, Гэллоуэй Джейкоб Оук, клянусь, что показания, которые я дам, будут правдой, только правдой и ничем кроме правды, да поможет мне Бог.

Моя рука задрожала, когда адвокат защиты убрал Библию из моих рук, презрительно усмехаясь. Он уже осудил, приговорил и погубил меня.

Мне конец.

Мои глаза метнулись к присяжным, где лица всех возрастов, национальностей и религий смотрели на меня. Каждый из них держал в руках ключ к моей свободе, но ни один из них не отдал бы его мне.

А почему они должны?

Я этого не заслужил.

Во всяком случае, не в глазах суда.

В глазах моей матери... ну, я знал, что она была бы благодарна, если бы не была опечалена тем, кем я стал.

Адвокат вышагивал, как шакал, перед моей свидетельской будкой, напыщенно сцепив пальцы.

— Итак, мистер Оук. Отвечайте четко и ясно, чтобы у суда не возникло недоразумений. Вы убивали или не убивали доктора Джозефа Сильверстейна?

Я взглянул на отца. Я расправил плечи. Я приготовился выбросить свою жизнь.

Не то чтобы у меня оставалась жизнь.

Я был убийцей.

— Да. Да, я убил его.

…

Чертовы нервы свели меня с ума, пока я ждал, когда остальные присоединятся ко мне.

У меня было четыре дня, чтобы в одиночку довести наш дом до совершенства. Даже Коннору не разрешалось находиться в лагере, пока я его достраивал. Он принимал такое же участие в создании дома, как и я, но я хотел, чтобы последние штрихи были особенными и для него.

Отсюда и запрет.

Я стоял у костра, оценивая здание, которое мы создали из льняной веревки, бамбука и лопастей вертолетного винта. Оно не было шикарным, но было довольно большим и достаточно основательным, чтобы выдержать пару штормов, но не тайфун, если один из них решит сделать нашу жизнь еще более адской.

Будет протекать.

Я нахмурился. Эта часть была неизбежна. Крыша была из льняных листьев, плотно прилегающих друг к другу, а открытые отверстия для окон были просто прикреплены к стене тканым ковриком, чтобы скатываться вниз. Это было лучшее, что я мог сделать без водонепроницаемой черепицы или стекла.

Я услышал их раньше, чем увидел.

Я скрестил руки и ждал, пока хихиканье Пиппы и голос Коннора разносились по бухте.

На прошлой неделе голос Коннора понизился на несколько октав, оставив позади мальчишество и став половозрелым.

Я гордился этим.

Гордился тем, что мы все подписали себе смертный приговор в ту ночь, когда разбились, но не поддались. Пиппа была счастливее, чем когда-либо, Коннор приспосабливался, а Эстель каким-то образом стала еще чертовски красивее.

Она похудела, как и все мы, но ее костная структура только больше выделялась. С загорелой кожей и выбеленными волосами она действительно выглядела как островная соблазнительница.

Когда она появилась на краю лагеря, мое сердце сжалось в кулак. Дети следовали за ней. Она шла быстро, желая посмотреть, что я сделал.

Мое настроение скакало между яростью и недовольством. Злость от того, что мы так и не выяснили отношения между собой, а недовольство от того, что как бы я ни старался над нашим новым домом, у него были свои недостатки.

Много, много недостатков.

Он не был идеальным, и для меня каждая проблема и ошибка были очевидны.

Что, если бы она отказалась жить в нем?

Ее губы дрогнули в доброй улыбке, глаза были полны печали из-за эмоционального разрыва между нами. Трудно было вести молчаливую борьбу, когда на проклятом острове остались только ты и двое детей.

Если кто-то не хотел прояснить ситуацию, это становилось все труднее и труднее пережить. Я знал, что был не прав. Я набросился на нее после того, как она была со мной откровенна. Это была не ее вина, она лгала, что хочет только дружбы, независимо от того, что говорило ее тело.

Ее взгляд переместился с меня на дом.

Она замерла.

Ее рот открылся.

Слезы навернулись ей на глаза.

Мое сердце заколотилось, ожидая, что она бросится к жилищу и впервые шагнет внутрь.

Но она этого не сделала.

Она побежала прямо ко мне.

Ее ноги вздымали песок, и когда ее руки обхватили меня за плечи, я не мог остановить безумную тягу своего тела к ней. Мои пальцы зарылись в ее волосы, и я не знал, кто это сделал.

Она или я.

Это не имело значения.

В один миг мы были порознь.

В следующий момент мы были едины.

Ее губы столкнулись с моими.

Ее язык приветствовал меня.

Ее вкус разнесся повсюду.

И я поклялся прямо там и тогда, что больше не смогу этого делать. Я не мог держать обиду. Я не мог злиться. Я не мог ненавидеть ее за то, что она не приняла меня.

Наша ссора растворилась. Расстояние между нами стерлось.

Ее поцелуй был похож на одновременное погружение в комфорт и всепрощение.

Стон застрял у меня в горле, когда ее грудь прижалась ко мне. Интенсивность нарастала и накалялась, и я боялся, что сгорю в ее объятиях. Я хотел провести руками по ее телу, оторвать ее от песка и отнести в первый дом, который был у нас за несколько месяцев. Укрыть ее в четырех стенах и заниматься с ней любовью, имея крышу над головой и уединение, скрывающее наши секреты.

Ее зубы поймали мою нижнюю губу, притягивая меня ближе на последнюю секунду.

Потом все было кончено.

Она отстранилась, опустив глаза.

— Эм... каким-то образом моё запланированное спасибо стало...

— Лучшим поцелуем с того первого, который ты подарила мне?

Она покраснела.

— Да... ну. Прости.

На этот раз я не позволю ей уйти. Не снова.

Взяв ее за подбородок, я вернул ее взгляд к своему.

— Не за что извиняться.

Она вздохнула, как будто с нее сняли страшный груз.

— Вау! — завизжала Пиппа, забегая вперед, исчезая в единственном месте обитания на острове.

— Эй, подожди меня! — Коннор бросился за ней.

Эстель засмеялась.

— Похоже, пришло время проверки.

Я не хотел, чтобы наш момент закончился, но перемирие между нами было приятным местом, чтобы остановиться, пока у нас не будет больше времени, чтобы быть более открытыми.

Учитывая, что мы жили вместе... мы редко находили время, чтобы просто побыть вдвоем и поговорить. Чтобы оставаться в живых, требовалось гораздо больше усилий, чем я мог себе представить.

Но мы живы... и это все, что имеет значение.

Направляясь к вершине нашего лагеря, я коснулся плеча Эстель.

Она покачала головой, на ее лице отразилось удивление.

— Я не могу поверить, что ты смог создать это.

Я бросил взгляд на дом, изо всех сил стараясь не замечать его недостатков. Потрепанные льняные узлы и корявый бамбук. Неровные стены и простая планировка. Это было лучше, чем палатка... едва ли.

— Я просто хочу, чтобы было лучше.

Она вздрогнула от неожиданности.

— Что значит «лучше»? Гэллоуэй, это прекрасно.

Я пожал плечами.

— В следующий раз я исправлю проблемы.

— Мне не нужен «следующий», — она усмехнулась. — Мне нужен этот.

Я усмехнулся.

— Молодец, ты застряла с этим ненадолго, да?

Ее улыбка расширилась.

— Думаю, да.

Я уже нарисовал чертежи для своего следующего творения, и это был не дом. Я не сказал бы ей, но мой будущий проект был чем-то плавучим, чтобы у нас был шанс на свободу.

За несколько месяцев, прошедших с тех пор, как мы оказались на мели, ни один самолет, вертолет или лодка не подошли достаточно близко, чтобы услышать или увидеть нас.

Мы провалились сквозь разрыв в карте, и никто не знал, где мы находимся. Мы сами должны были найти способ, чтобы нас нашли.

— Пойдем. Я хочу большой тур. — Эстель погрузила пальцы ног в песок, двигаясь быстрее.

Я отказался пользоваться тростью чаще, чем это необходимо, и сегодня был день без нее.

Скрежеща зубами, я боролся с болью и изо всех сил старался скрыть свою хромоту. Она не произнесла ни слова, пока я двигался вместе с ней, все ближе и ближе к дому.

Мои пальцы чесались от желания прикоснуться к ней. Обычно я боролся с этим желанием, но в этот раз... я не стал себе отказывать.

Моя рука обвилась вокруг ее руки, не давая ей возможности отстраниться.

Она не отстранилась.

Она крепче сжала мою руку, и мы вместе вошли в наш дом.

Как только пальцы ее ног покинули песок и коснулись бамбукового пола, она подпрыгнула на месте. Ее черный топ бикини покачивался, когда двигалась ее грудь; ее хлопковые шорты мужественно держались, даже с несколькими дырками на талии.

— Это потрясающе.

Я кропотливо сращивал, связывал и расправлял износостойкий бамбук, чтобы в итоге получить пол, не напоминающий пляж.

Коннор и Пиппа уже заняли свои кровати.

Их светлые лица сияли.

— Ты сделал нам собственную комнату. — Коннор покачал головой. — Ничего себе. Спасибо.

Прошло много часов без его помощи, но я установил несколько перегородок в доме, чтобы сделать его более уединенным. Дверей не было, но у Коннора было свое место с перегородкой, отгораживающей его от Пиппы. Если бы они захотели быть вместе, перегородку можно было бы убрать, но так... они могли бы нормально общаться, не посягая на пространство друг друга.

Эстель переместилась вправо, где я разместил наше крыло.

Наше.

Только если она примет меня и перестанет бороться со всем, что существует между нами.

Я сделал то же самое с этой стороны.

Еще одна временная стена отделяла ее спальное место от моего, но я надеялся, что со временем мы сможем переставить ее, чтобы отгородиться от детей и иметь свою личную спальню, чтобы делать все, что нам заблагорассудится, вдали от внимательных глаз молодежи.

Ее пальцы пробежались по всему. От натуральных стен до полностью заправленных кроватей с толстым слоем свежих листьев, чтобы сделать удобное, теплое и уже не песчаное место для отдыха. Я расстелил одеяла Эстель, как в гостинице, и даже положил сверху крошечный белый цветок. Не хватало только шоколада, завернутого в шикарную золотую бумагу, на подушке.

Оконные отверстия пропускали свет и легкий ветерок, сохраняя прохладу, а тень наконец-то дала нашим глазам отдохнуть от слепящего солнечного света.

В середине дома хранились чашки и миски, которые мы вырезали из кокосовой скорлупы, ожерелья, которые Пиппа сделала из рыбьих позвонков, и бесчисленные инструменты, которые мы взяли на вооружение, чтобы облегчить себе жизнь.

На полках хранились швейцарский армейский нож и топор, безопасные и готовые к использованию в любой момент. Мы даже запаслись едой, в основном соленой рыбой и еще одной миской с разнообразными листьями и таро, а также куском фюзеляжа, вбитым в глубокий водосборник для пресной воды.

У нас не было карточного домика, который бы разлетелся, как домино. У нас не было палатки или навеса. У нас были корни. Фундамент. И впервые с тех пор, как мы потерпели крушение, я по-настоящему оценил, чего мы достигли и как далеко мы продвинулись от городских жителей до жителей диких островов.

Мы создали это из ничего.

Мы создали отношения и навыки благодаря упорному труду и решимости.

Мы стали большим, чем когда-либо думали.

Я счастлив.

Мое сердце светилось, как факел, когда Эстель кружилась в центре дома, улыбаясь крыше над головой. Наблюдая, как она расслабляется и пульсирует от благодарности, мое желание распирало.

Я был счастлив.

Но я мог бы быть еще счастливее.

И я не мог больше ждать, чтобы найти окончательный рай.

Я хотел.

Я нуждался.

В ней.

Я была дурой.

Я вопросительный знак в вопросе, который слишком сложно задать.

Я — пауза после предложения, которое слишком трудно услышать.

Я — многоточие в признании, которое слишком трудно прочитать.

Я — дыхание, ждущее, чтобы сказать правду, в которую слишком глупо верить.

Взято из блокнота Э.Э.

…

Словами невозможно описать, насколько необычной и особенной была такая простая вещь, как крыша.

Она не была идеальной.

Она не была герметичной, не защищала от дождя или даже от жуков, но это была крыша, и это было неописуемо.

Проснувшись после первой ночи в нашем новом доме, я была счастливее, чем когда-либо за последние годы. Счастливее, чем когда была на сцене и выступала перед бесчисленными слушателями. Счастливее, чем когда подписала контракт на миллион долларов с моим продюсером.

Я поцеловала Гэллоуэя.

Воздух очистился.

Сегодня вечером я скажу ему, что действительно хочу его, и наконец-то получу удовольствие, в котором отказывала нам обоим.

Я дрожала от одной мысли о том, чтобы снова прикоснуться к нему, поцеловать его, наконец, почувствовать его толчок внутри себя.

Радость трудно измерить, но я не помню, чтобы я была так счастлива, когда выходила из дома и готовила завтрак из крабов и рыбы для своей еще дремлющей семьи.

Вздохнув спокойно, я взглянула на пепел, насыпанный на перемычку над дверным проемом. Дети использовали сажу от костра прошлой ночью, чтобы дать название нашему месту обитания.

Название не было ни актуальным, ни уникальным. Просто игра звуков, которая отлично сработала.

ББ-ФИГЭЛ

Бамбуковое Бунгало ФиГэл.

Пепельное крещение будет смыто, как только пройдет очередной ливень, но пока... темные пятна рассказывали историю людей, которые наконец-то нашли удовлетворение в страшных испытаниях.

…

Молния сверкнула в море, достаточно далеко от нас, чтобы не вызвать страха и не заставить нас бежать, но достаточно близко, чтобы создалась угроза, что гроза может изменить направление и направиться к нам.

Если пойдет дождь, мы пополним наши иссякающие запасы воды и впервые окажемся в полусухом состоянии благодаря крыше и укрытию.

На самом деле я хотела, чтобы пошел дождь. Я хотела испытать блаженную эйфорию, лежа в постели, слушая капли и не находясь в самом разгаре.

— У нас есть время закончить? — Коннор посмотрел на горизонт. Солнце село, и снова наступала ночь.

Сегодня был канун Нового года, и я снова не поделилась датой. Наши цели и решения не изменились бы.

Выжить.

Это была наша конечная и единственная цель.

Наш старый городской ритм уже давно и прочно ушел в бытие. У нас не было ни будильников, ни пробок в час пик, ни счетов, которые нужно оплачивать, ни стресса от светских любезностей. Мы работали слаженно, ели с удовольствием и были заняты в течение всего дня. Этот новый ритм подкрался к нам так незаметно, что мы даже не заметили, как это произошло.

Мы с Гэллоуэем улыбались и находили любую причину, чтобы прикоснуться друг к другу во время выполнения своих задач. От каждого прикосновения и шепота желание закручивалось внутри меня, набирая силу, пока в моей душе не зародился торнадо.

Сегодня вечером.

Как только дети лягут спать.

Наконец-то между нами все разрешится. Быть вместе будет нашим праздником и встречей Нового года.

— Думаю, у нас есть несколько часов, прежде чем он придет сюда. — Передавая трость Гэллоуэя Пиппе, я добавила: — Если он вообще пойдет в эту сторону. Возможно, он останется в море.

Пиппа взяла трость, пожевав нижнюю губу.

— Надеюсь, что так. Я не люблю гром. — Она вздрогнула. — Слишком напоминает мне шум, когда мы разбились.

Гэллоуэй мягко улыбнулся.

— Тебе тоже, да? Я думал, это только у меня.

Я не сомневалась, что он не возражает против грозы, но тот факт, что он был готов показаться пугливым котенком, чтобы поддержать ее, заставил мое тело растаять.

За последний месяц написание посланий стало неотъемлемой частью нашей ночной рутины. Иногда мы не беспокоились, но это стало чем-то очень ценным. Мы сосредоточились на разных вещах: страхи, желания, любимые хобби, самые яркие впечатления, то, чего нам больше всего не хватает.

Сегодня темой была благодарность.

Я указала на песок.

— За что ты больше всего благодарна, Пип?

Она наклонилась, изо всех сил стараясь выцарапать два простых слова. «Я жива».

Слова, сказанные такой крошечной, осиротевшей девочкой, были одними из самых трогательных, которые я когда-либо читала.

На горизонте раздался сердитый раскат грома. Возможно, непогода все-таки шла в нашу сторону.

Она покачнулась, но храбро передала палку брату.

Коннор взял ее и быстро вывел свой ответ.

Его слова не лучше подействовали на мои сердечные струны: «Я благодарен Гэллоуэю и тем навыкам, которые он мне показал. Благодаря ему я могу строить и ловить рыбу».

— Это все твоя заслуга, Ко. — Гэллоуэй обнял мальчика. — Ты отличный ученик.

Коннор усмехнулся, его загорелое лицо засветилось.

— Мне помогает то, что мне нравится мой учитель.

Взяв палку, Гэллоуэй нацарапал: «Я благодарен солнцу, напоминающему мне, что каждый новый день приносит лучшее завтра».

Мое сердце больше не билось нормально рядом с ним. Оно билось и металось, искрилось и скакало. Его комментарий заставил его сделать все четыре.

Гэллоуэй, прикрыв глаза от солнца, протянул мне трость.

Я замолчала.

Я благодарна за жизнь.

Я благодарна за то, кто я есть.

Я благодарна за сегодняшний вечер и за то, что будет.

В итоге все, что я написала: «Я благодарна за каждое мгновение, потому что без них я бы вообще не жила».

Очередной раскат грома устремил наши взгляды в небо.

— Эм... может, нам стоит пойти в дом? — Пиппа потянула мои шорты, обнимая котенка Паффина. Я улыбнулась тому, насколько восхитительным было это предложение. После стольких месяцев у нас действительно было место, куда можно было зайти. Приют, который защитит нас.

Я подняла глаза на Гэллоуэя, надеясь, что он видит, как я ему благодарна. Как я всегда буду благодарна.

Вот что я должна была написать.

Я благодарна за тебя.

Всегда.

Еще одна вспышка молнии.

Коннор отделился от нашей группы, вглядываясь в береговую линию. Его рука поднялась, указывая на что-то в приливе.

Что-то большое, черное и зловещее.

— Что это? — Он сделал шаг ближе. — Что-то выползает из океана.

— Что? — Гэллоуэй покрутился на месте. — Где?

Черное пятно медленно поднималось из волн, прокладывая себе путь дюйм за дюймом вверх по пляжу.

— Что это, черт возьми, такое? — Гэллоуэй двигался вместе с Коннором, все ближе и ближе.

Я не хотела, чтобы они подходили слишком близко, но, если мы не проведем расследование, нам может быть хуже. Знания были ключевым фактором на этом острове.

— Мне это не нравится. — Пиппа взяла меня за руку. — А что, если оно не дружелюбное?

Я сжала ее пальцы, когда появилось еще одно черное пятно, вслед за первым.

Потом еще одно и еще.

— Я уверена, что все в порядке, Пип. Но давай подойдем поближе и посмотрим.

Девочка сопротивлялась моему притяжению, но я не отпускала ее. В таких обстоятельствах — когда сталкиваешься с новым вызовом — лучше всего действовать вместе.

Гэллоуэй внезапно рассмеялся.

— Святое дерьмо.

— Это так круто. — Коннор побежал к ближайшему пятну, его страх полностью исчез. — Насколько это офигенно?

Гэллоуэй трусцой (слегка прихрамывая) побежал за Коннором. Вместе они нависли над существом, тащившимся по пляжу.

— Что? Что это? — Пиппа напряглась, чтобы разглядеть.

Глаза, наконец, разобрались с животным.

— Я знаю, что это такое.

Пиппа зажмурилась, чтобы догнать брата.

— Что это?

Гэллоуэй усмехнулся.

— Это черепахи. Много-много черепах.

Я смотрела на ковер из черепах, прокладывающих свой путь по нашему участку песка.

После нескольких месяцев пребывания на острове мы не видели никаких существ, кроме странных ящериц, змей и случайных чаек. Однако мы внезапно превратились в зоопарк.

— Что они здесь делают? — Из теплой воды вынырнуло еще больше черных фигур, идущих к нам навстречу с умом, от которого у меня мурашки побежали по коже.

— Я не уверен. — Гэллоуэй оставил Коннора ползать рядом с вожаком и вернулся ко мне. — Возможно, для спаривания?

От слова «спаривание» и намека на то, что это повлечет за собой, у меня скрутило живот.

Он прочистил горло, когда молчание между нами стало очень сильным.

— Или чтобы отложить яйца. Они делают это на суше.

Пиппа высвободилась из моей хватки.

— Мне нравятся черепахи. — Взлетев, она направилась к брату, ее плюшевый котенок болтался у нее в руке.

Мы с Гэллоуэем напряглись. Мы были не одни, но расстояние было достаточным, чтобы вызвать то же электричество и дрожащее осознание, требующее действий.

Мы не сводили глаз с детей, даже когда наши руки вытянулись и пальцы сцепились без единого слова.

В ту секунду, когда мы соприкоснулись, я перестала дышать. Я стала не более чем нейронами и гормонами, отчаянно желая наконец-то заполучить его.

Пиппа пыталась протолкнуться мимо Коннора.

— Это черепаха? Я хочу потрогать черепаху.

Коннор поймал ее, когда она обошла его.

— Подожди, ты должна быть нежной, Пип.

Она высунула язык.

— Я и есть нежная, лапшеголовый.

— Лапшеголовый? — Гэллоуэй хмыкнул, поймав мой взгляд. — Это что-то новенькое.

В течение последних нескольких месяцев дети сыпали непристойностями, постепенно становясь все более и более изобретательными. Любое слово, произнесенное с правильным оттенком, могло стать злобным ругательством.

Я должна знать. Гэллоуэй был мастером бормотать простые фразы, но с яростью, которая окрашивала мои щеки.

— Пошли, нам нужно проследить. — Гэллоуэй потянул меня за руку, и вместе мы догнали Пип и Коннора, разделяя их волнение.

Из уважения к существам мы не разговаривали громко. Предпочитая наблюдать, как морские гиганты обменивают изящество плавания на ручной труд ласт на песке.

Гром постепенно прекратил свои угрожающие раскаты, удаляясь, пока черепахи не спеша выбирались на берег.

Мы терпеливо шагали рядом с ними. Я насчитала восемь, и еще больше появлялось позади нас.

Через несколько минут, когда появилось еще больше черепах, Гэллоуэй сказал:

— Их должно быть около шестнадцати или около того. Какова вероятность того, что местом их гнездования был наш крошечный остров?

Я не знала, что я чувствовала. Восхищение тем, что мы удостоились чести быть местом родов таких древних существ, или глубокую печаль от того, что он был достаточно далеко от людей и хищников, чтобы их вековой процесс не изменился.

Как долго этот остров оставался нетронутым, незамеченным? Как долго еще он будет оставаться таким?

Еще месяц?

Два?

Год?

Можно ли в наше время прожить всю жизнь и никогда не быть найденным?

Мое горло сжалось, когда мысли покатились по желобу депрессии.

Сжав руки в комок, я впилась острыми ногтями в ладони.

Прекрати это. Гэллоуэй сейчас сильнее. У нас есть дом.

Вскоре мы могли свободно рассматривать методы ухода по собственному усмотрению. Нам больше не нужно было ждать, пока природа исцелит нас. Мы могли бы найти свой собственный путь обратно в общество... каким-то образом.

— Что они собираются делать? — прошептал Коннор, когда ведущая черепаха остановилась в паре метров от линии деревьев. Мягкий песок блестел в темноте, когда большие ласты зачерпнули и высыпали на панцирь множество песчинок.

Я ждала, что Гэллоуэй упомянет о спаривании (был ли у детей разговор о сексе до аварии?), но он сделал паузу.

Почесав бороду, он нахмурился.

— Хм, как много вы, ребята, знаете о чуде жизни?

— Чудо жизни? — Коннор фыркнул. — Да ладно. Мне тринадцать. Я знаю, что такое трах...

— А, а, а! — Гэллоуэй захлопнул рот мальчика рукой. Он сузил глаза на Пиппу. — Я не думаю, что нам нужно говорить об этом в присутствии дам, не так ли?

Коннор отстранился, его улыбка говорила о том, что он знает то, чего не знает Пиппа.

Маленькая девочка растерянно моргала, не отрывая глаз от черепашек, копающих норы.

— Что они делают? Что это такое?

Коннор фыркнул.

— Отлично, — пробормотала я себе под нос, пока Коннор с самодовольной улыбкой тыкал в свою сестру. — Они делают детей, Пип.

— Детей? — Ее глаза загорелись. — Как? — Ее ангельское личико повернулось лицом к Гэллоуэю. — Скажи мне.

Гэллоуэй хихикнул.

— О, черт возьми, нет. — Указывая в мою сторону, он добавил: — Ты на высоте, Стел. Девушки держатся за девушек... помнишь?

Я закатила глаза.

— Ну, спасибо.

— Не за что.

Пиппа обняла своего котенка.

— Мама сказала мне, что папа каким-то образом положил меня в ее живот, но я не поняла, как. — Она показала на ближайшую черепаху. — Вот как это происходит? Выкапывая яму?

Я изо всех сил старалась не улыбнуться и не рассмеяться при мысли о том, чтобы рассказать ей, что именно делают мужчины и женщины. Если мы никогда не выберемся с этого острова, она никогда не испытает сердечной боли первой любви, боли и невероятного удовольствия от потери девственности.

Если только мы не превратимся в «Голубую лагуну», и она не увлечется своим братом.

Я содрогнулась от того, как это было бы отвратительно.

Я помнила свои подростковые годы с кристальной ясностью, потому что это было время безумных эпических взлетов и жестоких депрессивных падений. Мой бывший был плохим решением, но мне потребовалось слишком много времени, чтобы понять это.

Перекинув волосы через плечо, я сказала:

— Черепахи другие. Они откладывают яйца, как куры. В отличие от кур и яиц, которые мы едим, если самец курицы ласков с самкой, яйца превращаются в цыплят.

— Хорошо... — Она не отрывала взгляда от постоянно расширяющегося гнезда черепахи. Я вздохнула с облегчением; я была рада, что она не стала углубляться в то, что значит «быть ласковой».

Для этого было время. Пора придумать лучший урок секса, чем тот, который дала мне мама.

Она приводила меня в ужас, когда учила надевать скользкий презерватив на банан. Мои одиннадцатилетние пальцы не слушались, и в итоге я осталась без смазки, а презерватив полетел мне в глаз.

Отогнав воспоминания, я продолжила.

— Если мне не изменяет память, черепахи возвращаются на сушу раз в год, чтобы отложить яйца, а затем оставляют их на произвол судьбы.

— Значит... у них много детей?

— Технически, да.

Глаза Пиппы расширились.

— Ты хочешь сказать... что у нас будут черепашьи дети? — Ее зубы блестели во мраке. — Когда? Когда они родятся?

— Технически, они не родятся. Они вылупятся.

— Хорошо, вылупятся. Когда?

Я посмотрела на Гэллоуэя.

— Есть идеи?

Он поднял бровь.

— Нет.

У меня не было ни малейшего понятия. Я понятия не имела, какой период созревания у черепашьего яйца.

Пиппа отмахнулась от своего вопроса в пользу гораздо более важного.

— Могу ли я оставить себе одного, когда он вылупится? Я хочу себе такого питомца.

Я рассмеялась.

— Не думаю, что дикое животное будет радо тому, что его держат для твоего удовольствия.

Она надулась.

— Но я бы кормила его, купала и водила на прогулки.

Коннор взъерошил ее волосы.

— Черепахи не гуляют, Пип.

— Я тоже. — Она указала на брызги песка, когда существо в твердой оболочке продолжало уходить все глубже и глубже в пляж. — Она пришла сюда из моря, не так ли?

Коннор скрестил руки.

— Я бы не назвал это ходьбой.

— А я называю.

Он нахмурил лоб, готовясь дразнить.

— Хорошо... что они едят?

Пиппа сделала паузу, умоляя меня о помощи.

— Не смотри на меня. Морские водоросли?

Гэллоуэй прочистил горло.

— Я думаю, в зависимости от породы, кальмары и рыбы, анемоны, креветки... все, что они могут найти в рифе.

Плечи Пиппы опустились.

— Мы едва можем поймать их для себя. Думаю, для черепах ловить будет сложно.

Что-то сломалось внутри меня. Мне было неприятно видеть ее падение из такого счастливого места. Я прошептала ей на ухо:

— Возможно, мы не сможем приучить дикое животное быть домашним, но если мы создадим ему комфорт и защиту, оно, возможно, будет жить здесь по своей воле.

Она втянула воздух.

— Правда?

— Мы можем попробовать.

Она подпрыгнула на месте.

— О, да. Пожалуйста. Я хочу попробовать.

Я знала, что не должна, но я потакала своей прихоти. Я скучала по своей кошке. Мне не хватало чего-то, что можно обнять и погладить.

У тебя скоро будет Гэллоуэй.

Губы Гэллоуэя дрогнули, как будто он следил за ходом моих мыслей. Мы обменялись взглядами, полными вожделения и влечения.

Мои щеки разгорелись, когда я опустила взгляд.

Даже если бы нам удалось примириться с химией между нами, это было бы не то же самое, что ухаживать за животным. Я обожала мысль о чем-то дружелюбном и живом, что можно побаловать.

— Как бы мы его назвали?

— Флиппер. — Пиппа улыбнулась. — Или Рыбка. Я еще не решила.

— Рыбка? — Коннор скривил лицо. — Дурацкое имя.

Пиппа повернулась к нему.

— О да. Как бы ты его назвал?

Коннор надул грудь.

— Рафаэль, конечно. Из «Черепашек-ниндзя».

Пиппа закатила глаза.

— Ты такой мальчик.

— Спасибо, что заметила.

Гэллоуэй расслабился, выбрав место на песке, чтобы сесть. За несколько месяцев совместной жизни мы все стали неразрывно связаны друг с другом. Куда шел один, за ним обычно следовали остальные.

Если у нас были отдельные задачи, мы всегда ощущали пространство между нами, разницу во времени и почти шестым чувством понимали, что кому-то из нас нужна помощь.

Я не знала, было ли это от нашей вынужденной близости или потому, что у нас не было отвлекающих факторов — никаких внешних влияний и никакого другого взаимодействия. В любом случае, узы были как канаты, державшие нас связанными узлами и шкивами.

Не задумываясь, Коннор, Пип и я присоединились к Гэллоуэю на песке. Плечи соприкасались, наш маленький пузырь безопасности был полным.

Вместе мы затихли, наблюдая, как черепахи копают и готовятся, наслаждаясь красотой природы.

ЗА ТРИ ГОДА ДО КРУШЕНИЯ

— ТЫ СДЕЛАЛ ЭТО?

Я поднял голову от мытья посуды. Два года, восемь месяцев и шестнадцать дней за решеткой. Мне не хотелось думать, сколько посуды я перемыл за это время.

Брюс наклонил голову, его руки покрылись мыльными пузырями.

Каждый день он задавал этот вопрос. И каждый день я давал ему один и тот же ответ.

— Да.

— И ты признал это в суде?

— Да.

— И твой приговор — пожизненный?

— Да.

— За убийство продажного доктора?

— Да.

— Который убил минимум двадцать два человека, о которых они знают, из-за недобросовестной практики и злого умысла?

Мои руки сжались.

— Да.

Я ждал того же, что всегда происходило после того, как я отвечал на его вопросы. Брюс покачал головой, его глаза светились гневом от моего имени.

— Жизнь так чертовски несправедлива.

Все, что я мог сказать, было:

— Да.

…

Рассвет окрасил горизонт.

Звезды не желали расставаться со своей бархатной тьмой, борясь с постоянно светлеющим небом. Но как бы ярко они ни горели, они вели проигрышную битву.

И черепахи каким-то образом знали.

Всю ночь мы наблюдали, как они копают и устраиваются над своими грубо сделанными гнездами. Один за другим, панцирные существа высиживали сотни кожистых яиц, пока на песке не образовалась куча потенциальных форм жизни.

Вожак закончил первым, хлопая и скребя, пока не накрыл своих сородичей, гарантируя, что уязвимые яйца будут защищены естественным покрывалом.

Моя спина болела от сидения, а Коннор и Пиппа поддались усталости пару часов назад, положив свои головы на плечи Эстель и мне, дремали и храпели, отказываясь идти в кровать, где им было бы удобно.

Черепахи, наконец, сочли свои яйца в безопасности и отплыли в сторону океана.

Эстель зевнула, запустив пальцы в волосы. Ее соски затвердели под черным бикини, дразня меня идеальной формой, когда она потягивалась.

Мой член дернулся, и все, что я хотел сказать, столкнулось в моей голове. Я планировал выложить все начистоту сегодня вечером.

Но это было до черепах.

Мои глаза устремились в небо, размышляя о времени, оставшемся до наступления нового дня, чтобы украсть любое уединение, которое мы могли бы найти.

Это все еще возможно.

У нас еще было время. Время, чтобы отдаться друг другу. Время, чтобы перестать бороться с неизбежным. Потому что в одном я был уверен: я был влюблен в нее. Необратимо, неописуемо, полностью, безумно, чертовски сильно влюблен в нее.

Эстель привлекла мое внимание. Ее голос имитировал хриплый шепот.

— Ты устал?

— Ни капельки. — Я опустил глаза. — Насколько я понимаю, ночь еще не закончилась.

Пульс в ее шее забился, когда она сглотнула.

— О?

— Это еще не конец, Эстель. Пока мы не поговорим.

Цвет окрасил ее щеки.

— Ты просто хочешь поговорить?

Мое сердце заколотилось от застенчивого желания на ее лице.

— Ты хочешь поговорить?

— Я думаю... я думаю, что разговор может быть второстепенным по сравнению с чем-то другим, что у меня на уме.

Христос.

Я подавил стон.

— Черт возьми, Эстель...

— Эй... ты же сказал, что разбудишь нас, когда они будут уходить. — Коннор оттолкнулся от моего плеча, вытирая сон с глаз.

Он тряс Пиппу.

— Проснись, Пиппи. Они уходят.

Пиппа рывком поднялась на ноги.

— О, нет. Я не хочу, чтобы они уходили.

Я тихо рассмеялся, не отрывая взгляда от Эстель. Чертовы дети и их вмешательство.

Она улыбнулась, понимая, что именно меня расстраивает.

В кои-то веки мы оказались на одной волне.

Пусть это продлится долго.

Потирая ноющие мышцы, мы все встали и пошли за черепахами вниз к линии воды. Ни одна из них не обратила на нас внимания. Видимо, мы были не важны.

Коннор протянул руку, чтобы дотронуться до ближайшей.

Я удержал его.

— Не мешай ей. Ты не знаешь, не нарушит ли это их расписание.

Эстель согласилась.

— Он прав. Мы можем смотреть, но не мешать.

Лицо Пиппы смягчилось, когда первый громоздкий зверь вошел в море, мгновенно превратившись из нескоординированного олуха в грациозного пловца.

— Я передумала.

Немного поплескавшись, черепаха на секунду погрузилась в блаженство. После долгой ночи счастье от своей громоздкой невесомости было очевидным.

Эстель тихо спросила:

— Что ты передумала?

— Как я назову свою черепашку.

— О?

Лицо Пиппы растаяло от умиления.

— Я хочу назвать своего Эскейпом.

Я замер.

Чертов ребенок был способен заставить меня содрогнуться и одновременно захотеть построить мост обратно в общество. Она была такой смелой, такой сознательной. Я часто думал, что она не понимает нашу ситуацию из-за своего возраста.

Но она все понимала. Она понимала слишком хорошо.

Эстель прижала ее к себе и поцеловала в макушку.

— Я думаю, это блестящее имя.

— Знаешь почему? — Пиппа обняла своего плюшевого котенка.

Не надо.

Я не думаю, что смогу выдержать еще больше ее отчаяния.

— Потому что они могут плавать и сбежать, пока мы застряли здесь.

Я втянул воздух.

Даже Коннор молчал, не язвя и не поддразнивая.

Мы стояли там, пока время шло, и прощались, когда каждая черепаха исчезала в аквамариновом приливе, оставляя только свои следы, следы ласт и только что вырытые гнезда.

Когда последняя черепаха исчезла, а солнце поднялось настолько, что рассеяло звезды, Коннор громко рассмеялся.

— Я только что кое-что понял.

Мы повернулись к нему лицом.

Я спросил:

— Что именно?

Он махнул рукой на пустой пляж.

— Мы бы запаслись едой на годы вперед и попросту пустили ее на ветер.

Пиппа вздрогнула.

— Ты же не хочешь сказать...

— Как ты можешь... — В голосе Эстель прозвучало недоверие. — Я никогда не могла...

Коннор усмехнулся:

— Я знаю... но все же.

Я спрятал свои мысли за строгой маской. Как только появилась первая черепаха, я подумал о том же самом. Еда... огромное количество еды. Мы могли бы убить несколько черепах, засолить и сохранить их, а их панцирь использовать для множества вещей.

Нам не пришлось бы некоторое время ловить рыбу или охотиться.

Но как только я подумал об этом, я отбросил эту идею. Мне пришлось бы убивать и готовить, а... я больше не мог этого сделать.

Не после того, что я сделал и какую цену заплатил.

Я убил по правильным причинам. Я убил плохого человека.

Но это не значит, что это не испортило меня изнутри. Если я едва мог вынести уничтожение того, кто заслуживал своей участи... как я мог справиться с убийством невинного животного, которому предстояло прожить жизнь?

Пиппа завизжала и ударила Коннора своей мягкой игрушкой.

— Ты — тупица.

— А ты — рыбья чешуя.

— Неправда.

— И это тоже.

Он ударил, пощекотав ее в идеальном месте, отчего она разразилась хихиканьем. Оттолкнув его, Пиппа бросилась прочь.

Коннор погнался за ней.

— Похоже, отсутствие сна не ослабило их энергию. — Эстель придвинулась ближе. Прилив омывал наши лодыжки, и моя кожа обострилась до тлеющей чувствительности.

Я не мог перестать смотреть на нее, заботиться о ней, медленно убивать себя желанием к ней.

Она раздражала меня и сбивала с толку, но что-то в ней успокаивало, исцеляло и сосредотачивало меня. Она стерла мое гнойное прошлое, чудовищное чувство вины и чудовищный гнев на несправедливость.

Тюремные решетки, возможно, больше не держат меня в клетке, но те, что окружали мою душу, держали. Однако Эстель обладала силой, способной взорвать замок, разрушить ворота и вручить мне ключи, чтобы я мог бороться за свою свободу.

Мои губы жаждали ее поцелуя. Мое тело напряглось, чтобы обнять ее, словно она была идеальным завершением моей несчастной трагедии. Мое тело хотело ее (этого я не мог и не хотел отрицать), но моя похоть была глубже этого. Глубже, чем кости и плоть, и именно эти причины чертовски пугали меня.

Я хотел ее не потому, что она была самой невероятной женщиной, которую я когда-либо встречал (это неоспоримый вывод), а из-за того, что я хотел дать ей взамен.

Я хотел отдать ей себя.

Всего.

Хорошее, грязное и ебаное.

Но какое право я имел брать так много и заставлять ее брать меня взамен? Она заслуживала кого-то намного лучше, чем я. Кого-то целого...

Мои мысли затихли, когда взгляд Эстель встретился с моим.

Внезапно мои заботы потеряли значение.

Единственное, что имело значение, это то, что до рассвета оставались считанные мгновения.

Я не позволил бы еще одному дню исчезнуть, не сделав того, что мне нужно.

Сейчас или никогда.

Схватив Эстель за запястье, я закричал на весь пляж.

— Коннор, Пип. Возвращайтесь в лагерь. Расслабьтесь, вздремните, делайте все, что захотите. Но не приходите на другую сторону острова. Вы поняли?

Нам с Эстель нужно кое-что обсудить.

Что такое жизнь? Это вздох, улыбка или брак с идеальным супругом?

Что такое судьба? Это предопределенный сценарий, сказочное везение или возможность и обстоятельства?

Что такое смерть? Это вечный сон или вечное одиночество от тех, кого вы любите?

Я не знаю, что такое жизнь. Не знаю, как устроена судьба. Но я знаю, что такое смерть.

Смерть обретается в удовольствии.

Смерть обретается в сексе.

И абсолютная смерть обретается в оргазме.

Взято из блокнота Э.Э.

…

Что он делает?

Что я делаю?

Что, черт возьми, происходит?

Гэллоуэй не произнёс ни слова, но каждое его действие сопровождалось громогласным заявлением.

С меня хватит.

Я не могу остановиться.

Я не хочу прекращать это.

Его пальцы обхватили мои запястья, словно огненные кандалы. Его хромота была забыта, когда мы пробирались через лесистую местность до края острова, где пляж встречался с океаном почти у линии деревьев, независимо от прилива или отлива.

Тяжело дыша, он отпустил меня, запустил обе руки в волосы, а затем ущипнул себя за переносицу.

Несколько секунд он не шевелился.

Я не двигалась.

Но затем он повернулся ко мне лицом, в его глазах было столько жизни, никогда раньше не видела их такими, он открывался мне больше, чем я надеялась.

— Эстель.

Я ждала большего.

Ничего не происходило.

— Гэллоуэй.

Его взгляд искал мой. Неопределенность затуманила их глубины, словно тропический шторм. Ладони сжимались и разжимались по бокам.

— Я не причиню тебе боль.

Мои губы приоткрылись.

— Я знаю, что ты этого не сделаешь.

— Хорошо, потому что я никогда не причиню тебе вреда. Никогда. Ты поняла?

Он шагнул ближе.

Пальцы ног приклеились к пляжу.

— Я-я поняла.

Его голубые глаза превратились в торпеды, впивающиеся в меня, проносящиеся вокруг моего тела.

— Неважно, что ты прочитаешь, с кем поговоришь… о моем прошлом... Я. Никогда. Не. Причиню. Тебе. Боль.

От беспокойства моя кожа покрылась мурашками.

— Я знаю, Гэл. Почему... почему ты это говоришь?

Его горло сжалось, когда он подавил дискомфорт и гнев, от которых ему так и не удалось избавиться.

— Я хочу, чтобы ты это знала. Я не такой уж плохой. — Он развел руками. — Поступки не определяют нас. Разве не об этом говорится в какой-то глупой цитате? Что ж, тут я не согласен. Мои поступки определяют меня, и я не могу уйти от этого, как бы ни старался. Я не хочу, чтобы это разрушило то, что у нас может быть. Не хочу, чтобы ты меня ненавидела...

Я шагнула вперед, песок заскрипел под моими ногами.

— Гэллоуэй... прекрати. — Остановилась на расстоянии прикосновения, на расстоянии поцелуя. — Я никогда не смогу тебя ненавидеть.

— Могла бы. Если бы знала, кто я.

— Неправда.

Мои волосы скользнули по завязкам на моем бикини, щекоча спину. Нерешительно опустила руку на его грудь. И тут же его сердце с гулом ударилось в кончики моих пальцев. Тук-тук, тук-тук.

Он вздохнул, накрывая мою руку своей.

Мне было трудно сосредоточиться на словах, потому что все, чего я хотела, — его прикосновения.

— Я знаю, что никогда не смогу тебя ненавидеть, потому что знаю, кто ты. Этот остров не позволяет хранить секреты, как бы мы ни старались. Я знаю, что ты что-то сделал. Знаю, что это было что-то серьезное. Если ты хочешь рассказать мне, не бойся, что я отвернусь от тебя. Я никогда не осужу тебя за это. Но если ты не хочешь мне рассказывать, то не бойся, что твое прошлое разрушит твое будущее. Не знаю, выберемся ли мы когда-нибудь с этого острова. Но что я точно знаю, так это то, что я бы хотела, чтобы ты был со мной. Неважно, где мы окажемся.

Его тело напряжено, будто Медуза превратила его в камень.

— Я хочу тебя, Эстель.

— Я знаю. — Мой голос стал хриплым. — Я тоже хочу тебя.

— Так ты не собираешься убегать?

— Я не хочу убегать.

— В ту ночь я спросил тебя, хочешь ли ты большего, чем дружба. Ты ответила «нет». — Его голос понизился. — Ты солгала?

— Да, — с трудом признала я. — Ты был прав. Я не хочу быть только твоим другом.

— Ты хочешь большего?

Я покраснела.

— Тебе обязательно спрашивать? В ту ночь, когда я сняла твою шину... я не могла перестать думать об этом. Я хочу... я хочу…

Его глаза сузились.

— Ты хочешь?

— Я хотела бы не останавливаться. — Я облизнула нижнюю губу. — Как бы мне хотелось взять тебя за руку и увести из лагеря, чтобы закончить начатое. Я хочу тебя, Гэл. Я устала отрицать это.

Я не издала ни звука, когда его губы коснулись линии моих волос. Его дыхание опаляло кожу головы. А его тело разрушило все мои страхи и ограничения.

Тяжело вздохнув, я отдалась ему, растворившись в его объятиях.

— Я никогда ничего не хотел так сильно, как тебя. — Он целует мои веки. — Никогда ни с кем не хотел быть так отчаянно, как с тобой. — Он целует мои щеки. — Я добьюсь тебя, Стель. Я собираюсь заявить на тебя права, удовлетворить, развратить. — Он целует уголок моего рта. — Я собираюсь соблазнить тебя, и как только ты будешь моей, я не позволю тебе уйти.

Ее взгляд завладел моим разумом.

— Могу я поцеловать тебя?

Мои губы покалывало от предвкушения.

— Я боялась, ты никогда не спросишь.

Он возвышался надо мной, его шея изящно и целеустремленно изогнулась, приближая наши губы друг к другу.

Я желала лишь одного, чтобы он овладел моими губами.

Он замешкался.

— Я не смогу остановиться.

— Я не хочу, чтобы ты останавливался. Не в этот раз.

Стон застрял у меня в горле, когда моя грудь прижалась к его груди. Потрепанная серая футболка, в которую он был одет, выцвела на солнце и покрылась солевыми разводами, но он выглядел потрясающе. Все — от его отросших каштановых волос до мягкой бороды и острых скул.

Меня никогда никто так не привлекал.

— Ты прекрасна, — прошептал он.

— Ты тоже...

Он поцеловал меня.

Его губы были мягче меха, мягче атласа. Поцелуй Гэллоуэя подобен освобождению после долгого заключения, словно глоток свежего воздуха.

Ладонями он обхватил мои щеки. Он наступал, заключая мое тело в ловушку. Его губы перестали быть нежными, превращаясь в нечто иное.

— Гэл...

Я задыхалась, когда его поцелуй стал сильнее, быстрее, неистовее. Мы ощущали привкус отчаяния, наши языки пытались запечатлеть каждое скользящее ощущение.

Взрыв лакрицы и мускусной страсти одурманил меня, пальцами я вцепилась в его одежду, умирая от желания прикоснуться к пылающей коже и прекратить страдания.

Я застонала, когда он крепче прижался ко мне.

Я вскрикнула, когда его губы сменились зубами, прокладывая себе путь от моего рта к горлу.

Я выгнулась дугой, покачнулась, отдавая весь контроль. Я не хотела бороться. Больше не хочу.

Мы начали двигаться.

Гэллоуэй потянул вниз лиф моего бикини, срывая бесполезную преграду с моего набухшего от возбуждения соска.

Он оторвался от моей шеи, глаза превратились в серебристо-голубые маяки, по красоте сравнимые с восходом солнца.

Я шагнула к нему, задыхаясь, когда теплый прилив обдал мои икры, смывая песок с моих ног.

Я задрожала, когда Гэллоуэй согнул колени и взял мой сосок в рот. Я зарылась пальцами в его волосы, прижимая его лицо к себе.

Он прикусил мой сосок, и тело обдало волной возбуждения. Что-то было по-другому, такого никогда не было раньше.

Я потеряла чувство времени, пространства, не знала, что правильно и неправильно.

Я забыла о Конноре, Пиппе, катастрофе, острове и о том факте, что могу больше никогда не увидеть свой дом.

Все, что я знала, все, что меня волновало — это дрожащий, страстный мужчина в моих объятиях и волшебная способность наших тел доставлять друг другу удовольствие.

Отпустив меня, Гэллоуэй сорвал с себя футболку и дернул за шнурок, удерживающий его шорты. От него исходил жар, безумие и тоска. Он смотрел на меня расплавленным тлеющим взглядом, словно я завладела еще одной частичкой его души. Я разрушила все воздвигнутые им стены. Он выглядел сломленным, но в то же время исцеленным.

Я падала и падала.

После катастрофы я нашла спасение в его объятиях.

Он высвободил свой член, отшвырнул шорты. Ему было наплевать на сохранность своего скудного гардероба.

— Иди ко мне.

Он вытянул руку, обнял меня за талию и притянул к себе, другой рукой развязал черные банты на моих бедрах.

Последний клочок одежды сорван с моего тела, мы стоим друг перед другом, раскрасневшиеся от страсти и солнечных лучей.

Я облизнула губы, он приподнял меня, и я инстинктивно обхватила его бедра ногами, прижимаясь к твердости, которую отчаянно желала.

Мысль о презервативах и контрацепции промелькнула и быстро испарилась. Если мы делаем это, то, между нами, не должно быть бывших любовников и историй болезней. Это произойдет по доверию и взаимному согласию, мы здесь, обнажаем... наши тела и души.

Его мышцы напряглись из-за моего веса, его лицо исказилось от желания и нетерпения

Сейчас не время для чувственных перегрузок, настало время удовлетворить наши желания.

Не разрывая зрительного контакта, я протянула руку между нами и схватила его член.

Он покачнулся, прикусив губу.

В наших глазах отражалось все, что мы не могли сказать, я вынулась в его объятиях и располагаю его у своего входа.

Он сжал челюсть, в тот момент, когда я медленно ввела его в себя. Судорожно сжала ноги вокруг его талии, зрение затуманилось, блаженная радость эхом отозвалась в моей сердцевине.

Никогда в жизни не чувствовала себя настолько контролируемой и управляемой. Никогда не чувствовала себя такой наполненной и опустошенной.

Погрузив его насколько возможно, я остановилась.

Но он не позволил мне остановиться.

Большой рукой обвил мое бедро, нежно погружая последний дюйм, мучительная боль забыта, он заполнил не только мое тело, но и сердце.

Мы стояли, покачиваясь от прилива, плескавшегося вокруг нас, наше дыхание было таким же прерывистым.

Как бы мне не хотелось портить момент, я должна была кое-что сказать. Хоть я и признала, что была неправа, отдаляясь от него. Но в целом я была права. Нельзя допустить беременность. Мы могли бы быть счастливы вместе, но на этом наша связь должна была закончиться.

Прижав его к себе, я прошептала ему на ухо:

— Люби меня, бери меня, я твоя. Но не кончай в меня.

Он содрогнулся; его глаза искали мои. Понимание последовало незамедлительно, и его член дернулся внутри меня.

Мы застонали в унисон, он удивил меня, прижавшись лбом к моему, подавшись вперед.

— Обещаю.

Мое сердце сбросило оковы, воспарив, отчаянно стремясь к нему. Знание того, что он поможет мне предотвратить будущее, полное ужасающейнеопределенности, позволило полностью расслабиться с момента нашей встречи в аэропорту Лос-Анджелеса.

Потому что даже тогда я знала. Чувствовала единение, возникшее между нами. Я чувствовала, как стальные тиски медленно пробираются в мою душу, сплетая наши жизни, хотим мы того или нет.

Споткнувшись, Гэллоуэй упал на колени в воду. Болезненная гримаса показала, что это не было запланировано, в этом виновата плохо зажившая лодыжка.

Брызги воды наполнили наши рты солью.

Но это не остановило нас и не изменило планов.

Выбравшись на берег, омываемый волнами, Гэллоуэй уложил меня, его руки были по обе стороны от моей головы, он приподнялся.

Все исчезло.

Мои ноги разомкнулись.

Пальцы сжались.

Он погрузился глубже.

— Господи, Эстель.

Он поцеловал меня, и мы двигались в унисон, наши языки подражали телам, обоюдное желание обеспечивало неземное блаженство.

Толчок за толчком отправлял меня в космос, я чувствовала себя сверхновой звездой.

Толчок за толчком мой страх, что он кончит, омрачал мое удовольствие.

И когда с его губ сорвался рычащий стон, спина напряглась, а лицо исказила гримаса удовольствия, я запаниковала.

— Остановись!

Он этого не сделал.

Снова поцеловал, заставляя мое тело игнорировать последствия и жить этим моментом. Кончить вместе с ним. Потому что он был в нескольких секундах оргазма.

— Нет! — закричала я, пятками ударяя по его спине.

Его бедра перестали двигаться, глаза округлились от ярости.

— Что? Я не причиню тебе боли. Я обещал, что не причиню тебе вреда. — Ярость сменилась ошеломленным ужасом. — Ты сказала, что доверяешь мне!

Мой голос задрожал от нахлынувших слез.

— Доверяю? Ты обещал. Ты сказал, что не кончишь в меня.

Его брови взлетели практически до линии волос.

— Нет. Я бы не поступил так с тобой.

— Ты был на грани.

Дети, беременность и осложнения.

Страсть переросла в панику.

— Я бы не нарушил обещания, Эстель. Я уже собирался выйти.

Я толкнула его в плечи.

— Что ж, выходи сейчас. Я не могу... не могу этого сделать.

Это не то, что стоило говорить.

Он закрыл глаза. Не говоря ни слова, двинул бедрами, оставляя меня пустой. Сев на колени, он нахмурился.

— Счастлива?

Поднявшись, я обняла колени, чувствуя себя глупой и голой.

— Нет. Не счастлива. Знаю, что все испортила. Мне жаль. Я не могу... не могу

— Я не собирался кончать в тебя, Эстель. Ты просила этого не делать. Я бы послушался.

Мне нечего было сказать.

Я была глупа, поторопилась и испортила что-то настолько идеальное.

Но я все испортила, и у меня не было сил спасать ситуацию.

Не сегодня.

Опустив руки, я встала, борясь с желанием прикрыться.

— Прости, Гэллоуэй.

Повернувшись к нему спиной, я подняла намокшее бикини, плескавшееся в воде, словно черное пятно, и, не оглядываясь, ушла.

Я РАЗРУШИЛ ЭТО.

Так же, как я испортил все остальное хорошее в моей жизни.

Той ночью я лежал в постели и мучительно думал о том, как я мог предотвратить ужасный конец после лучшего сексуального опыта в моей жизни.

Эстель была всем, чего я хотел. И не только потому, что она была единственной женщиной на острове. И не только потому, что я находил ее привлекательной и умной.

Она была моим человеком.

Единственное совершенное создание, только для меня.

И осознание того, что я расстроил ее, сделав что-то, чего она не хотела...

Это чертовски убивало меня.

Я пытался поговорить с ней, как только вернулся в лагерь. У нас был целый день, чтобы прояснить ситуацию и решить, как исправить то, что было испорчено. Но Эстель с головой ушла в заботу о Пиппе и Конноре. Она собирала хворост, закупоривала емкости, наполненные свежей водой, жарила серебристую рыбу в кокосовом молоке и дополняла блюдо свежим салатом и поджаренными кусочками кокоса.

К тому времени, когда луна выгнала палящее солнце со своего трона, недосыпание после предыдущей ночи наблюдений за черепахами и стресс от того, что я расстроил Эстель, привели к тому, что я провалился в беспокойный сон на своей стороне от перегородки.

Всю ночь она не приходила ко мне. Она не обошла льняной барьер и не прижалась ко мне.

На следующий день все было так же плохо.

Натянутые и неестественные улыбки. Сладкие слова и вежливые разговоры закрашивали правду о том, что нам нужно было сказать.

Это было ужасно.

Худший день в моей чертовой жизни.

Но с помощью магии ретроспективы оказалось, что он был не самым худшим.

Не совсем.

Я думал, что крушение — это плохо. Сесть на мель. Страх выжить и никогда не быть найденным.

Оказалось, все может быть еще хуже.

И оно надвигалось на нас.

Мы просто не знали об этом.

Удача благоволит счастливчикам. Неудача благоволит тем, кто ее заслуживает.

Мир имеет своих любимчиков, как и каждый мужчина, женщина и ребенок имеет своих. У нас есть любимый человек, любимая еда, любимое воспоминание.

И, к сожалению, у Вселенной тоже есть свои любимчики. И тех, кто не играет по ее правилам, ждет несчастье и невезение.

Я думала, что была одной из любимчиков.

Оказывается, я ошибалась.

Взято из блокнота Э.Э.

…

Беда не приходит одна (или, по крайней мере, так гласит выражение). Наше везение — из-за того что мы потерпели крушение и были предоставлены сами себе в течение четырех месяцев — могло нас покинуть. И чувствовалось, что мы не очень нравимся Вселенной в ту неделю, что последовала после того, как я переспала с Гэллоуэем.

Во-первых, Коннор.

На следующий день после моей неудачной попытки, Коннор, как и каждый день, собрал свое рыболовное копье и отправился с утра за завтраком, обедом и ужином.

Он стал настолько умелым, что я больше не беспокоилась о том, что он не сможет выплыть из глубины или случайно проткнуть себя. Риф вокруг нашего острова защищал нас от бьющихся волн, а спокойный атолл был безопасен, как хлорированный бассейн для опытного охотника.

За несколько часов я вместе с Пиппой сплела еще одно одеяло взамен первого и пополнила запасы дров. Я подожгла еще несколько кокосовых осколков на плоском камне, поставила кипятиться котелок с водой, чтобы приготовить обед с салатом из моллюсков, и даже нашла десять минут, чтобы написать пару фраз в блокноте, пока никто не видит.

Но потом...

Случилось несчастье.

Оказалось, что риф не так безопасен, как бассейн, наполненный мочой. Не так безопасен, как бассейн с красивой мозаичной плиткой на стенах.

В бассейне не было врагов.

Пиппа увидела его первой.

Сбросив тонкую лозу, которую она украшала скелетами рыб, она с визгом бросилась по пляжу к хромающему, задыхающемуся брату.

О, боже.

Гэллоуэй, который вернулся с места крушения, чтобы забрать лишний кусок фюзеляжа, бросил топор в песок и побежал за ней. Он бежал, прихрамывая, в одних шортах, не обращая внимания на крики собственного тела, сосредоточившись на мальчике, который стал нашим сыном.

Пожалуйста... нет...

— Коннор! — Я бросилась за ними.

Мои ноги пронеслись по мягкому песку и поставили меня на четвереньки как раз в тот момент, когда Коннор рухнул на руки Гэллоуэя.

— Я держу тебя. — Гэллоуэй опустил его на пляж, прижав спину Коннора к своей груди.

Мой взгляд остановился на правой ноге Коннора, когда он разогнул ее. Его обычная коричневая кожа была морщинистой и белой, а на пятке зиял красный прокол.

— Нет! Коннор. Нет! — Пиппа попыталась схватить его, но Гэллоуэй оттолкнул ее.

— Пип, не надо. Позволь мне разобраться с этим.

Коннор застонал, слабо улыбнувшись Пиппе.

— Я в порядке, Пиппи. Не надо... — Агония оборвала его; он зарылся лицом в грудь Гэллоуэя. — Пусть это прекратится. Боже, сделай так, чтобы боль прекратилась.

Я содрогнулась, как будто землетрясение силой в десять баллов обрушилось на мое сердце. Схватив Пиппу, я остановила ее, вцепившуюся в Коннора, и вытерла ей слезы.

— Тише, все хорошо.

— Это не хорошо! — Ее причитания усиливались, пока звук не отразился эхом от пальм. — Коннор... пожалуйста. — Она сломалась пополам, повернулась в моих руках и зарыдала на моем плече.

Я поглаживала ее по спине, делая все возможное, чтобы успокоить ее, в то время как ужас разрывал мою душу.

— Что случилось, приятель? — Гэллоуэй прижал Коннора к себе, вытирая его засыпанные песком волосы. — Что случилось? Скажи мне, что болит.

Коннор открыл рот, чтобы заговорить, но вместо этого его вырвало. Гэллоуэй переложил его так, чтобы его вырвало на пляж. Он не переставал бормотать утешительные слова, пока Коннор поддавался тошноте и токсинам, проникающим в кровь.

Слезы Пиппы превратились в реки; она вырвалась из моих рук и схватила Коннора за руку.

— Не засыпай, Ко. Пожалуйста, не засыпай.

Я хотела успокоить ее — она скоро впадет в икотный шок, — но паника за Коннора сделала меня безжалостно сосредоточенной.

Я оттолкнула ее.

— Пиппа... Мне нужно посмотреть на него, хорошо? Я хочу убедиться, что он не заснет.

Не обещай того, чего не можешь выполнить.

Мои зубы клацнули.

Пиппа боролась, но она не могла сравниться с моей силой. В глубине души я ненавидела себя за то, что так жестоко обошлась с ней, но она была жива.

А Коннор умирал.

Подойдя ближе, я встретилась с глазами Гэллоуэя. Его скулы резко выделялись, а в бирюзовых глазах темно-синей нитью проступала паника. Он кивнул, когда я взяла ногу Коннора, осматривая рану.

Зернистый песок прилип к струйке крови, вытекающей из раны, но ничего не выглядело так, будто застряло внутри. Крошечное отверстие уже хотело закрыться, забиваясь осколками.

— Ты помнишь, что произошло? — Я пощупала его ногу, морщась от его горячей, горячей плоти.

Я ломала голову, что же могло такое сотворить.

— Я не... не видел его, — прохрипел Коннор, держась за грудь, как при приступе астмы. — Я подумал, что это был... камень.

— Ну, теперь ты в порядке, Ко. Не торопись. — Гэллоуэй с беспокойством наблюдал, как губы Коннора посинели. — Не пытайся говорить слишком много, приятель. Просто дай нам основную информацию.

Слезы жили в моих пальцах, в моих ногах, в моем сердце, но ни одна не смела мучить мои глаза. Я смотрела сухим взглядом и была сосредоточена.

Коннор был наш. Я бы не позволила ему умереть. Я не позволю никому, кого я любила, снова умереть.

Мои родители... моя сестра. Их забрали у меня. Судьба не отнимет у меня второй шанс на семью.

Мы. Не. Умрем. Здесь.

В памяти всплыли предостережения моего детства. Когда мы жили в Австралии, нам рассказывали о ядовитых существах, змеях, пауках и медузах. Еще не умея ходить, мы знали, как плотно примотать что-нибудь к месту укуса и кому звонить за противоядием.

В конце концов, мы жили в стране, где обитало девяносто процентов самых смертоносных животных в мире.

— Эстель... — Голос Гэллоуэя заставил меня поднять голову. — Что... что это может быть?

Коннор застыл в его объятиях, задыхаясь.

Дерьмо!

Он сказал камень.

Он на что-то наступил.

Что-то колючее, ядовитое и...

Думай!

Многочисленные рыбы были ядовиты. Рыба-скорпион, рыба-дракон... но только одна была похожа на камешек.

— Рыба-камень.

Гэллоуэй вздрогнул.

— Рыба-камень? Разве они не... — Он остановил себя, но слово повисло в воздухе.

Смертельны.

Я тяжело сглотнула.

— Нет, если доза была достаточно мала. Нет, если укол сделан в конечность, а не в грудь или горло. — Я изо всех сил старалась казаться знающей и уверенной, но внутри... внутри я была маленькой девочкой, которая кричала, чтобы ее родители все исправили.

Пиппа зарыдала еще сильнее.

— Не умирай, Коннор! Не надо. Не засыпай. — Она уткнулась в грудь Коннора, Гэллоуэй поглаживал ее по волосам, не отпуская брата.

Мальчик выглядел больным и испуганным, его глаза были круглыми, а белая кожа блестела от пота.

— Что мы можем сделать? — Гэллоуэй посмотрел на меня. — Эстель... думай, черт возьми.

— Я не знаю.

Лгунья. Ты знаешь.

По крайней мере... мне так кажется.

Воспоминания медленно пробивались сквозь ржавые засовы, пробиваясь сквозь паутину и потускневшие от возраста воспоминания. Чем дольше я думала о школьных уроках и материнских наставлениях, тем больше вспоминала, что нужно делать.

Каким-то образом Гэллоуэй почувствовал это. Он обратился ко мне, чтобы вылечить мальчика, которого мы полюбили. Как англичанин, живущий в стране, где самым смертоносным животным был барсук, он не имел опыта.

Но зато у меня был.

Я могу это сделать.

Фальшивая уверенность превратилась в настоящую, когда мои навыки медсестры перешли в регламентированные действия.

Отстранив Пиппу (снова), я склонилась над Коннором.

— Ко, я знаю, что это больно, и я собираюсь помочь тебе. Но сначала мне нужно знать, как долго ты стоял на ней. Ты помнишь?

Его лицо скривилось.

— Только секунду. Я наступил, было больно. Я отпрыгнул.

— Это хорошо, да? — Голос Гэллоуэя граничил с яростью и тревогой.

Надеюсь, что так.

Я кивнула.

— Это здорово.

У него гораздо больше шансов выжить.

— Ждите здесь. — Поднимаясь по пляжу, я благодарила небеса за то, что уже поставила кипятить воду для обеда. Она уже нагрелась, бурлила в своем фюзеляжном контейнере. Мои воспоминания о том, как лечить такой укус, были в лучшем случае неполными, но я помнила что-то о горячей воде — настолько горячей, насколько мог выдержать пострадавший (иногда кипяток) — и вытягивании как можно большего количества яда с помощью промывания и дезинфекции.

Схватив скорлупу кокосового ореха, я зачерпнула кипяток, взяла швейцарский армейский нож, новый кокос из кучи у зонтичного дерева, сильно поредевшую аптечку из кабины и порванный кусок одежды, который мы хранили для уборки.

Обнимая свои пожитки и изо всех сил стараясь не облить пальцы кипятком, я полетела обратно к Коннору.

Приземлившись на колени, я ошпарила костяшки пальцев, осторожно вставляя в песок капающую кокосовую скорлупу.

Пиппа снова распростерлась на своем брате и рыдала.

Разочарование сквозило в моем голосе.

— Пиппа, дорогая, мне нужно, чтобы ты отпустила Коннора. — Я толкнула испуганную девочку. — Гэллоуэй, мне нужно, чтобы ты положил Коннора на спину.

Не говоря ни слова, Гэллоуэй повиновался, отпустив Коннора на песок и взяв Пиппу на руки, чтобы она не мешала, пока я работаю.

Заставив себя улыбнуться Коннору, я наклонилась над ним.

— Сейчас будет больно, но я обещаю, что боль утихнет. Хорошо?

Его маленькие кулачки сжались, ноздри раздувались. Но он кивнул, как солдат Первой мировой войны в тылу врага.

— Хорошо.

Я поцеловала его в лоб.

— Хороший мальчик.

Поднявшись на ноги, я проверила воду. Она уже не кипела, но все еще была слишком горячей. Но у нас не было антибиотиков; ничего, что могло бы победить то, что боролось в нервной системе Коннора. Я скорее сожгу его, чем позволю ему умереть от анафилактического шока.

— Сделай глубокий вдох.

Взяв его ногу, я опустила ее в горячую воду.

Он закричал.

— Какого черта, Эстель? — крикнул Гэллоуэй.

Пиппа завизжала, ее рыдания перешли в истерику.

— Прекрати! Не мучай его!

Тревога и ужас от того, что я причиняю еще большую боль, заставили меня сорваться.

— Замолчите. Все вы. Так и должно быть. — Я толкнула его ногу обратно в воду. — Пожалуйста, Коннор. Будь храбрым.

Он стонал и бился, но его маленькое сильное сердце давало ему мужество держать ногу в таком огненном жаре. Как только я поняла, что он будет держать ее там, я повернулась к аптечке и открыла предпоследнюю упаковку дезинфицирующих тампонов, которые у нас были.

Вытащив его ногу из воды, я тщательно промыла рану.

Я не обращала внимания на его крики и попытки отстраниться. Я боролась с недоверчивым взглядом Гэллоуэя, поскольку намеренно причинила боль бедному мальчику.

Но я поступала правильно.

Я помогала.

Поэтому я продолжала скрести, сильно и быстро, используя ногти там, где это было необходимо, чтобы в ране ничего не осталось.

Коннора снова вырвало, он схватился за живот, когда начались судороги.

Снова вернулись воспоминания о том, через что ему предстоит пройти. Следующие двенадцать часов превратились бы в ужасный кошмар: спазмы в животе, одышка, слабость, головная боль, диарея, рвота, паралич и даже отслоение кожи на зараженном участке.

Но это только в том случае, если он получит полную дозу.

Незначительный укус принесет ему огромную агонию с пиком лихорадки в течение первого часа или двух... после этого все начнет стихать.

Надеюсь.

Пожалуйста... пожалуйста, пусть это сработает.

Коннор отключился до того, как я закончила чистку, а Пиппа стала почти бесчувственной от слез.

Мои собственные слезы грозили смыть меня, но я отгородилась от всего и сосредоточилась на том, чтобы подержать ногу Коннора в обжигающей воде, а затем облить ее свежим кокосовым соком (из-за любых антибактериальных и антиоксидантных свойств, которыми он может обладать).

Остаток дня был самым длинным в моей жизни. Я оставалась медсестрой для Коннора, порхая вокруг него, как нервная колибри, в то время как Гэллоуэй превратился в борца с кошмарами и защитника от слез для Пиппы.

Она дремала и просыпалась с криком. Она плакала и теряла сознание от усталости.

Бедняжке пришлось хуже, чем Коннору, потому что он хотя бы отключился от боли и позволил своему телу исцелиться без сознания.

Неважно, бодрствовал он или спал, я никогда не отходила от него.

Мы с Гэллоуэем обменялись многочисленными взглядами, постепенно переходящими от ужаса перед возможной потерей Коннора к облегчению, когда Коннору постепенно становилось лучше.

Мои расчеты оказались верными.

Коннора ужалили в час дня в субботу (спасибо моему телефону и его непоколебимой способности определять время, даже если он не ловил сигнал). К часу ночи в воскресенье Коннор пережил самое худшее и погрузился в глубокий сон без сновидений.

…

Прошло три дня, и все мое внимание было приковано к Коннору.

У меня не было времени думать о том, будем ли мы с Гэллоуэем в порядке. Я не размышляла о том, что мы не кончили, и не думала о том, что вокруг нас витают невысказанные мысли.

Все, на чем я могла сосредоточиться, это Коннор.

У нас с Гэллоуэем все было хорошо. Мы были друзьями. Мы преодолевали неудачный опыт и двигались дальше. Секс не был главным. К тому же, я любила его гораздо больше.

Но сейчас... он во мне не нуждался.

Коннор нуждался.

К счастью, рана зажила быстро. Кожа вокруг укуса не сошла, но осталась ярко-красной (от яда и обжигающей воды), но это не помешало ему начать капризничать и захотеть снова отправиться на рыбалку.

Мы с Гэллоуэем категорически запретили ему, и Гэллоуэй взял на себя ответственность, принеся домой еще одного осьминога и большого угря, который, как ни странно, по вкусу напоминал курицу (как все и говорили). Мои вегетарианские предпочтения отошли на второй план в пользу того, чтобы мой живот получил полноценный обед.

Пиппа перестала плакать, когда Коннор ложился спать, а Коннор большую часть дня дразнил ее за то, что она так суетится, когда он болен. Она была настороже, не доверяя его выздоровлению, словно ожидая, что он в любой момент может умереть и сыграть с ней ужасно злую шутку.

Из-за своего нервного страха она никогда не отходила от него, прижималась к нему, когда он хромал в ванную, и донимала его, когда настаивала на том, чтобы есть почти у него на коленях.

Коннор закатывал глаза, подкалывал и шутил, но ни разу не огрызнулся, чтобы она оставила его в покое. Он понимал, как это было страшно для нее.

В конце концов, он тоже потерял своих родителей.

Пиппа была всем, что у него осталось.

Несмотря на то, что проходили дни и Коннор становился все сильнее, Пиппа снова начала сосать большой палец.

Мы все прошли через ужасное испытание. Но, по крайней мере, наша семья все еще была цела.

Поздно ночью, когда я спала в своей постели и чувствовала благодарность за то, что мы достигли, меня пронзило осознание того, насколько мы были незначительны.

Вопреки всему, мы создали здесь дом. Мы научились добывать пищу и охотиться. Мы научились строить и создавать. И все же... мы были так уязвимы перед матерью-природой и ее созданиями.

Это напоминание уничтожило остатки моей наивности, что однажды нас спасут и мы вернемся домой. С момента аварии я верила, что пока мы продолжаем движение, продолжаем верить в то, что нас найдут, все будет хорошо.

Но это была ложь, в которую я больше не могла верить.

С каждой неделей шансы на спасение становились все меньше и меньше. Мы жили в долг.

Время, заработанное тяжким трудом.

Время, которое не было к нам милосердным и не собиралось давать нам передышку.

Мы все исцелились после нашего крушения, но это не означало, что мы не будем страдать от других травм, болезней, ошибок и последствий.

Мы не выйдем из этого невредимыми. Как бы нам этого ни хотелось.

Мы были на грани вымирания.

И мы не могли ослабить бдительность.

Никогда.

…

Неудача посетила нас во второй раз.

На этот раз... она принесла опасную погоду.

На четвертый день после несчастного случая с Коннором тучи нагнали солнце поздним вечером, накрыв наш остров ложной тьмой. Ветер поднялся из ниоткуда с грохотом грома и молниями, словно сам Зевс вел войну со своим братом Посейдоном.

Наша задача по подготовке ужина была приостановлена, так как спустя секунду капли дождя размером со школьный автобус упали тяжелым потоком. Мы все бросились в дом, который построили Гэллоуэй и Коннор, и грызли кокосы и соленую рыбу, пока бешеный ветер трепал и разрывал нашу крышу, срывал оконные переплеты, бурил дыру для импровизированного потолочного люка и угрожал разрушить стены.

Шторм снова напомнил нам (как и рыба-камень), что мы ничтожны, совершенно не существенны и зависим от милости всего, что пожелает дать нам мир.

Воспоминания о крушении самолета не давали нам покоя. Подсчет количества дней, прошедших с тех пор, как мы были защищены стеклом и металлом, а не бамбуком и льном, сопровождался печалью.

Мы прижались друг к другу под запасным одеялом, каждый из нас был поглощен мыслями о близких и о том, что они никогда не узнают, что мы живы... или мертвы, если не выживем.

Это была долгая ночь.

К счастью, по мере того, как на ФиГэл медленно светлело, потоки воды постепенно стихали. Стены держались, а небу надоело пытаться нас убить.

К тому моменту, когда мы выбрались из относительной безопасности нашего бунгало, мокрые от капель, с огромной задачей восстановить наш дом и запасы еды, мы оставили оптимизм в прошлом, осматривая наш остров.

Повсюду песок был усеян обломками. Это была беспорядочная солянка из сломанного мусора, выброшенного океаном. Морские водоросли сползали на белый песок, как внутренности гигантского кальмара, а на деревьях развевались пластиковые пакеты от давно сделанных покупок.

Мы не произносили ни слова, пока двигались к береговой линии, собирая полезные вещи, отданные в благотворительных целях штормом.

К тому времени, когда мы обгорели и нам нужно было укрыться от полуденной жары, мы собрали сломанный шезлонг, который пролежал на дне океана несколько десятилетий (судя по налипшим на его ржавом каркасе ракушкам), пустую бочку из-под масла, несколько мертвых чаек, гниющую рыбу и спутанную зеленую рыболовную сеть.

Помимо туш мертвых существ, каждый сантиметр морского мусора имел свое предназначение.

Каким-то образом неудача пыталась погубить нас, но случилось обратное.

Мы получили то, чего у нас не было раньше.

То, что позволит увеличить продолжительность нашей жизни в разы.

Вместо того чтобы называться ночью из ада, ее окрестили рождественским утром. Праздничный сезон мог задержаться на несколько недель, но Санта-Клаус наконец-то нашел нас со своими санями и оленями.

…

Несмотря на то, что счастье пришло после ночи катастрофы, я все еще не могла избавиться от воспоминаний о том, как это было, когда мы впервые оказались на мели.

Первая паника.

Первая беспомощность.

Первые молитвы о спасении.

Я забыла глубину тоски по дому и бесконечные мольбы о спасении. Время адаптировало нас, и вместе с физическими возможностями развивались и наши мысли. Шли дни, когда я была довольна. Даже недели.

Я была довольна нашей жизнью и поглощена вожделением и потребностью в Гэллоуэйе.

Мы все стали виновны в забывчивости. И скоро... кто знал, что будет означать слово «дом». Станет ли этот остров домом? Станет ли это дикое существование предпочтительнее крысиных бегов общества?

Я не знала.

Я не знала, хотела ли я узнать.

Потому что если это действительно станет домом, а наши разношерстные бандиты станут настоящей семьей... что это будет означать для будущих целей? Неужели мы никогда не попытаемся уехать? Смиримся ли мы с тем, что это наша судьба, и пустим ли корни более постоянные, чем те, что у нас уже были?

У меня не было ответов, и через несколько ночей после шторма, когда рядом никого не было, кто мог бы увидеть мое предательство, я вырвала из блокнота страницу с простыми словами песни, которую написала в самые мрачные дни моего пребывания на острове.

Я свернула пергамент.

Я засунула его в одну из пластиковых бутылок, пожертвованных морем, и зашвырнула ее как можно дальше в прилив.

Именно послания привели меня в это место.

Возможно, плавающее бесхозное послание станет тем, что освободит нас.

…

Третий удар невезения был нанесен не столько по нашей вине или из-за того, что мир пытался нас убить... сколько из-за забытой даты, которая погубила радость маленькой девочки.

Пиппе исполнилось восемь лет.

И мы не праздновали.

Только когда ее сопение, через неделю после муссона, заставило меня вылезти из постели и пойти к ней, она рассказала мне об этом. Держа ее в темноте, она сломалась, не в силах больше сохранять храброе лицо, и рассказала мне самую ужасную вещь.

У нее был день рождения, а она никому не сказала.

А Коннор, будучи типичным подростком, забыл.

Мы были так далеки от праздников и юбилеев, что я даже не подумала их подготовить.

Бедняжка.

Когда мы только приехали, Коннор упомянул, что Пиппе через несколько месяцев исполнится восемь лет. Однако я никогда не спрашивала дату, потому что считала, что мы будем в своих семьях задолго до праздника. Хуже всего было то, что... я сомневалась, что вспомнила бы, если бы он мне сказал. Мой мозг не был мне другом в эти дни.

Но я ошибалась.

Прошли месяцы, а мы все еще были здесь.

И никто не суетился вокруг такой драгоценной девочки.

Я обняла ее покрепче, изливая столько ласки, сколько могла, чтобы исправить нашу ошибку. Пиппа старалась быть храброй, не желая поднимать шум, потому что она была достаточно взрослой, чтобы понимать, что наши обстоятельства теперь изменились, но все еще достаточно причудливой, чтобы желать идеального званого вечера.

Гэллоуэй застал меня за укачиванием Пиппы перед самым рассветом. Наше влечение и незавершенное дело дошли до предела.

Мои соски покалывало. Моя сердцевина стала жидкой. И все внутри меня хотело обнять его, извиниться и забыть о случившемся. Притвориться, что мы никогда не сдавались, никогда не портили отношения, и попробовать снова, с чистого листа.

Почему я не могу этого сделать? Почему я не могу вернуться в прошлое и поступить иначе?

Но я не могла вернуться назад. Только исправить ситуацию.

— Прости меня, — прошептала я.

Он грустно улыбнулся.

— Не за что извиняться.

Каким-то образом, после нескольких дней перекрестного напряжения, оно растворилось... вот так.

Наши отношения вышли за рамки недопонимания и оплошностей. Они были более зрелыми, чем язвительные споры и холодные взгляды.

Мне очень, очень повезло.

Отойдя от кровати, он на цыпочках подошел к нам. От его хромоты у меня закололо сердце от тысячи сожалений, вызванных любовью. Медленно наклонившись, он поцеловал меня в макушку.

— В следующий раз... доверься мне.

Он хочет следующего раза... слава богу.

Его голубые глаза сияли.

— Если я что-то обещаю, Эстель, я это обещание выполняю. И я обещаю, что сделаю все, что ты захочешь. Я буду целовать тебя, как ты захочешь. Я буду заниматься с тобой любовью, невзирая на твои страхи.

Он поймал мои губы своими.

Поцелуй был мягким и украденным. От его прикосновения в моей крови запульсировали волны единения.

Я вздохнула ему в рот.

Нежно облизывая меня, он двигал губами, проводя теплые поцелуи по моей челюсти к уху. Его дыхание было греховно горячим, когда он прошептал:

— Я заставлю тебя кончать снова и снова, Стел, но если это означает, что я никогда не получу удовольствия, то хорошо. Я могу жить без него, если это означает, что ты будешь жить с большим удовольствием.

Его взгляд снова нашел мой.

— Ты не должна бояться меня или того, что мы будем вместе... обещай мне, что не будешь разлучать нас.

Мне так много нужно было сказать. Так много нужно было признать и так много раз извиниться.

Но сейчас было не место.

Попробовав его вкус на своей нижней губе, я прошептала:

— Сегодня вечером. Мы можем пойти куда-нибудь и поговорить.

Полуулыбка заплясала по его лицу.

— Поговорить?

— Пока поговорим... — Я покраснела. — Но кто знает, что будет, когда мне надоест разговаривать.

Он усмехнулся.

— Справедливо. Это свидание.

Свидание.

По моему позвоночнику пробежала восхищенная дрожь.

Я не была на свидании целую вечность. А теперь у меня было свидание с самым сексуальным, самым удивительным мужчиной, которого я когда-либо встречала.

Мне несказанно повезло.

И снова я почувствовала, что срываюсь. Выбросив в море свое послание в бутылке, я отметила, где и как надолго я забыла, что это существование было временным и не было тем, чего я хотела.

Я не знала, радоваться мне или печалиться, что у меня было столько моментов счастья (от наблюдения за тем, как Пиппа играет со сломанным шезлонгом, Коннор распутывает рыболовную сеть, а Гэллоуэй латает крышу без рубашки), сколько я никогда не испытывала, глядя в море, ожидая, когда нас найдет лодка или самолет (привычка, которой мы все придерживались, но которая почему-то стала менее пикантной и более неудобной).

Опустив глаза, Гэллоуэй прошептал, чтобы не разбудить Пиппу:

— Что случилось? Кошмар?

Белокурые волосы упали мне на глаза, когда я посмотрела на нее сверху вниз.

— Вчера у нее был день рождения.

Боль и страдание на его лице сжимали мое сердце, пока оно не лопнуло от пропитанных кровью струн.

— Черт возьми. Я помню, как важны были дни рождения в этом возрасте. Боже, как же мы облажались.

Мы.

В смысле... мы... ее родители.

Я знала, что биологически она не была нашей, но судьба подарила ее нам. Теперь она была нашей. И Коннор тоже. Что бы ни случилось, я бы их не отпустила.

Гэллоуэй провел рукой по лицу, сгоняя остатки сонливости.

— Мы все исправим.

— Как? — Я гладила ее по волосам, не выходя из транса, в который я ее погрузила. — У нас нет ни подарков, ни торта, ни друзей, которых можно пригласить.

Он стоял во весь свой высокий рост, в его глазах пылали идеи.

— Предоставьте это мне.

— Но...

— Никаких «но». Я все исправлю. — Он ушел, не сказав больше ни слова, бесшумно погрузившись в рассвет.

Я был единственным ребенком, но это не значит, что я не умел устраивать вечеринки.

В те времена я был тихим ребенком в школе, но именно меня все приглашали на свои вечеринки. Мои родители всегда поощряли мою популярность, обеспечивая меня братьями и сестрами в виде друзей, хотя они пытались завести еще одного ребенка и потерпели неудачу.

И я не воспринимал их усилия как должное.

Я был гостеприимен как король.

Я овладел искусством светской беседы.

Я преодолевал разрыв между застенчивыми группами и сплоченными бандами.

Но это было до того, как я попал в тюрьму. В тот день, когда захлопнулся замок, моя готовность идти навстречу другим и находить дружеские отношения исчезла.

Я думал, что навсегда утратил это желание. Но это было до того, как в мою жизнь (в буквальном смысле) влетела Эстель.

Взглянув на розовеющее небо, я прикинул, что до рассвета осталось несколько часов. Эстель уложит детей спать, а я сделаю все возможное, чтобы подарить Пиппе лучший восьмой день рождения.

…

Пот стекал по моей обнаженной спине, когда я вошел в хижину и замер при виде Эстель, которая крепко спала, обхватив Пиппу, а Коннор спал на краю кровати сестры, как маленький полосатый кот.

Несмотря на наступление половой зрелости и гормональные перепады Коннора (не говоря уже о запахе тела, когда тестостерон начал действовать), он по-прежнему оставался заботливым братом, готовым на все, чтобы защитить свою плоть и кровь.

Так же, как я сделаю все, чтобы защитить Эстель.

Напившись воды из одной из наших всегда полных бутылок, я прочистил горло.

Одна за другой открылись три пары глаз, гарпуном впиваясь в мою грудь и гарантируя, что я никогда не освобожусь от этих людей.

Хлопнув в ладоши, я улыбнулся Пиппе.

— Не могла бы именинница последовать за мной? Думаю, снаружи ее ждет сюрприз.

Мгновенно загорелое, худое лицо Пиппы засветилось, как чертова сигнальная ракета (если бы только у нас была такая).

Она вырвалась из объятий Эстель и бросилась ко мне.

— Правда? Какой?

— Тебе придется подождать и посмотреть, нетерпеливая Пиппи. — Я обхватил ее руками, поднял на руки и понес на улицу.

— Что это? Где? — Она подпрыгивала в моих руках.

Лишний вес и нескоординированное равновесие причиняли боль моим едва зажившим костям. Моя голень была единственной частью, которая чувствовала себя почти обычно. На кости была шишка, но она была крепкой. Моя стопа все еще была покрыта синяками, но, по крайней мере, пястные кости зажили достаточно, чтобы я смог шевелить пальцами ног (не обращая внимания на боль, конечно).

А вот с лодыжкой пришлось повозиться.

Она срослась, но неправильно. Она не была идеально прямой, и сустав, где нога переходит в стопу, был не в норме. Я не сказал Эстель, как это больно, когда что-то сломано — не только временно, но и навсегда.

Я мог ходить, но не бегать. Я мог двигаться, но не летать.

Я был испорченным товаром.

Но, несмотря на боль при каждой нагрузке, я бы ни за какие бриллианты в мире не опустил Пиппу.

Прищурившись от яркого солнечного света, когда я вышел на пляж, я сказал:

— Во-первых, давайте начнем эту вечеринку с шумихи. Что скажешь?

В ответ она шлепнула влажный поцелуй по моей шершавой щеке.

— Я говорю «да»!

На мгновение я не мог пошевелиться. Ее маленькие губы лишили меня всех двигательных функций.

Позади меня раздались шаги: Эстель и Коннор присоединились к нам в жаркое утро.

Эстель была в своем черном бикини (что грозило сделать меня твердым, вспоминая ту ночь, когда я снял его с нее), а Коннор выбрал шорты с бейсболкой. У всех нас были ярко выраженные тазобедренные кости, угловатые ребра и повышенная худоба, вызванная отсутствием жировых запасов.

Но для меня... они были просто прекрасны.

Положив Пиппу на землю, я повернулся к самому большому костру, который когда-либо разводил. Я еще не зажег его, но он был сложен и готов, символизируя начало нового года ее жизни.

Повернувшись к группе, я поднял уже пылающую палку из костровой ямы, которую мы никогда не гасили. Передав ее Пиппе, я сказал:

— Давай, именинница.

Она взяла ее, и на ее лице заплясали язычки пламени. Осторожно она воткнула палку в кучу веток и сучьев, делая то, чему я ее учил, когда имел дело с огнем и опасными вещами.

Она была более ответственной, чем любой ребенок ее возраста.

Она могла сделать новый костер из моих разбитых очков (я учил детей на случай, если со мной и Эстель что-нибудь случится) и умела ловить рыбу лучше любого рыбака. Кроме того, она научилась у Эстель, как лучше пробовать еду и готовить новые блюда, чтобы избежать желудочных осложнений.

Я чертовски горжусь ею.

Всеми ими.

Костер потрескивал и разгорался, жадно превращая дремлющее топливо в тепло и свет.

Эстель подошла ближе, переплетя свои пальцы с моими.

Я слегка зашипел из-за раны на ладони.

Сузив глаза, она подняла наши соединенные руки и вздохнула.

— У тебя кровь.

— Ничего страшного. Просто царапина.

— А сейчас что ты сделал? У тебя всегда течёт кровь.

— Кто течёт?

— Не меняй тему. Как ты сделал эту?

Ее забота лавиной обрушила на меня любовь. Я поцеловал ее.

— Увидишь.

Ее лицо скривилось, как будто она хотела возразить, но затем смягчилась, доверяя мне.

Доверие.

Неосязаемая эмоция, которая не имеет цены или гарантии, но является самой ценной вещью, которую человек может заслужить.

Остаток утра прошел в идиллическом облаке, пока я вел Пиппу по пляжу к песчаным замкам с надписью «С днем рождения», серпантину из морских водорослей на деревьях для украшения и даже куче ракушек с восемью маленькими палочками в качестве праздничного торта и свечами для пожеланий.

На влажном песке я нацарапал добрые пожелания и то, что я хотел, чтобы сбылось для нее. Я подарил ей браслет из лозы, который наспех сделал в качестве одного из ее подарков, а когда мы, наконец, сели завтракать моллюсками и жареными крабами, Пиппа пожаловалась, что у нее болят щеки от улыбки, и продолжала делать мою жизнь полной, объявив, что это был лучший день рождения в ее жизни.

Эстель не могла перестать прикасаться ко мне. Ее глаза горели от желания, а верхняя часть бикини не могла скрыть твердые соски.

Она хотела меня.

Я хотел ее.

Наша неудачная связь была забыта.

Сидя под нашим зонтовым деревом, мы все расслабились в тени. Проведя рукой по нагретой солнцем талии Эстель, я крепко обнял ее.

— Сегодня вечером. Как только дети лягут спать, приходи ко мне в бамбуковую рощу.

Она втянула воздух, когда я поцеловал острую линию ее ключицы. Это была моя любимая часть ее тела. Единственная часть ее тела, которая заставляла меня быть таким чертовски твердым. Конечно, я любил ее сиськи и задницу, но было что-то по-женски чувственное в ееключицах, похожих на крылья под кожей.

Она быстро кивнула, когда Коннор бросил в нашу сторону клешню краба.

— Как ты и сказал... это свидание.

Мой член дернулся в счастливом предвкушении.

— Можешь не сомневаться, это свидание. — Отпустив ее, я сосредоточился на подростке. — Для чего была нужна летающая еда?

Коннор прищурился.

— О, без понятия. За то, что все это сделал для Пип. За то, что ты самый лучший дядя на свете и поднял планку на будущее, когда мне исполнится четырнадцать. Я ожидаю такого же обращения.

Эстель вздрогнула рядом со мной. Я не знал, была ли это гордость за то, что я заслужил титул дяди, или страх, что мы все еще будем здесь, когда ему исполнится четырнадцать. Мы и так пробыли здесь слишком долго. Сколько еще времени пройдет, прежде чем нас найдут?

Усмехнувшись, чтобы отогнать эти мысли (смущенный тем, что они не были так подавлены, как следовало бы), я позвал Пиппу, которая играла с кучей ракушек, из которых я сделал ее праздничный торт.

— Пип. У меня есть для тебя последняя вещь. Хочешь?

Ее медные волосы, освещенные солнечным светом, выглядели прекрасными, как горящий огонь.

— Да.

— Ты уверена?

— Да! Очень, очень уверена. — Она встала передо мной. — Пожалуйста? Пожалуйста, можно мне его получить?

Сглотнув улыбку, я пошутил:

— Не знаю. Ты была хорошей девочкой?

Самой лучшей. Я не мог бы просить большего, даже если бы ты была рождена для меня на заказ.

— Да. По крайней мере... я так думаю.

— Не надо ей этого, Гэл. Есть куда совершенствоваться. — Коннор захихикал, подавившись куском краба.

Он был прав.

Пиппа нахмурилась.

— Замолчи, Ко. Я хорошо себя вела. Правда, Стелли?

Эстель показала на свою грудь.

— Ты спрашиваешь меня? Я думаю, это должен решать Гэл. В конце концов, это у него подарок.

Я не мог перестать смеяться, когда Пиппа обхватила меня за плечи и поцеловала в щеку.

— Пожалуйста, Гэл? Я была хорошей, а если нет, то я буду еще лучше, если ты подаришь мне мой подарок. — Она снова поцеловала меня. — Я обещаю, обещаю, обещаю.

— Хорошо. Умолять не обязательно. — Вытащив из-за спины свой сюрприз, я протянул его ей. Я не завернул его... не то чтобы у нас была красивая бумага, чтобы завернуть его. Но я не потрудился прикрепить листик или что-то еще.

Может быть, мне следовало бы.

Черт, я действительно должен был завернуть его.

Нервы затрепетали в моем нутре. Я сделал все, что мог. Я наточил швейцарский армейский нож и провел большую часть утра, стараясь не облажаться.

Это не было красиво.

Это не было идеально.

Но это было лучшее, что я мог сделать... пока.

Я напрягся, увидев каждый изъян на скопированном лице ее любимого плюшевого котенка, Пуффина.

— О, боже... — Пиппа разгладила резное существо в своих руках. — Это потрясающе!

Вряд ли.

Но благодарность, с которой она приняла мой обычный и примитивный подарок, грозила разрушить то подобие мужчины, которое у меня осталось. Осужденного человека. Преступника.

Столько лет я позволял только ненависти и гневу управлять собой. Теперь, в тюрьме другого типа, я обнаружил, что любовь и надежда подпитывают меня, не имея большей силы.

Я улыбнулся.

— С днем рождения, Пиппи.

Эстель вздохнула.

— Гэллоуэй... — Ее глаза слезились. — Это... это прекрасно.

— Пфф. Это отстой. Но это моя первая попытка. В следующий раз я сделаю лучше.

— Ты всегда так говоришь. А я продолжаю говорить, что я люблю твои первые попытки.

Любовь.

Мое сердце учащенно забилось при мысли о том, что я когда-нибудь смогу заслужить такие чувства.

— Я не хочу второго. — Пиппа обняла деревянную фигурку с зазубренным хвостом и резными усами. — Я хочу эту. Она мне нравится. — Пиппа осыпала мои щеки поцелуями. — Спасибо, спасибо, спасибо. Он идеален.

Я засмеялась, отмахиваясь от нее.

— Ну, я рад, что тебе нравится. Не за что.

Она ушла, расхаживая перед Коннором, делая все возможное, чтобы заставить его ревновать.

Коннор был прав. Что, черт возьми, я могу приготовить для подростка, когда ему исполнится четырнадцать? Он точно не согласится на плохо вырезанного котенка.

Эстель прижалась ближе, ее губы коснулись моего уха.

— Так вот как ты порезался. Вырезал это?

Я кивнул, покраснев от жары.

— Да.

— Мне это нравится, Гэллоуэй. Серьезно. Ты сделал ее такой счастливой сегодня. Спасибо. — Ее палец коснулся моего подбородка, направляя мое лицо к ней. Я послушался трепетного прикосновения и склонил голову, чтобы поцеловать ее.

Мы целовались долго.

Но недостаточно долго.

И я падал так же сильно, независимо от этого.

Я любил эту женщину.

И я не знал, как долго еще смогу сдерживаться, чтобы не сказать ей об этом.

Я не знал, что меня сдерживает. Она уже знала о глубине чувств (как она могла не знать, когда я наблюдал за ней), но я хотел, чтобы этот момент был идеальным. Я хотел, чтобы она знала, что я люблю ее не только за то, что она здесь, но и за то, что она моя навсегда.

Сегодня вечером.

Возможно, сегодня вечером я наконец-то смогу сказать ей об этом.

…

Остаток дня Пиппа играла со своим резным котом, которого теперь зовут Мистер Усатый Деревяшка, а Коннор придумал новую игру-эстафету, в которой они гонялись друг за другом по пляжу, плавали в океане и летали по небу, словно птицы, а не потерявшиеся дети.

Солнце скользило по небу, озаряя нас счастьем, прежде чем, наконец, опуститься и погаснуть на залитом морем горизонте.

Когда сумерки сменились темнотой, ужин был съеден и убран, Эстель стояла и смотрела на уставших детей с такой любовью в глазах, что я был готов поклясться, что в ее взгляде было целое скопление планет.

Это было больше, чем просто любовь. Это было удовлетворение. Полнота.

Кто бы мог подумать, что такие вещи существуют в изоляции.

Мы все были сонные от еды, и мои глаза стали тяжелыми. Однако, как только дети стали укладываться ко сну, у меня появились грандиозные планы, что я сделаю, чтобы преобразить бамбуковую рощу до того, как Эстель присоединится ко мне.

У меня тоже был подарок для Эстель, и он был не только в моих шортах.

Эстель сдвинулась с места, приподнялась на локтях и распустила волосы по плечам, чтобы они запутались в песке. Она была похожа на русалку, которая вылезла из океана на один волшебный вечер. Она выглядела потусторонней... словно могла исчезнуть, как все мифические существа из сказок.

Перейдя в сидячее положение, она перебирала пальцами песок.

Она нервничает... почему?

Не поднимая глаз, Эстель пробормотала:

— У меня есть еще один подарок для тебя, Пип. Если ты не против.

Пиппа села, растянувшись на льняном одеяле у огня. Ее маленькое личико стало торжественным.

— Ты собираешься спеть для меня?

Мое сердце перестало биться.

С тех пор как Эстель проболталась, что она сочиняет песни, она отказывалась рассказывать мне больше, постоянно меняя тему, как будто это было неважно для нашей нынешней ситуации. Но я не преминул признаться, что иногда следил за ней, когда она думала, что осталась одна. Я видел, как она писала в блокноте. Я тайно слушал, когда она напевала определенные строки и пела нежные колыбельные, чтобы уложить детей спать.

Я крал ее секреты один за другим, пока не узнал, как страстно она любила музыку. И какой талантливой певицей она была на самом деле.

Не то чтобы я мог рассказать ей.

Я не должен был знать.

Услышать, как она, наконец, сдается этой части своей вожделенной жизни, было бы величайшим подарком.

Эстель сцепила руки, безуспешно пряча дрожащие пальцы.

— Да, если ты мне позволишь.

Пиппа уткнулась пятками в песок, обняв колени.

— Я буду рада. Пожалуйста.

— Ты хочешь песню, которую знаешь, или что-нибудь оригинальное?

Пиппа пожевала нижнюю губу, полная серьезности.

— Ты можешь спеть обо мне? О нас?

Я не шевелился, пока Эстель смотрела на меня, прежде чем выпрямить спину. Она выглядела окаменевшей, но решительной, словно слишком долго скрывала эту часть себя и больше не могла.

Спой для меня.

Пожалуйста, боже, спой.

— Я могу. Слова принадлежат песне, которую я условно назвала «Песчаное одиночество». Я могу спеть ее, если хочешь.

Пиппа переместилась на живот, положив подбородок на поднятые руки.

— Я бы хотела. Пожалуйста, спой эту песню.

Коннор подражал своей сестре, держа лицо так, чтобы слушать.

— Я тоже не против. Жги, Стелли.

Эстель натянуто улыбнулась, ее внимание было сосредоточено внутри.

Я же, напротив, не мог пошевелиться, застыв в своей позе с раздвинутыми ногами и локтями, уткнувшимися в пляж позади меня. У меня был жуткий страх, что если я пошевелюсь, то спугну ее, и она не будет петь.

А мне нужно, чтобы она пела.

Мой член уже подергивался от эпической радости, что я наконец-то услышу ее. У меня будут большие проблемы, прежде чем песня закончится.

Я хотел ее больше всего на свете.

Если она споет для меня... я сомневаюсь, что смогу продержаться месяц.

Долгую секунду она не двигалась.

Но потом случилось нечто небесное.

Она закрыла глаза и позволила себе ожить. Она превратилась из девушки, в которую я влюбился, в богиню, обрамленную огнем и отмеченную самой амброзией.

Ее хриплый голос держал мелодию лучше любого инструмента, такой свежий и чистый, такой темный и сексуальный. Лирика и стихи лились из ее уст, обволакивая нас, как зеленая рыболовная сеть, захватывая нас навсегда.

В тот единственный момент не было места на земле, где бы я предпочел оказаться.

Однажды на берегу играла маленькая девочка. Ее родители любили ее безмерно, ее брат — совершенно, и ее мир становился все более волшебным.

Однажды жила маленькая девочка, которая разбилась на берегу. Ее прошлое больше не имело значения, ее прежняя жизнь была ничтожной, а ее мир теперь был полон молитв и мольбы.

Но там она нашла спасение.

В виде нежеланного отпуска.

С мужчиной, поклявшимся в проклятии.

И женщиной, лишенной всякой опоры.

Однажды в волнах плавала маленькая девочка. Ее улыбки почти не менялись, ее счастье мрачно бушевало, а ее мир стал мрачным и смелым.

Однажды жила девочка, которая летала над землей. Ее душа была свободна, ее будущее в море, а ее мир сильно отличался по богатству и ценности.

Но там она нашла спасение.

В виде нежеланного отпуска.

С мужчиной, поклявшимся в проклятии.

И женщиной, лишенной всякой опоры.

Однажды жила маленькая девочка, которая подчинила себе сам ад. Ее прошлое давно забыто, ее воля никогда не ослабевала, а ее мир был полон бури и войны с самой собой.

Однажды жила девочка, которая боролась со смертью ради жизни. Ее душа выживет, ее будущее возродится, и ее мир наконец-то будет свободен от тягот и раздоров.

Вот так Эстель украла все и сделала меня своим.

Навечно.

Мой мир изменился: от нот и кваверов до плоти и сухожилий.

Теперь меня определяет не музыка, а дни, которые я провожу в жизни.

Я больше не боюсь сойти со страниц и жить. По-настоящему жить.

Меня больше не сковывает страх, я стою на свободе с карманами, полными возможностей.

Мое сердце — барабан, мои ноги — аккорды, а моя судьба — моя лучшая мелодия.

Взято из блокнота Э.Э.

…

Однажды в песне женщина, которая ни во что не верила, наконец, нашла в себе силы перестать сомневаться во всем.

— Гэл? — Я разгладила свой золотой пеньюар (единственный предмет одежды, который не потускнел и не выцвел на море) и прокляла свое трепещущее сердце.

Это просто смешно.

Я жила с этим человеком. Я готовила, я смеялась, я шутила, я спорила, я выживала с ним рядом. Он знал, как я выгляжу усталой и раздражительной. Он знал мои улыбки и слезы. Он знал меня в рваных футболках и скучных бикини.

То, что я наряжалась, старалась придать щекам немного цвета и заплетала волосы с теми же цветами, которые он каждое утро клал мне на завтрак, не означало, что это отличалось от повседневной жизни.

Так почему же это так пугает?

Если ничего не изменилось... почему мое сердце забилось как бешеное, а дыхание стало неровным?

Потому что так и есть.

У нас уже был секс. Это не было чем-то новым. Я видела его голым. Он был внутри меня.

Но это... это был совершенно новый уровень романтизма и связи.

Мои шлепанцы перестали издавать звук, когда я остановилась в бамбуковой роще.

Гэллоуэй исчез после ужина, оставив меня приводить себя в порядок и заставлять детей чистить зубы (хорошо использованными зубными щетками), ополаскивать лицо и ложиться в постель.

Он сказал, чтобы я встретилась с ним здесь.

Я понятия не имела, чего ожидать.

Я подпрыгнула, когда в темноте треснула ветка. Мои глаза вспыхнули во мраке, делая все возможное, чтобы увидеть.

— Гэллоуэй?

Он улыбнулся, появляясь из темноты, чтобы заключить меня в самые крепкие объятия.

— Ты пришла.

Мы обменялись коротким поцелуем.

— Конечно. Почему бы и нет?

— Я не знаю. — Он отпустил меня. — Много возможных причин.

Шагнув вперед, он взял меня за руку и повел в созданный им волшебный грот. Он не только расстелил на земле несколько моих льняных одеял, свернув их для подушек, но и собрал кокосовые скорлупки и развел огонь в их полукруглых формах для освещения. Мерцающие огоньки окружали нас теплом, а фонарик из кабины пилота, зажатый в бамбуковых стеблях, создавал эффект освещения сверху. Жутковатые тени от тонких, чувственных листьев казались искусно сплетенным покрывалом.

— Вау, Гэл... это потрясающе.

Он усмехнулся.

— У меня были более грандиозные планы, но они не совсем удались. Боюсь, придется обойтись этим.

Дернув его за пальцы, я заставила его остановиться.

— Это прекрасно. Я не могу выразить тебе свою благодарность.

Повернувшись ко мне лицом, он встретил меня посреди льняного одеяла. Моя кожа искрилась, а его глаза светились вожделением. Моя грудь потяжелела, и все внутри меня проснулось, растянулось и разжижилось, готовясь к тому, что он задумал.

Я понятия не имела, что он собирался делать. Но в одном я была уверена. Я не уйду, не доставив удовольствия нам обоим. Мы будем заниматься любовью, мы будем испытывать оргазм, и я не буду волноваться, как в прошлый раз.

Я буду доверять ему.

Не быть с Гэллоуэем стало бы самой большой ошибкой в моей жизни.

Он был тем ответом, который я должна была найти. И это было гораздо важнее, чем стрессовые слова о «нежелательной беременности». Жизнь была слишком коротка, чтобы отказываться от счастья. Жизнь была слишком, слишком коротка, чтобы говорить «нет» любви.

Губы Гэллоуэя разошлись, когда его взгляд переместился на мой рот.

— Хотел бы я иметь шикарный ресторан, чтобы угостить тебя ужином. Хотел бы я иметь бутылку шампанского, чтобы поднять тост за твои мечты. Я хотел бы пригласить тебя куда-нибудь, Эстель. Баловать тебя так, как тебя следует баловать.

— Ты меня балуешь.

Он закатил глаза.

— Все, что я вижу, это твердая земля, темный лес и ловушка на острове посреди пустыни. — Его пальцы запутались в моих волосах, притягивая меня ближе. — Ты заслуживаешь гораздо большего.

Его голова склонилась; его рот нашел мой.

Мои пальцы покалывало, когда его язык властно, но сладко скользил, пробуя меня на вкус.

Я ожидала долгожданного поцелуя. Поцелуя на закуску.

Но каким-то образом целомудренность между нами нарушилась, и мы потерялись друг в друге.

Он поцеловал меня.

О, боже, как он целовал меня.

Его язык не колебался. Его губы не сдавались. Он целовал с изяществом и страстью одновременно.

Его руки сжались в кулаки. Его эрекция пульсировала сильнее. А его стон раздался в моих ушах, как раскат грома. Его пальцы сжались, переместившись на мой затылок. Его тело прижалось к моему, и жар между нами превратился в солнечный свет.

Впервые мы были свободны быть самими собой. Без детей. Никаких притворств. Ничего, кроме времени и желания.

Наши головы склонились в танце, наше дыхание смешалось, наши души танцевали, когда наша связь вышла за рамки простого действия.

Этот поцелуй был силой.

Этот поцелуй был единением.

Этот поцелуй был всем, что я искала, и всем, чего мне не хватало.

Он продолжался и продолжался.

Наше желание росло и росло.

Я была в нескольких секундах от того, чтобы сорвать с себя ночную рубашку, расстегнуть его шорты и умолять его взять меня.

Но он остановился.

Он поцеловал уголки моих губ, щеки, веки и закончил на линии роста волос.

Его эрекция стояла прямо в шортах, упираясь в материал. Он не сменил свои шорты (у него была только одна пара), но он зачесал назад свои длинные волосы и надел серую футболку.

На мой взгляд, он никогда не выглядел более красивым или более измученным.

Его дыхание было учащенным, когда он прижался лбом к моему.

— Мне... мне жаль.

— За что?

— За то, что увлекся.

— Мне понравилось быть увлекаемой.

Он ухмыльнулся:

— О, правда? Ты рада отказаться от свидания и сразу перейти к приятному, да?

— А что, если я скажу, что да? Это сделает меня слишком доступной?

Наши глаза встретились, юмор и вожделение были равнозначными эмоциями.

— Я бы никогда не назвал тебя такой, Эстель.

— Слишком прямолинейна?

— Так я бы тебя тоже не назвал.

— Даже если я сделаю... это? — Мои пальцы сомкнулись вокруг его эрекции, поглаживая ее через шорты.

Его глаза закрылись. Тяжелый стон сорвался с его губ.

— Боже, как это приятно. — Его бедра покачивались на моей ладони, требуя большего и отдаваясь одновременно.

Меня охватила дрожь всего тела, когда я прижала большой палец к его головке и поцеловала его подбородок.

— Я думаю, мы можем отказаться от свидания.

Его лицо склонилось, и я смогла дотянуться до его губ.

— Ты уверена? Я не хочу, чтобы ты чувствовала себя использованной.

Я тихо засмеялась, сжимая его ствол.

— Я думаю, ты путаешь, кто в данный момент пользуется преимуществами.

Его усмешка запуталась в моих волосах, когда он крепко сжал меня и повел к льняным одеялам. Растянувшись, он лег на спину, уложив меня на бок.

Я не переставала поглаживать его, наслаждаясь тем, как напрягаются его мышцы и сжимается челюсть.

— Мне нравится иметь такую власть над тобой.

— Женщина, ты всегда имела такую власть надо мной. — Его глаза закрылись, когда я сжала его чуть сильнее. — Ты просто не обращала внимания.

— Ты хочешь сказать, что я ненаблюдательна?

— Я говорю, что ты — это все, чего я когда-либо хотел.

Его признание сковало мою руку.

Я не знала, что на это ответить.

Ты — это все, чего я когда-либо хотела. Ты — все, чего я боюсь.

Я любила его. Я была влюблена в него.

Эти слова плясали на моем сердце, отчаянно требуя быть сказанными. Но было ли сейчас подходящее время? Сказать ли мне их до секса и все испортить или во время секса и превратить его в нечто большее, чем то, к чему он был готов?

Я тяжело сглотнула, когда его большая рука взяла меня за щеку, направляя обратно к нему.

— Я хочу, чтобы ты кое-что знала.

Его прошлое?

Его секреты?

Все, что он скрывал от меня?

Я кивнула, не говоря ни слова на случай, если он передумает.

Медленно, он выдохнул.

— Если бы мы были в городе, я бы перестарался и, возможно, оттолкнул бы тебя, став придурком. Разговор на первом свидании включал бы разговоры о погоде, путешествиях, моем архитектурном образовании и обо всем, что я мог бы выпытать у тебя. Но на этом моя готовность открыться закончилась бы. Я бы не сказал тебе, как ты чертовски великолепна при свете камина, луны, солнца — да при любом свете. Я бы не сказал тебе, как сильно я хотел поговорить с тобой, даже когда мы впервые встретились. И уж точно я не сказал бы тебе, что в моем прошлом есть кое-что, чем я не горжусь, за что я себя ненавижу и за что буду расплачиваться до конца своих дней. Я не готов сказать тебе, что это такое, но я готов показать тебе, что это сформировало меня. И тот, кто я сейчас, сильно отличается от того человека, которого ты впервые увидела в самолете.

Он не отводил взгляда, когда его голос перешел в рокот.

— Я стал другим человеком благодаря тебе, Эстель. Ты научила меня прощать себя за то, что я не могу контролировать. Как сделать шаг вперед и перестать тонуть в жалости к себе, в вине и ненависти. Эти вещи навсегда останутся частью меня, но с тобой в моей жизни есть и другие вещи. Такие вещи, как любовь, счастье и семья, которую я никогда не считал, что заслуживаю.

Его губы нашли мои в настойчивом, вязком поцелуе.

— Думаю, я пытаюсь сказать, что я люблю тебя. Я чертовски люблю тебя. Я люблю тебя уже несколько месяцев, и наконец-то я могу сказать тебе об этом. Черт, это самый большой груз с моего сердца.

Я не могла дышать. Слезы навернулись мне на глаза.

Я не знала, что он сделал, но это не имело значения. Это не имело значения, потому что его действия искупили его прошлые ошибки. Он заботился о нас, защищал нас, и если это не делало его достойным моего доверия и привязанности... тогда ничто не делало.

Я хотела заговорить, но он не позволил мне. Нажав пальцем на мой рот, он покачал головой.

— Это не какая-то уловка, чтобы заставить тебя повторять слова, или вечеринка жалости, чтобы заставить тебя влюбиться в меня. Я просто должен был сказать правду после того, как так долго жил во лжи.

Я люблю.

Я влюблена в тебя.

Лежа на спине, он вздохнул.

— Ну вот, я сказал это. Я не планировал вываливать все это одним махом, но пока что сегодняшний вечер проходит не так, как я планировал, так что мне уже все равно. Я люблю тебя. Мне нужно, чтобы ты это знала. — Он застенчиво улыбнулся мне. — И теперь ты знаешь.

— Гэллоуэй, я...

Его нервы сдали, и он навис надо мной. Его глаза искали мои, а потом он исчез, скользнув по моему телу, чтобы оказаться между моих ног.

Я перестала дышать, когда полуулыбка украсила его лицо.

Его руки медленно задрали мой пеньюар на бедра.

— Можно? — Его пальцы расстегнули бантики бикини, снимая плавки, защищающие мою скромность.

Я больше не носила нижнего белья. В этом не было смысла. Бикини было намного практичнее, даже в такие времена, как это.

— Разве ты не хочешь послушать, что я скажу? — прошептала я, когда его пальцы защекотали мне бедро, приникая к мягкой, укромной плоти моего тела.

— Ты хочешь что-то сказать мне?

Я кивнула, прикусив губу, когда кончик его пальца вошел в меня.

Его лицо потемнело, когда он обнаружил, насколько я мокрая. Его прикосновение толкнулось вверх, изгибаясь, чтобы прижаться к чувствительному месту внутри меня.

— Расскажи мне после.

— После?

Он жестко улыбнулся, его лицо нависло над моей сердцевиной.

— После.

Я вскрикнула, когда его язык скользнул по моему клитору. Моя спина выгнулась дугой, совершенно не ожидая такого горячего, влажного блаженства.

Его глаза прижали меня к себе, снова облизывая меня.

— Я уже целую вечность хочу сделать это.

Я застонала.

Слова.

Что это были за слова, когда его язык ласкал меня?

Его рот обхватил меня, согревая, обжигая; его язык рисовал манящие круги на моем клиторе.

— О, боже…

Его голос был приглушен, но его властный рык пронзил мое сердце.

— Прикоснись ко мне.

Его приказ обошел мой мозг; мое тело мгновенно повиновалось.

Мои руки погрузились в его густые темные пряди, затягивая их в петли. Даже после нескольких месяцев морской воды и солнца их текстура была мягкой и гладкой. В свете костра вокруг нас переливались разные цвета: черный, шоколадный, бронзовый.

Мои руки жадно гладили его, а его язык работал быстрее, жестче, сильнее.

Мой разум превратился в белый шум. Он стал самым важным человеком в моей вселенной.

Он.

Его язык.

Наслаждение как торнадо, вызванное его прикосновением.

Мой позвоночник щекотала эйфория, предупреждая, что через несколько секунд может наступить разрядка.

Я потерялась в шокирующем ощущении от его дьявольского языка, ласкающего меня решительно и умело.

Один палец стал двумя, превратившись в мастера экстаза.

Он хотел от меня только одного.

Он дал мне свою правду, а теперь хотел получить мою.

Он не позволил мне говорить. Но он позволил бы мне показать ему.

И я показывала ему.

Я показывала ему снова, снова и снова...

И...

О!

Я кончила.

Мои плечи взлетели над землей, а руки вцепились в его волосы. Мое тело дрожало, его пальцы двигались, а его контроль надо мной не прекращался.

Его язык успокаивал меня, пока мои толчки превращались в спазмы, а спазмы уменьшались до мучительной пульсации.

Я так давно не кончала (если не считать моих собственных ласк), и я сомневалась, что буду способна на что-то, кроме как валяться на одеяле и растворяться в небесной неизвестности.

Его подбородок блестел, когда он пробирался по моему телу. Мое удовольствие отмечало его, и впервые я заметила, что у него больше нет бороды.

Он побрился.

Как он побрился?

Я не заметила.

Как это я не заметила?

Наверное, потому что я больше любила его самого, а не то, как он выглядит. Я не видела физического и видела только духовное.

Я обожала его, независимо от того, что он носил.

— Мне нравится, какая ты мокрая для меня. — Он навис надо мной, его руки сгибались под его весом. — Я люблю в тебе все, Эстель. — Его язык проник в мой рот, разделяя мой вкус, по-звериному говоря мне, что теперь я принадлежу ему, и я ничего не могу с этим поделать.

Не то чтобы я спорила.

Никогда.

— Ты позволишь мне сказать тебе сейчас? — Я потянулась, пользуясь тем, что меня баловали, как королеву.

Глаза Гэллоуэя опустились на мою грудь, где мои соски вдавливались в золотистый шелк ночной рубашки.

— Сказать мне что?

— Сказать, что я люблю тебя.

Он резко вдохнул.

— Ты говоришь это не просто так?

— Я не просто так это говорю.

— Ты любишь меня?

— Я люблю тебя. Я влюблена в тебя. С каждым днем я влюбляюсь в тебя все больше. — Я резко обмахиваю себя рукой. — И после этого... ну, я думаю, теперь мое сердце полностью принадлежит тебе.

Его лицо разбилось вдребезги. Это был единственный способ, которым я могла это описать.

Он украл мои губы, целуя меня со свирепостью и добротой. Жестокость и нежность. Он принял мои слова, но в то же время сомневался в них.

— Ты только что сделала меня полноценным, Стел... но... ты думаешь, мы глупы? Глупо влюбляться здесь и сейчас, не зная, что нас ждет в будущем?

Я моргнула.

— Ты хочешь сказать, что влюбляться друг в друга... неудобно?

— Нет, я говорю, что это единственное, что помогает мне оставаться в здравом уме.

— Ну, тогда, я думаю, сейчас самое подходящее время.

Его глаза превратились в сапфиры, закаленные в печи.

— Я никогда не причиню тебе вреда. Никогда.

— Я знаю это, Гэл.

— И я никогда не перестану любить тебя, теперь ты моя.

— Я поддерживаю тебя в этом.

Он поцеловал меня снова, дразня меня до искушения, когда я забыла, как говорить или двигаться. Тем не менее, я ухватилась за крошечный кусочек связности, чтобы протянуть руку между нами и расстегнуть липучку на его шортах. Ухватившись за его твердое тепло, я погладила его.

Я хотела отплатить за услугу.

Я хотела попробовать его на вкус.

Но сейчас в нем было что-то нежное и хрупкое. Как будто он боролся с желанием принять мое сердце и отчаянно хотел завладеть им навсегда. Даже если наши обстоятельства не были идеальными.

Кто-то мог бы сказать, что поиск любви в катастрофе обречен на провал.

Я же считала, что это только делает нас сильнее.

К тому же, у него не было выбора.

Я была его.

Я думаю... Я всегда была его.

— Я хочу, чтобы ты был внутри меня, Гэл.

Его взгляд был настолько интенсивным, что загипнотизировал меня.

— Ты уверена?

— Уверена.

— И ты доверяешь мне?

— Я доверяю тебе.

— Я обещаю, что вытащу. Ты не должна бояться.

— Я знаю.

Кивнув, как бы принимая мои условия, он сел и сорвал с себя футболку. Тем же плавным движением он стянул шорты и отбросил их в сторону.

Голый.

Гэллоуэй был красивым мужчиной. Его рост, осанка, лицо, улыбка, тело, даже его интенсивность завораживали.

Но голый.

Он был великолепен, как Бог.

Мои глаза впились в него, когда он потянулся к моей ночной рубашке и задрал ее. Я не произнесла ни слова, пока он ждал, что я выгнусь и помогу ему стянуть ее.

Когда золотой шелк был отброшен в сторону, он прикусил губу и осторожно перевернул меня на живот.

— Ты такая красивая, Эстель. — Его рот приземлился на мои лопатки, целуя каждую бусинку моего позвоночника.

Первая завязка моего топа на шее развязалась, за ней последовала та, что вокруг грудной клетки. Оставив треугольники на земле, он развернул меня лицом к себе, захватив меня взглядом.

Его большие руки переместились с ключиц на грудь.

Обхватив обе груди, он тяжело дышал, а я стонала от его прикосновений.

Он прикасался ко мне нерешительно, но почему-то это было извращенно эротично, как будто он был девственником, впервые прикасающимся к женщине.

Я знала другое. По мастерству его языка и волшебству его поцелуев я поняла, что он не был неопытным. И все же, он сбросил с себя каждый дюйм своего прошлого, чтобы встретиться со мной чистым и незамутненным. Он полностью отдал себя мне.

Его взгляд стал тяжелым, когда я еще сильнее прижалась к нему. Его волосы свисали вокруг лица, выглядя пикантно вызывающе и дико, как остров, ставший нашим домом.

Чем дольше я смотрела на него, тем больше замечала, что тени в его глазах поблекли. Что бы ни преследовало его, оно не могло найти его здесь... со мной. Я защищу его от боли.

— Боже, я хочу тебя.

Я подняла руки над головой, предлагая ему себя.

— Так возьми.

— Как я могу привыкнуть к этому? — Его пальцы покрутили мои соски, а затем спустились вниз по моей рельефной грудной клетке. — Как я могу продолжать дышать после того, как вдохнул твой запах? Как я могу пытаться почувствовать вкус после того, как лизнул тебя? — Его нос коснулся моего горла. — Как я могу жить после того, как полюбил тебя?

Я задрожала от тяжести его признания.

Никогда еще секс не был для меня таким тяжелым. Он был так неразрывно связан как с эмоциями, так и с телесным удовлетворением.

Это был не секс.

Это была любовь.

Чистая, незапятнанная любовь.

— Тебе никогда не придется это узнать. — Я облизала губы. — Гэллоуэй... ты мне нужен.

— Ты хочешь, чтобы я был внутри тебя?

Мое тело ускорилось.

— Да, пожалуйста. — Я раздвинула ноги, подстраивая наши тела так, чтобы его бедра идеально вписались между ними.

— Как ты хочешь меня? — Его лицо напряглось от сосредоточенности, когда я обхватила кулаками основание его эрекции и направила его к своему входу.

Я извивалась, когда он отвергал мои манипуляции, задыхаясь, когда его головка смазывала мою влагу.

— Нет... сначала скажи мне, чего ты хочешь.

— Я хочу тебя.

— Как ты хочешь меня?

Я нахмурилась.

— Для начала перестань дразнить меня.

Он усмехнулся, проникая в меня на дюйм.

Я застонала.

Громко.

— Ты хочешь вот так? — Он собственнически толкнулся в меня, накрывая собой с самым сладким притязанием, которое я когда-либо испытывала.

— Или ты хочешь меня вот так? — Он вырвался, но тут же снова вошел в меня с неистовой настойчивостью.

— И то, и другое. Я хочу и то, и другое.

Он покрутил бедрами, погладив мой набухший клитор, и полностью погрузился в меня. — Все, что ты хочешь... я дам тебе.

— О... пожалуйста... — Мои глаза закрылись, когда он входил в меня медленно и быстро, глубоко и неглубоко.

Лен под моим позвоночником защищал меня от грубой земли, но это не остановило твердость, удерживающую меня на месте под ним. Я не могла пошевелиться. Я не хотела двигаться. Я была его, и он мог управлять мной.

Мое тело ожило, сердце бешено колотилось, киска сжималась.

— Отдай мне все.

Схватив мои запястья, он держал их над моей головой, сжимая меня с бешеной силой.

— Я дам тебе все. Я никогда не перестану давать тебе все.

Его бедра двигались быстро и сильно, отказываясь от медлительности в пользу неиссякаемого темпа. Едкое удовольствие и чистая снисходительность омывали каждый толчок.

Я любила каждое изысканное ощущение. Каждое его наполнение меня. Каждый выдох его сдерживаемого желания.

Я была так возбуждена, что не могла контролировать свои хныканья.

Его пальцы никогда не ослабевали на моих запястьях, а его губы пожирали мои губы, впиваясь в мое горло и покусывая его, когда он входил в меня все быстрее.

Мне нравилось, как он брал меня с нежностью, но быстро терял контроль, становясь все грубее и грубее, чем сильнее разгоралась похоть.

На его руках вздулись вены, когда он держал меня в плену. Я раздвигала ноги для его удовольствия, и его член все больше раздувался во мне, пока я не зашипела от восхитительной боли.

Нас раздели до уровня самых низменных потребностей. Мы покинули человеческую расу и стали зверями.

— Господи, Эстель. — Его стон был гортанным в моем ухе. — Кончай. Мне нужно, чтобы ты кончила. — Отпустив мои запястья, он просунул руку между нами, его пальцы сжали мой клитор.

Из-за кульминации, которую он мне подарил, я стала очень чувствительной и слегка болезненной, но я не могла уклониться от его приказа.

Он сильно прижал меня к себе, толкаясь в такт круговым движениям.

Я приподняла бедра, чтобы встретить его.

— Вот так. — Он растягивал меня, заполнял меня. — Я хочу почувствовать, как ты кончаешь, Эстель. Мне нужно, чтобы ты кончила.

Он подходил мне так идеально. Полностью.

О, да. Вот так, так, так.

— Гэл... — Я задыхалась. — Не останавливайся... не останавливайся.

— Я никогда не остановлюсь. — Он обхватил мой затылок одной рукой, а другую зажал на моем бедре. — Ты такая чертовски сексуальная. Такая сексуальная. Я скоро кончу. Ты должна, чтобы и я смог.

Страх пытался оторвать мой затуманенный разум от пропасти.

Он не мог кончить.

Не внутри меня.

Но было слишком поздно.

Он столкнул меня с обрыва, поймав меня, когда я падала с ритмичными волнами и разбивающимся блаженством. В тот момент, когда я достигла пика и гребня, он вырвался.

Сидя на коленях, он сжал в кулаке свой член и сделал толчок.

— Вот что ты делаешь со мной, Стел. — Гэллоуэй застонал от желания, когда каждый бугорок на его животе заиграл огненными бликами. Мышцы на шее напряглись, когда его голова откинулась назад, и он кончил.

Белые струи. Струи наслаждения. Они пронеслись по воздуху и брызнули мне на низ живота.

Я стонала, сжимая свое тело, полностью околдованная, пока он вздрагивал и дергался, высасывая остатки оргазма.

Медленно он начал снова дышать, собирая себя по кусочкам.

Это было удивительное зрелище — видеть истинного человека за маской. Он был раздет и обнажен во всех смыслах, но дыхание за дыханием он снова скрывал свои секреты.

Рухнув на бок, он притянул меня к себе. Наши липкие от пота тела прижались друг к другу, и он прижался губами к моему лбу.

— Спасибо тебе. Спасибо, что доверилась мне.

Горячий воздух острова овевал нас, а остатки его оргазма блестели на моем животе. Я доверяла ему. И он не нарушил это доверие.

Я поцеловала маленькую родинку в форме монетки на его груди.

— Спасибо, что сдержал свои обещания.

Его рука сжалась.

— Всегда.

Я погрузилась в расслабление, без костей и с наслаждением.

— Всегда?

Он хихикнул, звук отразился от моей груди.

— Думаешь, теперь я смогу оставить тебя в покое? После такого? — Он посмотрел на звезды сквозь навес. — Ни за что. Я был зависим от тебя с тех пор, как мы попали сюда. Теперь, когда мне разрешили овладеть тобой, я ни за что не отпущу тебя.

Я дрожала от счастья. Я не позволяла себе замечать, насколько коварно харизматичен Гэллоуэй. Как его настроение влияет на мое настроение. Как его обаяние было темным и острым, но его желание угодить брало верх над его собственными желаниями.

Я люблю его.

Так сильно.

Не в силах скрыть бушующие в глубине души эмоции, я поддразнила:

— Похоже, я буду занята.

Он ухмыльнулся.

— Тебя это беспокоит?

— Вовсе нет.

Он провел костяшками пальцев по волосам, прилипшим к моей щеке.

— Я так долго добивался тебя, Эстель. Полубезумный, нет, это ложь, совершенно безумный от желания тебя. — Его бурные глаза стали еще более синими. — Я знаю, что с тобой я не могу потерять контроль. Что я никогда не кончу в тебя. Но быть с тобой — это лучшее место на земле для меня.

Я убрала его руку со своей щеки, соблазнительно проводя ею вниз по моему телу.

Он втянул воздух, когда я провела рукой по своей груди.

Он приподнял бровь.

— Снова?

Я кивнула.

Мои пальцы исследовали пространство между нами, нащупывая его теплый член. Он уже был полутвердым, реагируя на мои просьбы о втором разе.

Его губы подергивались, когда он перекатывал мой сосок. Мои бедра качались без моего разрешения, ища чего-то, ища его.

— Где ты была всю мою жизнь? — Он нежно поцеловал меня.

— Ждала.

— Ждала?

— Ждала этого. — Вытянувшись, я отдала ему все, что у меня было. — Ждала, когда ты найдешь меня.

— А теперь, когда я нашел тебя?

— Ты мой.

— Навсегда?

— Навсегда.

ФЕВРАЛЬ

Эстель была волшебницей.

Чистая и простая.

Находясь с ней, я укрощал бурю в своей душе, в то время как жизнь удаляла мое прошлое и искажала все представления о норме.

То, что было задумано правильно, вдруг стало неправильным.

То, что было неправильно, чудесным образом стало правильным.

И там, где раньше царили опасность и смерть, теперь окрепли счастье и надежда.

Таким был остров для нас.

Для меня это была Эстель.

После самой безумно невероятной ночи вбамбуковой роще жизнь пошла быстрее. Не задумываясь, мы все заняли свое место в этом новом мире и перестали бороться с ним. И как только мы это сделали... нам больше не приходилось так сильно бороться.

Конечно, бывали дни, когда одиночество становилось непреодолимым.

Когда моросящий дождь наводил тоску.

Когда постоянная жара становилась изнуряющей.

Иногда ночью мы все еще смотрели на море, молясь, чтобы мимо пролетел самолет. Иногда по утрам было трудно встать с постели, когда предстоял еще один день важного сбора, охоты и жизни на острове.

Но на каждый темный день приходился светлый.

На каждую слезу были улыбки.

На каждый спор был смех.

Мы использовали свое время с умом, постепенно повышая свои навыки и создавая все более совершенные вещи. Мы учились не по учебникам и профессорам, а на природе и деревьях. И постепенно наши умственные и физические способности адаптировались к новому месту.

Я бы никогда не признался вслух, что принял это место как свой дом, но в глубине души я не мог этого отрицать.

Это было мое место. Моя безопасность. Мое избранное убежище.

И это наполняло мою душу благодарностью за то, что я каким-то образом нашел его.

После того как я признался Эстель, что она нужна мне так же, как нам нужен дождь, чтобы выжить, а она призналась, что влюблена в меня, наше сексуальное напряжение только усилилось, а не рассеялось.

Я часто брал ее.

Она часто брала меня.

И в объятиях друг друга мы нашли рай.

Когда мое тело погружалось в ее, ее дыхание входило в мои легкие, а ее поцелуи захватывали мои губы, я исцелялся больше, чем считал возможным.

Каким-то образом она дала мне разрешение выпустить ненависть за прошлое, которое я пережил, она подарила прощение за то, что я сделал, и успокоила все испорченные эмоции, которые остались у меня после суда.

Возможно, моя лодыжка никогда не заживет полностью, но с Эстель в моем мире... я начал думать, что моя душа может это сделать.

…

МАРТ

Морской мусор, ворвавшийся в нашу жизнь благодаря крупному муссону, постепенно стал основой нашего существования.

Мы починили шезлонг палками, чтобы заменить его сломанный каркас, и содрали ракушки с грустного, ржавого стула, который был так же оставлен, как и мы.

Пластиковые пакеты пополнили нашу коллекцию воды на деревьях, и теперь у нас было несколько воронок, обеспечивающих нас водой, когда дождь был редким. Даже зеленая рыболовная сеть была отремонтирована и распутана, что вдвое сократило время ловли рыбы на копье.

Коннор был одним из тех, кто управлялся с сетью, пробираясь к рифу и таща ее за собой, когда плыл к берегу. Иногда ему ничего не удавалось поймать, но чаще всего он набирал достаточно рыбы, иногда горсть креветок или пару кальмаров, так что мы никогда не ложились спать голодными, и у нас даже оставались остатки, которые мы солили и консервировали.

Эстель продолжала пробовать листья, семена и случайные пляжные орехи на предмет аллергических реакций, и они с Пиппой потихоньку создавали нашу кладовую, чтобы она походила на полностью укомплектованную кладовую, а не на скудное островное жилище.

Иногда по вечерам мы даже могли разнообразить наш рацион морепродуктами и иногда ящерицей. Однако ничто не могло превзойти красоту осознания того, насколько универсальным продуктом является зола.

Пепел от нашего постоянного костра усеивал лагерь от разлетающихся дров и шквалистого ветра. Постепенно мы заметили, что муравьи перестали так часто претендовать на нашу еду. Раньше мы оставляли у костра открытый кокос или рыбу, готовую к копчению, и через несколько минут она становилась черной от проклятых муравьев. Однако когда вокруг посыпали белый пепел, они избегали этого удовольствия.

Я понятия не имел, почему.

Мы также заметили (совершенно случайно — благодаря тому, что дети катались по земле во время игры в борьбу), что посыпание себя пеплом ночью отпугивает комаров.

Эстель стала одержима поиском других применений. Путем проб и ошибок выяснилось, что если она вымочит и процедит золу, то она станет натуральным средством для стирки и удаления пятен. Она использовала эту жидкость для мытья волос себе и Пиппе и даже посыпала ею наш дом, чтобы предотвратить появление как можно большего количества ползучих гадов.

И это сработало.

Клопы были постоянной занозой в заднице, но кто знал, что зола — это натуральный репеллент?

Вместе с тем как природа потихоньку выдавала свои секреты, угас и страх, что нам не хватит еды. Наши травмы больше не были сдерживающим фактором, а отсутствие такого сурового хозяина, как голод, позволило нам попробовать себя в других делах.

То, на что мы не решались из-за травм, неуверенности и, откровенно говоря... невыполнимости такой задачи.

Спасательный плот.

У нас с Эстель было много разговоров о том, что можно попробовать, а что нет. Эстель выступала в роли адвоката дьявола, указывая на то, как самоубийственно было бы плыть по течению без компаса и цели. Она указывала на отсутствие воды, еды и тени. Она накладывала осложнения на осложнения:

Нас было не просто двое, нас было четверо.

Плот должен был плавать надежно, без возможности опрокинуться.

Дети умели плавать, но если мы перевернемся, спасательные жилеты будут с дырками и не надуются.

Что мы будем делать, если нас смоет далеко в море, где нет островов, за которые можно было бы уцепиться?

Было так много неизвестных.

Это пугало нас обоих.

Но, с другой стороны, я играл роль организатора дела.

Нас было не двое, нас было четверо. Поэтому у нас было больше рук, чтобы грести, больше шансов добраться дальше, больше надежды найти цивилизацию.

Плот должен был надежно плавать, и я не покидал наш остров, пока не убедился в его мореходности. Я бы сделал хранилище для еды и воды. Я построю навес для тени (я не упоминал, насколько тяжелым будет такое судно, и что я сомневаюсь, что оно будет плавать).

Что касается отсутствия спасательных жилетов — это был недостаток, но не решающий.

Единственное, что сидело в моем нутре, как непереваренные камни, — это мысль о том, что мы можем проиграть тропическим течениям и быть поглощенными океаном, как сказала Эстель.

Если бы нас унесло течением, у нас не хватило бы сил, чтобы остаться на архипелаге ФиГэл. Однако такой шанс был только в том случае, если бы мы жили на окраине трехсот с лишним островов и не оказались (по какой-то ничтожной случайности) в центре других населенных домов.

Несмотря на наши многочисленные разговоры, желание защитить свою семью не покидало меня, и однажды я не смог больше ждать.

Я позвал на помощь Коннора, и вместе мы срубили столько бамбука, сколько посмели (оставив много для восстановления), и проводили время, измельчая вязкую кору на ползучих желтых цветах у береговой линии и связывая в узлы веревки из лозы и льна для строительства.

Я был архитектором, а не лодочным инженером. Я не знал требований к плавучести и не знал, как сделать дерево водонепроницаемым. Как бы мне ни было неприятно это признавать, я не смог бы построить яхту. Но я мог бы построить плавучую платформу. А с помощью транспорта мы могли бы открыть огромные тюремные ворота, удерживающие нас на мели, и найти что-то, что могло бы нас спасти.

Мы с Коннором работали стабильно, но не бездумно.

В некоторые дни мы работали от рассвета до заката. Но в другие дни мы отрывались, купались в океане, дремали под зонтиком. И никто ни разу не заикнулся о том, что если мы сделаем это, если мы добровольно уплывем с нашего острова, то никогда не вернемся.

Если мы найдем спасение, то не будем знать координат, куда возвращаться. Если мы не найдем спасения... мы умрем гораздо раньше, чем если бы остались.

Эти мысли не давали мне спать слишком много ночей.

…

— Они вылупляются! Идите быстрее!

Моя голова вскинулась от возбужденного крика Коннора. Я положил швейцарский армейский нож на бревно, к которому прислонился, делая все возможное, чтобы вырезать табличку, которую можно повесить над нашим бунгало.

Я взял выходной от строительства плота, чтобы провести день, занимаясь посторонними делами вокруг нашего дома. Крыша нуждалась в паре дополнительных льняных досок, пол — в замене панелей, а наша хижина все еще нуждалась в официальном названии.

Пиппа рванула за братом, песок летел как дым от ее быстрых ног. Весь день солнце играло в гляделки с облаками, давая нам столь необходимую тень и свободу работать на улице — проветривать постельное белье, пополнять запасы соли и купаться, не опасаясь, что кожа с лица сойдет от ожогов.

Однако это также означало, что телефон Эстель не зарядился, что, очевидно, было не очень хорошо, судя по тому, как она в отчаянии вскрикнула и бросила разряженное устройство на льняное одеяло под деревом.

Бегая трусцой, чтобы догнать ее, когда она бежала за Пиппой и Коннором, я спросила:

— Что, черт возьми, происходит?

— Разве ты не слышала его? Они вылупляются.

— Кто вылупляется?

Она бросила на меня недоверчивый взгляд.

— Серьезно? Ты уже забыл? Даже то, что мы делали после того, как посмотрели, как черепахи откладывают яйца?

Мое тело потеплело.

Я одарил ее самодовольной улыбкой.

— Когда ты так говоришь, я все вспоминаю. — Я попытался схватить ее на середине пробежки, но она уклонилась. — Мы можем повторить ту ночь, если ты не против. За вычетом плохого конца, конечно.

С той ночи она доверяла мне. Я был в ней больше раз, чем мог сосчитать, и ни разу не кончил в ее тело.

Я хотел этого больше всего на свете.

Я хотел кончить, чувствуя, как она сжимается вокруг меня.

Но я также не хотел, чтобы она забеременела.

Не потому, что я не хотел ребенка (за последние несколько месяцев мои взгляды на детей кардинально изменились), а потому что я чертовски боялся, что Эстель пройдет через это без медицинской помощи или специализированного ухода.

Она отмахнулась от моей руки, сменив направление на растительность, которую черепахи выбрали для своих гнезд.

— Ты всегда думаешь этой частью своей анатомии?

— Когда я рядом с тобой? Все время.

Она закатила глаза, но я мог сказать, что она втайне рада, что я так сильно хочу ее.

И это не было ложью.

Когда бы она ни была рядом со мной, будь то рубка дров или потрошение рыбы, я не мог не реагировать своим членом на ее стройную фигуру и длинные белокурые волосы.

— О, боже мой. Они такие милые! — завизжала Пиппа, прыгая вверх-вниз.

Мы замедлили шаг, выравнивая дыхание, когда подошли к гнезду, где крошечные существа в панцире изо всех сил пытались откопать себя с помощью неуклюжих ласт.

Коннор сел на корточки.

— Вау... это круто.

Одна за другой сотни тварей вырывались из земли в давке.

Эстель не могла оторвать глаз от того, как наш пляж медленно превращался из девственного песка в ластообразный хаос.

— Их должно быть около тысячи.

Я быстро подсчитал в своей голове.

— Кажется, я где-то читал, что за один раз можно отложить около сотни яиц. Думаю, есть вероятность, что ты права. В ту ночь было много черепах, использовавших наш остров как чертов инкубатор.

Коннор и Пиппа оставили свой пост у гнезда и поползли на руках и коленях, не отставая от черепах. Улыбаясь, они продвигались к кромке воды, следуя за бессистемными следами и движениями новой жизни.

— Это самый лучший день! — воскликнула Пиппа, поглаживая спинку одной крошечной твари. — Я хочу одного. Пожалуйста, пожалуйста, можно нам оставить одного?

Эстель ползала, как Пиппа, заставляя мое сердце замирать, когда ее попка колыхалась в черном бикини. У нее больше не было ни жира, ни женских изгибов, но я отдал бы все, чтобы остаться одному, стянуть с нее купальник и взять ее сзади.

Мы уже делали это несколько ночей назад. Я вошел в нее, пока она стояла на руках и коленях. Я сжимал ее бедра и покусывал ее шею, когда мы оба становились слегка дикими.

Мне нравилось, что ее либидо было таким же, как и мое.

Мне нравилось, что мы любим одно и то же.

Мне нравилось, что она любит меня.

— Нельзя, Пип. Ты знаешь правила. Если они выживут, то вернутся. — Коннор нарушил кардинальный закон и вырвал из песка детеныша, держа его раковину так, что бедняжка затрепыхалась в воздухе. — Кроме того, они вроде как бессмысленны. Милые, но не такие замечательные, как кошки.

— Ко, положи эту штуку на землю. — Я скрестил руки. — Что мы говорили о том, что надо смотреть, но не трогать?

Он хмыкнул.

— Я не маленький ребенок, Гэл. Не разговаривай со мной, как с маленьким ребенком.

— Мне все равно. Положи его на место.

Нахмурившись, он положил черепаху рядом с одним из ее товарищей по гнезду.

Пиппа надулась.

— Если они выживут? — Ее глаза стали обеспокоенными. — Что Ко имеет в виду, Стелли? Они все выживут... не так ли?

Эстель посмотрела на меня, на ее лице появилась паника.

— Не смотри на меня. — Я пожал плечами. — Твой выход.

Она сверкнула глазами.

Я с трудом сдержал усмешку. Она была такой чертовски вкусной, когда злилась.

— Пип, ты знаешь, как работает круговорот жизни. Ты знаешь, что мы едим рыбу, которую мы... убиваем... чтобы выжить. Так же, как мы делаем то, что необходимо, некоторые из этих черепах станут пищей для других диких животных. — Махнув рукой на ковер из ползающих тварей, она добавила: — Вот почему в природе так много вылупляющихся сразу. Их шансы выжить намного выше, а те, кто не выживает... ну, это не их судьба.

Коннор закатил глаза.

— Судьба быть ужином, ты имеешь в виду.

Пиппа бросила в него горсть песка.

— Прекрати.

— Ладно. Хватит. — Поцеловав Пиппу в макушку, я сказал: — Давайте все сосредоточимся на том, что они только что вылупились, а не на дне их гибели, хорошо?

Пиппа фыркнула, но медленно кивнула.

Коннор продолжал гнать малышей в море, рисуя на песке финишную черту и радуясь, когда каждый из них перебирался через нее в ласковый прилив.

Напряжение исчезло, и мы вместе наблюдали за чудом жизни, когда тысяча маленьких существ прокладывали себе путь к бирюзовому океану и исчезали в его опасных глубинах.

Сколько из них выживет?

Сколько из них вернется на это же место и заложит новое поколение молодых?

И, если мы никогда не вернемся домой, сколько раз мы будем свидетелями этого?

Богохульство: Богохульство — это оскорбление, презрение или отсутствие почтения к чему-либо, что считается священным или неприкосновенным.

Итак, официально, я богохульница.

Какое еще слово я могу использовать для объяснения полной подмены моих эмоций?

Я все еще отчаивалась. Я все еще беспокоилась. Я все еще молила о спасении.

Но я также благодарила. Я улыбалась. Я наслаждалась своим новым миром.

Потому что они сделали его гораздо более реальным, чем все, что было раньше.

Взято из блокнота Э.Э.

…

АПРЕЛЬ

Сон с Гэллоуэем изменил мой мир. И не в каком-то поверхностном смысле «он — моя вторая половинка». Скорее в смысле «этот человек будет защищать меня, заботиться обо мне и делать все, что в его силах, чтобы я была счастлива».

Его самоотверженность заставляла меня делать то же самое для него, и качество нашей жизни (несмотря на отсутствие удобств и светских радостей) было лучшим из того, что я когда-либо имела.

Мое существование было прекрасным.

Коннор отпраздновал свой четырнадцатый день рождения, и мы сделали все возможное, чтобы он получил те же впечатления, что и Пиппа. Мы разожгли костер в знак наступления нового года, мы совершили набег на нашу кладовую за дикой мятой, которую я нашла на прошлой неделе, чтобы приготовить мятный десерт с кокосовым молоком, и мы все вместе смеялись и шутили, держа на расстоянии слабую, но постоянную депрессию.

Это была не депрессия, которая изнуряла нас или заставляла ненавидеть свою жизнь. Это была депрессия от осознания того, что, как бы мы ни были счастливы, Коннор уже в том возрасте, когда острова будет недостаточно.

Ему нужны были друзья и девушки.

Ему нужна была свобода для экспериментов и пространство для озорства.

Мы могли дать ему многое; мы могли учить и заботиться, но мы не могли дать ему сложности подросткового возраста.

Отмечая такие случаи и делясь событиями жизни, мы подтверждали то, что знали уже давно. Несмотря на то, что Гэллоуэй продвигался вперед со спасательным плотом (он был наполовину закончен и наполнен потенциалом), мы застряли здесь, пока судьба не решит иначе.

В некоторые дни все это было слишком. Дни, когда солнце раздражало, а липкая соль огорчала. Но, к счастью, эти тяжелые дни сменялись счастливыми, и именно их я решила запомнить.

По мере того как жизнь шла своим чередом, и мы с Гэллоуэем проводили все больше времени в постели вместе, я постепенно расслаблялась в своем новом мире.

Я позволила Гэллоуэю узнать, кто я такая.

Я больше не хотела прятаться.

Я рассказала ему о своей семье, о своем пении, о своем доме.

Я пропустила турне по США и лишь вскользь упомянула о заключении контракта на запись, потому что эта часть моей жизни была столь новой, и она уже закончилась.

Пение и написание песен были частью меня. Выступления и богатство — нет.

Ему не нужно было знать об этом, когда у меня было так много другого, чем я могла поделиться.

В ответ он рассказал мне о своей умершей матери, о скорбящем отце и о том, что его отец может не выжить, потеряв не только жену, но и сына. Он рассказал мне, что последние месяцы своей жизни в США учился у всемирно известного архитектора и любит работать с деревом почти так же, как я люблю писать в своем блокноте.

Моя личность больше не боялась общения. Я была свободна. Это означало, что я больше не прятала свою музыку и песни.

Я часто пела.

Я делилась текстами.

А страх забеременеть постепенно улетучивался, поскольку месячные приходили нерегулярно, как обычно. Этот женский недуг длился недолго (за что я была ему благодарна), но, по крайней мере, он показывал, что в моем организме достаточно питательных веществ, чтобы продолжать работать правильно, а также означал, что, несмотря на то, сколько раз я загоняла Гэллоуэя в угол для быстрого секса, или он вытаскивал меня из постели в темноте ночи, мы были настолько осторожны, насколько могли.

Я знала, что он хотел кончить в меня.

Я знала, что в некоторые ночи он с трудом вытаскивал, и когда серебристая жидкость вытекала из его тела, чтобы впитаться в песок, он испытывал смешанные чувства.

Но пока мы не придумаем, как сделать презерватив, он никогда не кончит в меня.

Это была цена, которую мы оба должны были заплатить.

…

МАЙ

По мере того как недели превращались в месяцы, мы продолжали адаптироваться и развиваться. Коннор постоянно рос, его тело претерпевало подростковые изменения. Иногда по ночам он был своевольным засранцем, и я с радостью давала ему подзатыльник и выгоняла на улицу. Однако в другие ночи он был самым милым ребенком.

Он играл с Пиппой.

Он приносил мне цветы.

Он задавал вопросы и слушал, когда Гэллоуэй обучал его с таким чутьём, что моё сердце трепетало от благодарности за такого великого человека.

Пиппа, с другой стороны, оставалась тихой. Я не могла сравнить ее с девочкой до аварии, потому что не знала ее, но я беспокоилась за нее.

Она спорила или высказывалась очень редко. Она улыбалась, но не полностью. Она казалась мудрее и храбрее, чем любой восьмилетний ребенок, но, по крайней мере, у нее были мы. Она была еще достаточно молода, чтобы нуждаться только в нашей компании, а не в обществе мальчишек-панков или грубых девчонок.

Гэллоуэй продолжал проникать в мою душу тем, каким способным, сильным и невероятным он был. Он постоянно удивлял меня, рассказывая о своем прошлом и своем характере. Он так сильно изменился по сравнению с тем угрюмым, язвительным придурком, каким был, когда мы только оказались здесь, но одно осталось неизменным.

Он по-прежнему отказывался рассказать мне о том, что его мучило, от чего он никогда не мог скрыться.

Это должно было быть что-то огромное.

Что-то чудовищное.

Но я никогда не могла бы поверить, что он был чудовищем.

Возможно, он сделал что-то, чтобы оправдать это понятие... но я доверяла ему все свое существование.

Он не мог быть плохим человеком.

Он и не был.

Иногда по ночам я призывала всех на мокрый песок и нацарапывала послания, чтобы прилив мог их украсть.

Такие вещи, как:

Я благодарна за пресную воду и с нетерпением жду следующего дождя, чтобы искупаться. (Мое).

Я злюсь, что не могу выбраться с этого острова, но в то же время не хочу уезжать. (Коннор).

Я скучаю по черепахам. Жаль, что я не могла оставить одну себе. Я хочу завести домашнее животное. Пуффин и Мистер Усатый Деревяжка больше не подходят. (Пиппа).

Надеюсь, несчастье больше никогда не посетит нас. (Гэллоуэй).

Делиться своими проблемами и рассказывать о них было хорошим решением, потому что помогало облегчать наше бремя (не знаю почему, но помогало), а еще я продолжала документировать нашу жизнь с помощью фотографий и видео, становясь более избирательной в выборе того, что сохранять, по мере того как карта памяти постепенно заполнялась нашим песчаным существованием.

В целом, дела у нас шли не так уж плохо.

До тех пор, пока не сбылся страх Гэллоуэя о возвращении несчастья.

…

— Черт возьми, Эстель, вернись.

Рука Гэллоуэя обвилась вокруг моей поясницы, притягивая меня обратно в волны.

Я хихикнула, ущипнув его за предплечье, которое плотно обхватило мои бедра.

— Отпусти меня, ты, морское чудовище.

— Морское чудовище? — Его губы схватили мое ухо, сильно притянув меня к себе, так что его эрекция уперлась мне в поясницу. — Я теперь морское чудовище? Ладно, посмотрим, что ты думаешь об этом морском звере, когда он чего-то от тебя хочет.

Его рука прошла вниз по моей спине, расстегивая липучки на шортах и стягивая их с бедер.

— О, боже мой. Что ты делаешь? — Я закружилась в его объятиях. За его спиной расстилался бескрайний океан, закат терял свой последний лазурный отблеск, угасая на горизонте. — Прекрати.

Он ухмыльнулся, его пальцы опустились к моей груди и сдвинули мои бикини в сторону, обнажая меня в прохладном приливе.

— Я не остановлюсь, и я бы подумал, что это очевидно, что я делаю.

Пытаясь вывернуться из его рук, я оглянулась через плечо.

— Пиппа и Коннор могут увидеть.

— И что? — Гэллоуэй захватил мои губы, проглатывая мои жалобы, пока он вводил в меня один палец. Прохлада океана и тепло его пальца разбудили меня.

Его язык проник в мой рот в том же неторопливом темпе, заставляя меня задыхаться, когда мои бедра, игнорируя мой отказ, качались на его руке.

Его губы оказались под моими.

— Я вижу, ты решила прекратить сопротивляться?

Я вздрогнула, когда он ввел еще один палец.

— Ты владел мной сегодня утром.

— И что?

— Ты владел мной и прошлой ночью.

— Я спрашиваю снова... и что?

— Ты когда-нибудь укладываешь свой меч в постель?

Он хихикнул.

— Меч? О, Стел, мой меч никогда не спит. На самом деле, он отчаянно нуждается в ножнах и хочет вернуться домой к тебе.

Его пальцы соскользнули с моего тела, сменившись настойчивым давлением его члена.

Я выгнула спину дугой, обхватив ногами его бедра.

— Это так неуместно.

Гэллоуэй лизнул мою шею.

— Как? Пиппа и Коннор уже вернулись после купания. Они, наверное, перекусывают и играют в шашки или еще во что-нибудь. Они не будут смотреть. Сейчас, когда солнце село, они нас не видят.

— Они тоже могут нас видеть. — Мой рот приоткрылся, когда головка его эрекции чуть-чуть скользнула внутрь меня.

Мои пальцы погрузились в длинные волосы на его затылке, крутя и дергая их с требованием. Несмотря на все мое словесное неодобрение, мое тело полностью подчинилось.

— Даже если они смогут увидеть, они увидят, как мы обнимаемся в воде. — Он снова поцеловал меня. — Мы на глубине, Стел. То, что происходит под водой, не их собачье дело.

Он приподнялся, входя в меня одним скольжением.

— О... — Мое тело выгнулось в его объятиях, а ноги сжались вокруг его бедер. — Боже... почему это так приятно?

— Почему? — Его губы коснулись моего уха, а его руки обхватили мою грудь, отодвигая треугольники бикини и пощипывая мои соски. — Потому что ты создана для меня, и мы идеально подходим друг другу. Ничто и никогда не будет чувствоваться так хорошо, как сейчас, когда мы соединяемся.

Он прав.

Не то чтобы ему нужно было это услышать. Его эго и так было достаточно большим.

Я оставалась приклеенной к его передней части, пока он ласкал меня. Он снова толкнулся вверх, от чего вода пошла рябью вокруг нас.

Искры и фейерверки разлетались от места нашего соединения, распространяясь до пальцев ног.

Я вздрогнула.

— О... сделай это снова.

— Что сделать? — Его руки оставили мою грудь, прижавшись к моим бедрам. — Это? — Его бедра дернулись, погружая меня до самого основания его члена. Мой клитор терся о его живот, а за веками мерцали звезды.

— Да... о, да... это.

Он стоял неподвижно, а мое тело пульсировало от желания продолжения. По моим рукам побежали мурашки. Я не знала, было ли это от тайного секса или от ночного бриза, который всегда поднимался после наступления сумерек.

В любом случае, я хотела, чтобы Гэллоуэй согрел меня. Я нуждалась в нем.

Склонив голову, я укусила его за плечо.

— Еще.

— Еще?

— Еще...

Он подался вперед, но лишь слегка, дразня меня до безумия.

— Мне кажется, ты забыла волшебное слово.

Я подняла голову, глядя в его бархатно-голубые глаза. Каким-то образом они соответствовали сумеречному небу, и я готова была поклясться, что в их глубине мерцали кометы.

— Какое волшебное слово?

Он ухмыльнулся, его бедра покачивались в такт морскому течению.

— Думаю, ты знаешь. — Схватив меня за шею, вода каскадом стекала по его руке, стекая с локтя. — Я хочу, чтобы ты умоляла.

Мои глаза расширились, когда он поцеловал меня. Его зубы стиснули губы, его язык скользнул, и все приличия, которые у меня были, испарились из моей головы.

Я застонала, покачиваясь на его теле.

— Пожалуйста. Пожалуйста, дай то, что мне нужно.

— Еще раз, Эстель. Проси меня. — Наши губы не размыкались — мы говорили, целовались, любили, общались.

Одна его рука обхватила меня, а другая обняла мое бедро, удерживая меня на месте. С каждой мольбой он толкался все сильнее, пока рябь не превратилась в брызги, и мы с ожесточением вбивались друг в друга.

— Пожалуйста... да... о, боже. Да.

Он не переставал целовать меня. Он знал меня так хорошо, что в тот момент, когда я поднялась на скользкую дорожку освобождения, его темп увеличился в такт моему задыхающемуся дыханию.

— Да, да, да.

— Господи, Эстель. — Его нос коснулся моих влажных волос. — Я люблю тебя. Кончи для меня. Пожалуйста, кончи для меня.

Трение его нижней части живота о мой клитор и подавляющая полнота его члена внутри зажгли динамит в моей крови.

Я потеряла ощущение воды, обнимающей меня. Я потеряла понимание того, кто я. Все, что я помнила, это то, что Гэллоуэй был внутри меня... как и должно быть всегда.

Я кончила.

Кончила.

И когда мой последний толчок исчез вместе с закатным солнцем, Гэллоуэй хрюкнул и вырвался.

Его лоб наморщился, а мучительный стон, когда он кончил, вызвал слезы на моих глазах.

Он оргазмировал в соленое море, извергая молочное семя далеко от меня, выполняя свое обещание, как делал каждую ночь.

Когда мы вымылись и поплыли к берегу, я улыбалась и смеялась, не думая о том, что прерванный — ненадежный метод.

Я не задумывалась о возможном ужасе, что скоро упорный сперматозоид может выиграть борьбу, невзирая на наши методы.

Когда мы забрались в постель и заснули в объятиях друг друга, я не мечтала о том, что произойдет, если этот день когда-нибудь наступит.

Я была наивна.

Я была влюблена.

Я была глупа.

Наш романтический заплыв отметил календарь — четырнадцатое мая.

Этот день я буду помнить всегда, потому что, к сожалению, жизнь не переставала подбрасывать нам неудачи.

…

Четыре ночи спустя мой живот свело судорогой, напоминая о том, что наступили месячные и нужно приготовить несколько тряпок.

Однако через несколько дней моя грудь набухла, соски напряглись, матка болела, выделив несколько пятен крови.

Но нормальных выделений не было.

Я уставилась на чистую тряпку, которую засунула в нижнее бикини, и застыла на месте.

Нет.

Нет.

Нет.

Нет.

Этого не может быть.

Это не может быть правдой.

Мы были так осторожны.

Это просто... невозможно.

Это какая-то шутка.

Я разлепила глаза кончиками пальцев, пытаясь уничтожить все мысли.

Нет, это было невозможно.

Это невозможно.

Понятие беременности было не просто глупым страхом. Это был самый страшный, ужасающий, кошмарный кошмар, который только можно себе представить.

И мой мозг не мог с ним справиться.

Поэтому вместо того чтобы мыслить рационально и рассуждать спокойно, я перешла в режим безумия.

Я засунула тряпку обратно в бикини. Я натянула шорты. Я притворилась, что это нормально.

Мой организм наконец-то израсходовал все витамины, которые у него оставались, и месячные прекратились. Я не была беременна (не будьте такой глупой нелепицей), я просто недоедала и терпела крушение на острове.

Да, именно так.

Я была на мели, в стрессе, и мое тело окончательно перешло в режим выживания.

Я не беременна.

Никогда.

Совершенно точно нет.

…

К концу мая я знала.

Думаю, я знала все это время.

Я просто не могла признаться в этом.

В тот момент, когда я согласилась на физические отношения с Гэллоуэем, я сама предложила этому случиться.

Я сделала это.

Я обрекла себя на смерть.

Я.

Не он.

Никто другой.

Я!

Слезы бежали по моим щекам, когда я смахивала пряди волос, прилипшие к потному лбу. Влажные брызги утренней тошноты украшали куст, куда я спряталась, чтобы съесть свой завтрак.

Дура, дура, дура.

Ты можешь быть не беременна. Это может быть пищевое отравление.

Мой разум сходил с ума, придумывая оправдание за оправданием моей тошноте и инородному телу.

Несмотря на девять месяцев пребывания на острове, мы страдали от расстройства желудка всего один или два раза. (У меня было несколько больше из-за исследований). Но мы все были невероятно внимательны к тому, что мы ели и пили, делая все возможное, чтобы сохранить наше здоровье.

Мне так хотелось верить, что это желудочная недостаточность.

Но мое сердце знало.

Мои инстинкты знали.

Мое женское начало знало.

Гэллоуэй каждый раз вытаскивал, но это не помешало небольшому количеству спермы в его предэякуляте каким-то образом победить мои глупые яйцеклетки.

Теперь я была обрюхачена и привязана к острову.

Совсем одна, без медицинской помощи и без кого-либо, к кому можно было бы обратиться.

Я должна была посмотреть фактам в лицо.

Я должна была выплакать свои слезы и быть сильной.

Я сделала это.

Мы сделали это.

И теперь нам предстояло жить с нашим творением.

Официально.

Я была беременна.

…

ИЮНЬ

Прошло несколько недель.

И при всей моей храбрости рассказать Гэллоуэю о том, что произошло, я... я не смогла.

Когда я вернулась в лагерь (после того, как меня снова вырвало) со сжатыми кулаками и тревогой в душе, я обнаружила, что Гэллоуэй вырезает новое копье, а Коннор заплетает волосы Пиппы.

Это была идеальная семья, и у меня на глаза навернулись слезы при мысли о том, что я их покину.

Умереть при родах.

Родить недоедающего ребенка, который не выживет, как выжили эти замечательные люди.

Мое горло сжалось, и я спрятала свой секрет.

Я притворилась, что его не существует.

Несколько недель я носила свою мешковатую футболку, а не бикини, боясь обгореть на солнце (на случай, если я начну оголяться). В конце концов, моя худая фигура не смогла бы долго скрывать растущий бугорок.

Шли дни, я улыбалась, смеялась и принимала Гэллоуэя между своих ног, скрывая при этом свой маленький неприятный секрет.

Когда мы встречались на полуночных свиданиях, я хотела сказать ему, что он может кончить в меня. Что нет смысла вытаскивать его.

Но я не могла.

Каждый раз, когда я набиралась смелости, чтобы сказать ему об этом, она улетучивалась в последнюю секунду.

Он не был глупым.

Он знал, что со мной что-то не так. Он внимательно наблюдал за мной, тихо расспрашивал, но не давил на меня, чтобы я ему рассказала.

Полагаю, он думал, что я признаю это в свое время. Или, кто знает... возможно, он уже догадался?

В любом случае, я не могла произнести ни слова.

Я не могла заставить свой рот произнести приговор...

Я... беременна.

Нет.

Я не могу.

Поэтому я оставалась глупой и молчаливой.

И сделала то, чем не гордилась.

Однажды ночью я пробиралась через растения и кусты, которых когда-то избегала из-за неудачных тестов на царапины или боли в животе. Я стояла в темноте и думала, просто думала, если я съем несколько ядовитых листьев... остановит ли это катастрофу?

Смогу ли я вызвать выкидыш естественным путем?

Или я убью себя прежде, чем у ребенка появится шанс?

В бездонный момент слабости я сорвала листок с одного конкретного куста, от которого у меня начались жуткие судороги, и поднесла листок ко рту.

Так близко.

Все может закончиться.

Я коснулась нижней губой горького вкуса, но в последнюю секунду отбросила его.

Я не хотела умирать.

Так зачем мне быть такой глупо безрассудной, если у меня был шанс (очень маленький шанс) пережить это рождение? Кроме того, как я могла думать о том, чтобы убить что-то, созданное из любви?

Я не была таким человеком. Я никогда не буду таким человеком. Даже если бы это означало пожертвовать собой.

Выйдя из леса, я больше никогда не думала о насильственном устранении своей ошибки. На самом деле, я дала себе слово не думать об этом, чтобы не свести себя с ума.

Весь месяц мне удавалось избегать этой темы, а в некоторые часы я даже забывала о ней. Это было до тех пор, пока я не расчесывала грудь и не вздрагивала от боли. Или дотрагивалась до живота, и странное сжатие в животе казалось чужим.

Казалось, что только вчера Гэллоуэй вошел в меня во время прилива. И вот прошел месяц, а природа уже готовила мое тело к катастрофическому завершению.

Жить мне оставалось всего несколько месяцев. У меня не было иллюзий, что я переживу такое испытание (худая и истощенная) и рожу здорового ребенка.

Но мое тело не разделяло моей кислотной безнадежности. Мои бедра постепенно болели, кожа стала чрезмерно чувствительной, а вкусовые рецепторы изменили свои пристрастия.

Я никогда не читала о беременности и о том, чего ожидать, и сейчас не было никакой возможности сделать это. Единственное, что я могла сделать, это то, что делала всегда: обратиться к музыке.

Я писала и сочиняла, чтобы избавиться от ужаса.

Но потом случилось кое-что еще хуже.

Хуже, чем крушение.

Хуже, чем беременность.

Моя ручка закончилась.

Чернила высохли.

У меня не было способа успокоить свою изрезанную душу и найти смысл в этом отвратительном несчастье.

Моя ручка была мертва.

У меня больше ничего не было.

И на этом мой блокнот был оставлен.

ИЮЛЬ

— Ты должно быть думаешь, что я тупой, Стел.

Она подняла глаза от плетения очередного льняного одеяла (проклятая женщина была одержима ими) и спряталась за завесой волос.

— Я не понимаю, о чем ты.

Я прорычал себе под нос.

— Серьезно, Эстель? Ты серьезно собираешься разыграть со мной эту карту? После последних нескольких недель хандры и отказа рассказать мне, что, черт возьми, тебя гложет? С меня хватит. Я хочу знать. Прямо сейчас.

— Гэл... не надо. — Ее взгляд метнулся к Пиппе и Коннору, которые сидели на бревне и разделывали осьминога, которого я поймал сегодня утром. Мы узнали (по мере того, как ловили больше), что лучший способ съесть сосальщика — это разбивать щупальца до тех пор, пока они не станут нежными; в противном случае их просто чертовски трудно жевать.

Я пообещал себе, что не буду этого делать.

Я был терпелив.

Я спал рядом с ней по ночам. Я пытался утешить ее. Я ждал со всей чертовой любовью, на которую был способен, что она мне скажет.

Но она так и не сказала.

И с каждым днем это становилось все тяжелее и тяжелее.

Ей было больно, черт возьми, и она не хотела делиться причиной.

— Мне надоело ждать. — Отбросив топор (им я рубил лишние лианы с почти готового плота), я встал и возвысился над ней. — Ты больше не смотришь на меня. Ты не позволяешь мне прикасаться к тебе. Ты никогда не позволяешь мне смотреть, как ты раздеваешься. Что, черт возьми, происходит?

Пожалуйста, не говори мне, что все кончено.

Не вырывай мое сердце и не говори, что я тебе больше не нужен.

Я изо всех сил пытался проанализировать, не сделал ли я что-то не так. Разозлил ли я ее? Ей не понравилось спать со мной? Воспользовался ли я тем, что в моей постели была красивая женщина?

Она часто шутила, что я ненасытен, но в ответ она тоже была ненасытной.

Не только я был инициатором того, что происходило между нами.

И все же я чувствовал себя наказанным.

Проведя рукой по своим длинным волосам, я прошелестел:

— Скажи мне. Прямо сейчас. Если я тебе надоел, просто скажи!

Пиппа перестала разбивать осьминога, ее руки затекли, а лицо наполнилось беспокойством. Она ненавидела, когда мы повышали голос.

Эстель задохнулась.

— Что? Как ты мог подумать такое?

— О, я не знаю? Возможно, это потому, что ты больше не можешь выносить мой вид. Ты почти не смеешься. Ты так чертовски замкнута, что мне кажется, будто я живу в чертовом холодильнике рядом с тобой!

Я ударил себя в грудь.

— Если я больше не стою твоей привязанности, Эстель, то тебе, черт возьми, лучше иметь смелость сказать мне это в лицо, чтобы я мог продолжать жить своей бесполезной жизнью, а не постоянно думать, что я сделал не так.

Мы с Эстель ссорились не часто, а если и ссорились, то разряжались так быстро, как только нужно было убрать то, что нас раздражало, или повиноваться определеннымобязанностям, которые мы игнорировали (обычно я), но в этот раз я не мог успокоиться, пока Эстель не даст мне то, что я хотел.

Ответ.

Вот чего я, черт возьми, хочу.

— Скажи мне. Ты ненавидишь меня? Я причинил тебе боль? — Я шагал, не в силах стоять на месте. — Я сказал тебе, что никогда не причиню тебе вреда, но если я каким-то образом сделал это, мне чертовски жаль. Но ты не можешь продолжать наказывать меня таким образом. Ты не можешь выкинуть меня из своего сердца только потому, что я тебе больше не нравлюсь.

Я боролся с дыханием; остров стал для меня клаустрофобией. Я не признавался в своих страхах даже самому себе. Я притворялся, что с ней все в порядке. Что у нас все хорошо. Но когда дни превратились в недели, а в ее глазах не исчезало холодное отчаяние, как я мог не прийти к выводу, что наши отношения исчерпали себя и она пошла дальше?

Конечно, черт возьми, она бы пошла дальше.

А почему бы и нет? Она была великолепна. Умная. Красивая. Смешная. Безумно талантливой.

По сравнению со мной?

Она была чертовой богиней, в то время как я был осужденным преступником, который должен был провести остаток жизни за решеткой (пока его не освободило кровавое чудо).

Я добивался ее, прекрасно зная, что она мне не по зубам. Но теперь, когда она пришла к тому же выводу и бросила меня? Это было выше моих сил, черт возьми.

Бери плот и уходи.

Я не мог оставаться здесь, если я ей больше не нужен.

Я физически не мог спать рядом с ней, никогда не имея возможности прикасаться, целовать или шептать всякие глупости по ночам.

Она была моей.

Она была моим домом.

И по какой-то причине она вышвырнула меня в страшную, ужасную темноту без всяких объяснений.

Эстель медленно встала, ее глаза сузились, чтобы противостоять яркому солнцу позади меня.

— Мы можем не делать этого здесь?

— Нет, мы не можем. Прямо сейчас. — Мои ноздри раздувались. — Просто выплюнь это. Давай, это не трудно. Скажи мне правду.

— Какую правду? — Гнев окрасил ее щеки.

— Правду о том, что я тебе больше не нужен.

У нее хватило наглости закатить глаза.

— Гэл, ты ненормальный. Почему я больше не хочу тебя? Я люблю тебя.

— Забавный способ, черт возьми, показать это.

— Оставь ее в покое, — сказала Пиппа.

Коннор вскинул голову, обратив внимание на вихревую напряженность, циркулирующую по лагерю.

— Эй, что происходит?

Эстель втянула воздух, ее грудь вздымалась под черной футболкой.

Когда она в последний раз надевала бикини? Когда в последний раз она позволяла мне брать ее в постели, гладить ее живот и натягивать ее на свой член?

Недели, вот как давно.

Слишком долго, черт возьми.

— Гэллоуэй, кажется, думает, что я больше не люблю его. — Эстель посмотрела на Коннора. — Кто-нибудь может сказать ему, насколько это смехотворно?

Коннор нахмурился.

— Чувак, перестань быть драмой-ламой.

(Я не должен был говорить ему, как Эстель назвала меня в тот первый день).

— Она в порядке. Конечно, она все еще любит тебя, мужик. — Его глаза сузились на Эстель. Недавно гормоны подняли его тестостерон до такого уровня, который мне не нравился. Он смотрел на мою женщину с вожделением, которого не должно быть. Я не хотел, чтобы мне пришлось надрать ему задницу, но я бы сделал это, если бы он когда-нибудь начал приставать к ней. Она была его материнской фигурой, а не чертовым объектом для дрочки.

Вот дерьмо.

Что, если Эстель сойдется с Коннором? Что, если пройдут годы, Коннор вырастет в симпатичного мужчину, и она бросит меня ради более молодого товара?

— А! — Я схватился за голову, желая разорвать свой мозг и вырвать оттуда такие отвратительные мысли.

Руки Эстель легли на мои запястья, потянув вниз. В ее взгляде плескались озабоченность и ласка.

— Гэл, я не знаю, что привело к этому, но мне жаль, если я вызвала это тем, что была такой тихой. — Встав на цыпочки, она поцеловала меня.

Я не поддался.

Я не поддался поцелую.

Насколько я знал, это был поцелуй расставания.

Моя спина напряглась, а мышцы задрожали от желания ударить что-нибудь или убежать.

Пиппа двинулась вперед, настороженно стоя в нескольких футах от меня.

— Пожалуйста... не ссорьтесь. Я люблю вас обоих. Пожалуйста. — Ее глаза наполнились слезами.

Бедный ребенок был слишком чувствителен к потере тех, кто был ей дорог.

Я тяжело вздохнул.

— Все в порядке, Пиппи. Мы не ссоримся.

Эстель опустила взгляд, борясь с гнетущим грузом, с которым она боролась уже несколько недель. Меня убивало то, что она не позволяла мне бороться за нее. Неужели она не видела, что я уничтожу все, что причинит ей боль... много раз... и прогоню в подземный мир, чтобы убедиться, что оно мертво и больше никогда не сможет причинить ей боль?

Мое сердце заколотилось, как у зараженного бешенством животного. Я обхватил ее щеки и облегченно вздохнул, когда она прижалась лицом к моей ладони.

— Пожалуйста... Эстель, я умоляю тебя. Скажи мне, что случилось. Я схожу с ума от беспокойства.

Маленькая улыбка озарила ее губы.

— Ну, ты можешь перестать думать, что я тебя больше не люблю. На самом деле, я люблю тебя даже больше, чем раньше.

Я не знал, как это возможно, но я принял это.

Я бы принял все, что она мне дала. Я бы выжил на одних обрывках нежности, если бы это было все, что она могла предложить.

— Хорошо... — Я провел большим пальцем по ее нижней губе, прекрасно осознавая, насколько мягким и теплым был ее рот. — Тогда скажи мне... в чем дело?

Ее плечи напряглись, морщины, прочертившие ее лоб, вернулись, и она не могла держать зрительный контакт.

— Это... то есть... я хотела сказать тебе... но... я не могу.

Что сказать?

Мое сердце упало на ноги.

— Ты... ты ведь не больна, правда?

Я не мог смириться с мыслью, что она оставит меня, но я впал бы в кататонию при мысли о ее смерти.

Она никогда не могла умереть.

Я запрещаю ей это.

Подтащив ее к почти готовому к отплытию плоту, я схватил ее за бедра и усадил на деревянную (надеюсь, плавучую) платформу.

— Мы отплываем. Прямо сейчас. Мы принесем тебе лекарства. Все, что тебе нужно, чтобы поправиться.

Паника покрыла мои ладони потом, пока я отдавал приказы.

— Коннор, избавься от этого осьминога, он нам не нужен. Захвати соленую рыбу и копченую ящерицу. Мы уходим. Прямо сейчас. Эстель нужна помощь.

Лирический смех Эстель был единственным, что доносилось до меня сквозь мое бешенство. Ее пальцы скользнули по моим волосам, притягивая мое лицо к своему.

Наши губы соединились.

Наши вкусы смешались.

Мой хаотичный мир снова обрел центр.

Дыша на мои губы, она прошептала:

— Гэл... я люблю тебя. И прости, что не сказала тебе. Это было неправильно с моей стороны. Но видеть, как ты боишься, что я больше не хочу тебя, или паникуешь, что я умираю... Я не могу хранить это в тайне. — Ее губы дрогнули в грустной улыбке. — Кроме того, не похоже, что я смогу хранить это в тайне долго.

Пиппа придвинулась ближе, Пуффин волшебным образом оказался у нее в руках.

— Так... ты не больна, Стелли?

Эстель покачала головой.

— Нет, я не больна, Пиппа. — Что-то затуманило ее глаза. — Однако в ближайшие месяцы мне понадобится ваша помощь. — Она фыркнула от собственного страха. — Я не могу сделать это сама.

— Что сделать? — пробормотал я. — Скажи мне. Я сделаю все для тебя, Эстель. Ты знаешь это.

Она улыбнулась.

— Я знаю. Спасибо, Гэл. Просто знать, что ты будешь рядом со мной, уже достаточно.

— Достаточно для чего?

— Чтобы понять, что я могу не выжить, но у меня гораздо больше шансов, когда моя семья помогает мне.

Может. Не. Выжить?

— Какого черта, Эстель?

Ее указательный палец зажал мне рот, заставляя меня молчать.

Ее глаза пылали зеленым и карим признанием.

— Я беременна, Гэллоуэй. И я в полном ужасе.

…

АВГУСТ

В течение следующего месяца я чередовал неконтролируемую ярость и немыслимое отчаяние.

Как только Эстель рассказала мне об этом, с ее плеч словно соскользнул десятитонный груз и приземлился прямо на мои.

Она лучше спала, лучше ела и больше не прятала свой растущий живот за черной футболкой Коннора.

Ее бикини обнажило маленький бугорок, который в обычных обстоятельствах был бы едва заметен, но благодаря выдающимся ребрам и бедрам ее живот был единственным предметом, который увеличивался с каждым днем.

Наступает момент, когда жизнь не слушает, чего вы хотите.

Она идет вперед, уверенная, что вы не сможете соскочить с выбранного ею пути.

Я бы хотела, чтобы был способ изменить пункт назначения.

Шла ли я к смерти?

Бежала ли я к материнству?

Что будет, когда все это закончится?

Взято из блокнота Э.Э.

Последняя запись.

…

ОКТЯБРЬ

— ГЭЛ, Я НЕ ХОЧУ ДЕЛАТЬ ЭТО.

— Эстель, мы это уже проходили. — Гэллоуэй закрепил лозу, стягивающую его длинные волосы. Несколько месяцев назад мы использовали швейцарский армейский нож, чтобы обрезать все волосы. Мне, Пиппе, Коннору и Гэллоуэю.

Хрупкие, потускневшие от соли волосы были слишком растрепанными и раздражающими.

Но, похоже, фиГэлйская жара заставляла все расти быстрее, в том числе и наши волосы.

— С нами все будет в порядке, Стелли. — Коннор отнес грубо сделанные весла к кромке моря. — Мы просто собираемся испытать его. Убедимся, что он плавает.

Мое сердце не покидало горло с тех пор, как Гэллоуэй объявил, что хочет испытать спасательный плот.

После моего дня рождения, когда он приготовил мне вкусный ужин из копченой рыбы, семян льна и мятного таро и подарил самое дорогое деревянное сердце, он сообщил, что если мы собираемся уезжать, то должны уезжать сейчас.

Я была на пятом месяце беременности.

Мой живот уже вырос, и изжога стала ежедневным кошмаром. Кислота, бурлящая в груди, делала меня раздражительной, и бедная Пиппа отвечала за приготовление отваров, пробуя листья, которые, как мы знали, были съедобны, в различных препаратах, чтобы проверить, не обладает ли какой-нибудь из них антацидными свойствами.

Мы обнаружили (совершенно случайно), что маленькое пушистое растение помогает при свертывании крови и уменьшает воспаление. Гэллоуэй снова поранился во время дурацкой вылазки в лес без шлепанцев и, срубая пальму, угодил в кучу этого мохнатого растения. Рана не воспалилась и не распухла, из нее не текла кровь, и она зажила в два раза быстрее, чем обычно. Это было очень хорошо, потому что порезы на ногах заживали месяцами, ведь мы жили в океане, и соль превращала раны в морские язвы.

Мы экспериментировали в течение нескольких месяцев и обнаружили, что кипячение листьев и использование их в качестве настойки повышает эффективность.

У нас не было лекарств. Никаких антибиотиков. Никаких болеутоляющих средств.

Но у нас был небольшой шанс справиться с поверхностными порезами без проблем.

Однако все это было неважно.

Гэллоуэй уплывал.

Оставляя меня и мое ковыляющее жирное тело идиотски болтаться по заливу.

— Ты никогда не пройдешь мимо волн, разбивающихся о риф. — Мне не нравилось, как пессимистично я звучала, но мысль об отплыве (на середине беременности и в раздраженном состоянии) не входила в десятку моих лучших занятий.

Наряду с изжогой, мельчайшие трепыхания моего развивающегося ребенка заставляли мои мысли быть обращенными внутрь. Я знала, что в последние несколько недель я немного игнорировала Гэллоуэя, но это было естественно... не так ли?

Мое тело готовило человека.

Было правильно, чтобы мой разум тоже созрел и подготовился.

Гэллоуэй опустил бамбуковый плот на воду, оставив его безобидно плавать на поверхности.

Сколько раз мы плавали в приливе и занимались любовью? Сколько раз Гэллоуэй носил мою беременную попу по волнам, мыл мне волосы, массировал спину или целовал в губы, словно я могла разбиться на триллион крошечных кусочков.

Я любила его.

Я люблю его.

Он не может оставить меня.

— Пожалуйста, Гэллоуэй. Не надо. — Слезы навернулись мне на глаза. Наряду с тем, что мои мысли становились все тише и все больше зацикливались на том, что происходило внутри, мои эмоции были на острие ножа.

Я рыдала без видимой причины.

Я взрывалась из-за малейшего проступка.

Я не могла выносить себя, не говоря уже о том, чтобы понять, каково это — жить с таким чудовищем, как я.

— Ты делаешь это только потому, что я тебя раздражаю, и ты хочешь убежать от меня. — Моя нижняя губа выпятилась.

Я покачала головой, закатив глаза на свою драматичность, на то, каким плаксивым, манипулятивным существом я стала, но не могла остановиться. Какие бы химикаты ни пропитали мою кровь, они превратили меня из разумной в безумную.

Взяв его за руку, я притянула его к своему выпуклому животу.

— Гэл, прости меня. Я больше не буду стонать. Я не буду срываться. Я больше никогда не сделаю ничего, что могло бы тебя раздражать. Если только ты останешься. Пожалуйста, скажи, что ты останешься.

Руки Гэллоуэя обвились вокруг меня, держа меня нежно, но крепко. Обожание в его голубых, голубых глазах грозило довести меня до истерики при мысли о том, что я больше никогда его не увижу.

Слезы текли по моим щекам. Возможно, это было похоже на тактику, чтобы заставить его остаться, но я искренне боялась, что он уйдет. Это была не уловка. Это была жизнь или смерть для меня.

— Эстель... не надо. — Он собрал мои слезы, обхватив мои щеки обеими руками. — Я никуда не уйду. Ты сможешь видеть меня все время.

Я фыркнула, изо всех сил стараясь контролировать свои ужасно запутанные эмоции, но безуспешно.

— Но... что, если что-то случится?

— Ничего не случится.

— Но может случиться.

— Да, может.

— Тогда оставайся, черт возьми. Оно того не стоит.

Его пальцы сжались на моих щеках.

— Эстель, ты беременна. Помнишь, как ты была напугана в самом начале?

Я пыталась вспомнить, но, как ни странно, те прошлые страхи были приглушены. Я не знаю, были ли это детские гормоны или чувствительность, но я уже не была так напугана. Возможно, это было самосохранение, чтобы я не сошла с ума и не попыталась разрезать себя, чтобы избежать ужасно болезненных родов.

Гэллоуэй поцеловал меня.

— Ну, теперь я в таком же ужасе. На самом деле, я в ужасе уже несколько месяцев. И если у меня есть хоть маленький шанс, что я смогу увезти тебя с этого острова до того, как... — Его взгляд переместился на мой большой живот. — Ну, до появления ребенка, тогда я сделаю все возможное, чтобы это произошло.

Отпустив меня, он целеустремленно направился к воде.

Пиппа подбежала к нему, обняв его за плечи.

— Гэл, я со Стелли. Я не хочу, чтобы ты уходил.

Мое сердце заколотилось, когда он пригнулся и прижал к себе свою островную дочь.

Дочь.

Скоро у него будет еще один сын или дочь.

Полноценный кровный и связанный плод его чресел.

Кто, черт возьми, придумал этот термин? Плод его чресел.

Я скривила губы, слишком поздно осознав, что мои внутренние мысли, вероятно, не имеют смысла для тех, кто за мной наблюдает.

Подойдя к Гэл и Пиппи, я обняла ее сзади за плечи и притянула к себе.

Мне нужна была ее близость.

Учитывая, что я всю жизнь избегала прикосновений или эмоциональной привязанности к другим, сейчас я жаждала общения.

Я больше никогда не хотела быть одна.

И он покидает меня.

Мои слезы начали литься заново, щекоча мой подбородок, когда они катились в печали.

Гэллоуэй застонал.

— Эстель, прекрати. Ты убиваешь меня. — Схватив меня за загривок, он притянул меня к себе и поцеловал.

Он не целовал меня нежно. Он целовал меня яростно, с языком, вкусом и манящими муками.

Пиппа корчилась в моих объятиях, зажатая между Гэллоуэем и моим животом.

Мы отстранились друг от друга, извиняюще улыбаясь девочке.

Гэллоуэй воспользовался случаем, чтобы запрыгнуть на плот, его руки стабилизировали бамбук по течению.

Коннор уже был на плоту, балансируя, как пират, и держа оба весла.

Он передал одно из них Гэллоуэю.

— Готов?

Бросив на меня последний взгляд, Гэллоуэй кивнул.

— Готов.

Не было спинакеров, чтобы использовать ветер. Ни руля для управления, ни мачт для поддержания.

Только роковой, скоропостижный провал.

Никто не слушал моих протестов, когда они оттолкнулись от берега и поплыли прочь.

Они пересекли залив, подошли к рифу, гордо стоя на своей плавучей платформе.

…

НОЯБРЬ

Мы никогда не обсуждали то, что произошло в тот день в октябре.

Никто не сказал ни слова, пока Коннор и Гэллоуэй плыли обратно к берегу, без плота и весел.

Я была права.

Спокойный атолл был идеальным местом для гребли, но, когда судно достигло волн, набегающих на риф, оно распалось под грохотом мокрой массы.

Моя душа болела за творение Гэллоуэя. Мое сердце плакало от того, сколько сил и времени он потратил на его создание. Я ненавидела его сокрушительное разочарование.

Но в каком-то смысле я была рада.

Дело не в том, что я не хотела покидать остров. Не то чтобы я не жаждала медицинского наблюдения и больницы, когда придет время рожать.

Но в этом случае возможность была упущена.

Если бы плот уцелел, и они прорвались через риф, мне пришлось бы сделать выбор.

Ужасно, ужасно трудный выбор.

Уплыть сейчас... со скудными припасами и телом, уже напряженным до предела, или рискнуть и родить на острове.

Как бы я ни боялась своего будущего, у меня не было сил покинуть единственное место, которое я знала.

У меня не было уверенности в себе, чтобы добровольно идти в тень смерти, когда на нашем райском уголке уже было достаточно темно.

То, что он утонул, было наилучшим решением для всех нас.

ЗА ТРИ ГОДА ДО КРУШЕНИЯ

— Эй, приятель.

Я проглотил свое ругательство и встретился лицом к лицу с ежедневными мучителями из блока «Д». Ни один день во дворе не проходил без того, чтобы у меня не болела челюсть или не раздавались словесные оскорбления.

— Что тебе нужно, Альф?

Альф подошел ближе, подчеркивая дурацкую развязность, которая не скрывала того факта, что он был ниже меня ростом.

На три дюйма.

Если бы я захотел, я мог бы вырубить этого засранца одним ударом.

Но я этого не сделал.

Потому что по правилам, если ты вел себя хорошо, то получал лучшее обращение, больший выбор работы и чистый лист для условно-досрочного освобождения.

Альф усмехнулся:

— Давай, киска. Сегодня тот самый день. — Он держал кулаки у лица, готовый к спаррингу. — Ты все равно никогда не выйдешь. Это жизнь, куколка. Можно и развлечься.

Я приучил свое лицо оставаться злобно холодным. Он не должен был знать, что слова «пожизненное заключение» делали с моими внутренностями. Ему не нужно было знать, насколько чертовски извращенным я был. Часть меня соглашалась с тем, что я получил справедливое наказание.

Я убил человека. Я заслуживал того, чтобы никогда больше не быть на свободе.

Но другая часть меня ненавидела то, что моя жертва убила стольких других, а его так и не поймали. Дьявол был на его стороне.

Пока не появился я, конечно.

…

— Эстель, тебе нужно сесть, черт возьми. — Я указал на ее большой живот. — Если ты не сделаешь то, что я скажу, я прикую тебя наручниками к кровати.

Эстель вихрем бросилась на меня, выронив две бутылки с водой, которые она несла, чтобы отдать Коннору и Пиппе, игравшим на мелководье. Бутылки не были тяжелыми, но она, черт возьми, ковыляла по всему лагерю с самого рассвета. — Чем именно? У нас нет подголовника, и у нас нет наручников.

— Ты знаешь, о чем я.

— Нет, я не знаю, о чем ты. Может, оставишь меня в покое?

Ого, что?

Мое сердце сменило спокойное биение на бешеный ритм. Мой голос был обманчиво низким.

— Я предлагаю тебе переосмыслить то, что ты мне только что сказала.

Проклятая женщина не знала, как перестать суетиться. От постоянного беспокойства она устала. Она не должна уставать. Она должна быть здоровой и сильной для родов.

Роды.

Я тяжело сглотнул.

Каждый раз, когда я думал о том, с чем Эстель столкнется через несколько месяцев, мой пыл выходил из-под контроля. Я ничего не мог сделать. Я не мог принять ее боль. Я не мог спасти ее от агонии. И я ничего не мог сделать, если возникнут осложнения и она умрет.

Я ненавидел все в этой беременности, включая тот факт, что Эстель, казалось, была полна решимости вычеркнуть меня из своей жизни.

— Я не люблю, когда мне говорят оставить тебя в покое, когда все, что я пытаюсь сделать, это…

— Ладно, хватит! С меня хватит. — Ее глаза сузились, руки взлетели на бедра, а лицо потемнело под медовым загаром. — Это все, что ты делаешь в эти дни, Гэллоуэй. Ты ходишь за мной по пятам, бормоча, что я не должна делать то, не должна делать это. Ты постоянно путаешься у меня под ногами. По ночам ты настойчиво хочешь услышать, что я прощаю тебя за то, что ты меня обрюхатил, и что я все еще люблю тебя. Что, черт возьми, на тебя нашло? Я не умираю, ради бога. Я не инвалид. — Она ткнула пальцем в свой живот. — Ты такой нуждающийся, как будто ты превратился в ребенка, а мне он не нужен.

Я замер.

Топор в моих руках, которым я рубил дрова, упал на песок.

Я должен уйти.

Я должен повернуться и подышать воздухом, прежде чем скажу то, о чем потом пожалею.

Но в воздухе витало желание подраться.

Я не хотел драться.

Но это назревало уже несколько недель.

После инцидента с плотом (о котором я до сих пор не мог вспоминать, не проклиная потерянное время) мы были не в ладах друг с другом и не могли найти путь друг к другу.

По мере того как беременность развивалась, Эстель отгораживалась от меня. Я не думал, что она делала это сознательно, но тем не менее, она это делала. Она не опиралась на меня. Она не спрашивала моего мнения. Она взваливала на себя все больше и больше ответственности, как будто не доверяла мне, что я все сделаю верно.

И это заставляло меня чувствовать себя мудаком.

Потому что чем больше я был ей не нужен, тем больше и больше я впадал в отчаяние.

Она была мне нужна.

Не только сексуально. Но эмоционально, физически, духовно — во всех смыслах. И мне было недостаточно того, что она прижималась ко мне по ночам и позволяла мне делать работу по дому, которую обычно делала она.

Пропасть между нами сбивала меня с толку.

Я чувствовал... чувствовал себя вторым сортом.

Каким-то образом ребенок, которого я приковал к ней (тот самый отпрыск, которого она боялась родить), украл сердце моей женщины еще до того, как он появился на свет.

— Возможно... нам стоит поговорить об этом позже. — Я стиснул зубы, изо всех сил стараясь оставаться рациональным.

Я чертовски ненавидел расстояние между нами и тот факт, что именно я был его причиной. Но я не мог спокойно выслушивать ее бредни.

Если она снова спровоцирует меня...

Успокойся. Она беременна. Гормоны. Не надо ее напрягать.

Моя ободряющая речь абсолютно ничего не дала, так как Эстель холодно рассмеялась.

— Нет. Знаешь что? Я хочу поговорить об этом сейчас. У тебя явно что-то на уме. Так что выкладывай, Гэллоуэй. — Ее подбородок опустился. — Если только ты не достаточно мужественный человек.

Ладно, вот оно.

Преследуя ее, я хотел схватить и вытрясти из нее этот чертов идиотизм. Но мне удалось сжать кулаки. Просто.

— Прекрати, Эстель. Я не понимаю, почему ты ведешь себя, как сука.

— Что? — Ее голос прозвучал достаточно громко, чтобы Пиппа и Коннор подняли головы.

Они остановились, оценивая гневное противостояние между нами.

Я окинул взглядом пляж.

— Если вы двое хоть шевельнетесь, то, помогите мне, у вас будут болеть задницы целую неделю!

Коннор поднял руки в знак капитуляции.

— Не смотрю. Не наше дело. — Схватив Пиппу за запястье, он вытащил ее из моря и быстро пошел по пляжу.

Умный ребенок.

— Не смей так разговаривать с детьми! — Эстель толкнула меня в грудь. — Оставь их в покое.

Красный цвет потек по моему зрению.

Мне удалось провести годы в тюрьме, избегая насмешек за драку. Я могу это сделать.

Она моя. Я люблю ее. Я не хочу причинять ей боль.

— Я сказал им дать нам немного пространства, чтобы поговорить. Я не причинил им вреда, женщина.

— Мог бы обмануть меня. Чем ты занимался в прошлом, а? Я предполагаю, что это было связано с насилием. Как я могу верить, что ты не причинишь вреда мне или им?

Я. Не могу. Дышать.

Она что, серьезно, блядь, просто пошла на это?

Мои пальцы сжались на ее бицепсах, сильно сжимая мышцы.

— Какого черта ты делаешь, Эстель?

— Я делаю? Что за дела? Это ты начал!

— Нет, не я. Ты была странной уже несколько недель.

Она извивалась в моих руках, глядя на мои пальцы и свою покрасневшую кожу.

— Убери свои руки от меня.

— Нет.

— Делай, что я говорю.

— Нет, пока мы не выясним, что между нами происходит. — Мои пальцы сжались. — Я чувствую, что теряю тебя. Это так? Ты отталкиваешь меня, потому что у тебя не хватает смелости сказать мне, что я тебе больше не нужен?

Она закатила глаза.

— О, боже, ты снова об этом говоришь? Сколько раз мне нужно тебе повторять! Я люблю тебя. Я хочу тебя. Я не собираюсь тебя бросать!

— Странный способ показать это, тебе не кажется?

— Нет, потому что ты ведешь себя, как высокомерная задница.

— Я? Ты ведешь себя, как заносчивая упрямица.

— Не называй меня так.

— Ну, я не могу называть тебя так, как мне хочется, так что придется обойтись этим.

Отлетевшие пряди из ее косы развевались по щекам, заставляя меня желать ее с такой силой, которая только возрастала, чем больше она раздувалась вместе с моим ребенком.

— Что? Как ты хочешь меня называть?

Не начинай, Галло.

Я ненавидел это. Мы оба были напряжены и злы. Из неприятных споров никогда ничего не получалось. Я не буду жестоким.

Отпустив ее, я сделал шаг между нами.

— Это не имеет значения. Все, что имеет значение — это мы. И я так чертовски запутался в том, где я нахожусь. — Проведя рукой по волосам, я вздохнул. — В чем дело, Стел? Почему ты так злишься на меня?

Что-то щелкнуло в ее взгляде.

— Ты хочешь знать, почему я так зла? — Она бросилась ко мне. — Хорошо, я скажу тебе. — Загибая пальцы, она кричала: — Как насчет того, что ты больше не позволяешь мне ничего делать. Ты не разрешаешь мне плавать. Ты не позволяешь мне ходить. Ты не позволяешь мне писать сообщения на песке. И ты не разрешаешь мне снимать домашние фильмы, так как говоришь, что напряжение от держания телефона может повредить мне, и я должна позволить тебе это делать. — Ее голос дрогнул. — Черт возьми, Гэллоуэй, ты душишь меня, и с меня хватит!

— Вау, скажи мне, что ты на самом деле чувствуешь. — Саркастическая холодность, которую я использовал, чтобы защитить себя, вернулась с местью. Эстель сделала меня лучшим человеком и сбила мои костыли безопасности, но теперь именно она заставляла меня чувствовать себя слабым, неуверенным и ужасно властным, когда все, что я пытался сделать, это защитить ее, заботиться о ней, показать, что я люблю ее, и надеялся, черт возьми, что она простит меня за то, что я поставил ее в это ужасное, ужасное положение.

— Ты сам спросил! — Ее щеки пылали огнем. — Может быть, тебе стоит перестать быть таким лицемером и сказать мне, что ты чувствуешь на самом деле. Потому что, кажется, что у тебя есть тысяча вещей, которые ты хочешь сказать, но ты ведешь себя, как слабак.

Слабак?

Я был слабаком?

После всего, что я сделал. После принятия того, что я буду калекой до конца своих дней. Что я попаду в ад за убийство. Что я никогда бы не заслужил Эстель, если бы нас не выбросило вместе на необитаемый остров.

Она назвала меня слабаком?

Отлично!

Мы действительно делали это.

Я бы не стал сдерживаться ради ее беременной задницы.

Она хотела бой?

Я дам ей бой.

Сократив расстояние между нами, я встал во весь рост, возвышаясь над ней.

К ее чести, она не отступила, а только еще больше раздулась от ярости.

— Ты обращаешься со мной так, как будто меня не существует, Эстель. Ты заставляешь меня чувствовать себя дерьмом.

— О, бу-бу-бу. Ты не можешь смириться с тем, что я хочу независимости.

— Ты называешь сокрытие своих спазмов и дискомфорта и отказ от моей помощи независимостью? — я фыркнул. — Неважно. Я называю это глупостью.

— Не называй меня глупой.

— Тогда перестань вести себя глупо.

— Это ты перестань вести себя глупо.

— Господи, я не могу с тобой разговаривать, когда ты в таком состоянии.

— В каком состоянии, Гэллоуэй? Словно беременная женщина? Разве мне нельзя быть немного взвинченной, зная, что через несколько месяцев мне предстоит самое ужасное испытание в моей жизни, и я не знаю, переживу ли я его? Разве я не имею права жалеть себя, когда я устала и измучена, и мне так много нужно сделать, чтобы просто остаться в живых, не говоря уже о подготовке к родам ребенка, которого я не хотела? Если это так, то прости, если это заденет твое нежное самолюбие, но у меня для тебя новости. Я настолько напугана, что не собираюсь делать храброе лицо только для того, чтобы тебе стало легче. Я не собираюсь улыбаться и целовать тебя, когда ребенок пинает мою селезенку, словно это чертов футбольный мяч. И извини меня, если я не хочу принимать твою помощь, потому что мне хочется разрыдаться, зная, что я больше не могу делать это сама, и если я не сделаю это сейчас, то могу никогда не сделать, потому что через несколько месяцев могу умереть.

Блядь.

Мое сердце вылетело из груди и упало на песок у ее ног.

— Эстель... — Схватив ее, я сжал руки вокруг ее дрожащей фигуры. — А ты не думаешь, что я чувствую то же самое...

— Отпусти ее, Гэл. — Коннор и Пиппа появились в лесу. Они вернулись к нам с дальнего берега.

Я сверкнул глазами.

— Оставь это, Коннор.

— Нет. Я был неправ, когда сказал, что это не наше дело. Это наше дело. Так что отпусти ее.

Эстель извивалась в моих руках, заставляя меня отпустить ее. Мне было чертовски больно, что мы ссоримся из-за одного и того же.

Ужас.

Мы любили друг друга, но несколько недель молча отталкивали друг друга из-за неуверенности и страха.

Я чувствовал то же самое.

Мой страх убивал меня каждый час каждого дня.

Я любил ее, ради всего святого. Я любил ее слишком сильно, и я не смог бы выжить, если бы потерял ее.

Пиппа бросилась вперед, ее брат был на шаг позади.

— Прекратите ссориться.

— Мы не ссоримся, — сказала Эстель, смахивая упавшие слезы. — Просто небольшая дискуссия.

— Чушь. — Коннор подошел к Эстель. — Ты плачешь.

— Нет, не плачу. Просто гормоны, — пошутила Эстель. — Честно говоря, мы в порядке.

Впервые за долгое время я полностью рассмотрел четырнадцатилетнего подростка. Медный пух украшал его подбородок, бицепсы выросли, а голос из милого фальцета превратился в мужественный тембр.

Каким-то образом парень сломал куколку, в которой прятался, и за одну ночь превратился в юношу.

Не сводя с меня глаз, Коннор обнял Эстель. В отличие от тех случаев, когда я обнимал ее, она охотно опустилась в его объятия и поцеловала его в щеку.

— Я в порядке, Ко. Не волнуйся.

Он был на дюйм выше, чем она сейчас, и длинные мускулы обхватывали ее. Его карие глаза наполнились беспокойством, когда он положил руку ей на живот.

— Ребенок пинает тебя?

Ее губы дрогнули.

— Это то, что делают дети. Они вытягиваются и двигаются. Это естественно.

— Но это больно? — спросила Пиппа, ее лицо было полно удивления.

Эстель покачала головой.

— Это странно, и иногда я чувствую ушибы, но это не похоже на боль типа «ай».

Трио повернулось ко мне лицом, снова объединившись, чтобы отчитать меня.

Возможно, будет лучше, если я на время перееду на другую сторону острова. Пусть Эстель отдохнет от меня и моей эмоциональной неуверенности. Она и так уже столько всего пережила. Было бы несправедливо, если бы она утешала меня, когда я не утешал ее.

Я напрягся, когда Коннор указал между мной и Эстель.

— Мы с Пиппой будем посредниками. В чем проблема?

Эстель тихонько засмеялась.

— Это очень мило, но серьезно, все уже закончилось. — Ее глаза сузились в мою сторону. — Разве не так, Гэл?

Нет.

— Да. — Я кивнул. — Идеально.

— Неважно, — огрызнулся Коннор. — Мы знали, когда наши родители ссорились, и мы знали, когда все становилось настолько плохо, что они хотели развестись. Это было отстойно. И они не позволяли нам помогать. Они говорили, что мы слишком малы, чтобы понять. Но мы не были такими. Правда, Пип?

Пиппа опустила взгляд, придвинувшись ближе к Коннору.

— Нет, мы знали. Мы были достаточно взрослыми, чтобы понять, почему они воюют и что это значит для нас.

Эстель тяжело вздохнула.

— Дорогие, мы не будем разводиться.

— Вы не можете развестись. — Пиппа выглядела торжественно, как будто такого никогда не могло случиться. Что она не позволит этому случиться. Но затем она потрясла всех нас, добавив: — Чтобы развестись, нужно быть женатым.

Женатыми.

Боже, я бы все отдал, чтобы жениться на Эстель. Даже после того, как я полностью облажался и сделал проблему из ничего.

Эстель замерла.

— Что ты сказала?

— Женатыми. — Коннор нахмурился. — Подожди... так вот в чем дело? Вы говорили о свадьбе?

Грудь Эстель поднималась и опускалась, черная футболка натянулась на ее полные груди.

— Нет, это было не...

— А что, если я хочу жениться на тебе? — Я не мог отвести от нее взгляд. — Что если я извинюсь за то, что был идиотским болваном, и встану на колено прямо сейчас? Ты простишь меня?

Она втянула воздух.

— Что... что ты говоришь?

Дрожь охватила мое тело.

Тревога, шок, надежда и неверие.

Что я делаю?

Это может привести к ужасным последствиям.

Но после того как я, наконец, понял, что Эстель не отгораживалась от меня, а просто вошла в режим самозащиты, я не мог быть большим идиотом. Я затеял ссору, когда ссориться было не из-за чего.

Взяв ее руку, я вдохнул полной грудью сладкий островной воздух.

И опустился на одно колено.

Пиппа задохнулась.

Коннор вздрогнул.

А Эстель слегка застонала.

Глядя на нее, я влюбился в нее еще больше. Ее живот скрывал песок, а кожа светилась, как будто она использовала солнце, и оно светило сквозь ее кожу.

Она была величественна.

Она была в ужасе.

Она была моей.

Если она все еще будет со мной.

— Эстель Эвермор. — Я прочистил горло. — Мне так жаль. Я ублюдок, что был так не уверен в себе и переложил это на тебя. Я не должен был делать это ради себя. Это никогда не было связано со мной. Я не должен был дуться и переживать, что сделал что-то не так, и душить тебя необходимостью обеспечить твою безопасность. Теперь я понимаю, что душил тебя, и мне чертовски жаль. Прости, что мне нужно было больше, чем ты могла дать. Мне жаль, что я не был рядом с тобой, как должен был. Но если ты можешь меня простить, я буду самым счастливым человеком на свете, если ты скажешь «да». Я обещаю всегда быть рядом с тобой. Я буду оберегать тебя и заботиться о тебе. Я буду бороться с кошмарами и потерплю крушение вместе с тобой в любое время, когда ты захочешь, если это будет означать, что мы вместе. Я спорил потому, что чувствую то же самое, что и ты. Я люблю тебя так сильно, что мысль о том, что ты меня бросишь, слишком невыносима. Я принадлежу тебе, Эстель, и я не могу избавиться от чувства вины. Чертовой вины за то, что я сделал это с тобой. Что из-за меня ты несчастна и боишься, а я делаю еще хуже, пытаясь загладить свою вину.

Я не мог остановить словесное извержение, но Эстель сжала мои пальцы. Гнев в ее глазах сменился вечным обожанием и прощением.

Моя спина обмякла в благодарности.

Коннор хихикнул.

— Ну ты и киска, мужик.

Я бросил в него горсть песка.

— Замолчи.

Пиппа взвизгнула, обняла себя, ее взгляд метался между мной и Эстель.

— Ну... скажи что-нибудь, Стелли. Ты хочешь выйти за него замуж?

Моя спина выпрямилась.

Не говори «нет».

Пожалуйста, боже, не говори «нет».

Эстель ничем не выдала себя. Я не мог сказать, что она ответит. Если это будет что-то похожее на последние несколько месяцев, то ничего хорошего.

Однако ее голос был мягким и добрым, совсем не похожим на прежние пронзительные крики.

— На что сказать «да», Гэл?

Я нахмурился.

— Что?

— Ты говорил... в своей довольно большой речи... «если я скажу «да»». Она наклонилась вперед, ее коса свисала через плечо. — Что «да»? Мне нужен вопрос, чтобы дать ответ.

Восход солнца заменил мне сердце, медленно наполняя мое тело оранжевым, золотым и счастливым, счастливым желтым.

Взглянув на детей, Коннор показал мне большой палец вверх, а Пиппа радостно кивнула.

Я погрузился обратно в свой мир, перестроился под гравитационное притяжение Эстель и изгнал все страхи, которые держал в себе.

Эстель не умрет, потому что там, где есть любовь, смерти нет.

И я любил ее.

До Плутона и обратно.

— Эстель... ты окажешь мне честь и станешь моей женой? — Я поцеловал костяшки ее пальцев. — Ты выйдешь за меня замуж?

Она не торопилась.

Она заставила меня ждать.

Но ее ответ сделал все это стоящим.

— Да, Гэллоуэй. Конечно, я выйду за тебя замуж.

…

— Я не знаю, что я делаю. — Коннор нахмурился, потянув за вырез оранжевой футболки, которую мы нашли в сумке его матери.

Мы рационализировали нашу одежду, используя один комплект одежды за раз, потому что, как только хлопок распадался, у нас не было возможности достать больше.

Но сегодня был особый случай, и он требовал новой одежды.

Пиппа выбрала свой пурпурный сарафан и вплела в волосы желтые цветы.

Я влез в свои брюки цвета хаки, предназначенные для работы (но на них все еще были бирки из магазинов), и надел клетчатую рубашку с закатанными манжетами.

Эстель боролась.

Ей больше не подходили шорты, а живот растягивал почти все, что она носила. Однако она нашла в сумке Амелии несколько муслиновых платков и как-то завязала их узлами, превратив в сари. Она выглядела так, словно сошла с греческой картины, ее волосы были свернуты и украшены цветами гибискуса.

class="book">Нет, она похожа на цыганку, странницу.

Трудно уловимая мечта.

Она намазала губы алоэ (из небольшого урожая, который мы нашли), и блеск приглашения на фоне темно-медовой кожи заставил ее глаза взорваться коричневым и бесценной зеленью.

Никогда еще я так не жаждал своих очков. Я бы все отдал, чтобы увидеть ее в прозрачном свете.

Коннор коснулся моей руки, вырывая меня из наваждения.

— Чувак, я не могу вспомнить свои реплики.

Мое сердце заколотилось, когда Эстель захихикала. С тех пор как она появилась на берегу в сумерках, я был очарован.

Мы все согласились, что нет причин ждать.

Мы хотели пожениться.

Сегодня было самое подходящее время.

Остаток дня прошел в приготовлениях, а после мы устроили поход в кладовую и сделали изысканный ужин из копченого кальмара с моллюсками в кокосовом молоке.

Это не была яркая свадьба. Это не был шикарный пир.

Но это было на нашем частном пляже с людьми, которых мы любили больше всего.

Идеально.

— Просто говори все, что хочешь, Коннор. Но в конце обязательно задай вопрос, о котором я тебе говорил.

— О, черт. Это та часть, которую я не могу вспомнить.

Я фыркнул.

— Возможно, Пиппа сможет помочь.

Пиппа толкнула локтем своего брата.

— Да, Ко. Я сделаю это. У меня все равно лучше получится.

Коннор высунул язык.

— Откуда ты знаешь, умняха?

— Потому что я научилась читать раньше тебя и я умнее. Вот так.

— Неправда.

— Нет, правда.

— Привет. — Я поднял свободную руку (ту, которая не была приклеена к моей невесте). — Свадьба вон там... мы можем сосредоточиться?

Эстель сжала мои пальцы.

— Спасибо, Гэл. Я чувствую, что мы не все решили сегодня днем, но мне очень жаль, что я так с тобой обошлась, что не понимала, как мое спокойствие могло заставить тебя волноваться. Мне просто нужно было попросить прощения и напомнить тебе, как сильно я тебя люблю и как мне повезло, что ты у меня есть.

У меня больше не было сердца; оно превратилось в воздушный шар в форме купидона и улетело на луну.

— Больше никаких недоразумений, хорошо?

— Договорились.

Мы одновременно наклонились вперед, встретившись для кратчайшего поцелуя.

— Эй, никаких поцелуев с невестой, пока я не скажу. — Коннор скрестил руки. — Итак, у тебя есть кольца?

Рука Пиппы поднялась вверх, держа узловатые лозы, которые я сделал в качестве временной меры. Если мы каким-то чудом выберемся с этого острова, я куплю Эстель лучшее кольцо, какое только смогу себе позволить (хотя, признаться, денег было не так много после того, как я провел большую часть жизни в тюрьме), а если нас не спасут, то я вырежу для нее лучшее украшение, какое только смогу, из скорлупы кокосового ореха.

Пиппа (благослови ее сердце) пыталась отдать мне кольцо своей матери. В перерывах между слезами она говорила, что ее мать хотела бы, чтобы я его надел.

Мои глаза грозили стать такими же, как у нее, но я обхватил бриллиант пальцами и поцеловал ее в лоб. Я сказал ей, что кольцо принадлежит ей. Однажды оно станет реликвией для ее дочери, и его нужно беречь.

— Хорошо, у нас есть кольца. — Коннор потер лицо. — Я полагаю, что... эм, властью, данной мне... нашим островом и черепахами, я объявляю тебя мужчиной и...

— Подождите! — Пиппа подпрыгнула на месте. — Ты не спросил, возражает ли кто-нибудь.

Эстель разразилась смехом.

Я с трудом сдерживал смех.

— Серьезно, малыш, ты разрушаешь мое самолюбие. — Я положил руку на ее маленькие плечи. — Ты возражаешь против того, чтобы я женился на этой женщине, завел от нее ребенка и подарил тебе сестренку или братика для игр?

В ее взгляде появился расчетливый блеск.

— Я не воображаю, если это будет сестра. Если это брат, то я против.

Эстель рассмеялась сильнее.

— Жаль разочаровывать, Пиппи, но я не могу этого гарантировать, и у нас нет возможности узнать.

Она надулась.

— О. Ну, в таком случае. Нет, я не воображаю.

— Возражения? — Я прижал ее ближе.

— Возражений. Нет, у меня их тоже нет.

Коннор ухмыльнулся.

— Вот честно, а ты называешь себя умнее меня. — Он увернулся, когда Пиппа ударила его Пуффином.

Мы не могли пожениться без чучела кота в качестве официального свидетеля.

Он пригнулся.

— Осторожно!

— Может, вернемся к свадьбе? — Я изогнул бровь, изо всех сил стараясь не рассмеяться.

— Отлично. — Коннор усмехнулся. — Для протокола, у меня нет возражений. Однако, поскольку я влюбился в Эстель с тех пор, как мы разбились, я не позволю тебе сделать ни шагу в сторону, иначе я украду ее.

Моя улыбка упала.

Что?

Эстель нервно хихикнула.

— Очень мило с твоей стороны защищать мою честь, Коннор, но я уверена, что Гэллоуэй не испортит ничего.

Мы с Коннором не переставали переглядываться.

Я не ожидал, что это случится, но соревнование, которого я боялся, граничило с реальностью.

Коннор имел в виду то, что говорил.

Насколько глубоки его чувства к Эстель? И почему я не обращал на это внимания?

Опустив взгляд, Коннор спросил:

— Ты берешь Эстель в жены?

Это была не совсем та фраза, которую я научил его говорить, но сойдет.

Чем скорее она станет моей женой, тем скорее Коннор сможет забыть о своей маленькой влюбленности и понять, что Эстель — моя навсегда. Я сочувствовал ему, что он один, когда, без сомнения, его либидо было на пределе, но я также не хотел с ним ссориться.

И я бы сделал это, если бы дело дошло до такого.

Что-то в жизни на острове заставляло животные наклонности подниматься на поверхность.

— Беру.

Взглянув на Эстель, лицо Коннора смягчилось.

— И ты берешь Гэллоуэя в мужья?

Эстель смотрела только на меня.

Одним взглядом она вызвала у меня сердечный приступ и реанимировала меня.

— Беру.

Потирая нос, Коннор объявил:

— В таком случае, я объявляю вас супругами. Вы можете целоваться по-французски или делать все то, что вы делаете.

— Не возражаю, если так. — Схватив Эстель за затылок, я притянул ее к себе и поцеловал.

Я целовал ее до тех пор, пока мои штаны не стали тесными, а легкие пустыми.

Я целовал ее и стирал все, что произошло.

Я целовал ее с обещанием, что у нас может не быть священника или официального документа, но для меня это было так же реально, как любая церемония.

Мы были женаты.

Пока смерть не разлучит нас.

И даже тогда я буду бороться, чтобы удержать ее.

…

В тот вечер, когда дети легли спать, и мы съели потрясающий ужин, мы с Эстель отправились в наше бамбуковое убежище, которое стало нашим местом для свиданий и сексуального времяпрепровождения.

Там я занялся с ней любовью.

Я раздевал ее догола.

Я целовал каждый сантиметр.

Я вылизывал ее всю.

И когда я входил в нее, я делал это как ее муж.

Я поклялся, что теперь мы одно целое.

И что бы ни случилось, я буду заботиться о ней.

…

ДЕКАБРЬ

День нашей ссоры и последующей свадьбы помог полностью разрядить обстановку.

Ноябрь перешел в декабрь, и мы уважали чувства друг друга. Мы старались открыто и честно говорить о том, как обстоят дела. И каким-то образом мы стали ближе, а не отдалились друг от друга.

Эстель по-прежнему ненавидела, когда я устанавливал правила, приказывая ей чего-то не делать. А я изо всех сил старался скрыть свое желание запереть ее в защитном пузыре и вместо этого обращался с ней как с фарфоровой статуэткой.

Ей не нравилась моя властность, но она терпела мои требования не напрягаться, потому что знала, что это исходит из любви. От полной влюбленности.

Я запретил ей поднимать тяжести.

Я взял на себя ее работу по заготовке дров.

Я ловил рыбу.

Я убирал.

Я даже помогал ей вымачивать лен, пока не появились самые мягкие нити для детского одеяла.

Она едва терпела меня, но я никогда не чувствовал себя отверженным, если ей нужно было побыть одной. Она делала все возможное, чтобы я чувствовал, что меня ценят и обожают, а когда она целовала меня, она держала весь мой мир в своей ладони.

Мы нашли баланс.

Мы стали командой, а не врагами.

Днем я работал над строительством пристройки к нашему дому, создавая навес, в который можно было попасть из нашей спальни, где стояла недавно построенная детская кроватка.

Надеюсь, что мои навыки позволят спроектировать кроватку лучше, чем плот.

Я до сих пор сокрушаюсь, думая о том, как быстро и катастрофично развалилась бамбуковая платформа. Оказалось, что я должен заниматься архитектурой наземных сооружений, а не лодок.

Ночью я массировал ей спину, расчесывал волосы и растирал больные ноги.

Я не выпускал ее из виду и даже разрешил Коннору и Пиппе провести ночь на другой стороне острова в качестве приключения и нетрадиционной ночевки, только чтобы я мог заняться с ней нежной любовью перед огнем, не пробираясь к нашей роще.

Она ела то, что я ей говорил, давая ей её паек и большую часть моего, чтобы прокормить и мать, и растущего ребенка. По мере того как она росла, я становился все худее, поскольку отказывался ловить рыбу слишком часто, так что я был недалеко от нее.

Коннор взял на себя большую часть моей работы, взяв на себя больше обязанностей и пополняя запасы кокосов и воды без моей просьбы.

Ни разу он меня не огорчил, и я ни разу не поймал его на том, что он глазеет на Эстель в неподобающем виде.

Возможно, он просто шутил. Не то чтобы это имело значение; но я присматривал за ним на всякий случай.

Мы снова решили не праздновать Рождество.

Дней рождения было достаточно, чтобы напомнить нам о быстро проходящем времени. Однако мы запланировали большой ужин и костер, когда вернутся черепахи.

Мы провели ночь, наблюдая, как огромные звери вытаскивают свою огромную тушу из прилива и повторяют тот же самый процесс, что и год назад, откладывая бесчисленные яйца, делая все возможное, чтобы их потомство получило шанс, а затем молча погружаются обратно в море.

…

ЯНВАРЬ

У Пиппы был очередной день рождения.

Казалось, что только вчера ей исполнилось восемь лет. Маленькая девочка, похожая на неумытую принцессу, медленно превращалась в молодую женщину с длинными ногами, умоляющими глазами и лукавым умом, который мыслил нестандартно и позволял нам экспериментировать с различными материалами, находить растения, обезболивающие укусы комаров, и цветы, помогающие при отеках и растяжениях.

Нас не часто ранило, но ежедневные царапины и травмы были обычным делом. Она превратилась в аптекаря нашего островного мира, постоянно обсуждая с Эстель, что попробовать в следующий раз, и соотношение риска и пользы от красных и желтых цветов, украшающих наш пляж.

Наша кладовая постепенно превратилась в маленькую аптеку. По мере того как анализ переходил в проверку, она пополнялась травами и запасами.

Я не сомневался, что, если бы она вернулась в город, где есть школа и учителя, она была бы лучшей в своем классе и уже определилась бы со своей карьерой.

Неделю назад я спросил ее, кем она хочет стать, когда вырастет.

И несмотря на едкий ответ, что она сомневается, что мы выберемся с острова, она хотела стать врачом.

У нее определенно была склонность к врачеванию и здоровью.

В отличие от убийцы, которого я убил.

Я лишь надеялся, что нам не понадобятся ее юношеские навыки, когда Эстель придет время рожать.

ФЕВРАЛЬ

ЭТО НАЧАЛОСЬ МЕДЛЕННО.

Болезненно и медленно.

Но с настойчивостью, приводящей в ужас.

Кожа вокруг моего растянутого живота пульсировала от боли, когда схватка вырвала меня из сна.

Задыхаясь, я дернулась в объятиях Гэллоуэя.

Нет, я еще не готова.

Я никогда не буду готова.

Еще одна пульсация вырвала у меня более громкий вздох, разбудив Гэла.

Черт, я не хотела его будить.

Он был суетлив, и последнюю неделю практически не спал, беспокоясь обо мне, постоянно заглядывая в календарь, чтобы определить, когда мне рожать. Я ненавидела, что он отдавал мне свою еду, добровольно причиняя себе вред, чтобы у меня было больше, чем нужно. Он был слишком добрым. Слишком щедрым. Я не заслужила этого после того, как вела себя.

Я покрутила льняное обручальное кольцо. Оно уже почти износилось, но тяжесть нашего брака и узы любви въелись в мою плоть, словно татуировка.

Я восхищалась им.

И мне жаль, что это случилось, когда мы были не готовы.

Схватка усилилась, у меня перехватило дыхание.

Он проснулся, открыл глаза, затуманенные сном, но пронизанные заботой.

— В чем дело?

Я покачала головой, подняв руку в знак того, что не могу говорить.

Он встал на колени, его глаза безумны.

Он был в большей панике, чем я. Но это потому, что я научилась лучше скрывать свой страх.

С тех пор как мы поссорились, я очень внимательно следила за своим поведением. Мои мысли были сосредоточены на ребенке. Теперь он (как бы ужасно это ни звучало) был на втором месте. Я ничего не могла с собой поделать. Мое тело заставило меня выбрать самое важное.

На данный момент рождение ребенка важнее.

Я не могла сказать об этом, потому что любила его. Всем сердцем.

И в данный момент мои чувства к нему возросли.

Схватки утихли.

Я расслабилась.

Возможно, это очередная ложная тревога.

За последнюю неделю у меня было несколько подобных приступов. Иногда трудно определить, что это подготовка или буйный ребенок в моем животе.

Я боялась, что не смогу выносить ребенка до конца срока. Но каким-то чудом мне это удалось. (В основном благодаря постоянному наблюдению Гэллоуэя). Однако еще рано, примерно на неделю раньше срока. Хорошо это или плохо? Ребенок вырос или нет? Был ли он слишком большим для моего тела или я смогу родить без травм?

Очень много вопросов.

Очень много страхов.

И никого, кто мог бы ответить на мои вопросы.

Я не могла сказать, мальчик это или девочка, здоровый или нет. Но по силе его ударов я знала, что он желает появиться на свет. Он по глупости хотел попасть в мир, где я не могу гарантировать его безопасность.

— Стель... это из-за ребенка?

Я погладила его по щеке.

— Не волнуйся. Это просто спазм. Засыпай.

Вместо этого он сел.

— Я принесу воды. Тебе нужно в туалет?

Озабоченность и страх в его взгляде потрясли меня.

Я нежно улыбнулась.

— Я люблю тебя, Гэл.

Он ссутулился. Руками обхватил мои щеки. Он целовал меня долго и медленно, пробуя и поклоняясь мне одновременно.

— Я люблю тебя сильнее.

Я засмеялась, когда он заключил меня в объятия.

— Не думаю, что нам нужно обсуждать, чья любовь сильнее.

Ослабив хватку, он поднял меня на ноги. Я опиралась на него словно на костыль, он повел мою ковыляющую беременную фигуру от нашего дома к тлеющему снаружи костру.

Звезды ярко сияли, решительно настроенные не покидать бархатистый участок, пока горизонт медленно светлел.

— Подожди. Я принесу тебе кокос. Тебе нужно попить и что-нибудь съесть.

Я научилась не спорить.

В этом не было смысла.

Он все равно никогда не слушал.

…

Солнце медленно заходило в самый болезненный день моей жизни.

Ложная тревога оказалась совсем не ложной, и агония от опоясывающей боли становилась все сильнее и сильнее по мере того, как утро переходило в полдень, а полдень в вечер.

Я не хотела ни есть, ни пить.

Я не могла двигаться без помощи Гэллоуэя.

Я была уставшей, раздраженной и в слезах опасаясь того, что произойдет.

Кошмар, преследовавший меня несколько месяцев, казалось, становился реальностью, чем дольше я была беременной. Схватка за схваткой, мое тело пыталось родить ребенка, но схватка за схваткой терпела неудачу.

Воды не отошли, и постепенно моя энергия иссякала. Я скорее терпела боль, чем боролась с ней, чтобы тужиться.

Дети провели весь день рядом со мной, попеременно омывая мое потное тело морской водой и поднося к моим губам свежий кокосовый сок. Гэллоуэй находился рядом в подвешенном состоянии, словно расстроенный родитель, и выглядел так, будто с радостью отправился бы на войну со смертельным исходом, если бы это обеспечило мою безопасность.

Безнадежность в его взгляде увеличила мой пульс в четыре раза, пока я изо всех сил пыталась дышать.

И вот теперь луна снова заняла центральное место, а я все еще боролась.

Как долго длятся роды? Три часа? Три дня? У меня больше не было сил.

Не сдавайся.

Ты не можешь сдаться.

Я не могла бросить его. Бросить их.

В ночь, когда я взяла Гэллоуэя в мужья, поклялась не умирать при родах.

Мое место здесь, рядом с ним.

Я. Не. Умру.

Задыхаясь от очередной схватки, напряглась, пока боль не утихла, и рухнула в обессиленный сон в объятиях Гэллоуэя.

…

Я проснулась от влажности и острой боли.

Гэллоуэй переместился позади меня; его руки крепко обхватили мои плечи, в оберегающем жесте, я лежала на его груди, мои бедра зажаты между его ног. Огонь мерцал над нами, показывая мой вздувшийся живот и его изуродованную в результате аварии лодыжку.

Боль сковала меня ужасными клещами, сдавливая матку, пока я не закричала.

Кто-то хотел, чтобы я тужилась.

Мне нужно тужиться.

Тужься.

Тужься.

Тужься!

Я снова закричала, поддавшись порыву, и столкнулась с такой мучительной болью, какой еще никогда не испытывала.

Я не могу.

Ты должна.

Я не готова.

Ты готова.

Я не понимала, как Гэллоуэю удалось поднять меня. Не понимала, как покинула песчаный пляж и каким-то образом оказалась в его объятиях в позе эмбриона.

— Куда... куда ты меня несешь?

Мой голос был слабым и дрожащим. Мне хотелось пить, очень хотелось пить. Я была голодна, очень голодна.

Внутри меня велась внутренняя борьба. Мои ноги возвышались над головой. Слишком жарко, слишком холодно, устала, готова, больна, возбуждена, умираю, жива.

Не знаю, что делать!

Тужься. Тужься. Тужься.

— У тебя отошли воды во сне. Тебе нужно тужиться, Эстель. Я помогу, чем смогу.

Нет, я не хочу. Я не хочу верить, что это происходит со мной.

— Я хочу спать.

— Нет. По крайней мере, пока не родишь.

— Как в этом поможет то, что ты носишь меня?

Он ничего не ответил, неся меня по пляжу в прохладное море. Моя разгоряченная кожа приветствовала соленую свежесть.

Я вздохнула с облегчением.

Да, так лучше.

Я буду жить здесь.

Вечно.

Он зашел глубже, пока вода не омыла его талию, после чего благоговейно отпустил меня. Плавучесть воды и невесомость от того, что я больше не борюсь с тяжестью своего чрева, были абсолютным раем.

Прилив убаюкивал меня, покачивая взад и вперед омывая песок. Мои ноги касались песчаного дна, но я не предпринимала попыток, чтобы встать. Откинув голову назад, я барахталась на поверхности, словно морская звезда, а живот тянулся к луне цвета воска.

Гэллоуэй опустился рядом со мной, резко тряхнул головой, чтобы откинуть назад свои длинные темные волосы. Он побрился швейцарским армейским ножом неделю назад, и с образовавшейся щетиной был похож на измученного альфа-самца с сексуальными, опасными тенями.

— Не знаю, безопасно ли находиться здесь во время родов.

Мне не хотелось покидать это комфортное для меня место, но реальный страх перед акулами не покидал меня.

— Я позабочусь о тебе.

Он осмотрел темный горизонт. За год пребывания на острове мы привыкли видеть в темноте. Наше зрение не улучшилось (у Гэллоуэя оно, скорее всего, ухудшилось без очков), но каким-то образом мы поняли мир немного больше, не имея электрического света, ослепляющего каждый раз, когда заходит солнце.

— Кроме того, мы никогда раньше не видели акул в нашем рифе, — он усмехнулся. — Ты в безопасности.

— То, что мы не видели их здесь раньше, не означает, что они не появятся...

Очередная схватка прервала меня на полуслове. Мои зубы клацнули, а руки опустились на живот, и я изо всех сил старалась надавливать и изнутри, и снаружи.

Тяжелая рука легла на мои, мягко надавливая на сопротивляющегося ребенка под моей кожей. Я подняла голову, утопая в его голубых глазах.

Я молчала.

Он молчал.

Но мы договорились, что он поможет мне, и вместе мы переживем эту ночь.

Все остальное померкло, когда я сосредоточилась на этой задаче. Я не спрашивала, где Коннор и Пиппа. Не сопротивлялась, когда Гэллоуэй зашел мне за спину и поддержал мои ноги, чтобы я могла сесть на корточки на песчаном дне. Я не кричала, даже когда мое тело ревело и боролось с растяжением, дарующим жизнь.

Время потеряло всякое значение, я сосредоточилась на избавлении от пришельца, который причинял столько боли.

Я хотела спать.

— Почти получилось. Еще чуть-чуть, Стел. Давай.

Я опустила голову на его плечо. Воздух давался с трудом, мне никогда в жизни не было так больно. Звезды исчезли, сменившись розово-серебристым светом нового дня.

Его тело согревало мою спину, при дыхании он обдавал меня струями прохладной морской воды. Его руки лежали на моем животе, готовые помочь в последнем рывке.

Не стану лгать и говорить, что это не самое мучительное, что я когда-либо пережила.

Я закричала так громко, что звуковая волна пронеслась, словно камень, по гладкой поверхности, будто эхо, разносящееся вокруг нашего острова.

Последний толчок был адом, пламенем и самим дьяволом.

Но после этого наступило облегчение? Это было самое эйфорическое ощущение, которое я когда-либо испытывала.

Руки Гэллоуэя покинули мой живот и опустились между ног, чтобы принять нашего ребенка.

Поднял крошечное красное существо, морская вода и кровь каскадом стекали по извивающимся ногам.

Гэллоуэй никогда не рассказывал о своем прошлом. Он до сих пор не поведал, что изменило его, превратив из заботливого, замечательного человека в закоренелого циника. Но это не имело значения, потому что, когда он обнимал своего ребенка и похлопывал по спине, чтобы он сделал первый вздох, по его щеке скатилась одинокая слеза.

— О, боже мой!

Он так восторженно обнимал нашу малышку, она мгновенно стала владелицей его сердца.

Я сделала это.

Пережила свой самый страшный страх и родила здорового ребенка.

Я подарила нам девочку.

МАРТ

В нашем браке появилось новое измерение.

Более глубинная суть.

Сложная, внушающая трепет связь.

После того как Эстель родила, я передал ей нашу дочь и помог ей в послеродовых манипуляциях. Когда все было готово, и мать и ребенок были чисты, я перенес любовь всей моей жизни и перевязал пуповину.

Используя швейцарский армейский нож (простерилизованный в огне), я с честью отделил последнее звено и создал совершенно нового крошечного человечка.

Я делал все это на инстинктах.

Я никогда раньше не был рядом с новорожденным.

Я никогда не видел, что бывает и что нужно делать после.

Но это знание было внутри меня, как и знание того, что я нашел свою половинку, и вместе мы непобедимы.

Те первые несколько ночей были тяжелыми.

Я был уставшим.

Эстель была измотана.

И все же у нас был совершенно новый человек, который требовал, чтобы его кормили, пеленали и ухаживали за ним. Мы чередовали зомбиподобное бодрствование с кататоническим сном.

Пиппа и Коннор были предоставлены сами себе, и вместо того чтобы спалить лагерь, они кормили меня и Эстель. Они убирались в доме, ловили рыбу, готовили. Я чертовски гордился ими и был им благодарен.

Было так много вещей, которыми нужно было жонглировать.

Первый раз, когда Эстель кормила грудью, я испугался, пока ребенок не начал сосать.

Первый раз, когда завтрак прошел сквозь мою дочь, чтобы снова появиться в отвратительном месиве, научил нас тому, что гигиена должна быть превыше всего.

А первый раз, когда она срыгнула и заснула на руках, убедил нас, что мы готовы терпеть все, потому что мы любим.

Мы разрезали рваную футболку и превратили ее в многоразовый подгузник.

Мы обнимали друг друга, когда ребенок спал, и сочувствовали, когда она не переставала плакать.

Так много первых шагов.

Так много всего, что нужно было узнать и преодолеть.

К тому времени, когда прошла первая неделя, мы уже достаточно оправились, чтобы немного прийти в себя.

Однако у Эстель случился срыв, когда ее соски стали болеть от постоянного кормления, и я чувствовал себя совершенно неполноценным, потому что не мог взять на себя ответственность и предотвратить ее боль.

Все, что я мог делать, — это держать ее на руках, укачивать и держать нашу малышку в чистоте, насколько это было возможно.

Наш остров не изменился.

Но, боже мой, изменился наш мир.

Однажды поздно вечером, лежа в постели с завернутым в шарф ребенком на груди и женой в объятиях, я прошептал:

— Я чертовски горжусь тобой, Стел.

Она поцеловала кожу над моим сердцем.

— Я не смогла бы сделать это без тебя.

— Давай будем честными. Ты бы смогла. — Я улыбнулся в темноте. — Но я ценю твои слова.

Она приподнялась на локтях и поцеловала меня в губы.

— Это ложь. Я жива только благодаря твоему упрямству, которое заставляет меня оставаться такой.

— Это упрямство — то, что поможет нам пережить следующие несколько месяцев.

Она посмотрела на нашего ребенка.

— Ты очень легко адаптируешься, Гэл. Я смотрю на тебя и думаю, что ты был рожден для этой жизни. Как будто это не случайность, что ты приземлился здесь.

Я пожал плечами.

— Какой у нас был выбор? Выжить или умереть. Я выбрал выжить. Как и все мы.

Она провела пальцем по кончику моего носа и проследила за нижней губой.

— Знаешь, что еще мы не выбрали?

— Нет, что?

— Имя.

— Ах, да, — я усмехнулся. — Я помню, как на прошлой неделе я спросил тебя об этом, и ты разрыдалась, сказав, что это слишком большое давление — нарекать кого-то именем на всю оставшуюся жизнь.

— Ну да, — она ухмыльнулась. — Возможно, в тот момент я была слишком уставшей. — Ее взгляд опустился, когда она застенчиво произнесла. — У меня есть предложение... если ты хочешь его услышать?

Наша дочь заерзала, когда я выгнул шею и поцеловал ее.

— Во что бы то ни стало, поделись.

Она глубоко вздохнула.

— Если тебе это не понравится, то это не обязательно.

— Ты говоришь так, будто хочешь назвать ее каким-то ужасным именем.

— Ну, у нас у всех разные мнения о том, что значит ужасное.

— Может, ты просто скажешь, чтобы я не гадал, назовут ли нашего ребенка Нарциссой или Эдвиной.

Она похлопала меня по плечу.

— Это не ужасно-ужасно.

Я закатил глаза.

— Давай, выкладывай.

Ее тело напряглось, когда она сказала:

— Кокос.

— Кокос?

Она перевернулась на спину.

— Забудь об этом, это глупо.

Кокос.

Коко.

Маленькая милашка Коко.

Мои губы дернулись.

— Значит, ты предпочитаешь фрукт, а не имя вроде Надежда, Вера или Мы выживем на этом острове, несмотря ни на что?

Она нахмурилась.

— Я просто сказала тебе забыть об этом. Ты прав... это глупо.

— Я не говорил, что это глупо.

— Ты смеялся.

— Когда это я смеялся? — Я не мог сдержать смех. — Ладно, сейчас только что, а раньше не смеялся.

— Ты ухмылялся.

— Ухмылка — это не смех.

— Это не важно. Кокос не обсуждается.

— А что, если я не хочу, чтобы он был убран со стола?

Она надулась.

— Что?

— Ты хочешь назвать нашего ребенка в честь чего-то, что стало неотъемлемой частью нашей жизни. Если бы не кокосы, мы бы голодали и, скорее всего, умерли от обезвоживания. Они спасли нас. Какое слово лучше подойдет нашей дочери?

— Какое слово?

— Спасение. Кокосы были нашим спасением.

— Так... тебе нравится?

— Вообще-то, это идеально.

Она посмотрела на меня из-под ресниц.

— Правда?

Отодвинув в сторону материал, прикрывающий расплющенное лицо нашей новорожденной, я усмехнулся.

— Знаешь что? Так и есть.

Проведя костяшкой пальца по ее теплой пухлой щечке, я пробормотал:

— Привет, Коко. Приятно наконец-то познакомиться с тобой.

…

АПРЕЛЬ

Я сделал все возможное для дня рождения Коннора — как и обещал.

Однако пятнадцатилетний подросток признался, что вместо того чтобы заставлять нас вырезать или выстругивать что-то ненужное, он попросил Кокос в качестве подарка на день рождения. Он решил, что их имена настолько похожи, что мы назвали ее в его честь (я позволил ему тешить себя иллюзиями).

День рождения Эстель снова выпадал на сентябрь (у меня уже были идеи, как провести его наилучшим образом), а мой по-прежнему проходил в марте без всяких фанфар, потому что мне это нравилось.

Я ненавидел дни рождения (особенно зная, что мне исполнилось двадцать девять, а дальше будет три-ноль). Я ненавидел напоминания о том, сколько времени я потратил впустую, злясь и сидя в тюрьме за то, за что никогда не извинился бы, но о чем сожалел каждой пядью своей души. Не потому, что он заслуживал смерти, а потому, что я был лучше этого. Я не был чудовищем, как он, но я стал им, чтобы отомстить.

Несмотря на заверения Коннора, что его новой младшей сестры достаточно, я сделал для него рогатку из вилки и эластичной веревки, которой был перевязан набор для выживания, найденный в вертолете все эти месяцы назад. В качестве боеприпасов я понырял на рифе в поисках обломков кораллов.

Получилось не очень хорошо. Натяжение было не то. Но мы каким-то образом приготовили вкусный ужин из угря и таро на его день рождения и отпраздновали еще одно знаменательное событие в этом пустынном месте.

В тот вечер с наступлением сумерек в нашей бухте впервые с момента нашего крушения появились спинные плавники.

Эстель замерла, крикнув «акула», как будто она все еще рожает и находится в опасности.

Однако она ошиблась.

Это были не акулы.

Это были дельфины.

И Коннор воспринял их появление как подарок на свой пятнадцатый день рождения.

Наш остров больше не был чужим.

Мы исследовали каждый дюйм.

Мы ориентировались, адаптировались и преуспевали.

Но сколько еще дней рождений мы будем отмечать здесь?

Сколько еще лет пройдет?

…

МАЙ

В мае произошли два события, которые показали, как быстро растет Коннор.

После того как я все утро возился с капризным ребенком, а Эстель занялась стиркой, я смог отправиться в лес за дровами.

Я следил за ящерицами и листьями, которые, по словам Эстель, можно есть, но то, на что я наткнулся, было совсем неаппетитным.

Я нашел дрочащего Коннора.

Похотливый подросток прислонился к пальме в центре острова (очевидно, думая, что уединился) и запустил руку в свои чертовы шорты.

Излишне говорить, что я не остался.

То, что он делал со своим членом, было его делом, а не моим.

Мастурбация была обычным делом (особенно для подростков), но это напомнило мне, как мало я выполнял свои отцовские обязанности.

Когда я завершил свои поиски, а Коннор вернулся на пляж гораздо более расслабленным, я отвел его в сторону и провел «беседу». Мне было так же неловко, как и ему. Но я должен был знать, что он знал, что Пиппа была под запретом так же, как и Эстель.

ИЮЛЬ

— Я хочу приготовить ей что-нибудь. Гэллоуэй выделывается перед нами.

Я подняла глаза от смены тряпичного подгузника Коко и прищурилась на солнце. Пиппа и Коннор стояли напротив, мокрые от капель с моря, с охапками красных и желтых цветов.

— Что ты имеешь в виду? — Я встала, посадив Коко на бедро. Она повернулась к Пиппе, которая бросила свои цветы и взяла ее у меня.

Эти две девочки стали неразлучны.

— Гэл сделал ей кроватку, чертов стульчик для кормления, даже лошадку из дрейфующего дерева на коньках, чтобы он мог катать ее по волнам, как надувную принцессу. — Коннор провел руками по волосам, изо всех сил стараясь казаться расстроенным, но у него ничего не получалось.

Он любил Гэла.

На самом деле, в течение последних нескольких месяцев они стали только ближе, с тех пор как Коннор окончательно ушел из детства во взрослую жизнь.

— Ну... — Я развела руками. — Что ты собираешься с этим делать? Теперь это соревнование?

Его карие глаза загорелись.

— Да, черт возьми, это соревнование.

Я рассмеялась.

— А цветы — это утешение для проигравшего?

— Нет. — Подойдя к пустому куску фюзеляжа, который мы использовали для замачивания льна, стирки белья и сбора листьев, он выбросил свои увядшие цветы и сел. — Я собираюсь нарисовать ей что-нибудь.

— Нарисовать? — я взорвалась любопытством. — Как?

— Вот этим. — Он указал на цветы. — Я раздавлю их и покрашу ее кроватку в красивые цвета. Бедная малышка, наверное, ненавидит скучный коричневый цвет.

Мое сердце разрывалось от радости за такого удивительного подростка.

— Ты хочешь нарисовать Коко фреску.

— Ага.

— И ты собираешься сделать свои собственные краски, кисти и все остальное.

— Ага.

Я не могла удержаться. Я бросилась к нему и поцеловала его лицо в порыве нежности.

— Я люблю тебя, Ко.

Он прочистил горло.

— Как скажешь.

Сдерживая улыбку, я оставила его.

Ностальгия, которой я страдала, исчезала с каждым воспоминанием, которое мы делили здесь. Я больше не тосковала по бурному городскому обществу. Я больше не воспринимала как должное то, что мы имели.

Жизнь поглотила нас и дала нам гораздо больше.

С бурлящей радостью и шипящим довольством в душе я пошла купаться с двумя дочерьми и оставила сына творить шедевр.

…

Ничего не вышло.

Лепестки цветов, когда их раздавили, превратились в несчастную охру и сизую сиену. Несмотря на все попытки Коннора добавить дождевой воды и размазать это месиво в какое-то подобие рисунка, он не получил тех ярких красок, на которые рассчитывал.

Правда, это немного изменило декоративные тени на кроватке, но его разочарование разбило мне сердце.

Гэллоуэй безжалостно дразнил его, но как только он закончил издеваться, они исчезли на другой стороне острова так надолго, что я начала беспокоиться.

Они вернулись поздно вечером, и Коннор с гордостью держал в руках куклу, сплетенную изо льна, с вьющимися волосами. Она не была плюшевой, не была красивой (если только он не пытался создать образ вуду), но она была абсолютно бесценной.

А когда он отдал ее Коко, ее беззубая улыбка была самой большой в ее жизни.

…

АВГУСТ

На прошлой неделе мы нашли грядку гуавы.

Они были терпкие, сочные и очень дефицитные.

Они также были последним лакомством, которое мы могли получить на некоторое время.

Потому что жизнь была слишком добра к нам.

Или, по крайней мере, так решила безликая судьба.

Мы прожили на нашем клочке грязи два года. Мы пережили душевную скуку, изнурительную депрессию, всепоглощающее счастье, беременность, роды и половое созревание.

И все это мы продолжали двигаться вперед, решив не просто выжить, а остаться в живых.

Однако вместо того, чтобы быть вознагражденными за наше упорство и неизменную веру в то, что мы должны стараться, надеяться, расти, мы были наказаны слишком жестоко.

Все, что нас не убивает, делает нас сильнее.

После случившегося наш ежедневный девиз стал просто насмешкой.

С момента рождения Коко мы жили в подвешенном состоянии радости.

Мы плавали.

Мы ели.

Мы смеялись.

Мы мечтали.

И каждое жизненное достижение — подарок Коннора для Коко, трехъярусный песочный замок Пиппы, многочисленные творения Гэллоуэя — было тщательно записано в нашем видеодневнике.

Мы хранили воспоминание за воспоминанием.

Мы жаждали вспомнить наше настоящее и одновременно пытались забыть прошлое.

Кокос была нашим будущим, и она родилась в диких землях ФиГэл. Мы смирились с тем, что если нас не нашли через два года, то шансы на то, что нас когда-нибудь заметят, были невелики.

Это дало нам свободу в некотором смысле, чтобы отпустить. Наконец-то оплакать. Оплакивать жизнь, которую мы больше никогда не увидим.

Кокос преуспевала.

Я понятия не имела, был ли темп ее развития нормальным, но она развивала личность и выражала свое мнение, была бойкой и упрямой.

К шести месяцам она уже научилась переворачиваться и садиться лицом в песок. Она постоянно хватала мою еду, если я ела с ней на коленях, и могла сидеть без поддержки на своем маленьком детском коврике.

Ее воркование и лепет достигли оперного уровня, и она вела целые беседы с Пиппой и Коннором, когда они отвезли ее на другую сторону острова, чтобы мы с Гэллоуэем могли наконец-то побыть один на один.

После стольких месяцев восстановления (наверное, больше, чем, если бы я лежала в больнице) я наконец-то захотела секса.

Для Гэла это была целая вечность. Я знала, потому что он сказал мне об этом в первую ночь, когда мы возобновили наши сексуальные отношения. Он продержался недолго и едва доставил мне удовольствие несколькими толчками, прежде чем вырваться и пролиться на песок.

Я дразнила его, говоря, что его либидо не соответствует его возрасту. Он был таким же возбужденным и похотливым, как пятнадцатилетний подросток. Но втайне я была потрясена тем, что даже сейчас, когда мое тело изменилось, и серебристые растяжки украсили худые бедра, а грудь уже не такая пышная, он все еще хочет меня.

Это делало мой мир полным.

Совершенно.

Полностью.

Полным.

И это делало катастрофу еще более тяжелой.

Мы проснулись от дыма.

Одуряющая клаустрофобия сгорания заживо.

— Выходите! Все бегите! — Гэллоуэй был первым, кто начал действовать. Подняв меня с кровати, он засунул Коко мне в руки и вытолкнул меня из дома.

Спотыкаясь от шока, я задыхалась, когда повернулась лицом к нашему бунгало.

Пожар.

Крыша горит.

Появился Коннор, таща за собой запаниковавшую Пиппу, чтобы присоединиться ко мнена песке.

— Что происходит? — Пиппа кашляла, когда тяжелый черный дым окружил нас.

Я не могла ответить.

Гэл.

Где Гэл?

— Гэллоуэй!

Коко закричала, когда пламя превратилось в преисподнюю, лижущую стены.

Появился Гэллоуэй, спасая припасы из горящего здания. Вместо того чтобы спасать себя, он сделал все возможное, чтобы спасти наш мир.

Мой телефон со всеми нашими воспоминаниями пролетел мимо.

Мои блокноты.

Наша одежда.

Запасы еды и кропотливо собранные припасы.

— Держи ее. — Зажав кричащую Коко в объятиях Пиппы, я бросилась вперед, чтобы помочь.

Гэллоуэй исчез внутри, только чтобы снова появиться с полными руками вещей.

— Эстель, убирайся к черту.

— Нет! Я хочу помочь.

Рев огня перебил наши слова, утопив нас в дыму и оранжевом свете.

Выбросив вещи за дверь, его большие руки легли мне на плечи. Он толкнул меня назад.

— Не подходи. Я почти закончил. Отведи детей к кромке воды. На всякий случай.

— А как же ты? Я не уйду без тебя.

— Делай, что я говорю, Эстель. — Повернувшись, он исчез в дымящейся обители.

— Стелли, давай! — позвал Коннор, уже таща Пиппу и Коко в сторону моря. Жар от здания обуглил маленькие волоски на моих руках, опалил брови.

— Я не уйду без Гэллоуэя!

Но я также не могла войти внутрь. От вдыхания дыма я уже кашляла и хрипела, ослепленная ярким уничтожающим пламенем.

Гэллоуэй выбросил все вещи и исчез в последний раз. Когда он вернулся, он взял в руки одеяла с наших кроватей и вышел на пляж. Бросив одеяла в кучу, которую он спас, он приказал:

— Помогите мне отнести это подальше от пламени.

Вместе мы тащили, пинали и несли наши покрытые песком и в основном разрушенные припасы так далеко, как только могли, пока наши легкие не сдали и кашель не сделал нас бесполезными.

Спотыкаясь на пляже, мы стояли, когда прилив омывал наши лодыжки, и смотрели, как у нас отбирают еще один дом.

— Как... как это произошло? — Слезы текли по моему лицу.

— Сегодня ветрено. — Голос Гэллоуэя утратил шелковистое английское звучание, стал скрипучим и искаженным дымом. — Некоторые угли от нашего костра, должно быть, попали под восходящий ветер. Они упали на крышу.

Я сложила остальное воедино.

Угли упали на лен, и реакция была мгновенной. У сухих и ломких веточек — после года, проведенного под солнцем, — не было ни единого шанса.

Наше бунгало вспыхнуло огненным золотом, унося с собой столько часов тяжелой работы и воспоминаний.

Звезды и луна плакали вместе с нами, когда Бамбуковое Бунгало ФиГэл сгорел дотла.

С наступлением рассвета мы не двигались.

Мы не могли двигаться.

Мы стояли на страже, покрытые сажей, и думали о том, как нам начать все сначала.

Мы были так счастливы.

У нас все было так хорошо.

А теперь... мы должны были начать все сначала.

…

СЕНТЯБРЬ

Я бы хотела сказать, что наш глубокий колодец вечного оптимизма поддерживал нас на плаву.

Но это было трудно.

Кокос превратилась в ужас по мере развития ее двигательных навыков, и я не могла оставить ее ни на минуту.

Коннор и Пиппа взяли на себя дополнительные обязанности, помимо обычной охоты и собирательства. Гэллоуэй взвалил на всех дополнительную ответственность, превратившись в мастера своего дела, намеренного восстановить все еще до того, как пепел остынет.

Гэллоуэй пал духом на следующее утро после того, как наш дом превратился в пепел. Он скрылся в лесу, лелея свою печаль и, без сомнения, негодуя на то, как несправедлива жизнь к тем, кто уже столько пережил.

Я беспокоилась о нем (а как иначе?), но не преследовала его. Я знала, когда кому-то нужно личное пространство, так же как я знала, что Коннор и Пиппа достаточно приспособлены, чтобы вернуться ко сну под звездами на своих песчаных кроватях и не жаловаться.

Они понимали, что никто не мог этого предугадать или спланировать. Кострище было достаточно далеко от хижины (или мы так думали), чтобы это не стало проблемой. Это не было ничьей виной. Некого винить, кроме морского бриза и судьбы.

Мы попробовали лучший образ жизни.

Но мы прожили достаточно долго, чтобы адаптироваться. Мы оплакивали то, что потеряли, но не умирали. Мы были недовольны тем, что у нас это отняли, но мы переживали и худшее.

По крайней мере, в этот раз никто не пострадал, и мы могли сразу же начать восстановление.

Хромота Гэллоуэя не мешала ему, и он с помощью угольных карандашей набросал схему, которая позволила бы нам не просто найти замену, но и построить небольшой замок для наших островных владений.

У нас было не так много ресурсов, но время было одним из них.

И я не сомневалась, что мы справимся с этой новой бедой.

Как только Гэллоуэй избавился от душевных мук, он не терял ни секунды. Он обнял своих детей, занялся со мной любовью и собрался с силами, чтобы начать.

Я тоже делала все, что могла.

Я таскала и рубила. Я подчинялась и слушалась. Коннор стал бригадиром Гэллоуэя, и они вместе работали каждый световой час.

Мы с Пиппой кормили и поили их. В перерывах между развлечениями с любознательным ребенком мы плели новые панели для крыши и стелили полы. Мы собирали лианы и кромсали желтую кору цветов для элементарных креплений.

Кокос была моим тюремным стражем, и моим главным приоритетом было быть матерью. Однако каким-то образом мы все собрались вместе и, отбросив меланхолию, восстали из пепла.

У нас все будет хорошо.

У нас снова будет дом.

Потому что мы были семьей.

А семья работает вместе.

…

ОКТЯБРЬ

Октябрь принес раннее наступление сезона дождей.

Наши водохранилища наполнились до краев, и соленая грязь, которая навсегда въелась в нашу кожу, была смыта пресной водой.

Однако наш новый дом не был достроен, и почти месяц мы дрожали по ночам, промокнув до костей, в то время как только Коко могла наслаждаться роскошью наспех сооруженного навеса, прикрывающего ее кроватку.

Наше настроение было подавленным.

Мы мало разговаривали.

Трудились от рассвета до заката, а иногда и далеко за полночь.

Но это того стоило.

Потому что медленно, очень медленно, стены снова возводились, и наш новый дом возникал из ничего.

Наша депрессия наконец-то отошла на второй план, и день за днем мы с нетерпением ждали нового начала.

Все с чистого листа.

НОЯБРЬ

Это заняло больше времени, чем я планировал.

Потребовалось больше усилий, энергии, борьбы, чем я мог себе позволить.

Но двадцать четвёртого ноября мы наконец-то переехали в новый дом.

Его с трудом можно было назвать домом.

Я сделал все возможное.

Я использовал все уловки, которым меня учили, все архитектурные секреты, известные человеку.

Я отдал все силы ради своей семьи.

В нем все еще были недостатки, но я гордился тем, чего добился. Гордился тем, что потратил время на то, чтобы выстругать ласточкин хвост (прим. пер.: Ласточкин хвост — тип разъёмного соединения деталей. При этом на охватывающей детали выполняется один или несколько пазов трапециевидной формы, а на охватываемой — шипы соответствующей формы и количества), дюбели и пальцевые соединения, чтобы доски вставлялись прямо в балки, а не полагались на веревку и удачу. Из-за отсутствия инструментов я не мог использовать более сложные и, откровенно говоря, лучшие соединения, — врезные.

Я бы охотно убил (ладно, нет, не убил, потому что я никогда больше не буду убивать), но я бы все продал за набор инструментов. Это облегчило бы жизнь и позволило бы быстрее вытащить Эстель и детей из холодного песка.

Но теперь это в прошлом.

Огонь.

Разрушение.

Потеря.

Теперь у нас было кое-что получше.

Я создал нечто прочное и мощное. Создал нечто, что будет существовать долго.

— Гэллоуэй, это невероятно. Превосходит все мои представления.

Эстель покачивала Кокос на бедре, ее глаза расширились от удивления, пока я проводил экскурсию по нашему новому дому.

Я учился на былых ошибках. Вместо того чтобы использовать лопасти вертолета в качестве главной поддержки (ограниченной размером и недостатком количества), я сделал упор на природные ресурсы.

Если пальма могла выдержать ураганные ветра и вес тяжелых плодов, она отлично подойдет для каркаса конструкции.

Мне потребовались недели, чтобы срубить восемь пальм, постоянно затачивая наш едва работоспособный и тупой топор. На руках вновь и вновь появлялись новые волдыри, и Эстель пришлось провести много ночей, обрабатывая мои раны.

Травмы — часть строительства. Я привык к этому. Жаль, что она не привыкла, и я причинил ей столько беспокойства.

Коннор помог выкопать ямы, необходимые для установки нашей структурной опоры. Мы копали и копали, до тех пор, пока я не сказал, что достаточно. И как только пальмы были установлены на место (с помощью всех нас), мы провели следующую неделю, смешивая грязь и ветки с дождевой водой, чтобы создать наилучший раствор для их закрепления.

Он не защитит от бомб — возможно, даже не защитит от тайфунов, — но он простоит до тех пор, пока не появится что-то плохое, чтобы лишить нас этого дома.

Когда мы возвели основные стены, получилось длинное помещение, дающее много пространства для разделения на зоны.

Я больше не хотел просто бунгало.

Не хотел хижину на пляже.

Теперь это наш дом, и наш дом заслуживал того, чтобы быть достойным роскоши.

Это заняло больше времени, но я создал гостиную, кухню (или, эту комнату можно было так назвать, будь у нас водопровод и оборудование для приготовления пищи), две спальни для Пиппы и Коннора с одной стороны гостиной и спальни, и детскую для Эстель, Кокос и меня с другой.

Я даже сделал настил спереди, чтобы нам было где посидеть без опасения загнать песок в задницу. Но моим лучшим изобретением стал масляной барабан (спасенный после шторма много месяцев назад), который пришлось приводить в порядок, я смастерил стенки для уединения и вырезал воронку с отверстиями, торчащими из ее боков, для душа на открытом воздухе.

Я разместил его в задней части дома, чтобы стоки питали пальмы, а в барабан попадало как можно больше осадков.

Мы не сможем пользоваться им слишком часто, но, по крайней мере, у нас была возможность смыть с себя соленость океана, даже если ливня не было.

В целом, я был доволен своим творением. Доволен, но испытывал страх, что все это может снова исчезнуть.

По крайней мере, он не сгорит в огне.

Это было первое, о чем я позаботился. Я закопал наш старый очаг и перенес его дальше по пляжу. Для дополнительной предосторожности возвел стену между огнём и нашим новым домом.

Если ветер будет достаточно сильным, а удача достаточно скверной, искра может снова упасть на нашу крышу.

Но такова жизнь.

Полна рисков.

Мы постарались сделать все возможное, чтобы предотвратить это, и не должны волноваться из-за того, что не могли предсказать.

Из обрезков древесины я сделал табуреты, чтобы во время еды сидеть у костра, а не разваливаться как раньше.

Мы оставили цивилизацию в прошлом. И все же каким-то образом нам удалось создать свою версию здесь.

Здесь не было никаких остатков жизнедеятельности — все было использовано повторно.

Тоска, которую я испытывал по столу и стульям, исчезла — они у нас появились.

Желание смотреть телевизор исчезло — у нас были истории и воображение.

Стремление управлять бизнесом, вернуть мир, в котором потерпел неудачу, и доказать себе, что я лучший человек, больше не управляло мной, потому что у меня были женщина и дети, и они искупили мою вину.

Я пожертвовал всем, ради тех, кого любил.

Я бы умер за них.

Я выживу ради них.

И не было ничего лучше этого.

Ничего.

…

ДЕКАБРЬ

Черепахи приходили и уходили.

Как и Рождество.

И снова мы проигнорировали праздник, но отпраздновали прибытие наших ластоногих друзей.

Мы ночевали у их панцирных боков, пока они рыли гнезда, откладывали яйца и тащились обратно в океан.

Мы с Эстель занимались любовью (это уже стало традицией) в океане, где впервые поддались желанию. Мы провели ночь вдали от детей, уверенные, что они присмотрят за Коко, и встретили рассвет в объятиях друг друга.

Прогуливаясь обратно по пляжу к нашему дому и подобию цивилизованности, мы обнаружили черепаху, которая пожертвовала своей жизнью ради потомства.

Обтянутый кожей зверь умер всего в метре от моря. Она лежала нетронутая, такая совершенная и увядшая, что казалось, она просто задремала.

Но мы знали.

Точно так же, как мы узнавали, если у детей что-то болело. Или менялся ветер. Или температура была жарче, чем в прошлом месяце. Наше восприятие было намного чувствительнее, и мы понимали, что она не заснула, а умерла.

Я не смотрел на Эстель, но перед нами стояла дилемма.

У нас была черепаха.

Мы могли бы жить благодаря её смерти.

Мы могли бы съесть ее плоть.

Использовать её оболочку.

Мы будем ей вечно благодарны.

Я не знал, разделяет ли Эстель мои мысли, но это неважно.

Потому что это было все, чем они были.

Мысли.

Мы бы не стали осквернять такое великолепное создание.

Без слов, каждый из нас схватился за ласты и потащил ее в море. Она безмятежно плыла, подхваченная медленным течением.

Ее тело послужит пищей для акул и рыб.

Она исчезала, чтобы подарить другим новый день.

Но не нам.

…

ЯНВАРЬ

Пиппе исполнилось десять.

В качестве подарков на день рождения мы все преподнести вещи для ее спальни. Эстель сделала для нее набор кокосовых чаш для безделушек и сувениров. Коннор вырезал солнечный луч на стене над ее набитой листьями кроватью, а я сплел миниатюрный гамак, в котором разместились Пуффин и мистер Усатый Лес.

Хороший был день.

В отличие от остального месяца.

Все менялось.

То, что мы не могли позволить себе изменить.

Мы ели, что могли.

У нас был максимально разнообразный рацион, мы постоянно пробовали что-то новое (иногда в ущерб пищеварительной системе), но мы старались получать как можно больше питательных веществ, чтобы бороться с побочными эффектами жизни на острове.

Мы продержались дольше, чем я думал.

Однако это было неизбежно.

Мы все были очень худыми и недоедали.

Мы все были покрыты солью и обгорели на солнце, переходя от выживания к страданиям.

Внутренне наши тела достигли своего предела.

У меня кружилась голова, если я слишком быстро вставал. Мне было трудно глотать.

Я испытывал пагубную тягу к пище, в которой нуждался мой организм: красное мясо — железо, хлеб — углеводы, сахар — глюкоза.

Я стал быстрее уставать, и мы стали дольше дремать после обеда под зонтичным деревом.

Даже мои волосы стали другими, менее объемными и похожими на солому.

Коннор и Пиппа продолжали расти, Коко ежедневно увеличивалась в росте и энергии. Однажды поздно вечером Эстель призналась, что ее месячные наконец-то прекратились.

Наш страх перед новой беременностью закончился, потому что ее организм больше не получал питания, необходимого для овуляции.

Мы восприняли это как успех.

У нас был секс, и я не выходил из неё.

Мы рассмеялись, поблагодарив природу за то, что она наконец-то дала нам контрацептивы.

Мы игнорировали то, что это на самом деле означало.

Нам нравился наш остров и новый образ жизни.

Но мы не нравились ему.

Он медленно убивал нас.

…

ФЕВРАЛЬ

— Что ты любишь больше всего в мире?

Эстель направила телефон на Коннора, записывая очередное домашнее видео.

Сегодня она записала бесчисленное множество воспоминаний.

Сегодня был первый день рождения Кокос.

— Вот этот маленький орешек.

Коннор пощекотал довольную Коко, сидящую у него на коленях.

Она не понимала ни важности этого дня, ни того, почему мы с ее матерью улизнули в середине праздника, чтобы заняться любовью в том же океане, где она родилась.

Она визжала и смеялась, когда Пиппа и Коннор зарыли ее маленькие ножки в песок и изготовили для нее одну большую свечу со словами «Наш любимый орех» в вылепленном пламени.

Это был чудесный день, и мы все устали после разделки и приготовления шашлыка из осьминога, которого съели на обед.

Эстель направила телефон в мою сторону.

— А что ты любишь больше всего, Гэл?

Наши глаза встретились, мой член дернулся. Мы уже занимались сексом несколько часов назад, но я бы не отказался ещё от одного раунда. Не знаю, виноват ли в этом чистый фиГэлйский воздух или тот факт, что она постоянно дразнила меня, расхаживая полуголой в выцветшем бикини. В любом случае, она была права, когда говорила, что мое либидо вышло из-под контроля. Даже несмотря на мои быстро истощающиеся резервы.

— Тебя, разумеется. Ты моя жена.

Год.

Один год она была моей женой. Мы не праздновали, но снова обменялись льняными кольцами взамен тех, которые давно растрепались.

— А у тебя, Пиппи?

Эстель покраснела, отведя от меня взгляд, чтобы сфокусироваться на долговязом десятилетнем ребенке.

— Хм... — Пиппа потрогала нижнюю губу. — Думаю, наш новый дом. Мне нравится моя комната.

У меня потеплело на сердце.

Эстель наклонила телефон, чтобы сделать селфи, добавив себя к записи.

— Ну, а мне больше всего нравится вот это, прямо здесь, прямо сейчас. Вы, ребята, и тусовка под жарким полуденным солнцем.

Коннор застонал.

— Банально. — Схватив Коко за руки, он покачал ее на коленях так, словно они гребцы. — А ты, маленький орешек? Что ты любишь больше всего?

Он дунул на ее голый живот, издавая неприличный звук.

Если бы нас когда-нибудь нашли, первое, что нам пришлось бы делать, это искать одежду. Мы с Коннором никогда не носили ничего, кроме шорт. Пиппа и Эстель носили купальники, а маленькая Коко предпочитала ползать голышом и нехотя позволяла надевать ей подгузник

Она ненавидела одежду.

Коко захихикала, когда Коннор снова издал неприличный звук.

— Ко... Ко... Ко.

Мы замерли.

— Она... она только что произнесла первое слово?

Рот Пиппы широко раскрылся.

Эстель приблизила телефон к дочери, встав на колени, чтобы быть ближе.

— Скажи еще раз, Коко. Что ты больше всего любишь?

Зелено-голубые глаза моей дочери сосредоточились на Конноре, и она повторила:

— Ко-ко-ко.

— Значит, больше всего она любит себя? — Пиппа сморщила нос. — Я думала, ее первым словом будет «да-да» или «Пип-па»?

Коннор разразился смехом, прижимая к себе корчащегося ребенка и вскидывая кулак вверх.

— Ошибаетесь, сосунки. Больше всего она любит меня. Разве вы не слышали ее? Она явно сказала. Ко... — это я.

Разразившийся спор продолжался весь вечер.

И к концу словесных дебатов (Пиппа не могла смириться с тем, что Коко выбрала Коннора, а не ее), это было неоспоримо.

Первым словом Коко было «Ко».

Ее старший брат.

Ее любимчик.

МАРТ

ДВА МЕСЯЦА назад Пиппа превратила однозначные цифры в двойные и выросла в замечательного десятилетнего ребенка.

Месяц назад Коко произнесла первое слово.

В этом месяце мы старались пережить постоянные ливни и грозовые тучи. Мы проводили больше времени в помещении, когда мимолетный утренний солнечный свет сменялся ливнем в начале дня.

Мы делали все возможное, чтобы занять себя, сидя дома. Однако мы могли только выстругивать или дорабатывать свои работы, доводя их до совершенства, пока нас не одолевала скука.

Единственной, кому не было скучно, это Коко. С тех пор как произнесла первое слово, она не замолкала. Бормотала бессмыслицу, время от времени вставляя слово, которое услышала от нас.

Слава богу, Гэллоуэй уже не так часто матерился. Иначе у нас был бы ругающийся младенец.

Однажды утром (когда солнце, казалось, припекало сильнее и вероятнее всего мы снова останемся дома) я встала пораньше и попыталась провести еще один веселый день. По мере того как проходили дни, они все быстрее превращались в размытое пятно. Я ненавидела то, что жизнь менялась слишком быстро.

С тех пор как у меня прекратились месячные, я знала, что мы живем у времени в долгу. Наши тела израсходовали все резервы (из-за чего у нас кружилась и болела голова, мы не могли сосредоточиться), и, если нам не удастся выбраться, мы не сможем жить той идиальной жизнью, о которой я мечтала, спрятавшись до конца наших дней в раю.

Нам нужно выбраться.

Мы должны сбежать.

И по единодушному решению Гэллоуэй начал строить новый плот.

Он набрал побольше бамбука и часами сидел в тени, придумывая, как лучше его закрепить, чтобы он не утонул, как в прошлый раз.

Но сейчас я хотела провести день с моей семьей.

Пока они дремали, я собрала сухие водоросли и накинула их на зонтичное дерево в качестве уродливой версии мишуры, вырвала страницы из тетради, чтобы сложить журавликов и оригами-сердечки для глупых сувенирчиков, когда все проснутся.

Мои песни и написанные тексты стали инструментами, с которыми можно было играть. У меня не было ни ручек, ни чернил, но Гэллоуэй сделал все возможное, чтобы снабдить меня веточками, обугленными в огне, чтобы можно было писать углем.

Но это было не то.

То, что я не могла писать, образовало во мне пустоту и боль, но ничто по сравнению с тем ужасом, когда две недели спустя я проснулась и обнаружила, что мой телефон не включается.

Никакая солнечная энергия не зарядит его.

Постукивание по батарее не поможет.

На острове произошла смерть, и она унесла с собой наши воспоминания, фотографии, видео, наш календарь и образ жизни.

Умершая технология отняла у нас последнюю частичку терпения, подтолкнув на шаг ближе к тому, чтобы покинуть наш остров, который, казалось, покинул нас.

Мы больше не были здесь нужны.

Когда наш траур закончился, и все попытки вернуть телефон к жизни не увенчались успехом, я положила мертвое, но такое дорогое устройство в резную шкатулку, которую Гэллоуэй смастерил на мой последний день рождения.

Внутри я хранила свои просроченные кредитные карты, промокший паспорт и три золотых и серебряных браслета, которые надела в полет.

Все, что казалось таким важным, теперь гнило в коробке, ненужное в этом новом существовании. Золото больше не было валютой, ею были кокосы. Паспорт не был главной составляющей, им был наш швейцарский армейский нож.

Забавно, что вещи, без которых, как нам казалось, мы не можем жить, вдруг становятся поверхностными, когда сталкиваешься с истиной.

А она заключалась в том, что мы вошли в этот мир ни с чем и уйдем точно с такой же валютой.

Единственным, кто не страдал от страшного проклятия тоски по своему прошлому, — Кокос.

У нее был песок вместо крови и ветер вместо дыхания. Она научилась плавать раньше, чем ходить (не то, чтобы несколько спотыканий можно было назвать ходьбой), она требовала все больше и больше твердой пищи, а мое молоко иссякало, к моей печали.

К сожалению, ее дневной сон, который позволял мне ловить рыбу или ухаживать за нашим лагерем, случался все реже и реже, как воркование и лепет. Ее скудный словарный запас сменился на разборчивую речь.

Гэллоуэй заработал второе слово. Да-да. И как бы мне ни хотелось, чтобы она называла меня мамой, ее девичье сердце полностью принадлежало Гэлу.

Мне нравилось, что она превратилась из беспомощного новорожденного в маленькую самостоятельную личность, но я ненавидела, что мой телефон больше не может запечатлеть ее взросление, смешки, чтобы в будущем я могла снова пережить счастливые времена.

Потому что счастливые времена были немногочисленны и труднодоступны.

Особенно когда вялость и пустота окутали нас, словно туман, вознамерившийся задушить.

Мы пытались бороться с этим.

Сделали все возможное, чтобы изменить ситуацию.

Но мы не смогли предотвратить неизбежное.

Наш канал записи исчез.

Наше упорство в жизни закончилось.

Мы храбрились, но по мере того, как наши тела медленно истощались, а штормы делали все возможное, чтобы перенести наш остров в Антарктиду, становилось все труднее и труднее оставаться счастливыми там, где все казалось таким трудным.

…

АПРЕЛЬ

Коннор встретил шестнадцатилетие под звездным небом и с грубыми шутками.

Он и Гэллоуэй тусовались, в то время как Пиппа, Коко и я провели вечер, делая все возможное, чтобы Коннор чувствовал себя как король.

Мы все постарались и сшили ему льняной спальный мешок на те ночи, когда он захочет ночевать вдали от дома, а Гэллоуэй вырезал куклу с большими губами и сиськами, сказав, что это его первая девушка.

За это он получил удар, за которым последовали злобные проклятия.

Через несколько дней после дня рождения Коннора мы лежали на песке, переваривая завтрак из таро и рыбы, и впервые услышали что-то, что не было шумом ветра в кронах деревьев.

Громкий сигнал сирены тяжело повис в воздухе, эхом отдаваясь в моих ушах, возвещая нас о приближении к берегу.

Мы смотрели несколько минут, изо всех сил стараясь вглядеться в горизонт. Если бы у нас был мой телефон, мы могли бы сделать снимок и увеличить его, чтобы увидеть, что там находится (как дешевая версия бинокля).

Мы делали так несколько раз.

Коннор неоднократно снимал каждый сантиметр горизонта, увеличивая фото до максимального размера и изучая любые признаки жизни, любой другой остров, намек на то, что мы не одиноки.

За годы нашего пребывания здесь мы видели шлейфы коммерческих авиалайнеров, взмывающие на тысячи футов над головой. Мы заметили далеко-далеко в море рыболовецкий траулер, который не обратил внимания на наш наспех разожженный сигнальный костер. Нам слышались голоса, когда от усталости наши мысли превращались в кашу.

Но это... казалось ближе.

Реальней.

Это был танкер? Баржа? Паром? Какая-то морская магия, способная унести нас отсюда?

День клонился к вечеру, наши ноги устали, и мы один за другим сели на песок.

И смотрели.

Мы смотрели и смотрели, пока дневной свет не сменился лунным, и нам пришлось признать то, что мы повторяли в своих головах в течение нескольких часов.

Они исчезли.

Там никого нет.

Мы остались одни.

…

МАЙ

Шелест разноцветных перьев перевел календарь на май, подарив сотни пищащих попугаев нашему острову.

Мы не знали, откуда они мигрировали, но с благоговейным трепетом следили за странными существами, распределившимися по деревьям. Пиппа ходила под ними, собирая упавшие перья цвета индиго и изумруда, в то время как Коннор забирался на ветви, чтобы проверить, ручные ли они.

Мы не рассматривали их как еду.

Просто красивые животные, видом которых можно наслаждаться.

Они оставались с нами ненадолго.

Так же быстро, как и прилетели, они улетели.

Столпотворение попугаев в радужном тумане.

Несколько дней спустя Пиппа решила, что она больше не нуждается в Паффине в качестве защиты.

А Коко гораздо больше нравилась ее льняная кукла вуду, предоставленная Коннором, чем потрепанный плюшевый котенок.

Не знаю, почему это меня так расстроило. Выцветший кот был больше не нужен. Его больше не таскали по острову за лапу.

Он был отвергнут.

Однако я поселила его на наших полках в доме, где он занимает почетное место между миской с солью и сушеной мятой.

Прощай, Паффин.

Он получил новую должность в качестве талисмана.

ЗА ГОД ДО АВИАКАТАСТРОФЫ

— Вы знали об этом?

Я уставился в недоверчивые глаза своего куратора. Нам всем назначили соцработника, который передавал наши жалобы и просьбы руководству.

Я никогда не обращался к своему. Не было причин для этого. Так же как и у него не было причин обращаться ко мне. Я был убийцей, отбывающим пожизненное заключение. Нечего обсуждать.

До сих пор.

— Ответьте на вопрос, мистер Оук.

Я покачал головой.

— Нет, откуда?

— Вы не подбрасывали эти улики?

— Нет.

— Но вы признались в совершении преступления?

— Да.

— Зачем вы это сделали?

— Потому что это правда.

Мой куратор закрыл папку, лежащую перед ним.

— Ну, так уж вышло, что правда оказалась ложью.

Мое сердце (которое замерло с тех пор, как меня посадили в тюрьму) забилось.

— Что?

— Вы свободны, мистер Оук. Пришло время покинуть это место.

…

ИЮНЬ

Пришло время покинуть это место.

Мы слишком долго ждали.

У нас нет выбора.

— Я люблю тебя, Эстель.

Ее спина прогнулась, когда я вошел в нее.

Она была горячей, влажной и скользкой.

И всегда готова для меня.

Неважно, что сегодня был напряженный день после рыбалки и ремонта сети, после того как она зацепилась за коралл. Неважно, что у Кокос были коликиэж и она не могла успокоиться. Неважно, что наше счастье тускнело все больше и больше по мере того, как жизнь становилась все труднее и труднее. Она никогда не отказывала мне. Никогда не заставляла меня чувствовать себя надоедливым или помехой.

Я обожал ее за это.

Она продолжала улыбаться, когда смотрела в мою сторону. Все еще целовала меня, когда мы работали рядом друг с другом. И продолжала откликаться, когда я брал ее, независимо от времени суток.

Я любил ее.

Женился на ней.

Но не знал, как долго смогу её удерживать.

— Скоро мы постараемся уплыть отсюда, — пробормотал я, нежно входя в нее.

Ее ноги судорожно обвились вокруг моих бедер, руки обвились вокруг моих плеч. Сегодня вечером мы предпочли быстрое, тихое занятие любовью, оставшись в нашей комнате, декорированной корой, не было сил идти на пляж и предаваться ночному купанию.

— Это безопасно?

Эстель ахнула, когда я вышел и снова вошел.

Я не знал, как ответить на ее вопрос.

Поэтому не стал.

К тому же, это были не совсем сексуальные разговоры, но мысль о том, чтобы выбраться с нашего острова, была наиважнейшей. Это омрачало все. Мы все были одержимы этим.

Все, кроме Коко, конечно. Она не знала другой жизни. Она неуклюже перемещалась по пляжу и плавала, разбрызгивая воду в разные стороны. Ее любимой едой был ее тезка. Ее колыбельной и спокойствием были звуки острова.

Если мы уедем (когда мы уедем), она будет испытывать трудности. Мы были здесь чужаками, но если бы нам каким-то образом удалось вернуться обратно в общество, она была бы там словно пришелец. Ребенок без свидетельства о рождении, без паспорта, без дома.

Мое сердце сжималось при мысли о том, что она может застрять там, как мы когда-то застряли здесь.

Но этого не произойдет.

У нее будем мы. Все мы. Коннор и Пиппа будут жить с нами. Наша семья не разрушится, изменятся только наши нынешние обстоятельства.

— Перестань думать об этом, Гэл. — Эстель скользнула пальцами по моим волосам, притягивая к себе. — Думай только о сегодняшнем вечере. О нас.

Грудную клетку сдавило, и удовольствие сменилось беспокойством.

Она была моей женой.

И я повиновался ей.

…

ИЮЛЬ

Время было не на нашей стороне.

Оно либо летело слишком быстро, унося нас к безрадостному будущему. Либо сводило с ума своей медлительностью, замедляя наш прогресс.

Несмотря на наше стремление покинуть остров, это заняло гораздо больше времени, чем мы рассчитывали.

Наша энергия иссякала, но спасательный плот медленно обретал форму благодаря кровоточащим рукам и лопнувшим волдырям.

Эстель и Пиппа помогали.

Они трудились рядом со мной и Коннором, когда мы привязывали и закрепляли, проверяли и надеялись.

На этот раз я выбрал другую конструкцию.

Точно так же, как я усовершенствовал наш дом, так же я изменил оригинальную плавучую (или не очень плавучую) платформу.

На этот раз я приложил все усилия, чтобы связать бамбук в форме байдарки. Полые шесты соединялись в вершине, где мы должны были сидеть и грести, надежно закрепив малышку Кокос в середине, подальше от волн океана.

Хотелось бы надеяться, что выносная опора будет достаточно прочной и длинной, чтобы вместить припасы и выдержать вес воды в бутылках и одеял на случай холодов, и достаточно быстрым, чтобы доставить нас к новому дому, прежде чем мы умрем от голода.

Однако вместо того чтобы чувствовать себя активными и жизнерадостными, мы боролись. Чем дольше мы работали над судном, тем больше укреплялся наш страх. Счастье превратилось в апатичность, требуя мерзкой платы за все, чем мы наслаждались.

Наши нуждающиеся в нормальной пище тела заставляли нас действовать. Если мы хотели продолжать жить, то должны были покинуть остров. Но мысль о том, чтобы уплыть из единственного ценного места, не давала нам покоя и сна.

Коннор, несмотря на свою энергию шестнадцатилетнего, увядал так же, как и все мы. Его мышцы медленно уменьшались, а ребра выступали под кожей, словно нескладная арфа.

Пиппа была примерно такой же. Она еще не достигла половой зрелости, и на ее худеньком девичьем теле не было и намека на женские изгибы или растущую грудь.

Не то чтобы наши костлявые тела мешали нам усердно работать и подстегивать друг друга.

Если мы не трудились над спасательным судном, то выполняли другие задания.

Эстель готовила.

Пиппа сидела с ребенком.

Коннор сидел на пальме и наблюдал за окружением. Мы все стали отменными скалолазами, чтобы иметь возможность добраться до зеленых кокосов в ветвях, и иногда сидели на высоте, надеясь увидеть спасение, прежде чем броситься в неизвестное путешествие и отдать свои жизни на волю судьбы.

Наша байдарка была почти готова.

Наше время было на исходе.

Почему же я не мог избавиться от ужасного чувства, что трагедия снова надвигается на нас?

АВГУСТ

ТРИ ГОДА.

Три долгих, невероятных, трудных, удивительных, жутких, блаженных, ужасных года.

Двадцать девятое августа, день катастрофы, приближался.

По крайней мере, я думала, что сейчас был август.

После того как мой телефон сломался, мне пришлось вести учет дней, выцарапывая каждый закат на нашем зонтичном дереве, подсчитывая надсечки, понимая в глубине души, что мы все устали.

Мы пережили столько всего: штормы, лихорадки, желудочные инфекции и вирус, из-за которого мы все чуть не умерли, скорее всего, переданный нам комаром.

Несмотря на все это, мы вырастили из младенца здорового ребенка, из ребенка молодую девушку, а из мальчика способного шестнадцатилетнего подростка.

Коннор превратился из тощего мальчика в худощавого юношу. Его медные волосы от долгого пребывания в соленой воде стали более золотистыми, а кожа больше никогда не будет белоснежной, и навсегда останется бронзовой, словно у арабского принца.

Мне было жаль женщин, которые упустили такой великолепный экземпляр и добродушного человека. Я гордилась тем, что мы с Гэллоуэем (в какой-то малой степени) сыграли свою роль в его воспитании.

И из-за этих качеств, а также из-за того, что он был так любим всеми нами, то, что произошло дальше, стало еще более трагичным.

…

СЕНТЯБРЬ

— На помощь! Гэл! Стель! Помогите!

Холодный пот скользнул по позвоночнику, когда Пиппа ворвалась в дом, помешав мне поменять грязную футболку, ставшую подгузником Кокос. Оставив ребенка, я резко вскочила на ноги и схватила ее за дрожащие плечи.

— Что? Что случилось?

Пиппа едва могла говорить. Слезы текли по ее лицу, ужас поглотил ее.

— Ко… ему... ему... ему больно.

Гэллоуэй ворвался внутрь, ветки и листья торчали в его волосах, швейцарский армейский нож зажат в руке.

— Что случилось?

Взяв Пиппу за руку, я протиснулась мимо него.

— Коннор. Мы должны идти.

Мы все так быстро, как никогда, побежали к кромке воды, где Коннор лежал на мелководье на спине. Прилив омывал его, словно успокаивая то, что причинило ему боль. Извиняясь. Сочувствуя.

Я ненавидела воду за то, что она прикасалась к нему.

Презирала все, что причинило ему боль.

Опустившись на колени, Гэллоуэй положил голову Коннора себе на колени, шлепая его по щекам.

— Коннор, открой глаза, приятель.

Я взяла его за левую руку, а Пиппа — за правую. Мы все преклонили перед ним колени, словно перед алтарем, принимающим наши последние молитвы.

Нет!

Этого не могло произойти.

Аура смерти не была реальной. Зловоние агонии не было правдой.

Этого не произойдет!

Гэллоуэй снова потрепал Ко по щекам, пытаясь пробудить его.

— Коннор. Ну же. Открой глаза.

Коннор застонал, его лицо исказилось от боли.

— Я... не могу... дышать.

— Ко, нет. — Всхлипнула Пиппа. — Я буду дышать за тебя.

— Н-не выйдет, Пип...

Чудовищное отчаяние охватило ее.

— Ну же. Не будь придурком. — Смахнув слезы, она склонилась, словно желая сделать ему искусственное дыхание. — Все будет хорошо, вот увидишь.

— Пип, не надо.

Я удержала ее. Я не смогу ему помочь, если она будет в поле моего зрения. Что стало причиной его состояния? Что случилось?

Крови не было. Не было и следов укуса.

Кто посмел причинить боль моему сыну?

И тогда я увидела.

Корешок, смертоносное перо, ядовитая колючка, которую я надеялась никогда больше не увидеть. Но на этот раз... это была не легкая ссадина на ноге, а целый набор стрел, пронзивших его сердце.

Рыба-камень (прим. пер.: Бородавчатка, или рыба-камень, — морская хищная рыба семейства скорпеновых с ядовитыми шипами на спине, которая обитает на дне возле коралловых рифов и мимикрирует под камень. Считается самой ядовитой рыбой в мире).

Он всегда был осторожен. Рыбачил в шлепанцах. Делал все возможное, чтобы оставаться в безопасности.

Мои руки взлетели вверх, закрывая лицо, а с губ сорвался всхлип ужаса.

Глаза Гэллоуэя метнулись к моим, пробежались по моим исказившимся чертам, а затем к смертному приговору на груди Коннора.

— Черт.

Он побелел. Протянул руку к шипам яда, вырывая их из плоти Коннора так быстро, словно это были гранаты, готовыевзорваться.

Но было слишком поздно.

Ущерб нанесен.

В прошлый раз Коннор обманул смерть. В этот раз... победителем был не он.

Этого не может быть.

Это невозможно!

Мои плечи содрогались, когда я начала всхлипывать.

На этот раз его не спасет горячая вода и припарки.

Гэллоуэй переместился, положил голову Коннора на мокрый песок и пересел сбоку от него. Сплетя большие руки вместе, положил их на сердце Коннора, готовый приступить к массажу, чтобы вернуть его к жизни, готовый реанимировать, оживить и обратить вспять ужасную, ужасную катастрофу.

Коннор скривился, его губы стали темно-синими, глаза покраснели. Его пальцы свело судорогой от токсинов, он вцепился в горло, когда его тело поддалось анафилактическому шоку.

Он задыхался.

На наших глазах.

— Коннор, нет!

Пиппа делала искусственное дыхание, пока Гэллоуэй делал массаж сердца.

Потрясение превратило меня в немое изваяние: длинные волосы Гэллоуэя развевались вокруг его лица при каждом нажатии, бледные щеки Пиппы раздувались, когда она выдыхала в рот брата, а теплый поток не прекращал свои ласки.

В больших дозах рыба-камень была смертельна. Сомневаюсь, что кто-то получал большую дозу.

Я должна что-то сделать.

Хоть что-то.

Но я знала, лучше, чем они, лучше, чем Коннор, что ничем нельзя помочь.

Даже если бы у нас было противоядие и скорая помощь, никто ничем не смог бы помочь.

Старуха с косой посетила нас.

Три года мы выживали без потерь. Смеялись, плакали, разнообразили свой рацион и стойко боролись с болезнями. Мы игнорировали все статистические данные, утверждающие, что такая катастрофа, как наша, в скором времени приведет к смерти.

Это не фортуна.

Это судьба.

И она наконец-то нас нашла.

Забирая слишком юную жизнь.

Коннор встретил мой взгляд, морская вода стекала по его щекам.

— Стел...

Я поймала его скрюченные спазмами пальцы, поднесла их к своим губам. Пока мой муж и дочь боролись за его жизнь, я предлагала уединенную и безопасную гавань, пока он покидал нас.

Покидал и угасал.

— Я люблю тебя, Коннор, — прошептала я. — Очень-очень сильно.

Он не мог ответить, но его взгляд горел карим огнем храбрости. Протянув руку, я коснулась плеча Пиппы, создав между нами треугольник.

— Тише, все хорошо, Пиппи. Я с тобой.

Как только моя рука коснулась ее кожи, Пиппу словно озарило. Ее позвоночник искривился, и слезы хлынули словно из ее души. Мое прикосновение открыло правду, правду, в которую она не хотела верить.

Он покидает нас.

Она разразилась истошными рыданиями.

— Нет. Нет! — Ее пальцы сцепились с пальцами Коннора, и она повторяла снова и снова: — Не засыпай, Ко. Пожалуйста, пожалуйста, не засыпай. Я не смогу без тебя.

Мои слезы превратили все словно в подводный мир, когда я обняла двух своих детей и отдалась душераздирающему, разрывающему сердце осознанию того, что мы приоткрыли дверь смерти.

Гэллоуэй сдерживал слезы, когда Коннор забился в конвульсиях в его объятиях. Сердце подростка колотилось так сильно, что пульс был виден на его побелевшей шее. Загар не мог скрыть распространения удушья, превратив его в ледышку.

— Все хорошо, Коннор, — пробормотала я. — Все хорошо.

Ничего хорошего.

В этом нет ничего хорошего!

Пиппа кричала и сопротивлялась.

Но Коннор не мог утешить ее.

Его глаза не отрывались от моих.

Коричневый оттенок сменился на ореховый, молодость на увядание.

Этот мальчик любил меня.

А я любила его.

Я зарыдала сильнее, отдавая ему каждую унцию своей любви.

— Я люблю тебя, Коннор.

Я напрягла спину, когда поднесла его руку ко рту и поцеловала. Я позволила гравитации притянуть меня к его пронизанному ядом телу и целовала его лоб, нос, щеки.

Его глаза оставались открытыми, любуясь последними проблесками этого мира. Его кожа потеряла жизненную силу, когда он сделал последний вдох.

В его теле было слишком много яда.

Его нервная система отказала.

Его сознание было последним, что связывало его с болью.

Я не хотела, чтобы он продолжал мучиться.

Гэллоуэй притянул нас с Пиппой к себе, когда мы прощались с нашим ангелом.

Пиппа осыпала поцелуями все его лицо, бормоча обещания и клянясь сделать то, о чем они договаривались. Гэллоуэй похлопывал его и гладил по щеке, не в силах сдержать печаль, клянясь, что будет оберегать нас с сестрой.

Глаза Коннора остановились на каждом из нас, когда его легкие отказали, а сердце перестало биться.

Его тело забилось в конвульсиях.

Его губы прошептали: Я люблю вас.

А затем...

он

покинул

нас.

…

ОКТЯБРЬ

Коннор.

Я не могла без слез произнести его имя.

Я не могла думать о нем, не желая разрушить прошлое и превратить все в фальшь, перевоплотить все в ужасный садистский розыгрыш.

Я даже с трудом произносила имя своей дочери, поскольку оно слишком напоминало мне ухмылку Коннора, когда она произнесла свое первое слово. Сходство между Коннором и Коко калечило мое сердце.

Он любил меня.

И оставил.

Несколько дней я не могла встать с постели.

Никто из нас не мог.

Мы лежали, неподвижно, не ели и не пили, предаваясь своей скорби и поднимались только, чтобы позаботиться о Коко, когда она кричала.

Коко.

Эти два символа навсегда остались запечатленными в горе.

Ко.

Ко.

Вернись.

Прости.

Я не могла понять, как иглы застряли в его груди. Он оступился? Упал? Возможно, волна натолкнула его на риф?

Или это была... непредвиденная, незапланированная, и мельчайшая ошибка, которая стоила самой лучшей жизни.

Мы никогда не узнаем.

Мы всегда будем гадать, что украло у нас Коннора.

И у нас не будет врага, чтобы отомстить.

…

Похороны состоялись две недели назад, но боль от его потери ощущается так, словно прошло всего пару часов.

Пиппа не произнесла ни слова с тех пор, как мы собрались на том же пляже, где похоронили пилота и ее родителей, и опустили тело Коннора на дно, чтобы его забрал прилив.

Он выглядел спящим. Холодным и отстраненным. Словно просто заснул.

Наблюдение за тем, как волны медленно поглощают его, скользят по закрытым глазам и приоткрытым губам, сводило меня с ума.

Гэллоуэю пришлось удерживать меня, терпя мои кулаки и крики, пока Коннор медленно покидал сушу и погружался в морскую пучину. Я жаждала утешения в объятиях мужа, но чувствовала себя недостойной этого. Кто будет обнимать и целовать Коннора?

Теперь он был один.

В ту ночь мы не уходили с пляжа. Пиппа хотела побыть в одиночестве, ей не нужны были наши объятия, и мы сидели в лунном свете, тихо скорбя.

Как только взошло солнце, и Коннор исчез, мы добавили его имя к маленькому святилищу родителей Эвермор с крестом и врезанной надписью о нашей вечной любви. Мы сорвали сотню красных цветов и рассыпали их по песку в память о нем. И каждому из нас необходимо было уединение, поэтому мы удалились в свои укромные уголки скорби.

В день, когда мы потеряли Коннора, мы лишились всей энергии, чтобы продолжать.

Я плохо помню те недели.

Не помню, чтобы меня утешали, чтобы я с кем-то говорила или делала что-то помимо того, чтобы ела, когда требовал организм, и постоянно плакала, потому что горе становилось слишком сильным, чтобы его можно было сдержать.

Пиппа свернулась калачиком в своей кровати, превратившись в безутешного призрака.

Гэллоуэй провел день, охотясь на всех каменных рыб, которых смог найти, и убивая их одну за другой. Меня пугала мысль, что он оступится и его постигнет та же участь, что и Коннора.

Смерть за смерть.

А когда он закончил, его плечи сотрясались от беззвучных рыданий, оплакивающих Коннора, наше будущее и прошлое, от которого он все еще не мог избавиться.

Даже Кокос скорбела.

Ее вопросы о Конноре прекратились очень быстро, потому что мы отрицательно качали головами и не давали ответа на вопрос о его возвращении. Ее лепет стал тихим и угрюмым, словно она даже в столь юном возрасте понимала, что ее любимый старший брат ушел навсегда.

Мы были такими храбрыми.

Сильными.

Но сейчас... сейчас был переломный момент, который, боюсь, мог разрушить нас.

…

НОЯБРЬ

У горя была ужасная манера затягиваться.

Оно обволокло не только наши скорбящие сердца и каждую мысль, но и преследовало на каждом шагу. Во сне и наяву.

После вынужденного одиночества мы снова нашли путь друг к другу.

В течение двух месяцев мы жили в оцепенении, постоянно ожидая, что Коннор прибежит с пляжа, неся пойманную рыбу, или величественно понесет Коко купаться.

Пиппа вздрагивала с надеждой каждый раз, когда ветер свистел в деревьях, болезненно подражая смеху Коннора.

Гэллоуэй бросил все силы на защиту Кокос. Он стал очень недоверчивым ко всему окружающему, и свет, сияющий в его глазах, как и в моих, погас.

На протяжении многих месяцев мы вместе преодолевали невзгоды... и теперь я чувствовала себя одинокой, как никогда.

Ночи превратились в кошмары. Я не могла от них скрыться. Не могла заглушить душевную боль от того, что мне его не хватает.

Однажды звездной ночью Гэллоуэй поцеловал меня в щеку и прижал к себе.

Я напряглась, ожидая секса. Секса, к которому не была эмоционально готова.

Вместо этого он прошептал:

— Мы любили его, Эстель. Любили его как сына, друга и брата. Но мы не можем продолжать горю поглощать нас. Его больше нет. Но мы все еще здесь. Мы должны жить дальше. Он хотел бы, чтобы мы жили дальше. Он доверяет нам заботу о Пиппе. — Он крепко сжал меня в объятиях. — Ради него мы обязаны не сдаваться.

Мои слезы появились вновь, но на этот раз это были слезы не горя, а прощания.

Этот мужчина был не моей второй половинкой.

Он был моим сердцем.

И что бы ни случилось, это никогда не изменится.

…

Дни пролетали, и мы не удосуживались их подсчитывать.

Сезон дождей обрушился на нас, но мы не обращали на это внимание.

Солнце обжигало, но мы не обращали на это внимание.

Постоянное однообразие влажного тропического острова было насмешкой над нашей болью.

Мы потеряли представление о том, как быть счастливыми, как смеяться в лицо страху и выживать назло смерти.

Мы поддались унынию и, в конце концов, смирились с тем, что если не покинем остров, то умрем.

Мы умрем, и нам было плевать на это.

Нас не радовал наш домик на пляже.

Мы перестали жить в фантастическом сне, вдали от общества, сезонного гриппа, и стресса от работы.

Это было реально.

Коннор умер.

Умер.

Мы портал и последний пункт назначения для жизни и смерти.

Мы морг, супермаркет, больница, дом, банк, аптека, ресторан. В конце концов, мы смирились с тем, что смертные и желание бороться, наконец, исчезло

…

ДЕКАБРЬ

Лишь несколько дат словно блики ясных воспоминаниях.

Несколько дат, которые навсегда останутся в памяти как судьбоносные.

Первое: День, когда Мэди загрузила мою песню и изменила мою карьеру.

Второе: Ночь, когда мы совершили аварийную посадку на наш остров.

Третье: Утро, когда родилась Коко.

Четвертое: День, когда Коннор умер у нас на руках.

Пятое: Предстоящий кошмар нашего будущего.

Пять дат, которые определили меня.

Пять дат, которые словно неподъемный груз.

Даже сейчас, спустя три месяца с тех пор, как Коннор умер, нам так же больно.

Прошло три месяца с тех пор, как мы искренне смеялись и улыбались.

Три месяца назад наша воля к выживанию иссякла.

Однако со смертью пришла жизнь, Кокос расцвела в одночасье. Из человеческого зародыша она превратилась в болтливую девочку, волшебным образом забирая нашу грусть и напоминая, как снова улыбаться. Ее маленькие щечки и умные глаза стали бальзамом для наших воспоминаний.

Слезы не прекращались, и Пиппа безвозвратно изменилась. Она стала незнакомкой, с которой мы делили наш остров. Последним выжившим членом ее рода.

Но жизнь тянула нас вперед, латая наши раны часами и днями, медленно исцеляя, несмотря на наши желания.

Черепахи посетили нас (как и каждый год), но на этот раз никто не остался, чтобы понаблюдать за их ночной кладкой.

Мы слишком устали.

Слишком слабы.

И с каждым днем становились слабее.

Однажды ночью желание соединиться с Гэллоуэем переполнило меня, и я взяла его за руку, чтобы отвести в постель.

Пиппа осталась у костра, глядя на пламя, как и каждый вечер. Она вспоминала о том, что жива, только когда я передавала ей на руки Коко. Она начинала моргать и разговаривать, сбрасывая с себя оцепенение, до тех пор, пока косолапый карапуз не решал, что с него хватит быть эмоциональным лекарством для очень грустной сестры.

Некоторое время я размышляла, не справедливее ли было судьбе забрать жизнь Пиппы, а не Коннора. Она слишком тяжело переживала смерть своей семьи. Возможно, было бы лучше, если бы она ушла, нашла своих мать и отца в царстве вечности и променяла это существование на небесное.

Но судьба распорядилась иначе. Она не раздавала приглашений на предстоящие события. Это просто происходило.

Мы не разговаривали, пока я тянула Гэллоуэя в нашу спальню и торопливо развязывала бантики своего бикини.

Глаза Гэллоуэя пылали с такой силой, какой я никогда раньше не видела, он сбросил свои шорты и заключил меня в объятия.

Наш поцелуй был диким и неистовым.

Наше совокупление было беспорядочным и жестоким.

И после того как мы насытились, мы лежали в темноте и принимали решение.

Пришло время.

— Мы отплываем на этой неделе, Эстель. Пора готовить лодку.

Мы попрощались.

Оставляя Коннора в раю.

Настало время возвращаться домой.

ЯНВАРЬ

С МЕНЯ ДОСТАТОЧНО.

Моя семья умирает.

Коннор уже покинул нас.

Я не хочу никого больше терять.

Я никогда ни по кому не скучал так сильно, как по нему.

Ни по матери, ни по отцу.

Коннор был для меня больше, чем ребенок, с которым я жил на одном острове.

Гораздо больше.

А теперь он исчез, оставив нас разбираться с последствиями.

Я ненавидел его за это.

Ненавидел то, что он ушёл и оставил нас здесь.

Себя я тоже ненавидел.

В то время как Эстель винила себя в его смерти, я корил себя за то, что позволил Коннору так сильно рисковать.

Рыбалка, сама по себе, была опасным занятием.

Ловля рыбы в одиночку — тем более.

О чем я только думал?

Почему я не пошел с ним? Почему не настоял и не заставил мальчишку остаться на берегу?

Я знал ответы на свои вопросы: потому что Коннор не принял бы моих ультиматумов. Если бы ему запретили выходить в океан, он бы забрался на дерево и сломал позвоночник. Если бы ему запретили рыбачить, он бы нашел какое-нибудь другое рискованное времяпрепровождение.

Это была его судьба.

Точно так же, как и крушение было нашей обшей судьбой.

Пиппе, в скором времени, должно было исполниться одиннадцать, но она умоляла нас не праздновать. Она решила провести день, свернувшись калачиком в льняном спальном мешке Коннора, одна.

Я беспокоился о ней.

Обо всех нас.

Горе было постоянной константой, проделывающей во мне множество болезненных дыр. Я хотел избавиться от этой ублюдочной эмоции, затянуть ее петлей, растоптать, а затем разрубить на куски нашим тупым топором.

Я не мог продолжать чувствовать себя таким отчаявшимся, бесполезным, и вечно грустным.

Поэтому я бросил все силы на поиски спасения для всех нас.

В течение недели мы запасались едой и готовили байдарку. Я соорудил балласт сбоку, чтобы удерживать нас в вертикальном положении при путешествии по неспокойному рифу, позаимствовав дизайн у балийского баркаса.

Пиппа помогала, но на автомате. Она предпочитала проводить время на пляже, где мы попрощались с Коннором и ее родителями.

Я с ужасом ждал того дня, когда мы наконец отправимся в путь.

Отправится ли она с нами или не сможет попрощаться? Их тела исчезли, но их души остались на нашем острове. И я не знал, сможет ли она бросить тех, кого обожала.

Пока Эстель заворачивала наши пожитки в пальмовые листья и рубила кокосы, я несколько раз плавал вокруг атолла (прим. пер.: Атолл — коралловый остров либо архипелаг, имеющий вид сплошного или разорванного кольца, окружающего лагуну. Точнее, атолл представляет собой возвышение на дне океана, увенчанное коралловой надстройкой, образующей риф с группой островков-моту, разобщённых проливами. Эти проливы соединяют океан с лагуной), чтобы проверить, насколько мореходное наше новое судно. Шаткая, перевязанная льном, изготовленная из бамбука выносная опора была достаточная выносливой. Однако четыре весла, сократились до трех.

Коннора не было рядом, чтобы помочь мне управлять или ориентироваться.

Его потеря разбила мое сердце вдребезги.

Наш дом постепенно становился все менее и менее ценным, просто остов, который мы должны были покинуть. Мы были готовы настолько, насколько это было возможно.

Однако при нашей заблаговременной подготовке нас задержала вода.

Январь был самым жарким месяцем.

От жары невозможно было спрятаться.

Ни одной дождевой тучи, чтобы пополнить запасы питьевой воды

Ни единого дуновения ветра, которое помогло бы нашей байдарке отправиться в путь.

И хотя внутренний голос говорил, что пора уходить сейчас, в этот самый момент.

Мы не могли.

Мы должны были подождать, пока совпадут некоторые факторы для путешествия.

Пришлось ждать, пока смерть не посетит нас в последний раз.

…

ФЕВРАЛЬ

Кокос исполнилось два года.

Мы не праздновали.

Пиппе исполнилось одиннадцать.

Она отказалась праздновать.

Жара наконец-то сменилась ливнями.

Мы не смогли отпраздновать.

Потому что, хотя мы ждали, что дождь освободит нас, реальность наконец-то дошла до нас.

Мы уплывали.

Навсегда.

Однако один из нас отправлялся в совершенно другое путешествие.

Незапланированное путешествие.

Круиз вверх по реке Стикс (прим. пер.: В греческой мифологии река Стикс (др. гр. Στύξ — «чудовище») была одной из рек подземного царства (Аида), через которую переводил души умерших Харон), а не по Тихому океану.

Будучи людьми, мы питаем отвращение к смерти.

Нас с рождения учат бояться неизвестного, цепляться за известное и существовать ограниченное время на земле.

Но что, если это ложь?

Что, если мы должны принять смерть?

Нам было бы спокойнее, знай мы, что те, кто покинул нас, существуют в другом измерении? Что мы не исчезаем в тот момент, когда испускаем последний вздох?

Смерть была моим врагом.

Но, в конечном счёте, может ли она стать моим другом?

Взято из резьбы на зонтичном дереве.

…

ТРИ ГОДА И ШЕСТЬ МЕСЯЦЕВ.

Четыре смерти.

Одно рождение.

Бесчисленные победы.

Неисчислимые неудачи.

Сорок два месяца.

Сто восемьдесят две недели.

Одна тысяча двести семьдесят шесть дней.

И одна перепуганная женщина, предчувствующая беду.

Наши тела не могли вынести большего, но мы были почти у цели... почти свободны.

Однако все изменилось в одночасье.

За эти годы Гэллоуэй построил много вещей — сарай для хранения дров, дождевые резервуары и даже пристройку, чтобы мы могли уединиться, когда того требует человеческая природа. В течение многих лет он рубил ветки, плел веревки и строил без особых сложностей.

Так почему же в утро нашего отъезда должно было быть иначе?

Я не могла этого объяснить.

Я проснулась в ужасе.

И по прошествии часов становилось только хуже.

Часть меня верила, что все потому, что мы сегодня уезжаем. Мы прощались с жизнью на нашем острове и отправлялись навстречу неизвестности. Но другая часть меня верила, что это было по другой причине.

Гэллоуэй.

Я беспокоюсь о нем.

Я крутилась вокруг него, пока он занимался последними приготовлениями: затягивал ремни и укладывал в байдарку дополнительные кокосы. Я была занята (как и все мы), чтобы избежать высасывающих душу воспоминаний о Конноре.

Пиппа помогла Коко, переодев ее в свежий подгузник и заставив брыкающегося ребенка надеть свою старую футболку (Пиппа переросла большинство своих вещей), и мы все прервались, чтобы пообедать в полуденную жару.

Съев рыбу и креветки, мы вернулись к своим делам.

Гэллоуэй направился к деревьям, чтобы срубить ветку для использования в качестве отталкивающего шеста, я пошла с ним, чтобы помочь очистить тощий ствол от сучьев и листьев.

Пот струился по его лбу, когда он пытался рубить нашим тупым топором. На его впалом животе и ярко выраженных ребрах бликовали тени при каждом взмахе. Наконец, выбранная ветка сломалась и упала на землю.

Гэллоуэй наклонился, чтобы поднять ее.

Но через мгновение отдернул руку.

— Черт.

— Что? Что случилось?

Голова закружилась оттого, что я резко вскочила на ноги.

Прижав указательный палец ко рту, он присосался к ране.

— Все в порядке, просто заноза.

Мой пульс немного замедлился. У него было бесчисленное количество заноз. Их не стоило опасаться.

— Давай я помогу. — Вытащив его палец изо рта, я быстро осмотрела место, где щепка дерева проколола палец. Под ногтем выступила маленькая капелька крови. — Она проникла в кутикулу.

Присмотревшись повнимательнее, я надавила на распухшую плоть, чтобы убедиться, что заноза исчезла.

— Я ничего не вижу. Должно быть, всего лишь мелкая колючка.

— Мелкий засранец? — спросил он, улыбнувшись, изо всех сил стараясь казаться веселым (прим. пер.: Prick — укол, острие, игла, колючка. Также есть другое обозначение: засранец, придурок, член и т.д.).

После смерти Коннора прошло три месяца.

Три месяца — совсем малый срок.

Я тихо засмеялась, стараясь соответствовать его усилиям.

— Ну, я бы не использовала слово «маленький», в отношении тебя... — Мои глаза переместились на его шорты. — Я бы назвала своего мужа очень хорошо одаренным придурком.

Его глаза потеплели.

— Никогда не устану слушать, как ты это говоришь.

— Что ты придурок?

— Нет. — Он хихикнул. — Муж.

— Муж?

— Да, жена. Никогда не переставай меня так называть.

Мое сердце дрогнуло.

— Не перестану.

Тяжесть сменилась напускной веселостью.

— Я серьезно, Эстель. Мы сегодня уезжаем. Кто знает, где мы окажемся сегодня вечером. Завтра... мы можем быть живы или мертвы.

Он обхватил ладонью мою щеку, притянув к себе для поцелуя.

— Но где бы мы ни были, обещай, что мы всегда будем женаты.

Я схватила его за запястье, и мы поцеловались сначала нежно, а затем яростно.

Когда мы прервали поцелуй, я поклялась:

— Всегда, Гэл. Ты всегда будешь моим, а я всегда буду твоей.

Мы погрузились в свои дела, наши мысли были заняты пугающей неизвестностью.

…

Несколько часов спустя, когда я принесла Гэллоуэю немного воды, его кожа пылала, а глаза застилала мутная пленка.

Мгновенно меня бросило в холодный пот.

— Ты хорошо себя чувствуешь?

Он взял воду в бутылке и выпил ее до дна.

— Я в порядке. Хватит суетиться.

— Я не суечусь.

— Нет, суетишься. Ты вертишься вокруг меня весь день. В чем дело, Эстель?

Он прав.

С тех пор как он повредил палец, я наблюдала за ним. Я не могла избавиться от паранойи — не после потери Коннора. Если Пиппа или Коко слишком надолго пропадали из поля моего зрения, я задыхалась и бросалась на их поиски.

С Гэллоуэм было то же самое.

Я ненавидела то, что так сильно любила их всех, но не имела возможности защитить.

— Я просто беспокоюсь.

— Что ж, беспокойся о путешествии, а не обо мне. — Гэллоуэй прошёл мимо, бросив весла у кромки воды. — Со мной все в порядке.

С ним не все в порядке.

Что-то не так.

Но что?

— Гэл... я... что-то не так.

Он нахмурился.

— Не начинай, Эстель. Ты знаешь, какой сегодня день. Мы больше не будем откладывать.

В прошлом он потакал моим инстинктивным капризам и прислушивался. Но сегодня его резкость не позволила мне высказать страхи.

Да, он прав.

Я не должна усложнять сегодняшний день.

Я улыбнулась, сжала пустую бутылку из-под воды и запретила себе снова прикасаться к его горячему лбу.

Мне потребовались все силы, чтобы не приблизиться к нему и не заставить его сесть, чтобы я могла позаботиться о нем — убедиться, что с ним все в порядке. Вместо этого я отвернулась и направилась к Пиппе и Коко, чтобы собрать оставшиеся вещи.

Если через час он все еще будет горячим, я не стану молчать.

Только в этом не было необходимости.

Прошел час, он отложил топор и скрылся в доме.

Обменявшись обеспокоенным взглядом с Пиппой, я последовала за ним.

Я нашла его лежащим на нашей кровати, набитой листьями, прикрывшим глаза предплечьем.

Мое сердце перевернулось, я встала на колени перед ним и коснулась его щеки.

Горячий.

Очень, очень горячий.

Склонившись над ним, поцеловала его губы с таким страхом и ужасом, что у меня перехватило дыхание.

— Гэл... что с тобой? Скажи мне. Пожалуйста, боже, скажи мне.

Он слегка застонал, когда я легла рядом с ним, изо всех сил стараясь скрыть свою дрожь.

— Перестань суетиться, женщина.

— Я не суечусь. Это уже не просто суета.

Прижавшись к его шее, я задыхалась от его ругани.

Он заболел.

У него жар.

У него лихорадка.

Что мне делать?

Как мне помочь ему?

Мы не можем уплыть.

Боже, не покидай меня, Гэл.

— Эстель, я слышу твои мысли. Они такие чертовски громкие. Я в порядке... правда.

Я судорожно вдохнула.

Сначала Коннор.

Теперь он.

Я не переживу, если он лжет.

Если он заболел.

Если он...

умрет.

— Что случилось? — Мой голос был тише шепота. — Скажи, как я могу тебе помочь.

Сузив глаза, он повернул голову, чтобы посмотреть на меня.

— У меня болит голова и немного подташнивает, вот и все. — Он сглотнул, его горло напряглось. — Возможно, это из-за рыбы, которую я съел на обед. Или у меня обезвоживание.

— Хочешь воды?

Его губы дрогнули.

— Ты так добра ко мне. Но нет, хочу вздремнуть в тени. Уверен, что как только головная боль пройдет, я буду в порядке.

Глядя в окно, я рассчитывала время нашего отплытия. Мы договорились отчалить ближе к вечеру в надежде, что у нас будет достаточно дневного света, чтобы приблизиться к другому острову, и будет достаточно темно, чтобы мы могли увидеть мигающие огни или отблеск смога от деревни. Не говоря уже о том, что грести в самое пекло было невыносимо.

С другой стороны, отплывать незадолго до наступления темноты, возможно, было худшей идеей, которая когда-либо приходила нам в голову. Оказаться ночью в океане, когда ничто не освещает наш путь? Мы могли бы грести в противоположном направлении. Однако Гэллоуэй заверил, что он сможет отличить север от юга и знает на какую звезду ориентироваться.

— Отдыхай, Гэл. Поправляйся. Мы можем уехать завтра. Без проблем.

— Нет, мы уедем сегодня. Со мной все будет в порядке, Стел. Вот увидишь.

Тяжелое депрессивное состояние (которое так и не прошло после смерти Коннора) окутало меня плотным плащом.

Я снова поцеловала его, но мои губы коснулись пылающей кожи, а не соленой и прохладной, которую я знала и любила.

Мне потребовалось приложить все силы, чтобы позволить ему поспать, я провела самый длинный день в своей жизни с Пиппой и Коко, мы шепотом обсуждали предстоящее путешествие и все подводные камни и сложности. Я делала все возможное, чтобы отвлечься от мрачных мыслей.

Никто из нас не упоминал о болезни Гэллоуэя.

Никто из нас не говорил о Конноре.

И то, и другое было слишком тяжело выносить.

К тому времени, как я принесла ему ужин из кокосового молока и кальмаров, ему стало хуже.

Его затуманенный взгляд стал стеклянным, и он жаловался на яркость огня, хотя он находился слишком далеко от дома и не мог ему мешать.

Если у него мигрень, то она была сильной.

У него может быть отек головного мозга.

Возможно, у него вирусная или менингококковая инфекция.

Обе эти болезни я не смогу вылечить.

Пожалуйста, пусть это будет просто переутомление и усталость.

С этим я смогу помочь.

Это было в моей компетентности.

Посреди ночи, когда я выбралась из постели, чтобы сходить в туалет, и снова прикоснулась к нему, мое сердце замерло.

Я не могла думать о худшем.

Я слепо верила (доверяла), что все, что он мне говорил, было правдой. Что это было простое отравление, и завтра он проснется, совершенно здоров.

Он просто должен был отдохнуть.

Исцелиться.

Поправиться.

Выздороветь, черт возьми.

Ему не должно быть хуже.

Но стало.

Ему очень, очень плохо.

Я встряхнула его, и его веки затрепетали.

— Гэл, открой глаза.

Он застонал и перекатился на бок. Во сне он прижимал к себе левую руку, с поврежденным указательным пальцем, который распух и приобрел слабый оттенок красного.

Заноза.

Что-то настолько простое и обыденное.

То, что случалось с ним сотни раз.

Так почему же сейчас все по-другому.

Что произошло?

Мой разум включился на полную мощность, заставляя вспомнить былые навыки врачевания. Если причиной лихорадки стал палец, это нужно исправить.

Жгут.

Пошарив в темноте, я бросилась в спальню Коннора.

У меня на глаза навернулись слезы при виде нетронутого пространства. Ни у кого из нас не хватило духу убрать льняные одеяла или прибрать беспорядок. Поверх резных вещей лежала рогатка, которую сделал для него Гэллоуэй.

У меня разрывалось сердце, когда я отвязывала черную веревку от вилообразного орудия, но я сделала это, чтобы спасти Гэла. Схватив тонкую веревку, я бросилась обратно к Гэллоуэю и рухнула на колени рядом с ним.

Он продолжал спать, не шевелясь.

Я опустила веревку, которая очень сильно тряслась в моих руках, обмотав черный жгут вокруг его предплечья.

Насколько сильно нужно перетянуть?

Как долго он сможет это выдерживать, прежде чем конечность лишится крови?

Это сработает?

Завязав наспех узел, я провела руками по его руке, ненавидя покалывающий жар под кончиками пальцев. Непрекращающийся страх сдавил мне горло, когда я снова встряхнула его. Я мечтала об электрическом свете, чтобы рассмотреть и проанализировать насколько он болен.

Но у нас не было такой роскоши; я забыла, насколько гениально подобное устройство. Все, что мне было доступно, — горящее пламя или луна, и то и другое было снаружи.

Мы должны выйти.

— Гэл, прошу... помоги мне поднять тебя.

Он вздрогнул от досады.

— Женщина, позволь мне отдохнуть.

— Нет. Мне нужно осмотреть тебя.

— Ты можешь сделать это здесь.

— Здесь слишком темно.

Он застонал, явно раздумывая, накричать на меня или подчиниться. К счастью, джентльмен в нем возобладал, он с трудом поднялся на ноги, позволив мне отвести его к кострищу.

Как только мы достигли места назначения, он тут же улегся у успокаивающего пламени.

— Можно я немного отдохну, Стел?

Он не упомянул о жгуте. Не открыл глаза полностью.

Он не воспринимал реальность, был сосредоточен на своей борьбе.

Я не могла успокоить свое колотящееся сердце, сколько бы ни уговаривала себя не глупить. Не представлять худшее. Не представлять все ужасные выводы, которых опасалась годами.

Опустившись на колени, я погладила его пылающий лоб, проглатывая слезы.

— Хорошо, Гэл. Отдыхай. Я присмотрю за тобой.

И я присматривала за ним.

Я не двигалась.

Не спала.

Практически не ела и не пила.

Я игнорировала детей.

Отгородилась от всего мира.

Молилась о чуде.

Три мучительно долгих дня.

Я присматривала за ним, как и обещала.

Кормила.

Протирала.

Плакала.

Смотрела на него с мольбой во взгляде.

Но ему не становилось лучше.

Ему становилось хуже.

И хуже.

И...

хуже.

…

— Стелли, ты не можешь продолжать в том же духе. Тебе нужно отдохнуть.

Я отмахнулась от Пиппы и ее невыносимых просьб поесть. Мой желудок перестал урчать, требуя еды, неистовая жажда отступила, а сердце давным-давно разбилось и истекло кровью.

Даже Кокос не могла достучаться до меня сквозь мое горе.

Гэллоуэю не становилось лучше.

Краснота в пальце переросла в опухоль руки. Жгут не помог, его плоть покраснела от инфекции и боли. Гной сочился из ногтя, где ранее была заноза, мне больше не нужен был яркий свет.

Он пылал.

У него поднималась температура, он бормотал, нес бессмыслицу, видел галлюцинации. В одно мгновение он разговаривал с Коннором, в другое — со своей матерью. Он разговаривал с мертвыми так, словно они были живы... как будто он уже присоединился к ним.

Я все перепробовала.

Я окунула его руку в горячую, очень горячую воду. Измельчила и приложила листья, которые нашла Пиппа, и которые помогали при воспалении. Размяла мякоть кокоса и рыбу в пасту развела с дождевой водой и влила ему в горло.

Я сделала все, что могла, использовала все, что было в моем распоряжении, чтобы избавить его от лихорадки и вернуть ко мне.

Но ничего не помогло.

Наконец, на утро четвертого дня... всего через несколько часов после того, как он поранился, Гэллоуэй открыл глаза и вырвал мое измученное сердце из грудной клетки.

— Я умираю, Стел.

Я содрогнулась от желания заплакать. Мне отчаянно хотелось плакать. Чтобы найти хоть какой-нибудь выход раскаленному давлению внутри меня.

Но не смогла.

Я раздувалась и набухала, пока не стала переполненной и больной от слез. Я не могла сорваться. Если я это сделаю, кто подстрахует меня? Кто поможет вернуть Гэллоуэя к жизни?

Буйные, спутанные волосы рассыпались по моим плечам, когда я покачала головой.

— Нет. Нет, это не так. С тобой все будет хорошо. — Я погладила его по лбу, вытерла пот со скул, избегая смотреть на воспаленную руку. — С тобой все хорошо. Ты разговариваешь. Это уже говорит об улучшении. Ты разговариваешь со мной, Гэл. Ты идешь на поправку. Видишь... с тобой все будет хорошо. Все будет хорошо. Не могу передать словами, насколько все будет хорошо.

Прекрати талдычить «хорошо».

Но я не могла.

— Пожалуйста, Гэл. Верь в это. У тебя все будет хорошо. Очень, очень хорошо.

Его улыбка распотрошила мою душу в пыль.

— Эстель, детка... остановись.

Детка.

Он никогда не называл меня деткой. Никогда не называл меня иначе, чем Стел или Стелли. А сейчас он назвал меня деткой. Перед тем как решил покинуть меня?

Он не покинет меня.

Я не позволю.

На смену слезам пришел гнев.

— Не смей называть меня деткой, Гэл. Тебе станет лучше. Слышишь меня. Ты не имеешь права бросить меня.

Из дома вышла Пиппа, держа на руках Кокос, по лицу которой текли слезы.

Они слышали нас.

Они знали, что нам предстоит еще одна потеря. И тогда останемся только мы.

Три женщины.

Одни.

Вся мужская энергия и храбрость... исчезли.

Нет!

Я сердито посмотрела на свою приемную дочь, желая, чтобы она ушла со своим пессимизмом и бесполезным горем.

— Уйди! Иди. Не смотри на него так, словно он уже мертв!

Пиппа ахнула.

Какое-то мгновение мне казалось, что она взбунтуется, но развернувшись она умчалась прочь, унося с собой Кокос.

Отлично.

В добрый путь.

Если они не верили в чудо, им здесь не место.

С Гэлом все будет хорошо.

Вот увидите.

Все это увидят.

Он не имеет права покидать меня.

Именно тогда из глаз потекли слезы. Нежданные и нежеланные, полились по моим щекам, несмотря на испытываемую ярость по поводу их появления.

Гэллоуэй застонал, потянувшись ко мне.

Я прижалась к нему, положив голову ему на грудь, слушая, как колотится его зараженное сердце... делая все возможное, чтобы он прожил еще немного.

— Эстель, мне нужно тебе кое-что сказать. Мне нужно, чтобы ты отпустила мои грехи. Ты сделаешь это?

Я только кивнула и крепче прижалась к нему, хныча и всхлипывая, обливая его перегретое тело своими слишком горячими слезами.

Ему потребовалось время, чтобы сформировать предложение, обдумать нужные слова, потому что это был последний разговор. Наш с ним последний разговор.

Я знала это.

Он это знал.

Весь проклятый мир знал это.

Смерть витала в воздухе, когда моя единственная и настоящая любовь, муж и отец моей дочери, собирался с силами, чтобы облегчить душу.

— Я-я убил человека.

Скорее выдохнул, чем сказал он; его признание было едва слышно. Но его слова просочились в мою грудь, впитываясь, словно масло, как кислое молоко, перебродившие сливки, меня замутило, я хотела притвориться, что он хороший, трудолюбивый человек, которому я отдала свое сердце.

Но я не могла так с ним поступить.

Я не могла задавать вопросы или требовать ответов.

Я могла только слушать и прощать, чтобы перед смертью он мог облегчить душу и, надеюсь, найти рай после страха перед адом.

— Хотел бы я сказать, что это был несчастный случай. Хотел бы придумать сказку о загубленной жизни мальчика, который совершил ужасную ошибку. Но не могу. — Он шумно вдохнул. — Не могу лгать тебе, как лгал себе на протяжении многих лет. Я добровольно купил незарегистрированный пистолет.Доехал на поезде до его дома. Постучал в его дверь. Избил его за то, что он сделал с моей матерью, отцом, со мной. А потом... когда он раскаялся в своих преступлениях, я застрелил его.

Нет, нет, нет.

— Это нормально, нормально, все нормально.

— Это не нормально. В убийстве нет ничего нормального. И я думаю, что оказал миру услугу. Он был убийцей, Стел. Поверь. Его грехи были намного страшнее, чем мои. Я не мог спасти пациентов, которых он уничтожил, но я мог спасти другие семьи. Он не сможет больше никому причинить вред, и я готов ответить за это.

Нет, нет, нет.

— Я прощаю тебя. И считаю, что ты достаточно заплатил за свои грехи, Гэллоуэй.

Он поцеловал меня пылающими губами.

— Только ты можешь так слепо доверять мне, Стел. Только ты могла забыть о тюремном заключении и преступном прошлом и увидеть что-то хорошее во мне.

Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

— Ты хороший Гэл. Очень, очень, очень хороший.

— Я люблю тебя, Эстель.

— Гэл...

— Скажи, что ты тоже любишь меня.

Не хочу.

Но должна.

Но что-то мешало мне.

Словно эти три маленьких слова остановят его сердце. Как будто он цеплялся за жизнь только, чтобы услышать их. Было ли это неправильно с моей стороны — хотеть того, чтобы он продолжал страдать, чтобы мне никогда не пришлось с ним прощаться?

Да, это было неправильно.

Не отпускать его

Ты любишь его.

Скажи.

Он заслужил услышать это перед смертью.

Я села.

Пристально посмотрела ему в глаза.

Разомкнула губы.

А затем крик Пиппы разорвал все в клочья.

БОЛЬ.

Другого способа описать это не существует.

Я умираю.

Нет смысла отрицать.

Мои пальцы — террористы, рука — враг, а тело — убийца.

Я делал это с другими.

А сейчас со мной это делало мое собственное тело.

Я умираю.

Не знаю, почему я так думал, но это правда.

Я практически ушел.

Кровь и кости превращаются в фантом и призрак.

Несколько дней я собирался с силами, делая все возможное, чтобы бороться с тяжелым, тяжелым недугом. Но теперь... теперь у меня не осталось сил, и каким-то образом я понимал, что у меня остались считанные часы, а может быть, и минуты.

Я исповедался перед Эстель.

Это был последний прилив сил.

Я сохранил его.

Хранил его в тайне.

Не желая упустить свой единственный шанс на освобождение.

Я думал, что буду злее. Более напуганным. Более обиженным, что после столь длительного несчастья мне приходится покидать этот мир гораздо раньше, чем я хотел.

На самом деле я испытывал все это.

Мне было ненавистно оставлять Эстель.

Я злился, что подвожу ее.

Мне была ненавистна мысль о том, что она останется на острове, и некому будет взвалить на свои плечи это бремя и обнимать ее по ночам.

Не будет никакого путешествия.

Никакого возвращения в общество.

По крайней мере, для меня.

Мое время вышло.

Мне не нравилось, что наше прощание было таким отвратительным, но у меня не было выбора, кроме как попрощаться.

Крик Пиппы раздался снова, прорвавшись сквозь наше печальное прощание.

Заплаканные глаза Эстель вспыхнули от нерешительности, раздираемые любовью.

Я попытался пошевелиться, чтобы найти Пиппу и причину ее страданий, но мое тело больше не повиновалось моим приказам. Теперь оно было во власти нового хозяина. Смерти.

Мое бешено колотящееся сердце (дымящееся от инфекции) заколотилось быстрее.

— Она в беде. Ты должна пойти к ней.

Эстель стиснула зубы, ее душа разрывалась между криком Пиппы и моим неминуемым уходом.

В конце концов, мы бы не умерли в один день.

Но я буду ждать ее.

Я бы ждал целую вечность, ради возможности снова поцеловать ее.

— Эстель...

Она всхлипнула, гнев смешался с горем.

— Не заставляй меня выбирать, Гэллоуэй. Не. Заставляй. Меня. Выбирать.

Моя грудь раскололась.

Какая несправедливая ситуация. Приходится делать выбор. Приходится решать, кто заслуживает утешения, когда ты сам больше всего нуждаешься в утешении.

Волна жара окатила мое и без того пылающее тело.

— Иди, детка. Ты должна.

Детка.

Я никогда не использовал прозвища. Я ненавидел все формы нежности, которые можно было перенести на другого. Но в данном случае это было к месту. Потому что на этот раз я наделил простое слово всей магией любви.

В тот момент, когда назвал ее деткой.

На самом деле я говорил, что люблю ее.

Очень, очень сильно.

Она была матерью моего ребенка. Хранительницей моего сердца и души, и если это не сделало ее моей деткой, моей женой... тогда я умру, так и не узнав, что это такое.

Эстель бросилась мне на грудь, ее слезы щекотали мою обнаженную кожу. Готов поклясться, что моя плоть испепеляла эти соленые капли, словно раскаленная жестяная крыша во время летнего дождя.

— Я не могу. Не могу оставить тебя.

— Ты должна.

— Нет!

Мне так хотелось обнять ее, но каждый сантиметр кричал от боли. Самое большее, что я мог сделать, это положить руку ей на голову.

— Детка, ты должна. Ты нужна ей. С ней Коко. А если они умирают? Ты позволишь им умереть раньше меня?

Она замерла.

Не отвечая на вопрос.

Я не хотел, чтобы её прокляли за то, что она призналась, что, несмотря на все мои грехи и неудачи, я заслужил её любовь, и она ради меня готова пожертвовать чем угодно... включая нашу собственную дочь.

Это неправильно.

Этого не должно было произойти.

В моем голосе прозвучал гнев.

— Эстель, иди к нашим детям.

Ее плечи сотрясались от рыданий.

Она крепче обхватила меня.

— Иди.

— Нет! Я не брошу тебя.

Я запустил руку в ее волосы, притягивая ближе, пытаясь заглянуть ей в глаза.

— Ты не понимаешь. — Мои глаза наполнились слезами, размывая ее прекрасное лицо. — Я бросаю тебя. И ты не можешь бросить их, когда я уже бросил тебя.

— Не говори так! Возьми свои слова обратно. Боже, пожалуйста... возьми их обратно.

На мгновение, я мог поклясться, мое сердце остановилось, словно проверяя, готов ли я умереть.

Я не был готов.

И никогда не буду готов.

Но там был Коннор. Мы найдем друг друга. Я увижу свою мать. И кто знает... может быть, отца, если он умер от разрыва сердца после почти четырех лет моего отсутствия.

Она умрет от разрыва сердца?

Страх ударил током по моей нервной системе, даруя еще несколько минут.

— Эстель. — Ее имя словно четки для последней молитвы. — Обещай, что присмотришь за ними. Что бы ни случилось. Обещай, что не сдашься.

Ее рыдания затихли, она медленно, с ужасом, собрала свое горе и спрятала обратно в свою душу.

— Ты на самом деле покидаешь меня.

Я хотел бы сказать, что угодно кроме:

— Да...

Я напрягся, ожидая очередного возражения, но на этот раз... она согласилась. Из ее глаз пропал жизненный свет. Разум и сила, которыми она всегда обладала, скрыли ее печаль и слабость.

Я полюбил эту женщину за многогранность и возможности. Я любил ее всеми способами, которыми мужчина может любить свою девушку. И теперь я должен совершить самый тяжкий грех... оставить ее.

Смерть была разводом. Самым горьким, ужасным разводом.

Пиппа снова закричала. Громче. Сильнее.

И на этом все закончилось.

Эстель склонилась надо мной, ее глаза впились в мои, давая мне якорь, к которому я буду возвращаться снова и снова в образе призрака, когда моя бессмертная душа освободится.

Ее губы прикоснулись к моим, не двигаясь и не целуя. Просто дыша, любя и заново переживая все, через что мы прошли, каждый год, когда мы любили, каждую ночь, когда были вместе, каждый прожитый день.

А затем она ушла.

Поднялась на ноги.

И скрылась в лесу.

А я в последний раз закрыл глаза.

— ПИППА!

Не думай.

Не думай.

Не вспоминай.

Я сжимаю кулаки, не переставая дрожать. С того момента, как я оставила Гэллоуэя умирать в одиночестве на нашем пляже мое сердце перестало нормально биться.

Один.

Он остался один

Он бросил меня.

Моя душа, словно осколки разбитого фарфора.

— Стел! Помоги!

Голос Пиппы помог мне сосредоточиться. Я дала обещание. Гэллоуэй оставил меня. Но Пиппа и Кокос — нет.

И я не позволю этому произойти.

Раздался мужской баритон, когда я бросилась к своим дочерям

Мужчина?

Это невозможно.

Если только Гэллоуэй не умер и его призрак теперь не преследовал меня.

Преследуй меня вечно.

Никогда не покидай меня.

Если бы я могла получить его в плазменной форме, я бы согласилась. Я была ненасытной, чтобы оставаться влюбленной в галлюцинацию.

Крики Коко превратились в вопли, когда мужчина повысил голос.

Я ускорилась, прорываясь сквозь пальмы по пути уворачиваясь от препятствий на своем пути, мне хотелось поскорее добраться до девочек.

Мои дочери.

В объятиях двух мужчин.

Незнакомых мужчин.

На нашем острове их всего пятеро.

Коннор.

Гэллоуэй.

Трое.

На нашем острове их всего трое.

Мужчина, боровшийся с Пиппой, поднял голову. Его изумленные зеленые глаза вспыхнули, и все замерли.

Мужчина, державший Коко, так же, как и все мы, замер, глядя на своего коллегу, одетого в такие же серые брюки и рубашку с ярко голубой волной на нагрудном кармане.

Мое внимание к деталям зашкаливало.

Я замечала абсолютно в-с-ё.

Я заметила пот на их висках.

Видела морщинки вокруг их глаз.

Могла пересчитать каждую прядь их каштановых волос.

Сравнивала их похожие челюсти и орлиные носы.

Я проклинала каждый их вдох.

Каждый вздох, который Гэллоуэй никогда не сделает.

Каждый вздох, который Коннор никогда не сделает.

Они бросили меня.

Он бросил меня.

Я одна.

И осознав это, я сорвалась.

Эти звери причиняли боль моим детям — единственным людям, которые у меня остались в этом мире.

Меня не интересовало, как они оказались на нашем острове. Мне было плевать на то, как они нас нашли и собираются ли они нас спасать.

Мне все равно.

Мне все равно.

Мне все равно!

Они мертвы.

Все, что меня волновало, — защита моей семьи.

Гэллоуэй бросил меня.

Он заставил меня выбирать.

Он не оставил мне выбора.

Я не позволю никому принимать за меня решения.

Больше нет.

Никогда.

Не тогда, когда дело касается моей семьи.

— Отпустите. Моих. Детей. — Я сделала шаг вперед. — Сейчас же!

Горе превратило меня в мерзкую, противную тварь, желающую вырваться на свободу и разорвать всех на куски. Я жаждала крови. Я хотела боли. Хотела причинять боль, боль и боль, до тех пор, пока внутренняя боль не прекратится. Пока я не смогу дышать, не желая умереть. Пока я не смогу существовать без него.

Мужчины вздрогнули, но не повиновались.

Поэтому я сделала единственную логичную вещь.

Я слетела с катушек.

Я потерялась в слезах и страхах.

Я бросилась в атаку.

Я нанесла удар.

Била.

Кусала.

Кричала.

Я причинила им боль.

Сражалась с ними.

Я истребляла их за то, что они прикоснулись к тому, что принадлежало мне.

В этот момент я перестала быть женой и матерью.

Я превратилась в монстра.

Когда-нибудь ты станешь популярной певицей, а я буду тереть тебе спину в ванне наполненной пеной.

Я швырнула леденец в свою сестру Гейл.

— Поправочка. Ты будешь тереть мне спину в спа-салоне во время круиза по Таитянскому морю.

Мэделин захихикала.

— Вы обе ошибаетесь. Ты будешь тереть мне спину, а я стану менеджером этой успешной особы и буду забирать все гонорары себе.

Я закатила глаза после слов своей семнадцатилетней подруги.

Будучи единственным ребенком, Мэди не имела подруг, как Гейл и я. Мы познакомились в первый день учебы в начальной школе, и я взяла её под свое крыло. Гейл (которая была на два года старше) тоже.

Если происходила какая-то беда, то в нее вмешивались именно мы.

— Вы идиотки. — Я рассмеялась. — Я не собираюсь петь, я буду писать тексты для других. Я до ужаса боюсь микрофонов и толпы... помнишь?

Мэди обняла меня, глядя на наше отражение, пока мы наносили последние штрихи в макияже. Мы собирались на вечеринку по случаю окончания учебы. Она заставила меня поклясться, что я приду на вечеринку еще в средней школе, так как я не ходила на светские мероприятия.

— Ты и я, Стелли. Мы им покажем.

Гейл присоединилась к нашему дуэту, придав нашим одинаковым желтым платьям тройное золотое сияние.

— Один за всех и все за одного. Я люблю вас, сумасшедшие.

…

Слезы катили по моим щекам, щекоча горло, вырывая меня из сна.

Мне очень давно не снилась моя сестра. Мой разум словно блокировал болезненные воспоминания, потому что она умерла слишком молодой.

Почему сейчас?

Почему смерть прилепилась ко мне, словно смрад разложения?

Гэллоуэй.

Как только его имя всплыло в моей голове, образы его улыбки, прикосновений, смеха, поцелуя... все закружилось в голове, вдавливая меня все сильнее и сильнее в гибкий матрас.

Я перевернулась, обнимая белую подушку, скорбя всем сердцем и душой в ее накрахмаленное совершенство.

Не знаю, сколько времени я проплакала.

Мне было плевать, как долго я буду тонуть в слезах.

Я бы отчалила в их потоке, без якоря и незамеченная, пока не встречу Гэллоуэя в другой жизни.

Однако я не могу этого сделать.

Я не могла быть такой эгоисткой.

Пиппа

Коко.

Они нуждаются во мне.

Мужчины.

Они схватили их. Они ранили моих детей.

Воспоминания о выстреле заставили меня подняться на ноги, я подняла кулаки, осматривая комнату в поисках мужчин, которые причинили боль моей семье.

Где они?

Где мои дочери?

Адреналин бурлил в моей крови, словно набегающие волны, выискивая жертвы.

Но вокруг никого не было.

Это был кошмар?

Не реальность?

Смахивая слезы, я моргнула, ожидая увидеть яркое сияние девственного солнца, услышать тихое шипение прибоя и влюбиться (как делала каждое утро) в образы моей семьи, спорящей и смеющейся у оживленного костра.

Только...

Ничего нет.

Больше нет.

Я находилась в комнате.

В комнате!

Я не была в комнате три с половиной года.

Я лежала в кровати.

С простынями.

И подушками.

И кремовым хлопчатобумажным одеялом.

Здесь был телевизор, шторы, обои, выключатели. На стене, словно издеваясь, висела картина, с нежными морскими коньками и анемонами, покачивающимися на несуществующем течении.

Вместо того чтобы почувствовать облегчение от того, что меня наконец нашли, я сосредоточилась на том, как это произошло?

Где я?

Кто они?

Где Пиппа и Коко?

Как это могло произойти без моего ведома?

Выскочив из постели, я одернула белую ночную рубашку, прикрывающую мое пропитанное солью, худенькое тело. Растрепанные обесцвеченные волосы выглядели почти такими же белыми, как и ночнушка. Странный привкус обжигал язык, а маленький пластырь прикрыл колотую рану на внутренней стороне локтя.

Какого черта произошло?

Я в раю?

Неужели я погибла вместе с Гэллоуэем?

Босыми ногами пробежала по ковру с коротким ворсом, направляясь к выходу.

Я прошла мимо ванной и остановилась.

На меня смотрела женщина.

Люди, которые пытались навредить моей семье, были незнакомцами, точно так же как и это зеркальное отражение.

Потребовалось три удара сердца, чтобы узнать себя. Еще пять, пока торопливое дыхание в зеркале не совпало с моим. Мои глаза были дикими, волосы цвета морской волны, растрепанными. Ключицы выглядели так, словно находились под слоем кожи, свободно летая на скелетных крыльях. Ноги превратились в палки. Полная грудь была в основном плоской, с каплевидными бугорками, напоминавшими мне, что я кормила грудью Кокос. Я выросла из наивного интроверта во властную мать, и все это время боролась за выживание.

Чужеземка.

И я никогда не чувствовала себя такой одинокой.

Мгновенно навернулись слезы, но у меня не было времени на такие глупости.

Я уже наплакалась.

Позже я снова поплачу.

Сейчас я должна найти своих дочерей. Я дала обещание. Гэллоуэй умер, веря, что я выполню это обещание.

Отвернувшись, я с силой распахнула дверь и выскочила в коридор.

В коридоре я увидела ряды одинаковых дверей. Сверху на них были указаны цифры в порядке убывания, смотровые окна поблескивали в искусственном свете, на тумбах стояли ракушки и скульптуры рыб-клоунов и черепах.

Где же я?

Из-за угла появился мужчина в светло-сером брючном костюме с подносом, уставленным едой и водой.

Вода.

Да, пожалуйста.

Неиспорченная вечнозелеными растениями вода с наших деревьев или слегка землистая дождевая вода из наших водоемов.

Чистая, чистейшая вода.

В стакане со льдом.

Лед!

Неужели такое чудо все еще существует?

— Ах, вы проснулись. Я как раз собирался к вам.

Мой разум вышел из водного транса, и я резко обернулась, ожидая увидеть позади себя еще кого-то.

Он не мог говорить со мной... правда? Я никогда не видела его раньше, но он говорил так, словно знал меня.

Я повернулась к нему лицом, указывая на себя.

— Вы со мной говорите?

Он улыбнулся. Он был старше, чем скитальцы на моем острове, но в его глазах светилась доброта. На шее у него висел стетоскоп, согласно бейГэлку, его звали Стефан.

— Да, конечно. Вы женщина, спасенная с острова.

Во рту пересохло.

Поставив поднос на сервант с резвящимися рыбками-клоунами, он протянул руку.

— Рад встрече. Ночью вы не спали, но я сомневался, вспомните ли вы. В конце концов, такие травмы иногда приводят к тому, что разум на время забывается.

Я не могла отвести взгляд от его руки. Я очень давно не прикасалась ни к кому, кроме Гэллоуэя и детей.

Коннор.

Воспоминания о нем заставали меня врасплох в самые неподходящие моменты.

Гэллоуэй.

Оба... ушли.

Слезы навернулись на глаза, когда я уставилась на руку мужчины. Хочу ли я прикоснуться к нему? Это безопасно?

Но он не опускал руку, заставив меня набраться смелости и вложить свою ладонь в его.

В тот момент, когда я прикоснулась к нему, воспоминания о последних нескольких часах нахлынули на меня.

Падаю в обморок во время драки с мужчинами, держащими моих дочерей.

Лодка с грохотом и ревом увозит меня от Гэллоуэя.

Кричу, когда большой, приближающийся корабль принимает меня в свое чрево.

Снова теряю сознание, когда пытаюсь сопротивляться, и трое мужчин укладывают меня на каталку.

Плачу, когда мне вводят иглы и лекарства вопреки моему желанию.

И сквозь все это — ужас перед тем, что случится с Пиппой и Коко. И как сильно Гэллоуэй возненавидит меня за то, что бросила его так скоро после того, как он бросил меня.

Я не устраивала похорон.

Я не проводила последние обряды (не то чтобы я знала, что это значит).

Я просто... исчезла.

Вырвав свою руку, я сглотнула.

— Где моя семья?

— Вы имеете в виду малышку и девочку? — он усмехнулся. — Должен сказать, что дела у них идут очень хорошо. Девочка сказала, что вы пробыли на острове почти четыре года. Удивительно, что вы в такой форме за такой срок.

— Какой форме?

— Крепкие и вполне здоровые. По результатам анализа крови у вас выявлен дефицит витаминов и минералов, а также очень низкий уровень железа, но вы не обезвожены. Это чудо.

— Это не чудо.

Он поднял бровь.

— О? Вас обучали выживанию до несчастного случая?

— Нет. Но это не было чудом. Это был тяжелый труд и решимость остаться в живых.

Его плечи опустились, лицо смягчилось.

— Удивительно, чего может добиться человек под угрозой смерти.

Гэллоуэй.

Слезы снова подкатили к глазам. Я уткнулась кончиками пальцев в глаза.

— Вы можете... можете отвести меня к ним? К моим детям?

Пока буду рядом с Пип и Коко, я могу еще немного не поддаваться надвигающейся агонии из-за смерти Гэллоуэя. До тех пор пока не пойму, где мы находимся и что означает новое будущее.

Стефан кивнул.

— Конечно. Так и было задумано. Я собирался накормить вас обедом, а потом отвести к ним. Я санитар, работающий с доктором Финнеганом. — Он подошел ближе, понизив голос. — Помните, что капитан сказал вам вчера вечером? Или все как в тумане?

— Капитан?

— Да, этого судна.

Корабль.

— Мы на лодке?

— Больше, чем просто лодка. — Его губы дрогнули. — Вы на «Pacific Pearl».

Когда я уставилась на него, он рассмеялся.

— Вы когда-нибудь слышали о компании «P&O Cruises»?

Смутно помню, как Мэди упоминала о них несколько лет назад, когда мы уезжали из Австралии... на ФиГэл.

О, боже.

— Вы совершаете круиз по островам?

— Да. Мы недавно отремонтировали судно. Потребовалось восемьдесят четыре тысячи трудозатраты в человеко-часах (прим. пер.: Человеко-час (чел/час) — единица измерения, которая показывает, сколько времени в часах будет затрачено на выполнение работы при занятости одного специалиста) всего за двенадцать дней, довольно впечатляющее мероприятие, если судить по моим словам. В общем, с новым судном мы захотели выбрать новый маршрут. Поскольку это первый круиз после реконструкции, наши клиенты были готовы попробовать что-то необычное. Каждый вечер мы отправляемся на остров, на котором еще не бывали, и осматриваем его, а на следующий день отпускаем гостей на исследование.

Он провел рукой по волосам.

— Так мы и нашли вас. Наши разведчики как раз пробирались через лес, чтобы проверить землю на предмет опасности, когда наткнулись на... как вы их назвали?

— Пиппа и Коко.

Я сохранила в тайне тот факт, что Коко — это сокращение от кокоса.

Это личное.

— Да. Пиппа и Коко. Когда вы пришли и... напали на них, они вызвали по рации подкрепление, но вы потеряли сознание, и они воспользовались возможностью перенести вас на борт корабля, чтобы привести в сознание. И они проделали отличную работу. Вы упали в обморок из-за низкого уровня фолиевой кислоты, витамина А, электролитов и нездорового уровня магния. — Его улыбка погасла. — У вас у всех также анемия. Распространенные признаки непреодолимой усталости, продолжительного горя и эмоционального расстройства. Не говоря уже о недостатке продуктов питания.

Я молчала, впитывая в себя последствия случайного события. Капитан спас наши жизни по чистой случайности, но он опоздал всего на несколько минут, чтобы спасти любовь всей моей жизни.

Слезы снова хлынули из глаз, и на этот раз я не смогла их сдержать.

Чем дольше я находилась в обществе, тем больше появлялось манер и воспоминаний. Я вспомнила, как быть вежливой, даже если внутри меня все кричало. Я вспомнила, как соблюдать приличия и лгать незнакомому человеку... и при этом скрывать, как мне больно.

Мне было больно.

Очень, очень больно.

Интровертная часть меня включилась на полную мощность, мне больше не было комфортно и уютно с людьми, как раньше.

Теперь с этим покончено.

Конец.

Ушло.

Как Гэллоуэй.

И Коннор.

— Я... я сожалею. — Я вытерла мокрые щеки. — Это... это просто... — тяжело вздыхаю, не в силах сказать ему, что вместе с тремя спасенными им жизнями погибла еще одна на том самом пляже, где отдыхающие хотели позагорать и попить коктейли.

О, нет... наш дом.

Наши вещи.

Моя карта памяти с бесчисленными видео и фотографиями. Мои блокноты. Резьба Гэллоуэя, кукла Коко и ожерелья Пиппы.

Мы все бросили там.

Они мне нужны.

Это единственное, что у меня осталось от него. От Коннора. От нашего личного мира.

Не думала, что скажу такую ересь, но я посмотрела в глаза Стефану и взмолилась:

— Пожалуйста... мы должны вернуться.

Его губы приоткрылись.

— Вернуться? Зачем? Мы спасли вас. Не нужно беспокоиться. Мы позаботимся о вас и доставим домой. Пойдем, я отведу вас к дочерям. Клянусь, мы взяли их на борт. Мы не оставили их. Мы никого там не оставили, клянусь.

Оставили.

Вы оставили две души, которые мы любили, и еще три, которые мы не знали.

— Вы не понимаете. Есть кое-кто... кое-что, что мы оставили. Я не могу уйти. Не могу без них.

Без него.

Стефан переступил все границы, заключив меня в объятия.

Я оставалась неподвижной, словно камень, в его объятиях.

Он пробормотал:

— Думаю, вам следует пойти со мной.

Враги могут стать друзьями. Друзья могут стать врагами.

А незнакомые люди?

Они могут стать и теми, и другими одновременно.

Взято с салфетки круизной компании «P&O Cruise», «Pacific Pearl».

…

— Ах, и снова здравствуйте.

Мой позвоночник сплелся в тысячу бесполезных узлов.

Снова?

Я не знала этого человека.

Подождите...

Туманные воспоминания сменялись ясностью, я вспомнила, что капитан проходил по мостику.

Прошлым вечером.

Он приходил навестить меня туда, где меня лечили и накачивали лекарствами. Он сказал, что обо мне позаботятся. Чтобы я расслабилась. Позволила ему исправить то, что нужно исправить.

Он не мог исправить то, что я хотела.

Он не мог воскресить мертвых.

Он хотел, чтобы его слова прозвучали успокаивающе и по-доброму.

Но все вышло наоборот.

Он просил довериться ему. Возложить на него ответственность за мою судьбу, превратив все пережитое ни во что, потому что он владел ситуацией.

Я была женщиной, вырванной с острова.

Он стал героем.

Мне не нужен герой.

Мне нужен Гэллоуэй.

И Коннор.

И Пиппа, и Коко, и мой остров.

— Рад видеть вас снова, мисс.

Черные волосы капитана под фуражкой были припорошены сединой, а подтянутое азиатское телосложение говорило о жизни в открытом море.

Он протянул руку (так же, как и Стефан), требуя, чтобы я прикоснулась к нему вопреки своему желанию.

Я пытаюсь не показывать свою реакцию, быстро встряхнулась, прежде чем засовываю руки под мышки и крепко зажимаю их.

— Здравствуйте, э-м...

— Джон Кью.

— Здравствуйте, капитан Кью.

Его нос пуговка морщился.

— О, не надо формальностей. Пожалуйста, зовите меня Джон. — Его темные глаза засияли. — Не каждый день мы принимаем на борту корабля потерпевших крушение.

Что я здесь делаю?

У меня не было на это времени. Мне нужны мои дети. Они нужны мне для того, чтобы сдержать нарастающую боль. Я чувствовала, как слезы выступают, принося мучительные воспоминания.

Он мертв.

Ты одна.

Мне необходимо обнять Коко и позволить Пиппе обнять меня, пока мы обе будем оплакивать мужчин, которых любили и потеряли.

Я взглянула на Стефана.

— Я думала... думала, вы отведете меня к Коко и Пиппе?

Он потер затылок, снимая стетоскоп.

— Я подумал, что будет лучше, если вы предварительно обсудите это с капитаном. — Посмотрев на Джона, он добавил: — Она... она не очень хорошо помнит вчерашний вечер. Может быть, сэр, стоит освежить ей память?

Под белой ночной рубашкой, в которую я была одета, по коже побежали мурашки. Я вдруг забеспокоилась, что под ней может быть видно мое нижнее белье.

Эта мысль пронзила мое сердце, а затем испарилась.

И что?

Какой смысл переживать?

Я стояла перед незнакомыми людьми босая, почти голая, лишенная природной красоты и жизненной силы благодаря долгим годам жизни на тропическом острове. Никому нет до меня дела. Грустная маленькая, измученная спасенная девушка. Никому не было дела, что меня любили, и я любила. Что я была матерью. Что я стала вдовой. Что я оплакивала сына, которого потеряла всего за несколько месяцев до того, как потеряла мужа.

Им это неинтересно.

Это была моя боль, и моя боль была более личной, чем мое бесполезное тело.

Слезы душили меня.

Расправив плечи, я сказала:

— Спасибо за то, что сделали для меня, но мы должны вернуться. Мне нужно... мне нужно вернуться.

— Вернуться? — Глаза капитана вспыхнули. — Дорогая, зачем?

Моя нижняя губа задрожала, рыдания угрожали захлестнуть меня. Казалось, я могу только плакать. Если человеческое тело состоит из воды, то во мне не осталось ни единой капли.

— Я просто хочу. Отвезите меня обратно. Немедленно.

Мой голос прозвучал резче, чем хотела, я использовала гнев, чтобы скрыть одолевший меня ужас.

Так бы поступил Гэл?

Все это время он был груб и спорил, может быть, он просто напускал на себя грубость, чтобы скрыть истинный страх? Страх, что он умирает. Что он убил.

Перед смертью он сообщил мне такую ужасную новость. Что я должна была с этим делать? Неужели я должна была любить его меньше? Должна ли я была признать его преступление и предпочесть закон своему сердцу?

Теперь это не имеет значения.

Он умер.

Я потерла кровоточащую дыру в области сердца, изъеденного моими дикими слезами.

Капитан проследил за моим движением, и, проигнорировав мои просьбы, спросил:

— Вам неудобно в ночной рубашке? Извините, она немного великовата. Это все, что было в наличии в сувенирном магазине на борту.

Опустив взгляд, я прочитала логотип круизной компании «P&O» на воротничке с оборками вокруг моего декольте (не то, чтобы у моей груди было декольте после стольких лет).

— Все... все в порядке. — Я сглотнула, борясь с горечью утраты. — Я благодарна за все, что вы сделали.

Кусаю губы. Тяну.

Скоро польются слезы.

— Я попрошу прислать в вашу комнату варианты одежды. Платья и все остальное. — Капитан прочистил горло. — Надеюсь, вы не возражаете, что мы не стали отдавать ваш купальник в прачечную. Мы решили, что он, вероятно, испорчен.

Нет, я возражаю. Это воспоминания. Не одежда.

Сколько раз Гэллоуэй развязывал бантики на купальнике и занимался со мной любовью?

Сколько раз я выскальзывала из черного купальника, чтобы поплавать под лунным светом голышом?

Я посмотрела на пол.

— Я не возражаю.

— Я прослежу, чтобы для ваших детей тоже прислали побольше одежды.

Капитан замялся на месте. Для руководителя и человека, отвечающего за такое судно, он казалось, нервничал в моем присутствии.

Неужели я выглядела безумной? Дикаркой?

Нужно извиниться за то, что причинила боль его людям.

Это потребовало многих усилий, но я сказала:

— Я... я должна поблагодарить вас, капитан Кью. Спасибо за то, что нашли мою семью. Мне жаль, что я причинила боль вашей команде.

— Не беспокойтесь об этом. Теперь им есть что обсудить. — Он подмигнул. — Не каждый день мы отправляемся на необитаемый остров и находим там местных жителей.

Я выдавила из себя улыбку. Это было то, чего он ожидал. Даже если это стоит мне неимоверных усилий.

Местные жители.

Вот кем мы стали.

А теперь нас вырвали из дома, не оставив выбора.

Это не было спасением

Это было похищением.

Слезы застилали мне глаза. Я изо всех сил старалась скрыть полный рыданий вздох.

— Сэр... пожалуйста. Я очень благодарна вам. И не могу передать словами, какое это облегчение — получить медицинскую помощь после стольких лет. Но... есть кое-что... кое-кто...

Я не смогла закончить.

Колени подкосились, и я опустилась на полированный деревянный пол. Дерево так блестело, что в нем отражались мои большие, больные глаза, наполненные глупыми, обидными, злыми, неверящими слезами.

Он оставил меня.

Он оставил меня.

У меня не было времени на скорбь.

Я должна была сделать выбор: остаться с Гэллоуэем или спасти наших дочерей. Он заставил меня поставить его на второе место.

И из-за этого я так и не попрощалась с ним.

— Я так и не... так и не попрощалась!

Я не могла поднять глаза. Не могла смотреть в глаза членам экипажа. Я не могла взглянуть на Стефана, и уж точно не могла посмотреть на капитана.

Не знаю, если бы я это сделала, умерла бы от раскалывающей, выворачивающей наизнанку печали или убила бы его. Я хотела убить его за то, что он забрал меня у мужчины, которого я любила.

Я хотела обрушить на них ураганы и крушения за то, что подарили мне любимого, а потом так быстро его украли.

Я не успела попрощаться!

Я не смирилась со смертью Коннора.

А теперь мне пришлось пережить и кончину Гэллоуэя.

Я... я не могу.

Мое туловище подалось вперед, я обхватила себя руками, а лбом уткнулась в лакированный пол.

Я всхлипнула.

Закричала.

Я звучала как тайфун.

Капитан сел на корточки, похлопывая меня по лопаткам.

От этого мне стало только хуже.

Сильная, но нежная рука потянула мой подбородок вверх, заставляя посмотреть на него. Стефан покачал головой.

— Вот почему ты так несчастна. Поэтому хочешь вернуться?

Я оскалила зубы, вырывая свое лицо из его рук.

— Да! Он там. Просто лежит там. Он мертв, а я его не похоронила. Муравьи... Боже, муравьи... они заберут его у меня. Я не могу... я не могу этого допустить! Разве вы не понимаете? Он должен быть с черепахами. Его нужно отпустить на свободу. Я не освободила его!

Мой беспорядочный бред, перемежающийся уродливыми, некрасивыми слезами.

Но мне было плевать.

Так как мне было наплевать и на свою физическую сущность, так же мне было наплевать на то, какой ненормальной я покажусь этим людям. Я знала, о чем говорю. И Гэллоуэй, если его душа была прикована к мертвому телу, тоже знал. Он знал, что я бросила его. Что я сбежала, не сказав ему, что люблю.

Боже!

Мои рыдания перешли в вой.

Я не призналась ему в любви!

Я вцепилась в рубашку Стефана.

— Пожалуйста! Я должна вернуться. Я не могу все так оставить. Я должна сказать ему, как сильно люблю его. Как сильно люблю. Пожалуйста! Вы не можете так поступить.

Капитан обменялся обеспокоенным взглядом со Стефаном.

— Она нездорова, Стефан? Я думал, мы объяснили ей все вчера вечером.

Нехотя я погрузилась в объятия Стефана, ненавидя то, как он меня укачивает. Мне не нужны были ни его сочувствие, ни попытки сострадания.

Мне нужен Гэллоуэй.

И пока я не могла заполучить его, я больше ничего не хотела. Я не хотела прожить еще один день. Не хотела больше дышать без него в моем мире.

— Да, сэр. Но из-за травмы у нее провалы в памяти и она не помнит, что произошло вчера. Ей нужно принимать лекарства и сильнодействующие витамины для восполнения дефицита. Но она отказалась. Дети вели себя хорошо, но мы не смогли добиться ее сотрудничества. Неважно, что мы рассказали ей правду. Она не поверила нам вчера. И сейчас не верит.

— Во что я не верю? — Я сузила глаза сквозь слезы. — Что не помню?

— Я объяснил вам, почему вы не должны возвращаться на остров

— Потому что он мертв?

— Вы так думаете? Подумайте. Постарайтесь вспомнить.

Я замерла. Слезы превратились в сталактиты на моих щеках.

— Что... что вы имеете в виду?

— Вам следует плакать о жизни, а не о смерти.

Мое дыхание замерло совсем по другой причине. Презренная надежда взошла в грудной клетке, словно множество восходов солнца.

— Не понимаю.

Стефан отпустил меня, достал пачку салфеток из кармана и протянул мне.

— Думаю, лучше показать.

Встав, он протянул руку, чтобы помочь мне подняться.

У меня задрожали колени.

Заболела спина.

Глаза жгло.

И я не могла отделаться от мысли, что что-то упустила. Что все это... боль и страдание...

— Капитан, мы вернемся завтра. Тогда и обсудим основное.

Взяв за локоть, Стефан повел меня к выходу.

Капитан махнул рукой.

— Без проблем. И еще, мисс. Пожалуйста, не беспокойтесь ни о чем. Одежда, еда, медицинская помощь, ваша комната. Все, что вам нужно, находится в распоряжении круизной компании «P&O». — Он важно опустил голову. — Все что угодно.

Я должна его поблагодарить.

Я должна выразить благодарность за такой подарок.

Но не могла.

Потому что каким-то образом, каким-то образом, каким-то образом... мой мозг разблокировал еще одно воспоминание.

О нем.

Он был здесь.

На этом корабле.

Гэллоуэй.

— Теперь вы мне верите?

Стефан отпустил меня в тот момент, когда мы вошли в крошечную комнату с пищащими звуками и единственной кроватью, придвинутой к стене.

Мы спустились на лифте.

Шли по коридорам.

Вошли в медицинское крыло.

И с каждым шагом мое сердце медленно возвращалось к жизни, избавляясь от горя, вместо этого приветствуя надежду.

Я не знала, что сделать сначала.

Засмеяться.

Расплакаться.

Упасть.

Танцевать.

Возможно, все сразу.

В один момент я стояла рядом со Стефаном в дверном проеме. В следующее мгновение растянулась у него на груди.

Он.

Мужчина, которого я любила.

Мужчина, которого я оставила.

Мужчина, который умер.

— О, боже.

Я целовала его. Снова, и снова, и снова.

Он не очнулся.

Стефан подошел ближе. Он не попросил меня вставать с койки. Не сказал, что я слишком наваливаюсь на его пациента.

Он был очень мудр.

Вместо этого он сказал:

— Его организм сильно истощен, и инфекция измотала его. Он очнется, когда будет готов. Но он жив, и мы сделаем все, что в наших силах, чтобы сохранить ему жизнь.

Он жив.

Мне не нужно было делать выбор.

class="book">Гэллоуэй был здесь, со мной, на корабле. Он не последовал за Коннором. Он не отправился к своей матери.

Он был моим опустошением, моей гармонией, моим единственным шансом на надежду.

Я крепче прижалась к нему, целуя его теплые, безжизненные губы, вглядываясь в изможденное лицо и обгоревший на солнце нос. Его длинные волосы ниспадали короной — смесь коричневого и бронзового оттенков на безупречно белом фоне.

Он выглядел величественно.

Он выглядел мертвым.

Но теперь я знала, что это не так.

Я оставила свой телефон, наши видео, свои блокноты и три с половиной года резьбы по дереву и творчества.

Но я не бросила своего мужа.

Я снова могла дышать.

Если это был ад, то мне жаль тех, кто попал в рай.

Я ожидал увидеть бушующее пламя гибели, и осуждающие приговоры. А не странное ощущение исцеления.

Я попрощался с Эстель.

Я верил, что она сдержит обещание.

Я умер в тот момент, когда потерял ее из виду.

Однако... звуки продолжали прерывать мой беспокойный сон. Уколы, писк, прикосновения, много-много прикосновений.

Всплывали обрывки снов о моторных лодках и волнах океана. Что было странно, ведь я не был на лодке с тех пор, как мы с отцом отправились на рыбалку в день моего шестнадцатилетия.

Медленно я начал ощущать свое тело, чувствуя боль и жар сильнее, чем раньше. Разве смерть не была противоположным явлением? Разве нельзя обрести свободу, приняв осознанное решение... отпустить?

Жуткое ощущение, что за мной наблюдают и обсуждают, то появлялось, то исчезало вместе с незнакомыми голосами.

Пока внезапно не раздался голос, который я узнал.

Женщина.

Моя женщина.

Моя жена.

Отчаяние оттеснило горячечную тошноту, я попытался подплыть к ней.

Она была на нашем острове, окруженная сокрушающими волнами и оскалившимися акулами. Все, что мне нужно было сделать, — это добраться до нее, и тогда все будет хорошо.

Я бы преодолел все волны. Сразился бы с каждой акулой. Сделал бы все, чтобы обезопасить ее.

Но что-то удерживало меня.

Мои глаза оставались закрытыми, на них словно свинцовые шоры, конечности не слушаются.

Но она поняла мое затруднение, потому что прикоснулась ко мне. Это не был кто-то чужой или мимолетный призрак.

Это было по-настоящему.

То, что она прикасалась ко мне (когда я был уверен, что никогда больше не получу такого удовольствия), принесло мне покой впервые с тех пор, как заноза приговорила меня к смерти.

Я расслабился.

Перестал бороться.

Мое тело и иммунитет взяли верх, и я, наконец, начал выздоравливать.

Кого вы благодарите, когда жизнь исполняет ваши самые заветные желания? Кого проклинаете, когда она отнимает величайшие победы? Кого укоряете, когда ничего не получается? Кому молитесь, когда невозможное становится явью?

У меня нет ответа.

Сомневаюсь, что это кому-то нужно.

Взято с салфетки «P&O», «Pacific Pearl».

…

Произошли ТРИ ОГРОМНЫХ ВАЖНЫХ события.

Во-первых, я объединилась с Пиппой и Коко, мы смотрели на новый чужой мир сквозь слезы и широко раскрытыми глазами.

Во-вторых, мы не разлучались, сдерживали эмоции, оставаясь бдительными рядом с Гэллоуэем.

В-третьих, Гэллоуэй проспал два дня, постепенно становясь здоровее.

Врачи сказали, что он может проснуться в любой момент. Но его организм настолько истощен, что для этого может потребоваться время. По словам доктора, все силы были направлены на то, чтобы помочь антибиотикам, вводимым внутривенно, побороть септицемию (прим. пер.: Септицемия — клинико-патологоанатомическая форма сепсиса, при которой отсутствуют метастатические септические очаги. Септицемия — это сепсис без гнойных метастазов). Он сказал, что Гэл все понимает и слышит. Он знал, что я рядом, прикасаюсь к нему, разговариваю с ним, рассказываю секреты... пою ему.

И я поверила ему.

Я также знала, что нам очень повезло, потому что мы нашлись. Члены экипажа были очень добры потому что, не обращали внимания на мою начальную грубость. Они выслушали Пиппу, когда она кричала, что надо еще кого-то спасать, пока они укладывали меня в лодку без сознания.

На самом деле, двух человек.

Трех.

Нет, четырёх

Пиппа привела разведчиков к Гэллоуэю, и они отнесли его безжизненное тело на корабль. Вернувшись, она забрала мемориальную доску своих родителей и Коннора и взяла Пуффина с полки в нашей кладовке.

Она была причиной того, что Гэллоуэй был здесь с нами. Благодаря Пиппе за Коко ухаживали, пока я распадалась на части. Благодаря ее действиям моя семья все еще была вместе.

Она пережила столько душевной боли, что я сомневалась, что она сможет снова смеяться. Любить. Жить. Но она была молода. Трагедию нельзя стереть из памяти, но время лечит. И я буду любить ее, как свою дочь, до конца жизни.

Пока Гэллоуэй выздоравливал, доктор Финнеган объяснил ему, что произошло. Крошечный осколок вызвал у него инфекционный целлюлит (прим. пер.: Инфекционный целлюлит, или, как его еще называют, стрептококковый целлюлит, острый индуративный целлюлит, бактериальный целлюлит, представляет собой глубокое воспалительное поражение кожи и подкожной клетчатки, сопровождающееся уплотнением, покраснением, отеком, болью). Поскольку его иммунная система была ослаблена, инфекция быстро распространялась, истощая его последние резервы.

Мой жгут не помог.

Ничто на острове не помогло бы.

Целлюлит был опасен для жизни, но в городе, где есть пенициллин, он был простым раздражителем. Однако в пустыне, где нет лекарств... это был конец.

Гэл был на пороге смерти, когда команда поместила нас в спасательную лодку. Мы лежали, почти касаясь друг друга, покачиваясь на волнах, и неслись к врачам.

За нами ухаживали в отдельной медицинской комнате (отдельная палата для гостей корабля, если они заболевали или нуждались в экстренной помощи). Все это я знала... видимо. Я даже бросилась на мертвенно бледную фигуру Гэллоуэя, как только очнулась после обморока.

Я видела его.

Я прикасалась к нему.

Но мой измученный, убитый горем разум забыл все это.

И вот теперь... когда мониторы фиксировали учащенное сердцебиение, а антибиотики очищали его кровь, мне удалось слабо улыбнуться, когда Пиппа и Коко приблизились к его койке.

Прошлую ночь мы провели вместе. Нам отвели отдельные комнаты, но после столь долгого проживания в доме в двух шагах друг от друга я не могла уснуть без звуков их дыхания.

Мне не хватало дыхания Коннора. Его кипучей энергии и безграничной молодости.

К сожалению, кровать, которую нам предоставили, оказалась слишком мягкой, и после нескольких часов беспокойного неудобства мы расположились на полу. Мы взяли только подушки (это было лучшее изобретение на свете) и прижались друг к другу.

Коко плакала от новизны всего.

Пиппа плакала от потери всего.

Я обняла их. Наконец-то у меня хватило сил утешить их, зная, что Гэллоуэй не покинул нас.

На следующее утро я впервые за почти четыре года приняла горячий душ.

Я заплакала.

Ошеломляющее ощущение текущей воды, того, что ты открываешь кран и можешь пить, вызвало прилив благодарности.

Развернула новую зубную щетку и впервые за долгое время ощутила мятную пасту.

Я заплакала.

Простейшие вещи.

Вещи, которыми раньше я пользовалась каждый день, не задумываясь, теперь стали самыми невероятными новинками.

Приведя себя в порядок, Пиппа, Коко и я присоединились к остальным гостям круиза у шведского стола. Было слишком шумно, слишком людно, слишком много всего.

Мы не могли находиться в столь шумном месте после столь долгого пребывания в одиночестве.

Однако Стефан был нашей личной тенью. Он велел нам найти место на набережной в окружении пальм в горшках и мягкой плетеной мебели, а сам наполнил наши тарелки вафлями с кленовым сиропом, хрустящим беконом, свежим манго, омлетом и самой большой тарелкой миниатюрных кексов, которую я когда-либо видела.

Этот первый вкус сахара.

Я заплакала.

Мои слезы смешивались с черничным тестом, наши с Пиппой стоны удовольствия сливались, мы звучали, словно бешеные дикари.

Мы часто навещали Гэллоуэя, но он по-прежнему спал. Однако его губы подергивались, когда я прикасалась к нему, а лоб разглаживался, когда я шептала ему на ухо.

Мы подверглись всевозможным обследованиям со стороны медицинского персонала. Нам давали таблетки и витамины, регулярно проверяли показатели, чтобы убедиться в улучшении состояния.

На ужин Стефан принес нам чизбургеры и картофель фри, жареную курицу с картофелем, тушеную говядину с густой подливой.

При всех своих вегетарианских пристрастиях я попробовала все.

И я заплакала.

Казалось, я плакала, плакала и плакала.

Я плакала от счастья. От боли. От тоски по дому. Я плакала от растерянности. От страдания по Коннору. От волнения.

Так много всего менялось, и у нас не было другого выбора, кроме как подстраиваться.

Судно отчалило сразу же после того, как нас нашли, власти были оповещены, азбука Морзе или телеграммы (как бы ни передавали сообщения суда) отправлены нашим семьям.

Пассажирам сообщили об изменении расписания и предоставили выбор: сойти на берег в ближайшем отеле в Нади и несколько дней ждать замены круиза или вернуться в Сидней с обещанием другого рейса по своему выбору.

К моему удивлению, большинство решило вернуться домой вместе с нами. Я не понимала, зачем капитану понадобилось лично сопровождать нас. Он мог бы посадить нас на рейс или организовать другой транспорт.

Но он и слышать об этом не хотел.

Наше появление было его личным достижением. Он нашел нас и оставит только тогда, когда мы окажемся на знакомой земле.

Он не знал, что Гэллоуэй был родом не из Австралии. Как и Пиппа. А у Коко не было свидетельства о рождении. Мы все собирались ехать в одно место, потому что я была жадной и хотела увидеть Мэделин. Я хотела обнять свою подругу и рассказать ей, кем стала. Кем я стала. И пусть она защитит меня от того, что будет дальше.

Несмотря на то, что я нервничала, общаясь с таким количеством незнакомых людей, они тяготели к нам, привлеченные нашим статусом знаменитостей благодаря капитану, объявившему о нашем неожиданном прибытии. Если ограниченная аудитория была настолько одержима нами, то, что будет в городе? Насколько суматошным будет наше будущее после того, как мы восстали из мертвых?

Я снова встретилась с капитаном и попросила прощения за свой драматизм. Он обнял меня (меня постоянно обнимали) и сказал, что все понимает. Он расспрашивал о нашей истории. Задавал вопросы. Интересовался, как мы выжили.

Я не хотела делиться с ним лишним. То, что мы пережили, принадлежало только нам. Это была не та история, которую следует рассказывать с излишним приукрашиванием. Это не повод для злорадства и выяснения, мог ли пересказчик сделать историю лучше.

Это была наша жизнь.

И я не хотела, чтобы меня осуждали.

Поэтому вместо того чтобы отвечать на его вопросы, я улыбнулась, и переключилась на другую тему. Я узнала о реконструкции «P&O» больше, чем мне было нужно. Он рассказал о своей морской карьере и показал фотографии двух своих мальчиков на Тайване.

На фотографиях были изображены близнецы в возрасте шестнадцати лет.

Я заплакала.

Я старалась не плакать, но ничего не могла с собой поделать.

Коннору было шестнадцать.

Коннор умер до того, как нас нашли, и теперь... теперь нас забрали.

И скоро... Пиппу тоже могут забрать у меня.

Ей было всего одиннадцать лет. Но она вела себя как взрослая. Она умела ловить рыбу, готовить, строить, лечить. В ней было больше женщины, чем в любой другой девушке, которую я когда-либо встречала. И она была моей.

По какому-то странному стечению обстоятельств у нас была одна и та же фамилия.

Но мы не были родственниками, как бы мне этого ни хотелось.

Наше будущее менялось, и былая власть, которую я имела над нашими судьбами, больше не действовала.

Я снова стала просто автором песен без ручки, чтобы писать.

— Не могу поверить.

Руки моего отца (те самые руки, которые, как мне казалось, я никогда больше не почувствую за пределами тюрьмы) крепко обхватили меня.

Я свободен.

Свободен.

Каким образом?

Я все еще не знал.

— Ты это сделал? — спросил я, вырываясь из его объятий.

Мне говорили, что я очень похож на отца, но во мне было что-то и от матери. Я унаследовал от него рост, цвет кожи и, возможно, цвет глаз.

Его глаза наполнились слезами.

— Нет. Я имею в виду... Я пытался, Гэл. Очень долго, черт возьми, пытался. Я составлял письменные показания. Умолял о новом слушании. Но ничего не вышло. Пока мне не позвонили.

— Кто?

— Тот, кто сказал, что они предъявили обвинение в убийстве не тому человеку.

— Но, папа. Я убийца.

Отец обнял меня за плечи и повел от ворот тюрьмы.

— Мы с тобой это знаем, но кто-то... решил спасти тебя. Это чудо, Гэл. Я планирую найти этого человека и поклониться ему за то, что он проявил такую доброту.

…

Она сказала, что будет рядом со мной.

Она не солгала.

Я открыл глаза, и увидел ее. Коко спала у нее на руках. Моя женщина так сосредоточенно наблюдала за мной, что мне показалось, будто она выдернула меня из сна силой мысли.

Пиппа стояла позади нее, ее губы расплывались в улыбке.

Эстель закрыла рот рукой, когда наши глаза встретились.

По ее щекам потекли слезы.

Мои эмоции достигли пика и обрушились, угрожая смыть меня прочь после того, как я так крепко цеплялся за жизнь.

— Ты очнулся, — прошептала она. — Наконец-то ты здесь.

— Я... — пролепетал я.

Мое пересохшее горло не привыкло к разговорам. Чем больше я приходил в себя, тем слабее становился. Першение в горле было наименьшей из моих проблем. Пальцы на ногах покалывало, а конечности болели так, словно я бегал несколько недель без отдыха.

Но это не имело значения.

Эстель отдала Коко Пиппе и тут же скользнула в мою постель. Экстаз от ее тепла, когда она прижалась ко мне, исцелил меня лучше любого сна, быстрее любого лекарства.

Я глубоко вздохнул, когда ее голова легла мне на грудь.

Моя левая рука (та самая, из-за которой я чуть не умер) обвилась вокруг неё, начала покалывать и все остальное.

Другой рукой я потянулся к Пиппе и Коко, заключил их в объятия и поцеловал.

Слезы Эстель пропитали мой белый больничный халат, оставив на нем полупрозрачное пятно.

Пиппа отпустила меня, прижимая к себе Коко.

— Очень рада тебя видеть, Гэл.

— А я тебя... — Я откашлялся. — Пиппи.

Эстель вздрогнула, крепко прижавшись ко мне.

Не в силах остановиться, я прижался губами к ее волосам. Я практически потерял ее. Попрощался с ней. Заставил уйти.

— Ты не сказала... — вздохнул я, прижимаясь к ней, любя ее.

Эстель напряглась.

Напоминания не требовалось. Она знала, в чем отказала мне на пороге смерти.

Я понял, почему она так поступила (вроде бы). Понял, что она не хотела прощаться. Не хотела окончательно расстаться с чем-то таким душераздирающим.

Но тот факт, что она этого не сказала, сломил меня.

— Я люблю тебя, Гэл.

Ее губы прижались к моим.

Сломанные части исцелялись.

Ее губы имели вкус клубники и сахара. Ее рот двигался под моим, повторяя вновь и вновь:

— Я люблю тебя. Люблю тебя. Прости меня. Я люблю тебя. Я очень тебя люблю.

— Я тоже тебя люблю.

Мы подтвердили, что все еще живы. Все еще вместе. Никто из нас не ушел. Ни о каком разводе не могло быть и речи. Никакого прощания.

Это было приветствие, и я хотел, чтобы оно длилось вечно.

Мы долго обнимались.

Пришел врач, но не стал нас прерывать. Он позволил нам побыть вместе, а затем на цыпочках приблизился и проверил мои показатели.

Эстель смахнула слезы и с искренней легкостью улыбнулась доктору. Она рассказывала, что на протяжении многих лет переносила присутствие толпы и незнакомых людей, и это было очень сложно. Я не сомневался, что находиться среди стольких людей будет нелегко. Я гордился тем, что она такая смелая.

Пиппа и Коко отошли в сторону, когда доктор подошел ближе.

— С возвращением, мистер Оук.

Я вздрогнул.

Много лет меня не называли по фамилии. Никто, кроме Эстель и моей островной семьи, не разговаривал со мной почти четыре года.

Просто смотреть на кого-то незнакомого, на кого-то, кто не знал ни одного шрама, солнечного ожога, растяжку было самым странным ощущением.

— Спасибо, что спасли... — Я снова закашлялся. — Меня.

На бейГэлке было написано, что мой лечащий врач — доктор Финнеган. Его рыжие волосы выдавали ирландские корни, несмотря на австралийский акцент.

— Мне было приятно заниматься вашим лечением. — Он перевел взгляд на аппараты и капельницы, медленно вводящие то, что спасло мне жизнь. — Все признаки говорят о полном выздоровлении. В таких тяжелых случаях, как ваш, должен предупредить, что хотя инфекция не распространилась на кости, она находилась в вашей крови достаточно долго, чтобы с возрастом вызвать осложнения с лимфоузлами и иммунной системой. Вы должны быть осторожны с любыми порезами и царапинами в будущем и продолжать проявлять бдительность при укусах насекомых и отеках. Вам все понятно?

— Да.

— Действие антибиотиков восстановило организм. Однако вам нужно будет, в течение двадцати одного дня, после того как мы причалим, принимать перорально лекарства (прим. пер.: Пероральный приём лекарственных средств — приём лекарства через рот (лат. per os, oris), путём проглатывания лекарства). Это очень сильные препараты, но после столь долгого отсутствия достаточного количества витаминов ваш организм слишком ослаб, чтобы бороться самостоятельно.

Заговорила Эстель:

— Я прослежу, чтобы он принял все таблетки, доктор. Я думала, что потеряла его однажды. Я не позволю ему покинуть меня во второй раз.

Финнеган усмехнулся.

— Хорошо, что мы в одной команде, мисс Эвермор.

— Пожалуйста... зовите меня, Эстель. Я просила вас об этом два дня назад. Вы познакомились с моими детьми. Я хочу, чтобы их вы тоже называли по именам.

Улыбаясь, она указала на двух девочек.

Я так привык видеть их полуголыми, что их персиковые сарафаны в тон были нарочито яркими.

— Это Пиппа, но вы можете называть ее Пиппи, а Коко — это сокращение от Кокос.

Финнеган коснулся своего виска в знак приветствия.

— Очень приятно. — Наклонившись, чтобы пощекотать Коко под подбородком, он усмехнулся. — Значит, тебя назвали в честь дерева, которое прозвали чудом, да?

Коко хихикнула.

— Ко-ко-кокосы. Вкуснятина.

Черт, Коннор.

Почему ты умер?

Боже, как я скучал по этому парню. Ему бы это понравилось. Он был бы в центре внимания. Возможно, у него бы уже появилось пара подружек.

Почему жизнь так жестока к самым достойным?

— Да. — Финнеган улыбнулся. — Они также чрезвычайно полезны для попавших в беду,таких, как вы.

Коко покачала головой, румяные щеки запылали.

— Нет. Домой.

Финнеган нахмурился.

— Что ты имеешь в виду?

Для своего юного возраста — чуть больше двух лет — Коко обладала хорошим словарным запасом, и могла отвечать на вопросы. Я сомневался, что она сможет красноречиво рассказать о своем зачатии и рождении, но напрягся. Извечное клише о том, что мужчина и женщина были охвачены похотью и просто не могли удержаться. Отбросили осторожность, чтобы просто заняться сексом, наплевав на последствия.

Мы пытались предотвратить появление Коко.

Мы прекрасно понимали, насколько это опасно.

Но она все равно появилась.

И мы ее безумно любили.

— Родился. — Коко важно постучала себя по груди. — Домой. — Хрустальные слезы блестели на ее ресницах. — Домой. Не так, как здесь. Плавать. Черепаха. — Ее нижняя губа дрогнула, когда она потянулась к Эстель. — Ма-ма, домой!

Эстель взяла ее у Пиппы, покачивая и целуя в лоб.

— Все хорошо, маленький орешек. Все в порядке. Скоро мы сможем поплавать. На корабле есть бассейн. Тебе понравится. Мы можем поплавать, и я уверена, что у кого-нибудь найдется домашняя черепаха.

Ее взгляд скользнул по мужчине, притаившемуся у двери.

— Стефан, в сувенирном магазине продаются чучела черепах?

Парень пожал плечами.

— Не уверен. Но могу уточнить.

Эстель вздрогнула, словно ей было неприятно, что она навязывается.

— Это... не беспокойтесь об этом.

— Я схожу. — Пиппа направилась к мужчине. — В свое время мне очень помог Паффин. Я забыла взять куклу, которую Коннор сделал для нее. Ей нужен друг.

Эстель вздохнула с облегчением.

— Спасибо, Пип.

— Без проблем.

Она выскользнула за дверь вместе с незнакомцем. Мое сердце бешено заколотилось, шкалы запрыгали по монитору.

— Кто это? В безопасности ли Пиппа с ним?

Эстель посмотрела на меня.

— Его зовут Стефан. И да, я доверяю ему.

Я сомневался, но Коко протянула ко мне свои крошечные ручки. Возможность обнять дочь превозмогла тот факт, что я был подключен к технике, словно какой-то робот.

— Дай ее мне.

Эстель придвинулась ближе, осторожно перенося вес извивающейся малышки. Когда она отстранилась, я взял ее за запястье и поцеловал нежную кожу. Я знал, что у нее там шрам от страшного пореза швейцарским армейским ножом при попытке открыть кокос. Точно так же я знал, что у нее шрам на коленке от падения с дерева и неизгладимый след на груди от ремней безопасности, когда мы разбились.

Я знал об этой женщине все.

И все же... она казалась чужой в кремовой рубашке и Гэлнсовых шортах. Ее волосы были собраны в хвост, и от нее пахло по-другому. Не песком, морем и солнцем, а скорее синтетическим мылом и слишком душистым лосьоном для тела.

Меня охватило чувство собственничества, я хотел заявить на нее свои права. Погрузиться в океан и смыть с себя неизведанное, заниматься любовью, несмотря на попытку смерти разлучить нас.

Финнеган прочистил горло, напоминая, что мы не одни. Он окинул взглядом меня, мою жену и ребенка.

— Значит... вы рожали одна?

Эстель вздрогнула.

— Да.

— При обследовании, похоже, никаких осложнений не было.

— Не было.

— Вы, должно быть, были в ужасе.

— Да.

Я резко выпрямился.

— Она была великолепна. Я очень горжусь ею.

Доктор нахмурился.

— Значит... вы были женаты до аварии?

Не твое собачье дело.

Эстель опустила глаза.

— Нет. Но теперь мы вместе.

Финнеган погладил свой подбородок.

— Должен признать, в этом больше смысла. Я не мог понять, что она имела в виду.

— Кто, что имел в виду?

Мой голос был резче, чем предполагалось.

— Джоанна Эвермор.

Эстель словно превратилась в гранит.

— Кто?

Раздался голос Пиппы, она снова вошла в комнату.

— Моя бабушка. Я попросила, чтобы ей позвонили. Я не знала ее номера, но помнила имя и город. — Она всхлипнула, не в силах поднять взгляд. — Она должна знать о моих... моих родителях... и... и... — Она больше не могла сдерживать слезы. — Она должна знать о... Конноре.

Эстель раскрыла объятия.

Пиппа подбежала к ней и крепко обняла.

— Все в порядке, Пиппи. Ты поступила правильно. Конечно, она должна знать. Она будет с нетерпением ждать с тобой встречи.

У меня защемило сердце при мысли о том, что Пиппу заберут у нас.

Но ведь этого не случится, правда? Мы были ее законными опекунами. Документов у нас не было, но она принадлежала нам почти четыре года.

— Я вернулась, чтобы узнать, не хочет ли Коко зайти в магазин подарков, чтобы выбрать игрушку. Не хочу причинять вам боль, ребята. — Пиппа заплакала еще сильнее. — Я скучаю по своей семье. Я-я не могла скрывать это. Больше не могу. Они должны знать. Коннор...

Мой пульс участился, мне отчаянно хотелось вылезти из постели и обнять ее.

— Все в порядке. Я понимаю. — Эстель погладила волосы Пиппы. — Очень мило с твоей стороны взять Коко. Уверена, она с удовольствием пойдёт.

Пиппа постаралась успокоиться, проглотила слезы.

— Хорошо...

Мысль о том, чтобы провести время с малышкой, как старшая сестра, позволяла какое-то время не думала о потерянном брате.

Насколько мы были виноваты в том, что использовали Коко как защитное одеяло от такой душевной боли?

Финнеган разрушил пузырь, наполненный напряжением.

— Если не возражаете... Мне нужно подтвердить кое-что из того, что сказала мне Джоанна Эвермор.

Эстель не переставала обнимать Пиппу, привлекая к своим объятиям Коко.

— Хорошо...

— Когда я рассказал ей, что тетя и дядя Пиппы были на острове и присматривали за её внучкой, она сказала, что у Дункана не было братьев и сестер. Он был единственным ребенком. Однако... из вашей медицинской карты я знаю, что вы указали свое имя как Эстель Эвермор... как и у Пиппы.

Доктор посмотрел на меня.

— Однако, ваша фамилия Оук, так что предполагаю, и не хочу совать нос не в свое дело, что Эстель была замужем или каким-то образом состояла в дальнем родстве с Эверморами до того, как познакомились? Или, возможно, вы сменили фамилию из соображений удобства?

Возмущенная Пиппа вырвалась из объятий Эстель.

— Она моя тетя. Гэл — мой дядя. Мне все равно, что кто говорит. Они — семья.

Финнеган поднял руки.

— Я не утверждал обратного, но власти захотят разобраться с этим.

— С чем разобраться? — спросил я.

Финнеган бросил на меня печальный взгляд, отягощенный всем тем, чего мы не понимали.

— Когда мы прибудем в порт через несколько дней, вас будут допрашивать представители сиднейской иммиграционной службы. Вы будете задержаны, если у вас нет действующих документов, подтверждающих гражданство и происхождение.

Задержаны?

Мы превратились из заключенных на острове в заключенных среди людей?

Черт, нет.

Этого не может быть.

— Послушайте, у нас нет документов, потому что мы потерпели крушение. Мы живы благодаря тому, что сплотились, а не потому, что кто-то нас нашёл. Они могут взять свой допуск и засунуть его себе в задницу, прежде чем я позволю им задержать или разделить нас.

Эстель предупредила:

— Гэл...

Пиппа снова разрыдалась.

Кокос выглядела так, словно хотела присоединиться к нам.

Рай превратился в ад.

Эстель положила свою руку на мою.

— Все в порядке. Мы все уладим. — Она храбро улыбнулась Финнегану. — Все будет хорошо... правда?

У Финнегана хватило такта солгать. Однако его глаза не могли скрыть правду.

— Да, уверен, так и будет, — сказал его рот.

«Я бы начал прощаться уже сейчас», — сказали его глаза.

В первый раз, но определенно не в последний, я пожалел, что мы не вернулись на наш остров.

Назад домой.

Где ничто и никто не мог нас тронуть.

ДВА ДНЯ.

Оба состояли из двадцати четырех часов.

Оба неизменны по минутам и продолжительности.

И все же каким-то образом... они промелькнули незаметно.

Так было всегда. Если на горизонте появлялось что-то радостное, дни превращались в годы. А если грозило что-то ужасное, то они превращались в секунды.

Два дня — слишком мало.

Несмотря на то, что время было против нас, Гэллоуэю становилось лучше.

Финнеган осмотрел его плохо зажившую лодыжку, стопу и голень. Он сделал рентгеновские снимки и в задумчивости постучал себя по подбородку.

К сожалению, он признал, что конечный результат получился не идеальным.

Голень Гэллоуэя зажила после травмы латеральной маллеолуса, а на стопе был перелом Лисфранка (прим. пер.: Переломовывих Лисфранка представляет собой перелом и/или вывих среднего отдела стопы с повреждением одного или более из предплюсно-плюсневых суставов), который может привести к артриту.

Его лодыжка.

Его лодыжка была не в порядке.

Мы уже знали это.

Мы не знали, что травма называется бималеолярным переломом (прим. пер.: бималеолярный перелом — повреждение голеностопного сустава с переломом и внутренней, и внешней лодыжки). В сочетании с другими травмами и тем фактом, что связки и сухожилия также были повреждены, это означало, что наложенной шины и самого лучшего ухода, который я могла обеспечить, было недостаточно.

В процессе заживления сустав сместился, это привело к неправильному срастанию сломанной кости. Лодыжка могла выдерживать нагрузку, но он, возможно, никогда не сможет бегать или даже ходить, не хромая. Со временем, по мере старения, у него появятся боли. Сустав будет нестабильным и потребует постоянного наблюдения.

Вместо того чтобы быть сильной ради Гэла, быть рядом, когда он услышал новость, я сломалась.

Я чувствовала себя ответственной за это.

Я ненавидела себя за то, что подвела его.

Я должна была сделать больше, чтобы вылечить его. Должна была знать, как обеспечить лучший уход.

Однако он не винил меня. Он винил себя. Это он заставил пилота лететь в изменчивую погоду. Он совершил поступок, за который карма требовала платы.

Я любила его, независимо от того, был он сломлен или цел.

Я просто хотела быть лучше. Более способной. Медсестрой, а не автором песен.

В тот вечер, после того как Финнеган сообщил новость, Гэллоуэй прижал меня к себе и приказал прекратить испытывать чувство вины. Я больше не должна думать об этом.

Он смирился с тем, что теперь у него такая походка. Он мог бегать, ходить (возможно, он никогда не будет делать это грациозно или не сможет танцевать), но он был жив, и это главное.

Нам разрешили перевести Гэллоуэя из санчасти в мою комнату с условием, что он будет возить с собой капельницу с антибиотиками и жидкости, куда бы ни пошел.

Мы провели две ночи, свернувшись калачиком на полу, рядом с нами были Пиппа и Коко.

Призрак Коннора не покидал нас, давая нам силы противостоять тому, что нам предстоит.

Организм Гэллоуэя (подкрепленный лекарствами и питательными веществами, вводимыми внутривенно) прекрасно исцелялся. К нему вернулся естественный цвет кожи, появилась улыбка, и с каждым часом он чувствовал себя все более живым в моих объятиях.

Медицинская бригада внимательно следила за ним. Все мы посетили стоматолога для чистки зубов и рентгена.

Мне, как и Пиппе, потребовалось несколько пломб, но в целом наши зубы были в хорошем состоянии благодаря использованию зубной нити и двухразовой чистке, даже при использовании старых зубных щеток без пасты.

Мы делали все возможное, чтобы оставаться в хорошей физической форме.

И это окупилось (за вычетом недостатка веса).

Утром, когда мы заходили в Сиднейскую гавань, меня поразили две вещи.

Во-первых, я три с половиной года ждала возвращения домой, и вот оно, наконец, свершилось. Лететь не пришлось (слава богу), а круизный лайнер (вместе с его персоналом) оказался лучшей интеграцией в шумное общество, о которой мы только могли мечтать.

А во-вторых, я больше не считала этот мегаполис своим домом. Желание убежать становилось сильнее с каждой волной, над которой мы проплывали. Даже мысль о том, что я снова увижу Мэделин, не могла остановить непреодолимое желание взять капитана на мушку, как подобает пирату, и приказать ему вернуться в открытое море.

Когда громкий скрип огромного якоря с плеском опустился в гавань, а матросы помогли привязать плавучее чудовище к причалу, я задрожала так сильно, что Гэллоуэй изо всех сил пытался меня удержать.

Капитан был профессионалом своего дела, подарил нам одежду из сувенирного магазина (и милое чучело черепахи для Коко), не взяв платы (не то чтобы у нас были деньги) и снабдил антибиотиками и витаминами, прежде чем предоставить безопасный выход на сушу.

Перед входом на трап он также отозвал нас в сторону и сунул Гэллоуэю в руку листок бумаги. Случайный набор цифр ничего не значил для меня, пока Гэллоуэй тяжело не выдохнул.

—Координаты?

Капитан кивнул.

— Чтобы вы могли вернуться, если понадобится. Эти точные координаты приведут вас обратно, если у вас возникнет желание.

Я обняла его.

Я так сильно сжала его, потому что он только что дал нам ключ от рая.

Он дал мне возможность когда-нибудь забрать телефон с нашими воспоминаниями. Блокнот с нацарапанными песнями. И четыре духа, которые умерли и нашли спасение в соленом море и солнечном свете.

Если наше будущее окажется слишком трудным, если наши мечты обернутся катастрофой, у нас будет надежное убежище. Остров, который чуть не убил нас. Но, тем не менее, он принадлежал нам.

Мы высадились последними (после того как увидели, как две тысячи человек выползают, словно муравьи), и сделали это не в одиночку.

Стефан и Финнеган сопроводили нас по трапу, передав в цепкие руки представителей СМИ, газетчиков и ожидающих иммиграционных служб.

Это и был наш новый ад.

Но, по крайней мере, у нас были координаты, как вернуться в рай.

Однажды.

Когда-нибудь.

Я хотела вернуться домой.

— Не могли бы вы рассказать, что произошло на острове?

— Вы прибегали к каннибализму?

— Где остальные, кто разбился вместе с вами?

— Вы жалеете о своем решении подняться на борт того вертолета?

— Семья пилота заявила, что вы оказали на него давление, когда он сказал, что это плохая идея. Вы можете это подтвердить?

— Считаете ли вы, что должны нести ответственность за смерть Акина Ачарьи?

Черт, они стервятники.

Хуже стервятников, бешеная отвратительная саранча.

— Сюда, пожалуйста!

Над толпой журналистов появился человек в темно синем костюме с планшетом.

Схватив Эстель за талию, пока она баюкала Коко, я потянул Пиппу за локоть и стал проталкиваться сквозь толпу.

— Расскажите, что произошло!

— Это правда, что вы убили человека?

— Почему вы не подтверждаете, что несете ответственность за аварию?

К тому времени, когда мы добрались до стеклянных дверей таможни, где оформляют пассажиров морских судов, я был потным, злым и еще более напряженным, поскольку меня приговорили к тюремному заключению за преступление, которое я не хотел совершать.

Мой организм работал на пределе возможностей, а голова раскалывалась от тошноты. Головная боль утихла, покраснение на руке превратилось в румянец, но мне по-прежнему было нехорошо.

Мы не должны мириться с этим дерьмом.

Мы устали.

Нам необходим отдых.

Неужели они этого не видят?

Человек, махавший нам рукой, захлопнул дверь и закрыл ее, как только мы оказались внутри. Помахав рукой Стефану и Финнегану, я порадовался, что мы попрощались до этого балагана, потому что наше расставание было коротким и нескладным.

Нас тут же провели в отдельную комнату, подальше от суеты возвращающихся отдыхающих, и обращались с нами как с подозреваемыми, а не как с выжившими счастливчиками.

Короткие волосы мужчины блестели под ярким электрическим светом, как шерсть добермана, а его очки напомнили мне о том, что я отчаянно нуждался в походе к офтальмологу.

У меня чесались руки украсть его очки, чтобы увидеть Эстель, Коко и Пиппу с кристальной ясностью, а не в расплывчатой дымке.

Жестом пригласив нас сесть, мужчина устроился за большим столом и положил перед собой планшет.

Воцарилось неловкое молчание.

Эстель успокаивала Коко, пока та ерзала в велюровом кресле. Бедная малышка не привыкла к пластику, шелку и металлу. Она выросла на соли и дереве, звезды были ее ночником, а волны — колыбельной. Этот чужой, хаотичный мир сеял хаос в ее чувствах.

Черт, это привело к хаосу в моей жизни. Я и забыл, насколько архаичным может быть человеческое взаимодействие. Нам пришлось постепенно упорядочить свои чувства и восприятия, чтобы обратить внимание на то, что имело значение.

Мне придётся переучиваться.

И быстро.

— Итак... — Я прочистил горло. — Что будет дальше?

Мужчина сцепил руки.

— Мы ждем еще нескольких человек, и тогда можно начинать.

Еще несколько человек?

Кого именно?

Ответ пришел через десять минут, когда перед нами поставили графин с водой и печенье на трехъярусной подставке для торта.

К нашей компании присоединилась женщина с таким же планшетом, заняв место во главе стола.

Дверь открылась и закрылась, гулко отдаваясь в стеклянной комнате. От стука каблуков по спине побежали мурашки.

Пиппа обернулась первой.

Разумеется, это было правильно.

Семья есть семья. Независимо от того, сколько времени прошло.

Но то, как она просияла и залилась слезами благодарности, вырвало мое сердце и вдребезги разбило его о нетронутое песочное печенье.

— Нана!

Ее стул отлетел в сторону, заставив Коко испуганно взвизгнуть. Мы с Эстель одновременно повернулись, как раз в тот момент, когда Пиппа бросилась в объятия хрупкой седовласой женщины с болтающимися розовыми серьгами.

Ее костлявые руки обхватили моего ребенка, прижимая к шерстяному костюму и поношенной сумочке.

— Пиппа! Я так рада, что с тобой все в порядке.

Я должен был отвести взгляд, когда Пиппу осыпали тысячей поцелуев, беспорядочно оставленных на ее лбу. Я должен быть счастлив, что у нее остался хоть один член семьи.

Но это не так.

Потому что я знал правду.

Это был последний раз, когда я мог назвать ее своей.

— А, миссис Эвермор. Теперь, когда вы прибыли, давайте начнем.

Мужчина предложил ей присесть.

Однако она этого не сделала. Она так и осталась стоять, обняв мою дочь, и злобно смотрела на нас с Эстель.

— Где Коннор?

Допрос начался.

Она не только вырвала мое сердце, заявив права на Пиппу, но и растоптала его.

Когда никто не ответил, старуха сделала пару шагов вперед, увлекая за собой Пиппу.

— Я спросила... где Коннор?

Первый вопрос... тот самый, которого я боялся.

Ее гнев усилился.

Пиппа плакала, уткнувшись в грудь своей бабушки, не в силах вымолвить ни слова. Она еще не произнесла их вслух. Она устно не признала, что Коннор мертв. Всякий раз, когда она говорила о нем, она употребляла двусмысленные слова. Намеренно игнорируя правду.

Что он ушел.

Это не было ложью.

Что он бросил ее. Меня. Всех нас.

— Ответьте на вопрос миссис Эвермор, будьте добры, мистер Оук.

Мое внимание переключилось на мужчину, напыщенно скользящего пальцами по бумагам перед ним. Инстинкты включились, выискивая его скрытый мотив. Потому что у него был скрытый мотив, просто я не знал, какой.

class="book">Эстель вытерла слезы и ответила за меня.

— Он мертв, миссис Эвермор. — Ее подбородок отважно вздернулся. — Он умер от яда рыбы камень. Мы ничего не могли сделать.

— Это правда? — потребовал офицер.

Миссис Эвермор побледнела.

— Вы хотите сказать, что мой внук мертв? Мой сын и невестка? Все мертвы?

Пиппа заплакала еще сильнее, спрятав лицо под защитой бабушки.

Иди сюда, Пиппи. Я защищу тебя.

Не эта старуха.

— Что значит «это правда»? — Эстель сжала руки в кулаки. — Конечно, это правда. На что вы намекаете?

Коко шмыгала носом и извивалась, но не издавала ни звука, ее глаза были широко раскрыты от страха.

— Я намекаю, мисс Эвермор, что, возможно, мистер Оук как-то причастен к его кончине.

— Что?! — Я вскочил на ноги.

Мой стул заскрипел по керамогранитным плиткам.

Мужчина и женщина (я так и не узнал их имен) обеспокоенно посмотрели друг на друга.

— Я просто говорю... с вашей историей.

— Моей историей?

— Да, вы не можете ожидать, что мы не зададим этот вопрос. В конце концов, там не было никого, кто мог бы засвидетельствовать вашу невиновность.

— Мою невинность? — Я ударил себя кулаком в грудь. Мое сердце напоминало огнедышащее существо. — Мне нечего подтверждать. Это правда.

Как могло случиться, что возвращение домой стало таким извращенным и неправильным?

Голова кружилась от слабости, иммунная система истощалась слишком быстро благодаря кровопийцам, высасывающим жизнь.

Эстель встала, успокаивающе положив руку на голову Коко.

— Вы ошибаетесь. Там были люди, которые подтвердили его невиновность. Мы! Я знаю, почему вы нацелились на Гэллоуэя, и вы не можете быть дальше от истины. Я никогда не видела человека, который был бы настолько сломлен чужой смертью. Он любил этого мальчика. Мы все любили. Мы бы никогда не причинили ему вреда. Мы бы умерли вместо него, если бы могли.

Я тяжело дышал, когда Эстель протянула мне руку.

Я безумно хотел схватить её, но не мог. Я бы не стал использовать ее в качестве своего убежища, только не после того, что совершил.

Я вызвал эти подозрения.

Мое прошлое настигло меня.

Она не должна была расплачиваться за это.

Все стояли в яростном противостоянии, пока Пиппа не высвободилась из объятий своей бабушки и не отошла, выглядя моложе, печальнее, старше, чем я когда-либо видел.

— Это правда. Коннор стоял на одной из этих рыб пару лет назад, Стел и Гэл спасли его. Они заботились о нас. Мы бы не выжили без них.

Она склонила голову.

— Мой брат... он... он... — Она уперлась кулаками в глаза, заставляя себя продолжать: — Он любил их так же сильно, как и я. Не надо говорить неправду, когда не знаешь, что произошло.

Бабушка заключила ее в объятия, ее лицо смягчилось от общего горя. Ее глаза встретились с моими.

— Прошу прощения. У вас двоих.

Эстель отрывисто кивнула.

— Я понимаю.

— Я благодарна вам за заботу о детях моего сына.

— Я бы сделала это снова, не задумываясь. — Эстель посмотрела на Пиппу. — Я люблю ее, как свою собственную дочь. Она всегда желанная в нашем доме.

Бабушка Эвермор грустно улыбнулась.

— Мне очень приятно это слышать. Взаимно, мой дом всегда открыт для вас. — Она перевела взгляд на меня. — Повторяю, для вас двоих.

Прикусив нижнюю губу, она заколебалась, прежде чем промолвить:

— Мы родственники, деточка? — Подойдя ближе к Эстель, она добавила: — У вас фамилия моего мужа, но я не знала, что у нас есть родственники в Австралии.

Эстель провела пальцами по белокурым кудряшкам Коко.

— Нет, не думаю. Просто причудливое стечение обстоятельств.

Джоанна Эвермор преодолела последнее расстояние, остановившись рядом со мной.

— Позволите?

Я замер.

Что позволю?

Не успел я ответить, как ее костлявые руки обхватили меня.

— Спасибо. От всего сердца. Мой сын гордился бы тем, что вы любите его детей так же сильно, как он.

Отпустив меня, она притянула к себе Эстель, поцеловав ее в щеку.

— И вы. Я очень благодарна.

В отличие от меня, Эстель обняла ее в ответ.

— Хочу, чтобы вы знали, что Дункану и Амелии были устроены изящные проводы. Мы часто думали о них, и они свободны от своего трагического конца.

По напудренному лицу старушки текли слезы. Она могла бы быть красивой женщиной. Теперь же на ее лице морщины и следы беспокойства.

— Спасибо. Когда-нибудь я хочу услышать историю о том, что произошло. Но не сегодня.

Повернувшись к Пиппе, она раскрыла объятия.

— Сегодня я радуюсь возвращению члена семьи.

Эстель шмыгнула носом, когда Пиппа прижалась к своей бабушке.

— О, Нана, как бы я хотела, чтобы ты была там. Но у меня есть мамин браслет и папины часы. И их обручальные кольца.

Джоанна снова посмотрела мне в глаза.

— Вы сохранили их?

— Для Пип и Коннора. — Я вздрогнул, поняв, что облажался. Коннор больше не нуждался в таких банальных вещах. — Для вас. Для семьи.

— Ты моя семья, Гэл. — Пиппа застенчиво улыбнулась. — Всегда.

Ярость, сковывавшая мой позвоночник, улетучилась, оставив во мне пустоту и боль.

— И ты, Пиппи. Навсегда.

Пиппа подошла ко мне. Я опустился на одно колено, чтобы обнять ее. Ее торс склонился над моим плечом, и мы крепко, крепко, крепко прижались друг к другу.

К нам присоединилась Эстель.

Потому что мы знали.

Это было не обычное объятие.

Это было прощание.

Человек, ответственный за это ужасное собрание, прочистил горло, разрушая чары. Пиппа вытерла слезы, прижимаясь к своей бабушке

Я кивнул, словно это было совершенно логично. Мы были ее опекунами, но мы также были ужасным воспоминанием. Она любила нас, но всякий раз, когда смотрела на нас, видела Коннора, наш остров, боль, страдания и смерть.

Ни один ребенок не должен видеть это снова и снова.

Я не мог оторвать от нее глаз, но мужчина прервал мою грусть:

— Простите, не успел представиться. Я Александр Джонс, а это Дафна Мур. Мы здесь для того, чтобы сделать ваше возвращение в наш огромный город как можно более легким.

Тон встречи изменился.

Однако вместо того, чтобы сесть, мы с Эстель остались стоять, застыв на месте, словно в любую секунду Пиппа и ее бабушка могли исчезнуть.

Коко не сводила с нас сине-зеленого взгляда, вцепившись крошечными пальчиками в спинку стула.

Дафна спросила:

— У вас случайно нет паспортов? Это значительно ускорило бы процесс.

Я сжал кулаки.

Серьезно? Они хотели потратить наше время на эти вопросы? К счастью, Эстель ответила, потому что я был готов сорваться.

— Нет, они остались на острове. Кроме того, срок их действия истек.

— Ах, неважно. — Александр Джонс посмотрел на свой планшет. — Вам предстоит пройти полный медосмотр, несмотря на то, что врач судна заверил нас, что вы в хорошем состоянии, учитывая последние события.

В этой чепухе не было никакого смысла.

Мы молчали.

Дафна сказала:

— Наряду с медицинским обследованием, от вас потребуют отчет о том, как вы выжили, что готовили, как укрывались и почему зафрахтовали вертолет в такую плохую погоду. Поисково-спасательная служба обсудит параметры первоначального расследования, когда вы исчезли, и, уверена, у них будут вопросы. — Она слегка улыбнулась. — Конечно, это все может подождать. Это лишь предварительное предупреждение о том, что...

— Предупреждение? — Я напрягся. — Странный выбор слов, не находите?

Мисс Мур напряглась и посмотрела на своего партнера.

— Уф, ну...

— Не совсем, мистер Оук. Боюсь, у нас есть хорошие и плохие новости.

Конечно, кто бы сомневался.

Было бы слишком рассчитывать на радушный прием. Все становится слишком сложно, когда имеешь дело с бюрократами и волокитой.

Я скрестил руки, встав над Эстель и Кокос, готовясь защитить их от любой словесной глупости, которой мы подвергнемся.

— Нам нужно уточнить одну вещь, мистер Оук. Это... — Алекс в очередной раз посмотрел на свой планшет. — Вы не австралиец. Да?

Я хотел соврать. Сказать, что я австралиец, чтобы меня не разлучали с Эстель, но акцент выдавал меня.

Мой английский слишком сложно скрыть.

В любом случае, они уже знали правду. У них были все необходимые детали. Я не идиот. Мой вердикт был уже вынесен.

Не успел я ответить, как в дело вступила Дафна.

— Мистер Оук, вы из Кента, верно?

— У вас есть наши свидетельства о рождении и бог знает что еще. Вы на самом деле хотите, чтобы я ответил на это вопрос?

Оба офицера замолчали.

Эти вопросы — фарс.

Я крепко сжал руки в кулаки.

— Просто продолжайте. Какие хорошие и плохие новости?

Не обращая на меня внимания, Алекс продолжил:

— Вы направлялись на ФиГэл по рабочей визе на три месяца?

Они хотели поиграть?

Отлично.

— Да.

— Тем не менее, в итоге вы просрочили срок пребывания в стране на три года и три месяца.

— Вряд ли можно назвать аварийную посадку и отсутствие возможности покинуть остров умышленным превышением срока пребывания.

Что это за жуликоватые чиновники и напыщенная бумажная волокита? Неужели в них нет сочувствия? Неужели они не могли понять, через что мы прошли? Нам не нужна эта испанская инквизиция.

— В связи с этим мы не можем разрешить вам въезд в Австралию до тех пор, пока не будут заполнены необходимые формы.

— Что? Вы не можете этого сделать... — Эстель встала на мою защиту. — Он мой. Мы женаты. У нас общий ребёнок. — Она указала на Коко, как будто можно было ошибиться в смешении нашей крови. — Видите.

Алекс нахмурился.

— Это подводит нас к другой проблеме. Нам необходимо решить, что делать с младенцем.

Точно, так и есть.

— Что с ней делать? Не говорите о ней так, словно она доставляет неудобства, приятель. Она моя дочь.

Эстель положила руку на мое дрожащее предплечье.

— Все в порядке, Гэл. Уверена, они не это имели в виду.

— Не совсем. — Алекс покопался в бумажках перед ним. — Возвращаясь к сути дела. Мы требуем правильного оформления документов. Мисс Эвермор может свободно въезжать в страну, а поскольку ребенок явно принадлежит ей и не достиг пятилетнего возраста, она может путешествовать с условием посещения необходимых встреч для оформления гражданства.

— А что насчет меня?

Я сдержал свой гнев.

— С вами, сэр, немного сложнее.

— Я не понимаю, почему. Вы говорите, что мне необходимо заполнить документы. Ну, так дайте мне эти чертовы бланки, и я заполню их прямо здесь, прямо сейчас.

— Это так не работает.

— Это может работать так, как вы того захотите.

— Боюсь, это не тот случай.

Эстель сжала мою руку в своей.

— Мы женаты. Разве это ничего не значит?

— Официально? — Дафна приподняла бровь. — У вас есть свидетельство о браке и доказательства этого союза?

Эстель выпрямилась, борясь за меня. За нас.

— Во всех смыслах. Да. Коко — доказательство наших отношений. Конечно, этого достаточно.

— А документально?

Эстель промолчала.

Я ответил:

— Нет, у нас нет ни одной чертовой бумажки. Но это не имеет значения. Мы не расстаемся. Конец чертовой истории.

Два офицера уставились друг на друга так, словно мы были нарушителями спокойствия, а не давно пропавшими людьми, вернувшимися домой.

Позади нас Джоанна Эвермор не могла перестать прикасаться к Пиппе. Чем дольше Пиппа оставалась со своей бабушкой, тем больше она теряла образ дикого сорванца, способного на все, и превращалась в испуганную одиннадцатилетнюю девочку, кланяющуюся старшим.

Не будь таким ребенком, Пиппи.

Я знал ее гораздо лучше. Это был просто шок.

Где была эта тихая, но очень умная молодая девушка? Где была остроумная шутница, любознательная морская фея?

Я знал, где... на острове. Как и все остальные.

Джоанна Эвермор перебила:

— Кстати, о документации. Полагаю, с нашими документами все в порядке?

Эстель вскинула голову.

— Какие документы?

Сотрудники иммиграционной службы кивнули.

— Да. Временный паспорт выдан, и вы можете свободно вернуться в Америку.

— Что? — Эстель запнулась. — Нет!

Коко шмыгнула носом, ее лицо покраснело от готовых пролиться слез.

— Вы не можете. Я не позволю. — Эстель бросилась к Пиппе. — Ты не хочешь возвращаться в Америку, Пиппи. Оставайся с нами. Мы теперь твоя семья. Ты, я, Гэл, Коко и Конн...

Она слишком поздно поняла свою ошибку.

Лицо Пиппы сразу посуровело и вытянулось.

— Мой брат мертв.

Она наконец-то произнесла это.

Лучше бы она этого не говорила.

— Мне нужно быть с семьей.

— Мы твоя семья. — Эстель схватила ее за локти, не обращая внимания на то, что старуха что-то бормочет себе под нос. — Пип, не делай этого. Мы будем жить вместе.

В ее взгляде читалась мудрость, превосходящая годы. Она обняла Эстель.

— Я всегда буду любить тебя, Стелли. Я буду навещать тебя, звонить и никогда не забуду. Но... я хочу домой.

Домой.

Оказалось, что никто из нас не сказал на «наш остров». Пиппа была самой молодой из потерпевших крушение, и дольше всех сохраняла иллюзию цивилизации. Она была верна нам, пока мы обитали на острове, думая, что наше пребывание там навсегда.

Я не мог осуждать ее за это. И я не мог позволить ей уйти с чувством, что она нас подвела.

Несмотря на то, что задыхался внутри, я подошел к ней и заключил в обожающие объятия.

Джоанна Эвермор вежливо отодвинулась, доказав, что она не такая плохая, какой я хотел ее видеть.

Она была всего лишь бабушкой, которая считала, что потеряла всю свою семью, и только потом обнаружила, что один член семьи восстал из мертвых.

Если бы я был на ее месте, я бы тоже захотел увести Пиппу при первой же возможности.

— Мы любим тебя, Пиппи. — Я говорил ей в волосы, вдыхая фиГэлйский бриз и запах кокосов нашего острова. — Сдержи обещание и оставайся на связи.

Она кивнула, когда я отпустил ее.

— Всегда, Гэл. Я всегда буду любить тебя. Всегда.

Я коснулся ее подбородка.

— Коннор и твои родители очень гордились бы тобой.

Она заставила себя слабо улыбнуться.

— Я надеюсь на это.

Эстель пыталась задержать ее, но я притянул ее к себе и крепко держал. Я не отпускал ее, пока Пиппа махала нам напоследок и брала бабушку за руку.

Улыбнувшись и пообещав позвонить, когда они приземлятся, Пиппа навсегда ушла из нашей жизни.

Потребовались дни, чтобы влюбиться в нее, годы, чтобы узнать ее, а теперь мы потеряли ее в считанные мгновения.

Это было самое страшное, но когда мы повернулись лицом к офицерам, оказалось, что это не единственная ужасная новость.

Это еще не все.

— Эстель Эвермор, вы получили разрешение на въезд в Сидней и будете размещены во временной квартире до тех пор, пока ваши дела не будут приведены в порядок и свидетельство о смерти не будет аннулировано. К сожалению, ваш дом был продан вместе с имуществом, но ваша последняя воля и завещание находятся в ведении Мэделин Берроуз.

Эстель встрепенулась, переключаясь на новые темы.

— Я не... я не знала, что у меня есть завещание. И Мэди. Она здесь?

Алекс покачал головой.

— Мы не знали, что с ней нужно связываться. Капитан «Pacific Pearl» не давал таких указаний. Однако ваш адвокат был поставлен в известность, и он сообщил мисс Берроуз о вашем благополучном возвращении. Думаю, она заглянет к вам, как только вы устроитесь.

Эстель сосредоточилась на хороших новостях, а я — на плохих. У нее был дом, куда она могла поехать, разрешение взять нашу дочь и подруга, ожидающая её возвращения.

Я... присяжные еще совещались.

Если они были похожи на последних присяжных, с которыми я столкнулся... я был в полном дерьме.

Каждый мускул напрягся, когда мужчина огласил мой приговор.

— Что касается вас, мистер Оук. Мы знаем о вашем испытании и при обычных обстоятельствах из сострадания разрешили бы въезд на некоторое время. Мы не будем обращать внимания на то, что у вас нет необходимых виз, и вместе с вами займемся оформлением будущих документов. Однако вы осужденный преступник. У вас есть судимость.

— Согласно австралийскому законодательству, мы не разрешаем въезд в страну преступникам без полной проверки и обсуждения. Но и в этом случае гарантии нет. — Он посмотрел на меня через линзы очков. — Особенно это касается убийц.

И вот так... я превратился из почти мертвого в запрещенного.

Эстель больше не была моей.

Мое прошлое наконец-то настигло меня.

Все кончено.

ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ.

Я не могла этого допустить.

Гэллоуэй принадлежал мне.

Я принадлежала ему.

Я родила ему дочь.

Мы любили друг друга.

— Вы шутите? — Мой голос напоминал пронзительную скрипку. — Что вы собираетесь делать?

Иммиграционный офицер (ставший моим заклятым врагом) прочистил горло.

— Он будет находиться в центре временного содержания до завтрашнего рейса и депортирован в Великобританию.

Я не переставала дрожать.

Нет, нет, нет...

Коко спрыгнула со стула и помчалась на своих крошечных ножках, чтобы ухватить меня за бедро.

— Ма-ма. Домой?

Я машинально подхватила ее на руки, не отрывая взгляда от мудака, пытающегося разрушить мою семью.

Он уже лишил нас Пиппы.

Он не мог забрать и моего мужа.

— Все в порядке, Коко. Не волнуйся. — На одном дыхании я прорычала: — Куда он, туда и я. Хочешь посадить его в клетку — хорошо. Но и меня туда сажай.

Я наблюдала за этой сценой, словно сторонний наблюдатель. Я видела, как напрягся Гэллоуэй и как его охватила ярость от моего обвинительного тона. Я знала, что он будет спорить и призывать меня вернуться домой (уже не в свой дом) и позволить ему разобраться со всем по прибытии в Англию.

Но я этого не допущу.

Мы были вместе каждый день в течение почти четырех лет. Я думала, что потеряла его. Я видела, как он умирает. Я ни за что на свете не позволю им запихнуть его в самолет и расплачиваться за преступление, за которое он уже заплатил.

То, что я могла смотреть на этих людей и стоять рядом со своим мужем, зная, что он убил, но, не зная о фактах, можно было расценить как слепую наивность.

Но я знала Гэллоуэя.

Он отбыл свое наказание.

Даже, несмотря на то, что он не сидел в тюрьме последние несколько лет, его совесть и душа платили за это. Снова и снова.

Он был очищен и прощён.

— Стел, подожди. — Гэл схватил меня. — Подумай о Коко. Они могут запереть меня, но я не позволю им посадить в тюрьму мою дочь. — Он держал мои щеки дрожащими руками. — Пожалуйста... сделай это ради меня. Скоро мы снова будем вместе.

Все оставшиеся осколки моего сердца разлетелись в пыль.

— Ты не знаешь, о чем меня просишь.

— Да, да, знаю. — В его голубых глазах пылал ужас. — Думаешь, я хочу снова оказаться в тюрьме? Меня это чертовски пугает, но я готов сделать все необходимое, чтобы обеспечить твою безопасность. И если депортация — это ключ... пусть будет так.

— Нет, я полечу с тобой в Англию. Я отказываюсь от Австралии. Если они способны на такую жестокость, я больше не хочу здесь жить.

— Стел, мы должны быть благоразумны. Мы не знаем, что произойдет. Мне не удалось связаться с отцом, хотя капитан заверил меня, что он жив, когда я сообщил ему подробности. Не знаю, в приюте ли он, болен ли, или где мы окажемся в конечном итоге.

Ненависть к себе и презрительное признание проступили на его лице.

— Я без гроша в кармане, Эстель. У меня ничего нет. Я разорен. Не хочу отправлять тебя и Коко в неизвестную страну, где нет дома. Подумай, как испугается бедный ребенок. Там холодно. Нет пляжа. Нет солнца.

Он вздрогнул, прижимая меня к себе.

— Это единственный выход. Здесь она будет в замешательстве, но, по крайней мере, будет рядом с тем, что помнит. Мы найдем способ вернуться друг к другу, вот увидишь.

— Ты идиот, Гэллоуэй. Неужели думаешь, ей есть дело до океана, когда она вот-вот лишится отца? — Я ударила его кулаком в грудь. — Нет! Я не позволю тебе этого сделать.

Мужчина-офицер подошел ближе, прижимая к себе планшет, словно это могло спасти его от моего яростного взгляда.

— Мистер Оук, боюсь, автобус уже прибыл, чтобы отвезти вас на территорию комплекса. Если вы сможете попрощаться, я прослежу, чтобы мисс Эвермор и ее ребенка отвезли в квартиру.

Гэллоуэй вихрем бросился к мужчине, сжимая кулаки, в его взгляде читалось убийство. Блеск пота свидетельствовал о том, что он не так силен, как кажется. Хотелось убить всех за то, что они лишили его того, чего он добился.

— Не говорите нам о прощании. Ясно? Вы дадите нам нужное время. Это самое малое, что вы можете сделать.

Мужчина замер, а затем медленно отступил.

— Хорошо... да, конечно.

Гэллоуэй повернулся ко мне и повел прочь.

— Доберись до квартиры и позвони моему отцу.

— Твоему отцу?

Я вспомнила наши разговоры. Поздно ночью, под звездами, все еще жаждущий электрического света и кубиков льда, Гэллоуэй рассказал немного о своей семье. Его отец страдал постоянными вирусными инфекциями после того, как его жена умерла от рака груди, потому что горе подорвало его иммунную систему.

В его устах история его отца звучала болезненно и печально, но в то же время чувствовалась сила. Оставаться в живых, когда твоя вторая половинка умерла? Я прожила в этом ужасе несколько часов и чуть не сломалась.

Я не могла представить, что мне придется жить с таким лишением всю оставшуюся жизнь.

— Позвони на мой старый номер. Капитан оставил сообщение на автоответчике, когда не смог дозвониться. Я передал отцу, что позвоню ему, когда мы причалим. Он будет ждать звонка, если прослушал запись.

Он глубоко вздохнул.

— Я не рассказал тебе всю свою историю, Стел, но это сделает мой отец. У него есть все необходимое, чтобы очистить мое имя. Я не знаю, почему это произошло. Я даже толком не знаю, как это случилось. Но есть причина, по которой меня освободили после того, как приговорили к пожизненному заключению. Если английские суды могут отменить подобный приговор, то эта же информация убедит этих придурков, что я не собираюсь совершать убийства в центре Сиднея. У меня была причина. Мой приговор был отменен. Моя судимость должна была быть снята. Мой отец поможет нам снова быть вместе.

— Я... я... — Мысль о разговоре с человеком, который вырастил из Гэллоуэя такого невероятного человека, пугала меня.

Кто я такая? Я просто женщина, которая разбилась с ним на вертолёте. Женщина, которая настолько плохо вправила ему сломанную лодыжку, что он постоянно прихрамывал.

Я недостойна.

Но я также женщина, которая завладела его сердцем.

Женщина, выносившая его ребёнка.

Женщина, которая любила его больше всего на свете.

Если это не делало меня достойной... то, что же?

Губы Гэла коснулись моих в крепком поцелуе.

— Обещай, что позвонишь ему.

За последние несколько дней я дала столько обещаний, что уже не могла уследить за ними. Я обещала не оставлять его, пока он умирает. Обещала любить его, слушаться, бороться за него.

Я выплакала больше слез, чем когда-либо в своей жизни, но мне еще немало предстояло их пролить.

— Обещаю, Гэл. Я позвоню ему. Я разберусь с этой ужасной неразберихой.

Его поцелуй стал порочным.

— Спасибо. Спасибо, что доверилась мне и была на моей стороне.

— Всегда. Я всегда на твоей стороне.

— Я люблю тебя.

— Знаю.

Я не могла сдержать слез, когда Гэллоуэй поцеловал меня в последний раз, поцеловал свою дочь, крепко обнял нас, а затем исчез вместе со своим тюремщиком, чтобы его депортировали.

УЖАС.

Это единственное слово, которое я мог использовать, чтобы описать свои ощущения, когда вошел в камеру предварительного заключения. Эта комната отличалась от той, в которой я находился в последний раз. Это помещение было больше похоже на обычный гостиничный номер. Нормальный туалет со стенами (а не металлическая кастрюля без возможности уединения), кровать с простынями (а не раскладушка с драными одеялами), и еда, подаваемая на посуде, а не выливаемая в пластмассовые корыта на шведском столе.

Но ничто не могло изменить того факта, что в течение нескольких невероятных лет я был свободен.

Я был счастлив.

Я был лучшим мужчиной, каким только мог быть.

А теперь... они лишили меня всего.

Украли мою жену.

Похитили мою дочь.

Лишили меня семьи.

Все сначала.

Паника от того, что кто-то другой распоряжается твоей судьбой. Ужас от того, что приходится полагаться на чужих людей, которые все исправят.

Беспомощность одиночества.

Такова моя жизнь.

Новая жизнь.

Мне нужна моя прежняя жизнь.

Когда жизнь еще одного дня не зависела от взяток и поклонов.

Когда судьба не была предметом переговоров при условии, что мы платили правильную цену.

Сейчас?

Понятия не имею, чего стоит мое будущее.

Взято из блокнота «Narrabeen Apartments».

...

БИП-БИП.

Бип-Бип.

Я была одержима идеей позвонить по номеру, который Дафна Мур дала мне (любезно предоставленный капитаном информационный пакет) для поиска отца Гэллоуэя.

Поездка на такси по новому адресу. Беготня от журналистов, которые меня окружали. Я вошла в тесную двухкомнатную квартиру, где стены были отделаны керамогранитом, а кухня украшена белыми глянцевыми шкафами, отражающими полуденное солнце.

Она была стерильной.

Не жилой.

И я ненавидела ее, потому что Гэллоуэя здесь не было.

Моя тюремная надзирательница покинула меня, как только убедилась, что ее задача выполнена. Положив ключ на кухонную стойку, она пробормотала какие-то нелепые извинения за то, что разлучила мою семью, и ушла.

Она поступила мудро, уехав.

Я не проронила ни слова. Я не отвечала на ее неуклюжие попытки завязать светскую беседу. Не смотрела на нее, когда она потянулась к Коко и издавала успокаивающие звуки в такси.

Я игнорировала её.

Потому что, если бы я этого не сделала.

Я бы убила её.

Тогда Гэллоуэй был бы не единственным осужденным за убийство.

Моя душа болела из-за Пиппы, мне её не хватало — моей компетентной няни, Коко кричала и рыдала от новизны в своей жизни.

Я ворковала с ней. Укачивала ее. Делала все возможное, чтобы остановить ее слезы, пока снимала телефон с подставки и набирала номер.

Всего было слишком много. Слишком тяжело. Слишком сложно.

Но я прижала телефон к уху, ожидая, ожидая, ожидая, что он соединит меня с моей последней надеждой.

— Алло? — ответил сонный голос.

К черту часовые пояса. К черту сон и резкие пробуждения.

Я не стала утруждать себя представлениями.

Я израсходовала всю цивилизованную утонченность, и у меня не осталось сил.

— Мистер Оук. Ваш сын задержан, и завтра его депортируют. Он мой муж, отец моего ребенка, я австралийка, но ему не дают въезд в страну из-за криминального прошлого. — Я издала икающий всхлип, едва держа себя в руках. — Пожалуйста... Гэллоуэй сказал, чтобы я позвонила вам. Он сказал, что вы знаете, что делать. У вас есть документы, доказывающие, что он не тот, за кого его выдают, и вы найдете способ, чтобы ему разрешили остаться.

Целую вечность никакого ответа.

Потом послышалось тяжелое дыхание, когда человек, которого я никогда не видела, всхлипнул.

Казалось, в эти дни меня преследуют слезы.

— Вы сказали, что вы его жена? Что у вас есть... дети? Что он жив.

— Да, мы вместе потерпели крушение. Мы выжили, и у нас родился ребенок. Девочка. Кокос... долгая история. И да. У нас нет этой дурацкой бумажки, делающей наш брак официальным, но мы вместе. Мы женаты. Я люблю его всем сердцем.

— Мой сын жив. — Громкое сопение. — И у него есть семья. Не знаю, кто ты, но я обожаю тебя.

Я рассмеялась... такая странная реакция, но почему-то я успокоилась.

— Так вы мне поможете?

— Дитя... я точно смогу тебе помочь. — Он замолчал. — Во-первых, мне нужен номер электронной почты или факса тех ублюдков, которые задержали моего сына. Во-вторых, мне нужно знать все о том, где вы были и как выжили. И, в-третьих, я хочу познакомиться с женщиной, которая стала моей невесткой.

Я улыбнулась впервые за несколько дней.

— У меня есть визитная карточка людей, которые его забрали. Я продиктую информацию. И... меня зовут Эстель.

— Приятно познакомиться, Эстель.

— Мне тоже, мистер Оук.

— Нет. Ничего подобного. Зови меня Майк. — Послышалось шарканье, за которым последовал зевок. — А теперь... дай мне адрес их гребаной электронной почты, и давай вытащим моего сына из тюрьмы. Снова.

…

Я сделала все, что могла.

Вкратце описала последние три с половиной года.

Продиктовала требуемый адрес электронной почты.

Я повесила трубку.

Я верила, что Майк Оук во второй раз вызволит сына из тюрьмы, и сосредоточилась на том, чтобы успокоить свою обделенную вниманием дочь.

Кокос потребовалась целая вечность, чтобы успокоиться. Даже теплая ванна (которая была все еще в новинку) не помогла.

Она не хотела плюшевую черепаху (любезно предоставленную компанией «P&O»). Она не хотела сыр (который был ее любимой едой с тех пор, как она попробовала его четыре дня назад). И она не хотела иметь ничего общего со стерильной, безжизненной квартирой, в которой мы сейчас живем.

Это была полная противоположность нашему дикому острову с его резкими направлениями и неумолимыми границами.

В белых-пребелых стенах не было свободы.

Даже я почувствовала клаустрофобию и беспокойство.

В конце концов, я открыла балконную дверь и вышла из квартиры на двенадцатом этаже в двух улицах от пляжа Наррабин, где я раньше жила. Смеркалось, а люди все еще бегали трусцой по песчаному берегу, напоминая, что это не частный пляж. Этот пляж нам не принадлежал. Отныне нам придется делиться.

Я вздохнула так, словно мои легкие сейчас разлетятся на бетонную парковку внизу.

Коко выскочила на воздух, остановилась и придерживала мою ногу под фиолетовым платьем в горошек, которое подарила круизная компания.

Мы стояли и слушали.

Просто слушали.

Дышали.

Думали.

Находя что-то знакомое в бризе, в океане, в просторе дикой природы.

Волны успокаивали ее. Маленькие плечи расслабились, выражение страха исчезло с ее лица, и она положила голову мне на бедро, погружаясь в дремоту под звуки нашего старого дома.

Я всегда жила у океана. Всегда была связана с водным горизонтом, который невозможно приручить. Я бы не подумала, что волны станут моим сердцебиением, дыханием, надеждой.

Я вздохнула... Пиппа, Коннор, Гэллоуэй... все ушли.

Я не была одна три с половиной года.

Когда-то давным-давно я наслаждалась тишиной. Я жаждала покоя. Я жестко, оберегала свое время. Даже бедняжку Мэди держала на расстоянии, когда жизнь становилась слишком шумной. Но сейчас... Я бы все отдала за компанию. Я бы вплавь добралась до ФиГэл, если бы это означало, что мой мир вернется в прежний рай.

До того, как наши тела лишились питательных веществ.

Прежде, чем смерть попыталась нас уничтожить.

Я хотела, чтобы Коннор был жив.

Хотела, чтобы Пиппа вернулась.

Хотела, чтобы Гэллоуэй был свободен.

Так много желаний... и только одно, надеюсь, точно сбудется.

Но не сегодня.

Подхватив на руки сонную дочь, я стянула с кровати одеяло, разложила две подушки и легла на тонкий ковер.

Твердость была приятной.

Подушки великолепны.

Мы поели, приняли рекомендованные витамины для восстановления истощенного организма, и, погружаясь в сон, я заметила, что уже несколько часов темно, а я ни разу не включила свет.

Я купала дочь в темноте.

При свете звезд приготовила ужин из сыра и крекера на полностью укомплектованной кухне.

Я жила так, как жила, почти четыре года...

В успокаивающих лунных тенях.

Мое заточение закончилось так же быстро, как и началось.

Я с удовольствием съел приготовленный ужин (хот-дог), тупо уставился в телевизор, прикрепленный к стене (какой-то глупый романтический сериал), и неохотно улегся в постель (все время испытывая физическую тягу к Эстель).

Я спал с ней так долго, что сейчас засыпал с трудом. Меня беспокоило её самочувствие. Я беспокоился за Коко, испытывал мучительную боль от прощания с Пиппой и неуверенность в том, что отец сможет снова освободить меня. У меня раскалывалась голова (побочный эффект целлюлита), и палец все еще болел.

Но мне не стоит беспокоиться.

Я должен верить.

В конце концов, не из-за отца я досрочно освободился от наказания. Даже если он не согласился с приговором суда и собрал свидетельства родственников пациентов, убитых доктором Джозефом Сильверстайном, он не имел силы, когда дело дошло до того, чтобы поколебать холодные неопровержимые доказательства того, что я спустил курок.

Однако, чудесным образом, не я один замышлял убийство.

Несколькими неделями ранее другая семья, о которой мы не знали, потеряла свою мать в результате халатности. Сильверстайн был лечащим врачом этой женщины на протяжении десятилетий. За это время он убил уже двадцать человек (одних — из-за небрежного обслуживания, других — с умыслом: выписывал смертельные дозы лекарств, назначал ненужную химиотерапию, умышленно убивал, притворяясь заботливым, обеспокоенным врачом).

Только на этот раз, когда женщина обратилась к нему с жалобами на хрипы в груди, боли в спине и затрудненное дыхание, он отправил ее домой с антисептическим спреем для горла. Он не послушал ее легкие, не измерил температуру и кровяное давление. Он проигнорировал признаки пневмонии у восьмидесятичетырехлетней женщины. Он отказал ей в самом элементарном лечении... в том самом лечении, о котором говорится в клятве Гиппократа.

Он отправил ее домой.

Она позвонила на следующий день, умоляя о помощи.

Он посоветовал ей перестать ныть.

Она ослабла.

Страдала.

Через несколько дней она умерла от осложненной пневмонии с плевритом, которые любой другой врач смог бы устранить (или, по крайней мере, отправить в больницу). Если бы он послушал ее грудную клетку. Обратил внимание на ее жалобы. И поступил бы правильно.

Но в Джозефе Сильверстайне не было ничего правильного.

То же самое он делал с моей матерью. Он изо дня в день просил ее довериться ему. Когда она сказала, что хотела бы получить второе мнение, он вселил в нее невообразимый страх сложными терминами и медицинским сленгом. Он говорил, что знает, что для нее правильно.

И при этом он получал удовольствие, наблюдая за тем, как ее покидает жизнь.

Однако это была моя мать. И я решил отомстить за неё.

Мужу, теперь уже вдовцу, было девяносто два года, сердце разбито, и он жаждал мести. Прожив в браке шестьдесят три года, он жаждал смерти, потому что без жены его жизнь не имела смысла.

Его история до жути была похожа на мою.

Он купил незарегистрированный пистолет.

Сел в поезд (его лишили прав из-за плохого зрения) и, настроив электроколяску на быстрый режим, помчался к двери человека, убившего его жену.

Только я пришел туда первым.

Он видел, как я бежал с места преступления с окровавленными руками и дымящимся незарегистрированный оружием. Он видел, как я, плохо соображая, бросил пистолет в ближайшие кусты, как любопытная соседка выбежала из дома с криками о том, чтобы вызвали полицию.

У меня не было глушителя.

Люди слышали выстрел.

Меня заметили.

Старик принял решение.

Пока за мной гнались полицейские и неравнодушные люди, он покатился на коляске к кустам.

Собрав оставшиеся силы, поднял оружие (еще теплое, пропитанное порохом) и вытер отпечатки моих пальцев своим шарфом.

То, что произошло дальше, — это судьба, в очередной раз сыгравшая со мной злую шутку.

Пока меня арестовывали и отдавали под суд без права внесения залога (что вновь разбило сердце моего отца), старик заменил мои отпечатки пальцев своими на орудии убийства.

Он позаботился о том, чтобы шины его инвалидной коляски были видны на крыльце, а следы грязи на ковре вели к телу.

Он вернулся домой, упаковал пистолет, написал чистосердечное признание в полицию о том, что видел, как я нанес несколько ударов, а потом ушел. Что это он незаконно проник в дом этого человека и хладнокровно застрелил его.

Он оставил медицинские выписки обо всех случаях, когда его жена получала ненадлежащий уход. Он связался с пожилыми друзьями, которые также потеряли своих близких. И наконец, выявилась закономерность.

Он оговорил себя и привел достаточно аргументов, чтобы доказать, что доктор Сильверстайн, безжалостный ублюдок и дьявол, был недостойным гражданином. Он был социопатом, серийным убийцей.

Все это должно было спасти меня от тюрьмы.

Однако, во время почтовой пересылки, его посылка с чистосердечным признанием и оружием была потеряна.

Ее потеряли.

Посылка со штампом и пометкой «приоритет» была потеряна в устаревшей системе, взимающей слишком высокую плату и с очень долгой доставкой.

Я был признан виновным.

Осуждён.

Пожизненно.

И отсидел пять лет.

Я смирился с этим.

Потому что я сделал это.

Однако в один прекрасный день судьба решила прекратить свои игры, и посылка нашлась в почтовой системе. Она была доставлена. Документы прочитаны. Оружие исследовано.

И я был освобожден.

Вот и все.

Никаких извинений.

Никакой компенсации.

Просто сухое предупреждение, что они и я знают, что это сделал я.

То, что человек, отправивший письмо, умер через неделю после отправки, еще не означало, что они верили в то, что это сделал он. Им не понравилось, что вдовец оправдал меня из могилы.

Совершенно незнакомый человек спас мне жизнь.

И у меня не было возможности отблагодарить его.

Брэди К. Марлтон.

Мой герой.

…

Лязг двери камеры заставил меня открыть глаза.

— Оук... вы можете идти. Мы вызвали такси, которое отвезет вас в квартиру, где остановились мисс Эвермор и ее ребенок.

Мне хотелось разрыдаться.

На самом деле... большую часть своей жизни я был стойким. Очень злым. Я был полон неуместной ярости. Но в этот момент я плакал.

Я молча вышел, мои щеки оставались мокрыми все время, пока я подписывал временную визу, разрешающую въездв Австралию, глотал слова благодарности всю поездку на такси и рухнул на колени, когда постучал в дверь квартиры «12F» и Эстель упала в мои объятия.

Я прожил три жизни.

Был англичанином.

Тюремным заключённым.

И выжившим в авиакатастрофе.

Но ни одна из этих жизней не определила меня.

Только одно имело значение.

Эта женщина.

Моя жена.

Мой дом.

Рассвет был встречен оргазмом, а не зевотой.

Когда Гэллоуэй упал в мои объятия, стоя на коленях и раскаиваясь, тяжело переживая прошлое, от которого он так и не смог избавиться, мы не могли перестать прикасаться друг к другу.

Я обняла его и погладила, а когда привела в квартиру, поцеловала.

Этот поцелуй перерос в другой.

И другой.

И еще один.

Поцелуи переросли в раздевание на кухонном столе.

После того как мы обнажились, его губы прижались к моему лону, а язык глубоко погружался в меня попутно облизывая.

Рассвет мы встретили тем, что он собственнически скользил внутри меня, утверждая на меня права, любя меня, укрепляя нашу связь, что бы ни случилось, кто бы ни пытался сломить нас, какие бы обстоятельства ни пытались нас убить, мы были одним целым, и вместе мы можем справиться с чем угодно.

Он не рассказал мне, как его отцу удалось оправдать его.

А я не стала ничего выведывать.

Когда-нибудь я спрошу.

Я знала только, что Майк Оук прислал по электронной почте документы, которые вернули свободу моему мужу. Вернул его мне.

Однажды я потребую, чтобы он рассказал всю историю, но не потому, что не верю, что он был хорошим человеком, а потому что он должен рассказать ее. Он будет вечно жить с тем, что сделал. Он не относился к своему прошлому легкомысленно, но теперь у него есть я, и я помогу ему облегчить бремя из-за лишения жизни другого человека. Даже если тот человек заслужил такой судьбы.

— Я люблю тебя, Эстель.

Я поцеловала его в губы, выгнув спину, непроизвольно прижалась грудью к его обнаженной груди. Мы оказались обнаженными на балконе, скрытые за стеклянными панелями, мы тянулись к шуму океана и успокаивающему ветерочку под открытым небом.

Мы долгое время мечтали о закрытых дверях и герметичных помещениях.

Но теперь, когда наши мечты сбылись, мне хотелось только одного: спать без окон, чувствовать свободу, когда дождь шлепает по льну. Мне хотелось собирать урожай в нашем райском уголке.

Забавно, как люди эволюционировали... чаще всего без их ведома или разрешения.

— Я пойму, если ты захочешь вернуться в Англию, Гэл, — прошептала я, целуя пружинистые волоски на его мужественной груди. — Австралия не особо гостеприимна.

Он засмеялся, прижимая меня к себе.

— Мне не важно, где мы будем жить. Лишь бы вместе.

— Мы всегда будем вместе.

— Слава богу за это.

Его губы скользнули по моей коже, и мы снова погрузились в чувственный поцелуй. Его член прижимался ко мне, и мысль о том, что мы занимаемся любовью на балконе под открытым небом с соседями, живущими сверху, которые в любой момент, если пожелают, могут посмотреть вниз, удержала меня от того, чтобы перевернуть его на спину и оседлать.

Очень много раз я делала именно так: толкала его в прибой, прилив окутывал мои колени, когда я покачивалась на нем, руки упирались в его грудь, ногти впивались в теплую кожу, а в его глазах мерцали последние лунные лучи.

Мы считали свое островное существование само собой разумеющимся. Мы не понимали, насколько особенной была наша жизнь, пока не стало слишком поздно.

Сомневаюсь, что мы когда-нибудь туда вернемся.

Но я бы все отдала, чтобы вернуться.

Забавно, что я стерла из памяти трудности последних лет.

Я могла вспомнить только счастливые времена.

Гэллоуэй оттолкнул меня от себя, его взгляд метнулся вверх, когда звуки открывающейся раздвижной двери оповестили о том, что пора одеваться, пока нас не арестовали за публичное непристойное поведение.

— Пойдем. Пойдем в душ.

Я поплелась за ним, обнаженная, не особо заботясь об одежде. Коко была слишком мала, чтобы обращать внимание на части тела, и она провела большую часть своей жизни, бегая голышом.

Теперь все изменится.

С этого момента она должна быть более цивилизованной. Ходить в школу. Взаимодействовать с другими.

Она теперь была не только моей.

Как и Пиппа.

Так много всего произошло с тех пор, как она ушла. У меня не было времени поразмыслить о том, как сильно я по ней скучала.

Ее уход был почти таким же болезненным, как смерть Коннора.

Как я могла продолжать дышать после того, как лишилась двух замечательных детей?

— Я влюблен в водопровод почти так же сильно, как и в тебя.

Гэллоуэй подмигнул, пытаясь шуткой разрядить напряжения после долгого стресса.

Я оценила его беззаботность.

Нам нужно было посмеяться. Вспомнить, что мы живы и заслуживаем передышки от печали прошлого.

Мое сердце затрепетало, но не от его заигрываний или мысли о том, что произойдёт в душе, а от того, что он выглядел счастливым. Он выглядел как дома за закрытыми дверьми и современным оборудованием.

Возможно, только я скучала по ФиГэл. Может, я была единственной, кто был настолько глуп, чтобы желать чего-то столь трудного, как выживание.

С момента причаливания в Сиднее мне хотелось спросить, не задумается ли он о возвращении. Если бы существовал хоть мизерный шанс, что все получится (мы не умрем, будем иметь доступ к лекарствам и необходимой пище)... он бы захотел вернуться?

Я не самоубийца, чтобы возвращаться в наш дом, в том виде, в котором он есть сейчас. Нам понадобилась бы провизия, модернизация, помощь.

Но если бы все это стало доступно... он бы согласился?

Однако, следуя за ним в ванную комнату и наблюдая за его одобрением, когда в душе забулькала мгновенно нагретая вода, я не стала задавать вопросы.

Мы были спасены.

Здесь нам было самое место.

С интернетом, ванными комнатами и мебелью. С телефонами, телевидением с развлечениями и электричеством, которое позволяло нагревать, охлаждать, готовить пищу и защищать.

Не там.

Мы снова стали частью общества.

А настоящие горожане не жаждали жить в окружении дикой природы.

В конце концов... мы не дикари.

ТУК-ТУК-ТУК.

— Можешь открыть? — крикнула Эстель из ванной.

Мы закончили второй раунд секса, ее руки были прижаты к белым кафельным стенам душевой, а я входил в ее стройное тело сзади, при этом мы пили свежую воду прямо из душевой лейки.

Это было похоже на ливень по запросу, только теплее.

Мне понравилось... но в то же время что-то настораживало.

Все было не так.

Неестественно... хотя тысячелетия эволюции утверждали, что все нормально.

— Конечно!

Обмотав полотенце вокруг пояса, я направился к входной двери.

Я не видел свою женщину, но слышал свою дочь. Она визжала, и плеск воды от ее игры в ванне эхом разносился по квартире. По крайней мере, в ванной не было каменных рыб, акул и тварей, готовых убить ее. Коко не погибнет такой же ужасной смертью, как Коннор, и не будет съедена незваным хищником в нашей бухте.

В возвращении в общество было очень много положительных моментов.

Почему же я помню только плохое?

Смог.

Стресс.

Предательство, ложь и отвратительное поведение?

Проведя рукой по влажным волосам, я отметил, что надо бы подстричься, чтобы не прослыть пещерным человеком, и открыл дверь.

Незнакомая женщина смотрела на меня.

Ее рот открылся, взгляд упал на мою обнаженную грудь (худую, но подтянутую), на низко висящее полотенце (я никак не мог привыкнуть к одежде, как бы мне ни хотелось ее носить), затем снова на мои глаза (которые теперь точно так же сканировали ее).

Рыжеволосая, с веснушками (как у Коннора), темно-зелеными глазами и губами, накрашенными вишневым цветом.

— Эм... я ошиблась квартирой?

— Не знаю. Кого вы ищете?

Коко внезапно выскочила из ванной, совершенно голая, пенные пузыри сползали по ее маленькому телу.

— Поймай меня!

Эстель бежала за ней, ее фиолетовый сарафан насквозь промок и облегал ее едва заметные изгибы. После столь долгого пребывания практически обнаженной она так и не смогла привыкнуть к нижнему белью. В эти дни мы предпочитали ходить без нижнего белья.

Дикие, одичавшие островитяне, которыми мы и были.

Глаза ее ожили, лицо исказилось от смеха.

— Вернись, угроза!

Ее улыбка предназначалась мне, но взгляд был устремлен на незнакомку у двери.

Она резко остановилась, и хлопнула ладонью по мокрому сарафану в области сердца.

— О, боже.

— Ох! — Рыжая пронеслась вперед, игнорируя меня. — Стел... — Ее глаза заблестели, наполняясь слезами, когда она потянулась к моей жене. — О мой...

— Мэди! — Эстель вздрогнула, а затем обняла девушку, о которой я так много слышал. — Мэди... это на самом деле ты.

Обхватив друг друга, они сползли на пол, образуя кучу из платьев, целуясь, обнимаясь, приветствуя и возвращаясь в жизнь, в то время как Коко, с голым задом, расхаживала по комнате.

ЭТОТ ГОЛОС.

Этот ритм.

Боже мой, как я по ней скучала.

Спустя столько лет я наконец-то обняла свою лучшую подругу. Когда мы сидели, обнявшись, на кафельном полу в коридоре, я ожидала язвительного замечания, удара по руке, только нам понятной шутки. Чего-то знакомого из нашей дружбы.

Однако она повергла меня в шок, когда разразилась рыданиями, зарывшись лицом в мою шею.

Гэллоуэй застыл, на его аппетитном теле блестели капельки воды, капающие с длинных волос. Он прочистил горло.

— Я... Я оставлю вас.

Я смутно помню, как он подхватил на руки нашу голую дочь и скрылся в спальне, примыкающей к гостиной, тихо прикрыв за собой дверь.

Мое сердце было с моей семьей, но мое внимание сосредоточено на плачущей Мэделин.

— Эй, все в порядке. Я здесь.

— Я думала... я думала, ты погибла! — Ее рыдания раздавались сквозь мои волосы, становясь громче с каждым всхлипом. — Я... — Она не могла закончить предложение, прижимаясь ко мне сильнее. — Когда мне позвонили и сказали, что ты зафрахтовала вертолет, который разбился... Я подумала, что это ошибка. О чем ты думала? Зачем ты сделала что-то подобное! Ты оставила меня.

Я улыбнулась.

Вскоре после этого я расхохоталась.

— Хочешь сказать... что после всех своих слов и утверждений, что не плачешь над телепередачами и книгами, ты плачешь, потому что я вернулась из мертвых?

Она отстранилась. Ее глаза покраснели, на щеках блестели слезы.

— Когда ты так говоришь, я начинаю думать, что не рада, что ты жива.

Я игриво кивнула, улыбаясь так, что у меня заболели щеки.

— Серьезно? Значит, слезы... это инсценировка, да?

— Я не скучала по тебе.

— Ага, врушка.

— Нет.

— Да.

— Это был рекламный трюк. — Она надменно вздернула нос. — Я тебя знаю. Ты бы предпочла долгие годы жить дикарем на необитаемом острове, чем выйдешь на сцену и споешь. Я твой менеджер. От менеджера не убежишь.

— Можно, если она тиран.

Ее щеки покраснели.

— Я не тиран.

Я не могла сдержать распирающий меня смех.

— Сделай это, Эстель. Сделай то. Мы должны пойти по магазинам. Мы должны вместе объехать весь мир. Ой, ой, я только что сделала тебя звездой Интернета, теперь ты должна всегда меня слушаться.

Она отмахнулась от меня, не в силах больше скрывать улыбку.

— Тебе это нравилось.

— В твоих мечтах.

— Ну же... признайся. Ты скучала по мне.

— Не-а.

— Да.

— Нет.

Мы уставились друг на друга, начав очередной раунд бессмысленных препирательств. Наши притворные взгляды сменились слезами, и мы снова обнялись.

— Боже, я очень рада, что ты вернулась. — Она поцеловала меня в щеку. — В следующий раз, когда тебе понадобится пространство, просто скажи, и я уйду. В тот же миг. Не так, как раньше. Я не буду тебя преследовать. Клянусь. Только... не пытайся снова покончить с собой, ладно?

Я погладила ее вьющиеся рыжие волосы. Я всегда немного завидовала ее удивительному цвету волос. Раньше цвет моих волос был скучным, светлым (не белоснежным от солнца, как сейчас), по сравнению с её они казались мне однотонными. Особенно если учесть, что я предпочитала серые и пастельные тона в гардеробе, а она — яркие, аляповатые.

Отстранившись, я указала на ее покрасневший нос.

— У тебя сопли смешались со слезами. Это довольно противно.

Она надулась.

— Ну, а у тебя больше нет сисек. Так что, думаю, я выиграла.

Я опустила взгляд, поспешно поправляя зияющий вырез своего сарафана.

— То, что у тебя второй размер, не делает тебя королевой.

— Так и есть. — Она оставила расстояние между пальцев. — Совсем чуть-чуть.

— Ты отстой.

— Но я права.

Она бросилась на меня, крепко обхватила руками, и поцеловала в щеку.

— Эстель, предупреждаю тебя. Никогда больше не покидай меня.

Я засмеялась.

Но мое сердце заныло.

Для нее все было прекрасно. Я вернулась домой. Была в безопасности. Я была там же, где и три с половиной года назад.

Но моей души здесь не было.

Я оставила её на ФиГэл, на нашем пляже, в нашем бунгало, с Коннором, уплывающим в закат.

Мне здесь больше не место.

И я не могла давать обещаний, в выполнении которых не была уверена.

Я был наедине с двумя женщинами.

С двумя сплетничающими женщинами.

Коко не понравились их громкие разговоры, и как только Эстель и ее подруга успокоились, я одел Коко в купленный в магазине подгузник (не в потрепанную футболку) и положил ее в гнездышко на полу, где одеяло с кровати превратилось в жёсткую, но теплую постель.

Как только она коснулась поверхности, ее маленькие глазки закрылись.

Не могу ее винить.

Последние несколько дней были чрезвычайно утомительными. Для всех. Я еще не спал (Эстель тоже не спала, мы болтали всю ночь), антибиотики так быстро восстановили мой организм, что я забыл, что всего неделю назад был на пороге смерти.

Я чувствовал себя нормально, но уровень энергии был на исходе, и соблазн подремать с дочкой, вместо того чтобы одеться (не дай бог) и вести вежливый разговор (убейте меня), был совершенно непривлекательным.

Но эта женщина была подругой Эстель. Она была частью жизни моей жены.

Поэтому я сделал над собой усилие. Оделся. Закрыл дверь перед своим спящим ребенком, постоял, прислушиваясь, после чего пошёл к подругам и стал наблюдать за тем, как Эстель общается с тем, кого любит.

Это было в новинку, она вела себя более легкомысленно, чем я видел раньше. Кроме того, это был отличный способ заглянуть в ее прошлое и узнать больше о женщине, которую люблю.

В какой-то момент я совершил набег на кухню в поисках еды. Шипение холодильника и поток холодного воздуха повергли меня в шок, пока я не вспомнил, как работают современные технологии.

Первые несколько дней на круизном лайнере освещение было волшебным, ковер — фантастическим, а обои на стенах — гораздо более гладкими, чем кора пальмового дерева. Однако через некоторое время странности улетучились.

Мы выросли с этими вещами. Почти четыре года отсутствия — недостаточный срок, чтобы стереть такие воспоминания, и я ненавидел, как легко смог вернуться к тому, чтобы открывать ящики в поисках посуды и использовать тарелки, а не вырезанную из кокоса чашу, для еды.

Около часа Эстель и Мэделин сплетничали, пересказывая интриги, накопившиеся за многие годы. Они ели виноград (черт возьми, я и забыл, какой он потрясающий) и пили кокосовую воду из бутылки (вместо того чтобы словно обезьяна взбираться на дерево и разделывать свежий орех).

Я сидел, как зритель, позволяя женским голосам окутывать меня, когда они обсуждали, что Мэди сделала после «смерти» Эстель. Как она убралась в квартире Эстель и вывезла мебель для заселения новых владельцев. Как связалась с моргом и провела необходимые поминки и проводы.

По всей видимости, она также взяла под опеку кота по кличке Лопата (несмотря на то, что у нее была легкая аллергия) и подарила ему любящий дом, пока он не скончался во сне год назад.

Эстель с грустью восприняла весть о том, что ее любимца больше нет, но сжала руку Мэди в знак благодарности за то, что она подарила ему хорошую жизнь.

Некоторое время я не мог понять, как эти две женщины смогли стать лучшими подругами. Эстель была тихой, серьезной, иногда отпускала забавные шутки, демонстрируя остроумие, обаяние и самоотверженность. Мэди, напротив, была шумной, жизнерадостной и не скрывала свои эмоции.

В середине нескончаемого разговора я снова заглянул в холодильник и откупорил первое за почти четыре года охлаждённое пиво.

После первого глотка все остальное перестало иметь значение.

Я с комфортом откинулся на спинку кресла и пил отличное терпкое пиво. И это было отличной идеей, потому что Мэди болтала без умолку.

Должно быть, я задремал, потому что мои глаза распахнулись, когда Эстель вскочила на ноги, закрыв рот рукой.

— Этого... этого не может быть.

Мэди торжественно кивнула.

— Так и есть. Как только закончились твои похороны — тебе, кстати, понравился бы гроб, который я выбрала, — вся бумажная работа перетекла ко мне. Ты, коварная мисс, не сказала мне, что записала меня как контактное лицо.

Взгляд Эстель переместился на меня.

Энергетика в комнате изменилась.

Я выпрямился в кресле, прищурив глаза, чтобы прогнать сонную пелену. И я снова задумался об очках, напоминая себе, что больше не нахожусь в затруднительном положении. Я мог бы прямо сейчас обратиться к офтальмологу.

Но что-то подсказывало, что я должен это услышать.

Что бы это ни было.

Эстель щелкнула пальцами.

— Ну, после смерти родителей и сестры... кто еще у меня был?

Мэди грустно кивнула.

— Знаю. И я была польщена, когда мне позвонил адвокат. Он сказал, что поскольку я единственная, кто указан в твоих личных документах, ответственность за распоряжение имуществом ложится на мои плечи. Я разобралась с домовладельцем и распродала все, что могла, из твоего имущества.

— Думаю, ты обрадуешься, узнав, что деньги пошли в приют для животных в Блэктауне, который ты поддерживала, и я сохранила твои драгоценности. — Она развела руками. — В любом случае, это не по теме. Важно другое, договор, который ты подписала перед тем, как по глупости села в вертолет, передав контроль над всем твоим творческим материалом. Они выкупили предыдущие песни на YouTube и еще не записанные тексты. Они перевыпустили те, что были записаны, но продали права на оставшиеся незаписанные тексты другим исполнителям.

Эстель ахнула, слегка дрожа.

— Ух ты, я и не знала, что у них есть такие права.

— Надо было читать мелкий шрифт. — Мэди похлопала Эстель по колену. — Не волнуйся. Я прочитала и убедилась, что получила все, что тебе причиталось, даже несмотря на то, что ты была мертва.

— Но... Мэди... это значит... — Она прижала руку к щеке. — Ох, ничего себе.

— Да, вау.

Я поставил пустую бутылку пива на журнальный столик и подался вперед, сцепив руки между ног.

— Кто-нибудь объяснит мне, что означает эта тарабарщина? Почему, черт возьми, моя жена побледнела?

— Подожди, жена? — вытаращив глаза, спросила Мэди.

Эстель вздрогнула.

— Оу, да. Эм... сюрприз?

— Сюрприз? — Глаза Мэди сузились. — Сначала я узнала, что ты предпочла мне смерть. Теперь узнаю, что ты вышла замуж, а я не была подружкой невесты. — Она схватилась за сердце. — Ты ранила меня. Я никогда не прошу тебя, поверь. Никогда в жизни!

Эстель рассмеялась.

— Да, да. Хватит драматизировать. Знаю, мне нужно многое объяснить, но и тебе тоже. Перестань издеваться и повтори то, что ты так легкомысленно сказала раньше. — Указывая на меня, она добавила: — Скажи ему, чтобы он перестал смотреть на меня так, будто я вот-вот потеряю сознание.

— Ты собираешься упасть в обморок? — Мои бедра напряглись, готовясь вскочить с кресла. Пережив голод и роды, живя со сломанными костями и болезнями, я не видел, чтобы она теряла сознание.

Мэди повернулась ко мне лицом, ее щеки были круглыми и розовыми.

— Что ж, мистер «я все еще ничего о вас не знаю», ваша жена стоит три миллиона двести тысяч и еще несколько жалких долларов.

Я разинул рот.

— Что?

Эстель покачала головой.

— Я... я понятия не имела.

Мэди шлепнула ее по руке.

— Разве я не говорила, что ты добьешься успеха, когда загрузила видео на YouTube?

— Что за видео на YouTube?

Я сполз на край кресла, втягиваясь все глубже в непонятный мне разговор.

Миллионы?

Откуда?

Она рассказывала мне, что пишет песни и иногда поет. Я провел рукой по волосам. Она сказала, что концертный тур был скромным. Она сказала, что это ничего не значит!

— Эстель... черт возьми, что ты от меня скрывала?

Она покраснела.

— Пустяки.

— Это не пустяки. Ты скрывала это от меня. — Мое сердце буквально разрывалось. — Как ты могла преуменьшить что-то подобное? Твои песни на нашем острове. Твоя музыка. Твой чертов талант. Я должен был знать, что такой голос, как у тебя, не останется незамеченным. Мне не нужно было обращать внимания на твои пресыщенные комментарии и копнуть глубже.

Я встал, не в силах больше усидеть на месте.

— Как ты могла хранить от меня такую тайну?

Эстель не сводила с меня пристального взгляда, пока я расхаживал взад-вперед, передавая сообщения только мне.

— У тебя тоже был секрет, помнишь? И ты рассказал мне его всего несколько дней назад под страхом смерти.

Я замер.

— Это другое.

— Нет.

— Нет? Ты должна гордиться своими достижениями. А я должен... должен...

— Что, Гэл? Ты будешь продолжать наказывать себя? Найдешь другой способ расплатиться? Ты уже достаточно заплатил, тебе не кажется?

Мои ноздри раздулись.

— Это не тебе решать.

Мэди встала, размахивая белой подушкой с дивана.

— Вау, эй, вы двое, тайм-аут.

Мы с Эстель сердито смотрели друг на друга, но остановились. Спор (подождите, это вообще был спор?) завис, ожидая малейшей искры, чтобы снова вспыхнуть.

Мэди достала из заднего кармана мобильный телефон.

— Прежде чем вы убьете друг друга, позвольте кое-что показать.

У меня все сжалось внутри, когда я вспомнил о старом, потрескавшемся на солнце телефоне, который мы оставили на нашем острове. Наши фотографии, где мы более молодые, упитанные и напуганные, медленно превращающиеся в выживающих. Видео с Коннором. Их с Пиппой театральные постановки и записи новорожденной Коко.

Боже, я бы все отдал, чтобы вернуть эту чертову штуку.

Я потер грудь: смерть Коннора и уход Пиппы тяготили меня.

Эстель положила свою руку на руку Мэди и провела пальцами по экрану телефона.

— Подожди, не показывай ему. Ему не нужно...

Я поднял руку.

— Не смей говорить, что мне не нужно это видеть, Эстель. Не смей.

— Успокойся, Гэллоуэй. — Она скрестила руки на груди. — То, что я люблю тебя, не означает, что я должна тебе все рассказывать.

— Должна.

— Нет.

— Я бы согласился, если бы это было что-то глупое, вроде того, что ты коллекционируешь марки или хранишь мягкие игрушки. Но, черт возьми, Эстель, это важно. Ты стоишь миллионы. Я ничего не стою. Как мне с этим конкурировать?

Спор грозил перерасти в настоящую ссору.

— Конкурировать? Нет никакой конкуренции, Гэл.

— Неправильный выбор слов. Я не соревнуюсь с тобой. Но как смириться с тем, что ты можешь предложить очень много, в то время как у меня нет ничего?

— Серьезно? Ты так решил все обставить? Прекрати говорить, что ты ничего не стоишь! — Она подошла ко мне, ткнув пальцем в мою грудь. — И деньги не определяют нас, Гэл. На острове мы были равны, когда у нас ничего не было. Не отнимай это равенство только потому, что у меня на банковском счёте большее количество нулей.

Мэди встала между нами.

— Я не совсем понимаю, что здесь происходит, но возьми вот это. — Она сунула телефон мне в руку. — Посмотри и прекращай ругань.

Эстель бросила на нее злобный взгляд, но отошла в сторону, когда я выхватил телефон. Я проклинал свою дрожащую руку. Не знаю, дрожала ли она потому, что я ненавидел ссориться, или потому, что был в ужасе от того, насколько Эстель была успешна, способна, богата, в то время как мне нечего было предложить.

Я был калекой. Я был слепым калекой без гроша в кармане.

Черт побери.

Эстель прикусила нижнюю губу, когда загрузилось видео на YouTube.

— Эта версия не очень хорошая. Она не самая удачная.

— Скажи, что это не очень хорошая версия тем пятисот миллионам просмотревшим его, Стел, — ухмыльнулась Мэди.

— Вот это да!

Я перевёл взгляд на количество просмотров, и, конечно же, 529 564 311 огромное количество людей видели то, как моя женщина поет с закрытыми глазами, светлые волосы каскадом ниспадают на плечи, а с губ срывается самая красивая, сексуальная, совершенная мелодия, и при этом она играет на пианино.

Она умеет играть на пианино?

Как только я нажал кнопку воспроизведения, внешний мир перестал иметь значение.

Только Эстель.

Только она.

По коже побежали мурашки, когда музыка проникла в мой разум.

Как случайные фразы могли так сильно изменить жизнь? Как они могли заставить меня полюбить ее еще больше, чем я уже любил?

Она полностью владела моим сердцем.

Что я могу дать ей, кроме своей души?

К моменту окончания песни Эстель дрожала.

Почему она дрожит?

От смущения?

От страха, что мне не понравится?

Какова бы ни была причина, я не мог выдержать эмоциональной дистанции между нами.

Она должна знать, как сильно я ее ценю, как боготворю.

Как преклоняюсь перед ней каждый день своей жизни.

Передав телефон Мэди, я схватил Эстель и притянул её к себе. Она ахнула и прижалась к моей груди.

— Я люблю тебя.

Запустив руки в ее волосы, я поцеловал ее крепко, быстро и совершенно неуместно на глазах у публики.

Но меня это не волновало.

Эта женщина была волшебна.

Эта женщина принадлежала мне.

Когда язык Эстель встретился с моим, в нос ударил аромат духов.

Мэди стояла рядом с нами, ухмыляясь, словно сумасшедшая кошка.

— Ох, это так мило. — Чмокнув меня в щеку, она поцеловала Эстель, а затем нахально помахала рукой. — Оставлю вас, голубки, наедине. Похоже, вам есть что обсудить. Финансовое положение, в том числе. — Она засмеялась. — Я буду ждать полного отчета о свадьбе и обо всем остальном, что вы мне не рассказали, к моему возвращению завтра вечером.

Эстель улыбнулась, ее губы блестели от моего поцелуя.

— Хочешь сказать, что я должна рассказать тебе и о нашей дочери?

Я поперхнулся.

— Ух ты, отличный способ свалить это на нее.

— Что? — спросила Мэди, не сводя глаз с Эстель. — Не могла бы ты повторить, пожалуйста?

Эстель засияла.

— Что? Ты имеешь в виду историю о том, как Гэллоуэй обрюхатил меня, и я родила на острове? Или о том, что у нас есть двухлетняя дочь?

Мэди завизжала, в точности подражая Коко.

— О, боже! Где? Могу я её увидеть? Где она?

Мой взгляд метнулся к закрытой двери спальни. Коко, несомненно, уже проснулась после этого визга.

Однако Эстель вырвалась из моих рук и потащила подругу к двери.

— Завтра, ох, какая нетерпеливая тетя.

— Я тетя?

— Ты будешь той, кем хочешь стать.

— Тебе лучше подготовиться к завтрашнему допросу, Стел. Ты была очень плохой подругой, раз оставила меня в неведении.

— Торжественно клянусь, что день за днем расскажу все, что со мной случилось.

— И начнёшь с того, какого черта ты залезла в вертолет в самый разгар стихии, хотя до этого утверждала, что не хочешь лететь со мной на Бора-Бора?

Эстель застонала.

— Не заставляй меня чувствовать себя виноватой за то, что мне необходимо было пространство.

— Могу и буду. Это мое право, как твоей лучшей подруги, которую бросили управлять твоим бренным существованием.

Эстель напряглась.

— Ты права.

— Разумеется, я права. Я всегда права. — Мэди замерла, держа руку на дверной ручке. — Подожди, в чем именно я права?

— Мое бренное существование. Я официально мертва. Все деньги, контракт на запись... они находятся в трасте у адвоката, а ты бенефициар. Это не мои деньги.

Мэди фыркнула.

— Пфф, я храню их для тебя, идиотина. Каждый пенни — твой. Ты их заработала.

— Нет, ты заслуживаешь их, — возразила Эстель. — То, что ты сделала для меня. Квартира. Переезд. Лопата. Мэди... спасибо тебе большое.

Отбросив шутки в сторону, женщины обнялись.

— Не говори глупостей. — Мэди поцеловала ее. — Ты отплатишь тем, что завтра познакомишь меня с моей племянницей.

Прервав объятия, Мэди открыла дверь.

— Пока, Гэллоуэй. Жду от тебя реального вклада в разговор в следующую встречу. Сегодня ты был словно беспризорник.

Я засунул руки в карманы.

— Беспризорник?

— Ага. Эстель нашла тебя и привела домой. Обычно так поступают с беспризорниками. — Подмигнув, она добавила: — Будь здоров. Желаю весело провести время, споря о том, кто купит дом.

Эстель закрыла дверь, когда Мэди вышла в коридор.

Она вздохнула.

— Она всегда была такой. Раньше мне очень надоедало то, как она крутится вокруг, словно заводная белка, но теперь, теперь я нахожу это волнительным.

— Она что-то с чем-то, — согласился я.

— Однако, у нее благие намерения.

— О, в этом я не сомневаюсь. — Я опустил голову, наблюдая за ней из-под опущенных ресниц. — Однако, не могу сказать того же о своих намерениях.

Тот факт, что наш поцелуй был прерван, не был забыт ни моими губами, ни моей полутвердой эрекцией.

Эстель скользнула вперед и снова оказалась в моих объятиях.

— Твоих намерениях?

— Не знаю, что мне с тобой делать. Отшлепать за то, что умалчиваешь о таких вещах, или расцеловать до потери сознания за то, что облегчила наше будущее.

Ее глаза потемнели при упоминании о сексуальном наказании, но чувство вины победило.

— Прости, Гэл. Прости, что не сказала тебе о прибыльности того тура.

— Прости, что рассказал тебе о своем прошлом и показал, за какого мужчину ты вышла замуж.

— Нет. Я польщена, что ты мне доверился.

— А ты мне доверяешь?

— Безоговорочно.

— Значит, больше никаких грандиозных открытий? Ничего настолько эпического?

Она улыбнулась.

— Насколько мне известно, нет.

— Это хорошо.

— О?

— Теперь я могу перестать на тебя злиться.

— Ты больше не злишься?

— Нет.

— И что это означает?

— Это означает... что у меня есть еще одна проблема, о которой нужно позаботиться.

Я прижался своим телом к ее, прижимая свою твердость к ее животу.

— О, да, это очень важная проблема. — Встав на цыпочки, она поцеловала меня. — Думаю, смогу помочь тебе в этом.

— Уверен, что сможешь.

Наши губы соединились, когда она вздохнула:

— Итак... на чем мы остановились?

Деньги.

Счастье нельзя купить.

За их счет можно обеспечить счастье.

Но на них не купишь здоровье. Не купишь любовь.

Нельзя купить будущее, которое бесценно.

Деньги делают все проще, но они не могут купить мечты.

А мечты — это то, что мне нужно.

Взято из нового блокнота Э.Э.

...

Наши жизни изменились неизмеримо за следующие несколько недель.

Мы еще раз прошли медицинское обследование, чтобы убедиться, что витамины действуют и наши тела набирают необходимый вес. Мы встретились с поисково-спасательной службой, изучили схему обследования и обсудили, как далеко мы находились от радиуса их поисковой операции (не так уж далеко, но достаточно, чтобы не обнаружить нас). Мы выдержали еще несколько бесед с представителями австралийской иммиграционной службы по поводу нашего места жительства. Послали благодарственное письмо компании «P&O Cruises» за то, что они нас нашли. И посетили (к моей досаде) еще одного стоматолога, чтобы убедиться, что врачи круизной компании ничего не упустили.

Если учесть, что мы пропали три с половиной года назад, то ничего особенно плохого у нас не обнаружили. Только разбитое сердце после смерти подростка и пустота после ухода жизнерадостной девочки.

Но когда меланхолия пыталась одолеть, мы вспоминали, что у нас есть.

Мы были друг у друга.

У нас была Коко.

Мы живы и нас нашли.

Нам повезло.

На следующий день после визита Мэди Гэллоуэй отвез нас с Коко в ближайшую оптику, и там в течение часа проводили осмотр глаз и подбирали оправу. Его радость от того, что он наконец-то получил новые очки, стоила того, что мы заблудились в городе, к которому никак не могли привыкнуть.

В течение недели мы приспосабливались к оживленному миру. Мы ходили ужинать в рестораны и скрежетали зубами от громких звуков, назойливых посетителей и переработанных продуктов. Мы мирились с темпераментной малышкой, которая требовала тишины, как на пляже, и ночного света звезд. И мы ждали (не очень терпеливо), пока будут подготовлены очки для Гэллоуэя.

Иногда мы отваживались зайти в супермаркет, где все, что нам было нужно на острове, было доступно в обмен на деньги.

Деньги.

У меня они были.

У меня их было очень много.

Я была воспитана так, что необходимо оставлять несколько тысяч долларов сбережений, чтобы иметь нормальное существование. Уехав с Мэди в Америку, я стала откладывать несколько сотен тысяч, полностью уверовав в то, что моя жизнь устроена.

Но сейчас у меня было несколько миллионов.

И пока я не могла понять, что означает такое богатство.

Это было нереально.

Коко не останется без еды. Мы с Гэллоуэм не должны были беспокоиться о том, где жить и как мы себе это позволим.

Нам повезло.

Наши трудности закончились, и мы были вознаграждены.

Однако по мере того, как каждый день перетекал в следующий, я не могла избавиться от чувства подавленности. Здесь я была расстроена больше, чем когда-либо на нашем острове (даже в ужасно мрачные дни в конце).

Здесь я чувствовала себя не на своем месте.

Я по-прежнему готовила при свете луны, и мы ни разу не включали телевизор.

Как будто мы стали недоверчивы к подобным удобствам и предпочитали упрощенное существование.

Единственное изменение, которое мы приняли, — это Мэди.

Она вписалась в нашу жизнь так, словно постоянно была с нами.

Она вернулась на следующий день, и мы провели его в разговорах ни о чем и обо всем. Гэллоуэй рассказал ей, как нам удалось выжить. Я поделилась пикантными подробностями нашего брака. А она играла с Коко, словно была рождена для того, чтобы стать тетей.

Почти каждый вечер она забегала после работы, чтобы поздороваться и потусоваться. И Гэллоуэй был с ней очарователен и обходителен — совершенно не так, как он принял меня. Там, где мне был оказан холодный прием и яростные взгляды, Мэди встретили тепло и радушно.

С другой стороны, по словам Гэллоуэя, все его недовольство мной было основано на похоти. Он хотел меня, но не мог обладать.

Мэди, в этом плане, не привлекала его (слава богу). Но мне впервые пришлось конкурировать за его расположение. Я не была единственной женщиной, а он не был единственным мужчиной. Если он забегал за чем-то в магазин, я панически боялась, что он может найти другую девушку, привлекательнее меня. Что, если мое костлявое тело со светлыми растяжками перестанет привлекать его?

Однако у него были те же опасения. И мы поделились ими однажды вечером, когда слово за слово наша легкая перепалка переросла в жаркую дискуссию о неопределенности в наших отношениях.

Мы оба были такими дураками.

Мы вместе не потому, что были единственными взрослыми на нашем острове. Мы вместе, потому что наши души соединились, наши сердца склеились, и мы стали единым целым.

После этого все стало немного проще. Всякий раз, когда Мэди появлялась рядом, Гэллоуэй вел себя наилучшим образом. Я догадывалась, что нейтральная территория заставляет его вести себя хорошо. Однако мне хотелось верить, что дело во мне.

Я излечила то, что съедало его изнутри. Это тяготение все еще присутствовало в нем, но он мог дышать без чувства вины. Он мог смеяться, не испытывая к себе ненависти.

Он стал спокойнее.

И когда он держал Коко на руках, он оживал.

В постели, перед сном, мы часто говорили о Пиппе и Конноре. Мы были рады этим воспоминаниям, и когда Пиппа, наконец, позвонила нам (на мобильный телефон, который нам дала иммиграционная служба), мы молчали несколько часов. Нам было физически больно из-за того, как мы по ней скучали.

Она казалась счастливее. Не излечившейся. Не довольной. Но счастливее.

В новом месте — вдали от нас, острова и призрака Коннора — у нее мог появиться шанс на выздоровление. Я не знала, будет ли она в порядке душевно, духовно, но, по крайней мере, физически мы сделали все возможное, чтобы защитить ее.

И я хотела, чтобы она была счастлива. Я хотела этого настолько, что держалась на расстоянии, пока она не захочет вернуться к нам.

Ночью было труднее всего.

Мы не могли привыкнуть к мягкому матрасу. И отказались от него в пользу ковриков для йоги, которые нашли в шкафу квартиры. Мы расстелили их в гостиной, между нами спала Коко, а балконные двери оставались открытыми, обдувая наш дом влажным бризом и донося далекий шум океана.

Только тогда мы обретали спокойствие.

Истинный покой.

Мир, который не был искусственно создан или куплен.

Иногда мы также спали в гостиной с широко распахнутыми дверями, потому что Коко кричала, когда не слышала шум моря. Когда мы выходили в город, она плакала. Если мы пытались угостить ее шоколадом или конфетами, она плакала. Она была поистине земным ребенком, который находил удовольствие и сопричастность в песке, просачивающемся между пальцами ног, солнце на лице и простой сладости кокоса и папайи.

— Это поможет? — тихо спросил Гэллоуэй, добавляя в банановое пюре, предназначенное для Коко, кокосовую стружку.

Ее маленькое личико сморщилось.

— Нет.

— Ну же. Это очень вкусно.

— Нет!

Мы перепробовали все, но она по-прежнему не хотела есть ничего слишком соленого или сладкого. Ее вкусовые пристрастия сводились к простой, деревенской пище, и она устраивала истерику, когда мы пытались познакомить ее с ароматными блюдами, такими как спагетти болоньезе или блюда из мяса.

Я была вегетарианкой и убежденным любителемморепродуктов, а вот Гэллоуэй был настоящим мясоедом. Оказалось, наша дочь, в этом вопросе, взяла с меня пример.

Однако я по-прежнему не могла есть баклажаны или халлуми (прим. пер.: Халлуми — Халуми — левантийский сыр, известный в Европе по кипрской кухне. Он изготавливается из смеси козьего молока и молока овец, хотя иногда содержит и коровье молоко), не после болезненных ассоциаций со смертью моей семьи.

В последнее время все потери и одолевшая меня печаль не давали покоя, и я постоянно думала о родителях и сестре. Из-за возвращения в Сидней их смерть казалась совсем недавней, переплетаясь с болью от потери Коннора и ухода Пиппы.

Это слишком.

— Думаю, она скучает по ФиГэл, — прошептала я, потирая виски от легкой головной боли, которая мучила меня весь день.

Коко посмотрела прямо на меня.

— ФиГэл. ФиГэл. Домой!

Ложка в руке Гэллоуэя с грохотом упала в миску.

— Я знаю, маленький орешек. ФиГэл был твоим домом. Но теперь все изменилось. Теперь мы живем здесь.

В ее зелено-голубых глазах заблестели слезы.

Я не могла оторвать взгляда от ее загорелой кожи цвета мускатного ореха (сомневаюсь, что она когда-нибудь поблекнет), светло-русых локонов и решительного подбородка.

Она была идеальной смесью Гэллоуэя и меня, глубоко внутри нее таились те же самые желания.

Да, малышка, я бы тоже хотела вернуться домой.

Мое внимание привлек Гэллоуэй.

Мне не нужно было спрашивать, чтобы понять, что он чувствует то же самое.

Я не спрашивала.

Я не стала допытываться.

Но я понимала, что он тоскует по дому.

Почему мы здесь?

Зачем мы вернулись, если готовы променять все на то, что у нас было раньше?

До того, как Коннор умер?

До того, как Гэллоуэй чуть не погиб?

До того, как моя семья не погибла?

Столько смертей, и все же я хотела вернуться.

В этом не было смысла.

Мы должны быть счастливы, что находимся здесь, в безопасности, что вокруг нас лекарства, врачи и люди.

Оторвав взгляд от его лица, я встала, чтобы отнести посуду на кухню.

Момент был прерван.

О доме не упоминалось.

На следующий день мы с Гэллоуэм впервые заговорили о том, где будем жить. Мы не хотели задерживаться в квартире (благодаря щедрости австралийского правительства), и нам нужно было пустить корни, чтобы чувствовать себя комфортно.

Мы обсуждали, чем бы он хотел заниматься на работе. Не потому, что ему это было нужно, а потому, что он не мог сидеть без дела. Он не мог сидеть без дела на ФиГэл и не собирался бездельничать здесь.

Мы договорились, что он перевезет сюда дипломы об окончании архитектурного факультета и займется строительством. Однако все это было невозможно до тех пор, пока не закончится бумажная волокита, и нас не воскресят из мертвых.

Этим занимался мой адвокат, в том числе и разморозкой моих средств и активов. Я еще не разговаривала со звукозаписывающей компанией, но Мэди сообщила, что они знают о моем воскрешении и ждут, когда я буду готова обсудить условия контракта.

Столько ответственности.

Столько всего происходит одновременно.

Я к этому не привыкла. Мне хотелось убежать куда глаза глядят.

После долгого дня неопределенности и бесконечных вопросов нам, наконец, позвонили и сообщили, что можно забрать очки Гэллоуэя.

Держа Коко за руку, я ждала у входа в оптику, потому что Гэллоуэй запретил мне входить. Он вернулся с коробкой, уложенной в пакет, вместе с очистителем для линз и инструкцией по уходу.

Он их не надел.

Держа Коко за руки, мы молча пошли обратно в квартиру. Хромота все еще была очевидна, но он стал лучше ее скрывать. Несколько дней назад я спросила, не стоит ли нам купить машину. У меня все еще были действующие права. Это облегчило бы нам жизнь, особенно в плане покупки продуктов.

Однако Гэллоуэй отказался.

Мы не были готовы к покупке автомобиля.

Мы ходили пешком последние четыре года. И будем ходить еще несколько лет. Кроме того, мы лишились возможности плавать целыми днями. Мы не были готовы к тому, что нам придется заново учиться ходить из одной точки в другую.

Когда мы подошли к квартире, я с трудом сдержала любопытство из-за того, почему он не надел очки.

Чего он ждёт?

Зайдя в квартиру, он поднял Коко на руки и спросил, можно ли ему самому уложить ее спать.

Я пожала плечами и оставила их, слегка обидевшись на то, что он не надел очки, которые очень давно хотел. Он часто жаловался, что хочет чётко видеть детей и меня.

Сейчас у него появилась такая возможность, но он ею не воспользовался.

Почему?

Налив стакан воды, я босиком вышла на балкон и стояла с закрытыми глазами, представляя, что перенеслась туда, где вместо стен пальмы, а пол из песка.

Наконец Гэллоуэй вышел из спальни, где укладывал Коко. Он не стал укладывать ее в гостиной, что означало, что он либо хочет поговорить, либо...

Мои соски покалывало при мысли о сексе.

Неистовый голод в крови застал меня врасплох, он подошел сзади и положил подбородок мне на плечо.

— Можешь пойти со мной, пожалуйста?

Я кивнула, взяла его за руку и пошла за ним к дивану.

— Чем вы занимались? С Коко?

В моем голосе слышалось любопытство, когда я садилась на диван.

Он улыбнулся.

— Впервые увидел ее.

— Ты надел очки?

— Да.

— И?

Он посмотрел в потолок, его глаза блестели.

— И она очень красива.

Мое сердце заколотилось.

— Да. Она идеальна.

Его рука легла на подушку, рядом с которой лежал футляр для очков. Глубоко вздохнув, он открыл его и достал сексуальную черную оправу.

— Теперь мне нужно увидеть, насколько красива ее мать.

Я затаив дыхание, наблюдала за тем, как он надевал очки.

Он опустил глаза, приспосабливаясь к ясности зрения.

Затем... поднял голову.

Его рот раскрылся.

Его голубые глаза обжигали.

И с каждой секундой его любовь ко мне увеличивалась.

— Ты... ты...

Его голос надломился.

— Я?

— Ты гораздо более сногсшибательная, чем я мог предположить. — Его руки дрожали, когда он провел большим пальцем по моей скуле. — После столь долгого отсутствия ясности. После того, как на протяжении столь долгого времени влюблялся в женщину, которая, как я знал, была прекрасна внутри и снаружи, теперь я могу видеть ее. По-настоящему. И я не могу поверить, что мне настолько повезло.

Я прижалась лицом к его ладони.

— Спасибо. Значит...

Он поцеловал меня, скользнул пальцами по моему затылку и притянул к себе.

— Я могу совершенно искренне сказать, что у меня самая потрясающая жена в мире.

Наши языки соединились, и вспыхнула страсть.

Его очки перекосились, когда я забралась к нему на колени и стала целовать его со всех сторон. До этого момента я не понимала, как сильно боялась, что он увидит меня. Как сильно полагалась на его нечеткое зрение, чтобы защитить себя от того, что, возможно, после того как он разглядит меня — разлюбит.

Но теперь эти страхи исчезли.

Эти страхи не просто исчезли, их поглотила похоть, когда я расстегнула его Гэлнсовые шорты и сдвинула в сторону бикини под своей белой юбкой (я отказалась от трусов и лифчиков).

Наши губы не отрывались друг от друга, пока Гэллоуэй поднимал мои бедра и скользил внутри меня.

Наши лбы соприкасались, а тела раскачивались, любя друг друга.

Я обняла его за плечи, задыхаясь от нахлынувшего оргазма.

И когда он отстранился, чтобы посмотреть, как я раздеваюсь, его освобождение пронзило его так сильно, порочно, что мы скатились с дивана продолжая кончать на кафельном полу.

Только когда мы спустились с небес на землю, я заметила, что он кончил в меня.

Мы договорились не делать этого до тех пор, пока я не начну принимать противозачаточные средства, потому что теперь, когда я начала принимать витамины и обильную пищу, мой цикл, несомненно, восстановится.

Однако... мы больше не были предоставлены сами себе.

Если я забеременею на этот раз, это не будет вопросом жизни и смерти.

Медленная улыбка растянула мои губы, когда Гэллоуэй прижал меня к своей груди и обнял.

— Я знаю, что только что сделал. И не собираюсь извиняться.

Я поцеловала его в горло.

— Знаю.

Он замолчал.

— Ты не возражаешь?

— По поводу чего?

— Ты знаешь.

— Что ты можешь снова меня обрюхатить? Почему я должна возражать?

В ответ он сильнее сжал меня.

В ту ночь, после занятий любовью и дремоты в объятиях Гэллоуэя, я проснулась с влажными глазами и слезами на щеках.

Я плакала от неземного счастья.

Я оплакивала потерю ФиГэл.

Я плакала о будущем, с которым мы еще не определились.

Я плакала, надеясь на лучшее.

Я плакала от тоски.

Я плакала, потому что наша жизнь снова изменилась навсегда.

АПРЕЛЬ

Я думал, что с легкостью вернусь в общество.

Легко расслабиться, быть благодарным и принять то, что потерял, когда потерпел крушение.

Но на самом деле это было не так просто.

Мы вернулись пять недель назад.

Прошло пять недель.

Единственной безоговорочно радостью в нашей жизни на данный момент было то, что мой отец прилетел и провел с нами две недели. Он снял квартиру в том же здании, где нас поселили, но все время проводил в нашей.

Первая встреча с ним (несмотря на то, что я был истощен и восстанавливался после болезни) была лучшей встречей в моей жизни.

Он плакал.

Я сделал все возможное, чтобы, как и он, не разрыдаться.

Но чувствовать, как его руки сжимаются вокруг меня после того, как я потерял надежду увидеть его живым, было единственной хорошей вещью, произошедшей в Сиднее.

В течение нескольких дней он не мог оторвать от нас взгляда, недоверчиво моргая, требуя все подробности о том, как нам удалось выжить. Однажды мы с ним проговорили до рассвета: о катастрофе, моих отношениях с Эстель и о том, как я, наконец, освободился от чувства вины, которое преследовало меня.

После того как мы пережили трогательное воссоединение, он помог нам в поисках нового дома для переезда.

Я был невероятно рад снова увидеть отца. Но мне было грустно от того, что он по-прежнему так же одинок, как и тогда, когда я исчез. С таким же разбитым сердцем.

Несколько раз я замечал, как он смотрит на нас с Эстель с мечтательным обожанием в глазах.

Однако он нашел утешение в Эстель (они ладили так, словно она была его дочерью, а не я — сыном) и обожал Кокос.

Когда его поездка подошла к концу, было очень тяжело прощаться.

При виде его в моей голове зародились идеи, которые не имели права там находиться. Идеи, которые вылились в одержимость. Это не давало мне спать по ночам. Вселяло надежду, пока мы с Эстель и Коко боролись за возвращение в этот нежелательный мир.

Нам предоставили бесплатную аренду ровно на три месяца. Эстель считала это чрезмерной щедростью и настаивала на оплате коммунальных услуг. А я... я считал, что этого недостаточно после того, как нас пытались разлучить.

Неделю назад мы с Эстель пообщались по скайпу с семьей Акина и в почтительном молчании почтили память погибшего летчика. Мы ответили на их вопросы о месте его упокоения, и они успокоили нас, заверив, что не считают нас виновными. Акин совершал полеты в худшую погоду и выжил. Это просто стечение обстоятельств.

Газетчики продолжали преследовать нас, требуя интервью, а бумажная волокита, необходимая для официального восстановления нас из мира мертвых, была скучной и удручающей. Адвокат настаивал на оценке всего имущества Эстель и посоветовал ей заключить брачный договор.

Не стоит и говорить, что она выбежала из его кабинета, громко хлопнув дверью.

Мне было бы все равно, если бы она попросила меня подписать брачный договор. У меня не было намерения завладевать ее деньгами. Но у меня также не было намерения когда-либо отпускать ее, так что эта проблема отпадала сама собой.

Не помогало и то, что каждый день Коко испытывала стресс. Она ненавидела бетон, металл и пластик. Она ненавидела обувь и нижнее белье и визжала, если, не дай бог, мы пытались помыть ее белокурые кудри шампунем с запахом клубники.

Это должен быть кокос и ничто другое.

Она отказывалась плавать в крошечном общем бассейне квартирного комплекса, и вполне обоснованно, так как ее кожа покрылась сыпью от хлорированной воды. Однако стоило нам опустить ее в океан (хотя он был намного холоднее, чем на нашем острове), как она превращалась в самого счастливого ребенка, какого только можно себе представить.

Она строила замки из песка, собирала ракушки и вывалялась вся в золотистых песчинках. На пляже она чувствовала себя как дома, потому что именно там она родилась. Она родилась в море. Она принадлежала морю.

Как она сможет адаптироваться в жестоком мире города?

Как справится со школой и тем, что не такая, как все?

Она навсегда останется свободолюбивой или, в конце концов, повзрослеет, наденет деловой костюм и станет генеральным директором какой-нибудь крупной корпорации?

Как ни старался, я не мог представить свою дочь в офисе, пялившуюся в ноутбук. Я видел ее морским биологом, с такими же белыми, как у Эстель, волосами, когда она маркирует дельфинов и следит за китами.

Она была ребёнком дикой природы, а не города.

Но это не имело значения, потому что теперь наш дом был здесь.

…

МАЙ

Мы старались. Мы на самом деле старались соответствовать городской жизни.

Мы встречались с Мэди и ее друзьями.

Мы делали все возможное, чтобы приобщить Коко к новому, хотя она и выла от досады.

Мы еще не нашли дом, но, как ни странно, нас это мало волновало.

Коко предпочитала проводить каждую свободную минуту на пляже и иногда настаивала на том, чтобы мы разбили лагерь под луной.

Здесь было не так тепло, как на ФиГэл, поэтому мы снимали с кроватей одеяла и спали на ковриках для йоги, расстеленных на песке. Под россыпью звезд, слушая расслабленное дыхание дочери, я не мог отрицать, что здесь чувствую себя более уютно, чем под белым потолком и уродливой люстрой.

Единственное, что разрушало наше счастье, — это появляющиеся с рассветом серферы, которые смотрели на нас, словно на бездомных.

Это разрушало фантазию.

Фантазию о том, что на самом деле мы находимся не здесь, а на нашем острове.

Проходили дни, а мы изо дня в день делали одно и то же.

Мы немного бродили по городу.

Мы заставляли себя акклиматизироваться, ездить в поездах, ходить на дни открытых дверей, хотя в глубине души я понимал, что мы никогда не сможем полностью адаптироваться.

Мы были потеряны.

Только на этот раз были потеряны не тела, а сердца.

Несмотря на внешние проблемы, мы с Эстель сближались.

Мы настолько были близки, что однажды вечером я ушел, пока она купала Коко, и направился в ювелирный магазин в местном торговом центре в десяти минутах ходьбы от нашего квартала.

Я снял немного денег со счета, который отец открыл для меня на те скудные средства, которые я заработал, трудясь в тюрьме.

Я потратил все.

Я купил ей кольцо.

И я вернулся в квартиру, встал на одно колено и сделал предложение.

Ещё раз.

Удивление не означает благоговейный трепет или шок.

Удивление бывает приятным и неприятным.

Удивление означает, что любимый человек знает тебя лучше, чем ты сам.

Это и есть высший признак совершенства.

Взято из нового блокнота Э. Э.

...

Гэллоуэй удивил меня.

Более чем удивил.

Я была ошарашена.

— Не могу поверить, что мы это делаем.

— Поверь. Теперь... все официально. Навсегда.

Гэллоуэй улыбнулся, он выглядел очень красивым в черной рубашке и Гэлнсах. Его загар не потускнел, въевшись в кожу за три с половиной года под палящим солнцем, и черная ткань подчеркивала его ярко-голубые глаза. Его очки сексуально поблескивали, а губы изгибались идеальным образом, и мне захотелось его поцеловать.

Целовать, целовать, целовать.

На мне был похожий наряд — Гэлнсы, черная блузка с открытыми плечами. Я заплела волосы в косички «рыбий хвост», чтобы они красиво ниспадали на плечи (больше не ломкие от солнечных лучей или немытые), и втайне мне нравились белые пряди на фоне темной ткани.

Мой наряд был далёк от свадебного платья... но я его и не хотела. И не нуждалась в нем. В моем понимании, мы уже были женаты.

Это была лишь формальность.

Однако я обожала свое обручальное кольцо.

Я не могла перестать его крутить и любоваться.

В нем не было ни дорогого бриллианта, ни броских драгоценных камней. Простой золотой ободок с надписью: Ты потерпела крушение вместе со мной. Я влюбился в тебя. Я люблю тебя.

Кольцо было идеальным, и я не снимала его со своего пальца.

Я даже не сняла кольцо, чтобы Гэллоуэй официально надел его мне на палец во время церемонии вместе с нашими клятвами.

Ни за что. Я надела его раз и навсегда.

Мэделин стояла позади меня с Коко на руках, Гэллоуэй, взяв меня за руку, смотрел мне в глаза.

Мы стояли в небольшом помещении, напоминающем бежевую коробку, в углу которой бесформенно висел австралийский флаг.

Напротив нас с Гэлом стоял свадебный регистратор.

— Вы готовы?

Мы кивнули.

Посмотрев на Гэллоуэя, она сказала:

— Поскольку это простая формальность, я задам самый простой, но самый важный вопрос, — она усмехнулась. — Берете ли вы Эстель Мари Эвермор в законные жены?

Гэллоуэй облизал нижнюю губу.

— Да.

Ее взгляд переключился на меня.

— И берете ли вы Гэллоуэя Джейкоба Оука в законные мужья?

Я очень нервничала.

— Да.

Регистратор захлопала.

— В таком случае объявляю вас мужем и женой. Во второй раз.

Мы поцеловались.

Мы праздновали.

Мы старались не обращать внимания на боль из-за отсутствия Пиппы и Коннора.

Они были на первой церемонии нашего бракосочетания.

В этот раз их не было рядом.

Рядом с нами не было детей, но у нас появилась та самая заветная бумажка.

И уже на следующий день я сменила фамилию Эвермор на Оук.

Наш брак был официально оформлен.

Спустя месяц после свадьбы мы так и не определились.

Мы сделали все возможное.

Мы попытались.

Мы были открыты, благодарны и полны надежд.

Но с этим пора заканчивать.

Я был несчастлив.

Мне надоело быть отцом капризного двухлетнего ребенка, который каждый раз умолял вернуться в место, которое (для большинства людей) существует только в сказках.

Почему мы должны преклоняться перед тем, что было нормой? Почему мы должны верить, что для достижения успеха в жизни необходимо иметь шикарный дом, дорогую одежду и напряженную работу?

Почему нельзя быть честными? Почему мы не могли признать, что наши желания и стремления лежат не в пафосных городах и изысканных ресторанах? А в диких просторах архипелагов и черепашьих рассадниках?

Как-то вечером мы с Эстель гуляли по пляжу на закате. Коко играла позади нас, выстраивая песочные замки, болтала со своей плюшевой черепахой и в этих действиях находила счастье, которого не могла найти больше нигде.

Тихое журчание прилива по нашим ногам влекло меня больше, чем бетон или стекло. Что-то внутри изменилось навсегда, и я не мог от этого избавиться.

И если быть до конца честным, я не хотел от этого избавляться.

Я взглянул на Эстель, и моё сердце сжалось от того, как прекрасна она была в свободном белом платье и с распущенными волосами. На прошлой неделе у нее начались месячные, что означало, что она не беременна, но ее тело способно к этому.

Эта мысль одновременно и возбуждала, и пугала.

Если мы откажемся от этой жизни и вернемся туда, куда я хотел, мы не сможем позволить себе роскошь иметь ещё одного ребенка... если только...

Мысли, которые не давали мне покоя в течение нескольких месяцев, разрастались, формировались. Я не поделился ни одной из них с Эстель, но больше не мог их сдерживать.

Как только вся бумажная волокита была закончена, и наш мир восстановлен, Мэди, по просьбе Эстель, уволилась с должности помощника генерального директора и начала управление империей, о которой та даже не подозревала. Юристы вернули контроль над трастом Эстель, но Стел оставила Мэди бенефициаром за ее честность и преданность.

Звукозаписывающая компания связалась с ней и потребовала больше песен, текстов, всего. И если бы захотела, Эстель могла бы сделать карьеру, о которой всегда мечтала.

И я знал, что она мечтала об этом, потому что застукал ее за игрой на рояле в фойе отеля, где мы ужинали, пока я расплачивался.

Она выглядела так же прекрасно, как и на видео в YouTube. Однако что-то кардинально изменилось. Если раньше музыка была ее отдушиной и страстью, то теперь она отошла на второй план по сравнению с её основными желаниями.

Она хотела того же, чего желал я.

Того, чего очень хотела Коко.

Мы все, черт возьми, этого хотели.

Мы хотели вернуться в наш райский уголок.

Мы бы многое отдали, чтобы вернуться к тому, что там приобрели.

Но у нас не хватало смелости сказать об этом вслух. Не хватало смелости признать, что мы готовы отказаться от водопровода и электричества, не хватало смелости сказать, что мы готовы променять богатство и социальное положение на то качество жизни, которое мы создали на нашем острове.

Если бы мы продолжали в том же духе, то провели бы остаток своих дней, жалея, что у нас не хватило сил признаться в том, в чем мы на самом деле нуждаемся.

Я не мог этого допустить.

Я больше не желал и дня прожить, не получив того, чего так сильно желал. Я больше не мог позволять своей дочери кричать, пока она не уснет, потому что она не могла видеть звезды сквозь смог, или плавать в успокаивающих волнах океана лаская своими крошечными пальчиками морских обитателей.

Я больше не могу смотреть на мучения своей семьи.

Притянув Эстель к себе, я положил обе руки ей на плечи.

— Мне нужно кое-что сказать. Что-то безумное, глупое и очень правильное, и не знаю как.

Ее глаза расширились, кожа покрылась мурашками, когда я обнял ее.

— Что ты имеешь в виду?

Я посмотрел на нашу дочь. Она подняла голову, размахивая корягой, а не пластмассовой лопаткой, которую мы ей купили. Она ненавидела гладкие на ощупь искусственные игрушки, предпочитая резную морскую звезду, которую я сделал на прошлой неделе на балконе.

— Думаю, мы должны вернуться.

— Что ты имеешь в виду? Вернуться? — сузив глаза, она смотрела на меня. — Ты хочешь снова оказаться на необитаемом острове? Без помощи. Ты хочешь полностью отрезать нас от мира?

— Я же сказал, что тебе покажется это безумием. Я не шутил.

— И что дальше?

— У меня есть идея.

— Ну, так поделись, пока я не потеряла сознание от ожидания.

Я улыбнулся.

— Деньги от твоего творчества... ты готова потратить часть из них?

Она склонила голову набок.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду... если бы я попросил тебя довериться мне, как мужу, ты бы доверилась?

Не раздумывая, она кивнула.

— Конечно.

— Хорошо, есть идея.

— Какая?

— Доверишься мне?

— Ты не расскажешь?

— Просто доверься. Дай мне несколько дней. Потом я все тебе расскажу.

Я многого просил, но Эстель дала мне эти несколько дней.

Я сделал все, чтобы оправдать ее доверие.

…

— Я не спрашиваю, правильное ли это бизнес-решение. Я спрашиваю, возможно ли это?

Я вцепился в свой мобильный телефон, пока гражданин ФиГэл, входящий в состав Совета по государственным активам и продажам, бормотал что-то нечленораздельное.

Я использовал все грязные приемы, чтобы добиться этого разговора. Но, если честно мне на руку сыграло то, что на ФиГэл мы стали маленькими знаменитостями после того, как о нас написали небольшую статью о жизни на острове.

Наша восторженная похвала и благодарность их стране были хорошо восприняты туристической сферой, и нам позвонил президент ФиГэл, пригласив в свою великую страну в любое удобное для нас время.

Я бы очень этого хотел.

Очень.

Но я не хотел на время.

Я хотел навсегда.

Мне нужен был остров.

— Так... это возможно? — снова спросил я.

— Это... это возможно. Я должен уточнить, какой денежной компенсации это потребует.

— Уточняйте. Я подожду.

— Хотите, чтобы я сделал это прямо сейчас?

— Да. Именно сейчас.

— Э-э... хорошо. Подождите, пожалуйста.

Заиграла раздражающая музыка.

Вышагивая по балкону нашей крошечной квартирки, я постукивал пальцами по бедру. Эстель вместе с Коко отправилась на пляж, чтобы найти ракушки для люстры в морском стиле.

Коко с самого утра капризничала и плакала в ожидании похода на пляж, чтобы поплескаться в соленых волнах. Она отказывалась играть на гладких поверхностях керамической плитки, предпочитая дикую природу и мелкие крупинки песка.

Ну же. Ну же.

Я хотел закончить этот телефонный разговор до того, как Эстель поймает меня.

Я хотел, чтобы все было улажено до того, как скажу ей.

Прежде чем я сообщу своей семье о том, каким может быть наше будущее.

Наконец, музыка на удержании прервалась, после чего раздалось короткое покашливание.

— Мистер Оук?

Я захлопнул дверь.

— Да.

— Это мистер Тайто из Совета по инвестициям для зарубежных покупателей. Должен сказать, что ваш запрос довольно необычен.

— Почему? Что в этом необычного?

— Как правило, запрос на покупку касается земли с большими возможностями, чем та, о которой вы упомянули, большей площадью, ближе к другим туристическим островам. Мы знаем о вашей ситуации, сложившейся за последние несколько лет, и готовы принять ее во внимание. Однако должен сообщить, что мы не рекомендуем...

— Это то, чего я хочу. Договорились или нет?

— Понятно. — Короткая пауза, после которой последовал жесткий ответ: — Что касается других ваших условий. Правильно ли я понимаю, что вы будете платить за все, что упомянули? И вы ожидаете, что правительство ФиГэл не будет принимать никакого участия или инвестировать? Вы также понимаете, что в случае удовлетворения вашей просьбы все объекты инфраструктуры будут конфискованы после завершения сделки?

Сердце бешено заколотилось.

Пойдут ли они на это?

По его голосу я ничего не мог понять. Он мог издеваться надо мной, готовясь нанести окончательный сокрушительный удар, а мог сообщить самую лучшую новость в моей жизни.

Мое сердце бешено колотилось.

— Дайте мне еще минутку, мистер Оук.

Снова зазвучала музыка, и я зарычал, продолжая вышагивать. Внизу раздалось хихиканье: Эстель помогала Коко перебраться через деревянное ограждение, отгораживающее парковку нашего дома от дороги на пляж.

Ну же. Поторопись, черт возьми.

В трубке раздается потрескивание, прежде чем мистер Тайто возвращается к нашему диалогу.

— Хоть ваша просьба весьма необычна, у меня есть хорошие новости, мистер Оук.

Я прикусил губу и вскинул кулак в небо. Радость, которой я никогда раньше не испытывал, пронеслась сквозь меня. Наконец-то я повзрослел. Наконец-то понял, чего хочу от жизни, где хочу жить и с кем.

И вот теперь я получил разрешение воплотить все это в жизнь.

Сделав глубокий вдох, чтобы не заорать от счастья в трубку, я спокойно сказал:

— Это отличная новость. Спасибо.

Мистер Тайто сказал:

— Мы принимаем предложенные вами условия. Двести пятьдесят тысяч долларов США за право проживать на острове, расположенном по координатам, которые вы отправили по электронной почте на прошлой неделе. Соглашение будет включать право аренды земли на восемьдесят лет с возможностью продления, если это устроит обе стороны на тот момент. Контракт будет составлен и будет ждать вашей подписи по прибытии в Нади.

Мистер Тайто прочистил горло.

— Когда вы планируете поездку?

Я улыбнулся, когда входная дверь открылась, и Коко побежала ко мне навстречу. Мой маленький ежик. Моя островная оборванка. Моя неприкаянная принцесса.

Она возвращалась домой.

Как и все мы.

— Мы приедем в пятницу в одиннадцать утра.

Эстель приподняла бровь, когда я шагнул через балконную дверь и подхватил Коко на руки. Ее нос уткнулся мне в шею.

— Привет, папочка.

— Привет, Кокос.

— Приятного полета, мистер Оук. С нетерпением жду подтверждения и официальной встречи с вами в нашей стране.

— Взаимно, мистер Тайто. Еще раз спасибо.

Я завершил звонок.

Эстель бросила пластиковый пакет с ракушками на стол и направилась ко мне.

— С кем ты разговаривал?

Щеки болели от улыбки.

— С одним мужчиной.

— Мужчиной?

— Мужчиной с договором.

— С договором?

Я кивнул, прикусив внутреннюю сторону щеки, чтобы не проболтаться.

Эстель уперла руки в бока. Эта поза напомнила мне о ее властно-заботливом отношении, когда мы впервые столкнулись, и я еще больше влюбился.

— Каким договором?

— Очень важный договор. — Схватив ее, притянул к себе. Коко корчилась, смеясь, когда я дул ей на горло и целовал Эстель влажными поцелуями.

— Договор, который стал возможен благодаря тебе.

— Мне? — Ее глаза расширились от подозрения. — Что ты сделал, Гэл?

— Я потратил четверть миллиона долларов.

— Что?

— Из твоих денег.

— Это наши деньги. Я добровольно предоставила тебе право использовать их так, как считаешь нужным.

— Я очень рад, что ты мне доверяешь.

Я снова поцеловал ее, излучая счастье.

Она зашевелилась в моих руках.

— Я определенно доверяю тебе, но могу и передумать, если ты не начнешь рассказывать, что, черт возьми, происходит.

Я взглянул на свою дочь.

— Хочешь рассказать ей или это сделать мне?

Зелено-голубые глаза Коко широко раскрылись, когда она запрыгала в моих объятиях.

— Скажи мне. Мне. Секрет. Мне.

— Ладно, я скажу тебе, а ты потом скажешь маме, хорошо?

Коко со всей серьезностью кивнула.

— Аа-га.

Улыбнувшись Эстель, я тихо прошептал на ухо Коко:

— Передай ей в точности то, что я сказал тебе. Мамочка...

Коко сделала паузу, затем повторила.

— Мамочка...

— Помнишь остров, где мы потерпели крушение и думали, что погибнем?

Коко повторила своим детским голоском (за вычетом нескольких запинок и возрастных несоответствий).

После этого я прошептал:

— Остров, где мы полюбили друг друга и узнали, что на самом деле важно?

Эту фразу она произнесла не слишком удачно. Но Эстель все равно рассмеялась и кивнула, и мое сообщение постепенно стало понятным. Ее рот приоткрылся, во взгляде зажглась неистовая надежда.

— Что ж... — пробормотал я.

— Что ж... — повторила Коко.

Отведя в сторону ее светлые локоны, я прошептал:

— Я купил его. Мы едем домой.

Коко замерла. Глаза ее расширились, и в них промелькнула мудрость, намного превышающая ее возраст.

— Домой?

Я кивнул.

— Домой.

— Черепахи, рыбки и прочее...

Эстель зажала рот рукой.

— Что... что ты имеешь в виду?

Ущипнув Коко, я строго произнес:

— Ты не сказала маме последнюю часть.

Коко засияла.

— Остров. Дом. Возвращаемся домой. Домой!

Эстель пошатнулась.

Я поймал ее.

Как и все эти годы, она ловила меня и заботилась обо мне. Теперь моя очередь. И снова она дала нам возможность выжить. Без денег мы бы всю оставшуюся жизнь тосковали и были потеряны. А теперь... мы могли делать все, что хотели.

И все благодаря ей.

— К-как? Когда? — Ее глаза наполнились слезами. — Не понимаю.

— Как... я позвонил в администрацию ФиГэл и объяснил, что, поскольку мы прожили в их стране почти четыре года, это формально делает нас гражданами или, по крайней мере, мы можем рассчитывать, что нам дадут визу на жительство. В конце концов, наша дочь юридически является фиГэлйкой, поскольку родилась в их водах и все такое.

— И они согласились?

— Ты удивишься, к чему может привести обещание хорошего пиара.

Эстель моргнула.

— Хорошо, значит, тебе удалось получить разрешение на проживание там... какое это имеет отношение к покупке острова?

— Формально я его не купил.

— Тогда...

— Я взял его в аренду на следующие восемьдесят лет. Они сохранят право собственности, но он будет оформлен на наше имя, и никто другой не сможет на него претендовать.

Эстель дрожала все сильнее с каждым вздохом.

— Ты... ты серьезно.

— Я абсолютно серьезен.

— Но как же... Мэди, мои песни и... Гэллоуэй, на острове нет никаких удобств. Мы справились, но Коко нужно питание. Ей нужна гигиена. Мы все в этом нуждаемся.

Самодовольство переполняло меня изнутри.

— Я уже обдумал это.

Она разинула рот.

— Что?

— Я строитель. Я намерен пристроить к нашему бунгало надлежащую конструкцию и укрытие. Я завезу гвозди, арматуру и железо для крыши. Установлю дождеприемники, септические системы и овощные культуры. Все, что ты хочешь, мы можем построить, создать или вырастить.

— Но как быть с жизнью за пределами острова? Как насчет семьи и друзей? Медицина и больницы? Школьное образование для Коко?

Я крепко обнял ее.

— Все очень просто. В этот раз они будут знать, где мы находимся. Они могут навещать нас, могут жить рядом с нами, мне все равно. А в остальном у нас будет лодка. У нас будет доступ ко всему, что нам нужно.

— А Пиппа?

В груди заныло, а потом наступило облегчение.

— Она будет знать, где нас найти. Этот остров принадлежит ей так же, как и нам. Я внес их имена в договор.

— Их.

— Ее и Коннора.

У меня защемило сердце.

— Правда?

— Да.

— Как тебе удалось это сделать? Добавить в документ умершего человека?

Я нахмурился.

— Об этом никто не знает. Это было мое условие.

— О, боже.

— Ты счастлива?

— Гэллоуэй, я... я в экстазе. В восторге. Не могу поверить, что это происходит. — Она провела рукой по волосам. — Подожди, когда это произойдет?

Я ухмыльнулся.

— Насколько ты привязана к этой квартире?

— Совершенно не привязана.

— Сколько времени тебе необходимо для сборов?

— Это вопрос с подвохом? Час... максимум.

— В таком случае...

— Говори. — Она засмеялась, сжимая мою руку. — Черт, ты затягиваешь.

— Ты такая нетерпеливая. — Я засмеялся. — Три дня, женщина. Мы уезжаем через три дня.

Дом там, где сердце.

Дом — это место, где находится душа.

Дом — это место, где смеются.

Дом — это место, где трудности исчезают.

Дом есть дом, и нет такого места, где бы я предпочла быть.

Текст песни «Дом» взят из нового блокнота Э.Э.

...

Однажды в песне любительница музыки и сломленный человек нашли ответ на вопрос о смысле жизни. Они слушали, принимали к сведению и жили долго и счастливо.

Я искала знаки.

Я вглядывалась в лица сотрудников на стойке регистрации, когда они вручали нам документы. Я была напряжена при прохождении контроля в аэропорту и дрожала, когда протянула свой только что полученный паспорт на регистрацию.

Однако ничего не произошло.

Никаких странных проявлений.

Никаких предчувствий.

Никаких предупреждений.

Так было в тот раз.

Именно тогда я потерялась.

До того, как поняла, что мне нужно.

Я не обращала внимания на знаки... или все-таки обращала?

Как бы то ни было, они привели меня к самому идеальному будущему, о котором я только могла мечтать, и теперь мы заявляли о нем, не колеблясь и не тратя жизнь на размышления о том, что могло бы быть.

Коко приложила руку к иллюминатору самолета, когда последний пассажир поднялся на борт, дверь закрылась, и мы вырулили из аэропорта Сиднея на взлетно-посадочную полосу.

Мой желудок сжался, я не могла избавиться от прежних воспоминаний о турбулентности и ужасе.

Этот полет будет для меня непростым.

Но я все стерплю, потому что цель стоила любой цены.

Я уже заплатила.

Ничего страшного не произойдет.

Пожалуйста, пусть все будет хорошо.

Я не переставала молить судьбу о пощаде. И я была достаточно напугана, чтобы выторговать себе безопасное путешествие.

Спешно собравшись, мы сообщили Мэди, что уезжаем и всегда ей рады, и как только договоримся об установке спутникового телефона и Интернета на нашем острове, будем поддерживать связь.

Я с нетерпением ждала того момента, когда смогу подписать предложенные документы. Я продолжу сочинять тексты для звезд эстрады и петь свои произведения.

Но я бы делала это, находясь в уединении нашего рая.

Мэди не знала, что это — кризис среднего возраста или взвешенное решение. В любом случае, все, что она сделала, это ласково попрощалась с нами.

Когда двигатели самолета взревели, и мы оторвались от земли к небу, я положила голову на плечо Гэллоуэя и вздохнула.

Я не боялась авиакатастрофы.

Я больше ничего не боялась.

Все складывается так, как должно быть.

Это единственное, что мы могли сделать.

…

Посадка на ФиГэл не была похожа ни на одну из тех, что я совершала раньше.

Отличалась от причаливания в Сиднее после почти четырехлетнего пребывания на необитаемом острове. Отличалась от полета в отпуск, наполненный счастливыми возможностями и расслаблением.

Эта посадка была посадкой моего сердца и души. Ноги коснулись асфальта, но душа... она вырвалась на свободу, скрылась в фиГэлйской влажности, радуясь тому, что наконец-то вернулась туда, где ей самое место.

Гэллоуэй взял меня за руку.

Представитель правительства встретил нас у самолета и провел через терминал. Два человека из службы безопасности аэропорта помогли нам вынести четыре огромных чемодана из багажного отделения. На этот раз мы приехали подготовленными. У нас были лекарства, средства первой помощи, шампунь, кондиционер, зубная паста, годовой запасодежды.

Мы это сделали.

Но на этот раз мы все сделаем правильно, без тех трудностей, которые были в прошлый раз.

— Вертолет готов для вас, мистер Оук.

Мы с Гэллоуэм остановились.

Мы произнесли в один голос:

— Только не вертолет.

Наш сопровождающий замер.

— Ээ... хорошо.

— Мы поедем морем. — Гэллоуэй шагнул вперед. — Наверняка у кого-нибудь есть паром, который сможет нас перевезти.

— На лодке это займет несколько часов пути.

— Неважно. — Гэллоуэй нахмурился. — Вертолет привел нас к нашему дому. Я не хочу, чтобы еще один вертолет доставил нас в другой дом.

Мы обменялись улыбками, когда мужчина бросился прочь, чтобы изменить планы.

Коко потянула меня за руку.

— Хочу вертолет.

Я опустилась на ее уровень, убирая с глаз непокорные кудри.

— Поверь, Кокос, это не так.

…

Внедорожник остановился возле рынка под открытым небом, где ветхие здания и выцветшие витрины магазинов рекламировали свои товары.

Прямо из аэропорта мы отправились на назначенную встречу для подписания необходимых документов на право собственности. Встреча проходила в роскошном кондиционированном помещении, нас официально приветствовали, поздравили с приобретением дома, и мы перевели деньги в обмен на право собственности на наш остров.

Наш остров.

Мы владеем им.

По крайней мере, на ближайшие восемьдесят лет.

Водитель повернулся к нам лицом, держа руку на руле.

— Сколько вам нужно времени?

Гэллоуэй открыл дверь и помог нам с Коко выйти. В багажнике позади нас лежали наши многочисленные чемоданы, которые вскоре должны были наполниться еще большим количеством припасов.

— Дайте нам час. Мы будем так быстро, как только сможем.

Сопровождающий кивнул, мы закрыли дверь, и каждый из нас взял Коко за руку. Мы прошли по среднему ряду, где продавцы сидели на коленях и предлагали сахарный тростник и пресноводные мидии.

Время от времени Гэллоуэй останавливался и покупал пакетик семян и другие материалы длительного хранения. Мы потихоньку собирали необходимые вещи: большой баллон с газом, упаковку зажигалок, спички, москитные сетки, большие емкости для воды, а также предметы, слишком большие и тяжелые, чтобы везти их на самолете из Сиднея.

Мы также купили чайник, вентилятор и электроприборы.

То, что мы долгое время обходились без удобств, не означало, что я не оценила их, когда мы вернулись.

Лицо Коко оставалось нетерпеливым и любознательным, когда мы вошли в хозяйственный магазин с пустыми полками и подержанными предметами. Это не был обычный склад, где на полках лежали обычные товары. Таков был островной образ жизни, здесь преобладали старые традиции над новыми изобретениями, и потребность в ярких блестящих игрушках не была такой привлекательной, как в западном мире.

Гэллоуэй прошелся по проходу, собрав подержанные инструменты и несколько килограммов гвоздей.

— У вас есть генератор на продажу?

Местный житель перестал играть в пинбол на своем мобильном телефоне, сигарета торчала у него изо рта.

— Генератор?

— Ну, знаете... устройство, которое производит энергию? Желательно на солнечных батареях, а не на топливе.

Мужчина выпустил сигаретный дым.

— Думаю, один есть.

Я отошла в сторону и направилась с Коко на улицу, чтобы ее невинные легкие не были испорчены никотином.

Гэллоуэй не заставил себя долго ждать.

Выйдя из магазина, он передал мне пакет с покупками, после чего снова скрылся внутри.

Немного пошатываясь под тяжестью, он обхватил древний покореженный генератор с оборванным шнуром.

— Этот подойдет. По крайней мере, у нас будет свет ночью, если понадобится. Я, конечно, за то, чтобы жить в суровых условиях, но электричество время от времени не помешает. Не говоря уже о том, что он сделает использование электроинструментов гораздо более эффективным.

— Всегда такой практичный.

Он усмехнулся.

— Именно поэтому ты вышла за меня замуж.

Я наклонилась и поцеловала его.

— Одна из многих причин.

…

Первый взгляд на наш остров показался мне миражом.

Скрытая мечта, принадлежащая только нам.

Удары волн о корпус судна усиливали мое волнение. Ни за что бы не поверила, если бы мне сказали, что вернусь сюда по собственному желанию. Что променяю цивилизацию на жизнь, в которой боролась и боялась, но, в конце концов, нашла безграничное удовлетворение.

Коко высвободила свои пальцы из моих и бросилась к борту катера. Прилив скрывал выступ рифа, позволив судну скользнуть ближе к берегу.

— Плавать. Плавать!

Коко прыгала вверх-вниз, изо всех сил стараясь перегнуться через ограждение.

Гэллоуэй поднял ее на руки.

— Через пару минут, малышка.

Я придвинулась к нему.

Меня сотрясала нервная дрожь из-за возвращения домой и от странного ощущения, что делаю именно то, для чего была рождена.

Наш остров.

В таком ракурсе мы его еще не видели.

Не знала, что он настолько мал и со всех сторон омывается океаном, насколько живописен с возвышающимися пальмами и сверкающим золотым песком.

А там... в тени деревьев находился наш дом.

Слезы навернулись на глаза, когда всплыли воспоминания, накопившиеся за многие годы. Сначала небольшими слоями, за которыми последовали, словно волна цунами, воспоминания о смехе и слезах, победах и испытаниях.

Мы столько всего пережили.

Но мы возвращались.

Гэллоуэй взял меня за руку и крепко сжал, когда мы приблизились.

— Не могу поверить, что мы здесь, — прошептала Гэл. — Не могу поверить, что мы возвращаемся домой без Пиппы и Коннора.

Грусть сплелась с головокружительной радостью.

— Знаю. Это кажется неправильным. Но Коннор здесь. И Пиппа вернется... со временем.

— Надеюсь.

Я не могла отвести взгляд, впитывая каждую грань теней и солнечного света. Как бы ни была красива эта дикая местность, для причаливания она была непригодна. У нас не было ни пирса, ни пандуса, ни тележки, чтобы перетащить многочисленные вещи с лодки.

Но мы справимся.

У нас было бамбуковое приспособление, которым мы ни разу не воспользовались. Спасательный плот для нашего спасения. Он лежал там, где мы его оставили, в одиночестве на девственном пляже. Наконец-то ему нашлось применение: он переправил наши вещи на берег, пока Гэллоуэй управлял им с мелководья.

В тот момент, когда мы пришвартовались, Коко начала извиваться.

— Дом!

Гэллоуэю удалось удержать ее, когда она разбушевалась.

— Эй, успокойся.

— Плавать! Плавать!

Он усмехнулся.

— Ты первой войдешь в воду, Стел. Я передам ее тебе.

Я сделала все, как он просил, борясь со слезами счастья, когда мои ступни коснулись поверхности воды, затем теплая влага скользнула вверх по икрам, по коленным чашечкам, до середины бедра. Меня не волновало, что шорты и футболка намокнут. Все, что я чувствовала, это блаженство, с которым мои пальцы погружались в мягкий, мягкий песок.

Это был мой дом.

Мой единственный настоящий дом.

Повернувшись, чтобы схватить Коко, Гэллоуэй перегнулся через перила и поцеловал меня. В тот момент, когда наши губы соприкоснулись, я отчаянно захотела его. Я хотела убежать в нашу бамбуковую рощу и вновь начать наш островной роман. Я хотела поздороваться и стереть все прощания, которые здесь произошли.

Коннор.

Пиппа.

Мы позвонили Пиппе за день до отъезда и сообщили, что возвращаемся. Она не казалась удивленной. Более того, она ожидала звонка с подобными новостями.

Она рассказала о своих приключениях за последние несколько недель, о своей комнате у бабушки, о первом дне в школе. Она была спокойна и уравновешена. Однако ее прощальные слова уничтожили меня:

— Передайте от меня привет брату.

Коко обхватила меня за шею маленькими ручками, когда я забрала ее из рук Гэллоуэя. Как только он передал ее мне, перепрыгнул через борт и в тот же момент оказался рядом с нами.

Брызги разлетелись повсюду.

— Вниз. Вниз.

Коко била ногами.

Было слишком глубоко, чтобы она могла стоять, но она научилась плавать раньше, чем ходить. Она была фиГэлйской водной нимфой.

Я погрузила ее (в одежде и всем остальном) в бирюзовый залив, она захихикала и нырнула под воду, по-собачьи гребя к берегу. Гэллоуэй вдруг подхватил меня на руки. Соленая вода капала с моих пальцев.

— Что ты делаешь? — спросила я смеясь.

— Переношу тебя через порог, разумеется.

— Это очень мило с твоей стороны. Однако в нашем браке это уже было.

— Никогда не забывай о романтике, Эстель.

Мы поцеловались.

— Никогда не меняйся, Гэл, — пробормотала я ему в губы.

— Я и не планировал.

— Ну, возможно... ты мог бы изменить одну вещь.

Он приподнял бровь.

— О?

— Ты мог бы снова отрастить бороду и волосы. Мне очень не хватает вида твоей дикости и необузданности.

С тех пор как мы вернулись в Сидней, он стриг волосы на затылке, а щетина отрастала не более чем на несколько дней.

Он был красив, несмотря ни на что, но в его суровости и неухоженности было что-то неоспоримо сексуальное.

— Думаю, это можно организовать.

Я поцеловала его в щеку.

— Я самая счастливая жена на свете.

— Чертовски верно.

Я засмеялась.

— Твое эго раздулось до небес?

— Вовсе нет. Просто констатирую факты. Потому что я самый счастливый муж на свете.

— Это слишком банально.

— А тебе не все равно?

Когда Гэллоуэй зашагал к берегу, преследуя нашу купающуюся дочь, я рассмеялась.

— Ни в коем случае. Я люблю тебя. В горе и радости и тому подобное.

— Это самое приятное, что ты мне когда-либо говорила.

Я ущипнула его.

— Да ладно. Я всегда говорю тебе приятные вещи.

Его глаза светились любовью.

— Я буду говорить тебе приятные вещи, как только мы останемся наедине.

Мое естество сжалось, когда прилив вынес нас на сушу.

Промокшая до нитки, Коко побежала по пляжу к бамбуковому домику, который мы создали. Распахнув шаткую дверь на петлях из льняной нити, она исчезла внутри и вышла со своей резной куклой вуду от Коннора.

— Кукла Ко!

Мое сердце разрывалось.

Из-за всего.

В этом и заключался смысл жизни.

Семья, связь и воспоминания.

Слава богу, мы усвоили этот урок, пока были достаточно молоды, чтобы насладиться жизнью.

От катастрофы к счастливой случайности.

Жизнь — это путешествие, и никто (каким бы желающим, властным или самоуверенным он ни был) не мог изменить пункт назначения.

Такова была судьба.

Наша задача состояла в том, чтобы прекратить борьбу.

Ведь только тогда мы сможем обрести настоящее счастье.

…

Ошибаетесь, сосунки. Больше всего она любит меня. Разве вы не слышали ее? Она явно сказала Ко... это я.

Слезы текли по моему лицу, когда видео вернуло Коннора из небытия.

— Он был так уверен в себе той ночью, — пробормотал Гэл, крепче прижимая меня к себе, пока мы лежали в темноте. Такой самоуверенный и гордый.

И это было заслуженно. Первым ее словом было его имя.

Мы вернулись на наш остров всего несколько часов назад. Мы разгрузили лодку, попрощались с командой и договорились о встрече через несколько дней, чтобы вернуться в Нади и купить скоростной катер для личных нужд.

На закате первого дня мы с удовольствием поужинали рыбой и кокосовыми орехами и вернулись к своим делам так легко, словно были рождены для этого. Мы не притронулись к консервам и упакованным продуктам. Мы не пили соки и свежую воду. Мы не включали генератор, чтобы избавиться от лунной тьмы.

Нам потребовалось несколько месяцев, чтобы привыкнуть к современным удобствам.

И всего несколько часов, чтобы погрузиться в первобытность.

Коко пронзила мое сердце любовью, крепко прижавшись ко мне перед сном. Она дрожала от волнения, вызванного возвращением туда, где она выросла, к морю, где она родилась, туда, где ее место.

Сейчас на острове было тихо.

И мы с Гэллоуэм, наконец, набрались смелости открыть резную деревянную шкатулку и поприветствовать мои браслеты, паспорт и сотовый телефон, не подлежащий ремонту. Среди оставшихся вещей были мистер Усатый Деревяшка (резной кот Пиппы) и поздравительное сердечко от Гэллоуэя для меня.

Мне было противно, что мы оставили все здесь.

Но теперь мы вернулись, и я больше никогда не буду воспринимать подобные вещи как должное.

Мы вставили карту памяти, на которой было столько ценных воспоминаний, в новое водонепроницаемое устройство, которое взяли с собой.

Первый видеоролик нас просто уничтожил.

Второй добил нас.

Но, принимая призраков в свое сердце, мы избавились от грусти, поблагодарив их за столь ценные воспоминания.

День, когда Коко произнесла свое первое слово.

День, когда Коннор заслужил ее безграничную привязанность и хвастался этим несколько недель. Мы были очень худыми и обгоревшими. Мы были гораздо более дикими и находились на грани выживания. И все же наш смех и улыбки были искренними и восторженными.

— Я скучаю по нему, — произнесла я, лежа на нашей набитой листьями кровати.

Наше пребывание в этом старом доме было недолгим. Гэллоуэй уже заключил контракт с местной строительной фирмой, которая разобьет лагерь на нашем острове и поможет возвести новый дом. Вскоре стены из пальмового дерева и бамбуковый пол станут излишними и ненужными.

На данный момент я чувствовала себя очень довольной.

— Не думаю, что это когда-нибудь изменится, Эстель. — Гэл крепче обнял меня. — Но, по крайней мере, он знает, как сильно его любили. Он счастлив, где бы ни был.

Луна взошла над горизонтом, время шло, а мы смотрели видеоролик за видеороликом, рассматривали фотографию за фотографией.

И когда мы, наконец, погрузились в сон, мои мысли переключились на вырванную страницу блокнота, который я выбросила в море в хрупкой пластиковой бутылке.

— Нашел ли кто-нибудь её? Читал ли кто-нибудь о трудностях той, кто не знал, что ей дано?

Это уже не имело значения.

В бутылке или без нее.

Знаки или их отсутствие.

Наконец-то я прислушалась.

Я была дома.

ПОЛТОРА ГОДА СПУСТЯ

— Они здесь, Гэл.

Я посмотрел на Эстель, когда она вошла в комнату Коко.

Я только что уложил свою дочь в постель, поцеловал ее смуглую щечку, восхищаясь тем, как прекрасно она выглядит среди мебели из коряг и кровати в форме морской звезды.

Она заснула еще до того, как я закончил читать ее любимую книгу о горбатых китах.

Мы переехали в новый дом два месяца назад после успешного сотрудничества с четырьмя местными мастерами. У нас было все, о чем мы только могли мечтать, и мы воссоздали кусочек города, из которого бежали. Стекло и сталь составляли переднюю часть дома, возвышаясь над навесом и открывая идеальный вид на потрясающе красивый пейзаж за окном.

Дом был неброским, но прочным, построен на сваях, если вдруг случится цунами. А ночью стекло светилось и напоминало маяк для заблудших душ.

Мы даже построили небольшую башенку для наблюдения за прибывающими гостями, и когда солнце садилось за лес, оно освещало место крушения, отражаясь от разбитого фюзеляжа вертолета, который познакомил нас.

Мы не избавились от него.

Лес был его местом отдыха, как и пляж — нашим.

Прокравшись на цыпочках к выходу, я улыбнулся своей жене. Ее живот вздымался над плавками бикини, симпатичный бугорок проступал сквозь саронг цвета черного дерева.

На четвертом месяце беременности.

Однако, в отличие от ужаса предыдущей беременности, мы были спокойны и собраны: план родов разработан, медицинская бригада наготове, а самый быстрый катер, который мы смогли купить, привязан к нашему недавно построенному причалу.

Ее глаза сияли, я наклонился, чтобы поцеловать ее.

Мне не нужно было спрашивать, за кем она наблюдает.

Черепахи.

Наступил конец декабря, и с идеальной точностью вернулись наши обтянутые кожей друзья.

— Не хочешь поиграть в няньку при очередной кладке яиц?

Она улыбнулась, переплела свои пальцы с моими и повела меня вниз по ступенькам под открытым небом.

Наш дом сочетает в себе современность и деревенский стиль, черпая вдохновение в бесценной архитектуре, которую я изучал, и в природной красоте ФиГэл. Его можно назвать домом на дереве с разрозненными зонами и открытыми коридорами.

Тень обеспечивалась жалюзи и автоматическими ставнями, которые по ночам каскадом расходились в стороны, открывая вид на звезды и галактики. Если шел дождь, мы промокали насквозь, перебегая из кухни открытой планировки и гостиной в нашу спальню.

Но нас это не волновало.

Мы жили свободно, не беспокоясь об испорченной одежде или прическах. Эти мелочи не имели значения.

— Хочешь выпить и устроить ночную проверку? — спросил я, когда мы меняли полированные доски пола на песок.

— Конечно.

Коко спала всю ночь напролет, давая нам время делать все, что мы хотели.

Я знал, чего хотел.

Свою жену.

Вместе мы направились к нашему домику из пальм и бамбука, который превратился в удобное хранилище для еды, игрушек и потрясающих тусовок для Коко.

Скоро у нее будет брат или сестра, с которыми она сможет играть.

Я не мог дождаться.

Большой холодильник, в котором хранились свежие морепродукты и местное пиво, работал от солнечных батарей, которые я установил в первый месяц нашего приезда.

Мы внедрили все необходимые нам модификации, и многое другое.

Но мы не часто их использовали.

Мы слишком ко многому приспособились, чтобы теперь позволять механизмам управлять нашей жизнью.

Взяв корзинку с несколькими бутылками пива для меня и бутылкой вина для Эстель, мы отправились на пляж, чтобы понаблюдать за еще одним чудом жизни.

…

Рассвет наступил, когда черепахи закончили свою работу.

— Пойдем купаться.

Эстель смахнула песок с ног и развязала саронг.

У меня пересохло во рту, когда я смотрел на ее женственные формы, полную грудь и живот, раздувшийся от моего ребенка.

Я женился на этой женщине.

Я хотел прожить с ней до конца своих дней.

Боже, как же мне повезло.

Положив пустую бутылку из-под пива в корзину для пикника, я встал. Схватил ее за запястье, и притянул к себе, чтобы поцеловать.

— Уже рассвет.

— И?

— Ты не устала? — Я положил руку ей на живот. — Тебе не нужно отдохнуть?

Ее глаза сверкнули.

— Что мне нужно, так это ты.

Я затаил дыхание, когда она осторожно сняла с меня очки и бросила их на одеяло. Ее пальцы забрались под футболку и одним движением сняли ее, оставив меня в одних шортах.

Розовый горизонт предупреждал, что до пробуждения Коко и начала нового дня осталось совсем немного.

Но Эстель хотела меня.

Я хотел ее.

И никогда не отказался бы.

Вместе мы вошли в тропический океан.

Как всегда, меня пронзила боль, когда я вспомнил, как прощался с Коннором в этой бухте. Благодаря его примеру мы никогда (без исключения) не купались без гидрообуви. Я больше не хотел терять близких из-за ядовитой рыбы, которую мы не могли видеть.

Эстель застонала, нырнув под воду, и, намочив свои длинные волосы, и паря в объятиях прилива.

Я повторил за ней, окунувшись в соленую воду и покачиваясь рядом с ней, глядя на красно-золотые облака.

Черепахи закончили откладывать яйца, и большинство из них вернулось в море. Однако несколько отставших медленно проплыли мимо, рассекая течение, пока их проникновенные черные глаза оценивали нас.

Эстель спокойно плавала рядом с огромной черепахой, с удовольствием наблюдая, как она медленно погружается под воду и исчезает.

Мы от многого отказались, возвращаясь сюда.

Но взамен получили несметное богатство.

— Иди сюда.

Обхватив Эстель за талию, я притянул ее в свои объятия.

Она хихикнула, но приняла мой поцелуй.

Мои руки скользили по ней. Наши тела реагировали. Желание соединиться усилилось.

Но тут на горизонте раздался шум, эхом отдававшийся вокруг нашего дома.

— Что это такое?

Эстель подняла голову, вглядываясь в светлеющую даль.

— Это лодка.

— Я думала, ты дал строителям выходной?

— Так и есть. — Я стоял по грудь в воде, прикрыв глаза рукой, защищаясь от пронизывающего солнца. — Это не они. Я не узнаю мотор.

— Тогда кто же это?

— Думаю, скоро узнаем.

Взяв Эстель за руку, я вывел ее из океана и, насквозь промокший, побежал трусцой к причалу.

Мы добрались до цели как раз в тот момент, когда маленькое судно подъехало и заглушило двигатель.

Мое сердце перестало биться.

— О, боже... — ахнула Эстель. — Ты приехала. Ты на самом деле здесь.

— Привет, Стелли. — Пиппа застенчиво помахала рукой. — Привет, Гэл.

Запрыгнув в маленькую лодку, я обнял ее.

— Ух ты, ты здесь.

Ее стройная фигурка пополнела, худоба сменилась изгибами, а щеки налились здоровым румянцем.

Она здесь.

После стольких лет.

Я не мог отпустить ее. Я боялся, что больше никогда не смогу прикоснуться к ней. Назвать ее своей.

— Почему ты не сказала нам, что приедешь?

Она обняла меня в ответ, тяжело вздохнув.

— Честно? Я не знала, смогу ли это сделать. Это идея бабушки.

— И снова здравствуйте.

Джоанна Эвермор прочистила горло, когда я отпустил Пиппу.

— Не знаю, что сказать.

Я пожалел, что был полуголым и мокрым. Первое впечатление было не самым лучшим. Означало ли это, что Пиппа снова будет жить с нами? Неужели она наконец-то захотела стать членом нашей семьи?

Вопросы посыпались, когда шкипер выгрузил на причал два небольших чемодана.

Я нахмурился. Чемоданы слишком маленькие для длительного пребывания.

Эстель тихо спросила:

— Это ведь не возвращение домой, да?

Пиппа напряглась.

— Я... это просто...

— Мы приехали на неделю, — вмешалась Джоанна. — Начались школьные каникулы, и я спросила, не хочет ли Пиппа куда-нибудь поехать. Я предложила навестить вас.

Мне хотелось ненавидеть эту женщину за то, что она отняла у меня приемного ребенка, но я чувствовал только благодарность.

— Спасибо. Вы очень добры.

— Я не могу вернуться навсегда, Гэл. — Пиппа окинула взглядом остров, украшенный совершенно по-новому. — Но я хочу поговорить с братом и сделать все возможное, чтобы забыть о том, что здесь произошло.

Джоанна подошла ближе к Эстель.

— Ее психотерапевт сказал, что это поможет.

Психотерапевт?

Бедному ребенку пришлось хуже, чем мы думали.

Но сейчас она здесь.

Это первый шаг к выздоровлению.

Отбросив свои опасения, я превратился в гостеприимного хозяина. Взяв их чемоданы, я поклонился.

— Что ж, наш дом — ваш дом. Вам рады в любое время, вы же знаете.

Пиппа улыбнулась, ее взгляд переместился на живот Эстель.

— Вижу, вы забыли упомянуть о ребенке номер два в нашем последнем телефонном разговоре.

Эстель подала Пиппе руку, когда та выбиралась из лодки. Они обнялись.

— Мы не знали, чем можно поделиться. Мы не знали, причинит тебе это боль или нет. — Она поцеловала девочку в щеку. — Но теперь, когда ты здесь, нам нужно очень много наверстать.

— Вижу. — Пиппа повернулась лицом к нашему дому. Остекление придавало загадочности и навевало истории, несмотря на то, что было новым.

Этим стенам было известно, что мы здесь пережили. Они знали, как много эта земля для нас значит.

Мы терпели поражение, выигрывали, радовались и несли потери.

У нас не было второго шанса с Коннором.

Однако Пиппа вернулась.

Когда-нибудь она сможет навещать его, не испытывая безумной боли.

Однажды она сможет попрощаться с горем.

И пока этот день не настанет, я буду рядом с ней.

И я не собираюсь терять ни минуты.

— Пойдем, Пиппи. — Я обхватил рукой ее стройные плечи. — Пора домой.

…

ТРИ ГОДА СПУСТЯ

Учитывая, что при крушении мы не имели ни опыта, ни знаний, ни надежды на выживание, кроме чистой решимости, у нас с Эстель все получилось не так уж плохо.

Мы не только выжили, но и преуспели.

Мы создали жизнь.

Потеряли жизнь.

И многое узнали о жизни.

И жизнь чуть не убила нас.

Но мы победили.

Мы победили так триумфально, что я никогда не был так счастлив, спокоен, уверен в своем месте, как здесь, на нашем пляже.

Как только правительство ФиГэл согласилось сдать остров в аренду, мы официально дали ему название.

«Yanuyanu ni le Vitu na Vonu» (прим. пер.: Yanuyanu ni le Vitu na Vonu (фиГэлйский) — Остров семи черепах).

Остров семи черепах.

Сокращенно — Vitu na Vonu.

Прибыло семь человек.

Родилась одна душа.

Погиб один сын.

Осталось четыре человека.

И трое вернулись.

Первые несколько месяцев под звездами были лучшими ночами в моей жизни. Мы сбросили городскую одежду и ходили полуобнаженными. Мы ловили рыбу. Разжигали костер (мухлевали с зажигалкой, чтобы не повредить мои новые очки) и проводили дни, вспоминая плохие, хорошие и грустные времена.

Мы наконец-то смогли закончить скорбеть по Коннору. По Пиппе. По друг другу. Примирились с тем, что приобрели и потеряли.

По мере того как месяцы сменялись годами, я часто возвращался на материк, нанимая местных рабочих для создания инфраструктуры, необходимой для обеспечения нашей безопасности на многие десятилетия вперед.

Коко перестала быть ворчливой и раздражительной и превратилась в замечательного, отзывчивого ребенка. По мере своего взросления — четыре, потом пять, а теперь и шесть дней рождения, она все больше вливалась в фиГэлйскую жизнь и культуру. Она бы не вписалась в каменные джунгли города. И я переживал по этому поводу. Но с другой стороны... кого это волновало?

Она поняла ценность тяжелого труда и священную связь охоты с добыванием пищи для себя, и не игнорировала жестокость и жертвенность мяса, продаваемого массово.

Она общалась с детьми нашего строителя, их перевозили на пароме с острова на остров, и они посещали местный детский сад.

Скоро она пойдет в начальную школу через несколько островов отсюда. Каждое утро мы с Эстель мчались по волнам, чтобы доставить ее, и каждый вечер, чтобы забрать. У нас не было машины, но в ней нет толка, путешествовать по аквамариновым атоллам выбранного нами дома.

Мы подумывали о том, чтобы начать пользоваться услугами вертолетного такси, которое теперь регулярно летало, но я не мог избавиться от страха перед случившимся. Сомневаюсь, что судьба окажется настолько жестокой, чтобы подвергнуть нас крушению во второй раз, но я не хотел рисковать.

По прошествии времени, Коко может захотеть поступить в университет, или остаться здесь и делать все, что ей заблагорассудится. Но это будет не скоро, чтобы мы беспокоились в данный момент.

По возвращении мы узнали, что наш остров находится на границе ФиГэлйского архипелага. Если бы нам довелось плыть на байдарке, то шансы выжить в уносящемся в море течении были невелики.

Наш остров был отнесен к категории опасных, поэтому на момент нашего прибытия он был необитаем. Однако путь до других островов, видневшихся вдали, занимал всего сорок минут на лодке.

Сверкающие, словно жемчужины, дома наших соседей были скрыты морским туманом и тепловыми волнами, но мы не были одиноки, как опасались.

Деньги не были проблемой (благодаря Эстель), мы установили дождеприемники, которые могли хранить жидкость годами, высадили фруктовый сад, сахарную плантацию и все съедобные растения, которые могли.

Мы посеяли корнеплоды, зелень, фрукты, даже зелень для аптекарского огорода и нам нравилось, что благодаря жаре и влажности они разрастались, словно лесной пожар.

Авокадо и лайм еще не плодоносили, но мы надеялись, что в следующем году будет урожай. Однако наряду с представленными продуктами мы по-прежнему питались блюдами островной кухни.

Оказалось, что листья таро, которые мы варили и ели в салате (когда у нас не было ничего другого), использовались для этих же целей на материке. А продукты, которые мы часто ели (и которым не знали названия), были местными деликатесами, такие как лист карри и кустарниковые папоротники.

Единственное, что мы не попробовали, — это нама, известная также как морской виноград. Вкусные водорослевые полипы здесь часто употребляют в пищу, и они в изобилии растут на нашем рифе. Если бы мы только знали. Вокруг нас было больше еды, чем мы думали.

Мы попросили жен строителей приехать и рассказать нам о цветах и других растениях, наконец-то узнав их истинные названия и возможности.

Желтые колючие цветы на пляже называются на фиГэлйском языке Vau, а на английском — пляжный гибискус. Листья растения, как и мохнатые листья, которые мы уже использовали, называются Botebote Koro (козья трава), они также хорошо помогают при растяжениях и отеках.

Эстель впитывала знания местных жителей так, словно собиралась стать прирожденной целительницей. Она узнала, что пальмы на фиГэлйском называются Niu, а листья редких растений гуавы можно измельчать и использовать при дизентерии, что было иронично, потому что, если съесть слишком много незрелых плодов гуавы, они вызывают запор.

Когда в нашем доме появились внутренний водопровод, септик и горячий душ, мы решили потратиться на установку солеочистителя и спутникового Интернета, чтобы оставаться на связи с внешним миром.

Наши многочисленные звонки по Skype были адресованы Пиппе.

Долгое время я беспокоился о ее психическом здоровье. Но с годами, когда она из тихой одиннадцатилетки превратилась в чувствительного подростка, я понял, что она никогда не будет буйной и беззаботной. В ее сердце было слишком много печали, но в ней также много мудрости. Она понимала, что в жизни может произойти все что угодно.

Она жива. У нее своя жизнь с бабушкой и друзьями из школы. И она приезжала к нам каждый год, и с каждым годом становилось легче.

Ее присутствие в нашей жизни (даже в малых дозах) — это больше, чем я надеялся.

По ночам Эстель изучала новые квалификации, чтобы продолжать развивать наш новый образ жизни, и передавала информацию о растениях, которых мы не знали, знакомя с нашим островом.

Это было смиренное напоминание о том, что, несмотря на то, что мы стали очень зависимы от технологий, мы прекрасно обходились без Всемирной паутины. Мы сделали это вместе, благодаря здравому смыслу и готовностью попробовать.

Но при этом мы были осторожны.

Благодаря этим ингредиентам мы смогли превратить растения (на первый взгляд, не съедобные) в целый шведский стол, не прибегая к помощи энциклопедий или сети Интернет.

И, слава богу, у нас было много припасов, потому что в настоящее время эти припасы были востребованы.

Когда-то давным-давно мы игнорировали Рождество.

Однако после возвращения все изменилось.

Наш полностью построенный двухэтажный дом стал не просто домом для моей семьи, но и идиллическим местом отдыха для наших близких.

Я гордился этим.

Гордился своим скромным расположением на нашем пляже в нескольких метрах от первоначального (ну, второго после пожара) дома. Теперь этот дом превратился в место отдыха детской мечты с гамаками и разбросанными морскими ракушками.

Vitu na Vonu был не просто нашим домом. На этом необитаемом острове теперь жила целая семья. Он превратился в прекрасное пристанище. И в его защищенных рифом границах регулярно происходят радостные события.

— Ты идёшь? — Коко высунула голову из-за кухонного острова. Ее золотистые волосы были покрыты морской солью и дико растрепаны. — Они хотят лобстера и сказали, чтобы я позвала тебя.

— Нетерпеливые, да?

Она хихикнула.

— Ага. Я тоже. Я голодная.

— Ты только что съела коктейль из креветок.

— Неважно. Я все равно голодная.

Я закатил глаза. В шесть (почти семь) лет Коко превратилась в гибкую, более молодую версию Эстель. Моя жена говорила, что в моей дочери есть что-то от меня, но я видел только женщину, которая владела моим сердцем. От светлых волос до высоких скул. Единственное отличие, — это глаза, которые стали голубыми, а не зелеными.

— О, и дедушка просил передать, что Финник хочет сок.

Упоминание о моем двухлетнем сыне согрело душу. А то, что отец приехал, чтобы встретить Рождество вместе с нами, — тем более. Он покинул Англию год назад, переехав в небольшой холостяцкий домик, который я построил на противоположной стороне нашего острова.

С той стороны, где почитали Коннора и его родителей.

Отец по-прежнему носил траур по маме, но, по крайней мере, рядом с ним была семья, солнце и беспечная старость.

— У меня горят уши. Кто это говорит обо мне?

Я вытирал руки о чайное полотенце, когда появился мой отец.

На руках у него сидел мой маленький мальчик.

Как только Финник увидел меня, он протянул в мою сторону пухлые руки, чтобы я взял его. Его небесно-голубые глаза слезились от боли, нижняя губа подрагивала.

— Ой!

Я забрал его у папы.

— Что случилось?

— Малыш слишком быстр. Он упал лицом в песок и ушиб коленку. Опять.

Это происходило еженедельно (если не ежедневно). Финник был ходячим несчастьем. Его координационные способности оставляли желать лучшего. Если Коко была похожа на Эстель, то Финник был моей точной копией: длинные конечности, темные волосы и плутовская ухмылка. Надо было назвать его Озорником.

К счастью, старшая сестра не выпускала его из виду.

И поскольку Эстель очень сильно раздалась во время беременности Финником, я не отпускал ее от себя. Мы регулярно ездили на материк для обследования, и когда она была на последних месяцах беременности, мы не отважились выходить в море, поэтому платили врачу, чтобы он приезжал сюда.

Беременность протекала без осложнений, и Эстель заговорила о том, чтобы еще раз родить на нашем острове.

Я наотрез отказался.

За две недели до родов мы приехали в Нади, остановились в местном отеле, недалеко от больницы, и были довольно спокойны. Мы плавали в хлорированной, а не соленой воде и ели пищу, приготовленную другими людьми.

И когда она рожала, это происходило в стерильной палате, где были медицинские работники и современная аппаратура, необходимая, если что-то пойдет не так.

Мне стало намного легче от осознания того, что помогают профессионалы, у которых есть опыт, а не только я и окутанное ночью море, как в прошлый раз.

Еще одним преимуществом двухнедельного пребывания на материке стало то, что я, наконец, решился на коррекцию зрения, чтобы избавиться от необходимости носить очки.

Когда мы только переехали, я заказал десять пар очков на всякий случай. Мне не хотелось оставаться практически слепым.

Из-за постоянного нахождения в соленой воде линзы очков покрылись коркой, пока я работал, пот и влажность мешали и неблагоприятно влияли на оправу.

Поэтому Эстель предложила операцию по коррекции зрения.

И я был чертовски благодарен за то, что послушался.

— Ты ходячая катастрофа, да, Фин?

— Нет.

Финник надулся, когда я положил его на кухонный стол.

Порывшись в ящике с кремами и пластырями, Коко подошла к холодильнику и дернула за тяжелую герметичную дверцу.

Я посмотрел на нее, обрабатывая царапину на колене Финника

Я не сказал ни слова, когда она взяла чашку, наполненную кокосовой водой, и передала ее брату.

— Держи. Выпей, ты почувствуешь себя лучше.

Черт, она знала, как покорить мое сердце своей детской добротой.

Я любил её.

Их.

Всех.

Отец поймал мой взгляд.

Мы улыбнулись друг другу, понимая без слов, насколько ценной станет связь между братом и сестрой.

Поцеловав сына в лоб, я снова передал его отцу.

— Там все в порядке?

Вместе с отцом мы пригласили прораба, который помогал мне строить дом, его жену с двумя детьми. Мы также пригласили всех желающих с ближайших к нам островов, проявив гостеприимство тем оставшимся, кому не с кем было встретить Рождество.

Само собой, Мэделин тоже была здесь. Как и каждое Рождество, день рождения, юбилей и любой другой повод, который она могла найти. С учетом того, как часто она сюда наведывалась (пользуясь налоговыми вычетами, чтобы встретиться с боссом по «рабочим вопросам»), можно было бы и переехать.

Не то чтобы меня это волновало.

Я полюбил эту сумасшедшую.

Не говоря уже о том, что она с военной точностью управляла нашей жизнью в городе, следила за контрактами и обязательствами Эстель, переправляла бумаги и запросы на интервью от ее звукозаписывающей компании, делая все возможное, чтобы симбиотические отношения (прим. пер.: Симбиотические отношения (+ +) — взаимовыгодное сожительство организмов разных видов) процветали.

Эстель продолжала писать тексты и петь, а готовые записи отправляла Мэди, чтобы та передавала их музыкальным подрядчикам или загружала непосредственно на iTunes для слушателей в Интернете.

Одним словом, деньги для нас не были проблемой.

Мы не растрачивали время на безнадежную работу или ненавистные поездки на работу.

И мы были довольно обеспеченными людьми.

Мы оплатили образование Пиппы. Время от времени оплачивали медицинские счета ее бабушки и приобрели несколько голубых фишек (прим. пер.: Голубые фишки — акции крупнейших и наиболее стабильных компаний) для Коко и Финника, когда им исполнится восемнадцать. Не говоря уже об инвестициях, которые мы вложили в инфраструктуру ФиГэл.

Мы приняли это место так же, как оно приняло нас.

— Да, все наслаждаются солнцем и пивом. — Отец засмеялся, взял Коко за руку и повел детей обратно на пляж. — Увидимся там. Не задерживайся.

— Хорошо. Еда почти готова.

Все утро я трудился на кухне (после того как выгнал Эстель), чтобы приготовить рождественский пир из морепродуктов. У нас было так много еды, что я сомневался, что мы все съедим. Но изобилие таких фуршетов не надоедает.

Не после тех первых дней голода.

После этого все казалось вкуснее, насыщеннее.

Финник вздрогнул, слезы сменились смехом, когда дед что-то пробормотал ему на ухо.

— До скорой встречи!

Коко выскочила на улицу и по пандусу с веранды помчалась к большому столу, где наши гости ждали основное блюдо.

Все, кроме Эстель.

Я улыбнулся, когда над островом зазвучала призрачная мелодия мини рояля «Миньон», который я заказал.

Лобстеры подождут.

Мне было необходимо обнять её.

Я босиком ступал по большой гостиной открытой планировки, мое сердце сжалось, когда я увидел Эстель.

Ее пальцы скользили по черным ицвета слоновой кости клавишам, а с пляжа доносились звуки разговоров, смешиваясь со звоном бокалов и трепетанием белых газовых занавесок.

Рай.

Вместо рождественской песни Эстель исполнила одну из своих оригинальных композиций. Песню, которую я просто обожаю и которую на YouTube прослушали более пятнадцати миллионов раз.

Я подкрался к ней сзади и заключил в объятия.

Она не перестала играть, но наклонила голову, целуя мое загорелое предплечье.

— Привет.

— Привет.

— Как думаешь, они готовы?

— По словам Коко, они умирают от недостатка лобстеров.

— Ах, бедняжки. Какой ужасный недуг.

Я скользнул рукой ниже, обхватывая ее грудь.

Сегодня на ней был простой розовый сарафан, серебристое бикини под ним сверкало, словно жидкая ртуть.

— Не знаю, выдержу ли весь праздник. Зачем мы пригласили столько народу?

— Потому что ты милый. — Она втянула воздух, когда я ущипнул ее за сосок. — И у тебя нет выбора.

— О, у меня есть выбор. — Я лизнул мочку ее уха. — У тебя тоже есть. Хочешь на несколько минут забыть обо всех?

— Всего на несколько минут? — Она захихикала. — Мне кажется, ты себя недооцениваешь, Гэл.

— Когда я нахожусь в тебе, удивляюсь, что могу продержаться больше нескольких секунд.

Она вздрогнула, когда моя рука переместилась с груди на горло, сжав его слегка, по-хозяйски.

Ее голова склонилась набок, в предложении прикоснуться к ней ртом.

И я так и сделал.

Мы неторопливо и чувственно целовались, и все это время она не переставала играть самую спокойную колыбельную.

Я застонал, так как мои шорты стали слишком тесными для того, чтобы выходить к гостям.

— Это желание когда-нибудь угаснет?

— Надеюсь, нет

— Тебе нравится иметь такую власть надо мной?

— Нравится? Нет. — Она улыбнулась. — Я обожаю это.

— Я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю.

Наши губы снова соединились.

— Как думаешь, они знают? — спросил я, отстраняясь и проводя рукой по волосам.

Я снова отрастил их, и длина начала раздражать.

— О нашем вёртком сюрпризе? Наверняка. Но только если проказничают и лезут туда, куда мы им запрещаем.

Мои мысли переключились на беспородного щенка, которого мы спасли из местного приюта на материке. Он неряшливый, приговоренный к смерти. Сейчас он прятался в лесу у фруктового сада, ожидая встречи со своими новыми хозяином и хозяйкой.

Мы отправились за рождественскими подарками для детей, и так же, как Пиппа каждый год, когда черепахи приплывали на кладку яиц, они умоляли нас завести домашнее животное.

Мы наконец-то решили осуществить это желание.

Мы также решили облегчить жизнь вылупившихся черепашек и (с разрешения правительства) установили несколько резервуаров, вмонтированных в песок, чтобы черепашки могли плавать и быть защищенными в течение нескольких дней, прежде чем уползти в открытое море.

— Как насчет того, чтобы поспать сегодня под звездами, когда все уйдут?

Эстель кивнула.

— С радостью.

— Может, напишем рождественские пожелания на песке, как в старые добрые времена?

— Я бы этого очень хотела. — Ее глаза засияли. — Ты сегодня полон прекрасных идей.

Я ухмыльнулся.

— Пытаюсь

Такие моменты наполняли мою жизнь смыслом. Однако не хочу сказать, что наша жизнь всегда была легка и прекрасна. У нас были тяжелые моменты (если поднимался ураган), мы все еще болели и иногда ссорились.

Но по сравнению с тем, что пережили герои фильма «Крысиные бега», мы жили в идеальных условиях.

Даже наши дети почти не ныли и не жаловались.

Ведь как можно ныть, живя в раю?

Никак.

А если и возникали разногласия, то наша традиция оставлять послания помогала их разрешить.

Если мы злились, мы оставляли послания на песке.

Если нам было грустно, мы также писали на песке, чтобы волны могли унести печаль.

Это был идеальный «Волшебный экран» (прим. пер.: Волшебный экран — Игрушка представляет собой экран с двумя ручками для создания эскизов. Внутри засыпан алюминиевый порошок. Если потрясти экран – изображение исчезнет, и рисовать можно заново) для решения наших проблем.

— Кстати, о посланиях... — Я отодвинулся, подождал, пока Эстель закончит играть и встанет. — Никогда не догадаешься, что я нашел вчера вечером, когда пошел купаться.

— Оу? — Она подошла ко мне, обхватив руками мою талию. — Что?

— Кое-что, о чем ты мне не рассказывала.

— Что?

— Бутылка с...

— Бутылка? — Ее глаза сузились. — Не знаю, о чем ты...

— Послание в бутылке.

— Что... — Она помолчала, затем просветление озарило ее лицо. — Ах, ты об этом.

— Да, об этом.

Она опустила взгляд.

— Мне очень жаль. У меня был не самый лучший период, и я... я не думала.

— Значит, ты вырвала из блокнота текст одной из своих песен и надеялась, что кто-нибудь нас найдет? — Я погладил ее по щеке. — Эстель, ты ведь помнишь, какую песню ты выбросила в море? Ты ведь понимаешь, что не написала никаких подробностей о нас, о катастрофе, ничего, что помогло бы найти нас, если бы каким-то чудом прилив отнес бутылку туда, где нам могли бы помочь, а не обогнул атолл, чтобы снова оказаться на том самом берегу, с которого ты ее бросила.

— Я... я не уверена. Честно говоря, я мало что помню о той ночи. Я просто схватила лист с текстом, засунула его в пластиковую бутылку, закрутила крышку и бросила. — Она пожала плечами. — Я не ждала результата.

— Тогда почему послание было о нас?

Ее щека потеплела под моей ладонью.

— Что... что ты имеешь в виду? Послание было не о нас. Текст был о смерти, тьме и боли.

— Нет, Стел... это не так.

Мы стояли молча, ее глаза вглядывались в мои, пытаясь понять.

Опустив руки, я вытащил из заднего кармана смятую, залитую водой страницу.

Когда я обнаружил послание в бутылке вчера вечером, покачивающимся на волнах, словно умоляя взять его, я не имел ни малейшего представления о содержимом. На мгновение я забеспокоился, что какой-нибудь несчастный оказался на берегу и отчаянно надеется, что его кто-нибудь спасет.

Я был удивлён, увидев почерк Эстель.

И прочитал песню, которую никогда не имел удовольствия видеть.

Но, так или иначе, после почти пяти лет блаженства на острове, который почти четыре года снился в кошмарах, это было безупречное завершение.

Единственно возможное завершение.

Начало нашей новой концепции.

Тяжело дыша, Эстель расправила лист и прочитала:

— Я приземлилась, чтобы найти его. Я упала с неба, чтобы узнать его. Я умерла смертной смертью, чтобы быть достойной его. Я возродилась благодаря ему. Если спасение так и не придет, знайте, что оно мне не нужно. Если помощь так и не придет, знайте, что она мне не нужна. Если мы умрем здесь вместе, будьте счастливы, зная, что такова была наша судьба. Не ищите нас. Не оплакивайте нас. Не плачьте о нас. Потому что мы были счастливчиками, избранниками, единственными друг для друга.

Когда она подняла голову, из её глаз градом слились слезы.

Наши тела и губы прижались друг к другу.

— Я знал, что ты любишь меня, Эстель. Но это... зная, что даже в самые мрачные моменты ты была готова умереть рядом со мной, что ты бы не оставила меня, выбрала меня вместо жизни, вместо безопасности, вместо всего. Это бесценный подарок.

— Даже несмотря на то, что я не говорила тебе. — Ее губы изогнулись в самой сладкой, самой сексуальной улыбке. — Ты знал. В тот день, когда ты подарил мне Коко, Финника. В тот день, когда отдал мне свое сердце, Гэл, ты изменил мою судьбу, и все это — наш остров, дом, наше существование — все это могло исчезнуть, а я все равно была бы самой счастливой женщиной на свете, потому что у меня был ты.

Я больше не мог ждать.

Гости подождут.

С ужином тоже придётся подождать.

И нашим детям придётся подождать.

Взяв за руку, я провел ее в нашу спальню и закрыл дверь.

— У тебя есть я, Эстель. Я буду с тобой столько, сколько захочешь.

Стоя посреди нашей элегантно-просторной спальни с люстрой из ракушек и белой кроватью, она стянула с плеч бретельки сарафана и спустила его на пол.

— Навсегда?

Я расстегнул шорты, с каждым ударом моё сердца все больше принадлежало ей.

— Навсегда.

— Больше, чем навсегда.

— Навечно.