Прекраснейший текст! Не текст, а горький мёд. Лучшее, из того, что написал Михаил Евграфович. Литературный язык - чистое наслаждение. Жемчужина отечественной словесности. А прочесть эту книгу, нужно уже поживши. Будучи никак не моложе тридцати.
Школьникам эту книгу не "прожить". Не прочувствовать, как красива родная речь в этом романе.
Интереснейшая история в замечательном переводе. Можжевельник. Мрачный северный город, где всегда зябко и сыро. Маррон Шед, жалкий никудышный человек. Тварь дрожащая, что право имеет. Но... ему сочувствуешь и сопереживаешь его рефлексиям. Замечательный текст!
Первые два романа "Чёрной гвардии" - это жемчужины тёмной фэнтези. И лучше Шведова никто историю Каркуна не перевёл. А последующий "Чёрный отряд" - третья книга и т. д., в других переводах - просто ремесловщина без грана таланта. Оригинальный текст автора реально изуродовали поденщики. Сюжет тащит, но читать не очень. Лишь первые две читаются замечательно.
высказалось за передачу продовольственного дела в руки городских управлений. Это был явный поворот курса, явное поражение Протопопова и его политики, состоявшей в захвате всего и вся в ведение Министерства внутренних дел…
Однако, никаких прямых сведений о размере движения и о позиции правительства в Киеве не было. Газеты печатали официальные и официозные сообщения, сквозь которые и не проглядывал истинный характер происходивших событий. И только биржа подозрительно и упорно бездействовала.
Но вот однажды вечером — должно быть, это было 28 февраля или 1 марта — получилась в Киеве знаменитая телеграмма за подписью Бубликова, назначенного комиссаром Комитета Государственной Думы в Министерство путей сообщения. Телеграмма эта с быстротой электрической искры распространилась по городу. Все были в этот вечер у телефона, читая, слушая, перечитывая и переспрашивая… Никто не знал, кто такой Бубликов; стали справляться по стенографическим отчетам Государственной Думы, и пришлось удовлетвориться тем, что он — депутат, инженер и, если не ошибаюсь, член партии прогрессистов. Ни в подлинности телеграммы, ни в решающем значении происшедшего переворота не могло быть сомнений; порукой служил включенный в телеграмму текст воззвания Родзянко к населению. Опасались только одного: как бы ход событий не повернул обратно. Уже после отречения Царя одна дама призналась мне, что в эти дни на каждое утро просыпалась с мыслью, что вот ей подадут газету, и она на первой странице увидит опять слова: «а посему признали Мы за благо» …
Все в эти дни ждали известий, жаждали узнать подробности. Получаемые в редакциях газет телеграммы переписывались и распространялись по городу — чаще всего в перепутанном и невразумительном виде. А по утрам мы выбегали на улицу и часами простаивали в очередях у газетных киосков.
Настроение было праздничное. Да и как было не радоваться? Грандиозный переворот, осуществление вековой нашей мечты мы получили как бы в подарок, без борьбы и усилий, без крови и стонов…
Это чувство восторга по поводу происшедшего с Россией феерического превращения сохранилось еще долго. В письме моем, писаном через пять месяцев, в августе 1917 года, я нахожу следующие строки:
«Трудно себе представить глубину пропасти, отделяющей нас от России 26 февраля 1917 года. Большего контраста, большей разительности в перемене и придумать невозможно. Ведь именно того, чего прежде так недоставало, теперь больше всего — столько, что его не замечаешь, не ценишь и не знаешь, куда деть. Старый строй более всего ощущался скованностью личности, приводившей и к бедности политической жизни, и к неравенству, и к деспотической власти монарха с его кастой бюрократов; теперь — столько свободы и так мало власти, что это уже перестало радовать, равенство же пришло так само собой, самотеком, что после минутного торжества его и не замечаешь» …
В первые дни революции эти чувства были всеобщими.
Были, вероятно, сожалеющие о старом режиме, были, может быть, и встревоженные за свою собственность, но они терялись в общей массе. Разумеется, эта масса радующихся и торжествующих не была однородна. С первых же дней можно было провести демаркационную черту между сторонниками «углубления революции» и более умеренными элементами. Это отразилось прежде всего на различном отношении отдельных групп к актам отречения Николая II и Михаила Александровича. Отречение Николая было, впрочем, встречено всеми как что-то естественное и неизбежное. Но еще до 3 марта население Киева ознакомилось с речью Милюкова, в которой он говорил о регентстве, и многие ждали именно такого выхода из положения. Личность Михаила Александровича внушала доверие; он слыл англоманом, и многих вполне удовлетворяла перспектива иметь его в качестве «царствующего, но не управляющего» монарха. Опасались, как бы переход к совершенно новой власти не был воспринят широкими массами, как переход к безвластию; и думали, что сохранение в этот момент монархии способствует развитию у народа чувства преемственности власти и поможет предотвратить анархию. Поэтому, повторяю, к отречению Великого Князя отнеслись различно; не все в эти первые дни радовались этому отречению.
Нельзя, однако, не признать, что в этом вопросе умеренные были в ничтожном меньшинстве и что правы оказались те, которые говорили: «вот вы увидите — в России через две недели не будет больше монархистов» …
Второй вопрос, в оценке которого разошлись мнения «углубителей»[3] и умеренных, это был состав Временного правительства. Против большинства назначений, впрочем, ничего нельзя было возразить. Несколько удивлял Некрасов в качестве министра путей сообщения: мы тогда еще не привыкли к парламентаризму и к замещению технических постов профанами; никто не ожидал увидеть Терещенко министром финансов. Но наибольшей неожиданностью было, несомненно, назначение Керенского. Никто не
Последние комментарии
7 часов 22 минут назад
14 часов 32 минут назад
15 часов 38 минут назад
16 часов 44 минут назад
17 часов 6 минут назад
17 часов 12 минут назад