Плахта: Юго-Восток [Ирина Говоруха] (fb2) читать онлайн

Ирина Говоруха ПЛАХТА: Юго-Восток

Пролог

Уже более года в Украине идет война. Злая, словно сорвавшаяся с цепи собака. Лязг зубами — и пятиэтажного дома как не бывало. Ей плевать, что в нем не доварили борщ, не досмотрели мультфильм, не дочитали «Над пропастью во ржи». Снова забрехала, и полетели стаями ракеты. Раз — и нет улицы. Два — целого квартала. Три — города. Почти ничего не осталось от Мариуполя, Попасной, Волновахи, Рубежного, Лимана и Северодонецка. Стерлись прилегающие села со всеми домами, калитками, фруктовыми садами. Церквями, библиотеками, грядками лука и чеснока. Ветряками и розами ветров. Причудливыми солнечными тенями. Завитками быстрых и замедленных рек. Редкими зарослями козлобородника. Там, где раньше был Донбасс, с его шахтами, антрацитом, железными рудами, калийными солями, терриконами, весенним шафраном и гусиным луком, теперь одни развалины. В том месте, где еще год назад бурлила жизнь, ездили вагонетки, гудели трубы, рыскали степные ветра, стелилась полынь, припорошенная угольной пылью, поселился страх и опустошенность. Обесчещены Азовское море и Мариуполь. До изнеможения обстреляна Горловка. Обезличена Волноваха. Измождены Марьинка, Новотошковское, Старый Айдар. Список можно продолжать долго. Историй хватит до второго пришествия.

Начиная работу над книгой о войне, не ожидала, что соберется так много материала. А все потому, что украинцев настигло гигантское горе. Оно постучало в каждый дом, надкусило деревянный и каменный порог, забрало с собой самые светлые души. Поэтому разделила истории на две книги. В первой книге «Плахта» описаны события, происходящие на севере Украины, во второй — трагические истории юга и востока нашей страны.

Каждый переживает свою войну. Свои страхи, лишения, невосполнимые потери. Свою эвакуацию и оккупацию. Персональную канонаду и блекаут. Плен, предательство, протрезвление. Каждый поступает исходя из своего мужества и совести. Одни сражаются до последней капли крови, вторые обеспечивают тыл, третьи пережидают в укромном месте. Так устроен мир. Подобное наблюдалось во Вторую мировую и во времена ордынского нашествия.

Сейчас большинство украинцев сплочены как никогда. Объединены в мыслях и поступках. В своей вере и правде. В своей несокрушимости. У многих даже появился персональный ритуал, приближающий победу. Своя молитва, аффирмация, секретное действие. Девушка из Одессы смастерила цветочный венок, чтобы встречать в нем героев-воинов. Учительница из Харькова с классом вышивают рушники и дарят их жителям, вернувшимся в город, с непоколебимой верой в скорую победу. Жительница Скадовска хранит в погребе бургундское вино. Лет двадцать назад привезли родственники из Франции, и она все ждала подходящего случая. Теперь точно знает: откроет, когда Украина поднимет над своей страной победоносный флаг.

Один представляет над своим городом купол, другой ставит на подоконнике иконы, третий зажигает перед сном иерусалимскую свечу. Молодая женщина, пожелавшая оставаться неизвестной, достала деньги, отложенные для отпуска, и раздала пенсионерам. Просто подошла к очереди и вручила по сто гривен всем старушкам и старичкам. Украинцы плетут сетки, пекут хлеб и печенье, собирают на термобелье и тепловизоры. Сеют, поливают, вяжут, чистят, носят, донатят, шьют, перешивают, варят и уваривают. Моя мама утром и вечером читает молитву за Украину, наших воинов, победу правды и справедливый мир. Двоюродная сестра шьет зимние бушлаты. Сосед организовал производство окопных свечей. Я собираю истории и мысленно накрываю свою страну бабушкиной плахтой. Благо, она длинная, хватит от Ужгорода до Луганска. От Чернигова до Алупки. От Говерлы до Роман-Кош. Потому что, как говорил воин из батальона «Азов»: «Мы не воюем — мы побеждаем!» — а это, согласитесь, совершенно разные вещи.

Мариуполь и его Нильсены

Либо человечество покончит с войной,

либо война с человечеством.

Джон Фитцджеральд Кеннеди

Домаха… Павловск… Мариуполь… Жданов… Мариуполь…

Когда-то в этом городе пахло йодом, рыбой и фруктовыми деревьями с Малой Садовой. Саманными постройками, керосиновыми фонарями и старокрымским гранитом от вымощенных мостовых. Общественными банями, кожевенными мастерскими, рыбными заводами.

Чуть позже — Покровской ярмаркой, торгующей галошами, донецким углем, погруженным на пароход «Медведица», заводами и купальнями.

Еще год назад — полузамкнутым морем, грушами и жасмином. Летним отдыхом, сахарным пляжным песком и кембриджской геранью с улицы Куинджи.

Сейчас на месте солнечного, пахнущего йодом, рыбой и покровской ярмаркой Мариуполя стоит обугленный призрак. Он еще дышит, но дыхание прерывистое. Город больше не окружает гладкое море. Нет одетых в синие блузоны девушек, написанных Татьяной Яблонской, драмтеатра, дающего Толстого, Чехова и Шукшина. Детских садов, поющих на все лады: «Хлоп, хлоп в Новый год», и стадиона, по старинке называющегося «Ильичёвцем». Остались только изможденные люди и онемевшие дети. Сообщения в телефоне «Пожалуйста, не плачь» и горсть гречки, «запаренной» холодной водой. Несущие стены зданий, помнящие и о рыбных заводах, и о фестивале GogolFest, и о кожевенных мастерских.

* * *

За свои пятьдесят лет я пережила многое. Будучи еще совсем молодой, похоронила самых близких. Сперва ушел отец, через три года погиб брат. Прошло сорок дней, и за ним ушла мама. Не выдержала…

Медсестрой проработала всю жизнь. Вот как закончила в двадцать лет училище, так все это время делаю внутримышечные инъекции и ставлю капельницы. Бинтую, врачую пролежни, снимаю швы. В руках то небулайзер, то аспиратор, то градусник. Последние девять лет занимала должность диетсестры при больнице МВД. Приходили сильные, закаленные мужчины, и атмосфера была соответствующей. В коридорах пахло табаком, добротным одеколоном, солью. Звучал басовитый смех, пересказывались морские байки, консультировались насчет коленных чашечек и протрузий. Короче говоря, коридоры, палаты и манипуляционные заполняла «твердая» и упорядоченная мужская энергия.

Накануне вернулась из Чехии, ездила на заработки, все-таки сын выпускник. Даже страшно подумать, что было бы с моим ребенком, если бы приехала позже. На польской границе онемела при виде колонн военных машин, и водитель автобуса сказал, что технику везут в Украину — война будет. Не поверила. Нас часто пугали обострением, и за восемь лет успела к подобному привыкнуть. Лишь единожды запаслась макаронами, овсянкой, мукой и потом все лето гоняла моль по квартире.

Мы жили в Черёмушках — красивом спальном районе у самого моря. Большая школа, больница МВД, недалеко еще одна, городская больница № 9, детские садики, два пятачка девятиэтажек (за ними маленькая балочка), старая церквушка. Возле домов — палисадники, беседки. Дальше частный сектор, весь в цветущих вишнях и абрикосах весной. На Правый берег ходил автобус № 10, второй курсировал между Центральным рынком и поселком Моряков.

24 февраля разбудила сына пораньше, чтобы сводить на анализы. Он выглядел бледным, поэтому планировала сдать общий анализ крови и на сахар. Ребятенок (рост 190 см) встал недовольный. За время учебы онлайн и моего отсутствия, порядком расслабился. Привычно потянулся за телефоном и пробасил: «Война!» Я позвонила в регистратуру:

— Аниса, что?

— Не приезжайте! У нас что-то непонятное. Стоим в коридоре.

Позже Аниса вместе со всей семьей пропала. Мы ее до сих пор не нашли.

Ринулись в магазин и были последними, кто смог рассчитаться карточкой. После нас — все, расчет наличными. К банкоматам выстроились очереди. Идем с сыном, тащим сумки и тут нас накрывает минометным огнем. Влетели в подъезд, звоню двоюродному брату, живущему в России. Он спокоен, как удав: «Потерпите, через два дня все закончится».

Короче говоря, война началась без промедлений. У нас все рядом: порт, старый аэродром, аэропорт — поначалу били по этим объектам. В субботу пошли на разведку в больницу, а там — никого, один сторож и медсестра. Мужчины в форме МЧС выносили в покрывалах истории болезней. Я ещё пошутила: «Да бросьте вы их. Кому они нужны?» Те упорно таскали кардиограммы и показатели билирубина. Предварительные и клинические диагнозы. Часть все-таки потеряли по дороге. Местные их нашли, вернули в больницу и таким образом узнали о существовании подвала. Для меня стало большим шоком, что накануне, 23 февраля, из больницы вывезли всю аппаратуру и разъехались все врачи. Никогошеньки не осталось, когда так нужны были хирурги, анестезиологи, травматологи.

В понедельник случился первый налёт, отключили свет, плюс припугнули, что газ на исходе. Все соседи принялись дружно варить свои запасы, у кого пельмени, у кого вареники. В общем собирались в больницу часа три и соседка, учительница физкультуры, сказала, что за это время нас трижды могли убить. Окрестила черепахами, но с пельменями. Понимаете, никто не предполагал такого ужаса даже в самом страшном сне.

Ночь пересидели в больнице, безбожно замёрзли и решили вернуться в квартиру. А утром, 1 марта, в доме напротив у каждого подъезда выстроились военные в полной боевой готовности. В балке расставили миномёты, а еще во дворах. Затевали перестрелку ровно в пять. Каждый день, без остановки.

Пришлось возвращаться в больничный подвал. Прятаться. С этого момента стала комендантом. Принимала людей, записывала, распределяла. Лечила и огнестрельные, и осколочные, и желудочно-кишечные. Налаживала питание. Вытягивала гипотоников и гипертоников. Диабетиков, астматиков, и тех, у кого случались нервные срывы. Делала что могла.

Больничный сторож Саша (75 лет) добирался на работу под обстрелами. Мы ему: «Не ходите, здесь больше нечего сторожить». Он ни в какую. День дежурит, день отдыхает. Как-то раз перепутал смены и появился через два дня. Отработал, поспешил домой, а дома нет. И жены больше нет.

Как-то с самого утра прибежала девочка:

— У меня что-то в ноге.

Смотрю, застряли осколки. Вытащила, обработала, забинтовала. Девчушка вскакивает, с трудом попадает в кроссовки.

— Ты куда?

— К маме.

— Но там жуткий обстрел.

— Мне нужно к маме.

Больше мы ее не видели.

4 марта около 11:00 пришла семья. Я как раз находилась в вестибюле, когда смотрю — идет большая компания и выглядит дичайше. Все в грязи, лица чумазые, с какими-то мешками, узлами, бутылями вина. В мешках кудахчут куры, ноги чуть ли не в лаптях. Я на них еще нашумела, что грязь валится, а это больница. Когда смогли говорить складно, объяснили, что в их дом с коротким интервалом прилетело три снаряда. Следом накрыло соседский двор. Девочка Катя, красивейший ребенок, еще спала. Когда рвануло, как мышь забилась под диван, стены стали углом и спасли ее (позже утверждала, что видела ангела, накрывшего ее своими крыльями). Катя все время просила расческу, раз двадцать повторила. Не плакала, не заламывала руки, просто умоляла дать ей щетку для волос. Девочка пребывала в шоке.

Люди оказались верующими, вот все и уцелели. Теща явилась в ботинках зятя сорок пятого размера и его же куртке. Как одевалась — не помнила. Когда выползли из ямы, стали тащить кто на что горазд: кур, вязанки лука, бутыль самогона. Мы этих несушек всей больницей неделю ели… Глава семейства несколько суток сидел и молчал. Здоровый такой, под два метра. Сашей звали, начальник налоговой. К еде и воде не притрагивался, все отдавал детям. А в это время по нашим домам безостановочно ложились снаряды. Падали, как на шахматную доску, точно через дом. Нам оставалось наблюдать и молиться.

6 марта под магазином «Шанс» толкался народ, и туда прилетели «Грады». Многие как стояли, так и рухнули. К нам приволокли мужчину с тяжелым ранением в пах. Отверстие с мою ладонь. Стала доставать осколки. Ощущение, что в брюшную полость засунули елочный шар и раздавили. Сплошные фольговые фантики. Потом извлекла что-то похожее на канцелярскую кнопку и альпинистский крюк. Вот таким дерьмом был начинен тот снаряд. Таскаю, кровь хлещет, сама еле на ногах стою, а у нас ни операционной, ни врачей, ни медикаментов.

— Ты чего туда поперся?

Его ответ не забуду во веки веков:

— Есть очень хотелось.

Кровь хлынула фонтаном. А как ее остановишь? Из приспособлений — старый жгут. Нашли среди подвальных обитателей мужчину, согласившегося отвезти раненого в 17-ю больницу. С того дня мы их больше не видели. Водитель назад не вернулся.

Петю обнаружили в подъезде. Он лежал шесть суток без воды и еды c раздробленными стопами. Как-то заполз в парадное и тряпками обвязал себе ноги. Когда размотала, чуть не вырвала. Грешным делом подумала, завелись черви, такая стояла вонь. Ноги начали гнить. Заливали рану антибиотиками. Слава Богу, в ковидном отделении остались их запасы. Пострадавшего напоили сладким чаем и вручили кусок хлеба с салом. Как он радовался! Ел и постанывал от удовольствия. К вечеру впервые пописал. Моча была, как морковный сок.

Наш сторож наведывался под обстрелами к МЧСникам и просил, чтобы Петю сопроводили в больницу, так как у него гангрена. Три дня просил. Тщетно. На четвертый день приехал какой-то бронемобиль, его забрали, и я перекрестилась. Сами понимаете, ногу ампутировать это не палец. Вскоре Петю вернули, а с ним еще троих. Одного в багажнике, двух на заднем сиденье. Позже Петр рассказал, что находился в подвале 3-й горбольницы, и что у них — адище. Ему даже повязку не поменяли. Хотели сделать ампутацию, но передумали. Врач один на всех по фамилии Пастернак. Сутками врачевал и падал от усталости. Вообще, как сказал Петр, умирать лучше здесь: с едой и чаем. Тех троих раненых я не приняла, кричала, плакала, объясняла. У нас же ни врача, ни света, люди как пить дать умрут. Везите в больницу водников. Надеюсь, довезли.

Петя выкарабкался…

Жили мы тяжело, но дружно. Утро начиналось с разминочной перестрелки, в пять вступали миномёты. С нашей стороны, с балки. Я всегда вскакивала в 04:00–04:30, и первым делом мыла перевязочную. Просто лила на пол хлорку и растирала простыней. Мужики, что посмелее, успевали разжечь костер. В ход шли истории болезней. Иногда получалось вскипятить чайники и заварить чай. Сахара имелось два мешка.

Все время кто-то обращался за помощью. Мужчина из подвала детского садика плакался, что у них сто пятьдесят человек с детьми. Просил лекарств. Их катастрофически не хватало, особенно для сердечников и астматиков. Прибегали два парня с квартала Азовье. Отдала им что смогла, а те на следующий день явились с дарами волхвов. Принесли мидии, перец маринованный. Наши мужики обрадовались, а я забрала и выбросила. Отравитесь — не откапаю.

Одновременно у нас находилось человек двести. Люди собрались добрые, отзывчивые. И воду для капельниц грели, и с больными сидели, и полы подметали.

Еда была. Народ приходил со своими запасами, да еще взломали пищеблок. Девочки добровольцы готовили дважды в день. Как-то раз мужчины из МЧС притащили мешок риса для суши и банку томатной пасты. Так и ели клейкий рис, а сверху пол чайной ложки «кетчупа». Из прокисшей молочки варганили пышки. На завтрак — каша. На обед — суп с рыбой или мясом. Даже борщи умудрялись сочинять. Овощи резали мелко, чтобы всем хватило. Мужчины соорудили печки, на них ставили две 20-литровые кастрюли и убегали, ведь стреляли безостановочно. Закипело, прокипело — не важно. Далее выстраивались в длинные очереди и ждали свою порцию, ей Богу, как в блокадном Ленинграде.

В подвале никто не болел ковидом. Видимо, слишком мощный произошел выброс адреналина. Народ зверски уставал и к вечеру валился без задних ног. Засыпал и хотя бы ночью не слышал страшное.

Все это время не было возможности помыть голову. Я ходила в шапке с надписью «День плохой прически». Сын увлекался коллекционированием дурацких головных уборов, вечно скупал их в секонд-хенд, и когда мы собирались в подвал, схватила с вешалки первую попавшуюся. Сам щеголял в шапке с бубенцами.

Людей накрывало драматически. В одном крыле истерика угасала, в другом — воспламенялась, поэтому первыми закончились успокоительные. Мужчины лишения переносили на порядок хуже, чем женщины. Туалета не было. Ходили на ведра. Я старалась бегать на улицу. Только выйду, тут же обстрел. Мне уже стали говорить: «Марина, лучше не высовывайся, писай здесь». На улице — минус пятнадцать. В подвале — плюс три. Мерзли до смерти. Никогда не забуду тот холод. Я вам честно скажу, пили спирт, водку, кто что раздобудет. Немного, рюмку, может, две, а в мирной жизни могла позволить себе лишь бокал сухого.

В один из дней влетела изможденная женщина. Знаете, такая несчастная, обиженная жизнью. Сразу — в слезы:

— Вчера умер муж, и вот уже несколько дней дочка (5 лет) рвет безостановочно. У нее диабет. Помогите!

— Несите быстрее сюда.

Сама отогрела капельницу и противорвотную сыворотку. Сижу, жду. Нет и нет. Через несколько часов опять в дверях осунувшаяся мать:

— Не успела. Я к ней, а она уже холодненькая.

Дальше помялась и протягивает пакет:

— Что это?

— Инсулин. Нам уже не пригодится, а кого-то спасет.

Я тогда плакала, как никогда в жизни. Бедная мать из-за плотности обстрелов не могла принести ребенка вовремя. Будь проклята эта война!

5 марта, кто-то сказал, что перемирие, назначены переговоры и не будут стрелять. А у меня сестра с семьёй на посёлке. Говорю сыну: «Побежали, перемирие». Ну мы и двинулись в путь. Посреди балки начинается обстрел, пулемёты лают, земля в разные стороны колтунами, а деваться некуда. Еле доползли. Как сказал сын после: «Бежал я, а мама делала вид». С сестрой увиделись. Они напуганы, заикаются. К нам не захотели, похвастались своим подвалом, запасами воды и еды. Мы вернулись обратно. Это был единственный «тихий» день.

7 марта утро началось с канонады, и пришли соседи с четвертого подъезда. Молодой мужчина умер, то ли инсульт, то ли инфаркт, остались трое деток и жена. Наш сторож и водитель даже смогли похоронить его по-божески. Чуть позже явилась старушка. Три дня ковыляла с Левого берега к брату. Брата нет, дома — тоже. У нее онкология, открылось кровотечение, а у меня ничего, кроме не шибко чистых простыней.

8 марта ни свет ни заря — беспощадный обстрел. Четыре попадания в мой дом. Это нас так поздравили с праздником. Около десяти примчался брат нашей лаборантки. Сказал, что ее и мужа тяжело ранило под подъездом. Мужики принесли Клаву на покрывалах. У бедняжки раны осколочные, довольно глубокие, а у нас ни шовного материала, ни бинтов, кроме рулона марли. Облазили всю больницу, нашли старый кетгут и две шовных затупившихся иглы. Пока искали, куртка пострадавшей напиталась кровью. Я к ней, опять обстрел. Все упали на пол. В общем сгруппировались, нацедили солярки, включили генератор, люди стали вокруг с телефонами и под обстрелом наша Олечка (когда-то работала в родильном) начала шить. Олечка из Донецка, у неё во время пальбы начался тремор, а мы кричали на неё матом, чтобы взяла себя в руки, иначе Клавка помрет. В итоге заштопали реально, как кабана.

Шили в коридоре, перевязочная обстреливалась, да и окна большие. Я смогла зайти в перевязочную и вымыть ее от крови спустя неделю. Позже реанимирующим налили по мензурке спирта. У всех шок, трясущиеся руки, заикание.

Вечером, уже после падений, перевязок, моря крови и слез, мужчины выдали всем женщинам по бутылке мартини и паре-тройке конфет (ограбили винный магазин). Устроили нам маленький праздник. Клаву оставили в коридоре на двух топчанах между двух стен. Она женщина крупная, стащить в подвал затруднительно, да и швы могли разойтись. Я поковыляла к себе, провалилась в сон, а в три часа очнулась: «Вдруг, — думаю, — стекла кровью». Пришла со свечкой, шепчу:

— Клава, жива?

— Жива.

— Фух.

Только присела, зарядили пушки, притом так яростно. Кричу: «На пол!», а у самой колени не гнутся. Как-то опустилась, толкнула диван, Клавдию рывком на себя, какие там швы в жопу. Уложила на бетон, а сама ползу к сыну (он спал в другом коридоре). Стекла рвутся, крошатся, они у нас большие, широкие. Ползу и ору: «Никита, в подвал!» Еле притащилась, а он поднялся во весь рост и стоит, спросонку ничего не понимает. Потолок над нами — раз, и лопнул, мы давай драпать. Клаву мужики на ноги поставили, приволокли. Больше она из подвала не выходила до самой эвакуации. Выжила, сейчас с семьей в Прибалтике.

Я тогда оглохла и два дня практически не видела. Дети помогали читать ампулы. Больше наверху не спала. Мне сделали конуру за лифтовой шахтой, кинули два матраса, сказали, что безопасно.

Ранее имела глупую надежду, что по больницам стрелять не будут. 9 марта узнала о разбомбленном 3-м роддоме и всем раздала 90-й псалом. Нам оставалось уповать на Бога. Молитвы читали женщины: и молодые, и пожилые. Постоянно слышалось: «Не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему». Я подбадривала:

— Мы под защитой. Два года назад здание освящали. За все это время никто не умер и не погиб.

Себе намотала на кисть «Живой в помощи», напечатанный на ленте, и была уверена на все сто, что выживу. Сына тоже заставляла, но он физик-математик, в подобное не верит. Позже, когда очутились в безопасном месте, таким отчаянием накрыло. Все думала: «Как ты мог, Боженька, подобное допустить?»

В больничном вестибюле жил парень с ДЦП. Полиция подобрала его посреди улицы, а назад никто забрать не смог из-за обстрелов. Паренек худой, тощий, хорошо за тридцать. Злой ребенок, постоянно требующий внимания. А какое внимание, когда даже попить некогда. С ним возились все, кто мог и у кого хватало терпения. Он же вообще не понимал, что происходит. То йогурт просил купить, то к маме отвезти. Жалели его, бывало, ругались. Он кричал в ответ и даже дрался, когда заставляли спуститься в подвал. Боялся подвала, как черт ладана. Так и просидел все обстрелы в коридоре под столом, накрывшись плащ-палаткой. О нем спокойно говорить не могу, слезы душат. Он мне на 8 марта пачку кофе подарил, даже не знаю, где раздобыл чудо такое. А потом взял и ушел, подчеркнув: «Надоели вы мне и вкусного у вас ничего нет». По дороге каждому встречному рассказывал, что в больнице все умерли…

В тот же день на его место пришел еще один несчастный. Взмыленный, с окровавленными пальцами. Им оказался бывший муж нашей сестры-хозяйки. Семья ушла куда-то, а его оставили дом сторожить. Сидел две недели в балке под минометным огнем и сошел с ума. В прямом смысле. Это мы чуть позже поняли, когда разбил в вестибюле оставшиеся окна, выбросил на снег все бутыли с водой и сломал швабры с вениками. Мужчины его за воду чуть не порешили, а он — сумасшедший, плачет, «дирижирует», стулья сгребает и бросает куда ни попадя. Видимо, кому-то пытался дать сдачи. В вестибюле костер развел, ужас. И жалко, и страшно. Той ночью еще прибежал огромный красивый маламут. Впустили, накормили и выгнали… Пес выл и прыгал на людей. Думаю, последствия контузии.

Долгое время не могла спать в подвале. Во-первых, у нас с сыном матрас один на двоих, а он — великанище, плюс все стонут, дети плачут, а у меня профессиональное, реагирую на каждый звук, даже забыться не могу. В конце концов мне поставили диванчик в коридоре на первом этаже (конечно же между двух стен). Это казалось безопасным, но было зверски холодно, окна вылетели, а отопления и света нет. Да и не спали мы толком, так забудешься от усталости. А тут ещё это чудо с ДЦП, всю ночь под стол прячется, грохот, не поймешь, то ли обстрел, то ли он…

Вечером 9 марта все уже угомонились. Неожиданно увидела, как кто-то фонарем светит по окнам. Внутри все опустилось, спряталась за стену, выглядываю — опять. Дальше — пламя! Зарево и запах гари. Поднялась наверх в стеклянный переход (с него хороший обзор города) и увидела, что Мариуполь горит. Это было так страшно, черные завихрения дыма всё выше и выше. Из-под них льется красное, чисто кровь. Сразу вспомнился фильм «Утомленные солнцем» Михалкова. Там в самом конце Меньшиков лежит в ванной, а в его окно влетает шаровая молния. Вот и у меня появилось такое же ощущение. Сквозь голые деревья на нас шел огромный пунцовый шар. Именно тогда, честно, не вру, поняла, что это всё… Конец. Больше ничего хорошего не будет. Мы ведь жили в полном неведении, без информации. Даже в годы войны работало радио, листовки какие-то раздавали, ну хоть что-то, а у нас исключительно слухи. Вот пришли люди, сказали, что Мангуша больше нет, и этот огромный Саша как заплачет. У него там брат и мать. Позже, когда уехали, выяснилось, что все живы. Понимаете, какое горе, люди вначале прощались с родными, оплакивали их, а когда находили — не могли опомниться от радости.

Сперва думала, самое страшное — минометы, но нет. Нет ничего злее бомб. Даже под землей ощущались забористые взрывные волны. В горле разбухал ком, а в животе — резкая нагонная боль. От миномета мы знали, как спрятаться, а как от бомб?

В ужасе бродила ночью по больнице, сидела на ступеньках, выла, но так, чтобы никто не видел. Мне было нельзя, я всех смешила, поддерживала, успокаивала. Я же, блин, самая сильная. Мужики смеялись, пророчили после войны должность главврача. Ага…

В один из дней мальчишки (19 и 10 лет) принесли в покрывале свою бабушку. У той, по всей вероятности, случился обширный инфаркт. У ребят кроме нее — никого. Сироты. Пытались помочь, но как без света и лекарств? Женщина умерла. Младший стал кричать. Орал так, будто его горло терли на шинковку. Мы стояли и всем подвалом плакали. И мужчины, и женщины, и дети.

Следом за ними явились два парня. Они под пулями носились по району и перевязывали раненых. Влетают к нам:

— Мужчине ногу оторвало.

— Где?

— За углом.

Обстрел, чисто перед судным днем. Несусь с марлей, как с флагом, за мной моя Аллочка, медсестричка. Бежим, бежим, а они дом перепутали. То в один заглянем, то в другой. Когда спустились в подвал, онемели. Напуганные люди, дышать нечем, парень лежит ничком, без сознания. Жгут наложен в восемь утра, сейчас три часа дня. Ему нужна операционная, а не наша марля.

Возвращаясь обратно, пыталась себя убедить, что это не взаправду. Это декорации к фильму «Сталинград». Всюду угли, рытвины, догорающие квартиры. Треск и скрежет перекрытий, пинки в спину ударной волной. Мелко перебирала ногами и кричала: «А-а-а». Поднимаю голову, а в той стороне, где дом сестры — комок черного дыма. Поверите, даже не могла остановиться. Семеню, не спуская глаз с дымящегося факела, и причитаю: «Господи, Господи, Господи». Добежали, отдышались, а тут и моя сестра с семьей. Потерянные, зеленые от ужаса, без вещей, без ничего. У ребенка счесана щека до мяса.

Многоэтажки просто испарялись, а в больницу все приходили и приходили. Пришагала семья: бабушка, дочь, ее муж, сыночек. Напуганные, заикаются. В дом прилетело три снаряда, один застрял, не разорвался. Слава Богу, выбрались из-под завалов. Девушка голодная, у нее диабет, кожа на руках изрезана в бахрому. Люди первое время даже плакать не могли. Просто стояли, как дети, хлопали огромными глазами, и все. Вскоре притащили своих мопсов.

Таскался на перевязку один мужчина (Витя) с раздробленным мизинцем. Сам огромный и волосатый, как алабай. Его мизинец — моих два пальца. Каждый день ходил и приносил детям сникерсы. Палец нужно было ампутировать, а некому. Со временем не выдержал, достал из кармана кусачки: «Откуси!» Я все приготовила, спирт, бинты, и тут обстрел. Перенесли на следующий день. Делала ампутацию старым ржавым скальпелем, единственным на всю больницу. Перевязывала стерильным бинтом 1968 года выпуска, шикарная вещь, скажу вам.

Спасатели МЧС привезли своего бойца. Не смогли больше никуда прорваться. Все перекрыто, пули туда-сюда, взрывы. У бедняги рана — жесть. Осколок прошел по касательной вдоль лёгкого, но его не задел. Не хватало длины ножниц, чтобы тампонировать. Но ничего, наорала, тряпку в зубы дала, Аллочка его держала, а я перевязывала. Вот так…

Ещё приковыляла женщина с квартала Азовье с 5-летней рыженькой дочкой. Мама неадекватная, ребёнок рвёт. Ничего, малышку промыли, полегчало. Так они у нас и остались. Девочка с пяти утра песни пела. Лизой звали. Ее все обожали.

Каждый день оказывая помощь раненным, ощущала бессильную злость. Хотелось придушить больничное руководство. Вы же врачи больницы МВД, вы, на минуточку, военнообязанные! Куда вы все спрятались? Куда вывезли полихлорвиниловые трубки, асептические повязки, дренажи? Смешно сказать, на сто больных и поликлинику числилось два главврача, три зама, три заведующих, а мне пришлось на двери больницы написать «Врачей нет». Стыдно за эту надпись и будет стыдно до конца жизни, но что я могла сделать?

Как-то раз пришел парень и назвался Никитой. Большой, статный, заросший. Рассказал, что планировал уходить в рейс, приехал за документами, а тут война. Где-то раздобыл военно-медицинскую сумку, я его снабдила инструментами, и он бегал по всему городу и помогал кому мог. Герой. Так вот, однажды явился и показал фото драмтеатра. Я ему не поверила. Не могла подобное переварить, поэтому быстро выпроводила, чтобы никто больше не узнал, иначе — паника. А паника и рыдания — это страшно, лекарств не хватит.

19 марта Никита появился еще раз и сказал: «Пора отсюда драпать. Если не сейчас, то больше никогда». Мой сын, узнав об отъезде, юркнул в подвал и разрыдался. Не хотел со мной разговаривать. Почему? Не знаю. Наверное, мало уделяла ему внимания. А как тут уделишь? Все время то перевязки, то капельницы, то давление измерить. Ноги болели страшно, до сих пор плохо хожу. До этого люди пробовали выезжать, но возвращались обратно. Некоторые делали по три попытки. Кто-то не смог из-за обстрелов, у кого-то военные отобрали авто.

Накануне привезли мужчину. Лицо залито кровью, глаза голубые, безумные, на голове тряпки. Он ехал по городу, а по нему палил снайпер. Тряпки убрали, а в голове дыра. Кричит, доставайте осколок. Я к ране — хлынула кровь. Нахлобучила на голову гору из салфеток, бинтов, всё примотала и отправила в ближайшую больницу, находившуюся относительно рядом. Не знала, что ее разбили и там никого нет.

Ко мне еще соседка приходила. Бинтую, а она все мечтает, как по окончании войны устроит во дворе шашлыки. Возьмет хорошую свинину, шейную часть, присолит, сдобрит молотым перцем, луком, сверху — столовая ложка растительного масла (мясо нужно запаковать). Так вкусно рассказывала, что, покуда завяжу бантик, исходила слюной. Даже не знаю, жива ли осталась. Её дом напротив больницы, по нему лупили танки, как очумелые. Под конец и вовсе сожгли.

Собралась за десять минут. Ничего не взяла из еды и одежды. По минимуму лекарств и бинтов (опасалась огнестрельных). Остающиеся провожали с осуждением и упреком. Неужели смогу их бросить? Почему-то чувствовала себя виноватой, хотя все находились в равных условиях, но никто не желал взваливать на себя подобную ответственность. Я в эту минуту думала лишь о сыне.

Ехали на машине с пробитыми колесами. От увиденного рисковали сойти с ума. Мы ведь не ходили дальше своих Черемушек, вот и пришлось, знакомились с городом заново. Ощущение массовых галлюцинаций и миражей. Казалось, со зрением произошли дурацкие метаморфозы. Выбравшись за черту города, подростки решили дальше двигаться пешком. По обочине ковыляло большое количество пеших.

К Мангушу добирались четыре часа, хотя в мирное время по хорошей погоде хватало минут пятнадцати. Остановились в доме чьих-то дальних родственников. В нем лет двадцать как никто не жил. Внутри — ледяной холод, ни крошки съестного, зато пробивалась связь, вот и принялись звонить родным и близким. Услышанное добило окончательно. Плакали в голос все семнадцать человек. Дальше помылись холодной водой, в тишине сходили в туалет, и это было счастьем. Катя, впервые раздевшись, рассмотрела свои посеченные бедра. Девушка прожила две недели в подвале и даже не ощущала ран. На следующий день начался массированный обстрел (вроде наши пытались прорваться из окружения) и поселок закрыли полностью. Мы застряли в нем без еды, воды, денег и лекарств на целый месяц.

По приезду мужчины все как один побрились наголо. Только Геннадий Иванович остался с отросшей шевелюрой. Сказал: «Подстригусь, когда сына найду!» Нашел живого в мае. Дети тотчас слегли с температурой, рвотой и расстройством, а лекарств нет. Лечились столовой ложкой водки.

Была среди нас Зинаида Ивановна. Торговый работник. Не женщина — песня. Бойкая, решительная, настоящий командир в юбке. В один из дней отправилась к себе на дачу, а там — русские военные. Ее с треском выставили. Она ночь не спала, обдумывала сложившуюся ситуацию так и эдак, и решила попытать счастья снова. Раз заняли дом, то пусть половинят продукты. Ее отговаривали. Объясняли, что затея плохая, убьют, а она: «Поеду и точка». Короче говоря, прибыла, нашла начальника и объяснила политику партии. Рассказала, что под одной крышей семнадцать взрослых и пятеро детей. Все голодные, холодные, делитесь. И что вы думаете? Привезла ящик пряников, полмешка овсянки и макарон, хлеба, тушенки, картошки и молока сгущенного. Еще кастрюлю меда и половину свиной головы!!! Жить стало веселее, и я, как диетсестра, стала к мартену. Вооружилась поварешкой и ножом.

Уже в Мангуше встретила знакомую. Обнялись, расплакались, поделились каждая своим горем. На прощание она уточнила: «Что тебе привезти?» Ответила честно: «Трусы». У меня одни были, но я их подарила.

Через два дня привезла передачку: лифчик, трусики, два полотенечка и мыло «Зеленое яблоко». Тут меня и накрыло… У нас даже мыла не было. Носила его в кармане, постоянно доставала и нюхала.

У моего покойного брата осталась дочь. Хрупкая, большеглазая дюймовочка. Когда выехала из Мариуполя, потеряла с ней связь. Нашлись в Мангуше, все собирались встретиться, но сперва я плохо себя чувствовала, затем пропала связь. Не знаю, какое было число, но помню точно, что воскресенье, а в понедельник они должны были срочно выезжать, потому что муж — бывший снайпер в ВСУ, а вводили фильтрацию. В то утро погода испортилась напрочь. Небо черное, какое-то квадратное, а из него — остро заточенный снег. Из последних сил собралась и поползла в церковь. Служба уже закончилась, бабулечка мне подала хлеб, я расплакалась, стала перед иконами. В кармане две гривны, больше нет, а в душе две просьбы. Просила за людей, оставшихся в подвале, и за свою племянницу. Ко мне подошла женщина, с виду обычная прихожанка, сунула в карман двадцать гривен, вывела на дорогу и сказала: «Идите в ту сторону». Я и пошла, а навстречу моя худющая, посиневшая от холода Машка. Как увидела, сдавила в объятиях, плачу, а она: «Представляешь, лежу на диване, а меня кто-то в спину толкает».

В Мангуше люди напоминали узников Освенцима, все руки в номерах. Записывали номер очереди за хлебом, номер фильтрации (мой — 693), номер в аптеку, в банк и за пайком. Однажды в центре встретила старую знакомую. Она мне подарила несколько десятков яиц, банку огурцов и помидоров. Я пришла гордая с такой добычей. Яйца мы оставили для детей. Они, ослабленные, больше лежали, чем бегали и ходили.

В один из дней обнаружили на чердаке старые диски и включили фильм «Турецкий гамбит». Когда-то лента нравилась, а сейчас вызвала отвращение, прямо до рвоты. Не могла смотреть на бравых русских, хотя сама русский человек, родом из Советского Союза. Одного не могла понять, как так? Как они могли таким образом поступить с нами?

Сейчас мы в Германии. Внутри звенящая пустота и тишина, о которой еще несколько месяцев назад страстно молилась. В Мариуполе была на расхват, присесть не получалось, а здесь в Германии, на родине Бетховена и Канта, не могу найти ни себя, ни свои потерянные смыслы.

* * *

9 марта разбомбили роддом. Я видела это преступление собственными глазами. Мы как раз с подружкой искали связь. Кто-то сказал, что на территории больницы пробивается «Киевстар». Зашли во двор — самолет. Летел низко, тяжело. То ли присматривался, то ли мотор у него старый. Дальше — бомба в аккурат по роддому. Меня взрывной волной подняло вверх, думаю, метра на три, и со всей силы шмякнуло об асфальт. Подружка приземлилась сверху. В итоге счесала пол-лица, и синяк держался до конца апреля. Бровь слетела со своей орбиты, из-под брови — чужой уменьшенный в размерах глаз, щеку раздуло, как при флюсе.

На карачках поползли в елки. С нами такой же дезориентированный мужичок, не понимающий ровным счетом ничего: ни кто он, ни куда шел, ни с какой целью. А самолет держался молодцом. Неспешно развернулся, сделав вираж, прибыл на прежнее место и швырнул еще одну бомбу. Чтобы наверняка.

Приковыляв домой, три ночи спала в туалете. Практически ничего не слышала и когда хотела что-то сказать — переходила на крик. Видела плохо, как через марлю, сложенную в несколько слоев. Муж за мной ухаживал, поил еле теплым чаем, а я ему орала в лицо:

— Не старайся. Мне уже не поможешь.

С того дня начались панические атаки. Стоило уловить звук самолетного двигателя, как моментально реагировал живот. Падала на колени и захлебывалась от спазмов. Пульс танцевал джигу. Кровь в венах доходила практически до кипения. В ушах стоял ударный шум, и в глазах темнело, как перед потерей сознания. 12 марта впервые спустилась в подвал, а там мороз до минус пяти. Сидела в сапогах, шубе, шапке и примерзала спиной к стене. С 15 на 16 марта пережили ад. Подвал ездил под ногами, словно на роликовых колесах. Каждым пальцем ощущала вибрацию земли. Вот тогда и решили уезжать любой ценой. Да еще муж накануне сломал ногу. Бежал от мин, упал, получил перелом со смещением.

До войны жили в самом центре на четвертом этаже. Рядом супермаркет «Обжора» и кафе-пекарня «Хлеб дю Солей». Я обожала в городе все: море, мечеть в честь султана Сулеймана, драмтеатр и свой детский сад. В нем занимала должность заведующей.

О том, что война будет, знала давно. Еще летом появились апатические предчувствия и захотелось снять наращённые ногти. Понимала — они больше ни к чему. 23 февраля донимала тошнота, подкашивались колени и давление ездило как на лифте: то вверх, то вниз. Говорила мужу: «Будет беда». Так и вышло. Вскоре из поселка Сартана привезли людей, оставшихся без жилья, и определили в филармонию. С 6 марта начались массированные обстрелы. С тех пор звуки «Градов» казались комариным писком по сравнению с авиацией.

Видела многое: и атаку на «Азовстали» кассетными снарядами, и бомбардировку многоэтажек. Те вели себя, словно живые. Стены гнулись, а окна уходили внутрь вместе с занавесками. Балконы тряслись и сыпались. Каждый третий норовил рухнуть вниз.

Уезжали сбивчиво. Собирались хаотично. До Бердянска — пятнадцать блокпостов. Обосновавшись в безопасном месте, муж чуть не плакал: «Почему здесь так тихо? Я хочу домой. Пусть там стреляют, но я хочу в нашу квартиру».

В Умани подступило отчаяние. Зашла в «АТБ», а в нем такое же расположение товаров, как и в нашем мариупольском. Даже плавленые сырки в том же углу на нижней полке. Вот только город не мой, и магазин не мой, и не мои женщины, сидящие на кассах. И до дома целых семьсот километров. Боже, как я голосила. Как кричала. Люди вокруг расслабленные, беспечно складывают в корзинки зефир и петрушку, а я — в грязной куртке, чумазая, воняющая бензином и ревущая в три ручья. Дальше — больше. Как-то проходила мимо открытого окна, а там на кухне такая же столешница и точь-в-точь как у меня заварочный чайник. Всегда к черному байховому добавляла шалфей, мелиссу, душистый перец. А теперь ничего нет. Ни дома, ни мелиссы, ни заварочного чайника.

В моей жизни изменилось все: чувства, ощущения, привычки. Отныне запах костра вызывает отвращение. Раньше так любили с мужем пикники, а теперь стоит унюхать шашлычный дымок, тут же начинает барахлить сердце. А еще не могу избавиться от запаха войны, чересчур тошнотворного и навязчивого. В нем слишком многое смешалось: порох, солярка, раскрошенный асфальт, бетонная пыль, трупный запах, кровь, древесина, земля. Сколько бы ни вдыхала чистый воздух, а в носу остается тот, мариупольский…

* * *

Как же счастливо я жила! Работала детской медицинской сестрой в роддоме на проспекте Мира. Сутки отдежурю, трое — дома. Хватало времени на всё: побаловать домочадцев плюшками-ватрушками, навести в доме порядок, подкормить розы и выгулять собаку. Коллекционировала люки. Прогуливалась по старому городу, рассматривала довоенную кладку и люки, датируемые 1936 и 1939 годами. Фотографировала их в телефон и на досуге внимательно изучала каждую загогулину. Обожала бывать в краеведческом музее и на старом еврейском кладбище.

Муж у меня математик, преподает в ВУЗе и оперирует цифрами. Я романтическая барышня, витающая в облаках. Он изначально предвидел события. Мне же нравилось находиться в своем комфортном мире.

24 февраля смена прошла как обычно, за исключением всеобщей растерянности. Через несколько дней в больнице резко увеличилось количество пациенток. Роженицы съехались заранее, так как не знали, смогут ли добраться к началу родового процесса. Свет за день пропадал несколько раз, а у нас — операционные, недоношенные детки. Вечером собрались на пятиминутку и стали решать, как жить дальше. Стреляли уже мощно, и многие понимали, что завтра рискуют на работу не попасть. Я утверждала, что буду, как штык, так как живу в предельной близости. Заведующий родильным отделением подолгу смотрел в окно и щелкал шариковой ручкой. Я считала щелчки и с трудом себя сдерживала. Они звучали замедленно, как при синусовой брадикардии. В те дни уже разбомбили склады с едой, а по окраинам — военные части.

3 марта мы ощутили весь ужас происходящего. В роддоме стало холодно и сыро. Генератор с трудом обогревал операционные блоки и палату новорожденных, но для женщин после кесарева сечения и палаты патологий тепла не хватало. Еду готовили на кострах. Там же грели привозную воду. Несколько врачей не смогли заступить на дежурство из-за боев.

8 марта выдалась самая тяжелая смена. У нас закончилась еда. В палатах плюс одиннадцать. Родившие продолжали жить в больнице и у многих на нервной почве пропало молоко. Смеси стали большим дефицитом. Проблемно достать, еще сложнее развести кипяченой водой. Младенцы плакали от холода и голода. Их грели в нескольких одеялах. Некоторые сотрудники перебрались в роддом, так как их квартиры разнесли снаряды. Жили в сестринских и смотровых целыми семьями. В тот день военные поджарили на костре маленькие кусочки мяса, накормили пациентов и персонал. На момент авиаудара у нас находилось сорок не родивших женщин и около семнадцати родивших.

9 марта муж встретил с работы и сопроводил домой. В полдень мы хотели пробраться к моим родителям, но не смогли. Их район погрузился в непроглядный дым. В 14:00 произошел удар по роддому. Онпрозвучал гулко, и казалось, мой череп треснул. За первым взрывом — еще один. Пришлось сжать голову двумя руками и держать до самого вечера. Боялась, что расколется на две части, как переспевший арбуз. Внутри застыл крик. Как же наши рожающие, рожденные, первородки?

Невзирая на происходящее, мыслей об отъезде не допускала. Готова была жить в блокаде полгода, главное — в своем доме и на своей земле. Радовалась, что есть запас орехов (целых четыре килограмма). Рассчитывала на них продержаться. В подвал ни разу не спускались, хотя жили на пятом этаже. Под землей своего горя хватало.

15 марта дали коридор, но я ни в какую, покуда не явился знакомый и не огорошил, что район моих родителей стерт с лица земли. Никого в живых не осталось. Я выслушала и ничего не ощутила. Тело сковало льдом. Отдаленно понимала, что в городе больше ничего не держит и с каждым днем становится все опаснее. Нас бомбили по расписанию: в 05:00, 11:00, 14:00. Приготовить на костре — большая удача. Соседа во время варки супа убило осколком. Муж все взвесил, погладил по голове, как маленькую, заставил надеть его лыжные штаны и провел инструктаж как себя вести во время массированного обстрела. Потребовал повторить услышанное несколько раз.

На выезде из города у нас сломалась машина и пришлось остановиться у бывшей свекрови. В ее доме уже закончились все двери и окна. Муж, наблюдая за моим молчаливым горем, рискнул сбегать к морю и взглянуть на родительский дом. Вернулся перевозбужденный. Обнимал и шептал на ухо: «Ты только, не волнуйся, но они живы… Живы… Живы… Не хотят ехать с нами. Как не уговаривал — не хотят». Я по сто раз переспрашивала: «И руки целы, и ноги, и головы?» Он смеялся: «Дурочка!» Позже узнали, что мама после его визита решила проведать тетку, живущую в ста метрах. Вышла на улицу, а там на земле мужчина. Куртка, штаны и туфли Сашины, а голова прикрыта тряпочкой. Горько заплакала, заголосила. Хотела взглянуть на лицо и не смогла, забоялась. Узнала, что зять жив, лишь 22 апреля, а на земле покоился совершенно чужой человек.

Самая страшная ночь случилась с 15 на 16 марта. Дрожало всё: воздух, стены, пол. Сотрясались карнизы и тарелки в буфете. Люстра раскачивалась маятником. Мы лежали на кровати и ощущали, как ходит ходуном пол. Как рвутся под нами доски, раскалывается фундамент и земная кора. С трудом дождались утра и взяли курс на рыбацкое село Мелекино. Оно привольное, дороги залатанные, море в спячке. По дороге осознали, что война повсюду. Думали, затронула один Мариуполь, а вышло станцевала кругом, побросав на обочинах и обгоревший транспорт, и закоченевшие тела.

Тогда мне было легче. Я находилась под действием адреналина и жила, как за стеклом. Сейчас накрывает отчаянием и приходится пить «Бифрен».

* * *

8 марта муж поздравил чашкой кофе, заваренной на талом снеге. Встал рано, развел огонь и прогрел в железной кружке воду до пузырей. Я сидела на отсыревшем матрасе, хлебала коричневую подслащенную жидкость и плакала. Он гладил мои колени и журил: «Ну-ну, будет тебе, детей испугаешь». Рядом на матрасе сопели шестилетний сын и подросток-дочь.

Бомбили с первого дня. Сперва окраину, Сартану, дальше, как придется. Сартанцев эвакуировали в спортивный центр, но в него не завезли продовольствие. Люди голодали. У детей — повально ротавирус. Новорожденные остались без смеси и воды.

Нам повезло, так как жили недалеко от железнодорожного вокзала, имеющего оборудованное по всем правилам бомбоубежище. В нем мощная шумоизоляция, поэтому люди, прячущиеся от войны, практически ничего не слышали (разве что при разрыве авиабомбы вибрировали вентиляционные трубы). Убежище, рассчитанное на двадцать пять человек, вместило сто шестьдесят. Правда воды не было, не смоешь унитаз.

В одной из маленьких комнат стояли аккумуляторы. Все боялись ее занимать из-за облучения, но моя семья и еще восемнадцать человек рискнули. Во-первых, теплее, во-вторых, комната закрывалась массивными дверями. Из депо народ принес вагонные матрасы, постели, воду, стаканы, быструю овсянку. Не голодали. Несколько раз бегала домой, чтобы нажарить дрожжевых лепешек. Пока добегу, сто раз упаду в канаву. На нервной почве поднималась температура, но кто на это обращал внимание? Хорошо запомнилась пара с 18-летней дочерью. Родители переживали за душевное здоровье девушки, но та медленно и бесповоротно сходила с ума.

14 марта прокатился слух о «зеленом» коридоре, и у драмтеатра выстроилась «железная» очередь. Три ряда машин стали плотно, как склеились. В этот момент начался обстрел, а ехать некуда. Да еще кто-то надрывно кричал в рупор: «Уходите, коридора не будет!» С божьей помощью вырвались. Позже снаряд упал на школу искусств. В ней пряталось четыреста гражданских.

16 марта стало еще хуже. Грохот, пальба, свист. Самолеты летали безостановочно, разворачивались над морем и снова вперед. Дым не развеивался, просто переходил от торфяного к обычному серому. Мариуполь в непроглядной дымке находился круглыми сутками. У детей сбились биологические часы. Днем спали, ночью сидели, прижавшись к матерям. Молчали, мычали, плакали. В один из дней пришла женщина, устроилась в углу и не проронила ни слова. Поговаривали, что у нее погибла вся семья, а сама из Волновахи. Выходит, одолела в одиночку больше ста километров.

В Бердянске волонтеры вручили пакет с едой. Открыли, а там теплый борщ, гречка с мясом, хлеб. Хлеба хотелось немыслимо. В первые дни войны его продавали по сто пятьдесят гривен. Дочь принялась за еду, но не могла донести ко рту даже ложку. У бедняжки начался нервный тик.

* * *

Я подполковник в отставке. Крепкая женщина без меланхолий, лишних эмоций, сантиментов. Не понаслышке знаю, что такое воинская дисциплина, приказ, война. Как говорил сочинитель «Маленького принца»: «Война — это не приключение. Война — болезнь. Как тиф». В 2015 году вместе с мужем приехали в полумиллионный Мариуполь и решили остаться. Город Марии подкупил своим размахом, километровыми песчаными пляжами и водонапорной башней, напоминающей пряник, испеченный к Рождеству. Местные божились, если дать пять скульптуре у башни, в квартире всегда будет вода. Верите, когда остались без всего, даже пожалела, что ни разу не пожала руку уменьшенному Нильсену.

24 февраля находилась дома вместе с 14-летней племянницей, котом и собакой. В половине шестого утра позвонили мужу и сказали: «Тут такая фигня — война началась». Мы жили напротив аэропорта и прекрасно рассмотрела первые упавшие бомбы. Достала с антресолей чемодан и в сердцах забросила обратно.

Муж ушел на передовую, а в нашем доме скооперировались одиннадцать человек. В подвал почти не спускались. Понимали, найдет — найдет везде. Так и просуществовали до 21 марта. В самом начале войны списалась с подругой из Волгограда. Та выслушала и сказала, что русские не убивают, они не способны убить, вас убивают свои. Я слов не подбирала. Говорила, как умею, хлестко, периодически вставляя крепкое словцо: «Бл@дь, именно так. Мой муж спрятался за курганом и палит по своим окнам». Сбросила ей фото и видео. Подключила к группе. Вскоре та перезвонила с извинениями. Сказала, что целый день выла на Мамаевом кургане.

Каждый старался быть чем-то полезным. Один убирал мусор, второй готовил еду на костре, третий искал воду. С первого дня отключилось чувство голода и на момент выезда скинула десятку. В квартире, как на улице. Жили полностью одетыми в двух штанах, в двух носках, в нескольких свитерах. Кое-кто поверх шапки надевал платок. Бывало, впадали в панику. Однажды соседка Лиля устроила безобразную сцену. Я не выдержала: «Значит так, сука, если ты сейчас не заткнешься, то я тебе помогу. Иди в воронку, ложись и привыкай к земле». Это ее мигом отрезвило.

Спать укладывались рано, едва начинало темнеть. Вставали тоже рано. Как-то раз все решили сходить в туалет и смыть талой водой, кинулись к ведру, а в нем ледяная глыба.

Мы находились в тройном кольце. Смерть стала обыденностью. В районе Черемушек возле аптеки похоронили маму с ребенком. Поставили кресты и надпись. В районе Кирово — массовые захоронения. Спасала вера.

В момент выезда нас обстреливали трижды. Трижды выходили из машины и ложились в овраг. Ждали относительной тишины, опять садились, ехали… До следующего обстрела. Прошли восемнадцать русских блокпостов. На одном не понравились мои очки с антибликовыми стеклами, и военный решил их отобрать. Я сама того не ожидая, расплакалась. Он засунул голову в машину и гаркнул: «Не вой. Там ваших убивают!» Его оскаленное лицо запомнила на всю жизнь.

* * *

В Мариуполь переехали после свадьбы в 2016 году. Я на тот момент ждала ребенка. Поселились в Приморском районе на проспекте Лунина в девятиэтажке. Выйдешь на балкон — море и порт с его острыми напоминающими вязальные крючки, кранами. Сын рос, я вела хозяйство, никто не помогал, так как бабушки остались в Луганске. Дальше детский сад и выход на работу. Продавала обувь в ТЦ «Обжора», работала консультантом в сети Yves Rocher и в салоне «Алло». Забеременела младшим. На момент полномасштабного вторжения одному сыну исполнилось пять лет, второму — шесть месяцев. Малыша кормила грудью.

О начале войны узнали из выпуска новостей. У порта всегда стоял шум, вот почему на грохот артиллерии не обратили внимание. Мэр посоветовал запастись водой, мы послушались и набрали полную ванну. Вечером — купать детей и ванну слили. Так поступали несколько дней.

В магазинах сразу начался хаос, а у нас на карте всего — три тысячи и в копилке (полицейская машина) мелочью — пятьдесят гривен, ровно на литр молока. Люди гребли продукты с нездоровой жадностью. Я пришла в супермаркет и даже рассмеялась, настолько все казалось диким и неправильным. Купила самое необходимое: две банки консервов, кило муки, кило риса. В обед взялись с мужем за руки и поговорили. Выяснили, что, если бы не дети, вдвоем отправились бы на фронт. Просто очень любим Украину и ее президента.

Со 2 марта не стало света, воды, электричества. В квартире оставался газ. Зажигали все четыре конфорки и грелись, но больше пяти-шести градусов натопить не могли. Спали одетыми по-зимнему и укрывались тремя одеялами. На одной кровати — втроем, со старшим сыном. Младший, закутанный как на северный полюс, сопел в гамаке. Боялись придавить тяжестью одеял.

5 марта прошел слух, что дали коридор (сбор у драмтеатра). Мы наспех собрали рюкзаки, взяли коляску и отправились пешком. В одну сторону — четыре километра. Я выскочила в демисезонных кроссовках и ощущала себя босой. В дороге малодушничала. Постоянные запуски ракет, автоматные очереди, прилеты. В центре шли ожесточенные бои. Младший спал, старшего несли на руках и рассказывали, что так выглядит война. Что напали плохие дяди. Русские. Он героически сдерживал слезы и переспрашивал: «А наши военные их победят?» Мы с мужем отвечали хором: «Ну конечно!»

У планетария встретили знакомую и с трудом друг друга узнали. Девушка сказала, что коридора не будет, но мы ей не поверили. Решили убедиться собственными глазами. Обстрелы усиливались. Спустились в переход, ведущий к драмтеатру, и остолбенели. Там все разграблено, разбито. Бутики и магазинчики выпотрошены. Под театром море машин и людей с оголенными пульсирующими нервами. Я с детьми зашла внутрь, чтобы укрыться от ветра. Младший проснулся и потребовал грудь. Муж отправился на поиски достоверной информации.

Театр напомнил муравейник. Люди, дети, настилы, стулья, спальные места. На глаз прикинула, что народу не меньше тысячи. Все собранные, решительно настроенные уезжать. Взрывы слышались поминутно. Театр содрогался и постанывал. Один просто оглушил. Хотелось поскорее вернуться домой и выпить горячего чаю. Влетел муж, подтвердил отмену эвакуации, и мы снова оказались на улице. В нос ударил запах пороха. По адресу проспект Мира, 75-б (в одном квартале от нас) прилетел снаряд.

Обратно все четыре километра бежали. Я с коляской, муж со старшим на руках. Ноги подкашивались. Казалось, сейчас сломаются. Нестерпимо хотелось пить. Во рту все пересохло, и язык намертво прилип к небу. Над головой постоянно летало, свистело, шипело, завывало. Думала лишь о том, что сейчас вернемся домой, а там — газ. Отогреемся.

Дома газа уже не было и с того дня горячую еду ели трижды — один раз сварили на костре булгур (вкуснотища), второй — гречку, третий — пожарили постные лепешки. Поставили на мангал железную тарелку, налили в нее масло и получились «чебуреки». Все остальное время перебивались орехами, снеками, какой-то ерундой.

Вечером 5 марта соседка алкоголичка рассказала, что люди штурмуют супермаркет «Щирий кум». Я решила идти во что бы то ни стало. Продукты заканчивались. Семенила под обстрелами, а навстречу люди с награбленным добром. Бомж катил на кассирском стуле желтую сырную головку.

Первым делом направилась в аптеку за подгузниками, но там одна вата и бинты. Дальше — в магазин. Опасливо взяла с полки несколько пачек орешков и банку сгущенного молока. Орешки сытные, бросил пару штук в рот и притупил чувство голода. Сгущенку можно разбавлять водой и пить вместо молока. Подхожу к двери, а там военные. Пакет бросила на пол, руки сами поднялись вверх: «Пожалуйста, не стреляйте». Солдат сочувствующе покачал головой и вручил мои скромные «покупки». У каждого, шагающего из магазина, заискивающе спрашивала, нет ли лишних подгузников. Какая-то сердобольная женщина достала девять штук и пластинку «Нурофена». Над головой летали снаряды. Старалась о них не думать, чтобы не пропало молоко.

Вернувшись домой и покормив младшего, отправилась за продуктами еще раз. На этот раз взяла водку (вместо спирта), детские коктейли, кусок сыра, пакетик маршмеллоу и сигарет мужу. «Отдельные» люди несли шампанское. Я иронизировала: «Что собираетесь праздновать?»

Выживали как могли. Силы истончались. Настроение — тоже. По очереди падали духом — то я, то муж. Ложились в пять вечера, вставали в четыре утра. Младший просыпался в слезах. Его переодевали, протирали салфетками, кормили. Ночью постоянно вскакивали от грохота. Договорились так: я хватаю младенца, муж — старшего и бежим в коридор. В одну из ночей подскочила, перелетела через кресло и спряталась за двумя стенами. Затем обернулась и не обнаружила младшего: «Где Ванечка?» Муж, сидя со старшим, ответил спокойно: «Там, где ты его оставила». Я совсем ничего не помнила. Как-то раз бежала со старшим и случайно ударила его головой о шкаф. Долго плакала и извинялась.

В один из дней супруг отправился за водой, а я с детьми — в супермаркет. Нас долго не пропускали. Мужчина на входе орал, что с коляской нельзя. Пришлось взять грудничка на руки, положить на кассовую ленту, а старшего приставить сторожить. Сама побежала по рядам. Взяла сто штук подгузников, без которых никак. Пеленки не постираешь и не высушишь.

До 10 марта в нашем районе было относительно тихо, а потом прилетела ракета и порешила двухэтажный дом. Квартира подпрыгнула, будто на скакалке. В итоге сузились комнаты и снизились потолки. 15 марта заметили под окнами суету. Люди грузились в машины, заводили моторы. Нас никто не хотел брать, хотя некоторые уезжали с пустующими задними сидениями.

16 марта проснулась около девяти. В квартире на стенах иней. Выглянула из окна и увидела подъехавшую патрульную машину. Отправила мужа: «Иди, договаривайся». Нервы натянулись тетивой на арбалете. Перед этим поносил младший. Только помою, переодену — опять двадцать пять. Стул жидкий, одна вода, моментально затекает на спинку. Приходится снова переодевать, полоскать ползуны в ледяной воде, развешивать. Ничего толком не сохло, по три-четыре дня болтаясь на сушилке. Муж прибежал взмыленный. Дал на сборы пять минут. Вещи складывали в пакеты мокрыми. Сами вышли в чем стояли. С нами — соседи: мужчина и беременная двойней женщина на сроке шесть месяцев. Парень из патруля всегда весел и бодр, а тут без каски и бронежилета. Допустил, что Мариуполь простоит от силы пять-десять дней.

— А вы?

— Я не могу. Я в списках. Расстреляют на первом блокпосту.

Мы двинулись первыми, за нами — колонна. Водитель по имени Леонид крутил руль и повторял: «Хоть бы кто обогнал, хоть бы кто прикрыл собой детей». Ехали без печки, с открытыми окнами. Некоторые машины без крыши и стекол. Оккупанты шутили: «Ребята, закройте окна, детей простудите». Мне хотелось их придушить. На одном блокпосту стояли переодетые украинцы. Изъяснялись на русском, но с акцентом. Один сказал: «Добрый день» и вслед кому-то: «Відпусти, нехай проїжджає».

Погода испортилась. Небо почернело, затянулось снеговыми тучами, и пустилась метель. Мы, находясь в огромном заторе, нервничали. Боялись, что придется заночевать прямо здесь, по соседству с кладбищем. Внезапно муж увидел желто-голубую ленточку. Люди воспряли, стали выглядывать: «Где? Где?» Когда добрались к украинскому блокпосту, в салоне раздался дружный рев. Все как один размахивали руками и кричали: «Слава Украине!»

Мигом распогодилось. Небо очистилось и поголубело. Выглянуло солнце, и стало тепло. Я оглянулась назад. Мариуполь стоял черным и напоминал приготовившуюся к прыжку пантеру. Кто-то торжественно объявил, что с Украиной Бог. Все подхватили. На душе стало спокойнее.

По дороге заехали в село Зеленое. Люди вышли навстречу и раздали еду. Картошку в мундирах, вареные яйца и свежеиспеченный хлеб. Ничего вкуснее никогда не ела.

Сейчас живем в Киеве на Левом берегу недалеко от «Эпицентра». До сих пор стараемся не отходить от дома далеко. Передвигаемся под заборами и под стенами, опасаясь оказаться на открытом пространстве. Ощущаем себя уязвимыми. Чуть дальше от дома, панические атаки тут как тут. И еще… Забыла сказать. Мне двадцать три года!

* * *

С недавних пор возглавляла родительский комитет и все свободное время занималась подготовкой к выпускному вечеру. Продумывала сценарий, присматривала подарки учителям и первый фрак своему сыну. Жили в Приморском: я, мой выпускник и кошка Мальвина.

26 февраля, когда начались тяжелые взрывы, сын заговорил о том, что нужно искать подвал. Сперва отнекивалась, затем смотрю, а у него губы ходуном.

Решили спрятаться в гимназии № 2 на цокольном этаже. Половина окон над землей, вторая половина вросла в землю. Рядом футбольное поле. Нас — сто шестьдесят четыре человека, из них — пятьдесят три ребенка. Самым маленьким семь и девять месяцев. В первые дни волонтеры забросили несколько упаковок газировки, лаваша, шпротов и конфет. Продукты держали в отдельном помещении под замком, и я их распределяла. Растягивала как могла. Снег топили в тестомешалке.

На двенадцатый день заплесневел лаваш. Счищали плесень, резали на небольшие квадратики, сверху шпротина — вот и весь бутерброд. К нему — полстакана колы. Дети, во все времена обожающие газированные напитки, просили дать обычной воды. Обычной не было. Горячее готовили на мангале. Рядом находился детский сад. Его разбомбили, поэтому вместо дров использовали детские шкафчики, столики, стульчики. Картина жуткая: яркая праздничная мебель и демон-огонь. Но что делать?

В убежище провели девятнадцать дней. Последнюю неделю голодали. Спасали карамельки. Бросишь в рот, и чувство голода притупляется.

Восемь лет мы не слышали звуков самолетов: небо над нами стояло закрытым. Когда случился первый авианалет, чуть не свихнулись от страха. Взрывы раздавались каждые девять секунд. Я накрывала сына гимнастическим матом, а тот возмущался: «Душно!» Мне же казалось, что таким образом смогу его спасти. Молитва в этот момент выглядела странно. Просила господа умереть первой, так как не смогу пережить смерть своего ребенка. Бомбы продолжали падать, и мы радовались, что не на нас. Со временем приходило понимание, что она убила других людей, и от этой мысли становилось дурно. Затишья страшились не меньше бомбардировок. Это означало, что враг перегруппировывается и готовится к новому, более злобному наступлению.

13 марта снаряд попал в наш лицей. Прозвучал глухой, сводящий с ума удар. Поднялась пыль и забила до отказа легкие. В панике выбежали на улицу, а там руки, ноги, головы. Спасли двоих и затащили в убежище. У женщины — ранение в бедро, у мужчины сорвало скальп. Он лежал молча, временами похрюкивал. Женщина всю ночь кричала. Утром их забрал Красный Крест.

15 марта в 11:00 утра забежали волонтеры и объявили «зеленый» коридор. Расплакалась от облегчения, что нашим мукам наступил конец. Машину заводила под обстрелами «Градов», но та усиленно сопротивлялась. Поддалась с толчка. Ехали по Нахимова и старались не смотреть по сторонам. В порту на стрелке образовалась пробка. Все это время над городом трудился самолет. Сама видела, как сбрасывал по две бомбы. Затем шел на разворот и снова — две, две, две… С двух сторон выстроились заборы. Понимала, вдруг что — спрятаться некуда. От страха отнимало ноги.

Когда выбрались из Мариуполя, увидели наши разбитые танки. На одном висела штанина прямо с ботинком. Я в слезы, ведь этот парень нас защищал. Проехали двадцать русских блокпостов. Видели всех: и ДНР, и бурятов, и чеченцев. Один из них оказался словоохотливым. Сказал: «Если будешь за русских, станешь наконец-то жить хорошо. Получишь гуманитарную помощь, и мы простим тебе все кредиты». Не выдержала, ответила, что в гуманитарной помощи не нуждаюсь, так как способна заработать, а кредитов у меня отродясь не было.

На очередном блокпосту сломалась машина. На нем стояли смуглые парни с густыми черными бровями.

— Чеченцы?

— Нет, что вы? Мы из Дагестана. Три дня ехали на учения, а тут указатели с украинскими буквами. У вас тут чересчур холодно. Приезжайте к нам, в солнечный Дагестан. Виноград покушаете, мушмулу, инжир. Мы тоже сильно не задержимся. Еще дня три и домой.

Дагестанцы оказались радушными. Предлагали воду и хлеб. Мы, невзирая на волчий голод, от хлеба отказались. Не смогли взять из рук врагов даже краюшку.

* * *

Мне семнадцать лет. В этом году заканчиваю школу. Все дни, что прятались с мамой, ничего не ощущал. Внутри образовался вакуум. Спасало то, что крепко спал и не слышал ночных обстрелов. Жил одним днем. Постоянно мечтал о встрече с лучшим другом. Накануне он поздравил с днем рождения, подарил компьютерную мышку и шоколад. Шоколад съесть не успел, кинул в рюкзак. Так вот, все дни в подвале представлял, как встретимся и разделим плитку поровну. Как бы ни сосало под ложечкой, даже мысли не возникало разорвать фольгу.

Я хорошо знаю историю, мы проходили и Первую мировую, и Вторую, но даже подумать не мог, насколько страшно находиться в эпицентре событий. Раздражал запах гари. Не хватало прогулок по городу. Хотелось горячего супа или спагетти. До сих пор страшусь громких звуков. К примеру, проехала машина, а кажется — самолет.

* * *

Самый сложный момент на войне — уезжать из дома. Это решение далось труднее всего. Выезжали на двенадцати машинах. В моей уместились соседи, шесть переносок с котами и собака.

— Откройте багажник.

Оттуда доносилось безостановочное «мяу».

— Зачем вам так много котов?

— Мы в ответе за тех, кого приручили.

— А ваш президент в ответе за тех, кого приручил?

В перепалку ввязываться не хотелось.

На очередном блокпосту заметили нашу старую овчарку. Ей семнадцать лет.

— Давайте ее пристрелим.

Муж ответил максимально спокойно:

— Нельзя. Это реликвия.

В пересчете на человеческий возраст собаке больше ста лет. Едем дальше. Снова русский блокпост. В машину вваливается чумазая голова:

— Сигареты есть?

— Не курим.

— А еда?

На заднем сиденье сидела десятилетняя девочка с соком и печеньем.

— Только та, что у ребенка в руках.

— А если я заберу?

Девочка вжалась и отчетливо сказала:

— Не дам!

Муж уточнил:

— Будешь отбирать у ребенка, не евшего неделю?

Я не эмоциональный человек, но, когда увидела первый украинский блокпост, разрыдалась и впоследствии плакала на каждом. От любви и благодарности к нашим воинам.

У оставшихся в Мариуполе налицо стокгольмский синдром. Люди хотят жить любой ценой. Да и базовые потребности в еде, воде и безопасности никто не отменял. Им уже все равно, кто эти потребности закроет: русская или украинская сторона.

К бомбежкам невозможно привыкнуть. К войне нельзя привыкнуть. Тебя постоянно бьет наотмашь и начинается тахикардия. Меня атаковали астматические приступы. Стоило упасть крышке кастрюли, захлопнуться двери, мигнуть электрической лампочке, как моментально дыхание всмятку. А еще разъедает чувство вины перед теми, кого не смогла вывезти.

* * *

За несколько дней до начала войны муж с дочерями уехали на отдых в Болгарию. В четверг проснулась в семь утра, а на телефоне — пятьдесят восемь пропущенных смс и звонков. В Viber высвечиваются первые строки сообщений, и в каждом — «война», «война», «война». Стала набирать мужа, связи нет. Вышла на балкон и услышала взрывы. Мигом началась рвота. Не могла понять, почему так крепко накрыло, ведь и раньше слышала гаубицы, гранатометы, минометы. Еще в 2014 году ездила на работу через блокпосты, а там зеки, требующие новокаин. Еще шутили с мужем: «Давай купим им 10 % раствор, пусть ширнутся и дружно отправятся на тот свет». С нами жил наш дед, прошедший Великую Отечественную. Старенький, забывчивый, постоянно уточняющий: «Хто це стріляє?» Ему каждый раз объясняли, что русские, но на следующий день по новой задавал свой вопрос. Хоронили деда под сильнейшую канонаду.

В этот раз схватила сумку, спряталась в ванной и долго ревела. Муж с трудом пробился и сказал: «Ты выберешься». Я в этом была не уверена.

Уехать получилось в тот же день. Попросилась в авто к коллеге-хирургу, вывозившему жену и двух малолетних детей. Малыши за долгий путь не проронили ни слова. Вели себя, как два старичка. В дороге наш блокпост накрыло «Градами». Дважды пробили колесо. Один раз недалеко от воинской части. Из кустов вышли два снайпера и попросили не задерживаться, так как ждали сильный обстрел. Но как? Колесо пробито. Нам привезли работника шиномонтажа. Им стал чемпион Украины по гребле. Поставил заплатку, снабдил водой и едой, так как сутки ничего не пили и не ели. В машине стояла тишина. Не могли слушать даже музыку.

Переходила границу через речку. На часах — пять утра. Над рекой поднимался пар. Иду, шмыгаю носом, а за спиной бубнят чемоданные колеса. Муж встретил, обнял, посадил в машину и заплакал. В пути стали преследовать галлюцинации. Боковым зрением увидела трактор, почудилось что танк. Облака висели седые, дымные. До сих, когда вижу недостроенный дом, воспринимаю его как разбомбленный.

Первые две недели находилась в прострации. Не помню ни как жила, ни что делала, ни чем кормила детей. Родители оставались в Буче. В один из дней пришло сообщение: «В дом попал снаряд. Если мы не отвечаем, значит нас больше нет. Очень вас любим».

Позже стали доходить новости из Мариуполя. В нашем подъезде погибло несколько жильцов, среди них — сосед алкаш. Каждое утро, когда пила на балконе кофе, он шел с бутылкой. Между нами происходил один и тот же диалог:

— Все куришь?

— А вы все пьете?

Позже он спас многих людей, сидящих в подвале. Слыл каким-то бесстрашным. Все боялись выходить, чтобы помешать кашу, он — нет. Выползал, готовил, доставал продукты и обязательно себе бутылку, покуда его не застрелили (пулевое ранение в живот). Мучился двое суток и помер.

Наш дом (бульвар Хмельницкого, 28) считается самым уцелевшим. Те, что рядом, — выгорели. Их обстреливали «Солнцепеками». Женщина, с которой познакомились на детской площадке, смогла выехать в апреле. У нее две девочки (шесть лет и два года). Уходили пешком, неся детей на руках. Младшая Варя за это время похудела на шесть килограммов. Малышка перестала есть, да и еды особо не осталось.

Сейчас много всякого говорят о полке «Азов». Я о них могу сказать исключительно хорошее. Ребята часто приходили на прием (я врач-педиатр). Умные, интересные. Ничего общего с национализмом. Все в тату. Эти татуировки имели философское объяснение, как у викингов или язычников. К примеру, холм солнца Аполлона, молот Тора — символ могущества и неудержимой силы, кельтский крест, означающий свет веры. У них считалось, если воин погиб с оружием в руках, то Валькирия непременно перенесет его в рай для воинов. Для них сдаться в плен было невозможным, а умереть за Украину — большая честь. Ребята готовились и знали, что будут воевать за свою страну до последнего вздоха.

* * *

Накануне ощутила непонятную тревогу и решила сходить в банк закрыть депозит. Подошла к руководителю отдела, и тот долго и нудно объяснял, что закрыть не получится. Под конец переспросил:

— А что вы так беспокоитесь?

Выпалила без раздумий:

— А если завтра война?

Молодой человек снисходительно улыбнулся:

— О чем вы говорите? Этого не может быть.

Дома все рассказала мужу. Тот еще плохо себя чувствовал (едва очухался после ковида) и обещал завтра со всем разобраться. Утром случилась война.

Мы жили в самом центре на бульваре Шевченко. Все рядом: и ТЦ «1000 мелочей», и центральный офис «Киевстар». Недалеко шло строительство университета. Ахметов возводил учебное заведение, планируя готовить кадры для своих предприятий. Так вот, 23 февраля на объекте полным ходом работали краны и экскаваторы. Выходит, даже Ахметов не знал о будущем полномасштабном вторжении?

В пять часов позвонила дочь. Они с мужем живут в поселке Волонтеровка (сторона Павлова и Сартаны) и воспитывают двухлетнего ребенка:

— Мама, «Грады» работают!

— Настя, что ты такое говоришь?

— У нас трясется дом. Испугался ребенок. Мы уезжаем. Умоляю, уезжайте тоже!

— Да ладно тебе, мы пожилые люди, пересидим. Постреляют и успокоятся.

Дочь не унималась:

— Мама, пока есть вода, искупайтесь, вымойте голову, соберитесь.

Мы послушались, приняли ванную. Я даже спустилась в салон и сделала химическую завивку. Позвонила подруга:

— Что делаешь?

— Химию.

— Надо же, а я покрасила волосы. Значит будем встречать врага красивыми.

Тогда еще шутилось…

Наши окна выходили на город. Раньше гости, наблюдая вечерние огни, восхищались: «Как красиво! У вас настоящий Нью-Йорк». Теперь окна стали телевизором. Мы смотрели и видели, как быстро сдвигается линия фронта. Как стремительно сужается кольцо. Испытывали животный страх, не отпускающий ни на минуту. У мужа диабет, и вскоре начались панические атаки. В подвал ни ногой, боялись, что не выберемся.

Готовили, как и все, на костре. В одной воде варила яйца, в той же воде — картошку в мундирах, в этой же воде — вермишель. Получался завтрак, обед и ужин. Макароны резали ножом. Подобное происходило каждый день. Питались исключительно из довоенных запасов.

В один из дней готовили и услышали странный звук. Он был для нас новым. Не самолетный гул, не беспилотник… Мужчина по имени Сергей втолкнул меня в подъезд: «Бегом, мать». Дальше — шипение. Ощущение, что ползет по улице гигантский гад. Когда вышли, увидели, что наш дом прошит насквозь. На четвертом этаже (мы живем на шестом) зияла сквозная дыра. Мой муж наблюдал, как ракета вылетела с обратной стороны и попала в частный сектор, находящийся в ста метрах от нас. Дом приподнялся и осел. Без взрыва. Просто осел. В нем пряталось пятнадцать человек. Двух раненых унесли в больницу скорой помощи, а тринадцать отправились на тот свет. На следующий день соседи достали еще и мальчика. Наверное, пришел в гости.

Стекла во всем доме выпали сразу. Мужчина вышел забить фанерой оконный проем (он жил на первом этаже), одно мгновение — и на земле оторванные нога и голова. Так и лежал два дня, покуда молодые ребята не накрыли оцинковкой.

8 марта подъехала машина. Из нее вышла женщина и открыла багажник. А там, Боже мой, цветы. И мелкоцветные, и тюльпаны, и розы. Брала большие охапки и одаривала стоящих возле своих задымленных кастрюль женщин. Поздравляла с Международным женским днем. Все стали плакать. Мужчины ринулись целовать нам руки. Мы в копоти, саже, толком не умытые, а она все достает и приговаривает:

— Все раздам, лишь бы не тронули мой дом.

Цветы стояли в квартире долго, создавая разительный контраст: черный обожженный город, тьма, плюс пять в квартире и свежие розы на столе. Я определила их в самую красивую вазу. Уезжали 17 марта, а розы оставались свежими.

Вечерами, чтобы окончательно не сойти с ума, пели с мужем под гитару. В тот мартовский вечер долго не могла успокоиться. Захотелось сделать женщинам, жильцам нашего дома, еще один подарок. Открыла крышку немецкого пианино и озябшими, непослушными пальцами стала играть различные мелодии. Ноктюрны, романсы, песни из кинофильмов. Играла в кромешной мгле (свечи экономила) больше часа. Утром многие благодарили, а одна женщина сказала: «И даже неплохо, что окна разбиты, лучше слышно». С того дня стала давать концерты ежедневно. Соседи уточняли:

— Сегодня, как всегда, в шесть?

Заказывали то Неаполитанскую песню, то вальс Шопена.

В городе процветало мародерство. Не раз видела, как тащили технику из магазинов. Несут двое плазменный телевизор, пыхтят, стараются. Внезапно — прилет. Бросили, убежали.

Грабили все без разбора: продуктовые, мебельные, бутики французской косметики и тканей. Особенно впечатлило, когда разнесли свадебный салон. Стою у костра, а по черной от копоти улице дефилирует цыганка. На ногах — чуни, на голове — старый платок, зато сама в белоснежном свадебном платье. Часто несли микроволновки. Муж плевался: «Зачем тебе СВЧ-печь, если света нет?» А теперь в городе рынки, как в 90-е. Все продается с земли. Думаю, тот предприниматель теперь сидит важный. Лихо торгует бытовой техникой.

Всем, кто собирался уезжать, давала номер телефона дочери. Просила, выберетесь, сообщите, что мама и папа живы. Представляете, вручила номер троим, и все позвонили. Первый — Сергей, спасший от бомбы, вторая — соседка Света, выбравшаяся из города пешком, третья — незнакомая женщина, пришедшая к нам во двор на поиски Светы. У Светланы стояла заправленная бензином машина. Сама она не водила, посему предлагала другим:

— Пожалуйста, забирайте, спасайте свою семью.

Никто не рискнул. Все боялись.

16 марта точились самые ожесточенные бои. Гул стоял невыносимый. Из микрорайонов несколько часов шла техника. Постоянно светил фонарь, напоминающий полную Луну. Еще раньше заметила, что у них сверхмощные осветительные приборы. С каждым днем этот прибор все приближался и приближался, покуда не оказался в пятистах метрах. Видимо, служил ориентиром пилоту, совершающему вылеты по ночам. В последний вечер на каждое окно поставила икону. Никогда особой набожностью не страдала. В церковь ходила изредка, по понедельникам, не любила все эти церковные шоу, а тут определила лики и написала:

Уезжали 17 марта. Накануне обстреливали так, что не слышали друг друга. Муж спал в берушах, а я стерегла его сон. Рано утром в дверь постучали: «Собирайтесь. Сейчас дом будут бомбить».

Взяли с собой документы и инсулин. Все… Тринадцать часов ехали в Бердянск, до которого девяносто километров. В машине нашелся изюм, орехи, баночка меда. Потихоньку ели. Мороз забирался под кожу. Поток машин не имел ни начала, ни конца. Справа и слева — пешие, пешие, пешие. На блокпосту шла регистрация. Военный крикнул другому: «Этих можешь не регистрировать. Пожилые. Пустые».

Ко мне подошла какая-то женщина и шепнула:

— Вы за эти дни пережили инсульт.

— Почему вы так думаете?

— У вас красные глаза. Лопнули сосуды.

А я в зеркало ни разу не смотрелась. Просто ощущала, что нарушилась речь.

В Бердянске нас встретила дочь. Я плакала в три ручья и не могла остановиться. А еще не могла наслушаться тишину. Муж тут же уснул, а я все лежала и слушала. Утром с дочерью отправились по магазинам. Везде пусто.

— Мама, что тебе нужно в первую очередь?

Мой ответ поверг ее в шок:

— Трусы. Обычные хлопковые трусы.

Нашли их с трудом. Правда, хлопковые все вышли, пришлось купить дорогущие, кружевные. Они мне сто лет не нужны, но во что-то нужно переодеться.

Сейчас имею много времени, чтобы подумать. Часто вспоминаю своего деда Павла. Он родился в Ялте, позже переехал в Мариуполь. Служил первым директором Ялтинской музыкальной школы. Имел три сына. Один погиб, защищая Ленинград, второй вернулся инвалидом, мой отец не попал на фронт, так как еще не достиг призывного возраста.

Жили они на улице Артема (сейчас Куинджи) недалеко от драмтеатра. В начале войны бабушка увезла младшего в село, а дед остался. Когда немцы уходили, они жгли все без разбора. Дед как раз спускался по лестнице и увидел двух фрицев, забежавших в подъезд с канистрами. Выставил руку вперед, что означало «не позволю». Фриц уточнил:

— Ты пастор?

— Да.

Дед носил длинную бороду и действительно напоминал священника. Таким образом в центре сожгли почти все дома, а их дом уцелел. Когда с мужем выбирались из города, проезжали мимо того рокового дома. Он стоял целым! Ни одного разбитого окна. Похоже, дух деда до сих пор его оберегает.

Все еще сплю плохо. Снится, что хожу по квартире, трогаю рукой пианино, гитару, листаю свой сборник стихов…

* * *

У моего 4-летнего сына 24 февраля день рождения. Мы ему обещали большой праздник с подарками. В четверг отнесет угощение в детский сад, а в субботу закатим пир горой. Сводим в ТРЦ «Порт Сити» и устроим пикник. Он не мог дождаться.

Праздник пришлось отменить. На город стали сбрасывать фосфорные бомбы, озаряющие все пространство нестерпимым белым светом. Хватала сына в охапку и бежала в подвал. Он сопротивлялся. Плакал. Не понимал, что происходит.

Устрашал самолетный гул. Сидели в напряжении и ждали. Как-то раз бомба упала на дом, и тот, прямо на моих глазах, раскололся на три части. Силой ударной волны отъехала на стуле в противоположную часть комнаты. От ударов разрывались люстры и вылетали из коробок двери. Мины свистели безостановочно. Летали туда-сюда со звуком «Жух-жух». Мы каждую минуту готовились умереть. Понимали, нас никто не спасет. Скорые и пожарные не приедут. Нас не похоронят. Не существует больше этих служб. Да и земля промерзшая, кто будет ее рыть?

От страха начинались рвота и понос. Только налет или обстрел, так и рвотные позывы. Донимали желудочные боли. Молилась на коленях, и Бог нас спас. Не контузило. Не ранило.

Как-то раз спустились в городское убежище, а там людей — тьма. Рядом расположилась семья: муж, жена, одиннадцатилетний мальчик. Когда более-менее затихло, глава семейства вышел покурить и вернулся бледный. Пожаловался на боль в спине. Его раздели, осмотрели. Отверстие под лопаткой выглядело крохотным, но пострадавшему становилось все хуже и хуже, да и кровь текла безостановочно. Вечером попрощался с родными и через несколько часов умер.

В один из дней на улице появилась контуженная женщина. Руки по локоть в крови. Ходила туда-сюда и просила отвезти дочь в больницу. Рассказывала, что в их двор прилетела бомба. Зятя разорвало на куски, а дочери в глаз попал осколок. Теперь лежит, истекает кровью. Мы боялись куда-то ехать, да и бензина в баке на самом дне. Муж ей отказал, а потом долго себя корил. Несколько дней не притрагивался к пище.

Зачастую спали в подвале. Однажды ночью кто-то сказал, словно в гигантский громкоговоритель: «Привет вам от русских. Ха-ха-ха». Дальше — гул и планирующая бомба. До утра не уснула. Трясло.

На нашей улице из семидесяти пяти домов уцелело четыре.

* * *

Мы с сыном жили в центре в красивом месте. Я — школьный психолог, сын — ученик. В двадцати метрах — горсовет, Дом связи, 3-я горбольница и красавец драмтеатр. О нем сейчас говорят разное, но я так скажу. В здании находилось не меньше полутора тысяч человек. Выжило от силы — двести. Люди выпрыгивали из окон. Остальные медленно умирали от ран, голода и жажды.

Первый раз сильно испугалась 5 марта. Мы с сыном и котом спали в коридорчике и в два ночи услышали звук истребителей. Удары, как под дых. Закрыла ребенку уши и жарко молилась до утра. В тот же день перебрались в подвал. Спали на полу, готовили на костре, бегали в квартиру кормить кота и обтираться спиртом. Это выглядело примерно так: сто метров бега, падение на землю. Еще сто метров и снова ничком. Мой отец нас проведывал. Последний раз виделись 8 марта. Стоял на удивление тёплый день. Солнце светило искренне и беззаботно, и от этой беспечности постоянно хотелось плакать. Больше папа не приехал. Попыталась пройти к нему пешком (он жил в 23-м микрорайоне), но нас не пустила полиция, сославшись на сильные бои. Вскоре прошел слух, что 23-го микрорайона больше не существует.

15 марта все люди, имеющие машины, уехали. Двор опустел. Нас с сыном тоже предлагали вывезти, но я отказалась. Не могла покинуть город, не узнав, что с папой. Начиная с 16 марта начался ад. Зрение стало туннельным. Видела только дорогу в квартиру и тропу в подвал. В тот же день пропал кот. Мы пришли его покормить, но в квартире животинки не оказалось. Сын стоял в коридорчике, а я заглядывала во все закоулки. Тщетно. Вышли из подъезда и услышали визг циркулярной пилы. Это летел истребитель. Хотела заскочить во 2-й подъезд, но сын потянул меня дальше, и мы успели добежать к подвалу. Юркнули внутрь — ударная волна впечатала в стену. Когда осел дым, на месте второго подъезда образовалась кирпичная свалка. Под завалами — шестнадцать человек. С того момента не отпускала руку сына.

Один мужчина с раздробленной ногой ползал у бордюра. Мы его вытащили, уложили на асфальт и ринулись в больницу за врачом, но пробраться через трупы не смогли. Тела лежали друг на друге.

В один из дней заметила активное движение в сторону кафе «Мокко Пицца». Народ ломанулся за столами и стульями на дрова. Человек пятьдесят, не меньше. Пиццерия была уютной, в желто-красном цвете. На стенах — томаты, шампиньоны, сыры. Мы обедали в ней по воскресеньям. Когда последний человек спрятался внутри — ослепил белый свет. Взрыв. Фосфорная бомба. Здание вспыхнуло за секунду. Живым не вышел никто.

Больше всего боялась не обстрелов, а испугать своим страхом сына. Поэтому придумала песенку про злой самолётик, и всякий раз, заслышав его рев, напевала срывающимся голосом. Чтобы заглушить голод, курила самокрутки из ваты и картофеля. Ребенка кормила оставшимися с мирных времен продуктами. Все время ждала, когда нашипобедят.

Трижды находилась на волоске от смерти. Первый раз, когда не зашла во второй подъезд, второй, когда осколок оторвал капюшон, третий — в момент прилета мины. Она попала в костер с казанком каши, от которого на секунду отошла. До сих пор запах костра ненавижу.

Нам повезло, мы выжили, другим повезло намного меньше. У моего сына пропал друг Глеб вместе со своей бабушкой. Мать Глеба так и не уехала из города. Ищет. Хорошая знакомая погибла. Осталась собака по кличке Кэтти. Псина изо дня в день сидит на месте гибели своей хозяйки и жалобно скулит.

* * *

В 2019 году переехали из Луганска в город мечты — Мариуполь. В нем всего было в избытке: моря, солнца, открытых отзывчивых людей. Сняли квартиру на улице Куинджи, недалеко от драмтеатра. Дочка пошла в первый класс и увлеклась танцами. Муж устроился на хорошую прибыльную работу, и на тебе… война.

До 5 марта ночами практически не спала. Уложу Анечку, а сама стою у окна. Наблюдаю. Едва завижу вспышку, хватаю ребенка на руки и несу в подвал. Позже дочь стала проситься:

— Мамочка, пожалуйста, не неси. Давай ляжем и накроемся одеялами.

Дальше — авианалеты. Хотелось бы описать этот ужас, но не нахожу слов. От тебя не остается ничего: ни тела, ни души, одна тугая вибрирующая точка. Ты прячешься в шкаф, между стенами, лезешь под кровать, но самолет все видит. Ты для него заманчивая мишень и рано или поздно он в тебя попадет. После первой бомбежки не узнала соседский дом. Его как будто выпороли розгами.

Людей в убежище собралась тьма. Из Волонтеровки, Сартаны, Ломакино. Сидели в проходах. Последний раз сумела подмыть ребенка 8 марта, следующий — через десять дней. Постоянно объясняла, что мы справимся, просто в наш город пришли плохие люди. Она кивала и просила есть:

— А можно мне две печеные картошечки?

Две дать не могла. Вторую берегла на утро.

С мужем ели раз в день. Анечка, проснувшись, жаловалась на голод. Супруг бежал разводить костер, но не всегда получалось. Обстреливали плотно: из танков, минометов, гранатометов. Бывало, по несколько часов не высунешь нос. Продукты экономили. Запасов никогда не делали, а в магазинах — пусто. Да еще донимал холод. Жили в зимних куртках. Ложились все вместе, крепко обнимались и становилось чуточку теплее.

Когда разбомбили драмтеатр, небольшая часть людей уехала в Мелекино. Я ко всем приставала с одним и тем же вопросом:

— А мы? Мы едем? Может, рискнем завтра?

Люди качали головами. Боялись.

Со временем добрались к Мангушу. Из Мангуша переехали в Днепр. Муж до сих пор кричит по ночам и испытывает чувство вины, что не вывез нас раньше. Анечка весит восемнадцать килограммов при норме в ее возрасте от двадцати трех. Ей велики любимые джинсы. Снимает их и плачет: «Почему джинсы так сильно выросли?»

* * *

Украине я отдала самое дорогое, что имела. Своего сына — он был десантником. Погиб в 2014 году и прожег своим уходом мне душу. Сама тоже бывшая военнослужащая. Люблю свою страну и в этом же духе воспитала детей.

Несколько лет назад купила в Мариуполе квартиру. Перед этим долго работала в Италии, ухаживая за пожилыми, весьма вздорными людьми. Жилье выбирала недалеко от моря, чтобы при любых раскладах иметь возможность дойти к нему своими ногами, даже если те разъест старческий артроз. В квартире все новое, модное, но самое дорогое — посуда. Как и любая женщина, люблю хорошую керамику и фарфор, вот и выбирала тарелки, салатницы, соусники теплых желтых оттенков. Как говорила старшая дочь: «Вроде бы пью из чашки, а по ощущениям — из апельсина». Думала поработать еще, но вернулась из-за младшей. Она ждала ребенка, и беременность проходила сложно.

В четыре утра громыхнуло. Внутри все оборвалось. Сразу поняла — война. Не нужно было читать, кому-то звонить, слушать новости. С легкостью отличу звуки взрывов от любых других. В первый же день в Мариуполе обстреливали детские сады! Детей! Малышей несмышленых.

К обеду вооружилась двумя мясными тесаками и принялась срезать с деревьев метки. Все деревья в округе стояли помеченными. Днем пятна практически незаметны, ночью — светились, являясь ориентиром для авиации. Я, тучная женщина, лазила по деревьям и пилила ветку за веткой, покуда на руках не образовались кровавые мозоли. Меня ругали. Меня проклинали. Упрекали во вредительстве, но я точно знала, что спасаю жизнь своей семье. Бесспорно, досталось всем районам, но меньше всего пострадал наш 24-й микрорайон.

У старшей дочери муж офицер. С 2014 по 2017 года воевал в АТО и получил шесть ранений. Последнее — самое тяжелое. Перенес многочасовую операцию, в результате которой удалили почку с желчным пузырем. Думали, не выживет, а он выжил и снова ушел на войну. К нам часто приезжали его сослуживцы. Поздравляли с днем рождения, стоя пили за здоровье. Вспоминали, как делился своим пайком. Сережа гордился, что за годы службы ни разу не принес матерям дурной вести, не отправил ни одной похоронки, берег своих солдат. 24 февраля рано утром вывез семью в Запорожье, а сам — на фронт. Его шестилетняя дочь уезжала из Мариуполя с отцовской шапкой. Нюхает до сих пор и вздыхает: «Как же папой пахнет».

Младшая дочь находилась на позднем сроке беременности. Когда добрались в 3-ю областную больницу, нам сказали, что имеем в запасе два дня. Либо рожайте здесь, либо срочно в тыл. Мы выбрали уезжать. В дороге начались схватки. Родила подо Львовом в городе Стрый. Когда ребенку исполнилось четыре дня, двинулись дальше (во Львов стали прилетать ракеты). Через неделю у молодой мамы пропало молоко.

Я планировала вывезти детей и вернуться. Зять отдал приказ оставаться с семьей:

— Ваша задача спасти внуков. Это будущее Украины. Дети — самое ценное, что у нас есть. Они должны помнить и знать, что Украина — их Родина.

В Италию добирались долго и тяжело. На вокзалах холодно, в двух пальто не нагреться, а с нами новорожденный. Бутылочку с водичкой носила за пазухой, чтобы удержать нужную температуру. Когда доехали и обустроились, к нам пришли волонтеры. Среди них русская женщина, проживающая в Италии семнадцать лет. Привезла для внучки большой домик Барби (она о нем долго мечтала), но стоило женщине заговорить, как ребенок возмутился:

— А чому ця тьотя розмовляє російською? Вона звідти? Це вона забрала мого тата? Вона з тих, хто нас бомбив? Нехай іде собі геть разом з будиночком.

Женщине пришлось уйти. Я ее провожала и извинялась. Она просила прощения за свой народ.

* * *

За неделю до войны на «Азовстали» собралось все руководство. Приехал Ринат Ахметов, и даже, кажется, Зеленский. Людей обрадовали повышением зарплаты. Для многих подобное казалось главным фактором — раз повысили жалованье, значит все спокойно. Живем дальше. Получается, нас не подготовили к войне. Не посчитали нужным. Всеобщую эвакуацию не объявили с прагматичной точки зрения. Мы должны были задержать наступление, чтобы русские спотыкались о нас, как о высокий неудобный порог.

Месяц просидели в подвале. Убрала с полок банки и укладывала детей. Сама жила в спальном мешке. Весной планировала мальчишек отправить в скаутский лагерь и к походу готовилась. Закупила спальники, котелок, спички. Это нас спасло. Мальчики зимовали в двух куртках, надетых одна поверх другой. На градуснике редко когда температура поднималась выше нуля.

Первые две недели костер мне не давался, да еще опасалась, что загорятся во дворе голубые елки. Хватит одной шустрой искры. Поэтому гречневую крупу заливали с вечера холодной водой, а утром ели. Если «блюдо» удавалось подогреть — счастье. Завтракали чашкой кофе с сухарями. Воду (желтушную) пили из резервуара, сохранившегося со времен Второй мировой войны. Одни соседи время от времени угощали супом, другие — кипятком.

Россияне обстреливали злобно, и мы никуда не выходили. Все, кто пытался геройствовать, получали осколочные или прощались с жизнью. Если куда-то по зарез нужно, то только втроем. Даже втроем готовили, потому что, если погибнуть, то вместе. Еще безумно боялась инсульта. У соседей у бабушки случился сердечный приступ, дети ее оставили и уехали.

Помню, купили три кило конфет. Делю и предлагаю отложить часть на «потом». Ребенок уточняет: «А у нас будет это „потом“?» И то правда. Ешьте сколько влезет. Хлебозавод разбомбили, но в резервуарах осталась мука. Вереницу людей, направляющуюся за пшеничной — расстреляли. Человек тридцать, все полегли.

Со временем удалось договориться с огнем и сварить первую кашу. Но все равно кастрюли горели, вода выкипала, макароны намертво приклеивались ко дну. Поставишь на огонь и тут же прячешься. В доме ни одной свечки. Соорудили лампадку из подсолнечного масла. Выживали.

* * *

Это был самый длинный месяц в моей жизни. Самый холодный, серый и безжалостный. Нескончаемый День сурка. Носили по шесть слоев одежды, но не покидало ощущение полной наготы. Пили по глотку в день. На все про все — кружка воды.

Канонада длилась сутками. Вертолеты били лопастями, шмоная небо и наш напряженный слух. Пытка начиналась в три утра с четырех падающих бомб. 20 марта мина прилетела к нам во двор и разорвала соседа (бедняга хотел проведать свою маму, но не дошел). Крик жены до сих пор в одной из моих извилин. Женщина лежала над месивом и издавала лисьи звуки. Знаете, как вопит лиса, попавшая в капкан? То-то…

Стыдно признаться, но 80 % населения нашего дома были сепаратистами. Не могли дождаться, когда русские захватят город. Узнала об этом случайно, когда в подъезде пережидали очередной налет. Предатели говорили всякое. С тех пор стала бояться людей, живущих со мной под одной крышей.

Как-то раз отправились к роднику, а навстречу — мародеры. Тащат из разбомбленного мебельного магазина белые ортопедические матрасы. Муж недоумевал: «Зачем им матрасы, когда на них нельзя спать? И как можно белое — черными руками?» Многие злоупотребляли алкоголем, так как спиртное не являлось дефицитом. Подобное выглядело мерзко. Война, нетрезвые люди, повальные смерти.

Хорошо запомнила один кассетный прилет. Крышу секло с такой силой, будто гигантская швейная машинка пыталась прострочить шифер. Квартиры выгорали до бетонных стен. Даже не верилось, что еще день назад на этом месте висела репродукция Джека Веттриано, в том углу прохлаждались книжные стеллажи и какая-то мама кричала из кухни шестикласснику: «Книга „Робинзон Крузо“ на второй полке снизу, желтенькая такая, песочная. Разуй глаза!»

В одну из ночей бомбили дьявольски. Люди стояли в подъезде. С нами находилась незнакомая женщина, с виду — казашка. С ней — девятилетний ребенок. Они пыталась выйти из Мариуполя пешком. Я тогда толкнула своего мужа острием локтя: «Видишь? А ты все не решаешься».

На следующий день (23 марта) вышли, держась домов. До моста топали полтора часа по доскам, а там — блокпост ДНР. На нем всех раздевали. У мужчин искали следы от пулевых ранений и татуировки, женщинам осматривали плечи. Один из них произнес деловито: «Вы же понимаете, что до 18:00 обязаны быть дома». Ответила: «У нас дома больше нет». Он промолчал. Проглотил мой ответ, как горькую настойку.

Шли дальше. 20-й и 23-й микрорайоны горели. Куда не посмотришь — черный вяжущий дым. Всюду трупы, завернутые в одеяла, как гусеницы. Церковь. В ней батюшка кого-то исповедовал. Я шла и рыдала. Наконец-то нужный дом дальних родственников. Он не пострадал, вероятно, из-за плотной застройки вокруг. Вот и получился, как булка в хлебнице. Нас пустили, предложили хлеб с чаем, вручили с собой кусок масла, весом в полтора килограмма. Посоветовали использовать как бартер, вместо денег.

В Бердянске застряли на целых три дня и мне от этого было невыносимо. Нас поселили в школе, и повариха на просьбу дать еще одну ложку, вызверилась матом. С трудом, но ответила:

— Не шибко усердствуйте, вы не знаете, что с вами будет завтра.

Дальше — Луначарское кольцо. Двигались колонной из пятнадцати автобусов. Воду не пили, в туалет нельзя, все вокруг заминировано. Люди писали и какали, присев у колес. Унизительное зрелище. Пока доехали до Запорожья, насчитала двадцать семь блокпостов. Большинство ДНР. На нем стояли пропитые, потрепанные, обрюзгшие мужики и смотрели на нас как на гнид. Буряты и кадыровцы выглядели равнодушными.

Наконец-то Запорожье и первый за столько времени душ. Нас определили в детский сад и создали все условия. Говорили тихо, а вокруг все такое маленькое: чашечки, стульчики, кроватки. На ужин принесли гречневую кашу с курицей. Ела и плакала.

* * *

В 2014 году переехали из Ясиноватой в Мариуполь и поселились в доме, напоминающем железнодорожный вагон. Несколько лет лечилась от депрессии. Все эти годы раздавались звоночки о том, что война неизбежна, но мы не реагировали. Не замечали… Адаптировались к волкам и утратили бдительность.

Накануне, 23 февраля, день выдался трудный и суматошный. Похороны начальницы, прием больных: ангины, ковиды, фарингиты (работаю врачом-отоларингологом). Вечером, чтобы развеяться и снять напряжение, сходила на урок танцев. Уже много лет танцую латину, кизомбу, сальсу. Возвращаюсь, и тут брат с дурацким: «Собери тревожный чемоданчик». Вспылила: «Тебе надо, ты и собирай!» (у него жена на девятом месяце беременности).

Утром всех разбудила животастая невестка, и мы включили телевизор. Стекла дрожали. Помимо того, шел дождь, день обещал быть тусклым и невыразительным. Начались сборы. Брат дал задание сжечь документы, я попросила родителей вывезти детей (мальчикам девять и пятнадцать лет). Из прежнего опыта знала об активности мародеров, посему приняла решение остаться сторожить дом. Смотреть за собакой и котом. Верила, что война — дело недели. Кроме того, нам накануне прилично подняли зарплату и не могла себе позволить не выйти на работу. Слишком долго нарабатывала авторитет. Поэтому проверила запасы еды (больше, чем достаточно) и запаслась водой. Набрала в бутылки, банки, кастрюли, бидоны, ведра. Сложила в рюкзак анальгетики, перевязочный материал, обезболивающие.

На следующий день на Кирова затеяли отвратительный обстрел. Нам привезли «руки», «ноги», и все забегали. 3 марта люди с окраин неслись в центр: сутулые, испуганные, с крошками-детьми. Пытались спрятаться. Я снабжала их едой и теплой одеждой, но и сама жутко трусила. В тот день в больницу прилетел первый снаряд.

— Что мне делать?

— Иди домой. Нам сейчас нужны операционные сестры и хирурги.

В тот же день ко мне пришли жить соседи. Женщина с 16-летним сыном и их бабушка с переломом шейки бедра и деменцией. Позже приехал взвинченный коллега с семьей, и нас стало, как в рукавичке. Все — в нестабильном психическом состоянии. Разгребли подвал и на полках, предназначенных для консервации, устроили себе спальные места. В тесноте, холоде, мучениях. Радовались, что есть баллон газа и возможность приготовить суп, но каждую ночь возникала дилемма куда спрятать этот баллон от осколков.

Моя собака пропала. Выскочила во двор и исчезла. Наверное, контузило. Обстрелы с каждым днем усиливались. Война усугублялась тьмой, холодом, паническими атаками, а еще осознанием, что ты больше не человек. Ты пушечное мясо. Тебя никто не пожалеет, не перевяжет, не похоронит. Ты просто мишень.

Ежедневно офигевали от новых звуков и падали на пол, как подкошенные. Подобное происходило внезапно. Тишина на своем пике обрывалась зычным взрывом. Сосед-алкаш стал родным, а раньше не считала его за человека. То и дело прибегал с заботливым: «Вы живы?» Помню, крикнула в сердцах: «Гриша, найди собаку, бутылку дам!» Посмотрел на меня, как на полоумную: «Не нужна мне твоя бутылка, я и без нее искать пойду». Не нашел.

14 марта — прямые попадания в дом, в итоге я вообще перестала выходить из подвала, даже в туалет. Ночами становилось невмоготу. Небо сперва озарялось неестественным светом, за ним — взрыв и столб дыма, напоминающий ядерный гриб. Волна проходилась по стенам, полам, потолку. Заглядывала в каждый угол и под каждую кровать. Чтобы не сойти с ума, беспрестанно молились, читая 90-й псалом. Читала десятки раз в день, но так и не смогла запомнить. Видимо, в результате стресса сильно ухудшилась память. Да и психическое здоровье прихрамывало. Злость, слезы, упадок сил, апатия, нервный смех, ненависть, отчаяние, досада: все вперемешку. Ощущения менялись стремительно, как в калейдоскопе. Опасалась долгой и мучительной смерти. Хотелось сразу, секундой, а не истекать кровью несколько дней. Вскоре превратилась в истеричку. Голова к подушке — взрыв. Снова в дрему — взрыв, умноженный на десять. Стала бояться подходить к баллону, грела борщ на свечке. Опасалась «Градов». Те укладывались плотно, соображая твидовый узор.

Кот перенес контузию. Шел, падал, подолгу лежал. Приходил в себя и ковылял дальше. Ветер гулял по дому, издавая разбойничий свист. Пришлось забить окна. Стало спокойнее, но темнее. Оставляла на подоконниках консервные банки и стекло, чтобы быстро отреагировать на воров. Постоянно заглядывала в экран телефона, нажимала все кнопки подряд в надежде услышать родные голоса. Коллега подсказал:

— Видишь девятиэтажку? Поднимайся на крышу, там есть связь.

Не рискнула. В память врезался случай, когда азовец спрятался в многоквартирном жилом доме, а подъехавший танк не церемонился. Расстрелял все квартиры до последней.

16 марта в мой дом попали повторно. Думала, подобного не бывает, но у соседа прилетело в одно и то же место трижды. В результате их мебель, книги, крышки от кастрюль валялись на нашей веранде, а у меня в стене — знатная, размером с винную бочку, дыра. Рыдала безостановочно. Во-первых, в шесть утра начался ад. Во-вторых, у старшего сына 16 марта день рождения. Ему исполнялось шестнадцать лет. Ни поздравить, ни обнять. Страх парализовал мозг и тело. В городе появились чеченцы, и поползли слухи об их неуемном сексуальном аппетите. С подругой искренне надеялись, что военных не заинтересуем. От нас несло, как от горных козлов.

17 марта обстрел ушел в другую сторону, и мы сделали попытку эвакуироваться. Безуспешно. Вернулись домой, а под забором чей-то расстрелянный Citroën, заблокировавший нам въезд и выезд. Боялась заглядывать внутрь, вдруг водитель еще жив, а я ничем не смогу помочь.

Вскоре за мной лично приехал знакомый, откомандированный мамой из Полтавы. Вывез сперва в Мангуш, дальше в Бердянск. Там удалось впервые за три недели помыться. Кожа слезала лоскутами.

До сих пор не чувствую себя психически здоровой. Отмечаю повышенную раздражительность и плаксивость. Заторможенность, путанность мыслей, а еще синдром вины. Все время кажется, что могла помочь большему количеству людей, а я пряталась, как крот в подвале. Русские разрушили нашу жизнь до основания. Возвращаться нам некуда.

* * *

Первое, что увидела — красный луч в черном небе. Это летела ракета. Мариупольцы тут же ринулись запасаться водой и продуктами. В десять утра бутылей уже не осталось. Поехала за мукой и гречкой на окраину, в Мелекино. Под магазином выстроилась очередь и в ней обсуждали, что та парящая ракета лишила жизни трех гражданских прямо во дворе. Война моментально обрела контуры и оскалила зубы.

Муж стал собираться на фронт. Поначалу пыталась его убедить, что мы без него не справимся, но в субботу утром он хлопнул кулаком по столу, а через минуту — входной дверью. Я никогда не принимала ни сложных, ни простых решений, всегда он. В самый ответственный момент оставил нас сыном на произвол судьбы.

Долгое время злилась на него и даже ненавидела. В городе перестали вывозить мусор, остановился транспорт, пальба постоянно достигала своей кульминации. 2 марта закончилось все: свет, вода, тепло, люди пытались уезжать, а я не представляла куда и как ехать. Спала с 16-летним сыном в коридоре. Ночью от ударных волн открывались настежь окна и двери. Приходилось сидеть на «Барбовале» (нашла просроченный пузырек). Сына била дрожь. Обнимала его и шептала:

— Верь мне! Прорвемся!

Обстрелы начинались в шесть утра и продолжались до поздней ночи. К нам захаживала соседка и пыталась отвлечь. Рассказывала о мирском, прошлом, о том, как рожала детей и кантовалась с новорожденным в киндейке. Подробно диктовала рецепт приготовления гироса и соуса дзадзики. Я слушала, кивала, а сама считала машины на стоянке. Каждый день их количество уменьшалось. 6 марта на кухню прилетел осколок и попал в угол мойки. Минуту назад отошла, домыв последнюю чашку. Вот тогда и решили ехать хоть куда-нибудь.

Выходили к машине больше двух часов. Выглянем из подъезда, тут же усиливается обстрел. Прятались и делали новую попытку. Когда устроились в салоне, захотелось посадить кого-то рядом. Чтобы сидел человек и что-то говорил. Банальное, глупое, будничное, хоть о погоде в градусах Цельсия и Фаренгейта. Сын на фоне стресса молчал, как партизан.

Мыкались по городу туда-сюда. В голове — каша, не понимаешь куда податься. Заночевали в фитнесс клубе возле «Обжоры». Люди в нем устроили убежище. Сесть негде, лечь — тем более. До рассвета просидела на фитболле и только под утро кто-то сердобольный пустил прилечь на свой чемодан. Вспомнила о знакомых, живущих в частном секторе района Черемушки в поселке Моряков, и попросились на постой. Так и жили до 17 марта. Пили отстоянную дождевую воду, снегом мыли тарелки, по очереди грелись у печки. Подвала в доме не было, и когда начинался авианалет, бежали в святой угол, садились под иконами и молились. Позже тот, приютивший нас дом, разбомбили. Осталась одна стена. Святой угол.

17 марта попытались выехать. Выстроились тысячи машин, а у меня бензина на дне. Горожане в окровавленных одеялах пешком. На следующий день прорвались и пять дней провели в Ялте. Там искупались (последний раз голову мыла 24 февраля), поели хлеба, и его вкус вызвал слезы. Раньше отказывала себе в мучном, но пережив страшное, решила есть хлеб ежедневно.

Из Ялты переехали в Бердянск, из Бердянска — в Запорожье, из Запорожья — во Львов. Из Львова — в Польшу. В Польше безостановочно плакала. Куда ни глянь — польские и украинские флаги. Это здорово поддерживало и окрыляло.

С тех пор плачу каждый день. Скорблю о погибших сотрудниках (шесть человек). Вспоминаю двух мужчин из Красного креста. Шла за водой, а навстречу двое. Заглянули в мои испуганные глаза и молвили: «Сейчас у тебя одна цель — выжить!»

* * *

В Мариуполе меня держала большая любовь. Не дом, не город, не земля. Я не могла оставить Сережу, а он не уезжал, потому что не мог оставить свою дочь.

Теперь все по порядку. Сережу знаю больше семи лет. В момент знакомства он был женат, и его жена ждала ребенка. Я молчала о своих чувствах. Вытравливала их из себя, выкорчевывала, периодически ходила на свидания с молодыми, весьма интересными людьми, но ничего не получалось. Чувства к несвободному мужчине становились все крепче. Вскоре и Сергей признался в своих душевных муках, и мы стали встречаться. В начале этого года любимый ушел из семьи, и мы сняли квартиру на Арбате. Развод был запланирован на весну.

Война оказалась проверкой на прочность и с 9 марта, когда усиленно бомбили центр, основательно осели в фитнес-студии. Я, Сергей, Юля (его жена) и шестилетняя дочка. С нами — люди. Сильные, слабые, показушно смелые и опасливые. Скептики, паникеры, педанты. Злые, добрые, вспыльчивые. Короче говоря, гремучая смесь «заводских настроек», характеров и нравов.

Вскоре столкнулись с первой смертью. В подвал прибежала взывающая о помощи женщина (у сына отказали почки). Пока искали врачей, парень умер. Что тут поделаешь? Связали покойному руки и ноги и вынесли на балкон…

Несколько раз появлялась возможность выехать, но всех держала Юля. Она дрейфила даже выглянуть из подвала. Сидела в одной позе с отсутствующим выражением лица и напоминала мумию. Ни тебе мимики, ни пантомимики, ни мало-мальского жеста. Правда, за ребенком смотрела. Кормила и подмывала холодной водой. Когда малышка заразилась вшами, старательно вычесывала насекомых, прицельно подсвечивая фонариком.

В конце апреля сдали нервы, и мы с Юлей крепко поругались. Принесла ей из гуманитарки трусы, колготы, штаны, свитер, а она взяла вещи, сложила стопкой и сожгла.

Первое время наивно считала, что самое страшное — авианалеты. Нет. Самое ужасное — ранение Сережи. В тот день у нас напрочь закончилась еда, и мужчины взяли курс на супермаркет «Зеркальный». Сережа отправился с ними, а для защиты прихватил коктейль Молотова. Как выяснилось позже, ошибся в пропорциях ацетона с бензином, и бутылка взорвалась у него в руках.

Любимый долго не возвращался, я заволновалась и отправилась на поиски. Успела добраться к магазину «Арбат», к Старой башне, и в это время увидела самолет, сбрасывающий бомбу. Она летела замедленно, даже планировала. Тяжелая, сытая, дурная. Упала за церковью и меня отшвырнуло взрывной волной. Возвращаясь, обратила внимание на странную тройку. Двое вели обугленного третьего — Сережу. Он шел походкой слепого, широко расставляя ноги и неестественно неся собственные руки. Держал их перед собой так, будто те сломаны в нескольких местах. Растерялась. Медикаментов давно нет, докторов — тоже. Кто-то вспомнил, что в соседнем доме живет врач, но в какой квартире? В доме девять этажей и несколько подъездов. Я стучала в каждую и в итоге нашла терапевта. Он осмотрел раны, диагностировал химический ожег второй степени и назначил «Пантенол». А где его взять?

— Тогда не давайте коже засохнуть, постоянно увлажняйте, хоть растительным маслом.

Любимого трясло от боли. Он морщился, дышал с трудом и умолял потушить руки.

— Их давно потушили.

— Нет, присмотрись, на мизинцах пламя.

Напоила парацетамолом, уложила на пол, устроилась сама. Дочку к нему не подпускали. Сергей не ощущал своего тела, только лицо и руки. Просил положить свои ноги на его. Только так ощущал нижнюю часть тела. На третий день ему стало получше, он поднялся и отправился колоть дрова.

В мае обстрелы прекратились. Мы устроились на работу. Торговали на рынке уцелевшим, чтобы заработать хоть какие-то деньги. Город находился в плачевном состоянии. Донимали запахи невывезенного мусора и трупов. Худые собаки с выступающими ребрами, сумасшедшие голуби. Опустошение и упадок духа. Мылись в вагончиках-банях. Стояли в многочасовых очередях за пайком. У всех нервы, расшатанная психика, многие под анестезией алкоголя. Постоянные ссоры из-за мелочей, чтобы не задумываться о главном.

20 мая смогли уехать. Перед этим Сергей взял слово со своего отца, что тот вывезет Юлю. Тот слово сдержал, и Юля сейчас с дочкой в Ростове. Сами долго проходили фильтрацию. Сережу допрашивали, где и в каком танке он горел. Он сказал, что получил ожоги, помогая уцелевшим в драмтеатре. Он действительно бегал спасать людей.

За все месяцы плакала один раз. В тот вечер Сережа поцеловал рассеяно и шепнул: «Вика, пойми, так, как раньше, больше никогда не будет». Мне отчаянно хочется, как раньше.

* * *

В Мариуполе (район Приморский) продержалась до 13 мая. По профессии я учительница начальных классов, работаю в школе вот уже больше тридцати лет. Когда проходила фильтрацию, военный увидел в телефоне видео учеников, декламирующих стихи:

— Кем работаете?

— Учителем!

— По украинского языку?

— Нет, по призванию…

В глазах оккупанта промелькнуло недоумение, но поза из вальяжной стала ровнее. Даже спину выпрямил.

Вспомнился 2015 год. Первый урок шел полным ходом, в классе тридцать маленьких детей и вдруг микрорайон Восточный накрывают «Грады». Подготовиться к этому нельзя. Я стояла у доски и видела, как стёкла выгибаются дугой. Мысленно держала их руками и умоляла: «Не выпадайте», — и они рухнули уже после того, как вывела детей в коридор. Несла им какую-то чушь, типа это такая дурацкая игра, но ничего, держим голову руками. Кто крепче? Кто лучше всех сгруппировался? Они послушно выполняли мои команды, а потом у одного мальчишки глаза стали огромными: «Нет, Елена Николаевна, это не игра… это война… настоящая». А в это время моя дочь находилась одна в доме и кричала мне в трубку: «Мама, квартиры нет, окон нет», а я не могла бросить тридцать чужих детей, чтобы спасти своего ребенка. Думала, мозг взорвется. До сих пор живу с чувством вины. Никому не пожелаю такого выбора.

После того как Мариуполь «асвабадили», начали грабить. На нашей улице все дома как на подбор: добротные, двухэтажные. Мы свой «растили» по кирпичику пятнадцать лет и прожили в нем всего четыре года.

Перво-наперво велась разведка. Ходили с автоматами, заглядывали в окна, вынюхивали. Вскоре приезжали на огромных машинах, загоняли их во дворы и обалдевали от счастья!!!

В один из дней к соседям пожаловала машина. Меня такая злость взяла. Бегу и кричу:

— Вы людям даже шанс на возвращение не даёте. Отбираете последнее!

— Я просто водитель…

— Ну да, я не такая, я жду трамвая. Что вы мамам своим говорите? Добро на свалке нашли? Впоследствии удивляетесь, почему ваши дети болеют. Будьте прокляты!!!

Он полез в кабину и включил мотор, чтоб меня не слышать, а я шла домой и тряслась от ненависти. Думала, сейчас расстреляет, пальнет в спину и дело с концом. Не застрелил, но в том доме разобрали даже паркет. Вывезли все до последнего выключателя.

* * *

Первой мыслью было: «Это какая-то фигня», но на всякий случай отправился делать запасы. Пока стоял в очереди за макаронами, вспомнил, что до вчерашнего дня в отделении лежал азовец. Срочно выписался, а ему бы еще деньков пять полежать.

На работу (Областная больница интенсивного лечения) ездил до 28 февраля. Дальше из-за жестких обстрелов несколько дней пришлось просидеть в подвале. В те дни соседа убило осколком. Он просто вышел с мусорным ведром.

В полдень 4 марта артиллерия взяла небольшую паузу, и мы с мамой отправились в больницу. Там уже помимо раненых военных находились и гражданские. Люди лежали в коридорах, а за окнами горели «Порт Сити», «Эпицентр» и «Сільпо». Особого страха не ощущал, так как лично у меня стерты инстинкты самосохранения. Даже когда прилетел снаряд и упал во дворе. До 18 марта работали с мамой круглосуточно. Я обычный ЛОР, но приходилось делать что угодно, даже рвать зубы.

Страшно стало, когда начали свозить женщин из разбомбленного роддома, а у нас в больнице ни одного акушера, а тех, кто умеет принимать роды с осложнениями, кровотечениями, патологиями пуповины и дородовыми разрывами матки — и подавно. Спасали далеко не всех. Было горько, когда умерли и мать, и ребенок.

Вместе с беременными доставили мужчину по имени Коля. В момент удара он находился поблизости и получил тяжелые ранения. Мы как смогли зашили ему лицо, но необходимые лекарства давно закончились. Определили беднягу на пятый этаж, и тот медленно умирал. 14 марта больницу обстрелял ДНРовский танк. Устроился во дворе и начал монотонно палить по четвертому этажу, покуда тот не обвалился на третий. Коля остался заблокированным в своей палате. Добраться к нему — никаких шансов, и ночью несчастный умер от переохлаждения, так как температура опустилась до минус шести.

Работали круглосуточно. Утром забиваем окна фанерой, а в обед от фанеры одни щепки. В каждом отделении — тяжелые больные. Все палаты переполнены. Особенно урология и нейрохирургия. В аптеке — шаром покати. Приходилось принимать решение кому давать обезболивающее, а кому — нет, так как человек безнадежен.

15 марта в больницу зашли россияне и закрыли дверь. Нагнали внутрь гражданских, чтобы спрятаться за вереницей людских спин. Мы больше не могли оказывать помощь, да и полностью закончились медикаменты. 18 марта случилась передышка и многим удалось уйти. Отправились в сторону Володарска пешком (мою машину разнесла бомба), дальше эвакуационный автобус отвез в Никольское. В Таганроге разместили в центре детского творчества. Дали чаю и хлеба. В Туле вручили по тульскому прянику и сфотографировали. Сейчас мы в Польше. Работаю. Планирую вернуться.

* * *

Наша история началась в Донецке в 2014 году. На тот момент старшему сыну исполнилось пять месяцев, и было принято решение эвакуироваться. Оставили все: жилье, технику, нажитое. В первых числах июня приехали в Саханку, а в августе пошли танки, гаубицы, пушки. Обосновались в ста метрах от нашего дома и понеслось. Снаряды летели с такой силой, что дом ходил ходуном. Хватал сына на руки, падал перед иконами на колени и просил Всевышнего о милости.

Дальше вступила авиация и начались бои посерьезнее. Летали ракеты. Работала тяжелая артиллерия. Теперь приходилось прятаться в подвале. Один раз слышу — над головой шуршание, за ним оглушительный взрыв. Прилетело. Снаряд попал в комнату, в которой девочка смотрела телевизор. В момент попадания она вышла на кухню за блинчиком. Хороший аппетит спас ей жизнь.

К осени чуть затихло, и мы вернулись в Донецк. В первый же день — обстрел на нашей улице. Пришлось снова: памперсы, питание, бутылочки и курс на Мариуполь. Денег в обрез. Десять месяцев жили у моей сестры, не в состоянии снять себе квартиру. Через пару лет переехали в свое жилье, родили второго ребенка, а у старшего обнаружили болезнь Пертеса (разрушение тазобедренного сустава).

Утром 24 февраля разбудил жену: «Зая, война». Господи, в ее глазах такая растерянность, что хотелось взять на руки и носить по дому, как маленькую. Эвакуационный поезд уехал в 14:30 (мы узнали о нем слишком поздно). Своего транспорта у нас нет. Да и водить мне нельзя. Инвалид по зрению (один глаз слеп, второй видит на 30 %). Двое детей: восемь лет и четыре года.

Первое время было еще терпимо. Обстреливали окраины. Со временем стали приближаться, и волосы шевелились на затылке. 28 февраля — перебили свет, а в нашем доме электрические плиты. Пришлось готовить на свечке. На свечке поджаривал колбасу и яйцо. Пытался вскипятить чай. Дети просили: «Дай еще». Я плакал.

В магазины — полуторакилометровые очереди. Бегал в них под взрывами и летящими осколками. Страшно выйти на балкон и раскурить сигарету. Нас лишили всего: света, воды, связи, тепла. Начался информационный голод. Не знали кто мы и на каком свете. По ночам выбегали с детьми на руках в коридор и стояли возле входной двери. Дети плакали. Они не понимали, что происходит.

1 марта вскрыли «Метро». Жена увидела, что люди идут с пакетами, и мы тоже побежали (оставили детей одних в коридоре). Смогли взять две бутылки воды и две бутылки колы.

2 марта вскрыли «Интерсити». Там я нашел конфеты, печенье, бисквиты «Барни», упаковку воды, ящик колы. Обвешался пакетами, как ишак.

Перед войной собирался делать в квартире ремонт. Купил кафель на пятнадцать тысяч, шуруповерт с перфоратором, бойлер, мешки с цементом (каждый весом по 25 кг). Одним из них подпер окно, но ударная волна лупанула с такой силой, что мешок отлетел на два метра. Дети кричали как резаные.

После этого перешли жить в подвал. В первый нас не пустили из-за отсутствия мест. Во втором оказалось нестерпимо холодно, да еще донимали сквозняки. Нам досталось место за трубами. Я сбегал за листами утеплителя, сверху — матрасы, одеяла, устроил для своей семьи спальное место. Принес воды, кастрюли, продукты. В нашей комнате находилось сорок человек, среди них — десять детей. Во всем убежище — под сотню.

Боялись подойти к мангалу. Убивало осколками. Малышня постоянно просила есть. Не мог выдержать, когда старший плакал: «Папа, хлебушка хочется». А у нас ни крошки. Рядом сидела женщина и угостила тремя кусочками. Он ел и приговаривал: «Как же вкусно!»

Дети играли в одну и ту же игру «А чтобы ты сейчас съел?» и первым делом называли пиццу, бургеры, картошку фри. Переживал за младшего. В ноябре он переболел воспалением легких, а в подвале сыро, холодно, у многих детей температура. Но нас, слава Богу, пронесло.

Страх был сильным, просто до рвоты. Каждый авианалет провоцировал спазмы в животе. Самолет улетал, отпускало. Дети ходили в туалет в пакетик. Я выносил. Все ели мало. Чаще всего неварёную гречку с тушенкой. Гречку на ночь замачивали холодной водой. Я похудел на семь кг. Жена превратилась в тень и постоянно спрашивала: «Саша, мы умрем?» Под ногами рыскали крысы.

15 марта поднялись в квартиру, раскрутили бойлер и слили с него воду. На телефонах оставалось 3 % заряда. Мелькнула связь и удалось дозвониться к сестре в Киев. Вчетвером плакали и кричали: «Таня, мы живы!» Она умоляла: «Выбирайтесь!» Успели продиктовать ей номер дома. Она подключила волонтеров, Красный Крест, нашла человека, согласившегося нас вывезти. 16 марта грязные и чумазые выползли из убежища.

Выезжая, увидели, во что превратили цветущий Мариуполь. Сразу вспомнил несколько фрагментов истории. В октябре 1941 года город взяли немцы. Бомбили заводы, порт, железную дорогу и мирные дома. Держали в оккупации долгих двадцать три месяца. Уничтожили 85 % инфраструктуры: полторы тысячи домов, сто библиотек, элеватор, театр и Дворец пионеров. Русские отморозки переплюнули фашистов и справились со своей задачей за тридцать дней.

Бензина хватило до Бердянска. На блокпосту русский дал детям конфету. Мне хотелось выбить ее из руки. «Вы отобрали у нас все: дом, покой, жизнь. Вырвали кусок детства, а взамен даете конфету?» Меня раздели. Искали на теле следы от бронежилета, синяки, от отдачи автомата. Старший ребенок нервничал, что оставил любимую игрушку — плюшевого мишку. Он с ним спал.

Добравшись в Днепр, впервые за столько времени помылись, легли в кровати и уснули в тишине. Я в этот день впервые выпил.

* * *

При приближении самолета ложилась своим немаленьким телом на ребенка. Громко пела гимн и украинские песни (при этом все время забывала слова). Дочка постоянно жаловалась на тошноту. Когда раздавался взрыв — начиналась рвота.

* * *

Воду набирали в ручье. Пришли как-то после очередной бомбежки, а в нем плавают трупы. Мы их убрали, конечно, но пить эту воду больше не смогли.

* * *

Раньше говорили, что ванная — самое безопасное место, а потом волонтер рассказала, что снаряды чаще всего прошивают кухню, ванную и тамбур. Женщина с ребенком находились в тамбуре, когда прилетел снаряд. Погибли вместе.

* * *

Донимали не самолеты, а человеческие крики. Соседку завалило, и долгое время женщина умоляла о помощи. Из подвала только ее и слышали. Перекрикивала вой авиации. На третьи сутки тетя Наташа умерла.

Дедушка (квартира сверху) сказал, что поднимется домой за водой. Ждут его ждут, не идёт. Пошли проверить, а он оставил записку и вышел в окно с четвертого этажа. Написал, что не хочет никого объедать и вообще не может больше. Психика не выдерживает и сердце. Я этого дедушку с рождения знаю…

* * *

Весь холодный фронтовой март провели в Мариуполе. Ложились спать: я в ванную, а муж рядом на полу. Надевали на себя все что есть и закрывали дверь, так казалось теплее. Авианалеты затевались глубокой ночью. Они, сволочи, ждали, пока люди уснут. Когда раздавался удар, тут же открывались окна и хлопала входная дверь. Она держалась на одной петле. В подъезде разносился леденящий вой ветра, точь-в-точь, как в старых фильмах про войну. Знаю, что практически все, оказавшиеся в комфортных условиях, сразу же разболелись. Сама больше месяца не могла избавиться от непродуктивного кашля. А там не болели. Наверное, до ломоты в затылке хотелось жить.

* * *

Эвакуированные из Мариуполя женщины пришли в Бердянске в салон красоты. У всех отросшие корни. Неожиданно кто-то уронил поднос на пол, и клиентки упали на землю закрывая руками голову. Рыдаю весь день представляя, что они пережили!!!

* * *

В один из дней пришло сообщение: «Сестричка, не бросай нас. Дома нет. Света нет. Еды нет, воду пьем из ливневки». Я находилась в Киеве и орала, как белуга.

* * *

В середине марта в сети появилось объявление: «Предлагаю 2000 $ тому, кто сможет дать подробную информацию о доме моих родителей. Если разрушен — фото разрушенного дома. Если живы, вывезите в безопасное место (по возможности — в город Запорожье). Дальше сопроводим. Адрес — улица Шота Руставели…»

* * *

Жили возле драмтеатра в старом купеческом доме (ему более ста лет, толщина стен — восемьдесят сантиметров). Дом пережил революцию, гражданскую и отечественную, пережил 2014 год, надеялась, что переживет и эту войну.

Окна заложили до потолка книгами. Ели собачью еду. Подставляли ведра под сточные трубы, превратившиеся в решето, собирали черную невкусную воду и пили. О сытости не было и речи. Главное — не умереть. Однажды увидела соседку, несущую брикет замороженной тюльки. Пообещала дать немного, но так и не дала. Сказала, рыбина к рыбине примерзла, нереально отодрать.

— Руби топором.

— Вот еще.

Как-то раз зашла в «Метро» и от увиденного приросла к полу. Кто-то бежал к полке с крупами, а кто-то — в отдел элитного алкоголя, хватал бутылку, тут же откупоривал и пил.

Во время авианалетов вслух читали Псалтирь. За три недели от корки до корки прочли четыре раза. Несколько раз устраивали крестный ход. Месяц не мылись и не снимали шапки. Волосы прилипли к голове.

В ночь, когда ушли в подвал к соседям, в наш дом прилетело, и он сгорел дотла. Спускались в теплых пижамах, дубленках, самых толстых носках и галошах (это вся наша одежда). Тушить не было возможности, обстрел не прекращался. Между домом и гаражом — виноградная арка. Муж, имея слабое сердце и отрицательную аритмию, рубил ее топором, чтобы огонь не перешел на гараж. Пытался спасти машину. Выезжали вдоль моря, по Мелекинской трассе. Я управляла авто без очков, имея зрение минус два. Очки сгорели.

* * *

С нами был девятилетний мальчик и девочка семи лет. Когда ракета попала в их крышу, мальчишка кричал: «Мамочка, пожалуйста, сделай так, чтобы я выжил». Девочку успокаивало то, что по окончанию войны пообещала купить ей куклу. Господи, мы потеряли друг друга, и куклу я так и не купила.

* * *

Каждое лето привожу своих дочерей в Мариуполь. В этом городе прошло мое детство. В нем — все близкое, милое, трогательное. Музей Куинджи, шесть Нильсенов, которых еще нужно отыскать, зимнее море с его ледяными торосами и незапамятный курган Дед, заросший травяной бородой.

Мы с родителями жили на Правом берегу вблизи порта. Там тише, чище. Море мелкое, мутное, хорошо прогретое. Лето — теплое без изнуряющей жары, благодаря проворному ветру.

На столе у нас всегда была рыба. Папа солил тюльку, мама делала рыбные котлеты и пельмени из судака. Во дворе росла черешня и абрикос. Слаще меда. В конце каждого лета папа ездил на бахчевые поля и покупал арбузы. Небольшие, размером с футбольный мяч. Их разрезали пополам и ели ложкой.

Родители смогли уехать в конце лета. До этого полгода сходила с ума. Отец не мог бросить дом, построенный еще дедушкой, и недавно отремонтированную баню. В конце марта пробиласьмама, и голос ее был радостным. Она сказала, что сегодня затишье, и они смогли впервые за месяц помыться и простирнуть из одежды кое-что.

* * *

Здесь в Америке моя 4-летняя внучка дружит с мальчиком, папа которого родом из Мариуполя. Этим летом он гостил у своей матери и сестры. Показывал много снимков, море-блюдце, при въезде — лимонный тагетес, высаженный в греческом орнаменте. Вот уже тридцать четыре дня он не может найти своих родных. Тридцать четыре дня не спит, а вчера наткнулся на жуткое видео. На нем рашистский танк расстреливал отчий дом…

* * *

На первом блокпосту стояла изрешеченная машина. Возле нее — распластанное тело, накрытое мешком. Мешок придавлен камнем, чтобы не сдуло ветром. Из-под него рука в черной перчатке.

* * *

В нашу квартиру перебрались пожилая мама и брат. Их квартиры горели с такой силой, что расплавились даже батареи.

* * *

Знакомый вез восьмерых детей. Всех малышей затолкали в единственную машину, а родители шли пешком. Перед тем как отправиться в путь, строго-настрого приказали парню: «Если с нами что-то случится, все дети твои».

* * *

Обрывки детских воспоминаний… В тогда ещё Жданове жила моя тетя и мы, приезжая отдыхать, останавливались у нее. Даже улицу помню — Матросская. Это в одной остановке от Порта. До сих пор перед глазами большой пляж и теплое мелкое море даже для меня, шестилетней… По дороге к морю ели шелковицу. Папа нес меня на шее… В пакете — бутерброды с копченой колбасой.

* * *

Этим летом я впервые побывала в Мариуполе. Каждый раз, приезжая в новое место, задаю себе вопрос: «Хотела бы здесь жить?» Крайне редко мой ответ положительный. Относительно Мариуполя ответ был сразу: «Да!» Город теплый, комфортный и ощущение, будто ты дома.

* * *

Ребенок каждый день просится домой. Хочет спать в своей кровати, играть на своем синтезаторе, кататься на качели во дворе, а дома нет, и города нет, а он все просится…

* * *

Бомбардировки длились от пяти до десяти часов ежедневно. Самолет взлетал, сбрасывал пять бомб, разворачивался и все начиналось по новой. Когда шла ковровая бомбардировка, дома складывались, как рыбацкие стулья, хороня жителей сотнями под завалами. Целились в первую очередь туда, где по их данным фиксировались самые большие скопления людей. В большие микрорайоны, в спортивные школы, драмтеатр. Погибло много! Очень много. Своими глазами видела целые улицы, вдоль которых — невысокие холмы и самодельные кресты. Хоронили на детских площадках, потому что намного легче рыть песок, чем землю.

* * *

В Мариуполе жила моя тетка. В апреле позвонил какой-то мужчина и сказал, что нашел ее на скамейке мертвой. В сумочке вместе с документами — страничка в клеточку. На ней три номера телефона. Один из номеров — мой. Я прошипела:

— Ее есть кому похоронить?

Он опешил:

— Шутите? Конечно нет. Тут никто никого не хоронит.

* * *

Давно увлекаюсь винтажными вещами. Подписана в Инстаграм на коллекционеров и частенько перелистываю их каталоги. Перед самой войной мне приглянулся браслет. Недорогой, гривен двести пятьдесят, но весьма стильный. Сделала заказ, и 23 февраля мне отправили посылку из Мариуполя. Получила 8 марта. Этакий подарок к женскому дню. Отправитель — Марианна Вишимирская. Зашла на ее страничку и увидела, что в сети была давно. Не выдержала, написала. Письмо до сих пор не прочитано. А мне так хочется узнать, что с ней. Жива ли.

* * *

Две недели назад провожали в последний путь совсем юного парня — двадцати двух лет. Его долго ждали из Мариуполя, все надеялись, что вернется живым. Позже друг рассказал, что ранеными попали в плен. Максу не оказали помощь, и он девять часов умирал. Последнее, что он увидел, как привязывают к ноге бирку и что-то пишут на руке. Русские твари, я вас ненавижу!

В городе студентов и врачей…

В граде Харькове — град.

Крупен град, как виноград.

Он танцует у оград,

Пританцо-вы-вает!

Евгений Евтушенко

* * *

25 февраля 2022 года мы спустились в метро (станция «Южный вокзал») и вышли из него 19 апреля. Со мной трое детей: (мальчик 10 лет и девочки 12 и 15 лет). Получается, под землей прожили пятьдесят четыре дня. Станция глубокая — 27 метров, оформленная желтым и светло-серым мрамором. Путевые стены такие же невзрачные, да простит меня архитектор, как будто со следами кошачьей мочи. Открыли в год празднования 30-летия Победы над фашизмом и вот, спустя столько лет мою семью вынудили в ней прятаться от рашизма. Возле нашего дома выстроились украинские «Грады» и задрали носы. Осознавала, что именно сюда будет прилетать «ответка».

На тот момент в подземке все было занято: и перрон, и вагоны, и вестибюль, поэтому разместились на ступеньках. Страх накрывал штормовыми волнами и подогревался массовой паникой. На путях стояло пять вагонов, битком набитых женщинами и детьми. Все пространство застелено тряпками, покрывалами, картонками. Лютый подземный холод. По перрону носился бесхозный песик породы чихуахуа и заглядывал людям в глаза. Не смогла этого вынести, забрала потеряшку к себе. Несколько ночей спали с детьми в вагоне сидя. Спали и цокали зубами. Чтобы хоть как-то себя поддержать, пила «Бифрен». Пью препарат давно, еще с тех пор, как узнала о своем диагнозе — рак груди. В прошлом году меня прооперировали, волосы еще толком не отросли.

Я не запасливая хозяйка. В моем доме нет житницы, крупяных и овощных складов. Лишь все самое свежее и необходимое. Вскоре пришлось по три часа стоять за мукой и хлебом. Побираться. Как-то раз на вагон выделили один батон. Мы не понимали, как его разделить. Нас было двадцать. Понятное дело, родители свой кусок отдали детям. У меня круглосуточно сосало под ложечкой.

В первые дни многие заболели простудой. Далее скосила кишечная инфекция (кто-то принес ведро вареников с мясом, мы, понятное дело, наелись и у всех начались рвота и понос). Туалет в подземке один. К нему — очередь. Приходилось стоять по два часа, загибаясь от спазмов. Мой ребенок не выдержал и уписался, а у меня не во что его переодеть. Он, бедняжка, плачет, стесняется. Весь мокрый до щиколоток, а впереди ночь. Укутала в свою куртку, уложила, а сама не мигая смотрю на часы, скорее бы утро. Едва закончился комендантский час, понеслась сломя голову домой за сменной одеждой. Справа и слева — взрывы, грохот, свист.

Мы живем на пятом этаже, по соседству — одинокая бабушка восьмидесяти пяти лет. Делилась с ней всем, так как знала, старушка без меня не выживет. Просила милостыню. Наступала на свою гордость и ходила с протянутой рукой: «Мы живем в метро. Там много людей, пожалуйста, поделитесь продуктами». Мои дети просили есть постоянно.

Однажды вышли с сыном на вокзал. Прокатился слух, что, когда уезжают эвакуационные поезда, волонтеры раздают детям конфеты. Для меня на тот момент конфеты были чем-то фантастическим. Манной небесной. Вот мы и побежали за карамельками и суфле. В метро возле стены стояла на ходунках молодая женщина. С ней — двое детей. За пазухой — щенок. Женщина нервно озиралась по сторонам и плакала. Я к ней.

— Не могу идти. У меня гнойный артроз тазобедренного сустава. Забился катетер. Дома осталась бабушка с грудным ребенком. Живем на Французском бульваре. Возле нас разорвался снаряд. Больницы переполнены, и к ним не добраться. Нам нужно выехать из Харькова, чтобы получить медицинскую помощь.

— Давайте вас доведу.

Слезы усилились:

— Не могу сдвинуться с места. Боль адская.

Рядом торговал мобильными телефонами щуплый паренек. Наспех закрыл свой ларек и подхватил женщину на руки, как солдатика. Я тащила ходунки, вещи, детей. С трудом добрались к платформе, а там очередь. Воды у них нет. Только и слышу, как сглатывают слюну. Объявили посадку, но не с первой платформы, а со второй. Это далеко. Женщина плачет. Ей нужна вода и коляска. У нее кость об кость трется, срочно требуется замена сустава.

— Как тебя зовут?

— Лена.

— Все получится, Лена. Я фартовая! Вот увидишь, все у нас с тобой получится. Там будет госпиталь, помощь, тепло и еда.

Она обнимала меня и плакала. Направляясь ко второму перрону, видели, как летели «Грады». Красные смертоносные стрелы. С трудом, но посадила их в поезд, а потом кричала в самую гущу вагона:

— Обратите внимание на эту женщину! Ей очень плохо! С ней — дети!

Дальше еще громче:

— Лена, все получится! Я фартовая!

Вагон качнулся, как надувная лодка. Я бежала следом и махала рукой.

Нам так и не удалось раздобыть ни еды, ни конфет, но всю дорогу обратно повторяла: «Боже, какой хороший день!»

Чтобы уехать самой — не допускала мысли. Здесь наш дом, город, мой любимый мужчина. Мы уже давно встречаемся, и эти чувства дают мне силы и вдохновение. Он работает начальником охраны и никогда бы не бросил производство, а мне ехать некуда. У меня дети, собаки, бабушка.

Если честно, лично мы голодали. Да, волонтеры приносили пайки: галетное печенье, сухую вермишель, паштет, но у меня ведь подростки. Пообедали и опять канючат есть. По перрону ходила крохотная старушка с такой же маленькой и очень старой собакой. У беззубой животинки из пасти свисал язык. У бабушки подвязана рука. Видимо, сломана.

— Где вы живете?

— На скамейке. Собаке шестнадцать лет.

— А чем вы ее кормите?

— Хлебом. Сперва пожую сама, мякиш собаке.

Поделилась банкой паштета.

— Как вы здесь оказались?

— Мой дом на Северной Салтовке. Его разбомбили. К дочери (она живет в Одессе) уехать не могу. У нее маленькие дети, да еще подруга приехала со своими, не хочу быть обузой.

Стала ее уговаривать:

— Миленькая, умоляю, соберитесь. Я вам дам «Бифрен», чтобы могли успокоиться и принять правильное решение. Здесь вам не место. Слишком холодно и людно. Вам нужно сухое тепло, овсяная каша, теплая постель. Лекарства, тонометр, чай с молоком. Забота и любовь близких.

На следующий день бабка исчезла. Бегала по перрону, спрашивала людей, но все как один утверждали, что старушка уехала.

Я очень мирный человек, но в метро затеяла драку. Ничего подобного ранее в моей жизни не случалось. Просто в один из дней заметила, как работницы метрополитена несли рулоны бумажных салфеток (несколько упаковок) и отправила старшую дочку за рулоном, так как весь вагон находился в соплях. Ей оторвали два листика. Представляете? На двадцать человек два бумажных лоскутка. В тот момент меня накрыло. Никогда не слыла ни склочной, ни конфликтной, но тогда подбежала к наглой расфуфыренной девице и засунула жалкие бумажонки ей в декольте. Она испугалась, позвала охрану, и к нам в вагон влетело четверо мужчин. Они быстро разобрались, кто прав, кто виноват. Со временем получила прозвище кормилицы. При встрече люди обнимали.

Мои родители из Дергачей и, когда там всё разбомбили, поселились у меня в квартире. Смотрели за бабушкой и собаками. Любимый жил на работе. У меня с детьми началась болезнь метро. Сильный, неподдающийся микстурам и отхаркивающим препаратам кашель, провоцируемый пылью. Пыль здесь особая: рыжая, маслянистая, тяжелая. С примесью металлов. Вылечить кашель невозможно, нужно уезжать. Вот мы и уехали. На календаре — 19 апреля.

В Черновицкой области не прижились. Нас поселили в давно не отапливаемой заплесневелой школе и отнеслись настороженно. Да, кормили в столовой, но ни помыться, ни согреться. Дети постоянно просились домой и говорили, что в метро им было гораздо лучше. Сверстники их не приняли, обзывали, смеялись над поношенной одеждой. Дети замкнулись, перестали выходить на улицу. Я опухла от слез. 9 мая приняла решение вернуться в военный Харьков и не пожалела об этом ни минуты.

* * *

24 февраля проснулись в 04:30 от хлопков. Странные такие хлопки, напоминающие салют, но в пять раз мощнее. Моментально пропал свет. За окном — зарево. Я еще ничего не понимала, просто оглядывалась, как слепая. Муж вышел на крыльцо покурить, но вернулся на половине сигареты:

— Война!

Хлопки все приближались (ощущение, что некий сумасшедший безостановочно аплодирует). Навострила уши. Взрывы раздавались со стороны воинской части. Господи, там совсем дети. Ребята срочники.

Мы живем в селе Циркуны в новом удобном доме. Село — хорошее, раздольное, летом густо-зелёное. Журчит речушка этаким серебром, в храме Святого Николая баюкает колокольный звон, на рынке можно всегда купить свежие молоко и мясо. К Харькову хоть пешком, между нами всего два километра. Я работаю учительницей, муж — бизнесмен, дочь — студентка. Как же мы хорошо, оказывается, жили, покуда не явился русский «брат».

Наконец-то дождались рассвета. Я бродила по дому с заложенными ушами и ощущала себя под водой. На дне толстого, заросшего водорослями и мшистыми камнями, озера. Каждый шаг — как в замедленной съемке. В голове — вялость и сумбур. Ни одной отчетливой мысли.

Муж решил смотаться на рынок Барабашово, чтобы купить бензиновый генератор. Мы с дочерью остались и уже через полчаса услышали грохот. По центральной дороге ползло что-то огромное и тяжелое. В небе ни единого светозарного луча. Абсолютная февральская серость и гусеничный неотвязный лязг. Чуть позже позвонил муж и сообщил, что не может выехать из города. На окружной шабаш машин, а дорогу им перегородил вражеский танк и БТР. Водители стали выходить из авто, надеясь договориться, но танк неожиданно ожил и открыл огонь:

— Я лучше вернусь к товарищу, пересижу часок-другой и снова попытаюсь прорваться.

В доме осталось три женщины: я, моя мама, дочь. Без света, воды, с еле теплыми батареями. С тремя собаками и без единого пакета корма. Белковые гранулы остались у мужа в машине.

Время притормозило. День растянулся поясной резинкой. Муж трижды пытался выехать из Харькова и трижды возвращался. По нашим улицам уже вовсю разъезжали боевые машины и присматривали удобные позиции. Разместившись между дворами, стали обстреливать Северную Салтовку. Я сидела на полу и за каждым ударом отмечала: «Смерть, смерть, еще одна смерть». К вечеру разошлись, накрывали город из танков и «Градов». Муж вернулся домой только через два дня.

2 марта наш дом разрушил снаряд. К тому времени у нас дочкой засалились волосы, и мы решили их помыть. В доме плюс шесть. Газ горел вяло, словно издевался, а у нас волосы длинные. Долго грели чайник и делили воду на капли. Сушили пасмы на едва теплой батарее и радовались хоть относительной, но чистоте. И вот мой черед сушиться. Устроилась и вяжу свитер из альпаки. Нитка за нитку, петля за петлю. Говорят, альпака в семь раз теплее любой другой пряжи. Внезапно удар. Ощущение, что кто-то кулаком двинул в затылок. От «затрещины» свалилась на пол, а на голову — штукатурка, стекло, мусор. Оконная рама во всей красе. Как выяснилось позже, на соседский участок прилетел снаряд и силой ударной волны в нашем доме вынесло все окна, изуродовало двери, сорвало половину крыши. Ворота, напоминающие плитку черного шоколада, вывернуло наизнанку. «Шоколадные дольки» разбросало по двору и те напоминали формочки для выпечки хлеба. У соседей — намного страшнее. Несущая стена в доме рухнула и потянула за собой все.

Мы отделались легким испугом. Взрыв застал дочку в ванной, мужа — в коридоре, маму на кухне. Ее накрыло тяжелой гардиной, и ткань защитила голову от стекла.

Следующие две недели жили по людям. То у одних, то у других. С нами мопс и бульдог. Со всех сторон — подлая война.

В Циркунах первое время стояли русские срочники. Селились в покинутых домах и чувствовали себя превосходно. Грабили и вывозили награбленное на КАМАЗах. Катались на велосипедах, мотороллерах, машинах. Переобулись в кроссовки. Сама слышала, как под забором общались двое:

— Вот это я понимаю жизнь. В каждом доме коллекция кроссовок. Я таких отродясь не видел.

Школа, в которой преподавала много лет, стоит сиротинкой: без окон, крыши, дверей. Украли все компы, а на интерактивной доске оставили пошлые стихи и рисунки гениталий. Играли в игру «Продолжи фразу». Один умник писал начало предложения, а его кореша — окончание. Так вот фразу «Мародер — это не тот, кто грабит», какой-то умник закончил оригинально — «а тот, кто в ограбленной квартире срет».

Добавить нечего…

* * *

В пять утра небо затянуло воспаленно-красным. Мы к окнам — пылает Северная Салтовка. От звуков канонады внутри разнобой. Ощущение, что сбились с ритма зима, весна, щитовидная железа. В горле появился ком, который ни сглотнуть, ни выплюнуть. За ним — тошнота.

Дождались с мужем рассвета, набросили на себя куртки и в магазин. Возвращаемся, а навстречу под советскими и трехцветными флагами колонны российской техники. Некоторые танкисты приветливо махали руками. Ощущали себя изначально победителями, не хватало хлеба-соли и перевязанных ниткой ландышей.

Мы живем в лесной зоне между Циркунами и Черкасскими Тишками. Дом выстроен из красного кирпича и обсажен туями. Я — врач-педиатр, муж — торговый агент, сыновьям двадцать и четырнадцать лет. С первых дней русские исправно выкуривали местных из домов, желая разместиться с комфортом. Пугали, разбивали окна, вслед за этим шустрили пулями. Дома у нас новые, двухэтажные. Для русской глубинки — настоящие санатории. Почему бы не пожить на широкую ногу? По утрам варили кофе в кофемашинах и пили его в махровых халатах, со временем вывозили и кофейники, и махру, и блюдца.

Уезжать не собирались. Во-первых, не могла оставить мужа, с которым уже двадцать пять лет и в горе, и в радости, во-вторых, выбор был невелик. Либо в Россию, либо в Харьков, но туда не пускали. Расстреливали.

В начале марта в наш дом прилетел снаряд и выжег половину усадьбы. Облизал огнем стены, гардины, потолки. Самое ужасное, что ничего не предвещало беды. Мы не слышали ни подозрительного треска, ни посвистывания. Вокруг застыла тишина, внезапный прихлоп и кирпичи, летящие во все стороны. Нас спасло то, что уже две недели жили под лестницей, а снаряд залетел в детскую. Начался пожар.

Переехали к соседям. В спортзале на цокольном этаже разместилось тринадцать взрослых и семеро детей. Все делали вместе: готовили, ели, боялись, надеялись, плакали, шутили, спали и просыпались. В середине марта убило наших соседей: пожилых людей. Дедушку разнесло на мелкие части, и он уместился в пакет для супермаркета, бабушку привалило сараем, и пришлось старушку выковыривать. Прикопали покойников на огороде.

Самыми первыми зашли танкисты. Приехали на допотопных машинах времен СССР и в кирзовых шлемофонах, в которых мой отец в холодное время года кормил свиней. Шлем ему достался от деда, прогарцевавшего в танке всю войну. Тот называл ее «говорящей шапкой». Танкисты были молодыми и не столь агрессивными. Утверждали, что пришли вернуть нам СССР. Смотрю на него, а ему от силы лет двадцать. Весь такой чумазый, настоящий «кухаркин сын»:

— А что ты знаешь о жизни в СССР? Лично я родилась в 1978 году, знаю и о дефиците, и о невыплате зарплат. А что собираешься мне вернуть ты? Моя мама занимала очередь за мандаринами с шести утра, а сейчас бери круглый год. Я все детство ходила в доточенной шубе, а сейчас у моих детей к каждому зимнему сезону новая куртка Columbia. Чтобы купить шкаф, мои родители стояли в очереди и отдавали за него две зарплаты. Для меня шкаф — раз плюнуть. Хоть книжный, хоть платяной.

Паренек с чисто промытыми мозгами смотрел на меня бессмысленно. Озирался по сторонам, видимо, выискивая на опушке леса правильный ответ. Выдавал дикое:

— Вот если бы вы сдали своего Бандеру, война бы закончилась.

Из меня вырывался короткий окающий смешок. Не смешок, а стеклянные бусины, цокающие сперва об зубы, а потом и об заледеневшие февральские ступеньки.

— Как ты себе это представляешь? Он умер шестьдесят лет назад.

Разговор не клеился. У нас не получалось построить «Вавилонскую башню», невзирая на один и тот же язык. В нем все совпадало: и падежи, и союзы, и безударные гласные в корне, а понимание отсутствовало. Тогда «кухаркин сын» переходил к более прагматичным вопросам:

— А почему в селе всего три колодца?

— Потому что у каждого в дворе есть своя скважина.

— А что такое скважина?

Его «коллеги» рассказывали, что были на учениях, впоследствии получили сухпайки, обезболивающее и таблетки, обеззараживающие воду. Тоже задавали глупые вопросы:

— Вы что, на нас злитесь?

У меня дрожал даже корень языка:

— А как на вас не злиться? Вы пришли и разрушили мой дом, убили соседей, разнесли село, оставили без работы.

У самого дерзкого забегали глаза слева направо, будто норовили поспеть за бегущей строкой. В итоге выдал:

— Если бы вы не кошмарили восемь лет ДНР и ЛНР, ничего бы такого не было.

За танкистами явились ополченцы ДНР и ЛНР, за ополченцами — Росгвардия. Вот это были настоящие отморозки. Злые, агрессивные, постоянно под наркотой. В каждом мужчине видели наводчика. Даже в семидесятилетнем незрячем дедушке со съеденными катарактой глазами.

Соседи выезжали, не выдерживая обстрелов и круглосуточного напряжения. Танк пулял каждые сорок минут, как по будильнику. Системы залпового огня «Град» возвышались буднично, чисто буфеты на наших кухнях. Снаряды летели быстрее скорости звука, пробивали все новые стены и перекрытия. Каких-то куцых двадцать секунд, и сорок дыр на полях, парковых аллеях, в гостиничных и больничных коридорах. Я ощущала апатию и безысходность, потому с соседями отправила в эвакуацию детей. Старшего оформили, как опекуна над младшим, младшему сулила золотые горы: возвращение пикников, новых велосипедных маршрутов, походов в Макдональдс. Перед этим пришла к руинам собирать вещи. Дом порядком выгорел, но в уцелевших углах можно было обнаружить толстовку, клетчатую рубашку, футболку с каким-то дичайшим принтом. В этой комнате мы смотрели боевики, за этим столом чистили грибы и утепляли грибной икрой толстые куски хлеба. На этой клумбе цвели чайные розы, на той грядке вилась фасоль. В этом доме мы прожили всего четыре года. Четыре лета и четыре зимы.

Сыновья добирались в Прибалтику неделю. Я плакала не переставая и утерла слезы, лишь когда въехали в приграничный городок Зилупе, славящийся еще с советских времен производством санок и трикотажными мастерскими. С тех пор — ни одной слезы.

На улице мы остались вчетвером: я с мужем и два пенсионера. Смотрела за двадцатью тремя чужими котами, четырьмя курочками и петушком, оставленными приваленной сараем бабушкой. Они меня понимали с полуслова. Я тоже выучила их птичьи и кошачьи языки.

Как-то раз в дом ворвалось четверо. Один с гранатой, второй с пулеметом наперевес. Глаза с пеленой, зрачки суженные, сразу видно, что под какой-то особо вставляющей травой. «Вояки» потребовали документы и прицепились к тому, что у нас с мужем разные фамилии. Вырвали из рук телефон, расковыряли до деталей, нашли картинки с изображением пшеничных полей и запись любопытного разговора. В нем муж называл рашистов орками и посылал на много веселых букв. На этом основании мужа забрали, а я осталась. Со мной — парень с гранатой. Вытащил в одной футболке на открытую веранду и прижал чеку к щеке.

— Можно надеть куртку?

— Нет.

Видимо, жене врага не положено носить теплую одежду. Я не церемонилась:

— Может, хватит сотрясать боеприпас? Это тебе не шейкер и не фляга. Ненароком дернешь за кольцо, даже пикнуть не успеешь, как растекутся по асфальту мозги. Мои-то не жалко, а вот свои обратно не соберешь. Что смотришь? Я еще в институте учила военную медицину, знаю, как все работает и на что способны осколки.

У рашиста в глазах мелькнула короткая мысль. Крохотная, не длиннее сантиметра, но этого хватило. Он проморгался, навел фокус и завел дежурную песню про националистов и их злодеяния.

— Ты забыла, на что они способны? Сам видел, как нацики вспороли живот беременной женщине, достали ребенка, а взамен зашили живого котенка.

Я прыснула. Он порылся в фотогалерее:

— Ща, ща, покажу. Сохранил видео.

Сменила тему:

— За что забрали мужа?

— За заставку в виде украинской символики.

— Подожди, но это нормально. Он живет в Украине и любит свою страну. Ты ведь тоже любишь Россию?

— Да.

— И он любит землю, на которой живет. Вот и экран желто-голубой, и рингтон «Маруся раз, два, три калина…»

Ночью не спала ни минуты. Чувства притупились, сознание не то укрыли снегом, не то — ватным одеялом. Снизилась острота зрения, ясность ума, чувствительность к звукам и запахам. Все происходящее воспринималось, как фата-моргана. Сидела и смотрела в черное окно. В нем носились красные копья с секирами и впивались в чьи-то тонкие и толстые шеи. Только рассвело, с трудом встала и услышала хруст во всех суставах. Ощутила себя старухой Изергиль. Даже привиделся клюв вместо носа. Вот так, шаркая, поплелась выручать мужа.

Мы встретились между Русскими и Черкасскими Тишками. Утренний обстрел еще не начался, видимо, борцы с «украинским нацизмом» дружно давали храпака. Любимого отпустили по причине отсутствия документов, правда перед этим всласть избили, наставив в ребрах трещин. Позже рассказал, что отвезли в село Веселое, где у русских находился главный штаб, надели на голову мешок и допрашивали до полуночи. Грозились прострелить руки-ноги. Приставляли к стене и пуляли вокруг да около. Шили «корректировщика». На рассвете смиловались и отпустили домой. Расстояние между нами — пятнадцать километров. Трескучий мороз умножал их на два. Оставшихся пленных вывезли в Россию (в одной камере с ним находилось двадцать человек).

Бои продолжались. Северную Салтовку, Алексеевку и Киевский район рашисты неутомимо обкладывали минами. Раскрашивали небо красным, черным, седым. Устраивали нам белый кровожадный салют. Он выжигал все: крыши, заборы, зазаборный лес. В сутки насчитывали до пятидесяти прилетов, и ежедневно в поселке исчезал один дом. В итоге в Черкасских Тишках разрушено почти всё. Из пятидесяти восьми человек осталось восемь, но мы по-прежнему не собирались уезжать, даже высадили огурцы в теплице.

В оккупации провели семьдесят два дня. 7 мая я впервые улыбнулась, увидев отступление врагов. Они шли нестройной колонной в «халатах», длинных не по размеру, подвязанных бельевыми веревками и разноцветных кроссовках вместо берцев. На боку, как нечто чужеродное и неважное, болтался автомат. Я стояла у окна и наблюдала за «второй армией в мире». Пеших подбирали брички, танки, БТР. Спустя сутки зашли наши. Красавцы: форма пиксельная, хорошо подогнанная, лица — одухотворенные, улыбчивые, заговорят — так и льется богатый украинский язык. Первым делом ребята угостили нас хлебом, и я вспомнила, что в последний раз ела булку 24 февраля.

Выехали в Харьков самыми последними. Больше никого не осталось, а животные начали проявлять признаки безумия. После пережитого в городе казалось тихо. Вскоре увидела вертолет с желто-голубой символикой. Провожала их, как дошкольница, и кричала: «С Богом, ребята! С Богом!»

* * *

26 февраля в местном чате появилось сообщение, что детям, находящимся в онкобольнице, требуются продукты. Молоко и крупы на исходе, а малышам нужны овощи, фрукты, творог. Мы с мужем посмотрели друг на друга и, не сговариваясь, стали одеваться. Ринулись к ближайшему магазину, а там очередь. Полтора часа простояли на улице под разрывы самого разного калибра. Наконец-то попали внутрь и увидели полупустые полки. Взяли, что смогли: орехи, дорогие макароны, шоколад. В этот момент раздался звонок. Продукты отменяются, нужно ехать за кровью в другую часть города. В те дни второй микрорайон, где находилась станция переливания крови, активно обстреливался. Ночью был ракетный прилет на Клочковскую, на следующий день горели казармы летного училища. Муж кивнул на пассажирское место: «Крепись, родная, поехали». Я сцепила зубы.

Станция переливания крови стояла потерянной. На стенах — следы от пуль. Чуть сбоку — очередь из желающих сдать кровь. Врачи, работающие в подвале. Тусклый, совершенно невнятный свет. Нас встретили, кровь выдали с запасом и попросили подождать, пока переработают третью группу. Мы ждали и считали чей-то пульс. То ли сидящего рядом донора, то ли ускоренный свой.

Возвращаясь, старательно грела плазму, так как доктор сказал, что сберегать нужно при двадцати градусах тепла, а у меня от страха и холода заледенели руки. В дороге — прилет. Муж тормознул, потрогал мой синий нос и снова нажал на педаль. Некогда пересиживать, едем дальше. Я старательно растирала мешочек с кровью.

Врач с землистым лицом встретил нас в коридоре. Поклонился до земли: «Вы точно живые люди?» Под потолком сиротливо мерцала лампочка, отбрасывая на стены асимметрию. В ней угадывались латинские буквы и жезл со змеей.

Спустя неделю город все так же содрогался от артиллерии и работы реактивной артиллерии. Лифт уже не работал, на 16-й этаж поднимались пешком. В тот день нас попросили помочь эвакуировать пожилых людей из частного паллиативного пансионата, находящегося на Салтовке, и мы отправились в путь.

Трехэтажный дом выглядел неважнецки. Ощущение, что по его фасадной штукатурке прошлись свекольной теркой или пилой. Всюду рытвины и буераки. Окна вылетели, засыпав землю угловатым стеклом. Видимо, во двор явился кассетный снаряд. В итоге пациентов на матрасах стянули в коридор и там оставили. Персонал разбежался. Инвалиды провели на ледяном полу целые сутки.

Когда мы зашли, в нос ударил едкий запах старости, страха и мочи. В одеялах копошились люди, словно гигантские жуки. Дрожащие руки, нечесаные волосы, закисшие желтые лужи. В глазах — страх и острое ощущение одиночества. На губах одна просьба: «Пить». Одна бабушка, которую пыталась одеть, все спрашивала: «Мы в шкатулке? В кубике? Это такой домик? Ты не уйдешь?» Вторая просила сменить ей подгузник, но стеснялась мужчин. Я прикрыла ее одеялом и, с трудом сдерживая рвотные позывы, добралась к застежкам-липучкам. От увиденного моментально стошнило. Женщина, находящаяся рядом, назидательно требовала позвонить ее маме — директору завода. Ее дружно успокаивали: «Ну что вы, уважаемая? Давно позвонили».

После грузили стариков в бусы. Искали затерявшиеся шали и когда-то бархатный палантин. Обещали написать управдому, начальнику поезда, городскому голове. Птичий голосок попискивал: «Мы в шкатулке? В кубике? Ты не уйдешь?»

Так и живем. Не жизнь, а русская рулетка. Никогда не знаешь куда и когда прилетит. Сегодня был прилет в час ночи. Близко, очень близко, в пятистах метрах от нас. Всё как всегда. Подпрыгиваем в кровати, руки и ноги ледяные. Никуда не бежим, ни в ванную, ни в коридор. Просто обнимаемся с мужем покрепче. Он шепчет:

— Вот увидишь, все еще будет. И Саржин Яр, и Госпром, и Дворец труда.

Тихонько напевает:

Слушаю и плачу…

* * *

Я живу в Харькове (район Бавария, проспект Любови Малой) уже двадцать семь лет. Вот как приехала после окончания института, так и осталась. Воспитываю сына. Молодой человек, узнав о моей беременности, тут же ретировался, а я — ничего. Зажала себя в кулак и вырастила парня. Всю жизнь крою и шью. Из лоскутов смастерю такую шубу — закачаешься. Хотите, в стиле пэчворк, хотите — с рукавом летучая мышь. Умею работать и с норкой, и с лисицей, и с бобром. Жаль, зрение страдает и обзавелась лишним весом.

Все началось февральским ранним утром. Проснулась от взрывов и сразу же все поняла. Лихорадочно стала собирать белье, документы. Ребенок спал, я его не будила. Жалко. На работе дали выходной. Я слонялась по квартире, перекладывала вещи с места на место, на автомате сварила борщ. Он получился терракотовым. Удары звучали отдаленно и, казалось, еще разок пальнут, и все, баста.

На следующий день война приблизилась и стала проситься в город. Мы начали искать бомбоубежище и нашли напротив — в здании завода. Там оказалось холодно, около нуля, зато, как утверждали работники, убежище выдерживало прямое попадание ракеты. Разместились на лавочках, в туалет — на ведро. Каждый день — перекличка. То сорок человек, то сорок два. Все одеты многослойно, как финны. Две куртки, две-три пары штанов. Маленькие дети безостановочно плакали, многие слегли с высокой температурой. В момент отбоя воздушной тревоги бегали домой мыться и готовить еду. Замазывали метки в радиусе полукилометра.

27 февраля ударили по городу «Грады». Центр начали бомбить с самолета и нам стало по-настоящему страшно. Особенно, когда летели реактивные снаряды. Они ревели, скрежетали, напоминали акул с полным ртом зубов. Немного погодя находили жертву и впивались всеми шестью рядами клыков.

На пятый день войны кума привезла двоих детей бывшему мужу, а сама стала в какую-то важную очередь. Через полчаса начался налет. У нее завибрировал телефон. В трубке срывался детский голосок: «Мама, что делать, папа лежит на земле без головы». Как выяснилось позже, они вместе зашли в продуктовый, папа вышел первым, дети еще оставались в предбаннике. В этот момент осколком отцу снесло голову.

Как-то раз, находясь в бомбоубежище, пошла в туалет. Вдруг слышу кто-то настойчиво ищет «Валидол». На проходной сидел молодой парень с огнестрельным ранением. Рядом в шоковом состоянии метался его брат. Они ехали на машине за горючим и их расстреляли. Я покачала головой:

— Вам, ребятки, не капли сердечные нужны, а иголка с ниткой.

Стала обрабатывать рану, а у самой сердце ни к черту. Все ускоряется и ускоряется.

Приняла решение уезжать, когда Артем отказался спускаться в убежище. Демонстративно лег на кровать, сложил руки крест-накрест и объявил, что больше не сдвинется с места. С трудом нашла машину, с горем пополам доехали к вокзалу. Семь часов простояли в очереди, чтобы попасть на перрон, семь часов добирались до Киева. Стояли в тамбуре плотно, я все пыталась опуститься на колени, чтобы хоть немного разгрузить ноги. У сына пожелтело лицо и разболелся живот. У него синдром Жильбера.

* * *

В нашем доме круглосуточно детский лепет. И не мудрено, у меня шестеро детей. Старший — биологический, остальные — приемные. Младшим девочкам восемь, шесть и три месяца. Они отказники. Их оставили в роддоме.

Да, сейчас война. Да, перебои со светом и еще неизвестно будет ли отопительный сезон, но мне некогда падать духом. У меня — Мрия, Мия и Алиса. А еще — Ян, Мария и Денис. Живем на Новых домах в обычной пятиэтажке. Отсутствие горячей воды — не проблема. Вскипятила три чайника, и девочки помыты. Подумаешь, встаю ночью каждые два часа, а сейчас еще и при свечке. Главное, есть чем кормить. Просто материнство — это то, что получается у меня лучше всего. Каждый помогает стране как может. Я волонтерю и воспитываю украинских детей.

В первый месяц вторжения старших детей эвакуировала. У Яна — синдром Аспергера (психиатрическое заболевание), у Марии — шизофрения, Денис имеет заболевание почек. Им ни к чему сырость, холод, бомбежки. Сама осталась в городе помогать другим. Со временем узнала, что в Перинатальном центре родители отказались от девочки с переломом бедра (малышка находилась в гипсе). Крохотная, постоянно плачущая, с предварительным диагнозом — микроцефалия. Вскоре забрала Мрию к себе. Потом еще двух девочек: Мию и Алису. У Алисы — синдром Дауна. Девочка серьезная, вот и величаем Алисой Петровной.

На самом деле, самое страшное не война, а равнодушие. Невзирая на ужасы происходящего, переживаю счастливое время. Я мама, и я очень нужна своим детям.

* * *

23 февраля гостила у своей сестры в селе Веселое. Это от Харькова в тридцати километрах, а от границы с Россией — всего в семи. Первая колонна шла через поле и двигалась безостановочно на протяжении восьми часов. У них даже случались заторы, так как старые танки периодически выходили из строя. Утром зашли кадыровцы. Бравые, бородатые, зоркоглазые. Боеприпасов не жалели: обстреливали всех и вся. Пуляли по крышам, проводам, пытались заглушить связь и напустить побольше страха. С первой минуты мы оказались в оккупации и провели в ней долгих шестьдесят дней.

В пятницу выглянуло солнце и мы, промерзшие в погребе, вышли погреться. Солнце стелилось мягко, тканево, выстрелы звучали отдаленно, как сквозь пуховую перину. Неожиданно кто-то толкнул, и мы (я, сестра и мама, едва оправившаяся после инфаркта) полетели в сторону сарая. Ударились о стену, и та зашлась в трещинах. Как оказалось, в наш огород влетел снаряд, оставив воронку по пояс.

Через три дня зашли ополченцы ЛНР. В амбулатории организовали штаб, пехота расселилась в школе, офицерский состав — в людских домах. Сопротивляющихся и держащихся за ворота — расстреливали. Несогласным затыкали рты. С этого дня начались тяжелые бои. Неподалеку взорвался танк, и в нашем дворе приземлился кусок свинца. Тяжелый и горячий. В воздухе больше не зависали птицы. Их вытеснили тупорылые пули и железные уголки. Приходилось топить снег, спать одетыми и ориентироваться во тьме. Нас предупредили: «Заметим свечной язычок — автоматная очередь». Хорохорились, что за три дня возьмут Харьков. Мы с сестрой постоянно плакали. А как не плакать, когда война? Да еще с мужем связи не было. Он в этот момент находился в селе Перемога, видимо, тоже в оккупации. Между нами — восемнадцать километров. Сотни танков и тысячи врагов.

Два месяца провели в погребе. Ели картошку, морковку, свеклу. Рашисты привозили в магазин краденную гуманитарку, мясо, но нам было противно что-либо брать из их рук. Время от времени накрывало безысходностью и апатией. Я лежала, отвернувшись к мокрой стене, смотрела на тяжелые обрюзгшие капли и обращалась к умершей бабушке. Просила ее о помощи. Начался сильнейший гайморит, осложнившийся астмой. Не могла дышать и соображать. Моя жизнь мне больше не принадлежала. Отныне всем заправлял наемник и решал, когда спать, а когда посещать дамскую комнату. Врывались в дома и забирали все, что понравится. Были случаи изнасилований. Через полтора месяца полями пришел муж. Не знаю, как ему это удалось, ведь ослабленный после двух инфарктов. Мы смотрели друг на друга и, казалось, видимся впервые. Он безостановочно повторял: «Надюшка, Надюшка…» А я настолько измучилась, что даже имя его выговорить не могла.

Ближе к обеду вышла во двор погулять с собакой. В кармане болтался бесполезный телефон, так как связь давно заглушили. Внезапно в WhatsApp послышалась мелодия. Не сразу поняла, так как успела забыть звучание своего рингтона. Пришло сообщение от двоюродного брата. Он жил в Санкт-Петербурге, интересовался нашими делами и уточнял насчет помощи. Не сходя с места, чтобы не потерять связь, перезвонила:

— Ты знаешь, что у нас происходит?

— Знаю.

— Откуда? Из вашего телевизора?

— Нет, из других источников. Знаю о Буче, Гостомеле, Мариуполе.

— Поможешь уехать?

— Помогу.

Вскоре смогла уехать. Сперва в Россию, чуть позже — в Европу. Брат встретил на вокзале, мы обнялись и долго плакали. С ним не виделась почти тридцать лет, но у нас была одна бабушка. Думаю, она его и надоумила. Невзирая на гражданство России, сердцем оставался с Украиной. Помог всем родственникам, находящимся в беде.

Приехав в Германию, чуть расслабилась и случился микроинсульт. Гайморит залечили, и он перешел в хроническую форму. С астмой ничего сделать не удалось, живу с баллончиком, а еще с беспросветной тоской и ноющей болью.

* * *

Уезжая с четырьмя детьми (13 лет, 6 лет, 4 и 2 года) уже в метро вспомнила, что в стиралке осталось белье, в мойке — невымытая после завтрака посуда, в холодильнике — свежие овощи и фрукты. Оставаться было нельзя. Мы живем на Салтовке.

В вагоне метро — муторно. Потерянные люди, перегруженные станции. Все настороженно прислушиваются, будто по громкоговорителю объявляют не «Студенческая» и «Киевская», а сводку от информбюро. Нам повезло, мы попали в последний курсирующий по городу поезд, и тут же подземка превратилась в бомбоубежище. Двинулись пешком к Холодной Горе, выдержали бой за право зайти в электричку и доехали до Мерефы. Мыкались две недели. Дети боялись налетов и глухой темноты. Местные соблюдали светомаскировку. В магазинах шаром покати. Короче говоря, приняла решение вывозить детей из страны и начались новые испытания. Пришлось вернуться в простреливаемый Харьков, из которого следовали эвакуационные составы.

Вокзал оцепили. Раздавшийся неподалеку взрыв спровоцировал мини землетрясение. Дети залезли под стулья. Пассажиры передвигались на полусогнутых. Стекла в рамах еще долго и назойливо дребезжали. Наконец-то подошел поезд. Старый, скрипучий, ей Богу настоящее чучело. Мы с детьми с трудом в него загрузились. Надо мной сжалились и пустили с младшими в купе. Освободили десять сантиметров полки, так и просидела на них до самого Тернополя. Младшего качала сама, дочку (4 года) держал на руках мужчина, покуда она не расплакалась и не повисла на моей ноге. Шестилетнего забрали в соседнее купе, старшая дочь спала в проходе на полу, подложив под голову чью-то сумку.

Туалет не работал. Воздух стал редким и несъедобным. Всю дорогу тяжелым фоном разносился пронзительный детский плач. Самое страшное случилось ночью. Состав тормознул на какой-то станции, и в вагон стали ломиться люди. Они умоляли: «Пустите, Христом Богом просим, пустите», но двери им никто не открывал. Десятки настойчивых рук колотили в окна и двери, пока наше окно не треснуло. Местная тероборона пыталась подсадить еще людей, но безуспешно. Во всем поезде — ни сантиметра свободного места.

В Германии живем уже почти полгода. Я на антидепрессантах.

* * *

У нас была обычная семья. Я — ветеринар, муж — служащий, двое взрослых детей. Старшая дочь преподает украинский язык и литературу в школе, младший Богдан — курсант-третьекурсник. Учился в Харьковском национальном университете Воздушных сил имени Ивана Кожедуба на факультете инженерной авиации.

Сын с детства мечтал стать военным. Говорил: «Мама, запомни, я не ботан. Не нужно меня грузить биологией и химией, я спортсмен и будущий военнослужащий». С шестого класса занимался борьбой, был чемпионом Европы среди юниоров по боевому самбо. Никогда ничего не просил. Самое большее — мог шепнуть в магазине: «Мама, здесь так хорошо пахнет шоколадом». Все куда-то спешил, куда-то бежал, торопился. Дружил со старшими парнями. Имел бездонные голубые глаза, а когда родился, его ресницы доставали до бровей. Некоторое время очень переживал насчет своего роста. В первом классе стоял вторым с конца, в выпускном — раз и 186 см.

13 февраля спустя полгода разлуки приехал в отпуск. За круглым столомсобралась вся семья. Он смотрел на меня с отцом и сокрушался: «Ну почему вы такие маленькие?» Терпеть не мог фотографироваться, а тут с каждым сделал снимок и каждому сказал что-то приятное (сейчас понимаем, что прощался). 24 февраля должен был прибыть в казарму до 14:00, поэтому выехал накануне (23 февраля). В начале двенадцатого позвонил и сказал, что уже с ребятами в такси. Я тогда еще не знала, что в 23:40 на окраине города грянул первый бой. Ребята, выехавшие 24 февраля, не доехали в Харьков. Их задержали в Киеве и постфактум отправили назад по домам. Они уцелели, а мой ответственный и правильный — погиб.

Сын выходил на связь дважды в день и успокаивал: «Все хорошо». Мы не догадывались об истинном положении вещей. Об обстрелах и злодеяниях авиации. Другие факультеты эвакуировали, их держали как неприкосновенный запас.

В то утро стояла на кухне и жарила котлеты. Фоном работало радио и услышала, что на Клочковской разбомбили общежитие. Насторожилась, хотя знала, что Богдан находится в казарме, а это совершенно другая улица. Сразу набрала и потянулись длинные гудки. Он трубку не взял, решила, что еще спит. Завис Viber.

Когда возвращалась с работы, телефон оживился и в родительском чате выдал 240 сообщений. У меня опустились руки. Родители разыскивали своих детей, а те целый день находились вне зоны.

До последнего надеялись, что наш ребенок жив. Его телефон принимал звонки, но никто не поднимал трубку. Искали до 9 марта, обзванивая все больницы, морги и госпиталя. Днепр, Львов, снова Харьков. Даже нашли человека, жившего неподалеку. Он сходил на место трагедии и вынес вердикт:

— Там без вариантов. Выжить после такого невозможно.

Я выслушала и смолчала. Ничего не рассказала мужу, перенесшему четыре года назад инфаркт, хотела сберечь его сердце. Разбор завалов происходил мучительно медленно. Харьков безустанно бомбили, и это тормозило процесс. Их нашли в самом конце. Троих. Богдана привалило плитой. Лицо уцелело, но все тело было сломано. Привезли совершенно голого в целлофановом мешке. С собой передали повседневную форму, а мне так хотелось похоронить в парадной. В похоронке написали, что ценой собственной жизни спас нескольких ребят. С их курса погибло девятнадцать пацанов.

В морг меня не пустили. На опознание ходила моя сестра и потом рассказывала, что на руках и ногах стоял номер 1019. Говорят, это количество погибших в Харькове на 9 марта. Хоронили в открытом гробу. Благодаря мартовским морозам его тело сохранилось.

Двоюродный брат Богдана, узнав о трагедии, приехал из Германии, где на тот момент жил и работал. В свое время родители откупили его от армии, но сразу же после похорон пошел в военкомат. Сейчас служит в ВСУ. Мстит за Богдана.

Сын снится редко. Я все время зову его обедать. Он отнекивается: «Мама, я сейчас занят» и не идет. Ремонтирует машину. Просыпаюсь и кричу. Плачу до утра.

На момент смерти Богдану было девятнадцать лет шесть месяцев и один день. 29 августа ему исполнилось двадцать лет. В нашем доме снова собралась вся семья… Как раньше. Только его с нами не было… И котлет на столе. С того страшного дня не выношу их вкус и запах.

* * *

Проснулась. Бух, бух, бух. Бои шли со стороны окружной, а около семи утра начались интенсивные обстрелы. Зашлась воем воздушная тревога, и меня обдало морозным воздухом. Слышала подобные звуки впервые в жизни. Муж — военный врач-уролог, ушел пешком на работу. Я вдогонку:

— А что делать мне?

— Включи телевизор и действуй по инструкциям.

Включила. У дикторов вытянувшиеся от страха лица, а внизу волнами бегущая строка: «Срочно спускайтесь в убежище». Метро от меня в семи минутах ходьбы. В 07:30 вышла из квартиры и вернулась домой через пять с половиной месяцев.

Я модельер женской одежды. Живу в просторной трехкомнатной квартире между Салтовкой и Чугуевом в самом удобном для жизни городе. Управляю большим пошивочным комбинатом, муж верен медицине. Несколько месяцев ходил в свое урологическое отделение пешком, полтора часа в одну сторону. Говорил, что ни за что не бросит ребят. С первых недель боев те обращались с проблемами почек и мочеполовой системы, что и не мудрено при жизни в окопе.

В метро спустилось много народу. Над городом летали самолеты, по улицам ездила военная техника. Всем было не по себе. У меня за плечами рюкзак. В нем — медикаменты, фонарик, сухой спирт, «Мивина», галетное печенье, украшения, чашка, деньги. Спустя полчаса объединились с дочкой и внуком, вместе перешли в салон красоты, находящийся в подвале, и просидели в нем до конца марта (восемь взрослых и четверо детей). Изредка выходили за продуктами. Ужасали очереди (к маленькому «АТБ» выстроилось человек двести). Когда достоялась, на полках валялись одни чипсы.

Во время обстрелов по спине пробегал холодок. Ощущение, что идешь над пропастью по висячему мосту, а он раскачивается, грозя в любой момент оборваться. Или летит самолет. Ты слышишь его рык и превращаешься в комок. Удар. Фух. Пронесло. Не в этот раз.

Когда март измотал душу, решили выезжать. Знакомые одолжили свою «кукушку», и дочь, не умеющая толком водить, села за руль. Права были, а опыта вождения — нет. В те сутки мы проехали сто пятьдесят километров. Быстрее не получалось из-за плотного трафика. Посадили аккумулятор, и машина заглохла при въезде в Полтаву. Бросили на дороге незакрытой и попросились в автобус к беженцам.

Я вернулась в Харьков в конце июля. Первое впечатление — город не мой. Он выглядел пустым и настороженным. По центральным улицам — две-три машины. На Холодной горе окна зашиты картоном или ДСП. В центре расплакалась. Повсюду дома, пережившие войну. Держатся из последних сил, чтобы не расшатать веру горожан в счастливое будущее. Ревела у Дворца Труда, на площади Конституции. Зашла в свой двор. В нем всегда коротко острижена трава, но этим летом она доставала мне до пояса. Рядом — разрушенный магазин. В него прилетел снаряд. Внутри расползлась горькая обида. С трудом попала в замочную скважину. Увидела вещи: свои, дочки, внука… Опять в слезы.

Первым делом открыла в спальне окно. Оно выходит на проспект Московский (сейчас — проспект Героев Харькова). Всегда шумный, суетливый, клаксонистый. Как же мне нравился городской шум, он меня успокаивал. Теперь стояла глухая неестественная тишина, напоминающая густое подгоревшее повидло. В 19:00 начался комендантский час. Страшное время. Ни одного огонька, фонаря, звука. Все окна, как закрашены сапожной ваксой.

На площадке увидела соседку. Молодая девочка тридцати лет. У нее второклассник, две мамы, муж на передовой. Всю войну живут в квартире, не спускаясь в убежища.

— Почему?

— Мы приняли решение остаться. Будь что будет. Вот клумбу под домом разбили. Раньше здесь росли сорняки, теперь — маргаритки.

Действительно, Харьков утопает в цветах. Весь такой чистенький, ни одного обломка, битого перебитого кирпича. Все аккуратно убрано и расстелены ковры-клумбы. Мэра даже стали называть цветочником.

Сейчас живу в Одессе, но почему-то в этом южном городе ищу свой родной город. Ни за одним человеком в мире не скучала с такой силой, как за Харьковом.

* * *

Наш район — Алексеевка. На юге соседствует с Павловым Полем, на севере — с Малой Даниловкой и Пятихатками. Его огибает река Лопань. Когда-то на этом месте располагалась деревня с православной церковью и винокуренным заводом. В семидесятых село присоединили к городу и застроили многоэтажками. Насадили хвойных и фруктовых деревьев. Возвели большой университет питания и торговли и зачем-то — исправительную колонию. Есть у нас раздольный лесопарк в виде естественного леса. В нем английские дубы-долгожители и клены с елями. Шустрые велодорожки. Короче говоря, хороший район, тихий и уютный.

Мы живем в добротном кирпичном доме. В нем девять этажей и два подъезда. Жильцы состоятельные, интеллигентные люди. Постоянно что-то усовершенствуют: то детскую площадку, то парковку. Установили камеры видеонаблюдения и подключили дом к охране.

Когда пришла беда, в подвал (сухой и чистый) спустилось три семьи: я с мужем и нашей пугливой кошкой, пара с тремя мопсами и еще одна семья без животных. Там мы жили почти неделю, доверчиво ожидая наступления лучших времен. Дальше ракета прилетела совсем рядом, и всем стало не по себе. Я профессионально занимаюсь гаданиями на картах Таро, соседка — тоже, поэтому привычно перед принятием важных решений раскинули карты. Наши мужья ходили кругами, заглядывали через плечо и переспрашивали: «Ну что? Ну как?» Мы понимали, что уезжать нужно срочно. Беспокоила лишь регулярно выпадающая «тайна» и аркан «колесница в минусе».

6 марта дождавшись окончания комендантского часа, мы с мужем погрузили пожитки и сели в машину. Дорога выдалась легкой, но будоражащей. Ощущение, что оказались в фильме ужасов, в котором одной секундой умерли все. В этот же день после 23:00 в наш первый подъезд прилетела ракета.

Поначалу была объявлена воздушная тревога, и люди, игнорирующие убежище, в кои веки решили спуститься. Подвал закрывался на ключ во избежание попадания подозрительных личностей. Николай Михалыч (сосед) отвел жену и собрался идти за остальными, желая их сопроводить. Жена почему-то не отпускала, просила остаться, но он был неумолим: «Я должен. Меня ждут женщины и дети». По дороге к подъезду ему осколком снесло голову, так и похоронили без головы.

Ракета попала прямо в подъездную металлическую дверь, за которой стояли люди. Дверь вылетела и разрезала пополам женщину по имени Женя на глазах у десятилетнего сына. Мальчик получил множественные ранения, инсульт и долгое время находился в госпитале. Жениного племянника убило на месте.

Чуть позже нашли под завалами неопознанного мужчину. Все подходили, всматривались и не узнавали, хотя помнили друг друга в лицо. Впоследствии нашелся паспорт, и пострадавшим оказался Славик, живший на девятом этаже. Он на днях привез свою маму, но и мамы нигде не было. Женщина как испарилась. Ее не обнаружили ни на девятом, ни на восьмом, ни на каком другом этаже. Ее паспорт почему-то валялся у газовой будки ГРП. На следующий день ближе к обеду позвонила интеллигентная женщина, живущая на втором этаже, и заплакала. Говорит, не могу смотреть в окно. На дереве висят человеческие обрубки, как выяснилось позже — мамы Славика. Под деревом — руки-ноги. Ее разорвало взрывной волной.

Так в течение пяти секунд оборвалась жизнь пятерых людей.

* * *

Я русская, родом из Воронежской области. В четырнадцать лет приехала в Харьков поступать в медицинский и осталась здесь.

Россию всегда любила. Считала ее большой и мощной державой. Страной, которая всех обогреет, защитит, спасет. Мы смотрели с сыном военные фильмы, и я, рожденная в СССР, рассказывала ему о героизме русских, о широте их души. Он, пока жил со мной, молча слушал, когда уехал, оброс собственным мнением, и у нас начались конфликты на политические темы. Он всей душой стоял за Украину, я продолжала воспевать Россию. В один из дней задал вопрос:

— Мам, ты где родилась?

— В Воронеже.

— А я в Харькове. Вот и люблю свой город и свою страну.

Меня как прошибло. А ведь он прав. Это я не права. С тех пор стала помалкивать.

Сын за месяц до войны купил квартиру между Северной Салтовкой и Салтовкой. Они оказались в окружении. Я не могла дышать от волнения. Нашла волонтеров, те детей вывезли, но от денег отказались. Засунула в карман четыре тысячи гривен, а он их достал, сфотографировал и сказал, что передаст на нужды ВСУ.

Самым болезненным было общение с подругой. Дружили всю жизнь. Она коренная харьковчанка, переехавшая в Архангельскую область восемь лет назад. Первую неделю слала ей сводки и фото разрушенных домов. Она смотрела, но никак не комментировала. Спросила напрямую: «Тебе не больно за родной город? Ты же здесь родилась, училась, выходила замуж?» Ее ответ поверг меня в ступор:

— Я думаю наш президент знает, что делает. Ему виднее.

На этом наше общение закончилось.

На днях появилось сообщение, что в Харькове пустят транспорт. Я так радовалась! Уснуть не могла от счастья! Теперь учу украинский язык и пытаюсь на нем говорить.

* * *

Война — это большой стресс, а когда у тебя диагноз раздвоение личности и затяжная депрессия — это стресс в кубе. Я не работаю и не смотрю телевизор. Занимаюсь хозяйством, воспитываю шестилетку, смотрю за тремя кошками и собакой. Имею проблемы с усвоением новой информации, испытываю сложности во время ходьбы, но самое неудобное — в моей голове звучит несколько голосов одновременно. Муж работает в Польше, мы — в Харькове. Все удобно и рядом: базар, церковь и метро (станция «23 августа»).

Первое время многого не понимала. Уже видела горящую технику и трупы русских солдат, но не отдавала себе отчет в серьезности происходящего. К примеру, отправилась в магазин, оставив ребенка дома. Два часа стояла, чтобы зайти, столько же провела в очереди, чтобы рассчитаться. Когда вернулась домой, палили по ботаническому саду. Самолет рычал и сбрасывал бомбы. Сын за это время превратился в зверька. Испугался рева, самолетных рыл и хвостов.

Дальше — жарче. Обстрел у аптеки, метро, полное харьковчан, автоматные очереди. Моя психика стала вытворять чудовищные вещи. О себе стала говорить «мы» и жить соответственно. Одна моя часть готовила завтрак, вторая читала Леве «Джуди Муди», третья — выгуливала собаку. В итоге оказывалось, что все это время ничего не делаю, а просто сижу на диване и сканирую точку на стене. Осознав происходящее, сцепила зубы и решилась на отъезд. За ночь вылизала квартиру и на рассвете поплелась к мусорным бакам. Вдали — танки. Началась перестрелка, я стою одна-одинешенька в красной куртке, чем не мишень? Думала прыгать в мусорный бак, но Бог миловал.

Ехали какими-то зигзагами. «Харьков — Лозовая», «Лозовая — Днепр», «Днепр — Львов». В купе с собакой (лабрадор) не пускали, хотя тот сидел на метровом поводке, с ошейником и выглядел очень напуганным. Несколько лет назад я нашла его на помойке. С тех пор он не любит мужчин, кидается на них, видимо, не простил хозяина.

Поезд шел вразвалочку: шаг вперед — два назад. Воды не было. Люди нервничали, им мешала моя собака:

— Что, не могли оставить ее дома?

— В смысле оставить дома? Бросить еще раз?

В этот момент голос переходил на бас, и я пугалась, что все мои личности одним махом выползут наружу и покажут кузькину мать. Тогда меня выдворят из вагона, как пить дать. Молча уходила в тамбур. В спину летело обвинение, что к собаке отношусь лучше, чем к сыну. А что плохого я делаю? Он сидит у окна, считает поля и лесополосы. Вот я пострадала. Меня жестко выдернули из зоны комфорта. Из всего привычного: дома, кровати, стула. А для меня важны одни и те же люди: к примеру, стоматолог и гинеколог, к которым хожу уже двадцать лет…

Собака сразу все поняла. Сутки не пила и не ела. Понимала, что некуда сходить в туалет.

7 марта в 21:00 стали в хвост длинной змеиной очереди. В одной руке ладошка сына, в другой — собака. На улице холодно, всего плюс один. Ночь, отравленная страхом. Срывающийся снег. Плачущие младенцы. Сфинксы, трясущиеся в одеялах. Ни в туалет сходить, ни присесть. Волонтеры принесли воду. Мы продолжали идти. Медленно, делая по одному шагу, пока не преодолели долгих пять километров. Под утро люди стали падать в обмороки. Дети хрипнуть от крика. В восемь наконец-то подошли к будке. Польский пограничник мельком взглянул на паспорт и пропустил. Я усадила ребенка на стул, и он тут же уснул. Жалкий, продрогший, такой маленький. Сама ринулась в туалет (два дня не могла сменить прокладку).

Поляки нас встречали, как родных. С одеялами, едой, горячим чаем. Обнимали, утешали, успокаивали, и это было шоком. После всего пережитого — сколько добра! Отправили к ветеринару, сделали собаке прививку и чипировали. Все бесплатно, с улыбкой, просто так.

Здесь нам хорошо, но очень хочется домой. Просто все другое: и климат, и еда. Сын ходит в садик, в группу под названием «Муравьишки». В ней всего десять детей, пятеро из которых — украинцы.

Всюду лес, сосны, чистый воздух, много цветов. В лесу — олени, кабаны, ежи. Все двери открыты. Балконы распахнуты. У мусорников много хороших вещей. Нашли Леве самокат, сушилку. На каждом шагу — цветы. Смотрю на них и вспоминаю свои растения. В квартире было больше ста вазонов. Понимаю, что все давно погибли. На днях увидела в витрине кактус и расстроилась. У меня дома был точно такой.

* * *

Мне пятьдесят восемь лет. Первую войну прошел в Афганистане в 1984 году. Есть возможность пройти и вторую, так как умею обращаться со стрелковым оружием. Военные технологии не стояли на месте. Если раньше пуля попадала в человека и прошивала навылет, то сейчас поражает намного хитрее. Влетает в тело, находит препятствие, отталкивается от него и «пошла писать губерния». Будет рикошетить, пока не умается.

Эти две войны не сравнить. 1984 год считается самым «урожайным» в плане жертв в афганской войне. Тогда, с января по декабрь погибло чуть больше двух тысяч советских солдат. В феврале-марте 2022 года каждый день выносили с поля боя по сто пятьдесят-двести наших солдат. Вот и считайте. При самых скромных просчетах за один военный месяц в Украине погибло больше, чем в Афгане за целый год.

Нахожусь в Харькове с первого дня войны. Никуда не уезжал и не уеду. Живу на Старой Салтовке. Путин рассчитывал, что здесь его встретят с цветами, а получил жесткое сопротивление. Вот и припомнил считалочку, сочиненную харьковскими футбольными фанатами. Это произошло еще 30 марта 2014 года во время матча между харьковским «Металлистом» и донецким «Шахтером». Тогда впервые болельщики исполнили песню «Путин ху@ло», и теперь диктатор за нее мстит. За сопротивление явно пророссийского города, за кричалку. Ему ведь докладывали, что здесь сидят одни ждуны русского мира, а их встретили не караваями, а ответным огнем.

* * *

Мы знали, что русские стоят у границы. Давно стоят, плотно. Многие, ездившие в Россию, рассказывали об огромном количестве военной техники. Но все равно не верилось. Даже шутили над знакомыми, собравшими тревожные чемоданчики. В итоге сами уехали без ничего. На себе — одеяло, два спортивных костюма и золотистый ретривер на поводке.

У нас с мужем собственный рыбный бизнес. Торгуем на рынке Барабашово и воспитываем шестнадцатилетнюю дочь. Много работали и хорошо зарабатывали. Путешествовали, а потом раз — и четыре утра…

Проснувшись, увидела раскрасневшуюся Северную Салтовку и сразу же приняла гидазепам. Господи, за что? Обычный спальный район, в котором проживало семьсот тысяч человек. Редко какой город имеет столько населения, как этот жилой массив. По нему палили с такой яростью, будто среди стандартных девятиэтажных панелек затесался учебный центр сухопутных войск, владеющий сотнями танков и БТР. Пятью десятками САУ «Гвоздика» и «Акация». Небо все утро держало один цвет. Пурпурно-красный. Бухтели минометы с пулеметами.

Я продолжала не верить. Муж периодически грел мое лицо своими ладонями и пытался привести в чувство:

— Дорогая, это самая настоящая война.

Напротив нашего дома двенадцатиэтажка. Во всех квартирах без исключения горел свет в окнах. Подобного не наблюдала ни разу. Обычно свет зажигается гораздо позже. У кого-то к шести, у кого-то в восемь. В этот момент проснулась дочь. Вышла в гостиную, постояла и ушла плакать в нашу с мужем спальню. Свернулась калачиком, закрыла глаза, а из-под век слезы, размером с виноградину. Я прилегла рядом, обняла. Говорю: «Плачь сколько нужно».

Чуть позже решили вздремнуть, но легли одетыми. В семь утра разбудил муж, сообщив, что со стороны Циркунов идет огромная колонна танков, а у друзей в Даниловке большой вместительный подвал. Нужно до прихода техники успеть укрыться там.

Собирались, как в бреду. В рюкзаки вместо салфеток, зубных щеток и сменного белья, бросали совершенно бесполезные предметы. Едва успели заскочить в подвал, как начались бои. Спускались по лестнице и глохли от грохота. Дальше — авианалеты. Мы дружно падали, прижимались к земле, но и на земле не было покоя. Она вибрировала, проваливалась, раскачивалась, как на качели. Через пару дней муж ушел в себя. Сидел сутулый, обхватив руками голову и повторял, как мантру: «Нужно уезжать. Нужно уезжать. Ради дочери и сохранности ее психики». Мы объявили о своем решении, и она набросилась на отца с кулаками: «Нет! Ни за что не уеду! Здесь мой дом! Моя школа! Друзья!»

Спустя минуту началась истерика у меня. В Харькове оставалась сестра и восьмидесятилетняя мама. Как туда прорваться? Я кашляла, хрипела, выла раненым койотом. Связи с ними не было. Время шло.

8 марта мы отправились в дорогу. После нашего отъезда в Даниловку прорвались ополченцы ДНР. Разминулись с ними на две минуты. Я испытывала мучительный стыд перед своей семьей. Сами уезжаем, а они остаются. В пути удалось созвониться и весь разговор с сестрой провыли. Под конец она взяла себя в руки: «Вы большие молодцы, что рискнули и вырвались! Я бы на вашем месте поступила точно так же».

До Львова добирались шесть дней. Часами стояли на блокпостах. В поезде произошел непростой момент. На одной из станций его стали обстреливать. Я тогда собрала все деньги в сумку, а сумку повесила дочери на шею:

— Ариша, если что-то случится, выпрыгивай и беги. Денег должно хватить надолго.

У нее из глаз посыпались слезы. Муж показал мне свой дрожащий кулак.

Ретривер постоянно лизал руки. Я пыталась его напоить, но он не пил. Видимо, понимал, что туалет невозможен. Все двадцать часов в поезде отворачивался от воды.

В марте был обстрелян рынок Барабашово и случился масштабный пожар, который тушили несколько дней. Выгорело больше пятидесяти тысяч квадратных метров торговых площадей — от нашего павильона не осталось ничего. 17 апреля снаряд попал в наш подъезд (соседи прислали фото и сообщение).

До сих пор не могу согреться. Живу на транквилизаторах.

* * *

Мы с семьей живем на Салтовке на десятом этаже. От Северной Салтовки в пяти километрах. Сразу решили, что остаемся в городе до конца.

Страшно было первый месяц, когда все взрывалось, свистело, ухало. Самое главное — вовремя уснуть, до момента, как удачно выстрелят. Дальше посреди ночи раздавался забористый звук, и ты подпрыгиваешь вместе с кроватью до потолка. Капаешь корвалол, куришь, уговариваешь себя потерпеть. Под ложечкой сосало 24/7. На наших глазах рушился город. Невзирая ни на что, утром варили кофе на газовой горелке и пили его за столом из кофейных чашек. Трижды в день выгуливали собаку (лифт не работал). Пес спал с нами в обнимку.

Мой папа живет на Холодной горе. Он глухой, как пень. Сам по себе не слышит, да еще выбрал для себя удобную позицию не верить в войну. Двоюродный брат обитает недалеко от харьковской тюрьмы. С одной стороны в трехстах метрах — здание Нацгвардии, с другой (в пятистах метрах) — казармы военной части, которой там давно нет. И вот сперва прилетело в здание Нацгвардии, чтобы вы понимали, это был авианалет, через пять дней — в казармы. Дом брата уцелел, даже окна не выпали, но изменилась геометрия дома. Он повернулся другой стороной и сейчас кажется, что имеет не четыре угла, а как минимум пять. Семью (жену и двоих маленьких детей) брат вывез, сам остался с матерью, страдающей деменцией. У бедняжки с началом военных действий болезнь усугубилась. Сына не узнает, считает его своей бабушкой.

Я и моя семья крепко привязаны к этому городу. Если все покинут Харьков, тогда кто останется? Даже в дикие обстрелы не спускались в убежище. Ни минуты не сидели в метро, хотя многие прожили несколько месяцев. Помню, привезла знакомой необходимый гормон, стою под входом на станцию и прошу выйти, а она не выходит — боится. Я искала лекарство и везла ампулы под канонадой, а она боится выглянуть из-под земли, чтобы его забрать.

У знакомого был случай. Он ездил по делам, задержался, и понял, что не успевает добраться домой до наступления комендантского часа. Решил спуститься в метро, чтобы пересидеть ночь, а утром — домой. И что вы думаете? «Старожилы» его не пустили…

Мы не унываем. Живем всем смертям назло. Радуемся, что открылись три крохотные кофейни. Пусть у них дрянной кофе и пластиковые стаканчики, но город возвращается к жизни. Радуюсь, что уже можно купить майку и трусы. Пульверизатор для опрыскивания вазонов.

Люди стараются хоть чему-то радоваться. Как-то раз обстреляли кассетной бомбой очередь, стоящую за гуманитаркой. Погибло восемь человек. Выживший выковырял хвостовик ракеты из асфальта, погрузил в машину, и мой муж с ним сфотографировался. Представляете, на фоне чего люди фоткаются?

Больше всего раздражают умники, не живущие в Харькове, но пишущие, что у нас тут сирийский Алеппо. Каждое утро прыгаю в машину и объезжаю окрестности. Возвращаюсь домой и объявляю с порога:

— Мужики, живем! Харьков — красавец. Он далеко не Алеппо!

* * *

Я приехала в город детства в декабре, так как маме поставили диагноз рак. Сама родом из Харькова, но уже много лет живу во Флориде (США). У меня там семья: муж кибернетик, взрослые сын и дочь.

Операцию откладывали несколько раз: то мама заболела ковидом, то следом за нею — я. Поэтому к 24 февраля маму только прооперировали и определили в реанимацию. Вывозить ее в таком состоянии было нельзя. Мой день выглядел как под копирку: варила бульоны и узвары, моталась по всему городу за лекарствами, стирала, гладила, получала новые медикаментозные списки. Вела дневник. Писала короткие заметки, чтоб упорядочить свою голову и это вошло в привычку.

Харьков изменился в одну секунду. Напряжение не спадало. Люди передвигались гуськом и норовили побыстрее забиться в щели. В больнице врачи находились безвылазно. Многие из пригорода и уже не могли уехать домой. Меня попросили принести лекарств на три дня вперед, на случай, вдруг завтра не смогу добраться. Мама находилась на внутривенном питании.

С первой минуты стреляли по Пятихаткам, и я спустилась на станцию метро «Алексеевская». Три ночи провела под землей. На ступеньках сидели студенты со спальным мешками и баклажками воды. Среди них — много индусов. Они у меня переспрашивали: «А что хочет Путин?», но я не знала ответ. Начальница станции — эмоциональная барышня, с огоньком выкрикивала команды. Индусы пугались и норовили спрятать свои головы мне «под крыло». Я представилась учительницей английского языка, переводила им объявления и рассказывала о правилах пользования туалетом. Пыталась помогать волонтерам, искавшим турникеты, останавливающие кровь.

Спать в метро было невозможно из-за могильного холода. Подстеленной картонки хватало присесть, прилечь — не было даже и речи. Все время хотелось плакать, но сдерживалась. Вместо меня по очереди рыдали дети. Одни затихали, вторые заводили. Звонче всех выводили груднички. Чтобы отвлечься, читала украинскую книжку, впопыхах выуженную из шкафа. Старалась говорить на украинском.

С 1 марта поселилась в больницу. С собой — все продукты, оказавшиеся в доме: крупы, консервы, недоваренное мясо в кастрюле. Маму уже перевели в палату, и я ужаснулась ее худобе. Выглядела она измученной и слабенькой. За окном жонглировали снарядами, велись бои. Мы не имели маломальской информации.

В больнице привычно выдали список лекарств, и я в тот день трижды испытала счастье. Что доехала к маме, достоялась в очереди (три часа на морозе), и купила все необходимое. После меня аптека закрылась. Аптекари — герои. Они торговали под обстрелом. Протянула им двести гривен на чай (хотелось отблагодарить за мужество), но они не взяли. Вышла на улицу, а там ощутимо похолодало. На столбе трепыхался листок с написанным от руки: «Харьковчане, есть одна хорошая новость. До весны осталось два дня». Я впервые за время войны улыбнулась. Пусть с горечью, но все же.

В больнице провела с 1 по 16 марта. Мама находилась в палате, рассчитанной на десять человек, за перегородкой. У нее не было желания жить, а я не находила аргументов, принудить или заставить. Постоянно нужно было сдавать анализы и переливать кровь. Обрабатывать пролежни и затемняться. Я безостановочно искала перевозку, чтобы вывезти маму подальше от войны, но ничего не получалось. По коридорам носились врачи. Один из них интересовался у пациентов и их родственников:

— Вы поели?

Я задала встречный вопрос:

— Доктор, а когда вы ели в последний раз?

Он долго соображал, будто спросила не про хлеб с маслом, а рассказать наизусть таблицу синусов и косинусов. В итоге почесал затылок:

— Не помню.

Мы все находились в одной лодке и отчаянно гребли.

Волонтеры привезли бананы. Их сложили на каталке переспевшей желтой горой. Я хотела испечь для всех банановый хлеб, но муки — днем с огнем. Уже когда уехала — прибыло в больницу несколько мешков. Муж очень переживал и скучал. Шутка сказать, не виделись с ним долгих три месяца. Позже признался, что впервые спал всю ночь, когда пересекла границу с Румынией. До этого просыпался каждые два часа и читал новости.

Вскоре мне удалось найти машину, способную перевозить тяжелых больных. Мы направились в Кременчуг, затем — в Кропивницкий. С собой два термоса с горячим бульоном и узваром. Катетеры, инъекции, пеленки. В дороге приходилось делать все: и сливать мочу, и колоть обезболивающее.

В Румынию заехали ночью. Пока волонтеры переводили историю болезни на румынский, мама лежала в коридоре, так как врачи не знали, куда ее определить. Я валилась с ног (не спала которые сутки). Рассчитывала, что буду жить с ней в больнице, как в Харькове, но меня не пустили. Пришлось снять номер в хостеле. Вышел врач и помахал перед глазами бумажкой с мелкими противными цифрами. Объявил, что у пациента низкий уровень тромбоцитов, состояние ухудшилось и ее определяют в паллиативное отделение. Впился в меня глазами и переспросил:

— Вы понимаете, что это значит? Вы готовы идти до конца?

В этот момент у мамы остекленели глаза и ее отправили в реанимацию. Я осталась стоять на месте, не понимая, куда дальше. В Харькове мне не сказали, что она безнадежна. Я не понимала, что это конец. Волонтер крутился рядом и пытался со мной дышать. Я дышала изо всех сил.

В хостеле впервые за три недели разделась и стала под душ. Минут сорок поливалась горячей водой, глядя в одну точку. В понедельник прилетел муж, а в среду мамы не стало. Вот такая со мной приключилась война.

В Америку улетела с маминым прахом. Твердо знаю, что обязательно вернусь и похороню на родной земле, ведь ее последними словами было: «Доченька, отвези меня обратно в Харьков».

* * *

Однажды ракета прилетела прямо в речку. Моя дочь в это время сидела за столом и штудировала конспект по субъективному идеализму Беркли. Неожиданно гул, свист, рокот. Поднимает голову, а там ракета. Парит себе, ничего не соображая своей железной головой. Дочь успела выбежать в коридор, и в этот момент «красавица» плюхнулась в воду. Это произошло в конце марта, когда на речке лежал лед. В месте удара образовалась воронка, всплыла оглушенная рыба, и на следующий день слетелось огромное количество речных чаек. Все как на подбор черноголовые, тонкоклювые. Прибыв на обед, раскричались. Устроили настоящий птичий базар. Нас от ударной волны защитила плотность воды и стойкость деревьев.

Муж воюет. Это его вторая война. Первую прошел в 2015 году. Служил ровно год, один месяц и один день. Как-то раз позвонил в три часа утра и завел рутинный разговор. Как дела? Что делаете? Как живете? Я послушно отвечала, но понимала, что пережил что-то страшное. Что звонит на адреналине и беседует о будничном, а на самом деле хочет сказать одно: «Я жив». 24 февраля сразу отправился в часть. Как сказал по телефону: «Медосмотр прошел заочно». После первого боя резюмировал, что война 2014 по сравнению с этой — прогулка. Воевал под Ахтыркой, Тростянцом, Изюмом. Сейчас — под Бахмутом.

Мы остались с детьми в обстреливаемом Харькове. Жили в коридоре, прячась за толщей несущих стен. Когда начались авианалеты, коридор пульсировал. Я физически ощущала, как содрогается восьмидесятисантиметровая стена.

Мужу никогда не звоню. Научена. Терпеливо жду входящего звонка. Никогда не забуду одно голосовое сообщение. В то утро не смог пробиться, видимо, были нелады со связью, поэтому наговорил:

— Иду в бой. Люблю вас. Люблю Украину. Выживу — наберу.

Его молчание длилось вечность. За это время перемыла трижды хрусталь в серванте и перестирала стиранное. В полночь супруг вышел на связь. Слава Богу, живой.

За восемь месяцев войны получил две контузии и два ранения. После второго волокли по асфальту, и вся форма в дырах. Знаете, как бывает, если усердствовать со стиральной доской. Но ничего, уже отправила посылку с новенькой. Когда-то признался, что момент жесточайшего обстрела, когда нужно пересидеть в окопе и выждать, закрывает глаза и возвращается мыслями во Флоренцию (до войны мы много путешествовали, объездили двадцать стран). Это помогает выдержать предельную нагрузку. Ему ведь сорок семь лет, далеко не мальчик. Есть проблемы с коленями и преддиабет. Похудел на пятнадцать килограммов и теперь выглядит, как его тринадцатилетний сын. На днях передавала форму, а он жалобно так:

— Пожалуйста, ушей кальсоны.

* * *

То утро началось рановато. Соседка кричала в трубку так, как будто звонила не из соседней квартиры, а как минимум из гренландского городка Исорток. Настаивала, чтобы подошла к окну, словно там уже состоялся приход Мессии. Почему-то с трудом сползла с кровати. Вроде бы руки и ноги — мои, а по ощущениям — маловаты. К увиденному готова не была. Вместо привычно подмигивающего фонарями города — красный распаленный горизонт. Горела Северная Салтовка (там живет моя мама) и Дергачи. Мы в предельной близости от Окружной. Совсем рядом — станция метро «Алексеевская». Вдруг вижу: внизу движение. Соседка с тремя детьми садится в машину и с такой тоской всматривается в наши окна. С такой безнадегой. Рядом муж грузит вещи, одной рукой забрасывает сумки, а второй ерошит ее волосы на затылке.

Я очень любила их семью. Интеллигентные, добрые, дружные. В доме никогда не было дорогих вещей, зато хороших книг хоть отбавляй. Мужа звали Олег Степанов (бывший АТОшник). Умница, вечно работал на двух-трех работах. Днем — НИИ, вечером — ремонты. Имел позывной «Стив».

С мужем единогласно постановили пересидеть войну дома. У него имелось охотничье ружье, вот и сказала сразу: «Если зайдут чеченцы, сперва застрелишь меня, затем себя». Он кивнул, хоть и неубедительно. Первые дни лежали на полу и молились. Читала псалмы. Над крышами носились истребители с головами динозавров и издавали утробный вой. Чуть позже из-за леса въехали танки и взяли курс в центр города. Мое тело от страха просто вросло в пол. Слава Богу, их там всех разбили. На улицу не выходила. Боялась пуль. Забегал Олег. То помыться, то съесть тарелку борща. Однажды оставил ключи от своей квартиры и попросил забрать все, что нравится. Я — в слезы. Он стеснительно обнял:

— Мы сюда больше не вернемся.

Вскоре закончились все успокоительные, без которых на войне никак. Сосед тогда поделился спиртом, и муж сварганил из него виски. Во время обстрела выпивала рюмку и легчало. Бои не прекращались. Больше всего страдали Жуки, Пятихатки и Алексеевка. Помню танк со страшным рылом. Отвернулся к лесу задом и раздался залп. Снаряд попал в угол нашего дома, в жилую квартиру. В ней спал очень тучный мужчина, под сто тридцать килограммов. От удара свалился с кровати, выбил зубы и забил внутренние органы.

Перед самой Пасхой мы уехали и в дороге нас догнала страшная весть о гибели Олега. За день до своей смерти передал жене пакет с вышиванкой. Думаю, носить ее будет вечно.

* * *

Стрелять начали сразу. У нас как раз гостил дедушка, и я попросила вывезти ребенка. Вот дедушка и повез Катю в Новый Бурлук. Там у них дом, сад, виноград. Маленькое неприметное село с населением чуть больше восьмисот человек. Известное тем, что когда-то в нем жил и преподавал любитель флейты и свободы Григорий Сковорода. Правда, дом, в котором обитал философ и странник, почему-то оказался на полутора тысячах квадратных метров.

Ехали долго и трудно, хотя между Харьковом и селом восемьдесят километров. В Печенегах бомбили мост, и отец позвонил посоветоваться. Что делать? Прорываться или лучше вернуться? В итоге, благополучно добрались и сообщили, что бабушка на радостях наливает борщ.

Ночью был прилет, и Катюша сильно испугалась. Она у меня тоненькая, беленькая, волосы длинные с едва уловимой рыжинкой. Утром бабушка отправилась на работу в магазин, а вечером дед с Катей поехали ее встречать. Ничего не предвещало беды. По дороге ходили люди, ковыляли трактор и жигуль, чирикал борзый воробей. Внезапно начался сильный обстрел. Дочь перелезла к бабушке и удивленно так:

— Бабуль, смотри.

В районе груди краснела точка и еще одна в боку. Как выяснилось позже, пуля прошла сквозь почку навылет.

Стало понятно, что нужно срочно в больницу. Взяли курс на Чугуев, который от села в сорока километрах. На выезде их остановили на блокпосту. Русский солдат, молодой парень, увидев раненого ребенка, дал морфий. В дороге, не доезжая до Кочеток, пережили еще один обстрел, и Катя получила пулю в голову. Моя дочь умерла. Еле живые, испуганные и раненые при обстреле, бабушка с дедушкой развернулись обратно. В дороге позвонили: «Доця, прости, мы не уберегли Катю». В ту минуту кто-то вырвал из груди сердце и до сих пор в том месте гуляют сквозняки.

Дед нес мертвую внучку на руках пять километров. Приехала скорая и зафиксировала смерть. Бабушку госпитализировали (осколок застрял в груди в сантиметре от сердца). Дед, невзирая на осколочные рук, ног и головы, от больницы отказался. Сказал: «Некогда мне заниматься такой ерундой. Мне внучку хоронить нужно».

Мы все так же живем на Салтовке. Я работаю медсестрой в институте хирургии. По дому хожу с закрытыми глазами. Все напоминает о дочери. В серванте ее незаконченная картина со стразами. Зверушки разные из пластилина. В буфете недоеденная плитка шоколада. Карта желаний, на которой выведено «Хочу стать блогером».

* * *

На днях даю в одиннадцатом классе тему «адаптация» и привычно привожу примеры. Резко осенило, что человек может приспособиться ко всему, даже к войне.

Мы живем на Жуках (улица Жуковского). Это красная линия. Рядом Северная Салтовка — самый обстреливаемый район. У нас частный дом. Очень долго его перестраивали, облагораживали. Еще в 2018 году хотели засыпать погреб, но сын не разрешил. Сказал, что в каждом доме должно быть убежище. Мы его послушались, и действительно подвал нам очень пригодился. После начала обстрелов там разместилось одиннадцать человек: дочка с двумя детьми (4 года и 6 лет), сын с невесткой, свекровь (89 лет), а еще две собаки, кошка, два грызуна и черепаха.

30 марта перебило линию электропередач. Не стало всего: воды, отопления, света. В доме и подвале держалась минусовая температура. Мы замерзали, но умудрились 1 апреля отметить девяностолетие свекрови. На несколько недель выехали в Днепр и не поверили увиденному. Город жил, как нам показалось, фривольно. Люди свободно передвигались улицами, автобусы курсировали привычными маршрутами, а в кафе в стеклянные креманки накладывали шарики сливочного и крем-брюле. Вышли с невесткой из машины, обнялись и заплакали. Стоим такие грязные, немытые, а вокруг продолжается жизнь.

В конце августа пришлось окончательно уехать из Харькова по причине перевода мужа на другую работу. Скучаю по Жукам, как по живому человеку. Каждую ночь просыпаюсь около часа, варю себе кофе, сажусь на кухне и жду прилета ракет. Минут через пятнадцать телефон заходится тревожным: «Взрыв в районе Пятихаток и ХТЗ». Ставлю в мойку чашку и плетусь обратно в постель. До пяти утра сплю, зная, что на рассвете будет еще один прилет. Мы непременно его переживем. Вместе.

* * *

Накануне, 23 февраля, мой четырехлетний Тихон попросил надеть ему на шейку крестик. Вечером я молилась, и как-то в молитве с языка сорвалась фраза: «Господи, лишь бы не стреляли». Сын посмотрел на меня с жалостью:

— Мама, будут.

На следующий день проснулась в четыре утра. Подошла к окну, прислушалась, вроде бы тихо. А в пять как начали… Полетели мины, «Грады». С этого момента наша жизнь превратилась в мучительное испытание.

Мы живем в двенадцати километрах от границы с Россией, в небольшом городке Волчанск, Чугуевского района. Приграничный город с медленной рекой Волчья, впадающей в Северский Донец. За нами — Огурцово и Плетеновка. Есть у нас и меловые горы, и скифские захоронения, и заброшенный аэродром. Я мать-одиночка. Тиша — моя самая большая радость в жизни.

В восемь утра пошли колонны военной техники. Лязгали гусеницами, как собака искореженными пародонтозом зубами. Мы боялись подходить к окну. Вокруг все почернело. Не узнать ни улицу Терешковой, ни Уютную. Выходит, в оккупации с 24 февраля. Несколько раз среди ночи спускались в подвал. Стреляли так, что закладывало уши. Несу ребенка, а он так горько плачет и дрожит всем тельцем. Жалко до ужаса. Боялась, что закроется, перестанет говорить, он и так заговорил поздно. Полгода провели в коридоре между двух стен. За это время малыш выучил три молитвы. «Отче наш», «Богородице» и «Ангелу хранителю». Не ляжет спать, не выйдет из дома, чтобы не помолиться.

Жили без света, связи. Чтобы позвонить, следовало подняться на девятый этаж, найти точку приема и балансировать на одной ноге. Воду подавали в определенное время. Газ, слава Богу, был. Как-то раз вышли с Тихоном проведать родителей (транспорт с первого дня не ходил), и на середине пути начался артобстрел. Остановились. Летит со всех сторон, а у сына дрожит подбородок и голова. Помпон на шапке вибрирует. Что делать? Я его на руки и шепчу: «Над нами ангелы, у мамы спина пуленепробиваемая. Ничего не случится», — а у самой давление подскочило до двухсот. Постучались в подвал, и нас пустили. Этот страх и отчаяние никогда не забуду.

В другой раз шли по центральной улице, а навстречу — БТР. На броне разместилось много военных. Ощущение, что едет гигантский пень, обсаженный опятами. Мы остановились и вросли в асфальт по колено. С машины слез чеченец и направился в нашу сторону:

— Где здесь можно купить телефон?

У меня парализовало рот. Губы деревянные. Не успела даже глазом моргнуть, как Тихон взмолился:

— Только не стреляйте.

Тот не понял. Переспросил:

— Что-что?

Тихон повторил:

— Не стреляйте и уезжайте.

Чеченец попытался ребенка обнять:

— Уедем.

Оккупация — это не жизнь. Это большое горе. Постоянно опущенная голова, бесправность, страх. На улицу выходили в случае крайней необходимости. Цены на продуктырезко взлетели: рулон туалетной бумаги — 100 гривен, килограмм сахара — 100 гривен, плитка шоколада — 100 гривен. Крохотная пачка дрожжей, весом семь граммов — 30 гривен. На весь город один педиатр и несколько хирургов. На агрегатном заводе — тюрьма и пыточная. Из семнадцати тысяч жителей осталось меньше четырех. Выезжать боялись, везде блокпосты, заминированные дороги. Безопасный выезд оставался в Россию, но я была настроена категорически против. Сын просил купить оружие и настоящие пульки. Собирался меня защищать.

Волчанск освободили 10 сентября, и в город вошли украинские военные. Тихон, увидев парней, переспросил:

— Мама, можно, я пожму им руку?

Пожал каждому. После смотрим из окна, а наши ребята прочесывают каждый дом. Тихон как закричит радостно: «Мама, скорее меня одень, сейчас придет офицер, а я в колготках». Когда парень наконец-то постучал к нам, Тихон не дал ему и слова сказать. Завалил вопросами:

— А когда закончится война?

— А когда отремонтируют мост, ведущий к Харькову?

— У вас есть телефон? В нем закачаны игры?

Уехали 3 октября. Сдали нервы. Нас вывезли волонтеры через Северский Донец. Посадили в лодку, вручили в руки весла. В тот день было ветрено и на воде поднялись волны. Все сидящие не умели плавать. Тиша дрожал, я молилась. Сейчас мы в Харькове. Здесь постоянные прилеты. Война остается близко.

* * *

Я жительница Харькова и хочу дождаться ракетных ударов по Белгороду. Хочу, чтобы их дети, как и наши засыпали в бомбоубежищах, а просыпались под звуки сирен. Пусть переживут то, что вот уже больше девяти месяцев переживаем мы. Пусть каждый взрыв ощутят на своей шкуре, а я буду смеяться и хлопать в ладоши. Зло должно быть наказано.

* * *

Когда над домом пролетали истребители, придумала себе считать до десяти. Если на цифре десять не раздавался взрыв, значит не по нам. Сперва захлестывало радостью, позднее накрывало зеленой тоской. Раз не по мне, значит по кому-то другому.

* * *

В наш коттеджный посёлок Русские Тишки заехали пятеро русских. Высыпали с автоматами из машины, стали стучать в калитку. Вышла. Спросили баню (с первых минут у нас не было электричества, а следовательно, воды и отопления). Рассмотрели аккуратные ухоженные дома, все в одном стиле, с ландшафтными дизайнами и задали вопрос:

— Это выставочный посёлок?

— Нет, тут живут люди.

— Живут люди?!!

В их глазах увидела непонимание. Как можно жить в такой роскоши, которую демонстрируют лишь на выставках? Со временем все разграбили, а после отхода к границе, разбили чудом уцелевшее. Выжигали фосфором…

* * *

Мой дед, по маме Остапов Иван Пантелеевич, с 1933 года строил Харьковский авиационный завод, в 1936 году ему, как передовику, дали квартиру на Проспекте Мира в районе ХТЗ. С первого дня войны он ушел на фронт и вернулся героем. После войны они с бабушкой построили дом на поселке Восточный. В этот дом меня принесли из роддома в 1953 году. Тогда же мой отец закончил Харьковское пограничное училище. Моя мама работала на шарикоподшипниковом заводе, а дедушка с бабушкой — на ХТЗ. В Харькове родилась моя сестра, а мамина сестра была лучшей модисткой. Мамин брат закончил ХПИ и конструировал танки… Харьков, родной Харьков! Каждый снаряд и ракета, выпущенные по тебе, прилетают прямиком в сердце…

* * *

Часто бываю в донорских пунктах. Один раз пришла бабуля. Милая такая, в шляпке, бусиках, видавшем виды, но элегантном костюме. Хотела сдать кровь, но ей отказали в силу уважительного возраста (бабушке 82 года). Она с достоинством выслушала отказ, а на улице расплакалась. Говорит, всю жизнь тут прожила, мальчишки за меня воюют, а я ничем им помочь не могу. Хоть бы поделилась кровью…

* * *

Я харьковчанка в пятом поколении и для меня здесь каждый камень родной. Когда особенно тяжело, тихонько напеваю старую песню, в которой есть строки: «Это Харьков, детка, здесь ответят едко…». После пережитого всякий раз добавляю: «И стреляют метко!» Сейчас мы готовимся к зиме. Ищем печку, строим дымоход, запасаемся продуктами. С божьей помощью выживем!

* * *

Наш бывший неоднозначный и очень харизматичный мэр когда-то сказал: «Харьковчанин — это не просто житель Харькова. Харьковчанин — это национальность».

* * *

Помню момент, когда не выдержала и рыдала минут сорок. Это случилось в марте, когда по нам гатили из «Градов» и «Смерчей», но уехать не могли по многим причинам. Городом шастали разные слухи. Одни говорили, что Харьков почти взят, другие, что несколько районов уже под русскими. Это угнетало и лишало последних сил. Как-то раз вышли с мужем выпить кофе у себя во дворе и вдруг слышим: из громкоговорителя, из которого всегда воют сирены, звучит наш гимн. Это было потрясением и осознанием, что Харьков стоит. Что он наш, украинский. Бесконечно родной и любимый. Слезы было нереально остановить. Лились потоком.

* * *

Я родилась в Харькове, и все свои тридцать восемь лет живу тут. Это мой город. На его улицах плакала от несчастной любви, знакомилась с будущим мужем и гуляла с ним по Бурсацкому спуску. Заканчивала аспирантуру и цокала каблучками на свою первую лекцию. В его подъезде нашла кошку (теперь у нас три десятка), в харьковских кафе выпила не один галлон кофе и съела несколько сотен круассанов. У нас с мужем нет детей, вопрос уезжать или оставаться даже не поднимался. Да, было и есть трудно, но мы не смогли бросить город и свой дом, построенный руками прапрадедушки мужа. Он, в свою очередь, купил землю у рода Квитки-Основьяненко, и до сих пор мы бережно храним купчую. Это моя родина и моя колыбель…

* * *

Знакомый на блокпосту услышал разговор двух русских солдат. Один сказал другому: «Нам нужно убивать их детей, чтобы потом хохляцкие дети не убили наших».

* * *

Мой папа не уехал их Харькова, потому что у него здесь работа. Он дежурный электрик инсультного отделения. Без него никак. Раньше работал сутки через трое, а с началом войны сутки через сутки, хотя сам с проблемной спиной и третьей группой инвалидности. Мама не едет без отца. Круг замкнулся.

* * *

Душа саднит. Выезд из города невозможен по многим причинам: неходячий муж, старенькая мама, двенадцать дворовых кошек, которых кормлю. Сегодня вышла во двор за водой, обычно собирается компания из пяти-семи человек, одни и те же «водохлебы», но никого по пути не встретила. Ковыляла с ведром одна, ощущала животный страх, покуда не услышала детский смех. На площадке молодая мама и крошка девчушка играли на одеяльце в «магазин». Меня мигом отпустило… Все мы под Богом.

* * *

Моя мама живет на Павловом Поле с четырьмя кошками. Об отъезде и слышать не хочет, хотя в доме выбиты все окна (постоянные обстрелы). Вставить стекла нельзя. Она никого не пускает даже на порог. У нее старческий склероз.

* * *

В нашем доме электрические плиты. Когда отключили свет, мы лишились возможности готовить еду. Очень хотелось хлеба, но его нигде не было. Со временем вспомнила, что на балконе запасала сухари для собак. Они почерствели, но мы ели. Сверху чайная ложка варенья и в рот.

В квартире было холодно, не больше восьми градусов. Помыться сложно, вода ледяная и не нагреешь. Муж — домосед, даже в гостях не может находиться больше часа, а тут куда-то нужно уезжать…

Самым трогательным оказался разговор с нашими солдатиками на блокпосту.

— Мальчики, держитесь!

Они улыбнулись:

— Вы держитесь. Мы-то что? Мы выстоим!

Я долго плакала. Они воюют, рискуют жизнью и находят в себе силы, чтобы подбодрить нас.

* * *

В марте вывезла из Харькова маму и дочь, спасая от бомбежек. У мамы это уже вторая война. Первую она пережила еще девочкой-подростком. Вторая сделала из неё беспомощного ребёнка, и теперь мы поменялись местами. Я стала ее мамой, а она — моей дочерью.

* * *

В нашей семье есть традиция. Рассказываем перед сном какие-нибудь истории из детства. Вчера вспомнила, как с одноклассницей бросала с балкона на прохожих шарики, наполненные водой. В процессе рассказа понимаю, что этого балкона больше нет. И моей школы тоже нет. И квартиры родителей. И наш дом скорее всего снесут.

* * *

Вы бы видели, как я добираюсь на работу. Каждый день в семь утра марширую на автобус. Вообще-то марширую — это громко сказано. Бегу, как пугливый заяц, на полусогнутых. В это время нас любят обстреливать. Вот и сегодня за спиной прозвучало два мощных взрыва.

* * *

Самое страшное, что я привыкла к войне, и в этом самая большая трагедия. Произошла деформация личности и сознания. На днях увидела фото. На нем два собачника с терьерами, а под лавочкой — рытвины. Первая мысль: кассетная… как так прилетело, что лавочка уцелела? Чуть позже включился мозг. Дошло, что яму вырыли собаки, просто существуют места на планете, где нет войны.

* * *

Сказывается многомесячное недосыпание. Слышу все: и постылый голос сирены, и шмяканье об землю ракет, а встать с кровати не могу. Тело и веки налиты свинцом. Сны снятся редко и все о войне. В них нет людей, лишь белые фосфорные вспышки, семиметровые «Искандеры», носатые пушки с благозвучным названием «Пион». Дочь перестала задавать отчаянное: «Мама, нас сегодня не убьют?» Я перестала держать под подушкой предсмертную записку.

* * *

Боюсь ложиться спать. Страшно проснуться от громких взрывов, и страшно больше никогда не проснуться.

* * *

Сегодня дочь вышла на кухню и пересказала свой сон. В нем разбомбили Кремль, а она стояла в сторонке и не могла отвести глаз от увиденного. Наконец-то русские ощутили то, что ежедневно переживаем мы. Я слушала, и так хорошо стало на душе. Как жаль, что это всего лишь сновидение.

* * *

С первого дня войны не читаю и не смотрю новости. Если прилетит в мой дом, узнаю первой, если в чужой, тогда — второй. Ничего не изменится, если о произошедшем мне расскажут через сутки. Знаете, что сделала, когда ракета рванула через дорогу? Начала приседать.

За шесть месяцев не увидела ни одного сна. Зато прилично поправилась. Вес набрала не только я, пополнела вся моя семья. Как понимаете, не от булок с конфетами (их еще нужно достать), а от чрезмерного количества тестостерона.

* * *

В первую же ночь прилетело в соседский огород. Грохотнуло знатно. Люди стали выбегать из домов и кричать: «У кого-то рванул газ! Срочно вызывайте газовую службу!» Я навстречу: «Нет, это бомба! Это взрыв! Это война!» Я ее ни с чем не спутаю…

Сейчас, когда наблюдаю украинскую авиацию, кричу во все горло: «Ребята, сил вам! Родненькие, бейте врага!» В этот момент испытываю ни с чем не сравнимое счастье.

* * *

25 февраля мы с соседями сидели в подвале нашего дома, слушали радио, а потом кто-то запел гимн Украины. Подхватили все: и школьники, и старики. Слезы душили, но мы продолжали петь, дрожащими от волнения голосами. Это было так важно и так нужно…

* * *

Из города решила не уезжать, но не сдержала слово. Уехала 11 июля. Отправной точкой послужил жуткий взрыв в ста метрах от моего дома. Ракета разнесла семьдесят восьмую школу. Я лежала на полу и слышала, как из рам сыпется стекло, а земная кора отслаивается яичной скорлупой. Школа была красивой, с ухоженным газоном. В ней на днях заменили окна и утеплили пол…

* * *

Я живу на Холодной горе с мужем и шестнадцатилетней дочерью. Мы ни разу за время войны не выезжали, но до сих пор, когда прилетает ракета — начинается дикая головная боль и влажнеют руки. Самым страшным было, когда шли по улице, над головой носился самолет, а нам некуда было спрятаться. Всюду закрытые арки.

Вот уже полгода спим в коридоре и не знаю, смогу ли когда-нибудь вернуться в свою кровать. Прилеты нас «радуют» и днем, и ночью. Последствия устраняются молниеносно. Вчера была воронка — сегодня на этом месте цветут желтые виолы. Однажды снаряд прилетел посреди проезжей части, оставив после себя глубокую яму. На следующий день не наблюдалось ни одного камня, а через неделю лежал новенький пупырчатый асфальт.

* * *

Получила квартиру в тридцать шесть лет. Сейчас мне шестьдесят девять. Все эти годы моя квартира была для меня крепостью. Я ее облагораживала, украшала, наполняла уютом. Люблю в ней каждый сантиметр площади, но ни разу не видела свое жилище во сне. Всегда снились какие-то углы, больничные палаты, вагоны и холодные залы ожидания. Выходит, всю жизнь подсознание готовило меня к этой ситуации?

* * *

Мы живем в одном километре от Северной Салтовки и, когда всё началось, находились на первой линии. Дети сильно испугались, особенно двенадцатилетняя младшая. Да еще соседка вбежала на паркинг с круглыми, как блюдца, глазами и закричала: «Прячьтесь, русские танки зашли». Мне кажется, я бы меньше струсила, если бы она объявила, что из ада поднялись все демоны во главе с сатаной.

* * *

8 апреля между обстрелами решил выйти в магазин и купить самое необходимое. Выхожу, а «Будмен» работает. Обрадовался, решил взять еще и шурупов, чтобы «остеклить» окна фанерой. Зашел, схватил с полки пакет, как снова ожила артиллерия. Стою… Жду… Передо мною две женщины пенсионерки. Охранник запрашивает по рации: «Вам, женщины, чего?» (На весь маркет шесть человек — один охранник, один кассир и три продавца). Дамочки тоненько так:

— Нам клейстер, деревья в саду обмазывать…

* * *

Мне шестьдесят семь лет. Приехала в Польшу и буду начинать все с нуля. Пойду работать на фабрику, сниму себе угол. Дома осталось все: и норковая шуба, и фундамент нового дома, и институт внука. Плазмы, духовки, хорошая мебель. Лучше пусть все сгорит, чем достанется русскому быдлу.

* * *

Даже любимую игрушку сына не стала брать. Подумала, если вдруг выпадет из рук, и придется задержаться, чтобы поднять, это может стоить нам жизни…

* * *

Мой друг живёт на Салтовке. В марте к нему обратилась соседка (84 года) с просьбой отвезти ее на Северную Салтовку, обстреливаемую и днем, и ночью, так как там живет ее двоюродная сестра. С ней давно нет связи. Он не смог отказать, и в квартиру зашли вместе. Сестра лежала на кровати мертвая. Неизвестно, когда женщина умерла.

* * *

Слов нет. Одни слезы. Сутками — бах, бах, ба-бах. Живу недалеко от кладбища и от него черпаю успокоение. Там лежит бабка 1908 года рождения и дед — 1898. Они за свой век пережили столько горя и беды, значит и мы справимся.

Я осталась в городе с больным мужем. Он инвалид второй группы с инсулиновой зависимостью и чемоданом лекарств. Не сможет дойти даже к автобусу. Дочки с невесткой уехали в Нидерланды. Сын — на передовой. Я не выхожу со двора. Бои не прекращаются. Сложнее всего ночью, когда раздаются взрывы. Не сплю, читаю 90-й псалом и считаю удары. Как-то раз насчитала больше восьмидесяти.

* * *

Моя бабушка умерла в возрасте девяноста семи лет. Я отобрала себе фото из ее альбома. Среди них снимки, датированные 1943 годом. На них ее, очень юную и красивую, угоняют в Германию. Кроме того, мне в наследство досталась швейная машинка 1882 года выпуска. Она была свадебным подарком бабушкиной маме. Уезжая из Харькова, пришлось оставить фамильные ценности. От этого неимоверно тяжело.

* * *

В Циркунах на протяжении десяти лет строили дом. Прожили в нем всего четыре года. Уехав и лишившись всего, услышала от своих же украинцев, что произошедшее не просто так. Причина моих бед в том, что я говорила по-русски.

* * *

Прошло несколько месяцев, как я в безопасности, но до сих пор боюсь находиться на кухне у окна. Остался страх после бомбежек.

* * *

Четыре недели прожили в одной одежде, без тепла, воды, света. Спали под тремя-четырьмя одеялами в куртках с капюшонами. Ходили по морозу за водой к единственной колонке, работающей без электричества. За картошкой бегали по соседним улицам под обстрелом, падая в снег при свисте ракет над головой. Остались без дома, без забора, без машины, с покореженным участком, где были тщательно и с любовью подобраны растения. Барбарис, вишня, кизил. Ничего не осталось, кроме наших жизней. Бомжи, в общем…

* * *

Как же холодно в Харьковском метро ночами! Меня била крупная дрожь, и старушка мелкая, как птичка, накрыла меня сверху своим халатом.

* * *

Даже представить себе не могла, что можно так сильно бояться. За секунды до начала меня разбудила интуиция. Я лежала в кровати с ещё закрытыми глазами и слышала громыхающие звуки. Не выдержала, вскочила, посмотрела в окно. Мы живём на Жуках на девятом этаже с видом на северную Салтовку. Какая же она красивая вечером, когда светится. Напоминает сказочное королевство. В то утро панорама имела совсем другой вид. Небо трещало, кровило, сплющивалось. Я видела, как бомбили Чугуев, как ракета неслась в сторону аэропорта и огонь старательно вылизывал небосвод. Горизонт истекал сукровицей. Всюду клубы черного дыма. И звуки… Они навсегда останутся в моей голове. Дети сильно испугались. Маленькая дочка постоянно натягивала шапку, сапожки и неслась к двери. Пыталась убежать от войны.

* * *

Я живу на Северной Салтовке, и войну ощутила мигом. С утра еще по Харькову ходили трамваи. До обеда можно было проехать на метро, вот и решила пересидеть страшное на Холодной горе, взяв с собой вещей ровно на два дня. Восемь лет не делала в доме ремонт. Объясняла любопытным: «А зачем? Все равно будут бомбить». Они думали, что я ленивая, а оказалось, отлично развита интуиция. В день отъезда сильно обстреливали улицу Клочковскую. Со временем узнала, что разрушили казарму и общежитие. Погибли люди. С трудом села в эвакуационный поезд. В тамбур поместилось восемнадцать человек, стояли до Киева восемнадцать часов.

* * *

Я никуда не планировала ехать и не собирала чемоданы. Как-то раз довелось возвращаться домой в момент авианалета. Шла центром города с гордо поднятой головой и кричала в небо: «Слушайте, уроды. Это мой город! Мой! Не ваш, проклятое отродье». Дошла. Очень боялась увидеть свой дом разрушенными, но Бог миловал.

* * *

В подвале «давала джазу» моя свекровь. Еще ребенком пережила в Харькове нацистскую оккупацию, поэтому наблюдая, как вздрагиваем от звуков артиллерийских обстрелов, спокойно пила чай и приговаривала: «Чего такие бледные? Обычная артиллерия работает. Страшно — это авианалет, а пушки — ерунда, тем более, когда так далеко».

Я чтобы успокоиться, читала вслух «Кайдашеву сім’ю». Эта книга так и осталась в подвале…

* * *

Меня в Харькове при заходе самолета на второй круг спасала фраза из сериала «Игры престолов». Помните, говорила Арья Старк: «Существует один бог, и имя его — смерть. А смерти мы говорим лишь одно — не сегодня».

* * *

Я уехала из города, но мне постоянно мерещатся «Грады». Не могу ездить в метро, не выношу подземную вибрацию, а еще звук включающегося холодильника. Он похож на взрывную волну от прилета. Напрягает любой свист. Раньше подобные звуки лишь в фильмах слышала. Теперь война стала моей реальностью.

* * *

Выехали из Циркунов ранним утром. Бросали в сумку вещи в полной темноте, так как первым ударом вырубили подстанцию, а у нас младенец. Что-то забирали из холодильника, точно помню — холодец и пакет с луком. Зачем-то закрыла на два замка входную дверь, будто замок сможет спасти от летящего снаряда. Ехали нервно. Нас обгоняли такие же испуганные соседи. Небо — белое. От взрывов машину раскачивало и сносило на обочину. Прибыли в Харьков, а там люди с чемоданами. Они еще просто ходили, мы уже бегали, как полоумные, ощутив безумный ритм войны. Открываю Telegram, а там четыре подбитых вражеских танка (поворот на нашу улицу) и расстрелянная машина гражданских. В 07:30 из Циркунов выехать было уже нельзя. Танки перли диким стадом. Мы успели выскочить.

У нас две машины. Вторую (электромобиль) должны были продать 24 февраля в одиннадцать часов утра. Помыли, зарядили, приготовили все комплекты резины. Вскоре соседи прислали фото. Наш дом разрушен, авто расстреляно. У них еще хуже: имущество выгорело до фундамента, а земля покрыта толстым слоем пепла. Муж недавно ездил в родные места, а вернувшись, подвел итог: «Страна мертвых, только зомби не хватает».

* * *

Белые кроссовки спасли мне жизнь. Я их берегла, все подозрительное переступала, вот и перепрыгнула две растяжки. Бежала из любимого Харькова, оставив любовь, сахарную шелковицу под окном и свои рисунки. Вернулась через три дня (мама, прости), просто из тех харьковчан, кто не может уехать.

* * *

Мечтаем вернуться домой, на дачу… Утром пройтись по траве, искупаться в пруду, собрать черешню и зверобой, приготовить розовое варенье и сушки. Послушать кузнечиков и понаблюдать за белками, ворующими грецкие орехи (я из них делала козинаки). Выпить кофе с соседями, прогуляться в лесу, приютить бездомную кошку. С понедельника — снова в город. Там уличный музыкант, кусочек наполеона в центре Харькова, пикник в Саржином Яру, филармония, сад Шевченко и любимое лакомство — мороженое «Белочка»…

* * *

Все время прислушиваемся. Уже бежать в погреб или можно еще посидеть? Потом сидишь в погребе на стуле и подпрыгиваешь. Всю жизнь с дедом трудились, выращивали виноград, малину, ежевику. А теперь ничего нет. От дома, летней кухни сада — яма. Чтобы ее засыпать, нужно привезти не меньше, чем три КамАЗа земли. И то может не хватить. Нам даже не во что переодеться. Русские сволочи знаете, как поступали? Заходили в дверь, выносили все добро, затем минировали и вылезали через окно. Минировали даже детские кроватки. Нет ни одного полностью уцелевшего дома, так как обстрелы не прекращаются ни днем, ни ночью.

* * *

После войны психологи будут писать диссертации о «Харьковском синдроме» как о явлении полной атрофии чувства страха. Сегодня в центре города примерно в два часа дня прозвучало два взрыва. Прохожие, слегка вздрогнув, продолжили движение по своим маршрутам. Даже шаг не ускорили…

* * *

Одна ясновидящая предвидела, что победа будет пятнадцатого числа. Правда, месяц не сказала. Теперь жду. Вот уже седьмой месяц в ожидании пятнадцатого.

* * *

В этом году моя старшая внучка — выпускница. Классный руководитель вышила всему классу по рушнику и дарит вернувшимся в Харьков. Вот такая классная мама!

* * *

Веду урок онлайн. За окном слышу одиннадцать взрывов. Достаточно близко. Спрашиваю учеников: «Что будем делать?» Все как один ответили: «Продолжаем!» Так что «помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела».

* * *

Из Харькова за все время уезжала на пять дней. Именно столько мне понадобилось, чтобы выдохнуть и набраться сил для дальнейшей борьбы. Мы с мужем отправились в Трускавец и первое время стояли, не в силах пошевелиться. Вокруг было тихо и умиротворенно. Город дышал свободно и не знал, что такое война. Киев удивил ярким фонарным светом, мы ведь уже забыли, как может выглядеть город по ночам. Львов неприятно удивил весельем. Он хохотал, распевал песни, неумеренно курил. Я думала, мы — одна страна.

* * *

Во время очередных прилётов и отлётов Семён (парень 26 лет, аутист) открыл окно и закричал:

— Перестаньте стрелять! Я хочу жить!

Хотела его обнять, но Семён не разрешил к себе прикоснуться.

* * *

Утром 24 февраля, в половине шестого, мы с мужем, дочерью и собакой уже бежали с Северной Салтовки в сторону метро «Студенческая». Там мама. Именно эти двадцать девять минут своей жизни я не помню.

Муж говорит, что тянули какие-то чужие вещи, коляску, помогали старикам преодолеть лестничные пролеты. Я кому-то объясняла, что нельзя пользоваться лифтом.

Не помню. Боже, целых двадцать девять минут кто-то стер.

* * *

Соседи выехали, оставив старую мать. Я, узнав об этом, ещё крепче вцепилась в свою маму.

* * *

Три недели жили без света. По вечерам зажигали свечку, играли в «дурака» и подтрунивали друг над другом. Едва начинали бомбить, мама сразу же выдавала свою коронную фразу: «Ну что, тяпнем по пятьдесят капель барбовальчика и — в казино?»

Один раз вечером мама собралась ночевать в подвале. Не потому, что страшно. Вдруг война скоро закончится, а она ни разу в подвале не была. В общем, намарафетилась, накрасила губы, взяла подушку и пошла. Через десять минут возвращается: «Там скучно. Давайте по пятьдесят барбовальчика и — в казино».

Муж проводил нам ликбез. Учил различать прилеты от отлетов, «Грады» от «Ураганов», артобстрел от авиаударов. Как-то стоим в очереди за гуманитаркой. Тут грохот, выстрелы. Кто присел, кто побежал. Мама прислушалась и смело прошлась вдоль очереди:

— Мужики, не ссыте, то наши стреляют из «Ураганов».

Мужики в ответ:

— Мы не ссым, мы уже усрались.

* * *

На «Новую почту» нам присылали посылки с лекарствами. На Салтовке работало одно отделение возле станции метро «Академика Павлова». Можете представить, какие очереди приходилось выстаивать. За этой посылкой мама ходила два дня. Не могла получить, так как на почте не было света. На третий день, 24 марта, отправилась за посылкой я. В тот день у мамы был день рождения.

Мы стояли в очереди уже три часа. Отделение «Новой почты» не открывалось. Свет дали, а интернета не было. Перезнакомились, обсудили войну и мир, поделились разными историями. Развлекались, как могли.

Взрыв прогремел неожиданно. Очень близко и громко. Люди кричали, бежали, падали на землю. Возле меня стояла девушка молодая. Спрашивает — что делать? Ору: «Ложись!» Упала вместе с ней с открытым ртом. Встала с земли спокойная. Страха нет, одна растерянность. Вокруг раненые и убитые. Выжившие в панике мечутся. Убегают, уезжают на машинах.

Позвонил муж. Он по звуку определил, где взорвалось. Уже оделся и бежал сюда. Я сказала, что со мной все в порядке, надо помочь раненым, а он вопит не своим голосом: «Быстро в метро. Сейчас будет второй».

Я успела дойти до метро, когда прогремел еще один взрыв. Меня трясло, как в лихорадке. Подошли люди. Спрашивают, нужна ли помощь. Показала рукой наверх, там нужна помощь. Мне накапали успокоительного.

Из метро нас не выпустили. Собрали всех, кому надо было на «Студенческую», и мы дружно пошли по шпалам. Это было так интересно, что подействовало лучше успокоительного. Дома достали стратегический запас коньяка, выпили за мое спасение и за мамин день рождения.

* * *

С первого дня мой шестидесятилетний муж, едва окрепший после операции на сердце, сказал: «Если Жене (сын) вручат повестку, пойду проситься вместо него. Я все-таки нюхал порох, знаю спецсвязь и еще много чего, а он — айтишник, будет нужен потом, для восстановления Украины».

* * *

Ночью сильно болела нога. Гипс недавно сняли. Что я только не делала: мостила подушки, пила пилюли, скакала в туалет (наступать доктор запретил категорически), опять гнездилась. Боль чуть утихомирилась, звонит подруга: «Война!» Мне бы поспать хоть часик, а она горланит, что надо бежать. А как бежать? На улице февраль, и ты одноногая.

* * *

Нас приютили друзья. Муж спал на крохотном топчанчике, я — на письменном столе. В принципе, спалось неплохо, боялась упасть во сне. Каждый вечер укладываюсь, а в голове крутится песня:

* * *

Мама лежала в больнице с ковидом под кислородом. Аптеки закрыты, транспорт остановился, такси по цене продажи почки.

Первые дни войны пациентов постоянно переводили из палаты в палату, с этажа на этаж. Была даже попытка спустить их в бомбоубежище. Моя мама не смогла одолеть ступеньки, так и просидела в инвалидной коляске у входа. В сапогах на босу ногу, пальто и шляпе. После этого сказала, что готова дать письменный отказ от эвакуации.

Далее как гром среди ясного неба. Всех пациентов переводят в инфекционку на Новые дома. По нынешним временам — это как на другую планету. Вот тут меня впервые накрыло отчаянием. Как мне теперь найти и купить нужные лекарства? Как добраться? По карте, по километражу — больше трех часов пути пешком в одну сторону. То есть шесть часов по городу, который постоянно обстреливают, и уже введен комендантский час. кроме того, в телефонных разговорах надо маму поддержать, вот и придумывала для нее хорошие новости. Помимо прочего, делала запас воды, заклеивала стекла полосками бумаги, которые тут же отваливалась, закрывала окна чемоданами, подушками, коробками с рукодельными сокровищами, пересчитывала запасы еды.

Придумала новый ритуал — выгуливать цветы на дневном свете. Для этого каждое утро снимала с половины кухонного окна все, чем оно закрыто, и «выгуливала» на солнце каланхоэ. И сама с жадностью ловила солнечные лучи.

Маму смогла забрать из больницы 12 марта. Ослабленную, постаревшую, недолеченную.

* * *

Однажды мне попался в ленте пост знакомой. Женщине за пятьдесят, но с мужем осталась жить на Салтовке. Следит за квартирами в подъезде и, самое главное, готовит и кормит стариков. Около двухсот человек! Люди узнают о ней и уже приезжают из других районов. А это адский труд: найти деньги, закупиться, приготовить на костре на две сотни человек и покормить их возле своего подъезда. Пятый месяц, каждый божий день!

Когда я ей в первый раз выслала помощь, она очень благодарила и сказала, что сегодня помимо супа и хлеба у ее подопечных будет по половине сосиски. Понимаете — полсосиски!

Сидела и плакала…

* * *

В конце февраля мое здоровье ухудшилось. При обстрелах живот сжимался, невозможно проглотить ни крошки. Доктор прописал таблетки, и мы с сыном пошли в аптеку. Таблетки купили, но, когда переходили через дорогу, нас задело взрывной волной. Сильно. Стоит мой ребенок, хрипит, харкает кровью. В левом боку большая рана. Кровь — рекой. Скорой не предвидится. Рядом много тех, кто уже не встанет.

К нам подбегает военный. Говорит: «Поехали быстрее, времени мало. Дорога каждая минута». Грузимся в его машину, едем в 17-ю больницу. Скорость огромная. Сына сразу увезли в реанимацию. Я забыла про таблетки. Сижу и наблюдаю лужу крови под своей пяткой. Только теперь почувствовала сильную боль. Забрали на перевязку. Врач «обнадежил», что рана плохая, заживать будет долго, месяца два.

Схожу с ума от волнений. Приходит доктор, говорит, что нужно ехать в детскую областную к кардиохирургу. Внутри — осколок. У них нет специалистов.

Едем на скорой через весь город. Я молюсь. Подбадриваю сына. Он в сознании. Рассказывает, что познакомился с врачом. Хороший. Ему понравился.

Новое приёмное отделение. Делают КТ. Объявляют, что сколок большой, застрял в груди слева. Чудом не пошел дальше. Я жду и молюсь. Операция прошла хорошо. Достали чугунный черепок, весом около трехсот граммов. Вещественное доказательство.

* * *

Звонит мне знакомая. Смеется. У нее живет алабай по кличке Мухтар. Девяносто килограммов. Заслышав сирену, прячется под тахту, а та низкая, от пола всего сантиметров десять. Когда все заканчивается, эта тахта ходит по квартире. Гавкает и сопит. Сопит и гавкает.

Тахту снимают. Все повторяется со следующей сиреной.

* * *

23 февраля вечерний экспресс примчал меня из Киева в Харьков. Уставшая и обессиленная завалилась спать без задних ног. У меня был визит в клинику, которая занимается вопросами омоложения организма. Ещё и мужа уговорила на эту авантюру. Собрались жить вечно. Строили планы на несколько лет вперёд.

Около пяти утра разбудили глухие пугающие звуки. Холка зашевелилась и по телу пополз предательский холодок. Решили отправиться на заправку и залить полный бак. Такого количества машин на дорогах не видела никогда. Пространство вокруг становилось тугим и сконцентрированным. В голове крутились гребаные совдеповские песни из детства и юности: «Хотят ли русские войны?» — похоже хотят, с@ки.

* * *

Вчера вернулась в свой Харьков. Первым делом поцеловала глазок и замочную скважину.

Изюмский шлях

Есть дороги, которые лучше всего переходить на красный свет.

Вилле Х. Валло

Еще в марте написала женщина. С первых строк было понятно, что испытывает острую боль: и физическую, душевную. С трудом управляется с невеселыми мыслями и округляет точками предложения. Ее слова путались, конфликтовали, завязывались в узелки. Так бывает, когда плетешь на пяти спицах носки, а клубком играет молодой и резвый кот. Фразы наслаивались, врастали плотно, не оторвать. Начинала то со средины, то с конца, интуитивно оттягивая начало. Слишком густо уварилась боль. Все это время пыталась рассказать о своей родине и о дорогах, о том, что довелось пройти.

До беседы с ней об Изюме ничего не знала. Из уроков географии помнила лишь о плетущихся виноградниках и татарских набегах. Закрывая глаза, представляла базарную площадь с корзинами засиненных ягод. Восковых, растрескавшихся, приторных. Со знанием дела жужжали пчелы, поскрипывали возовые колеса, весело торговался народ. Слева — бутыли вина, справа — круглые хлеба и музыка слепого бандуриста. Подступающие августовские заморозки. Валы, рвы, крепости. Со временем ее рассказ пополнился новыми деталями, и я прочувствовала Изюм так, будто он расположился внутри меня. С его церквями, улицей Джона Леннона и меловой горой Кременец. Дубами, влажными соснами, бродами, половецкими бабами. С непрестольным Евангелием (даром Петра Первого), чудотворным источником и столетним заводом оптического стекла.

Так в моей голове выстроились в несколько рядов пятиэтажки, приборостроительный завод и восемь площадей. Старый храм и ореховые дубравы (каждый листок — зеленее малахита). Зажурчала родниковая вода: мягкая и несоленая. Поднялась еще выше особая гордость — гора Кременец. Даже не гора, а меловая возвышенность. Копни раз-другой, а там все белое. Не то смолотые на мясорубку ракушки, не то состарившийся известняк. Нестройный ряд пузатых скифских теток и мемориал погибшим в годы Великой Отечественной войны. Кинешь глазом вниз — Северский Донец и тихие хаты. Закруглившаяся дорога, покатые крыши, фруктовые сады.

Отныне ее Изюм — мой Изюм.

Отныне его рана — моя рана.

* * *

Наша история длинная и эмоциональная. Даже не знаю, сможете ли вы ее выслушать до конца. Начнем с того, что я родилась и все свои тридцать восемь лет прожила в Изюме. В раздольном, зеленом городе. Моя бабушка родом из Ставропольского края, мама — из города Гукова Ростовской области, дед — из Ульяновской области. Он прошел всю войну и получил два ордена Красной звезды. Одну из звезд — за то, что под прицельным огнем вел полуторку и оперативно доставил питание и боеприпасы.

Вскоре дед присмотрел мою бабушку, они расписались и выбрали место под застройку на берегу Северского Донца. На улице Закузнечной у железобетонного моста, неподалеку от трассы М03 «Харьков — Ростов». Дед взял в руки лопату и давай возводить дом. Крепкий, теплый, на века. Стены выгонял узорчатые, сами белые, по краям красный ромб. Ширина стены — 75 сантиметров, все переживал, чтобы не проникли зимние и осенние ветра.

Новоселье гуляли в 1949 году. Сосед явился к празднику с новым столом. Сделал его собственноручно. За ним отмечали крестины мамы, мои и моей дочки Маши, названной в честь бабушки. Именины, Пасху, Троицу и Первое сентября. Выходит, столу столько, сколько дому — чуть больше семидесяти лет. В прошлом году решили его обновить, разобрали, а он как новенький. Даже жук-древоточец не отметился. Если честно, мы все делали собственноручно. Сами стеклили окна, перекрывали крышу, перестилали пол. Выполняли косметические и капитальные ремонты. Отец виртуозно мастерил стулья и буфеты. Никогда не пользовался услугами столяров, маляров-штукатуров, плотников. Так поступало три поколения. Вот почему в доме все дышало теплотой и уютом. Каждая ваза, кружка, письменный стол. Струнный карниз, широкий плинтус, порог.

Я выросла в семье, в которой не принято проявлять свои чувства. Мама с папой общались со мной ровно, даже с прохладцей, и мне казалось, так и должно быть. Особо не баловали — ходила всегда в обносках. В старших классах донашивала отцовские джинсы. Ушила, как смогла, а высокую талию, достающую почти до груди, прятала под свитер. Лишний раз не обнимали, и для меня сейчас каждое объятие — что-то космическое. Хвалили изредка, хотя закончила школу с золотой медалью. В классе — одни умницы: четырнадцать медалистов, и я в том числе.

Училась в первой гимназии, в старом здании из грязно-желтого кирпича. Считала большой честью заниматься в таком учебном заведении. Из школы — прямо домой. В свою крепость, в свою обитель. Выходит, настоящий домосед. Друзья летом отдыхали в лагерях, а я упорно оставалась дома. Одноклассники выезжали на экскурсии, я — ни за что. Когда-то тётя даже упрекнула: «Что ты в жизни видела? Так и просидишь на своей Закузнечной до самой старости». И это правда. Нигде не была, никуда не летала. Мои заработки не позволяли путешествовать. По окончании школы пошла работать на приборостроительный завод со столетней историей. В его цехах изготавливали высококачественное оптическое стекло. Мы были глазами Украины! Завод сотрудничал с Россией, и 80 % продукции отправляли туда. В институт поступила заочно и через пять лет стала инженером-конструктором.

Дальше — любовь. Яркая, как три полуденных солнца. Саша не выпускал меня из объятий часами, говорил складно, вот и ощущала себя в раю. Казалось, могу все: не спать сутками, питаться цветочной пыльцой, понимать язык животных. Нам было по двадцать лет, и ошибок сделали немало. Прежде всего, слишком быстро съехались. Я налаживала быт. Он жил в свое удовольствие. Любимая фраза: «Сперва для себя». Когда Маше исполнилось пять месяцев, муж ушел, оставив меня с неподъемной обидой. Я стояла на кухне, сцеживала молоко и смотрела Саше вслед. Он шел браво, а под ногами — листья. Впервые, желтые с кровью. С появлением ребенка жить для себя получалось все хуже и хуже, вот он и выбрал другой путь.

Навещал ребенка изредка и напоминал кукушку, подложившую яйцо в чужое гнездо. Залетал раз в полгода весь такой расфуфыренный в брюках клеш, а тут я, погрязшая в пеленках. От него пахло амброй и дубовым мхом, и это запах невозможно было выветрить. Проветривала днями напролет, но он крепко держался на чашке, дверной ручке и даже Машиных волосиках. Ногу за порог, дурацкая улыбка и рядовой вопрос: «Ну, как дела? Всё отлично? Ну и ладненько». Дочь встречала, как преданный щенок. Бежала, забиралась на колени, радовалась примятой конфетке, выуженной из кармана. Питала к нему особенную любовь. А мама что? Мама всегда рядом, порой ругает, что-то требует, а вот папа…

Так и жили. Я и за папу, и за маму, и за того парня, но ощущала себя счастливой, невзирая на разрушенную личную жизнь. Ведь у меня есть самое главное: дочь, дом, работа. Труженики-родители и поздние яблоки в саду. Городская зима молчунья. Северский Донец, впадающий в тихий Дон, и картины местной знаменитости Сергея Васильковского. Он писал расползшиеся дороги, обрезки уставшей от зноя травы, кудрявые облака. Хаты с алтынными окнами и держащиеся на честном слове плетни.

Маша росла умненькой, любознательной, здоровой. Я любила снимать о ней маленькое кино. Северский Донец промерзал крепко, толщина льда от двадцати до пятидесяти сантиметров — вот мы и катались на нем то на санках, то на коньках. Везу и снимаю, как она хохочет, а за спиной солнце, таранящее лучами сугроб. Как стоит в саду в пасхальное утро и держит корзинку с праздничными крашенками. Под ногами лужица пурпурных тюльпанов и тумана рассеянная пелена. Вот она в вышитой рубашке с одуванчиками на фоне напитанной дождями зелени. Дует и смеется (семена щекочут нос). Танцует в сером пальто и серебристых ботиночках. Все пытается повыгоднее стать в кадр и подчеркнуть красоту новой обувки. Вокруг — осень. Мягкая, чуть подуставшая. Помимо дочери снимала свой Изюм в любое время года. Метель в саду. Заросли приречной травы. Сиреневую водянистую дымку и щедро расцветший белый налив. Вид из окна третьего января и стратегический мост в искрах верткого снега. Преображенский собор, придуманный ещё Петром Первым. Северский Донец. По нему курсировал прогулочный кораблик с голубой фривольной крышей. А еще монумент защитникам отечества. Бабушка не раз рассказывала, что Изюм от фашистов освобождали дважды. О Барвинковом котле и о наших потерях: «Плывут бедняги, гребут воду израненными руками, а вода за ними так и бурлит кроваво-красная». Их окопы находились в стороне нашего огорода. Вплоть до семидесятых откапывали человеческие кости и черепа, а однажды нарыли полевую кухню.

О войне узнала из родительского чата. Нервы предельно напряглись. Включили телевизор, и все стало понятно. Позвонили с работы и попросили не выходить. Зря. Мы могли быть полезными. Упаковали бы документацию, компьютеры, сохранили то, что нарабатывалось с таким трудом.

Делать нечего, осталась дома. Даже толком не вспомню, чем занимались. Забили с отцом окна металлическими щитами и спустили в погреб продукты. Приготовили еду, послушали новости. Пили чай и плакали. Сидели с мамой над крепко заваренным черным, а слезы скапывали прямо в чашку. Неожиданно пришло осознание, как здорово жить на Закузнечной, любоваться мостом, холмами, рекой и пить чай с вареньем и сушками. Старались занять Машу рисованием, и она послушно набрасывала лошадиную морду. Раскрашивала синим и сбрую, и хвост. Поднимала большие испуганные глаза: «Мама, мы не умрем?» Я, не будучи ни в чем уверенной, водила головой из стороны в сторону, и в этом движении не угадывалось «ни да ни нет». Полная растерянность и замешательство. В сотый раз принималась складывать сумки и подолгу разглядывала каждую вещь: брать? Не брать? Оставить? Не покидало чувство, что что-то грязно-коричневое ползет по моей земле. Некая мерзкая сущность лезет по холмам-оврагам и держит курс на Изюм.

Прошел слух, что мэр города вместе со своей свитой убежал в Славянск. Что ему поступил ультиматум пропустить через город танковую колонну, иначе сровняют все с землей. Вот он и сдрейфил. А мог бы помочь людям эвакуироваться. У нас отличный автопарк и большие запасы топлива, но он выбрал позорное бегство.

Большинство продуктовых магазинов закрылось. Владельцы машин прогревали своих стальных коней. Безлошадные клеили на окна скотч. Самые нервные забивали их фанерой. У Маши в аквариуме стали умирать рыбки гуппи. Каждый день по две-три. Не могли понять, что случилось, так какусловия содержания не изменились. Спустя время заметили, что с 24 февраля в мышеловку не попалось ни одной мыши. Такого раньше не наблюдалось. Дом стоит недалеко от речки, мыши всегда радостно спешили погреться и за пропитанием. А тут, выходит, и мыши ушли?

27 февраля в город прилетела первая бомба. Звук не забуду никогда. Ощущение, что стоишь в смешанном лесу, а по верхушкам пробирается ушлый ветер и будоражит листья. Те шелестят, бьются друг о дружку, устраивают не то перебранку, не то базар. Подобное трещание глухой ночью в крепко спящем городе звучало неестественно и противоречиво. Шелест прошелся сквозь макушку и застрял в тазовой кости. Далее взрыв. От неведанного ранее страха мой пульс ускорился. До этого изучала, с каким звуком приземляются снаряды. Видимо, летели «Грады», издавая длинный и тягучий свист. Самое главное, Маша не проснулась, лишь перевернулась на другой бок. Утром мы узнали, что ракеты попали в здание СБУ, парк с фонтанами и дочкину школу.

С тех пор начались регулярные обстрелы. Как-то раз зарядили днем, и я побежала отвязать собаку (пес сидел в будке на цепи). Несу на руках к погребу, а Пират ухватился лапками за дверь и не хочет внутрь. Боится, сопротивляется, раньше никогда в него не спускался. Со временем понял, что к чему, и, заслышав взрывы, несся по ступенькам первым. Укладывался с дочерью спать.

В ночь с 3 на 4 марта попали в соседский дом. Мы тогда легли втроем: я, мама и Маша. Свет еще был, но уже с перебоями. Начали дремать, как заработала артиллерия. Громче и яростнее, чем обычно. Сумки с термосом и перекусом стояли наготове (сложили перед сном). Что делать? Звуки накатывали и накрывали с головой. Мы упали на пол. Снаряды прокладывали маршрут над нашей крышей. Едва стихло, дала команду одеваться и прыгать в погреб. Мороза не было, на улице около нуля. Все послушно натянули дубленки. Успели спуститься, и раздался резкий дьявольский звук. Снаряд попал в соседский дом. Мы, находясь под землей, еще об этом не знали. Думали, рухнуло родное жилище. За ударом раздался треск. Боже, как страшно кричала моя Маша. Как хваталась руками за стены, пытаясь их угомонить. Я обнимала икону и молились. На часах застыли цифры 22:00.

Отец приоткрыл дверь. Выглянул с опаской:

— Дурехи, не ревите. Наш дом цел.

Я за ним. Вокруг белый скуповатый снег, истеричная брехня собак и растекающееся зарево. Небо насыщенно-желтое, как варенье из алычи. Кто-то причитал надрывным: «Люди добрые, что же это творится?», за причитанием шел увесистый мужской бас: «Любаша, не волнуйся, у тебя больное сердце». В нашем доме от удара раскрошились стекла и переливались бриллиантами на припудренной снегом земле.

В два часа ночи все повторилось. Рашисты разворотили дом по Закузнечной 4, и начался сильный пожар. Шифер взрывался, летел разжаренными кусками, и этот звук напоминал автоматный речитатив. Мы всю ночь проплакали. Я наблюдала, как рушится наша жизнь, и постоянно твердила: «Боже, спаси и сохрани нас грешных». До этих событий казалось, что мой Изюм со мной на всю оставшуюся жизнь. Что он нерушим и постоянен со своей зеленью, историей, яблоневыми и грушевыми садами. Церквями, зданием первой женской гимназии, каменным бродом. Рассветами, вечерними зорями, солнечными и дождливыми днями.

На следующий день зарядили автоматы. Мы опять — в погреб. Это было большой ошибкой. Пули свистели над головой. Нужно было оставаться дома, лечь ничком на пол и не шевелиться. В этот раз взяла с собой портреты бабушки и дедушки. Постоянно мысленно к ним обращалась. Просила защитить дом. Защитить нашу семью.

5 марта не стало электричества, газа, и пустился мокрый снег. Дом остыл в одну минуту. Отец на мангале приготовил картошку и согрел чайник. Мы поели, не ощутив вкуса еды. Водянистый снег перерос в снегопад, и оборвалась мобильная связь. Ее глушили русские. Еще один день в каком-то забытье. Вечером позвонил Машин папа и предупредил, что ночью будет авианалет. Посоветовал идти на окраину, под лес. Мы послушались и там в хлипком доме на Гончаровке, теснясь с хозяевами в маленькой комнатушке, провели десять дней. Я не додумалась взять продукты (у нас имелись запасы консервов, сахара, муки, чая, кофе). Пришла потерянная с пустыми руками, поэтому очень быстро наступили голодные времена. Помимо картошки, консервации в виде острой аджики и засахарившегося варенья, есть было нечего. Да еще по отношению к дочери съедало чувство вины. Многие ее одноклассники-двоечники уехали в первый день войны, а я свою умную и трудолюбивую доченьку вынудила пройти через подобное испытание.

Помню, ковыляю в сторону леса и размышляю. Почему так получилось? Почему не прикрыли Изюм? Не укрепили его, как положено, имея преимущество в виде горы Кременец. На ней можно было расположить артиллерию, использовать оптику, и эти твари даже на тридцать километров не смогли бы подступиться. А так зашли фривольно, свободно, ничего не боясь. Эта мысль будет не давать мне покоя всю жизнь.

Так мы очутились в небольшой спаленке с иконами. Ночь с 5 на 6 марта выдалась омерзительной. Еще пробивалась связь, и я переписывалась с братом в Telegram. Рассказывала ему о бомбардировке, он — о том, как горько плачет. Над головой ревел самолет и швырялся тяжестями. Делал несколько заходов. Разворачивался и по новой. Дом ходил ходуном. Меня радовало одно: Маша успела уснуть до начала атаки и спала! Представляете? Видимо, сработали защитные ресурсы. Спала в лыжном костюме, шапке, пуховике. Над ней поставила два стула и держала над головой икону. Сейчас вспоминать смешно, можно подумать, стулья остановят сотни килограммов железа. Тогда не соображала. Просто защищала ребенка, как могла.

Самолет не унимался. Бомбы рыхлили землю. Рашисты использовали тактику выжженной земли. Кто-то из изюмчан в ту ночь насчитал одиннадцать бортов. Это продолжалось с позднего вечера и до рассвета следующего дня. Я ощущала себя муравьем. Смертельно напуганным и истощенным насекомым. В городе рыскали русские военные. Из окна видели их разведчиков. Они искали дорогу, чтобы переправиться через Северский Донец. Видимо, имели проблемы с картами или навигаторами.

7 марта целый день работала артиллерия. «Грады» заряжали не полностью, а так, слегка — по 20–26 снарядов. Боялись выходить в туалет и к колодцу за водой. Было страшно за родителей. Русские уже оккупировали Снежковку, забили ее своей техникой и приближались к Гончаровке. Грезили прорваться к Северскому Донцу.

Вечером вышла на улицу и увидела, что в стороне дома растеклось жидкое пламя. Горизонт закрасился в ярко-оранжевый, и в воздухе настойчиво пахло горелой пластмассой. Сердце скрипнуло, скрючилось. Шла обратно с ведром и талдычила под нос: «Это не огонь. Это закат. Закат. Закат». На следующее утро выпал снег, пытаясь спрятать от нашей расшатанной психики последствия войны. На календаре 8 марта. В душе — последний день Помпеи. Я снова за водой, а у колодца — мужчина. Потрепанный такой, локти под углом девяносто градусов. Долго и сбивчиво что-то рассказывал, под конец указал в сторону моего дома:

— А там… там… месиво.

Схватила его за шкирку:

— Там, это на улице Закузнечной?

Он нервно сглотнул, с трудом разжал мои пальцы и вытянул руки по швам. Видимо, все понял:

— Нет, на Паромной.

Паромная находилась чуть выше Закузнечной. На ней жил мой начальник Александр Михайлович — лучший человек в мире. Умный, интеллигентный, талантливый руководитель. С его младшей дочкой Юлей мы ходили в один класс. Его старшая дочь умерла от саркомы, и он воспитывал с женой внучку начиная с двух лет. Когда уже ехали в эвакуационном поезде, мне позвонила Юля. Голосила взбудораженной пичужкой. Рассказывала, что у мамы во время бомбежки не выдержало сердце, вот и умерла в подвале у папы на руках. Ему сказали прикопать покойницу в огороде, так как рашисты запрещали хоронить на кладбище, но он ответил, что терять ему нечего, и правдами-неправдами достал гроб (изюмчане уже с начала марта предавали покойников земле в пакетах и коврах). В тот день мороз упал до минус пятнадцати. Александр Михайлович поднялся на гору Кременец, собственноручно вырыл могилу, похоронил жену, как положено, и установил настоящий крест.

Мы с Юлей ревели в два голоса. Рядом ехали люди из Днепра и в замешательстве оборачивались. Они еще не осознавали всех ужасов войны. Я кричала в трубку:

— Так мог поступить только твой отец.

Она тягостно всхлипывала:

— Да, но теперь папа умирает. Я это чувствую. Он хочет к маме. А я умираю вместе с ним.

9 марта у моего отца день рождения, и мы выпили по двадцать граммов самогона за его здоровье. Нет, вру. Я пила за окончание войны. Даже Маше налила столовую ложку, чтобы хоть немного согрелась. Северная часть города уже была оккупирована. По улицам разъезжали танки, дребезжа железом. Переваливались с боку на бок вражеские бензовозы. Я оказалась трусихой и боялась выйти даже за молоком, хотя женщина, держащая корову, жила в пятнадцати минутах ходьбы. Да еще вокруг рыскали брошенные оголодавшие псы, сбившиеся в неуправляемые своры. Угнетало, что не могу напоить ребенка горячим чаем. Во дворе у этих женщин не нашлось ни одной дощечки, чтобы можно было развести костер. Вскоре появился газ, и это нас спасло. Плохой, конечно, еле-еле, но смогли согреть воду и даже испечь хлеб.

10 марта пришел Машин папа и принес кило сахара. Пересказал новости. Взорван мост. На Первомайской обрушился целый подъезд. У родителей больше нет дома.

— Ты видел собственными глазами?

— Нет, с их слов.

Разговор не клеился. Он посидел еще пару минут. Покашлял в оттопыренную горловину свитера. Покачал нестриженной головой. В последнюю новость не верила до последнего и каждую минуту визуализировала. Представляла, что дом цел и невредим. Такой же крепкий, родной, теплый. Вот стол, на нем сахарница с медведями и хлебная плетенка. Вот наш с Машей комод. В нем ее белые праздничные колготки и мой новый комбидресс. Гольфики, носочки, носовые платки. Вот мой туалетный столик. В стакане — беличьи кисточки и тюбик помады. Думала, что силой мысли и безграничной любовью смогу все это защитить. Не получилось. Мне до сих пор говорят: «За материальное не цепляйся!» Но это не материальное. Это моя жизнь. Я там каждый день завтракала, мыла посуду, вытирала от пыли книжные полки. Дышала, думала, радовалась, болела и выздоравливала. Дом для меня всегда был живым. Да что тут говорить? Для меня оставались живыми дедовы зеленые «Жигули», купленные еще в 1983 году. Бабушка с дедушкой долго на них копили. Не доедали, продавали на рынке яблоки и клубнику. Машина находилась в отличном состоянии, и мы ездили на ней с отцом по очереди. В салоне витал особый запах: запах нашей семьи.

Артиллерия била от нас в пятидесяти мерах. Звуки разносились по всей округе. Мы укладывались, как в рукавичке. Маша — на полу под столом (свято верила, что стол защитит от стекла). Галина (хозяйка дома) под старым матрасом. Я накрывала голову подушкой. Рассказываю и самой смешно. Ведь видела на огороде осколки. У соседей разлетелся уголок веранды, и металл настолько покорежился, будто изначально был не металлическим, а бумажным. Чем бы помогла моя подушка?

На протяжении десяти дней ощущала безысходность и злость. Продуктов нет, молока нет, чай закончился. Домик шаткий, на курьих ножках. В нем двери старого образца, застекленные. Кроме них еще тонна стекла на окнах. Вот почему на видное место поставила зеленку и йод, а еще пожелтевшие бинты, найденные в допотопной автомобильной аптечке. Боялась ранений сильнее смерти. Все это время не раздевались. Не расслаблялись. Почти не разговаривали. Спали в лыжных костюмах, шапках, дубленках, чтобы в любой момент бежать. Дочка просыпалась, когда дрожал пол. Прижимала к себе и шептала: «Ничего, ничего, и такие этапы в жизни бывают. Главное, что мы вместе». Сама в пижамных штанах жила три недели. Сверху — гамаши и лыжные штаны.

В один из дней (кажется 14 марта) увидела в окно истребитель. Он снизился настолько, что сумела рассмотреть контуры его кабины. Я очень люблю технику. Всегда восхищалась инженерной мыслью, но в этот раз ощущала жгучую ненависть. Борт завис над своими. Хотел покрасоваться, щегольнуть, типа, ребята, привет, я тут, с вами. Взметнулся, сделал шаг в сторону и выпустил ракету.

Меня многому научила жизнь. Умею делать инъекции, уколы кролям, перешивать вещи, стричь, выращивать клубнику, пасти коров, лечить простуды, консервировать, а вот жить во время войны научиться не смогла. Не сумела ни собраться, ни приспособиться. Да еще не давало покоя поведение мужчины, с которым на данном этапе находилась в отношениях. Он уехал со своими родными. Спасал прежде всего свою семью, при том что в его машине оставалось два места. Вывезти нас с Машей не посчитал нужным.

15 марта пришел бывший муж и сообщил, что нашел проводника. Она готова нас забрать из квартиры свекрови и сегодня нужно быть на месте. Приказал почистить телефон, что означало обнулить до заводских настроек. Мы обрадовались, поблагодарили хозяев за хлеб-соль и двинулись по пешеходному мосту. На нем — трупы. Кто-то натянул им на головы шапки и капюшоны. Через некоторых приходилось переступать. Чуть дальше — темно-синяя машина с мертвым человеком, а в двери небольшое отверстие. Осколка хватило для полной остановки сердца. Нам с Машей не удавалось выровнять дыхание, постоянно задыхались. Слишком долго лежали под столом. На подошвы налипал чернозем.

Решили зайти к родителям на Закузнечную, чтобы попрощаться, и именно там нас ждало самое большое потрясение. Дома действительно больше не было. Осталось две полустены и четыре ромба. Маша в крик. Ощущение, что плачет не ребенок, а скулит раненый зверек. Я вместо того, чтобы ее успокаивать, причитала. Беседовала с руинами, гладила каждый уцелевший кирпичик: «Мой дом, мой любимый, мой дорогой, потерпи». Тот молчал, видимо, уже натерпелся. Всюду — щепки. Истерзанная одежда, черепки. Погребная дыра, а в ней веселенький лимонный термос. В нем заваривала для дочери чай. Осиротевшая улица. Дырявые крыши. Отцовская надпись на куске забора «Мы живы!» Он хотел, чтобы нам передали эту радостную весть. В тридцати метрах — багажник жигулей. Весь искореженный и обгоревший.

Сгорело все: деньги, симка, даже золотое колечко, подаренное бывшим супругом в 2006 году. Сгорели детские фото, бабушкины вышитые картины мелким-мелким крестиком и даже памятная ложечка. С ней бабуля прошла всю войну. В этот момент выбежали родители. Мы обнимались с такой силой, словно прошло не десять дней, а как минимум десять лет. Слезы, стоны, причитания. Рассказали о попытке выйти из города и стали их звать с собой. Они ни в какую. Мама устроила истерику, упала на колени. Кричала: «Куда вы пойдете, вас там непременно убьют. Если тебе себя не жалко, пожалей хотя бы дочь». В итоге ушли без благословения.

На улице подмораживало. Свекровь приготовила обед на костре. Вскипятила воду, и мы прикладывались к термосу, как к животворящему источнику. Девушка-волонтер в тот день не пришла. Во дворе стояла наша установка РСЗО. Мы преодолели пять километров, убегая от вражеской и пришли к своей. Вечером, когда готовила ужин, а они облегчались боеприпасами, меня сносило ударной волной. Истерично кричала: «Ребята, слабо было предупредить?» Чумазые, оглохшие, измученные бойцы поднимали вверх большой палец, мол, все в порядке. Спокойно помешивайте свою кашу. В один из дней отварила картошку в мундирах, в той же воде вымыла посуду и смогла согреть руки. Счастье. К нам прибилась собака, с ободранными до мяса лапами и запавшими боками. С ней делились едой, а она все пыталась выразить свою благодарность. Лизала руки, падала в ноги, водила хороводы вокруг хвоста.

Мы обосновались в квартире бывшего мужа. Он только закончил ремонт. Ездил на заработки в Испанию, привез круглую сумму и вложил в стены, мебель, фурнитуру. Сделал все качественно, поэтому после заброшенного подлесного домика, казалось, попали в хоромы. Правда и в хоромах стоял могильный холод. На градуснике плюс три. Спали в одежде под тремя верблюжьими одеялами, но все равно бил наотмашь озноб. Сверху укладывалась подобревшая (когда-то дикая) кошка. От нее исходило тепло. А вокруг — абсолютная тьма. Казалось, пространство прогрунтовали черничным джемом. Все окна забиты, не пробьется ни лунный, ни солнечный луч. Лично мне подобное окончательно разрушало психику.

На следующий день пришла Гаяна и объявила, что выход завтра. Проводница — армянка с густыми волосами, бровями в палец и сомкнутыми ресницами впивалась чуть опущенными уголками глаз. Честно предупреждала о рисках. Спину ужалил холодок. Выходить из простреливаемого Изюма было боязно. Оставаться — еще страшнее.

Когда окончательно стемнело, к нам пробрался бывший муж. Прощание выдалось трудным. Труднее, чем в первый раз, так как понимали: можем больше не увидеться. Молча выпили с ним по рюмке коньяка, он обнял Машу, маму, под конец — меня. Боже! Даже будучи в браке, никогда так крепко не обнимались. Когда за ним закрылась дверь, забилась в угол у холодильника и выплакала все глаза. Как же так получилось? Почему не сумели сохранить семью? Жизнь и так сложна, и вот теперь война отбирает последнее. Отбирает дом, город, надежду.

Вечером сели писать Саше письма. Три листа бумаги, три ручки, три признания в любви. Каждый рассказывал то, что не успевал ранее. То, что стеснялся или откладывал на потом. С нами уходила свекровь, и над своим сочинением ежесекундно всхлипывала. Письма выложили на кухонном столе в неровную линию. В один из дней зайдет, а там — сюрприз. Ночью работали «Грады». Дрожали стены и пол. За ними начался веерный обстрел. Звук прилетов напоминал удары плетью. Секло крышу, деревья, лицевую стену. Навязчивое чувство, что бой все приближается и вот-вот ворвется в наше окно.

Утром проснулись рано. Есть не хотелось. Вернее заледеневшего не хотелось, а разводить костер не хватало сил. Еще раз перебрала дорожную сумку. Выложила пудру и крем для лица. Пришла Гаяна со своей дочкой. Мы посидели на дорожку, настраиваясь на долгий опасный пусть.

Наконец-то вышли. Город выглядел отрешенным. Ни живой, ни мертвый. По дороге встретили мужчину-американца. На вид под семьдесят. Женился когда-то на изюмчанке, но до сих пор на русском ни бум-бум. С началом войны жена с дочерью уехали, а он остался.

— Почему выбрали жить здесь?

Он улыбнулся, показав все зубы. Белые, неуязвимые, вставные.

— Там я с этими деньгами нищий, а здесь — миллионер.

— Идите с нами.

— Страшно.

Так и остался один.

Шли по южной части Изюма. Люди, закутанные в одеяла, выглядывали из квартир. С ними — дети. Много бледных, синюшных от холода детей. Взрослые колдовали над кострами. Светил не то круглый леденец, не то солнце.

В «Москвиче» на обочине ковырялся мужчина. Мы взмолились нас подвезти. Он кивнул, хоть и нехотя. Видно, боялся. Попросил открыть в машине все окна, чтобы слышать, в какой стороне обстрел, и успевать реагировать. Гнал быстро, но я рассмотрела разбитый завод и разрушения Веприцкого хутора. Приказала себе не плакать и даже пригрозила кому-то кулаком. Вскоре спустились к реке, где дубовая роща. Выгрузились, попрощались, сверились с картой. На всю жизнь запомнила число — 17 марта. 17 января у меня первый день рождения. В марте — второй.

Путь выдался нелегким. Мы шли, обливаясь потом около четырех часов, все время на «красный свет». Спешили, обходили воронки, пережидали обстрелы. Вот дубовая роща, там — утопленное в реке белое авто, на тропе — пачка патронов. Блестят, как дорогое украшение. Возле них прилегла новенькая зеленая рация. Какие-то балки, овраги, кустарники. Степь. Каменная желтая стена.

Меня подводило сердце. Оно колотилось то в горле, то в правом боку и приходилось под языком держать таблетку корвалмента. Наша бабушка Надя поддерживала себя спиртным. Девочки отвлекались на свои девичьи темы. Я что-то анализировала, сопоставляла, привычно корила себя за халатность. Жалела, что не взяла из холодильника настойку облепихового масла, не вытащила из рамки кусок канвы, усыпанной убористыми крестиками.

Наконец-то добрались к ручью, впадающему в Северский Донец. Он не широкий, в одном месте три, в другом пять метров. По нему выстилался ледок. Тонкий, почти что бумажный. Гаяна отправилась на поиски моста, лихо его обнаружила, и поползли людские огороды. Окраина села Каменка. На пути встречались люди. На колоде сидел дедушка и кричал: «Туда не идите, там стреляют». Женщины в фуфайках провожали нас заинтересованными взглядами. Пара размахивала пустым ведром. Дальше — разбомбленная ферма. Металлопрофиль в клочья, словно достали конфетную фольгу и со злостью изорвали на кусочки. В село заходить побоялись. Опасались всего: кошек, собак, людей, вздрагивали от каждого дребезжания. Каменка выглядела плачевно. Всюду гигантские следы не то волчьих, не то собачьих лап.

Мы держали курс к селу Сухая Каменка, и перед нами расстелилось дырявое поле. Воронки напоминали дупла после удаленных коренных зубов. Неправда, что снаряд не прилетает в одно и то же место. Очень даже прилетает. Пробоины зияли трехметровые. Белая припорошенная снегом плоскость и дыра на дыре. Поднялся сильный ветер, но, слава Богу, дул в спину, а не в лицо. Он даже немного помогал, подталкивал. Маша стала капризничать. На ногах тяжелые ботинки, на них — грязевые колтуны. Она с трудом волочила ноги. Я ее подбадривала: «Мы не имеем права сдаваться. Мы уже столько прошли». У свекрови разыгралась брадикардия. За дорогу женщина несколько раз теряла сознание. Маленького роста, полная, весит девяносто килограммов. Просто ложилась на землю и отключалась.

Разыгралась метель, чисто новогодняя. Не снег, а перловка «голландка». Каждая снежинка размером с кулак. Пришлось укутать дочь в палантин. Сразу вспомнился дом и позднее утро первого января. Мы сидели у окна, закутанные в одеяла, пили облепиховый чай и наблюдали за выбеленной улицей. И вот снова такой же снегопад, но дома больше нет и никогда уже не будет. В тот день много раз жалела, что мы рискнули. Лучше бы оставались у свекрови, в тщедушном домике под лесом, в лесу. А так, Боженька, как страшно! Неужели нам придется заночевать в поле? Что я за мать? Все осознанные матери давно устроили детей в сытой Европе, а я держалась за стены, родителей, жигуленка в гараже. Держалась за город, землю, Украину.

Промерзли, решили сделать привал и развести огонь. Моментально стало теплее, и мы даже прилегли. Неожиданно в небе за посадкой раздался гул, и стало слышно, как работают загребущие лопасти. Интуитивно вскочили, отбежали от костра вправо и упали ниц. Показался вертолет и сразу выпустил пулеметную очередь. Палил сквозь ветки в сторону приманочного костра. Дети в крик. Со сбитых веток идет дым. Нам прятаться негде, открытая местность. У Гаяны неестественно вывернулись ноги. Свекровь почему-то лежит лицом вверх. Земля разлетается тяжелыми мокрыми кавалками. Пух-пух-пух. Когда вертолет отправился восвояси, Гаяна села и ударила себя по коленям:

— Подумаешь. В три года я пережила землетрясение в Ленинакане. Поверьте, это намного страшнее. Тетка вытащила меня, своих детей и поставила посреди улицы. Сама побежала обратно за младенцем. Никогда не забуду гул, дрожь земли и ее красный халат в рубчик.

Помолчала и тихо напела на французском что-то из репертуара Шарля Азнавура.

До Сухой Каменки оставалось пять километров, но дальше идти боялись. Нас страшило поле в виде седой дичайшей прерии. На нем ни кустика, ни деревца. Выходит, нужно двигаться по чистому листу, а на мне красная куртка, Гаяна с таким же ярким рюкзаком, а ее дочка в синем цветастом комбинезоне. Ребята, обещавшие нас забирать, находились вне доступа. Гаяна им постоянно названивала и материлась в глухую трубку:

— У меня двое маленьких детей. Мы продрогли. Околели. Не можем дальше идти.

Время шло. Машина все не ехала и в посадке пришлось провести около трех часов. При звуках автомобильного мотора с надеждой выползали и снова униженно спускались в овраг. Накрывало слабостью и сонливостью. Справа — сгоревший танк, опаленный автобус и микроавтобус. Позади — самые трудные в моей жизни двадцать километров. Впереди? Мы не знали, что ждет нас впереди.

Сейчас мы находимся под Бухарестом. Разместились в большой квартире, и я даже пью кофе с молоком и сахаром! Маша катается на велосипеде. Подарили добрые люди, а дома остался почти такой же, необычного цвета: лимонно-лаймовый. Вернее, что это я? Велосипед сгорел.

В один из дней дочери очень захотелось «Кока-Колы», и я налила газировку в большой праздничный бокал. Мыла его и вспоминала наш удачный прошлый год. Много чего купила для дома. Люстру, постельное белье, современную посуду. Винные бокалы и фужеры для шампанского. В серванте хранился бабушкин сервиз. Тонкая белая керамика в моросящий полевой цветочек. Она работала на приборостроительном заводе в оптическом цехе, и ей его презентовали в момент выхода на пенсию. Большой, кажется, на двенадцать персон, с широкобедрой супницей и множеством кукольных деталей. Солонки, подставки под яйца, соусницы, емкости для перца и для сметаны. То там, то здесь рассыпанные незабудки и золотой ободряющий ободок. Сервизу лет сорок, не меньше и теперь жалею, что ели из него исключительно по праздникам. Нужно было каждый день. И рассольник, и налистники, и привычные бутерброды с докторской колбасой.

Я устроилась на работу, Маша ходит в школу, но мы не здесь. Мы продолжаем жить в своем родном и мирном Изюме.

* * *

До войны работала на приборостроительном заводе. Коллектив — больше тысячи человек, а когда-то, еще при Союзе, лишь в 15-м цехе на первую смену выходило три тысячи работников. Производили линзы ночного видения.

Мне на работу пять минут ходу. Выбегала из дома, делала сотню шагов и уже будка-проходная. Жила в необычайно красивом месте. Рядом парк Кирова и Дворец культуры. Если прогуляться по переулку Толстого, выйдешь к туристическому комплексу «Семь ветров». Он разместился на горе под изумрудной крышей. Всюду зелено, будто кто-то опрокинул пузырек Бриллиантового зеленого. И воздух… В Изюме особенный воздух с легкой кислинкой, а все потому, что вокруг вековые дубы.

Я живу на улице капитана Орлова. В трехэтажном доме, построенном еще в тридцатых годах испанцами. Помните, у них была гражданская война? СССР там тоже отметился. Снабдил их танками, самолетами, пулеметами и отправил несколько тысяч добровольцев. Вроде бы как щедро, но на самом деле именно там испытывали и совершенствовали свое оружие. Короче говоря, репетировали перед Второй мировой войной. Испанцы нас отблагодарили: возвели дома. Вот и наш получился особенным. Просторный, глазастый, широкоплечий. И цвет стен приятный для глаза — серо-оливковый, хотя эзотерики называют его уклончивым. Высота потолков — три с половиной метра. Летом — жарко, зимой щеголяла в трех свитерах.

Воспитываю сына Вадика. Ему двадцать, и он аутист. Живет в своем мире и в своей реальности. Замкнут, молчалив, крепко привязан к насиженному месту. К своей комнате, кровати, шкафу и даже прикроватному половику. Не приведи Господь что-то сдвинуть во время уборки. Выбросить шурупчик или конфетный фантик «Коровка». Я долго не хотела понимать, что с ребенком что-то не так, а потом раз — и «человек дождя». Диагноз ему поставили в шесть лет, и с тех пор мы живем по-другому. Он никогда не смотрит мне в глаза. Первое время сильно переживала, затем решила: «Ну и ладно, Вадька, главное, что я смотрю в твои. Ничего, что у нас разные миры, на том свете в одном сойдемся».

Накануне войны лежала в больнице с коронавирусом. Надевала маску и бегала к сыну. Готовила и кормила, так как ему требуется особенный уход. Не долечившись, вернулась домой. В Изюме паника. Все — в разные стороны. Кто в аптеку, кто в магазин, кто из города. У меня на карте денег в обрез. Шутка сказать, лечение обошлось в семь тысяч гривен. Визжали сирены. Этот звук провоцировал мигрень. 25 февраля торопилась в больницу и раздался взрыв. Город опрокинулся. Земля под ногами загудела, затрубила, забилась в конвульсиях. Воздух треснул и рассыпался на черепки. Люди упали на землю, лежали, как мертвые. Остановила буксующую машину и от ужаса вместо говорить — кричу. Требую подвезти к дому, так как в квартире нездоровый ребенок. Кто его знает, как пережил взрыв. В тот же день стали спускаться в подвал. Под землей было холодно и пыльно. На мне и на ребенке — две куртки и два пальто.

26 февраля снаряд попал на Веприцкий хутор. Говорили, что разнес людям летнюю кухню. Следующую ночь собирались спать дома. Настелили в коридоре матрасов, устроили себе подобие конуры. Ровно в 22:30 наш дом вскрикнул. В угол угодила мина. Тут же вывалились все окна вместе с рамами, и устроило перезвон оконное стекло. Меня впечатало в стену. Чьи-то гигантские руки схватили за шкирки и швырнули, как щепку, об кирпич. С трудом встала на четвереньки и поползла к Вадику, не понимая, жив ли он. В комнате сильный запах серы и цементная пыль. Господи, откуда столько пылищи? Полный рот, полный живот, битком забиты нос и уши. Вадик сидел на стуле и крепко держался двумя руками. Привычно посмотрел мне в район солнечного сплетения и прогундосил:

— Мама, нас бомбят.

Долго разжимали его пальцы. Стоит выпрямить мизинец и добраться до безымянного, как мизинец опять на своем месте. С трудом натянули верхнюю одежду и спустились по лестнице в подвал. Сосед, раньше незаметный, стал гвоздем программы. Он курил во дворе и видел в подробностях прилет. По десятому кругу рассказывал, как появился огненный шар. Этакий «клин-молот». Его подвешивают на тросы и разбивают старые дома, подлежащие сносу. Очень похожий, но без тросов летел к нам. Юркнул внутрь, наделал шороху, выбрался обратно и взял курс в сторону леса.

— Так и вышел обратно?

— Христом Богом клянусь.

С первого дня заметили на доме метку. Обратились в полицию, нам сказали ее вымыть уксусом, но, наверное, плохо отмыли. Еще раньше, летом, видела над заводом планер. Он парил, замирал до морковкина заговенья. Думаю, уже тогда враг наблюдал за объектами и наметывал свой убийственный план.

Всю ночь просидели в подвале и вдруг — самолетный гул. Нет ничего страшнее авиации. Звук все приближался и приближался, дальше, как кувалдой об бетон. Раз, второй, третий. В предельной близости. Это бомбили мой любимый завод. Мы молились, плакали. С нами была перепуганная до смерти девочка двух лет.

Дождавшись утра, поднялась в квартиру, выгребла все из шкафов и холодильника, забила пленкой окна и перебрались с сыном в «нижний» город. Поселились на Южной. До улицы Первомайской и дома, где 9 марта в результате авианалета рухнул второй подъезд, рукой подать. Нас приняла подруга, набрала ванну горячей воды, разлила по тарелкам наваристого борща. Только ложку ко рту — опять двадцать пять. Завыли «Грады», вот и ринулись в подвал, а это через дорогу. Подружка сидела не шевелясь, как окаменевшая, а мы с Вадиком укрывались одеялами с головой. Нам казалось, так безопаснее. Поздним вечером — новый налет. Волчий вой, шелест вражеских крыльев, пронзительный свист падающей бомбы. Одна ударила по 5-этажному дому, вторая разрушила больничное крыльцо.

Чуть позже знатоки рассказали, что когда самолет сбрасывает бомбы и улетает за второй партией, у нас есть полчаса времени, чтобы сходить в туалет, сбегать за едой или водой. Главное — не столкнуться нос к носу с мародерами. Воры в момент обстрелов активно обносили квартиры и дома.

3 и 4 марта рашисты как с катушек слетели. Ощущение, что самолеты летали стаями и лупили по всем приличным крышам. По всем приглянувшимся многоэтажкам, магазинам, проходным. Через день дозвонились перевозчику, и 6 марта приставным шагом бежали к горе Кременец. В дороге начался обстрел. Мы падали и подолгу лежали ничком. Снег забивался в глаза и прилипал к носу. Из сумок все высыпалось и катилось по оврагам. Консервы, баночки варенья, свиная голова. Я ее вытащила из морозилки еще дома на Орлова, и та валялась в грязище с прищуренными глазами. Жутчайшее зрелище. Пули, грязный снег, объятые страхом люди и голова с задранным кверху пятачком. Когда затихло, поднялись. Собрали продукты, оставшиеся силы и побежали снова. Вадик так громко дышал, что опасалась: услышат минометчики. У него слабые руки, он не привык к тяжестям и физическому труду.

6 марта мы уже были в Славянске. На следующий день Изюм перенес еще одну бомбежку, и в городе напрочь исчезла мобильная связь. Говорили, за ночь погибло восемь человек, но я-то знаю, намного больше. Все понимали, что им нужна гора Кременец, удобная для обстрела Донбасса, и контроль над трассой «Харьков — Ростов». Вот они и наступали изо всех сил.

Дальше все смешалось. Славянск, прилеты, Вадик, переставший вообще реагировать. Сидел камнем. Все это время мне писала женщина из Житомирской области по имени Руслана. Мы познакомились с ней давно, еще до войны, в одной из социальных сетей. Нас роднила одна проблема: и у нее, и у меня ребенок аутист. Никогда не виделись, но общались регулярно. И вот она стала звать к себе. Мы с Вадькой приняли приглашение, и съехались в одну хату. Обрабатываем один огород, белим один сад, готовим один ужин. Вспоминаю, как зашли в дом, а стол уже накрыт. На нем и селедочка, и грибочки, и окорочка. Есть хотелось со страшной силой. Мы так долго перебивались чем придется. Через неделю на фоне стресса или сытной еды у меня случился приступ. В итоге сделали три операции, и все это время Руслана ухаживала за своим и моим сыном.

За первый месяц войны в наш дом попадало семь раз. Знаете, как он выглядит? Как бомж. Балконы висят на нитках, окна провалились внутрь, крыша напоминает утиное гнездо. Внутри пустота, не за что зацепиться. Теперь наш испанский серо-оливковый дом подлежит сносу.

* * *

У меня собачий питомник. Развожу йоркширских терьеров и считаю щенков своими детьми. На момент вторжения было двенадцать, вскорости появилось еще два.

Как было здорово до войны! Работала бухгалтером в медицинском колледже (цифры всегда успокаивали, а программа «1С» звучала в голове, как название самого изысканного десерта), возвращалась домой, а там «тяв-тяв-тяв» на все голоса. Недавно родилась внучка. Бегала, чтобы погулять с коляской и послушать ее старательное «агу», покуда не вошли орки и не перечеркнули все. Ранние утра, крепкий чай, квартальные отчеты, звонки на перемену, овощные рынки, семейные праздники, отпуска. В квартире вынесло окна, в колледже рашисты загадили белые стены и белые потолки. Наложили сто куч говна, вывалили на пол всю документацию и обоссали. Оставили горы меловой бумаги, а на ней дорожки тошнотворной желтушной мочи.

В первый день вторжения закупила собакам корм, а внучке — подгузники. Дальше начались обстрелы и больше не имела возможности проведать своих родных, хотя они жили через два дома. Пули летали слишком густо. Казалось, что жарким летним вечером угодила в рой мошкары. Вступили «Грады», и пришлось спуститься в подвал.

Авиация — это отдельная тема. Страх невозможно измерить ни в сантиметрах, ни в футах, ни в дюймах. Не существует такой мерной длины. Когда падают полутонные бомбы, ударная волна поднимается нереальной высоты и силы. Моего соседа отбросило на огород. Он пришел в себя спустя сутки. Второй знакомый висел на балке разнесенного дома, ему оторвало ноги. Досталось центру, магазину «Полюшко», больнице, жилому дому, дороге. В подвалах — хаос. Плач, вой, скулеж, причитания, молитвы, проклятия, вынимающие душу звуки авиации. Сперва носила собак с пятого этажа, со временем перестала. Устроила им в коридорной нише «будку», утеплила как могла. Жила без кухонного окна (вылетело в первые дни). За водой ходила в половине шестого утра. С 05:30 до 06:15 в обстрелах наблюдалась передышка.

Дочка с зятем и внучкой уехали 10 марта, а я осталась со своими четырнадцатью питомцами. Первым делом кормила животных, сама перебивалась орехами и семечками. За время оккупации похудела на пятнадцать килограммов. До сих пор не могу толком есть, постоянно запасаюсь. Страшусь голода. По соседству жила пожилая пара. Они с трудом справились с коронавирусом и не имели сил спускаться. Лежали на своих кроватях и смотрели в незашторенное окно. Одну ночь у них осталась и больше не смогла. Невозможно наблюдать небо, исполосованное ракетами. Весь небосвод в красных стрелах, точках, каракулях. Мечутся запыхавшиеся шары, чьи-то головы и хвосты.

1 апреля зашли вражеские колонны с Z-ками и оккупировали детский сад. Наставили растяжек, заминировали подходы. Мы старались лишний раз на глаза не попадаться. Связь ловилась на вышке, вот 9 мая и положили много людей. Рашисты, видимо, думали, что изюмчане сдают вражеские объекты, а не плачут, заслышав родные голоса. Говорят, расстреляли в тот день десять человек. И вообще май был страшен кассетными прилетами. Целый месяц по городу носилось тысячи смертоносных шариков. Коллега сидел на кухне, пил чай. Кассетный снаряд пробил окно и снес ему голову. Мама лучшей подруги вышла поискать кошку. Ее убило посреди двора.

Как-то раз знакомая отправилась за продуктами, а когда вернулась, в квартире — ДНР.

— Что вы здесь делаете?

Они ее так напугали, что пришлось давать дёру. Стреляли в спину, пуля прошла по касательной, но, когда показала в футболке дыру, у меня отняло ноги.

Русских в Изюме было мало, город контролировали солдаты ЛДНР. Они нас ненавидели лютой ненавистью. Ухмылялись: «Мы восемь лет терпели, теперь пришло время терпеть вам». Чеченцы, напротив, относились снисходительно: «Мол, что ты понимаешь, женщина, рот закрой и делай, что велено. Я тебе пришел устраивать счастливую жизнь». Русские профи, откуда-то из-под Астрахани, старались быть вежливыми. Даже интересовались, почему в доме не прибрано.

— Мальчики, вы серьезно? Я должна под обстрелами наносить воды и вымыть пол? У меня на все про все одно ведро воды: и для себя, и для собак, и для приготовления пищи.

Никогда не расставалась с сумочкой. В ней — паспорт, иконка, бумага, с написанной от руки молитвой. Сейчас я в Днепре, но сумочка болтается на груди по-прежнему. С ней ложусь спать, с ней просыпаюсь.

Выехала чудом, просто заглянули волонтеры и объявили, что есть место. Собралась за пять минут. А что собираться? Самое главное — не кашемировое пальто и ботильоны, а переноски с собаками. Меня довезли до дамбы, оставшееся расстояние (полтора километра) — пешком. Носила собак с 14:00 до 20:00. Одних отнесла, поковыляла за другими. Этакий челночный бег. Выбралась из Изюма 29 июня. Провела в оккупации чуть больше четырех месяцев.

* * *

За несколько месяцев до начала войны приснился сон. Привиделось большое наводнение. Вода прибывает и прибывает. Смотрю, а уже нет дубравы, горы Кременец, «Семи ветров». Вместо земли, травы, тротуаров темная холодная жижа. Подошла вплотную к моему порогу и замерла. В дом не идёт. Мы достали большую лодку, весла, дружно уселись всей семьей и оттолкнулись от воды. Плывем, а она на глазах поднимается и чернеет. Рассказала маме. Она подумала, пощелкала пальцами, полистала распухшую от разнокалиберных записей тетрадь:

— Видать, к войне.

Вместе посмеялись. Какая война в наше время? Но сон торчал во мне гвоздем. После него продала свое золото и заказала для всей семьи загранпаспорта. Очень хотелось в Италию. Даже приставала к мужу с просьбами уехать. Он воспринял мои слова не всерьез:

— Котяша, у нас тут дом, магазин, вся жизнь. Кем я буду в Италии? Грузчиком?

И действительно, мы живем в теплом и удобном частном доме, муж управляет собственным магазином автозапчастей. Я — диетолог, но сейчас в декрете. Илюшеньке два годика, Дане — одиннадцать лет. С его доводами согласилась, но паспорта получили как раз 22 февраля.

3 марта стало дурно. Центр обстреливали из «Градов». С той стороны Северского Донца стояли батареи и лупили, как окаянные. Около часу ночи где-то вдалеке появился самолет. Дети спали. Мы с мужем пытались уснуть, как послышался кровожадный, изматывающий звук. Хватаю младшего, укутываю в одеяло и — в подвал. Муж ведет сонного всхлипывающего старшего. А там уже все приготовлено. Обогреватели, одеяла, консервы. Сели, вдох-выдох, удар. Ощущение, что по колени забило в землю. Думала, всё, кранты. Точно изрешетили нашу крышу. Ошиблась, смерть затаилась в семистах метрах. Снова содрогнулась земля. Я отчетливо увидела, как сдвинулись все плиты: бетонные и земные. Зашевелился шлакоблок. Каждый кирпичик оторвался от своего места и вернулся в пазы. После — мертвецкая тишина. Минута, другая — и артобстрел.

В подвале жили до 6 марта. Муж выходил дважды, и каждый раз прощалась с ним навсегда. Первый раз потребовались лекарства. Илюша поймал вирус, у него поднялась температура и начался понос. Витя ушел за жаропонижающим и попал под обстрел. Добирался обратно ползком. Я за это время его несколько раз похоронила. Второй раз канонада растянулась на веки вечные. Воздух разложился на микрочастицы. Муж, когда все стихло, вышел покурить и проверить как там собака. Стоял на крыльце, и в этот момент над головой мелькнул беспилотник, за ним — военный самолет. Тот летел на задание. Ему по зарез нужно было сбросить полутонную бомбу на частный сектор в предельной близости от нас. Удар. Подвал подскочил и опустился на полметра ниже. Муж вернулся ошарашенный и какой-то линялый: «Ну все, больше ждать нельзя, надо ехать». Я сидела и таращилась на календарь. Получалось не густо, 6 марта.

Осознание происходящего пришло несколько месяцев спустя. Перед Пасхой наконец-то поняла, какое на нас обрушилось горе. До этого жила на автомате. Зажалась, законсервировалась. Знала одно: мне нужно спасти детей. Все. Не было желания ни есть, ни пить. Все дни в Изюме практически не ела. Муж уговаривал: «Ты кормящая мать», — а я достаю Илюшеньке грудь и радуюсь, что из нее скапывает молочко.

Старший сын все эмоции держал в себе. Страх выдавали глаза, огромные, как на картинах Маргарет Кин, и участившиеся приступы. У ребенка немела правая сторона тела и заплетался язык, точь-в-точь как при инсульте. Со временем отпускало и штурмовала сильнейшая головная боль. Младший, как мне казалось, ничего не понимал. Уже здесь, за границей, стал бояться пассажирских бортов и всего большого: грузовых машин, тоннелей, открытых арок, поездов. Высоких и громогласных людей.

Моя мама полгода провела в оккупации. О плохом старается не вспоминать, рассказывает лишь, как жарила пышные оладушки с добавлением яблок и груш. Обижается на военных ЛНР. Мародерили, пили, вели себя по-свински. Но она, ничего, умудрилась посадить огород.

Наш дом уцелел, а в магазин мужа попал снаряд, и тот сгорел вместе с товаром. Меня накрывает по-черному. Тоскую по Украине, людям, еде, родным местам. Правда, за это время научилась купировать своюболь.

Сейчас живем в отеле, в крохотной комнатушке.

* * *

Шестнадцать лет у меня не было детей, поэтому они для меня — главное богатство. Каждое утро, собираясь на работу, захожу в их комнату и любуюсь. Наблюдаю, как смеются во сне, кряхтят, морщат носы. Старшей уже четырнадцать лет, младшему — двенадцать. Никто не верил в то, что стану мамой, ни врачи, ни свекровь со свекром, а я точно знала: счастье будет.

В то утро рисовала на веках сложные стрелки. Звонок. Заведующая сказала не выходить — война. Со мной случилась сильнейшая истерика. Плачу и не могу остановиться. Разбудила мужа, кричу: «Вывози нас с детьми». Он ринулся заправляться, снимать деньги. Проснулись и испугались дочка с сыном. Выстрелы еще звучали далеко.

25 февраля вышли на работу, нужно было обустроить подвал. Около полудня находились в одной из спален, складывали одеяльца. То, что произошло, не описать словами. В один момент небо рухнуло на землю вместе со своими звездами, спутниками, планетами. Ударило так, что мы сами не поняли, как оказались пригвождёнными к полу. Дыхание сбилось. Сердце затрепыхалось и уменьшилось до размеров грецкого ядра. Кто-то полез в телефон и объявил, что взорвали мост. У меня — паническая атака. Раньше не знала, что такое бывает, теперь подобное происходит чуть ли не каждый день.

Вскоре в моих глазах поселился безмолвный ужас, и муж стал просить: «Вера, либо надень солнцезащитные очки, либо ходи с закрытыми глазами». Я кивала и бежала с детьми в подвал.

Погреб у нас маленький. Сыну стелили одеяла на картошке и укладывали спать, сами стояли. Ждали. В то время на улице было двадцать градусов мороза. В погребе выдерживали не больше трех часов. Когда свекровь делала мне замечание и просила прекратить рыдать, я говорила:

— Что вам? Вы жизнь прожили. Вам семьдесят восемь лет. А у меня дети. Я их не для того так долго ждала, чтобы подарить войне.

Сперва переехали в село Вернополье, затем в Польшу. Слоняемся по вокзалу жалкие, все в побелочной пыли, видимо, прижимались от страха к стенам, и не знаем, куда дальше. С 1 апреля по 7 мая жили в спортзале. С нами — триста человек. Вы пробовали спать в гигантской комнате, в которой, кроме вас, несколько сотен чужих людей? Справа и слева стон, храп, шепот, мычание, бормотание, горестные вздохи, младенческий плач. За ночь удавалось вздремнуть часа три от силы. Остальное время думала. Именно там осознала, что мы одеты преимущественно в черное. За несколько месяцев до войны почему-то купила массу темной одежды. Это было моим предчувствием, хотя очень люблю красный цвет. Красным ногтям и помаде не изменяла долгие годы, а тут ни помады, ни ногтей, ни прежней жизни.

10 мая освободили Изюм. За три дня до этого события пережила видение. На потолке появилась большая буква П, а внутри — солнечный свет. Буква не просто так три палочки, а с петлями и засечками. Нарядная такая, праздничная, как на юбилейной коробке конфет. Закрываю глаза, открываю снова — буква на месте. А еще то удивительное сияние. Щипаю себя, хочу убедиться, что не сплю… На следующий день пришла на работу (устроилась в пищеблок, смена длится одиннадцать часов). В обед вышли на перекур, открываю новости и вижу радостную весть. Кричу: «Ура! Изюм наш! Изюм наш». А слезы так и катятся в лиф. Вместе со мной плакали поляки. Одна пожилая пани похлопала по плечу:

— Плачь, Вера, плачь! Це добже!

Очень боюсь вернуться домой и услышать от мужа, что изменилась. Что больше не такая, как прежде. А я действительно не такая. Война оставила на мне свой отпечаток. Свой неизгладимый след.

* * *

За полгода до войны узнала о своем онкозаболевании (мне двадцать с хвостиком). Всегда была активной, позитивной, профессионально занималась танцами и преподавала в Доме культуры. Моя жизнь состояла из арабесок, аттитюдов, растяжек. Из встреч с друзьями, кофепитий на площади Леннона, ужинов в пиццерии. Работала за границей и даже помышляла о переезде на ПМЖ. Слыла эмоциональным человеком, переживая весь спектр эмоций от «А» до «Я», а за несколько месяцев до войны растеряла привычную чувствительность. Болезнь здесь ни при чем. Дело в другом, более глобальном.

24 февраля разбудили родители. Первая мысль: «Еще так рано, а уже так громко разговаривают. Знают, что легла поздно». После — туман. Мы набирали воду, искали работающие магазины, звонили и отвечали на звонки. Соседи стучали в дверь и сообщали неутешительные новости. Враг не иллюзорный, он настоящий, был замечен под Барвенково. Звуки доносились, но отдаленные. Казалось, палят из оружия, но пока через надувной матрас. Тревога за день звучала четыре раза. По каждому сигналу бегали в подвал. В итоге так набегались, что устали. Сели в коридоре, вытянув гудящие ноги, и просидели около часа, не шевелясь.

Вечером 2 марта решили переночевать дома. К ним пришли сестра с мужем и двумя детьми. Уже помылись, натянули пижамы, уснули, как вдруг закашлялся самолет. В небе рев, свист, визг. Дальше удар. Подобный слышала во время сноса старого здания. Наш дом колыхнулся. Мы побежали прятаться в ванную, и на глазах стиральная машинка отъехала к противоположной стене. Минуту спустя — тишина. Вязкая такая, недобрая. Посидели часа полтора, собрались расходиться, как раздался второй взрыв. До утра так и не уснули.

Под вечер пробудились «Грады» и давай колотить по стенам. Семьей спустились в убежище, думали на пару часов, но получилось на три недели. Изредка выходили за едой или одеждой. Знали, если тишина затягивается, значит скоро авианалет. Пытались к нему подготовиться, но как можно приготовиться к смерти?

4 марта пропал свет. За светом — вода и газ. Через три дня исчезла связь. В убежище в маленькой комнатушке нас ютилось тринадцать человек. На матрасах уместилась половина. Часть людей спала, часть сидела на стульях и ожидала своей очереди. Выходит, одни отдыхали по четным, вторые — по нечетным дням.

Так продолжалось до 22 марта. Больше всего страдала от отсутствия чистой воды. Всегда следила за водным балансом, а тут вместо двух литров — один стакан. Чтобы не сойти с ума, читала позитивную психологию. Постоянно себе повторяла, что, если спасусь сама, смогу спасти других. Помогало слабо, и с каждым днем ощущала себя все хуже и хуже. Казалось, опухоль разжирела, разбухла, не дает дышать. Понимала, что сильно опаздываю с химиотерапией. Первую успела сделать 22 февраля, а запланированную на 10 марта — нет. Неожиданно дошло, что смерть в любом случае неизбежна. Умру либо здесь от рака, либо там от пули. Так что терять больше нечего. Нужно пытаться выбираться. За себя ничуточки не боялась, тряслась за других.

В один из дней волонтеры сообщили о маршруте эвакуации. Его проложили вдоль речки и длился он 22 км до Сухой Каменки. Я ликовала. Наконец-то свет в конце тоннеля. Родные, выслушав подробности пути, стали отказываться. Восьмидесятилетняя бабуля не дойдет, сестра не донесет годовалого и пятилетнего ребенка, тетка боялась сопутствующих обстрелов. Родители приняли решение меня сопровождать, но мама все время плакала. В подвале оставались самые родные.

23 марта мы вышли из города. С нами — еще одна семья, лишившаяся жилья. И приблудная собака, по всей вероятности, контуженная. Тащила за собой две задние лапы и трясла головой, будто поминутно вытряхивала из ушей речную воду. Над головой беспрерывно летали вертолеты и затевали перестрелку. Дорога все длилась и длилась. Ни разу за время пути нам не подмигнул зеленый свет.

Село Каменка полыхало. По лугу носились испуганные коровы и пес принялся их за что-то ругать. День выдался жарким, солнечным, а мы в зимних куртках и сапогах. В одном месте нужно было перейти речку по кладке, но она куда-то исчезла. Решили переходить вброд. Стали искать, где поуже, и наткнулись на чудом сохранившийся лед. Твердый, почти что каменный. После узнали, что кладка была заминирована, видимо, кто-то свыше сберег нам жизнь. Вторая часть дороги пролегала лесом. Чуть продвинулись вглубь и вышли на широкую поляну. На ней — вражеские сухпайки, шапки, зажигалки. С того момента не покидало ощущение, что за ними наблюдают. За каждым кустом враг и пристальное дуло его автомата. Да еще вспомнили о сбитом вертолете и пропавшем экипаже. Что если они катапультировались и теперь шастают между елок голодные, возможно, раненые и злые?

Все порядком устали. Шли, спотыкались, переходили с аршинного на приставной шаг. Гипнотизировали часы, но все равно к назначенному времени не успевали. Пришлось разделиться. Мужчины вырвались вперед, а женщины остались их ждать. Ждали долго. Три или четыре вечности. Успели поссориться, помириться, запаниковать. Внезапно послышались голоса. Идут, смеются, оживленно разговаривают. Уходило трое, а возвращалось по подсчетам в два раза больше. Вместе с ними оказались бойцы ВСУ, пришедшие на помощь.

Мы сейчас в безопасности. Я прохожу лечение, мама на антидепрессантах. Папа бодрится, держится, но им сложно находиться в другой языковой среде. Когда пытаюсь подбодрить или переключить внимание, мама неизменно вздыхает: «Мала еще, многого не понимаешь. Вот станешь матерью, тогда поймешь». Я украдкой плачу. Вспоминаю, как грезила жить за границей, а теперь невыносимо хочу домой. Мечтаю поднимать свой родной город.

* * *

До войны понятия не имела о волонтерстве. Работала администратором в ресторане: контролировала закупки, общалась с гостями, расхваливала в соцсетях наше зимнее меню. К примеру, щучью икру с тостами и фаршированную стерлядь. Воспитывала сына, посещала тренинги по делегированию и мотивации персонала, путешествовала. На момент полномасштабного вторжения Богдан жил у бабушки в Изюме, я находилась в Киеве. Между нами — 690 километров. Пропасть.

Поначалу было полное непонимание происходящего. Никто не знал, как действовать и в каком темпе. Родные звонили и звали к себе. Считали, что столица для рашистов — лакомый кусок. Я до последнего верила, что Изюм в безопасности. Даже представить не могла, что город детства пройдет через подобный треш.

Одну ночь провела в метро и поняла, что больше туда ни ногой. Взяла три одеяла и замерзла. С тех пор спала дома в ванной. Еще не понимала, что нужно бежать в Изюм. На оленях, на собаках, ползком. 1 марта рашисты подорвали телевышку, находящуюся в километре от дома. Несколько осколков прилетело под мое окно. В тот момент осознала, что хватит сидеть сложа руки. Нужно действовать. Взяла под крыло 101-ю бригаду и за два часа собрала для них необходимые продукты и лекарства.

2 марта слушала в трубке сыновий голосок. На следующий день — авианалет. Разбомбили частный дом, подстанцию и школу, где учится Бодя. Когда дозвонилась, сын не смог произнести ни слова. Лишь жалобно мамкал. За каждым его «мама» кто-то, вооружившись кусачками, отщипывал от сердца по куску. Понимала, что в город не добраться, поэтому, находясь в Киеве, принялась искать транспорт для спасения людей. Нашла три буса, и те отправились в Изюм. Вывезли шестьдесят человек, но бабушка эвакуироваться отказалась. Считала, что в дороге опаснее, чем под землей. 6 марта организовала еще одну ходку. Бабушка снова наотрез.

7 марта я поняла, как выглядит персональный ад. С городом пропала связь, и в моей душе начался блекаут. Последний раз мы поговорили в 13:28. Я попросила прятаться в подвале, а если зайдут в дом — не сопротивляться. Отдавать все, что потребуют: деньги, еду. В тот же вечер их район был оккупирован.

Моя квартира превратилась в птичью клетку. Я металась из стороны в сторону и обдумывала план. Отметала один за другим и принималась за следующий. Искала добровольцев, волонтеров, ангелов. Молилась, сквернословила, сотрудничала с благотворительным фондом «Славянское сердце». Составляла списки желающих эвакуироваться и вскоре он стал напоминать кардиограмму. Телефон звонил круглосуточно: и в два часа ночи, и в пять. Я поднимала трубку, спрашивала фамилию и фиксировала улицу. Уговаривала себя не сходить с ума. Продержаться хотя бы еще сутки. Стоило закрыть глаза — жалкая фигурка сына. Он стоял по стойке смирно, как на уроке физкультуры, а в глазах мольба: «Мамочка, забери меня отсюда». После таких видений рычала и лупила кулаком в стену. Квартирант, мужчина без возраста и определенного рода занятий, тарабанил костяшками в ответ. Я не обращала внимание. Твердила: «Выход должен быть». Он подкрадывался к моим дверям, прижимал губы к замочной скважине и орал: «Так выходи поскорее и дай мне спокойно жить». Шаркал к себе до следующего нашего перестука.

Любую свободную минуту садилась за стол и рисовала схемы. Кривые, косые, оптические. Значит так, мосты взорваны, как прежде в город не попадешь. Осталось плыть через Северский Донец в село Червоний Шахтар. Продвигаться лесами и по воде. Еще одна опорная точка — село Заводы и Барвинковое. Дело за рыбацкой лодкой. Один из планов выглядел наивно. У моей подруги ребенок тоже застрял в Изюме, вот и придумали на берегу Донца раздеться до белья, демонстрируя отсутствие оружия, взять в руки белый лист с надписью «к детям» и поплыть. Знакомый военнослужащий, выслушав эту идею, долго смеялся: «Дурочки, вы не знаете, с кем имеете дело. И глазом не моргнете, как будете обслуживать всю роту».

10 марта в Изюме дали единственный «зеленый» коридор, и мизерная часть изюмчан смогла эвакуироваться. Я собралась в дорогу, но в Киеве объявили длинный комендантский час, продлившийся трое суток, и моя поездка опять была отложена. За это время русские войска прорвались во вторую часть города, оккупировав весь Изюм.

18 марта выехала в Днепр. Через два дня привезла в село Заводы гуманитарную помощь. В пути над головой пронеслось два истребителя и рухнуло две бомбы. Между мной и «убийцами» дистанция в двести метров. Сын оставался с бабушкой на Гончаровке, в единственном не разбомбленном районе, так как оккупанты расставили между домами свою технику и расселились в квартирах горожан. Я не понимала, как к ним добраться. Долгих четыре дня ездила по селам и обдумывала план. Искала лодку, переправщиков, людей со связями. На дорогах — мины и растяжки. Над головой сновали беспилотники. Знала, что останавливаться нельзя, иначе убьют. Следует продолжать движение, даже если спустило колесо. Пока двигаешься, ты для них очень неудобная мишень. Дорога пролегала между полями. С двух сторон стояли наши, и русские и выпускали обойму за обоймой, а мы ехали, тарахтя баночками с детским питанием. Однажды с нашей стороны предупредили: «У вас двадцать минут, пока батарея перезаряжается!»

В один из дней мне написала девушка и рассказала о своем отце. Он живет в Червоном Шахтаре и сможет помочь. Главное, привези ему лекарства, выполни поручение, а он выполнит твое. Папа единственный знает, как пробраться в город.

Навстречу вышел неприметный мужчина. Незапоминающееся лицо, серая одежда, серые глаза. Спокойно выслушал просьбу и, в свою очередь вручил пачку денег:

— Поменяй на доллары. Русские меня просто так не пропускают, исключительно за деньги. Гривни им не нужны.

Я спрятала банкноты на груди и отправилась в Днепр. Там обменники не работали, и пришлось ехать в Добропольское. Увы, тоже — ноль. Нашла частного валютчика, поменяла у него дома и снова приехала в Шахтар. Володя кивнул:

— Теперь наберись терпения и жди. В город можно заходить в определенное время. Следует дождаться благоприятного. Это может произойти через часа три-четыре, а может — через два дня.

— Я пойду с вами.

Володя посмотрел на меня так, будто собиралась въехать в оккупированный город на верблюде или домашнем осле.

Сидеть сложа руки не могла. Увидела, что в местный магазин привезли гуманитарку и предложила помощь. Доверили фасовать продукты. В одни руки — 250 граммов сахара, кило муки, полстакана подсолнечного масла, четыре картофелины, 250 граммов крупы на выбор и полпакета квашеной капусты. Мамочкам — детское питание и подгузники. Очередь терпеливо переминалась с ноги на ногу. В глазах — вселенское горе и мольба. Руки — голодные благодарные. Дети тут же лакомились фруктовым пюре. Женщины даже не утирали слезы. Они скатывались за вороты и воротники. В один из дней поднимаю голову и не могу поверить — на дороге стоит моя бабушка, а рядом прыгает козликом сын. Пока занималась сортировкой, Володя пробрался в Изюм и вывел моих родненьких. Боже, как мы кричали, как плакали! Когда утихли рыдания, сын уткнулся в грудь: «Я знал, что ты за мной приедешь». Я посмотрела на часы. Они показывали 23 марта. Дорога к Изюму заняла двадцать восемь дней.

Эвакуационных поездов не было, а билет из Днепра стоил шестьсот гривен. Нас — четверо. Выходит, нужно две четыреста. Стали выворачивать карманы. Наскребли все что было — две двести. Побежала в кассу, но билеты не продали, а поезд отправляется ровно через час. И тут меня накрыло. Выбежала на перрон и стала кричать: «А-а-а». Долго так, во все горло. Мимо проходил мужчина. Медленный, размеренный, вышагивающий с вывертом колен:

— Чего ревешь?

Пытаюсь рассказать и не получается. Выдаю слоги, да и те в произвольном порядке. Еле-еле объяснила свою беду, и он присвистнул:

— Тю, ты серьезно?

Молча достал двести гривен:

— Держи и больше не реви.

С тех пор я с семьей в Киеве. До конца весны продолжала вывозить людей. Сочиняла всевозможные маршруты, но каждый действовал не больше двух дней. Какая-то мразь сдавала координаты, и дорогу начинали обстреливать. Мой сон окончательно нарушился. За ночь получается вздремнуть не больше четырех часов. У ребенка по ночам истерики. Вскакивает, куда-то бежит, прячется. Выехавшие рассказывают страшное. О том, что всех похороненных вдоль дорог русские выкапывают и увозят в неизвестном направлении. Думаю, заметают следы. Родственники умоляют не трогать тела, но те продолжают свое черное дело. К 18 марта продукты в городе закончились. Часть изюмчан вскрыла комбикормовый завод и варила дерть, чтобы хоть как-то продержаться.

На Первомайской, 2 под завалами не меньше пятидесяти погибших. Есть точные данные о гибели троих детей: двух девочек тринадцати лет и двенадцатилетнего мальчишки. Ребята учились в одиннадцатой школы, вместе бежали в убежище, но не добежали каких-то ста метров. Прицельный расстрел. Мне об этом рассказал учитель физкультуры.

* * *

Мы свято верили, что Изюм не возьмут. Никогда и ни за что. Жили в северной его части в частном секторе. Муж воевал в АТО в 2014–2015 годах и сразу же отправился в военкомат. Ему отказали в силу возраста (46 лет) и развели руками: «Мест нет. Идите в ТрО». Он приехал, увидел там руководителя, которому не доверял, и вернулся обратно. Зато свекр в свои семьдесят — записался.

26 февраля — первый налет. Мы спали с сыном на полу, недуманно-негаданно — ревище. Оно нарастало и нарастало, покуда не достигло пика. Муж влетел и лег на нас сверху. Над нашим домом борт развернулся. Яркая вспышка. Крепкая затрещина. Дом — набекрень.

С понедельника налеты усилились. В одну из ночей бомбы сбрасывали каждые полтора часа. Мы засекали. Самолет взлетал с курского аэродрома, несся на всех скоростях пугая Волчанск и Казачью Лопань, накрывал страхом и смертями и снова возвращался за второй, третьей, пятой порцией. В итоге наша жизнь разделилась на полуторачасовые отрезки. Дышали вполсилы. Существовали в полноги. Свекровь, как только начинало темнеть, принималась плакать. Мы вжимались в стены. Бомбежка в светлое время суток воспринималась иначе. Ты видишь дома, рыхловатую гору, ссутулившихся горожан, а когда абсолютно черной и глупой ночью, не разбавленной ни лунным, ни звездным мерцанием, ощущение, что угодил в эпицентр преисподней.

Жутких моментов было много. Один из таковых, когда узнали, что оккупантов, зверствовавших в Буче, перебросили на Изюмское направление. Вскорости начались обыски и наш дом вывернули наизнанку. Первый раз пришли по наводке соседа. Сама слышала, как тот рассказывал, где живет бывший воин АТО. Зашли к нам бравые. Хорошо одетые, наглые, безжалостные. Прибыли на бронированных машинах. Муж как раз курил на веранде. Его повалили на землю лицом вниз, связали руки, начали обыск. Вывалили содержимое ящиков и смели все с продуктовых и вещевых полок. Свекровь стала на защиту, и в ее бок уперся приклад:

— Давай, показывай!

Она в слезы:

— Вы у меня дома. Имейте совесть. Что я вам должна показать?

Нашли государственную награду. Один присвистнул:

— Не фига себе! Даже у меня такой нет!

Забрали все документы, флешки, деньги (у свекра в паспорте лежало две тысячи гривен) и десятилитровый бутыль с водкой. Сказали: «Это нам для дегустации». Перед тем, как увести мужа, облили дом бензином и попытались напугать: «Сейчас от дома останутся одни головешки». Сын забился в угол и причитал: «Не забирайте папу, лучше жгите дом!»

Мужа увезли в чем был: в футболке и спортивных штанах. Время остановилось. Перед глазами все стерлось, превратившись в непроглядную пелену. Не разглядеть ни стола, прикрытого веселенькой, обрисованной пирамидками сирени клеенкой, ни стены, ни настенного панно. Свекровь шумно сморкалась и так же шумно читала «Царю небесный». Мы с сыном сидели, обнявшись, и раскачивались вперед-назад.

Вечером супруга вернули. С выбитыми зубами, сломанными ребрами и носом-картошкой. Он едва дышал, на лице ни кровинки. Его колотили, пинали, угрожали сжечь дом. Каждый, заходящий в комнату допроса, валил с ноги. Дважды надевали на голову мешок, ставили у ямы и стреляли над ухом. Рассказывал, что смерти не боялся. Боялся за нас. Под конец заставили подписать документ о сотрудничестве. Он сделал пометку «во имя спасения своей семьи».

Муж после этого превратился в нервный комок. Все время прислушивался, вздрагивал от любого шороха и предсказывал: «Это за мной». К нам действительно приходили с обысками неоднократно. Росгвардия, ФСБ, кадыровцы и прочий вооруженный сброд.

Второй раз забрали через два месяца, кажется, в мае. Мы в тот день сажали картошку, и друг семьи, увидев, что супруга повели в сторону штаба, прибежал с лопатой:

— Не могу подсобить собрату, дайте хоть помогу возделывать огород.

В тот раз опять пытали. Опускали ногу в воду и применяли электрический ток. Шутили: «Ну что? Проверим, какой ты счастливчик? Выбирай проводок». Били книгой по голове так, что та едва не отрывалась от шеи. Мы всю ночь просидели со свекровью у окна. Она плакала и вспоминала, каким потешным сын был в детстве. Еще трехлеткой заметил, что к соседке зачастил молодой человек, и решил уточнить: «Дяденька, а вы и сегодня собираетесь спать с тетей Наташей?» Мне хотелось улыбнуться, но губы приросли к зубам.

Утром привели бледного и попросили дать под язык что-то сердечное. Обмолвились: «Сейчас прошвырнемся по парочке адресов и вернем хозяина обратно». Супруг посмотрел с горечью. Попрощался: «Света, береги сына и родителей. Я тебя очень люблю». У самого руки перетянуты пластиковой веревкой, такой, как затягивают в булочных батон, и колени пружинят. Кисти еще долго были синими. Позже рассказывал, что пить давали и даже предлагали поесть, но он отказывался. Во-первых, считал, раз пытаются накормить, значит скоро убьют. Во-вторых, жевать то нечем, половину зубов выбили в прошлый раз.

Свекра ранили 29 марта. В тот день мы вышли позвонить (кто-то рассказал, что в конце улицы, там, где стоят солнечные панели, можно поймать связь). Свекр изъявил желание пойти с нами. Преодолели почти километр, и начался обстрел. Разрывы раздавались громко, предельно близко, практически за углом. Мы повалились на землю. Я кричала, как одержимая. Понимала, что обязана выжить ради ребенка. Когда все стихло, стали подниматься. Муж уточнил: «Все живы?» Мы ответили, что да, вот только свекр с интересом рассматривал ногу. Сперва подумали, неудачно упал, присмотрелись — штанина в крови. Вытащили из ботинка шнурок, перетянули выше колена. Люди стали выходить из-за заборов, сочувствовать. Один завел скутер и отвез раненого домой. В хате разрезали штаны, а там просто капец. Рваная рана размером пятнадцать сантиметров, требует шитья в госпитале. Посадили в тачку для транспортировки картошки и повезли.

В госпитале ступеньки, порог, пол — все в крови. Везут и везут солдат с переправы (там был бой). Без рук, ног, пальцев, с дырками в головах и животах. Одеты бедно, точь-в-точь, как во времена Отечественной войны. Много раненых мирных жителей. Деда осмотрели и сказали, что нужно шить и стягивать, а нужных ниток днем с огнем. Сейчас посадим в вертолет и отправим в Белгород. Дед ни в какую. Ну и ладно. Снабдили бинтами и отправили. Дед — боец. Ни одного стона, ни одной жалобы. Уже на второй день ковылял на костылях в туалет. Со временем нашли ветеринара, согласившегося делать перевязки. Тот срезал ножницами отмирающую ткань, бинтовал, как куколку. Рана затянулась спустя пять месяцев, и наконец-то появился шрам.

Ни одного дня не было тихо. Минометы, «Смерчи», танки. Один раз наши подорвали их склад, и боеприпасы взрывались три часа кряду. В воздухе летало все: ракеты, патроны, снаряды. Сновало хаотично: зигзагами, кругами, пунктирными и волнистыми линиями. Мы боялись даже выйти на веранду. Как-то раз свекровь сидела у окна и увидела, как прямо на нее несется красный клубок. Только и успела крикнуть: «Саша, что это?», — и он рассыпался на сотни мелких деталей. Это был кассетный снаряд.

Эвакуировались из Изюма 15 августа, заплатив перевозчикам тысячу долларов. Свекры остались стеречь дом, котов и собак. Свою родину.

* * *

После первого налета в ушах еще долго стоял гул. Думала, самолет поселился в моей голове на веки вечные. Заслышав удар, неудачно опрокинулась на спину и долго ходила с ощущением гигантской ссадины. Тело закончилось, а ссадина тянется дальше за забор. Позже узнали, что бомба упала на пятиэтажный дом, общежитие и любимый супермаркет «Брусничка». Там я обычно покупала ребенку персиковое пюре. Уезжать не собирались. Да и Варюша слишком маленькая. Всего год и два месяца.

С 3 марта начались сильные обстрелы. Терпели, сцепив зубы. Ребенку закрывала ушки ватными турундами. Очень хотелось заткнуть чем-то уши и себе. Через два дня терпение лопнуло, прогрели машину, но едва за порог — канонада. Вернулись переждать, смотрим в окно, а там сунется танковая колонна. «Шурх-шурх», «лязг-лязг». Земля под ними прогибается, будто исполненная не из лоснящегося чернозема, а батутной ткани. Пехота идет по обочине. Сперва обрадовались, думали, наши, ВСУ. Дальше грохот со стороны черного хода. Рашисты выломали нашу дверь, разбили окно, ворвались в дом целым стадом. От страха стали ватными ноги. Я схватила ребенка, прижала крепко и расплакалась. Их зашло человек десять и сразу с большими претензиями. Послушно подняли вверх руки, бабушка запричитала: «Хлопці, ну що ви робите? В нас нема зброї». Мужу тут же приказали раздеться, а у него шея и плечи в татуировках. Вывели на допрос. Нашли переписку бабушки с моим отцом. Он служит в ВСУ. Думали, всех расстреляют.

Не расстреляли. Выгнали в погреб, а сами всей бригадой разместились с удобствами. Вторая бригада заняла соседский дом. Уезжая, забрали постельное и подушки, собачий корм, пилу, велосипед, телевизор, сейф. У нас ничего не стащили, видимо, не всю совесть растеряли, но, когда прилетала ответка, ныряли в погреб. Прятались. В тот момент напоминали трусливых косых зайцев. Далее возвращались, ложились спать в наши кровати и укрывались шерстяными одеялами. Их не беспокоил ребенок, живущий под землей. Им была безразлична наша бабушка с красным от холода носом. Хотя нет. Однажды поделились пайками. Солдатский оказался ужасным: пресные консервы, деревянное печенье, дрянной кофе. Офицерский — хорош. Фрикадельки, шоколад, сгущенка, джемы, сухой спирт.

Варюша спала полностью одетой и постоянно хныкала. Вертелась, пыталась стащить шапку и комбинезон. Было видно, что у нее чешется спинка, но что поделаешь? Не уложишь малышку в пижаме, когда температура воздуха плюс пять.

Когда первая бригада ретировалась, вышли из заточения и не узнали город. Улицы разрушены. Многих домов нет. Цыганский сгорел полностью. Взорваны пешеходный и железнодорожный мосты. Сильно пострадали моя школа и родительский дом.

Со временем отключили воду и ее носили из озера. Бабушка выпила разок-другой и отравилась. То ли не дождалась полного кипения, то ли зачерпнула кружку прямо из ведра. Пять дней ее рвало, пришлось наступить себе на горло и попросить активированный уголь у рашистов. Вскоре зашли новые отряды и расположились опять-таки у нас. Один мужчина (многодетный отец из Краснодарского края) все сочувствовал и пытался выстроить диалог. Бабушка не могла сдержаться:

— Что вы здесь забыли? Вы хоть видели одного нацика?

— Но ведь стреляют.

— Покуда вас не было, не стреляли.

Он прикусил губу. Вышел и вернулся с пакетом сухого молока, подгузниками, влажными салфетками. Переживал за Варю.

Много всего было. Во двор прилетел кассетный снаряд. Такого злого шелеста никогда не слышала. По городу люди стали передвигаться на велосипедах, так как машины и мопеды рашисты отобрали для собственных нужд. Связь можно было поймать лишь на центральном рынке. Единственное место, чтобы сказать родным: «Люблю». Варя, заслышав самолет, закрывала ушки и бежала в уголок с игрушками. Считала, что медведи с утятами ее спасут.

* * *

У меня маленький ребенок. Девочка — год и восемь месяцев. Когда спит, вышиваю бисером. Окончив работу, тщательно прячу все коробочки, чтобы малышка не заинтересовалась и не потянула бусины в рот. В тот день нас обстреливали из «Градов», и стены решили поменяться местами. Северная с восточной, южная с западной. Ринулась прятать коробки, как прозвучал удар. Из коробок — разноцветный бисерный дождь. За спиной раздались аплодисменты. Оглядываюсь, а это доченька, как завороженная наблюдает и радуется. На секунду забыла, что война.

Первое время жили в спальне, затем перебазировались в коридор, запечатав окна подушками. Когда стало доставаться лицевым стенам, спустились в подвал. Там было электричество, чайник и не наблюдалось сквозняков. Ребенку две недели давала таблетки от беспокойства и бессонницы. Она вела себя тревожно. Незнакомое темное помещение, сутулые люди, приглушенный свет. Когда укладывала, дочка дремала несколько минут, а потом вскакивала и неслась со всех ног в сторону двери. За ночь подобное происходило до пяти раз. А с той стороны — непрекращающаяся какофония: танки, автоматы и авиация. В один из дней в подвал вернулся сосед. Его считали пропавшим без вести. Вышел за водой и испарился. Три дня мужчины не было, а когда явился, во рту не хватало зубов. Говорил: «Били и заставляли копать могилы».

Наш город сдали предатели. Они показали место брода для танков.

* * *

Хорошо знала Людмилу Сокол, директора 11-й школы. Она всегда была статной, уверенной, с зычным ораторским голосом. Боже, что с ней сделала война. Вместо авторитетной дамы — хрупкая дезориентированная старушка. Живет в развороченной квартире, а вокруг — никого. Понимает с трудом. Любой, даже самый простой вопрос, доходит с заметным опозданием. Прежде чем ответить, подолгу блуждает взглядом по стенам, разбросанным вещам, сваленным в кучу книгам. Трогает рубчик на спортивной штанине, край потрепанного бинта. Что-то ищет языком за запавшими щеками, хотя зубы на месте. 9 марта пережила один из жесточайших налетов. После бомбежки ампутировали пальцы на ногах. Два месяца провела в больнице, вернулась в руины, днями сидит в коридоре ухом ко входной двери и слушает: идет кто или так, валандается ветер. Изредка появляются люди (бывшие жильцы), забирают уцелевшие вещи. Заботливо оставляют ей воду, обезболивающие. Она извинительно кланяется и просит сладости. Взамен предлагает томик Ремарка.

* * *

В ночь со 2 на 3 марта испытала парализующий страх. В результате авианалета пострадали пятиэтажка, магазин «Полюшко», 4-я школа. Она старая, пережила 1917 год. Кого в ней только не было. Заседала фракция большевиков, базировался штаб красных, размещался рабфак и госпиталь. В этот раз в школе находился пункт теробороны, рашисты целились по нашим ребятам, но ошиблись на пятьдесят метров. Продырявили на улице Соборной асфальт.

В один из дней началась тревога, я мигом из дома — в гараж (в гараже у меня погреб). Вдруг небо озарилось белым операционным светом и раздался удар. Я от страха присела, а встать не могу. Ползу и причитаю. Пытаюсь длинным ключом пролезть в замочную скважину. Тщетно. Ключ танцует в руке. Посидев и немного успокоившись, вернулась домой и ну хозяйничать. Видимо, хотела доказать себе и наводчику, что ничего не случилось. Что жизнь не остановишь спусковым крючком. Вот варятся яйца, булькает картошка в мундирах. Посапывает будущий хлеб. Дальше — щелчок. В мозгах промелькнула ясность. Перекрыла газ, схватила дорожный чемодан и к машине. Еду и плачу. Паренек на блокпосту остановил и утешает:

— Не плачьте. Все будет хорошо.

А что хорошо? Вернулась спустя полгода и поняла, что Изюм никогда не будет прежним. И люди не будут как раньше. Встречаю соседку, здороваюсь, а она меня не узнает.

* * *

Я жила в Изюме во время оккупации. Мы все время искали еду. Ходили за мост, по дворам, просили хоть что-то съестное. В один из дней, когда возвращались обратно, нас остановили российские солдаты. Сказали, что мост сейчас закрыт и нужно подождать. Мы ждали… То, что увидели, повергло в ступор. Через мост на покрывалах переносили трупы людей. Ничем не прикрытых, изуродованных мужчин, женщин, детей. Я оцепенела, а их все несли и несли. Тела бросали в грузовик и шли за новыми.

* * *

В одну из ночей состоялось несколько авианалетов. Мы находились на пятом этаже, и я отчетливо помню, как расшатывался наш дом. Когда били «Грады», держала родителей за руки и молча плакала. Не хотела, чтобы видели и расстраивались. 4 марта моей племяннице исполнился год. Черт возьми, мы праздновали ее первый день рождения под обстрелом. Вместо улыбок, белого торта, нарядного платья с рюшами — боль, злость и ненависть. 7 марта не смогла поздравить с именинами свою бабушку (она находилась в другом бомбоубежище). С 10 марта у меня стали выпадать волосы. Несколько дней сидела с пакетом и складывала в него пучки.

* * *

В изюмских группах — тысячи пропавших. Открываешь и попадаешь в пекло. Боль, неизвестность, надежда, что родные, жившие в домах, где завалило подвалы, не погребены заживо. Я тоже обращалась в группы, чтобы узнать, что с мамой и соседями. С мамой повезло — она отзвонилась. С соседями… Не все живы… В прошлый раз мама прервала звонок: «Началось, я побежала». В этот момент как бабахнет в трубку. Добежала ли?

* * *

Изюм освободили через полгода. Первое, что просили люди — питьевую воду. Все это время в городе не было воды: кипятили дождевую, снежную, набирали из речки. Когда прибыл груз, за водой выстроилась очередь. Изюмчане пили и плакали от счастья.

* * *

Первое, что сделали наши военные, войдя в город, — купили детям конфет.

* * *

Люди, пережившие оккупацию, имеют нарушения в поведении. Они подозрительны, насторожены, запасливы. Когда привезли гуманитарную помощь, пожилые брали детское питание, хотя у них не было детей. Многие с явно выраженным ПТСР. Просят успокоительные. Не могут спать. Вернувшиеся в родные края, заметили: «Видишь человека, точно знаешь, что знакомы, но узнать до конца не получается».

* * *

Большое количество авто решетили, как в тире. С детьми, с беременными…

Людоеды, нелюди…

Пристреливались, тренировались…

Бывало, водитель подъезжал к блокпосту, договаривался о выезде, ему кивали: «Проезжай», — и стреляли в спину…

Чугун из лилейника

Если бы исход войны можно было предвидеть, прекратились бы всякие войны.

Кароль Бунш

В Луганской области была лишь однажды, кажется, в шестом классе, когда отправились на экскурсию в Краснодон. Боже, как хотелось побывать на родине молодогвардейцев! Перед этим прочитала роман Фадеева «Молодая гвардия» и загорелась увидеть все. И терриконы, и Дворец пионеров, и мемориальный комплекс «Слава» в Ровеньках. Это сейчас появились публикации, что не все написанное правда, просто у Фадеева был роман с Еленой Кошевой, вот он и сделал ее сына предводителем. А тогда все воспринималось искренне, доверчиво, всерьез.

Стояло лето. Луганск (Ворошиловград) запомнился пыльным и очень жарким. Напрочь степным. Ватный перегретый воздух, красноцветные клумбы, множественные административные здания и арбузные очереди. Люди все подходили и подходили, каждый интересовался сколько стоит «каун». Вокруг сплошные тяжести: каменный уголь, кокс, чугун. Старая улица Английская, литейные заводы и темнолицые шахтеры. Множество промышленных предприятий, мне же хотелось, чтобы на фабриках производили нечто гламурное: шпильки, булавки, кружева.

В Краснодоне пощипывало в глазах. Шахты поднимались гигантскими кротовыми насыпями, на солнце догорала трава, навязывался зной. Прохладой дышал один Дворец пионеров со скучными стендами. На них — письма, галстуки, значки. Горны, барабаны, бесформенная одежда и обувь. Подписи. Это туфли Ули Громовой, блуза Любови Шевцовой, галстук Сергея Тюленева. Экскурсовод — скучный долговязый тип в такой же мешковатой одежде, что-то долго и монотонно рассказывал. Бухтел, как бухтят на плите крупные куриные яйца: буль-буль-буль. Из его спича запомнила последнюю фразу: «Они отдали свои жизни, чтобы подобное больше не повторилось! Никогда!» Ныне открываю карту и помечаю луганские города: Северодонецк, Лисичанск, Попасная, Рубежное, Кременная. Село Светличное и Новокреснянка. Поселок Метелкино, Боровское, Сватово и Лиман. Куда ни посмотришь — всюду проклятая война…

Лисичанск

* * *

Я родом из Лисичанска (колыбель Донбасса) и все знаю про «донбасский менталитет». Большинство луганчан идентифицировало себя с СССР, а потом с Россией, что и не мудрено, ведь Донбасс заселялся выходцами из Дона. Здесь вообще не поняли Майдан. Скажу по-другому, он их шокировал. Вот почему местные были ориентированы на Россию, их громкие и заманчивые обещания.

Когда грянул 2014 год, всячески помогала ВСУ. Сообщала, где находятся русские и где их штабы. У меня на крыше висел украинский флаг, так как считаю Донбасс украинской землей. Несогласные пусть стартуют на хутор Верхний Митякин. А что? Там целых две улицы. Хочешь живи на Заречной, не нравится — располагайся в избе на Центральной, и нечего устраивать беспредел. Теперь вынуждена оставить насиженное место и побираться по людям. Мама практически не ходит (ей восемьдесят лет), поэтому наш выезд был невыносимым. Лучше бы остались в Лисичанске и погибли под завалами. Лучше бы в нашу крышу попала ракета. Все страдания решились бы одной минутой, а так они, по всей вероятности, вечные.

В дороге плакала и вспоминала свой теплый и удобный дом. Большая гостиная, три спальни, летняя кухня, на которой до заморозков жарила голяшку по-донбасски. Выйдешь — и грядки, несколько рядов малины, масличные подсолнухи. Всегда имела запасы. Несколько куриц в морозилке. Перец и баклажаны в банках. Морковь и картошка в погребе. Продержались бы. Да, у нас все подорожало, пачка дрожжей — восемьдесят гривен, но мы бы справились. Весну ждали. Посеяли овощи на рассаду. Распланировали с мужем огород. Сейчас живем в Днепре всемером в съемной комнате. Я с мужем, сын, невестка, двое детей (2 года и 9 лет), бабушка и кот. Мы с мужем спим на полу. Комната стоит шестьсот гривен.

Признаюсь честно, начала выпивать. Спиртным заглушаю боль, страх и отчаяние. На этой почве ссоримся с мужем. Говорит, если бы тридцать пять лет назад увидел меня такой, ни за что бы не женился.

* * *

В январе навязался сон о танковом сражении. Точь-в-точь, как под Прохоровкой в 1943 году. Глаза слепило восходящее солнце, бой шел на коротких дистанциях, сотни танков вертели дулами и плевались огнем. Я бегала между бронемашинами и пыталась спрятаться. Ни одного укрытия. Ни в канаве, ни за бетонной конструкцией, ни в широкой сточной трубе. Просыпалась с криком. Ползла на кухню и выпивала три чашки кофе в один присест. Одной горечью глушила другую. Вспоминала 2014 год и свое бегство с шестимесячным сыном. И вот исход февраля 2022 года. Муж в командировке, я с двумя детьми одна дома. Старший — студент польского ВУЗа приехал погостить на каникулы, младший — второклассник. Вечером подошел со странным:

— Мама, а завтра не начнется война?

Внутри все превратилось в коктейльный лед:

— Конечно, нет.

Утром подбросило от взрывов. Удар под дых. Обдало арктическим холодом. Мы живем на линии разграничения. Война еще только в проекте, а у нас уже жесточайшие бои. Принялась собирать вещи. Руки что-то заталкивают в сумку, а за окном тыдых, тыдых, тыдых. Сердце устроило тахикардию. Мозг воспалился до красноты.

Вызвала такси, и мы отправились к моим родителям в Боровское. За рулем — женщина. Беспечно уточнила, куда в такую рань.

— Так ведь война.

— Врете.

С трудом довезла нас к месту назначения, а у самой руки, как плохо пришитые, едва справляются с коробкой передач.

У родителей пробыли несколько дней. И днем, и ночью окна красные, тревожные. Невозможно затемнить. Ты на них и картон, и блекаут. Сперва режет глаза нестерпимый свет, за ним — визг падающих снарядов. В воздухе: пИлы, пИлы, пИлы. 28 февраля в момент относительного затишья вышла с Артемом во двор подышать свежим воздухом. Неожиданно раздался взрыв, по силе в десятки раз превышающий все остальные. Отчетливо почувствовала, как сплющился воздух. Он стал зримым, давящим, обладающим титанической силой. Способным на все что угодно: сломать руки-ноги, разорвать барабанные перепонки и кровеносные сосуды, отбить почки. Мы ринулись в подвал. Оборачиваюсь, а Артем кричит. Рот открыт настежь, но из горла ни звука. Звук застрял и ни туда, ни сюда. Старший Максим, переживающий первую любовь, все эти дни о выезде даже слушать не хотел. У него здесь Дашенька, и точка. Оборачиваюсь и шепчу:

— Если себя не жалко, пожалей брата.

Впервые ответил, как мужчина:

— Делай то, что считаешь нужным.

Когда младший отошел, первой фразой было: «Чтобы они сдохли».

На следующий день было принято решение об эвакуации. Родители уезжать отказались наотрез. Умоляла, но отец смотрел из-подо лба. Произнес излюбленное: «Не гони порожняк». Ему нельзя поперек. Его слово — закон. Стал посреди комнаты горой и пробасил: «Отсюда меня — вперед ногами». Мама разрывалась между нами и супругом. Она боялась обстрелов, оккупации, рашистов, но не могла оставить мужа. Тот вцепился в свое большое хозяйство: в собак, котов, кур, гусей, цесарок, кролей.В свои «вышни» (вишни) и «цеберки» (ведра). Как все бросить?

На вокзале — столпотворение. На часах утвердилось восемь, поезд ждали к девяти. Народ переговаривался. Еще вчера и позавчера уезжало от силы по сто человек в день, а сегодня собралось больше тысячи. В этот момент объявили, что поезд приедет в 15:00, и сразу начался артобстрел. Перрон превратился в батут. Вокзал, находившийся в предельной близости от Северского Донца, — в избушку на курьих ножках. Пришлось бежать в убежище. С нами мамы с грудничками и дошкольниками. С чемоданами, термосумками, колясками. Спотыкаются, падают, ползут. Уже под землей у большинства обнаружились дыры на коленях. У младшего «заела пластинка»: «Поезд не приедет. Поезд не приедет». Я пыталась его перекричать: «Нет! Приедет обязательно».

В три часа дня на рельсах заметили подозрительный предмет и вызвали сапера. В 17:00 наконец-то сели в вагоны и отправились в неизвестность (в целях безопасности нам не озвучивали маршрут). В дороге провели трое суток. Очень боялась, чтобы не через Харьков и Киев, но среди ночи проснулась и в ужасе увидела, что стоим на харьковском вокзале. Двигались наощупь, в темноте. Телефонами не пользовались. Ели то, что взяли с собой, и на подъезде ко Львову еда полностью закончилась. Слава Богу, волонтеры накормили картошкой с сосисками. Дальше — бесконечная очередь на электричку, везущую в Пшемышль. Артему нашелся уголок, мы с Максимом стояли. Люди плотно. Вещи, сумки, собаки, коты. Чуть проехали, застопорились в поле и ни с места. За окном — заиндевевшая стерня, метелки деревьев, околевший солнечный луч. Никто ничего не знает. С собой ни еды, ни воды. Детей кормила остатками печенья и кукурузными хлопьями. Сама сутки не ела, и начались спазмы. Через пару часов пришел человек, наверное, пограничник, и сообщил, что перед нами еще семь поездов, поэтому планируем прибыть к вечеру следующего дня. В электричке не предусмотрено туалетов. У пожилых участились сердечные приступы и раздавалось:

— Есть у кого-то аспирин и нитроглицерин?

— Накапайте сорок капель валокардина!

Доминировало паническое настроение. Связь с Лисичанском отсутствовала.

Брат эвакуировал жену с детьми в Красный Лиман, а сам остался с нашими пожилыми родителями, так как отец продолжал цепляться за забор, порог, большой обеденный стол и прикроватную тумбочку. Невестка с дочками несколько дней прятались в погребе. В один из дней женщина вышла во двор и получила серьезное ранение. Вспоминала, что стояла оглушающая тишина. Застыло все: влажный мартовский воздух, горбатые виноградные листья, вражеские двигатели. Внезапно ее отбросило в сторону, а когда пришла в себя, в животе — фарш. Ее спустили в подвал и три дня не могли оказать помощь. Поднялась высокая температура, начался горячечный бред. С трудом нашли украинских военных и те смогли перевезти раненую в госпиталь. Там сделали операцию. Спасли.

Самая большая боль — это родные, оставшиеся в Лисичанске. Все месяцы, проведенные в Польше, умоляла уезжать. В ответ слышала твердое непоколебимое «Нет». Нашла волонтеров, и те доставили им бензин, целых двадцать литров. Везли, рискуя жизнью, отцу оставалось заправить машину, посадить маму с братом и двинуться в путь. Он топливу обрадовался, заправил им мотоблок и вспахал огород. До июля (с 03.07 город в оккупации) передавала волонтерам деньги, они закупали продукты, привозили под забор и снимали фотоотчет. Когда на снимке увидела маму с пакетом, весь день проплакала. Она стояла такая потерянная, платочек сбился, галоши на босу ногу. Со временем прислали фото брата с коробкой. Заросший, глаза запавшие, худой. Отныне — все. Оттуда не выехать. Город всмятку. Разрушены жилые дома, сгорела многопрофильная гимназия, кинотеатр «Дружба». Рынок, горный колледж, здание полиции. Одним из самых страшных дней стало 27 июня. Местные жители стояли в очереди за водой и их обстреляли из «Ураганов». Восемь убитых, больше двадцати раненых, а я ничего не знаю о своих родненьких. Связи нет.

* * *

Накануне готовились к юбилею (семидесятилетию) школы искусств. Дату празднования назначили на 20 мая. Вечером 23 февраля набрасывала сценарий, но он почему-то не складывался. Марши звучали слишком бравурно, речи — пафосно. Пыхтела, зачеркивала, пробовала так и этак, но получалось плохо. На душе — невнятная тяжесть и тягостность. Говорю мужу: «Случится что-то ужасное». Он отмахнулся от моих предчувствий, а утром — война.

Первый раз попытались выехать из города 27 февраля. Добрались до вокзала, зашли в здание — жесточайший обстрел. Стекла сотрясаются. Люди — врассыпную. К стенам жмутся люди из города Счастье. Его взяли под контроль еще 24 февраля. Смотрю на них, а в голове — гимн:

И вот нет больше прежнего Счастья. Ни рынка, ни церквей, ни рыбных озер, ни ландышей.

В тот день просидели на вокзале восемь часов, но так и не уехали. На следующий день семья спустилась в подвал, а я решила принять душ. Еще была горячая и холодная вода. Едва из душа — канонада. Ощущение, что кто-то гигантской кувалдой долдонит стены с фасада и торца. Уши заложило. Внезапно открывается дверь, муж силком вытаскивает мокрую и — в подвал. Я успела натянуть махровый халат и спрятать в кармане трусы. Так и простояла до конца обстрела. Вокруг «людское собрание», холодно, на мне даже трусов нет, а при всех надевать неудобно. В тот вечер бомба попала в нашу крышу. На верхних этажах ранило людей.

Вторая попытка оказалась более удачной. На вокзале снова собралось от мала до велика. Поезд обещали дать бесплатный, но в кассу — очередь. Лично мы стояли пять часов, чтобы заполнить бумагу и оставить свои данные. Кассирша хватала бумажку и выкрикивала номер вагона. Периодически раздавался ее режущий голос: «Уважаемые пассажиры, крепко запоминайте свой вагон. Пишите на руке, на ноге, на лбу. Товарищи, каждый должен помнить свой номер вагона». А в это время неподалеку шел бой. Залпы, уханье, хлопки.

Наконец-то подали состав. Люди повалили толпой. Самое обидное, что в первых рядах бежали те, кто в очереди не стоял и понятия не имел о нумерации своего вагона. Везли колясочников, несли младенцев. Поезд брали штурмом. Детей забрасывали через окна. Минута, другая и: «Двери закрываются». Состав дернулся, будто ему удалили зуб. Покатился. Смотрю, а муж остался на перроне. Кричу, как резаная, он бежит следом, размахивает руками, отстает. Через пять минут звонок:

— Таня, я еду в локомотиве, не переживай.

Ехал сутки, без еды и воды.

Встретились уже во Львове. Опять стала возмущаться наглостью людей. Он укоризненно:

— Глупенькая, ты так ничего и не поняла. Эти списки нужны были для статистики. Вдруг не доедем, нужно понимать количество погибших.

Сейчас я с дочерью в Бельгии. Голые, босые и курносые. Живем в хорошей семье. Муж с сыном остались в Украине. Не виделись восемь месяцев. Больно.

* * *

На автобусной остановке разговорилась с женщиной, беженкой из Лисичанска. Она рассказала, что вывезла из города двоих детей, а старший, двадцатидвухлетний, решил остаться. Сказал, что будет охранять дом, двор, сад. Не вышло. Попал под обстрел кассетными снарядами и получил множественные ранения. Его увезли в Белгород и там удалили почку. Правдами и неправдами забрала его к себе долечивать. Здесь выяснилось, что, помимо пострадавшей мочевыделительной системы, остался осколок в глазу. Вот, едет к нему в больницу…

* * *

У меня без вести пропал брат. Это произошло 30 мая. Скорая помощь попала под обстрел по трассе «Лисичанск — Бахмут». Двух убитых и одного тяжелораненого нашли возле машины, а брат и доктор пропали. Наверное, их взяли в плен. Нам ничего о них неизвестно, хотя обращались куда только могли. На днях его жена родила девочку, а он об этом не знает…

* * *

В наше село приехала семейная пара из Лисичанска. С собой пять собак и два кота. Овчарка старая: слепая и глухая. Другие песики — обычные дворовые. С собой кроме животных привезли книги Сергея Жадана. Машина-развалюха, метр — и плюется, а они все равно ехали, собак везли, книги…

* * *

У мужа есть партнер по бизнесу. Его семья вышла из подвала и попала под обстрел кассетами. Девочке (1 год и 7 месяцев) оторвало ножки, братику (8 лет) — стопы. Дашеньку не спасли.

Северодонецк

* * *

Знаете, сколько у меня в Северодонецке было сортов лилейников? Семьсот пятьдесят! Триста пятьдесят сортов ирисов, сто пятьдесят сортов пионов. Если бы вы видели наши оранжереи и теплицы! Это сказка! Райский сад! В теплицах выращивали цитрусовые: мандарины, апельсины, лимоны и лайм. Внутри стояли датчики, поддерживающие тропический и субтропический климат, автоматизированные распылители, дающие необходимую влажность, автоматический полив. На открытом участке находились солнечные батареи.

Короче говоря, жила себе очень трудолюбивая и интеллигентная семья. Родители старенькие, но активные. Папе — девяносто один год (водил машину, как Шумахер), маме — восемьдесят четыре года. Отец на протяжении тридцати лет занимал должность генерального директора НПО «Импульс». Много читал, много знал, много повидал. Жил в срубе в поселке Метелкино. Неподалеку — брат с невесткой и племянником. У них каменный трехэтажный дом с бассейном, фонтаном и детской площадкой. За домом — стеной сосновый лес. Я — в городской квартире. Она находилась в старом городе и была построена еще пленными немцами.

С началом войны брат остался в своем доме, забрав в подвал-бункер еще пятнадцать друзей, а мы с родителями уехали в город, решив, что так будет безопаснее. По соседству с братом, в опустевший дом, заехали украинские военные, там же установили пушку, и учинили стрельбу в сторону врага. Тотчас прилетела ответка. 13 марта в каменный дом ворвалось три снаряда и размозжило крышу. Один угодил в камин. Едва успели выбежать, и дом загорелся. Внутри кричала шиншилла, но достать ее не было никакой возможности. Зверушка сгорела заживо. Прыгнули в машины и уехали через лес. Метелкино сожгли практически полностью.

Мы пребывали в Северодонецке (улица Первомайская) под непрекращающимися обстрелами. С 28 февраля залпы сводили с ума. Бомбили подстанции, городское управление, областное управление полиции, инфраструктуру, жилые дома. Город ровняли с землей. Били по верхним этажам, особо не целясь. Сносили новые районы. Учинили расправу над проспектом Химиков.

В первый день закрылась «Новая почта» и вывезла все свое оборудование. Они что, изначально знали, что город сдадут? Перестала работать «Укрпочта», лишив немощных стариков пенсионных выплат. 26 февраля разбомбили продуктовые склады. Еды стало не хватать. На дверях овощных лавок — увесистые замки. Торговля только с колес. Ассортимент: макароны, килька в томатном соусе, картофельный крахмал. В городе пекли хлеб и раздавали бесплатно. Слава Богу у нас был запас: консервы, домашняя паста, собственноручно закатанная тушенка.

Папа в подвал не спускался. Говорил, что лучше в одиночестве почитает научно-популярный журнал. Кроме того, он плохо слышал, поэтому прилеты его не шибко донимали. Больше, думаю, страдал от холода. Морозы в марте ударили трескучие. Ночью до минус пятнадцати. Просыпаешься утром в инее. Так что мы достаточно намерзлись и надышались пылью. Рядом в нами — полицейское училище. Там дежурил наш миномет. Получается, орудие стояло в самом центре города. Облегчалось над нашим домом, туда же прилетал ответный удар. Миномет не перемещался, не менял свои позиции. Стоял, как истукан, накликая на нас новую беду.

30 марта мы с мамой находились в подвале, а папа по-прежнему — в квартире. Грянул обстрел, в этот раз впритык. Прозвучало десять ударов, будто выполненные отбойным молотком. Я сразу поняла, что попали в наш дом, и внутри задрожала каждая жилка. Послышался хруст бетона и кваканье стекла. Скрип перекрытий, крики людей, грохот падающих на землю балконов. Когда чуть затихло, приехали МЧС и принялись разбирать завалы. Я выскочила на улицу, а вокруг огонь. Пламя высокое, острое, синее. Мой старенький папа мечется у пылающего гаража и причитает: «Авто заправлено — полный бак бензина». Повсюду — летающие битумные куски. На соплях качается чья-то хрустальная люстра. Беззаботно переливается на бледном солнце. Под ногами женский бюстгальтер с этикеткой и книга «Как устроена экономика». На первом этаже разнесло квартиру нашей хорошей знакомой. Она три дня назад уехала к дочке, и вот от ее жилища — сквозная дыра.

На следующий день мы переехали жить в больницу. Здание крепкое, бетонное, семь этажей. В нем дежурило всего три врача: хирург, интерн и анестезиолог. Внутри — помещения без окон, этакий бункер. Первым делом спустились в подвал, чтобы проверить убежище. Идем по коридорчику, а там трупы с бирками на синюшных ногах. Как объяснил хирург, морг забили до отказа, ни одного свободного места. Кроме того, хоронили людей не в городе, а в поселке Вороново. Добраться туда не предоставлялось возможным. Друг моего отца месяц лежал на балконе. Жена старенькая, не могла ни спустить по лестнице, ни прикопать во дворе.

Прожили в больнице семь дней, покуда рашисты не принялись обстреливать здание. Сидишь, а по тебе мины: бух, бух, бубух. Болит затылок, плечи, душа. Каждый удар по бетону отдает в солнечном сплетении. Вот тогда и приняли решение выезжать в Днепр. Чуть позже мама вернулась ухаживать за своей подругой Тамарой. За ней раньше присматривал родственник, но рашисты его расстреляли. Парень ехал на велосипеде за хлебом, но вместо булки получил пулю в висок. Позже Тамарочка умерла, а мама осталась.

Я с недавних пор в Харькове на Салтовке.

* * *

В Северодонецке у меня есть подруга по имени Таня. В одиночку воспитала дочку-красавицу (у девушки в выпускном классе отсохла почка). Это не помешало Юле выйти замуж и родить двух здоровых детей. Первого в 2014 году, второго — год назад. Выходит, оба ребенка — дети войны.

Муж Юли — очень интересный парень. Этакий хипстер. Умело сочетал винтаж и ультрамодные вещи. Вечно с бородой и в мокасинах на голую ногу. В укороченных брючках, свободных рубашках и мягких вельветовых куртках. Что ни слово, то эксцентричное и оригинальное. Жили они весело, креативно. Активная современная семья.

Перед самой войной у Тани случился инфаркт. Юля разрывалась между детьми и больной мамой. Носила в больницу бульоны, компоты из сухофруктов, печеные яблоки. Бегала сломя голову, ведь дома девятилетний присматривал за двухлетним. Потом война. Недолеченную Таню выписали, и Юля забрала маму прямо в подвал. А куда еще? В старом районе города оказалось настоящее бомбоубежище, в котором поселились Юля с Сережей и двумя детьми, бабушка, не оклемавшаяся после инфаркта, Сережин лучший друг Вовка и его семья.

В тот день стреляли как не к добру. В образовавшуюся паузу Сережа с Володей вышли покурить. Сделали по две затяжки, на третьей прозвучал взрыв. У всех началась куриная слепота. Не поймешь, где запад, где восток. Где пол, стол, вход и выход. Перед глазами серая войлочная пыль. Во рту тоже войлок, но с кровью. Когда пыль немного осела, Юля метнулась к выходу и увидела окровавленного мужа и Вовку, состоящего из многочисленных частей. Все отдельно: стопы, ботинки, голова. Сергей орет: «Быстро в машину», но, чтобы добраться к авто, нужно перепрыгнуть через оторванные руки-ноги. Переступали все: и Юля, и Таня, и Вовкина жена.

Кое-как поместились и взревел мотор. Сережа ведет, но почти ничего не видит. Кровь заливает лицо. Едет, утирается рукавом и кричит что есть мочи: «Не стреляйте! Я свой! Свой!» С трудом добрались в больницу. Там его осмотрели, но глаз не спасли. Вынули, как из яблока сердцевину. Диагностировали сотрясение мозга и контузию. День-два Сережа приходил в себя, дальше сложил в мешковатую сумку флешки, паспорта и объявил об отъезде. В свою машину усадил вдову и детей. Юльке вручил руль буса (права имелись, но водить — никогда не водила). Женщина пыталась возражать, но Сергей был неумолим. Напомнил, где тормоз, где газ, и приказал ехать след в след. Колесо в колесо. За спиной полуживая Таня, двухлетка, ученик третьего класса. Первая передача, вторая, сцепление. В пути, видимо, от нечеловеческого напряжения, у Сергея открылось кровотечение, и повязка взмокла от крови. Кровь забиралась в рот, закрашивала объемный шарф. На блокпостах их молча пропускали, а он все жал и жал на газ.

В Днепре Юлину маму сразу положили в больницу. За ней и Сергея. Остались женщины с детьми. У каждой свой уровень горя. Юля звонит изредка, но всякий раз отмечает, что Сережа сник. Сбрил бороду. Растерял эксцентричность и эпатаж. Остро переживает потерю друга. Всегда щеголь, большой умница, а теперь — инвалид.

* * *

6 января я узнала о своей беременности, и к 24 февраля у меня было ровно восемь недель. Ребеночка хотели давно, просто сперва пытались стать на ноги. Копили на квартиру, делали ремонт, обживались. Я работала бухгалтером в крупной стоматологической компании, муж — программист. В свободное время гуляли у поющего фонтана, что у самого драмтеатра, и храмового комплекса «Лесная дача». В Ивонин парк приходили с пледом и смотрели на большом экране кино. Мятные гортензии трижды за лето меняли цвет, румянились на солнце вишни и рябина. Рядом — автобус с горками, всякий раз представляла, как будет хохотать и взбираться по лесенке наш малыш.

В первый день войны собрались все вместе: мама и ее кошка Бусинка, я с мужем, сестра с племянником. В городе — замешательство и сумбур. Вышли в супермаркет, раздался раскатистый звук (ударили по давно закрытому аэропорту). Все машины встрепенулись и завизжали сигнализацией. Тормознул городской автобус, из него — врассыпную пассажиры. Через двадцать минут взрыв повторился. Мигом осознали, что началась настоящая война.

На следующий день стало еще тревожнее. По местным каналам прошла информация, что оккупанты взяли город Счастье. Прошли сквозь Старобельск и Новоайдар и подбираются всё ближе к Северу. К вечеру мои родные настолько разволновались, что решили спуститься в убежище (подвал местной школы) и всю ночь просидели на стульях. В городе раздавался гул движущейся техники, но куда и какая техника направлялась, было непонятно. Утром 26 февраля подошла к окну, увидела два БТРа. Раздался первый залп…

Бой продолжался весь день, и я полностью оглохла. В животе в меховой сумке оглох мой «кенгуреныш». Я ему пыталась донести, что миру не свойственны подобные звуки, но он лишь жалобно прикрывался лапкой. На третий день войны отключили центральное отопление и квартиры выстудились до панельных плит. Спали в верхней одежде. Я — в спальном мешке. С едой стало туго. Моментально потеряли счет дням. Не могли вспомнить что сегодня, уже понедельник или еще воскресный день. Прилетело в школу, в которой прятались мои родные. Осколком убило мужчину, выгуливающего собаку. Это случилось на моих глазах. Он шел осторожно, как по минному полю, собака трусила рядом, терлась о его бедро, а потом раз — и все. Собачник на спине в неудобной позе, как после падения на льду, руки в стороны, ноги на ширине плеч, голова запрокинута, а пес бегает вокруг. Суетится. Набегавшись, сел и стал лапой елозить покойнику грудь, мол, хозяин, вставай, полежал и будет. Со стороны казалось, что пытается расстегнуть на куртке пуговицы и сделать искусственное дыхание. Все принюхивался, а когда унюхал кровь, завыл. Так громко и жалобно, что мой «кенгуреныш» сделал попытку выбраться из сумки. Спазмы усиливались, скорые не выезжали. Муж уткнулся в живот и давай договариваться. Я слышала через слово:

— Не спеши, дружище. Еще успеешь.

В тот же день в доме напротив в одну из квартир попал снаряд. Она выгорела до штукатурки. Жуткое зрелище. Вокруг чернота, а из окон желтое, терракотовое, красное. Мы сидели с мужем в коридоре и прощались. Благодарили за счастливую совместную жизнь, так как следующая мина могла стать нашей.

Соседи вели себя по-разному. Одни были пофигистами. Пытались жить привычной жизнью, как будто и нет никакой войны. Хозяйка так же громко слушала музыку, подводила глаза и прогуливалась вдоль гоголевского сквера в праздничном кашемировом пальто. Вторая семья действовала иначе. Жена с молитвенником спускалась в убежище, муж оставался. Их сын служил в рядах ВСУ, и мама за него в подвале читала молитвы. Третьи — пожилая пара. Восьмидесятилетняя бабушка и лежачий дед. Она обкладывала его подушками, бутылками с теплой водой, а он ловил ее руки и умолял взять с собой.

— Ты же ходить не можешь.

Он энергично тряс отвисшими щеками:

— Сегодня точно смогу.

С мужем уезжали дважды — сперва из Северодонецка, потом — из Рубежного. Вещей по-минимуму, забыли даже зубные щетки. В Рубежном денек продержалась тишина, к вечеру как зарядят. Снаряды ярко-красные шурх-шурх над нашим домом. Уже дважды горел Рубежанский картонно-тарный комбинат, сгорело предприятие мужа. В то утро начался плотный обстрел. Дом пританцовывал, а на голову сыпалась побелка. Муж прогревал машину, периодически вскакивал и поглаживал мой живот:

— Ну что, кенгуреныш, шумно? Ничего, брат, потерпи.

Около десяти закрыли ворота. К нам присоединилось еще несколько машин и получилась колонна. Мы в ней третьи. Вдруг перед первым авто — взрыв. Мне показалось, машина стала на дыбы, как необъезженная лошадь. Муж дал газу и полный вперед. Боялся, что следующий снаряд рухнет рядом.

Ещё вчера у нас было всё — квартира, работа, достаток, машина. Ныне приходится стоять в очередях за гуманитаркой, а в госучреждениях — за справками. Ходить весной в зимних сапогах, другой обуви нет, а новую купить нет возможности. Малыш растет исправно. Я не представляю, что нас ждет впереди.

* * *

23 февраля ко мне на процедуры (я мастер татуажа) пришла постоянная клиентка. Разговор зашел о грядущей войне, а она занимается картами Таро. Посмотрела насмешливо и заявила: «Карты говорят, что никакой войны не будет». Ударили по рукам. Я тоже так считала. Моя интуиция спала богатырским сном.

С первого дня война оказалась настоящей и очень страшной. Спустились в убежище завода «Импульс». Там целый подземный городок. Тепло, светло, безопасно. Сидели, как в домике и даже носа не показывали. Не давала покоя статья, сохраненная в телефоне еще в декабре. Я ее перечитала и поняла, что все написанное сбывается, как по нотам. Русские войска будут окружать большие города, отключать свет, газ, воду и блокировать поставки продуктов. Создавать блокаду. Я тогда встала и оценила запасы продуктов. При большой экономии хватит недели на две.

В один из дней заболел младший. Температура — под сорок. Муж выбежал за лекарствами, а вернулся с новостью об эвакуационных поездах. Выскочили на улицу и тут же упали от грохота разрывов. Под землей не слышали и сотой доли.

В десяти вагонах разместилось две тысячи человек. В нашем купе — пятнадцать детей. Родители стояли в проходе. Никто не мог повернуться, согнуть колено, поднять плечо. Смотрю на своего, а он пунцовый. Кричу: «Люди, у кого есть панадол?» Передали, напоили, едем. Кто-то открыл окно. На календаре — ранний март.

В пути провели двое суток. Без еды и воды. Поезд двигался медленно. Больше стоял, чем куда-то шел. На вагон один биотуалет, и тот забился. На вторые сутки муж передал нам пакет с едой. Клянчил у пассажиров. Думала, себе в рот забросил хоть печенье, но нет. Все до крошки передал нам.

В Ужгороде не нашлось ни одной квартиры для съема. Все, что было, раскупили и арендовали за два месяца до начала войны. Нас поселили в гостинке без батарей. Скинулись коврами, матрасами, электропечкой. Переступили порог, младший сын сел, натянул на лицо шапку и закричал, как от острой боли. Мы испугались. Ринулись ощупывать, уговаривать, утешать. Он нас не слышал, ни на что не реагировал. Час орал.

* * *

Тетю Галю знала с детства. Она приехала из России в Северодонецк еще девушкой и устроилась в библиотеку. Порядочная и весьма одинокая. Ни детей, ни мужа, ни семьи. Когда в городе отключили отопление, а в квартире посыпались все стекла, ушла жить к соседке. Вскоре они вдвоем заболели, и моя мама надрывно кричала в трубку: «Галочка, уезжай!», но тетя Галя выбрала смерть, она нам так и сказала. «Куда уезжать? К сестре в Россию? Туда, откуда зло пришло? Ну уж нет. Лучше я останусь здесь, на своей благородной и сильной земле». На тот момент у них закончилось все: еда, вода, лекарства. Женщина умерла.

* * *

Сегодня утром кто-то опубликовал видео мародерства кадыровцев в трехстах метрах от моего дома. Они с жадностью грузили в машины людские пожитки. В 2014-м в Луганске у меня отобрали все: дом, мебель, технику, сад, патио, альпийскую горку, Пятьдесят кустов роз, работу, спортзал и счастье. Восемь лет по крохам собирала новое: турку, кофемолку, кастрюли, сковородки, давнюю мечту — бежевые испанские туфли. И вот сегодня понимаю, что эти воры и убийцы скоро доберутся и до моей квартиры на первом этаже. Знаете, о чем мечтаю? О пожаре. Пусть все сгорит, но не достанется варварам. Подружка советует прорыдать восемь часов, чтобы сполна оплакать восемь потерянных лет, а у меня не получается. Глаза совершенно сухие.

* * *

С 2014 года начались панические атаки (в Луганске постоянно стреляли). Боялась страшно. Просыпалась ночью от удушья. Сходила в поликлинику, врач сказал: «Не беда. Подобное состояние сейчас у многих». Пятилетняя дочь занималась в школе гимнастикой. Однажды качала куклу и рассказывала ей сказку: «Жила-была принцесса. Пришли военные и забрали ее в школьный подвал. Там закрыли на замок. Не давали пить, есть и видеться с мамой. Принцесса день и ночь плакала…»

В другой раз тетя повела племянницу на прогулку. Девочка заметила танки:

— Знаю, что нельзя считать, но их ровно пять. Я больше не хочу гулять, пойдем обратно!

Над сыном (студент медицинского) смеялись, что его отец — украинец. Значит, хохол. Со свекрами прекратили общение, так как те были за Россию и называли нас укрофашистами. Пришлось в Луганске оставить дом и перебираться в Северодонецк. Только купили квартиру и обустроили — опять война. Нынче мы в Ивано-Франковске. Третий раз жизнь с нуля.

* * *

7 марта выехала из Северодонецка в хлебном фургоне. Страх не отпускал. Чтобы его усмирить, читала аффирмацию: мой разум, подсознание, свобода воли и тела — неприкосновенны (научил начальник). Читать нужно до тех пор, пока не уверуешь в произнесенное. Пока не осознаешь, что сама несешь за себя ответственность (в момент молитвы вручаешь права на свою жизнь Богу).

Родители не соглашались покидать город. Сидели до 25 марта. Когда стало невмоготу, рискнули. Папа вышел из машины и рухнул на колени. Парализовало. Отняло нижнюю часть тела. На МРТ бедняжка полз по-пластунски. Доктор сказал: «Нервы, подвальная сырость, война».

Друзья возвращались в город и спросили, что привезти из квартиры. Сказала: коврик для йоги и робот-пылесос.

— И это все?

— Все.

— Можем вывезти одежду, обувь.

— Нет, хватит коврика для йоги.

Не жалко квартиру, хотя она новенькая, после ремонта. Жалко город. После рашистских злодеяний не смогу в нем жить.

* * *

Накануне приснилась покойная мама. Заходит в дом и озирается.

— Что вы ищете, мама?

— Так хочется конфет…

Проснулась, хотела включить свет, света нет. Выглянула в окно, а там — чернила. Стало страшно, что уже началась война. Ринулась по полкам. Ничего: ни ирисок, ни шоколадных, ни леденцов. Спустя время в подвале часто слышала ее голос. Она все время звала: «Наташа! Наташа!»

Я работаю на заправке, и 24 февраля как раз была моя смена. По дороге забежала в магазин и купила кило ее любимых «Красный мак». Думала, на следующий день проведаю могилку, положу у надгробия сладости. Дальше как стала у кассового аппарата, так и простояла до утра. Подобных очередей в жизни не видела. Водители в шоковом состоянии. Вереница из машин — до самого горизонта. Не успевала считать и складывать деньги. За день ни глотка воды. Брошу конфетку в рот и на час-другой обманула голод. На следующий день спустились с сыном в подвал, и не выходили две недели.

Свекровь жила в другом, более тихом, районе, и мы переехали к ней. Вышли на рынок. Сын хотел купить сигарет и побежал по рядам. Я осталась стоять на пятачке, как вдруг обстрел «Градами». Кто упал на землю, кто рухнул на коляску с малышом. В тот момент страшило одно, что больше никогда не увижу сына.

Вечером переехали в Лисичанск. Из Лисичанска бежали на запад. В кармане отныне всегда парочка конфет.

* * *

Когда уезжали из Северодонецка, забрали самые старые вещи. Сношенную одежду, обувь. Знаете, это как собираешься на дачу или на субботник. Натягиваешь на себя треники и галоши. То, что не жалко. Так и мы. Уезжая на войну, решили, что сейчас ни к чему брендовые брюки и плащи. Нужно что-то практичное.

В тот день стояла хорошая погода. Невыносимый, скажу вам, контраст. Выгоревшие дома и беззаботная звезда по имени Солнце. Грузились в машину и вспоминала, как муж в последние годы откладывал серьезные дела:

— Давай сделаем ремонт.

— Нет, не время.

— Может, расширим бизнес?

— Не сейчас.

Он оказался прав…

* * *

Война украла у старшей дочери выпускной. Мы уже сделали в ресторане предоплату, присмотрели платье. Дочь хотела платье-футляр как у Одри Хепберн в фильме «Завтрак у Тиффани». Каждый год любовались парнями и девушками в вечерних нарядах. Это было большим городским праздником. И вообще, преданно любили город. Он очень удобен для жизни. Четыре на четыре километра вместе с заводом «Азот». Все расцветал и улучшался. В феврале приобрели абонементы в бассейн «Садко».

В первый день вторжения приняли решение перебраться к родителям в дом. Он добротный, двухэтажный, с хорошим подвалом и бильярдной. Отец — заслуженный строитель. У мамы — сто кустов роз. В подвале нас разместилось четырнадцать человек. Шесть детей и восемь взрослых. Самому младшему — год и три месяца. Малыш по ночам безутешно плакал. Его сестричке едва исполнилось пять лет. Она его утешала, как взрослая. Называла трусишкой.

Жить вместе оказалось слишком тяжело. Начались ссоры, упреки. Чем меньше оставалось продуктовых запасов, тем острее вспыхивали конфликты. Приготовили лопаты и топоры, чтобы откапываться, если завалит, а еще неприкосновенный пакет. Внутри — печенье, медикаменты, вода. Со временем закончились успокоительные. Стояли в аптеку два часа, а на улице мороз минус двенадцать. Когда достоялись, увидели на полках вату и аскорбиновую кислоту.

Уехали, когда рухнула соседская крыша. С собой — четыре вареные картофелины и четыре яйца. Ни одежды, ни книг, ни выпускного платья.

* * *

Я-то что? Мы с семьей выехали 9 марта. Да, жили в холоде, без света, связи, но выжили. А мой родной брат Евгений с женой Оксаной погибли. 5 марта они колонной выезжали из Ирпеня, и их расстреляли. Много людей в тот день полегло. Их похоронили у дороги. На могиле поставили снятый с машины номерной знак.

* * *

В Северодонецке выгорела наша квартира. В дом попал снаряд и оставил после себя одни батареи. Бабушка (моя мама) пробралась внутрь, все наделась найти уцелевшие вещи. Куда там. Бойлер и холодильник сложились пополам. В посудомойке — несколько обожженных вилок. Тарелки раскололись (температура была запредельная). В детской вместо стула — металлический остов. В жестяной банке, в которой ребенок хранил свои деньги, — пепел. Золотое колечко, подаренное бабушкой, расплавилось. От нашей недавно купленной супружеской кровати — один каркас. Мама сделала фото. Ощущение, что к гнойной ране приставили раскаленный нож. Но ничего, заживет. Справимся. Уже три потерянных жилья. Квартира в Луганске, в Севере, дом в Кременной.

* * *

Вчера заселили в свою пустующую квартиру женщину из Северодонецка с двухлетним ребенком. С собой — пачка памперсов, документы, две ложки. Вот и все пожитки. Дома у них больше нет. Возвращаться некуда.

Рубежное

* * *

Хотите объясню почему Рубежное всегда было пророссийским? Да потому что в нем русских — 41 %. Почти половина населения.

Городом поселок стал в 1943 году. В нем жили русские, украинцы, белорусы и армяне. Во время Великой Отечественной немцы расстреляли более трехсот гражданских. Сейчас количество жертв идет на тысячи. Наш городок стирают с лица земли русские пушки. Выходит, фашисты вели себя гуманнее и милосерднее, чем рашисты?

Рубежное запомнило два потока русских. После войны сюда ехали из Курской и Воронежской областей. Восстанавливали шахты, обустраивались и оставались. Распевали «Шахтерский вальс» и то там, то здесь воспевалась «Степь донецкая, ширь советская». Подобная песня была жизненно необходимой для поднятия идейности молодежи, вот Дунаевский с ленинградцем Глейзаровым и подсуетились. В 70-е годы на Донбасс потянулся народ с Крайнего Севера. Люди хотели теплой и спокойной жизни, а не круглый год в шкуре оленя. Северяне рано выходили на пенсию и желали обосноваться там, где много солнца, щедрые земли и сады. Где не метет в июле снег и есть нормальные дороги, а не одни направления. В тот период в Рубежном выстроили два мурманских дома на семьдесят квартир. Вскоре мурманские дома начали строиться по всему Донбассу.

Из Рубежного ходят всего два поезда. Один — в Харьков, другой — в Москву. Понимаете, что происходило? Связь с Москвой всегда была крепкой. Наши люди постоянно мотались в белокаменную на заработки и насмотревшись там красивой столичной жизни, рьяно мечтали, чтобы такая жизнь завертелась и у них. Чтобы было денежно, сыто, по-богатому. Поэтому здесь всегда ждали русских, в надежде, что им привезут на блюде Златоглавую. Привезут Арбат, Смоленский пассаж, шапку-ушанку и покровский пряник. Хохлому, павлопосадский платок, перепелов. Да еще руководство химического завода «Заря» подливало масла в огонь. Работникам внушали: если поссориться с Россией, у нас не будет сбыта. Вы не сможете получать зарплату. Когда случались задержки выплат, и людям выдавали десятую часть от положенного, обвиняли в этом Украину.

Моя старенькая мама эвакуировалась из Рубежного и ночевала в Старобельске на матах. Там познакомилась с пожилой женщиной, одетой в вельветовый халат. Разговорились. Выяснилось, что у бедняжки нет ничего: ни одежды, ни денег, ни документов. Из пожитков — халат, пальто и две бутылки воды. Бабулька безостановочно плакала и рассказывала, что с началом войны жила в пятиэтажке с двумя сыновьями. Они вывезли свои семьи и пришли к матери, чтобы поддержать в трудные времена. Жили как все, в холоде и голоде. Как-то раз старший сын отправился в магазин, торгующий солнечными батареями, чтобы зарядить телефон. Магазин находился в самом центре возле автовокзала на первом этаже пятиэтажного дома. Там всегда толпился народ: местные знали об этой единственной точке подзарядки.

В тот день набилось человек восемьдесят. Внезапно начался обстрел, с русской стороны (россияне контролировали половину города), прилетела ракета и угодила точно в цель. В место скопления горожан. Семеро — насмерть, множество — раненых. Кровь, оторванные пальцы, желтушные изгибистые мозги. Среди убитых оказался ее сын. Трупы в то время не убирали, и он остался на месте своей казни.

Прошло два дня, хотя сложно назвать их днями. Она перестала видеть, слышать, понимать. Все делала на автомате: кипятила на костре воду, прикрывала одеялами окна, листала детский альбом и выла. Подносила к губам фото сына еще в пеленках и целовала пожелтевшие уголки. В то утро взяла две пустые бутылки и отправилась за водой. Сын так просил: «Мама, давай схожу я». Уперлась. Сказала, как отрезала: «Мне нужно что-то делать, иначе сойду с ума». По возвращению в ее дом влетела ракета. Прямое попадание. Вспыхнул пожар, в нем сгорел второй сын. Бедняжка стояла на дороге в халате и пальто и скулила: «Никого! Никого! Ни кровинки!» Потеряла двух детей в течение двух дней. Стояла, видимо, долго, покуда сердобольные люди не подхватили под руки.

— Куда вы меня тащите?

— В эвакуацию.

Так она оказалась в Старобельске.

* * *

До войны имели два бизнеса. Два своих предприятия: мебельное и чулочно-носочное. Чулочная фабрика выпускала 250 000 пар в месяц. Вся восточная Украина ходила в наших носках. Мужчины выбирали в шотландскую клетку и перчики, женщины носили с мышатами, грушами и даже вышитыми маками на щиколотке. А какие у нас были детские зимние. Махровые с медведями и снеговиками. Остались без ничего: без дома, города, бизнеса. Выбежала в одном спортивном костюме и тапочках. Сейчас живем в Черновицкой области в гимназии. Здесь тепло, тихо, кормят, вот только мне шестьдесят шесть лет. Нет ни сил, ни времени начинать жизнь сначала.

Обстрелы шли по нарастающей. Поначалу — далеко, затем все ближе. Сперва просто спускались в подвал, со временем в нем поселились. Собирали снег, фильтровали, кипятили и пили. Когда снег с полей и огородов сошел, воду носили издалека. Как-то раз, возвращаясь, увидели убитую пару с ведрами. Они свою воду так и не донесли.

Наш дом строили еще пленные немцы. Он двухэтажный, рассчитан на двух хозяев. В один из дней в соседскую спальню приземлился снаряд. Дом сделал боковой кувырок и по-человечески взвыл. Мы с мужем перелезли через забор на соседскую территорию. Слава Богу, люди не пострадали, но оставаться было нельзя. Стены в любой момент норовили сместиться. Переехали к невестке на окраину в пятиэтажку. Рашисты уже настолько бесчинствовали, что мы больше не смогли вернуться в дом за вещами и документами. Начались уличные бои.

В трехкомнатной квартире нас уместилось десять человек. Невестка с семнадцатилетним сыном, я с мужем, соседка с семьей и брат мужа с неходячей мамой. Их дом разбомбили, пришлось посадить бабульку в тачку и бежать. Старушка ехала с закрытыми глазами и мычала. Уже добравшись на место, умоляли свекровь открыть глаза, а она не может. Видимо, спазмировались веки. Так и просидела до вечера слепая.

Прямо во дворе русские поставили минометы. Я с невесткой вышла их просить:

— Сжальтесь, в доме дети.

Те (чеченцы) посмотрели свысока и сплюнули:

— Пошли на х@й.

Среди них один оказался человечнее. Как-то раз попросил зарядить ему телефон (у нас был аккумулятор). Когда батарея заполнилась, спросил:

— Что я могу для вас сделать?

— Нам нужна питьевая вода.

Принес целых шесть литров.

Зеленых коридоров не предвиделось. Единственный путь — в Россию. Невестку с внуком смогли отправить в Днепр, сами остались. Рашисты шныряли по всему городу и отбирали у людей автомобили. На наших машинах выехали дети, себе оставили забытый раздолбанный жигуль. Изредка бегала к своему дому. Хотелось посмотреть на него хоть одним глазком. А еще к мебельному и носочному предприятию. Однажды подхожу к подъезду, а там пять трупов. Мамочка с ребенком, соседи. Залетевший снаряд одной секундой отобрал жизнь у пятерых.

В тот день последний раз поднялись в квартиру (под домом уже стояли чеченцы). Двери выбиты. Все разбросано: даже плавки и бюстгальтеры. Иконы лежали на полу. Их топтали ногами. У Спасителя в груди дыра, будто его пронзили штыком. В коридоре — лужа мочи. Достали из холодильника последние продукты и раздавили грязными сапогами. А ведь есть в Рубежом уже было нечего.

Выезжали трудно, покуда на блокпосту не спросили: «Куди прямуєте?»

Боже, как я кричала! Как плакала! Вы даже не представляете, какая это радость услышать украинскую речь. Сама — русская, родом из Приморского края, но отныне мне стыдно и больно говорить на этом языке. В шестьдесят шесть лет стала учить украинский.

Помню на очередном блокпосту произошел такой диалог:

— Куда едете?

— К сыну.

— Но я не знаю, где ваш сын.

— И я не знаю…

Военный улыбнулся и махнул рукой. Видимо, таких неадекватных уже навидался.

* * *

Я всю жизнь пою. Преподаю вокал и работаю ведущей солисткой во Дворце культуры. В День вышиванки всегда наряжаюсь в вышитую рубашку. Даже в 2014 году разгуливала в ней по городу и ловила на себе косые взгляды.

В то утро проснулась на втором этаже, а окна дребезжат. Кровать не моя. Чужая. Энергетика за окном тяжелая, тугая. Кажется, вот-вот и наступит конец света. Забегала по комнате. Супруг спросонку:

— Родная, что?

— Не знаю. Кажется, война.

Три ночи провели в подвале. В самую темную старший, Андрейка, проснулся со слезами и сказал, что не будет спать, потому что в вентиляции сидит кошка. Обняла, попыталась разубедить, но он описывал усы и хвост. Уродливые кошачьи зубы.

В один из дней встретили в супермаркете «Семья» странного молодого человека. Он выглядел нездешним, захожим. Лицо открытое, глаза голубые, губы подвижные, готовые в любой момент разойтись к ушам. Внимательно что-то искал на полке, а вокруг короткое учащенное: «Бах-бах-бах». Парня звали Джейсоном, на днях исполнилось тридцать три года. Прибыл из Америки, чтобы собственными глазами увидеть происходящее.

— Зачем тебе это, брат?

— Чтобы знать правду.

— А в магазине что ищешь?

— Панировочные сухари. Хочу нажарить котлет.

Помогли и проводили в хостел.

Уезжать из Рубежного не хотела. Не представляла, куда и как ехать с двумя маленькими детьми (мальчикам шесть лет и два с половиной года). В скором времени разбомбили роддом, в котором их рожала. Носочную фабрику (набежали люди и стали под огнем выносить уцелевшие гольфы и следы). Частные дома на окраине. К ним пожаловали фосфорные бомбы. Ночами бомбили Северодонецк. На дороге, ведущей к городу, торчали неразорвавшиеся снаряды.

Пришлось выезжать в никуда. Без конкретного плана. План был один — спасти детей. Чемоданы собрали второпях. Не взяла венчальные иконы и крестильные волосики детей. Думала, позже заберу. Не положила свои музыкальные инструменты. Фиолетовые маракасы, добавляющие изюминку в исполнение. Новенькую калимбу, подаренную мужем на Новый год (незаменимую в момент исполнения «Jingle bells»). Синтезатор, радиомикрофон, микшер, вокальный процессор, стойку для микрофона. Раньше устраивала домашние концерты, приглашала друзей. Музыкой был наполнен каждый уголок нашего дома.

Оказавшись в Днепре, появилось ощущение, что попали в другую страну. Тихо, мирно, красиво. Мозг пытался справиться с контрастами, но у него не получалось. Здесь даже солнце казалось круглее.

В Закарпатье добирались долго. В день преодолевали три-четыре сотни километрови весь путь занял шесть дней. На пути встречали и добрых, и весьма меркантильных людей. Одни предоставляли кров бесплатно, другие просили за ночлег тысячу грн. Останавливались в Виннице, в Хмельницком, Моршине. Один из хозяев частного отеля назначил за крохотную комнатушку немалые деньги. Я расплакалась. Стояла перед ним измученная, в несвежей одежде, оглушенная взрывами, а вокруг такая тишина. Скальные грабы, отрешенные горы, можжевеловый воздух. Здесь никто даже не нюхал войну. Показала на спящих в машине детей и попросила о скидке. У мужчины задергались крылья носа, и весь он покрылся нездоровой испариной: «Вас никто не держит. Езжайте себе». Младший захныкал, у него болел животик. Муж молча выудил банкноту. Хозяин взял деньги двумя брезгливыми пальцами:

— А почему не доля́ри?

В Карпатах нас встретили радушно. Выделили для жизни дом, пусть маленький, без удобств, зато есть кровати, печь, окна. Грубые пестрые половики, крынки и глиняные миски. Горы, горные долины, прохладное солнце, лекарственные травы и сытная выпасная трава. Тихое глубокое небо, из которого дождь со снегом, но никак не снаряды. Нам принесли шесть килограммов гречки, варенье из шишек и ягод бузины, гуцульскую брынзу. Я научилась топить печь. Приловчилась мыться в тазике, сушить волосы не феном, а на резвом горном ветру. Помню, добрались до места, заглушили мотор, а выйти не получается. Всюду просторы, красоты, но так нестерпимо хочется домой. Кое-как выбралась из машины, и чтобы не плакать, спела «Все буде добре» Вакарчука. Муж крепко обнял со спины. Мы пережили с ним полное обнуление.

Вскоре прилетела новость, что наш дом сгорел. Во дворе школы и детсада — импровизированное кладбище. Могилы и кресты. Дети ежедневно просятся домой: в свою комнату, к своим игрушкам, а я не знаю, что им ответить. Старший время от времени повторяет: «Давай поедем обратно и освободим Рубежное. Мы же спасатели!» Смотрю на него, а он такой маленький, испачканный лесными ягодами, воинственно размахивает деревянной саблей…

* * *

В Рубежное переехала с родителями из Петропавловск-Камчатского (суровый край) еще в 70-х. На тот момент мне исполнилось восемь лет. Родители пожилые, прошли войну. Мама тоже со слабым здоровьем. В 1949 году у мамы умерло двое детей погодок от дифтерита. Забеременеть не удавалось, и в 1959 году они усыновили мальчика. Всю жизнь считала его родным братом. В 1967 году случилось чудо. Мама родила меня. На тот момент ей исполнился сорок один год.

Рубежное поразил воображение. Тихий, зеленый, солнечный. Совсем не такой, как на Камчатке. Зимы мягкие, тротуары не подсаливают, а посыпают жу́жалкой (отходами от перегоревшего угля). Жили в нем исключительно добрые, постоянно «шокающие» люди. Мы приехали и «гэкали», а они так мило и естественно «шокали». Долго не могла этому научиться, и когда наконец-то получилось, стала ощущать себя своей.

Дальше — первая любовь с одноклассником. Мы поженились, родили девочку и уехали на Север. Потом разошлись, и я вернулась домой. Переживала, как там мои старенькие родители. Со вторым мужем стали заниматься бизнесом. В 2002 году открыли ларек и умножили его на семь. Выкупили землю под магазин и открыли «Матрешку». В нем и сумочки, и фужеры, и менажницы. До войны имели три дома, трехкомнатную квартиру, тридцать четыре ларька. Их сдавали в аренду. Создали большое предприятие. Все это время не ходили в отпуск и ни разу не отдыхали за границей. Думали, наладим дела и тогда посмотрим мир. Отправимся в Нью-Йорк, Вену, Париж.

До 2014 года ассоциировали себя с Россией. На рабочем столе «развевался» российский флаг. Даже думали уезжать на постоянное место жительства, но случился Майдан. Смотрели его круглосуточно, и он перепрошил наш мозг. Ощутили мощную гордость за украинцев! Какой же сильный и непобедимый народ!

С того момента начали помогать армии. Ходила по рынку и собирала деньги. Большинство давало по пятьсот гривен. Собрали семь тысяч гривен и купили солдатам ВСУ сало, тушенку, сгущенку. Носки, трусы, футболки. Кстати, «конфетники» не дали ни одной коробки печенья, ни одного килограмма козинаков. Когда приехали к ребятам, вышел солдат в резиновых шлепанцах. Армия была плохо обута и одета. Он забирал наши дары и плакал.

В 2016 году военнослужащие уже выглядели по-другому. Помню, перед Новым годом закупила для них экзотические фрукты: мандарины, гранаты, помело и заказала огромный домашний торт на четыре килограмма, а они взяли один торт, так как еды в армии хватало.

В городе начались беспорядки. В один из дней на рынок приехали боевики ЛНР, взяли сына мясника, связали руки, запихнули в багажник. К ним подошел мужчина: «Ребята, что вы делаете?» Без разговоров съездили прикладом по лицу. Когда назревал Иловайский котел, муж уезжать отказался. Сказал: «Трус умирает всю жизнь, герой — один раз». Я тоже осталась.

24 февраля — ничего не понимали. Мэр и депутаты — как сквозь землю провалились. Люди не знали, куда бежать. Многие жили месяц в убежище, когда можно было еще оставаться в домах. В апреле их вывозили на КАМАЗах по 300–400 человек. Если Украина подавала автобусы, то эти звери подгоняли холодные, неприспособленные для перевозки людей грузовики и отправляли к черту на кулички.

15 марта стал последним днем в Рубежном. До этого десять дней сидели в погребе. Запаслись водой, едой, спичками, свечами, дровами. Во вторник приехал на велосипеде коллега и рассказал, что по улице ходит милиция ЛНР и проверяет документы. Я знала, что числюсь в списках. Заметалась, не соображая, что брать. Зачем-то сложила в пакеты старые тапки и оставила четыре ноутбука. На руки — собаку (чихуахуа). Для нее ни поводка, ни ошейника. В машине — полбака бензина. На одной карте — 350 грн., на второй — 700. Все деньги в товаре, в магазине, в земле. Ехали под минометным обстрелом, и к концу пути машина покрылась толстым слоем пепла. Мы сделали все, чтобы жить достойно, а теперь беднее церковных мышей. Нас кормят и одевают бесплатно. У нас нет больше ни одной собственной стены…

* * *

Сама родом из Рубежного. В тридцать лет вышла замуж и переехала в Харьков. В Рубежном остались все родственники. Близкие, дальние, седьмая вода на киселе.

В 2014 году нагрянула к маме погостить и ощутила совсем другую атмосферу. Город пребывал в ожидании больших перемен. Они ждали в гости Россию с их водкой «Столичная» и конфетами «Мишка на Севере». С их политикой, гимном, президентом. Это остро ощущалось в поведении, в уличных и камерных разговорах. Как-то направлялись на дачу и разговорились с таксистом. Тот был в восторге. Не мог дождаться, когда окажется гражданином России. Считал, что его мигом обогреют, наделят льготами. Мой брат таксиста поддержал, и мы впервые с ним поссорились. Вечером племянник разоткровенничался, что в школе из всего класса только два ученика имеют проукраинскую позицию.

— И как вы относитесь к этим двум?

— Никак. Мы их презираем.

И в Харьков, и в Рубежное война пришла одновременно. Рубежное имеет неудачное расположение. Городок расположен в низине. Лисичанск и село Варваровка на горе. С горы удобно обстреливать тех, кто находится ниже.

Моей маме 79 лет, отчиму 88. Он большой и толстый. Мама его разбаловала, служит супругу и днем, и ночью, вот дед и разжирел. Днями смотрит телевизор, вкусно ест и спит подолгу.

Перед самой войной мама решила заняться зубами. 24 февраля у нее должна была быть примерка, транспорт уже не ходил, но она настолько не осознавала серьезность положения, что пошла в клинику пешком. Через пару дней у нее сломался холодильник. Стала вызванивать мастера. Он жил в оккупированной Варваровке, но она настоятельно требовала приехать и починить. Мастер кричал:

— Бабуля, ты выжила из ума? У нас обстрелы, «Грады», а я должен пробираться под пулями, чтобы починить морозилку? На улице минус. Храни борщ за окном.

Через неделю с Рубежным пропала связь. Не было ни воды, ни света. Часть города заняли русские, часть еще оставалась под контролем украинцев. Рашисты селились в многоэтажках. К примеру, заняли квартиру над мамой. Стреляли по сменам. Одна смена отдыхает, ест бутерброды и пьет чай из хозяйского фарфора, а вторая берет цель.

В первую неделю войны ударной волной в доме выбило все окна, и пришлось проемы завесить одеялами (первый этаж, трехкомнатная квартира). Старики остались одни, по сути, в леднике. Ночью морозы опускались до минус восемнадцати. Месяц прожили в шубах. Спасала струйка газа в плите. За все время смогли поговорить три раза. В один из разговоров мама пожаловалась, что стреляют круглосуточно и попросила передать через волонтеров спичек, свечек, хлеба и пачку сливочного масла.

20 марта моим страдальцам удалось уехать. Их везли до Старобельска на открытом высоченном грузовике. Пожилые люди не могли взобраться. Мама еще кое как, а деда закидывали вчетвером. Ехали через Россию. У деда в Москве в одиннадцатиметровой гостинке жил сын, у него и перекантовались.

* * *

Я не могла уехать из города. Присматривала за двумя соседками. Первая наступила на иголку и началось заражение крови. В городе ни врачей, ни медикаментов. Приходилось делать и перевязки, и уколы, а нога гниет. С трудом дозвонилась дочери: «Забирайте, еще день-два и гангрена». Увезли, успели прооперировать. Вторая была одинокой, вот и носила ей под бомбежками все: продукты, воду, суп.

Однажды в дом по соседству прилетело. Провалилось три этажа: с пятого по третий. Погибло пять человек. Знакомая в ту ночь ушла с сыном в подвал, а муж остался. Через четыре дня похоронила его во дворе. На следующий день я стояла в очереди за крупой. Нас выстроилось человек пятьдесят, не меньше. Вдруг как шарахнет. Все упали ниц. Лежим, а под нами земля трещит. Домой возвращались ползком. Оглушенные, заплаканные, без крупы.

Кременная

* * *

Я этническая русская. У меня мама из Курска, папа — москвич. В 60-е годы приехали в Кременную на застройку Донбасса и остались.

24 февраля восприняли спокойно. Думали, дело двух-трех дней. Потом вышла выгулять собаку, а из Северодонецка и Рубежного — поток. Беженцы ехали и ехали до позднего вечера: ближний свет, дальний свет, пульсирующие поворотники. На следующий день начались обстрелы. Заряжали обоймы с пяти утра и не утихали до глубоких звезд. Танки, «Грады», «Искандеры», «Ураганы». Все издавало нестерпимый для мирного человека скрежет. Стали засекать. Одни снаряды падали через сорок секунд, вторые — через шестьдесят. Летели низко, постоянно хотелось пригнуть голову. В один из вечеров в дом постучали украинские пограничники и попросили хлеба, воды, пару луковиц. Смотрю, а они измученные, чумазые, светятся одни зубы и глаза. Сложила им тормозок: хлеба, правда, полбуханки, огурцы, кабачковую икру, сало. Завела в магазин: «Берите, что хотите, я рассчитаюсь». Попросили жвачку. Война войной, а дыхание должно оставаться свежим.

Первым делом рашисты приглушили связь. Муж нашел старое радио на батарейках, но по нему уже транслировали исключительно русские новости и программы. В марте в бой вступила авиация и стала издеваться над простыми людьми. После каждой бомбы — воронки глубиной в пятиэтажный дом. Видимо, мстили всем и вся, что не смогли справиться с ВСУ и прорвать оборону. Самолеты и вертолеты летели стаями. Один сбросит, за ним — второй, за вторым — третий. А что могли сделать наши парни? Чем им сбивать? Они даже голов не могли поднять в своих окопах. Господи, сколько их полегло!

1 апреля пришли к выводу, что дом домом, а жизнь человеческая бесценна. Выехали в Славянск, а там ощущение, что все вымерли. Ни людей, ни машин. Каменная пустыня. 18 апреля наконец-то решились эвакуироваться наши лучшие друзья. Мы с ними много лет душа в душу. Каждый праздник за одним столом. Фамилия у них такая крепкая, устойчивая — Дробот.

В машине ехал Саша, его жена Татьяна, теща и собака. Направлялись из Кременной в сторону Лимана и попали под обстрел. Их расстреляли, как в тире, с разных сторон. Сашу ранили в ногу, пуля прошла навылет, он к теще, а у той обе ноги болтаются на нитке. К собаке (у них была молодая овчарка) — мертва. Оттащил тещу в кювет, и в этот момент жена вскрикнула: «Сашенька, рука. Прострелили руку!» Смотрит, а у нее в груди дыра навылет и уже глаза стекленеют. Плакать некогда, стрельба все злее и прицельнее. Разместил супругу рядом с тещей, чем-то накрыл (они там пролежали семнадцать дней). В машину больше не сесть, дырявая. Залп, залп, залп. Пополз бедняжка в сторону села Торское. На его глазах обложили минами «Жигули», и авто вспыхнуло спичкой. По обочинам десятки сгоревших железяк. Трупы. Короче говоря, навидался. Да еще телефон заходился в нервном пиликании. Смотрит на экран — дочь. А как ей сказать, что мамы больше нет? Как объяснить, что еще утром все вместе пили чай, а теперь самые близкие лежат в кювете?

Теперь он инвалид. Сделали четыре операции. Ждет протез.

Саша с Таней были как шерочка с машерочкой. Как иголка с ниткой. Всюду вместе, даже собаку выгуливали вдвоем. Таня — душа компании. Всегда в настроении, хорошо одета, умела из ничего сотворить шедевр. Любое будничное платье украсить бусами и брошью. Вырастили двух прекрасных детей. Сын — зубной техник, у дочери — салон штор. И на тебе. Такая нелепая смерть.

Война не прошла для нас даром. Полоснула, как бритвой, нервную систему. За время оккупации исхудали. Муж — на одиннадцать килограммов, а я — на семь. Первые два месяца после выезда чувствовали себя дураками. Ничего не понимали: ни содержание статьи, ни сюжет фильма. Смотришь на монитор, а там вместо букв китайские иероглифы. Встретились с дочерью во Львове, она что-то нам рассказывает, видим, как выворачивается наружу ее верхняя губа, но о чем говорит — не улавливаем.

* * *

В девять утра собрались с сыном (аутист) к стоматологу. Мама в двери: «Вы куда, война?» Мы все равно побежали, так как ребенку нужно было лечить пятнадцать зубов, и он наконец-то согласился. Бежим, и земля бежит вместе с нами. По возвращении успели купить в магазине три килограмма вареников с картошкой. Это все, что в нем оставалось.

Первые дни мой русскоговорящий сын круглосуточно смотрел телевизор. Потом вышел и объявил: «Я выучил два слова: „червоний“ и „до побачення“». Со временем запомнил имена и фамилии всех министров, особенно зауважал министра обороны. Повторял, как считалочку: Шмигаль, Верещук, Ляшко. Потребовал от меня перейти на украинский и извел замечаниями.

Уезжали 19 марта. На градуснике было минус шестнадцать. На себе вывезли всю теплую одежду.

До этого две недели просидели без света и связи. Порой казалось, остались одни одинешеньки на всем белом свете. Нас доставали из минометов. Боже, как эти мины неприятно свистели! Раздавалось длинное «и-и-и-и», и тут же воспалялся тройничный лицевой нерв.

18 марта нас накрыли из «Ураганов». Это произошло в половине пятого утра. Проснулись от того, что сдвигалась крыша, а на голову сыпалась труха. На улице светло, как днем. Как в полдень, когда солнце в зените. Удар за ударом. Ощущение, что ты в кузне, а кузнец сошел с ума. Металлопрофильные заборы смяло, как бумажную салфетку. На нашем переулке всего десять домов и капличка. Окна после обстрела уцелели лишь в четырех домах.

* * *

Живем на окраине Кременной в частном секторе. Из тридцати домов один наш проукраинский, хотя сама я родом из Воркуты. Остальные распевают оды России на все голоса. Было время, когда боялись соседей. Опасались, что нам сожгут дом. Выходит Кременная — город ждунов?

Помню вопиющий случай из 2014 года. Наши ребята стояли в Новокраснянке (село в двадцати километрах). Был серьезный бой и привезли много раненых. И что вы думаете, заведующая больницей им отказала. Не приняла ни одного окровавленного солдатика. Пришлось вертолетами вывозить их в Харьков.

К концу марта у нас стало неспокойно. Кременную поджимали с двух сторон. Девятиэтажки складывались. Перед самым выездом набирала воду, и вдруг над головой — мина. Муж кричит: «Люда, пригнись», а я стою соляным столбом. Мина упала в соседский огород. На улице было не жарко, но меня обдало жаром. Вся одежда промокла от пота.

Недавно подруга вернулась в Кременную. Зашла во двор, а сосед недовольно:

— Ты зачем приехала?

Сам стоит с пилой. Собирается пилить ее сад. Заготавливать себе дрова.

Вышла пройтись к лесу и не могла понять, что за странный запах. Позже смекнула, что трупный. Всюду тела наших ребят и сволочей-кадыровцев. Лежат и разлагаются. Пока прошла триста метров, насчитала семь покойников.

Самые безжалостные и бессердечные — вояки ДНР и ЛНР. Откуда в них столько желчи? Воры знатные. Выгребают все под чистую.

* * *

У нас творческая семья. Дети (21 год и 14 лет) играют на скрипке, фортепиано. Я рисую и вышиваю бисером. С мужем основали фитоцентр «Здоровье». Несколько лет назад купили в Кременной дом и обустроили (все свободные средства вкладывали в ремонт). Мангал, солнечные батареи, беседка для пикника. Рядом — дубовая роща. Хотелось свить уютное гнездо, в которое слетались бы дети, внуки, правнуки. Когда заботливо уложили последний кирпичик, началась война.

Долго не могли решиться уехать. Казалось, на цокольном этаже будем в безопасности. Вскоре муж стал свидетелем авианалетов, и у него начали трястись руки. Дальше дети увидели красные полосы от реактивных снарядов, и их лица вытянулись. Все стали бояться ходить, спать, дышать.

9 апреля собрали вещи. С собой — документы, скрипка и саксофон.

* * *

Второго ребенка рожала в Кременной под «Градами» еще в 2014. Именно в тот период похоронили дедушку и бабушку (у стариков массово сдавали сердца). И старший, и младший имеют статус «дети войны». Младший (8 лет) боится громких звуков: салютов, больших концертов, новогодних хлопушек, плюющихся конфетти и серпантином. Закрывает уши, забивается в щель, плачет. Видимо, испугался будучи еще в утробе.

В то утро, заслышав взрывы, стали энергично собираться. Муж настаивал на эвакуации в село, в котором жили его родители. Я кричала, что это глупо. Нужно двигаться в какой-нибудь глухой угол. На Северный полюс или Южный. В Соломоново (Закарпатье) или Калушское Памуккале. Он упрямился. Под конец сорвалось: «Если с детьми что-то случится, я тебе никогда этого не прощу».

Делать нечего, приехали в Новокраснянку — бывшее пристанище донских казаков. Село маленькое, пять квадратных километров. Очертания на карте напоминают танк. На следующий день люди суетятся, собираются, строятся колонной, чтобы выезжать в Славянск. Мы с ними. Едем, дорога перекрыта поваленными соснами, а на обочине одинаковые желтые бутылки. Одну баррикаду разобрали, вторую, а третью — не смогли и вернулись обратно. Свекор сел на велосипед и умчал в Кременную за помощью. Говорит: «Попробую договориться с военными, чтобы подсобили с выездом». Не успел. Утром зашли русские. Господи, сколько их было! Тысячи. Идут и идут. За ними танки, БТРы, БМП. Заходят во дворы, расселяются, занимают лучшие дома. Расставляют орудия и ну бить по Кременной, Рубежному, Лисичанску. Грохот круглосуточный. Снаряды мечутся, ссорятся, кто полетит первым, кто вторым. Я постоянно плакала и говорила: «Господи, как же ты допустил подобное? Куда ты смотрел?» Муж чувствовал себя виноватым. Отворачивался.

Стояли в каждом дворе. ЛНР, ДНР, регулярные российские войска. Свекровь с 2014 года боролась за независимость Украины, и в селе ее прозывали бандеровкой. Вот и пришли орки по чьей-то наводке. Ввалились во двор, разгромили гараж, выкатили нашу машину и разграбили. Украли ноутбуки, телефонные чехлы, детские блокноты. Расселись, планируя угнать авто, но машина не завелась. Забрали отцовскую. Из каждого дома выносили продукты, воду, посуду. Тащили картошку из погребов и консервацию. Зрелище варварское. Прихрамывает засаленная пехота, а у каждого по банке ярко-красных помидоров. У одного огурцы с мизинец, у второго — солнечный персиковый компот. Пайки скудные, а есть охота. Вот и обрекли село на голод. Выносили все-все, даже просроченную кабачковую икру. Никогда не думала, что буду плакать над кусочком пшеничного. Хлеб умудрялся печь сосед и приносил нам половинку. Варили пшенку, из нее пекли блины. Света, тепла, газа — нет. С самого утра пуляли по городам, после обеда разворачивали оружие и обстреливали села. Справа и слева стояли дырявые хаты, вот мы и перебрались в погреб. В нашем доме обосновался командир полка с позывным Рыжий. Регулярно устраивал нам террор. Врывался в шесть утра, требовал строиться и отчитываться. Я, рыдая, называла свою фамилию, имя, год рождения. Он не то шутил, не то издевался:

— Точно-точно семьдесят восемь? А выглядишь на семьдесят.

Муж скрежетал зубами. Он ему подмигивал:

— Старик, не нервничай. Зубы сотрешь. Новые больше не купишь.

Издевательства длились месяц. Свекор так и не смог к нам вернуться, и мы ничего о нем не знали. Позже выяснилось, что возвращался лесами и наткнулся на спящих русских. Полз обратно в Кременную сутки на животе. Муж некоторое время держался, подбадривал, в конце концов сказал: «Это все, аут. Не сегодня-завтра они меня убьют. Расстреляют за любовь к Украине». Мне ежечасно хотелось умереть. У всех бронхиты, сопливые носы, донимающий голод и холод.

В тот день было морозно и солнце светило с особым чувством. Мы находились в подвале и услышали бодрый голос:

— Эй, люди. Вы где?

Выглянули, а там волонтер и вокруг никого, все рашисты пошли в наступление.

— Увезете?

— Как Бог даст.

Десять минут на сборы и прощания. Свекровь оставалась ждать мужа, старалась не плакать, но слезы выпрыгивали из глаз, как резиновые мячи. Волонтер попросил сесть к нему в машину, муж усадил детей. Перед тем как отправиться в путь, не могли друг на друга наглядеться. Понимали, что, возможно, видимся в последний раз. Наконец-то завелись. Все, как по команде, перекрестились.

Впервые за месяц лицезрели село, а оно, как после набега Мамая. Ни одного человека на улице. Ни одной уцелевшей хаты. Выезжали вдоль железной дороги, а она заминирована. Я горько плакала, водитель громко молился. Слава Богу, проехали. Добравшись в Сватово, муж упал на колени и разрыдался. Я стала рядом, поцеловала его холодную ладонь, шепнула: «Люблю». Нас приняли, обогрели, накормили. На следующий день снова по коням. На этот раз в Днепр.

В Кременной все уничтожено и осквернено. Наши ребята освобождают села, но в них даже флаг негде повесить. Ни одного сохранившегося здания. Мама мужа осталась в оккупации, и мы не знаем, жива ли она. После пяти месяцев в изгнании решила вернуться к мужу в Ровно. Только приехали, разложили вещи, как ракета прошила ТЭЦ. Оборачиваюсь, а дети уже на пороге с рюкзаками. Сейчас в Германии.

* * *

Закончила медицинский, но всю жизнь проработала в торговле. В девятнадцать лет вышла замуж и переехала к свекрам. Делила с ними кров и стол. Подружки подшучивали, мол, молодой семье нужно жить отдельно, по своим правилам, но я считала иначе. Жили мирно, ладком. Семь лет назад муж ушел к другой, я осталась с его родителями. За это время срослись. Дочка выросла и перешла в одиннадцатый класс.

Сперва бои шли на почтительном расстоянии. Но вскоре война развернулась в нашу сторону, снаряды и мины падали, как переспевшие груши и яблоки в саду. Целый месяц грохот, удары, свист. 8 марта вовек не забуду. Сидели в подвале, а ощущение, что со всех сторон — гигантские барабаны. Лупят и лупят в стиле панк. Удары полосовали души. Стены вибрировали и стонали. Мы тогда сели вчетвером, крепко обнялись, набросили на головы одну куртку и стали читать «Отче наш». Раньше эту молитву знала до половины, неожиданно вспомнила до самого конца.

Прошел месяц. Стреляли и днем, и ночью. Только взрыв — дочь белеет лицом и жалуется на тошноту. Я ее отпаивала ромашковым чаем, давала нюхать мяту и переспрашивала:

— Уедем?

— Нет, останемся.

Никому из нас не хотелось покидать дом, где все понятное и родное, поэтому постоянно откладывали отъезд, покуда три мины не протаранили соседскую крышу. Это случилось в ночь с 29 на 30 марта. Сперва раздался свист и хлобысь… Между нами и соседом двадцать метров. На часах два часа ночи. Выглянула в щель, а вместо соседской крыши — котлован. Звоню:

— Миша, ты как?

— Вроде жив.

Утром всех желающих водил вдоль дома и показывал последствия ночного обстрела. Спокойно так, будто демонстрировал не пробоину, а сопровождал по теплице и хвастался урожаем экзотических плодов. Он еще долго держался за стены, даже огород посадил, но в конце концов не выдержал, уехал.

В апреле мы сложили все необходимое, заперли дверь и вышли на эвакуационный автобус. Ковыляли и старались не оборачиваться. Даже очертание дымаря доставляло невыносимые страдания. Волонтеры обещали нас встретить и расселить. В пути задержались, приехали в Днепр на три часа позже, и «добровольцы» разошлись по домам. Куда идти? К кому проситься? За окном чужие улица, парковка, рельсовая полоса. Решили ночевать на вокзале, но в здании не нашлось ни одного стула. Люди стоят по стойке смирно, да и комендантский час на подходе. Неожиданно свекор покраснел, зашатался и потерял сознание. Вызвали скорую. Докторица попалась сердобольная, стала расспрашивать, кто и откуда. Сделала несколько коротких звонков, и нас повезли в больницу. Я с кошкой на руках. Ну, думаю, все. Сейчас не пустят, придется стоять с кошаком на вокзале всю ночь. Ничего подобного. Нас тепло встретили, выделили отдельную палату и разрешили в ней жить даже с животинкой, пока не найдем себе пристанище. Сразу же принесли чай. К чаю — сдобные булочки. На часах — 23:30. Почти что ночь.

В Днепре мы прожили восемнадцать дней. Питались в больничной столовой. Свекра лечили по всем правилам. Коту выдавали кошачий корм. Со временем женщина, развозившая обед, пригласила нас к себе, и до сих пор находимся в ее доме. В маленьком селе, состоящем из пяти коротких улиц. Работы нет. Кременная в оккупации.

Попасная

* * *

Все трагедии в моей жизни происходят в год Тигра. В год Тигра я похоронила своего среднего ребенка, спустя двенадцать лет началась война. Помню встречали 2022 год, а внутри какое-то навязчивое предчувствие, что это последний праздник в родной обители. И ёлка получилась особенно красивой, я смотрела и думала: «Вряд ли такая ещё будет». В феврале обнаружила квартирного таракана (в частных домах подобные не водятся). Откуда взялся — не понятно, но явно не к добру.

В феврале 2012 года произошла самая большая трагедия. Мы с супругом похоронили сына. В пятилетнем возрасте у него обнаружили опухоль почки, два с половиной года ушло на изнурительную борьбу, и в восемь он упорхнул от нас ангелом. По иронии судьбы, дата рождения и смерти — с разницей в один день. Я рыдала сутками. Обнимала игрушки, одежду, рисунки, фото. Все осталось, а сынульки нет. Жизни нет.

Время шло. Вдох-выдох, зима, лето, снова зима. Через два года появился на свет наш третий сын, а старший стал студентом одного из донецких вузов. Начался 2014 год. Война. Попасная стала стратегическим объектом, линией фронта. За эти восемь лет не раз приходилось хватать в охапку малыша и убегать. Сумка с документами стояла собранной еще с июля четырнадцатого года и больше я ее не разбирала. Далеко не уезжали, я люблю свой край, свой Донбасс. Здесь родилась и выросла, учила детей доброму, вечному, здесь мой дом, могилки моей кровинки и предков. Я не могла это все бросить.

Первое время у нас, как ни странно, было тихо. 2 марта попали в жилой дом (в многоэтажку) и загорелся завод. Ночью летело во все концы города непрестанно. Комната озарялась то красным, то снежно-белым, то голубым. Среди ночи удар прозвучал совсем близко, закричал спросонок ребенок, и мы буквально с ним скатились на пол. Снаряд разнес соседский дом. 9 марта я последний раз включила свою новую стиралку, а на следующий день исчез свет, за ним — вода и газ. Обстрелы стали учащаться, и с 13 марта мы перешли на подвальную жизнь. Чтобы отвлечься, играли в города. Почему-то первым все говорили: «Амстердам». Теперь у нас мечта побывать в Нидерландах. Ночью, лежа на соломе, часто читала: «Архистратиже Божий Михаиле, останови вражеские силы, движимые на нас своим дуновением, сохрани этот дом и всех живущих в нем со всем его благосостоянием». И действительно, грохот немного затихал. Самым большим страхом было получить ранение или оставить ребенка сиротой. Я ему так и сказала:

— Если вдруг нас убьют, берешь вот эту сумку, все телефоны, идёшь к соседям и остаёшься у них.

Он заплакал:

— Я хочу остаться с вами.

Напряжение нарастало. Нереально ни сделать звонок (тут же летело прямо в крышу), ни приготовить на костре. На дым являлась мина. Нас было пятеро: я с мужем и младшим сыном, мои родители, пришедшие из девятиэтажки. У них полностью выгорел подъезд. Никто не понимал, как уезжать. Муж после операции не мог согнуть ногу, родители слабенькие, едва отошли после ковида. Да еще вокруг носятся снаряды, шифер, куски железа и кирпича.

В конце марта нас вывезли волонтеры, в мае в нашем доме поселились враги, а в июне его разграбили. Вынесли шерстяные пледы, картины, кухонную технику. Дорогой немецкий аккордеон, на котором супруг виртуозно импровизировал, разбили. Досталось и фортепиано «Украина», и коллекционным статуэткам. Прошлой осенью я высадила новые кусты роз — красные с белым, малиновые, таких еще в моей коллекции не было. Муж разбил сад из фундука, все рассказывал, какое это удивительное растение: и полезное, и красивое. Хотел развести батат — диковинный плод на Донбассе. Теперича у нас ничего нет: ни дома, ни сада, ни огорода, ни могилки сына. Попасная уничтожена полностью, две центральные улицы стерты с лица земли, многоэтажки сложились, чудом уцелевшие — выгорели. Интересно, расцвели ли мои розы и переживет ли новую зиму фундук?

* * *

С первого дня войны у меня провалы в памяти. Что было в понедельник — помню, а что со вторника по пятницу, будто кто ластиком стер. Думаю, подобное — следствие контузии.

С самого начала сидела у себя дома на пятом этаже. Под балконом — блокпост. До него десять метров. Родители в другом конце города в частном секторе. Неделю пережидали и решили пробираться к ним. Связи уже не было.

Война набрала обороты. Когда бахнуло особенно сильно (наши сбили вертолет), внутренности вибрировали до самого утра. Дом поднялся, завис минуту-другую в воздухе и опустился. Увы, на прежнее место не попал, приземлился рядом. Звуки шли по нарастающей. Мы тогда сказали родителям, что нужно ехать. Они осуждающе покачали головой. Все это время ели один раз в день. В рот кладешь кашу, а на языке песок.

Когда ехали за родителями мужа, накрыло ударной волной. Город обстреливали «Грады» и нас с мужем сбило с ног. Отбросило. Очнувшись, осознали, что куда-то ползем на четвереньках. Через несколько минут — второй удар. Опять прострация, невозможность встать и распрямить плечи. Только на четырех. Так и заползли в дом. Полчаса не могла говорить, рот не открывался.

15 марта в шесть утра приняли твердое решение об отъезде. Родители семенили у багажника, плача складывали пожитки. Кот спрятался, так и не смогли найти. Теперь снится, по всей вероятности, не выжил. Во сне беру его на руки и отчетливо слышу запах, исходящий от шерсти. Просыпаюсь, а подушка мокрая. У меня в первую войну погибла собака. Боль ощущаю до сих пор.

После отъезда в мою квартиру попала бомба. Подъезд обуглился с пятого по первый этаж. Сгорели все мои вещи, книги и коллекция духов (пятьдесят флаконов). 19 марта в родительский дом прилетела фосфорная бомба. Остались одни стены (в прошлом году перекрыли крышу и так радовались). Когда мама узнала, что дома больше нет (его построили, когда мне исполнился годик), сказала: «Слава Богу, что нашими вещами не будут пользоваться эти твари. Что не прикоснутся к постельному белью, полотенцам. Не будут варить в кастрюлях свои вонючие щи, спать на наших кроватях и укрываться лебяжьими одеялами». У папы из гаража вынесли радиоточку: дело всей его жизни.

В Попасной остался знакомый. Когда в городе стало страшно до тошноты, пешком отправился в Бахмут. Дошел и сказал: «Если бы мне дали выбор между адом и Попасной, я бы выбрал ад».

Приехали в Александрию (Кировоградская область). Папа сутки не выходил из квартиры. Все время прислушивался и уточнял: «Неужели не стреляют?» Спустя время увидели фото танка с привязанными велосипедами, а на нем надпись: «Недорого. Подарки из Попасной». Стало мучительно горько и стыдно.

Нервной системы нет. Сна тоже. Час сплю, остальное время пью корвалол. С 24 февраля начала курить и в первый день выкурила пачку. Когда говорят: «Держитесь», задаю вопрос: «За что? За что мне держаться, если отчего дома нет?»

После нашего отъезда пришли к соседке и приказали ретироваться.

— Нет.

— Пожалеете.

Устроили адский обстрел. Явились на следующий день:

— Ну что, решились? Дверь не запирайте.

* * *

Нам с мужем уже по семьдесят лет. Всю жизнь прожили в Попасной на окраине, именно там, где самые сытные пастбища и лучший выпас лошадей и коров. Ведь не просто так городок имеет такое название.

Скажу вам честно — войну 2014 года и 2022 не сравнить. Это небо и земля. Рашисты устроили настоящее чистилище. В то утро, услышав канонаду, поняли, что наш погреб ненадежный и с подобной нагрузкой не справится. Поэтому переехали в центр к детям (внук служит в ВСУ).

В ночь со 2 на 3 марта не сомкнули глаз. Город обстреливали, и сын постоянно открывал окно. Слушал. Утром стали одеваться, муж брился в ванной, как вдруг свист. Сын орет: «Ложись», — и мы падаем с ним в прихожей. За свистом — удар страшной силы. Лежу на полу, а в голове дурацкое: «Вот и сказочке конец, а кто слушал — молодец». Думала все, больше не жильцы на этом свете. Когда пыль улеглась, взглянули в окно и онемели. От дома напротив — груда камней. В нем жила женщина с тремя детьми и ее сожитель. Мы — к ним. Откуда ни возьмись, старшая девочка с двумя братиками. То ли в погребе сидели, то ли в летней кухне. Все в порезах, синяках, но живые. В этот момент из завалов выбрался отчим. В кровище, видно, что не в себе. Выполз и побежал улицей. Мы кричим, пытаемся остановить — куда там. Мама, к сожалению, погибла, и вскоре детей забрали родственники.

Мы давай собираться. Осознавали, что не сегодня-завтра смерть явится и к нам. Скрутили ковер и побежали в убежище, а оно не приспособленное: ни воды, ни стульев, ничего. Холод собачий, а я в осенних ботинках и осеннем пальто. Сама не знаю почему так выскочила. К вечеру ударили морозы. Спасло то, что перед самой войной сын купил таганок (остальные жители подземелья готовили на паяльной лампе). На нем кипятили воду, грелись. С нами — семья с пятимесячным ребеночком. Они постоянно просили согреть воду малышу. Еще подкармливали мать-одиночку с дитем инвалидом. Тот канючил мятку (картофельное пюре). Остальные стояли в очереди за чаем. Короче говоря, наш таганок быстро накрылся.

Сперва людей пряталось немного, а потом разбили пятиэтажку и народ повалил толпой. От обстрелов рашистов не было покоя ни днем, ни ночью. Били по городу яростно, наши почему-то отвечали слабо, как нехотя. Через три дня сын с невесткой уехали, оставив нам двух своих собак. Дожидались рассвета и на носочках — к ним. В пути обязательно настигал обстрел, приходилось лавировать с кастрюлькой между пулями. Муж бежать не мог, задыхался.

10 марта увидела, как два наших танка ездят туда-сюда, но не стреляют. Остановятся за кафе, постоят и снова вперед-назад. Говорю мужу: «Почему не мочат рашистов?» Оказалось, закончились боеприпасы. Они, бедненькие, выползали, вызывали на себя огонь и уходили.

В одну из ночей прозвучал оглушительный взрыв. До утра в подвале никто не уснул. Утром пробираемся покормить собак, а дороги нет. Вместо улицы — сверхглубокая воронка. Поздним вечером стук в убежище, и кто-то настойчиво так: «Юра, Юра!» Открываем, выпивший сосед на велосипеде. Рассказал, что в нашу крышу попал снаряд, шифер «тю-тю», но балки остались. На кухне ракета торчком. Пожар потушили, предлагал забрать хоть что-то из вещей. Мы не пошли. Побоялись. Позже муж кряхтел:

— Зря не пошли. Я бы забрал хвотографию (луганский диалект).

— Какую?

— Ту, с кауном.

(Он очень любил мое студенческое фото. На нем я в полосатом платье с таким же полосатым арбузом).

Так и жили. В кромешной темноте, без тепла, без воды, электричества. 15 марта услышали, что батюшка с матушкой собираются в дорогу. Напросились с ними. Побежали кормить собак. Достали мешок крупы и кричим соседу:

— Пожалуйста, будешь варить кашу своей, брось по ложке нашим.

Альма стояла, слушала. Мы за калитку, и она туда же. Провожала до самого убежища. Заглядывала в лицо, а я глаза прячу. Ни перед кем мне не было так стыдно, как перед собакой.

Желающие эвакуироваться собирались в клубе. Народа в тот день подтянулось немерено. Кто на выезд, кто за гуманитаркой, кто за хлебом. Стоим, ждем. Мимо проехал зеленый жигуленок в сторону Первомайска. Это оккупированная территория еще с 2014 года. Едва скрылся за поворотом, по клубу тут же открыли минометный огонь. Боже, как кричали люди! Волонтеры успокаивают: «Станьте под стену, не бойтесь, но их никто не слышал». Одна мина пробила кинозал (мы в нем фильмы смотрели). Давай спускаться в подвал, а там людей видимо-невидимо. Темень, стоим как селедки в бочке. Вроде бы стихло, поднялись, а навстречу человек с шальными глазами: «Представляете, в клуб попало десять мин».

Сейчас живем в Днепре. Добрые люди отдали свой домик. Платим за коммунальные. Что с нашими собаками — не знаем. На улице никого не осталось. Все соседи уехали. Все дома разбиты.

* * *

У нас большая семья — одиннадцать человек. У каждого было свое жилье, свои планы и достижения. С марта ютимся все вместе в летней кухне. Среди нас грудной ребенок и бабушка восьмидесяти лет.

* * *

Мы из маленького села Светличное. В нем проживает пятьсот человек. Село утопает в каштанах. Первый раз нам досталось в 2014 году. Пришлось пересиживать войну в Северодонецке. В мае вернулись. Тогда пострадал один дом. Сейчас абсолютно иная картина.

Когда в село явилось первое военное эхо, с одиннадцатилетней дочерью стали происходить странные вещи. Она начинала смеяться ни с того, ни с сего. Сидит себе, перебирает пальцы и хохочет, будто по телевизору — «Дизель шоу». Беседует сама с собой. Тогда я сказала мужу: «Все, собираемся». Он не понял:

— Так ведь линия фронта еще далеко.

Посмотрела, как на недоумка:

— Линия фронта уже в нашем доме.

Дочь снова: «Ха-ха-ха». Муж мигом потянулся за саквояжем.

Перепевшие канонаду

В воздухе пахло войной и любовью…

Анн и Серж Голон

В Донецкую область пробиться оказалось очень сложно. Города закрыты на семь замков. Сёла давно без интернета. Большая часть области — под оккупантами. Взять интервью — на грани фантастики. Люди боятся что-либо рассказывать. Все намеками, аллегориями, притчами. Через призму большого давнишнего страха. Один прорвался скупыми предложениями и тут же их стер. Второй — ответил размыто: «Не время. Нет возможности. Не сейчас». Вот я ничего и не знаю о Донецке. Ни разу в нем не была, видела лишь на черно-белых фотографиях, хотя на одной из главных улиц — улице Щорса жил когда-то двоюродный дед Семён и преподавал в строительном техникуме. Его жена, Лида, гречанка, бесподобно готовила чебуреки. В тесто добавляла оливковое масло и лимонный сок. Носила в ушах золотые полукольца. Преподавала в школе математику. Обитала семья в двухкомнатной квартире с высокими потолками. Купались в речке Кальмиус. Та журчала, к зиме темнела, впадала в Азовское море. Их сын пренебрегал пресной водой, посему садился на автобус и мчался в Мариуполь (бывший Жданов), чтобы окунуться в мелкую теплынь.

Мой папа ездил в Донецк несколько раз в год. Как правило, в командировки. Тогда топили углем, и Донбасскому угольному бассейну не было цены. Когда спросила, чем запомнился город, его ответ стал неожиданностью:

— Розами. Сходишь с трапа самолета, перед тобой табло: «Вас приветствует город миллиона роз».

Чуть позже рассказал больше о родине доменных и мартеновских печей, чугуна, шахт, каменной соли, белой глины, парков, газеты «Молодой Донбасс» и футбольного клуба «Шахтер». О горняках, металлургах, химиках, железнодорожниках, строителях и машиностроителях, в целом — больших тружениках. В Донецке, еще в 70-е годы, проводили тематические экскурсии, типа: «Город в рабочей спецовке», «Памятники рассказывают», «Мужеству — вечный огонь». Дома у нас хранились такие открытки. В каждой приписка: «Туристов обслуживают квалифицированные экскурсоводы». На обратной стороне — короткий рассказ о шахтах-дудочках, напоминающих земляные норы, первых коксовых шахтах, детской железной дороге, фешенебельной гостинице, парках…

Донецк гордился своей богатой историей. К примеру, когда еще назывался Юзовкой, в нем пользовался популярностью лимонадный и квасной завод. Он выпускал прохладительный напиток «Фруктовый мед», «Лимонный» и «Апельсиновый». Имел успех музыкальный магазин «Эхо» и пивоваренный завод. Котировалась лавка готового платья и суконных товаров. Колбасный завод Шмидта и фотоателье. В городе крутились большие деньги и дармовая рабочая сила. Постоянно раздавались удары молотами и заводские гудки. Распахивались ворота. Бибикали машины. Ржали груженые лошади. Лязгал метал. В корзинах шуршал добротный донбасский уголь и мелкий, дающий сомнительное тепло. Раздавалось задушевное:

Так уж вышло, что об этом регионе буду рассказывать иначе. Через призму отношений и чувств. Ведь любят что на востоке, что на западе — одинаково: преданно, искренне, горячо.

* * *

Я родом из Горловки. Из небольшого промышленного городка, в котором живут сильные духом девушки. Видимо, женщин так воспитывали еще с тех военных времен, когда на всех угольных шахтах красовался лозунг «Девушки, в забой!» Вот они и клялись каждый день давать две нормы: и за себя, и за воюющего или погибшего отца, мужа, брата, любимого. Бледные, худо одетые, с примитивными инструментами, но зато с горящими глазами. Работали в холоде, бывало, по пояс в воде, лежа на боку и добывая одну за другой тонну угля. Оплату получали хлебом — буханку в сутки. В одной только Горловке имелось двадцать женских бригад забойщиц, соревнующихся друг с другом. Видели фото? Пятьженщин и один представитель сильного пола. Слабый пол в кирзачах, в платочках, зато ноги на ширине плеч и лица светлые, решительные.

У нас имеется множество историй и поводов для гордости. К примеру, каждый второй горловчанин вам расскажет о дружбе Максима Горького с горняками шахты «Кочегарка», каждый третий — о Дворце Труда, построенном силами молодежи. Те возводили его во время субботников и воскресников. О домохозяйках, засадивших в 1935 году футбольное поле травой. Женщины ходили с лопатами, вырезали на опушках зеленые квадраты и «пришивали» к черной стадионной земле. В 2014 году в Горловке начались пророссийские митинги и на здании городского совета подняли русский флаг. Вспыхнули бои между украинскими войсками и «ополченцами». В городе находиться было опасно, да еще с двухлетним ребенком, поэтому собрала вещи и вывезла свою маму и малыша на запад Украины.

Поселились в Тернополе. В «файному місті», как пели братья Гадюкины, названном в честь терновника, густо разросшегося по окраине. В нем улавливалось много контрастов. К примеру, служили молебны на английском и преклоняли колени в старейшей церкви «Честного Креста», а по возвращению читали первую в Украине эротическую газету «Пан+Пані». В выходные дни прогуливались Театральной площадью и принимали солнечные ванны на пляже «Цыганка».

С первых минут появилось ощущение, что мы здесь надолго, и что назад дороги нет. Я сняла квартиру, устроилась на работу, стала содержать семью. По ускоренной программе учила украинский язык, обзаводилась новыми друзьями и знакомыми. Старалась поскорее прижиться, стать своей. Мама взяла на себя заботы о сыне.

На Facebook зарегистрировалась в группе «Горлівка за Україну», там и увидела своего будущего мужа. На фото — обычный мужчина. Глаза прищурены, губы напряжены, плечи раздавшиеся. Видно, что крепкий, знающий себе цену, сильный как дуб. Черкнула: «Привет». Он ответил незамысловато: «Привет, я Иван». Посмеялась. Думаю: «Ну даешь, Иван, мог бы написать и побольше». Он, видимо, прочитал мои мысли и появилась еще одна строчка:

— Служу в батальоне «Донбасс».

— А я Кристина, из Горловки. Теперь живу в Тернополе. Воспитываю двухлетнего сына.

Позже признался, что был шокирован. Ему написала такая красивая девушка. Почему? Чем заслужил подобное внимание? Во-первых, ощутимая разница в возрасте, целых семь лет. Во-вторых, считал себя обычным сельским парнем с неудавшейся личной жизнью. Голым и босым. Это же видно невооруженным глазом. Тем не менее мы продолжали общаться и с каждым днем становились друг другу все интереснее. Однажды Иван уточнил:

— Ты живешь на съемной квартире? У тебя есть еда?

Поймите, времена существенно отличались. Тогда парни уходили на фронт добровольцами, их не спонсировали, вот и клянчили деньги на сигареты и продукты питания. А тут все наоборот. Он не просит, он предлагает помощь, не имея ничего за душой. Вскоре обменялись номерами телефонов, общение стало теплее и доверительнее. Темы не иссякали. Обсуждали погоду, тонкости воспитания мальчиков, ситуацию на фронте и даже то, что в прошлом веке в пуританском, весьма религиозном Тернополе, насчитывалось тридцать домов терпимости. В одну из бесед рассказал, что, уходя на войну, осознал, что уходит из прежней жизни. Из привычного ритма, распорядка, комфорта. Жена мигом привела в дом другого мужчину, и развод состоялся без его участия. Не отдала ничего из одежды: ни джинсов, ни кроссовок, ни пиджака. Ну и ладно. Невелика печаль. Через месяц попросил номер карты, чтобы помочь с оплатой квартиры. Как? Мы ведь ни разу не виделись. Ни разу не держались за руки. Выходит, совершенно посторонние люди. Позже узнала, что Иван за свою службу получал гроши́. Его зарплата — девятьсот гривен, а квартиру я снимала за полторы тысячи. Он одолжил у друзей недостающую сумму и перечислил мне:

— На сэкономленные деньги купишь себе красивое платье, а сыну игрушки.

Спустя время снова пополнил карту.

— Иван?

— Это Костику на бананы и шарон.

— Почему шарон?

— Слово больно красивое.

Дальше постучалось: «Я тебя люблю». Не поверила. Нас, донецких девушек, так просто вокруг пальца не провести. Мы практичные, прагматичные, рациональные. Разум не выключается, даже если сердце плавится от нахлынувших чувств. Ответила жестко:

— Ты сошел с ума?

— Нет, просто я так чувствую. Собираюсь в отпуск. Можно заеду к тебе?

В тот момент находился в Широкино. В небольшом селе, расположившемся в восемнадцати километрах от Мариуполя. В мирные времена там проживало почти полторы тысячи человек, а с началом военных действий осталось сорок. Мне тоже хотелось увидеться, и он купил билет. Добирался почти сутки, проехав всю страну с востока на запад. От шахт и Азовского моря к замкам и замковым руинам. К монастырям, соборам, ратушам. Ко мне.

Поезд выдался чересчур длинным, и машинист протянул его далеко. Уже и перрон закончился, а вагоны, как крупные бусины, нанизанные на стальную нитку, продолжали тарахтеть. Иван вышел и огляделся. Короткостриженый, в военной форме, излучающий богатырскую силу. За спиной — неподъемный вещмешок. Вокруг — люди, скамейки, носильщики. Киоск, обменник, камера хранения, справочное бюро. За вокзальными нагромождениями меня не заметил и тут же сник. Просто физически ощутила, как опустились его руки, поникли плечи и разболелась от тяжестей спина. Бежала к нему со всех ног. Он увидел, возликовал, поймал. Так случилось наше первое объятие, хотя еще, кроме нежности и благодарности ничего к нему не ощущала.

Иван был рад и не скрывал своей радости. Пригласил выпить кофе. Оказался настоящим. Искренним, сильным, немногословным. Приехал с подарками, привез тушенку, гранат, мне — футболку, Костику — машинку и мяч. Я сняла для него квартиру, и он заметно нервничал. Я нервничала не меньше.

На следующий день решили покататься по тернопольскому пруду. Гладкому, заросшему желтыми лилиями. Очередь волновалась и шушукалась. Рассказывала о двухметровых сомах и щуках. С нас не взяли денег. Дедушка, который обилечивал, произнес странное:

— Такая красивая молодая семья. Видно, что давно не виделись, катайтесь бесплатно.

Мне стало неловко. Иван не спускал Костика с рук и выглядел важным. После водной прогулки гуляли по улице и увидели бабульку, продающую черешни. Сама такая сухенькая, одни колени и нос, а в корзине — ягоды: темные, крупные, каждая величиной с грецкий орех. Посмотрела на нас с любовью:

— Такая пара красивая. Не нужно денег, берите так. И мальчонка вон как на папку похож. Одно лицо.

Два дня пролетело, как две минуты. Едва откроешь глаза — подслеповатое утро, снова откроешь — приглушенная ночь. Через пару дней Иван уехал в Ровно повидаться с родителями. Не успела проводить — звонок:

— Приезжай ко мне. Хочу тебя познакомить с мамой. Хочу на тебе жениться.

Во мне опять включилась донецкая вредность и настороженность. Какая женитьба? Какое может быть «люблю»? Слишком рано, чересчур торопливо. Нужно присматриваться, желательно долго, хотя бы пару лет. Следует проверить друг друга на прочность. На вшивость. В быту. Соизмерить цели. Помню, собираюсь сказать в трубку: «Глупости все это», а губы без спроса: «Выезжаю завтра утром». И глазом не успела моргнуть, как перешла в статус невесты.

Так Иван стал для меня самым дорогим человеком. Моей тихой гаванью. Мы продолжали созваниваться, переписываться, обсуждать текущие и вялотекущие дела.

— Приглашаю ко мне в Мелекино.

— А разве так можно?

— Да, жены приезжают. Я сниму комнату на базе отдыха.

Я поехала. Село расположилось на склоне холма и делилось на две части: верхнюю и нижнюю. Август держался пряный, порядком переспевший. В номере — большая супружеская кровать. На столе персики и абрикосы. В стаканах холодный чай. Небо низкое, подуставшее, и море — мелкое, с зеленцой. Он встретил в форме, пахнущий порохом и солью. Счастливый, просто светится. И руки такие нетерпеливые, любящие. Ночью зашли в воду, а он мне протягивает кольцо. Я беру и боюсь уронить, как потом отыщешь? Поэтому сразу примерила на палец и ответила «Да», хотя собиралась ответить другое. Сказать: «Нужно хорошенечко все обдумать и прочее бла-бла-бла». Вода доходила до бедер, а с той стороны — громкие и навязчивые выстрелы. Их раздавалось настолько много, что звезды отвалились от небосвода и рухнули вниз.

7 октября мы поженились, и ворвалась настоящая любовь. Иван сразу же усыновил Костика и дал ему свою фамилию. У моего сына теперь самый лучший отец.

Будучи в Мелекино и посмотрев на любимого в строю, приняла решение сменить профессию и стать военнослужащей. Меня покорило, как вел себя Иван. Ничем не хвастался, не афишировал своих подвигов, хотя на тот момент имел множество наград. Знак отличия Нацгвардии, медаль «За боевые заслуги» и церковный орден. Он вел себя скромно, хотя считался талантливым минометчиком, и я больше всего на свете хотела находиться рядом с ним. Нести пользу своей стране. Вскоре прошла отбор, учения, и мы стали служить вместе, правда в разных подразделениях. Виделись раз в три-четыре недели. Тяжелее всего давалась разлука с сыном. Это расцениваю как самое большое испытание. Где бы я ни находилась, какое задание не выполняла — перед глазами стоял Костик, а в ушах звучало жалобное: «Мамочка, когда в следующий раз навестишь? Сколько должно пройти понедельников? Пять, семь или целых двенадцать?» Вот почему служила без единого выходного. Копила их для свиданий с сыном. Заступала на службу в любом состоянии: с температурой, с болью в спине, ногах, с женскими недомоганиями. Мы же в окопах сидели сутками. И в дождь, и снег. С одной стороны, хотелось быть поближе к мужу, с другой — не могла без своего ребенка. Это вранье, что женщина может быть и прекрасной матерью, и смелым защитником. Наглая ложь. Ты или заботливая мама, или боец. Третьего не дано. Со мной служили разные представительницы прекрасного пола. Чуть позже узнала, что многих лишили родительских прав.

Так прошло три года. Служба выдалась трудной и изнуряющей. Не для слабовольных. Мы сутками не спали. Все время находились в подвешенном состоянии, так как ситуация могла измениться каждую секунду. Жили в общежитии в скромных, даже спартанских условиях. В комнате без отопления и воды. Деньги откладывали на покупку квартиры и в 2021 году приобрели в Краматорске жилье. Забрали Костю с бабушкой. Все стало налаживаться, покуда не началась полномасштабная война.

Февраль, март, апрель. Бои велись ожесточенные, мы с мужем — на передовой. Я ведь не связистка, не тыловица. У меня боевая должность — старший стрелок. Женщин в армии принято беречь, но почему-то из ста женщин нашего батальона одна я попала на передок.

До того рокового обстрела была о себе лучшего мнения. Рассчитывала, что на порядок сильнее и смелее. Что выдержу абсолютно все, но произошедшее, выбило почву из-под ног. Это случилось в Славянске в самом центре. Мы стояли на блокпосту. Помимо меня — одни мужчины. Сложно сходить пописать (ходили парами, один второго прикрывал). Я уже молчу о женских делах. Муж знал о моем положении и во время каждого разговора, умолял: «Кристина, подай в отставку. Думай не о себе, не о стране, думай прежде всего сыне. Ты в любой момент можешь оставить его сиротой». Я отнекивалась. Иван в тот момент находился то под Лиманом, то под Святогорском. В самых горячих точках.

В конце апреля наш блокпост обстреляли «Искандерами». Знаете с какой скоростью летит ракета, весящая почти что четыре тонны? Восемь тысяч километров в час. Воронка после нее глубочайшая, до десяти метров. В радиусе шестидесяти метров остается выжженная земля. Я очень испугалась. Никогда не думала, что способна испытывать подобный страх. Один из солдат взял меня за шкирку, как кошку, и просто вбросил в блиндаж. У меня онемели пальцы на руках и на ногах, пропал голос. Лежу, земля сыпется за шиворот, набивается в нос и уши, а в голове только одно: «Костя! Костя! Сыночек!» Когда пришла в себя, позвонила мужу. За каждым словом спотыкаюсь, буксую, ощущение, что во рту три булыжника и три языка. Боже, как он на меня кричал: «И что ты себе возомнила? И кто тебе дал право так рисковать своей жизнью. Настоящие матери подобным образом не поступают. Ты не воин, ты женщина. Развяжи мне руки. Я должен воевать без оглядки на тебя. Дай мне возможность спокойно и сосредоточенно делать свою работу. Что должно случиться, чтобы ты уехала? Тебе должно оторвать руку, ногу, башку? Как ты не понимаешь, это не трусость. Это поступок настоящей женщины во имя своего ребенка». В тот же день я написала рапорт, прибыл Иван и помог мне собраться. На прощание обнял с такой силой, что перед глазами поплыли лилово-сиреневые круги. Промычал: «Самым слабым местом на этой войне во мне оставалась ты».

Я переехала в Ровно и стала заново учиться жить. После взрывов, обстрелов, окопов — тыловой город вызывал раздражение и досаду. Возмущали люди и их беспечность. Народ гулял, пил кофе, обедал в ресторане «Мармелад». Одни удили рыбу, другие устраивали на «Лебединке» фотосессию. Накатило чувство несправедливости. В голове билась мысль: «Почему мой муж без воды, без связи, без крыши над головой, а эти мужчины попивают эспрессо и курят кальян?» Поделилась своими мыслями с Иваном. Его ответ шокировал:

— Ты неправа. Слава Богу, что есть такие места на земле. Для меня главное, чтобы ты с ребенком дышала воздухом, а не гарью. Чтобы вы могли съесть на обед пиццу, посмотреть в кинотеатре фильм про собаку самурая, прогуляться аллеей кованых скульптур. Чтобы наш сын спал в кровати, а не в подвале на поддоне. Засыпал и просыпался в тишине.

Первая неделя выдалась самой тяжелой. Я сломалась, как ломается обод велосипедного колеса. Разъедало чувство вины, что не выдержала испытаний и дала слабинку. Пришлось обращаться за помощью: и медицинской, и психологической. Несколько недель лечила спину, почки, мочеполовую систему (сказались туалеты на пронизывающем ветру, жизнь в полях, в блиндажах). Воду нам подвозили один раз в неделю. Четыреста литров на четырех человек. Умудрялись подмываться и даже мыть голову в таких условиях. Понятное дело, выползала из окопа, как чума. Пятки потрескавшиеся, руки сухие и шершавые, точно у рыбака. Спасал от внутреннего раздрайва Костик. Дышала им, любовалась им, часами слушала его новости и отвечала на все вопросы о войне. Отвечала честно и открыто. После одного из таких разговоров Костик взял гитару и ушел в парк. Стал играть и петь, собирая отцу на тепловизор и машину. Практически собрал! Правда, чуть позже мы объявили дополнительный сбор, и один человек, пожелавший оставаться неизвестным, прислал целых тридцать тысяч гривен. Мы до сих пор не знаем, кто он и как его зовут.

С тех пор встречаемся с мужем на передовой. Вот такие у нас романтические свидания. Он очень изменился. Стал еще тверже, еще сильнее, еще выносливее. Камень. Говорит, что моя любовь дает ему силы и желание идти вперед. Ночью, когда тьма за окном сгущается до цвета черной сливы, задает важные для себя вопросы. «Как ты меня любишь? Расскажи о своих чувствах. Почему выбрала меня, а не другого? Я же не вышел лицом». Я ему долго и подробно рассказываю. И как услышала в трубке голос, и как увидела на перроне затылок, и как в Мелекино его кожа пахла переспевшим морем и Белосарайской косой. Он слушает, не шевелясь, боится пропустить даже междометие.

В марте Иван оказался в самой горячей точке. В самом эпицентре ада. Их колонну разбили, и боевая бронированная машина со всеми вещами сгорела. В ней стояла моя сумка с берцами и формой. Он с несколькими ребятами выжил. Вернулся черный и худой. За десять дней сбросил десять килограммов. Снял носки, сложил в пакет и выбросил.

— Почему?

— Я не менял носки десять дней.

Затем достал из кармана новые, даже с биркой, полностью покрытые плесенью. Рассказал, что прятались в подвале, а в нем — по щиколотку воды. Сухпаек делили на троих. Тот, который предназначался для одного, ели трое.

После этого мы приняли решение обвенчаться. Подошла к капеллану (военный священник) и рассказала о нашем намерении. О чувствах, вере и небольшой проблеме (муж венчался в первом браке). Тот ухмыльнулся:

— В какой церкви скрепляли союз?

— Московского патриархата.

— Это не считается. Иди за платком.

13 апреля мы стали мужем и женой перед Богом. Мечтаем о втором ребенке.

Вот так объединились Запад и Восток. Воистину «Схід і Захід разом». За восемь лет войны на Донбассе, он не перешел на русский язык, невзирая на то, что 90 % воюющих русскоговорящие. Служат ребята из Бахмута, Лисичанска, Кременной. Самое интересное, что говорим в семье на двух языках. Иногда просит: «Переходи на мой язык, ты даже стонешь по-украински».

* * *

С мужем служили вместе в батальоне специального назначения «Донбасс». Оба из Донецка. Кареглазые, темноволосые, сильные личности. Надолго никогда не расставались, в разлуке неизбежно возникала подавленность и удрученность. Хорошо помню 2014 год. Нашу воинскую часть перевели в Бердянск, дальше — в Харьков. Осталась в Харькове, мужа перебросили опять на Донецкое направление, а я без него не могу. Ни дышать, ни спать, ни черпать ложкой из тарелки суп. Внутри — не то апатия, не то меланхолия, короче говоря, удручающие чувства, поэтому посидела недельку и рванула за ним. Так мы оказались в старейшем городе Украины. В Славянске. В нем поразило изобилие керамики, соленых озер, лечебных грязей, а еще количество предателей. Тех, кто с нетерпением ждал русский мир. В ноябре 2014 года мы поженились. Я в кои-то веки оделась в белое, на Яне сидел как влитой шерстяной костюм. Нашу свадьбу даже показали по телевидению, а местная газета расщедрилась на красивую и теплую статью. В Славянске родилась дочь и случилось много хорошего. Праздники, путешествия, первое дочкино «агу» и слово «папа». Она так долго папкала, что даже заволновалась, вдруг «мама» никогда не произнесет? Зато Ян млел и превращался в жидкую зефирину. Жили складно, слаженно. По выходным в парке «Шелковичный» слушали джаз. На фестивале «Городской пикник» пили арбузные фреши. Ездили в Святогорск. Мне нравился мурал «Цветущие руки». У нас даже имена перевернуты: я — Аня, он — Ян.

23 февраля у меня появились плохие предчувствия. Предложила: «Давай отвезем Арину в Полтаву к друзьям. Что-то мне хочется ребенка спрятать». Сказано-сделано. Возвращались ночью. Над Харьковом висела огромная красная луна. Такой никогда в жизни не видела, и из меня вырвалось: «Видимо, сегодня прольется чья-то кровь». Он щелкнул по носу: «Дурочка. Какое у тебя больное воображение». Вернулись в город около четырех утра. Ян вырулил на заправку.

— Зачем? Давай заправимся завтра, сейчас слишком поздно, перед работой хоть бы час поспать.

— Нет, лучше сегодня.

Залил полный бак.

Легли, а сон не идет. Растеряли его по дороге. На душе так противно и даже муторно. Скучаю по дочери: никогда раньше не расставались. Неожиданно резкий не то окрик, не то звонок. Ян поднял трубку, а в ней нервное:

— Товарищ майор, началось!

Муж посмотрел на меня странно и отдал приказ, словно рядовому:

— Вставай, собирай вещи и — к дочери.

Сам за секунду оделся и ушел. Я взглянула на наш отпускной чемодан и не смогла к нему прикоснуться. Прибежала в часть, а там… Все куда-то собираются, едут, получают оружие, подписывают бумаги. Никаких признаков страха или паники. Народ собранный, сосредоточенный. Слышу, говорят: «Наши парни на рассвете под Луганском приняли бой». Позвонила подруге. В трубке гул и ее вкрадчивое: «На окраине Харькова идут серьезные бои». Начальник уставший, ощущение, что неделю не спал, поймал в коридоре: «Чего до сих пор здесь? Марш к дочери». Господи, я бы с радостью, но как же муж? Мы с ним всегда вместе. В тот день впервые Ян на меня повысил голос. Затем мигом взял себя в руки и стал умолять. Смотрю, а в глазах — озера:

— Ты что, не понимаешь? Уже обстреливают Ахтырку. Два часа, и они выстроятся под Полтавой. У нас там Аришка.

Во второй половине дня села в машину и прогрела мотор. Муж нарисовал на бумажке карту и отметил маршрут (на случай, если в дороге вырубится интернет). У меня в коленях неритмичная дрожь. 20 января получила права, выходит, за рулем чуть больше месяца. Еще раз набрала подругу, приютившую дочь. Ее голос звучал глухо, испуганно. Шепнула, что прячутся, и что Аришка отказывается от еды. Молча выжала гашетку.

Между Полтавой и Славянском чуть больше трехсот километров, но я добиралась сутки. Путь пролегал через Изюм, Балаклею, Чугуев. В Чугуев уже прилетела первая авиабомба. Из Харькова — поток машин. Некоторые люди стояли на остановках в махровых халатах и домашних тапках на босу ногу. Лица удлиненные, лошадиные. В глазах — юбилейные пятаки. Сама ехала почему-то в летних балетках. Не помню, как так вышло. В Лимане пришлось заночевать. Ввели комендантский час.

В Полтаву прибыла после обеда. Первый вопрос Арины: «Где папа?» Она папина. Бывало, забираю из детсада, а она прячется в шкафчик: «Хочу, чтобы папа за мной пришел». В этот раз разглядела мою усталость и растерянность. Стала задавать вопросы:

— Мама, а зачем русские пришли? Почему они нас убивают?

Впервые не выбирала выражений:

— Потому что они уроды и дегенераты.

Так началась наша жизнь в деревне под Полтавой. Время волнений, переживаний, ожиданий короткого, но такого важного звонка. Прилет в Краматорске, сообщения о гибели лучших друзей, напряженные бои. Ян остался в Славянске, и оттуда приходили не шибко радостные вести. Выходил на связь редко и всегда просил:

— Аня, послушай, уезжай за границу.

Отвечала одинаково:

— Не дождешься. Если уезжать, то только в отпуск всей семьей. Желательно на Мертвое или Средиземное море.

В городе находилось много беженцев. Их было видно. Испуганные, дезориентированные, не в себе. Большинство из Ахтырки. Я смотрела на них с жалостью. Люди передвигались на ощупь и постоянно оглядывались, как дети, потерявшие на вокзале своих родителей. Так продолжалось до апреля. Больше я не выдержала. На Пасху с мужем поругалась. Причину не помню, видимо, сдали нервы. На следующий день позвонила, извинилась и объявила, что переезжаем с дочерью в Днепр. Там решила снять квартиру, выйти на работу, Арише подыскать няню. Ян изъявил желание помочь с переездом и отпросился на сутки. Встретил на вокзале красивый, собранный, родной. Твердый затылок и большие крепкие руки. Я его часто называла: «мой гризли». Дочь прыгнула на шею и стала целовать почему-то глаза. За каждым поцелуем трогательное: «Люблю! Люблю! Люблю!»

Ян знал город, как свои пять пальцев, ведь его служба начиналась в Днепре, вот и устроил нам экскурсию. Водил обедать, показывал Екатерининский бульвар и парк Глобы. Я привезла ему кроссовки и спортивный костюм. Он переоделся и неустанно повторял: «Ты даже не представляешь, как я соскучился за обычной одеждой. Хожу, словно босой». Долго плескался в душе. Медленно пил чай. Не выпускал из объятий.

На следующий день вернулся на службу, а мы остались. Тут же нашлась хорошая няня (выпускница педагогического) и они с Аришей стали настоящими подружками. Я вышла на работу и радовалась, что хоть что-то могу сделать для приближения победы. Муж изредка нас навещал. Умоляла его перевестись, но он даже слушать не хотел:

— Донецк мы оставили, Славянск не отдам.

Я выросла в неполной семье. Мою маму отец бросил беременной и уехал в Россию. Больше о нем никто никогда не слышал. Поэтому очень радовалась, что у Ариши есть и папа и мама. Что у нас крепкая дружная семья. По Яну невыносимо скучала. Однажды так накатило, что полночи проплакала, а утром твердо решила его проведать. Посадила Аришу в машину и двинулись в путь. В дороге ему позвонила. Он кричал:

— Ты что, сумасшедшая? Ты хоть понимаешь, в какую лезешь петлю?

Я ничего не понимала. Просто хотела увидеть мужа. Приготовить ему ужин, послушать новости, вместе помолчать. Дело было летом (конец июня), а машина оставалась на зимней резине. На блокпостах спрашивали:

— Куда?

— К мужу.

Кто-то желал счастливой дороги, кто-то кричал: «Тогда почему так долго стоим? Быстро проезжайте!» С собой — по мелочам: конфеты, женские сигареты, пакетик изюма и кураги. Сигаретами угощала пацанов. Они брали, прикуривали, улыбались: «Сейчас не до гендерных вопросов». В ночь по приезду спали в подвале. Случился авианалет, и до меня дошло, на какую опасность обрекла себя и ребенка.

Летом Яна отпустили в отпуск, и он провел с нами целую неделю. Мы сняли в загородном отеле номер, спали до полудня, объедались мороженым. Играли в слова, ходилки, устраивали подушечные бои. Там муж учил Аришу плавать. Она при папе так и не поплыла. Освоила плаванье совсем недавно.

1 сентября дочь шла в первый класс, и мы с нетерпением ждали Яна. Думали устроить семейный праздник. Накануне специально отпросилась пораньше с работы, чтобы купить его любимые продукты: сыр с голубой плесенью, виноград и мед. Красную икру и свиную печень (обожал печеночный торт). Вырулила на парковку, звонок:

— Прости, планы изменились.

У меня внутри — зеленая тоска. Тащу пакеты, а белый свет не мил.

На следующий день Ян поздравил Аришку по телефону и пожелал веселых школьных лет. Прислал для дочери розы и ноутбук. Я нарядила дочь в льняное платье, вплела в косы цветы. Она шла на свою первую линейку настоящей украинкой. По рукавам и подолу — вышивка, белые сандалики, в руках характерный букет. В нем и подсолнухи, и бархатцы, и хмель. К нам заглянули две мои подруги и привезли гостинцы. Мы гуляли в парке, фотографировались, отправляли папе снимки. Он комментировал: «Я с вами. Какой же вкусный этот первосентябрьский торт». В те дни началось освобождение Харьковской области. Изюм, Балаклея, Волохов Яр. Я очень волновалась, зная, какие наши ребята несут потери. 6 сентября муж отправил голосовое сообщение: «Зайка, все хорошо. Очень люблю. Позвоню завтра утром».

В то утро мне не нужно было рано вставать, но почему-то проснулась около шести. Всегда сплю с темными окнами и вообще первым делом в каждом доме вешаю плотные солнцезащитные шторы. Ян даже шутил, что живет с каким-то вампиром, но ответ прост. При ярком свете хорошо видна пыль, даже самые незначительные курчавые пылинки, а это раздражает. А тут просыпаюсь, в комнате тепло и светло. Сквозь узкую щель настойчиво пробивается солнечный луч. Сильный, прямой, смелый. Пронесся комнатой и улегся у ног. Поймала себя на мысли, что абсолютно счастлива.

На работе — привычно шумно и людно. Ян так и не позвонил. Стала набирать сама, но трубка вела себя странно. В ней разносились длинные, слишком длинные гудки. Раза в три длиннее обычного. Потом неизвестный номер и голос командира части: «Аня, здравствуйте. Яна больше нет». Что-то про Волохов Яр, освобождение, рассветный авиаудар (на ребят сбросили три бомбы). Я из сказанного не поняла ни слова. Вызвали медиков. Мне постоянно что-то кололи и давали рассасывать. Подруга забрала дочь к себе. Не знаю, как попала домой. Кто-то советовался насчет гроба, и на беднягу вызверилась:

— Ян не любит коричневый цвет! Не смейте укладывать его в коричневый ящик.

Постоянно всхлипывал телефон и очень этим раздражал. От друзей и родственников поступали деньги, мне же хотелось полной тишины. Тело привезли в Харьков, и я вызвалась ехать. Дорогу не запомнила, лишь одноэтажное здание с надколотыми ступеньками, в щелях — жухлую траву. Яна вывезли головой вперед. Лицо спокойное, даже умиротворенное. Уши очень грязные: в порохе, земле, крови. Запачканный нос. Лицо в многочисленных царапинах. От него исходил запах гари, костра, пороха. Откуда ни возьмись прожужжала муха и уселась мужу на нос. Стала кричать: «Ян ненавидит мух. Вы что, не знаете?» Присмотрелась. Он лежал немного странно, набекрень, удар пришелся на левую сторону. На правой руке привычно обручальное кольцо. За спиной шепот друга: «Не плачь. Для военного это самая достойная смерть».

Перед этим Ян привез домой свою парадную форму.

— Зачем?

— Думаю, ты все понимаешь.

Оставил инструкции. Вдруг что — кремировать. Не хочу, чтобы ты привязывалась к месту. Я не выполнила его просьбу. Не смогла. Дочери объяснила, что папа отныне ангел. Она стала такой маленькой, как годовалой. Свернулась на диване калачиком и горько заплакала.

Хоронили в Днепре в открытом гробу, товарищей — в закрытом. Дальше — фрагментами. Помню, как пытались снять с пальца обручальное кольцо, но ничего не получалось. Руки моего «гризли» отекли. Священник сказал, что на тот свет не стоит уходить с земным металлом, и появился человек с болгаркой. Кто-то вручил мне флаг, и ноги стали тряпичными. Рухнула вниз. Чьи-то добрые слова, звук земли, падающей на гроб, Аришка со своим рисунком. На нем две ладошки: желтая и голубая и корявым почерком: «Папа, я тебя люблю». Отчаянно хотелось домой. Все ждала, что он мне приснится, но ни разу так и не пришел. Снится моей маме, друзьям, дочери. К маме постучался на девятый день и попросил почистить ему ногти. Слишком много под ними земли. Она спросила:

— Может, пусть лучше Аня?

— Нет. Боюсь показаться ей на глаза.

Звание полковника ему присвоили посмертно. Офицер привез личные вещи. Золотую цепочку с крестиком и часы. Часы дарила три года назад на Валентинов день. При покупке убеждали, что стекло выдержит любые температуры, как никак — каленое. Вот только на часах стекла не обнаружили. Его снесло ударной волной. На циферблате и ремешке осталась кровь и частички кожи. Стрелка остановилась ровно в 05:48:45. После удара Яна достали первого, остальных не успели, так как вспыхнул пожар. Сгорели его лучшие друзья: проверенные боевые товарищи. Друг детства дважды терял сознание, не в силах поверить в происходящее. Позже мне рассказали, что самолет, сбросивший бомбы, сбили. Мне от этого не легче.

Первые две недели не могла находиться рядом с дочерью. У них с Яном одинаковые глаза. Миндальные, немного увлажненные: не могла в них смотреть. С дочкой сидела мама, я закрывалась в комнате, много спала, сидела у его могилы. В один из дней Ариша поймала в коридоре и крепко обняла: «Мамочка, я по тебе соскучилась». В голове громовым раскатом авторитетный голос Яна: «Карпенко, собери свои яйца в кулак». Этой фразой муж не раз приводил меня в чувство.

С того момента с Аришкой и днем, и ночью. Плачем, помним, живем…

Южный крест

Люди на юге хорошие.

Даже у священника вид порядочного человека.

Винсент Ван Гог

Юг Украины ассоциируется со счастливым детством. Это обязательно шумные сборы, перегревшийся поезд, раскаленная серо-зеленая степь. Гибкие травы, волосатый ковыль, зонтики, напоминающие курай. Пиксели неизвестных доныне цветов: мелких, незатейливых, простоватых. У одних вместо лепестков пшенная каша. Вторые — сухоцветы в виде песочных коржиков и коржей. Что тут скажешь — вольные земли. Юг — это всегда томительное ожидание путешествия и новый купальник в старом чемодане. Перебранка колес, чай в граненом стакане и чей-то ранний еще не положенный храп. Вагонный шепот, хруст яичной скорлупы, шарканье домашних тапочек проводницы, станции и полустанки. Влажное постельное белье и дрем, невозможный дома в привычной кровати. Утренняя очередь в туалет и силуэт чайки-хохотуньи. Тонкий запах еще невидимого моря, тараньки, арбузных сердцевин родом из Голой Пристани. Шатающийся перрон, носильщики в замызганных передниках, другой разговор и говор. Откуда-то сбоку, со стороны запекшегося на солнце вокзального угла, отдает перегретыми грунтовыми дорогами, ягодным компотом и обязательно баклажанной икрой. Бычками, платанами, водорослями, бризом, шумными рынками и солончаками с острова Джарылгач.

Все мои летние воспоминания связаны с Херсоном, Одессой, Николаевом, Скадовском, Очаковом и селом Каролино-Бугаз. В них смешалось все: и речная рыба, и рыхлый ракушечный песок, и розовая соль. Полосатое море, крупные с перетяжками томаты и белые маяки. Степь, дышащая горячим медом, и вечернее вино на столе. Родители пили что-то с привкусом чернослива и кофе, мы с сестрой — виноградный сок. Подпекали сгоревшие плечи и носы. Хозяйка, сдающая комнату, рассказывала, что Херсон — регион пяти морей. С гордостью перечисляла Черное, Азовское, Каховское море и Геническую протоку. Обязательно кто-то из постояльцев задавал вопрос:

— Ну а пятое?

Та закатывала глаза:

— Ну, конечно, море арбузов.

Вечер долго не наступал. От дороги несло камышами, персиками, пылью. Степи все больше напоминали старые иранские ковры. Падающие звезды оставляли после себя серебряные нити.

Вспоминаю Херсон, трап самолета, рослого двоюродного брата, протягивающего мне гигантскую конфету «Гулливер». Черешню во дворе и придуманную мамой игру. Она ставила мне на голову тарелку, а я должна была сказать волшебные слова: «Деревце, деревце, дай мне черешенку». Раз, и в тарелке горсть почерневших ягод. Рядом большая собака на цепи. Мне все время казалось, что это не пес, а сбежавший из зоопарка медведь. В доме — высокие кровати с набалдашниками и всюду ткани. Ситцевые, бязевые, махровые, сатиновые. В мелкий цветочек и крупный, в геометрические фигуры, советские лозунги, вертикальные и горизонтальные полосы. Отрезы на платье, на костюмы, на жакет. Тетя Лида — габаритная женщина с большой грудью, шила и днем, и ночью. Периодически откладывала наперсток и говорила: «Ну все, пойду насыпать борщ» (он у нее всегда был ярко-оранжевый, как херсонское солнце. Она предлагала его на завтрак и искренне не понимала, как можно завтракать омлетом или сырниками). Моя мама — учительница русского языка и литературы, ее исправляла. Рассказывала и про «наливать», и про «надевать». Тетя Лида подмигивала: «Да что ты говоришь? Одежду нужно одевать, а Надежду надевать?» Николаев называла Нико, а Антоновский мост — Антохой. Каждый день ходила на рынок и непременно покупали синенькие. Мама закатывала глаза, завидя большие тазы, наполненные доверху креветками и подпись «Свежая креветка». Почему креветка, когда их несколько сотен. Куда делось множественное число? Тетя Лида цокала языком: «Нельзя быть такой правильной». Перед сном желала всем «нудной ночи» и отчаливала. На груди — неизменная иголка, размером с шило и длинная-предлинная нить. Дошивала дочери выпускное платье, и когда та вышла за аттестатом, полностью исчезла за ворохом оборок и кружев.

Херсон с первого дня войны оказался в оккупации. Тете Лиде рашисты разнесли дом…

* * *

Моя сестра с семьей живет под Новой Каховкой. Русские с первого дня чувствуют себя там хозяевами. Врываются в дома, ищут еду, деньги, забирают молодых девчат. Все под прицелом. В пригороде один магазин, и тот закрыт. Продукты кончились, а купить негде. Банки не работают. Деньги снять невозможно. Въезд в город на три дня стоит девятьсот гривен. Заставляют подписывать заявление о добровольной жизни в ХНР. Кто не подпишет — расстрел. Сестра лично видела, как забирали девушку для оказания сексуальных услуг. Перед этим один автоматчик сказал другому: «Смотри, какая рыженькая. Такой у меня еще не было».

* * *

Выбрались из Новой Каховки на Пасху (24 апреля) до этого жили в оккупации. К нам заходили разные: буряты, чеченцы, русские, какие-то казаки в папахах. Видимо, донские. Когда заезжали новые войска, не выпускали из домов. Разносили автоматными очередями пороги. Наблюдала, как привезли молодняк. На вид — дети, лет шестнадцати-семнадцати. Сразу давай обучать. Развели в поле стрельбище. А там испокон веков лекарственные травы: чистотел, ромашка, зверобой. Зеленоротые рады стараться, пуляют куда ни попадя, ползают на брюхе вместо того, чтобы книжки умные читать и щи хлебать мамкины.

Я по специальности медик, и когда на второй день войны пришла на работу, была шокирована. Больница забита русскими солдатами. Мы оказались заложниками ситуации. Сразу созрело решение уезжать, но это оказалось непростой задачей. Рашисты на больничных койках вели себя сдержанно, даже вежливо. Благодарили за каждый укол. Жить, сволочи, хотели, а мы просто выполняли свою работу. Молча.

Выезжать было страшно. Прошли сорок один блокпост. Их натыкали через каждые пятьсот метров. Не выпускали парней. Подругу с сыном вернули обратно. Юноше на тот момент исполнилось семнадцать лет и восемь месяцев.

В городе нет медикаментов. Продуктов в обрез, цены на них — космические. К примеру, сахар — сто гривен за килограмм. Хорошо, есть свет, вода. Связь сперва глушили, затем сменили на свою. Украинские вышки взорвали. Молодых людей забирают в плен. Вывозят в неизвестном направлении. Недалеко село Галагановка. От Новой Каховки по прямой — пятьдесят километров. В селе прячутся дезертиры российской армии. Сидят по подвалам.

* * *

Первое время стучались в дома и выводили семьями. В «пыточных» заливали дешевым коньяком, чтобы человек разговорился. Отказывающимся вводили коньяк внутривенно. Рядом с нами построили новенькую детскую площадку. Орки выковыривали балансиры и горки вместе с бетоном и грузили на машины. Я даже представить себе не могла такого позора.

* * *

Слушала сегодня в 14:35 специальный эфир радио НВ, который вёл Алексей Тарасов. Ему позвонил херсонский журналист (фамилию не запомнила) и рассказал о происходящем. Больше всего поразило, что россияне ужасно относятся не только к украинским пленным, они и своих не жалеют. На днях приказали трактористу вырыть траншею, сбросили в нее своих тяжелораненых и зарыли.

* * *

Настроение волнами, так как Херсон в оккупации с первого дня. Отвлекают дети, их у меня трое (три с половиной года, семь лет и тринадцать). Стараемся лишний раз из дома не выходить. Принципиально не отдала старших в русскую школу. Еще чего? Не нужны мне их десять тысяч рублей. Я не продам душу за тридцать серебряников. Несколько знакомых отдали. Говорят, учат гимн России и нестройным хором поют «Славься отечество». Каждый урок начинают и заканчивают фразой: «Херсон — исконно русский город». У меня дети на домашнем обучении. Муж шутит:

— Вы учитесь, покуда у мамы еще есть гидазепам.

Дети не боятся. Они знают, в случае чего нужно прятаться под камин. Реагируют на происходящее так, как реагирую я. У других их ровесников — неврозы, энурезы. В этом, считаю, виноваты неуравновешенные родители. Из наших знакомых и друзей выехали все. Периодически звонят и паникуют в трубку: «Спасай детей! Что ты вцепилась в свой холодильник?» — а я не могу уехать. Здесь мой дом, моя земля. Самые вкусные персики и абрикосы. Во дворе лещина и барбарис. У детей свои комнаты, кровати, игрушки. Все привычное, знакомое, родное. Пусть уходят незваные гости. Кроме того, кормлю оставленных котов. Их тут тьма: с короткой и длинной шерстью. Без хвостов и полностью лысые. Все думаю, как люди смогли так поступить? Сперва заплатили за животинку триста баксов, пригрели, приручили и оставили под забором. Знаете, сколько уехало и бросило на привязи собак? Один наш знакомый пробирается по-тихому во дворы и отвязывает.

Мы живем в пригороде Херсона. Совсем рядом Степановка, Чернобаевка — ворота в город. Боже, что там творилось. Только до 10 июля аэродром обстреливался двадцать шесть раз. Пять раз рашисты наступали и пять раз потерпели поражение.

Русские для меня — зомби. Они непрошибаемы. На днях была в салоне, и там их ТВ каналы. Хочешь — не хочешь слушала три часа. Если бы послушала еще часок — вышла бы и искала бандеровцев. Сделала для себя вывод, что работают очень грамотные пропагандисты. Они так умно, логично перелицовывают правду, что сложно не поверить. В Херсоне осталось много пенсионеров. Промыть им мозги — раз плюнуть. Показали пару программ, раздали газетки, вот они и за русский мир.

В городе много переодетых сотрудников ФСБ. Затесываются в толпу и вострят уши. Выдергивают прямо на автобусных остановках, в магазинах. Часто ошиваются на рынках. В итоге много пропавших людей. У подруги за что-то задержали отца и сильно избили. У моей начальницы выкрали мужа. Его нет уже месяц, и с каждым днем надежда тает. Занимался волонтерством, развозил малоимущим из аграрных складов муку, сахар, макароны. У нас ведь родит все: и ячмень, и подсолнечник, и морковь с кукурузой. Каждый третий помидор, выращенный в Украине, — херсонский. Соседа забрали у меня на глазах. Наблюдали из окна, как подъехали, надели на голову мешок, увезли. Затем арестовали сына. Через месяц хозяина выловили в Днепре. Наследника, слава Богу, вернули.

Русские хотят взять нас измором. Заблокировали карточки, вводят рубли, искореняют гривну. Хорошо хоть работает молокозавод, имеем творог, сметану, масло. Хочется нашей украинской колбасы, а они завозят свою — невкусную и баснословно дорогую. Принципиально не покупаю ничего русского, даже шампунь.

Выехать очень сложно и страшно. Во-первых, дорого, во-вторых, нужно пройти через досмотр и допрос. Знакомая привязала к себе детей на собачьи поводки. Очень боялась потерять в толпе. Вторая исписала спинки и животики всеми данными (фамилия, имя, телефон). Подружка вывозила семнадцатилетнего сына. Направлялись во Львов, поступать во Львовский университет. Знали, что не пропустят, поэтому придумали легенду, что едут в Киев. Эти сволочи допрашивали отдельно мать и сына на протяжении восьми часов. Нашли в «удаленных» какое-то фото. Она ползала на коленях. Смиловались, отпустили, но отобрали комп, ноутбук, телефоны.

Муж моей сестры — моряк. Ему нужно было уходить в рейс, но его на блокпосту так избили (увидели фото коллеги в военной форме), что вместо моря пришлось госпитализироваться.

* * *

Вы даже себе представить не можете, как для нас в Херсоне важно все украинское. Музыка, культура, еда. Абетка, вышиванка, символика. Когда утром иду на работу и вижу на стенах, воротах, подъездных дверях нарисованные две полоски: голубую и желтую, слезы наворачиваются на глаза.

* * *

Поначалу херсонцы выходили на митинги. Стояли с плакатами «Хуй вам, а не Херсон». По ним открывали огонь и травили слезоточивым газом. Когда «бунты были придушены», враг расположился и навязал все свое: деньги, товары, телевидение. Мы его называем зазеркальным. По ящику показывают все, что происходит, но с точностью до наоборот. Грабят и вывозят все: от бытовой техники до нательного белья. Больше всех бесчинствуют ополченцы из ЛДНР. Это какие-то бандитские шайки. Вчера в город приехала машина из села. За рулем была женщина, на заднем сидении — ее шестилетний сын и пожилой отец. Машину обстреляли. Мальчик и мужчина погибли от полученных ран. Уезжала с двумя труппами в салоне и вопила от горя так, что было слышно за два квартала. Ехала куда глаза глядят.

Мы, невзирая на все происходящее, стараемся не унывать. С окончанием войны первое, чтосделаю — выйду в степь, раскину руки, вдохну полной грудью наш пряный воздух с привкусом алтея и аира и закричу без опаски радостное: «Ук-ра-и-на!» И никто за подобную вольность не отправит пулю в затылок.

* * *

24 февраля проснулись в новой реальности, и город моментально замер. В Скадовске и Геническе шли бои, здесь едва слышалось. Наша тероборона оказалась на распутье. Плохо одеты, не вооружены, один бинокль на всех. Когда на них пошла колонна танков, сделать ничего не могли. Русские стреляли по ногам. Одному раненому даже предложили жгут. Все время играют в вежливых. Постоянно слышится «Добрый вечер, ваши документы».

В Сиреневом парке (парк Нефтяников) в начале марта наши смельчаки (говорят, около шестидесяти бойцов) пошли с коктейлями Молотова на бронированные танки. Несли бутылки в пакетиках с надписью «АТБ». Думали, смогут остановить ползущих бегемотищ, но те палили по людям из пушек, разрывая их на куски (там нет укрытий, защитники были, как на ладони). Фрагменты тел вскорости собрали и свезли на отпевание местному священнику. Что не нашли — съели бездомные собаки.

Моя мама живет на улице Перекопской в многоквартирном доме. Когда приблизилась колонна, один из мужчин открыл настежь окно и выкрикнул: «Слава Украине!». Тут же дом расстреляли. Начался пожар. В одной из квартир заживо сгорел пожилой мужчина.

С первой минуты русские стали грабить. Ограбили «ЭКО маркет» и «Фору». Захватили автовокзал, государственную администрацию, помещение СБУ и управление полиции. Разместились в военных частях, здании речного порта, на вокзале. На улице Кирова устроили свой штаб и импровизированную тюрьму. Селились сперва в оставленных домах, далее в тех, что приглянулись. Как правило, заходили через окна. Сестра мужа, женщина шестидесяти лет, вышла за хлебом, а когда вернулась, в гостиной ее ждало пятеро с автоматами:

— Послушайте, но я здесь живу.

— Уже не живешь.

Ее приютила соседка. Орки в дом больше не пустили, не разрешив забрать ни одежду, ни памятные вещи.

Очень быстро нас вернули в СССР. Включили советские патриотические песни, навесили красных флагов и лозунгов. Началась торговля с колес. Стоит машина и торгует втридорога продуктами и какими-то подпольными лекарствами.

Люди пытались с военными вести беседы. Те отвечали зазубренно, как их телевизор научил. Никто даже не сделал попытки поразмыслить. Намного легче повторить то, что сказал дядя диктор и товарищ президент.

Моя дочь работает бариста. Раньше (лет пять назад) на месте ее бара находился штаб Правого сектора. Сейчас в этом здании бургерная. Русские располагают устаревшими сведениями. Ворвались, штаб не нашли и сымпровизировали. Расставили коктейли с горючей смесью, наспех сняли фильм о том, как накрыли нацистов, и прокрутили его по всем каналам.

У кумы пропал муж. Позже ей позвонили и озвучили цену за жизнь благоверного. Она отнесла деньги. Пленных держали в подвале на заводе. Открыли, а там море избитых женщин и мужчин. Говорят: «Ищи своего». Нашла. Забрала, а кто-то сидит и продолжает ждать спасения.

Оккупанты пытаются устроить свои порядки. У ФОП отбирают 70 % прибыли. Все как в лихие 90-е.

* * *

Удалось выехать на подконтрольную территорию. Оставили все: дом, вещи, бытовую технику. С собой только дети, собака и кот. В Одессе — мать честная. Куда не глянь — уставшие люди. Кто с маленькими детьми, кто в обнимку с овчаркой. Моя дочь постоянно переспрашивает: «Мама, а мы не будем спускаться в предохранилище?» Младшие школьники прижимают к груди клетки с хомяками и черепашками. Им в это время в самый раз натянуть байковые пижамы и на боковую. Утром позавтракать мамиными оладушками и отправиться в школу, а они сидят на жёстких стульях, дремлют. Плачут ничего не смыслящие груднички, матери неутомимо их баюкают. Все бегут от «спасителей». Сможем ли мы когда-нибудь вернуться, и будет ли куда?

* * *

В оккупированном Херсоне прожила три месяца, и теперь у меня комплекс вины выжившей. Однажды в безлюдном парке на меня вышли парни в камуфляже, а я где-то потеряла очки и не смогла рассмотреть кто стоит: свои или чужие. Стало трясти, откачивали дальнобойщики, чьи фуры оказались рядом. Какие-то люди подходили, предлагали помощь, в конце концов по справке ВПЛ посмотрели адрес и отвезли к моим детям. Сама бы не смогла найти дорогу домой.

* * *

Где-то месяц назад или около того пришел почтальон, принёс пенсию нашему старику, а у меня фонит телевизор. Новости про Херсон. Он услышал и рассказал историю: «Представляете, рашисты совсем без сердца. У знакомых в Херсоне у ребёнка обнаружили сахарный диабет. Малышу полтора годика. Лекарств нет. Решили попытаться выехать. Деньги собирали всем миром. Кто сколько сможет. Семья погрузилась в машину и проехала десять блокпостов. Жара. Дотошные проверки. Ребёнок еле живой. Двенадцать часов ада. Девять постов прошли, а на десятом их завернули обратно. Что тут скажешь? Слов нет».

Полдня проревела…

* * *

Хотите знать, что такое оккупация? Начну с главного. Оккупация — это клетка, подвалы, пытки, чистка телефонов, блокпосты, страх, насилие, пропажа людей, вонь крематория, напряженная тишина, отсутствие связи и интернета, поиск еды, налички и лекарств. Это мародерство, ночные патрули, предатели, партизаны, взрывы, автоматные очереди, триколор, смерть, отсутствие тревоги, психологическое давление, истощение, контроль собственных слов и выражения лица. Облавы, допросы, досмотры, электрошокеры…

* * *

Рашисты вывозили трупы своих же бойцов на окраину свалки, обливали чем-то и поджигали. А ещё в полночь выезжала на тогда ещё целый Антовский мост фура, и, как в фильме ужасов, двое бойцов, за руки и ноги, скидывали трупы в реку. Сколько людей пропало, а скольких вывезли на ту сторону — трудно даже представить.

* * *

Ночью город патрулировали танки. Ползли медленно и громоздко. Большие, грязные тупорылые. То в одну сторону, то в другую. Далее — взрывы. Самые сильные раздавались за полночь. И автоматчики все лето перестреливались, особенно активничали как стемнеет. Утром повеселее, конечно. Запах крематория — да. Июль… Июнь… Непомерная тоска. Тоска по Украине, по нормальной свободной жизни без этих флагов, песен 90-х и облезлых мужиков в камуфляже. Так хотелось вернуться в город моряков, красивых женщин и свободных мужчин. Туда, где кафе, бары, рестораны, услуги бьюти. ТРЦ «Фабрика» и маленькие бутики. Ничего, мы всё восстановим.

* * *

А какие в Херсоне люди! В 1972 году с родителями возвращались из отпуска домой, в Москву. В Херсоне нас пустила к себе переночевать совершенно незнакомая женщина (познакомились в очереди). Мы рассказали, что поезд отправляется в неудобное время, и она протянула ключи. Сама уехала в Скадовск по делам, а мы остались спать в ее доме. Ключ оставили под ковриком. Рядышком — коробочку конфет. С тех пор прошло пятьдесят лет, но я все помню…

* * *

На Корабельной площади стоял рашист с цепью и гирей. Одна женщина в больнице рассказывала, что ее с воспитательной целью возили в плавни, а там… всюду плавали мертвецы. Еще показывали свалку. Она горела и днем, и ночью. Пахло человеческим мясом.

* * *

Словами не передать ужас оккупации. Дети ели заплесневелый хлеб. Бывали дни, когда ни каши, ни супа — приходилось кормить конфетами и чипсами.

Оккупация — это большое горе у друзей: смерть годовалой девочки от менингита. Спасать было нечем, а реанимобиль с ребенком не выпустили. Это обстрел похоронной процессии. Тошнота и рвота у ребенка, увидевшего русские флаги. Многочисленные столбы, завешенные объявлениями: «Пропал…», «Исчез…», «Вышел из дома и не вернулся…». Это когда взрослый человек пишет в группе: «Умоляю, помогите, нечем кормить детей», а ему не советуют устроиться на работу, а отзываются: «Могу поделиться макаронами, мукой, парочкой яиц».

В один из летних дней вышла в магазин за хлебом. Одела трикотажное платье, не нуждающееся в глажке. Стою в очереди, как вдруг — орки. Началась паника, продавщица меня куда-то тянет, пытается спрятать. Накрывает какими-то тряпками. В этот момент до меня дошло, что мое платье желто-голубого цвета. Около часа просидела под прилавком, покуда орки не отоварились.

* * *

Когда в Херсон зашли враги, на город навалилась тьма… В прямом и переносном смысле. Не припомню таких черных непроглядных ночей в своей жизни.

_____

В Никополе у меня тетка. Мировая женщина с громогласным голосом. Говорит на пятом этаже, а слышно на первом и даже в гаражах, в которых вечно разбирали мопеды и играли в подкидного. Когда-то меня девятилетнюю отправили в Евпаторию на оздоровление, и я вместо дышать морем и обмазываться грязью Мойнакского озера, отчаянно скучала по дому и синела от слез. Тетка приезжала, наводила в холле порядок, забирала под расписку и вела на набережную есть шашлыки. Господи, они стояли целое состояние — пять рублей, но она молча мне их покупала. Я этот шашлык век помнить буду. Идем вдоль белой набережной, она в модном двубортном пальто и демисезонных сапожках. Через минуту спускается на пляж, аккуратно складывает на лежак одежду и прямиком в холодное пятнадцатиградусное море. Делает сальто, подскоки, молотит руками и ногами. Греет и себя и стремительно остывающую воду. Дальше снова — кофта, брюки, два ряда пуговиц. А еще тетя периодически худела. С помощью бега, танцев, прыжков в стиле Айседоры Дункан. Однажды танцевала на свадьбе в ярко-зеленом платье и босоножках на приличном каблуке. Ее дочь периодически на четвереньках пробиралась к танцующим, дергала ее за подол и участливо переспрашивала: «Мама, ты не упадешь?»

В 1986 году мы в Никополе пересиживали Чернобыльскую катастрофу. Сам город почти не запомнила, лишь вечно дымящие трубы атомной станции и искусственное мелкое море или, водохранилище. О нем поговаривали «Наше новое море — наше новое горе». Воскресные просмотры фильма «Мария, Мирабела». Свадьбу в соседнем подъезде: жених с невестой — на порог, а им на головы — монеты, конфеты, зернышки белого риса. Мы рыскали собаками-ищейками: собирали сладости и деньги. До сих пор испытываю ощущение стыда. Как это я, приличная девочка, подбираю с асфальта карамельки. Каждое воскресенье дядя Валик выставлял на подоконник колонки и включал Modern Talking. Говорил: «Приучаю двор к хорошей музыке». Ловко строчил на машинке. Устраивался на кухне, чертил мелом плечики и превращал ткань то в футболку, то в стеганный жилет. Периодически к нему подходила тетя с вопросом: «Валик, ты что, меня разлюбил?» Он откладывал шитье и лучезарно улыбался: «Галочка, как я могу тебя разлюбить? Вот юбку тебе шью по последней моде».

Этим летом моя боевая постаревшая тетя сидела в подвале и перебирала смородину. А как иначе? Ведь ягода уродила. Отказывалась выезжать, потому что кормила пятерых соседских котов. Рассказывала о своем житие-бытие, а из глаз — слезы. И так от этого горько, пожилая женщина вместо заслуженного солнца наблюдает из укрытия летящие «Грады», а вместо чистой постели ложится на картон. В семьдесят пять лет вынуждена жить и бояться вместо того, чтобы жить и радоваться.

* * *

Я легкий пофигист. Мне, представляете, не страшно. Вот на днях стою на кухне и варю варенье из слив. Оно у меня не просто по классике слива и сахар, а еще специи (бадьян, кардамон, имбирь, корица, гвоздика) какао и «Амаретто». Неожиданно — сирена. Чуть позже над головой противный свист. Голову пригнула и продолжаю помешивать. Взрыв. «Ну, — думаю, — сволочь такая». Но сливу нужно доварить. В тот день закрыла пять литровых баночек и назвала вареньем победителей. Перед этим всю весну пекла штоллены. Повторяла, как заведенная: «Каждый зарумяненный штоллен приближает нас к победе».

Живу без особого страха. Нас обстреливают с 12 июля. Еще ни дня не пропустили, гады. Я буду оставаться в Никополе до конца. Выгнать из города может только разрушенный дом. А пока есть где жить и есть с кем жить, не покидаю насиженных мест. Мне неприятны все выехавшие без серьезных на то причин. Со мной четырнадцатилетняя дочь. Она тоже не боится. Ребенку хорошо там, где хорошо его маме. И потом, обстрелы намного лучше оккупации. Ищем хорошее в плохом.

За время войны еще больше укрепилась в мысли, что все люди разные. Одни при малейшей опасности прячутся в нору, другие — становятся стеной. Эти люди с кодом Хранителя. Они оберегают родовую силу и держат местность в безопасности одним своим присутствием.

Хранитель не сможет покинуть область, а если попытается, на него свалится куча проблем. Хранителя нереально убить, он находится под защитой высших сил. Покуда выполняет свою миссию — неуязвим.

На днях постоянная клиентка пришла на прием (я врач стоматолог). Она с мужем работает на металлургическом заводе. В тот день ракета прилетела прямо в цех.

— И как?

— Ну что тут скажешь? Немного неприятно.

— И это всё?

— Всё.

Их загнали в убежище и продержали в нем до конца дня. Через полчаса большинству полегчало, и они начали травить анекдоты. Три человека пили сердечные капли. У всех разная нервная система. Я после особо мощных взрывов одну и ту же фразу повторяю дважды. Это единственное, что выдает мое волнение.

На третий день войны была на тренинге. Как раз прорабатывали тему страхов. Завыла сирена, и мне позвонила дочь, вся в слезах. Прибежала домой, заставила ее сложить тревожный чемоданчик и провела по всем убежищам. Засекли время к каждому, спустились, осмотрелись:

— Хочешь здесь сидеть?

— Нет.

— Тогда бояться нечего. Остаемся дома и соблюдаем правило двух стен. Запасы есть (если пачка риса открыта, пойду в магазин и куплю еще две, это у нас семейное), сила духа — тоже. В конце весны вышила красным по черному рубашку. Хотелось рассказать всему миру о своих чувствах с помощью стежков. Выкроила зеленое изумрудное платье. Такое женственное, с воротничком и цветами по манжету. В нем буду праздновать победу. За все это время плакала один раз, 30 марта, когда узнала, что рашисты разнесли бабушкин дом в Волновахе. В нем прошло мое детство. У забора росла сладкая, но страшно колючая малина, и с рук все лето не сходили царапины. На чердаке — старые книги и журналы и можно было пропасть на полдня, перелистывая страницу за страницей. В спальне находился любимый уголок, в нем каждую субботу слушала «Театр у микрофона», а ещё там стоял проигрыватель и пылились пластинки. В бархатной коробочке — медали и ордена. «За Отвагу» — круглый, напоминающий шоколадную монету. Поверху стальные птицы, а в центре — мордатый танк. Во дворе жил пёс по кличке Мальчик. Он любил сахар.

Под грецким орехом стоял колодец. Осенью его засыпало монументальными листьями. Может, от этого в нем плескалась самая вкусная вода? Соседка частенько забегала с ведрами и угощала сладкими духовыми пирожками. Яблоки в начинке напоминали карамель. Мы с бабушкой тоже не оставались в долгу, несли ей соленые: с картошкой и печенкой. По вечерам приходил друг моего дедушки с палочкой (ранение в ногу еще со времен войны). Его звали странным для меня именем «Крёстный» (понятия не имею кого он крестил) и они с дедушкой Мишей играли в шахматы, шашки или домино. У деда невероятно быстро росла щетина и он шутил: «А давай я тебе моську потру». Терся своими «колючками» о мой нос и щеки.

Зимой топилась печка дровами, углём, кукурузными кочерыжками, и этот запах был особенным. Лето отдавало ягодой. Весна — вспаханной землей и цветущими яблонями. Это было мое счастливое детство, и сегодня от него осталось лишь кусок зеленого забора, ржавая тачка и четыре подведенных синим угла.

* * *

А что мне вам рассказывать? О чем? У меня была хорошая семья. Дочка собиралась идти в первый класс. Одна русская ракета и нет у ребенка ног. Нечем идти в школу. Так что не звоните мне больше. И денег собирать не надо. Никакая сумма не вернет ей возможность танцевать, прыгать, нестись куда-то сломя голову и кричать: «Стоп, игра». Ее игра навсегда остановилась.

Мой муж родился и вырос в Николаеве. В городе судостроения и невест. В Нико — как говорят херсонцы. Помню, хмыкнула:

— Почему невест?

— Понимаешь, у нас ведь строились корабли. А кто это мог делать? Физически сильные и закаленные мужчины. Лучшие умы кораблестроения. Их свозили со всех городов и весей. Привезти-то привезли, а где мужчинам утолять свои естественные потребности? Вот те и сбегали поближе к женскому «фактору». Утром являлись на службу сонные и нерасторопные. Тогда князь смекнул, что надобно наоборот, и привез парням самых красивых девушек из окрестных деревень. Смотрины проходили на Адмиральской площади. Девушки — в ряд, парни — молодецкой шеренгой. Присмотрелись, взялись под белы рученьки и сразу же — под венец.

Николаев впервые увидела поздним летом. Раздольную равнину, два разводных моста, старую песочно-оранжевую обсерваторию, а еще ширь улиц (для удобства). Ими везли лес для строительства кораблей и даже целые корпуса. Всюду гладкая, крепко прогретая степь. Кажется, ляжешь на землю, вот тебе и самый лучший электрофорез. Скопление археологов. Посреди утоптанной до бетона земли стояли чернотелые бородачи и бережно тюкали лопатами. Со всех сторон покатые холмы. Выцветшая небесная бязь. Солнце ложилось овалами и постоянно хотелось связать их ниткой на манер воздушных шаров. Уличные художники распространяли запах охры и тяжелых белил. Рядом — мольберты, кисти, обязательное море на каждом втором полотне. Самое интересное, что город считается морским, а моря рядом не наблюдается (до побережья сорок минут езды). Вот и получился морской город на двух пресных речушках. Сдержанный, харизматичный, благородный. С неясными контурами и нечеткими цветами. С портальными кранами, тяжелой пресной водой, скучными высотками и частными секторами, пропитавшимися яблочным джемом. Короче говоря — бесконечное приволье. Солнце, платаны, легкая отдушка болота, красавица новогодняя елка и прилегающий к ней каток. Бульвары, обсаженные конскими каштанами и неведомыми ранее божьими деревьями. Старые и кардинально новые кофейни. Уникальный Варваровский мост, его разведение напоминает танец с приглашением. Центральная часть отделяется, идет по кругу, разворачиваясь под прямым углом, и затихает, приглашая корабли.

Родителям мужа — за семьдесят. Они живут на пятом этаже в самом центре. Два пожилых человека, прикипевших к своей земле. Общаемся, как правило, по видеосвязи. Мама сперва была уверена, что святой Николай, в честь которого назван город, их защитит. Он даже снился ей часто. Соответственно, знала, если свекровь собирается рассказать сон, в нем обязательно будет присутствовать мужчина греческой внешности, носом с горбинкой и длинной бородой. Святой не защитил, и в Николаев стали прилетать снаряды. Каждый наш разговор прерывала истеричная воздушная тревога. Они коротко кивали, прикладывали ладони к губам и спускались в подвал. Ночи, как правило, проводили под землей. Днем — бег по лестнице:

— Поставлю бульон на плиту — сирена. Вот-вот закипит — сирена номер два. Сниму пенку — третья к ряду, брошу лаврушку — вот уже их и пять.

Немного погодя не стало воды. Ни питьевой, ни технической. Ракеты рыскали в небе с частотой птиц, и приходилось под землей проводить все больше и больше времени. В убежище собиралось до сорока человек. Среди них — шестеро детей. Два мальчика аутиста, живущих в своем мире, и четыре ребенка школьника. В один из дней у одного был день рождения. Мама раздала всем присутствующим сок и по половинке конфеты. Хором спели: «С днем рождения тебя».

29 марта русские наметили здание областной госадминистрации. В этот день там собралось много людей. Больше, чем всегда. В 08:30, когда стартовал рабочий день, в бетон врезалась крылатая ракета и пробила все девять этажей. В одном из кабинетов проходило совещание. Женщина-руководитель сидела в самом углу. Коллеги — за столом. Когда раздался взрыв, восемь «застольных» человек, рухнули вниз, а она осталась в том же углу на своем стуле. Дом свекров в километре от места прилета. Позже мама рассказывала, что сила ударной волны распахнула оставленные на проветривание окна, подхватила мясной нож, лежавший на столе, и унесла его в коридор. Брат моего мужа находился на пешеходном мосту. С ним — дядечка на велосипеде. Когда над головой прошмыгнула «стрела», они дружно опустились наземь. После взрыва обдало горячим воздухом, почти что кипятком.

Спустя два месяца такой жизни муж перевез родителей в Ужгород. Николаев остался защищать Одессу, так как взятие города давало шанс создать сухопутный путь в Приднестровье. Пострадало многое: аэропорт Кульбакино, многоквартирные и частные дома. Онкологическая и глазная больница. Завод по производству газовых турбин, судостроительный завод «Океан», облгосадминистрация, три национальных университета, склад с гуманитарным грузом, трубопровод, доставляющий пресную воду из Днепра, несколько садиков и школ. Часть жителей уехала, часть осталась. Учителя сочинили ободряющую песню. На фоне доски, с выведенным каллиграфически 24 февраля, на фоне разбомбленных школ, спели о том, что продолжат учить детей невзирая ни на что. В разбитых классах и подвалах. Онлайн и офлайн.

* * *

Поначалу был ступор, спустя время пришла в себя и начала волонтерить. Теперь нас называют «шальными пчелами».

За месяц до начала войны в городе организовали курсы общественной обороны. Бывшие АТОшники проводили их на базе дома туризма и всегда наблюдался аншлаг. Собиралось больше сотни человек. Слушали о правилах эвакуации, поведении при обстрелах, учились оказывать домедицинскую помощь. Хоть и посещала курсы и внутренне была готова, война все равно стала неожиданностью. Неестественно розовое небо, запекшиеся гнезда туч, громовые взрывы, атака на аэропорт Кульбакино. Два месяца не ходил транспорт, а люди сидели в убежищах. В один день решила: хватит. Собрались с женщинами на кухне и стали колдовать над энергетическими батончиками. Брали овсянку, орехи, изюм, дольки черного шоколада и все это заливали теплым медом. Если есть курага и чернослив — получится в разы вкуснее. Давали остыть, резали на кусочки, мотали в пленку и в карман. Съел один и полдня сыт. Снайпера рассказывали, что благодаря им сутки могли обходиться вообще без пищи.

Вскорости мы привыкли к такой жизни. Правда, каждый день кто-то погибает, и это страшно. У коллеги волонтера на остановке общественного транспорта погибла двадцатилетняя дочь. Это случилось утром 29 июля. Тогда прилетел кассетный снаряд «Смерч». Люди ехали на работу. Рашисты повторили подобное 29 сентября в 17:30, когда народ возвращался с работы.

У одноклассника сына бабушка и дедушка стояли в очереди в магазин «АТБ». В результате обстрела дед — сразу насмерть, а бабушку долго лечили в больнице. Это случилось 13 марта. В тот день бомбили микрорайон Северный и Соляные. Опять-таки кассетными снарядами. В результате девять погибших и тринадцать раненых.

Когда прилетело на Соборную, куски асфальта разлетелись в радиусе двух кварталов. Прибежала (там живет подруга) и первым делом увидела на асфальте чьи-то настенные часы. Такие старые, в дубовом корпусе, показывающие, кроме времени, еще и фазы луны. Прислушалась, а они тикают. Подругу встретила во дворе. Ее квартира осталась без окон. Она стоит и смеется: «Слава Богу, что выпали. Они мне никогда не нравились. Неудобно мыть. Завтра новые закажу!»

Спим мы нормально, но каждый час вскакиваем и прислушиваемся. Если бахнет, материмся и переворачиваемся на другой бок. Стараемся высыпаться, днем много дел. Печем для ВСУ пироги (медовики), печенье, закатываем джемы, грибы, аджику. Маринуем кабачки. Делаем выпечку долгого срока хранения. К примеру — Biscotti (итальянское печенье), торт Marrakesh, тертые пироги. За полтора месяца испекли пять тысяч пряников.

12 апреля в городе не стало воды: ни питьевой, ни технической. Через неделю мой день рождения, еще через неделю Пасха, но мы все равно испекли ребятам куличи. Из крана, чтобы вы понимали — желтая жижа. Соленая до рвотного рефлекса. Даже зубы почистить невозможно. Я, правда, голову этой водой мою, волосы дольше не салятся. Так что справляемся. Голыми руками нас не возьмешь.

* * *

Я выращиваю и продаю цветы. Тюльпаны, нарциссы, ландыши, ирисы, подсолнухи, васильки, ноготки, сентябрин и ромашки. Торгую до поздней осени, затем небольшой перерыв и снова нарциссы в паре с галантусами. Открываю сезон, как правило, в марте. В этом году припозднилась. Вышла в июле, и как же радовались люди! Говорили: «Слава Богу, вы на месте, значит жизнь продолжается. У нас хоть и не предвидится никакого праздника, но заверните букетик ромашек».

Первое время (февраль-март) было очень страшно. Только обстрел — сразу бежала в туалет по-маленькому. С течением времени адаптировалась. Ну не может человек восемь месяцев испытывать страх. Когда одиннадцатилетняя дочь в момент обстрела потеряла сознание, поняла, что нужно менять свое отношение к происходящему. Становиться стрессоустойчивее и сильнее. В свое время много читала о ВОВ. В одной из книг описывалось, как в Сталинграде в окно залетел горячий осколок. Женщина спокойно взяла веничек, смела его на совок и с невозмутимым выражением лица выбросила обратно. Девочка, наблюдающая за происходящим, даже не вскрикнула. Второй случай был описан в Ленинграде. Когда у юной леди, пережившей в раннем детстве блокаду, спросили, было ли страшно, она твердо ответила, что нет. В случае тревоги ее мама спокойно шла в коридор, они неспешно одевались и прогулочным шагом направлялись в убежище. Это воспринималось, как променад, а не паническое бегство. Подобные истории взяла на вооружение.

Хорошо запомнила 13 марта. Мы ехали в Варваровку, и каждые пятьсот метров нас останавливал вооруженный человек. Уточнял куда и зачем. В момент проезда раздался мощный взрыв. В двух остановках от нас люди стояли в очереди в магазин «АТБ» и снаряд отправили прямо в человеческую гущу. Погибло восемь, многих ранило. Спустя время заметили знаковые семерки. Было особенно жарко 7 марта, 7 апреля и 7 мая.

28 июня на парашютах в ста метрах от нас сбросили бомбу. Ударная волна сбила с ног. Когда слышу тревогу, сразу выбегаю на улицу и ничего с собой поделать не могу. Лечу не в погреб, не в укрытие, а фактически в чистое поле. Моя мама (семьдесят пять лет) продолжает работать на огороде. Бомбы бомбами, а огурцы и помидоры полить надо. Чувствуем себя, как в украинской народной сказке про трехглавого дракона, периодически залетающего в селенье и уносящего по одному человеку. Никогда не знаешь, когда в следующий раз он пожалует и кого на этот раз заберет. Просто привыкаешь к тому, что дракон существует и от него никуда не спрячешься. Этакая рулетка.

Когда после очередного обстрела пришла на угол Соборной и Никольской, думала, упал метеорит. Стоит дерево. С виду здоровое, подходишь ближе, а у него посечен каждый лист. Под ногами — стекло, рамы, двери. Коммунальщики уже работают. Некоторые дома выглядят так, будто их ударили с ноги.

Тяжело с водой. В городе давно нет питьевой, из крана течет бурая, ею даже цветы не польешь, тут же сгорят. Годится всего-навсего для слива унитаза. Попробуй наноси баклажками. В апреле дождевой водой мыли голову.

Сегодня по небу рашисты катались на мопеде. Не знаю, что это летело, но газовало знатно. Знаете, как пацаны под подъездом перед девушками? Дыр-дыр-дыррр. Вот так и над головой. Чем ближе, тем страшнее, и дыркание переходило в парализующий свист. Мы, ничего. Час на восстановление и спим дальше.

* * *

В Николаев вернулись в ноябре. С начала войны жили у родителей в Одесской области, потом снимали квартиру в Одессе. Когда освободили Херсон, муж сказал: «Все, возвращаемся домой. Хватит жить у людей. У нас есть своя крыша».

Месяц в Корабельном районе стояла относительная тишина. Периодически кочевали в небе шахиды, каждый день обстреливали Очаков, но мы держались. Молились Николаю угоднику. На Новый год пригласили друзей, и 31 декабря я возилась на кухне. Жарила блины для печеночного торта и один уже полностью готовый, подмигивал тертым желтком. В холодильнике отдыхала рыба, компот, оливье. Единственное, мешал холодок, закравшийся внутри. Куда я, туда и та настораживающая прохлада. Кстати, муж испытывал такие же предчувствия, но не признался.

Ровно в два вошла в комнату. Возлюбленный задремал у телевизора. Вдруг дрогнула земля. Что-то нестерпимо громко загудело, будто над крышей описывал круги истребитель, и перед глазами вспыхнуло гигантское солнце. Потом — взрыв. Его слышал весь город. Даже проживающие у автостанции. Ощутила сильный удар в спину. Упала на пол, а на голову сыпались окна, потолок, рамы, карнизы…

Потом лежали с мужем обнявшись, но ничего перед собой не видела. Глаза заливала кровь. Она ползла густая, как сметана. Я думала, что умираю, и прощалась навсегда. Он умолял держаться. Прокатилось три гигантских волны, напоминающие землетрясение. С каждой волной что-то сыпалось, бряцало, бубнело. Ощущение, что дом сделан из картона.

Позже выяснилось, что нас обстреляли баллистическими ракетами. Одна из них попала в летнюю кухню соседей и оставила после себя строительный котлован. Когда все стихло, услышали крики. Соседка умоляла вызвать скорую и причитала, что ее муж умер. Мы — во двор. Он лежал на земле без сознания в темно-красной луже. Другого соседа спасло то, что в тот момент прилета сидел в туалете. Он получил контузию, а его дом развалился пополам, как грецкий орех.

В скорой боль фактически не чувствовала, только слезы роились из глаз. Боялась остаться безобразной, так как степень травм было не разглядеть. Волосы и лицо запеклись от крови. Слава Богу, ранения оказались несложными, и медики наложили всего несколько швов. Из больницы прямиком домой. Мне казалось, что можно будет прибраться и жить дальше. Что сейчас схвачу тряпку и ликвидирую седую пыль. Вставлю на место окна. Подлатаю крышу. На самом деле наш дом оказался непригодным для жизни. Мы, как сироты, бродили руинами и собирали уцелевшие вещи. Пальто, сапоги, полотенца. Полное собрание Гончара. Сковороду и кастрюлю. С нами — наши друзья, с которыми планировали поднимать в полночь бокалы.

Вечером спустились в бомбоубежище. Не хотели заносить в чье-то празднично украшенное жилище свою мучительную боль. Лежа на матрацах, слушали приветствие президента и молчали. Стоило закрыть глаза — тут же на часах 14:00. Вой, грохот, непропорционально большое солнце и битое стекло. Ночь оказалась щедрой на воздушные тревоги. Я содрогалась от каждой. Казалось, еще мгновение — и кто-то снова толкнет в спину.

В четыре утра приехал мой отец. Как только его увидела — в слезы. Он осторожно касался лица, просил не плакать, а сам прятал свои глаза. Утром собралась вся семья. Обнимают, целуют, а мы не можем согреться. Хоть шубу одевай, хоть два пальто. Со временем начали трястись руки. Завтракаем с мужем, а вилка — ходуном.

От нашего дома остались только стены. В чудом не пострадавшем холодильнике — праздничные блюда. На столе присыпанный штукатуркой — печеночный торт. Половину улицы срезало, словно серпом. Баллистическая ракета отсекла половину сердца.

* * *

А я вам расскажу по-другому. Не про эту войну, про Великую Отечественную. Моей бабушке к моменту прихода фашистов было шесть лет, средней сестре — четыре, младшей — год. Их мама (моя прабабушка) ждала еще одного ребёнка. Все происходило в Николаеве в августе сорок первого года. Отец у них был по национальности еврей, мать украинка. Поползли слухи, что евреям лучше бежать, но оба родителя прикипели к своему городу и не отважились на эвакуацию. Пришли немцы и всех согнали в лагерь. Я не знаю точно, но думаю в «Шталаг-364», находившийся на окраине. Там стояли двухэтажные бараки, а количество узников достигало до тридцати тысяч человек. Заправлял всем этим генерал-лейтенант Отто Олендорф. Безжалостный тип с высоким лбом и глубоко посаженными глазами.

В их квартиру тут же въехали соседи, думали, никто не вернётся. Потянулись недели каторги. Работать приходилось даже детям. Бабушка плохо помнит, что делали. Вроде таскали какие-то камни, железки. Взрослые копали большие ямы на окраине. Вечером падали от усталости, покуда не случился тот день. Раздался приказ выстроиться в колонну, и всех повели в сторону степи. К уже вырытым могилам. Кто-то из знакомых крикнул фрицу, что беременная никакая не еврейка, а украинка, и весь строй остановили как раз возле церкви. Женщину вывели. Она хотела взять детей, но они с перепугу прижались к папе. Видно, думали, что мать сейчас расстреляют. Отец их отталкивал, понимая, что это конец, но малышня с ревом вцепилась в отцовские ноги. Его сильно избили прикладом. Моя бабушка и ее сёстры остались с ним. То, что произошло в дальнейшем, не передать словами. Сначала в ямы бросили живых младенцев, за ними расстреляли первый ряд взрослых. У Олендорфа имелся свой способ казни. Он не признавал выстрела в затылок, предпочитал стрельбу на почтительном расстоянии, чтобы облегчить персональную ответственность за отдельные убийства.

Когда люди падали плашмя, многие — тяжело раненые, какая-то женщина толкнула детей назад и приказала идти к матери. Они побежали: голодные, холодные, заплаканные. Маму нашли к вечеру седую и сошедшую с ума. Она попыталась прервать беременность, но не получилось. Всех сестёр, в том числе новорожденную, взяла на себя моя шестилетняя бабушка. Заворачивала корочку в марлю, макала в молоко или воду и засовывала младенцу в рот. Вырастила, выходила, дала образование. Все разъехались, а младшая осталась в Николаеве. Ее личная жизнь не сложилась. Муж рано погиб, сын после травмы стал инвалидом, дочь переехала жить к ним, чтобы ухаживать за престарелой матерью и братом. Они могли уехать за границу, но не захотели. В Николаеве держала пропитанная кровью и потом земля.

В январе 2022 пожилая женщина сломала ногу. Под лонгетом началось воспаление, а в феврале — война. Нога распухла, врач каждый день обещал прийти, но город бомбили, и ему нужно было оперировать раненых. Поднялась температура. Лекарства и питьевую воду достать стало сложно. Сын инвалид и дочь лежали в коридоре на полу и молились, мать оставалась в комнате. В один день на балкон попала кассетная бомба. Одеяло матери в дырочку, а сама жива. С трудом оттащили в коридор и следующую ночь провели втроём на полу. Со временем увидели в новостях, что есть организации, помогающие вывезти инвалидов на реанимобилях. Написали и получилось выехать, правда трижды за время пути попадали в реанимацию. Младшая сестра моей бабушки не сможет больше ходить, слишком поздно получила помощь, но все живы. Германия приняла беженцев, обеспечив всем необходимым, хотя еще совсем недавно выступала агрессором и искалечила нашу семью.

* * *

Я из многодетной семьи. Нас пятеро. Три девочки и два пацана. Папа — из Полтавской области, мама — из Николаева. Общались в семье на двух языках. Папа исключительно на украинском, мама — на русском.

Когда русские в 2014 году пересекли границы Донецкой и Луганской области, два младших брата ушли в АТО добровольцами. Андрей, на тот момент ему было двадцать пять лет, и Алеша — старше на два года. Родителям сказали, что обоим пришли повестки. Алексей был ранен, в результате артобстрела потерял глаз и долго лечился. Андрей, отслужив полтора года, вернулся. Устроился на хорошую работу, встретил девушку, собирался жениться, но что-то не давало ему покоя. Все время рвался на фронт. Говорил: «Там я нужен, востребован, приношу пользу, а здесь — как ни пришей кобыле хвост». В 2020 все-таки не выдержал и отправился снова воевать. На Новый год приезжал в отпуск к родителям и познакомил с будущей женой. Был бодр, подтянут, говорил исключительно о хорошем. Когда началась большая война, Андрей находился в Луганской области. В апреле получил ранение руки, контузию, лечился в госпитале в Днепре. Рассказывал, что спасают наушники, пока в «ушах» — терпимо, снимаешь — раздается сумасшедший звон. Их бригада, состоящая из десяти человек, десяти друзей, попала в окружение, два парня погибло, троих ранило. Родителям о ранении не говорили. После выписки тотчас вернулся на фронт. Его там ждали.

К ним в бригаду добавили двух новеньких. Парни быстро сдружились. Изредка присылал фото окопа с пометкой: «Это мой дом на ближайшие две недели». Все время шутил: «Веришь, лезут со всех щелей, как тараканы. Выбьем одну партию, вторая тут как тут. Не волнуйтесь. Стоим крепко. К вам не пропустим». Всегда писал не воюем, а работаем. Родителям звонил исключительного с тихого места. Не дай Бог, чтобы даже эхом перестрелка.

В один из майских дней написал, что кое-какое время не выйдет на связь (у них планируется рейд). Подобное воспринимала спокойно. Нельзя звонить, значит нельзя. Потом прорвалась обеспокоенная мама. Говорит, давно не слышала Андрея. Один телефон вне зоны, а на второй — идет вызов, но никто не берет трубку. Был разгар рабочего дня. Вокруг меня находилось много людей. Набрала, и ответил незнакомый голос. Я почему-то сразу «увидела» заматеревшего солдата ДНР:

— Я хочу поговорить с Андреем.

— Андрея больше нет.

— Как нет?

Голос даже не потеплел:

— Был и закончился.

Я стала кричать:

— Кто вам дал право так шутить?

В трубке шумно высморкались:

— Он знал, куда идет и на что нарывается. Тут таких валяется много.

Слезы лились, как из крана. Позвонила Леше. Тот раздобыл информацию, что ребята ушли в бой и не вернулись. Вернее из десяти человек вернулось трое. Мы решили собраться всей семьей и отправились к родителям (на тот момент они жили в Полтаве, на родине отца). Очень боялись озвучить им эту страшную весть. Когда въехала в Кропивницкий, испытала шок. Город не прятался за темными шторами. Горели фонари, работали светофоры, в кафе сидели люди и что-то потягивали из расширенных кверху чашек. Мы в Николаеве не выходили из квартир с наступлением сумерек. Многие николаевцы не выдерживали подобного напряжения и ездили ночевать в Одессу. Говорили, что в городе Ришелье, Утесова и Ильфа могли спокойно выспаться. В дороге Леша снова набрал номер Андрея. Тот же голос произнес устало:

— Что вы от меня хотите?

— Хотим забрать тело.

— Забирайте.

— Дайте точные координаты.

— Ничем помочь не могу.

На следующий день в военкомат пришло заказное письмо. В нем Андрея причислили к пропавшим без вести.

Родители встретили нас настороженно. Мама в слезы:

— Я не хочу слышать то, что собираетесь сказать.

Папа постоянно куда-то прятался. То ему нужно в сарай, то в дровник, то к соседу. Всеми силами оттягивал начало разговора. Мы долго терпели, под конец не выдержали. Сказали, как есть. У мамы секундой подскочило давление, отец крепился, но заваливался на бок. Капли, уколы, таблетки. Когда у отца сфокусировался взгляд, невестка вручила двухмесячного внука:

— Не смейте сдаваться. У вас еще есть для кого жить и кого воспитывать.

Отец сквозь слезы улыбнулся.

С тех пор прошло шесть месяцев. Тело Андрея до сих пор не нашли. Они пропали втроем: Максим, Миша и Андрей. На сайте президента появилась информация, что Андрея наградили посмертно орденом за мужество. Отец Максима записался добровольцем на фронт и делает все возможное, чтобы отомстить за сына. Параллельно повсюду его ищет. Мы живем под девизом: «Дай Бог, все встретимся на этом свете, на худой конец — встретимся на том».

Андрей был и остался (верим, что попал в плен) красавцем. Высокий, рыжий, заботливый. Каждую весну ездил к родителям помогать на огороде. То мотоблок придумает им купить, то еще что-то полезное. Колол дрова, обрезал деревья, копал картошку. Мы его ждем…

* * *

24 февраля пережила страшное. Видела, как высаживался десант. Написала директору, но тот ответил: «Давайте не будем паниковать». В итоге весь десант был расстрелян. В центр города заехало двенадцать танков. Они зарулили через Херсонское шоссе. То, что происходило в Терновке, не передать словами. Бомбы, самолеты, ракеты. Дочь практически не выходила из ванной. Я с сыном лежала между двумя стенами. Он шептал: «Мама, у меня трясутся коленки».

Мы дважды возвращались в город и в один из приездов пострадала облгосадминистрация. Самое страшное случилось с 79-й бригадой ВСУ. Их перебросили в другое место, чтобы парни могли отоспаться, помыться, отдохнуть, и кто-то из своих их сдал. Одни говорят, пятьдесят человек погибло, другие — больше двухсот. Ходят слухи, что предателю заплатили тысячу рублей. А что такое тысяча рублей? Кило свинины и говядины? Мешок картошки? Прикупить трусы, носки и худо-бедно — майку? Разок сходить в театр и трижды в кино? Невелика цена за подобную измену.

* * *

В эту школу ходила я и мой, тогда еще будущий, муж. Она была старая-престарая, построенная еще в 1892 году и называлась Мариинской гимназией. Там учились одни девочки и по окончанию восьмого класса им присваивалось звание наставниц или домашних учителей по одному или нескольким предметам. Гимназистки носили коричневые платья, длинные черные передники, белые воротнички. Поверх пальто — на правом плече голубой бант. Воспитанницам преподавали чистописание, закон Божий, счетоводство, физику, немецкий, французский, рисование, пение, танцы. После революции в этом здании расположилась обычная школа, чуть позже — гимназия имени Николая Аркаса. До сих пор перед глазами открытки. На них — утопающее в зелени двухэтажное здание, круглый фонтан, огороженный кованым заборчиком и окрашенный по законам зодчества в черный, внутри — нимфа с кувшином. На скамейках — дамы в белых утренних платьях. Перьевые шляпки и прогулочные зонты. В шестидесятых русский в школе преподавала Ревекка Павловна, а Инна Борисовна Кан — читала домоводство и труды. И вот в ночь на первое ноября рашисты разбили здание ракетами С-300. Памятник архитектуры. Школу, в которой учился разведчик Виктор Хоменко. Его мама приходила к нам в класс, и мы клялись не забывать подвиг ее сына. Тот устроился официантом в столовую и так как отлично знал немецкий язык, подслушивал разговоры и передавал важную информацию. Вскоре был арестован и повешен. На тот момент парню исполнилось шестнадцать лет. Сейчас нас убивают и расстреливают те, с кем плечом к плечу боролись с фашистами.

* * *

С первого дня войны пришла в одесский военкомат, приняла присягу и начала работать в госпитале. Оформляю раненых, развожу по отделениям, общаюсь и поддерживаю. Встретила ребят из Закарпатской области. Они ушли на фронт добровольцами. Среди них — парни семнадцати-восемнадцати лет. Спрашиваю: «А как вас взяли? Вы же несовершеннолетние». Те улыбаются, и над губойподрагивает пушок:

— Убежали и прибились к воинской части. Там нас обучили, посадили в танк. Следом бои, тяжелая контузия.

Сами худые, щуплые, шарахались любого стука. При громком звуке тотчас падали ниц.

Запомнился учитель истории из Новоград-Волынского. Ему сорок шесть лет. Тоже попросился на войну, не дожидаясь повестки. Получил четыре сильнейших контузии. Пошли осложнения, началось заикание. Больше не сможет стоять у доски и водить указкой по карте, рассказывая, как разворачивалась битва под Желтыми водами и как воевали запорожские казаки. Всякий разговор начинает одинаково: «Добрий день, бажаю гарного дня». Для него это вступление очень важно. Но сейчас говорить получается с трудом, и короткая фраза растягивается на веки вечные.

Много парней без конечностей. Везу одного на каталке и украдкой вытираю слезы. Он возмущается: «А почему вы плачете? Я ведь не умер. Я жив! Я знал, куда иду и зачем! Знал, за что воюю».

Очень было жалко двадцатитрехлетнего лейтенанта. Привезли с сильными болями ноги (у бедняги внутренняя травма). Он терпел, думал, и так пройдет, а когда признался, было поздно. Прогрессировала гангрена. Сам такой красивый, голубоглазый, вечером мы с ним шутили, а утром пришла, лейтенант накрыт простыней.

Прибыл мужчина шестидесяти лет. Говорим: «Отдыхайте, вас уже списали». Он покраснел от злости:

— Какое списали? Я вернусь на фронт. Я должен дойти до Москвы. Мне все равно скоро умирать. Так лучше на поле боя, чем в кровати от немощной старости.

Никогда не забуду парня тридцати семи лет. Он не был ранен, просто плохо себя чувствовал и терял сознание. Обследование показало неоперабельную опухоль. Все ничего, вот только дома бабушка с детьми (шесть и семь лет). С женой (гражданка России) возникли разногласия на политические темы. Она оставила ему детей и уехала на родину. Воспитывал сам. В онкологии начал курить.

— Вам нельзя.

— Мне теперь все можно.

С Херсонского фронта доставили сорокалетнего военного. Глаза синие-синие. Попал в окружение вместе с другими ребятами. Когда за ними пришли, вокруг множество 200-х и 300-х. Он все это время лежал на песке, думали, покойник, но случайно нащупали пульс. Когда привезли — мучился, три дня не мог пописать. Вставили катетер, стало легче, а на УЗИ выяснилось, что у него одна почка. Вторую «подарил» отцу и на целых десять лет продлил ему жизнь. С одной почкой отправился воевать. Его вычухали, выходили, дали тридцать дней отпуска. Он собирается вернуться. Говорит: «Ребята без меня не справятся».

Нашим героям предстоит пройти долгий путь восстановления. Моя бабушка говорила: «Тяжело во время войны, но еще труднее после. У людей ранены не просто руки-ноги, а души. Рука срастётся, а ты попробуй сшей разорванные сердца».

В один из дней в госпиталь пришла пожилая женщина: старушка восьмидесяти лет. Внучка ко дню рождения подарила ей деньги, и она приняла решение потратить их на ребят из ВСУ. Накупила вкусностей и стала раздавать. Сидит мужчина без рук. Смотрит и подмигивает: «А обняться?» Бабушка к нему, а руки не поднимаются. Слишком старые руки для таких простых дел.

Многие так и обращаются: «Привіт, красунечко, а обійнятися?» Когда обнимаешь безрукого человека — кажется, обнимаешь весь мир.

Был у нас один депутат. Все возмущался, что его не принимают так быстро, как он хочет. Рвался в травматологию, и я вызвалась его сопроводить. Вместо этого провезла по всем палатам с безрукими и безногими. После спрашиваю: «А в какие двери им стучать, чтобы их приняли побыстрее? Они, может быть, и рады постучать, да нечем».

Так и живем. Народ у нас дружный, ответственный. Много иностранцев воюют за Украину. В одном легионе и немцы, и поляки, и англичане, и грузины, и американцы, и арабы, и даже выходцы из Новой Зеландии. Волонтеры крутятся и днем, и ночью. Рядовые одесситы приносят одежду. Школьники — рисунки. Один пекарь-грузин радует солдат хинкали и хачапури по воскресеньям.

* * *

23 апреля (суббота) накануне Пасхи решил заняться хозяйством. На часах было половина третьего, как началась воздушная тревога. Думаю, спрячусь в коридоре, пересижу. Вскорости слышу, стиралка закончила работу, и решил развесить. Вышел на балкон, а там звуки, напоминающие гул реактивных самолетов. Раздалось два удара. Это было далеко, поэтому спокойно продолжил свои дела. Послышалось две ракеты… Они летели, насвистывая и снова два удара, видимо, их сбила ПВО. Осколки упали в районе школьного аэродрома, подняв дым из-за Тироса. Дальше звук нарастал и оказался совсем близко. Практически над головой. Повернул голову и увидел момент вхождения ракеты в дом. Она впилась в квартиру на четвертом этаже. Сама рослая, статная, думаю, в два этажа высотой. Успел даже рассмотреть крылья. Входила как-то странно, под тупым углом. Удар, взрывная волна, черный дым. Он поднимался все выше и выше, будто хотел достать до царских врат. Ухмыльнуться и сказать: «Ну что? Видали?»

В этот момент начали съезжаться пожарные и скорые. Дом оцепили. Две машины загорелись. Говорят, ракета не сдетонировала, просто впилась своей многотонной тушей и вынесла содержимое квартиры на противоположную сторону улицы. В разрушенной квартире погибла женщина журналист, ее пожилая мама и трехмесячный ребенок. Муж в этот момент вышел в магазин за куличом. Туда, где БЦ Вузовский.

В тот день погибло восемь человек и восемнадцать получили ранения. Это было сделано с целью психологического террора. Они даже на ракетах калякали «Христос Воскрес» и с «Пасхальными праздниками».

* * *

Мы с сестрой — близнецы. Между нами разница — всего пять минут. Сперва появилась Таня, потом подоспела я. Так получилось и в жизни. Первой шла она. Смелая до неприличия. Безбашенная. Бесшабашная. Никогда и ничего не боялась. Вечно меня защищала. Дралась, если нужно. Я совсем не такая, даже близко. Хотя кое-что тоже могла для нее сделать, к примеру, сдать в школе физику или по ее паспорту оформить пенсию. Мы ведь похожи как две капли воды. Ни за что не отличишь. Даже постарели одинаково. Морщинки расползлись по одним и тем же линиям. Вкусы тоже один в один. Покупали себе в разных городах в одно и то же время одинаковую одежду.

Таня всю жизнь проработала медиком. Притом, правильным, талантливым, знающим. Последние годы — в туберкулезном диспансере. Там были сложные больные, у многих — СПИД. Трижды ходила замуж и вот четвертый — гражданский брак. С Толей познакомилась на пляже, все начиналось, как курортный роман, но союз оказался счастливым и затянулся на десять лет. Хорошо готовила. Могла повторить любой торт, увиденный на картинке. Я по приезду баловала ее духовыми пирожками. Сладкими, фруктовыми. Она ела и жаловалась: «Твои пирожки когда-нибудь испортят мою фигуру». Не испортили, не успели…

Таня — правдолюбка, и когда русские еще в марте вошли в Скадовск, стала глазами города. В тот день в семь утра их с мужем остановили на дороге за нарушение правил дорожного движения. Она вышла и «на пальцах» рассказала, что никто ничего не нарушил. В тот же день вечером, приблизительно в 19:00 к дому подъехала полицейская машина, из нее вышли вооруженные люди. Их с мужем забрали. Во дворе осталась испуганная собака Зара, Танина любимица. Она ее взяла ее в дом года три назад несчастную, больную. Целый год собака провела на диване, не в силах подняться, со временем сдали кровь и стало понятным, что у псины под кожей остатки клеща. Таня купила таблетку, и Зара быстро пошла на поправку.

Сестру повесили в здании суда. Это была показательная казнь, чтобы другие жители Скадовска молчали. Говорят, когда ее забирали, она громко крикнула: «Скадовск — это Украина». Толю сильно избили. Сломали руку. Похоронил жену в свой день рождения. У меня как вырвали половину сердца. Даже не представляю, как жить дальше. Нет Тани — нет меня.

* * *

В 06:20 проснулись от взрыва. В двух километрах от нас находится воинская часть и аэропорт. Я поначалу думала, где-то рванул газ. Тем более, через пять минут раздался вой сирен, и в ту сторону устремились кареты скорой помощи и полиции.

После второго взрыва мы, в чем были, выскочили на улицу. В этот момент над нашими головами пролетела крылатая ракета. Худая и басистая. В каком-то ступоре отследили ее траекторию, на наших глазах она наклонилась и рухнула. На месте попадания поднялся столб дыма, напоминающий ядерный. В ту же секунду у меня прихватил живот.

23 февраля ужинали у невестки (у меня муж военный и трое внуков, двое из которых воевали в АТО). Внуки всегда поздравляли деда (тот служил в Советской армии). Невестка, тоже военнослужащая, наклонилась ко мне и прошептала:

— Сегодня видела на радарах, как русский самолет поднялся в небо и написал «По х@й».

У меня в виске забилась жилка. Стало понятно, что война уже близко.

24 февраля в 15:00 вражеские колонны зашли в Мелитополь. С тех пор они не заканчивались. Шли и шли через город в сторону Запорожья. У нас такой красивый город, новые отремонтированные дороги, но их полностью разбила русская техника: танки, БТРы, БМП. В один из дней сын стоял в очереди в аптеку и насчитал пятьсот двадцать машин. После — еще двести двадцать. В тот же вечер покупала хлеб. Его цена взлетела до ста гривен.

На пятый день войны позвонила начальница (я повар в поминальном кафе «Диканька») и сказала выходить на работу, так как рашисты желают у нас столоваться. Будут привозить продукты, нам приказали кормить двадцать человек высшего командного состава. Делать нечего, вышла. Скрипя зубами, сварила суп с фрикадельками, когда хотелось с белладонной, приготовила голубцы. Вскоре в моей голове произошло землетрясение. На обед «пожаловало» вражеское отродье, а наши официантки и посудомойки строят им глазки. Мало того, они с ними заигрывают, подшучивают, кокетничают. Начинают крутить на глазах у всех шуры-муры. С тех пор три девушки из коллектива добровольно стали русскими подстилками. Они этого даже не скрывали, приходили утром на работу, хвастались:

— Меня отымело четыре человека, и сто баксов в кармане.

— А меня пристегнули наручниками к батарее и, как в порнофильме, делали что хотели. Втроем.

Девушкам — двадцать с хвостиком. Я, слушая их откровения, рыдала. Называла немецкими курвами. Они пожимали плечами:

— Каждый выживает как может.

Позже те, кто их имел, вели себя по-свински. Бросались блинчиками и требовали с другой начинкой. Орали: «Ты что, дура, мне подсунула? Я не ем с творогом. Принеси с мясом». Возмущались, что не такая сметана, не той жирности. Я наливала борщ, и меня трясло от злости. Так хотелось сделать им что-то плохое, вот и плюнула в тарелку. Плевок получился смачным, болтается взбитым белком. Я его размешиваю ложкой, всплывает. Пришлось выловить и вместо этого положить из носа козявку. Как-то раз администратор застала меня за подобным занятием и попросила не выходить в зал:

— На твоем лице слишком много ненависти.

В один из дней несла в заморозку котлеты. Заходят русские (новая ротация), спрашивают, где здесь можно помыть руки. Я опустила глаза в пол и прошла мимо. Мне тут же сделали замечание:

— Вам что, сложно было ответить?

— Не сложно. Просто я не понимаю немецкий язык.

Так вот, «новая ротация» шла напрямую к нашим девушкам, и те гостеприимно раздвигали перед ними ноги. Обслуживали всех: чеченцев, жителей русской глубинки. Каждое утро мы выходили на перекур. К нам присоединялись военные. Один из них сказал:

— Нам вся Украина не нужна. Нам нужен восток и юг. Херсон, Бердянск, Николаев, Мариуполь, Одесса. Морские территории.

Я вспомнила своих воевавших за Украину внуков и горько разрыдалась:

— Слушай, служивый, возвращайся лучше домой.

Он посмотрел на меня, как на полоумную:

— А я и так дома. Не знала? Мелитополь уже Россия.

С тех пор мне сказали на работу больше не приходить, а девушки обслуживали русских еще очень долго. Одна даже перебралась в Краснодар. Полюбовник делает ей гражданство.

Выехали 18 мая. Предыдущая попытка оказалась неудачной. Еще в апреле загрузились в машину, но нас вернули домой. Спустя время появились перевозчики. С машины брали триста баксов, за каждого человека, сидящего в ней — по сто пятьдесят. Выходит, выехать семьей не меньше тысячи долларов. Были сложности с обналичкой денег. Банки закрылись, а частники брали 15 %. Снимаешь десять тысяч, получаешь на руки восемь пятьсот. Начались грабежи. Когда разграбили «Эльдорадо», видела, как мужик в двух руках тащил бытовую технику, а в зубах — утюг.

Как-то раз я отправилась с сыном за хлебом. Попросила восемь булок (в доме проживало четырнадцать человек). Рядом трое русских в балаклавах. Из очереди вышли наши мужчины, мелитопольцы, и пожали врагу руки. Обнимаются, смеются, похлопывают друг друга по плечу. Не выдержала и крикнула:

— Ще в сраку його поцілуй!

Раз — и на меня три автомата. Рашисты не уловили смысл сказанного, но интонация им не понравилась. Сын долго меня ругал.

— Чего бы ты добилась, если бы один из них выстрелил?

С тех пор мне запретили выходить из дома.

* * *

Мы познакомились три года назад на корпоративе. Шел снег. В тот год вообще было много снега. У меня даже возникло ощущение, что все вокруг в коктейльном краш-льде. Большой компанией сидели в ресторане за длинным растянувшимся столом и смеялись. Смех вызывало все: дикие танцы на танцполе, чьи-то бородатые анекдоты, официантка со стрелками Клеопатры. Складывалось ощущение, что она их наводила по памяти, в темноте. Костя сидел напротив и не сводил глаз. Подруга больно толкнула локтем: «Несвободен». Я старательно не смотрела в его сторону.

После этого много раз пересекались. Один город (Запорожье), одна корпорация, одна центральная улица. Городские часы, исполняющие мелодию из фильма «Весна на Заречной улице». Каждая встреча оставляла след. Увидев Костю, еще долго находилась в приподнятом настроении. Казалось, внутри вместо сердца с толстыми венами — цветочный луг. Он поздравлял меня со всеми праздниками. Даже с днем китов. В августе прошлого года состоялось наше первое свидание (к тому времени он разъехался со своей девушкой), и с тех пор мы практически не расставались. Вдруг стало понятно, что ни к чему все эти церемонии. Длинные букетные свидания, походы в кино и в кафе за пломбирным мороженым. Нам просто нужно жить вместе. Свезти в один дом книги, туфли, заварочные чайники и обустроить свой мир. Помню, когда провожал домой, начался дождь. Густой такой, как из садовой лейки. Мы забежали в подъезд и в этот момент громыхнуло, а у меня боязнь громких звуков. Интуитивно уткнулась головой в его грудь и услышала:

— Ируня, как же сильно я по тебе скучал. Целых три года, чуть больше тысячи дней.

Я растерялась и попыталась сменить тему:

— Терпеть не могу зонты.

Костя расхохотался:

— Веришь? Аналогично. За жизнь не сносил ни одного.

Он был любознательным. Много читал. Рассказывал, что папа, забирая из садика, вел домой каждый раз новой дорогой для расширения кругозора. Любил меня исправлять, особенно ударения. К примеру, у меня всегда латте́, а не ла́тте, и мусоропро́вод, а не мусоропрово́д. Он внимательно слушал, подперев щеку, а потом нежно так:

— Ируня, в этом слове ударение на первый слог, а не на второй.

Я вскакивала, выбегала в другую комнату и кричала:

— Какой же ты зануда!

Отвечал, не вставая с места:

— А ты самая лучшая женщина на земле.

Так и жили. Я чищу картошку, он жарит. Он с — пылесосом, я — следом со шваброй. Вместе принимали ванну. Взбивали пену и долго сидели обнявшись. Пена напоминала снег. Я рисовала на его руке длинные лыжные маршруты. Он шутил:

— Это уже не Буковель. Это Закопане.

— Ударение на какой слог?

— На третий.

Вскоре поняла, что беременна. Просто физически ощущала, что внутри живет человечек. У него Костины ноги и голова. Он любит животных и готов приютить всех бездомных кошек и собак. Просто резко стали умилять все мяукающие и лающие существа. С трудом дождалась дня, подходящего для теста, и моментально проявились две горнолыжные дорожки. Я, почему-то глядя на них, пропела:

— Вот и мое За-ко-па́-не.

В тот день отправила ему фото тест-полоски. Он перезвонил и не мог подобрать слов. Заикался, говорил слогами. Я еще пошутила:

— Забыл все свои ударения? Подсказать?

Через час приехал ко мне на работу. Занял очередь у окошка (я работаю в ломбарде) и терпеливо ждал, покуда тетечка сдаст сережки и кольцо. Та все не могла успокоиться, рассказывала:

— Это золотые серьги с уваровитами. А это чистый красный рубин.

Наконец-то он. Пытается затолкать желтые шары. Они проходят с трудом. Три королевские хурмы:

— Сможешь выйти?

Вышла. У него глаза, как у преданного щенка. Хочет взять за руку и боится. Присматривается к животу, будто в нем ребенок растет не по дням, а по часам и сейчас превратится в двухкилограммового. Вечером выскочил во время ужина из-за стола. Слышу шуршит бумагой и пакетами. Заходит с кольцом и не может совладеть с собственными губами. Они подрагивают, тянутся до ушей:

— Выйдешь за меня?

— Костя, а на одно колено?

Плюхнулся сразу на два. Ткнулся головой в живот и бубнит нечленораздельное.

— Это на ирокезском?

— Дурочка, это на языке любви.

Поженились 19 февраля. Я купила себе платье цвета кофе с молоком, волосы закола белыми булавками. Он оделся просто: голубая рубашка на выпуск, черные джинсы, в шляпной коробке — плотные бутоны белых роз. Праздновали у нас дома. На столе — красная и черная икра. Нам постоянно кричали горько, и мы чувствовали себя десятиклассниками. Гости подшучивали: «А мы думали, ты — закоренелый холостяк». Под конец, когда все разошлись, ощутила тяжесть в животе, и пришлось ехать в больницу. Пока в приемном отделении осматривали, санитарка вынесла список медикаментов. Костя, навьюченный пакетами с моей одеждой, ринулся к двери.

— Папаша, куда же вы? Оставьте вещи жены.

Домой отпустили 23 февраля, а на следующий день — вселенское горе.

С первого дня войны Костя записался в тероборону. Постоянно куда-то уезжал, кому-то помогал, я много времени проводила в постели, боясь за ребенка. В начале марта Косте пришла повестка. Он открыл почтовый ящик и обрадовался: «Слава Богу». 28 марта в последний раз вместе поужинали. Ел без аппетита, больше рисовал вилкой загогулины. За чаем сказал:

— Ты самое лучшее, что было в моей жизни.

У меня из глаз — слезы:

— Ты что, со мной прощаешься?

— Нет. Просто хочу, чтобы знала.

Затем снял с пальца обручальное кольцо и отдал на хранение:

— Вернусь — снова наденешь на палец. Сама понимаешь, в бою ему не место.

Утром проснулись затемно. Рассматривали друг друга в предрассветных бликах. С каждой минутой он становился все мужественнее и суровее. Я все больше ощущала себя старой и больной. По пути в ванную попросил на обед гречку с котлетами. Вскочила, чтобы достать из морозилки фарш. Зацепилась по хозяйству и не заметила, как пролетело время:

— Ируня, обед отменяется, нас везут на передовую.

Слов не осталось. Только липкая неотвязная горечь. Молча сняла фартук и свернула его в рулон. Отключила телефон, легла на диван и натянула одеяло по самый подбородок. Расстояние между нами увеличивалось. Сперва сто километров, за ними — целых триста.

Я узнала, что жду мальчика. Прислала ему фото УЗИ. Он уточнил:

— Что-то чувствуешь?

— Темка постоянно карабкается вверх.

Дальше — апрель. Какой-то неправильный и аварийный. В первых числах на плановом осмотре обнаружилось открытие на несколько пальцев. Звоню Косте, а он хрипит:

— Ируня, любые деньги! Сколько нужно? Я обзвоню врагов и друзей.

Обзванивать никого не пришлось. Мне наложили два шва, и докторша в желтых запоминающихся кроксах все никак не могла пристроить поудобнее спину и заразно зевала в ладонный ковш:

— Теперь точно доходишь, даже не сомневайся.

Я ей поверила. Стала больше времени проводить у окна. Вон березка. Видишь, Темочка, какие длинные сережки. А это — собака. У нее четыре лапы и бублик хвост. А это троллейбус № 9 — два вагона и усы.

Поначалу Костя звонил каждую свободную минуту, но крепко молчал, что находится на Северной Салтовке. Помалкивал о Пятихатках и Дергачах. Со временем стал выходить на связь все реже и реже. Бывало, неделю безмолвствовал. Я волновалась. Спала, ела овсянку, смотрела телевизор с выключенным звуком и просила Богородицу о защите.

В тот день мыла пол, как вдруг что-то горячее обожгло ноги. Смотрю и теряю сознание от ужаса — кровь. Приехала скорая, как положено, с мигалками. Докторица — в двери, я ей не своим голосом:

— У меня всего двадцать семь недель.

Она полотенце между ног и на каталку. Едем, сирена трубит, а у меня одна мысль:

— Не уберегла.

Диагноз за вечер изменился трижды. Сперва шили «отслоение плаценты», далее гематому и полип. К вечеру вроде бы живот угомонился, но донимала боль в спине. Я на правый бок, на левый, боль только усиливается. Думаю, отвернусь к стене и буду терпеть до последнего. Соседка по палате некоторое время наблюдала из своего угла. Не выдержала, позвала акушерку.

Та прибежала, посмотрела и орет:

— Срочно в родзал. Ты рожаешь.

— Не пойду. Мне еще очень рано.

А сама смотрю на ее ноги. Ищу взглядом желтые кроксы. Она же обещала. Зевала в свой ковш.

Сыночек родился крошечный. Вес 950 граммов при росте 34 см. Самостоятельно сделал несколько вдохов и выдохов и даже секунду полежал на моем животе.

Темочку определили в кувез, и он напоминал лягушонка. Такой маленький беззащитный, трубка на трубке. Похож на своего отца, как две капли. Такой же носик, ноготки. Я каждые два часа сцеживалась и кормила со шприца. Разговаривала, пела песни. Отправила Косте фото и видео. В ответ тишина. Пишу: «Родной, что-то не так?»

В телефоне появилась фраза «пишет» и побежали точки. Писал долго, наверное, минут пять, но пришло три слова:

— Темку очень жалко.

30 мая Темочки не стало. Он преодолел критические семь дней, а на восьмой перестал усваивать пищу. Я сидела возле него с полным шприцом и не умещающимися за пазуху грудями, а он отворачивался от молока. Я рассказывала, какое оно сладкое, теплое, но все было тщетно. Подобная пытка продолжалась долгих три дня. Я не понимала, какое время суток. Утро? Глубокая ночь? Полдень? Никто не мог нам помочь. Костя все эти дни не выходил на связь. С одной стороны, на него злилась, с другой — боялась звонка. Потом мы куда-то ехали в машине. Телефон пискнул и переключился на беззвучный режим. Его «алло» звучало непривычно холодно. Даже не узнала. Переспросила:

— Костя, это ты?

— Да, родная.

— Прости.

Он помолчал:

— Ируня, мы справимся. Держись, я приеду, и мы вместе переживем горе.

Последний раз он вышел на связь 5 июня. Лето пребывало в самом зародыше. Солнце леденцовое, еще не жаркое, трава невыносимо зеленая и дети на площадке, играющие в войну. Чей-то писклявый голос: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!» Я сидела на скамейке, по-старушечьи сгорбившись, и мы говорили о важном и ни о чем. Неожиданно спросил:

— Ты курить не начала?

— Что ты, Костя, нет конечно.

А сама прячу за спиной сигарету, как будто он мог ее увидеть.

Затем две недели безмолвия. Я постоянно куда-то звонила, кому-то писала, искала. Пересматривала лица пленных и в каждом видела мужа. Штурмовала 92-ю бригаду (он там служил). Потом — ступор: Кости больше нет среди живых. Его вынесли побратимы с поля боя под Харьковом.

Тело мужа привезли 28 июня. В морг меня и маму не пустили. Пошел отец. Узнал с большим трудом. Не по лицу, по личным вещам. Ко мне вышла санитарка и спросила, носил ли он цепочку. Долго соображала, что такое цепочка и как ее носить. Санитарка раскрыла ладонь. Там лежала поржавевшая цепочка, в комьях земли и крови, а на ней — ладанка. По ладанке узнала. Вручили его телефон и телефон его друга. Долго не могли настроиться, чтобы включить. В памяти гаджета обнаружила видео: на нем любимый спал, а на нем сидела курица. Закадровый голос:

— Вот солдат и его боевая птица.

Костя погиб 10 июня около пяти утра между селами Тернове и Байрак. Единственный сын у своих родителей. Любовь всей моей жизни.

В плену у лукавого

Человек чем-то похож на самолет. Самолет может ездить и по земле, но, чтобы доказать, что он — самолет, он должен подняться в воздух. Так же и мы: если не поднимемся над собой, никто и не догадается, что мы сможем полететь.

Виктор Франкл

Война имеет множество граней, все оттенки черного и все формы жестокости. Ее вибрации — запредельно низкие, голос — сиплый и глухой. Старческий. Лицо — уродливое, в рубцах и шрамах. Сердце — каменное. Она уничтожает все человеческое и вместо вчерашнего пастуха, оленевода, работника тяжелой промышленности или учителя физкультуры во весь рост поднимается нечто демоническое. Сущность, способная издеваться, измываться, пытать. Срывать ногти, подводить электричество, испытывать голодом и холодом.

Война — это не только убитые и раненые. Замученные и изнасилованные. Лишившиеся крова и смысла жизни. Потерянные и потерявшиеся. Вывезенные в неизвестном направлении. Разбросанные по свету. Это еще и взятые в плен. Лишенные права голоса, права выбора и свободы. Разлученные с детьми и родными. Находящиеся в круглосуточном стрессе, страхе и отчаянии. Добиться обмена невероятно сложно. Женевские конвенции целиком и полностью нарушены (пленные не имеют соответствующего медицинского обслуживания и им никто не измеряет вес. Им запрещено писать письма или сообщения, а рацион питания и близко не напоминает рацион питания военнослужащего, находящегося на казарменном положении.

По неофициальным данным таких больше десяти тысяч. Среди них — военные, цивильные, неугодные. Много женщин. Пограничницы, морпехи, военные медики, повара, радистки и работницы связи. Юные, пожилые, беременные. Гипотоники и гипертоники. Боязливые и бесстрашные. Высокие и коротышки. С ними нет связи. О них нет информации, и родственники даже не представляют, что происходит с хранительницами домашнего очага. Есть ли у них еда, вода, кров. Еще совсем недавно женщины жили обычной и в то же время весьма счастливой жизнью. Растили детей, плакали во время утренников, пекли зимние и летние пироги. Штопали, покупали на рынке ягоды, смотрели в Драмтеатре «Алые паруса». Купались в море, обновляли шторы, делали модные стрижки, вязали шапки, выгуливали собак. Теперь нет ничего: ни семьи, ни причесок, ни моря. Лишь серые, исполосованные грибком, стены, унижение и плен.

* * *

Моя мама — сержант медицинской службы, с первого дня войны — на «Азовстали». Позитивная, легкая, веселая. В вену попадала сходу, а еще могла поставить диагноз, поточнее некоторых врачей. Обожала мелодрамы и книги про войну. Лечила всех: как-то раз подобрала голубя, дала ему имя и соорудила гнездо из своего тёплого совсем нового халата.

До 17 мая находилась в самом пекле. От нее изредка приходили смс. Мне — душевные: «Я тебя люблю» и «Обязательно выживу, ведь так хочу стать бабушкой». Подруге — жизненные. Как-то раз рассказала, что был прилет. Пять человек, находящиеся рядом — двухсотые, а она ничего, будто ангел прикрыл крылом. Могла черкнуть: «Так хлеба хочется» или «Мечтаю помыть голову, и сама помыться». Позже заметила: заканчивается питьевая вода и еда, а у ребят не сгибаются опухшие колени.

Я находилась в Мариуполе до июля, ожидая от мамы вестей. В тот день в дверь квартиры постучал военный и сообщал, что за хорошее поведение ей разрешили позвонить родным. Сперва хором плакали, потом рассказала о работе на огороде и в саду. Бывает, перепадает какой-никакой овощ-фрукт. У сокамерниц прекратились месячные и пожелтели лица. Мыло — одно на всех, но у нее есть настоящее богатство — довоенный бальзам для волос. В самом конце всхлипнула: «Больше всего на свете хочу обнять тебя. А еще отпраздновать победу, нарядиться в платье и туфли-лодочки и пройтись с мужем по набережной».

Маму освободили 17 октября. Сперва подъехал большой и осторожный автобус. Передвигался, как не на своих колесах, рессорах, парусах. На бетонке — родственники, на их плечах наброшенные украинские флаги. Горящие глаза легковушек. Растерянные — военных. Бывшие военнопленные выходили осторожно, оглядываясь. Маму обнял бородач в камуфляже и стал тихо нашептывать: «Я все знаю, знаю, муж у нас. Сейчас поедем. Тихонечко. Сейчас…» Она соглашалась, а под глазами темнели надрывные тени. То там, то здесь раздавалось звонкое «Добрий вечір» и душевное «Дякую». В каждом движении проявлялась нестерпимая боль. Кто-то протянул трубку с надписью на панели «Азовсталь». Всегда позитивная и хохотушка, мама в этот раз безутешно плакала и кричала, как в бездну: «Катя! Катя! Катя!» Она звонила мне. Дальше тоненькое: «И-и-и», вспышка неотвязной камеры, чье-то деловое: «Нас їде четверо». Перекличка и слезное, почти детское: «Я тут!» Блики желтого и голубого. Внимательный взгляд карет скорой помощи. Ее сокамерницы с анемией и синдромом хронической усталости стояли рядом и терпеливо ждали своей очереди позвонить. Вытирали слезы опухшими руками и поправляли отросшие челки. Позже мама написала на своей странице пост. Под ним появилось много трогательных фраз. К примеру: «Я все помню, моя дорогая женщина из стали. И о хлебе, и о геле для душа». В один из вечеров мама рассказала, как праздновала свой день рождения, находясь в заточении. Одна из сокамерниц не съела суточный кусочек хлеба, преподнесла его как торт, а из корки сделала подобие свечки. Остальные шепотом пели украинский гимн.

* * *

Племянница, служащая ВСУ, была взята в плен 12 апреля в Мариуполе. У нее трое детей: два несовершеннолетних сына и трехлетняя Ладушка. На календаре — ноябрь. До сих пор о ней ничего не известно.

Я ее родная тетка. Живу под Кривым Рогом, и люблю Виту (имя изменено), как родную дочь. Все летние каникулы она проводила у нас. Большеглазая, ранимая, доверчивая. Смотрела на нее и думала: «Как ты выживешь в этом непростом мире? Тебя одурачить — раз плюнуть». Витуля вышла замуж, родила мальчишек, но супружеская жизнь не заладилась: они развелись, и благоверный отчалил в Москву. Женился второй раз и зажил собственной беззаботной жизнью. В 2014 году, когда в Донецке начались бои, Вита с сыновьями приехала к нам и несколько месяцев мы жили все вместе. Время ее не изменило. Все такая же неприспособленная к жизни. Доверчивая и сердобольная. Подбирала косых, глухих, трехлапых животных и выхаживала. Обидели — в слезы. Рассмешили — заразительный смех.

Когда поняла, что в Донецк возвращаться опасно, переехала с мальчишками в Мариуполь. Имела незаконченное высшее (психолог), но работала то мастером маникюра, то тату. Сняла маленький полуразрушенный дом и поселилась в нем с детьми и собаками. Не смогла арендовать ничего более приличного, так как мать-одиночка, да еще с кучей больных питомцев. Особенно намучилась со слепым псом. Тот периодически убегал, она его возвращала. Рысачила по всему городу, искала дезориентированного и тащила на руках пятидесятикилограммовую тушку. Работала в парикмахерской, и к ней часто приходили стричься военнослужащие. Все рассказывали о честном руководстве, своей доблестной службе, и Вита приняла решение подписать контракт с ВСУ.

Начались учения, стрельбы, закрепления боевых навыков. Когда Вита уезжала, за детьми в это время присматривала подруга. Повсюду ее сопровождал пес Вектор — самый преданный друг. Огромный, как водолаз.

Вскоре у нее случилась большая любовь с Сергеем. Знаете, такая яркая и сумасшедшая, как бывает лишь в ранней юности. От этого союза родилась девочка Лада. Они не расписались. Так вышло. С малышкой помогали бабушка и дедушка (родители Сергея). Со временем выяснилось: любимый балуется наркотиками. Его попросили со службы, и молодые люди вскоре расстались.

Война искалечила множество семей, но Витину особенно. В первый день женщина отвезла Ладу к бабушке, сыновья остались в квартире, сама — на службу. Когда Мариуполь стал подвергаться насилию, определила ребят к жене коллеги, и те спустились в подвал. Из него уже не выходили, разве что перебирались из одной глубины в другую, покуда не оказались в убежище при заводе Ильича. Так и существовали: женщина с трехлетним ребенком, мальчики семнадцати и четырнадцати лет и еще много измученных, перепуганных до смерти мариупольцев. В один из дней (12 апреля), когда Вита проведала детей и вышла на поверхность, их уже поджидали. Вход перекрыли сепаратисты и русские. За спинами мялись автобусы. В первый погрузили женщин с маленькими детьми. Во второй — всех остальных. Виту с мальчиками и собакой привезли в Сартану и там разлучили. Чуть позже ее выставили на сайте «Узнай хохла по чубу», и таким образом мы поняли, что она в плену. Господи, я не могу смотреть на это фото. Племянница на нем, как подросток: худенькая, с двумя косичками и глазами на пол-лица. В них — обида и боль. Осколки стекла. Всякий раз, когда снится, говорит одно и то же: «Моя семья меня предала». Далее нашелся отец мальчиков. Он забрал в Москву старшего, младшего четырнадцатилетнего оставил у чужих людей в ДНР. Видишь ли, у него переходной возраст, проблем не оберешься, да и собаке будет лучше во дворе, а не в белокаменной.

Однажды приснился очередной сон. Вика лежит в морге, оживает, распахивает глаза, а из них вместо белков — льдины. И вся такая замерзшая, тусклая. Вроде рот закрыт, но слышу отчетливо: «Меня предали дети». Мне нечем крыть. Старший с легкостью оставил брата и мечтает прописаться в России. Ему лень писать в Красный Крест и просить за маму. Ему все теперь по боку. Младший скитается по чужим углам. Прислал фото. На улице жара, а он в том, в чем вышел из подвала: в тех же зимних ботинках и зеленых махровых носках.

Бабушка сумела вывезти Ладу в конце марта. Дед остался сторожить дом, но психика не справилась. Вышел к врагу, крикнул: «Слава Украине!», — и тот положил его выстрелом в голову. Деда похоронили в воронке во дворе, но с началом дождей вымылись ладони. Оккупанты за перезахоронение просят цифру с вереницей нолей.

По последним сведениям, Вита в плену в Таганроге. Докатились слухи: всех пленных перевозили с завязанными руками и глазами, одной ей глаза оставили открытыми. Видимо, не собираются возвращать обратно. Я добилась, чтобы ее поставили в списки на обмен в приоритете, так как она мама троих детей, но пока никаких вестей.

* * *

Мой муж военнослужащий. С первого дня войны под Мариуполем.

Сами мы из Донецкой области, воспитываем трехлетнюю дочь. 11 ноября исполнится пять лет со дня нашей свадьбы.

Сперва супруг позвонил и сказал шифром: «Солнышко, мы уехали. Базируемся в другом месте. Здесь жарковато». Я понятное, дело, не могла задавать никаких вопросов, но догадалась, что их перебросили на Азовсталь.

Выходил на связь редко. Поначалу раз в три дня, потом раз в неделю, дальше гробовая тишина, длящаяся целых полтора месяца. За это время я трижды сошла с ума. Ложилась спасть, а в голове набатом: «Мариуполь, Азовсталь, Мариуполь, Азовсталь, Мариуполь, Азовсталь». Спасало внутреннее ощущение, что жив. Когда наконец-то прорвался, повторял как заведенный: «Все в порядке, я живой». Спрашиваю о лекарствах, теплой одежде, а он снова: «Все в порядке, живой».

Мы знаем друг друга с детства. Выросли в одном селе. Ходили вместе в детский сад, а когда подросли — гуляли в одной компании. Делились сокровенным. Как-то раз подруга задала вопрос:

- Ты что, не видишь, как он на тебя смотрит?

— Нет.

— Влюблен по уши.

18 мая их вывезли в Еленовку. Маме пришло сообщение: «Не голоден. Еда есть».

С того дня по сегодняшний — неизвестность. Увидела фото ребят. Все в красных футболках, подавленные. Мой один улыбается. Что бы ни произошло — у него все всегда под контролем. С тех пор живу под девизом: «Желание дождаться дает силы жить». Спасает дочь. Только она способна достать из бездны отчаяния.

За все время снился дважды. В первом сне сидели за столом, и он говорит: «Ну посмотри на меня, видишь какой?» Присматриваюсь, а у него щеки, как наливные яблоки. И глаза блестят здоровым блеском. На столе — изобилие: хлеб, икра, масло. Блины стопкой и мясо ломтями. Второй раз приснился после того рокового взрыва в Еленовке. Ничего не сказал, лишь помахал рукой, мол, смотри, живой и невредимый.

Самое невыносимое, когда ребенок задает вопросы и уточняет, где папа? Рассказываю, что папа на работе. Он солдат. Он нас защищает, поэтому не может приехать домой. Она многозначительно кивает: «Мой папа — герой». Хватает телефон и подолгу рассматривает фото. Еще будучи в Мариуполе, любимый вышел на связь и попросил дать ей трубку. Боже, как она обрадовалась, принялась щебетать, напевать, притопывать, будто тот мог увидеть ее дикие танцы, под конец осторожно переспросила: «Папа, а почему мама так сильно плачет?»

* * *

В 2019 году наши подразделения «Азов» и «ASAP» плотно взаимодействовали. Об «Азове» знают все, об «ASAP» — единицы. Это команда волонтеров, состоящая из медиков, водителей, врачей, журналистов, айтишников, студентов. Я сама бухгалтер с сестринскими курсами. В свободное от основной работы время мы приезжали на фронт и спасали жизни военных и местных, так как обычные врачи туда не доезжали.

То была Светлодарская дуга. Они воевали, мы их прикрывали. Помню, написали:

— Девочки, мы сегодня «работаем». С нашей стороны двое 200-х и тринадцать 300-х. Прикроете?

— Ясен х@й.

И вот здесь начинались наши внутренние «бои». Каждый хотел ехать и прикрывать азовцев. Каждый! Такие обиды были.

В тот день я находилась дома, и тут звонит мне подруга Ира: «Тань, мы с Женей водителем одни на базе. У нас настоящая жопа». И связь прервалась. Я, как правило, все выходные проводила на базе «ASAP», а тут — среда. Звоню своему начальнику и кричу: «Мне очень нужно». Он дал добро. Помчала с мокрой головой, только помыла. Даже забыла теплую флиску взять, а на дворе октябрь. На следующий день азовцы приехали к нам кофе пить, стирку привезли. Случайно узнали, что мерзну, нужна флиска и через полчаса кофта была на мне.

На Азовстали у меня подруга, почти дочь. Олесей зовут. Маленькая, голубоглазая, в теле. Виделись у них на базе в Урзуфе. Она меня мамой называла. В марте исполнилось тридцать лет. Перед вторжением у нее с мужем заканчивался контракт. Сыну три годика, собирались возвращаться домой, в Запорожье. Но что-то пошло не так. Олеся с мужем остались на Азовстали, связи нет, информации нет. Хотите увидеть нашу переписку? 5 марта она прислала одно слово «плохо». Следом — я.

14 марта: Как ты доченька?

15 марта: Лесюнь…?

23 марта: Манюничка моя, держись!

24 марта: Я тебя жду.

Ответ получила 29 марта. Два бесценных слова: Жива. Люблю.

Азовцев забрасывали ядом. Вернее, их забрасывали чем ни попадя: минами, бомбами, ракетами. С неба, моря, со всех сторон. Среди этого всего попадалась какая-то хрень. Воняло — жуть и глаза сильно слезились. Девочки прорывались, рассказывали о симптомах и имеющихся средствах, а мы с врачами советовались, как из говна и палок сделать противоядное средство.

Дальше — плен. Никакой связи. Точной информации нет, но, говорят, там семьсот азовцев. Среди них моя Олеся.

Об азовцах могу говорить долго. Это особенные люди. Самые отважные воины! У них дисциплина, смелость, человечность, мужество и доброта проявляется во всем. К примеру, даже стирку привозили не так, как обычные солдаты. У тех все вместе: штаны с носками, в карманах — какая-то хрень вперемешку с шевронами. У этих — нет. Все отдельно сложено по мешочкам, все застегнуто и отстегнуто. Вишенка на торте — капсула моющего средства в комплекте. Вроде бы мелочь, но люди проявляются в подобных мелочах.

Кроме того, прежде всего думали о других. Как-то раз готовлю еду для всей «ASAP» команды. Смотрю в окно, парни тащат большой черный пакет. Еле несут. Как выяснилось — мясо. Знали: мы на собственном обеспечении, вот и подкармливали.

Всех погибших по-мужски оплакивают. Никогда не забуду, как хоронили двадцатипятилетнего парня, заместителя командира снайперской группы специального назначения с позывным Бич. Его тело враг долго не отдавал. Обмен состоялся с третьей попытки. Романа принесли в двух отдельных пакетах, а своего бойца не забрали. Он им был ни к чему. Азовцы Бича похоронили с почестями. Первый прощающийся ударил кулаком по гробу и произнес надрывно: «Мы всегда в строю», остальные шли молча, тишину нарушал лишь огонь, потрескивающий в факелах. Позже, когда уносили, погибшему герою вслед девять раз кричали «Слава!». Если хотите больше узнать про азовцев, просто посмотрите, как они поминают погибших. Подобная мистерия происходит раз в году в поселке Урзуф в сорока километрах от Мариуполя на побережье Азовского моря.

Вечер. Огни, фонари, факелы и приморский ветер. Сотни крепких мужчин, выстроившихся по периметру. Флаги Азова и желто-голубые. У каждого — щит с гербом. Правая рука отведена в сторону. Раздается музыка, и с первых нот понимаешь, что она истинно украинская. В воздухе торжественность и нечто щемящее. Слезы сами льются из глаз, и остановить их нет никакой возможности. Застывшие воины, крепкие, как дубы. Рвущееся куда-то знамя. Ноги на ширине плеч, руки, соединенные за спиной. У многих — густо разросшиеся бороды. Всюду живой огонь. Он разделяется на части и снова собирается в одно сильное пламя.

Когда зажжены все факелы, раздаются барабанные удары, напоминающие звуки человеческого сердца. Они усиливаются сотнями мужских. На флагах — Wolfsangel (волчий крюк). Далее команда: «Полк, шикуйсь! Рівняйсь! Струнко! Головні убори зняти! До молитви!» Все дружно оголяют макушки и приставляют руку к сердцам. Молятся хором. Главный произносит фразу, теноры и басы повторяют. В молитве все сводится к любви к Украине и просьбам войти в сердце скрежетом кандалов, скрипом виселиц, вскриками замученных в тюрьмах, погребах, концлагерях. Воины просят смелости в бою, отсутствия страха и сомнений. На экране появляется фото каждого героя. Называют его имя и фамилию (позывной), дату смерти и бой, прямиком из которого ушел на небеса. Кто-то умер от ран, кто-то подорвался на мине, кто-то погиб во время разведки. Один из бойцов становится на колено и зажигает огонь. Кричит: «Помним!» В ответ доносится «Отомстим!» и раздается выстрел. У каждого своя смерть, а память одна. И честь героям одинаковая.

Недавно прочитала интервью азовца, вернувшегося по обмену из плена. Он рассказал, как русские врачи, которые их лечили, просили не смотреть им в глаза.

* * *

В августе вернулся из плена. Меня кастрировали (отрезали яйца). Не знаю, как жить дальше.

Самым сложным оказалось принять, что я больше неполноценный мужчина. Нас ведь там оскопляли, какбаранов. Врачи говорят, процедура не такая и страшная, а послекастрационный синдром лечится, да и жена поддерживает, временами подшучивает, но каждую чертову секунду помню.

Это случилось на Бахмутском направлении еще в мае. Прозвучал сильный взрыв, и я вместе со своими двумя товарищами пошел посмотреть. (Мы не военные, обычные люди). Там нас и взяли. Они вооружены, мы в шортах и сланцах. Сейчас, вспоминая, прописываю разные сценарии: сопротивление, побег или еще какие-то действия, а тогда — шок и стресс. Нас тотчас разделили и своих друзей больше не видел. Посадили в яму, давали воду, изредка еду. Спустя время переправили в Донецк. Между пленными ходили разговоры о кастрации, и все подобного боялись, тем более постоянно раздавались мужские крики, но почему-то верили: нас подобное не коснется. Коснулось.

Был среди нас один Санек. Каким-то образом достал три литра водки. Мы ее «приговорили» по-быстрому, и это нам развязало языки. Потянуло на воспоминания. Стали рассказывать о женах, матерях, домах. Утром ни у одного не было похмелья. Будто пили не самогон, а родниковую воду.

Меня кастрировали две женщины. По всей вероятности, донецкие. Может, ветеринары, кто их знает. Одна в возрасте за пятьдесят, вторая — молодая, дерганая и неуверенная. Невооруженным глазом видно, подобное ей неприятно. Она меня даже обняла перед процедурой. Дальше пришла живодерка. Свою работу делала умело, в удовольствие. Прохрипела: «Вот сейчас наконец-то развлекусь. И вообще всем хохлам давно пора отрезать яйца». Она нас обзывала, хамила. Секунда, и всё. Потрясла органами перед глазами, мол, полюбуйся. Мне хоть повезло, «операцию» сделали скальпелем, а другим ребятам — как баранам. Специальными щипцами-эластраторами одевали тугие кольца-резинки. В итоге кровообращение прекращается, три-четыре недели, и яйца отпадают вместе с кольцом. Процесс очень болезненный и унизительный. Нервные окончания отмирают долго, и все это время человек испытывает сильную боль.

Процедуру проводили без анестезии. У них вообще не водилось никаких медикаментов. Выдали перекись и бинты. Все. Рассказали, как обрабатывать. В камере восемь человек. Кастрировали шестерых. Двое оказались обрезанными, их не трогали. После в паху жгло, и выходила белая жидкость. Я честно обрабатывал рану, и вскорости она затянулась. Те, что с эластраторами, мучились намного дольше.

Однажды зашел мужчина и нас обнадежил. Искренне сказал: «Держитесь, скоро будет обмен». Второй приносил яблоки из собственного сада. Мы ему были благодарны, так как есть хотелось зверски. Не думайте, это не стокгольмский синдром. Это обычная благодарность.

Кормили один-два раза в день. Как правило, пустыми кашами. Иногда давали овощи. Воды хватало, а вот с едой — напряг. Спали на матрасах. За два месяца плена не мылись ни разу. Просыпался, а на глазах слезы. Частенько накрывало отчаянием, но мы старались не унывать, бывало, шутили. Шутки, правда, у нас получались пошлые. Постоянно снились сны, как правило — кошмары. Трудно довелось. Моя жена обо мне ничего не знала. Два месяца в неведении, и я очень боялся встречи с ней. Ничего: обняла, заплакала, рассказала о своей любви. Сейчас на специальных гормонах, мужская сила не пропала.

* * *

Мы сами из Сум. Переехали в Киев в 2014 году, и тут же начались испытания, так как мужа призвали в армию. Он попал под четвертую мобилизационную волну. Стал собирать вещи. Молча паковал носки с трусами и обещал вернуться. Обещание сдержал. Пришел через год и столько же приходил в себя. Сам по себе социопат, а после боевых действий и вовсе замкнулся. Днями напролет сидел перед компьютером. Ты ему — слово, а в ответ — напряженная спина. Ты хочешь обнять, но вместо человека обнимаешь холодный камень. Ходили к психологу, но это оказалось плохой затеей. Нас встретила молодая девочка, говорившая фразами из учебника. Было заметно, что у самой в голове свидания и мальчики, а не какая-то непонятная война. Спас институт Поплавского. В нем объявили о наборе ребят, прошедших войну в Донецке, и его приняли. Он отлично учился, получил профессию экономиста, вышел на работу и стал прилично зарабатывать. Мы смогли путешествовать. Побывали в Тунисе, Египте, Турции. В семейные отношения вернулось былое тепло, и сменилась картинка за окном. Теперь могла наблюдать не одни высотки, парковки и продуктовые лавки, а еще финиковые пальмы и белесые моря.

В ту ночь проснулись от ощущения, что на наш дом рухнул самолет. Небо вспыхнуло белым, неоновым, а взрыв разрушил все нейронные связи в голове. Мы летели с одиннадцатого этажа, как одержимые. Весь дом бежал вниз. Соседский горел. Никто не знал, чего ждать дальше. Спрятались на паркинге. На часах четыре утра. Несколько раз выходили на улицу погреться.

Утром муж отправился в военкомат, а 1 марта уже был зачислен в штат президентского батальона. Я осталась одна с тринадцатилетним сыном. В высотном доме изредка светилось только наше окно. Все остальные жильцы разъехались. Помню, стою с ребенком в подъезде. Идет снег. Соседи по лестничной клетке, опустив глаза прошмыгнули, прыгнули в машину и уехали, не сказав нам банального «пока». Знали, муж на фронте, а у нас нет своего авто. Нам деваться некуда.

Весна выдалась флегматичной. Муж некоторое время находился в Киеве, потом — передовая. Донецкая область, Луганская. 19 июня в 14:28 последний раз вышел на связь. Сказал: «Я тебя люблю», — и повесил трубку. В ночь на 21 июня увидела престранный сон. Супруг стоял посреди пшеничного поля почему-то с голым торсом. Глаза бездонные, губы в глубоких трещинах. Из трещин одно слово:

— Пить…

— Иди ко мне.

— Не могу. Разве ты ко мне придешь.

Днем — звонок, зашедшийся неизвестной доныне трелью:

— Любимая, я в плену. Добавь меня в списки на обмен.

Я с трудом оторвала от нёба присохший язык. Успела прохрипеть «жду» и «правда на твоей стороне», как связь оборвалась. Трубка стала холодной и липкой. Моментально почувствовала себя плохо. Сын принес лекарства, словно давно держал наготове.

Потянулись полуночи, полудни. Международный Комитет Красного Креста, телефон доверия МВД, информационные штабы. Обрывочная информация, что их определили в какой-то дом и разделили на две группы, о жесточайшем сражении, длящимся всю ночь. В результате бронированные машины вбили по окна в землю, я уже молчу о людях. Утром ребята пытались найти воду, отойти назад и попали в плен. От этих обрывков становилось еще тяжелее. Тринадцатилетний сын стал относиться ко мне, как маленькой. Покупал продукты и варил супы. Вручал тарелку с ложкой, а я все звонила, телефонировала, трубила. В один из дней смотрю — влажный пол. Бегу в коридор, а там сын с половой тряпкой.

Вестей до сих пор нет. Сперва расклеилась, затем взяла себя в руки. Сделала стрижку, набила тату с датой последнего разговора и купила красивое платье, в котором отправлюсь встречать любимого. Он может вернуться с минуты на минуту…

* * *

Парень (23 года), родом из соседнего села, попал в плен. Умнейший юноша с креативным мозгом. Подающий большие надежды. По всей вероятности, его пытали и издевались. Русский шутник сфотографировал беднягу на больничной койке и отправил матери. Та, открыв фото, закричала. На нее смотрела огромная сыновья голова с заплывшими глазами. Видимо, били именно по голове. Под фото подпись: «Это еще не все. Ваш сын — кастрат».

* * *

Мой муж Сергей (травматолог) ушел на фронт добровольцем. У нас двое детей. Мальчику восемь лет, девочке — четыре. Я его провела и внутри все онемело. 30 мая на трассе «Лисичанск — Бахмут» обстреляли машину скорой помощи. Два трупа и раненый. Мужа и его коллегу не нашли. Думаем — в плену, но информации нет. Держусь ради детей. Кому они будут нужны, если останутся без матери?

* * *

Сына-десятиклассника задержали на блокпосту 8 апреля в 11:22. Я в тот момент вывозила дочку, а Влад ни в какую. Говорит: «Останусь с болеющим дедом, это мой долг. Хочу оказать ему поддержку». Папа доживал свои последние дни. В октябре обнаружили онкологию, давшую метастазы.

Влад — мой первенец. Желанный ребенок. Родился летом в 05:55 в 2005 году в пятом роддоме. Любознательный, умненький, маленький профессор. Никогда не имела с ним проблем.

В тот роковой день сын ехал в Запорожье, где его должен был подхватить отец (мы давно в разводе) и повезти навстречу мне. На русском блокпосту его остановили, долго изучали документы и задали вопрос:

— Ты поддерживаешь Украину?

— Да.

Этого оказалось достаточно для задержания. Влада определили в одиночную камеру. Спасало то, что изредка говорили по телефону. Однажды трубку взял русский офицер и сказал: «Не волнуйтесь, к нему хорошо относятся». Со временем сына перевезли в другое место. В оккупированный Мелитополь.

В марте этого года наше СБУ арестовало сына чеченского лидера. Мальчик проживал с мамой в Украине, в Запорожье, учился на третьем курсе Университета права. Папа чеченец пребывал в ярости и принял решение взять в заложники другого ребенка, отец которого тоже занимает высокую должность. Им стал наш Влад. Мужу (он глава военной районной администрации города Запорожья) по телефону сказал:

— А как вы хотели? На войне, как на войне. Вы взяли моего — я вашего.

Господи, что мы только не делали. Обратились к епископу Яну Собило. Он рассказал о сложившейся ситуации Папе Римскому. Украина дала добро на обучение чеченского парня за пределами Украины, Польша пригласила в свой вуз. Сложилась схема: чеченец пересекает границу и попадает на нейтральную территорию, тут же отпускают нашего сына. Ян Собило лично поручился приехать за ним в Мелитополь.

Влада освободили 7 июля. В плену он провел девяносто один день.

_____

Мне повезло взять у парня интервью, и рассказанное им повергло в шок. Помню, сижу с трубкой, а в голове настойчивая мысль: «Мне нужен нашатырь… нашатырь… почему в офисе нет нашатырного спирта?»

* * *

8 апреля ближе к часу дня меня доставили в отделение Васильевского управления полиции. Подобие тюрьмы, как для украинских военных, так и гражданских в возрасте от восемнадцати до восьмидесяти лет. На первом этаже находились камеры. Всего восемь камер, плюс кухня и продуктовый склад. Из восьми — две одиночные, три общие, одна — двухместная. В оставшихся жили русские и охрана. Меня поместили в одиночную камеру, размером три на два метра. Слева — туалет, огороженный фанеркой (просто дырка в полу). Посреди комнаты приваренный металлический стол и кровать. Основание металлическое, сверху — доски. Подобие матраца и плед. За туалетом — рукомойник. Туалет неисправен. Вентиляция не работала. По ночам сильно мерз.

Первые четыре дня был сам. Потом ко мне привели молодого человека по имени Иван. Ему едва исполнилось двадцать четыре года. Имел семью, служил при церкви помощником священника. С виду обычный сельский парень. Русские его жестоко пытали. Обвиняли в том, что имеет отношение к теробороне и знает, где склад оружия. Он не понимал, о каком оружии идет речь.

Беднягу пытали током. У них имелась специальная машинка с проводами. Ты должен держать эти провода, а по ним шла электроэнергия. В последствии модернизировали машинку, к проводам прицепили иголки от шприцов, вставляли под ногти и вилку в розетку. После этого его жестоко избивали прикладами, кастетами. В самом конце сняли штаны и приложились электрошокером к гениталиям. Через три дня такого мучения он сошел с ума, решил повеситься, но не смог. Поэтому взял крышку от консервной банки и начал резать вены. Со стороны это выглядело иначе. Тронувшийся рассудком человек сидел и пилил себе руку, чисто пилой. Я все это время находился с ним, пытался отговаривать. Через пять минут после начала пиления зашел в камеру главный, вызвал врача и его увезли, типа в больницу. Позже сказали выжил, но, я думаю, Иван мертв.

После его ухода все осталось в крови. Туалет полностью залит кровью. Его глубина около восьми сантиметров, если опустить руку, то плазма доходила до кисти. Я отмыл камеру сам.

Первую неделю было сложно. Накрывало паническими атаками, казалось, что стены сдвигаются, а потолок падает на голову. Мучился от галлюцинаций. Слышал голоса и песни. Вторую неделю стало полегче. На третью привык, но беспокоил вопрос: почему так долго? После четвертой отпустило. Стал ко всему относиться, как к обыденности. С первого дня смекнул, если начну истерить, метаться по комнате, орать не своим голосом, живым не выйду. Поэтому вел себя сдержанно. Звонить разрешали раз в восемь-десять дней, длительность беседы две-три минуты. Я набирал папу и маму. Разговаривать следовало на громкой связи, рядом стоял военный и слушал наш разговор.

Кормили терпимо, в основном консервами, сухпайками, бывало, давали гречневую кашу, наподобие супа. Изредка — хлеб. Принесенную воду очищал специальными таблетками, найденными в пайках. В камере имелся сухой спирт и крохотный нагреватель. На этом огне грел еду, разогревал консервы, накалял до красна линейку и резал хлеб. Получались мини-тосты. Изредка попадали конфеты и вафли. Оказывается, чай с конфетами — это весьма вкусно. На улицу выпускали на пятнадцать-двадцать минут в день. Первый раз помылся через две недели.

Со временем меня стали приобщать к труду. Я мыл полы, помогал по кухне, на складе. Убирал свободные помещение и пыточную. Отмывал пол от крови, собирал ватные тампоны и бинты. Когда драил пол в коридоре, а вокруг — никого, быстро открывал окошки для еды и давал заключенным возможность поговорить. Ведь часто сидели целыми семьями: отец, сын, племянник. Передавал сигареты, записки. Чтобы не лишиться рассудка, представлял себя шпионом на ответственном задании. Человеком, который выведывает информацию, собирает ее и докладывает об услышанном в штабе.

Работал три-четыре дня в неделю и радовался, что есть чем заняться, без работы сошел бы с ума. Просыпаешься от надрывных криков. Кого-то уже пытают. Самым сложным было не проявлять никаких эмоций: не показывать своего ужаса, страха, тоски. Кроме того, угнетала полная неизвестность. Не знаешь, что будет завтра, через два часа, через пять минут. Трудно провести весь день в комнатушке без книг, телефона, свежего воздуха.

В управлении находились специальные русские в количестве четырех человек. Эти люди занимались пытками. Я их окрестил гестаповцами. Среди них выделялся «человек в черном», отличающийся особой ненавистью и жестокостью. Одному заключенному отрезали палец, сломали четыре ребра и засунули швабру в задний проход. Второму проломили череп. Как-то раз зашел в пыточную, а там подвешенный к потолку человек. Его примотали проводами. Все вокруг — в крови, а под ним — небольшое ведерко, наполненное кровью до краев. Рядом сидел пытавший и спокойно записывал в тетрадку, будто наблюдал не за мучительной смертью, а за тем, как прорастают пшеничные ростки. Фиксировал изменения по минутам.

В охране служили дагестанцы в составе двадцати человек. Они напоминали роботов. Ко мне относились нейтрально, даже с сочувствием, так как не понимали, с какого перепугу я здесь нахожусь. Не военный, не бизнесмен, не политик, не «Азов». Просто подросток. После двух недель один дагестанец стал носить книги и за сорок восемь дней прочитал более семи тысяч страниц.

Испытывал страх, когда наши обстреливали Васильевку. Ракеты, снаряды падали очень близко. Надеялся, нас не накроет: одно дело, когда тебя убьют враги, другое, когда свои же. Не по-геройски.

Первые сорок восемь дней я провел в тюрьме, следующие сорок два — в Мелитополе в отеле с похитителями. Несколько раз в неделю ко мне заходил дагестанец-повар, и мы с ним топали на кухню. Я помогал ему готовить еду. Драил казаны, посуду, чистил овощи. В остальное время выполнял другие задания: мыл полы, убирал в свободных помещениях.

Меня освободили 7 июля, но я еще долго ощущал запах мокрой тряпки, пропитанной кровью, и слышал крики пытаемых. Через месяц видения исчезли.

* * *

В тот день стоял влажный мороз, усугубляющийся ветром. Мы оказались в окружении, танки накрывали осколочно-фугасными, вот нас в блиндаже и завалило. Сутки просидели под землей без воды, еды, света. Через вытяжку рашисты забрасывали гранатами. Некоторых ребят посекло. Спустя сутки откопали и взяли в плен.

Поначалу вывезли на территорию Беларуси и поселили в сарае. В нем лишь бетонный пол и два отхожих ведра. Спустя двое суток нас подняли в пять утра. По одному вывели из помещения, надели наручники, скотчем обмотали голову, закрыв глаза, и погрузили в автозаки. Получилось две машины по восемнадцать человек. Всю дорогу должны были сидеть с опущенными головами. Руки — на спинке переднего сиденья, чтобы конвоир, находящийся впереди, видел ладони и не видел голов. В пути ни единого слова или лишнего движения. Запрещено всё. Тряслись так около шести часов. Резко остановились, и конвоир гаркнул:

— Приехали.

Один из пленных уточнил:

— Гражданин начальник (допускалось только такое обращение), разрешите спросить, где мы?

Тот зевнул:

— Не знаю, где-то в России.

Долго стояли, и ничего не происходило. Тело стало каменным, ледяным. Потом крики местных жителей:

— На хрена их сюда привезли? Фашистов нужно было расстреливать на месте.

Голоса раздавались резкие, визгливые и напоминали выстрелы из лука. Это первое, что услышали за время пути. Конвоиры оживились, началась разгрузка. Я был во второй машине. Первую «разгружали» около двух часов. Мы продолжали сидеть в изначальных позах. Ни попить, ни в туалет с самого утра. Наконец-то дошла очередь и к нам. Конвоир предупредил:

— Будут вести, старайтесь поднимать ноги повыше, если упадёте, никто панькаться не будет, потащат волоком.

По одному подводили к выходу, снимали наручники и передавали ОМОНовцам. Глаза оставались завязанными. Два конвоира заламывали руки так, чтобы лицо находилось в нескольких сантиметрах от земли и бегом вели в здание. Тогда и оценил предупреждение поднимать ноги. Всеми силами старался не споткнуться, но всё равно пару раз цеплялся за какие-то бугорки. За каждым разом получал коленом по рёбрам, при этом кричали в самое ухо что-то угрожающе матерное. Не чувствовал ударов, не реагировал на крики. Только одна мысль крутилась в голове — не упасть по дороге. Всё навалилось уже в камере: и синяки, и боль в сломанных рёбрах, и боль в ноге от оставшихся под кожей осколков, и стресс.

Нас пинками заводили в какое-то помещение, по звукам, как длинный бетонный коридор. Вдоль одной стороны стояли конвоиры с собаками. Десятки собак лаяли одновременно и рвались с поводков. Слышал их скрежет зубами и ощущал зловонное дыхание. Меня поставили на колени лицом к стене. Головой нужно было упереться себе в колени, руки поднять вверх и прижать к бетону ладонями наружу. Не сразу понимаешь, как это всё сделать, но вопли и удары объясняли быстрее любых слов. При этом требовали «чеканить»: «Слава России!» Пленные молчали. Мы стояли с поднятыми руками и открытыми ребрами, по которым с двух сторон проходились ноги, обутые в тяжеленные ботинки. Выбора не оставалось. Крикнули. Палачи посчитали, что недостаточно дружно и громко и снова отвесили удары по ребрам. И так несколько раз. Далее завели в какую-то камеру, где находилось около десяти человек. Все отдавали команды одновременно, мы не успевали реагировать на приказы, несущиеся с разных сторон. За нерасторопность били. Раздели догола и осмотрели: выискивали на теле татуировки с нацистской символикой. Заглядывали в рот и между пальцами ног. Наконец-то сняли скотч. Повели дальше в той же позе головой вниз с завёрнутыми за спиной руками. Особенно страшно было проходить голым возле собак. Те исходили слюной и выглядели взбешенными. Взяли отпечатки пальцев. Испачканные краской ладони разрешили помыть в умывальнике, но без мыла они не отмылись. В следующем помещении завели в клетку. За столом в дальнем углу — доктор. Спросил вес, рост, зрение, жалобы на здоровье. Шаблонно рявкнул: «А почему не лечился дома, если жалуешься? Тут тебя лечить никто не собирается». Через решетку медсестра взяла кровь из вены, мазки изо рта, сделала соскоб с волос и ногтей. Подсунула на подпись бумагу, что не буду интересоваться результатами своих анализов. В следующем помещении выдали робу, майку, двое трусов, две пары носков и тапочки. С размерами не заморачивались, тапочки достались 39-го размера, а одни трусы оказались маленькими, практически детскими. Всё черного цвета. Пожитки следовало свернуть «рулькой», одной рукой прижать к себе, другая выкручена конвойным за спиной. Бегом дальше. Выпавшее из этого свёртка уже не возвращалось никогда. Неожиданно ор в самое ухо: «Вещи на пол! На колени!» Подошел конвоир с машинкой для стрижки волос и обрил наголо. После этого завели в душ и дали пятнадцать секунд на мытье. Вода ледяная, но это уже мелочи по сравнению со всем остальным. Успел только намочить голову, кое-как смыть состриженные волосы и тут же крик: «Бегом сюда, надел робу и тапки. Трусы, носки, майку наденешь в камере». Натянул всё на мокрое тело, подхватил оставшиеся вещи. Снова заломили руку и бегом к следующему кабинету. Сфотографировали, дали заполнить анкету. Там находилось много людей. Видно, из разных ведомств. Устроили предварительный перекрёстный допрос. Предложили на камеру осудить фашистский режим в Украине, «чтобы люди в мире узнали правду из первых уст». Отказался. Сильно не настаивали, но для порядка пару раз съездили по носу. Бежим дальше. Между этажами конвоир тихо сказал: «Выполняй все мои команды быстро, и я не буду тебя бить». Это было первым добрым словом за последнее время. Прибыли в следующее помещение. Охранник выдал матрас, подушку, одеяло, две простыни, наволочку и полотенце. В другом конце уже другой брезгливо швырнул мыло, рулон туалетной бумаги, зубную щетку и пасту, алюминиевые кружку, тарелку, ложку. Всё кинул на матрас, скрутил, схватил одной рукой и бегом дальше. По дороге под ногами чьи-то выпавшие вещи: кружки, носки, полотенца… Бегу… Кого-то бьют уже на полу. Пробегая мимо, всегда получаешь резиновой дубинкой по спине или ногам от тех, кто избивает лежачих. Нельзя задерживаться, смотреть, останавливаться.

Так нас гоняли между кабинетами и этажами часа полтора. Все время дубасили, орали, собаки срывались с поводков. Наконец-то поставили на колени перед камерой. Разложили всё, что выдали и прощупали швы, карманы. Толкнули внутрь. Камера на восемь мест. Там уже вдоль нарисованной белой линии стояло пять человек. Руки за спиной, головы опущены. Приказали кинуть матрас на свободные нары и стать в строй. И только когда закрыли дверь, понял: можно немного расслабиться. Шепотом начали общаться друг с другом, знакомиться. Перед ужином разрешили одеться, помыться (туалет и умывальник были в камере). Ужин по расписанию в 17:00. Поел впервые за минувшие четыре дня. После ужина кто-то подошел к окну посмотреть. Тут же постовой приказал всем сто раз присесть. Быстро поняли: в окно смотреть запрещено и больше мы к нему никогда не приближались. Отбой в 22:00. Думал, лягу и усну сразу, но… Жесткие железные нары, худое постельное белье. Лечь и расслабиться невозможно, от побоев ужасно болело всё тело. Как-то уснул.

СИЗО № 2 Брянской области состояло из пяти этажей (накануне оттуда вывезли всех заключенных). На пятом, по нашим подсчетам, содержалось семьдесят человек, на третьем — восемьдесят, на втором этаже медчасть. Всего военнопленных (по слухам) насчитывалось около семи тысяч. Правда, разбросаны по всей России. Нам запрещалось выходить из камеры, подходить к окну, вылезать на подоконник, перестукиваться, переговариваться, смотреть в глазок, занавешивать глазок, обмениваться записками и хоть что-то поднимать с пола. Правила поведения находились везде, и мы выучили их наизусть. С нас постоянно спрашивали.

Камеры были шести, восьми и двенадцатиместные. Панцирные кровати, приваренные к полу, стол тоже приваренный, лавки. Туалет в углу (дырка) ни днем, ни ночью не выключающийся свет. Первое время спали, накрывшись с головой, потом привыкли. Среди военнопленных находилось много цивильных, которых массово брали в Киевской области. Возраст: от двадцати до семидесяти лет.

Первые дни стояли. Сесть нельзя. Выдали бумажки с гимном и требовали петь. Кроме гимна — «Катюшу», «День Победы», песни группы «Любе». В душ — один раз в неделю, минуты на три. Грелись, прислонившись друг к другу спинами. Охрана, наблюдающая круглосуточно в глазок, внушала: война давно закончилась, а Украины больше не существует.

По прибытию начались допросы. У одного они длились десять минут, у другого — до десяти часов. Сперва шелестел бумажками следователь, после него работали ребята из спецназа. Били жестко. Ногами, кулаками, резиновыми кийками. Пытали током, спускали собак, лупили головой о стену. Самое главное — не упасть и не заплакать. Коронная фраза: «Ну что, продолжим беседу или снова пригласить бойцов?» Особенно доставалось азовцам, обладателям татуировок и мне. У двадцатилетнего парня обнаружили на правой груди орла. Он был чем-то похожим на немецкий, но внизу герб Украины. Били жестоко. Некоторым после побоев давали закурить. Я не курил, до войны работал инструктором по йоге, занимался кинезиологией, вот и пытался не изменять своим ценностям. Держал себя в строгости, много медитировал, читал аффирмации. Во время допросов разбили ногу. Она почернела, покрылась гноем, болела жутко. Сопровождая по коридору, охрана норовила заехать именно по больному месту. Выводили на перевязку так: конвоир впереди, двое с собаками сзади. Ты должен идти с низко опущенной головой и поднятыми руками. Когда ситуация стала критичной, перевели в санчасть и сделали операцию. После каждого укола и поворота бинта следовало кричать «Слава российской медицине». Доктор, врачующий рану, сказал, что такого позитивного больного еще не встречал.

Допрос — это отдельная тема. Все начинается с шагов в коридоре. Твердых и решительных. Мы настораживались. Прислушивались. Быстро научились отличать «хромоту» постовых от походки конвоиров. Они прицельно идут к конкретной камере за конкретным человеком. Всякий раз испытывали болезненное напряжение. В голове настойчивая мысль: «Только не к нам. Только не в нашу камеру». На этаже восемнадцать камер, очень часто проходили мимо. Прежде, чем открыть дверь, для пущего устрашения бьют в нее ногой. К такому привыкнуть нельзя. Каждый раз после такого «приветствия» узники вздрагивают, вскакивают и уже без команды строятся, но всё равно, открывая дверь, постовой горланит по инструкции: «Встали. Построились. Руки за спину. Головы вниз». При этом добавляет от себя всё, что думает о нас — бандеровцах и фашистах. Пленные замирают, кажется, даже перестают дышать. Фамилии произносят не громко, но не дай Бог не услышать. Тут же электрошокером «прочистят уши». В этот раз называют мою фамилию. В ответ выкрикиваю свои имя, отчество, год рождения. Сердце стучит во всеуслышание. Сгибаюсь как можно ниже и выбегаю из камеры. Дверь тут же закрывают, и отчетливо слышу вздохи облегчения оставшихся. У стены начинается обыск. Ноги широко, руки упираются в стену тыльными сторонами ладоней, а голова — как можно ниже. Конвоиры недовольны. На их взгляд ноги стоят неправильно, и они начинают бить по тыльной стороне бедра. Бьют одновременно двое, ноги разъезжаются практически в шпагат, но нужно выстоять, пока проводится обыск. Проверяют воротник, рукава, штанины, карманы. Дальше спецназовцы заламывают руки и ведут (они меняются каждые две недели, чтобы все успели попрактиковаться на бандеровцах). Сзади кинолог с собакой. Ведут налево. Налево — это хуже. Вот если бы направо. Там в конце коридора есть три допросных. В них сидят следователи из следственного комитета и полиции. У них спокойнее. По-людски что ли. Налево — это на третий этаж в старый корпус, в «старуху». Там допрашивают ФСБшники. Эти знают, что спрашивать и делают это по-настоящему, с пристрастием. Кажется, даже получают удовольствие от процесса. Вопросы конкретные и ответы надо давать точные. Как по мне — ответы знают заранее. Какая-то сволочь нас сдала.

К допросной ещё надо дойти, а это тоже испытание. Заводят на лестницу. Бежать вниз в согнутом положении неудобно. Они это знают и ставят подножки. Стараюсь не упасть, но падаю.

— Что, на ногах не держишься?

Тут же бьют и за молчание добавляют. Надо громко кричать: «Извините, гражданин начальник, споткнулся». Это не очень помогает, но кричу, надеясь, что бить будут меньше. И так два этажа, с пятого на третий. Четыре пролёта по двенадцать ступенек, двенадцать шагов, двенадцать подножек, падений и ударов. Потом коридор, поворот в галерею и ещё этаж вверх, ещё два пролёта по двенадцать ступенек. Когда успеваю считать — не знаю, но считаю всё, всегда, постоянно. Считаю шаги по дороге на допросы, считаю секунды в камере от завтрака до обеда. Считаю, считаю, считаю. Так легче всё переносить. Дошли до допросной. Перед входом та же процедура, что и при входе/выходе из камеры — жесткий обыск, будто по дороге что-то мог стащить и спрятать. Заводят в камеру и садят по центру на стул. В камере за столом у дальней стенки уже расположились двое в балаклавах. Разрешают выпрямить спину и сесть ровно, но позвоночник уже не разгибается.

— Можешь нас не бояться, мы же не боимся тебя.

И начинается. Спецназовцы бьют сходу, рявкая прямо в ухо, что должен быстро и четко отвечать на вопросы следователей. Несколько раз падаю со стула. Поднимают, усаживают и продолжают. Наконец-то следователи их останавливают:

— Ну что, готов разговаривать с нами или ещё с ними пообщаешься?

— Готов, гражданин начальник.

Спецназовцы выходят в коридор, будто на перекур. Допрос длится долго. Время от времени в камеру заходят «те», с дубинками и электрошокерами, интересуются не нужна ли помощь? Частенько следователям кажется, что я недостаточно «искренен», поэтому просят, как они выражаются, «подогреть клиента». Сколько раз сбивали со стула на пол и поднимали, уже не помню, тут счет не помогал. Дальше — угроза:

— Не будешь отвечать, по твоему домашнему адресу прилетит ракета.

— Можем тебя тут кончить. Никто и не узнает, где ты и что с тобой. Хочешь такой сценарий?

Такого не хочу, но что им ответить? За стенкой тоже кого-то допрашивают. Понимаю, что из морпехов. Там нечеловеческий ор: «Мы знаем, что на стадионе в Мариуполе вас было пятеро, кто ещё с тобой был?» И удары, удары. Держится офицер, молодчина.

Казалось, прошла вечность. Не знаю почему, но неожиданно для себя, без разрешения спрашиваю:

— Сколько уже времени?

Они опешили, но переглянувшись ответили:

— Пять вечера. А тебе зачем?

— Да вот, думаю, не опоздаю ли на ужин?

Слова выпрыгивают из меня сами. Какой ужин, тут бы выжить. Они, видимо, тоже устали, допрос длился четвертый час.

— Тебе оставят кашу в камере. Не боишься, что «коллеги» наплюют в тарелку?

Понимаю, что у них подобное в порядке вещей.

— Не боюсь, наши таким не занимаются.

Смекнули, что выставили себя в дурном свете, но виду не подали. Допрос закончился. Впервые обратился с просьбой:

— Можно, чтобы по дороге обратно не били? Боюсь, не дойду до камеры.

Терять мне уже нечего. Или добьют, или доведут спокойно. Один следователь встал и молча вышел в коридор. Вернулся минуты через две. С ним только конвойные, без спецназа, без собаки. Подняли, обыскали, перед выходом, следователь уточнил:

— Не думал остаться здесь, оформиться беженцем? Возвращаться тебе уже всё равно некуда, нет Украины, Россия везде.

— Нет, там — дом, семья, остаться не хочу.

Вывели. Обратно шли молча, медленно, спокойно. Еще один обыск перед камерой и втолкнули внутрь. Ребята уже стоят у линии, руки за спиной, головы опущены. Не хватает сил встать в строй, но уже никто и не требует. Сползаю по стене и сижу на полу вечность. Все так и стоят, смотрят, почему-то чувствуют себя виноватыми. На столе одна тарелка с остывшей кашей и кусок хлеба. Оставили. Встаю, умываюсь, вода холодная, освежает. Сажусь за стол. Они продолжают стоять в строю. Не могу есть, все смотрят. Все голодные. Рассказываю им про допрос, но они только грубо ругаются. В камере был самым старшим по возрасту, запретил ругаться матом, но в этот раз порадовался их реакции. Предлагаю разделить еду. Стоят. Только один подсаживается, ломает хлеб и начинает есть.

Остаётся пару часов до отбоя. Постепенно снова начинаем общаться. Как всегда, тихо почти шепотом. Ребят интересует, как прошел допрос, кто допрашивал, что говорили об обстановке в Украине. Рассказываю. Из мизерных крупиц информации пытаемся составить общую картину того, что творится вокруг. Мне сегодня не до общения. Всё тело болит, а в голове — фраза: «Кончим тебя здесь, и никто не узнает». Прошу запомнить телефон жены, вдруг кто-то выйдет — позвонит. В тот же вечер решаем обменяться контактами родных. Потом ещё несколько недель периодически повторяем адреса, телефоны, чтобы не забыть. Кто знает, что с нами будет дальше…

Дни казались резиновыми. Время будто кто-то специально растягивал, как новую обувь. Одно утро длилось несколько недель. Вечер — год так точно. Кормили скудно, но терпимо. На завтрак (07:00) гречневая или перловая каша, чай, хлеб. На обед (13:00) суп или борщ, макароны с мясом. На ужин (17:00) картошка или каша с кусочком рыбы. Кисель, чай, хлеб. Обычная тюремная еда. Понятное дело, парни скучали по шашлыкам и пицце, не наедались водянистыми кашами, вот и говорили о еде постоянно. О картофеле «кораблики» и домашней колбасе. Драниках, холодце, котлетах по-киевски. По возвращению, все как один мечтали купить хлебопечку и несколько мешков муки. Печь картофельный, французский, бородинский.

В какой-то момент решил подправить свое питание. Раз, думаю, такие лишения, уберу неполезные продукты. Полностью отказался от хлеба, мяса, сладкого. Чай или кисель отдавал ребятам. Не ужинал. Выходит, не ел с часу дня. Мог разрешить себе ужин дважды в неделю, когда давали кашу.

Все свободное время занимался спортом. Отмою место по размеру гимнастического коврика и вперед. Отжимался, приседал, становился в сложные позы. Во время еды проговаривал аффирмации. Постоянно следил за своим настроением и фиксировал любые изменения.

Утро начиналось с построения. Не так повернул голову, не с тем запалом крикнул «Слава России» — мощный удар. Многие опасались этих минут. Пытался сокамерников приободрить: «Сейчас посчитаю свой пульс, если он в норме — бить не будут». Они верили. На досуге пересказывал книгу Виктора Франкла (психиатр концлагеря Терезиенштадт), утверждающего, что отсутствие смысла является для человека главным стрессом. Изредка разрешал себе погрузиться в отчаяние, но не больше тридцати минут в неделю. Устраивал разгрузочные дни. Среди нас находился диабетик, поэтому на собственном примере демонстрировал пользу голодания.

Раз в неделю нам приносили телевизор, настроенный на новостной канал, и именно тогда я понял, почему русские такие. Даже нарисовал в голове сравнительную характеристику. У нас новости делятся на утренние и вечерние и фактически не повторяются. В каждом выпуске — об экономике, культуре, спорте. Здесь не так. Выпуск делится на три блока. В первом — о несчастной донецкой девочке, у которой укробандеровцы отобрали дом, родителей, детство. Во втором — информация о новом высокоточном оружии, в третьем — еще об одной подлости националистов. Слово «украинцы» вообще не звучало. Каждые двадцать минут выпуск повторялся и это происходило до самых сумерек. К вечеру ты пришибленный происходящим. На следующий день снова три блока. Менялось лицо ребенка, суть оставалась той же. Выходит, их мозг прошит миллион раз и бесполезно переубеждать или спорить. Это вызывало еще большую агрессию и злость.

В плену называли профессором. Помогал людям как мог. Пытался поднять их дух и веру. Пересказывал прочитанные книги, напоминал: даже в таких нечеловеческих условиях нужно иметь то, что дает силы для жизни. Говорил: «Друзья, не сидите просто так, думайте, анализируйте, планируйте». Один парень впервые за столько времени улыбнулся:

— Так и есть. Я за это время пять раз перестроил свой дом.

Мой ад продолжался ровно шесть месяцев, с 21 марта по 21 сентября. Подъем, допрос, кровь из ушей и носа, редкие прогулки в специальной комнате с прозрачным потолком. Обед, сто приседаний, «Катюша», серия ударов резиновым кийком. Тонкий солнечный луч, электрошокер под коленом, остервенелый собачий лай.

В двадцатых числах сентября за мной пришли. Дали переодеться, завязали глаза, сцепили за спиной руки и на аэродром. Взлет — посадка, взлет — посадка. Курск — Таганрог — Севастополь. В каждом городе добавлялись ребята. Из Чернигова, Киева, Львова. Через два дня оказались в Беларуси, и там объявили об обмене. Сняли повязки, разрезали стяжки на руках и показали куда идти.

Одиннадцатилетняя дочь, увидев меня, испугалась (похудел на двадцать пять килограммов). Жена (сильная женщина) бровью не повела. Только слезы катились градом. На следующий день зашли в магазин, а там — изобилие.

— Родной, что тебе хочется?

— Ячневой каши.

Я вернулся на службу. Свобода и независимость Украины — превыше всего.

Обожженные плахты

Война — не приключение. Война — болезнь. Как тиф.

Антуан де Сент-Экзюпери

Война коснулась каждого украинца. Впритык, косвенно, прошла навылет. К кому-то нагрянула мимолетно, у другого зацепила легкое и истрепала душу. Едва задела или лишила возможности передвигаться на собственных ногах. Ее ощутили на севере и на юге, жители Западной и Восточной Украины. Каждый город и городок, село и поселок пережил что-то свое. Одни — ракетные атаки и оккупацию, другие — поток беженцев, нуждающихся в еде, ночлеге, обогреве, третьи — ожесточенные бои, ранения, инвалидность. У четвертых война отобрала самое главное — жизнь. Пострадали все без исключения: женщины, мужчины, старики и дети.

* * *

Мы живем в Мелитополе. 24 февраля сквозь город пошли танковые колонны, и шестнадцатилетний сын, всегда деловой и взрослый, стал проситься с нами спать. Подруга из Харькова рассказывала, как ее сын-студент в день, когда гремело особенно сильно, до вечера держался, а потом произнес: «Мама, если не сложно, погладь меня по голове и посиди рядом, пока не усну».

* * *

Бежали из Бучи. Шестилетний внук сохранял спокойствие, находясь в подвале и всю дорогу до Кропивницкого. Добравшись, имел взгляд старика. Первым делом спросил у бабушки, можно ли выйти во двор и бегал до тех пор, пока не ушло напряжение. Размахивал руками и кричал длинное паровозное «У-у-у».

* * *

Мы с детьми ехали в эвакуационном поезде до Хелма. 8 марта прибыли в Польшу. Семь часов стояли перед границей и два — после. К вагону подошли женщины и принесли горячий суп для детей. Я кормила сына, ему год и одиннадцать месяцев, и осознавала, что ещё никогда он не обедал с таким удовольствием и аппетитом.

_____

Война отобрала у наших детей чувство защищенности и беззаботность. Только вышел на улицу — воздушная тревога. Разыгрался с мальчишками — домой за две стены. Моя дочь, заслышав любой гулкий звук, бежит с большими глазами:

— Мама, бомба?

— Нет, что ты? Просто мусорная машина.

Хватает за рукав и держит, как клещами:

— Опять обманываешь?

Затем удобно устраивается на коленях. Размышляет:

— Знаешь, кто такие русские?

— Нет.

— Это оборотни, привидения, зомби.

— Кто тебе об этом сказал? (Мы никогда не разговариваем в ее присутствии о войне.)

— Сама догадалась.

А еще измучила вопросами: «Мы внутри? Высоко? Наш дом крепкий? Он не провалится в яму?»

Многие женщины с болью вспоминают лишения, выпавшие на долю их детей.

* * *

В убежище девочек-подростков обкладывали бутылками с горячей водой. Почему-то они мерзли больше всех. Дочери грела ноги так: снимала носочки и засовывала ступни себе под грудь. Казалось, что под каждой грудью по куску льда. Старались меньше пить, чтобы не хотелось в туалет. До сих пор не можем напиться.

* * *

Возле дома развели костёр. Помню, несу в подвал горячую кастрюлю, а рядом снаряды летят, и кто-то кричит: «Ложись!» Я оцепенела и стою. Бросить не могу. Это же для детей! Они есть хотят.

* * *

Самый холодный вокзал в моей жизни был в Бресте. Никогда еще так не мерзла. Закоченели даже кишки в животе. Для согрева пили «Амаретто». Стыдно сказать, но давала по глотку и ребенку. С тех пор само название этого ликера вызывает во мне приступ холодной дрожи.

* * *

У коллеги сын за два месяца до Нового года обеспокоен: «Как Дед Мороз сможет к нам добраться? Все вокруг заминировано!» Второй озадачен киндер-сюрпризами (с начала войны мама не смогла купить ни одного). Третий рассказывает: увидел настоящего русского.

— И что?

— Представляешь, у него тоже два глаза и две щеки, а я думал, раз бомбят, значит не люди…

_____

В воскресенье (26 июня) в Киеве в ЖК Львовский квартал попали ракеты. Оглохшие жители, живущие через два дома, принялись собирать вещи. Молодая семья определила семилетнего ребенка между двумя стенами, а сами метались по квартире и заталкивали в сумки лекарства, паспорта, галеты. Он некоторое время наблюдал, а потом говорит:

— А зачем вы здесь меня устроили? Если вас убьет, как я буду жить?

В обед опять завыла сирена. Женщина попросила мужа увести ребенка в убежище, а сама решила остаться дома и приготовить суп.

Мальчик посмотрел на нее пристально:

— Мама, вдруг тебе оторвет голову, разве нам захочется обедать?

У наших друзей произошла большая трагедия. Сын, ученик младшей школы, погиб от полученных ран. Мальчик вместе с мамой находились в Иванково под Чернобылем. Полмесяца просидели в подвале, и в момент выхода во двор «пожаловала» кассетная бомба. Тёму привезли в больницу, он был еще жив, но в обесточенном и разграбленном медучреждении не смогли оказать должной помощи. У соседа тоже погиб мальчонка. Рашисты не давали забрать тела детей из морга, где отсутствовал свет и не работали холодильники. Так и лежали рядышком, вместо того чтобы осваивать скейтборд, мечтать о 3D-ручке и беспроводных наушниках. Через несколько дней соседу каким-то образом удалось вытащить тела друзей, и он похоронил их у речки рядом с домом. Тёмина мама и отчим живы, но с множественными ранениями ног. Им сделали несколько операций, но что делать с сердцем? Как прооперировать душу? Каким скальпелем, ретрактором, зажимом? У Тёмы есть сводная сестра, круглолицая девочка двух лет. Как-то позвала свою маму и шепотом сказала:

— Тёма…

— Где?

Девчушка указала пухлым пальчиком на окно. С тех пор оно чутьприоткрыто. Чтобы Тёма в любое время мог зайти.

В Николаеве очередная ракета прошила жилой дом. Это случилось глубокой ночью, около двух. Во время самой оглушающей тишины и творческих сновидений. Десятилетний мальчик оказался под завалами. Бетонные плиты, холод, тьма. Его родители почти не пострадали, а вот сына доставали долгих шесть часов. Достали живым. В больнице диагностировали внутреннее кровотечение и перелом обеих ног. Через пару часов мальчик умер.

Подобных историй тысячи и от этого нестерпимо горько. В мире хватает неизлечимых болезней, автокатастроф, несчастных случаев. Теперь война все умножила на десять. Глупая, нелепая, бесцельная. Ее могло не быть. Она не должна была случиться, и затеявшим такое горе нет ни прощения, ни оправдания. Во время военных действий не все дети смогли родиться. Не все женщины смогли стать матерями. К примеру, 17 октября Киев пережил очередной обстрел. Над городом летали дроны-камикадзе, один из них прошиб лбом жилой дом. Вспыхнул пожар, разметавший клочья черного дыма. В этом доме жила темноволосая девушка по имени Виктория. Энергичная, с особым «моторчиком». Она работала сомелье в магазине Goodwine, прекрасно разбиралась в винах, любила котов и ждала ребенка (женщина находилась на шестом месяце беременности). Один дрон отобрал жизнь у Вики, ее мужа, и еще троих жильцов. Разрушил старое видное здание. В тот же день Goodwine опубликовал следующее: «Шесть лет назад она пришла в наш магазин на Мечникова. Единственная девушка в отделе. Для нее не существовало сложных задач. Никогда себя не жалела и никогда не унывала. Отныне все…» Под постом побежали комментарии:

«Я всегда приходил в магазин и искал взглядом именно ее. На днях порекомендовала отличную бутылку вина».

«Проплакал полдня. Лекцию, запланированную на этот день, не отменил. Посвятил тебе, Вика».

«Отныне иду мимо развалин ее дома и здороваюсь. Захожу в магазин и здороваюсь».

Вскоре в ее отделе появился уголок. На нем выведено: «Вина, которые любила Вика». В нем собрали все любимые напитки погибшей девушки-сомелье. Так коллеги демонстрируют миру свою скорбь и память.

Дальше истории множатся, и у каждой свое острие.

* * *

Я стояла на границе. На градуснике — минус два. В одной руке — переноска с котами, в другой — сумка с кошачьими принадлежностями. За плечами — рюкзак с документами, парой носков-трусов. Вокруг тысячи беженцев, многие женщины с малыми детьми. Совсем рядом двенадцатилетняя девочка на костылях. Она простояла, сгорбившись, больше шести часов.

* * *

Вчера дочка спросила: «Мама, а ты помнишь нашего папу?» У меня слезы брызнули из глаз, ведь с момента нашего отъезда прошло всего две недели.

* * *

У моей лучшей подруги убили одного из трех сыновей. Они все как один отправились защищать Родину. Самый младший служил по контракту, а старших отец сам отвез в военкомат. Находясь в военкомате, сообщил, что остаётся воевать вместе с ребятами. Машину пригонят из района друзья. Вчера средний сын погиб на глазах у старшего.

* * *

Мы живем в Одессе, год как вернулись из Италии. Бежали от ковида. Вчера вечером зафиксировали два прилёта, сирена выла ночь напролет. У старшей дочери нервный тик и выпадают волосы локонами. У младших — головокружение и усталость, им всего по девять лет, но, кажется, намного больше. Я не знаю, как помочь своим детям.

* * *

У мужа погиб коллега — блестящий стоматолог. Он ехал проведать родителей и подвез женщину с двумя детьми. Машина наскочила на мину, все скончались на месте, подростка силой ударной волны выбросило под забор. Сколько там пролежал оглушенный и контуженный, никто не знает. За помощью двигался ползком. Пятки раздробило.

* * *

Я из Ворзеля. Мы жили в подвале вместе с детьми и котом. В первый день зашли кадыровцы и застрелили пятнадцатилетнего племянника. Соседку Люсю ранили, она сутки истекала кровью, пока не умерла. Одноклассницу моей дочери Лидочку (11 лет) ранили в голову, ее младшую сестричку Настеньку (7 лет) убили. Настеньке не было и года, как умерла их мама. Осталось трое деток: Сережа, Лида, Настя. Шесть суток тела лежали на улице, пока не разрешили похоронить.

* * *

Когда мне в окруженном Чернигове показали то видео, я поняла, что нужно быть готовой к смерти каждую минуту. На нем девушка ехала в машине и снимала разрушения: сажевые дома и снарядные воронки. Комментировала. Неожиданно на обочине — солдат. Он навел на нее дуло автомата. Успела сказать: «Умоляю, не надо», — и раздался выстрел. Съемка прекратилась.

_____

До полномасштабного вторжения у каждого человека были свои страхи. Мы боялись шаровых молний, змей, крови, публичных выступлений, безденежья, ухода близких. Высоты, темноты, замкнутого пространства и коронавируса. С приходом русской орды все как один уяснили: нет ничего страшнее. Никакая тьма, молния и болезнь не сравнятся с выстрелами из «Градов» и минометов. С ковровыми бомбардировками. С пытками и измывательствами. С силуэтом рашистского солдата. В начальной школе принимала участие в конкурсе инсценировки военной песни. Как сейчас помню, одноклассник стоял на сцене памятником, а мы в коричневых платьях и черных будничных передниках пели «Белеет ли в поле пороша…» и по очереди возлагали цветы. Тогда русский солдат звучало гордо, почти свято, сегодня — как исчадие ада, жестокости и зла. На днях рассказали о русской женщине, много лет назад выехавшей в Испанию. Узнав из новостей, что Россия начала войну, произнесла единственную фразу: «Ну все, теперь мы никогда не отмоемся».

* * *

Знаю женщину, очень боявшуюся коронавируса. Два года не ездила в общественном транспорте, изредка виделась с внучкой, опасалась гостей и общалась с людьми исключительно на прогулке. В начале войны приютила семнадцать человек с собаками и котами. Жили коммуной. Ковид померк по сравнению с ужасами войны.

_____

И действительно, вооруженного конфликта стоит опасаться больше, чем всех бактерий и вирусов вместе взятых, так как для войны не придумано противоядия. От нее не привьешься, не защитишься маской, не пропьешь цинк и витамин С. У нее нет ни чести, ни совести. Она безжалостна и изобретательна. Изворотлива и лжива. Ей в кайф убивать и грабить. Терроризировать и держать в страхе. Забирать самых лучших. Она выбирает людные места и целится прицельно. Чего только стоят Краматорск, Кременчуг, Винница:

* * *

27 июня по ТРЦ «Амстор», что в Кременчуге, был нанесен ракетный удар. В результате погибло больше двадцати человек и около шестидесяти получило ранения. Лена Полякова — кредитный специалист в сети Comfy, как раз оформляла договор. В понедельник всегда имела выходной, но в этот раз вышла на работу, чтобы в среду поздравить маму с днем рождения и устроить ей праздник.

Все шло, как обычно. За неделю до трагического события пришло распоряжение на время воздушной тревоги работникам не покидать своих рабочих мест. Вот она и общалась с клиенткой. Включилась сирена, ее напарник поспешил в укрытие, а потом вернулся. В итоге погибли втроем. В тот день не стало десяти сотрудников Comfy.

Лену искали два дня. Очевидцы рассказывали, что видели, как ее грузили в карету скорой помощи, вот мама с мужем и обзванивала все больницы. До наступления ночи всех привезенных из «Амстора» опознали, но Лены среди них не было. Мы понимали, дело — дрянь, родные продолжали надеяться.

К концу второго дня спасатели дошли к основной стене, рухнувшей одним махом. За ней обнаружили троих, в том числе и Лену. Родственники погибших сдавали ДНК. Лену опознали по ее собственным волосам. Она, как и любая другая женщина, то отпускала волосы, то снова отращивала, и тридцать сантиметров недавно отрезанных волос хранились дома. По ним и сделали анализ.

За мою банковскую деятельность мимо меня прошло полторы-две тысячи человек. Текучка у нас серьезная. Лена оставалась надежным и постоянным сотрудником. Она все знала, все умела, справлялась с любой, даже самой критичной ситуацией. Была легкой, душевной, позитивной. Мега ответственной. С ней всегда получался конструктивный диалог. Ее очень любили клиенты. Девушка имела модельную внешность. Высокая, стройная ухоженная. Замуж вышла всего два года назад. Никогда не красила волосы, предельно натуральная. Ни увеличенных губ, ни подкачанных скул. Ее действительно сложно заменить. Даже не так. Ее заменить невозможно. Три месяца назад я лежала в больнице. Она единственная из моего окружения прислала мне в палату цветы. Эти цветы буду помнить до конца своей жизни. С тех пор прошло несколько месяцев, но мы продолжаем по ней скорбеть. Не было еще и дня, чтобы о ней не заговорили.

_____

14 июля случилась беда в Виннице. По самому центу ударили российские ракеты, погибло двадцать три человека (среди них — три ребенка, один из них заживо сгорел в машине) и более двухсот человек обратилось за медицинской помощью. В Доме быта «Юбилейный» в медицинском центре вспыхнул пожар. Страшная смерть настигла врачей и пациентов. В это время в далеком Израиле шестнадцатилетний Марк Рафаевич, имеющий тяжелую форму аутизма, смотрел страшные кадры по телевизору. Увидев среди погибших трехлетнюю девочку Лизу с синдромом Дауна, закричал.

Мальчик ни разу не был в Украине, он родился и живет в Ришон-ле-Цион, но страна пшеничных полей и подсолнухов, горделивого Днепра и старых карпатских гор прочно вошла в его сердце. Он парень крепкий. Любит мячи, музыку, «колючки» своего деда и комнату старшего брата Моути. Ему нравится наблюдать за широкими мазками Эрнеста Билера и амплитудой собачьего хвоста. Иной раз окружающий мир поворачивается затылком и кажется враждебным, но вскоре все нелестное исчезает, и обрушиваются звуки: толпы, моря, хамсина. Юноша сходу определяет свежесть рыбы и новостей. Моментально отличает сегодняшнюю выпечку от вчерашней, хорошего человека от плохого, правду от лжи. Обожает рисовать. Сперва делает несколько подмалевок в воздухе, будто приценивается, затем — мастерское туше. Одна рука всегда остается с кистью, вторая неутомимо дирижирует. Часть мазков ложится гладью, часть — крестом. Некоторые — выпуклые, и кажется, под краской прячется гранатовое зерно. Повсюду рельеф, рябь, экспрессия. Впечатление, что рисует не маслом или темперой, а светом, зноем, манговым и черешневым пюре.

С началом войны в живопись Марка просочился драматизм и напряжение. Силуэты вытянулись, взгляды напитались нестерпимой болью. Особенно парня потрясла смерть Лизы, и позже его мама написала:

«Когда случилась трагедия в Виннице, Марка захлестнули эмоции. Он злился, крушил все вокруг, хватал топорик и военные ботинки старшего брата. Пытался спасти девочку во что бы то ни стало. Из-за аутизма Марик не понимал: подобное невозможно, и тогда мне пришла в голову идея. Я рассказала сыну, что он обладатель потрясающих способностей, поэтому в силах оживить кроху на холсте и поселить в самом сказочном месте. Марк меня услышал и стал смешивать краски. Рисовал с вдохновением и слезами, а по завершению работы с нежностью поцеловал девочку».

На полотне — сад, залитый солнцем, словно апельсиновым нектаром. Скопление едва заметных ангелов и разноцветных душ. Белые, карабкающиеся вверх, орхидеи, бледно-розовые мальвы и голубые не то цветы, не то мотыльки. Уступчивые лианы, крылья, блики. В центре — живая и невредимая Лиза. Она абсолютно счастлива.

8 апреля в Краматорске, на железнодорожном вокзале, где собралось около четырех тысяч человек в ожидании эвакуационных поездов, произошел взрыв. Именно туда прилетела вражеская ракета. По неточным данным, погибло пятьдесят семь человек (среди них пятеро детей), а число раненых просто зашкаливает. Мне не удалось связаться с теми, кто стоял на перроне, зато вышла на связь женщина, находящаяся в радиусе нескольких километров.

* * *

В этот день мы собирались выезжать из города. Машину ждали около одиннадцати утра, а в 10:30 — точка невозврата.

Я очень чувствительная особа. Бывает, смотрю на человека и ощущаю от него запах земли. Черты лица плывут, ни одной внятной, силуэт размывается, а спустя время мне рассказывают, что он умер. Точно так же и перед тем страшным взрывом. В ночь с 7 на 8 апреля не сомкнула глаз. Лежала и плакала. Такая тяжесть на душе, а перед глазами вокзал, вокзал, вокзал и надпись красным «жертвы». Краска стекает кровью. Утром вышла вынести мусор. Вдруг, шипение, ощущение, что закипел гигантский чайник и его разнесло в клочья. Так и присела с ведром. Сразу определила, звук со стороны Славянска. И точно, через полчаса в Telegram появились кадры горящих зданий. Вернулась домой и стала ходить по квартире. Я ее обошла не менее ста раз. Бегаю из угла в угол и сжимаю руками останавливающееся сердце (в районе грудной клетки остались синяки). Мама старенькая, испугалась, пытается задавать вопросы, а я от нее отмахиваюсь, агрессивно так. И все ускоряюсь, ускоряюсь, ускоряюсь. Неожиданно задрожала земля и раздался адский грохот — ракета прилетела на вокзал.

Подобное со мной происходило в 2014 году. Перед каждым обстрелом такая тишина обрушивалась. Помните, как в песне Булата Окуджавы «Здесь птицы не поют, деревья не растут…» Ты не можешь найти себе место, а она все давит, гнетет, потом начинается «бах-бах-бах», и тебя отпускает. Через время опять. Мечешься тигром в клетке, в голове те же строчки, и нет тебе покоя до следующей пулеметной очереди. В такие минуты наблюдала за котами. Пока сидят в напряженных позах, и мы — по стойке смирно. Потянулись, выгнулись дугой, и нам, людям, можно расслабиться.

Я не хотела уезжать ни за какие коврижки. Маме 79 лет и старый кот с сахарным диабетом. Когда Акселя не стало, пришла домой и начала разбирать рюкзак. Внутри — корм, пеленки, кошачьи принадлежности. Все выложила, а что брать себе не знаю. Поняла — мне вообще ничего не нужно, кроме моего города, квартиры и двора. Дом у нас старый, построенный в 1952 году. В нем родилась я, и родился мой сын. И хотя квартира уже двадцать лет без ремонта, но такая уютная, с такой богатой коллекцией книг!

В сорока километрах от Краматорска — городок Святогорск. Божье место. Мы часто с мужем приезжали туда купаться. Лежишь на берегу, сосны, лавра, колокольный звон. Теперь там не осталось ничего и никого, даже Бога.

_____

Война принесла много разрушений. Разбиты музеи, больницы, базы отдыха. Жилые дома, магазины, аптеки, заправочные станции. Болит каждый кирпич и каждая пробитая снарядом крыша. Каждый угол с растущей когда-то монстерой или стоящим бабушкиным креслом. Каждая несущая и самонесущая стена. Люстра, болтающаяся инородным телом. Выживший чудом тюль. Но и это можно пережить. Сложнее пережить потерю близких. Любая женщина, похоронившая мужа, сына, брата, уже никогда не станет прежней. В ее доме больше не разгорится тот уютный и благополучный свет. Не зазвучит легкомысленная музыка. Не дойдут в духовке пироги. Не соберутся шумные гости. Стул во главе стола так и останется пустым. Плечики, на которых всегда висели мужнины рубашки, не подойдут для других плеч и рукавов. Рубанки, лобзики и пилы состарятся в гараже. Потому как память вечна, и время не лечит, хоть месяц сплывет, хоть десяток лет.

* * *

На третий день войны мой пятидесятилетний муж, всю жизнь проработавший строителем, принял решение идти на фронт. Я ничего ему не сказала, лишь заплакала (у него — антилистез, и носить бронежилет нельзя ни в коем случае). Стас посидел с опущенной головой, затем тихо так, будто я первоклассница: «Ты пойми, если останусь — перестану себя уважать».

Задолго до вторжения наша дочь, работающая в Польше, стала названивать с тревожным: «Будет война». Мы отмахивались, а она все больше настаивала. Поначалу просила экономить, запасаться продуктами, позже и вовсе уезжать из страны. Дошло до того, что после каждого разговора я прятала под язык таблетку «Валидола», а у мужа поднималось давление. Дочь оказалась права.

Вскоре мужа отправили в Полтаву на учения. Первый раз приехала, гляжу, а он постарел. Стоит мой Станислав, но на десять лет старше:

— Не голоден?

— Нет. Ем перловку с красной рыбой.

— Какое странное сочетание…

Улыбнулся криво. Одним уголком губы:

— Глупенькая. Конечно нет. С килькой в томатном соусе.

Приеду, постою возле него полчаса и домой. На душе тошно. Я кормила его самым свежим. Он даже борщ не ел два дня подряд. Со временем поездки сошли на нет. Их перевели в Харьковскую область, в Богодухов. Первое, что сказал, когда перебросили: «Ты даже не представляешь, какие там живут ватники. Они не нас ждут. Они выглядывают рассею. Сдают наши позиции. Боже милостивый, кого я защищаю?»

Их поселили на пилораме. Сверху — навес типа крыши и одна стена. Сквозняки. Спали на полу. Решили ему купить раскладушку. Приезжаем на рынок, а там торгует парень из Киева. Бежал из столицы, прятался от мобилизации. Мой муж вежливо:

— Скинь сто гривен.

Тот в крик:

— Еще чего! Думаешь, если в военной форме, то тебе всё можно? А если не сделаю скидку, достанешь пистолет и расстреляешь?

Мы тогда ничего не купили. Муж очень расстроился. Продавец годился ему в сыновья.

Стаса определили в батальон «Полтава» и назначили начальником склада ГСМ. В свободное время он брал инструмент и делал ребятам кровати. Полки, стулья, столы. Я думала, он не воюет, просто обслуживает фронт, а он ни разу не признался, что находится на передовой. Однажды приехал, я накрыла на стол, Стас обвел взглядом беседку, полюбовался еще зелеными гроздьями винограда и сказал:

— Здесь ощущается благодать. Ты даже себе не представляешь, как мне не хочется уезжать.

Попросил не читать новости и не смотреть телевизор. Когда освободили Изюм, обмолвился: в этом городе уместилось четыре Бучи. Рассказывал, как ребята в сельском магазине забежали за хлебом, а в очереди никто не подвинулся. Какая-то бабулька пристыдила: «Как можно, уступите, парни нас защищают». Народ возмутился: «Это из-за них стреляют по нашим домам». Обещал после победы махнуть на отдых в наше любимое место. Каждый год ездили в Лумшоры (крохотное село на Закарпатье) и «варились» в горячих чугунных чанах. Там так спокойно, речка Туричка, пар над водой, вокруг буки и сосны. Накупаешься, аппетит зверский, а в ресторане уже и наваристый бограч, и зарумянившаяся форель. Стас тогда взял меня за руку и горько так сказал:

— Там заново познакомимся и привыкнем друг к другу. Война нас изменила, возможно, не в самую лучшую сторону.

Последний раз приехал на Михайлово чудо. Привез гриль Tefal и электропилу. Гриль — чтобы отпраздновать победу, пилу — чтобы вернуться к строительству в мирные времена. Мы собрались и поехали в лес за грибами, но почему-то не нашли ни одного.

Вечером провела мужа обратно на фронт. Впервые за собой не закрыл ворота. Я стояла на дороге и смотрела вслед, пока машина не превратилась в черную точку. В четверг утром он собирался в город за насосами. Я позвонила в 07:45. Коротко переговорили. Еще упрекнула в редких созвонах. В 10:30 раздался пронзительный звонок. Чужой голос:

— Наталья Петровна, крепитесь, у меня для вас страшная весть. Вашего мужа больше нет.

Не поверила. Накричала:

— Прежде, чем звонить, нужно все выяснить! Мой муж жив и здоров!

Бросила трубку и стала набирать Стаса. Ответил тот же человек:

— Услышьте меня. Нет никакой ошибки…

Рассказал, что у моего Станислава случился обширный инфаркт. В тот день он выпил кофе, завел машину. Через время шатаясь вышел из кабины и прилег. Пожаловался на плохое самочувствие. Вызвали скорую. Забрали. Пытались реанимировать, но поздно. Через семь минут его не стало.

Мужа привезли на следующий день. Занесли в дом. Смотрю, а он лежит и улыбается. Дальше — почти ничего, словно наблюдала за происходящим со стороны. Позже ребята рассказывали, что Стас всех предупредил: живым с этой войны не вернется. А ведь так любил жизнь. Котят маленьких любил. Каждый год на неделю ездили с палатками к речке. Много путешествовали. Я его называла «мой золотой мальчик». Жили душа в душу.

Дочка провела со мной три недели и уехала в Польшу. У нее там контракт. На прощание сказала: «Вернусь в день победы. Не для того мой папа погиб, чтобы я развивала чужую страну».

* * *

Мой сын Богдан подорвался на мине 2 декабря. Ему было всего 24 года. Бесподобный парень, весельчак, много лет КВНщик. Закончил НАУ и работал бортпроводником в авиакомпании Windrose. Много летал, но, как говорил, ничего не видел. Из самолета практически не выходил. Только единожды борт отправили на ремонт, и экипаж искупался в Средиземном море. Отлично знал английский язык, выучил его самостоятельно. Мечтал побывать в Ирландии. Хотел взять автобус напрокат, объездить всю страну и понаблюдать за китами.

На второй день войны вернулся в Киев и отправился с отцом в военкомат. Два дня простояли на морозе под зданием, а там желающих воевать видимо-невидимо. Их данные записали на листик и отправили в тероборону. Муж у меня строитель, вот и укрепляли, утепляли блокпосты. Осуществляли проверку въезжающих в город машин. Летом сын перешел в аэроразведку. Учился, собирался запускать беспилотники. Рвался на фронт.

Когда освободили Херсон, ехал с командой на задание, и под Великой Александровкой их грузовик подорвался на мине. Это случилось в 11:45. В грузовике находилось десять бойцов. Богдан ушел сразу. Второй парень умер в карете скорой помощи. Остальные восемь попали в больницу с ранениями разной степени тяжести. Перед ними по дороге проехало несколько легковушек, им ничего, ни одной царапины, а Богдана больше нет.

Накануне в среду, пришел домой, повидаться и показался непривычно тихим. Смотрю на него, а он такой смиренный и даже благостный. В пятницу стояла в очереди в магазине и почему-то посмотрела на часы. Стрелки застыли на 11:45. Не было предчувствий, вещих снов. Никаких предвестников беды. Хотя нет, за неделю до трагедии ощущала полное опустошение, словно силы меня покидали. Дочь вынесла вердикт: нехватка солнца и витамина D3.

В обед позвонила сотрудница военной канцелярии и сообщила о смерти сына. Я ей не поверила. Обвинила в наглой лжи. Чем больше на нее нападала, тем спокойнее и выдержаннее становился тон женщины. Тот день был самым страшным в моей жизни. Полночи простояла в коридоре в ожидании сына. Думалось, если два дня назад вышел за дверь, то просто обязан в нее зайти. Перед рассветом ходила по квартире, беседовала с ним, как раньше, целовала одежду. Его молоденькая жена вскрикивала сквозь дрем раненой птицей. Утро заползало нехотя, стыдясь своей свежести и чистоты.

На следующий день мы поехали к сыну. Богдан лежал, как живой. Даже глаза не до конца закрыты. Он всегда так спал, будто на низком старте, готовясь в любой момент вскочить, схватить гитару и спеть что-то из репертуара The Beatles. Удар пришелся на спину, а лицо смерть не тронула. Побоялась прикоснуться к такому одухотворенному и красивому лицу. Я гладила его плечи, но они были чересчур холодными и твердыми. Все время прислушивалась, вдруг сейчас встрепенется и сделает хотя бы поверхностный вдох. Весь вечер молилась. Обращалась к Богу: «Ты же можешь. Ты в свое время воскресил Лазаря, что тебе стоит воскресить моего сына?» Вскоре пришло осознание: не стоит Богдана задерживать, если он выбрал уйти. Я так сильно его люблю, что полностью отпускаю.

Поминали по-особенному. Он еще при жизни говорил: «Сделайте все так, будто у меня день рождения, а я не пришел». Не могла не исполнить его волю. Заказали хороший ресторан и любимые блюда сына. Канапе с красной рыбой, тарталетки, салаты из морепродуктов. Расставили букеты желтых и белых хризантем. Жидкий огонь в бокалах. Никаких черных платков и платьев. Попросили всех надеть элегантную одежду. В зале звучал «Битлз». На экране — фото. На нем Богдан веселый, радостный, беззаботный. За спиной — синяя полоса моря и желтая песка. Пришедшие были шокированы. Смотрели ролики из видеоархива сына и фрагменты сериала «Друзья». Богдан часто пересматривал его в оригинале — совершенствовал свой английский. Я весь вечер поглядывала на дверь. Казалось, стоит в проеме и улыбается.

Всем присутствующим раздали подарки. Сваха из свадебного платья дочери сшила серебристые мешочки, внутрь положили его любимые сладости: шарики Raffaello, кофейные зерна, миндаль. Подписали: «То, что Богдан всегда носил с собой». На девятый день будем жарить шашлыки. Если пойдет дождь, закажем суши.

После его ухода в моем сердце появилось еще больше принятия и любви. Я не могу себе позволить другие вибрации. Хочу вечно находиться с сыном на одной волне.

_____

Украинцы, как и колумбийцы, жители Америки и Канады, итальянцы, чехи, румыны, европейцы и азиаты очень разные и по-разному реагируют на стресс. Одни стойки и неуязвимы, другие способны расклеиться от крохотного негатива извне. Первого не проймешь обнаруженным онкозаболеванием, второй «умирает» от обычной простуды. Нервная система у всех, как рисунок на ладони со своим узором и своей хиромантией. Знала людей, переживших потерю самых близких, и тех, кого сломила потеря небольшой денежной суммы. И вот к нам пришла война. Слывшие эмоционально нестабильными, потеряли опору под ногами. Уравновешенные остались в строю.

* * *

Я инженер-конструктор, живу с семьей в Краматорске. Перед Новым годом стало накрывать. Постоянно хотелось плакать и появилось ощущение скорой беды. Неконтролируемые слезы. Предчувствие, что в ближайшее время потеряю семью. 24 февраля мои предвестия обрели форму. Мы вышли на работу, но даже не включили компьютеры. Все мысли и разговоры велись исключительно о настигшей беде. Да еще сотрудник, добирающийся к офису пешком, подлил масла в огонь, рассказав, как собственными глазами видел ракеты. По возвращению, муж заговорил об эвакуации в Польшу. Я к подобному оказалась не готовой. Как бросить родителей, семью, друзей? В результате поссорились.

Утром 25 февраля стало понятно: мужчин не выпускают, а для меня разлука с мужем на грани трагедии. Я всегда находилась за ним, за его спиной. Он принимал все решения, и я не научилась жить соло. В городе с самого утра установилось тяжелое затишье. Неожиданно услышала шелест и взрыв. Это стало спусковым крючком. Началась истерика. Стояла в коридоре и билась головой о стену. Кричала мужу в лицо: «Что мне делать?» Он впервые дал пощечину, схватил за волосы и притянул к себе: «Посмотри на меня! Смотри прямо в глаза! Уезжай с сыном». Собрались. Впопыхах выгребла все свои трусы и носки, а ребенку не взяла даже пижаму. До поезда оставалось десять минут. Муж поймал частника и тот не взял с нас денег. В момент посадки в вагон люди вели себя по-разному, но большинство горько плакало. Единицы пытались шутить. У сына наблюдалась подростковая бравада. Я не могла прийти в себя. Прислонила ладошку к стеклу. Он накрыл ее своей. Так и отъезжали…

Что было дальше — помню слабо. Меня куда-то водили за руку, чем-то поили из бумажных стаканчиков, пересаживали в другие поезда. Что-то говорили, но я не умею читать по губам. Сперва был Ужгород, потом — Чоп, Прага и Берлин. Сейчас живем в пригороде немецкой столицы. В уютной тихой деревеньке. Я стала каким-то придатком, неспособным принимать маломальских решений. Ничего не радует. Ничто не мило. Ни весна, ни цветы, ни окружающие пейзажи. Ощущение, что тебя разорвало на две части. Одна недееспособная — здесь, вторая — осталась в Краматорске. Не дает покоя мысль, что еще несколько дней назад работала инженером-конструктором, а теперь — беженка без кола и двора. Кроме того, чувствую себя никчемной матерью. Отец далеко, я словно овощ. Не могу с сыном ни толком поговорить, ни сыграть в морской бой. Постоянно накрывает чувство вины перед родителями и мужем. Звоню и прошусь домой. Любимый с трудом сдерживает мои истерики и называет психологическим террористом. Я продолжаю названивать.

_____

У женщины из Полтавы, страдающей психическим заболеванием, на фоне войны, новостей, воздушных тревог обострилась болезнь. И это при том, что город относительно не пострадал. Его не бомбили, не насиловали, не брали в оккупацию. Хватило осознания войны. Она вывезла дочь в Польшу и тут же на полтора месяца загремела в больницу. Активизировалась мания:

«Я боюсь возвращаться домой, так как не смогу пережить ни единого выстрела или взрыва. От такой встряски могут вернуться галлюцинации, а это невыносимо. Окружающие люди превращаются в гномов с крючковатыми носами и пальцами. Куда не придешь: в булочную, в регистратуру, на почту, а там — приземистые карлики с треугольными зрачками».

Жительница Харькова, не выезжавшая из города ни на минуту, о своих ощущениях рассказывает так:

«Днем еще можно держаться, но с приходом ночи, сковывает ужас. Лежишь в кровати, прислушиваешься, ждешь… Ведь знаешь, что между объявлением тревоги и ударом ракеты всего одна минута. И ты считаешь эти чертовы шестьдесят секунд, боясь сбиться. Сердце ускоряется, тебе кажется, как пить дать желудочковая тахикардия, покуда не прозвучит взрыв. Далеко. На том конце города. Облегчение смешивается с усталостью. В этот момент понимаю, как сильно хочу спать».

Мы превратились в издерганные личности. Тревоги, обстрелы, налеты дронов и ракеты, удары артиллерии и РЗСО. Никто не может спланировать свой день. Ни у кого не получается расслабиться даже ночью. Нет света, тепла, связи. Уверенности в завтрашнем дне. Непонятно как будет дальше. Да еще донимают тягостные воспоминания и, по всей вероятности, будут преследовать всю жизнь.

* * *

На третий день войны позвонила мама и сообщила о своем плохом самочувствии. Выехали с сыновьями в Макаровский район. Как-то добрались, мама нас встретила, легла и больше не вставала, а 1 марта под домом расположились вражеские танки и другая военная техника. У танка — раненый с оторванными ногами. Сидит, доходит. Наш дом — крайний, и все события развивались на наших глазах. Ни воды, ни электричества, ни тепла.

4 марта решила сходить к дачникам и попросить телефон для связи (там жила женщина с сыном). Перед этим что-то рвануло. Сильно рвануло, голова стала чугунной. Захожу, а снаряд попал именно в этот дачный дом. Лежит парень с разнесенной головой, вместо лица — фарш, на кровати его мать тяжелораненая. Я к ней — изо рта пена.

Выехать нельзя, навигация не работает, связи нет. Выбирались лесами, полями, проселками, наобум. Маму везла на заднем сидение. 7 марта она умерла, а на следующий день бомба разнесла наш дом. Ничего не осталось: ни печки, ни буфета, ни стола. Весь двор — сплошная воронка.

* * *

Сама родом из села Загальцы. Там весь март стояли буряты. Жили в домах, курили в кроватях, тушили сигареты о простыни. Катались на машинах, а когда запахло жареным, раздавили ненужные авто танками. Выпили весь алкоголь. Улицу Жовтневу превратили в строительную крошку. Убили двух наших соседок. Женщины возвращались с лопатами после похорон подруги, вот их и расстреляли.

* * *

Село Немешаево очутилось в оккупации с первых дней войны. Люди не выходили из погребов, и дети стали сильно болеть, а медицинского обслуживания никакого. В один из дней решили вывезти температурящих детей и посадили их в четыре машины. Первая прорвалась, вторую сильно обстреляли. Водитель и его друг погибли на месте. Раненую девочку вернули домой. Три пулевых ранения, две пули достали, третью — никак. Очень глубоко.

Отец хотел похоронить своего убитого сына по-человечески. Взял с собой кума, поехали на блокпост и стали просить отдать тело. Им приказали выйти из машины, завязали глаза и долго водили по кругу. Сняли повязку в лесу. Кадыровец с ухмылкой приказал стать на колени и есть землю, если не терпится увидеть тело. Те так испугались, что обмочились. Затем оккупанты притянули за ноги убитого и стали им играть в футбол. Отец рыдал. Наигравшись, варвары швырнули покойника в багажник и отпустили.

* * *

Знаете, как сейчас выглядят наши кладбища? Флаги, флаги, флаги. У каждой могилы погибшего бойца — желто-голубой флаг. Их много. Слишком много. Идешь, плачешь и просишь у парней прощение за то, что продолжаешь жить, а они — в земле.

* * *

Да их и военными-то не назовешь… Просто оккупанты. Забрали на блокпосту у одиннадцатилетнего ребенка солнцезащитные очки с желто-голубыми стеклами и предупредили: «Ещё раз что-то в цветах украинской символики увидим — церемониться не станем…»

_____

У нас (украинцев) с 24 февраля изменились ценности и ориентиры. Остались лишь базовые потребности. Раньше мы свободно путешествовали по земному шару, шопились в Европе, отдыхали на островах, посещали тренинги, пользовались услугами клининговых компаний и стилистов, а теперь — были бы свет, вода и тепло…

* * *

Для меня было важно иметь много красивой обуви. Дома осталось сотня пар. Красные мокасины, которые ни разу не надела, фирменные морские туфли (купила в Киеве), мюли цвета спелой облепихи, привезенные прошлым летом из Мармариса. Балетки, лодочки, сапоги с высоким голенищем. Ботильоны, угги, эспадрильи. Отныне на ногах удобные кроссовки. В них в самый раз бежать, падать, спасать детей.

* * *

Одна из моих многочисленных бабушек на каждом празднике желала: «Мирного неба, ароматного хлеба, чистой воды и в доме никакой беды!». Я всегда думала это от необразованности и душевной простоты. Сегодня понимаю: бабуля, как человек переживший войну и оккупацию в Беларуси, знала цену этим нехитрым словам.

* * *

Когда-то встречалась с парнем. Он был умен, непритязателен и, на мой взгляд, вел аскетический способ жизни. Ел отварное мясо и каши, писал все лекции в одной общей тетрадке, имел в гардеробе одни джинсы и две футболки. Наблюдая, как я, собрав вместе три стипендии, отправлялась на шопинг, пожимал плечами: «А зачем? Сносились штаны — купил новые. Разлезлась футболка — приобрел другую». Я тогда его не понимала. Недавно поняла.

* * *

Вы пробовали уместить всю свою жизнь в один рюкзак? А я уместила. И как выяснилось, можно обойтись одной парой обуви и двумя парами носков. Человеку много не нужно. Все эти платья для церкви, пляжа, офиса, торжества, коктейля — полная ерунда. Когда на голову падают бомбы, вообще не до платьев. Ты сидишь в подвале и понимаешь, чтобы выжить тебе нужен воздух, вода, еда и ощущение безопасности. Чем-то прикрыть наготу. И медикаменты. Все остальное — мишура. И такая происходит переоценка ценностей…

* * *

Вчера делила свою одежду для женщин из прифронтовых территорий. Впервые в жизни радовалась, что ношу большой размер. Всегда стеснялась своего XXL, называла свитера парашютами, а сегодня мои парашюты очень кстати.

* * *

Этой весной планировала купить куртку. Даже присмотрела неплохую, но подумала и отказалась от этой мысли. Похожу в старой. Лучше эти деньги переведу на ВСУ.

* * *

Я привыкла к достойной жизни. К биде, посудомоечной машине, кухонному комбайну. К окружению умной техники. С началом войны осознала, что можно жить без фена, укладочных средств и даже расчески. Неделями ходить в одной и той же одежде, донашивать чужие джинсы от волонтеров, даже не постирав их перед ноской. Наносить на лицо крем для рук. Есть бесплатный супчик и предъявлять свой паспорт для бесплатного проезда.

* * *

Увидела в ленте рекламу ткани. Пыльно-розовая марлевка в пустячные незабудки. Глаза прям загорелись. Представила сарафанчики, сшитые для детей. Тут же опомнилась. Какие там обновки: ни квартиры, ни работы, ни денег.

* * *

Приходит беженка, ничего не выбирает. Просто садится напротив меня и начинает плакать. Я плачу тоже… Далее мы с ней идем за теплой шапкой. Она свою потеряла, взбираясь на грузовик.

_____

На войне всегда остается место для любви. Скажу даже больше, любовь становится ощутимее, зримее, чувственнее. У нее ярче цвет и положительнее динамика. Человек, живущий в зоне боевых действий, любит, как в последний раз. Он твердо знает: завтра может не быть. Да что тут говорить, может не остаться и сегодня. Поэтому в каждый разговор, в каждое прикосновение вкладывается вся накопленная за жизнь нежность и страсть.

* * *

Утром прибегает наша волонтёр, хорошая девочка, учительница. Вся запыхалась, плачет, говорит путано. Написал бывший муж. Он в горячей точке. Там очень… И больше не выходит на связь. Она всхлипывает, пытается писать, звонить. Они давно развелись. Живёт с родителями и сыном. Мы ее успокаиваем, обнимаем. Какие-то лекарства… Отдышалась, пришла в себя и написала ему сообщение: «Я тебя люблю, мы с сыном тебя ждём. Возвращайся живым». Вечером он ответил. Господи, помоги им, пожалуйста.

_____

Работница Черниговского ЗАГСа рассказывала, что такого количества свадеб не помнит за все годы работы.

* * *

Мои друзья восемнадцать лет вместе, но не расписаны. Двоих деток родили, дом построили в Житомире, бизнес свой. В первый день войны она посадила детей и маму в машину и увезла на Западную Украину. Он остался спасать бизнес. Через месяц ему вручили повестку. Еще через неделю он приехал к ней, и они поженились в местном ЗАГСе.

* * *

Он всегда был рядом. Заботился обо мне и моих детях. С ним всегда легко и спокойно. В свои сорок лет ощущала себя девочкой, которую берегут как самую большую ценность. Казалось, что еще нужно? Увидев его в военной форме, решительно взяла за руку и повела в Кропивницкий ЗАГС. Война все расставила на свои места. Влюбленные должны носить одну фамилию.

* * *

Мой сын — защитник Азовстали. Он в разводе, есть дочь. В мае позвонил бывшей жене и сказал, что по окончанию войны они снова поженятся и обязательно обвенчаются. В тот же день вышел на связь и со мной. В трубке раздалось торжественное: «Мама, мы на родной земле. С нами Бог. Мы не воюем. Мы побеждаем».

_____

Помимо авианалетов, обстрелов, оккупации мы столкнулись с еще одним испытанием: с большим предательством со стороны близких, родных, знакомых, живущих в России. С их вопиющим равнодушием и нечувствительностью. С невозмутимостью и хладнокровием. У кого-то там тетка, у кого-то брат или сестра. С первого дня украинцы писали родственникам и просили остановить этот кошмар. Слали фото, видео, рассказы. Умоляли выйти на Красную площадь и организовать митинг протеста. Ответы поражали. Лично мне рекомендовали глубже дышать и практиковать медитацию. Сместить вектор внимания. Не смотреть в сторону войны, так как она имеет слишком низкие вибрации. Делать бумажные самолетики с надписью «За мир» и запускать их в небо. Абстрагироваться. Потерпеть. Перестать наконец-то врать и сгущать краски. Когда рассказала, как российские вояки врываются в магазины, хватают масло, сигареты хлеб, одна читательница из Красноярского края ответила язвительно: «Милочка, наша армия самая обеспеченная, она скорее будет подкармливать ваших холодных и голодных, чем возьмет что-то чужое».

В первые дни войны произошла ссора с редактором, работающим над моими книгами. Мы сотрудничали семь лет. Она живет недалеко от Геленджика. Сперва спросила, что да как, и я рассказала о происходящем. Тут же пришел ответ: «Ну не все так однозначно. Я тоже много читаю и анализирую». И тут меня понесло. Вы читаете, а я вижу собственными глазами. Вы сидите под солнцем, а мы под обстрелами. Короче говоря, попросила больше меня не беспокоить. Через два часа пришел ответ: «Это ваш выбор. Вы выбираете злость и ненависть, а я — мир и милосердие». Вы представляете, какая наглость? Они, видишь ли, бомбят нас с миром!

Через девять месяцев войны откликнулась коллега по перу, живущая в России. Написала длинное витиеватое письмо, больше заботясь о красоте фраз, чем об их содержании. Процитировала Волошина, еще какого-то видного деятеля. Подчеркнула: за любой протест — пятнадцать лет тюрьмы, вот они и не пытаются. Сразу вспомнились наши майданы и митингующие в Киеве пятьсот тысяч человек, при том, что в столице проживало около трех миллионов. Получается, шестая часть города вышла заявить о своем недовольстве, а в Москве с населением в двенадцать с половиной миллионов на протест против мобилизации явилось несколько сотен. Одна их украинских беженок написала по этому поводу следующее: «Сегодня были с дочкой на митинге в поддержку Украины в Гданьске. Запомнила фразу одной выступавшей: „После недавней мобилизации из России выехало больше миллиона мужчин. Если бы эти люди поднялись против войны, война бы закончилась. Они выбрали молчаливое бегство“».

Писательница продолжала дальше. Длинно, старательно, причудливо. Местами в стиле Васильева, Твардовского, Ремарка. Посыл был следующим, поверьте, нам не безразлично, происходящее в вашей стране, но хватит называть нас орками. Мы образованные, интеллигентные люди, а не какие-то гоблины. Сразу припомнился рассказ жительницы Чернигова: «Рашисты еще мастерски воюют с онкобольными. Отступая из села Халявин (окраина Черниговской области), ударили на прощание по онкодиспансеру. В самом Халявине воевали с пациентами и медицинским персоналом областной психиатрической больницы». Ну что тут скажешь, действительно поступки воистину интеллигентных людей.

У каждого украинца свой опыт общения с теми, кто за все в ответе. С Таней мы давно дружим в Facebook. Она живет в маленьком городке на берегу Енисея. Стройная интеллигентная, носит челку и очки. По воскресеньям ходит с корзинкой на рынок. В будни делает дамам стрижки. В этом сезоне спрос на пикси и гарсон.

Женщина давно живет одна, и вот друзья решили ее сосватать. Кандидата в мужья выбрали видного. Доктора-дерматолога, много лет как вдовца. Он пришел с тортом, цветами и вином. Сели за стол, но разговор не клеился. Все-таки люди взрослые, и у каждого за плечами целая жизнь. После глотка белого полусухого участливо поинтересовался:

— Почему вы такая бледная?

Ответила искренне:

— Очень переживаю за Украину. Люди страдают!

У мужчины сжались кулаки. Он резко вскочил на ноги, одернул рубашку и заорал:

— Как вы не понимаете? Там нет людей! Там одни нелюди. Их давить нужно, как блох! Мы и так слишком долго откладывали войну. Раньше надо было! Раньше!

* * *

В первые недели войны неистово писала знакомым и друзьям в Россию, но получала расплывчатые ответы: «Мы за мир!» Когда моя дочь сидела в подвале Бучи, одна бывшая уже знакомая, сказала, что верит лишь увиденному собственными глазами. Я на время потеряла дар речи. То есть я вру, описывая творящийся у нас ужас, мой ребенок врёт? Опять получила ответ: «Я против войны и говорить на эти темы больше не желаю».

class="book">* * * Моя троюродная сестра, живущая в Подмосковье, в ответ на крик ранним утром: «Нас бомбят!» таким холодным, деловым тоном уточнила: «А зачем тебе эти территории?» Это о моем доме! Для нее это просто территория. Тут похоронен наш дедушка. Любила в гости приезжать, хвалила наши красоты. После этого за долгие месяцы войны ни одного звонка. Ей безразлична я и моя семья.

* * *

Отправила им видео из Бучи. В ответ получила: «И у вас, и у нас идет информационная война, потерпите, скоро все будет хорошо». А одна дама в комментариях дала совет: «Опохмелись! Такого быть не может».

* * *

Мои родственники из Питера прислали в первый день войны три смеющихся смайлика и приписку: «Так вам и надо».

* * *

Пару дней назад сотрудница поделилась, что ее дочку, жившую в приграничном городке, дипломированного переводчика с английского, угнали в рабство в Россию. Отобрали документы, деньги и сказали: «Нам образованные нужны. Или идёшь добровольно, или расстреливаем». Девушка пошла, куда деваться? Заключила контракт на два года. Как будет выбираться — неизвестно…

* * *

Родная сестра родилась в Украине, выучилась, вышла замуж за русского парня. Живут в Московской области. Каждый год приезжали в гости. Он восхищался, как хорошо мы здесь живем. Так вот сестра заблокировала мой номер 24 февраля. Перед этим написала: «Нас рассудит Бог».

* * *

Рассказала двоюродной сестре, живущей в Коврове, что у нас настоящая война, русские солдаты убивают мирное население. Она в ответ пожелала мне мирного неба.

* * *

Подруга из Уфы прислала следующее: «Все происходящее — дело рук вашего руководства. Как можно прикрываться мирными жителями, как щитом, установив в центре города, среди жилых домов, системы залпового огня? Военные действия идут не у вас, а за пределами, а то, что происходит у вас — это провокация».

* * *

Мы с Мариной (живет в Питере) сблизились онлайн пару лет назад. Общались на любые темы: детские, семейные, обсуждали фильмы и сериалы. Утром 24 февраля пришла смс в один из мессенджеров. Открыла и увидела два предложения: «Ваш президент клоун, а вы — страна идиотов. Так тебе с детьми и надо».

* * *

Мои родственники из Москвы в первые дни вторжения несли всякое. Уверяли, что в Украине фашизм и нацизм, а лозунг «Украина прежде всего» — сродни немецкому «Хайль Гитлер». У азовцев наколки (смертный грех) и вообще, по их сводкам, в феврале Украина такие страшные провокации на границе делала, что точно собиралась напасть! Поэтому были вынуждены пойти на опережение. А вообще-то русские войны не начинают. Они их заканчивают.

Большинство русских изъясняются, как под копирку. Ощущение: всем выдали методички и заставили выучить наизусть.

* * *

Для меня эта тема очень болезненная. «Там» живет моя мама и племянница. Когда рассказала о происходящем, мне не поверили. Мама подчеркнула: «По телевизору говорят иначе, а у меня нет оснований не доверять нашему телевидению».

* * *

Так вам и надо. Все, что имеете, построила Россия. Мы пришли забрать свое.

* * *

Сегодня говорила с дочкой о войне. Она меня спросила: «Как ты думаешь, а Сергей Бодров поддержал бы войну? А Владимир Высоцкий? Он бы точно не молчал. Одна его песня „…был тот, который не стрелял“ чего стоит!»

* * *

Еще до войны подписалась на одну русскую блогершу. У нее было много читательниц из Украины. С первых дней войны она морозилась, писала о блинчиках и сексуальных практиках. Подписчицы из Украины — о детях, живущих в подвалах, и о боях на северном фронте. На это блогерша ответила следующее: «Не все так однозначно. Много информации, нужно разбираться».

* * *

Коллега из Москвы поинтересовалась: «А как докажете, что это наши ракеты?»

* * *

Моя сестра из рашки уточнила, правда ли что едим детей? Ей 64 года, а ума так и не нажила.

* * *

Бывший друг подчеркнул: «Мало вас бомбят. Надо еще».

* * *

На днях вернулся из Тверской области. Огорчу — мозг у людей промыт по самое не хочу. Они даже не понимают, что поехать воевать в Украину — это сдохнуть непонятно за чьи интересы. Их больше заботит, кто теперь будет кормить корову.

* * *

Моя мать в ответ на озабоченность судьбой военнообязанного племянника ответила: «Значит, судьба у него такая — умереть молодым». А ведь у меня абсолютно нормальная мама.

_____

В один из дней я опубликовала в Facebook историю села Ягодное. Тут же прокомментировала женщина из Калуги: «Такое ощущение, что взяли очерк времен ВОВ и его осовременили. Подставили другие имена, улицы, даты». Ответила коротко: «Увы, времена нынешние, просто вы явились и принесли с собой горе, террор, лишения, пытки, издевательства. Вернули нас на восемьдесят лет назад».

Война — лакмусовая бумажка и она молниеносно показывает кто есть кто. Увы, предатели встречаются и на нашей стороне. Те, кто сдает позиции наших войск, корректирует ракетные обстрелы, переходит на сторону врага. Их оказалось чересчур много и от этого невыносимо больно.

На днях рассказали о двух парнях. Они дружили с детства. Жили в одном доме и ходили друг к другу в гости семьями. Незадолго до войны в отношениях что-то треснуло. Появилось напряжение и недопонимание. Даже решили не говорить на политические темы, чтобы вконец не разругаться.

С началом полномасштабного вторжения каждый вывез семью. Да что тут говорить, выехал весь дом. Осталось в живых две квартиры. В то утро один из «друзей» открыл дверь и онемел. На пороге стоял его товарищ при всем параде. Русская военная форма, берцы, автомат.

— У тебя маскарад?

— Нет, у меня жизнь. А маскарад скоро начнется у тебя, если не сделаешь ноги.

* * *

Моя племянница снимала квартиру в Николаеве. Когда город стали обстреливать, выехала к родственникам за город. Через несколько дней ей позвонил арендодатель и сообщил, что сами улепетывают, а в ту квартиру привезет свою лежачую бабушку (слишком хлопотно ее забирать). Отныне бабушка идет в комплекте с квартирой. Планируете и дальше снимать — ухаживайте за бабулькой. Не хотите — на выход.

_____

Да, все мы разные, как и в любой другой стране, но все же подавляющее большинство «горит сердцем» за родную землю. За каждый отрезок пшеничного и ячменного поля, состарившиеся горы Карпат, соль двух морей, подвижные головки подсолнухов, голубые линии Днепра и Днестра. За каждый кедр, дуб и горный вяз. Рябиновые и сливовые сады. Зерно чернозема. Львовские церкви и Одесский театр оперы и балета. Софиевку и Ласточкино Гнездо. Полесский дикий мед, Шацкие озера, Сорочинцы, лиманы, маяки, пески. Хортицу, Донбасс, Батурин, Ольвию. Крепости Каменец-Подольска и Белгород-Днестровска. Арабатскую стрелку и харьковский Госпром. Меловые горы и озеро Синевир. Одесский морской порт и монастырь Босых Кармелитов в Бердичеве. Форты, рыбацкие домики, паромы. Университеты, библиотеки, помещичьи усадьбы. Холодный и Бабий Яр. Соль, нефть, руду, кукурузу. За каждую птаху, настороженного зайца, бурого медведя. Но самое главное — за свободу! Независимость! Правду! Одна женщина под очередным мои постом написала: «Я готова спать в зимней куртке, но под украинским флагом!» Мы все готовы спать в зимних шапках и пальто, лишь бы отстоять свою многострадальную землю.

Каждый украинец помогает стране как может. Одна женщина, покидая свой дом под Киевом, добавила в воду и еду мышьяк. Ждала непрошеных гостей. Вторая подъехала к магазину и раздала выстроившимся в очередь пенсионерам по сто гривен. Те плакали, засовывали банкноты в потрепанные кошельки, сердечно благодарили.

Бабушка Мария из Тернопольской области пекла хлеб защитникам. Старенькая, с больными ногами, зато лицо одухотворенное. Румяное от жара печи. Она счастлива. Она полезна.

Танцор балета снял трико с пуантами и надел военную форму. Талантливый пиар-менеджер плетет сетки. Директор большой компании вывозит беженцев. Пенсионерка жертвует двадцать гривен. Ребенок отдает другому ребенку любимую собачку «Chi Chi Lovе» или медвежонка Тедди.

* * *

Я волонтер. Вот уже девять месяцев работаю для фронта. Как-то раз везли ребятам еду и теплую одежду. Дали клич по селу, нагрузили две машины, выехали. Слышу крик. Бежит женщина, а в руках письмо. Остановились. Выяснилось: шестилетняя дочь приготовила рисунок и любимую мягкую игрушку. Попросила передать солдату, похожему на ее воюющего отца.

— А как нам его узнать?

Мама смутилась:

— Передайте самому молчаливому.

_____

Наша семья живет на левом берегу Киева. В последнее время нам, как и многим украинцам, дают свет на несколько часов в сутки. Остальное время — ледяные батареи и бесполезная электроплита. Ночью трогаю голову ребенка и натягиваю шапку на ушки. Она сопротивляется, пытается лягнуть. Знакомая, живущая на Троещине, укладывает пятилетнюю дочку в спальный мешок. Коллега, у которой трое детей и тоже электрическая варочная поверхность, бегает с кастрюлей в частный сектор. Готовит картошку в мундире, кутает в мохеровый шарф и несется обратно. Так трижды в день.

На днях мне написала женщина из той, вражеской, стороны. Сперва обвинила: «В своих сопливых рассказах вы откровенно лжёте, так как получаете за это деньги». Под конец позлорадствовала: «Ириночка, не расслабляйтесь! Все впереди. Вас ждет занимательная и мега холодная зима. Будет еще много интересного. Удачи!»

Прочла и вспомнила своего героя-деда, пережившего фашистский концлагерь. Он заходил с мороза, складывал у грубы дрова и растирал красные сухие руки. Подмигивал: «Сколько той зимы: январь, май, а там и лето». Бабушка рассказывала, как после войны в двадцатиградусный мороз ходила за дровами: «Бедная была, как церковная мышь. Одежды никакой, даже трусов под юбкой». Ее соседка носила новорожденного за пазухой. Ни одной пеленки, чтобы кроху завернуть. А у нас и пеленки, и термобелье, и даже палатки. Так что живем! Работаем! Переезжаем с мужем из одного офиса в другой. Мчимся туда, где дали свет и есть проблески интернета. Носим с собой термос и энергетические батончики. Перебрались семьей в одну комнату и в одну кровать. Спим втроем, и это круто!

* * *

Мы все переживем. Внутри обязательно проснется память предков. Они когда-то вышивали при лучине, ходили босиком зимой, вот и мы сможем. У нас свет внутри, а у виновных в наших несчастьях вечная тьма в головах.

* * *

Нам повезло, что есть газовая плита, а у детей все на электричестве, да еще воспитывают двухлетнего Захарку. Утром баба, то есть я, мчится с горячей кастрюлькой на двух автобусах к внуку. Прячем в подушки кашу и котлеты, и пока родители ездят по городу, ищут локации с интернетом, чтобы работать, мы с Захаркой «на прогулке». В доме холодно, на улице тоже. Я покупаю пирожок, яблоко или банан, садимся в автобус № 108 или № 95 на двигатель (самое теплое место) и кружим по городу — греемся. А вернувшись к себе берём динозавра Дино, и он вынюхивает теплую кашу. Сколько той зимы.

* * *

Сегодня целый день не было света! В гости пришла маленькая племянница! Думали, чем развлечь, а она сама смекнула: говорит, включайте музыку в телефоне и будем танцевать! Я, моя дочь, моя пожилая мать и племяшка пустились в пляс! И эти подлые рашисты хотят нас поставить на колени? Хрен им!

_____

Война — величайшее преступление перед человечеством. Помимо людских жертв и разрушений, ежедневно замахивается на нашу память. На целые города, в которых отдыхали, сдавали выпускные экзамены и выходили замуж. Выжигает дворы с детским непосредственным «Квачик, квачик, дай калачик». Разрушает роддома. В них рожали, а потом кричали в трубку: «Представляешь, наш сын похож на Винни Пуха». Детские сады с их закаливающими процедурами и новогодними утренниками. Парки, скверы, лиственные и хвойные леса. На месте школ, помнящих о нашей первой любви, — руины. Больше нет бабушкиного дома, пекарни с ее сахарными плетенками, недавно купленной квартиры. Война отобрала у нас жилье, сады, палисадники. Спальни, кухни, прихожие. Больше миллиона украинцев остались без крыши над головой. Больше пяти миллионов вынудили бежать от военных действий. У каждого в глазах один и тот же вопрос: «За что? Что мы сделали русским плохого?»

Мы все выросли на книгах о войне. Читали запоем «А зори здесь тихие», «Василий Теркин», «У войны не женское лицо». Бегали глазами по строчкам, но даже представить себе не могли, что это такое. Все описанное казалось таким далеким, потускневшим от времени, невозможным в нынешних реалиях. Перед самым вторжением попался в руки роман «Мальчик в полосатой пижаме». В самом конце есть важные слова: «Вот так заканчивается история Бруно и его семьи. Конечно, это все случилось очень давно и никогда больше не повторится. Ни в наши дни и не в нашем веке». Жаль, не угадал Джон Бойн… Повторилось…

Здравствуй, Украина

Возвращение домой — забавная штука: знакомые картины, звуки, запахи…

Единственное, что изменилось — ты сам.

Бенджамин Баттон

Раньше считала, что не имею особой привязки к дому. Могу жить и в старом городе Варшавы, в пригороде Парижа, и в крохотной хижине ущелья Маска на Тенерифе. Мы с мужем много колесили по миру и считали, что способны осесть где угодно. Хоть на чердаке в центре Копенгагена, больше напоминающем птичье гнездо. Сейчас, когда каждый день воздух полосуют тревоги, а земля пропиталась кровью, как бисквит коньяком, когда за одну секунду рушится то, что строилось десятилетиями, осознаю, насколько сильно люблю свою Украину. Свои мартовские черноземы в ожидании сытного зерна, аистов, гнездящихся на водонапорных башнях, утренние монологи петухов, горечь бархатцев, августовскую пыль, осенний разрумянившийся виноград и декабрьские церковные праздники. Запах маслят, журавлиный победоносный крик и вкус херсонских арбузов. Полотна полей, линии лесов, теплынь Азовского моря и утренний голос трембит. Печной жар, степной перегуд, шабские вина. Одесскую кильку и львовские пляцки. Рифленость Олешковских песков. Гладь озер.

Каждый украинец, вынужденный бежать из ада, лелеет в сердце одну мысль — поскорее вернуться обратно. Первым же вышедшим из депо автобусом или электричкой. Бегом. Пешком. Ползком. В концлагере Маутхаузен хранится ржавый дребезжащий велосипед. На нем изможденный пленом поляк, не в силах дождаться отправки домой, приехал во Вроцлав, преодолев больше тысячи километров. Моя хорошая знакомая, оставившая в Харьковской области дом и сто кустов роз, мысленно их выхаживает. Обрезает острым секатором, предварительно смоченном в марганцовке, и беседует, как с детьми. Считает дни до своего возвращения.

Мыши живут в норах. Волки — в логове. Медведи — в берлоге. У птиц есть гнезда. У людей — дома. Места, где можно пересидеть мороз и зной. Отдохнуть и восстановиться. Отоспаться. Выплакаться. Собрать всех родственников за круглым или длинным столом. Нарожать детей. Отпраздновать юбилей и школьную линейку. Выход на пенсию. В нем привычные половики, ложки, иконы. Окна, занавески, подоконники. Запахи, шорохи и скрипы полов. Семейные фото в потертых рамочках.

Дверные ручки и сами двери.

Дома и стены лечат.

Даже если стен уже нет…

Место все равно остается…

Когда случилась война, многие в одно мгновение потеряли все и были вынуждены бежать куда глаза глядят в затасканной неделями одежде. Без расчески, сумки, багажа и обратного билета. С ощущением будто вырвали, как ботву, а корень оставили в земле. Ампутировали ноги…

Больше не будет привычной улицы, березы, калитки. Трубящего завода, гимназии в стиле эклектика, хлебного, торгующего овсяным печеньем на развес. Исчезло родное и понятное, и теперь нужно начинать заново. С чистого листа. А ведь убегающим от войны уже давно не двадцать и даже не двадцать пять. Большинству беженцев от тридцати до шестидесяти. С ними — пожилые родители, страдающие болезнью Паркинсона, или испуганные подростки, переживающие гормональный бунт.

* * *

Здесь очень красиво. Горы, семейные булочные и бакалейные лавки. Приветливые люди. Заботливый мер. Представляете, он даже извинился перед нами за шум (над городком летают самолеты, так как рядом находится военная база). Я дышу свежим воздухом, а не гарью, но сердце тоскует по дому. По моим тюльпановыми клумбам, балкону, переиначенному в гончарную мастерскую, и молитвенному уголку…

* * *

Как только закончится война, я пойду домой пешком.

* * *

Я верю, что, вернувшись, упаду на колени и буду целовать землю. Вдыхать ее аромат. Когда впервые приехала из-за границы, отметила, что у нас и трава зеленее.

* * *

Первый месяц в эвакуации моя мама переживала, что не сможет полить рассаду помидоров.

* * *

Каждую ночь мне снятся мои орхидеи. Они вот-вот расцветут.

* * *

Моя тетка по имени Миля жила в частном секторе Бородянки. У нее был дом, яблоне-грушевый сад, небольшой лоскут огорода и собака Жульен. А еще гуси. Умные, разговорчивые, хара́ктерные. Она вела с ними дискуссии, обсуждала ухудшение погоды и просила снести еще одно яйцо для пышности теста. Те сторожили дом получше Жульена. Когда взмыли вражеские истребители, схватила в охапку пса и побежала в убежище. Вернулась рано утром. От дома осталось пепелище и белые вздыхающие перья (домашние гуси не умеют летать). Тогда она дала себе слово в первый день окончания войны купить сотню крылатых и ухаживать за ними, как за детьми.

* * *

Наш многоквартирный дом в Буче ограбили рашисты. Вынесли добро из ста пятидесяти квартир, но мне все равно хочется вернуться. В свои отныне голые стены. К своим простреленным окнам. Заклеить каждую дырочку и жить.

* * *

Я из Горловки и после 2014 года думала: «Тю! Легкотня. Справилась один раз, справлюсь и второй». Ошибалась. Скучаю до крика.

* * *

Хочу домой. В свою квартиру с неудачными шторами. Они ни с чем не вязались, ни с обоями, ни с мебелью. К своим комнатным растениям в неодинаковых горшках. К балкону, хранившему всякую всячину. К разбросанным игрушкам и креслу. На нем всегда громоздилось белье, ожидающее глажки. Хочу на дачу с неубранными еще с осени листьями и клумбами ранних нарциссов. Они растут где угодно, но не там, где я их посадила. Хочу выйти на работу и пройтись шумными киевскими улицами. Услышать клаксоны вечно спешащих автомобилей. Выпить кофе в кофейне со странным названием «Черное топливо». Скорей бы вернуться.

* * *

Однажды спросила у родственника, заядлого путешественника, привязан ли он к своему дому. Сходу ответил, что нет. Что с легкостью сменил бы одну страну на другую. Может, потому, что уезжаешь по собственному желанию, а не по принуждению? В ответ беззаботно поднял попеременно то правое, то левое плечо.

Прошло время и родственник, лишившийся жилья, печалится так же, как и я. Ведь отчий дом ничем не заменишь. В нем живет душа. Господи, помоги выдержать это испытание. Выжить, отстроиться, воскреснуть.

* * *

У меня всегда был свой уголок, в котором оставалась ребенком. Возвращалась в отчий дом по разным поводам: поздравить с праздниками, поддержать в моменты болезней. В Волновахе переводила дух, переживала душевные муки или обдумывала планы на будущее. Первым делом крепко обнимались с родителями и ставили чайник. Мама доставала из духовки зарумянившиеся ватрушки. Папа — фирменную наливку из вздорных облепиховых ягод. Засиживались за столом до полуночи. Темы разговоров никогда не иссякали.

В Волновахе мне спалось, как в детстве: сладко и безмятежно. Городок обходила за пару часов и мечтала в него вернуться по выходу на пенсию. Нынче его нет. Мои родные, слава Богу, живы, но в душе гигантская пробоина.

* * *

Как же я скучаю по дому. Постоянно представляю клумбу, засаженную прошлой весной самшитом, лавандой, белыми тюльпанами и коралловыми розами. С таким нетерпением ждала новую весну, осознавая, что цветы наберутся сил, окрепнут, укоренятся. Не дождалась…

* * *

Готова ползти в свою маленькую и уютную квартиру на Салтовке. Так хочется поздороваться с бабушками и дедушками, вечно сидящими у подъезда, и пожелать им здоровья.

* * *

Никогда не думала, что слово «дом» настолько теплое. Моя внучка вспоминает свою кроватку и даже матрасик (на нем можно было прыгать). Безостановочно просится обратно.

* * *

Ирпень! Мой родной Ирпень! До последнего думала, что останусь, покуда не увидела, как горит небо. Как огромные снаряды со всей дури впиваются в жилые дома. Боже, как это страшно!

* * *

Последние восемь лет прожила в Швейцарии. В феврале приехала в Николаев погостить, и случилось то, что случилось. Муж обрывал телефон, но я приняла решение оставаться со своими близкими и родными до конца. Швейцария подождет, а мое место сейчас здесь, в Украине. Горжусь своими украинскими корнями.

* * *

Возле нашего подъезда два молодых куста белой сирени. Мы купили саженцы на агровыставке и высадили. Прошлым летом, когда зной понемногу оседал, носила из квартиры воду ведрами и поливала. Этим летом их некому полить.

* * *

В день моего отъезда прилетели скворцы. Опустились руки. Стою над несобранной сумкой и плачу. Оказалось, нет ничего прекраснее, чем проснуться в своей постели, сварить в старенькой турке кофе и выпить его у распахнутого окна под радостное «ч-р-р-р-р».

* * *

Воспоминания о доме всплывают фрагментами. Все пытаюсь загнать их куда-то глубоко, но они упорно сопротивляются. Выползают, задорно подмигивают, доставляя нестерпимую боль. Сегодня вспомнился июль, дача в Степке (микрорайон в Кирилловке, расположенный в конце Федотовой Косы). Солнце уже садится, а ты по теплой грунтовке бредешь на берег с мешком. Пришли вечерние баркасы и продают бычка. Наберешь пять килограммов и тащишь обратно. А вокруг — полынь, ранние звезды, бликующий лиман. На ужин — жареная рыбка, вкусно хрустящая хвостиками, укроп, умопомрачительно пахнущий на картошке, зевающее солнце и ароматы ночных фиалок. Вот и все. Нас благополучно от всего этого освободили. От простого незатейливого счастья. А сколько еще других не менее теплых эпизодов, что порой хочется амнезии…

* * *

Прошлым летом была на экскурсии в Освенциме. Старенькая полька, завидя, как утираем слезы, сказала: «Все равно до конца не поймете». Она была права.

* * *

Я из многострадального Харькова. Каждый вечер окутываю молитвой свой дом и искренне надеюсь, что очередная ракета угодит в пустырь и нам будет куда вернуться.

* * *

Мы выехали сразу, но до сих пор не верится в происходящее. У меня только-только расцвели орхидеи. В холодильнике — свежесваренный компот. На столе приготовленный для чего-то блендер…

* * *

В Буче осталось сто двадцать девять кустов роз, ухоженный газон, сад, дом с большой террасой. Любила отдыхать на ней, попивая крепкий чай и любуясь разросшимся можжевельником.

* * *

С детьми находимся в 350 километрах от Киева, в доме моих родителей. Мама так старается, готовит свои фирменные супы-борщи, оладушки-блинчики. Достала нам новые одеяла и постельное белье, а мне так не терпится домой, что готова ехать автостопом. И дача постоянно снится. Хочу обрезать деревья, поливать крокусы, бороться с кротами и их норами.

* * *

У нас в Козаровичах, находящихся на одной линии с Гостомелем и Ирпенем, каждую весну прилетают ласточки и аисты. Мы ждем птиц с большим нетерпением. Это как знак, что все. Конец зиме, впереди — цветущие сады, шмели, ранняя клубника. В этот раз весна обошла нас стороной.

* * *

На даче под Харьковом меня ждут чайные розы. Мысленно там, в своей беседке. Варю ароматное варенье из лепестков.

* * *

Направляясь к калитке, краем глаза заметила, что пробились ростки подснежников. Впервые расцвели без меня.

* * *

Мы с тринадцатилетней дочкой выехали из Запорожья во Львовскую область. Нам повезло, приютили родственники. Дочь всю дорогу меня поддерживала, а когда оказались в безопасности, в теплой постели, разрыдалась: «Мама, поехали обратно».

* * *

Наш дом разрушили сразу, буквально в считанные дни. Артобстрел. После первой ракеты еще собирала обломки, спасала упавшие горшки с цветами, собирала разлетевшуюся по полу землю. Постелила даже новую постель (год за ней гонялась). Дальше — еще одна ракета… Морские свинки сгорели заживо. Все сгорело до тла. Как же я любила свой дом в сосновом лесу!

* * *

Собиралась в полной прострации и лишь в конце дороги вспомнила о маленьком пластиковом динозаврике, подаренном еще в детстве. Ну почему я его не бросила в сумку?

_____

Как бы там ни было, война стала жесточайшей реальностью и хотим мы этого или нет, останется в нас навсегда. Впечатается в каждое волокно, сосуд, извилину. Врастет в позвоночник и стопы. Ее не смоешь, не выкуришь, не освежишь садовой известью. Не забудешь ни через год, ни через два, ни по прошествию века.

Соседка моей бабушки, шустрая, говорливая старушка, частенько приходила поболтать. Она усаживалась недалеко от двери (на всякий случай) и изъяснялась быстро, будто толкла в ступе мак. Ноги всегда в бинтах и галошах. Две юбки, надетые одна поверх другой. Беленький платочек (им и глаза промокнуть, и лодыжку перевязать, вдруг с косой промахнется). Изредка речь заходила о Великой Отечественной, и тогда она плакала. Плакала, как маленькая, размазывая слезы по щекам и подбородку. На тот момент я училась в седьмом классе и не понимала, зачем так горевать. Все давно поросло быльем, пора бы забыть, как пряталась в камышах и убегала босая по снегу с кричащим новорожденным за пазухой. С тех пор ноги ни к черту. Круглый год в бинтах.

Сегодня знаю, что подобное не забывается, поскольку война не выветривается ни южным, ни северным ветром. Не стирается ластиком, хоть медитируй, хоть «шей сарафаны из легкого ситца», хоть переезжай поближе к Туманному Альбиону. Она с нами навсегда, даже если закончится завтра.

В квартире напротив жила семья: буйный мужчина по прозвищу Афганец, кроткая, всегда бледная жена и их вечно перепуганный сын. Глава семьи время от времени устраивал «темную». Стоило принять на грудь пятьдесят граммов спиртного, как тут же разворачивал военные действия. Прятался в укрытие, палил из собственного пальца по жасминовым кустам и кричал о начале боевой операции «Магистраль». Заслышав «выстрел» хлопушки, тут же падал на пол и прикрывал голову руками. Его Афганистан не заканчивался, даже спустя десятилетие.

Работая над романом «Эсимде», проживала каждую бомбежку и каждую ладожскую эвакуацию. Из ста пятидесяти спасенных детей на сегодняшний день в живых осталось одиннадцать стариков. Мне повезло поговорить с двумя. Наш разговор начался и закончился слезами. По ту сторону экрана на меня смотрели пораженные катарактой глаза, а в них болтался питательный студень из столярного клея, каменный снег и примерзшие к мостовой трупы, хотя с той поры прошло восемьдесят лет. Когда роман сверстался и ушел в печать, с облегчением вздохнула. Ну все, отныне исключительно о любви. О цветущих яблонях, бликующих свадебно-белым, о первом свидании и новых босоножках, о пыхтящих на плите зеленых овощах. Не вышло. Война без предупреждения ворвалась в каждый дом, и теперь в нашем всегда доброжелательном небе шастают ракеты, вертолеты, беспилотники. Взрываются дороги и жилые дома. Рождаются в подвалах дети. Смогу ли я ее забыть? Конечно же нет, даже если она закончится послезавтра…

В один из дней прочитала стихотворение, смысл которого сводился к следующему. Людям объявили, что в среду начнется война. А сегодня — четверг. До ада осталось чуть меньше недели. Все опустили головы и задумались. Навалилась свинцовая усталость даже от мысли о скорых сборах и дорогах. О боях, раненых, убитых. Об осиротевших детях. С одной стороны, гуманно узнать обо всем заранее. Есть время отвыкнуть от мира. От горячего чая, чистой постели, празднично светящихся витрин и музыки, состоящей из пяти диезов. От детсадовских утренников, обеденного стола с любимой лютиковой скатертью, отдельных квартир и даже отдельных углов. С другой стороны — ничего непонятно. Зачем нужна война посреди теплого уютного мира? Посреди отдохнувших за зиму полей, общего моря и городов, украшенных желтым и синим цветом. Зачем нужна война женщине, продающей на рынке чеснок, и пожилому мужчине, мастерящему для внука санки? Тебе, мне, той даме в сшитой по последней моде шляпе? Кому нужна? Им отвечали, что она неизбежна как осень и зима. Поэтому, отвыкайте. Вот и мы уже почти отвыкли. Раньше даже представить не могли, что чашка кофе станет роскошью. А еще тишина. Прогулка. Скрип детских качелей. Шелест газет, покупка ромашковых цветов в аптеке и даже утренний затор на дорогах. Что будет счастьем накормить ребенка свежесваренным овощным супом и выдать к чаю конфету. Уложить его под одеяло, а не укрывать собой…

В детстве было принято ко всем праздникам обмениваться поздравительными открытками. К Новому году и к 8 Марта. Я бежала с горки на почту, зажав в руке список. Торопилась написать тете Лиде в Херсон и маминой подруге в Харьков. Бабушкам, дедушкам, родственникам в Ростов-на-Дону и Пермь. В ответ тоже приходили открытки. В каждой, среди многочисленных напутствий здоровья и всех благ, обязательное — «мирного неба над головой». Я это выражение не понимала. Неужели так сложно пожелать путешествий, морей, платьев и пирожных? Со временем многое стало понятным. Мирное тихое небо — это залог счастья. Это далекоидущие планы, веселая утренняя суматоха и спокойный ночной сон.

Русские, беспечно развязавшие жесточайшую войну, не знали об одной нашей особенности. В обычной жизни украинцы сами по себе. Один продает на рынке ковку, второй закатывает на зиму компоты из целых яблок, третий лепит горшки. Стоит случиться беде — все, как один, бросают каминные решетки, белый налив, гончарные круги и объединяются в неуязвимый и сильный духом народ.

В ежедневно обстреливаемом Харькове Мария Чупинина удочерила четверых детей (пока я работала над книгой, в семье появился еще и слепой мальчик). Их оставили в роддоме родители и занялись своими делами, а Мария меняет подгузники, кормит кашами и делает «сороку-белобоку». В момент разговора не могла сдержать слез, а она все шутила: «Не вижу никакого героизма. Подумаешь, нет горячей воды. Вскипятила пару чайников, и дети помыты. Подумаешь, встаю ночью каждые два часа, а сейчас еще и при свечке. Главное, есть чем кормить. Просто материнство — это то, что получается у меня лучше всего (у женщины еще трое подростков). Каждый помогает стране как может. Я волонтерю и воспитываю детей».

1 сентября одна учительница рассказывала первоклашкам об Украине. О ее городах и весях. Соленых водах и скалах Довбуша. Под конец спросила, в каких больших городах успели побывать. Поднялись все руки:

— Я была в Ужгороде. Мы жили в спортзале.

— Мы во Львове. Останавливались в детском саду.

— Я с мамой обитал в Черновцах. Спали в географическом классе на матрасах и рисовали мелом на доске.

— Мы ехали через Харьков. Город очень красивый, но шумный. На станции запрыгивали женщины в пижамах и халатах. В одеялах — дети. Пижамные мамы безутешно плакали.

Учительница постоянно сглатывала и улыбалась: «Вот видите, какая большая и дружная у нас страна!»

Мы выстоим, ведь сила нашего духа закалялась столетиями. Мы выдержим очередной геноцид, так как ценим духовное, а не материальное и способны на истинную любовь. Константин из Запорожья, получив повестку, сказал единственное: «Слава Богу! Не придется обивать пороги и проситься на фронт». Сосед, инвалид второй группы, в момент встречи на лестничной площадке всегда торжественно произносит: «Верим в ВСУ!» Знакомая, уехавшая из Ирпеня, переживала за тюльпаны и клубнику. Думала не об украденном телевизоре и вылетевших окнах, а о кустиках, оставшихся без полива.

Известный на весь мир психолог и психиатр Виктор Франклин в своей книге писал, что первыми сдаются те, кто не знает ради чего дальше жить. У кого нет мечты, желаний, планов. Чего-то очень важного и вдохновляющего. Того, что держит и поддерживает. Так вот, у украинцев они есть. Огромное количество самых разнообразных планов.

* * *

Завершится война, и мой сыночек приедет домой. Налеплю гору вареников со всевозможными начинками и сварю в трех больших кастрюлях. В первой — со сладким творогом. Во второй — с картошкой и капустой. В третьей — с ягодой. Состарюсь и дождусь внуков. Помру древней бабкой, которую все будут называть чокнутой, потому что, невзирая на преклонный возраст, останусь активной и любознательной. В яркой одежде, серьгах и браслетах. Представляю, как выйду на моцион, позвякивая украшениями, а окружающие ахнут: «Наша красавица идет».

* * *

Вернусь домой и первым делом высею на клумбе ромашки и бархатцы. Заплету ипомеей веранду. Каждое утро, едва пробудится солнце, будем выходить с соседкой поболтать. О цветах, овощах, детях и внуках. Она поделится рецептом пирога, я — заказанными по интернету луковицами.

* * *

Мечтаю повести свою самую дорогую внучку в первый класс. А еще отгулять свадьбу сына.

* * *

Я пойду учиться. Давно мечтала получить второе высшее.

* * *

В первый день после Победы возьму за руки своих мальчишек и отправимся на прогулку в парк. Будем пить какао и объедаться сладкой ватой.

* * *

Как только наступит мир, попарюсь в бане и завалюсь спать. Просплю, как пить дать, целые сутки.

* * *

Больше никогда не буду покупать одежду тоннами. Все эти многочисленные шифоновые блузки, километры шарфиков, чулок и сумок человеку ни к чему. Лучше куплю на дачу уголь в брикетах, накопитель энергии (забыла, как называется), утеплю стены, вырою колодец. Выброшу весь хлам с подавала под лоджией и сделаю там военный НЗ. Больше никто и никогда не застанет меня врасплох.

* * *

Моя бабушка ни разу не отмечала День Победы. 9 мая садилась в уголок и плакала. Просила одного — тишины. Как я теперь ее понимаю! Когда Украина выстоит и наступит мир, тоже не смогу праздновать. Каждый год в этот день буду зажигать свечи, молиться и есть гречневую кашу. Мы в подвале только ее и ели.

* * *

А я научусь водить машину. Давно собиралась, но все не доходили руки. То на улице гололед, то слишком жарко (асфальт плавится). Нынче решила — все. Никаких отговорок. Исключительно зеленый свет.

* * *

У нас трое детей. Задумываюсь о четвертом.

* * *

В начале июня наша семья вернулась домой. Заходим, а там — пепел, запах гари, а в центре гостиной — украшенная елка. (У нас традиция убирать деревце в первый день весны.) Мы стояли посреди погрома и хором плакали. А потом муж лег на паркет и поцеловал доски. Никогда не думала, что можно так сильно любить свое жилье.

* * *

Отправимся всей семьей в путешествие. Больше никаких накоплений в виде телевизоров, ноутбуков, шуб. Лишь самолет, Африка и Европа.

* * *

По возвращении дорисую начатую до войны картину и подарю мужчине. Он мне нравится уже который год. Организую курсы живописи (несколько лет мечтала, но не хватало смелости).

* * *

Нашему дому уже сто лет. Этот дом во вторую мировую войну спас мою прабабушку. В нем подживали немцы, отметились русские. Я мечтаю вернуться и первым делом поцеловать столетние иконы.

_____

Вот так и живем. С верой в справедливость и любовью к своей стране. Воспитываем детей и поддерживаем стареющих родителей. Встречаем молодое солнце и холодную вечно задумчивую луну.

* * *

Моя четырехлетняя Марусечка сама выучила наизусть «Ой у лузі червона калина». Слушала на YouTube и повторяла. Завидя желто-голубой флаг, кричит: «Слава Украине!» С важностью добавляет: «Ты не переживай, бабушка, откроется детский сад, всех деток научу петь „калину“».

Всякий раз, когда в выходные дни едем с дочерью к бабушке, обращаю ее внимание на кукурузные поля, плакучие ивы, заросли ваточника. Подчеркиваю, что подобные пейзажи бывают только в Украине. Она слушает, кивает, соглашается. Въезжаем в село, машет рукой и здоровается: «Здравствуй, Старое. Здравствуй, Украина!» Я в этот момент плачу.

* * *

Сегодня была в АТБ, кассир спрашивает у мужчины: «У вас яблоки сорт „Слава Украине“?», — видимо? имел в виду «Слава победителю», а тот сходу отвечает: «Героям слава!» Очередь сперва замерла, а потом раздался смех. Все мысли нынче о Родине.

P.S.

У нас у всех были свои планы. Дальние, ближние, весенние и летние. Выходные и будничные. Вечерние и утренние. Я готовилась издать солнечный отпускной роман, в котором — море, тонны персиков и, конечно же, любовь. Сосед — открыть свою туристическую компанию. Один планировал построить дачу, второй — церковь, третий — хамам. Кто-то собирался махнуть на рыбалку или на майские в Турцию. Заняться здоровьем и прооперировать наконец-то надоевшую грыжу. Вставить зубы. Перестроить в родительском доме печь. Заняться разведением перепелов, лаванды или грибов. Научиться водить машину. Освоить технику эбру. Родить ребенка.

Мы все чего-то ждали и к чему-то готовились. К Пасхе, крестинам, фотосессии и экзамену по математике. К обследованию, приезду родственников, купанию в проруби. К свадьбе. Жизни в общежитии. Великому посту. Отныне у нас общий план: один на всех. Мы хотим завершить войну победой, оплакать погибших и снова дышать миром. А блузы, люстры, «моря» и книги еще обязательно наживем!

Оглавление

Пролог

Мариуполь и его Нильсены

В городе студентов и врачей…

Изюмский шлях

Чугун из лилейника

  Лисичанск

  Северодонецк

  Рубежное

  Кременная

  Попасная

Перепевшие канонаду

Южный крест

В плену у лукавого

Обожженные плахты

Здравствуй, Украина