Партизаны в Бихаче [Бранко Чопич] (fb2) читать онлайн

Партизаны в Бихаче

Памяти Милоша Балача

Проходят годы, уже более сорока лет отделяют нас от тех славных, незабываемых дней, когда мы штурмовали Бихач. Немало нас было: пять краинских и три хорватские бригады. Восемь бригад разудалых, веселых молодцов ворвались с четырех сторон в древний Бихач, раскинувшийся на зеленых берегах реки Уне, оглушив его улицы стрельбой и грохотом, гиканьем и громкими победными криками.

В ту пору я, как и большинство наших партизан, был молодым, неженатым парнем; а сейчас голова уже почти вся седая, и, с грустной отрадой вспоминая те бурные дни, я хотел бы о них рассказать. Знаю, рассказ этот получится несколько беспорядочным и бессвязным, как вообще многие рассказы краинцев, но зато искренним, от чистого сердца. Пусть все знают, каким был тот военный сорок второй год, когда партизанские бригады освобождали. Бихач. Пусть долго помнится, как с веселым криком и гамом, песнями и свистом ухватили они победу за уши, историю за хвост, а славу за потертый солдатский полушубок.

Но кому же посвятить этот мой рассказ о Бихаче, в память о ком написать?

Немало живых и погибших героев заслужили, чтобы эта книга была посвящена им. Многие из них прославились, вошли в нашу историю.

А мне вот вспомнился тот, кого сейчас уже почти совсем забыли и о ком впервые я услышал в дни подготовки нашего наступления на Бихач. Это тот самый храбрый партизан, чьи подвиги увековечены в народной песне:

В то время у Милоша Балача было всего-навсего около двадцати плохо вооруженных бойцов, но проницательный народный поэт уже тогда предвидел, что эта горсточка партизан скоро вырастет в сокрушительную силу, которая освободит Бихач, превращенный врагом в настоящую крепость.

Милош Балач храбро сражался и геройски погиб в своей родной Краине, и эту книгу я посвящаю его светлой памяти. Не должен быть забыт герой, которого народная песня первым послала на штурм Бихача.

Бранко Чопич

1

Днем и ночью Боснийская Краина напряженно прислушивается к далекой орудийной канонаде. Война. Лето 1942 года. Из Черногории и Герцеговины стекаются сюда все новые и новые отряды — сербские и черногорские рабочие. С ними продвигается и Верховный штаб во главе с Верховным главнокомандующим всей партизанской армией товарищем Броз Тито.

— Наши дают жару! — довольно гудит огромный детина Гаврило Черный, партизанский пулеметчик, стоя на каменистом склоне холма.

Рядом с ним присел на корточки старый плут Лиян, бывший полевой сторож, а теперь повар партизанской роты. Он недоверчиво косится на Гаврилу и озабоченно спрашивает:

— Э-хе-хе, вот только чьи это пушки бьют, хотел бы я знать?

— Чьи же еще, как не наши, партизанские, дурья твоя голова! — громко возмущается Гаврило.

— А может, это неприятель бьет из пушек по партизанам? — тяжело вздыхает повар. — Что ты на это скажешь?

— Это тоже не так уж плохо, — спокойно отвечает пулеметчик. — Если они так чешут из орудий, значит, наши им здорово всыпали. Артиллеристы по воробьям не стреляют, они выбирают что-нибудь покрупнее. Запомни это, старая поварешка.

— Ты гляди, какой умник выискался, трещит, понимаешь, ровно пулемет, — удивленно посмотрев на Гаврилу, говорит Лиян. — Не мешало бы тебя тоже разок из пушки долбануть, да вот только боюсь, как бы снаряд не испугался твоей косматой башки и не свернул бы…

— …И не свернул бы к тебе в торбу глотнуть ракии, так что потом бы у него весь день в голове шумело, — огрызнулся Гаврило.

— Вот те на, «шумело»!.. Откуда это у снаряда голова? — вытаращив глаза, удивленно спрашивает Лиян.

— Думаешь, если ты всю жизнь без головы разгуливаешь, так и снаряд такой же? — насмешливо щурясь, вопросом на вопрос отвечает косматый детина. — Есть у него голова, да еще какая, со взрывателем, к тому же замедленного действия, вот так-то…

— Ну да, знал бы ты, милый, как у меня в голове этот самый взрыватель работает! — воскликнул Лиян. — Если мою башку пульнуть сейчас из пушки в сторону Бихача, она бы полетела прямо к мосту, в трактир старого Сучевича и угодила бы в самую большую бочку с ракией. Я, брат ты мой, к ракии тянусь еще с тех самых пор, как меня поп Лазарь покропил при крещении сливовицей.

— Детей водой крестят, — глубокомысленно изрек Черный Гаврило.

— Так-то оно так, да только поп Лазарь возненавидел воду с того самого дня, когда спьяну чуть не утонул в Уне, — ответил Лиян. — С тех пор он даже свою лошадь ракией мыл.

— А тебя, видать, как раз той лошадиной водой и покропили. — Гаврило захохотал.

Повар Лиян вскочил на ноги, готовый броситься на защиту всех лошадей, какие только есть на свете. За любовь и уважение к лошадиному племени его часто называли лошадиным адвокатом.

— Да знаешь ли ты, бестолочь, что такое конь?! — завопил он, но, прежде чем Гаврило успел что-нибудь ответить, из-за ближайшей горной гряды, густо поросшей лесом, вынырнул вражеский самолет-разведчик и стал пикировать прямо на них.

— Гляди, гляди, он у тебя за спиной! — закричал Гаврило.

Однако Лиян, не видя самолета, решил, что приятель все еще говорит о лошадях, и, презрительно усмехнувшись, сказал:

— Во дает — конь за спиной! Очень смешно, почеши мне теперь пятки, чтобы я засмеялся.

— Вот сейчас он тебе почешет! — еще громче завопил Гаврило и распластался на земле. В ту же секунду над их головами прожужжала первая пулеметная очередь. Лиян подпрыгнул, словно заяц, и заверещал:

— Беж… беж… бежим!

По крутому откосу покатилась соломенная шляпа бывшего полевого сторожа, за ней полетели кожух, штаны и, наконец, опанки. Мелькнула и кожаная сумка — неотъемлемая принадлежность его экипировки. Вероятно, где-то среди летящей одежды находился и сам ее хозяин — славный партизанский повар Лиян, но летчик не успел его разглядеть, так как все это боевое снаряжение мгновенно скрылось в зеленом море невысокого кустарника, что рос у подножия холма.

Летчик дал еще одну очередь, но в тот же момент, словно в ответ на это его приветствие, с холма застрочил пулемет, который Черный Гаврило еще весной захватил у гитлеровцев.

— Ага, получил, разбойник!

Видимо не ожидавший такого оборота, а может быть, и действительно получивший несколько пробоин, немецкий самолет сделал круг над голым откосом и со злобным гудением скрылся за ближайшими холмами. Гаврило шумно вздохнул, вытер со лба пот и, оглянувшись, закричал:

— Видал, как драпанул?

— Прилетел, покружил да в штаны и наложил! — подхватил Лиян, опасливо, словно заяц, выглядывая из-за куста можжевельника. — Здорово ты его шуганул, Гаврилушка, золотой ты мой детинушка. Вишь ты, сразу тягу дал, как тебя увидал!..

Сильно струхнув, Лиян обычно сначала начинал заикаться, а потом и вовсе терял дар речи, но уже через пять минут разражался целым фонтаном слов, причем часто в рифму. Только после этого он снова переходил на свой обычный пастушеско-поварско-обозный лексикон. Так было и на этот раз.

— Ага, глянь-ка на него, на сукина сына, как растявкался, крадется, понимаешь, что твой барсук в кукурузу или, сказать, ровно лиса к цыпленку! Жаль, у меня сумка за кусты зацепилась — я его не успел огреть как следует.

— Я ему, однако, насыпал соли на хвост, пусть теперь почешется! — пробурчал Черный Гаврило. — Эти немецкие пулеметы хорошо бьют, ничего не скажешь.

— Это ты, брат, хорошо бьешь, — похвалил его Лиян. — Если бы не ты да не твои руки…

Тут на Лияна опять накатило поэтическое настроение, и он начал декламировать — точь-в-точь как их ротный поэт Джоко Потрк:

Произнеся еще несколько строчек в том же духе, Лиян заглянул в свою торбу и, обнаружив, что его бутылка пуста, огорченно закончил:

— Будет, будет тебе чем промочить горло, — стал утешать его Гаврило. — Подходит к нам помощь — пролетарские отряды, теперь города будут падать один за другим, как спелые груши с дерева. Будет тебе там и ракия.

— Ай как здорово ты заливаешь! Из твоих бы уст да в Верховный штаб, из Верховного — в Оперативный краинский, из Оперативного — в штаб Второй краинской бригады, из него — в Бихач, из Бихача — в мою баклажку, а из нее — в мою глотку! — радостно закричал Лиян, на что Гаврило вытаращил глаза и изумленно пробасил:

— Ты смотри, как складно зачастил — точь-в-точь как бихачский судья. Он меня однажды засадил на два месяца в каталажку за то, что я съел чужого теленка и три-четыре курицы в придачу. Славный был ужин, я до сих пор облизываюсь, когда о нем вспоминаю.

— Ужин! — неожиданно подскочил повар. — Мне же давно пора готовить ужин для роты, а я с тобой тут болтаю. Боялся, как бы ты не заснул на наблюдательном пункте, вот потому я и пошел за тобой.

— Ты за мной увязался по другому поводу, потому что боишься просмотреть, когда появятся пролетарские отряды, и хочешь их увидеть первым, — хитро подмигнув, заметил великан. — Однако просчитался ты, дед, они еще далеко отсюда.

— Ничего не далеко, — возразил Лиян. — Если уж мы, обыкновенные партизаны, вечером один город берем, а утро уже у другого встречаем, то что же говорить о пролетариях?! Олух ты этакий, потому они и зовутся пролетариями, что у них ведь как: были на востоке, не успел моргнуть — уж на западе, все равно что гроза — в Сербии полыхнет, в Черногории загремит, прокатится по Боснии, в Хорватии эхом отзовется, прогремит в… Да что там, сам знаешь, как наши края и области называются! Вот что такое пролетарии! Потому-то я уже целый месяц только одним глазом сплю — все боюсь их приход проспать.

— Да, это ты мне хорошо объяснил, — восхищенно загудел Черный Гаврило. — Вот, значит, что такое пролетарии — все равно что партизаны, только еще более прыткие, везде поспевают.

— И везде по-геройски бьются — и в Боснии, и в Сербии, и в Лике! — назидательно подняв вверх палец, добавил Лиян, сам удивляясь тому, какие правильные и мудрые мысли приходят ему нынче в голову.

— Да ты, дед, иногда говоришь как самый настоящий комиссар! — выпучив глаза, воскликнул Гаврило. — А я ведь тебя спервоначалу принял за обыкновенного старого мерина, только без хвоста.

— Подожди, ты меня еще узнаешь, — приосанился Лиян. — Вот если меня в роте не будут слушать и уважать, как полагается, уйду с пролетариями, только вы меня и видели. Те-то уж обо мне позаботятся, как… солдат о фляжке с ракией!..

Тут старик оборвал свою речь, потому что невдалеке, за холмами, послышалась яростная пулеметная стрельба, по которой можно было заключить, что там завязался нешуточный бой.

— Одни обороняются, а другие наступают, — прислушавшись к стрельбе, заметил Гаврило. — Вот это пулеметы гитлеровцев бьют длинными очередями. А это — короткими — жарят пролетарии, сами наступают, но патроны берегут.

Гаврило говорил так уверенно, будто наблюдал этот бой своими глазами. Завидуя его проницательности, Лиян долго молчал, а когда стрельба стала заметно стихать, затрещал, как сорока на ветке:

— Стой, погоди, теперь я тебе объясню, чего там делается! Разбитый неприятель обратился в бегство по ущелью, через овраги, проселками, вдоль ручья, через горы, лес, поля и луга, по пути солдаты бросают винтовки, патроны, шинели, ранцы, подсумки, фляжки… Что, неужели и фляжки бросают с ракией?! Все — конец им, если уж и ракию бросают. Эх, где ты, сторож Лиян? Сколько военных трофеев попусту пропадает!

— Да где ты в самом деле? — вытаращил глаза верзила-пулеметчик, который до того увлекся, слушая, как Лиян расписывает бегство врага, что ему показалось, будто сам старик исчез неведомо куда.

— Где я? Сам не знаю, потому что все еще в мыслях преследую врага. Сейчас мы гоним его через какое-то ущелье, загоняем в реку, вода доходит нам уже до подбородка… Ай, меня понесло течением, караул!..

Тут повар растянулся на голом склоне холма и стал колотить по воздуху руками и ногами, словно барахтаясь в быстрой воде, а Гаврило, бросив свой пулемет, кинулся к нему.

— Мать честная, человек тонет! Давай скорее руку!..

2

Среди горных пастбищ, через редкие дубовые рощи и густые заросли орешника бежит узкая проселочная дорога. По ней, то и дело исчезая в тени деревьев, не спеша тянется белая вереница овец, словно ленивый ручеек в жаркий день. Рядом с пастушком бежит веселая собачонка.

— Эх, пастушок! — ворчит бывший полевой сторож Лиян, стоя на холме и не сводя глаз с бредущего стада. — Постреленок! Наверняка забрался на какой-нибудь орех или на чужую яблоню — и знай себе набивает карманы…

Черный Гаврило, лежа в траве возле своего пулемета, добродушно ворчит:

— Ты до сих пор смотришь на ребят глазами злого садового сторожа. Все они для тебя только озорники да шалопаи…

— Я был сторожем, охранял посевы, потому и должен смотреть глазами сторожа, — отрезал Лиян. — Не стану же я, как вы, пулеметчики, сквозь прицел на все зыркать.

— Однако ты теперь партизанский повар, а вчерашние пастушки — уже пионеры, чуешь? И орехи с яблоками они собирают не для себя, а для наших раненых, — насмешливо подмигнул Лияну Гаврило.

— Ну вот, опять он меня учит! — заворчал повар. — Что же это за времена такие настали, люди добрые! Вороватые мальчишки превратились в прилежных пионеров и партизанских связных. Гаврило стал настоящим учителем, и теперь не хватает только, чтобы мой кухонный конь Шушля заявил бы вдруг, что ему не по нутру моя ругань, и тогда мне можно сразу утопиться в какой-нибудь бочке с ракией.

— Топись себе в Уне, зачем же ракию-то портить?

— Ну да, чтобы простудиться в ледяной воде, этого мне только не хватало! — возмутился Лиян. — Нет, лучше уж терпеть пусть даже таких учителей, как ты или Шушля, вы ведь два сапога пара.

Раздав солдатам роты обед, сторож Лиян частенько заглядывал на партизанский наблюдательный пункт, чтобы составить компанию Черному Гавриле и посмотреть на холмы, ущелья, поля и луга, где прошла его жизнь в постоянной войне с детворой. Вот и сейчас он стоял и смотрел на свои родные места, залитые солнцем. Ему вдруг немного взгрустнулось, и он начал вспоминать:

— Эх, Гаврилушка, цыпленочек ты мой, кто-то воевал здесь один год, кто-то больше, а я вот в этих краях провоевал немного-немало лет сорок и как свои пять пальцев знаю тут каждую делянку, каждый закоулок, каждую дыру в плетне, каждый ореховый куст, грушу или вишню. У меня в голове такая военная карта нарисована, какой нет ни у одного полководца на свете, даже у самого Николы Теслы.

— Да ведь и Тесла родился в деревне, как и мы, так что не думай, будто ты умнее его, — возразил Гаврило.

— Да, родился, но не воевал с разными сорванцами, как я, — гордо выпрямившись, сказал Лиян. — Если бы он в наших местах пас овец, я бы и его пропустил через свои руки и он бы стал еще умнее, чем сейчас.

— Ну и хвастун же ты, даже Теслу не оставляешь в покое!

В то самое время, когда они, сидя возле пулемета на наблюдательном пункте, поминали своего славного земляка-личанина из села Смиляна, Никола Тесла, старый и больной, сидел один у себя в номере в одном из нью-йоркских отелей-небоскребов и с грустью вспоминал о своей родине, где сейчас шел бой за свободу, и невесело шептал про себя:

— Вспоминает ли там меня сейчас кто-нибудь? Может быть, только наш старый учитель физики?

Славному ученому даже и в голову не могло прийти, что как раз в эту минуту о нем разговаривают два его неграмотных земляка, пулеметчик и партизанский повар, которые о физике и слыхом не слыхали, в школе не учились, которым вместо электричества всегда светил месяц. И все же… все же они слышали о гениальном ученом, родом из их края, и с уважением и любовью поминали его имя. Даже отпускали шутки на его счет, словно он им приходился старым кумом.

Если бы их только слышал Тесла!

А повар Лиян между тем продолжал свои глубокомысленные рассуждения:

— Вот, например, ты, Гаврило, пройдешь мимо какого-нибудь развесистого ореха на опушке леса — и хоть бы что, никакого от тебя толку, все равно что прошла обыкновенная корова без всякого соображения. А вот если я пройду…

— То это все равно что прошел старый, облезлый мерин, да к тому же еще в кожухе! — быстро перебил его пулеметчик.

— Э нет! — закричал Лиян. — Это все равно что прошел великий мудрец, который бы рассудил так: «Ага, это ореховое дерево, а кто больше всего любит орехи?..»

— Ребятишки, кто же еще, — ответил Гаврило.

— Очень хорошо! — похвалил его Лиян. — Значит, этот самый орех и есть сборный пункт подпасков и другой детворы. Тут они в теньке могут укрыться от солнца, а в непогоду от дождя… К тому же мальчишки любят лазить по такому развесистому дереву даже тогда, когда на нем нет ни одною ореха.

— Вот только зачем они это делают? — задумчиво спросил Гаврило. — Когда я был мальчишкой, то забирался на все деревья подряд, да только забыл, на что мне это было нужно.

Черный Гаврило растерянно и грустно взглянул на густо поросшие лесом холмы и сказал:

— Вон там я пацаном облазил, наверное, тысячи деревьев, но все-таки никак не могу вспомнить, зачем я это делал. И что у меня за безмозглая голова стала!

— Да ведь этого и сам Тесла наверняка не знает, хоть он и не такой дуралей, как ты, а даже очень серьезный человек — одним словом, ученый, — стал утешать его Лиян.

— Нет, уж он-то бы быстро догадался! — упрямо возразил ему Гаврило. — Такой головастый, если хорошенько пошевелит мозгами, обязательно вспомнит даже то, о чем он думал, когда первый раз, задрав голову, посмотрел снизу вверх на дерево.

— Ты гляди! — удивился Лиян. — Откуда это у тебя, Гаврилушка, в голове такие умные мысли?

— На это я тебе сейчас скажу одну вещь, только ты не смейся, — стыдливо опустив глаза на свой пулемет, начал черный великан. — Я когда сижу в засаде на этом холме и смотрю, как бы не появились вражеские самолеты или войска ихние, так вот я только взгляну эдак поверх своего пулемета и сразу вижу все, что я защищаю.

— Как это? — разинул рот Лиян.

— Я и сам не знаю как, — искренне признался Гаврило. — Смотрю — и словно вижу воочию все наши деревни там, под горою, каждый дом вижу, и как ребята босиком, в одних штанах по улицам бегают, и овец с коровами, и даже здоровенного пестрого петуха, который эдак наклонит голову набок, покосится на меня блестящим глазом и спрашивает: «Ну что, Гаврило, сокол ты мой ясный, защитишь нас, если душегубы на деревню нападут?»

— Прямо так и спрашивает? — усомнился Лиян. — С каких это пор курица разговаривать стала?

— Вот именно! — Гаврило поднял палец. — Именно что слышу, говорит он и спрашивает. А уж чего только не слышит Тесла, когда хорошенько призадумается. С ним небось беседуют и облака, и громы небесные, и бог знает кто еще.

Сторож Лиян опустил голову и с неожиданной теплотой в голосе сказал:

— А сейчас и я тебе кое-что скажу. Знаешь, вечером, когда раздам в роте ужин и залезу под одеяло, то сразу вижу всех мальчишек-пастушков, которых я шестьдесят лет гонял из чужих садов, ругал и учил уму-разуму. Многие из них теперь стали командирами, комиссарами, храбрыми пулеметчиками и гранатометчиками.

— Да ну?! — изумился Черный Гаврило.

— Верно тебе говорю. Но как только накроюсь с головой одеялом, то вижу их такими, какими они были пацанятами, и сразу начинаю честить сорванцов на все корки. Вот, к примеру, как раз вчера я отчихвостил нашего командира батальона и хорошенько отодрал его за уши.

— Да неужто командира?! Что ты врешь-то!

— Его самого. Правда, в темноте, под одеялом, я его видел маленьким чертенком лет восьми, сколько ему было, когда я первый раз поймал его верхом на козле. Разве за это не стоило его отодрать?

— Конечно, стоило! — согласился Гаврило. — И кто бы мог подумать, что сорванец, скакавший верхом на козле, когда-нибудь станет командовать батальоном?

— А-а, вот в том-то и вся загвоздка. Я вижу командиров маленькими шалопаями, ты слышишь, как петух просит у тебя защиты, а наш земляк Тесла… Э-э, куда нам до него с нашими петухами да козлами. Он только вообразит эдакого сказочного змея, того, что огнем плюется, — и пожалуйста, сразу превратит его в какую-нибудь хитрую машину, из которой такие громы и молнии выскакивают, что от страху сам себя забудешь.

— Вот спасибо тебе, Лиян, что ты мне про Теслу все объяснил, — обрадовался Гаврило. — Жаль, что я только с петухом разговариваю, а то, может, и из меня бы чего-нибудь толковое вышло.

— Если бы ты, к примеру, поговорил с каким-нибудь жеребцом, из тебя бы получился толковый коновод и ты бы возил нашу партизанскую рацию, — ответил Лиян. — Представь, вот идешь ты рядом с конем, споришь с ним по разным вопросам, а радио наверху, на лошадиной спине, передает голос Теслы, а тот тебя подбадривает: «Держись, Гаврило!»

— Держусь, товарищ Тесла! — громко закричал Гаврило, словно и впрямь услышал голос славного ученого.

3

Пока Гаврило с Лияном болтали о Николе Тесле и выдуманных ими видениях, из далекой рощи на равнине показалась необычная колонна. Сначала из густой зелени выплыло красное знамя и закачалось, развеваясь на ветру, во главе колонны. За ним тянулась пестрая процессия, увидев которую Черный Гаврило удивленно воскликнул:

— Гляди, куда это столько народу повалило?

— Может, это не просто народ, а какое-нибудь войско, — возразил Лиян.

— Если бы это было войско, колонна была бы вся серая, — заметил Гаврило, — а тут одни штатские, да к тому же все больше бабы.

— Ну а где бабы, там должна быть и ребятня, — мудро заключил Лиян. — Надо пойти поразведать, куда это столько народу направляется. Подождем, пока они подойдут поближе, дорога-то ведь под самым нашим холмом проходит.

Лиян быстро спустился к подножию холма и спрятался за густым ореховым кустом у самой дороги.

— Ага, вот отсюда я их всех разгляжу и пересчитаю, будь это войско, простой народ или ребятишки с овцами, хотя это один черт — и овцы и ребятня одинаково блеют.

Чем ближе подходила странная колонна к его укрытию, тем больше повар Лиян пялил на них глаза.

«Что же это такое? Что за удивительное шествие?»

Старики тащили сумки, бутылки и фляги, по всему видать, полные. Женщины несли на головах большие подносы, а в руках разные узелки: похоже, они несли обед мужьям в поле. Парни по двое тащили на вертелах жареных баранов, девушки перекинули через плечо вышитые полотенца, рубахи и целые связки носков.

«Это похоже на каких-то всенародных сватов, — подумал про себя партизанский повар. — Что бы это могло значить?»

Когда голова колонны подошла уже совсем близко к его укрытию, Лиян выскочил из-за куста и грозно закричал:

— Колонна, стой! Один с фляжкой ко мне!

Шедшие в колонне в удивлении остановились. Какой-то усатый дядя с огромной флягой, сделанной из тыквы, просипел:

— Товарищ патрульный, а на что тебе фляжка?

— А чтобы объяснил мне, в чем дело, кто идет, зачем и куда.

— Так это может кто-нибудь и без фляжки сказать, — заметил усач.

— Э, нет! Когда отправляешься в путь с фляжкой, да еще к тому же с полной, это все равно что несешь с собой две головы и знай себе подбавляешь ума из той, что на поясе, в ту, что на плечах.

Видя, что Лиян хитрый плут, которого просто так на козе не объедешь, усач поднял над головой свою флягу и закричал:

— А ну-ка, давай я тебе волью глоток-другой ума в твою голову ради нашего знакомства!

— Предложение принимается обеими руками! — радостно провозгласил Лиян и, схватив баклажку, хорошенько отхлебнул: кло-кло-кло!

— Давай, давай, клохчи! — подбодрил его хозяин фляжки.

— Хорош у тебя этот твой ум, из добрых слив сварен, — повар с удовольствием прищелкнул языком и еще раз отхлебнул из фляги.

— Смотри не хвати лишнего, — забеспокоился усач. — А то ты уж больно увлекся.

В эту минуту из колонны раздался чей-то грозный голос:

— Ага, вот ты где, старый черт Лиян! А ну-ка отвечай, за что ты десять лет назад поколотил моего внука?

Из колонны одним прыжком выскочила здоровенная баба, каких обычно называют гренадерами в юбке, выхватила у одного из парней вертел, на котором недавно был насажен баран, и, держа его наперевес, словно копье, стала наступать на Лияна, громко вопя:

— Руки вверх, сдавайся! Вот я тебя сейчас вертелом!

Лиян, не на шутку струхнув, быстро поднял руки и залепетал:

— Ты откуда взялась, тетка Тодория? Тебя ж прошлым летом громом убило!

— А вот и нет, меня только слегка треснуло, и я почти сразу очухалась.

— А гранатометчик Милорад из нашей роты, это не твой ли внук будет? — вспомнил Лиян.

— Верно, он самый! — весело подтвердила баба.

— Я его больше всех люблю у нас в роте, — начал заверять ее Лиян, — всегда ему наливаю двойную порцию.

— Ага, это правильно, это за то, что ты его, бедного, гонял из чужих садов и огородов и не давал на чужих лошадях ездить. Нет, все-таки надо тебя за это хоть разок треснуть вертелом.

Баба снова подняла вверх свое страшное оружие, но тут из кустов раздался громовой голос:

— Эй, баба, руки вверх, вертел вверх!

Перепуганная баба подняла вертел высоко над головой, и в ту же минуту из кустов показался Черный Гаврило с пулеметом в руках.

— Ага, я сразу раскумекал, что с моим приятелем что-то случилось, раз он так долго не возвращается. Куда это вы тащите столько всякой всячины, да еще такие угощения?

— Идем встречать пролетариев! — гордо ответил усатый дядя с тыквенной фляжкой.

— Да ведь и мы их караулим на этом холме, ждем, когда появятся первые пролетарские колонны! — пробасил Черный Гаврило.

— Раз уж у нас, можно сказать, одно дело, неплохо бы сейчас подкрепиться глотком доброй ракии, чтобы глаза зорче стали, — предложил Лиян.

— Чтобы вы вместо одного пролетария видели двух! — ответила воинственная баба, на что Лиян весело заметил:

— Так это даже лучше — нас будет в два раза больше. А если ракия выдержана три года, я могу вместо одного и трех бойцов увидеть.

Лиян отхлебнул из первой же предложенной ему бутыли и удовлетворенно заявил:

— Ну вот, теперь у меня все мальчишки двоятся, а тебя, тетка Тодория, я вообще не вижу. Ты бесследно исчезла с зеца лимли, то есть с лица земли. Поэтому я тебя исключаю из наших боевых рядов.

— Как это краинку-то, да еще такую, как я, исключать из боевых рядов и еще прикидываться, что ее не видишь?! — рассвирепела баба. — Что же будет с маленькими веселыми пичужками, нашими молодыми партизанками, если ты своим козлиным глазом не видишь даже такой столб, на который бы целая бригада могла опереться!

Тут баба-столб снова выхватила у кого-то вертел и с такой силой огрела им Лияна по голове, что тот как стоял, так и грохнулся в канаву.

— Ну что, теперь увидел?

— Э-э-э! — заблеял Лиян голосом, каким, должно быть, кричал баран, когда его сажали на вертел. — Увидел молнию, потом ударил гром с Грмеча, а теперь… ой-ой… и вправду земля вертится, даже переворачиваться начала, а вокруг пляшут звездочки — точь-в-точь как наши партизанки-пичужки, когда коло поведут.

— Ну вот, видишь, как сразу поумнел, — довольно промолвила баба. — А ну-ка раскрой глаза пошире, может, увидишь и какую-нибудь звезду покрупнее, вроде меня, а?

— Охо-хо, вон она, вижу на небе Большую Медведицу, это, верно, ты и будешь.

— Ну конечно ж я, — растроганно ответила тетка Тодория, нисколько не оскорбившись сравнением с Большой Медведицей. — Поднимайся, дай я тебя поцелую.

При этих словах Лиян вскочил, как вспугнутый заяц, и в мгновение ока оказался за спиной у Черного Гаврилы.

— Спасай, Гаврилушка, никогда еще меня медведи не целовали. Прочь, тетка, сгинь, напасть небесная!

4

Немало радостных и веселых дней видела и еще увидит суровая Боснийская Краина. Но никогда больше не будет столько веселья, песен, такого радостного возбуждения, какое царило здесь в то памятное лето сорок второго года, когда сюда на соединение с боснийскими партизанами подходили отряды сербских и черногорских рабочих.

К встрече боевых товарищей готовилась вся Краина. И стар и млад с нетерпением ждали прихода сербских и черногорских братьев. Девушки с песнями вязали шерстяные носки и свитера, вышивали полотенца, словно готовились встречать разряженных сватов.

«Издалека идут сваты», — радостно билось сердце молодой пастушки Борки с Бравского поля. Идут из Белграда, Крагуеваца, с Цетинья, из Мостара, Невесиня, перешли уже через реки Дрину и Лим, перевалили через высоченные горы, про которые молодая пастушка раньше и слыхом не слыхала, и вот они уже у порога нашей Краины. Идут гости, девица-раскрасавица, черноглазая и чернокосая, выходи встречать сватов долгожданных!

запел повар Лиян, когда его рота проходила мимо молодой пастушки, на что острая на язычок девушка без задержки весело пропела:

Ничуть не обидевшись, даже, наоборот, польщенный тем, что девушка его сраэу узнала, сторож Лиян ответил ей очередным куплетом:

На этот хвастливо-разудалый куплет смешливая пастушка так звонко расхохоталась, словно зазвенел маленький бубенчик на шее лошади, и весело подхватила:

Партизанская рота остановилась, чтобы не пропустить ни одного слова из этого веселого поединка между их поваром и озорной девчушкой, и тут вдруг из самой колонны подал голос еще один певун — омладинец Джоко Потрк:

— Эге, когда передо мной ракия, не боюсь я никакой рыбы, даже и этого твоего кокоро… кор… водяного носорога-осьминога! — расхрабрился повар и воинственно взмахнул своей жестяной фляжкой.

— Ты гляди как наш старик разошелся! — удивленно воскликнула пастушка Борка. — Я думала, такие герои есть только в Первой Пролетарской бригаде!

Лиян этим словам удивился еще больше.

«Неужели, — пробормотал он про себя, — неужели и она уже прослышала про Первую Пролетарскую в этих богом забытых горах?! Да, дела! Бригада бьется еще черт те где, у нее на пути еще столько дотов, засад, вражеских гарнизонов, а слава о ней уже взбудоражила сердце этой хохотушки в далеком краю, докуда бригаде еще идти и идти. Нет, теперь уж точно — победа будет наша!»

Эту последнюю фразу повар Лиян произнес почти вслух, потому что в эту минуту он совсем отчетливо, словно в каком-то счастливом сне, увидел высоко в небе развевающееся над его родными полями и рощами алое, как заря, знамя победы.

«Гляди, гляди, а это что! Уж не обманывают ли меня мои старые глаза? Да ведь под знаменем-то — вчерашняя ребятня, все те сорванцы, которых сторож Лиян столько лет гонял по полям и огородам, из чужих садов и бахчей, с яблонь и груш! Не успел оглянуться, как мои мальчишки вон какими героями стали!

Что это со мной, даже не понюхал ракии, а таким пьяным еще никогда в жизни не был?! — изумленно подумал старик. — Ясно вижу и то, что будет завтра, вижу новых героев, что приходят на смену Кралевичу Марку и другим юнакам из народных песен. Лиян, что это на тебя нашло, никак, ты в пророка превращаешься!»

Бывший полевой сторож расправил плечи и стал восторженно декламировать, да так, будто ему кто-то невидимый шептал нужные слова на ухо:

Он еще не успел закончить свое импровизированное выступление, как омладинец Джоко Потрк закричал из колонны:

— Товарищ комиссар, он же мое стихотворение читает, то, которое я написал сегодня утром и только тебе показал. Откуда он его узнал?

— А ну-ка, товарищ повар, признавайся, откуда ты знаешь этот стих? — обратился комиссар к увлекшемуся декламатору.

— Да кто-то мне его на ухо шептал.

— И кто бы это мог быть? — серьезно спросил комиссар. — Мы никого возле тебя не видели.

— И я не видел, только слышал, — все так же восторженно ответил Лиян.

— Да ты случайно сегодня не выпил? — подозрительно спросил комиссар.

— Если бы так! — искренне ответил бывший сторож. — Я уж три дня тоскую по Райке Сливич, по ракии значит.

— А все-таки вид у тебя такой, будто ты пьян.

— Да, я пьян! — пробурчал партизанский повар, задумчиво глядя куда-то в небо.

— Да от чего же тогда?

— Еще опрашиваешь от чего! Гости к нам идут, пролетарии. Вся Краина пьяна от радости, так неужели ж мне одному быть трезвым? Когда мы с Гаврилой сидели там, на холме, в охранении и слушали, как бьют их пулеметы, мне все казалось, что я нахожусь на великом пиру, какого еще не видели в этих краях.

— Смотрите-ка, как наш Лиян загорелся, будто омладинец! — одобрительно заметил комиссар. — И правда, сегодня все похоже на какое-то всенародное празднество, на пир, как сказал наш славный повар.

— Так точно, товарищ комиссар! — радостно воскликнул Лиян.

Но ротный поэт Джоко Потрк не дал ему продолжить. Он выбежал из колонны, встал рядом с поваром и начал декламировать:

— И ракия течь рекой! — перебил его Лиян и продолжал:

— Да, ты-то можешь спокойно дремать себе в холодке на нашей Козаре, — заметил неулыбчивый командир роты, родом с Козары, — а вот врагов она встречает по-другому.

как из пулемета выпалил Джоко Потрк, так что Лиян изумленно воскликнул:

— Эй-эй, стой! Это я хотел сказать, а ты меня опередил! Что такое сегодня творится, все друг у друга стихи крадут, я у тебя, ты у меня.

— Ничего удивительного, — улыбаясь ответил комиссар. — Идут к нам дорогие гости, вот весь народ и поет от радости.

— Верно, — согласился с ним партизанский связной, родом из Лики. — Мы у себя в Лике под горой Стражбеницей, когда услыхали о приближении пролетариев, чуть изменили одну нашу старую песню и теперь гостей встречаем такими словами:

— Что еще остается этому сожженному и разграбленному краю, — невесело проговорил хмурый комиссар. — Ничего не имея, он тебя хоть песней попотчует.

— Ничего, может, и жареный барашек найдется, — бросила пастушка Борка, весело сверкнув черными глазами. — Поглядите только на мое стадо, я его все это время по лесам прятала, чтобы врагу не досталось.

— Ну тогда ты тоже песню заслужила! — воскликнул Джоко Потрк и пропел:

— Ну вот, на тебе! Пляшут коло в честь боевого братства и не нашли ничего лучшего, как петь про мои кривые ноги, — обиженно проворчал повар Лиян и, назидательно подняв палец, добавил:

— Насчет унесут это точно! — ехидно бросил кто-то из колонны.

Лиян с укором посмотрел на шутника и примирительным тоном сказал:

— А что, разве вы не помните, как нам недавно на концерте поэт Скендер Куленович читал свои стихи:

— Ого, смотрите, как у нашего повара растет культурный уровень, — удивился комиссар. — Молодежь, берите пример со старика!

— Вот именно, пусть берут пример, — с обидой в голосе проговорил Лиян. — А сейчас я бы, товарищ комиссар, сбегал вниз до речки Япры на мельницу. У меня там знакомый мельник есть, я бы у него попросил немного муки нашим омладинцам похлебку приправить.

Лиян потянул за уздцы свою кухонную клячу, знаменитого плута Шушлю, и направил его вниз по узкой тропке. На повороте Лиян еще раз оглянулся и крикнул пастушке:

— До свидания, моя хохотушка, увидимся еще на войне. Сдается мне, что ты скоро в наших рядах окажешься.

5

Цоко-чоко-цок, цоко-чоко-цок!

Трам-драм, трам-драм!

Такой двойной перестук-перезвон доносится со стороны неприметной тропинки, которая сквозь густой кустарник круто сбегает вниз к неширокой речушке Япре. Узкий проход между скалами, по которому течет Япра, с незапамятных времен зовется Ущельем легенд.

Почему именно Ущельем легенд?

Да потому, что любой местный житель знает хотя бы одну-две удивительные истории об этом ущелье. А уж какой-нибудь замшелый дед или усатая древняя бабка, ого! Те знают их полный мешок, да сверх того еще найдется парочка, когда нужно задобрить пастуха, чтобы тот получше присмотрел за рыжей коровой со сломанным рогом.

Так что ничего удивительного, что и этот странный перестук, раздававшийся из-за кустов, наводит на разные мысли.

«Что бы это могло быть? Может, опять здесь происходит что-то таинственное? Может быть, так начинается одна из тех легенд, от которых ледяной мороз дерет по коже и кажется, будто огромный страшный некто с глазищами, как мельничные жернова, тяжело дышит у тебя за спиной?..»

Цоко-чоко-цок! Трам-драм!

Но стоит заглянуть за кусты, что скрывают тропинку, и вы сразу с облегчением вздохнете. Потому что тут же узнаете двух необычных путников и мигом разгадаете загадку таинственного стука. «Цоко-чоко-цок» — это не кто иной, как знаменитый конь повара Лияна Шушля, а «трам-драм» — понятное дело — сам бывший полевой сторож собственной персоной, с неизменной кожаной сумкой и фляжкой, краса и гордость краинских кашеваров.

Так напевает, спускаясь к речке Япре, славный повар. Он заранее радуется встрече со своим старым другом мельником Дундурием.

Автор этой книги тоже хорошо знал славного мельника Дундурия. Еще учась в первом классе гимназии, как-то раз рыбача на Япре, забрел я на его мельницу. Позднее я так описал эту встречу в одной из своих книг:

«В открытых дверях мельницы показалась огромная фигура старика в кожухе и бараньей шапке. Белый иней мучной пыли покрывал его косматую шевелюру и огромную бороду. Из этих густых зарослей весело поблескивали живые, светлые глаза и торчал мясистый красный нос, по форме напоминавший большую картофелину…

— А-а-пчхи! — раздалось оглушительное чихание из-под копны взъерошенных волос, словно выстрелила пушка, из которой палят во время сельских праздников, и вся фигура старика на миг окуталась облачком мучной пыли, поднявшейся с бороды, усов, волос, меховой шапки и кожуха. — А-а-пчхи! Прохватило меня этим чертовым сквозняком на мельнице…»

Если бы сторож Лиян в детстве хоть немного научился грамоте, то смог бы описать свою первую встречу с Дундурием, происшедшую еще в прошлом веке, лет эдак пятьдесят с хвостиком назад. Теперь эту встречу помнит только самая старая верба, что растет рядом с мельницей, но она уже совсем оглохла и даже с ветром больше не разговаривает — куда ей рассказывать разные там истории про поваров да мельников. Довольно и того, что мельница не переставая поет свои скрипучие сказки-побасенки.

Ох как хорошо повар Лиян помнит свою первую встречу с Дундурием! К чему тут книги и те три десятка черных муравьев, что зовутся буквами! Она так глубоко запечатлелась в его сердце, что при одном лишь упоминании имени мельника в груди у бывшего полевого сторожа всегда начинают весело стучать невидимые часы — его сердце: «Дун-ду-рий, Дун-ду-рий!»

Тогда Лиян был восьмилетним мальчуганом, круглым сиротой без отца и матери. Он пас овец у местного богатея, заносчивого и чванливого, которого в деревне все звали Дрекавацем, то есть крикуном, за его скверный характер. В жаркий летний полдень, пока овцы, закрытые из-за жары в хлеву, дремали в холодке, мальчик помогал по хозяйству в доме или работал в поле.

Однажды его послали на мельницу Дундурия с тяжеленным мешком пшеницы и наказом поскорее ее смолоть.

Дундурий в ту пору был здоровенным детиной, косая сажень в плечах. Он мог на спор съесть в один присест целого жареного барашка, разбивал о свою голову глиняные горшки, мог поднять на плечи и обнести вокруг мельницы взрослого бычка и даже небольшую лошадь, а как-то в городе на ярмарке боролся с медведем и повалил его.

Все это он, разумеется, делал на спор. Он страшно любил спорить на что угодно и с кем угодно.

И в тот день, увидев перед своей мельницей хрупкого, худенького парнишку с огромным мешкомна спине, великан Дундурий удивленно пробасил, прикидывая тяжесть мешка:

— Ты это на спор, что ли, пер из самой деревни до мельницы?

Вспотевший мальчик опустил свою ношу на землю и печально ответил:

— Нет, дядя Дундурий, не на спор. Это меня нагрузил хозяин Дрекавац и наказал побыстрее смолоть зерно, а то, говорит, открутит голову и мне и тебе, если не сделаем, как он велел. К нему в гости пришел кум Касалица, вот он и хочет накормить его горячей погачей, оладьями, слоеными пирогами да лапшой.

— Что?! Какой-то паршивый Дрекавац собирается мне голову открутить?! — загремел Дундурий. — Это он мне угрожает? Мне и медведь пробовал голову открутить, да я его самого об землю так хряснул, что вся Боснийская Крупа затряслась. Я сам отверну голову и Дрекавацу, и его лошадям, и корове, и коту, и куму Касалице…

— А как же тогда с пирогами, оладьями и лапшой для кума Касалицы? — озабоченно спросил мальчик и заглянул в свой мешок.

— Погоди, сделаю я лапшу из него самого и из этого болвана Дрекаваца, они у меня сами в лепешки превратятся. Изрежу на мелкие кусочки, как самый мелкий табак, и набью в свою трубку! — негодовал Дундурий. — Какая наглость заставлять нести такую тяжесть бедного сироту, ведь ты же не вьючная лошадь! А я-то думал, ты об заклад с кем побился, что дотащишь этот мешок до мельницы.

— Нет, дядя Дундурий, я и не умею биться об заклад, — признался мальчик.

— Ох ты, бедолага мой… Как, говоришь, тебя зовут-то?

— Илия, — тихо произнес мальчик и скромно опустил взгляд.

Тогда никому и во сне не могло присниться, что из этого скромного, молчаливого парнишки со временем вырастет хитрый полевой сторож, настоящее имя которого все быстро забудут, а станут называть за лисью хитрость просто Лияном. Кто бы мог подумать, что этот самый Лиян со временем станет знаменитым партизанским поваром, да к тому же еще в ударной омладинской роте, что он на своих кривых ногах прошагает через столько боев народно-освободительной войны и революции! Так что повнимательнее приглядывайтесь к каждому мальчишке и с уважением кланяйтесь полевым сторожам, ведь никто не знает, кем они могут стать завтра.

Дундурий поддел указательным пальцем мешок с пшеницей, пригнулся почти до земли и велел:

— Садись, Илиян, сынок.

Парнишка удивленно спросил:

— Куда садиться?

— Садись мне на шею, пойдем к твоему хозяину Дрекавацу и спросим, зачем он мучает бедного сироту. Я ведь про тебя уже слышал, только вот имени не знал.

— Но мне, дядя, стыдно на тебе верхом ехать, — пробормотал маленький Илиян, будущий Лиян.

— Да чего там стыдиться, милый. Ты же совсем заморился, пока тащил такой здоровенный мешок, теперь тебе отдышаться надо. Давай влезай побыстрее!

Взобрался Илиян на шею Дундурию, и они тронулись в путь вниз по ущелью. Парнишка посмотрел на свой мешок, который мельник нес на одном пальце, и предложил:

— Дядя, давай мне мешок, я его на спину взвалю, так и твоему пальцу и тебе легче будет.

— Ага, хорошо, что ты мне напомнил про мешок! — воскликнул богатырь. — Я его отдам на хранение моему другу Кундурию. Эй, Кундурий, иди-ка сюда!

Откуда-то из-за мельницы раздался топот, и, прежде чем маленький Илиян пришел в себя от удивления, к ним подскакал резвый вороной конь и весело заржал, словно говоря: «Вот он я, зачем ты меня звал?»

Мельник развязал мешок и поставил его перед конем.

— Дорогой мой Кундурий, угощайся, это тебе посылает твой родственник Дрекавац. Он говорит, что рысью ты бегаешь гораздо лучше, чем его кум Касалица.

Кундурий только махнул хвостом, будто хотел сказать: «Тоже мне рысак нашелся на двух ногах! Добро бы еще Касалица и Дрекавац вместе бежали, тогда бы хоть у них двоих четыре ноги было, да и то далеко бы им было до хорошей лошади».

— Ешь, ешь, Кундурий, — снова сказал коню хозяин.

Воронок навалился на пшеницу, зерна так и захрустели у него на зубах. А Дундурий зашагал вниз по Ущелью легенд, громко напевая:

Маленький всадник Илия стал так громко смеяться, как, наверное, не смеялся сколько себя помнит. Он впервые в жизни услышал песню, в которой говорится о том, что он сам видел и знал.

— Ха-ха, Касалица ждет, а Кундурий жует! Ха-ха-ха, как это ты так складно, дядя Дундурий, одно за другое цепляется и звенит, как колокольчик у овцы на шее: кок-чок, ждет — жует!

— А-а, для этого надо иметь голову на плечах, а в голове — веселый серебряный звоночек. Только тряхнешь головой, расправишь плечи, и он сразу — звяк-звяк — зазвенит, зальется в тебе, — стал расписывать Дундурий, обрадованный тем, что мальчику понравилась его песня. — Тебе остается только открыть рот — и песня сама польется, как вода по мельничному желобу. Ты когда-нибудь видел мельничный желоб?

— Видел, дядя Дундурий. Это такое большое выдолбленное на дерева корыто, по которому бежит вода и крутит мельницу.

— Так-так, вот и моя глотка — тоже желоб, только что чуток поменьше, но зато мой голос слышно дальше, чем любую мельницу под Грмечем, особенно если это горло сальцем смазать.

Для наглядности детина завопил так, что его голос громом прокатился по всему ущелью:

Песня полетела, полилась по долине реки Япры и донеслась до маленькой деревушки, что была на другой стороне ущелья, раньше, чем наши два героя, большой и маленький, спустились в низину, подойдя к опушке леса. Перепуганный Дрекавац выскочил на крыльцо и закричал своему куму Касалице:

— Ой, кум, беда! Слышишь, как он там поет и грозит? Это тот самый разбойник-мельник, Дундурий, вот только не знаю, что это за Илиян, который идет вместе с ним.

— Илиян! Уже по одному имени видно, что это тоже какой-то здоровенный верзила. Не мешало бы нам от беды подальше у тебя на чердаке схорониться.

— Верно, кум, лезем скорее на чердак от беды, а то не сносить нам головы! — прошипел Дрекавац, как рассерженный гусак, и мигом взлетел по деревянным ступенькам на темный чердак, откуда закричал своей хозяйке: — Выгляни-ка на дорогу, кто это там идет с Дундурием?

Остроносая жена Дрекаваца по прозвищу Крешталица — стрекотуха, злющая, как дикая кошка, и ядовитая, как змея, выглянула на узкую проселочную дорогу и, изумленно всплеснув руками, заверещала от страха:

— Ай-ай, идет не человек, а гора, а на нем… а на горе-то…

— Что на горе, говори! — рявкнул Дрекавац, чувствуя, что язык еле ворочается у него во рту, точно налитый свинцом.

— Ай, горе мне, на горе-то…

— Черт в норе! — досадливо закончил Дрекавац, у которого язык уже совсем одеревенел, как буковый валёк, которым девушки у ручья колотят конопляное белье.

— На горе… на горе… не чр-мр… нр-гр… — Крешталица, кажется, совсем потеряла дар речи.

На это кум Касалица заухал, подобно филину, со своего чердака:

— Ку-ку-кума, кто сидит на этом человеке-горе, неужто взаправду сам дьявол?

— Ку-ку-кум Касалица, тот, кто сидит на горе, похож на нашего маленького чертенка Илию.

— А может, эта гора идет на четырех ногах и на ней есть седло и уздечка? — залепетал кум Касалица так, будто недавно выпил по меньшей мере бутыль доброй ракии.

— Нет у него ни седла, ни уздечки, и ног у него не четыре, а только половина, то есть две, но мальчишка, верно, сидит у него на шее, — ответила Крешталица.

При этих словах к ее благоверному снова вернулся дар речи, и он яростно заверещал:

— Я тебе покажу половину ног, курица слепая, которая у меня самого всю жизнь на шее сидит. Ведь сидит, кум Касалица, что скажешь?

— Вот те крест, я у тебя на шее никого не вижу, правда, тут довольно темно, дай-ка я пощупаю, — серьезно сказал Касалица и стал ощупывать шею Дрекаваца. — Нет, ей-богу, никого нет, это тебе, наверное, привиделось.

— Черта с два привиделось! — завопил Дрекавац. — Сидят они у меня оба на шее — и она, и этот сорванец Илиян, которого я послал на мельницу, а его все нет и нет. Ух, как я проголодался, а этот лоботряс небось сидит сейчас на мельнице и гоняет лодыря вместе с этим разбойником Дундурием и его дурацким мерином Кундурием. Пусть только вернется домой, я с него живого шкуру спущу.

— Могу поспорить на свою шляпу, что они сидят сейчас на мельнице и пекут погачу из твоей смолотой пшеницы! — закричал Касалица.

— А я спорю, что они не пекут погачу! — раздался громовой голос Дундурия возле самого порога дома. — Вот они мы! Давай сюда твою шляпу, ты проиграл спор!

Перепуганный Касалица не успел еще и рот открыть, как из чердачного люка показалась косматая голова Дундурия. Вслед за ней просунулась огромная ручища, сорвала шляпу с Касалицы и нахлобучила ее на свою голову.

— Очень хорошо, что я выиграл эту шляпу, я-то свою как раз сегодня уронил в реку, когда охотился на выдру.

«Вот ведь как меня обдурил этот проклятый спорщик, черт бы его побрал! — подумал про себя Касалица. — Такому ничего не стоит и выдру перехитрить и заполучить ее шкуру себе на шапку».

Дундурий между тем повернулся к Дрекавацу, и опять загудел его басище, от которого, казалось, потолок готов был обрушиться.

— А с кого это ты тут хотел шкуру спустить, а?

— Кто, я? — смешался Дрекавац, попавший как кур в ощип. — Готов поспорить вон на того жареного петуха на вертеле, что я даже и не заикался ни о чем таком.

— Хотел, хотел, это ты мне так грозил! — осмелел маленький Илиян, выглядывая из-за спины своего могучего защитника.

— Все, Дрекавац, проспорил, петух наш! — закричал Дундурий и поспешил к очагу, на котором жарился петух. — Сюда, Илиян, дорогой мой, ты мне, лиса этакая, сегодня помог выиграть спор и вывести на чистую воду этого кровопивца.

— Ах, разбойники, — зарычал Дрекавац. — И вправду хитрая лиса этот маленький чертенок, отнял у меня петуха. Ну, я ему еще покажу, шкуру спущу, пусть только мельник уйдет.

— Я-то уйду, но и Лияна прихвачу с собой, — пробасил Дундурий. — Не позволю тебе больше сироту мучить. Это теперь мой племянник, а я, стало быть, его родной дядя.

Маленький Лиян-Илиян, проворный, как белка, ловко взобрался Дундурию на плечи, уселся верхом на его шее и радостно зачирикал:

Дрекавац стоял и, разинув рот, смотрел вслед мельнику и мальчику, которые уносили с собой шляпу кума Касалицы и жареного петуха. А кум Касалица рассмеялся и пропел:

Вот так маленький Илия получил новое имя Лиян в могучего защитника, а старое имя и старого хозяина вскоре позабыл…

Все это вспоминал славный партизанский повар Лиян, бывший пастушок Илия, спускаясь по Ущелью легенд к мельнице Дундурия.

Шел военный сорок второй год, вдали грохотали пушки, а растроганному Лияну все казалось, что он опять стал прежним маленьким мальчиком Илияном и теперь спешит поскорее встретиться со своим старым добрым защитником, храбрым мельником Дундурием.

Когда партизанский повар Лиян наконец выбрался из густого кустарника, которым заросло Ущелье легенд, и оказался на хорошо утрамбованной тропинке, бежавшей вдоль реки Япры, он восторженно обратился к своему коню:

— Вот она, Шушля, моя дорогая Япра. Здесь я провел лучшие годы своего детства, здесь учился у мельника Дундурия азбуке поварского ремесла, ловил рыбу…

«Кто это, интересно, у мельника учится поварскому ремеслу?» — ехидно подумал про себя Шушля, повидавший немало мельников и мельниц, и пощипал молодую травку у дороги, словно желая сказать: «Что ты мне тут поешь про каких-то рыб, которых когда-то там ловил, где они, эти рыбы? Ты бы мне лучше овса дал, каким когда-то угощал моего прадеда Кундурия, ты, старый бестолковый козел!»

Лиян сердито фыркнул и подозрительно посмотрел на Шушлю.

— Ты что же думаешь, что я не могу прочитать твои дурацкие мысли, а? Жестоко ошибаешься. Я о рыбалке, а ты сразу об овсе. Называешь меня бестолковым козлом, а я ведь еще твоего покойного прадеда Кундурия знавал, который меня, как родного отца, уважал и почитал. Только и думаешь, как бы набить свое брюхо, обжора ты бесстыжий!

«Так ведь ты, наверное, и сам, как старый повар и солдат, знаешь, что бойца прежде всего надо накормить, — заржал Шушля. — Это азбука военного и любого другого дела. Ты только представь, как это несправедливо — таскать на спине добрую половину партизанской кухни и при этом самому ходить голодным. Смотри, сочиню я про тебя такую басню, что вся омладинская рота будет смеяться».

— Что-что, какую еще басню? — испуганно спросил Лиян. — Болтаешь чего-то там про азбуку, будто ты бог знает какой грамотей, а теперь еще и басни поминаешь. А ну-ка отвечай, не болтались ли намедни около кухни эти наши партизанские поэты Скендер и Бранко?

«И-го-го! — сердито заржал Шушля. — Конечно же были. Ты целыми днями торчишь на холме вместе с Черным Гаврилой и ждешь пролетариев с их лошадьми. Да, да, именно с лошадьми, и нет тебе никакого дела, кто крутится около твоей кухни и около твоего верного коня, твоего забытого и заброшенного друга и товарища Шушли».

— Эге, да ты, никак, меня ревновать стал? — догадался Лиян.

«А что ж ты думаешь! — фыркнул Шушля. — Если ты можешь идти куда-то там встречать пролетарских коней, то почему мне нельзя водить компанию с поэтами? По крайней мере досыта наслушаюсь разных забавных песенок и побасенок».

— Ну конечно, теперь я вижу, что мне кто-то коня портит! — озабоченно сказал повар. — Ни много ни мало — песни начал сочинять! А ну-ка, гений, давай спой, что ты там про меня сочинил?

Шушля, составив вместе передние копыта, высоко задрал голову и заржал на своем лошадином языке, хорошо знакомом каждому полевому сторожу:

— Ай-ай-ай, что с ним сделалось, а ведь был такой добрый конь! — ужаснулся Лиян. — Я и сам иногда стишки кропаю, а теперь вот и мой вполне, казалось бы, порядочный коняшка стихоплетством занялся. Придется теперь мне ему общество выбирать — поэту ведь не пристало разных там балаболок-сорок слушать!

В ту же минуту, словно издеваясь над поваром, вдали по-сорочьи застрекотал партизанский автомат, чей треск вдруг превратился в веселую частушку:

— Да что же это такое — и этот стишками застрочил! — разинул рот от удивления Лиян. — Вот ведь напасть какая, где уж тут Шушлю уберечь от стихоплетства, когда отовсюду песни да частушки с присказками несутся.

Повар озабоченно огляделся, подскочил к молодой липе, оборвал с одной ветки листья, скрутил из них две толстые затычки и тщательно заткнул Шушле оба уха.

— Ну вот, теперь вокруг тебя будет полная тишина, никаких песен. Будешь чувствовать себя как монах в монастыре. Забудь на время обо всем на свете и размышляй-ка лучше о бессмертии души и о своем лошадином рае.

Шушля недоуменно посмотрел на него и сердито потряс головой. Когда обе затычки вылетели, он их неторопливо сжевал и умными глазами посмотрел на своего хозяина, словно говоря:

После этой неудавшейся попытки отлучить Шушлю от поэзии повар Лиян двинулся дальше в направлении старой мельницы Дундурия, бормоча себе под нос:

— Знаю я, в чем тут дело, Шушля брал пример со своего хозяина. Я ведь тоже все больше стихами да песнями говорю-разговариваю. Так что ничего удивительного в этом нет! Как народное восстание началось, так отовсюду и понеслись песни. И если бы теперь кому-нибудь пришло в голову запретить пение и всякое веселье, сперва пришлось бм запретить само восстание.

Повар критически оглядел Шушлю и сказал про себя: «А может, я вообще плохо понимаю Шушлино ржание, все его взгляды и шевеления ушами? У меня сердце поет, вот и чудится мне везде и всюду песня. Я вот, например, слышу, о чем журчит, что говорит и поет наша речка Япра. Она все равно что человек: то веселая и болтливая, то сердитая и шумная, а то притихшая, грустная и задумчивая».

Лиян прислушался к невеселому, однообразному рокоту воды и шелесту листьев над головой, и ему показалось, что он слышит хорошо знакомую партизанскую песню, доносящуюся откуда-то издалека:

Бог знает сколько бы еще текла и разливалась эта песня воды, листвы и партизанской колонны, если бы Лияну вдруг не пришел на память отрывок ехидной песенки, которую Джоко Потрк сочинил о нем и тетке Тодории:

— Тьфу, черт бы побрал ее выпученные глазищи! — фыркнул Лиян и по-вороньи прокричал:

Шушля встрепенулся от этого неожиданного куплета и стал перебирать ногами, словно собираясь пуститься в пляс. А Лиян подбоченился, пристукнули по земле его разбитые опанки, дрогнули колени, и вот сама собой слетела с губ веселая партизанская частушка:

Да, когда у человека веселое, живое сердце, которое умеет и плакать и смеяться, тогда песня сама собой складывается и про все в ней поется: и про воду, и про листья, и про опанки, и про гранаты, и про баб, и про молодых девок, и про лошадей…

Тут Лиян остановился и задумчиво посмотрел на своего верного Шушлю.

— Гляди-ка, то-се, и вот те пожалуйста — опять к лошадям вернулся. Видать, действительно я тебя люблю, негодник и шельма, да к тому же тайный поклонник поэзии и поэтов. Ну, пошли дальше искать дядю Дундурия. Вон, уже слышно, как распевает его старая мельница.

Лиян вздрогнул и испуганно посмотрел на Шушлю.

— Что это я сказал? Распевает?! Неужто и столетняя мельница запела? О люди, люди, что же это такое на белом свете творится?!

6

«Э-хе-хе, Дундурий, благодетель мой, ты уж, наверное, так постарел, что больше и не выходишь никуда из своей мельницы, — подумал Лиян, пробираясь по узкой тропинке вдоль реки. — Может, и не знает, бедняга, что уже второй год под Грмечем полыхает народное восстание. А пушки? Неужели и их не слышал? — рассуждал сам с собой смекалистый партизанский повар. — Какие там еще пушки, совсем ты сдурел! — возмутился в нем старый, видавший виды полевой сторож. — Мельница без остановки скрипит, громыхает, скрежещет и стонет, а старик, верно, давным-давно оглох и уж ни пушку, ни кукушку не услышит. Не зря говорят в народе: «Богат мельник шумом» и «Глухому звонить — время губить».

Как только Лиян подкрепил свой вывод двумя народными пословицами, из-за огромного бука возле тропинки раздался громовой голос:

— Стой! Стойте оба!

Лиян вздрогнул, испуганно попятился и, ткнувшись спиной в Шушлину морду, закричал:

— Ну что толкаешься, стой! Слыхал приказ? Говорят тебе: стойте оба!

Шушля спокойно остановился, так, будто за деревом стоял какой-то его старый знакомый, а повар, не на шутку испугавшись этого громоподобного голоса, довольно неуверенно проговорил:

— Ну, встали мы, встали. И он, и я.

— Куда это вы направляетесь — «и он, и ты»? — спросил из-за дерева все тот же голос.

— Идем на мельницу Дундурия.

— На мельницу Дундурия? Да ты откуда свалился, приятель? — удивились за деревом. — Ты наш или нет?

— Наш, наш, партизанский! — поспешно закричал Лиян. — А этот, у меня за спиной, — мой. То есть тоже наш, кухонный, конь.

— Что-то вы больше походите на деревенских помольщиков, — насмешливо прогудел голос из-за дерева и строго спросил: — Что вас привело на мельницу Дундурия… вернее говоря, сюда, где когда-то была эта мельница?

— Нам нужен мой старый приятель Дундурий.

— Приятель Дундурий? — подозрительно повторил невидимый обладатель страшного голоса. — Кто он тебе, если ты его и на войне вспомнил?

— Хм, кто он мне? — расплывшись в улыбке, проговорил Лиян. — Он мне был и отцом, и матерью, и родителем, и учителем, и благодетелем, и защитником. У него я и поварскому ремеслу выучился, и теперь я самый знаменитый партизанский повар в окрестностях Грмеча от Ключа до самого Бихача.

— А-а, так это ты, Лиян-Илиян, хитрая лиса, старый хвастун, гроза пастухов, известный пьяница! — весело загорланил неизвестный, а затем из-за бука показался… показался…

Да кто показался, спросите вы. Кто показался, если Шушля так перепугался, что вытаращил глаза и попытался спрятать голову под Лиянов расстегнутый кожух? Конечно, ему удалось укрыть только половину головы, и он в ужасе зафыркал у Лияна под мышкой, словно заклиная его:

«Уфу-пфу, спрячь меня, мой кормилец и защитник! Голову я уже схоронил в надежное место, а ты уж спасай все остальное: спину, брюхо, ноги и, извини, хвост со всем, что к нему прилагается!»

договорил за Шушлю Лиян и, раскрыв объятия, приготовился встретить того, кто показался из-за дерева.

А оттуда показался некто… нечто… Действительно, некто и нечто! Этот удивительный некто в каком-то длиннющем овечьем кожухе весь оброс волосами того же цвета, что и кожух, а на голове у него было нечто… Ого, как бы это описать? Недаром Шушля бросился прятаться. Это было огромное нечто, размерами больше, чем тюрбан великого визиря, сплетенное из разных веток и терновника, — смотри и дивись, дивись и почесывай себе в затылке.

— Ну что, Лиян-Илиян, узнаешь? — прогудел этот некто из зарослей густой бороды и двинулся вперед, словно поплыл по воздуху, так как ноги его были прикрыты длинным кожухом.

— Ого, голос своего благодетеля я бы узнал в самой непроглядной тьме и в самом дремучем лесу, не собьет меня с толку и твоя почтенная дремучая борода! — радостно воскликнул Лиян и бросился навстречу удивительному существу, состоявшему из овечьей шерсти, бороды, колючек и оглушительного голоса. — Дай я тебя обниму да поцелую!

Повар крепко обнял старика, а когда потянулся его поцеловать, вдруг дернул головой как ошпаренный и закричал:

— Ай, искололся, будто с ежом поцеловался! Что это у тебя на голове такое?

— Сорочье гнездо, скрепленное колючей проволокой, чтобы не рассыпалось, если меня кто огреет чем-нибудь тяжелым, — со знанием дела пояснил старик. — Я его вверх ногами перевернул, чтобы перья и солома защищали голову от колючек.

«В голове у тебя солома! — подумал про себя Шушля, все еще недоверчиво таращась на этого разряженного лешего. — Да и мой хозяин хорош — к каждому лезет целоваться! Видать, осел над ним в детстве колыбельные пел».

— А чего это ты так прифрантился, краса и гордость всех мельников, мельниц и помольщиков? — с уважением в голосе поинтересовался Лиян.

— Не прифрантился, а присорочился вот этой самой сорочьей квартирой. Обвязался, обмотался, облепился сеном да колючками так, что меня теперь не обнаружит ни вражеский наблюдатель с самолета, ни те прохвосты, что по земле еще ходят.

«Прохвосты — это мы с хозяином, — пробормотал про себя Шушля. — Знаю я, кого он так обзывает, я его насквозь вижу!»

— Ты, дядя Дундурий, камуфляж навел, так называем это мы, военные, партизаны, — стал объяснять ему Лиян.

— Гляди-ка, он меня еще учить будет! — возмутился Дундурий. — Ты что, забыл, как я тебя, когда ты еще мальчишкой был, отнял у хозяина Дрекаваца и привел на свою мельницу? Тогда ты ничего не знал и не умел, все равно что твоя кляча. Это я тебя всему научил.

— Что верно, то верно, — согласился Лиян. — Я тогда и правда был все равно что несмышленый, только родившийся жеребенок.

«А ты, мельник, молол, верно, весь век языком, как сорока, раз сорочье гнездо на голову нацепил, — язвительно подумал про старика Шушля. — Что это пугало, что мой хозяин — два сапога пара».

— А зачем это ты наводишь камуфляж и в засаде здесь сидишь, на дорогу глядишь? — поинтересовался Лиян. — Мельницу свою охраняешь, что ли?

— Охо-хо-хо, какую там мельницу! — прогудел Дундурий. — Ты, видать, не знаешь, что восстание давно докатилось и до Ущелья легенд. Нету больше моей мельницы, нету…

— Да что ты говоришь?! — ужаснулся Лиян. — Уж не разрушил ли ее вражеский бомбардировщик или не разнес в щепки какой-нибудь шальной снаряд? Что-то я не слышал, чтобы неприятель пробился к ущелью.

— Никто ее не разрушил, а все-таки старой мельницы больше нет, — загадочно ответил Дундурий.

— Так что же тогда с ней случилось? — снова нетерпеливо спросил Лиян. — Может, ты и ее закамуфлировал в какую-нибудь бабу Тодорию, которая теперь на Япре вместо зерна перец мелет? С тебя все станется.

— Да что-то вроде того, похоже, да не совсем, то же, да не то, — путано ответил Дундурий. — Теперь моя мельница мелет лютый перец, который мы фашистам на хвост насыплем.

— Ну теперь я вообще ничего не понимаю, будто снова вдруг превратился в того несмышленого маленького Илияна! — выпучив глаза, воскликнул Лиян. — Давай, дядя, хвостом-то не крути, как девка, когда хочет парню голову заморочить. Говори прямо — в чем дело?

— Видишь ли, сынок, это тайна, партизанская тайна, которая называется коньспирация.

— Ну так и я партизан, от меня-то тебе нечего таиться, — продолжал допытываться Лиян.

— Оно, конечно, так, но не могу же я перед твоим конем рассказывать, ведь это не какая-нибудь коньспирация, а очень даже серьезная штука.

Не долго думая, Лиян сорвал три-четыре больших лопуха и опять заткнул Шушле уши.

— Теперь можешь спокойно говорить. Хорошо заткнуты ушки, не услышит он и пушки.

«Чуть что — сразу затыкать мне уши, чтобы я самого интересного не услышал, — с неудовольствием подумал Шушля. — Ну ничего, хоть уши у меня и заткнуты, но им меня не обдурить. Вот сейчас посмеемся, когда я им копытами отстучу одну веселую песенку».

И славный конек, несмотря на груз, который был у него на спине, стал пританцовывать, пристукивать копытами по каменистой дороге:

Кухонная посуда, подпрыгивая на Шушлиной спине, вызванивала припев:

«Рядом с Шушлей-дураком!» — самокритично подумал Шушля, сердито тряся головой, чтобы освободиться от противных затычек.

Дундурий с Лияном некоторое время изумленно смотрели на пританцовывавшего Шушлю, наконец подозрительный мельник недоверчиво покачал своим сорочьим камуфляжем и сказал:

— Нет, видать, мне и заикнуться нельзя о том, что у меня на мельнице происходит. Слышишь, как твой конь выстукивает копытами, точно кому телеграфирует. Я, мой дорогой, слыхал и про азбуку Морзе, ко мне ведь и бывшие телеграфисты заходят, и разные там шифровальщики, и… Я хорошо знаю, что такое коньспирация, шпионаж, контрразведка…

— Ха-ха-ха, ты, как я погляжу, от чрезмерной осторожности и бдительности совсем ополоумел, даже в Шушлином копытном перестуке что-то подозрительное углядел! — захихикал Лиян. — Не бойся, дорогой мой дядюшка, и не возводи напраслины на доброго коня. Это мой озорник Шушля просто выстукивает копытами свои веселые песенки… Ты же ведь не раскаиваешься, что когда-то поверил мне, бедному сироте?..

— Не раскаиваюсь и никогда не буду раскаиваться, — пробасил Дундурий. — Сейчас я тебе открою тайну моей мельницы. Она больше уже не мелет зерно. Там теперь установлена маленькая электростанция, играет радио, горит электричество, стучит пишущая машинка, размножаются листовки, вовсю работает оружейная мастерская… Ты только представь, наша речка Япра дает электричество и огонь, будто в ней вместо воды керосин потек. Можешь ты поверить в такое чудо?

— Могу! — воскликнул Лиян не раздумывая.

— Вот видишь, если уж самая обыкновенная речка такие чудеса творит, то почему бы твоему коню копытами не выстучать телеграмму? Это ведь и не такое уж большое диво.

Лиян растерянно посмотрел на Шушлю и пробормотал:

— Кто его знает, может, ты и прав. Раз уж он разные там песенки стал распевать, почему бы ему и копытотелеграфией не заняться.

— Вот видишь, мой Лиян-Илиян, это-то меня и насторожило. Я ведь теперь всего опасаюсь. Так и жду, что из-за дерева или куста выскочит какое-нибудь чудо-чудище или даже какое-нибудь громадное чудовище.

Мельник погладил бороду и доверительно продолжал:

— Когда я на своей мельнице впервые услышал радио, этакую говорящую коробку, я от изумления так и онемел. Когда разные ящики начинают говорить, люди должны молчать, сказал я себе.

— А ты теперь представь, что твоя мельница с утра до ночи и с ночи до утра передает скрипучим голосом свои мельничные новости. Вот было бы здорово послушать! — размечтался Лиян.

— Ха-ха-ха! — оглушительно захохотал мельник. — А ну-ка, расскажи мне какую-нибудь новость с мельницы.

— Говорит мельница «Дундуриево» из Ущелья легенд, — начал Лиян, подражая голосу диктора радио, — передаем на средних волнах реки Япры. Слушайте последние известия. Вчера поздно вечером в одном глубоком омуте Япры совершено кровавое злодейство. Хитрая выдра подстерегла в засаде мирного речного жителя — почтенного голавля, напала на него и сожрала на глазах многочисленных обитателей Япры. Кроме того, неизвестный злоумышленник посередь бела дня украл из кладовой мельника Дундурия целую кучу лесных орехов.

— Ага, такое было. Легконогая попрыгунья, как я ласково белку называл, — заулыбавшись, пробурчал старый Дундурий. — Было дело, она у меня таскала орехи прямо из кармана. Помню, первый раз шалунья залезла ко мне в карман еще полвека назад, когда ты был маленьким мальчиком. И то же самое случилось полчаса назад. Я немножко вздремнул, а она потихоньку забралась под мой длинный кожух и принялась у меня в кармане грызть орехи. С трудом мне удалось ее оттуда выгнать, уж я ее и ругал, и кожух свой тряс, но она выпрыгнула только тогда, когда я ее по-хорошему попросил.

— Что, неужели это та самая легконогая попрыгунья из моего детства? — заволновался Лиян. — Не может быть, чтобы белки так долго жили.

— Уж я не знаю, та ли это или какая-нибудь ее прапраправнучка. Белки, они ведь все одинаковые, ласковые и шкодливые.

— Тогда придется изменить наше радиосообщение. Скажем так: «Сегодня в лесу посередь бела дня нахальный, шкодливый воришка без определенных занятий и места жительства

«Да, вот оно, настоящее сочинительство-то, и в склад и в лад!» — завистливо фыркнул Шушля, которому наконец удалось освободиться от затычек в ушах.

Вдали опять застучали пулеметы, напомнив Лияну и старому мельнику, что идет война и что их еще ждет много испытаний и невзгод, боев, лишений и опасностей.

— Дядя Дундурий, вернутся ли когда-нибудь в наше ущелье старые мирные времена с лунными ночами, вечерними сказками седых стариков, фантазерами-мальчишками и косолапыми мишками, с юркими белками и славными конями, как твой Кундурий? — грустно спросил Лиян. — Скажи мне, я ведь тебе во всем верю, как в те дни, когда был мальчишкой и слушал твои сказки — «сказки чудные в часы ночные».

— Верь мне, сынок, скоро наше ущелье снова станет волшебным Ущельем легенд. Потому я здесь добровольно целый день и сторожу. Охраняю и партизанские листовки, и оружейную мастерскую, и нашу Япру, которая теперь свет дает, и те древние легенды.

— Верю, дорогой мой дядя Дундурий, верю.

— Вернутся еще и кони добрые, да такие, что о них тоже можно будет легенды слагать. Ты взгляни хоть на этого своего плясуна густогривого, он ведь прямо создан для песни.

«Ну конечно, — заржал Шушля. — Дорогой ты мой, я бы тебя хоть сейчас назначил казачьим атаманом и вручил бы золотую саблю, чтобы ты целый кавалерийский полк за собой повел в атаку».

Словно в подтверждение пророчества Дундурия об Ущелье легенд, из-под его кожуха стрелой выскочила юркая белка и стрелой взлетела на ближайшее дерево.

— Опля, еще одна мошенница, любительница орехов! — закричал Дундурий.

— Держи воришку! — завопил Лиян. — За ней, Шушля, что ты встал столбом!

«Пускай твоя тетка Тодория по деревьям карабкается, — с негодованием покосился на него Шушля. — Я тебе не кошка какая-нибудь. Даже в самых невероятных сказках лошади по деревьям еще никогда не лазили».

7

Наговорился Лиян со своим защитником Дундурием, вспомнил беззаботные дни и годы, проведенные в молодости на его мельнице. Обошли они и саму мельницу, посмотрели оружейную мастерскую и остальные помещения. Благодаря неисчерпаемой фантазии деда Дундурия все было так хорошо замаскировано, что даже с небольшого расстояния ничего подозрительного не заметишь: куда ни посмотри — одни заросли ольхи, ивы и дикого винограда, каких сколько хочешь можно встретить по всей Япре.

— Видишь, все здесь изменилось, кроме этих ив да меня самого, — гудел Дундурий. — А может, и мы стали другими, только я не замечаю. Что ты-то скажешь, сынок?

— Ивы стали толстыми и корявыми, а ты совсем белым и косматым, — сказал Лиян.

— Это меня годы припорошили мукой, какую и самым лучшим березовым веником из волос ни за что не вымести, — ответил старый мельник.

— Все меняется и течет, как наша Япра… — попытался философствовать Лиян, но Дундурий его перебил:

— Япра остается прежней, вода-то ведь не стареет.

— С малых лет на нее смотрю, а об этом как-то не подумал. Вот уж действительно — до седых волос дожил, а ума так и не нажил, — стал сетовать Лиян. — Пятьдесят лет в Япре купаюсь и умываюсь, целых пятьдесят лет, а может, и все шестьдесят. Так кто же я еще после этого, как не самый обыкновенный безмозглый мерин?

— Да нет, на мерина ты не очень похож. Да и нет такого мерина, который бы пятьдесят лет по свету дураком ходил, — стал утешать его мельник. — Лошади обычно живут лет двадцать с чем-нибудь и дурака, значит, валяют столько же, а ты уже, как видишь, в два раза дольше…

— Значит, я и дурее в два раза, — кисло заключил Лиян и подозрительно посмотрел на Шушлю: — Что, радуешься, что хозяин в дураках остался?

«Еще неизвестно, кто больше в дураках, ты или я, раз тащу твою поклажу! — хитро подмигнул ему Шушля. — А что ты мельнику врешь, будто купаешься в Япре, об этом еще можно было бы порассказать. Я-то хорошо знаю, что такое с тобой случилось всего один раз, когда ты ковырнулся в реку с одного узкого скользкого мостика и еще со злостью выругался, вылезая на берег: «Черт возьми, искупался с ног до головы! Такого со мной еще никогда в жизни не случалось!» В точности так оно и было».

— «Не случалось»! Что ты врешь! — зашипел ему Лиян в самое ухо, чтобы не услышал дед Дундурий. — Еще твоя бабка не ожеребилась, когда я в первый раз полетел с этой мельницы в воду, к тому же это было купание с довеском, потому что я тогда заработал здоровенную шишку на голове.

— Лиян-Илиян, есть еще одна вещь, которая не изменилась в Ущелье легенд. Ну-ка попробуй догадаться, что бы это могло быть?

— Дождь! — бухнул бывший полевой сторож. — Это ведь тоже вода, как и Япра, только что не течет, а с неба падает.

«Попал пальцем в небо!» — лукаво прищурился Шушля, выглядывая из-под ивовой ветки.

— Какой там дождь! Кошачья пещера, там, наверху, у обрыва, — напомнил Дундурий. — Помнишь тот тайный лаз в Пещеру маленькой кошки, про которую знали только мы с тобой?

— Знаю, знаю! — обрадовался Лиян. — Мы с тобой ее случайно однажды летом обнаружили, когда гнались за барсуком, который у нас воровал кукурузу с маленькой делянки в верхней части ущелья. Помнишь, я ее еще тогда назвал Пещерой маленькой кошки, чтобы отличать от другой, большой. Эх, какое это было славное лето!

— Да, как раз в то лето я понял, что рано или поздно ты станешь лучшим стражем наших полей и огородов, — вспоминал Дундурий. — И вот мое пророчество все-таки наконец осуществилось — ты стал полевым сторожем.

— Жаль, что я спешу в свою роту, а то бы сейчас с радостью навестил нашу маленькую пещеру, — признался Лиян.

— Про нее до сих пор ни одна душа, кроме нас с тобой, не знает, — гордо сообщил Дундурий. — Сберегли мы тайну нашей далекой молодости!

— Если что, будет нам где схорониться, сам дьявол нас там не сыщет, — подхватил Лиян. — Вот только не знаю, как быть с Шушлей, он туда, наверное, не пролезет, лаз-то больно уж узкий.

«Что-то он уж слишком обо мне беспокоится, не к добру все это, — подумал про себя Шушля. — Наверное, опять будет стрельба и ночные скачки без еды и отдыха».

Прощаясь с Лияном, Дундурий взял его за руку, посмотрел в глаза и печально произнес:

— А ведь ты был совсем крохотным мальчишкой, когда я принес тебя сюда на плечах. Ножки, как у козленка, ручки, как у лягушонка, носик…

«Ха-ха, как он его расписал, что твой поэт! — Шушля насмешливо сощурил свой разбойничий глаз. — Приехал на твоей шее, а теперь взгромоздился на мою спину; ноги козлиные, потому целый день блеет, как козел; ручки, как у лягушонка, оттого не дурак выпить… ракийки; носик… Э-э, дядя, разуй-ка глаза! Разве этот здоровенный баклажан можно назвать носиком? Если это носик, то тогда я мотылек, который легко порхает в тени ив над Япрой…»

Мельник между тем, не подозревая о Шушлиных мыслях, как ни в чем не бывало продолжал:

— И вот теперь смотрите, какой вырос мой Лиян-Илиян, превратился в настоящего мужчину, который пошел воевать за свободу и справедливость. Корми наших воинов, дорогой мой Лиян, славный боевой кашевар из-под Грмеча!

«Если он боевой кашевар, то я — Шарац Королевича Марко, герой сербских народных песен; только вместо шестопера с одной стороны таскаю поварешку, а с другой Лиянову флягу — точь-в-точь как в песне поется:

— Слушай-ка, этот твой конь, кажется, понимает все, о чем мы тут говорим? — подозрительно заметил мельник.

— Оставь его, он ведь и говорит по-своему, на своем бессловесном языке, — ответил Лиян, — мы, полевые сторожа, хорошо понимаем этот лошадиный язык.

Дундурий наконец сердечно обнял своего бывшего подопечного и сказал:

— Где бы ты ни был, сынок, помни, что в этом ущелье тебя ждут дорогие воспоминания детства, говорливая мельница у реки, лунные ночи, а где-нибудь возле знакомой тропинки — твой старый защитник. Если же когда-нибудь услышишь, что я отравился в дальний путь, навсегда оставив эти края и этот мир, не верь этому. На всякий случай погладь первый расцветший кизиловый куст и шепни ему что-нибудь хорошее. Кто знает, может, я опять закамуфлировался, чтобы одурачить какого-нибудь старого осла. Ты же меня знаешь.

Лияна опечалили эти дружеские слова. При всей своей безалаберности, при всех своих шутках-прибаутках, при всем своем пристрастии к ракии и излишнему философствованию он имел мягкое сердце, живо отзывавшееся на любое доброе слово.

— Эх, Дундурий, Дундурий!

Так шептал он про себя, взбираясь на гору, возвышавшуюся над Ущельем легенд. Внизу, в долине Япры, скрытой от глаз деревьями, осталось его детство, игры и сказки, добрый старик и их общая тайна — невидимая Пещера маленькой кошки.

Сейчас надо было воевать, защищать все это от чужеземных захватчиков. А сколько еще на этой земле таких вот мест, где затаилось чье-то детство, забилось в дальний угол от орудийного дыма и грохота.

За Лияном терпеливо шагал верный Шушля, который по молчанию партизанского повара чувствовал, что его неразлучный товарищ, судя по всему, думает невеселые, тревожные думы.

«Ничего, по крайней мере у него язык отдохнет от болтовни с этим старым чертом в сорочьей шляпе».

8

Целый час шагал Лиян печальный и задумчивый, что, вообще говоря, с ним довольно редко случалось. Разве можно столько времени грустить, когда вокруг деревья, птицы, над головой солнце, а за спиной верный Шушля? Ладно бы еще завязали его в темный пыльный мешок, как какого-нибудь кота, тогда еще есть причины немного погрустить.

«Вот именно! Хоть я и не был никогда в мешке, все-таки могу себе вообразить, как в нем темно и тесно, а если к тому же найдется какой-нибудь дурень, который покупает котов в мешке, тогда все, пиши пропало. Купит он тебя и отнесет к себе домой, чтобы ты у него в подвале мышей ловил. Э нет, дудки! У крестьян в подвалах бывает столько сала, а я буду за мышами гоняться?! Ха-ха, нашли дурака!..»

Лиян необычайно развеселился, представив себя верхом на каком-нибудь свином окороке, и разразился таким хохотом, что казалось, будто обрушился целый штабель еловых досок. Шушля от неожиданности даже присел, а затем, перепуганный, бросился в лес.

«Что это с ним, ржет, точно с ума спятил!» — подумал он про своего хозяина, который еще минуту назад был печален и задумчив.

«Что это с ним? — удивился и Лиян, глядя на своего коня. — Увидел лес и вообразил себя зайцем, так, что ли?»

К счастью, они наконец выбрались из ущелья, и, когда перед ними открылся чистый зеленый луг, оба забыли про мешки, кошек, зайцев, разные дурацкие вопросы и про прочие глупости. По лугу рассыпалось стадо снежно-белых овец, возле них Лиян с Шушлей увидели стройную красавицу пастушку Борку, а рядом с ней бдительного, сурового стража, черного и косматого, — не то волкодава, не то овчарку, не то еще какого-то другого представителя собачьего племени.

— Ага, вот Борка, а где Борка, там и разговор! — радостно воскликнул Лиян, словно никогда и не думал грустить. Открывшаяся перед Лияномкартина переполняла его душу, превращаясь в звенящую песню. Может, он уже слышал где-нибудь эту песню, хотя бы отдельные строчки из нее, или она рождалась именно сейчас, искрясь, как первая трепетная звездочка? Кто знает, Лиян и сам не смог бы ответить на этот вопрос.

— Эгей, старик, откуда это тебя опять занесло на мое пастбище? — весело крикнула ему пастушка. — Может, ты заплутал?

— Может, и заплутал, зато такую красавицу встретил! — в тон ей ответил Лиян.

— Глядите-ка, какой быстрый да языкастый, ровно мой сосед Йово Станивук, пулеметчик из Второй краинской бригады.

— Вот те раз! — удивился Лиян. — Она тоже знает моего побратима Станивука. Тот сейчас ни на шаг не отходит от поэта Скендера Куленовича. Целыми днями они о чем-то шепчутся и шушукаются.

— Ага, вот почему он пишет такие красивые письма, как настоящий поэт: ему, выходит, Скендер помогает! — воскликнула пастушка. — Дядя Лиян, нет на свете ничего прекраснее, чем получить письмо из партизанской роты, да к тому же еще от пулеметчика. Потом взойдешь на вершину холма и слышишь вдали: «Тра-та-та-та!» Это он тебе привет шлет.

— Черт вас, девок, поймет! — фыркнул Лиян. — Даже в пулеметной очереди вам слышится сладкое воркование вашего голубка. Если я еще услышу, что и мой сосед Николетина Бурсач, самый горластый и здоровенный пулеметчик в окрестностях Грмеча, стал писать письма девушкам, то мне останется только ушами от изумления хлопать, как какой-нибудь безмозглой хвостатой кляче.

«Нет более безмозглой клячи, чем ты, старый вислоухий мерин! — подумал про себя Шушля. — Я это давно раскумекал и уразумел».

— Ах, я и сама не знаю, что мне приятнее читать письма Йовы Станивука или слушать рассказы Николетины Бурсача, — искренне призналась молодая пастушка. — Я просила Николетину, чтобы он мне тоже письма писал, да только у него все карандаши ломаются, не успеет и первую букву вывести.

— Хотел бы я посмотреть на то письмо, которое бы Ниджо написал своими громадными ручищами! — громко проговорил Лиян.

— Ага, дядя Лиян, а у меня есть одно письмо от Николетины, которое он мне написал еще перед самым восстанием, — похвасталась девушка. — Он здесь, в лесу, рубил дрова и между делом написал мне письмецо. Ты бы его только видел!

— Давай его сюда! — закричал Лиян. — Доставай его скорее из своей сумки.

— Из какой там сумки! — засмеялась девушка. — Его письмо не поместилось бы и на самой большой телеге.

— Бог с тобой, милая, да на чем же он писал? — изумился повар. — Не на воротах же каких-нибудь или, может, на спине жеребца?

— Неужели ты думаешь, что я бы радовалась письму, написанному на лошадиной спине? — рассердилась девушка.

— Ну так говори, на чем оно написано? — воскликнул Лиян.

— На буке! На самом большом буке в этом лесу. Пойдем поглядишь, — ответила Борка и повела старика через лес к очень толстому буку с гладкой, ровной корой. На стволе были вырезаны пять больших букв: «Н. Б. Л. Б. Н.».

— Вот это письмо, дядя Лиян. Правда, красиво?

— «Н. Б. Л. Б. Н.»! — стал читать Лиян, запинаясь, будто прыгая с бревна на бревно. — Язык можно сломать, читая эти закорюки, а что они значат — все равно непонятно.

— Николетина Бурсач любит Борку Новакович. Вот что значат эти пять букв, — гордо объяснила молодая пастушка. — А я и есть Борка Новакович, чтобы ты знал.

— Ты гляди, маленькая чертовка, даже Николетине Бурсачу голову вскружила! — с восхищением воскликнул Лиян, а пастушка поспешила добавить:

— И Йове… и Йове Станивуку! Он меня тоже страсть как любит!

— Ну, хорошо, а ты-то кого больше любишь из них двоих?

— Обоих вместе! — выпалила девушка.

— Как это обоих? — разинул рот Лиян.

— Очень просто, почему бы мне их и не любить. Их вся деревня любит, и я тоже.

— Ну а все-таки, к которому у тебя больше сердце прикипело?

— К обоим.

— Да что ты врешь-то, девка, как это к обоим?

— Этого я тебе, дядя Лиян, объяснить не сумею, знаю только, что когда-нибудь полюблю еще одного, третьего. Это будет парень, который умеет хорошо петь и ни за что не посмотрит ни на одну девушку, кроме меня.

— Да на что же тебе такой, что и на девушек не смотрит? — удивился Лиян. — Тот небось на одних только лошадей пялится.

— Понимаешь, этого я тебе тоже не могу объяснить, — задумчиво сказала Борка. — Тот, который на тебя не смотрит, он тебя лучше всего видит, и ты его видишь, хоть и делаешь вид, что на него не глядишь вовсе.

— Ну вот, теперь я вообще ничего не понимаю, — вытаращился Лиян. — Тот, который на тебя не смотрит, тот тебя лучше всего и видит. Ты делаешь вид, будто на него не глядишь, и как раз потому хорошо его видишь. Это что же получается: когда мой Шушля стоит, он на самом деле идет, а когда побежит, значит, он только-только лег спать, а я пью фляжку из ракии, а старая кума моей покойной бабки поймала зайца дырявым чулком и треснула им меня по голове… по… по… Все, дальше я уже ничего не знаю. Да здравствуют лошади и зайцы без чулок!

— Вот был бы ты девушкой, дядя Лиян, тебе бы все было ясно и понятно, — улыбаясь, сказала Борка. — Сейчас важно, что мы оба любим нашу армию, а все остальное само собой устроится. Так что да здравствует наша храбрая партизанская армия!

— И да здравствует мой верный Шушля, важная часть нашего военного обоза! — добавил Лиян, что доброму Шушле весьма понравилось, и от удовольствия он даже тихонько заржал.

Когда Лиян с Шушлей направились дальше через луг, пастушка Борка крикнула им вслед:

— Эй, герои, может быть, мы скоро снова увидимся в вашем батальоне!

9

Длинная колонна женщин и деревенской молодежи, нагруженная всевозможными дарами, под предводительством тетки Тодории штурмом взяла временную партизанскую больницу, в которой только что были размещены раненые пролетарии.

Еще издалека увидев эту необычную колонну, спускавшуюся по пологому откосу холма, партизаны, охранявшие больницу, не зная, кто это к ним приближается, устроили засаду на одном из холмов на пути колонны.

— Какая-то пестрая армия, в жизни такой не видели!

Косоглазая тетка Тодория, шедшая в голове колонны, первая заметила засаду и закричала:

— Открывайте дорогу к больнице, гости идут!

Такой здоровенной бабище, да еще к тому же с барашком на вертеле, бойцы, понятное дело, сразу освободили путь в долину, и вся колонна с шумом ворвалась в больницу.

— Да здравствуют наши воины, наши храбрые товарищи! Добро пожаловать в нашу повстанческую Краину!

Вскоре санитары заметили, что тетка Тодория ведет какие-то тайные переговоры с пятнадцатилетним партизанским связным, самым молодым раненым во всей больнице.

— Дай я тебя, сынок, отнесу к себе домой и буду сама выхаживать, — уговаривала Тодория юного партизана. — Прошлой зимой у меня целый месяц поправлялись два наших раненых.

Молодой связной отговаривался тем, что ему неудобно оставлять своих боевых товарищей, но тетка Тодория так настаивала, просила и уговаривала, что в конце концов паренек был вынужден согласиться.

Вечером санитары нашли его кровать пустой, а на одеяле короткое прощальное письмо:

«Дорогие товарищи, ухожу лечиться к товарищу Тодории, которая своими уговорами и мольбами до того меня заморочила, что я уж и сам не знаю, что делаю».

Как Тодория транспортировала своего подопечного — это осталось тайной. Один крестьянин, что жил по соседству, клялся и божился, что у него в тот вечер кто-то увел вола, которого он только на другой день обнаружил перед хлевом с надетым на рог большим куском картона с надписью:

«Спасибо хозяину за вола!

Раненый и баба».

— Уехал, значит, на воле, — удивлялись его товарищи. — Вот так Тодория, какая хитрющая, чтоб ей черт пятки крапивой пощекотал!

Пока они дивились бабе, волу и записке, пожаловали новые гости, а с ними и новые чудеса. Нежданно-негаданно откуда-то появились Черный Гаврило со своим пулеметом и повар Лиян со своим неразлучным Шушлей, гордостью всех грмечских лошадей.

Сражаясь за свободу, славные пролетарии перевалили через многие горы и долы, прошли через тесные, мрачные ущелья, видели немало деревень и поселков, но на всем их долгом пути им еще не приходилось встречаться с таким огромным детиной, каким был Черный Гаврило.

Стоят бойцы и изумленно глаза таращат: это ж прямо-таки человек-гора! Такой если крикнет, крыша обрушится тебе на голову, чихнет — стекла из рам повылетят — одним словом, страх, да и только! И как только он попал в партизаны, интересно было бы узнать? Наверняка еще года три-четыре назад в леса подался, а когда война кончится, не так-то легко будет его уговорить вернуться назад в деревню, придется, наверное, целого поросенка изжарить, чтобы его умилостивить.

— А правда, куда ты решил после войны пойти? — спросил один боец.

— Подамся в лесники, — пробасил Черный Гаврило, обнимая свой неразлучный пулемет.

— Ну, что я говорил! Он больше из леса никуда! — воскликнул боец. — Небось и с пулеметом своим не захочет расставаться.

— Никогда! — коротко отрезал Гаврило.

— Он его никогда с плеча не снимает, — вставил повар Лиян. — Марширует себе впереди, а я с конем — за ним.

— А разве вы в походе не на конях пулеметы возите? — спросил тот же боец.

— Неужто я какой-то кляче доверю боевое оружие? — удивился Черный Гаврило. — Это для меня был бы позор. Лошадь — она ведь бессловесное и безответственное животное, и больше ничего.

— Однако тебе ж тяжело.

— Что, мне тяжела эта игрушка, эта жестяная трубочка? — изумился великан. — Мне было бы тяжело, когда бы я ее не чувствовал на своем плече.

Тут черный гигант повернулся к Лиянову коню и загудел:

— Пулемет бы он хотел носить, видали? Нет, братец, дудки, ничего не выйдет, пока Черный Гаврило живой. Хочется ему у меня мой военный хлеб отбить! Нет, дорогой мой, здесь тебе Краина, которая издавна привыкла на своей спине и потяжелее, чем пулемет, тяжести таскать.

Один из санитаров поглядел на буйную шевелюру Гаврилы и хмуро заметил:

— А ты, товарищ, видать, забыл о приказе нашей санитарной службы о том, что все бойцы должны остричь волосы, чтобы предупредить возможную эпидемию сыпного тифа и других подобных болезней.

Черный Гаврило ощетинился, как дикий кабан.

— А ты, приятель, забыл, что меня можно остричь, только когда снимешь мне голову с плеч? Краинцы — это тебе не овцы, чтобы их просто так взять да и остричь наголо.

— Ну и ладно, раз так, то не стригись хоть еще лет сто, — рассердился санитар.

— А вот как раз тебе назло сейчас же остригусь, сию же минуту! — закричал Гаврило. — А ну, Лиян, давай сюда ножницы для стрижки овец, вон они у Шушли в переметной суме.

Лиян быстро нашел в переметной суме широкие закопченные ножницы, какими обычно стригут овец, велел Гавриле сесть на землю и стал его стричь.

— Эй, осторожней, не рви волосы-то! — завопил Гаврило.

— Не ори! — строго приказал Лиян. — Я не люблю, когда у меня баран блеет, пока я его стригу.

В полчаса Гаврило был наголо острижен. Правда, на голове у него остались разные дорожки, лесенки и пороги, однако это ему нисколько не мешало шуметь, браниться и палить из пулемета, как и раньше, когда он был при волосах.

С новой прической Черный Гаврило тронулся вместе с Лияном в обратный путь в родную омладинскую роту.

— Если уж пулеметчик уступил и остригся, надо всему батальону с него пример брать, — гудел Гаврило. — Теперь будем стричь всех подчистую — и молодых, и старых, и коней, и мулов, и ослов.

— Это ты малость загнул, — заметил Лиян. — Кони, мулы и ослы тиф не переносят, да и вши у них никогда не водились.

— Ты прав, старик, — согласился Гаврило. — Так и быть, тех, кто на четырех ногах, стричь не будем.

10

Стремительными ударами пролетарии и краинские партизаны один за другим освобождали западные боснийские города. Однажды по омладинской роте разнеслось радостное известие:

— Подходит очередь Бихача. Скоро и его будем штурмовать.

— С одной стороны пойдут краинцы, а с другой — хорватские партизаны из Лики, Кордуна и Бании, — объяснял Лиян.

— Эге, старик, а ты-то откуда это знаешь? — удивлялись бойцы. — Говоришь так, будто сам составлял план штурма.

— Да, примерно так оно и есть, — ответил Лиян. — Я Бихач знаю, как свою собственную сумку. Четыре месяца я сидел в «Вышке», бихачской кутузке, — из-за одной драки на церковном празднике в селе Стрмоноги. Знаешь, мы тогда сняли язык с церковного колокола, вышибли им двери в поповом доме и поколотили сборщиков налогов, лесника и одного продавца молитвенников, который там случайно оказался. Потом выяснилось, что тот продавец был шпионом из итальянского генштаба, однако мне никто не подумал дать награду за ту баталию.

— Ого, да ведь ты, оказывается, настоящая историческая личность! — восхищенно гаркнул Черный Гаврило. — Тебя бы надо рисовать рядом с Королевичем Марко и Мусой Разбойником.

— Конечно надо, — подхватил Лиян. — Нарисовать меня на Шушле и с одной стороны пририсовать сумку с бутылкой ракии, а с другой — бутылку ракии в сумке.

— Так ведь это одно и то же: что в лоб, что по лбу, — заметил Черный Гаврило.

— А это-то и требуется! — с довольным видом провозгласил Лиян. — Надо, чтобы было, как в народной песне поется:

— Когда ты из одной бутыли хорошенько глотнешь, как раз седло на сторону и съедет, — заметил Гаврило.

— А я тогда отхлебну из другой бутылки и мигом восстановлю равновесие! — нашелся Лиян.

— Гляди тогда сам равновесие не потеряй, — пробурчал черный великан.

— А я, как замечу, что меня ракия в разные стороны качает, сразу завалюсь где-нибудь на солому, сумку под голову и задам славного храпака. Никакое равновесие мне тогда не страшно.

Но как же все-таки стало известно о готовящемся штурме Бихача, если высшее партизанское командование еще только начало разрабатывать эту операцию?

Этот вопрос задавал себе и участник боев в Испании Коста Надж, командующий всей краинской партизанской армией. Однажды, когда он проходил мимо кухни омладинской роты, повар Лиян остановил его вопросом:

— Когда на Бихач идем, товарищ Коста? Я уже прикидываю, как буду наступать через мост на Уне.

Командующий, вздрогнув от неожиданности, спросил:

— Да кто тебе сказал, что мы собираемся штурмовать Бихач?

— Хе-хе, кто! — лукаво прищурился Лиян. — Зуко Зукич оказал, а у него тысяча глаз, тысяча ушей и сто один с половиной нос!

— Зуко Зукич? — удивленно пробормотал командующий. — Кто же этот всезнайка? Я уже несколько раз про него слышал.

Об этом таинственном всезнайке бесполезно было расспрашивать кого бы то ни было. Все верили новостям, которые он разносил, но никто еще его лично не видел, а тем более не был с ним знаком.

Готовят, например, партизаны нападение на какое-нибудь вражеское укрепление, держат это строго в тайне, как вдруг где-нибудь на деревенском сходе раздается:

— А наши-то собираются ударить по тем дотам, что у развилки двух дорог.

— Кто это тебе сказал? — с любопытством спрашивают собравшиеся.

— Кто же еще, как не Зуко Зукич.

— Значит, так оно и есть: Зуко никогда не врет.

Этот таинственный вездесущий Зуко Зукич собирает все слухи, сопровождает военные колонны, прислушивается к разговорам командиров, заглядывает в их блокноты, следит за пролетающими самолетами, слушает далекую орудийную канонаду, смотрит вслед журавлиной стае, улетающей на юг и предвещающей скорый приход зимы… Все это Зуко Зукич видит и помнит, чтобы однажды шепнуть кому-нибудь на ухо:

— Противник готовит нападение на партизанские поселки!

Тот, кому он это шепнул, не помнит, ни от кого, ни когда он услышал эту новость, а скорее бежит к соседу, чтобы предупредить того:

— Враги собираются напасть на нас, будь в готовности.

— Что, Зуко Зукич сообщил?

— Он самый.

Зуко Зукич — это народная разведывательная служба, у которой миллионы глаз и ушей, наблюдателей, связных, осведомителей, в ее распоряжении множество сигналов, тайных знаков, ловушек, хитростей, конспиративных квартир… Это глухая тишина, которая в любую минуту может взорваться пушечными залпами. На освобожденной партизанами территории даже дети по мере сил помогают нашему Зуко Зукичу.

Когда повар Лиян спал, Зуко Зукич тихо шепнул в его волосатое ухо: «Готовится штурм Бихача!»

Лиян вскочил, будто у него над самым ухом разорвался орудийный снаряд, и закричал:

— Не может быть! За такую радостную новость я тебя даже ракией угощу. Держи фляжку, выпей!

Однако никто ему не ответил. Кругом тишина. Лиян растерянно оглянулся вокруг и, никого не обнаружив, довольно пробормотал:

— Что ж, раз ты не хочешь ракии, я сам себя угощу в честь такой радостной новости. Твое здоровье, товарищ Лиян! — Он отхлебнул из фляжки добрый глоток и только тогда все понял: — Ха, да ведь мне это не иначе как сам Зуко Зукич шепнул. А ну-ка еще глоточек за товарища Зуко Зукича! Будь здоров, брат Зуко, живи до ста двадцати лет!

«Кло-кло-кло!» За невидимого всезнайку Зуко была выпита еще добрая половина фляжки.

Тут Лиян вдруг заволновался и закричал в тишину холодных предрассветных сумерек:

— Зуко, милый, а найдется ли в Бихаче добрая ракия?

По ближайшей березовой роще пробежал предутренний ветерок. Зашевелились, зашелестели березы, и в их шепоте Лиян услышал ободряющий ответ: «Зачем глупые вопросы задаешь, дурья твоя башка! Польется ракия рекой, что твоя Уна, это же сам Бихач!»

11

— Это же сам Бихач! — торжествующе воскликнул повар Лиян, стоя на вершине холма и показывая на город, раскинувшийся внизу вдоль реки Уны.

Бывший полевой сторож, а теперь славный повар омладинской роты, был так горд своим знанием Бихача, словно он годами смотрел на него из канцелярии самого градоначальника, первого человека славного города. Однако, как мы знаем, город он изучил, глядя в зарешеченное окно древней тюрьмы, которую народ называл «Вышкой».

— Это же сам Бихач! — инстинктивно повторил я, потому что и я любил этот древний город еще с далеких гимназических дней. Здесь прошли лучшие дни моего детства, годы веселого шалопайства, годы, когда пишут первые стихи и первые любовные письма.

— Это же сам Бихач! — пробасил и партизанский командир Милош Балач, который еще давно, в самом начале народного восстания, проходя с двумя десятками бойцов по шоссе мимо города, угрожающе пел:

Здесь, перед городом, — Милош с горсткой бойцов, а в городе — тысячи вражеских солдат, пулеметы и пушки, и все же Милош твердо уверен в своей победе.

— Это же сам Бихач! — провозгласил и один старый профессор, знаток истории города. Он знал наизусть всех королей, владык и полководцев, которые здесь или правили, или штурмовали Бихач начиная с 1260 года, когда город первый раз упоминается в летописи. Правили здесь и Бела Четвертый, и Людовик Первый, и Сигизмунд, и Хрвое Вукич, и Никола Юришич. В 1592 году город осадил, а затем и занял турецкий полководец Хасан-паша Предоевич.

Услышав про Хасан-пашу Предоевича, повар Лиян вдруг подскочил и воскликнул:

— Э-хе-хе, вот чудеса! Один Предоевич в давние времена осаждал город, а другой Предоевич вот-вот должен его освободить!

— Какой еще другой Предоевич? — спросили мы в один голос.

— Да командир Джурин Предоевич из Второй краинской бригады! — закричал Лиян. — Под Грмечем его бригаду так и называют: «Джурина бригада».

— Верно, старик прав, — сказал Скендер Куленович. — Настали времена, когда древний Бихач освобождает Предоевич из народа, освобождает, хоть он и не паша и перед его шатром не развевается знамя с тремя конскими хвостами на древке.

— Перед нами сам Бихач! — сказал на собрании командиров краинских и хорватских бригад начштаба Краины Коста Надж. — Нас там встретят тысячи солдат, отборнейших головорезов, в городе множество дотов, дзотов, пулеметов и орудий. Каждый дом в Бихаче враг превратил в крепость, откуда будет поливать нас огнем.

— А мы, — спросил один из командиров, — какими силами будем наступать на город?

Коста оживился, лицо его прояснилось:

— Город будут штурмовать восемь краинских и хорватских бригад, восемь бригад отборных, закаленных партизан, испытанных во многих боях. Среди них немало опытных гранатометчиков, пулеметчиков и специалистов по ночным налетам. Тут и прославленные защитники Козары и Петровой горы, герои Дрвара, Срба и Бандеры, бойцы отрядов, дравшихся под Приедором.

— Да, жарковато будет в Бихаче! — качая головами, говорили командиры.

Так как омладинская рота входила в состав Второй краинской бригады, повар Лиян в один момент разнес по всей бригаде, что их любимый командир Джурин Предоевич является прапраправнуком знаменитого полководца Хасан-паши Предоевича, который в свое время осаждал Бихач и у которого был конь с двумя хвостами.

— Какой еще конь с двумя хвостами, козел ты старый! — закричал Скендер Куленович. — Это на знамени у паши могло быть по два или даже три конских хвоста, это у них вроде как знаки отличия.

— Э, побратим Лиян, тогда ты тоже вроде как паша, только с одним хвостом — Шушлиным! — захохотал Черный Гаврило. — Но если б меня спросили, я бы тебя, как бывшего полевого сторожа, наградил не меньше как десятком разных хвостов: лошадиных, коровьих, ослиных, воловьих, овечьих, козлиных, собачьих…

— Стой, стой! — закричал Лиян сердито. — Собаки не относятся к ведению полевого сторожа, так что все собачьи хвосты я дарю тебе.

Так разговор о древнем покорителе Бихача превратился в бурный спор о том, за чьи хвосты должен отвечать сельский полевой сторож.

Следующей ночью грешному повару Лияну приснился страшный сон, будто бы он участвовал в той исторической битве за Бихач в 1592 году и его захватили в плен турки. Притащили его связанного к самому Хасан-паше Предоевичу, который, увидев Лияна, закричал ужасным голосом: «Этого зловредного повара и сторожа сейчас же привязать к лошадиным хвостам и разорвать на части!»

В тот же миг янычары схватили Лияна за руки и за ноги и потащили его к своим лошадям. От ужаса Лиян завопил не своим голосом — и проснулся. Черный Гаврило вздрогнул во сне и, проснувшись, спросил:

— Что такое, чего орешь, будто тебя лошадьми на части рвут?

— Ей-богу, не проснись я вовремя, со мной бы как раз это и случилось! — пробормотал Лиян и потянулся за своей фляжкой.

12

Скрытно, соблюдая величайшую осторожность, партизанские бригады со всех сторон приближались к Бихачу, к многочисленным укреплениям, построенным неприятелем на подступах к городу. Командиры бригад и батальонов внимательно изучали лежавшую перед ними местность, по которой придется наступать, когда начнется решающий бой.

Джурин Предоевич, заместитель командира Второй краинской бригады, и командиры двух лучших групп гранатометчиков Николетина Бурсач и Йова Станивук стояли на вершине холма, с которого хорошо был виден лежащий внизу город. Показывая на приземистые дома на правом берегу Уны, так называемое Поунье, Предоевич объяснял:

— Вы со своими гранатометчиками должны скрытно, без всякого шума пробраться как можно ближе к мосту через Уну. Там заляжете и будете ждать сигнала к атаке. Взрывами гранат и криками вы должны создать как можно большее смятение в рядах противника, который, увидев, что вы ворвались в город и вышли к самой Уне, охваченный паникой, обратится в бегство.

— Крик и паника могут делать чудеса, — подтвердил Николетина Бурсач, опытный партизан, участник многих дерзких ночных вылазок.

А Йова Станивук добавил, улыбаясь:

— Надо еще повара Лияна уговорить пробраться с нами в город, другого такого мастера создавать панику нет во всей Боснии. Он даже в нашей роте дважды такую панику поднял, что мы драпали как сумасшедшие.

— Его уговорить нетрудно будет, стоит только сказать, что у моста недавно построен склад ракии, — ответил Предоевич. — Смотрите только, чтобы он в ваших собственных рядах паники не посеял. Кто-кто, а я этого Лияна знаю.

А в это самое время, когда на холме над Бихачем шел разговор о Лияне, хитрый повар, выйдя из своей кухни, удивленно смотрел на крестьянских женщин и девушек с распущенными волосами, которые проходили мимо него по дороге.

— Что же это такое? Наверное, какая-нибудь новая военная мода, — рассуждал он сам с собой. — Дай-ка кого-нибудь спрошу, уж очень любопытно.

Тут из-за поворота показались огромная тетка Тодория и красавица пастушка Борка, обе тоже с распущенными волосами.

— Эй, бабы, чего волосы-то распустили? — закричал им Лиян.

— Так мы тебе и сказали, держи карман шире, лошадиный обожатель, козлиный телохранитель, овечий опекун! — выкрикнула Тодория. — Сам лучше нас все знаешь, и нечего тут дурака валять!

— Чтоб у меня фляжка всю жизнь была пустая, если знаю! — поклялся Лиян своей самой страшной клятвой.

— Если на плечах у тебя пустая тыква, почему бы и на поясе не быть пустой фляжке! — ехидно заметила Тодория.

Пастушка Борка дружески улыбнулась Лияну и сказала:

— Дядя Лиян, мы расплели косы, чтобы пути-дорожки нашей армии не путались, когда она в жестокий бой пойдет.

— А откуда вы знаете, что наша армия к битве готовится? — изумленно спросил Лиян.

— Зуко Зукич сказал, — весело засмеялась девушка.

— Поймать бы мне только этого Зуко Зукича, уж я бы его спросил, с какой это он стати выдает военные тайны разным бабам да девкам! — угрожающе заявил Лиян, на что тетка Тодория, не задумываясь, отпарировала:

— Зуко Зукич сказал, что наши распущенные волосы не смогут помочь одному тебе, потому что ты как хватишь из своей баклажки, так у тебя твои кривые ноги сразу начинают заплетаться. Вместо Бихача они тебя, того гляди, унесут прямо в Кулен Вакуф или еще куда-нибудь к черту на рога.

Пока Лиян размышлял, что бы ответить тетке Тодории, откуда ни возьмись, словно из-под земли, появился знаменитый гранатометчик Йова Станивук и, увидев Лияна в обществе красавицы Борки и своей тетки Тодории, растерянно пробормотал:

— Ого, что это я вижу, моя дорогая тетушка Тодория, мой сосед Лиян и моя… то есть своя… то есть наша, как бы это поточнее сказать, самая что ни на есть наша Борка, пастушечка, девчушечка, красавица, соседушка…

— Э, э, полегче, полегче, — перебил его Лиян, — образовался, понимаешь, так и частит, так и частит. Про меня и про тетку Тодорию по паре слов — раз-раз, и готово, а про этого прыткого чертенка выпустил целую очередь из тяжелого пулемета, словно на сам Бихач наступает.

— Да, Бихач! Вот спасибо, что напомнил. А то я совсем было растерялся при виде нашей Борки и забыл, по какому делу к тебе шел.

— Ко мне? — изумился Лиян.

— Да, да, именно к тебе, — подтвердил Станивук. — Давай-ка отойдем в сторонку, а то речь о военных делах идет, и поэтому неудобно…

— Это они в моем-то присутствии не хотят говорить про Бихач! — с негодованием воскликнула Тодория. — Ты что же, своей родной тетке не веришь, а?

— Что за черт, тетка уже все знает! — удивился Станивук. — Ну, раз так, тогда можно и при ней говорить о нашем общем деле.

— Можно, герой, можно, давай говори!

— Не согласишься ли ты, дядя Лиян, пробраться вместе с нашим батальоном в Бихач перед началом боя, чтобы наделать там шуму, когда наши подадут сигнал к общему наступлению? Пойдешь с двумя группами гранатометчиков — моими и Николетины Бурсача.

— А Черный Гаврило, пулеметчик, пойдет с нами? Знаешь, без его страшного голосища хорошей паники никак не сделать.

— Ну конечно же пойдет. Ты ему только подсказывай, что кричать, а уж он-то будет орать как резаный.

— Хе-хе, если еще у меня и во фляжке найдется глоточек-другой доброй ракии, то тогда лозунги для паникеров будут из меня вылетать целыми очередями, как пули из Гаврилова пулемета.

— Вот-вот, как Гаврило без тебя ничего не накричит, так и от тебя не будет никакого проку без товарища Райки Сливич, то есть без ракии.

— Точно так же, как наши девушки не получали бы таких красивых писем, если бы не ты, а от тебя не было бы никакого толку, если бы поблизости не оказался поэт Скендер Куленович, который тебе подсказывает нужные слова, а то ты сам и не знаешь, чего писать.

— Тихо ты, замолчи! — испугался Станивук и покраснел. — Молчи, чтобы тебя не услышала моя тетка Тодория, а то я пропал, всю жизнь будет надо мной смеяться.

— Ладно, ладно. А я ведь помню, как ты писал тому красноармейцу, погоди, погоди, дай бог памяти…

— Да ты, Лиян, прирожденный поэт! — удивился Станивук. — Чего только от тебя не услышишь.

— Эге, а я бы еще мог кое-что продекламировать из твоих писем этой чертовой девке Цуе.

— Нет, нет, молчи! — зашипел Станивук. — Если тебя услышит Борка, нам обоим несдобровать.

Однако Лиян уже не мог остановиться и зашептал Станивуку на ухо:

Станивук от неожиданности только крякнул и так треснул Лияна своим кулачищем по голове, что славный повар грохнулся наземь и завопил:

— Воздух! В укрытия!

13

Серый ноябрьский день тихо угасал над просторной Бихачской котловиной. По мере того как меркнул дневной свет, город, рассыпанный в долине, все сильнее манил своими бесчисленными огнями. Бихач был спокоен и безмятежен, судя по всему, в нем никто не подозревал о том, что восемь партизанских бригад уже замкнули вокруг города стальное кольцо и теперь лишь ждали сигнала, чтобы открыть ураганный огонь по врагу.

На направлении главного удара, на обрывистом склоне холма Грабежа, был оборудован наблюдательный пункт начальника штаба Боснийской Краины товарища Косты Наджа, участника войны в Испании. Тут же в готовности отправиться в любом направлении с депешей ждали возбужденные предстоящим боем партизанские связные.

Работники штаба Косты внимательно оглядывают с холма ярко освещенный Бихач и удивляются:

— Огни в городе горят вовсю, видать, противник совершенно уверен в своей полной безопасности.

— Как же они не заметили ничего подозрительного, когда вон сколько народу к городу подошло? Неужели из окрестных сел никто не побежал в город и не сообщил о нашем приближении?

— Никто не побежал, потому что весь народ с нами, предателей у нас нет. Вы же сами видели толпы женщин с распущенными волосами.

В неглубокой низине невдалеке от штаба собралась довольно большая группа партизанских командиров. Тут же торчим и мы, двое партизанских поэтов: Скендер Куленович и я — Бранко Чопич. Мы стараемся держаться поближе к командиру Роце, у которого просторный карман шинели оттопыривает объемистая фляжка с ракией. Время от времени один из нас начинает напевать:

— По всему видать, что вы у Лияна школу прошли.

Через некоторое время кто-нибудь из нас снова подает голос:

Наконец Роца пытается, воспользовавшись темнотой, скрыться от нас в кустах, но и там его настигает такая благозвучная песенка:

Каждый раз мы свое обращение к Роце увеличивали по крайней мере на одну строку, доказывая таким образом, что его ракия для нас — настоящий источник поэтического вдохновения.

Метрах в двадцати от нашей низины на небольшом пригорке были установлены две тяжелые гаубицы, которые должны были своими выстрелами дать сигнал к штурму Бихача. Мы со Скендером совсем забыли про них, но как раз когда в очередной раз добрались до Роциной фляжки и стали спорить, кому первому сделать глоток, эти орудия так страшно загрохотали, что, бросив фляжку, мы пластом растянулись на земле.

— Из пушек по нам бьют, попали как кур в ощип!

Мы снова вскочили на ноги, в ужасе оглядываясь, куда бы спрятаться, и тут над самыми нашими головами раздался оглушительный хохот Роцы, напоминающий раскаты грома:

— Ха-ха-ха, что, наверное, сейчас бы отдали все на свете за паршивую мышиную нору, чтобы только укрыться! Во как перепугались своих же собственных орудий!

— Ну д-да, к-как будто м-мы н-не знаем, что это на-наши собственные гаубицы! — нервно стуча зубами, промямлил я.

— Конечно, знаем! — с важным видом подтвердил Скендер и, гордо выпятив грудь, храбро уселся на земле.

В эту минуту он, высокий и усатый, с отвагой во взоре, казался самим Хасан-пашой, древним покорителем Бихача. Я подобрал оброненную фляжку и, склонившись в низком поклоне, протянул ему:

— Благородный паша, не примешь ли из рук твоего покорного слуги Ибрагима сей напиток, великолепно помогающий от заячьей лихорадки и медвежьей болезни?

— Сейчас вот как трахну своей палицей, узнаешь у меня тогда медвежью болезнь! — грозно закричал Скендер и замахнулся на меня своей зеленой сумкой, в которой всегда носил рукописи. Я знал, что у него там есть кроме всего прочего и два-три стихотворения о нашем друге пулеметчике Йове Станивуке и что сумка должна быть довольно увесистой, и не на шутку испугался.

— Ну вот, чем только моя мама Соя не тузила меня по спине и чуть пониже: и угольными щипцами, и поварешкой, и уздечкой, и мешалкой для теста, и скалкой, и колом из плетня, и простой дубиной, и бычьей жилой, и собачьей цепью, и шестом, которым сливы с дерева трясут, и солдатским ремнем, и… — Не знаю, сколько бы я еще перечислял, если бы Скендер не перебил меня:

— Сразу видно, что у тебя мудрая мать. Испробовала на твоем хребте все орудия и инструменты домашнего хозяйства, чтобы воспитать из тебя хорошего хозяина.

— Не хватало только твоих пулеметных стихов в сумке, чтобы я стал настоящим хозяином и защитником нашего общего большого дома — Югославии, — ответил я.

— Смейся, смейся, рыжая грмечская лисица, а все-таки, даже если ты и погибнешь сегодня, Станивук в моих стихах будет по-прежнему строчить из пулемета и храбро биться, не в пример таким героям, как ты.

Ничего не скажешь, здорово он меня отшил. Давно известно: даже если герой и погибнет, песня о нем останется. Ее не убьешь, не расстреляешь, она будет лететь и лететь по земле.

Мои рассуждения прервал новый залп наших орудий. Я снова вздрогнул, но уже в следующую секунду с радостным криком выскочил из укрытия. Далеко внизу под нами лежал в долине Бихач, сияя тысячами электрических огней. Вдруг все они сразу же погасли, и город погрузился в густую темноту, которая поглотила весь Бихач без остатка.

— Ага, они только теперь выключили ток! — весело сказал командир Коста, стоявший невдалеке от нас на небольшом возвышении. — Им и не снилось, что мы можем на них напасть. Нам удалось застать врага врасплох, а это уже первый шаг к победе.

Некоторое время казалось, что внизу в темноте на подступах к городу нет ни живой души, но вот застрекотали пулеметы, защелкали винтовки, раздался приглушенный разрыв гранаты. Все эти звуки сливались с каким-то неясным, мерно нарастающим гулом, словно издалека приближалась страшная буря, заранее дававшая о себе знать угрожающими раскатами.

— Что это такое? — заволновались мы со Скендером.

— Идет на штурм Вторая краинская, партизаны Грмеча и Козары, — весело объявил командир Коста. — Они к нам ближе остальных, потому мы их лучше всего и слышим. Вот, прислушайтесь, уже можно разобрать, что они кричат:

— Ого-го!.. Козара! Вперед, Грмеч!.. Бей!..

— Вперед, ура!..

— Подбавь огоньку, Стевания!

— Круши, Байра!

— Бери его живым!

Это доносились крики бойцов, очищавших от неприятеля деревеньки, почти слившиеся с городскими окраинами. А батальон, в котором находились наши герои — Станивук, Николетина, Черный Гаврило и повар Лиян, уже пробрался между вражескими укреплениями к окраине города на правом берегу Уны и теперь как раз готовился «сеять панику» среди вражеских солдат, как учено выражался старый полевой сторож. Однако от них пока ничего не было слышно.

В темноте над Бихачем взвивались вверх и расцветали в небе красные ракеты, проносились цепочки трассирующих пуль. Когда какой-нибудь тяжелый пулемет выпускал длинную очередь таких пуль, казалось, что стая фантастических огненных птиц, вспугнутых стрельбой, стремительно уносится в темноту.

— Смотрите, как бьются над городом наши жар-птицы-освободительницы и усташеские огненные змеи, — восторженно заговорил я, а Скендер подхватил, пришел, так сказать, на подмогу с набором седых гуслярских слов:

— Изрыгает пламень кровавый усташеский змей на соколов козарских и медведей грмечских, но все напрасно. Как в старой народной песне:

Я расхохотался, потому что Черный Гаврило, Николетина, заместитель командира Второй краинской Джурин и даже тетка Тодория действительно походили на «медведей грмечских», как сказал Скендер, но вот остальные — про них такого не скажешь. Йово Станивук — отважный грмечский волк — и правда был стремительным и беспощадным, когда врывался во вражеские окопы. Сам командир Второй краинской Ратко Мартинович, стройный и красивый, как девушка с Купреса, напоминал молодого оленя.

А черный вражеский змей с одинаковой ненавистью жег огнем и медведей и цветы. Надо было ему отплатить той же монетой, смертельным огнем и пламенной песней.

Словно читая мои мысли, командир Роца подмигнул и весело сказал:

— Сегодня ночью мы приготовим хороший сюрприз этим сволочам, засевшим в бункерах. Вчера был испытан наш первый огнемет.

— Да что ты говоришь?! — удивился Скендер. — А как выглядит этот наш огнемет?

— Да вроде аппарата для опрыскивания винограда. Стоит направить его на амбразуру вражеского дота, нажать на гашетку — и ты подпалишь шкуру пулеметчику в доте, как крестьянин поросенку пучком горящей соломы.

— Для нашего бывшего сторожа Лияна это было бы самое лучшее оружие! — воскликнул я. — С такой «клизмой» в руках он бы наделал делов!

А правда, где сейчас Лиян? Небось отсиживается где-нибудь в тылу, в какой-нибудь деревеньке, и ждет, когда наши освободят город, чтобы тогда самому пойти уже в атаку и наполнить собственную фляжку в первом же бихачском трактире.

Ах как я был несправедлив к другу моего детства, бывшему полевому сторожу, а теперь самому славному повару из Второй краинской. В то время как я наблюдал бой с холма, он в числе самых отважных бойцов был где-то далеко впереди, в первых рядах сражавшихся, там, где «смертный бился бой», как поется в старой народной песне.

14

Уже совсем стемнело, когда ударная группа гранатометчиков добралась до первых домов Прекоунья в Бихаче. Вслед за ней, скрытый темнотой, осторожно продвигался первый батальон Второй краинской бригады.

Николетина Бурсач и Йово Станивук командовали двумя ударными группами гранатометчиков, которые были усилены «паникерским подразделением», состоявшим из Черного Гаврилы и повара Лияна — мастеров поднимать шум, создавать переполох и неразбериху, или, выражаясь военным языком, создавать панику в рядах противника.

У Лияна была и еще одна, дополнительная, обязанность — помогать проводнику, который должен был незаметно провести партизан между неприятельскими укреплениями в город.

— Ты же сам сказал, что эту часть города от вокзала и дальше через Уну до самой тюрьмы «Вышки» знаешь как свои пять пальцев, — говорил ему командир первого батальона. — Вот и покажи теперь свое знание — проведи нас кратчайшим путем до Уны.

Джоко Потрк, неофициальный батальонный поэт, перевел это распоряжение командира на стихотворный язык:

— У меня, видать, совсем ум за разум зашел, когда я хвастал, что хорошо знаю Бихач, — проворчал Лиян, нехотя занимая место в голове колонны, сразу за проводником, а потом добавил вслух: — Знаете что, я привык всегда идти в хвосте колонны, где кухня помещается, и теперь, в голове отряда, мне все кажется, что я задом наперед иду. Все каким-то перевернутым кажется, наизнанку вывернутым.

Джоко Потрк снова насмешливо пропел:

Лиян с укоризной посмотрел на него и сказал:

— Ничего, даже идя задом наперед отсюда к мосту, я точно выведу вас к трактиру старого Сучевича, того, у которого всегда была лучшая сливовица во всем городе. Мимо него мы обязательно должны пройти. Что скажешь на это, товарищ проводник?

Проводник колонны, молодой парень из окрестностей Бихача, недоуменно пожал плечами.

— Сучевич? Кажется, отец мне что-то говорил о нем, но такого трактира уже давно нет в Прекоунье. Кроме того, я член Союза коммунистической молодежи Югославии, не пью вина и в такие заведения не заглядываю.

— Вот тебе и раз! — рассмеялся комиссар первой роты. — Молодое и старое поколение не могут найти общий язык. Видишь, Лиян, юноша и в глаза не видел твоего трактира. Что теперь делать будем?

озабоченно проговорил Джоко Потрк.

— Ничего, товарищ Лиян, наверное, помнит по крайней мере старую кондитерскую Мурата на углу у моста. Хоть он и давно здесь не бывал, ее-то, конечно, не забыл, — сказал юный проводник.

— Нет, сынок, здесь мы с тобой тоже не сходимся во вкусах, — грустно признался Лиян. — Я в такие сахарные лавки в жизни никогда не заглядывал, а в моей семье разных сладостей никто не ел со времен царя Гороха. Чего было до царя Гороха — не знаю.

— Так чем же ты лакомился, когда был маленьким? — удивилсякомиссар, который и сам вырос в городе и часто без гроша в кармане облизывался перед манящей витриной кондитерской.

— Чем? Известно чем! — воскликнул Лиян, забыв, что надо соблюдать тишину. — Орехами лакомился. Заберешься на дерево, угнездишься в ветвях среди зрелых орехов…

— Где орехи, где? — раздалось из темноты. Из-за спины Бурсача выскочил какой-то паренек в шинели до земли и подскочил к Лияну.

— Тихо, малый! — загудел Черный Гаврило. — Еще немного — и нам насыпят горячих черных орехов сколько влезет, стоит им только нас заметить из какого-нибудь дота и полоснуть пулеметной очередью.

— Это еще кто такой? — спросил проводник, изумленно таращась на странного бойца.

— Давай двигай вперед и меньше спрашивай, — раздался хриплый голос Николетины. — Это мой Джураица Ораяр, моя правая рука.

Во главе с опытным проводником наши герои продолжали свой опасный путь между вражескими укреплениями по направлению к мосту через Уну. За Николетиной по пятам, как жеребенок за кобылой, почти утыкаясь ему носом в спину, молча семенил наш новый знакомец Джураица Ораяр. Ноги его были скрыты полами непомерно длинной шинели, однако по ее колыханию можно было заключить, что под этим одеянием прилежно шагает по крайней мере пара резвых мальчишеских ног.

Когда-то давно Николетина нашел этого паренька в одном маленьком селе на границе Боснии и Лики. Проходя со своей ротой по каменистой дороге, он услышал из одного двора чьи-то пронзительные вопли и призывы о помощи. Решив, что с кого-то по меньшей мере живьем сдирают шкуру, он скорее поспешил на помощь. И что же увидел?

Ворвавшись во двор, он увидел, как какой-то тощий, жилистый, облезлый детина колошматит кожаной шапкой, так называемой козарчанкой, странное создание, которого почти не было видно под огромным козьим тулупом. Снаружи виднелась только красная шапочка — чепа, какие обычно носят жители Лики. Вот из-под этой шапки и неслись оглушительные вопли, по чему можно было заключить, что где-то под ней была и голова, причем голова какого-то мальчишки, потому что сквозь визг можно было различить отдельные слова и мольбы о помощи:

— Ай-ай-ай!.. Ой-уй, убьет, забьет до смерти!.. Уй-уй-уй!

В два прыжка Николетина подскочил к детине, вырвал у него кожаную шапку, и в ту же минуту из тулупа выкатился маленький и круглый, точно мячик, мальчишка и весело закричал:

— Смерть фашизму! Боевой привет, товарищ!

— Привет, только чего ты так орешь, будто тебя березовым колом дубасят? — изумленно спросил Николетина.

— А разве ты не слышал, как страшно эта кожаная шапка хлопает по кожуху, словно стреляют в костре сухие еловые дрова, — резво ответил паренек.

— Ну-ну, не трещи, как пулемет! — сказал Николетина. — Что же из того, что стреляет, тебе ж не больно. Как бы ты, интересно, в бой пошел, если обыкновенной шапки боишься?

— А это вовсе не обыкновенная шапка, а козарчанка, от которой драпали целые роты усташей, — не задумываясь, ответил паренек. — Нет ничего удивительного, что я кричал. А в бой с вами могу хоть сейчас пойти, если возьмете, конечно. — Паренек весело подпрыгнул, ударив себя пятками пониже спины, и закричал: — Ур-ра! Да здравствует Вторая краинская бригада и ее самый молодой гранатометчик Джураица Лабус!

— А кто этот твой Джураица Лабус? Я знаю всех гранатометчиков во Второй краинской, но такого партизана и в помине в бригаде нет.

— Не было, так теперь будет! — воскликнул мальчишка. — Джураица Лабус — это я!

На эти слова тощий дылда, который его колотил, бросил с размаху свою шапку на землю и завопил:

— Ох, горе мне, вот несчастье-то, кто же мне теперь будет пасти коров, чистить лошадей, кто свиньям корм варить будет, кто дрова станет колоть, кто? Уходит мой племянник Джураица в гранатометчики!

— Сколько же ты работы на парнишку наваливаешь, ведь все это и десять здоровенных мужиков не переделали бы, — стал упрекать его Николетина.

— На него и в пять раз больше нагрузи, он все равно найдет время за орехами лазить! — сказал дядя Джураицы. — Ты его еще не знаешь, товарищ пулеметчик, у нас в деревне его все зовут Джураица Орешник, он и в школе был записан в журнале как Орешник, а не как Лабус. Не принимай его в бригаду, прошу тебя, он у вас все орехи обтрясет.

— Да будет тебе языком-то молоть! — улыбнулся Николетина.

— Клянусь вот этой шапкой и моей свиньей, что он оборвал все орехи до самой Лики! — стал клясться длинный.

— А ты не заливаешь? — Николетина с сомнением покачал головой. — А ну-ка скажи, сколько от вашего дома до Лики?

— И трехсот метров не будет! — быстро ответил Джураица. — Вон тот большой орех у камней уже в Лике будет.

— Ну вот, слышал? — запричитал дядюшка. — Он уже и за границей орудует, в Лику переходит. Если увидит орех, пусть даже на самой верхушке дерева, собьет его первым же камнем, будто из ружья целился.

— Так ведь именно это и требуется от хорошего гранатометчика! — воскликнул Николетина. — Нужна верная рука, чтобы швырнуть гранату в амбразуру дота, в пулеметное гнездо, вражеский окоп или даже в ихний кухонный котел, если потребуется.

— Вот это по мне! В котел — это лучше всего! — радостно закричал Джураица.

— Ах, горе мне! — снова запричитал долговязый дядя Джураицы. — Зачем ты его только надоумил, теперь он как-нибудь и в мой казан с кашей булыжником запустит! Бери его с собой, ради бога, только освободи меня от напасти.

Уходя с Николетиной в бригаду, Джураица подошел к своему опечаленному дяде, виновато чмокнул его в небритую щеку, колючую, как шерсть у дикого кабана, и сказал:

— Прости, дорогой дядюшка, я давным-давно остался без отца и матери, а ты меня принял, как родного сына. Кормил, одевал, заставлял работать, колотил, как родной отец, и все для моей же пользы. Спасибо тебе за все.

— Не бойся, Ораяр, бригада тебе во всем заменит твоего дорогого дядюшку, разве только что некому будет колотить тебя, — стал утешать его Николетина. — Впрочем, если уж тебе очень захочется, я тебя, конечно, могу огреть раз-другой, чтобы родной дом вспомнил.

— Не надо, что ты, вон у тебя какая тяжелая ручища! — закричал дядя. — Вытяни его шапкой-козарчанкой, он к этому привык. И вот еще что, оставьте мне этот козий тулуп, не пристало гранатометчику и сознательному омладинцу ходить в такой одежке, как какому-нибудь сельскому олуху.

— Добро!

Вот так и расстались долговязый дядя с личской границы и его озорной племянник Джураица Ораяр.

Взвод Бурсача осторожно пробирался через спящий город, как вдруг Лиян резко остановился, словно наткнувшись на невидимую стену, и шепотом произнес:

— Вот здесь!

— Что здесь? — вздрогнув, спросил Станивук и схватился за автомат.

— Трактир Сучевича. Вон в том старом доме.

— Опять ты со своим трактиром? — прошипел Николетина ему на ухо. — Мы зачем сюда пришли, сражаться или бражничать по трактирам? Оставь в покое кабаки и смотри лучше, где расположены доты.

Лиян сразу сник, будто его ударили крышкой от кухонного котла, и сердито пробормотал:

— Я вам доты вражеские по Бихачу должен искать, а вот как начнут вокруг меня пулеметные орехи щелкать, как кукурузные зерна на сковородке…

— Что-что? Орехи, говоришь? — подскочил к нему Джураица и чуть не упал, запутавшись в своей длинной шинели.

Лиян щелкнул его по лбу, потом схватил за ухо и стал отчитывать, как Николетина только что распекал его самого:

— Опять ты со своими орехами? Мы в Бихач зачем пробрались, орехи трясти или фашистов бить, ореховая твоя душа! Этому ли тебя учил твой Николетина, который считает себя умнее самого Николы Теслы?

— Нечего ему меня учить, — сердитым шепотом ответил паренек. — Я в любую амбразуру дота, в любое окно вражеской казармы попаду гранатой точнее, чем он или Станивук.

— Ого, видали, какой быстрый и ловкий!

— Я камнем собью любой орех с дерева быстрее, чем Черный Гаврило из своего пулемета.

— Тихо вы там! — нахмурился Гаврило, он хотел добавить еще что-то, но его слова заглушил грохот пушек, раздавшийся с темневших вдали склонов Грабежа.

Через несколько секунд над их головами с жутким свистом пронеслись невидимые снаряды и разорвались где-то в городе на другом берегу Уны. От взрывов содрогнулась и загудела земля.

— Вон как здорово бабахают наши пушки-зеленушки! — радостно закричал Джураица.

— Не зеленушки, а чернушки! — поправил его Лиян.

— Не чернушки, а зеленушки! — радостно закричал Джураица.

— Ораяр прав, наши гаубицы оливково-зеленые, как лесные ящерицы, — бросил Черный Гаврило.

Их спор прервали новые залпы с Грабежа, а вслед за тем с окраины города, за спиной наших героев, раздались громкие крики и выстрелы. Холодная ноябрьская ночь наполнилась грохотом боя, гиканьем и победными возгласами:

— Вперед, Грмеч!

— За мной, Козара!

— Ура-а! Ура, Вторая краинская!

Сквозь ожесточенную ружейную стрельбу и пулеметные очереди доносились частые взрывы ручных гранат, впечатление было такое, что весь город рушится. Лиян, в ужасе озираясь, спросил:

— Да это наши ли?

— Знаешь ведь и сам, что наши, — засмеялся Джураица. — Слышишь, как кричат: вперед Грмеч, Козара и Вторая краинская…

— Хм, как будто усташи не умеют так кричать. Тогда у Санского моста я слышал, как они орали из окопов: «Вперед, грмечские голодранцы, ну-ка, Джурин, покажись!» Какой-то паразит даже про меня вспомнил, раззявил пасть: «Иди сюда, повар Лиян, мы тебе кашу посолим». Видать, слышал, подлец, что у нас соли нет.

— Ну вот, он уже начал сеять панику, только не во вражеских, а в наших собственных рядах! — загудел Николетина.

Тут Лиян вдруг осмелел и пронзительно заверещал, как поросенок, когда его режут:

— Ура, держи его, держи его за уши! Вперед, союзники, русские, англичане, марсиане…

— Славяне! — добавил Черный Гаврило. — Тащи пулеметы к Уне, не пускай их через мост!

Из одного дома простучала короткая очередь, и, прежде чем Гаврило успел поднять свой пулемет, чтобы ответить огнем на огонь, в доме со звоном разлетелось оконное стекло — и через секунду внутри раздался сильный взрыв. Из окон повалил черный дым, в следующую минуту уличные фонари несколько раз мигнули, а затем свет потух во всем городе. В Бихаче стало темно, как в Лияновой сумке.

— Ага, видали, сразу погасили все фонари, когда я им в окно швырнул гранату! — раздался из темноты веселый голос Джураицы Ораяра.

— А, так это ты сделал?! — одобрительно закричал Йово Станивук. — Я еще не успел выдернуть из своей гранаты предохранительную чеку, а в доме уже как загремит! Кто это меня опередил, думаю.

— Известно кто, мой Ораяр, — с довольной улыбкой похвалился Николетина.

— Когда же он успел приготовить гранату к броску, чертенок этакий? — дивился Станивук.

— А я ее от самого Грабежа нес в кармане с выдернутой чекой, — похвастался Джураица, — у меня еще две есть.

— Да ты что, парень, кто же носит в кармане гранаты без предохранителя? Этому ли я тебя учил? — загудел Николетина. — Это же тебе не орехи!

— Эх, если б это были орехи! — вздохнул паренек. — Они мне сегодня что-то везде мерещатся. Мимо какого дерева ни пройдем — мне все чудится, что это орех.

Сквозь шум и грохот боя, который разгорался все сильнее, опасливый Лиян закричал Джураице:

— Что ты все за мной ходишь, как теленок за коровой? Мотай к своему Николетине. Таскаешь в карманах полдюжины гранат, чего доброго, и я вместе с тобой взлечу под облака в гости к Илье Громовержцу.

— Не бойся, дядя Лиян, я их все побросаю у первого же дота, — ответил Джураица. — Ты мне вот лучше скажи, кто это одним махом все коптилки-керосинки в Бихаче погасил? Мне сначала показалось, что это я своей первой гранатой свет притушил.

— А ты, сынок, раньше когда бывал в городе?

— Нет, в первый раз.

— Потому-то и задаешь такие дурацкие вопросы, — проговорил повар. — В городе нет никаких керосинок, освещаются там электрическими лампочками, в которых горит электричество. Оно передается по проводам, что на столбах висят, затем попадает в лампочку, и она горит.

— Ты что, смеешься надо мной, что ли? — подозрительно спросил Джураица. — Какое такое еще электричество?

— «Какое такое»… Эх ты! Самое обыкновенное. Все это придумал наш земляк из Лики Никола Тесла, самый умный человек на свете.

— Про Теслу я что-то слышал! — похвастался Джураица.

— Эх ты, «слышал»!.. Он-то не лазил по чужим садам, как ты, а спокойненько лежал себе в холодке под каким-нибудь деревом и цельный день чего-нибудь выдумывал: то электричество, то радио, то самолет, то…

— Я тоже в прошлый год, валяясь в теньке, что-то такое придумал, что-то… не помню, что это такое было. На радостях я только задремал, как с соседнего дерева упал зрелый орех — чвок! — и угодил мне прямо в лоб, тут я все начисто позабыл, — печально закончил Джураица.

— Вот видишь, это потому, что ты лежал пузом кверху, — глубокомысленно заметил Лиян. — Всегда лучше подставлять под удары спину, а не лоб, этого правила я и на войне придерживаюсь.

Разговор этот происходил во время небольшого затишья за углом одного из домов, но вот снова послышались взрывы гранат и частые пулеметные очереди. Джураица весь подался вперед и навострил уши, как заяц в капусте.

— Дядя Лиян, я пойду вперед, чем бы там они по мне ни лупили, а ты можешь подставлять спину. Вон начинается бой у самого моста. Слышишь, как Гаврило и Станивук чешут из своих пулеметов, тут только держись!

— А слышишь, как чешут крупнокалиберные пулеметы с другой стороны моста, те, что бьют по нашим, не позволяя им вступить на мост, — ответил Лиян. — Я их что-то лучше слышу, чем наши. Куда ж ты пойдешь?

— Пока я с тобой тут болтал, куда-то исчез Николетина, пойду поищу его.

— Пригнись хоть, пригнись, полоумный, видишь, как они лупят! — закричал Лиян. — Неужели тебя Николетина даже этому не научил? Сам-то он небось пол-Бихача проползет на пузе, на локтях да на коленях. Даже кошка, когда за воробьем охотится, тут с ним вряд ли сравнится.

Когда Ораяр исчез в темноте, Лиян загрустил и невесело объяснил усатому бойцу, оказавшемуся рядом с ним:

— Жалко мне этих мальчишек. Мне все кажется, что я по-прежнему полевой сторож, а стало быть, должен и за ними присматривать. Этот чертенок не отходит от Бурсача, а тот ведь, шальной, того и гляди, ночью в суматохе схватит его, такого маленького и кругленького, вместо гранаты и швырнет во вражеский окоп. Ей-ей, швырнет, клянусь своей фляжкой, хоть она и пустая.

15

В непроглядной ночи идет бой на окраинах окруженного со всех сторон Бихача. Грохочет и со стороны Хорватии, и со стороны Боснии, бьются с врагом банийцы, личане, кордунцы, краинцы. Идут на штурм славные бригады: Первая, Вторая, Третья, Пятая и Шестая краинская, Вторая личская, Восьмая банийская, Четвертая кордунская. Артиллерийский дивизион бьет из всех орудий по неприятельским укреплениям. Вздрагивает и гудит земля от орудийной канонады; гремят мощные залпы гаубиц, бахают горные пушки, пронзительно свистят снаряды противотанковых орудий, которые ведут огонь по вражеским дотам.

— Вот это да, вот это сила! — восхищается мой побратим Скендер Куленович. — Мне и во сне не снилось, что у нас такая огромная армия. Словно все партизанские силы, какие только ни есть, собрались здесь, у Бихача.

— Знал бы ты, сколько еще наших бригад и отрядов помогают нам штурмовать Бихач, хоть их здесь и не видно и не слышно! — улыбаясь, проговорил командир Коста Надж.

— Это какие же еще бригады и отряды? — удивился Скендер.

— А вот какие. По приказу Верховного штаба, чтобы помочь нам, Главный штаб Хорватии силами своих Пятой и Седьмой бригад блокировал все железные и шоссейные дороги от Сисака и Суни до Двора и Костайницы, а Первую бригаду повернул на Слунь. Так что с той стороны неприятелю ждать помощи нечего.

— Да что ты говоришь! — восхищенно восклицает Скендер с таким видом, точно прекрасно разбирается во всех тонкостях этой военной премудрости. — Скажи пожалуйста, как хорошо продуман весь план.

В эту минуту Скендер, усатый, сосредоточенный, с проницательным взором, казался мне по меньшей мере французским полководцем Наполеоном Бонапартом.

Мне стало немного стыдно, что я не разбираюсь столь хорошо во всех хитростях военной науки. Чтобы скрыть свою необразованность, я тоже стал важно кивать головой, показывая, что одобряю замысел «бихачской операции», как по-научному называли этот бой.

— Действительно, план хороший и задуман хитро, — сказал я одобрительно.

— Грандиозная операция! — буркнул Скендер, будто подводя итог нашим с ним рассуждениям.

Когда мы отошли от командира и могли уже не делать вид, будто прекрасно разбираемся во всех тонкостях планов штаба, мы снова стали, напрягая зрение и слух, следить за боем. Наши сердца были там, внизу, где сражались наши товарищи и друзья, где шел бой за то, что нам было так дорого и близко. Из грохота боя в наших душах рождались строки стихов и песен. Скендер взволнованно произнес:

— Это должно быть во что бы то ни стало записано и воспето, чтобы наши потомки знали, как простой народ создал свою армию и штурмом овладел кровавым фашистским бастионом в бурном тысяча девятьсот сорок втором году.

— Ты погоди, не спеши, Бихач еще не освобожден, — заметил я с крестьянской недоверчивостью.

— Не освобожден, но будет освобожден! — убежденно заявил Скендер. — Как поэт, ты должен смотреть вперед.

Наш разговор прервал связной, прибывший из Второй краинской бригады. Он вылетел из темноты, точно выпущенная из миномета мина, и сразу набросился на нас со Скендером:

— Ну что же вы, народные поэты, сидите тут и не видите, как наша бригада бьет гадов в Прекоунье?

— Мы должны одновременно следить за всеми бригадами, а отсюда лучше наблюдать ход боя, — защищался я как мог.

— Черта лысого отсюда видно! — кричит связной, хмельной от возбуждения. — Спускайтесь вниз, вон первый батальон вышел к берегу Уны перед большим мостом. Там сейчас такая заваруха, есть что посмотреть и послушать.

— Да что ты говоришь! — поднялся с земли Скендер, похожий в темноте на средней величины медведя, вставшего на задние лапы.

— Дуйте скорее вниз, не пожалеете. Не будь я Гавро Джулум, если вру! — размахивая руками, убеждал нас связной. — Наши навалились, хотят атаковать мост, да товарищ Коста не дает. Сколько бойцов, говорит, зря погибнет, потому что с другого берега усташи бьют по мосту из шести крупнокалиберных пулеметов, так что и птица над ним не пролетит.

— Так сколько же вы будете еще сидеть перед этим мостом? — спрашиваю я.

— Пока к Уне с другой стороны не подойдет Первая краинская и не ударит по усташам с фланга.

— Ага, тогда они, верно, не только мост, но и самих себя позабудут! — воскликнул Скендер.

Помня еще с давних гимназических дней и сам этот большой мост и Муратову кондитерскую на углу за ним, я стал расспрашивать связного:

— Ты не знаешь, наши уже заняли ту кондитерскую, что на углу у самого моста?

— Чтобы ее черти взяли, эту кондитерскую! — закричал связной. — Усташи в ней засели и бьют из пулеметов, не дают головы поднять. Будь у нас крылья — и то не перелетели бы через мост. Черный Гаврило на чем свет кроет и Мурата и его пироги-пирожные.

— И он там?

— И он, и Станивук, и Николетина, и даже повар Лиян.

— И его черт принес? — удивился я.

— Там он, так дерет глотку, будто целой артбатареей командует. Идите, там чего только не услышишь и не увидишь. Весело, прямо не бой, а какое-то представление.

— Спустимся вниз, как только заря займется, — загорелся Скендер. — Товарищ Джулум, ты поскорее возвращайся, чтобы нам дорогу показать.

— Сейчас я, мигом!

Когда мы спустились к самому городу, бледный свет с затянутого облаками неба уже коснулся крыш домов. Тут и там над горящими зданиями вырастали, клубясь, страшные столбы черного дыма. А какая раздавалась пальба! Вокруг все трещало, гремело, рвалось, выло и свистело, будто наступил конец света.

— Да, друг Скендер, вот это рассвет! — пошутил я. — Мы, поэты, привыкли, что на заре поют птички, что восток стыдливо румянится зарей, а тихое дуновение утреннего ветерка приносит пьянящий запах сирени. А тут гляди что творится! Пулеметы выводят свою смертоносную песню, подобно барабану на похоронах, гудят пушки, дымится над городом кровавая заря, а ветер разносит горький запах гари.

— И все-таки это великий рассвет, победная заря свободы! — торжественно провозгласил Скендер, высоко поднимая вверх правую руку, словно вознося над городом развевающееся знамя победы. — Так что придется тебе, моя овечка от поэзии, на время в волка превратиться, такие теперь времена настали.

Я смотрел на него, на его вдохновенное лицо с истинным восхищением. В ту минуту мне и в голову не могло прийти, что много позже, почти тридцать лет спустя, я напишу о нем такие слова:

«Поэма Скендера «Стоянка, мать Кнежополька» подобно развевающемуся знамени шла впереди партизанских армий…»

А в то победное бихачское утро Скендер и сам походил на свою поэму-знаменосца. А я?

Я хорошо знал, что никогда бы не смог превратиться в волка, как мне советовал мой собрат по поэзии, но… В то же время я чувствовал, что навсегда останутся в моем сердце наши бойцы, наши партизаны и что о них я в будущем буду слагать стихи и песни с большим жаром, чем о самом прекрасном весеннем рассвете.

Я так и сказал Скендеру:

— Когда-то меня до слез трогали черешни в цвету, синева майского неба и звон колокольчика на шее ягненка. А теперь при виде Николетины Бурсача, идущего впереди роты со звездой на шапке и пулеметом на плече, у меня от волнения по телу бегут мурашки, всего меня охватывает какой-то пламень, так что уж и не знаю, стою ли на земле или плыву вместе с облаками. Вот и скажи мне теперь, что это такое?!

— А знаешь, это и есть настоящее вдохновение, олух ты этакий! Под облака тебя уносит. Не зря же говорят, что поэты скачут на крылатом коне Пегасе.

— Ну спасибо тебе, Скендер, за такое мудрое лошадиное объяснение. А теперь — скорее к мосту, туда, где бьются наши вдохновители — Станивук и Николетина.

16

Рождающийся день принес партизанам новую неприятность — налет вражеских самолетов.

Как только рассвело, появились бомбардировщики. Они кружили над холмами, укреплениями и кварталами Бихача, однако не решались сразу бросать бомбы, потому что не знали, где находятся свои, а где партизаны.

Чтобы обозначить свои позиции, усташи стали растягивать на земле большие простыни и пускать сигнальные ракеты.

— Погодите, мы тоже не лыком шиты! — сообразили партизаны и тоже стали расстилать на своей стороне такие же простыни или же, завязав перестрелку, захватывать их у противника. В неразберихе боя самолеты бомбили то своих, то партизан и сбрасывали боеприпасы то одним, то другим.

— А ну, поглядим, кого этот благословит! — гадали закаленные во многих боях краинские молодцы, следя за очередным приближающимся самолетом. Иной раз они даже спорили.

— Могу поспорить на мою гимнастерку, что этот сбросит патроны нам, — проговорил один щегольски одетый парень.

— А я ставлю свой кожух, что не сбросит, — упрямо стоял на своем пожилой усатый партизан из села Гориеваца. — Если я угадаю, ты даешь мне гимнастерку, если же я проиграю, то отдаю тебе кожух.

— Идет, дядя! Кто обманет, тому с миной целоваться, со снарядом обниматься, бомбу шапкою ловить!

Получилось так, что усачу повезло раза три-четыре подряд и он получил от молодого партизана полный комплект обмундирования: гимнастерку, галифе, солдатские ботинки и фуражку со звездой. Того же он взамен осчастливил своим длинным кожухом, штанами из грубого сукна с огромным отвисшим задом, полинявшей шапкой из волчьей шкуры и, наконец, необъятными опанками, напоминавшими две небольшие лодки, в которых молодой партизан мог спокойно переплыть через Уну с полным ранцем за плечами и с пулеметом в придачу.

— Носи на здоровье, сынок! Все сидит как на тебя сшито, — похвалил его одеяние усач. — Ей-богу, ты теперь вылитый мой покойный батя, даже есть что-то и от старого деда Васкрсие.

Неудачливый спорщик оглядел себя с головы до пят и, увидев, на кого он стал похож, со злостью погрозил кулаком небу над Бихачем и мстительно процедил:

— Ну, мать твою так, как только отобьем первый зенитный пулемет, на коленях буду умолять командира бригады, чтобы его мне дали. Тогда я стану поливать каждый самолет свинцом, кому бы он ни бросал посылки — нам или противнику!

Повар Лиян тоже не слишком обрадовался налету вражеской авиации. Он быстро спрятался в подвале первого попавшегося дома, однако омладинцы из его роты и здесь не оставили повара в покое:

— Эй, что у нас сегодня на обед? Ты что, уже забыл про свои поварские обязанности?

Выглядывая из подвала, Лиян сердито огрызнулся:

— Какие еще там обязанности, какой обед?! На время этой операции я назначен батальонным паникером и, пока Бихач не будет освобожден, на прежнюю должность не возвращаюсь.

— А что мы будем есть и пить, козел ты старый?

— Вон вам Уна — пейте на здоровье, а вон Муратова кондитерская — угощайтесь пирожками и пирожными! — прокричал Лиян.

— Нет, вы только посмотрите на него, он еще издевается над нами! Ты сам бы попробовал подойти поближе к этой кондитерской, узнал бы тогда, почем фунт лиха!..

Пока Лиян препирался со своими пулеметчиками и гранатометчиками, из-за угла дома показался какой-то длинный и тощий верзила, который, приблизившись к подвалу, спросил у повара:

— Товарищ начальник, где тут гранатометчики?

— А как ты догадался, что я начальник? — важно спросил Лиян, польщенный таким обращением незнакомца.

— Да вот вижу, как ты орешь на солдат, сидя в надежном укрытии. Так начальники всегда делали, когда еще я сам воевал.

— Ишь какой умный! — пробормотал Лиян. — А за-нем тебе гранатометчики?

— У меня там племянник, Джураица Ораяр, так вот я ему и его товарищам орешков принес.

— Это ты хорошо сделал, — похвалил его Лиян, — они все молодые, здоровые, могут грызть орехи. Другое дело мы, старики, нам орехи уже не по зубам.

— Есть у меня кое-что и для начальства, чтобы и оно немного подкрепилось, — пробасил верзила, доставая из глубокого кармана зеленую бутылку. — Вот тут у меня немножко матушки-ракии, которая по многим трубам бежала, силу набирала.

— Ого, сразу видно, что ты сознательный и передовой товарищ, — обрадованно закудахтал Лиян. — Давай сюда эту твою сливовицу. Раз уж она привыкла по разным трубам течь, я ее и через свою трубу пропущу, пусть наконец угомонится, да и мне приятность сделает.

Хорошенько отхлебнув из бутылки, наши герои сразу осмелели и перебежали в другой дом, поближе к мосту, где разместилась почти вся группа Бурсача. Защищенные толстыми каменными стенами, партизаны не спускали глаз с Муратовой кондитерской, превращенной противником в укрепленный пункт, откуда, не переставая, били усташеские пулеметы.

— Не угодно ли по пригоршне орехов на обед, уважаемые товарищи пулеметчики и гранатометчики? — проговорил Лиян, дурашливо раскланиваясь во все стороны, из чего Николетина сразу заключил, что старик уже успел угоститься молочком от бешеной коровы, что паслась в сливовом саду, а доилась в винокурне над котлом с ракией.

— Что? Что это я слышу? Орехи, орехи, орехи! — закричал стоявший у крайнего окна маленький Джураица Ораяр. Увидев своего дядюшку, подлетел прямо к нему и с головой нырнул в сумку, которую тот как раз открыл, собираясь угощать бойцов.

— Кр-рр! Хр-р-р-р! — доносилось из мешка, словно там работала какая-то мощная сверлильная машина, но тут Лиян закричал:

— Держите его, ребята, а то он сейчас просверлит туннель до самой Уны!

Партизаны, схватив Джураицу за ноги, насилу вытащили его из сумки, а потом, сняв с него личскую шапку-чену, стали ею отмерять порции орехов, чтобы хватило каждому.

— Вот так, всем поровну — это по-нашему, по-партизански, — довольно кудахтал Лиян. — Зубы у вас у всех крепкие, перегрызете все орехи в два счета.

— Бихач — орешек потверже, и то скоро мы его разгрызем, — прогудел Николетина.

Джураица последним получил свою порцию. Держа обе ими руками полную шапку, он обвел взглядом партизан, усердно щелкавших орехи, и вдруг захохотал.

— Ты что, племянничек, что с тобой? — удивился его дядюшка. — Чего это ты заливаешься, будто тебе черти пятки щекочут?

— Ха-ха-ха! Погляди-ка, дядюшка, вокруг-то одни щелкуны собрались, знай себе щелкают орешки, только хруст стоит! А ведь в селе все надо мной смеялись!

— Ей-богу, прав мой Джураица, орехи — это лучший подарок! — признал Николетина.

— Почему это он твой? — возмутился дядя. — Это мой Джураица, а твой пускай вон репейник жует!

— А твой тогда пусть ест то, про что и говорить противно, — загудел Бурсач. — Пускай вон козьи орешки грызет.

Джураица с отвращением плюнул и закричал:

— Осадите назад оба и спасибо за пожелания! Я сегодня бросил в окно усташам свою первую гранату в Бихаче, и теперь я сам себе хозяин. Свой военный хлеб ем, свой ранец ношу и своими руками гадов бью.

— Ну-ну, молодец, парень, этого я от тебя и ждал! — воскликнул Николетина. — Теперь ты и вправду наш! Верно я говорю, братья — партизаны, пулеметчики и гранатометчики?

— Верно! — закричали все разом.

— Единогласно! Значит, он наш? — снова спросил Николетина.

— Единогласно!

— Ну вот, парень, твои боевые товарищи объявили тебя совершеннолетним! — торжественно провозгласил Николетина. — Раньше только я один знал, что ты герой, а теперь это все знают! Поздравляю!

Все стали обнимать и поздравлять юношу. Подошел и дядя, поцеловал в лоб, а потом повернулся к Николетине:

— Значит, мне больше нельзя его драть как сидорову козу?

— Ни в коем случае.

— А ему можно за орехами лазить, как раньше?

— Дак ведь это… как тебе сказать… Если кто-нибудь увидит, что он забрался на самую верхушку какого-нибудь ореха, пускай говорят, что он наблюдатель и следит за передвижением неприятеля.

— Ага, значит, опять орехам туго придется.

Лиян вдруг подскочил, будто его оса укусила, и подлетел к длинному дяде Джураицы.

— Давай, дядя, угощай как положено. Племянник-то у тебя совершеннолетним стал! Его теперь даже женить можно, правда, он заправским гранатометчиком сделался, и ему теперь небось милее во вражеские доты гранаты швырять, чем с молодой женой обниматься-миловаться.

— А что ж ты думаешь, и угощу! — весело закричал дядюшка, доставая свою зеленую бутыль. — Тут еще найдется по глоточку для вас с тобой, а молодежь пускай лучше орехи щелкает.

— Это верно, молодым пить не следует, — согласился повар, осторожно обеими руками принимая бутылку, словно противотанковую гранату с выдернутой чекой.

Когда наши старики осушили бутылку с ракией, долговязый дядя тряхнул пустой сумкой, поболтал пустой бутылкой и, убедившись, что в сумке не гремят орехи, а в бутылке не булькает ракия, обвел всех партизан взглядом и сказал:

— Ну так что же, я наших товарищей и героев угостил как полагается. Вон и сумка и бутылка пусты.

— Спасибо тебе, отец, от имени всех моих пулеметчиков и гранатометчиков, — поблагодарил его Николетина.

Старый крестьянин снова заглянул к себе в сумку и, лукаво прищурившись, продолжил:

— Эхе-хе, теперь, как вернусь в деревню, все на меня насядут: «А ну-ка покажи, чем тебя одарила наша геройская армия?» — «Да с чего это она должна меня одаривать, люди добрые?» «Как это с чего! — закричат они. — Если ты им при своей бедности мог собрать полную сумку и наполнить бутыль, могут и они тебя чем-нибудь да наградить, раз такой большой город взяли!»

— Нет, вы только поглядите на этого старого лиса! — закричал Черный Гаврило.

— Да, да, ребятушки мои, — продолжал дядя, — на носу и седьмое ноября, годовщина Великой Октябрьской революции, и если уж вы в честь нее такой город освободите, наверное, и старого крестьянина чем-нибудь да порадуете.

Второй номер Бурсача Йовица Еж, с раскосыми глазами, тощий, всегда чем-то озабоченный крестьянский парень, молча сидел в углу. Он был до того неприметен, что надо было по меньшей мере раза три внимательно оглядеть всех присутствовавших, чтобы заметить его среди остальных. Он слушал долговязого дядю Джураицы и озабоченно моргал глазами. Но когда тот упомянул про Великую Октябрьскую революцию, Йовица от изумления проглотил один орех вместе со скорлупой и спросил, выпучив глаза:

— Да ты, старик, откуда про Октябрьскую революцию то знаешь?

— Да уж знаю, приходили и в нашу деревню товарищи, рассказывали, — хитро подмигнув, ответил тот. — Все слыхали, и я тоже. Если уж у меня племянник гранатометчик, надо и самому разными знаниями вооружаться.

— Вот как! Ну и хитер же ты, старик! — снова подал голос Черный Гаврило, словно загудел боевой барабан.

Николетина махнул рукой и обратился к Лияну:

— Давай, товарищ паникер, найди ему что-нибудь. Поглядите вон в том доме, из которого мы вчера выбили усташей, там, наверное, остались какие-нибудь башмаки или еще какая сносная обувка.

— Пошли, товарищ начальник, — стал торопить Лияна крестьянин.

А тот и доволен, что его при всех называют начальником, строго нахмурился и скомандовал:

— За мной бегом, марш!

17

Сопровождаемые связным Второй краинской, мы со Скендером спускались к Бихачу, то и дело опасливо поглядывая на небо: не летят ли вражеские самолеты — наши главные недруги. Нам, собственно, не позволили идти на передний край, сказав, что мы нужны для других целей в ближнем тылу, а мы как-то и не особенно настаивали. Однако самолет противника, если уж он прилетит, везде тебя достанет. Поливает, подлец, огнем и тылы, как будто там лучшие бойцы собрались.

— Когда я товарищу Косте сказал, что вы со мной пойдете, он приказал не водить вас туда, где опасно. «Лучше всего отвести их в штаб бригады», — трещал впереди нас связной, паренек с Козары с угловатой фамилией Злоеутро. — Мы должны беречь вас, народных поэтов, потому что вы будете писать нашу историю, когда мы освободим всю страну.

— Точно, так оно и будет, — отвечаю я. — Смотри только, чтобы нам на усташеский пулемет не напороться, а то — пиши пропало — некому тогда будет писать историю.

— Вот было бы здорово, если бы вы в ваших книгах написали и про моего товарища. Зверац его зовут. — Злоеутро повернулся к нам со Скендером: — У нас у обоих все родные погибли, куда деваться, что делать — пришли в бригаду, теперь оба связные.

Я попробовал пошутить:

— Ну, братец, что же это у вас за имена такие жуткие: Зверац, Злоеутро! Чтоб мне провалиться, если я когда-нибудь слышал или читал что-нибудь подобное!

— Ага, вот то-то и оно! Не было таких, а теперь будут. Настал и наш черед. Вон Скендер хорошо знает, какие мы, которые с Козары. Он про нас и «Стоянку» написал.

— Как винтовку в руки взял, так «Стоянку» написал! — пошутил Скендер, хмуря брови и принимая нарочито воинственный вид.

А наш Злоеутро так всю дорогу и трещал и тараторил как заведенный.

В прежние времена на войне обозники, возившие за армией провиант и боеприпасы, любили хвастаться своей осведомленностью в военных делах. Там, где они проезжали, рождались разные фантастические слухи, к которым буйная фантазия и страх добавляли все новые и новые подробности. Эти непомерно раздутые слухи, полные самых невероятных сведений о количестве убитых и раненых, бойцы насмешливо называли «обозными известиями».

На смену прежним всезнающим обозникам пришли связные наших народных почтовых станций в партизанском тылу. Это были главным образом мальчишки, которые еще не доросли до того, чтобы носить винтовку, огольцы, как их называли в деревнях.

Трясясь на тощих, мосластых клячах, они возили почту от штаба до своей станции, от одного населенного пункта до другого, в сельский комитет, в партизанскую оружейную мастерскую, в школу или в госпиталь, находившийся в горах.

По пути юные связные-почтальоны, само собой разумеется, слышали и собирали разные новости, им давали всевозможные поручения, они видели массу интересного, и в деревню они приезжали, как живая газета.

— Вон приехал оголец с почтовой станции. Нужно пойти узнать, что нового, — говорили обычно крестьяне в таких случаях.

А оголец, безалаберный шалопай, словно играет и в войну, и в почту, и в лошадиные скачки. Радуется, что вырвался из-под надоедливой материнской опеки, убежал от скучных домашних дел и отцовского ремня и вот теперь, наслаждаясь обретенной свободой, скачет «по горам и долам земли нашей гордой», как поется в одной песне, что звенит в мальчишеском сердце, когда он вскакивает в седло.

Скачет старая клячонка на разъезжающихся в разные стороны ногах, того и гляди, плюхнется на брюхо, а связной-почтальон, если у него нет никакой доброй новости, чтобы приободрить народ в тылу, выдумает по дороге какую-нибудь подходящую небылицу. Возле каждой почтовой станции, известное дело, всегда крутится какая-нибудь досужая и любопытная бабка, которую не грех и разыграть, пользуясь ее неосведомленностью и неграмотностью.

— Ну что нового, Мичо, яблочко мое? — выходит на дорогу одна такая бабка, явно чокнутая, раз называет партизанского связного в фуражке и с ремнем «яблочком». У него звезда на фуражке, а она ему «яблочко мое»!

«Бабка тебе твоя покойная яблочко, а не я», — сердито думает про себя связной, а потом, выпучив глаза, сообщает вслух с важным видом:

— Слышь, тетка Микача, вчера на рассвете Гитлер немцу с тыла зашел!

— Да ну! — таращит бабка глаза. — А для нас-то это хорошо или плохо, чего говорят?

— Там видно будет, — неопределенно отвечает связной и трогается дальше, придумывая на ходу новую небылицу, а бабка спешит разнести по деревне новость, которую пересказывает до тех пор, пока ее какой-нибудь партизан не обругает и не объяснит, что Гитлер ни «вчера на рассвете», ни когда бы то ни было еще не мог зайти сам себе в тыл.

Однако связной, который сопровождал нас со Скендером, был не из тех, что распространяют вздорные слухи и дурачат неграмотных баб по деревням. Это был настоящий боевой связной, прошедший сквозь огонь и воду, быстрый, ловкий и отважный, и любая весть, которую он приносил, была так же надежна, как стальной клинок, побывавший в воде, огне и под тяжелым молотом.

Просто невероятно, сколько он знал разных новостей. С ним мог бы поспорить разве что тот безымянный народный вестник, имевший сотни глаз и ушей, бессмертный Зуко Зукич, о котором мы рассказывали.

— Вы знаете, что товарищ Тито всю прошлую ночь не спал, — сообщает он нам. — Всю ночь лично наблюдал за боем и требовал, чтобы ему товарищ Коста через каждый час докладывал о ходе штурма Бихача.

— Да, да, я тоже об этом слышал, — подтверждает Скендер и добавляет: — Когда краинцы услышат, что товарищ Тито через каждый час спрашивает, как у них идет наступление, тогда, брат ты мой, держись, в лепешку расшибутся, а Бихач возьмут.

— А они уже и так поддали жару усташам! — возбужденно восклицает Злоеутро. — Видали, как Первая и Вторая краинские дерутся, состязаясь друг с другом в храбрости? Первая жмет по правому берегу Уны, пробивается к мосту и укрепленному центру у «Вышки», а Вторая наступает слева, стараясь прорваться к «Вышке» через мост, но Коста не пускает: погодите, говорит, пока Первая подойдет ближе и собьет пулеметчиков, которые нам головы не дают поднять.

— Что верно, то верно, — говорю я Скендеру. — Бойцы Первой и Второй краинских — известные мастера уличных боев.

Связной, хоть и шел впереди нас, услышал своим чутким ухом мое замечание и сразу подхватил:

— А знаете, чем наша Третья краинская сильна?.. А, не знаете?..

И он тут же стал перечислять бригады, сообщая при этом, какая чем знаменита: Третья — такая-то, Четвертая этим-то берет, Пятая — козарская мстительница — наступает так-то и так-то…

— А моя Шестая грмечская? — тороплю его я, так как мне не терпится услышать, что он скажет про бригаду, состоящую почти из одних только моих земляков из-под Грмеча.

— Ну а что Шестая… Шестая… — пожимает плечами Злоеутро. — Она до сих пор никуда не уходила из-под своего Грмеча, привыкла свой край защищать, свои села… так что, как бы вам сказать…

— Да уж говори, не стесняйся…

— Да вот, когда какое-нибудь наступление готовится, они — га-га-га! — шумят, кричат, храбрятся, а как очередь до дела дойдет, к земле прилипнут — и ни туда ни сюда.

— Да что ты, неужели вся бригада такая?

— Ты погоди… Вот если неприятель нападает на их родные места, на села под Грмечем, тогда они уцепятся за свою землицу и ни за что не отступят. Пусть по ним бьет артиллерия, авиация, минометы, пулеметы — все напрасно, ни на шаг не отойдут! Не знаю, какую нужно было бы силу собрать, чтобы заставить их отступить из-под Грмеча!

— Ну вы-то тоже с Козары не отступили, товарищ Злоеутро. Почти все погибли, защищая свои деревни и села, — заметил я.

У связного сузились глаза и блеснули злым блеском, словно он опять оказался лицом к лицу с цепью вражеских солдат.

— Да, многие тогда погибли, гитлеровцы тремя цепями прочесали Козару, как железным гребнем, а потом… откуда ни возьмись, словно из-под земли, на поле боя появилась новая бригада — Пятая краинская…

— И тогда Скендер в одну ночь написал свою «Стоянку» и прочитал ее перед строем бригады. И полетела ваша слава по всему свету, не остановили ее ни вражеские доты, ни пушки! — восторженно подхватил я.

Злоеутро улыбнулся уголками губ и с гордостью посмотрел на Скендера, который, нахмурившись, глядел на столбы дыма, висевшие над Бихачем, словно вновь переживая ту тяжелую и вдохновенную ночь на Козаре.

— А вот ты знаешь, товарищ Злоеутро, отчего это наш Скендер так нахмурился, будто черная туча? Ага, не знаешь? Наконец-то нашлось что-то такое, чего и ты не знаешь, всезнайка ты этакий!

— Ну кто же угадает, о чем там поэты думают.

— Думает наш Скендер, как-то там, внизу, в Бихаче, его любимчик Йово Станивук поживает. А может, и стихи какие-нибудь про него сочиняет.

— Что делает этот красавчик Йово? — встрепенулся Злоеутро. — Об этом вы меня лучше спросите. Когда кругом затишье, он знай себе стреляет своими зелеными глазищами за разными там Борками да Цуями и письма любовные им строчит…

— А сейчас, когда пулеметы горячим свинцом плюются?

— Известное дело, состязается в бою с ворчуном Николетиной Бурсачем. Один другому не уступит. У вас под Грмечем тоже есть молодцы что надо! Не говоря уж про сорвиголов из Петроваца и Дрвара. Ты, наверное, слыхалпро пулеметчика Муконю, того, что ушел с пролетарским батальоном?

— Слыхал, как не слыхать. А ты слышал про нашего Черного Гаврилу? Он тоже сейчас в городе состязается в храбрости с Йовой и Николетиной. С ним врагам небось не так-то легко будет справиться.

К моему великому удивлению, Злоеутро убежденно мотнул головой:

— Гаврило ни с кем не состязается.

— Это почему же?

— Гаврило — это словно кусок горы, отвалившийся от Грмеча. Он как пошел ломать и крушить фашистов, так больше и не оглядывается, кто у него слева, кто справа, видит только врага перед собой и прет напролом.

— Это ты хорошо сказал, Злоеутро. Ты так здорово все подмечаешь, будто две пары глаз имеешь, а не одну, как все.

— А что ж ты думаешь, я ведь с Козары, дорогой ты наш поэт.

18

Только мы расстались со связным и направились по улице, ведущей к мосту, как услышали из-за угла одного дома веселый окрик:

— Эй, поэты, сюда!

Это был повар Лиян собственной персоной. Рядом с ним, подобно цапле, вышагивал непомерно длинными ногами какой-то верзила с сумкой через плечо.

Словно читая мои мысли, Скендер громко спросил:

— Что это за цапля шагает рядом с Лияном? Ноги-то, наверное, по меньшей мере трехметровые.

«Гм, действительно цапля, — думаю я про себя, — однако насчет ног Скендер все-таки немного переборщил».

Мы крепко обнялись с Лияном, словно бог знает сколько не виделись, а когда тряхнули руку и его спутнику-цапле, у того в сумке что-то тихонько зазвенело, и мне почему-то представились праздничное утро, разукрашенные лентами кони, удалая, стремительная скачка.

— Что это у тебя в сумке звенит, приятель?

— Бубенчики, братцы, бубенчики, — трубным голосом ответил дядя-цапля и как-то сразу весь размяк, словно присел, стал наполовину меньше, точно восковая свеча на жару.

— А зачем же тебе бубенчики? — удивился Скендер.

— Как зачем, милок?! — расплылся в улыбке верзила. — Наши берут Бихач, свобода, можно сказать, на пороге, а мои кони чтоб бежали без бубенчиков, как на похоронах? Где же это видано? Верно я говорю, товарищ начальник? — обратился он к Лияну.

— Некогда нам тут пустые разговоры с поэтами разводить, — ответил Лиян. — Давай-ка лучше заглянем вот в этот дом, отсюда, по-моему, сегодня утром по нас сильно палили.

Войдя в дом, они оказались в просторном помещении, которое, вероятно, служило временной солдатской казармой. На полу валялась солома и смятые грубые одеяла, а в углу стояла широкая деревянная кровать.

— Ага, вон один башмак под кроватью! — закричал Лиянов спутник и полез его доставать.

— А вот и второй! — подхватил Лиян и обеими руками потащил находку к себе.

— Я их первый увидел, они мои! — закричал верзила.

— Еще чего! — возмутился Лиян. — Это солдатские башмаки, а ты ведь штатский.

Тянут они, тянут каждый свой башмак, и вдруг из-под кровати вслед за башмаками показываются штанины солдатских брюк, за ними гимнастерка того же защитного цвета и, наконец, голова в фуражке.

— Да это же целый солдат, домобран Павелича! — воскликнул Лиян. — Может быть, даже живой.

— Скорее мертвый, чем живой! — раздался из-под домобранской фуражки испуганный голос.

— Ты что здесь делаешь? — строго опросил Лиян.

— Прячусь, кум, разве сам не видишь?

— От нашей армии, выходит, прячешься? — еще строже спрашивает Лиян.

— От своей армии, братцы, — ответил домобран. — Заставляют против вас воевать, а мне это совсем не по нутру.

— Черт возьми, раз он за нас, тогда мы не имеем права с него башмаки снимать, — вздохнул Лиян. — Никуда не денешься, придется мне ему подарить этот левый башмак, который я под кроватью нашел.

— Так и быть, я свой правый тоже отдам, — великодушно согласился человек-цапля.

— Знаете что, братцы, раз вы такие душевные, я вам тоже подарю по одному одеялу моей роты, которая вчера драпанула через мост, — растрогался домобран.

— Ты гляди, как они друг друга одаривают государственным имуществом, — засмеялся Скендер. — Этот цапля, я вижу, крестьянин из Лики, Лиян — краинец, а домобран, надо думать, откуда-нибудь из Подравины.

— А ну-ка, — сказал Скендер, — давай-ка по их примеру угости меня табачком из твоей табакерки.

Я великодушно протянул ему свою деревянную табакерку, а он, злодей, вытащил из кармана вражескую листовку, сброшенную с самолета, и свернул такую толстенную самокрутку, что я только заморгал от удивления.

— Ну, что вытаращился как баран на новые ворота?

А я и правда выпучил глаза, как рак, и читаю слова на его самокрутке: «Партизаны, сдавайтесь!»

— Правильнее было бы написать: «Табачники, сдавайтесь, Скендер идет!» — пробормотал я про себя и, чтобы не видеть опустошения, произведенного в моей табакерке, не глядя спрятал ее обратно в карман: «Иди обратно, пока цела, в карман, куда ко мне Скендер, надеюсь, не заберется: носище его здоровенный не пролезет».

— Товарищ домо-дран, а как в вашей армии с выпивкой обстоит? — интересуется долговязый спутник Лияна. — Не мешало бы угостить товарища начальника.

— Вот хорошо, что вы мне напомнили! — обрадовался домобран. — У меня есть коньяк, который гитлеровцы приволокли из Франции, потом эту бутылку у них выпросил один усташ, а потом мы, домобраны, то есть я… стащил ее у усташа в суматохе в ту ночь, когда стали палить партизанские пушки…

— Стой, остановись, не части! — закричал Скендер. — Ты, братец, видать, решил пересказать всю историю второй мировой войны, а коньяка твоего что-то не видно.

— Сперва бутылку доставай, а после языком болтай! — весело подмигнув, подхватил Лиян.

Домобран снова полез под кровать и стал там чем-то шуршать и скрести, как еж. Лиян и долговязый крестьянин при этом на всякий случай держали его каждый за один башмак.

— Эй, приятель, давай скорее, что ты там возишься, словно решил сквозь весь земной шар ход прокопать к антиподам! — закричал Скендер.

Этот стих слетел у меня с губ сам собой; еще со школьных времен я знал, что в окрестностях Бихача найдено множество каменных табличек с рисунками древних жителей этого края — яподов, таких же носатых, как мой Скендер.

Но вот наконец наш домобран вернулся из своего подземного путешествия и весело объявил:

— Яподов нету, зато я вот раскопал Наполеона.

— Вот те раз! — воскликнул я, увидев, к нашему общему удивлению, что домобран держит в руках квадратную картонную коробку, на которой нарисован французский полководец Наполеон Бонапарт, в шинели и большой треугольной шляпе на голове.

— Что это еще за тип в дурацком колпаке? — удивленно разинул рот Лиян.

— Это тот самый император Наполеон, что ходил с армией на Москву и которому там русские здорово всыпали, — стал объяснять ему Скендер.

— Ну я же говорю: какой-то малахольный и фашист! — закричал Лиян, заглядывая нарисованному Наполеону в лицо. — На Россию ему захотелось, глядите-ка на него! Не могут с ней ничего сделать даже те, у кого железные каски на голове, а уж куда тебе с твоим страшилищем, в которое лучше всего наседку посадить яйца высиживать.

— Ты бы по-другому заговорил, дядя Лиян, если бы попробовал эту его ракию, которая называется коньяком, — заметил я.

— Что мне его коньяк! Он даже для ракии не мог найти какое-нибудь приличное название. Конь-як! Пускай его кони и пьют, а я и в рот не возьму.

— Наполеона русские победили дубиной! — громко воскликнул Скендер. — А мы этих сволочей в Бихаче доконаем партизанскими гаубицами и боснийской сливовицей.

— Эх, если бы она была! — с тоской вздохнул Лиян и, искоса взглянув на нарисованного Наполеона, вдруг отчаянно закричал, будто бросаясь на штурм вражеских укреплений: — А, была не была, давай глоток этого твоего коньяку, пусть даже я после него начну ржать, как Шушля!.. Или стихи писать!..

— Ага, значит, стихи писать это еще хуже, чем ржать, так, что ли? — удивленно спросил я. — Ну, спасибо тебе, сосед, спасибо от меня лично и от Скендера. Он-то, глядишь, еще и мог бы заржать, а я, кроме как по-козлиному, не умею.

Когда мы наконец распаковали коробку и открыли бутылку с коньяком, Лиян осторожно понюхал незнакомый напиток, потом попробовал несколько капель на язык, облизнулся и изумленно вытаращил глаза, будто увидел рогатую лошадь.

— Люди добрые, что же это такое?! — Не дожидаясь ответа, он схватил бутылку, хорошенько отхлебнул, закашлялся, еще раз хлебнул и восхищенно воскликнул: — Господи боже, благодать-то какая! Этот Наполеон, видать, не такой уж дурак был, если умел такую ракию делать! Если бы я такую каждый день пил, то, наверное, согласился бы носить на голове сорочье гнездо или же улей с пчелами, а не то что эту дурацкую треугольную шляпу. — Блестя глазами, раскрасневшийся от выпитого, Лиян обвел всех шальным взглядом и прокукарекал, как петух с плетня. — Пусть мне теперь кто-нибудь только скажет плохое слово про Наполеона, худо ему придется.

19

Пока мы занимались Наполеоном и французским коньяком, командир Коста разделил наш штаб на две части. С частью людей он остался на Грабеже, откуда руководил боем, а остальных направил в город поближе к бойцам и боевым действиям.

— Так у вас будет надежная связь с частями и легче будет наблюдать за боем на правом берегу Уны.

Командование Второй краинской при виде товарищей из штаба поспешило переместиться вперед:

— Раз уж штаб нам на пятки наступает, то не остается ничего другого, как дальше в город вслед за бойцами шагать. Уж если Коста не пускает нас на передовую, то не дадим и мы его штабу нам на пятки наступать.

В свою очередь штабы батальонов старались идти впереди штаба бригады и, оказавшись перед самым большим мостом, ругались:

— Командир бригады нам на пятки уже наступает, а мост все же не дает атаковать. Опередит нас Первая краинская, вот будет позор!

Всезнающие связные — Злоеутро и компания уже раструбили, что товарищ Коста послал на другой берег Уны, в Первую краинскую, своего заместителя молодого командира Славко Родича. Всем сразу стало ясно, в чем тут дело.

— Поведет Славко Первую и Третью вдоль Уны. Зададут они фашистам жару. Достанется им на орехи.

— Что? Орехи? Где орехи? — вскочил наш Джураица Ораяр, готовый сейчас же устремиться вперед. К счастью, Николетина Бурсач схватил его за ноги и в последнюю секунду успел повалить на землю, потому что в следующее мгновение над их головами прожужжала пулеметная очередь.

— Вот тебе твои орехи, бери — не хочу! Вот запихну тебя, обжору, в свой мешок, будешь там сидеть, как шкодливый кот, пока Бихач не падет.

— Ты гляди, и этот стал стишки сочинять! — изумился Йова Станивук, который, как известно, сам тайком пописывал стихи:

— Почему это как слепой? — нахмурился Бурсач.

— Так ведь слепые гусляры самые красивые песни поют, — не задумываясь, ответил Станивук.

— Хм, ты всегда найдешь что ответить. Небось тебя этот усатый кот Скендер научил.

— Вовсе не он, а твой Бранко, которого в школе чуть не каждый день мальчишки колотили за его длинный язык, так что, если бы не твои здоровенные кулачищи, как у кузнеца, туго бы ему приходилось.

— Кулачищи!.. Не каждому же быть таким красавчиком, как ты, девичий угодник.

В разгар их перепалки, когда с обеих сторон уже вовсю летели искры, с другого берега Уны донеслись звуки начавшегося жестокого боя. Оба пулеметчика прекратили свою словесную перепалку и все внимание устремили на противоположный берег реки, где разгорался жаркий бой.

— Наступают Первая и Третья! Слышишь, как закипело?

— А эти-то, за мостом, про нас, видать, и забыли вовсе. Из пулеметов-то перестали палить, небось вот-вот собираются пятки смазать.

— Ну, теперь пришел черед и Муратовой кондитерской. А то прямо как бельмо на глазу. Из-за нее ведь мы перед этим чертовым мостом застряли. Пулеметчики и гранатометчики, вперед!

— Ну уж теперь мы ни за что не остановимся, даже если где-нибудь нападем на тушеную капусту с копченым окороком в придачу! — загудел Черный Гаврило и повернул свою шапку задом наперед: — Если лоб продырявят, хоть звезда на шапке цела останется. По крайней мере видно будет, что погиб партизан.

Раз уж речь зашла о тушеной капусте, то ясно, что дело нешуточное. Когда изголодавшиеся бойцы накануне жестокого боя заводят разговор об опасностях и препятствиях, которые им предстоит преодолеть, они часто вспоминают о своих любимых блюдах. Вероятно, так получается потому, что победа над врагом означает для партизан, кроме всего прочего, и долгожданную возможность сытно пообедать и немного отдохнуть после изнурительных маршей и тяжелых боев.

А когда краинцы, сдерживая очередной натиск врага, говорят: «Не пройти им, клянемся курузой!» — это значит, что они решили стоять насмерть. Постная черствая куруза — сухой кукурузный хлеб — часто составляет их единственную пищу, которая дает им силу для решающего боя.

«Майне мутер старая, пошли мне айне курузу и цвай кило сира «торотана», а то я совсем помираю с голоду в декунге» — так еще в первую мировую войну, мешая немецкие слова с сербскими, писал своей матери некий Срджен с Козары, солдат австро-венгерской армии, загнанный в окопы под Карпаты. В переводе на нормальный язык это бы звучало примерно так: «Бедная моя старая мать, если у тебя есть хоть горсть муки, замеси мне кукурузную лепешку, хотя бы с ладонь величиной (знаю, что она будет соленой от твоих слез!), да добавь в тесто пару горстей доброго, хорошо проперченного сыра «торотана», от которого и кошки чихают, а то я рано или поздно загнусь от голода в этих проклятых австрияцких окопах, чтоб им пусто было…»

А сегодня здесь, под Бихачем, сын того Срджена клянется своим простым хлебом, что погибнет за свою родную землю, которую гитлеровцы хотят навеки поработить. Это суровая клятва без жалоб и причитаний, давая которую боец улыбается, глядя сквозь прорезь прицела, и та улыбка не предвещает врагу ничего хорошего.

Слушает Джураица Ораяр, как один боец, готовясь к атаке, мурлыкает себе под нос эту партизанскую песенку, и сам тоже делает необходимые приготовления. Начинает он с самого верха, со своей шапки. Сначала он пытается надвинуть ее на глаза, чтобы придать себе воинственный вид, однако шапка-личанка — плоская, и у него ничего не получается. Тогда он решил повернуть ее задом наперед, как Черный Гаврило, но и тут возникла неожиданная трудность. Сзади на шапке — черная шелковая кисточка, которая падает прямо на глаза, как грива у лохматого жеребенка.

— Черт бы ее побрал, эту шапку! — сердится он. — Только орехи в ней и можно таскать!

Глядит на него смешливый партизан из Лики с латаным-перелатанным мешком за плечами и в такой же видавшей виды, фуражке и, ухмыляясь до ушей, насмешливо говорит:

— Не прячь глаза, герой! Личане привыкли смотреть смерти в лицо, прямо в ее холодные глаза. Усы закрутят — и вперед, на доты.

— А я и не прячу, хоть у меня и нет усов, — сердито отвечает Ораяр и оглядывается на своего Николетину, а тот ему весело одобрительно подмигивает и говорит:

— Ты ему скажи, что теперь не в длинных усах геройство. Иные безусые мальчишки любому усачу сто очков форы дадут.

— Ну это уж ты того… слишком. Усы тоже чего-нибудь да значат! — загудел Черный Гаврило, а потом, заметив меня, присевшего под толстой стеной дома, в котором мы укрывались, спросил тепло, как, наверное, спросил бы родного брата, сидящего у очага: — Эй, Бранко, ты чего так приуныл, будто у тебя из костра кто-то всю печеную картошку потаскал?

— Вот и я смотрю, что-то он нос опустил, — сказал Николетина и ободряюще обнял меня за плечи, как когда-то давно в первом классе начальной школы, когда он защищал меня от мальчишек-драчунов.

А я между тем вспоминал свои школьные дни, проведенные здесь, в Бихаче, в Прекоунье, в начальной гимназии, когда я каждое утро вместе со своими приятелями из класса бегом вылетал из интерната и несся мимо Муратовой кондитерской, через мост, вокруг «Вышки» и врывался прямо во двор гимназии. И все это весело, с криком, шумом и гамом.

А теперь!

Из всех окон моего старого милого интерната, что стоял на берегу Уны, непрестанно били пулеметы, да так, что головы не давали поднять. Там, за теми окнами, остались в тишине сумрачных комнат наши дорогие воспоминания и первые мальчишеские тайны. А сейчас вокруг все гудит, дрожит земля, такое и в самом страшном сне не приснится. Что же это? Бранко, Бранко… Что же это за страшная явь, от которой замирает сердце? И не оттого ли придавила тебя печаль к этой голой стене, о которую стучатся пули?

Однако, вот только подумаешь, что некому тебе пожаловаться, не с кем поделиться своей печалью, как слышишь рядом с собой добродушный бас Гаврилы, твоего старого кума, а на плечо тебе ложится рука Николетины, напоминая, что у тебя есть верный друг-пулеметчик.

— Эх, други мои, вон в том доме я провел свои лучшие школьные годы. Тут в первый раз влюбился, тут тысячи раз пробегал мимо этой самой Муратовой кондитерской, тысячу раз мчался по этому мосту с ватагой мальчишек.

— Да неужто именно здесь?! — недоверчиво нахмурился было Черный Гаврило, а потом, вспомнив, что когда-то все это выглядело по-другому, добавил, понимающе кивнув: — Да, кто бы мог такое представить? Меня в прошлом году на моем собственном поле засыпало землей от взрыва бомбы, сброшенной с самолета. Ладно бы еще просто по хребту садануло, так ведь мне та бомба сколько земли попортила, яму на поле вырыла, наверное, с дом величиной.

— А я, браток, старую мать оставил под Грмечем, — хрипло проговорил Николетина. — Сидит небось сейчас старушка на пороге и всю ночь слушает, как в Бихаче пушки ухают. Так-то вот, у каждого своя печаль.

— А у нас, наверное, уже давно все орехи обтрясли, — тяжело вздохнул Джураица Ораяр. — Теперь, верно, только вороны по голым кустам каркают, зиму чуют.

Эта искренняя грусть Джураицы вдруг нас всех развеселила, словно откуда-то и к нам проник ласковый лучик солнца, и мы бросились его утешать:

— Ничего, пусть тебе в этом году не удалось поесть орешков, зато через год, я тебе гарантирую, с войной будет покончено и ты будешь преспокойно сидеть на верхушке самого большого ореха, как те вороны, а на рукаве у тебя к тому же будет нашивка взводного, которую будет видно с самой личской границы.

Паренек улыбнулся и снова вздохнул:

— Ты мне это и прошлым летом говорил. К осени, говорил, война кончится, Красная Армия возьмет Берлин, а ты, Джураица, выбирай: хочешь — полезай на орех, хочешь — иди учись на летчика.

— Что ж поделаешь, меня обманули, а я, сам того не желая, — тебя. Это все наши Бранко со Скендером виноваты, которые нам переписывают известия, те, что по радио передают, — пошутил он.

— Раньше в Далмации каждый молодой парень, который надумал жениться, должен был посадить десять маслин и только после этого мог венчаться, — сказал я. — Мы, когда победим, тоже примем такой закон, чтобы все, кто хочет жениться, сначала посадили бы по десять ореховых деревьев. Вот тогда тебе, Джураица, будет раздолье!

Джураица затрясся от смеха, а потом оглядел всех сидящих вокруг бойцов и стал считать:

— Николетина — десять орехов. Йовица — десять, уже двадцать, товарищ Бранко — десять, уже тридцать, Станивук — двадцать…

— А почему Станивук двадцать? — спросил Николетина.

— Так ведь он по меньшей мере дважды будет жениться, когда война закончится. Он и сейчас только и знает, что на девушек глазеет да письма им пишет.

— Твое счастье, что он тебя не слышит, навострился куда-то вместе со Скендером.

— Кто второй раз женится, того надо заставлять буки сажать, ничего лучшего он не заслуживает, — прогудел Черный Гаврило и испуганно оглянулся: — Не дай бог, Станивук услышит, с живого шкуру спустит.

Насчитал наш Джураица эдак около сотни ореховых деревьев в одном только нашем укрытии и с довольным видом погладил себя по животу:

— О-го-го, целая роща!

— Эх, мой Ораяр, когда пойдем в атаку на этот мост, усташеские пулеметы могут половину твоей рощи покосить, — заметил Черный Гаврило. — Если меня зацепит, еще ничего, от меня тебе и так никакого проку — я ведь женатый.

В том же доме, где мы укрывались, в одной из комнат с побитыми окнами я нашел Скендера и Станивука. Красавец пулеметчик, как обычно, воспользовался коротким затишьем, чтобы продолжить очередное начатое им любовное письмо. «Пока, — говорит, — не дают на мост наступать, хоть чем-то дельным займусь».

— Как бы это ей так написать, чтобы было видно, что я прямо во время боя пишу? А, Скендер?

Скендер вперил взгляд в темный угол комнаты и начал декламировать, будто читая невидимую надпись на стене:

Я поспешил уйти, чтобы не мешать им, и наткнулся на связного Злоеутро, который как раз разыскивал меня и Скендера.

— Пошли, поэты, вызывают вас в штаб. Меня уже разругали за то, что я вас пустил к Бурсачу.

— А мы со Скендером уже собирались идти в атаку на мост, на пулеметы, как говорится, — будь что будет! — засмеялся я. — Если бы ты не пришел, неизвестно, чем бы все это кончилось.

— Ну вот, я так и знал… Джураица, дай-ка нам несколько орешков, чтобы не скучно было в штаб идти.

20

Так вот и вернули нас со Скендером в Оперативный штаб, и это как раз в переломные часы боя, когда решается, «кому пир пировать, а кому в земле лежать», как образно сказал безымянный народный поэт, или, говоря коротко, Народ.

— Ну вот, кто же теперь расскажет людям про атаку через мост на Уне, кто опишет штурм кровавой тюрьмы «Вышки» и центра Бихача? — сетовали мы со Скендером, но, впрочем, тут же нашли ответ: — Кто расскажет? Известно кто. Первым «донесение» обо всем передадут наши связные-почтальоны, а повар Лиян приукрасит их рассказ…

— А разные шутники и насмешники из бригады сдобрят тот рассказ всякими небылицами, прицепят кому хвост, кому заячьи уши, а кому-нибудь, может, и рога…

— А потом вся эта история попадет в руки к главному рассказчику — товарищу Народу, его всевидящему вестнику Зуко Зукичу. Из уст в уста потечет рассказ, все дальше и дальше от Бихача, дойдет до самого далекого села, до затерянной в горах одинокой хижины пастуха…

— Однако, если народу на язык попадешься, сам себя потом не узнаешь, — опасливо заметил Скендер.

— Ох, черт возьми! — хлопнул я себя по лбу. — Ты только представь, как будет выглядеть наша с тобой атака на мост в устах тетки Тодории!

— Дорогой мой, даже при всей своей буйной фантазии славная тетка Тодория никогда не сможет вообразить, чтобы мы с тобой шли в атаку на мост плечом к плечу со Станивуком! — воскликнул Скендер. — Ее боевое «донесение» выглядело бы примерно так:

«Спаси господь и помилуй, как загремело и загрохотало за мостом, будто ударили пушки, из которых палят во время церковных сходов, а этот мой пегий мерин Бранко и тот долговязый Скендер, не долго думая, ноги в руки — и как припустятся по тракту прямо в Грабеж. Пылищи за ними — будто целое стадо коров бежит, а они знай себе улепетывают, только пятки сверкают. За спиной длинные полы да сумки болтаются, ни дать ни взять крылья выросли у сердешных, не догнал бы их теперь и самый быстроногий жеребец».

— Ну, вот, а я как раз собирался точно так описать бегство повара Лияна. Даже стишок придумал:

— Опоздал, братец, бабка тебя опередила.

Как мы и предполагали, кое-какие детали боя за Бихач приняли в рассказах-пересказах такой вид, что просто ни одному слову невозможно было поверить. Это видно и по тому, что рассказывали о нас со Скендером. Кое-что произошло на самом деле, однако многое приплел старый плут Лиян, не обошлось, наверное, и без длинного языка Роцы.

Как бы там ни было, ясно, что рассказ этот складывался людьми, хорошо нас знавшими. И если они что-то и напридумывали, то выдуманные ими истории вполне могли произойти на самом деле.

Однако, надо думать, и других постигла та же участь. Если отбросить разные домыслы, прикрасы и небылицы, правда рано или поздно выскочит на свет божий, как мышь из-под вороха сена. Но чтобы мышь поймать, надо сначала сено разгрести.

О том, как были взяты усташеские укрепления у Муратовой кондитерской, первым рассказал повару Лияну Черный Гаврило, когда они встретились через день-два после освобождения Бихача:

— Схватились мы с ними — бах-бах, трах-трах, держи, стой! Крушим все вокруг, как буря под Грмечем. Трах-ба-бах, бей, Йован, держись, Джурджия!

— Какая такая Джурджия? Может, Тодория? — встрял Лиян.

— Какая еще Джурджия и Тодория, кто про них говорит? — отмахнулся Гаврило. — Атакуем мы — Николетина, Станивук и маленький Ораяр… Я что, непонятно говорю, тетеря ты глухая?

— Понятно, понятно, куда понятнее.

— Ура, вперед, туда-сюда, бей, круши!.. — продолжает Гаврило, но, видя, что Лиян недоуменно и непонимающе таращит на него глаза, сдвигает шапку на самые глаза и яростно закручивает усы. — Не могу я видеть, как ты на меня таращишься. Ясно же, что ты ни черта не понимаешь. Иди от меня подальше, пускай тебе другие рассказывают, а я не буду.

— Как же я могу что-нибудь понять, если ты еще ничего не сказал?

— Как это не сказал?! Деру здесь глотку, как недоеная корова, пол-Боснии, наверное, слышит!

— Ну, ладно, расскажи хоть, как вы через мост-то перешли. Это, все говорят, самое трудное было? — спросил Лиян примирительно.

— Как мы перешли? — удивился Гаврило. — Ногами перешли, как же еще? Это бы и лошадь сумела — нога за ногу — и вся недолга.

— Ладно дурака-то валять! — рассердился Лиян. — Шесть пулеметов по мосту било, а он мне тут всякую ерунду треплет. Там ведь небось гремело и трещало, будто конец света наступил.

— Я ничего не слышал, — спокойно ответил Гаврило.

— Что? Шесть пулеметов, а он, видите ли, ничего не слышал! — взорвался Лиян. — Как это может быть, хотел бы я знать?

— Не слышал из-за своего пулемета, который так грохотал, что, наверное, оглохли даже рыбы на дне Уны, где же мне что услышать? Слышал только, как Первая краинская, точно ураган, крушила усташей на другом берегу Уны, и перепугался, как никогда в жизни.

— Ты перепугался? — заморгал Лиян недоверчиво. — Решил, что усташи в атаку идут?

— Эх ты, старый осел! — загудел Черный Гаврило. — Стал бы я бояться контратаки! Тут дело посерьезнее было! Я испугался, что нас Первая краинская опередит и раньше нас пробьется в центр города. Вот, ей-богу, я бы тогда повесил пулемет на шею и прыгнул бы в самый глубокий омут, какой только есть в реке.

Обидевшись на «старого осла», Лиян начал сердито ворчать:

— Ладно, ладно, раз ты так называешь своего старого друга, я тебе ни словечка не скажу про то, как я был в бихачской гимназии и что там увидел.

— А я уже слышал об этом. Ну-ка, ну-ка, где там твоя славная «змеиная» ракия? — вдруг развеселился Черный Гаврило. — Ну-ка, давай выкладывай всю правду! Рассказывай, как за тобой гонялся по всему городу член Верховного штаба Моша Пияде?

Вот ведь как бывает: о своем собственном геройстве Черный Гаврило и слова путного не мог сказать. А когда речь зашла о приключениях Лияна в Бихаче, то, хоть Гаврило и не был их свидетелем и даже не был уверен, что все это не пустые выдумки, он затараторил не хуже своего пулемета.

— И кто бы мог только подумать! — удивился Лиян. — Славный наш молодец Гаврило шесть пулеметов на мосту не слыхал, а тут вдруг оказывается, что он слышал обо всем, что я делал в гимназии, у «Вышки» и черт знает где еще! А что хуже всего — и половины из всего, что про меня говорят, на самом деле не было и в помине, да и то, что было, так переврали, что я уж теперь сам себя не могу узнать в этих рассказах.

— Тем хуже для тебя! — победно загремел Гаврило. — Раз ты делаешь вид, будто ничего не знаешь, то наверняка все именно так и было.

Этот рассказ, к которому досужие трепачи приплели и меня со Скендером, дошел до меня через шестые или седьмые руки. Если в нем кое-что и приврали (ну конечно же приврали!), то так ловко, что я и сам почти поверил всему. И чем дальше уходят те годы, тем больше нахожу в этих выдумках правды, которая сверкает, подобно ярким звездам в ночи, а та, другая, настоящая, правда постепенно тонет во тьме. Она больше никого не заботит, и меня в том числе.

Вот как они рассказывали. Я начну, а они пусть продолжат.

21

Прошла первая ночь битвы за Бихач, потом весь следующий день, наступила вторая ночь, а бой все не затухает. Все теснее стягивается кольцо вокруг города. Это особенно хорошо видно ночью по кострам, что горят в городе, постепенно приближаясь к самому центру — зловещей «Вышке» и католической церкви с высоким шпилем. Из ее окон бьют тяжелые пулеметы, а вражеские наблюдатели корректируют огонь орудий и одновременно следят за передвижениями наших бойцов.

На второй день боя к вечеру стрельба в городе стала постепенно стихать, словно обе армии устали драться. Только пожары пылали по-прежнему, и клубы черного дыма поднимались над крышами домов.

— Что же это такое? — переглянулись мы со Скендером. — Кажется, бой стихает?

Стрельба все больше ослабевала, лишь изредка тут и там раздавались одиночные выстрелы, а затем все утихло, и на город опустилась какая-то жуткая тишина.

— Слышишь, Скендер?

— Вокруг мертвая тишина, а он спрашивает, слышу ли я что-нибудь?! Ничего я не слышу, но вижу, что здесь что-то не то.

Командующий Коста, сосредоточенный и подтянутый, еще раньше пришел на наблюдательный пункт для «непосредственного наблюдения за ходом боевых действий», как принято говорить у военных. Когда стрельба совсем утихла, он схватил телефонную трубку и стал по очереди вызывать командиров бригад:

— Поднимайте всех бойцов — и вперед! Поднимайте всех, кто есть, на последний штурм! Все на штурм, город вот-вот падет! Неприятель явно выдохся, Бихач будет нашим! Вперед, не останавливаться! Сейчас решающий момент боя, на штурм!

Коста раскраснелся, глаза его горели. Высоким, резким голосом он выкрикивал в трубку слова приказов, и, словно в ответ, вновь ожил Бихач. Загрохотали пулеметы, часто забили винтовки, тут и там раздавались взрывы мин и гранат, из центра города доносились орудийные выстрелы. Перекрывая грохот разрывов, над городом разлился нарастающий гул партизанского штурма.

— Ты смотри, смотри, какой грохот поднялся! — воскликнул Скендер.

— Не вижу я никакого грохота, зато слышу, как земля гудит! — ехидно ответил я в отместку за его недавние насмешки по поводу наступившей тишины. А чтобы показать свое знание истории, я как бы мимоходом небрежно бросил: — Ты слышал, как Коста говорил по телефону? У него такой же тонкий голос, как у Карагеоргия.

Скендер, конечно, не упустил случая, чтобы подпустить мне шпильку:

— Ты гляди, что делается! Он, оказывается, слышал, как Карагеоргий по телефону разговаривал, вот только не знаю, во время какого это боя?

— В бою на Мишаре! — не задумываясь, ответил я. — Там Карагеоргий здорово всыпал твоему прапрадеду Кулину-капитану.

Эту историю о том, что Кулин был предком Скендера, я придумал во время долгих зимних вечеров, когда мы вместе ловили передачи московского и лондонского радио. Выдуманную мной небылицу как-то услышал повар Лиян и однажды с тяжелым вздохом сказал:

— Какой нас дьявол гонит между собой грызться? Каждый, кому только вздумается, может нас подговорить, чтобы за грудки схватились, и пошел, и пошел!.. Ведь одна у нас в жилах кровь течет, а все друг дружке глотки рвем.

— А мы со Скендером? — стал утешать его я. — Видишь, какие времена настали? Плечом к плечу в бой идем, не смотри, что один босниец, а другой серб. Да и то сказать, какая в этом разница? Одна кровь в жилах течет, за одну родину воюем, на одном языке говорим…

— О-хо-хо, а я тебе еще вот что скажу, — неожиданно оборвал мои рассуждения Лиян. — Когда вы приходите в какое-нибудь село, где вас не знают, крестьяне рассуждают так: вон тот высокий, черный — сразу видно, что серб, из тех, что в горах живут…

— Ага, слышал? — воскликнул Скендер. — А что говорят про Бранко?

— А тот, рыжий, говорят, наверняка снизу, из долины, какой-нибудь Ибро Сливич. Небось до войны конскими хвостами торговал, и его колотили на каждой скотной ярмарке.

— Конечно же колотили! Ты бы его, Лиян, тоже поколотил, если бы он твоему Шушле хвост оторвал.

Пока мы завороженно слушали грохот боя, доносившийся уже из самого центра города, подошел командир Коста, сияющий от радости, словно заново родившийся.

— Ну, слышите?!

— Слышим, слышим! А что за затишье такое было, когда ни одного выстрела не доносилось?

— А это был самый критический, переломный момент боя, — начал объяснять командир. — Обе армии устали, после огромного напряжения наступил кризис, самый опасный момент. В таких случаях кто первым сможет поднять своих бойцов в атаку, тот и бой выиграет. Это почти железное правило.

— Ну вот, я же тебе говорил! — повернулся ко мне Скендер, будто он все это знал уже заранее.

Врет! Ничего он не говорил.

— Прислушиваюсь — тишина! Жуткая тишина, нигде ни одного выстрела, — говорит Коста, вновь перегнивая в мыслях те страшные минуты затишья. — Можете себе представить, каково при этом командиру. Я застыл, ловлю ухом малейший звук, кажется, что слышу даже дыхание бойцов в укрытиях. Все чего-то ждут, ждут команды, сигнала… Скорее к телефону! Хватаю трубку: «Вперед, в атаку! Поднимайте всех, живых и мертвых!»

— Вот видишь, что значит командир! — говорит мне Скендер, будто я и вправду тот бестолковый Ибро Сливич, у которого на уме одни конские хвосты и ничего другого он не знает.

Коста опять побежал к телефону, а мы со Скендером помчались с холма к городу, который содрогался от орудийного грома, взрывов гранат и бешеной пулеметной и винтовочной пальбы.

— Пока добежим, все будет уже кончено: слышал, что говорит Коста? — поторапливал меня Скендер, и мы прибавили ходу.

У подножия холма мы наскочили на повара Лияна, который тоже спешил в город. Мы его едва узнали, потому что он на самые глаза надвинул свою старую шляпу, которую носил во время дождя вместо зонтика.

— Есть все-таки бог! — закричал он. — Видать, мне на роду написано, войти в город вместе с поэтами, чтобы они меня потом воспевали в своих стихах, как какого-нибудь Лияна-пашу Предоевича.

— А к чему ты нацепил на себя это свое страшилище? — спрашиваю его я.

— Маскируюсь под гражданского, под крестьянина. А то еще пальнут из какой-нибудь засады. Вчера меня чуть не укокошили, пока добирался до своих.

Старик был прав, враг и правда не дремал. Мы втроем шли по самой середине дороги, и, вероятно, усташеский наблюдатель, заметив нас с «Вышки» или с церковной колокольни, решил, что это работники какого-то штаба перебираются поближе к городу. Как бы там ни было, внезапно над нашими головами прожужжал первый артиллерийский снаряд и разорвался метрах в ста за нами.

— Ложись! — завопил Лиян и растянулся в неглубоком кювете у дороги.

Второй снаряд грохнул в каких-нибудь двадцати метрах впереди, чуть в стороне от дороги, засыпав нас рыхлой землей.

— За мной! Третий будет наш! — во всю глотку заорал Скендер и кинулся к ручью, упав за стог сена. Мы — за ним.

Третий снаряд действительно разорвался по другую сторону дороги, как раз напротив того места, где мы только что стояли. Лиян с шумом выдохнул воздух и спросил:

— Как ты узнал, что этот прилетит прямо к нам? Ты что, пророк?

— Какой там еще пророк. Я в армии служил в артиллерии и знаю, как это делается. Если первый снаряд дает перелет, второй обычно недолетает, а уж третий тебе прямо за пазуху попадет. Это называется «взять цель в вилку».

— Чтоб его самого такой вилкой подцепили! — фыркнул Лиян. — И чего он вздумал именно по нас пулять?

— Наблюдатель, наверное, решил, что Скендер — начальник Оперативного штаба, — решил пошутить я, поскольку по нас больше не стреляли. — Видишь, какой он длинный, да еще с усами, да еще с сумкой, а в ней небось военные карты…

— Военные стихи, мой милый! — поправил меня Скендер и добавил: — Скорее они про тебя, черта рыжего, подумали, что ты главный, так как ты больше похож на Косту Наджа, да и сумка у тебя побольше будет, ты в ней, похоже, целую погачу прячешь.

— Может, из-за него по нас и стреляют, — сказал Лиян и стал меня подозрительно рассматривать, проверяя, не похож ли я на командира. Наконец кисло заключил: — Звезда на шапке такая же, как и у товарища Косты, а в остальном — вылитый Ибро Сливич!

— Лиян, дорогой мой, просто они увидели твою шляпу и перепугались, решив, что это Наполеон Бонапарт встал из могилы, нацепил свою треуголку и наступает на Бихач, — ответил я. — Тут, за ближайшими холмами, была граница его Иллирии, час ходу — и все дела, так что, если бы захотел, он вполне мог бы прогуляться до Бихача.

Наше препирательство прервала сильная стрельба в самом центре города, которая сначала переросла в оглушительный грохот, а затем снова рассыпалась отдельными выстрелами.

— Кажется мне, что все уже кончено, — произнес Лиян и первый вылез из-за стога и направился к дороге. — Пусть-ка теперь попробуют поддеть меня своей вилкой, сукины дети. Поэты, за мной!

Мы вскочили на ноги, выбежали на дорогу и поспешили в город.

…Дальше идет то, что рассказывал о нас троих кто-то из штаба Второй краинской. Наврал он, конечно, с три короба, однако и мы приврали малость про других, так что он нам как бы только вернул долг с процентами. Если нет бога на земле, то есть если нам о нем только врали, то все одно какая-то чертовщина получается, как сказал бы повар Лиян. Твои же собственные враки к тебе возвращаются, и тебе же от них еще и достается. Итак, вот он, этот рассказ…

«— Так вот, собрались наконец Скендер, Бранко и повар Лиян в город идти. Стрельба уже прекратилась, Бихач освобожден, опасности, думают, больше никакой нет.

— Что же они ни у кого не порасспросили, не узнали поточнее?

— Ха, дорогой мой, будто они знают, что такое военная дисциплина! Скендер и Бранко — поэты, беспечные пичужки, порхают себе с дерева на дерево, а повар Лиян, сколько себя помнит, был полевым сторожем и привык все выглядывать да вынюхивать. Так что, сам понимаешь, для такой компании не может быть ничего интереснее Бихача после боя. Топают себе герои вперед, знают, что опасность уже позади, и изображают из себя этаких вояк: затянули ремни, понавесили на себя винтовки, револьверы, планшетки — ни дать ни взять заправские командиры. Даже у Лияна и то какая-то пукалка имеется, кажется итальянская. Он небось даже не знает, исправная она или нет, никогда ведь и не пробовал из нее стрелять.

А тут из города идет колонна пленных, несколько сотен, наверное. Рядом трофейные пушки по камням громыхают, подводы с боеприпасами, винтовками — словом, трофеев захватили — горы. Все из города вывозят, известное дело: всякое может случиться.

И вот наша троица в этой толкучке налетела на одном углу на какого-то домобранского офицера или, может, унтера, бог его знает. Он, понимаешь, остановился, чтобы пропустить лошадей, которые орудие тянули, а Бранко со Скендером винтовки наперевес — и на него: сдавайся!

— Но, господа, я ведь уже один раз сдался! — удивляется тот, а про себя думает: «Что это за армия такая, что дважды в плен берет?»

— Сдавайся, братец, поднимай руки и снимай форму! — приказывает Скендер. — Давай сюда, во двор.

Загнали поэты беднягу во двор какого-то дома и раздели до трусов, а взамен дали свое старье. Скендер взял гимнастерку, Бранко — галифе, а Лиян, наверное, фуражку. Когда переодетый домобран уже направился к выходу, Лиян снова закричал:

— Стой, ты еще не совсем сдался! Скидай башмаки!

Вернулся бедный домобран в колонну пленных, а наши три героя направились к «Вышке». Соскучился, наверное, Лиян по своему «клоповнику», где частенько сидел, да и для семейства Бранко тюрьма вторым домом была.

— Сюда, товарищи! — орет Лиян и прямо в ворота. Все открыто, партизаны освободили всех заключенных, которые нам сочувствовали, во дворе настоящий разгром, внутри тоже. Уже темнело. Из одной камеры вдруг раздался голос Скендера:

— Эй, подождите, пока я переоденусь! Я тут нашел кое-что для себя. Что-то теплое, зимнее.

Выходит Скендер, одетый во что-то серое, насколько можно разобрать в темноте. Повар Лиян, пощупав его новое одеяние, сразу со знанием дела заключил:

— Это же арестантская роба. Мне немало пришлось походить в такой одежке. Теперь тебе еще такую же шапку, и можно хоть сейчас в камеру.

— Гм, ты что, смеешься, что ли? — подозрительно спросил Скендер, и голос у него как-то сразу изменился, словно это был другой человек. Даже Бранко рот разинул.

— Да это ты ли, Скендер? Что-то ты, как бы это сказать…

— Вылитый Дане Крлика, с которым я здесь вместе сидел, — одобрительно сказал Лиян. — Тот Дане убил отца деревянной миской, как-то у него так нечаянно получилось, и его осудили во имя божье…

— И я, значит, похож на этого подлеца? — набычился Скендер. — Хорошо, дружок, хорошо же ты обо мне думаешь.

— Да нет, что ты, — стал изворачиваться Лиян. — У Дане на руках и ногах кандалы были, а ты… а потом был с нами и некий Мухарем из Рипича, который прямо на ярмарке снял у какого-то торговца с телеги колеса и пропил в трактире, а схватили его, когда он подрался с мельником и сбросил того с моста в реку…

— Что, я и на него похож? — скривился Скендер. — А Бранко тебе никого не напоминает, а?

— Я же не виноват, что здесь не держали всяких мелких воришек, которые по дворам кур да яйца крадут и лошадям хвосты отрезают, как…

— Как я, так, что ли?! — закричал Бранко, подбоченясь и приняв позу «оскорбленного достоинства». — Я, значит, похож на мелкого воришку, который кур крадет, это ты хотел сказать?! А знаешь ли ты, что я вот из этой самой винтовки, может быть, уже десятерых врагов убил? Может, даже и больше, кто знает. А до конца войны — о-го-го! — еще больше будет.

— Как ты, Бранко, ни хвастайся, сколько побил и сколько еще побьешь врагов, все это пустая болтовня. Не для тебя это дело.

— Ха-ха-ха! — захохотал Скендер.

— Да и ты, товарищ Скендер, при всем моем почтении к твоим усам и снаряжению, должен сказать, что и ты тоже зря из себягероя изображаешь.

Скендер изумленно остановился, внимательно посмотрел на простодушного повара, а потом снова расхохотался:

— Ха-ха-ха! Раскусил нас обоих, как орехи. Ты, Лиян, оказывается, умнее, чем на первый взгляд кажется. Дай-ка я тебя обниму!

Обнявшись, все трое двинулись вдоль по улице. Скендер, воинственно взмахнув рукой, воскликнул:

— Вперед, нас ждут новые сраженья!

— И новые унижения! — мрачно добавил Бранко, имея в виду свой далеко не геройский вид, из-за которого Лиян сравнил его с мелким воришкой.

Когда они в сумерках появились б воротах «Вышки», оказавшиеся поблизости прохожие оглядели необычные вооруженные фигуры, вышедшие из тюрьмы, и стали поспешно расходиться, опасливо бормоча:

— Вот ведь, черт возьми! Кто только не добрался до оружия в этой суматохе! Лучше поостеречься. Видели этого длинного?

— Да и тот, другой, рыжий, недалеко от него ушел. Сразу видно — мошенник!

— Где они только этого почтенного старичка подцепили? Бедняга, в какое общество попал!»

22

Повар Лиян встал на заре и по своей старой привычке решил прогуляться по Бихачу в первое утро после его освобождения. Захотелось ему посмотреть на освобожденный Бихач, да и Бихач пускай поглядит на него, освободителя.

— Оно, конечно, я не штурмовал город, идя во главе бригады, однако каждый день из своих рук кормлю пулеметчиков, гранатометчиков и остальных молодцов… Э-хе-хе, дорогой мой, города не каждый день штурмуют, зато есть каждый день надо, да к тому же еще по два-три раза, если, конечно, есть чего, ну а уж если нет, ничего не поделаешь — терпи, дружок. «Партизан, ты тем гордишься…» — Лиян вздохнул, словно жалуясь своему невидимому собеседнику. — А что ж, ты думаешь, легко кормить моих омладинцев? Они, того и гляди, тебя самого сожрут, если зазеваешься. — Тут повар Лиян вдруг задумался и озабоченно пробормотал: — А что же они ели в эти два дня, когда город брали? Я и забыл совсем про это. Ничего, пусть узнают, каково без Лияна и без его котла.

Он шел просто так, куда глаза глядят, но ноги сами принесли его к «Вышке». В изумлении он остановился перед воротами, оглядел двухэтажную крепость-тюрьму и крякнул:

— Туда-сюда — и опять к этому «клоповнику»! То ли меня мои ноги глупые сами сюда принесли, то ли голова дурная привела по старой привычке? — Тут Лиян хлопнул себя по лбу и серьезно сказал: — Эх ты, дура, ведь я же больше не тот прежний сторож Лиян, что дрался на деревенских сходах. Мне теперь тюрьма ни к чему… Ну-ка, голова, пошевели-ка мозгами да отведи меня в какое-нибудь более культурное место. Я ведь теперь товарищ Лиян, партизанский повар.

Старик встал навытяжку, как когда-то стоял перед «Вышкой», и стал размышлять, в какое бы такое культурное место ему отправиться:

— Может, ты меня, к примеру, отведешь в трактир старого Сучевича, что скажешь? Однако это вроде бы не слишком культурное место. Конечно же нет, дурная башка. Разве не помнишь, как славно мы там когда-то тузили и валяли друг друга с возчиками из Лики и далматинскими торговцами, которые скупали телят. Оно, конечно, сам-то я не дрался, а культурненько сидел себе под столом, а надо мной летали бутылки и стаканы, будто палила батарея минометов. — Тут повар Лиян тяжело вздохнул и продолжил: — А однажды я пробрался между ног старого Сучевича и чесанул из-под того стола сначала через мост, потом мимо «Вышки»… Э-эх, тогда бы меня не догнали и Первая и Вторая краинские, вместе взятые! Несся как угорелый и остановился лишь во дворе гимназии. — Лиян вдруг хлопнул себя по шляпе, отчего она съехала ему на лоб, закрыв даже глаза. — Что, что? Что я сказал, гимназия? Ну так ведь это самое что ни на есть культурное место! Я же о нем и думал все время, только из-за старого Сучевича все из головы вылетело, словно он меня съездил по физиономии своей мокрой тряпкой, которой посуду моет.

Повар стремительно повернулся на пятках и помчался по улице к гимназии, так что из-под его башмаков полетели в разные стороны гильзы, оставшиеся после боя.

— Ну конечно же к гимназии! Сколько раз я там во дворе вместе с другими арестантами колол дрова, чтобы гимназистам зимой было тепло, — вспоминал Лиян по дороге. — Это была самая настоящая культурно-просветительная работа, как сказал бы комиссар нашей бригады… Теперь-то этим делом просто заниматься: взял карандаш и бумагу и — трк, трк, трк! — учишь бойцов, как пишутся эти маленькие буковки, которые скорее на блох походят. Если надо написать большую букву, вспомни большую собачью блоху — и готово! Верно я говорю? — Лиян почесал в затылке прямо через шляпу и вздохнул, точно бог знает как устал. — А я в те времена, когда был арестантом, культурно-просветительную работу выполнял с помощью топора, пилы и козел, на которых мы, заключенные, пилили дрова. Черта с два бы наши Бранко со Скендером могли учиться и стишки пописывать, если бы в классе холодина стояла. А почему было тепло? А потому, что я, обливаясь потом, колол и пилил буковые дрова. Эге, все-таки они должны будут поднести мне за это рюмочку, когда возьмем Берлин. Какой там Берлин! — вдруг крякнул Лиян. — Мы же только что освободили Бихач, но справедливости им надо было и за это меня ракийкой угостить!

Лиян влетел прямо во двор гимназии и там наскочил, на кого бы вы думали? На Бранко со Скендером. Бранко заливал про свою учебу в Бихаче, а Скендер слушал, развесив уши, и одобрительно кивал.

— Вот ведь врет, а как хорошо! Если бы все это было правдой, наверное, так складно не выходило бы.

— Конечно нет, это ты хорошо подметил! — подхватил Лиян, радуясь, что отыскал своих старых друзей-приятелей. — Когда вы со Станивуком сочиняете письмо этой Цуе из Крней Елы и он врет, а ты подвираешь так, что брехня на вранье сидит и ложью погоняет, я просто заслушиваюсь, будто вы мне письмо пишете. Оно, конечно, есть там и золотое зернышко правды, как же без этого, однако вы все-таки здорово завираетесь… Подожди-ка, дай вспомнить…

Повар склонил голову набок и, устремив один глаз в небо, как это делает петух, когда заметит коршуна, продекламировал:

— А от твоего обеда что-то в животе бурчит! — добавил Скендер. — Ты немножко переврал, но и так хорошо.

— Конечно хорошо. Вы столько лет в гимназии просидели, а я едва до ее двора добрался, да и то под конвоем. Эх, вот если бы я в разных школах учился, я бы только и делал, что стихами говорил, как один мой приятель, полевой сторож Миле Паджен. Он, например, когда приходил в чей-нибудь дом, пел такую песню:

закричал Скендер, видя, что Лиян разошелся не на шутку.

— Вам же сказали, чтобы стихов больше не читали! — подхватил я, на что Лиян лукаво прищурился и сказал:

— А ну-ка, Бранко, отведи-ка ты нас в эту твою гимназию и покажи тот класс, в котором ты учился стишки сочинять.

— Я бы тоже хотел на него посмотреть, — добродушно загудел у меня за спиной Николетина Бурсач, мой неразлучный друг и защитник еще со времен начальной школы. — И признайся нам, где тебе было лучше: в этом роскошном здании или в нашей маленькой школе в Хашанах, где я учился вместе с тобой и защищал тебя от драчливых мальчишек, от которых тебе порой доставалось за длинный язык.

— С тех пор он у него что-то не стал короче, — заметил Лиян как бы про себя.

А я, вспомнив, как сильно тосковал в первые дни в гимназии по своей дорогой хашанской школе и по своему длинному приятелю Николетине, улыбнулся славному пулеметчику и вместо ответа сказал:

— За мной, друзья, я всех вас записываю в первый класс гимназии. Вам, как защитникам и кормильцам родины, устанавливается сокращенный учебный год.

— Эх, если бы и я смог однажды войти в двери гимназии, — с грустью вздохнул Джураица Ораяр, а Николетина обернулся и сказал:

— Ты сначала мою школу пройди, а потом уже дальше двигай. Кому я вчера в соломе говорил: «Джура, бога нет, партизан не должен верить в разные глупости». Гм, да ты меня, кажется, и не слушал совсем?..

Поднимаясь по широкой лестнице гимназии, парнишка сокрушенно признался:

— Что ж поделаешь, если я заснул, как только мы повалились на солому в казарме.

— Ну и что ж с того, я тоже заснул, а во сне видел ясно, как наяву, что тебя учу уму-разуму, — нахмурился Николетина. — Хорошие уроки и во сне надо запоминать.

Когда мы вошли в кабинет естественных наук, где было много всяких препарированных животных, повар Лиян остановился перед большой стеклянной байкой, в которой была заспиртована ядовитая желтая змея.

— Ого, смотрите, какая желтая стерва! Ух, как я ненавижу змей! Они и для детей, и для скота опасны, и мы, полевые сторожа, изничтожали их повсюду, где только встречали. Будь что будет, ко я и эту сейчас тресну.

— Да ты что, столько спирту прольешь! — предостерег его Скендер. — Ты разве не знаешь, что змей в спирте хранят?

Лиян изумленно вытаращил глаза:

— Это что же, этакой заразе такую благодать отдать, чтобы она в ней купалась? Где же это видано? Лучше я эту жидкость в свою фляжку перелью, а она и без нее обойдется.

— Бог с тобой, да кто же будет пить эту твою змеиную ракию, ты совсем, видать, рехнулся? — бросил Николетина.

— А я сначала угощу вас, пулеметчиков да гранатометчиков, чтобы от вас неприятель драпал, как от гадюк ядовитых! — не задумываясь, ответил Лиян. — Выпьешь стаканчик, Джураица?

— Спасибо, я не пью, — сердито ответил паренек, шмыгнув носом.

— Джураица, уши оборву! — хмурится Бурсач. — Ты что, забыл, что я тебе вчера сказал перед Муратовой кондитерской? Или, может, ты и тогда спал?

— Что такое, в чем дело? — спросил Скендер. — Что это ты, товарищ Джура, нахохлился, как петух на заборе?

— Пускай он сам скажет, — ответил паренек, мотнув головой в сторону Николетины.

— Так знаешь, товарищ Скендер, — пыхтит Николетина, — вздумал, вчера этот малец вместе с гранатометчиками штурмовать чертову Муратову кондитерскую, а я их, видите ли, должен был огнем прикрывать. Это чтобы я наступал позади пацана, видали вы его? Ложись, говорю, за мной и не высовывайся, а то голову откручу! Ну и по уху его слегка съездил…

— Да, как же, по уху! Все плечо мне отшиб, — шмыгнул носом парнишка. — А еще моему дяде обещал: он у меня гранатометчиком будет! А сам только и знает, что драться.

— Не сердись, Джураица. Николетина привык защищать слабого, — сказал я. — Он и меня так защищал, когда мы мальчишками были, и что с того? Да и сейчас он меня защищает.

— Гм, защищает? А в других батальонах есть гранатометчики и связные гораздо младше меня, — продолжал дуться Джураица. — Надо мной же смеяться будут.

— Вот посажу тебя в свой мешок, будешь знать, — пригрозил Черный Гаврило, искоса глядя на обезьяну, нарисованную на стене кабинета, чтобы было непонятно, обращается ли он к Джураице или к обезьяне.

— Ничего не поделаешь, Джураица, не пускают старые бойцы молодежь впереди себя! — стал я утешать обиженного паренька. — Ну да не горюй, как только война кончится, мы и Гаврилу отправим в первый класс начальной школы, пусть-ка попотеет, выводя там крючки и закорючки.

— Дай-то бог! — вздохнул верзила-пулеметчик. — Как только первую букву выучу, сразу отпишу своей Марии письмо, пусть поглядит, как ее цыпленочек Гаврилушка всякие науки постигает. Я бы ей такое письмо отгрохал, даже Йова Станивук со мной не смог бы сравниться, хотя ему и сам Скендер подсказывает.

— Так ведь одной только буквой много не напишешь! — удивился я. — Для письма одной буквы мало.

— Как это мало? — заупрямился Гаврило. — Да я одной-единственной буковкой могу Марии сказать все, что думаю.

— Как это?

— А очень просто. Если мне надо ее поругать, я говорю «э-э-э» и головой качаю, это значит: «Э-э, Мария, этого я от тебя никак не ожидал. Неужели моя хорошая, умная Мария забыла выгнать овец на луг?»

— Если речь идет об овцах, то тогда уж точно — мало одного «э», надо бы еще хотя бы «бе», — говорю я. — Знаешь, как овцы блеют: «бе-е».

— Нет, это не годится, — решительно сказал Гаврило. — «Бе» значило бы: «Бранко пасет овец»…

— А если бы ты сначала выучил букву «о», что бы ты тогда делал? — не отставал я от Гаврилы.

— Ну так это же очень удобная буква! — обрадовался Гаврило. — Стоит мне написать длинное веселое «о-о-о-о», как Мария сразу поймет, что я хочу сказать: «О-о-о, Мария, Мария, какие ты мне хорошие, теплые носки связала! О-о-о, я и не ждал, что ты пошлешь мне в роту пирог и жареного петуха. О-о-о, ты самая лучшая жена отсюда до моей деревни и обратно, от деревни и до бихачской гимназии!»

— Э-э, мой дорогой Гаврилушка, как ты рьяно взялся азбуке-то учиться, того и гляди, директором гимназии станешь! — ехидно проговорил Лиян.

— В таком случае пусть первое распоряжение директора будет об исключении из школы как нарушителя порядка Лияна за кражу змеиной ракии и о направлении его в тюрьму «Вышку», где ему и место! — закричал Скендер и торжественно закончил: — Товарищи пулеметчики, Станивук и Бурсач, немедленно выполнить приказ директора, а потом вымыть руки.

Пулеметчики, радуясь возможности поразмяться и повеселиться, схватили Лияна за руки и за ноги и выкинули в коридор вместе с его сумкой, фляжкой и каким-то зеленым ранцем, которого еще совсем недавно у старика не было.

— Товарищ поэт, ваше приказание выполнено! Кто следующий?..

23

— С поэтами я больше никуда! — в сердцах воскликнул Лиян, выскочив из гимназии и налетев на связного Злоеутро и его товарищей. — Найду себе общество получше.

— Чем же тебе поэты не угодили? — спросил его один молодой боец.

— Из-за них меня из гимназии вытурили! — набычившись, ответил Лиян.

— Да что ты? — посочувствовал ему молодой партизан, решив, что это произошло с поваром еще в юности. — А что за поэты жили тогда, когда ты в школе учился? Это не тот, как его… Йован Йованович Змай?

— Какой там Змай! — фыркнул Лиян. — Чертов медведь Скендер и хитрый лис Бранко. Чем с ними дело иметь, лучше уж вон в «Вышке» обоснуюсь, там хоть покой будет. Они меня выперли из гимназии, а я их из каталажки вытурю, пусть только появятся. Тюрьма — она тоже не для всяких проходимцев.

Лиян припустил по улице к «Вышке», но тут легкий ветерок откуда-то донес до него пленительный запах ракии, и он сразу изменил свое намерение.

— Всегда надо верить собственному носу. Кто свой нос и в грош не ставит, тот удачи не узнает.

Держа нос по ветру, славный повар нашел на одной из неприметных бихачских улочек винный погребок, в котором партизаны как раз выбирали, какую взять ракию для партизанской больницы, чтобы использовать ее вместо спирта для дезинфекции.

— Ага, а вот и повар Лиян идет! — узнала его санитарка. — Сейчас он нам определит, какая ракия самая лучшая, он в этом деле большой специалист.

— Из твоих уст да в мою глотку! — воскликнул Лиян. — Давайте сюда стакан. Если уж я змеиной ракии отведал, то сливовицы, голубушки, мне сам бог велел попробовать.

Расхваливая на все лады матушку-ракию, повар осушил первый стакан, прищелкнул языком и серьезно сказал:

— Это та, про которую говорят: и больной бы выпил. Значит, для больницы в самый раз будет. Пошли дальше.

Про ракию из второй бочки Лиян со знанием дела заявил:

— Бальзам для любой раны. Везите ее скорее в больницу.

У третьей бочки старик с одобрением воскликнул:

— Эта хоть кого поднимет из мертвых! Ее каждая санитарка должна носить во фляжке, чтобы могла прямо на поле боя напоить тяжелораненого. Помните, как это делала на Косовом поле девушка, про которую поется в народной песне?

В четвертой бочке была ракия многолетней выдержки, про которую Лиян, кашляя и выпучив глаза, сказал так:

— Эта на третий день с коня валит. Это такое снадобье, которое могут пить только разные Бурсачи, Гаврилы и другие подобные детины. Ее вам надо держать в аптеке, да еще под стражей. — Тут Лиян задумался, а потом пробормотал: — Наверное, один только этот «вырвиглаз» и может сравниться с моей гимназической ракией, а может, он даже закончил на пару классов больше. А ну, давайте его сюда.

Лиян быстро вылил за воротами свою змеиную ракию и налил полную фляжку «вырвиглаза», весело хихикая:

— Если она на третий день с коня валит, то я только два дня буду скакать на своем Шушле, а на третий день придется мне маршировать на своих двоих. Хотел бы я попробовать той ракии, которая меня с ног свалит.

Наконец ему дали ракию из пятой бочки. Лиян отхлебнул и с уважением поклонился бочке:

— Эта на трех языках говорит! Пардон, мадам ракия, вы наполеоновскому коньяку, случайно, не кума будете?

— Ты гляди, как краинец по-ученому рассуждать начал, — насмешливо бросил один из санитаров в личской шапке, — может, ты эту бочку в свой Грмеч отправишь?

— Эге, раз эта ракия на трех языках говорит, мы ее пошлем к вам в Лику, в больницу на горе Плешивице. Вы, я слыхал, были у Наполеона в солдатах, да и царю Францу-Иосифу служили и, наверное, на всех языках болтать с ракией умеете, — ответил Лиян, весело поблескивая глазами.

— Молчи, старик, не мели языком попусту, мы, краинцы, тоже не лучше! — оборвал его какой-то молодой санитар. — Мы тоже когда-то воевали под чужими знаменами и могли бы с ракией даже по-турецки разговаривать.

— Пьяный знамен не разбирает! — закричал прямо с порога Джоко Потрк, поэт из роты Лияна, который неожиданно возник перед ними, как волшебный джин из бутылки, и еще громче добавил:

— Да откуда вы все узнали про эту чертову ракию, не успел я выйти из гимназии? — удивился Лиян. — Ничего не скажешь, шустрый этот самый Зуко Зукич, народный телеграф, такого и на коне не обскачешь.

Порядком окосевший, Лиян отправился дальше путешествовать по городу, чувствуя необычайную легкость во всем теле. Он даже стал напевать:

Грешный повар Лиян в эти минуты и не подозревал, что «карета» везет его навстречу человеку, о котором Лиян, правда, кое-что слышал, но встреча с которым партизанскому повару и во сне не снилась.

Перед домом, в котором разместился Верховный штаб Боснийской Краины, стоял член Верховного штаба Моша Пияде. Невысокий и подвижный, со строгим взглядом, он сердито шевелил короткими взъерошенными усами и озабоченно бормотал, глядя на улицу, по которой сновали партизаны, крестьяне и нагруженные разным скарбом подводы:

— Подозреваю, что здесь не обходится без воровства. Надо будет поприжать штабы бригад и поговорить с народными комитетами. А то никакого порядка нет: каждый тащит что может.

Моша Пияде, художник, журналист и старый революционер, товарищ Тито по каторге, в Верховном штабе занимался «вопросами снабжения». Потому-то он и поспешил в Бихач, чтобы проследить за эвакуацией из города военных трофеев и другого имущества, необходимого армии, госпиталям и народу.

Дядя Янко, как его звали в народе, сразу заметил, что по городу снуют разные темные личности, которые все, что попадает им под руку, «эвакуируют» в свои собственные сумки, котомки, мешки и даже телега. Завидев такого мошенника, дядя Янко, грозно ощетинив усы, начинал так яростно орать на вора, что от него бежали без оглядки и правые, я виноватые, и даже нагруженные кони, круша все на своем пути.

— Вот я вам покажу, как растаскивать народное добро!

И тут на беду на улице показался злополучный Лиян, который со скоростью курьерского поезда мчался прямо на дядю Янко.

— Эй, старик, я вижу, мы с тобой одних лет и можем обо всем покалякать! — заорал Лиян и уже схватился за свою сумку.

Дядя Янко смерил его взглядом с головы до ног и не очень приветливо ответил:

— Глядите-ка, какой разговорчивый нашелся. Еще меня стариком обзывает, видали? А почему это ты решил, что я буду с тобой разговоры разводить?

— А я, милашка моя, прежде всего вижу, что ты никакой не комиссар, от которых я стараюсь подальше держаться.

— Ого, а это почему же? — поинтересовался дядя Янко.

— Не разрешают, понимаешь, пить, даже прикоснуться к ракии не дают, будто это отрава какая, а по тебе сразу видно, что ты любишь в рюмочку заглянуть, как и все умные люди.

— Ах вот как, видно, говоришь? По носу, что ли?

— И по носу, и по усам, и по одежке, и по разговору. Я ведь всех выпивох за версту узнаю.

— Так, — подхватил дядя Янко, — да ты, как я погляжу, прирожденный психолог.

— Как ты сказал? — переспросил Лиян, наклонив голову и поднеся свое волосатое ухо к самому носу дяди Янко.

— Пси-хо-лог! — закричал тот.

— Какой там психолог! Я, кум, конёлог. Знаю про лошадей все, что было, и все, что будет, знаю даже язык лошадиный и понимаю каждый ихний взгляд. А ты, милок, кем был до войны?

— Художником.

— И то ладно, главное, что не поэтом, а то они у меня уже вот где сидят! — закричал Лиян, показывая на шею. — Ты меня нарисуешь на коне и с полной фляжкой в руке. А теперь, если у тебя есть какая бутылка, пошли: я тебе в одном погребке налью доброй ракии, отведав которой ты можешь заговорить на семи языках. Ну, поскакали скорее, что ты встал, как столб, а то наши всю ракию по больницам развезут.

Дядя Янко и правда подскочил, вспомнив всех ворюг, которые пробрались в Бихач, и Лиян в эту минуту показался ему олицетворением всей этой братии, что промышляет по городу, высматривая, где что плохо лежит. От переполнявшего его негодования он еще раз подпрыгнул на месте, прежде чем вновь обрел дар речи:

— Стой, бандит! Стой, гиена, руки вверх! Охрана, сюда! Держите гиену! Я тебе покажу ракию!

Дядя Янко обернулся к зданию штаба лицом, ища взглядом какого-нибудь часового или дневального, но в эту минуту за его спиной что-то простучало, зашипело, свистнуло…

«Что бы это могло быть? — мелькнула мысль у дяди Янко. — Заяц, когда улепетывает, стучит лапами, ракета шипит, снаряд свистит, а когда все вместе, да еще подряд одно за другим, то…»

— Так это он! — стремительно обернулся дядя Янко, но было уже поздно. В том месте, где стоял болтливый Лиян, остался в виде прощального привета лишь легкий запах ракии, а вдалеке что-то блеснуло и молниеносно скрылось за первым углом, нечто вроде хвоста шальной кометы.

«Хвост кометы? Но откуда у него на конце сумка?! — подумал дядя Янко. — Это тот мошенник с ракией! За ним!»

В одно мгновение дядя Янко оказался на углу и заглянул в боковую улицу, однако увидел только облачко пыли в ее конце, и это еще больше усилило его гнев.

— Удрал, проклятый! Ну, ничего, далеко не уйдешь. Я тебя на своем коне догоню!

Он поспешил обратно к штабу, где привязал своего любимого Воронка, но коня и след простыл.

— Увели, братья краинцы! — дядя Янко растерянно остановился и воскликнул, подобно шекспировскому Ричарду III: — Коня, коня!.. Весь Бихач за коня!

24

— Держите гиену!

Этот грозный крик дяди Янко, не переставая, звучал в ушах у Лияна, пока он улепетывал что есть духу узкими боковыми улочками Бихача. Когда его ноги наконец отказались бежать и остановились, он с ужасом обнаружил, что снова оказался на главной улице, и в отчаянии воскликнул:

— Снова вернулся туда, откуда бежал, значит, все-таки и вправду земля круглая, не надули меня эти два трепача, Бранко со Скендером.

И снова, как недавно перед зданием Оперативного штаба, до него донесся крик дяди Янко, словно ударил его кто по лбу: «Держи гигиену!»

— Да, прямо так и сказал — «гигиену». Сразу видно, какой-то санитар, — решил Лиян, — потому он так и разволновался из-за этой ракии. А гигиена — это, значит, я, вот оно как! Ну конечно, земля круглая, как шар, — вон и Бранко со Скендером.

Лиян их оставил в гимназии и поспешил в погреб за ракией, а теперь вот опять они встретились.

— Или земля круглая, или Бихач — все одно какая-то чертовщина получается, — махнул рукой Лиян. — Вон за ними и Джураица Ораяр идет. А где же его неразлучный Николетина? Ведь Джураица ходил за ним, как жеребенок за кобылой, а теперь, гляди-ка! Небось о чем-нибудь повздорили. Видать, между ними черная кошка пробежала, как сказали бы старые, мудрые люди, к которым я и сам отношусь.

— Что, Лиян, что выглядываешь из-за угла, как испуганная кляча? — закричал Скендер, радуясь, что снова видит старика. — Не поймал ли тебя кто на воровстве и не надавал ли за это тумаков?

— Что ты, боже сохрани! Я тут перед штабом встретил одного старикашку ростом не выше нашего Джураицы, однако маленький, маленький, а как заорет на меня!

— А с чего это он стал на тебя орать?

— Я ему ракии предложил. Есть, говорю, тут в одном погребке добрая ракия, давай и тебе принесу, а он как подскочит, ой-ой-ой! Да как закричит: «Ах ты, гигиена, мародер проклятый! Держите гигиену!»

— Может, он сказал гиену? — усомнился Бранко.

— Вот-вот, не то гиену, не то гигиену, — словом, медицинское какое-то ругательство.

— А может, это был сам дядя Янко, товарищ Моша Пияде? Он, как я слышал, прибыл из Верховного штаба, чтобы тут помочь с эвакуацией из города, — озабоченно сказал Скендер. — Задаст он тебе перцу, если поймает.

— Еще немного — и было бы, как ты говоришь. — Лиян снизил голос до еле слышного шепота. — Когда я на него наскочил, подумал — Джураица и Джураица! Но как он на меня закричал, как ударил из всех пушек по мне, никакая танкетка с ним бы не сравнилась, цельный бы ударный батальон разогнал ко всем чертям!

— Ага, слыхали?! — закричал Джураица Ораяр. — Надо было это Николетине послушать, он бы тогда не стал так…

— А что такое у вас здесь опять произошло? — спросил Лиян, которому почему-то стало жаль мальчишку.

— Не дал мне посмотреть, как козарчане будут расстреливать палачей, которые пытали в тюрьме наших товарищей. Не для тебя, говорит, это.

— Правильно говорит, сынок, — потрепал его по голове Лиян. Джураица ему казался одним из тех бесчисленных пастушков и подпасков, с которыми Лияну пришлось столько воевать на своем веку. — Верно говорит, не для тебя это.

— А что же тогда для меня?

— Что? Маршируй себе с колонной, пой, пляши, учись воевать у наших молодцов, стреляй в бою, но это… когда кучу связанных душегубов гонят на расстрел, это не для нашего Джураицы, рано тебе еще на такие вещи смотреть, поверь мне, рано.

Паренек, тронутый отеческим тоном Лияна, низко опустил голову, и тут прямо рядом с ними раздался радостный крик:

— Ага, вот ты где!

От неожиданности все четверо приятелей вздрогнули. Лиян остановился как вкопанный, затравленно озираясь, точно пойманная лиса, а Скендер изумленно прошептал:

— Дядя Янко!

Узнав своего страшного преследователя, который час назад набросился на него из-за ракии, Лиян в ту же секунду превратился в ледяной столб. А когда услышал, как Скендер сказал, что это дядя Янко, на Лияна словно вылили ведро кипятка, и у него подкосились ноги.

— Вот хорошо, что ты здесь! — снова воскликнул дядя Янко и по-дружески похлопал Лияна по плечу.

— Что же это? — недоуменно спросил Лиян, которого бросало то в жар, то в холод. — Он меня, наверное, или расстреляет, или повесит, но зачем же тогда бьет по плечу, будто мы с ним литр ракии вместе выпили?

— Ты вроде говорил, что все знаешь про лошадей, знаешь даже лошадиный язык и каждый их взгляд понимаешь, верно? — весело спросил дядя Янко.

— Все верно, мил человек, — едва пролепетал Лиян, вновь обретая дар речи, — про разные там гигиены ничего не скажу, а вот по лошадям я самый что ни на есть главный специалист.

— Очень хорошо. У меня сегодня твои краинцы коня увели, из-под самого носа украли…

— Может, не украли, а взаймы взяли, — стал петлять Лиян, — может, он им зачем-нибудь очень нужен был?

— Нет, вы его только послушайте! — возмутился дядя Янко. — Значит, у вас в Краине это называется взаймы взять?

— Ну, наверное, они увидели, как он сиротливо стоял возле штаба и, сжалившись над бедняжкой, забрали с собой.

В голосе дяди Янко словно зажужжала сердитая оса:

— Да, ничего не скажешь, сердобольные твои краинцы. Знаешь что, старик, может, ты мне, как опытный специалист, поможешь. Мой конь был, слушай внимательно…

И дядя Янко стал во всех подробностях описывать, как выглядел его конь, какой был масти, какое у него седло, какая, уздечка, а Лиян слушал, моргал и поминутно толкал локтем Джураицу Ораяра:

— Запоминай, вместе искать будем, а то мне все эти узоры да кисти на седле и уздечке ни в жисть не запомнить!

— Ну, что скажешь, старик, смог бы ты мне найти коня? — спросил дядя Янко.

— Конечно, найду, даже если он в бочку с ракией залез. Когда мы с Джураицей возьмемся…

— Не спрячется он от нас, даже если на верхушку дерева заберется! — воскликнул Джураица.

— Нет, вы уж лучше ищите его не в бочках и не на деревьях, — сказал дядя Янко. — Мой конь не пьяница, чтобы ракию глохтать, и не кошка, чтобы по деревьям лазить.

Когда Лиян с Джураицей отправились выполнять это необычное задание, паренек окинул Лияна восхищенным взглядом с головы до пят и шепотом спросил:

— А почему дядя Янко из Верховного штаба именно тебя попросил коня найти? Откуда он тебя знает?

— Это, сынок, военная тайна, — скромно ответил Лиян. — Я не хочу, чтобы о том прознали эти два злодея — Скендер и Бранко, которые бы могли меня в какой-нибудь смешной стишок вставить.

— И он именно тебя выбрал? — спросил Ораяр, с уважением глядя на Лияна и словно не веря, что находится в обществе такой важной персоны.

— Именно меня. Что ты таращишься, будто перед тобой сам Наполеон?

— Э-ге-ге, я иду вместе с тобой! — радостно закричал Джураица.

— Ну конечно, он выбрал меня, а я тебя. Вот так-то!

Лиян остановился посреди улицы, поднял назидательно палец вверх и торжественно проговорил:

— По заданию Верховного штаба товарищ Лиян, главный полевой сторож из-под Грмеча, конёлог, и товарищ Джураица Лабус Ор… Нет, Ораяр — это несолидно… И товарищ Джураица Лабус, гранатометчик, откомандировываются во второй батальон, я уже знаю, какой бригады (они коня сперли, могу на литр ракии поспорить), чтобы разыскать коня дяди Янко, которого краинцы…

— Стибрили! — закричал Джураица.

— Э нет, боже сохрани, — замахал руками Лиян, — которого краинцы взяли… взяли…

— Взаймы! — снова подсказал Джураица.

— Слушай, парень, ты мне тут не переиначивай распоряжения Верховного штаба, — подбоченясь, сказал Лиян. — А лучше всего будет, если мы, чем здесь разговоры разводить, что есть духу побежим в тот батальон, про который я тебе говорил. Это они коня слямзили, и теперь на нем, могу поспорить, разъезжает связной Милорад Гончин.

— А почему именно он? — удивился Джураица.

— Милорад самый младший связной, так что если его и поймают на чужом коне, особо сильно наказывать не станут, потому как он еще малец.

— Тогда, значит, и меня… — начал было Джураица, но Лиян его сразу перебил:

— Тебя пулеметчики и гранатометчики уже объявили совершеннолетним, и тебе никаких послаблений не будет. Если выкинешь какой-нибудь фортель, повесим тебя за ногу, как ворону, на твой любимый орех.

— Ничего, на орех это не страшно, главное, что я теперь такой же полноправный гранатометчик, как и все остальные, — заявил Джураица.

Как и предсказывал Лиян, конь оказался у связного Гончина. Он сначала упорно твердил, что вчера нечаянно заснул, сидя на своей кобыле, а утром проснулся на этом незнакомом коне. Как это получилось, он и сам не знает. Может, его взводный во сне пересадил с одной лошади на другую?

— Сей же момент слазь с коня, а в следующий раз спи верхом на оглобле, может, проснешься на козе! — закричал Лиян. — Знаешь ли ты, что это конь дяди Янко из Верховного штаба?

Услышав эти слова, Гончий скатился с коня как ошпаренный и закричал:

— Говорил я им, что это не моя кобыла, а они все твердили: она да она, вот и влип теперь!

Через полчаса, когда Лиян с Джураицей подошли к зданию Верховного штаба, ведя в поводу коня, дядя Янко весело воскликнул:

— Ну что, нашли воришек, а?! И кто же они такие, хотел бы я знать?

— Пацаненок один, что с ним будешь делать, — ответил Лиян. — Я, как есть полевой сторож, всю жизнь с ними воюю, а все одно люблю их, сорванцов.

— Ладно, теперь все в порядке, — довольно сказал дядя Янко. — Доставай свою бутылку с ракией, выпьем за счастливое окончание этого дела, а мальчишке дайте орехов вон из того мешка в углу.

25

Перед одним из зданий на главной улице Бихача вертится маленький Джураица Ораяр. Описывая полукруги вокруг крыльца, он внимательно приглядывается ко всем, кто входит и выходит из громоздкого серого дома.

— Ты гляди, парень-то ходит вокруг того подъезда точно на привязи. Наверное, там что-то интересное происходит, — говорит мне Скендер.

— Пошли посмотрим.

С тех пор как город освобожден, Джураица блуждает по нему, как пьяный. Он зачарованно рассматривает фасады домов, перегибаясь через железную ограду, смотрит на мутную воду канала, разглядывает витрины магазинов, словно что-то ищет — кажется, что паренек потерял что-то очень-очень важное и никак не может найти потерянное.

Потерял и теперь вот…

Увлекшись самим процессом поисков, Джураица как будто уже забыл, что он, собственно, ищет, растерявшись от великого множества незнакомых вещей и предметов, на которые он набрел во время своих плутаний. От обилия новых, необычных впечатлений у него начинает рябить в глазах, в голове делается сумбур, и он уже не помнит, где был и что видел.

Блуждая в растерянности, он чувствует, что и сам себя потерял в этом незнакомом городе. Он и думать забыл про бригаду и про своих друзей, и только любопытные взгляды прохожих напоминали ему о том, что он партизан. Когда он встречал знакомого бойца, ему вдруг представлялось, что это единственный уцелевший партизан из тех, что прикрывали отход его роты. Вот сейчас он закричит:

— Ты что, Ораяр, все еще здесь? Беги скорее, наши уже ушли.

Увидев нас со Скендером, Джураица заулыбался от уха до уха, просто засветился улыбкой, которая, казалось, могла бы осветить весь Бихач.

— Где вы пропадали целый день?

— Ну а ты нам что нового расскажешь? По носу видать, что ты сгораешь от нетерпения чем-то похвастаться, — в свою очередь спросил Скендер.

— А ты откуда знаешь? — удивился парнишка.

— Так ведь у тебя же это на лице написано, дорогой мой Джураица, — говорю я и улыбаюсь.

— А вот и не скажу, — уперся тот, — угадайте.

Скендер бросил на Джураицу исподлобья хитрый взгляд, дернул ус и заявил с довольным видом, какой бывает у коня, когда он собирается приняться за полный мешок овса:

— Эге, а я догадался.

Парнишка недоверчиво заморгал:

— Знаю я тебя, думаешь заставить меня проговориться?

— Что ты мне дашь, если я с первого раза угадаю?

Джураица даже моргать перестал и, приоткрыв рот, уставился на Скендера. Наконец протянул:

— Это ты только так говоришь, а угадать ни за что не угадаешь.

— Ты видел товарища Тито! — коротко выпалил Скендер, как Йово Станивук, когда стреляет одиночными.

Джураица от неожиданности вздрогнул, но тут же обиженно надул губы:

— Так нечестно! Тебе кто-то сказал!

— Да нет же, клянусь тебе.

Джураица, чуть не плача, покачал головой:

— Я хотел вам первым такую новость сообщить, а ты тут… Ведь признайся, ты же не знал, что он прибыл сюда, а просто так, наобум ляпнул?

— Конечно наобум, — стал утешать его я, — откуда ему знать.

Джураица сразу успокоился и начал с увлечением рассказывать, точно удивительный сон:

— Вон там я его видел, возле штаба… Я сначала подумал, что это Шоша приехал, а когда подбежал ближе, смотрю — он! Курит трубку, оглядывается вокруг и улыбается. На что-то рукой показывает, но штабные вокруг него столпились, ничего толком не разглядишь.

— А ты, однако, все же разглядел? — одобрительно подхватил Скендер.

— Все-все, от меня ничего не укроется: на ремне через плечо пистолет висит, а носит он сапоги и форму из такого толстого сукна! Я его сразу узнал, он точь-в-точь такой, как на фотографии… С ним дядя Янко стоял, и я не решился подойти ближе.

— Ага, побоялся небось, как бы дядя Янко не спросил, у кого это вы с Лияном нашли «позаимствованного» коня?

— Вовсе нет, он нас и не спрашивал про это, когда мы коня привели, а просто… он мне тогда дал пригоршню орехов, словно я маленький, вот мне и стало стыдно. Ты только представь, что бы было, если б он перед товарищем Тито про те орехи упомянул, — у меня винтовка на плече, а тут орехи.

— Может, дядя Янко узнал, что тебя Ораяром зовут?

— Ничего он не узнал, просто решил, что я еще мальчишка, — грустно ответил Джураица. — Ну ничего, вы меня еще узнаете, дайте срок.

— Да ладно тебе, куда спешишь, еще успеешь себя показать, — стал я его утешать, но Джураица, хмуря брови, лишь упрямо замотал головой:

— Только и знаете: подожди да не спеши! Ты лучше, товарищ Бранко, скажи этому твоему Николетине, что я уже не первоклашка какой-нибудь. Он меня увел из дому? Увел. А теперь хочет, чтобы я всю жизнь только в его заплатанный зад пялился?

Скендер добродушно захохотал и, обняв Джураицу за плечи, сказал:

— Ты прав, мой Джураица. Нешуточный бой идет, тут уж не смотрят, кто дорос винтовку носить, а кто нет. Если бы мы мешкали и чего-то ждали, оказались бы среди тех двенадцати тысяч мучеников, что лежат в братских могилах под Бихачем. Верно я говорю, Бранко?

— Куда верней, лютый бой идет, беспощадный.

Немного приободрившись, Джураица шепотом сообщил нам:

— В этом доме заседает военный трибунал. Сюда привели товарищей бандитов, которые насильничали в Бихаче и окрестных селах. Как раз сейчас одного привели, обыкновенный крестьянин, даже без формы. Кто бы мог подумать, что он людей убивал. Мне его даже жалко немного стало: идет связанный, к штанам солома пристала.

— Тебе вот его жаль, Джура, а он-то небось никого не жалел, — посерьезнел Скендер. — Вот такие-то и заставили безусых мальчишек взяться за винтовки и за свободу драться.

Джураица тоже задумался, опустив голову, но потом снова заулыбался и радостно взглянул на нас:

— Самое главное, что я видел товарища Тито. Я про это обязательно расскажу своему дяде, и Лияну, и всей роте. То-то все удивятся! «Ладно врать-то! — скажет Николетина. — Бог его знает, кто это был». Ха, бог знает! Будто я товарища Тито по фотографиям не знаю!

Я вдруг вспомнил:

— Как это ты, Джураица, только что сказал: «Сюда привели товарищей бандитов, которые в Бихаче насильничали»?

— Так говорят те, что их конвоируют. Можешь сам у них спросить, — подтвердил он.

— А ты их называешь «товарищи бандиты», эх ты! Какие они нам товарищи?

Тут только Джураица понял, в чем дело, и покраснел до ушей.

— Если вы про это расскажете Николетине и всем остальным, я пропал. Тогда мне уж лучше сразу в обоз к Лияну проситься.

— Не бойся, герой. Ты наш товарищ Джураица Лабус Ораяр, им и останешься. Если я когда-нибудь возьмусь писать про то, как наши богатыри за Бихач бились, твоего имени тоже не забуду. Напишу в той книге про тебя, как и про Милоша Балача из Радича, о котором в песне поется:

— А я после войны, когда буду учиться в гимназии, открою книжку, а в ней — что это? — мое имя! — увлекся Джураица. — Или еще лучше так: меня уже нет, а какой-нибудь мальчишка, такой же, как я, сидит в гимназии, открывает книгу и читает про меня, Джураицу Лабуса, партизанского гранатометчика. Вот бы мне тогда снова ожить!

Глаза Джураицы вдруг наполнились слезами, и он поспешил отвернуться, чтобы скрыть их. Пошептавшись немного, мы со Скендером тихонько затянули:

Паренек испустил жалобное «ох!» и, бросившись бежать, скрылся за поворотом.

— Видишь, Скендер, что такое песня, — заметил я, оправившись от изумления. — Живехонький мальчишка оплакивает себя, как погибшего героя. Воображает, что учится в гимназии, и ищет себя, мертвого, в книжках.

— Немудрено тут ума лишиться, слушая, что натворили сволочи, которых судят в этом доме, — хмуро ответил Скендер. — Пошли внутрь, это тоже надо послушать и запомнить. Дай-ка сигарету, могу поспорить, что ты уже успел где-нибудь раздобыть по крайней мере пачек пять.

26

Часами я сидел в партизанском трибунале и слушал страшные признания усташеских палачей и безжалостных убийц, которых там судили.

«Неужели же и такое бывает на этом свете? Неужели эти страшные дела творились на берегах зеленой Уны, красавицы краинской?» — мысленно спрашивал я себя, словно слушая чей-то рассказ о страшном, почти невероятном сне.

Тенистые парки и длинные аллеи Бихача, скрытый в густых зарослях родник, говорливая речушка Привилица, шумные водопады пенистой Уны от Рипача до Боснийской Крупы (докуда простирался мой, казавшийся бескрайним мальчишеский мир) — все это навсегда приворожило меня тихим шепотом, мягкими переливами красок, вечным светом волшебного царства бесконечной вечерней сказки. Открою глаза — и вот она, сказка, тут, за ближними ивами. Опущу веки — и в ту же секунду вокруг меня зазвенит шумный и беззаботный гимназический день, от которого начинает кружиться голова…

А перед председателем, нашего сурового партизанского трибунала, высоким красивым черногорцем Перой Радовичем, стоит какая-то сгорбленная черная фигура, похожая скорее на пень, чем на человека, и тянет свой жуткий, от которого мороз по коже дерет, рассказ о убийствах, допросах, пытках и длинных братских могилах под Бихачем на поле Гаревице.

«О каком городе они говорят? — спрашиваю я себя, леденея от ужаса. — Неужели все это происходило в моем милом Бихаче, городе моей юности, который когда-то принял меня, простого деревенского парня, в свои надежные объятия. В том Бихаче, в котором я носил в сердце так никогда и не спетую песню:

Сердце хранит дорогие воспоминания о том далеком Бихаче из моих гимназических дней, а здесь, перед нами, мрачное чудовище в человеческом обличье убивает своими рассказами и наш беззаботный смех, и милые воспоминания, и голубое небо, распростертое над Плешивицей и Грмечем.

— Скендер, ты слышишь? И все это происходило в моем родном Бихаче!..

— Не в твоем это было Бихаче. Это было… Эх, да что там говорить!..

Последние его слова, как тихий дружеский вздох, убедили меня в том, что он крепко верит в тот мой грустный и веселый Бихач из гимназических дней. Верит, что это — единственный и настоящий Бихач, и этот Бихач живет и будет жить, а кошмар, о котором мы слышим в зале суда, — это всего лишь дурной, болезненный сон.

— Слушай, Скендер, а ты вообще веришь моим рассказам о том славном Бихаче? Вели еще и ты решишь, что это только пустые басни, тогда…

— Что за дурацкие мысли лезут тебе в голову, — добродушно гудит Скендер. — После Козары я всему верю, не верю только в то, что нас что-нибудь может остановить на нашем пути: временное поражение, смерть товарищей или зверства нелюдей… Ничего, еще будешь ты гулять по свободному Бихачу и шептать свои небылицы на ухо какой-нибудь Зоре.

— Вовсе это не небылицы, — сказал я и облегченно вздохнул.

— Да, да, будешь. А когда-нибудь сложишь рассказ или песню о своем учителе физкультуры Йове Лакиче и об учителе сербского языка Вуятовиче, который открыл в тебе талант. Мы с тобой слышали сегодня, какой мученической смертью они оба погибли. Расскажи о них, это твой долг. То были твои учителя, гимназист бихачский.

— Ты прав, надо рассказать об этом, пусть войдет в легенду все лучшее, что они носили в себе, — ответил я полушепотом, но уже спокойно, найдя в себе твердую опору. — Каждый должен бороться своим оружием.

— Именно своим оружием, — просто и убежденно подтвердил Скендер. Он-то уже показал на Козаре, как поэт должен бороться своим оружием, и теперь был спокоен и уверен в себе. — Пусть военный трибунал делает свое дело, а ты делай свое. Так будет лучше всего.

Вот тогда-то, на заседании партизанского трибунала, глядя на тупые, заросшие щетиной лица убийц, я и начал сочинять рассказ, посвященный памяти моего учителя-мученика. Всего один рассказ об одном из своих учителей.

Мой добрый учитель физкультуры простит мне, что я в своем повествовании изменил кое-какие подробности и имена. Простит и строгий Вуятович, преподаватель сербского, если рассказ окажется не «на пять с плюсом».

Нашему учителю физкультуры из реального училища было ни много ни мало пятьдесят лет, это был один из тех сухощавых, жилистых людей, которые, даже перевалив за шестой десяток, сохраняют юношескую подвижность, крепкое здоровье и живой интерес к любимому делу. Его знал весь небольшой боснийский городок, и, когда он показывался в конце улицы, в рубашке с распахнутым воротом, чуть-чуть кривоногий, стремительный, всегда куда-то спешащий, словно на спортивное состязание, все лавочники а торговцы оживлялись и начинали заранее улыбаться, готовя разные шутки-прибаутки.

— Эй, сосед, гляди, Ярич идет.

— Э-ге-ге, куда это в такую рань, господин учитель? — кричит кто-то из распахнутых настежь дверей.

— Неужели купаться в такой холод? Вот, люди, что значит спортсмен!

— Эй, господин учитель, тебе Шемсо Арнаут привет велел передать. Говорит, что не прочь опять с тобой побороться на ярмарке.

А Ярич, счастливый, радостно шагает, словно идет сквозь строй восхищенных зрителей, приветственно машет рукой направо и налево и добродушно говорит:

— Да уж постарели мы — и я, и Шемсо. Это ведь давненько было.

Всегда без галстука, в рубашке или пиджачке нараспашку, он до первого снега ходил без пальто и только уж в самые лютые холода надевал поношенный зеленый плащ, незастегнутый, словно назло холоду, и легким шагом направлялся к гимназии.

Только тогда он прекращал свои ежедневные купания в реке на своем любимом месте, у маленькой беседки, где его с высокого деревянного моста могли видеть все прохожие.

— Ого, Ярича сегодня утром уже не видать на реке, — сообщал своему соседу обувщик Тарабич и добавлял, дуя в ладони: — Зима, сосед, настоящая зима, видать, наступила.

В гимназии уже с первого класса Ярич отбирал лучших спортсменов, которых тренировал до окончания учебы. Они становились его любимцами и даже, больше того, его детьми, о которых он по-отечески заботился, тем более что своих детей у Ярича не было.

В воскресенье после обеда, гуляя со своей пухленькой медлительной женой по главной улице, он с гордостью и любовью показывал ей своих любимцев:

— Вон, видишь, это наш школьный чемпион в тройном прыжке. А вот тот, плечистый, помнишь, я тебе уже про него рассказывал, рекордсмен в толкании ядра. Одиннадцать с половиной метров!

На уроках его любимцам было все дозволено. Они могли шуметь, скакать, уходить с площадки, когда занятия проходили во дворе, или из спортзала домой. Им разрешалось самим выбирать вид и место занятий, им даже не возбранялось гонять его шляпу по двору вместо мяча, а нередко, заупрямившись из-за какого-нибудь пустяка, они самовольно выходили из общего строя и, обидевшись, удалялись в какой-нибудь угол. Ярич тогда с несчастным видом подходил к обиженному и что-то долго шептал ему на ухо, пока наконец оба не возвращались к остальным: Ярич — сияющий, точно прощенный преступник, а мальчишка, шмыгая носом и со следами слез на лице, все еще немного дуясь.

Летом у себя в саду над рекой Ярич часто заставал своих лучших гимназистов, которые воровали у него яблоки. Он гнался за ними, но когда мальчишки, попрыгав в воду, что есть силы удирали вплавь на другой берег, он, узнав своих любимцев, забывал про яблоки и подбадривал беглецов, словно находился на спортивных состязаниях:

— Вперед, Бобо, вперед! Браво, Никица, молодец!

Все эти выдающиеся спортсмены были обычно шустрыми, пронырливыми и драчливыми городскими детьми, в то время как школьники из окрестных сел, как правило, были неповоротливыми, стеснительными и не выказывали особого желания меряться силами с кем бы то ни было. Изредка среди них оказывался какой-нибудь метатель камня, от которого можно было ожидать приличных результатов. Оттого Ярич без особого воодушевления относился к гимназистам, пришедшим из деревни. В начале учебного года, нахмурив брови, он долго прохаживался вдоль неровного строя остриженных «под нуль» деревенских ребят и наконец мрачно спрашивал:

— И что вы все в школу заявились? А кто же будет пахать, кто будет сеять, а?

Из числа этих деревенских увальней Ярич в первые месяцы учебы выбирал «главного классного олимпийца», лицо немаловажное для его метода обучения. Обычно это был какой-нибудь особенно неловкий гимназист, медлительный и неповоротливый, которому при ходьбе «мешали» ноги, который не мог выполнить даже самого простого упражнения и с которым все время происходили разные неприятности: то он спотыкался о каждый камешек на площадке, то у него спадали трусы или расшнуровывались башмаки, так что все время находился повод для смеха и шуток.

— Вот сейчас наш олимпиец Вучен Билетина покажет, как надо делать тройной прыжок! — торжественно объявляет Ярич, и гимназисты хохочут, радуясь возможности пошуметь и покричать, вытягивают шеи, предвкушая веселое развлечение.

«Олимпиец» вначале, конечно, сердится на то, что ему отводится такая незавидная роль, но вскоре понимает, что он у Ярича тоже находится на привилегированном положении, так же, как и лучшие спортсмены, потому что на фоне его медвежьей неуклюжести они особенно хорошо выделяются своей ловкостью и красотой движений.

Со временем «олимпиец» все больше смелеет и начинает на занятиях физкультурой отпускать шутки, от которых покатывается весь класс, он вертится, разгуливает во время урока по классу, толкается, а Ярич делает вид, что ничего не замечает, считая все это вполне нормальными вещами. Он даже позволяет разошедшемуся шалуну безнаказанно залезать за доску и строить оттуда рожи товарищам и самому учителю, когда тот не видит этого.

Основная же масса школьников, те, что не был ни выдающимися спортсменами, ни полными неумехами, словно вообще не существовала для Ярича, в лучшем случае им отводилась роль болельщиков или же слушателей.

Зимой, когда нельзя было заниматься на улице, Яри, бывало, собирался преподавать теорию, но тут ученики, заговорщически перемигиваясь, начинали его «заговаривать» в надежде послушать о спортивных состязаниях или об известных борцах, о канатоходцах, о гимнастах и вообще о сильных людях. «Олимпиец» чаще всего выполнял роль уговорщика.

— Господин преподаватель, — начинает он очень серьезно, — и Ярич, польщенный уже самим обращением, хмурит брови, чтобы скрыть довольную улыбку. — Господин преподаватель, расскажите нам, как вы боролись с Шемсо Арнаутом, когда он еще был борцом в цирке.

Шемсо Арнаут, известный каждому гимназисту продавец слоеных пирогов, здоровенный детина, в котором сто сорок килограммов веса, является одной из главных городских достопримечательностей, без которых вообразить город вообще невозможно, точно так же, как без круглой белой беседки, что установлена в парке у моста. Поэтому при упоминании его имени класс сразу оживляется.

— Расскажите, расскажите, господин преподаватель! — просят все хором.

— Хм, Шемсо! Шемсо — это борец каких поискать! — Ярич и сам начинает воодушевляться своим рассказом. — Шея, как у вола, ручищи во какие, плечи вон в ту дверь не пролезли бы… С ним бы не смог сравниться даже сам…

— Даже сам Вучен Билетина! — вставляет «олимпиец» Билетина.

Весь класс покатывается со смеху, а Ярич, все больше воодушевляясь, увлеченно размахивает руками и расхаживает по классу, деревянные доски под ним скрипят и стонут, словно на них в самом деле состязаются в ловкости и силе разгоряченные борцы-тяжеловесы.

С таким же жаром Ярич рассказывал о Геркулесе, олимпиадах в Древней Греции, о римских гладиаторах, наших атлетах того времени — Лео Штрукеле, Мариане Матиевиче и других, но особенно он восхищался Спартой и спартанцами, их царем Леонидом и легендарным бегуном из Марафона.

Когда он начинал о них рассказывать, весь класс словно переносился в древнюю Элладу, гимназисты вместе с героями древней Спарты как бы участвовали в сражениях и спортивных состязаниях и в полном боевом снаряжении спешили принести в родной город весть о победе. Только школьный звонок, раздававшийся вдруг точно из другого мира, возвращал гимназистов к действительности — в жарко натопленный класс с запотевшими окнами, за которыми лежал укрытый снегом городок.

На примере славных подвигов героев Древнего мира Яричу удавалось увлечь спортом и своих учеников. Именно потому гимназия побеждала на многих соревнованиях, показывая лучшие результаты, а в конце учебного года в ней устраивался традиционный спортивный праздник, на который с удовольствием приходили все гимназисты, преподаватели и просто горожане.

Так Ярич и жил от одного крупного спортивного соревнования до другого, неизменно радуясь каждому новому успеху своих учеников и каждому новому спортсмену, который приходил к ним в гимназию. Он долго помнил тех, кто в свое время закончил школу, и годами рассказывал новым поколениям об известном гимнасте Лемиче, бегуне Видиче, метателе ядра Дреновиче. В его рассказах на них ложился отсвет легендарной славы древних спартанских героев.

В тот год, когда началась война, в восьмом классе особенно выделялся как отличный бегун некий Даниша Зорич, худощавый черноволосый паренек с личской границы. Ярич с большим энтузиазмом готовил его к межшкольным соревнованиям, которые были намечены на конец учебного года и где он должен был непременно занять первое место. Хотя бы раз в неделю Ярич выходил с ним на тренировку за город, их видели вдвоем на прогулках, дни вместе купались, ловили рыбу, точно закадычные друзья. Учитель словно молодел рядом со своим учеником, ему казалось, что вернулось то время, когда он сам был мальчишкой, быстро бегал, высоко прыгал и побеждал на соревнованиях.

Их дружба была прервана начавшейся войной с Германией. В считанные дни в государстве все переменилось, перепуталось, потеряло всякий смысл, с катастрофической быстротой разрушился порядок, казавшийся до этого незыблемым. Власть в городе захватили усташи, начались аресты и преследования сербов, и однажды ночью Ярича подняли с постели и арестовали, а через два дня перевезли в маленький, глухой городок, где был создан один из первых концлагерей. Там он в первый же день встретился с группой своих бывших учеников, среди которых был и его любимец Зорич.

— Зорич, а ты как здесь оказался? — с горестным удивлением воскликнул Ярич, который за очень короткое время так сильно поседел и постарел, что гимназист при виде его вздрогнул, точно встретив привидение.

Учитель и ученик, старые друзья, при этой неожиданной встрече испытывали такое чувство, будто были знакомы когда-то очень-очень давно, в каком-то совсем другом мире, где люди и чувствовали, и думали совсем иначе.

Они говорили недолго, каких-нибудь минут десять, но этого было достаточно, чтобы оба поняли, что нечто очень важное, еще вчера связывавшее их, куда-то безвозвратно ушло, умерло. Исчезло то, что их объединяло и сближало, и теперь оба они словно смотрели другими глазами: Ярич видел перед собой растерянного юношу, а Зорич — совершенно седого человека, стоявшего на пороге старости, у которого не было силы помочь даже самому себе.

Однажды утром заключенным приказали собираться в дорогу. По маленькому лагерю разнеслось известие:

— Идем в Госпич.

Так как ходили слухи, что в окрестных лесах много вооруженных «бандитов», осторожные усташи стали связывать молодых лагерников по двое. Толстых веревок не хватало, и гимназистов они связали обычной бечевой, которая оказалась под рукой.

— Вставай, учитель, строй свое войско, двигаем! — наполовину в насмешку, наполовину всерьез бросил Яричу лейтенант усташей, показывая на связанных гимназистов.

Ярич прежде всего отыскал глазами своего Зорича. Разумеется, он должен идти во главе колонны.

— Зорич! Эй, Зорич!

Юный спортсмен был связан в паре со своим товарищем, бывшим главным классным «олимпийцем» Васой Лаврней — неприметным и низкорослым гимназистом. Ярич горько усмехнулся, ставя их в голову колонны.

— Ну вот, Лаврня, и ты наконец оказался первым, оправдал-таки свое звание «олимпийца»!

В зловещей тишине колонна вышла из городка, перевалила через гряду невысоких холмов и зашагала по бесплодной каменистой равнине мимо видневшихся кое-где чахлых берез. Местность вокруг дороги была испещрена мелкими оврагами и небольшими котловинами, окруженными зарослями корявого орешника и бересклета. Слева, метрах в ста, поднималась темная стена дубовой рощи.

Был сумрачный день, небо затянули тучи, как часто бывает в этих местах в середине весны, и арестованных все больше томила тяжелая неизвестность, предчувствие, что их уводят, чтобы передать в руки чужим, жестоким людям, которых в последнее время становится все больше. Те, что были постарше, начали встревоженно перешептываться, а гимназисты шли спокойно, радуясь вольным просторам, свежему ветру, движению и не задумываясь о конечной цели своего путешествия.

Вспотевший и бледный, Ярич, стараясь не отставать от своих учеников, шел рядом с колонной, точно так же, как раньше, когда водил их на стадион. Он то и дело поглядывал на своего любимца, который шагал в голове колонны беззаботно и легко, точно на прогулке.

Вдруг среди арестованных, шедших впереди, произошло какое-то замешательство. Колонна распалась и остановилась, и тут из толпы заключенных вырвался Зорич и стрелой понесся к лесу. За ним бросился и приземистый Лаврня, сделал несколько неуклюжих прыжков, свернул вправо и быстро скрылся в ближайшем овраге.

Сзади раздались крики усташей:

— Сбежал! Сбежал! Держи!

В погоню за беглецами бросились несколько усташей. Грохнул выстрел, но тут же раздался крик:

— Не стрелять, хватайте их живыми!

Те, что бросились вслед за Зоричем, не имели времени, чтобы хорошо прицелиться, остальные не стреляли, боясь попасть в своих. Расстояние между Зоричем и преследователями все больше увеличивалось. Зорич даже не пытался укрыться в каком-нибудь овраге, уверенный в быстроте своих ног. Внимание усташей было приковано к любимцу учителя, бежавшему на виду у всех, и это дало возможность спастись второму беглецу, Лаврне, который скрылся в овраге, как мышь в норе.

Вся колонна, затаив дыхание, следила за этой погоней. Ярич, казалось, помолодел. Забыв, что его ученик бежит от верной смерти, он вскочил на бугор у дороги и, размахивая кулаками, стал восторженно кричать:

— Вперед, Зорич, вперед! Браво, марафонец, браво, чемпион! Жми!

Эти крики, казалось, прибавляли Зоричу силы, он точно на крыльях летел меж редких берез, быстро приближаясь к опушке дубовой рощи. Ярич был вне себя от восторга:

— Браво, брависсимо! Вперед! Вперед!

Только тогда, когда уже стало ясно, что беглеца охраннику не догнать, вслед ему раздалось несколько выстрелов. Последняя пуля, предательски выпущенная в упор, была предназначена для его учителя и болельщика. Счастливый и гордый за своего ученика, Ярич взмахнул руками и пошатнулся от неожиданного удара, все еще не сводя глаз со своего любимца-победителя, который уже вбежал в густой спасительный лес.

27

Когда Бихач был полностью освобожден, мы узнали, что в нем живет наша с Бурсачем учительница из начальной школы, Мара Вукманович, и решили ее отыскать.

Николетина старательно побрился, засунул в свою сумку брошюру Ленина «О праве наций на самоопределение», позаимствованную у Йовицы Ежа (бог знает откуда она взялась у Йовицы), оставив в залог недоверчивому приятелю две ручные гранаты. Кроме того, он выпросил у интенданта новенькую портупею (точь-в-точь как у товарища Тито, клянется Джураица Ораяр) и повесил на нее свой огромный револьверище, смахивающий на колотушку, которой бабы бьют белье у ручья.

— Ну вот, теперь я в полной боевой готовности! — Николетина выпятил грудь колесом. — Еще «зброевку» на плечо — и не стыдно будет показаться перед старой госпожой, как мы когда-то называли нашу Мару.

— Неужели с пулеметом к учительнице пойдешь? — изумился Йово Станивук.

— Ну конечно. Пусть поглядит старушка, какого героя она воспитала. Она ведь все акации перед школой оборвала на розги, которыми нас частенько уму-разуму учила. На тех акациях до сих пор, наверное, ветки не выросли, а мы уж вон какими богатырями вымахали.

— Ничего, ничего, еще вырастут, еще для твоих детей пригодятся, — говорит Станивук. — Если в своего папашу пойдут, придется все акации в округе на розги оборвать.

— Эх, брат ты мой, такие, как я, с войны не возвращаются, — невесело ответил Николетина. — Это ты, раскрасавец наш, на развод останешься. Если от всех твоих писем, которые ты девушкам шлешь, какой-нибудь прок будет, ты бы смог целую школу маленьких станивучат наплодить.

— Ой! — воскликнул Джураица Ораяр и, покраснев до ушей, спрятался за мою спину.

Тут же оказалось, что Мара учила и Скендера в Боснийском Петроваце, так что наша делегация увеличилась еще на одного героя. Присоединился к нам и Джураица Ораяр, заявивший, что хочет поглядеть на учительницу, которая учила в школе поэтов.

Так мы и двинулись через город: Николетина, выпятив грудь, шагает впереди со своим пулеметом, за ним — мы со Скендером, как цыплята за наседкой, а в арьергарде семенит Джураица. Должно быть, наша процессия имела вид довольно странный, потому что прохожие останавливались и изумленно смотрели нам вслед.

Когда мы подошли к мосту, нас остановил партизанский патруль из Третьей краинской.

— Куда это вы направляетесь, товарищи? Пропуска у вас есть?

Пока мы со Скендером искали свои пропуска с подписью Косты и печатью Оперативного штаба, Николетина начал объяснять часовому:

— Это наши поэты, Бранко со Скендером, про которых ты, наверное, уже слышал, а про этого мальца еще услышишь.

— Чуешь? — подмигнул я Джураице.

— Так куда же вы направляетесь? — спрашивает часовой, довольный, что ему посчастливилось увидеть живых поэтов.

— Идем к нашей бывшей учительнице, — таинственным шепотом отвечает Николетина.

— Наверное, какая-нибудь усташеская холуйка, и товарищи поэты хотят у нее книги просмотреть, — решил часовой, бросив уважительный взгляд на пулемет Бурсача.

— Вовсе нет. Это наша общая учительница — Скендера, Бранко и моя, — объясняет Николетина, — вот мы и решили ее навестить и поздравить с освобождением города.

— Поздравьте ее и от меня, — попросил часовой. — Она заслужила благодарность за таких учеников.

Когда мы наконец отыскали нужный дом и спросили у одного из жильцов про учительницу, тот испуганно осмотрел нашу делегацию и остановил взгляд на Бурсаче и его грозном оружии.

— Госпожу Мару? — недоверчиво пробормотал он наконец.

— Да, да, госпожу Мару, лично! — подтвердил Николетина, а я вдруг почувствовал, что у меня почему-то начинают дрожать поджилки, как когда-то в школе, когда во дворе во время перемены вдруг раздавался крик: «Учительница идет!»

Из коридора было слышно, как жилец перепуганно говорит:

— К учительнице Маре партизаны пришли, целый отряд со здоровенным таким минометом.

Через минуту он вернулся:

— Сейчас она выйдет к вам.

Взволнованные, мы выстроились в шеренгу, как на смотре, а когда в коридоре раздался знакомый голос, Бурсач громко скомандовал:

— Отделение, смирно! С пулеметом на правый фланг! Равнение направо!

Мара остановилась в дверях, скользнула строгим взглядом по нашему строю и уверенно заключила:

— Бурсач Никола! Нисколько не переменился!

— Ага, его узнала! — воскликнул Скендер. — Ну-ка, а меня?

— А как же, я бы даже твоего отца Селих-бега узнала. Как он, кстати, живет?

Меня она даже по голове погладила.

— Мой маленький Бранко, и ты здесь. Стоит себе смирненько, как и раньше, посмотришь — тише воды, ниже травы, однако на язычок ему лучше не попадайся!

— Вот это верно сказано! — обрадовался Скендер. — Вы его давно раскусили.

Джураицу Мара потянула за длинный чуб и с укоризной покачала головой:

— Тебе, дружок, я бы в школе живо эти вихры обстригла.

Через минуту мы с величайшей осторожностью рассаживаемся в аккуратной комнатке учительницы. По-прежнему робея в присутствии Мары, мы ужасно боимся что-нибудь запачкать или испортить. Это ведь не какая-нибудь усташеская казарма, по которой можно полоснуть очередью или швырнуть гранату — и дело с концом.

Учительница, как когда-то в начальной школе, заглянула к Бурсачу в сумку, вытащила оттуда ленинскую брошюру «О праве наций на самоопределение» и строго спросила:

— А это ты у кого взял? Ты ведь таких книг не читаешь?

Николетина в растерянности отвел взгляд в сторону, понимая, что нет никакого смысла врать всезнающей учительнице.

— Вот, видишь, какое дело, — повернулся он к Скендеру, словно призывая его в свидетели, — это мне Йовица вчера дал почитать.

Пока мы настороженно оглядывали комнату, словно прикидывая, куда бежать в случае опасности, Николетина засунул руку в широченный карман своих штанов и достал пачку сигарет.

— Вот, госпожа учительница, те самые, которые вы раньше курили, нишская «Морава».

«Откуда, черт возьми, у него нишская «Морава»? — Мы со Скендером удивленно вытаращили глаза. — Он же ведь не курит! И как это он только вспомнил, черт носатый».

Старая госпожа вдруг сразу утратила весь свой строгий вид, который наводил страх даже на нас, увешанных оружием краинских молодцов. Держит она в руках эту сине-голубую пачку сигарет, молчит, а на колени капают слезы. Нам стало как-то не по себе, мы даже немного рассердились на Николетину.

— Черт его дернул с этими сигаретами, будь они неладны!

Когда мы в сумерках возвращались назад, Скендер не выдержал и досадливо бросил:

— Нигде ни крошки табаку нет, а у него, некурящего, полная пачка «Моравы», и не какой-нибудь, а настоящей, довоенной. Вот и верь после этого в войсковое товарищество. И откуда только он ее взял, хотел бы я знать?

— У людей чего хочешь можно найти, — с довольным видом гудит Николетина, гордо и широко шагая впереди, словно косарь, который возвращается с поля, неся на плече свое благородное орудие.

28

Лиян надулся на нас из-за того, что мы и его не взяли с собой к учительнице Маре, сказав, что он ее старый приятель. Когда он заставал какого-нибудь гимназиста в чужом саду или огороде, Мара знала об этом уже на другой день, и тогда свистела розга: швиц, швиц!

— Ай-ай, так это ты был ябедой! — возмутился Джураица Ораяр.

— Ябеда-то ябеда, да не совсем так! — поправил его Николетина. — Сначала он на нас жаловался, а потом приходил и просил учительницу: «Ты их уж очень-то не лупи, они ж детишки еще, прости ты их, неразумных…»

— Ну, тогда давайте и ему простим прежнее ябедничанье, — предложил я.

— Вы мне лучше скажите, чем вас учительница угощала. Ракия-то хоть была? — поинтересовался Лиян.

— Ах вот что тебя мучает! — воскликнул Николетина. — Была ракия, была, да еще какая, даже твоя змеиная из гимназии с ней не сравнится, так-то вот, краса и гордость партизанских поваров всей Краины.

— Смейся, смейся, ты бы вот посмотрел, как я вчера защищал тебя и всех пулеметчиков Второй краинской. Если б не я, над вами бы вся бригада потешалась.

— Ну-ка, ну-ка, расскажи! — заволновались Николетина и Станивук. — Тут наверняка не обошлось без этих трепачей из Первой краинской.

— Точно, это они выдумали, кто же еще, — подтвердил Лиян. — Сами оконфузились, но надо же на кого-то вину свалить, они и вспомнили про Николетину и Гаврилу из Второй краинской.

— Да что случилось-то, выкладывай наконец!

— А вот что. Говорят, когда надо было уничтожить пулеметное гнездо усташей за каким-то там домом с чудным названием, Николетина, дескать, никак не мог запомнить, как этот дом называется. Не запомнил ни второй дом, ни третий… и все шиворот-навыворот понял, что ему командир объяснил, и тот ему тогда говорит… Постой, чего же он ему сказал?..

— Ты, дед, что-то совсем заврался! — хмыкнул Бурсач. — Объясняешь так, что ничего понять нельзя.

— Чего ж тут не понять? Это вон те дома на другой стороне Уны, у канала, там, где наступала Первая краинская. Это их пулеметчики не могли ничего запомнить как полагается, а теперь на наших сваливают.

Чем дальше Лиян рассказывал, тем больше путался, пока наконец не вспомнил:

— Я вчера эту историю от одного постреленка из охраны штаба слышал, так он вам лучше всего расскажет.

«Постреленок», бывший гимназист, ужасно обрадовался новым слушателям, не преминув, конечно, еще пуще разукрасить свой рассказ, из которого мы сразу же поняли, что вся эта бестолковщина произошла в Первой краинской и что главным путаником оказался не кто иной, как гранатометчик Микан с Козары. Такое только с ним могло приключиться.

— Ха-ха, так ты говоришь, не мог запомнить название этой… как она называется-то?

— Медресе.

— Ага, мадреса… Вот бестолочь-то!

— Как и мы все, — бормочет про себя Николетина.

Если верить рассказу бывшего гимназиста и моим записям (а мы оба могли кое-что приврать), дело было так.

Город содрогается от множества разрывов. Словно закопченное солнце, усталое и равнодушное, казалось, прикорнуло на темном склоне горы и никак не хотело заходить.

— Скройся же наконец, чтоб тебя! — молят и клянут его краинцы с посеревшими от бессонной ночи, усталости и пыли лицами. Наступает вторая ночь штурма Бихача, и теперь всем кажется, что, как только зайдет солнце, неприятель прекратит сопротивление и сдастся.

Однако окруженный в городе неприятель, похоже, ни о чем подобном и не помышляет. Стрельба все больше усиливается, в основном вокруг последних вражеских укреплений в центре города. Нетрудно разобраться, что стреляют большей частью усташи, которые превратили каждый дом в крепость.

В наполовину разрушенное здание, где разместился штаб одной из краинских бригад, через дыру в стене пролезает длинный командир гранатометчиков Микан. Он отплевывается от набившейся в рот земли и ругается:

— Вот ведь как садят, окаянные! И откуда они столько артиллерии сюда натащили?

— Откуда бы ни притащили, надо их пушки как можно скорее уничтожить, — спокойно говорит командир бригады, — потому тебя и вызвали.

— Что, гранатометчиков собирать? — догадался Микан.

— Именно гранатометчиков. Они это лучше других сделают.

Командир пригласил Микана к столу, на котором лежал вычерченный от руки план города.

— Вот, смотри! Одна группа гранатометчиков должна пробиться к медресе, чтобы уничтожить там пулеметное гнездо. Там их по меньшей мере штуки три, а то и больше. Значит, во-первых, медресе.

— А это что ж такое, медресе? — разинул рот Микан.

— Медресе это медресе — школа, где на муллу учатся.

— Вот ведь чертовщина какая, — таращится Микан, — а где она, эта… как ты сказал-то, мандера?

— Медресе, медресе, запомни! Вот тут, в самом начале аллеи, есть дом с красными и желтыми полосами.

— Ага, полосатый, знаю. Так бы сразу и сказал, полосатый дом, и все.

— Ладно, пусть будет полосатый. Вторую группу направь к музею, там за ним артиллерийская батарея стоит.

— Как ты сказал?.. Му… муз…

— Музей. Знаешь, что такое музей?

— Небось что-нибудь божественное, на архиерея похоже! — подумав, произносит Микан.

— Музей — это дом, в котором хранятся разные старинные вещи.

— А, вот оно что! Лавка старьевщика, так и говори. Я в Земуне много таких лавок обошел, искал себе костюм, там иногда можно подержанную вещь найти, которая лучше новой. Бывает, и краденое продают.

Командир его терпеливо выслушал, а потом хмыкнул:

— Микан, если бы ты не был командиром и членом партии, я бы сказал, что ты просто олух царя небесного. Для него музей — лавка старьевщика, где к тому же еще и краденые вещи продают! Слыхали вы такое?

Придерживая беспокойно ерзающего на стуле Микана за плечо, командир принялся ему обстоятельно объяснять, что такое музей. Когда он замолчал, Микан презрительно оттопырил губу и заметил:

— Барахолка, одним словом.

Командир только вздохнул и продолжал:

— Там, за музеем, во дворе антикварного магазина, стоит их батарея, а в арках сложены снаряды. Туда надо во что бы то ни стало пробиться.

— Что это еще за антикварный магазин, ты что, смеешься, что ли, надо мной? — спрашивает Микан.

— О господи! — устало вздыхает командир. — Что бы это ни было, ты у меня сразу после войны в школу пойдешь. Ни жениться, ни в армии служить, а только в школу, по меньшей мере годика на четыре.

— Бог даст, я до того времени погибну, — с надеждой отвечает Микан, ероша свои густые волосы.

— И к монастырю тебе надо отправить одну группу гранатометчиков, — продолжает командир. — Где-то там у них минометы замаскированы.

— Что еще за монастырь? — мученически вздыхает Микан. — Опять, что ли, муллы или еще какая напасть?

— Э нет, там благочестивые сестры живут, это их, так сказать, курятник.

— Курятник, говоришь? Хм, как же я моих краинских молодцов к этим самым благочестивым сестрам пошлю? Они ведь их всех до смерти перепугают.

— Это уж точно, — бормочет про себя командир бригады.

Уяснив наконец задание, Микан отправился к своему взводу. Однако не прошло и пяти минут, как он снова лезет через дыру в стене в дом и, виновато улыбаясь, спрашивает:

— Что ты будешь делать, опять я забыл, как эта барахолка называется.

— Музей, музей. Давай я тебе запишу.

В аллее все больше сгущается сумрак. Напротив, в открытых дверях какого-то склада, Микан разговаривает с огромным неуклюжим парнем, командиром первой группы гранатометчиков.

— Смотри, вот там медресе, полосатый дом, видишь? Вон из того правого окна бьет тяжелый пулемет. Ты возьмешь бутылку с бензином, чиркнешь спичкой, подожжешь запал и бросишь бутылку в окно. Иначе их оттуда не выкуришь.

Детина таращится на бутылку с бензином, как на бог весть какое чудо, и говорит:

— А я спички никогда не зажигал — не умею я этого делать.

— Не зажигал спички? Ты что, не куришь?

— Нет.

— А как же ты дома огонь разводил, голова твоя мякинная?

— Вечером дров подбросим, они до утра и тлеют, а если и потухнет огонь, сбегаем к соседям и принесем головешку.

— Хм, головешку. Что же ты, с головешкой пойдешь к этой ме… медресе, а? Ох ты, горе мое, ну пошли отойдем в уголок, я тебе покажу, как спички зажигают.

Микан мрачно наблюдает, как детина неуклюжими пальцами ломает спичку за спичкой, и говорит:

— Да, Джукан, если бы ты не был геройским партизаном, я бы сказал, что ты самая обыкновенная бестолочь. Как только война кончится, ты у меня, дружок, в школу отправишься, пока ее не окончишь, даже и не думай про женитьбу и другие глупости.

Джукан слушает и добродушно басит:

— Дай-то бог дожить до этого.

29

Нагулялся я по Бихачу, заглянул в каждый закоулок, прошел по местам, знакомым еще с давних гимназических дней, а в душе все-таки как-то пусто было. Сдавила сердце печаль и никак не отпускает.

Напрасно, стараясь казаться веселым, я показываю Скендеру:

— Вон в той лавке я воровал булочки.

— А вон, взгляни, вот в эту дыру в заборе мы пролезали, когда шли на Притоку орехи красть.

— Смотри, смотри, вон с того балкона интерната мы однажды стащили головку сыра килограммов на пять.

— Да ты, я гляжу, в Бихаче только и делал, что воровством занимался, — заметил Скендер, — может, ты и сейчас не прочь за старое приняться?

В ответ я только улыбаюсь, блуждая взглядом по бихачским улицам. Кого я ищу? Где ты, тот проказливый мальчишка, почему не появляешься? Спрятался в густых ветвях какого-нибудь ореха? Нет! Листва уже почти вся опала, в такое время мальчишки не лазают по деревьям.

Раздвинув ветви ракиты, я наклоняюсь над зеленоватой водой Уны. «Нет, уж не найти тебе того беззаботного, веселого гимназиста», — казалось, говорил мой задумчивый двойник, смотрящий на меня из воды, держа одну руку на автомате.

Через несколько дней я так и ушел из Бихача, поняв с грустью, что нельзя больше вернуться в волшебные детские годы. Надо быть взрослым, ходить по крутым, нелегким дорогам и делать вид, что этот суровый и чересчур уж серьезный мир вокруг как раз по мне.

В партизанской мастерской под Грмечем, в которой печатались листовки, меня встретил веселый гам:

— Откуда ты, Бранчило? Всех военных преступников в Бихаче переловил, а сам живой остался?

— Каких еще там преступников?

— Ну-ну, не прикидывайся тихоней. Нам про тебя, приятель, все известно. Давай рассказывай по порядку.

— Рассказывайте уж тогда вы, раз все знаете. Так в чем же все-таки дело?

Оказалось, что кто-то видел нас на заседании трибунала, из чего и родился такой рассказ.

Председатель трибунала товарищ Перо Радович, дескать, как-то пожаловался, что у него не хватает партизан, которые арестовывали бы в Бихаче и приводили в трибунал преступников, прятавшихся по домам. Уже были известны многие подозрительные квартиры, и надо было только сходить по этим адресам и произвести обыски.

— Как у тебя нет людей? — удивился дядя Янко, который, вообще говоря, казался вездесущим; многие даже клялись, что его в одно и то же время видели сразу в трех разных местах — вероятно, он просто нагнал на всех немало страху, задав хорошего перцу разным бездельникам и мародерам.

— У меня и правда очень мало партизан, некому арестовывать и приводить сюда немецких холуев, — пожаловался как-то Радович.

— Нет людей, чтобы подлецов ловить?! — закричал дядя Янко. — А чем, к примеру, занимаются три бездельника, которые торчат вон там на углу? Они, по-моему, только и делают, что дерут горло и гогочут. Я уже полчаса наблюдаю, как они зубоскалят. Того, что постарше, я вроде бы даже откуда-то знаю. А ну, зови сюда этих лоботрясов.

Рассказывают, что те трое бездельников были Скендер, повар Лиян и ваш покорный слуга.

Подошел, дескать, Радович к упомянутой троице и говорит:

— Товарищи, дядя Янко распорядился, чтобы вы мне кое в чем помогли. У вас найдется немного свободного времени?

— Дак ведь это как сказать… — стал вилять подозрительный Лиян, зная, что с дядей Янко лучше не связываться, но Скендер и Бранко с готовностью ответили:

— Конечно, конечно, о чем разговор!

— Ну, тогда вам надо сначала найти и привести сюда некоего Рикицу. Вот вам его адрес.

— Добро, — спокойно говорит Бранко, заключив по имени Рикица, что речь идет об одном его знакомом продавце каштанов.

— Когда его последний раз видели, он был в охотничьем костюме и желтых сапогах, — продолжал Радович. — Он довольно высокого роста.

— Желтые сапоги! — вырвался вздох у Скендера. — Я как раз давно о них мечтаю, а хозяин, говорят, высокий, надо думать, они как раз на меня будут, — шепчет он Бранко.

Радович между тем, глядя на Бранко, продолжал:

— Знаешь, товарищ, вы будьте очень осторожны, потому что он всегда носит с собой большой пистолет, парабеллум с двадцатью четырьмя патронами.

— Двадцать четыре патрона? — переспросил Бранко. — И что мы должны с ним делать?

— Арестовать и привести сюда, в трибунал, если, конечно, он не сбежит из города, — серьезно ответил Радович.

— А если он нас побьет? — завопил Лиян, выпучив глаза. — Выхватит свой револьвер с полсотней патронов и — трах-тарарах! — решето из нас сделает!

— А ведь Лиян прав! — воскликнул Бранко.

— Да вы партизаны или кто?! — возмутился Радович.

— Какие там партизаны! — махнул рукой Лиян. — Тут тебе все одни поэты.

— Какие такие поэты? — изумился Радович. — Ничего не понимаю.

— Сейчас поймешь, когда я тебе объясню, — сказал Лиян и назидательно поднял палец. — Видишь, вот этот рыжий винтовки никогда в руках не держал, зато написал целую кучу стихов и про то, что было, и про то, что будет завтра. Русские вон у Сталинграда только еще остановили гитлеровцев, а он уже небось написал стихотворение про то, как они их разбили вместе с этим ихним фон Купусом.

— Фон Паулюсом, а не фон Купусом, — поправил его Радович.

— А по мне, как он ни называйся, все одно фашист, раз в русский котел попал! — ответил Лиян. — А знаешь, кто этот длинный с усами?

— Понятия не имею, но надеюсь от тебя узнать, — с любопытством сказал Радович.

— Этот тоже не знает, с какого конца винтовка стреляет, зато голос его разносится дальше, чем грохот от наших гаубиц с Грабежа. Это тот самый Скендер, что «Стоянку» написал, я каждый раз плачу, когда ее слушаю, будто мне эта Стоянка мать родная.

Радович просиял и раскрыл объятия:

— Скендер, да как же я тебя не узнал? Мы же с тобой столько раз в Загребе встречались! Усы отрастил, скажи на милость!

Обнимаются они со Скендером, а Лиян толкает меня локтем под ребра и шепчет:

— Повезло этому Рикице с револьвером, кажись, не пойдем его арестовывать.

Вот так, говорят, и отделались наши поэты от необходимости ловить бандитов и отправились вместе с Радовичем на заседание трибунала, а повар Лиян поспешил в свою роту, чтобы — не дай бог! — снова не встретиться с дядей Янко.

— Хватит с меня и этих трех встреч, — пробормотал, надув губы, Лиян. — В первый раз он за мной гнался, второй — я за его жеребцом бегал, а теперь нате — ловите этого Рикицу с маузером. Черт возьми, если в четвертый раз придется за каким-нибудь фон Купусом гоняться, ты бы, товарищ Лиян, мог и сам в какую-нибудь заваруху попасть еще почище той, что русские немцам под Сталинградом устроили. Вот так-то, дорогая моя фляжка-утешительница.

30

Николетина Бурсач и Йовица Еж оказались со своей ротой в Бихаче как раз в те дни, когда там заседало Антифашистское вече народного освобождения Югославии — АВНОЮ. (Мы его сначала звали просто — «партизанское правительство», потому что было очень трудно запомнить такое чудное слово — АВНОЮ.)

Много времени спустя, если кто-нибудь спрашивал Йовицу, что они делали в Бихаче, он только хмурился и досадливо отмахивался:

— Лучше не спрашивай!

— А что такое?

— Да нечего тут рассказывать, — фыркал Йовица и втягивал голову в плечи, отчего казался еще меньше ростом. — Сам знаешь, какой бывает Николетина, когда на него найдет. Такой тарарам поднимет, только держись.

— Да что случилось-то, говори наконец!

— Счастье еще, что никто из нашей роты не видел, а то бы такой срам был! — говорил Йовица. — Мы там с ним только вдвоем оказались: и вот мой Ниджо…

— Так, так…

— Какое там так!.. У меня даже язык не поворачивается рассказать такое. Чуть на всю страну не опозорились. Ты вот знаешь, что такое АВНОЮ?

— Знаю, братец, слыхали мы про то и читали.

— Ха, слыхали и читали, да не видели! — снова фыркает Йовица. — А вы бы попробовали посмотреть, да не как-нибудь, а вблизи, от самых дверей, да еще без приглашения. Что, слабо?

— Ну а дальше-то что?

О том, что было дальше, Йовица решился рассказать только в начале четвертого, зимнего наступления гитлеровцев на партизан. Ему тогда вместе о Николетиной было приказано прикрыть эвакуацию из Краины одного партизанского госпиталя. И вот накануне нашего расставания, не зная, увидимся ли мы еще когда-нибудь, Йовица и рассказал мне эту историю.

Мы сидели в доме тетки Тодории у горящего очага, когда он неожиданно заговорил, точно продолжая давно начатый рассказ:

— Вот я и думаю, если наш Ниджо вдруг засуетился, стал у всех расспрашивать про АВНОЮ, тут дело что-то нечисто…

— И что?

— А то! Я, понимаешь, роюсь у себя в сумке, ищу одну брошюрку про АВНОЮ, чтобы ему прочитать, а он знай себе гудит, все равно что гроза у нас под Грмечем: «Нечего тут читать. Хочу своими глазами посмотреть на это наше новое правительство. Говоришь, историческое событие? А почему бы и мне хоть одним глазком не заглянуть в эту историю? Я ведь за нее добровольно собственную черепушку под усташеские очереди подставлял!»

— Да, Йовица, в хорошенькую историю тебя Николетина втянул!

— Ух, даже вспомнить страшно: уперся он, как баран толстолобый. Пришел со своим пулеметом под самые двери, за которыми заседают, хочет, видите ли, делегатов АВНОЮ посмотреть — и хоть кол ему на голове теши. Уф, как вспомню, снова дрожь берет!

Тут нам теткаТодория дала по одной горячей картофелине — «для сугреву», как она сказала. Когда Йовица подкрепился, его рассказ потек гораздо спокойнее.

Через несколько недель после освобождения Бихача командир Николетина Бурсач снова оказался со своей ротой в небольшом городке на реке Уне.

Весь город скрыт под тонким снежным покрывалом, тишина кругом стоит такая, что кажется, будто ты оглох; недоверчивый командир подозрительно осматривается, ежится и бурчит, оглядываясь на взводного Ежа:

— Йовица, что это Бихач замолчал, как ребенок, когда в штаны нечаянно наделает? Не мешало бы дистанцию взять, а то, когда полоснет из окна, поздно будет.

Примерно месяц назад, в начале ноября, когда краинские бригады готовились к штурму города, Николетина впервые в жизни увидел Бихач. Политкомиссар произнес тогда речь по поводу годовщины Великой Октябрьской революции. Он им рассказал о крейсере «Аврора», о штурме Зимнего дворца, и за те два дня, пока в городе шел бой, у Николетины в голове перепутались Бихач и Петроград, октябрь и ноябрь, «Аврора» и наши минометы. Когда же наконец он, весь в пыли и пороховой гари, ворвался в женский монастырь, расположенный в самом центре города, ему показалось, что это по меньшей мере Зимний дворец. Опомнился он лишь тогда, когда вокруг зашелестели черные одеяния перепуганных монахинь.

— Тьфу, проклятье, давай, Йовица, выбираться из этих юбок, пока целы! От баб да богословия всегда лучше подальше держаться.

Позже, проходя мимо женского монастыря, Николетина всякий раз морщился и отворачивался, будто наткнувшись на бочку с гнилой кислой капустой.

— Хм, насилу из бабьих юбок выпутался!

Теперь, когда Николетина вновь оказался в Бихаче, город кажется ему каким-то необычно торжественным и спокойным. То ли от выпавшего утром снега, то ли от чего-то еще, командир и сам не знает, но, как всякий добрый солдат, он морщится при виде всей этой красоты и безмятежности.

— Штатские дрыхнут себе и в ус не дуют.

Кое-где на домах вывешены флаги. Чем ближе к центру, их становится все больше и больше. Вдруг Николетина догадывается, что все это может означать, и снова оборачивается к Йовице:

— Йовица, может, это скупщина начала заседать, или как там наше новое правительство называется?

После того как в бою под Цазином был ранен ротный комиссар Пирго, Йовица стал кем-то вроде неофициального политического советника при Николетине. Ничего, что он знает, может быть, даже меньше своего командира. Николетина всегда обращается к нему, своему добродушному и молчаливому односельчанину, потому что знает, что всегда найдет у него надежную поддержку. Обращаясь к Йовице, Николетина точно советовался с самим собою — вечно горбящийся Йовица всегда говорил ему то же самое, что Николетина и сам бы сказал себе.

Хотя он был молодым бойцом, вся рота называла взводного Ежа батей, потому что спина его была уже сгорблена, как и у их отцов. С малых лет он сиротствовал, и это наложило на его лицо отпечаток постоянной напряженной озабоченности. При первом же взгляде на него думалось: этот добровольно взвалил на себя и чужие заботы.

Йовица хмурится, будто силясь что-то вспомнить, и тупо таращится на Николетину.

— Оглох ты, что ли, я говорю, может, скупщина началась, эта… как ее?.. — теребит его Николетина, досадливо потирая небритую щеку.

— Ах да! — вспоминает Йовица. — Как же она называется-то?

По-прежнему хмурясь, он стал поспешно рыться у себя в сумке, достал какой-то обрывок бумаги и печально воззрился на него.

— Нету… выкурили… Вот тут было записано.

— Выкурили политический материал? — укоряюще глядит на него Николетина. — Вот и рассчитывай на тебя после этого!

— А что ж ты хочешь, если у меня вся рота бумагу просит?

Хотя и неохотно, они обращаются за разъяснением к новичку, бывшему восьмикласснику, который присоединился к роте уже в Бихаче. Он им объясняет, что в городе сейчас заседает АВНОЮ — Антифашистское вече народного освобождения Югославии.

Во всей этой суматохе и неразберихе после освобождения Бихача, когда был ранен сам комиссар, никто не удосужился обстоятельно объяснить бойцам роты, что такое это самое АВНОЮ, и бойцы поняли только то, что в Бихаче заседает партизанское правительство. Новичок-школьник пытался, правда, объяснить им все поподробнее, но бойцы слушали его вполуха, да и мало ему верили: что он может знать — только вчера пришел в роту, да к тому же у него шелковый шарф на шее, что означает, что он из господ. «Вот если бы тут наш комиссар был, тогда бы другое дело», — говорили бойцы.

Молча, точно в рот набрав воды, Николетина шел рядом с колонной, а когда рота разместилась в городе, он отозвал Йовицу в сторону и сказал:

— Слушай, я пойду погляжу, что там делается. Дело такое, что лишний контроль не помешает.

— Куда пойдешь?

— Да туда, в это самое АВНОЮ.

— На что тебе это?

— Вот те раз! — вытаращил глаза командир. — Правительство создается, командование, можно сказать, государственное, а ты — «на что тебе это»! Хочу посмотреть — и все тут.

Николетина подтянул ремень, поправил фуражку и, нахмурившись, решительным шагом направился к дому, где происходило заседание. С виду здание казалось очень похожим на то, из которого он в ноябре выбивал усташей, и это еще больше укрепило Николетину в своем намерении.

Перед входом в здание его останавливает часовой:

— Эй, товарищ, куда ты?

— Я только загляну, — деловито говорит Николетина и собирается войти.

— Нельзя, товарищ!

Николетина вздрогнул, как от удара, и хмуро посмотрел на часового.

— Как это нельзя, ты что?

— Нельзя, заседание тут.

— Ну так я потому и пришел.

Партизан позвал начальника охраны, и тот, установив, что Николетина не делегат и не почетный гость, с важностью покачал головой:

— Нельзя. А зачем тебе туда?

— Хочу посмотреть, кто там заседает.

— Видали! А зачем тебе это?

Николетина возмутился:

— Вот те на! Зачем мне это! Я уже второй год кровь свою проливаю, с пулями в прятки играю, а теперь, когда новая власть и государство создается, кто-то мне запрещает поглядеть, как это все выглядит. Ты, приятель, смотри, ври, ври, да не завирайся! Есть у меня право…

Услышав такие слова, начальник охраны немного смутился:

— Никто тебе, товарищ, не говорит, что ты не имеешь права участвовать, но… нельзя, понимаешь, входить, пока идет заседание, приказ.

— Да брось ты, парень, я же не собираюся в барабан бить и весь дом будоражить. Тихонечко войду и погляжу, кто там внутри сидит.

— Нельзя, товарищ, и этого нельзя.

Николетина нетерпеливо почесал в затылке:

— Ну ладно, давай я на животе проползу и хоть одним глазком загляну.

— Да ты что, сдурел или насмехаешься надо мной?! — возмутился начальник охраны. — Ползти на животе на заседание АВНОЮ, слыхали вы такое?

— А что ты удивляешься? — выпятил грудь Николетина. — Я за время штурма пол-Бихача на пузе пропахал, так почему бы мне десяток шагов до зала не проползти?

Начальник охраны только вздохнул, словно не зная, что сказать. Николетина повернулся к Йовице Ежу, который на три-четыре шага приблизился к ним, и, подмигнув ему, наполовину в шутку, наполовину всерьез сказал:

— Ты слышишь, Йовица, не дают нам даже заглянуть сюда. Что-то мне это подозрительно.

— Что тебе еще подозрительно? — мрачно спросил начальник охраны.

— Как это что? — воскликнул Николетина. — Если здесь и вправду создается наше партизанское правительство, то почему тогда от меня это скрывают да еще такую охрану ставят? А ну-ка говори, почему мне нельзя заглянуть в зал?

— А вот нельзя — и все тут! — упрямо ответил начальник охраны без всякого объяснения.

— А, так это ты мне не даешь увидеть мое правительство?! — побледнев, закричал Николетина, гневно глядя на начальника охраны.

— Ну я! И что из того?

Николетина резко обернулся и прошипел:

— Йовица, веди сюда роту!

И Йовица и начальник охраны были неприятно удивлены.

— Какую еще роту? — нахмурился начальник охраны.

— Мою роту! — отрубил Николетина. — Если уж нам удалось разбить доты перед Бихачем и прорваться через мост, по которому било пять пулеметов, эта паршивая дверь с пятью охранниками нас не остановит.

Йовица подошел к начальнику охраны и озабоченно попросил:

— Дай ему заглянуть, черт с ним, а то ведь этот сумасшедший такую кашу заварит, что мы вовек не расхлебаем. Рота за ним в огонь и воду пойдет.

Командир яростно плюнул и кисло посмотрел на ремни, которыми был перетянут Николетина.

— Ладно, оставь здесь оружие, и я тебе разрешу заглянуть в зал.

Николетина вытаращил глаза:

— Оружие?! Какое оружие? Я поклялся не выпускать из рук оружие до самого Берлина, и сейчас меня никто не разоружит, пусть даже в этом зале саму святую троицу увижу.

— Делай как знаешь! — махнул рукой начальник охраны, которому надоело препираться, и, вместе с часовым введя Николетину в дом, он осторожно приоткрыл дверь зала и шепотом позвал: — Давай, но чтобы только нос просунул.

Николетина нагнулся и, затаив дыхание, заглянул в узкую щель между дверью и косяком. Через несколько секунд начальник охраны услышал, как он прошептал:

— Ух ты, да тут одни военные! — И, словно рассуждая с самим собой, добавил: — Ну конечно, вся страна поднялась. Даже старики военную форму надели. Вон и поп сидит, клянусь Николой угодником.

Стараясь как можно лучше все рассмотреть, он просунул в дверь уже всю голову. Делегаты на последних рядах стали оглядываться, почувствовав, что в спину несет сквозняком. Однако Николетина отступил только тогда, когда ему показалось, что его увидел из президиума сам Верховный главнокомандующий.

В восторге от увиденного, едва различая в темном коридоре начальника охраны, Николетина укоризненно покачал головой:

— Что же это ты, а? Не хотел дать мне посмотреть на такую нашу красу и славу, такую… такую, будто их сам царь Лазарь на пир созвал.

— Я же тебе сказал: приказ есть приказ.

— Сразу видно, что твои деды, как и мои, царю служили. Выставился, понимаешь, в дверях… Я уж испугался, думал, что кто-то из лондонского правительства приехал, раз ты ни в какую пропускать не хочешь.

— Однако и ты через край хватил!

— А как же иначе? Тут ведь мои односельчане сидят, крестьяне, командиры, члены комитетов, а ты уперся…

— А что ж ты думал, свое ведь охраняю, не чье-нибудь…

— Ишь ты, как ловко повернул! — одобрительно воскликнул Николетина. — Это ты в точку бьешь! Ей-богу, в самую точку! — Тут Николетина на минуту задумался, а потом, уже выходя на улицу, примирительно добавил: — Однако придется тебе признать, что и я в точку бью. Ты только представь: воюешь ты, воюешь, кровь свою проливаешь, а потом тебе тут за закрытыми дверями неизвестно какую свинью подложат. Не успеешь оглянуться, как окажешься сбоку припека. Верно я говорю, Йовица, яблочко мое?

31

В оружейную мастерскую у мельницы старого Дундурия неожиданно заявился повар Лиян, ведя за уздечку Шушлю, нагруженного ручным пулеметом и винтовками, нуждавшимися в ремонте. За Шушлей следом шагал Джураица Ораяр, о любопытством поглядывая на поднимавшиеся справа и слева склоны Ущелья легенд.

— Вот видишь, сынок, здесь я провел лучшие годы своего детства, — с блаженной улыбкой на лице проговорил Лиян. — До сих пор, когда ущелье припорошит снежок и укутает тишина, мне кажется, что я снова тот прежний шустрый мальчишка, Дундуриев приемыш.

— Конечно, ты мой мальчишка! — неожиданно загудел какой-то заснеженный куст у самой тропинки. — Хоть ты и ушел из ущелья, мое сердце тебя не забыло.

Джураица испуганно вздрогнул и схватился за свой короткий итальянский карабин. Что это еще такое — куст заговорил! Вот уж действительно Ущелье легенд!

Однако чудеса на этом не кончились, разговорчивый куст вдруг поднялся, хорошенько отряхнулся от покрывавшего его мелкого снега, и изумленный Джураица не успел глазом моргнуть, как перед ним возник старик высоченного роста, в кожухе и меховой шапке, до бровей заросший бородой.

— Дундурий! — воскликнул Джураица. По рассказам Лияна он сразу узнал старого мельника.

— Что это еще за снежный камуфляж?! — закричал Лиян, бросаясь в объятия своему старому благодетелю.

— Нет ничего проще, — весело ответил старик, — стоит только мне выйти сюда, на пост, присесть у дороги, как снежок меня враз под какой-нибудь куст замаскирует.

Старик оглядел Джураицу с головы до пят и сказал:

— Вот бы мне сейчас такого парнишку, чтобы было кому рассказывать старые истории про мое ущелье. Я-то ведь один-одинешенек остался, мастера на мельнице день и ночь оружие починяют, а я тут добровольно караулю. Сяду у дорожки и молчу, молчу так, что в один прекрасный день, того и гляди, навеки замолчу.

— Ну, уж это ты зря, — с легким укором заметил Лиян.

— Один раз я вот так же сидел у дороги да и задремал, а опомнился только тогда, когда мне какой-то дикий козел на спину влез, чтобы до зеленой ветки дотянуться.

— Да что ты!

— Я тебе и еще кое-что расскажу. Однажды крестьяне про меня решили, что это пень у дороги торчит, и пришли с топорами рубить меня на дрова. Счастье еще, что я вовремя чихнул, как раз когда один здоровенный дровосек замахнулся топором, чтобы меня по башке съездить. Вы бы видели, как они улепетывали от чихающего пня!

Чем больше Дундурий говорил, тем больше нравился Джураице. Он казался пареньку добрым великаном из старых волшебных сказок, которые он в детстве так любил слушать в тихие довоенные вечера.

— Уже два месяца, как я не вижу ни одного мальчишки в здешних краях, всех война к рукам прибрала. Торчу здесь, в ущелье, один-одинешенек, а мальчишки мои аж в самом Бихаче воюют. Я грохот их пушек слушаю, только этим еще и держусь.

— А скоро уж, наверное, и пушек не слыхать будет, — сказал Лиян, — как только ребятушки дальше воевать пойдут.

— Хлопчик мой, — повернулся Дундурий к Джураице, — когда навоюешься вдоволь и захочется тебе немножко тишины и покоя, приходи в мое ущелье послушать журчание воды, шепот листьев да песню старого сверчка, который никак не хочет никому на глаза показываться. Когда я был маленьким, то слушал и его прадеда, а может, и прапрадеда, но мне всегда казалось, что это все один и тот же неугомонный стрекотун.

— Но, дедушка, что ты мне все про сверчков рассказываешь? Ты бы послушал, как вокруг нас со всех сторон пушки бьют, — рассердился Джураица. — Самолеты гудят, лязгают гусеницами танки, стрекочут пулеметы.

— Эх, сынок, все это пройдет, как дурной сон, а ты, если останешься живой, приходи сюда опять. Приходи, ты это заслужил, ведь ты и воюешь за сверчков, за журчание ручья, за ветер в листве и еще — дай-ка я тебе на ухо шепну! — и еще за одну веселую говорунью-девчушку, которая тебя ждет где-то там, у каких-нибудь ворот, и все смотрит из-под руки, когда же ты покажешься на дорожке.

— Ты гляди, выходит, мы за сверчков воюем! — удивился повар Лиян. — А ведь если хорошенько поразмыслить, то действительно, так все и получается. Война пройдет, а сверчок останется и будет нам по вечерам пиликать на своей скрипочке. — Лиян обернулся к Джураице: — А что это тебе там шептал старый колдун?

Паренек покраснел и смущенно пробормотал:

— А еще, говорит, ждет тебя перед каким-то домом такой большой-большой сверчок… такой…

— Хе-хе, я уж догадываюсь, кто это. Это большой сверчок будет тебе трещать на ухо и когда надо, и когда не надо. Знаю я этих сверчков, все они в юбках ходят!

Друзья переночевали у старого мельника, а на другой день тронулись в обратный путь с уже починенным оружием. Дундурий снова обратился к Джураице:

— Хлопчик мой, когда тебе на войне будет уж очень тяжко, вспомни, что тебя где-то сверчки ждут.

— И что нас ждешь ты! — весело крикнул Лиян.

— Да что там я! — грустно вздохнул старик. — Однажды вечером за мной придет один большой сверчок и уведет в волшебную страну, где живут одни только дети да еще такие обормоты, как я и мой Лиян. Сверчок будет идти впереди и распевать песни, а я потихоньку за ним…

— И все время будешь оглядываться, когда там вслед за тобой соберется этот обормот Лиян, — пробормотал про себя повар. — Нечего сказать, хорошую ты мне характеристику выдал, все равно что тетка Тодория.

Однако когда Ущелье легенд осталось далеко позади, Лиян грустно и задумчиво проговорил:

— Кажется мне, что тает потихоньку мой добрый Дундурий. Все, что мог, для нас, военных, он сделал, на страже стоял у нашей оружейной мастерской, а в конце на прощание спокойно и без всякой тоски пожелал только одного — чтобы кто-нибудь и после него слушал бы сверчков и журчание ручья. Удивительный старик, время наше удивительное!

32

Расставшись с Дундурием, Лиян и Джураица долго шли вдоль берега ручья, молчаливые и задумчивые. Друзей опечалил разговор с одиноким стариком, и теперь им в журчании воды чудился грустный голос старого мельника.

«Что так печально журчишь, на что жалуешься? Ты-то ведь не стареешь?» — подумал Лиян.

Когда они вышли из ущелья и впереди перед ними показались невысокие холмы, рощи, занесенные снегом поля и крестьянские дома, рассыпанные словно камешки по раввине, Лиян сразу же приободрился:

— Ну что, Джураица, приуныл, что геройский нос повесил? А ну-ка, спой мне что-нибудь.

От его беззаботного голоса, похожего на воронье карканье, вздрогнул даже Шушля. Он изумленно поглядел на своего хозяина и подумал про себя: «Интересно, что это ты, старый козел, нашел геройского в носе Джураицы?»

— Запеть? — вопросительно посмотрел на Лияна паренек.

— Пой, пой, милый! Может, какой сверчок из своей норы к нам и вылезет.

— В это время года сверчков нет, — хмуро сказал Джураица.

— Э-ге-ге, ты знай себе пой, увидишь, как из вон того дома, что у рощи, появится такой большой сверчок… знаешь, тот, про которого тебе старый Дундурий говорил.

Джураица испуганно вздрогнул и отступил назад, будто увидел перед собой зловещую амбразуру фашистского дота.

— Не буду я петь, что мне за дело до ваших сверчков!

— Да ты только погляди, — попробовал приободрить его Лиян, — так и быть, я первый запою.

Повар прокашлялся, крякнул, хрюкнул, а потом вдруг испустил протяжное блеяние, словно изображал смешанный гусино-козлино-поросячий хор:

Песня взвилась, полетела над полем, ударилась о стену заснеженного леса. В ту же минуту в доме у дороги отворилась дверь и из нее вылетела, точно выстреленная из пушки, какая-то девчушка.

— Это и есть тот самый сверчок, о котором мне дедушка Дундурий говорил?! — перепугался Джураица. — Что же мне теперь делать?

Девушка в одно мгновение оказалась на дороге перед нашими героями и затрещала, как автомат:

— Ага-ага! Я тебя сразу узнала, дядя Лиян! Сразу видно, что ты глотку часто прочищаешь водкой.

— Видишь, Джураица, как хорошо стрекочет этот наш маленький сверчок, — проговорил Лиян, так и тая от удовольствия, казалось, еще немного — и от него останется только мутная лужица воды, по которой будет плавать соломенная шляпа с красной звездочкой. — А что ты скажешь, милая, про этого молодца?

Джураица сердито нахмурился, как делают все мальчишки его лет, когда на горизонте показывается опасность в виде какой-нибудь девчонки.

«Сейчас ко мне привяжется, балаболка длинноногая, черт бы ее побрал!» — пробормотал он про себя.

Проворная девчушка быстрым взглядом окинула всего Джураицу. Казалось, она заглянула ему даже под фуражку и в башмаки. Прострочила его своими глазищами, точно из пулемета, от правого плеча до большого пальца левой ноги, прошила его зеленую итальянскую шинель, все равно что швейная машина «Зингер», и наконец, склонив голову набок, сказала:

— Он немного маловат, а шинель великовата, однако военное ему идет. Ему бы подрасти немножко.

— Дорогая моя Мрвица, он уже гранатометчиком стал на радость дядюшке, — похвалил Джураицу Лиян. — Ты бы его видела в Бихаче. В игольное ушко с первого раза гранатой попадает.

Девчушка подошла к замершему Джураице, одернула на нем шинель, поправила складки у пояса, а гранаты подвинула немного вправо. Затем она занялась его личской шапкой, сдвинула ее набок, расправила черную кисточку и, отойдя назад, еще раз критически оглядела Джураицу с головы до пят.

— Гм, вот тут, на шее… тут чего-то вроде бы не хватает. Здесь бы я… — Девушка щелкнула пальцами, цокнула языком, и тут в ее глазах блеснул радостный огонек. — Ага, я знаю, что нужно. Подождите, я сейчас.

Она повернулась на пятках, как волчок, и полетела к дому.

— Эй, не забудь ракию! — закричал ей вслед Лиян, а потом, подмигнув Джураице, добавил: — Ну, что скажешь, сверчок-волчок! Как придем в роту, будешь ей письма писать, а Скендера попросим, чтобы придумал что-нибудь такое… про Мрвицу — птичку-невеличку… Мрвица — красивое имя, как раз для тебя.

— Ни за что, пусть мне за это даже пулемет дадут таскать! На что она мне такая старая, как коза. Ей же никак не меньше пятнадцати лет будет.

— А ты моложе, значит?

— В этом году, когда кукурузу убирали, четырнадцать исполнилось.

Хлопнула дверь дома, Мрвица бегом возвращалась обратно. Она протянула Лияну маленькую плоскую бутылку:

— Держи, я у деда из-под подушки стянула.

Потом она подошла к Джураице, расстегнула ему воротник шинели и повязала на шею белый шерстяной шарф. Расправив его и спрятав концы под шинель, она отошла назад и радостно захлопала в ладоши:

— Ну вот. Теперь ты настоящий жених! Завтра можешь прямо в Ясеницу на парад.

— Какой еще парад? — встрепенулся Лиян.

— Да завтра же общий сбор в Ясенице, разве не знаешь? Говорят, сам товарищ Тито приедет. Зуко Зукич уже всему нашему селу об этом разболтал.

— Джураица, ты слышишь?! — закричал Лиян. — Засиделись мы с тобой у Дундурия, а тут парад, гулянье готовится. Надо нам поспешить, пока время есть.

— Ничего, теперь ему не стыдно будет на какой хочешь парад идти, — довольно проворковала Мрвица. — Всякий увидит, что его девичья рука в путь собирала.

Дар речи вернулся к Джураице только тогда, когда они уже отошли довольно далеко от этого места и домик Мрвицы скрылся за заснеженной рощей.

— Черт возьми, шарф-то и вправду хорош. Тепло, будто у самой печки сидишь.

— Говорю ж тебе, сынок, этот шарф для жениха связан, а вот, вишь ты, у гранатометчика на шее оказался. Просто не знаешь, то ли плакать от умиления, то ли песни петь от радости.

— Ну так давай споем вместе, дядя Лиян!

33

Героев битвы за Бихач в последний раз я видел всех вместе седьмого января 1943 года на смотру Четвертой краинской дивизии в селе Сербская Ясеница.

На лугу перед зданием начальной школы построились бригады: Вторая краинская, Пятая краинская, Шестая краинская. Бойцы ждут, когда прибудет товарищ Тито. За шеренгами партизан, угрожающе задрав к небу стволы, выстроились орудия артиллерийского дивизиона. Рядом — бригадные противотанковые пушки.

Перед строем бригады стоит какая-то маленькая сморщенная старушка и заливается слезами, вытирая глаза кисточками своей сумки. Вытянувшись в строю, Николетина Бурсач тихо говорит стоящему рядом партизану:

— Чего не уведут отсюда эту бабку, черт бы ее побрал, того и гляди, я сам расплачусь. Наверное, у нее кто-то близкий погиб в бою.

— Да вовсе нет, — отвечает тот, — это моя кума Мика. Она, когда видит больше чем одного партизана, начинает ревмя реветь от счастья.

— Ну а раз тут целая дивизия, слез хватит, чтобы Дундуриеву мельницу крутить, — ухмыльнувшись, бормочет Николетина. — Интересно только, что у нее в этой сумке было?

А бабка Мика в своей расшитой, разукрашенной разными кистями сумке, которую вышивала еще будучи девушкой, принесла живого рыжего петуха, решив подарить его Шестой краинской бригаде, а еще точнее — батальону Миланчича. Раз, говорит, командир Миланчич ведет свой батальон через села под нашим Грмечем, пускай мой петух поет вместе с этими молодцами во главе колонны.

А петух, здоровенный, чуть не с саму бабку, сидит себе, связанный, в мешке и сердито вертит во все стороны головой, украшенной роскошным гребнем. Видать, ему не нравится, что тут так шумно и так много народу. Весь штаб в явной растерянности.

— Вот еще не было печали, что нам с живым петухом делать?

К счастью, кто-то вспомнил про повара Лияна из Второй краинской, который был сторожем в деревне бабки Мики и уж чего-чего, а как с домашней птицей обращаться — прекрасно знает.

— Давай, Лиян, выручай, присмотри за этим петухом, пока смотр не кончится.

Лиян запихнул петуха себе в сумку, оставив снаружи только голову, но потом вдруг вспомнил:

— Оно все ничего бы, только как бы беды не случилось, а ну как он, подлец, начнет орать во время смотра перед товарищем Тито?

— Ничего, не бойся! — успокаивает его веселый гимназист Бодрячок, любимец всей роты. — Раньше, во время крестьянских волнений, красный петух был символом народного восстания, а наш товарищ Тито, как ты знаешь, земляк вождя народного восстания Матии Губеца.

— Ага, вот оно что! — понимающе закивал Лиян. — Видишь ты, дело какое, бабка хоть и неграмотная, а ведь угадала, какого петуха на наш парад принести надо. — Лиян любовно погладил петуха по голове и добродушно пробурчал: — Ты небось самому Губецу песни пел, а теперь у нас, его правнуков, оказался. С петухами да поэтами всегда так, только подумаешь — нет его, исчез, а он тут как тут, хвост распушит, закукарекает, даром что в сумке со связанными ногами сидит, как ты, например, несчастье мое краснохвостое.

Не успели командиры благополучно решить вопрос с бабкой Микой и ее петухом, как появилась новая бабья напасть, и не где-нибудь, а в самом тылу дивизии.

Разумеется, это была тетка Тодория. Заметила она за шеренгами построенной дивизии длинные орудийные стволы, пробралась каким-то образом сквозь строй со здоровенным вертелом в руке и стала громко грозить:

— Ага, вот вы где, паразитки, у партизан в плену, однако носы все еще вверх задираете! А помните, как одна из вас мой амбар снарядом разнесла? Ага, делаете вид, будто ничего не знаете, невинными ягнятами прикидываетесь! Ну погодите, ужо я вам спину-то почешу!

Одну пушку Тодория стукнула своим вертелом по длинному стволу, другую ударила по колесам, третью кольнула куда-то в брюхо, но тут перед ней возник сам командир артдивизиона и стал ее увещевать:

— Не надо, испортишь еще чего-нибудь ненароком, это же наши пушки.

— Гм, наши! Ты их еще защищать будешь! Выехали, понимаешь, на парад наравне со всеми, а забыли, как бедной женщине амбар крушили и курей пугали. И хоть бы носы опустили, прости, мол, нас, а они ишь выставились! Стыд и срам!

— Ты права, тетка, — поддержал ее один партизан-артиллерист. — Я хорошо помню, как они нас под Бихачем землей и железом засыпали.

Это препирательство по поводу пушек заглушили восторженные крики собравшихся. Словно деревья под мощным порывом ветра, заколыхались толпы народа, все головы обратились в сторону Подгрмечского шоссе. Там, со стороны Бихача, медленно ехал автомобиль, осторожно минуя недавно засыпанные воронки, изрывшие дорогу Бихач — Крупа — Санский мост.

— Товарищ Тито едет!

В едином восторженном порыве весь Подгрмеч, тысячи рук, тел подались вперед, как одна гигантская живая волна. В этой мощной людской волне были все: разутые и раздетые, те, кто мерзли, голодали, оплакивали погибших товарищей, те, кого расстреливали, вешали, сжигали заживо, бросали в пропасти… Короче говоря, восставший, вооруженный, закаленный в боях и походах, гордый, веселый народ…

— Мы здесь, товарищ Тито, мы еще здесь! Напрасно кровавые палачи грозили, что нам на рождество одного петуха на всех хватит! Пусть придут сейчас, поглядят, сколько нас под твоими знаменами! Нам и вправду хватит одного петуха, вот этого, красного, на нашем развевающемся знамени!

Затем товарищ Тито произнес речь, и голос его громко звучал в торжественной снежной тишине, а краинские герои, его воины, внимательно слушали его, слушали заплаканные матери и нахмуренные отцы, веселые девушки, непоседливые девчонки и восторженные мальчишки, тайно мечтавшие о том, чтобы сбежать из дома в первую бригаду, которая с песней пройдет через их село.

А когда Верховный главнокомандующий закончил свою речь, захлопали винтовки, затрещали пулеметы, точно начался настоящий бой, хотя на этот раз все стреляли в воздух. Напрасно командир дивизии, суровый Шоша, грозно сверкал черными глазами и кричал, чтобы бойцы прекратили стрельбу. Ничего нельзя было поделать.

— Да оставь ты их, краинцы без стрельбы не могут веселиться, — с добродушной улыбкой бросил ему Коста, который командовал этими героями во время штурма Бихача. — Они захватили у врага много боеприпасов, и теперь им никто не сможет запретить выпустить в небо несколько сотен пуль. Пускай палят.

А когда началось народное гулянье и пронесся слух, что сам товарищ Тито танцует козарское коло, все высыпали на полянку перед деревенской церковью, где стремительно кружилось веселое коло, к которому присоединялись все новые и новые люди, и живая цепь человеческих рук росла и росла без конца и края.

Джураица Ораяр подлетел ко мне и Лияну и, едва переводя дыхание, выпалил:

— Ох, что там делается, эта девчонка пляшет рядом с товарищем Тито!

— Какая еще девчонка?

— Мрвица! Скачет и кружится, бесстыдница, будто перед ней простой взводный из омладинской роты.

— Ничего, Джуро, в коло каждый может плясать с кем угодно, — рассудительно успокаивает его Лиян. — Иди-ка лучше и сам с ней спляши, она же тебе шарф подарила.

— А что, дядя Лиян, и пойду! — весело сверкнул глазами паренек. — В коло, к сверчкам, как сказал бы дедушка Дундурий.

Джураица побежал на поляну, пробираясь сквозь толпу, а Лиян засунул руку в свою сумку, из которой торчала голова петуха бабки Мики с франтовским гребнем, достал оттуда плоскую бутылочку с ракией и, блаженно улыбаясь, сказал:

— Такую мы с тобой еще не пили. Это дядя Джураицы принес. Говорит, сварена из какой-то ягоды, вроде черешни, руньгуза называется. Руньгузовая, значит, ракия. Эх, чего только люди не придумают.

Хорошенько прочистив горло руньгузовой ракией, мы с Лияном решили подойти поближе к пляшущим, чтобы посмотреть, что там выделывает наша веселая Мрвица.

— Эх, Мрвица!

Через много лет, узнав, как погибла Мрвица на станции в Боснийской Крупе, сел я однажды вечером за свой рабочий стол, вспомнил тот славный день, проведенный в Сербской Ясенице, и в память о милой девушке написал рассказ «Мрвица защищает командующего».

Рассказ, правда, получился несколько бессвязный, но что поделаешь! Лучше уж какой есть, чем никакого.

«Невысокая девушка, некрасивая, с чуть кривым ртом, всегда и со всяким готовая поспорить о чем угодно, торопливо готовится к торжеству. Завтра, в канун рождества, на смотр в Ясенице приедет Верховный главнокомандующий Тито.

— Иду на смотр, иду в Ясеницу! — напевает она, ероша на ходу волосы своему маленькому брату, и летит дальше, толкая детей и опрокидывая табуретки.

— Сегодня наша Мрвица никого не видит. Радуется, что завтра в Ясеницу пойдет, — добродушно корит ее вечно мерзнущая тетка, которая сидит у очага, осторожно поджав свои толстые ноги, чтобы девушка не налетела на них и не толкнула бы ненароком в огонь.

А Мрвица в широкой развевающейся юбке уже бежит на улицу, держа в руках размокший и разорванный опанок. Она показывает его деду, который во дворе собирается поджарить на костре поросенка.

— Дедушка, почини мне потом опанок. Мы завтра утром с ребятами в Ясеницу пойдем.

— В Ясеницу? А на что тебе в Ясеницу? — спрашивает дед, пытаясь с помощью пучка соломы разжечь огонь под поросенком, помещенным на вертеле между двумя рогульками. Он так поглощен своим занятием, что даже не смотрит на девушку.

— Туда Тито на военный праздник приедет. Парад будет. Вот мы и идем.

— Эх ты, дурочка, кто это тебе наговорил? Какой там Тито. Была ему охота ездить к нашему Грмечу.

— Ей-богу, приезжает. Разве ты не слышал?

Солома неожиданно вспыхнула и опалила старику волосы. Хмурясь и потирая обожженное лицо, он стал ее ругать:

— Как же, жди, приедет он сюда, разве что специально на тебя посмотреть. Ясеница это тебе не Косово, Прилеп или еще какое геройское место, чтобы туда такие герои приезжали. Ты думаешь, у него есть время на таких криворотых, как ты, глядеть?

— А почему бы ему и не приехать? Ты думаешь, он зазнался и на сирот и глядеть не захочет? Он за сирот-то как раз и воюет.

— Сейчас вот я тебе покажу сирот, всыплю хорошенько по заднице. Ишь какая выискалась, — сердится дед, — она, видите ли, знает, за что он воюет. Может, он тебе исповедовался?

— А вот и приедет, а вот и приедет! — прыгает вокруг деда упрямая девчонка, еще больше кривя рот от обиды. — В Бихаче же он был, почему бы тогда…

Старик нетерпеливо прерывает ее:

— В Бихаче! Бихач совсем другое дело, про него и в песне поется. Я еще меньше тебя был, а уже слышал песню про Бихач:

Умиляясь старой песне, дед уже не так сердито продолжает: — А где ты слыхала, чтобы про Ясеницу в песне пели? Ха, Ясеница! Тоже мне нашла место!

— Не поют, так завтра будут петь! — защищается упрямая внучка, на что изумленный дед оставил своего поросенка и поднял седые брови:

— Ишь какая умная!

Перед маленькой террасой на фронтоне ясеницкой начальной школы по размокшей дороге марширует бригада за бригадой. Тихо и торжественно летят пушистые хлопья снега, мерно и четко печатают шаг колонны.

— Помните, братья, с чего мы начинали, а теперь смотрите, какая армия, какое оружие, так бы, кажется, и заплакал от радости! — взволнованно восклицает дед Мрвицы и привстает на цыпочки, чтобы лучше видеть из-за чьего-то мокрого плеча. Настроенный на торжественный лад, он снял свою высокую шапку из козьего меха, и снежинки, опускаясь на его седые волосы, быстро тают и шевелятся, как живые.

На террасе вместе с краинскими командирами стоит Тито. Столпившиеся на площади люди поднимаются на цыпочки и вытягивают шеи, пытаясь через головы идущих партизан разглядеть тех, кто стоит на террасе.

— Который он там? Эх, ничего не видно! Это не тот черный, что так глазищами сверкает?

Мрвица переступает ногами в размокших опанках, расталкивает стоящих впереди и объясняет:

— Да нет, это Шоша с Козары. Тито вон в середине стоит, тот, что смеется.

— Смеется, много ты знаешь! — Дед сердито смотрит на нее из-под нахмуренных мокрых бровей. — Думаешь, он тоже будет хихикать, как ты и твои подружки. Смеется — гм! Такие, как он, никогда не смеются, я-то уж знаю, что такое армия и война.

— А почему же ему не смеяться, он такой же человек, как и мы все, — не соглашается с дедом девушка. — Это тебе не генерал какой-нибудь и не капитан даже, это Тито! Вон, видишь, опять смеется, что я говорила, я же его знаю! — радостно кричит девушка и сама улыбается, словно в ответ на улыбку Тито, а в глазах ее блестят слезы.

— Знает она его, видали?! Не лезь со свиным рылом в калашный ряд, — приходит на помощь деду какой-то сердитый, изможденный мужчина в кожаном пальто. — Откуда тебе его знать, такой криворотой?

— А вот и знаю, — уверенно отвечает Мрвица. — Почему бы мне и не знать. Его узнать легко.

— Палки на тебя хорошей нет, — грозится мужчина и сердито дергает свои редкие усы, а дед вздыхает, устав от толкотни, и поддакивает:

— Это верно, палка по ней давно плачет. Она, видите ли, знает, кто там смеется!

После парада командующий пляшет в козарском коло. Толпа народа обступает танцующих.

— Гляди-ка, вон товарищ Тито козару пляшет! Смотри, смотри, ей-богу, он!

Мрвица буравчиком ввинчивается в коло. На какое-то мгновение она оказывается рядом с Тито, правда, их тут же разъединяют новые танцоры, но девушка уже ничего не замечает. Взволнованная, охваченная радостным трепетом, она, полуприкрыв глаза, летит в танце, словно не касаясь земли, а коло, снег, холмы кружатся вокруг нее в шумном веселом хороводе.

— Ну что, теперь видишь, что это Тито, он плясал с нами. Я его держала под руку, вот этой рукой! — сияя от счастья, говорит Мрвица, когда они возвращаются домой, и поднимает вверх правую руку. — А ты, дедушка, говоришь, что он не смеется!

— Ишь ты, плясунья! Ты бы небось и председателя за руку схватила, такая уж ты у нас бедовая! — добродушно бормочет старик.

Через грязный, покрытый гарью переезд перед крупской станцией усташи и гитлеровские жандармы гонят, подталкивая прикладами, промокших, сбившихся в кучу людей, захваченных в Грмече. На руках у женщин плачут дети, завернутые во влажные тряпки. Дети постарше, притихшие, с широко открытыми от страха глазами, жмутся к взрослым. Тяжело передвигают ноги измученные, уставшие старики.

— Живей, живей, что вы плететесь, в Ясенице-то вон как маршировали!

Из тумана, с недалеких холмов до города доносится частая орудийная стрельба. Эхо мощной канонады, не переставая, разносится по узкой долине реки Уны. Со стороны Грмеча слышны приглушенные пулеметные очереди.

— Стой! Всем сесть вон там, у забора! — орет усташ и со злостью толкает испуганных людей.

Промокшая и сердитая Мрвица, которая по дороге потеряла оба опанка, бредет в одних чулках по мокрому снегу, хмурится от усташеских окриков и глазами ищет деда. Над самым ее ухом какой-то усташ издевательски скалит слюнявый рот:

— Ну что, где теперь ваш Тито? Схватили мы его, вот так-то!

Кривя посиневшие губы, насквозь промокшая, с потемневшим и еще больше подурневшим лицом, Мрвица подняла взгляд. Ее страшно раздражает этот голос и противная физиономия хвастуна. В ее памяти всплывает улыбающееся лицо на террасе в Ясенице, и она злобно огрызается:

— Как же, схватили вы его! Руки коротки!..

Усташ покраснел от ярости, его глаза налились кровью. Растерявшись от неожиданной дерзости, он даже не ударил ее, только нагнулся, словно не расслышав ее слов, и заглянул ей в лицо.

— А ты что тявкаешь, сучка? Все кончено, схватили мы его, так и знай! — И он яростно сжал кулаки.

Мрвица возмутилась, она больше не могла терпеть:

— Ты, что ли, его схватил, рожа слюнявая? А почему же тогда целый день пушки грохочут? Пока хоть одна винтовка стреляет, жив Тито! Жив!

Сильный удар свалил девушку на снег. Тяжело дыша, брызгая слюной, усташ схватил ее за плечо, снова поднял и стал звать остальных:

— Эй, сюда, тащите веревку для этой сучки! Гляди, вон у нее и патроны из кармана выпали. Ну подожди, покажем мы тебе и твоего Тито, и твое «смерть фашизму».

Усташи толкают окровавленную, однако несломленную и непокоренную Мрвицу под молодую липу у станционной ограды. Площадно ругаясь, они привязывают веревку к толстому суку и приносят откуда-то низкую деревянную скамейку.

— Влезай, партизанская сучка!

Окровавленная, зло блестя глазами и огрызаясь на своих палачей, девушка поднимается на скамейку и бросает презрительный взгляд на жандарма, который срывает с ее головы платок и надевает на шею петлю. Возвышаясь, словно на трибуне, перед замершей в ужасе толпой односельчан, не думая о том, где она и что с ней происходит, Мрвица гордо и зло выкрикнула:

— Не схватили они его, врут, собаки!

Услышав глухой удар, которым жандарм выбил скамейку из-под ног девушки, старый дед девушки подавленно молчит, не решаясь поднять взгляд. Боль сжала слабое стариковское сердце, и он впервые в жизни не пожелал спорить со своей упрямой и своевольной внучкой. Невыраженное и невысказанное, заглушаемое острой болью, в душе у него росло одобрение:

— Права девка! Вишь, какая она оказалась, голубушка моя криворотая!»

34

Как ни крути, кое в чем я до сих пор остался обыкновенным крестьянином, земледельцем или, как у нас говорят, хлеборобом.

Никак не могу я оторваться от своего родного села, не могу, и все тут. Даже если б жил лет сто, то и тогда бы, кажется, с наибольшим удовольствием провел все эти годы в своих родных Хашанах. Пас бы овец на Црквине, Дочиче и холме Чопича, глазел бы на облака, проплывающие над Грмечем, ловил рыбу в Япре. Ничего другого мне и не нужно.

Очарованный своим детством, просто завороженный теми беззаботными годами, я как-то забыл, что пора бы уже мне повзрослеть, жениться и остепениться…

Ох ты боже мой! Неужели же без этого никак нельзя?

Вот и народное восстание началось, затем оно переросло в настоящую народную войну, и все это, «к счастью», происходит не где-нибудь, а вблизи моего родного села, так что опять не надо никуда далеко идти.

Вообразите, воюю я, но в любое время, если понадобится, могу заскочить в Хашаны, к моей матери Сое, дай ей бог силы и здоровья!

О том, что учился в институте в Белграде, я как-то даже и не вспоминаю. Это была словно насильственная разлука с моим родным селом, точно так же, как и служба в армии в Мариборе. Главное то, что меня всегда, где бы я ни был, ждет радостное возвращение в мои Хашаны. Только здесь я чувствую себя полностью спокойным, и только здесь я дома.

И все-таки однажды меня отправили далеко от моего дома, в Пятую краинскую дивизию, в качестве военного корреспондента газеты «Борба». Было это после освобождения Бихача. Пятая дивизия тогда располагалась где-то в районе Санского моста, почти на самой границе моего Грмеча. Еще немного — и я на чужбине.

С тяжелым сердцем расстался я с Николетиной, Лияном, Скендером, Джураицей, Станивуком. Теперь придется искать новых друзей и новых защитников.

За окном зима, я сижу в штабе, в тесной горнице простого крестьянского дома. Рядом, у окна, склонившись над столом, углубился в карту командир дивизии Славко Родич.

Я хорошо помню свою первую встречу о ним. Он тогда учился в институте геодезии.

Стоит Родич перед Народным театром напротив памятника князю Михаилу. Он очень молод, даже юн, почти мальчишка, одет в легкую рубашку с короткими рукавами в белые брюки. Приветливо улыбается мне, приподняв верхнюю губу с пробивающимися усиками в блестя ослепительно белыми зубами.

— Девушку какую-нибудь ждешь, а, земляк? — спрашиваю я.

— Я читал твой рассказ в «Политике», — говорит он вместо ответа, и на залитых солнцем ступеньках театра завязывается веселый, непринужденный разговор двух земляков, молодых, беззаботных и чуточку одиноких.

Что-то дорогое и близкое оставили они в родном краю и теперь, взволнованные и полные легкого трепета,ждут от незнакомого мира открытий чего-то нового, может быть, еще более дорогого и волнующего.

Именно это связывает их сейчас, эта случайная встреча, на которую земляков привела беспокойная молодость.

И вот куда теперь привела нас наша молодость, восторженная, полная великих и смелых планов, готовая бороться и умирать за свободу родины и справедливость!

Сидит за командирским столом, склонившись над военной картой, все тот же красивый, стройный парень, которому очень идет зеленовато-серая военная форма. Где-то впереди, в зимнем тумане, на холмах вокруг реки Саны, находятся его бригады: Первая, Четвертая, Десятая краинская. Я знаю: он их ясно видит на своей карте. Видит и врага — кое-где отчетливо, а кое-где лишь инстинктивно угадывая: вот здесь бы он мог находиться.

Я подхожу к нему на цыпочках, заглядываю через плечо и даю волю своей фантазии:

— Вот здесь нас ждет четническая засада, на этом темном пятне, — говорю я уверенно.

— Нет, Бранко, нет здесь никого, — со вздохом отвечает командир, — тут обрывистый горный гребень, скользкий, покрытый льдом, так что сюда даже коза не заберется.

Потом показывает мне несколько черных точек, похожих на те, что мухи оставляют на стекле, и говорит:

— Вот тут бородачи в деревне жрут сало и глохчут ракию. Ты так хорошо читаешь карту, что, наверное, попал бы им прямо в лапы, как голавль в вершу. Ты когда-нибудь ловил голавлей вершей из ивовых прутьев?

— Еще бы, каждое лето, там, на моей Япре… Гм, насколько я знаю, голавль большим умом не отличается.

На лице Славко только на короткое мгновение мелькнула та прежняя беззаботная детская улыбка, а потом он взглянул на меня покровительственно и грустно, лицо его снова стало усталым и озабоченным от множества забот, от бессонных ночей, от которых так быстро стареют люди.

— Предоставь карту мне, а сам попробуй это… знаешь, напиши «Марш Пятой дивизии». Пусть будет простой и короткий, чтобы наши крестьянские парни могли бы в походе петь его.

А я уже написал и перепечатал этот марш, и связные уже разнесли его по бригадам, только он мне не очень нравился, и поэтому я не показывал его Славко. Бойцы, конечно, будут его петь, и им даже в голову не придет, чье это произведение. Будут думать, что песню сложили сами партизаны.

Марш начинался так:

К счастью для меня, среди краинских партизан не было литературных критиков. Только потому я и отважился писать стихи, чего вообще всегда остерегался.

В комнате командира стоит широкая крестьянская кровать, вероятно хозяина и его старухи. На ней, конечно, спит командир Славко, тут же примостился и я, как какой-нибудь бездомный или погорелец.

Я еще с вечера залезаю на кровать и устраиваюсь у стенки, а командир остается работать за столом. Поздно ночью, когда меня разбудит канонада, телефон или прибывшие связные, я выглядываю из-под одеяла и вижу, что командир все еще работает при слабом свете керосиновой лампы. Он даже забыл набросить на плечи шинель, хотя снаружи трещит мороз.

Иногда заходит ординарец командира по прозвищу Луян, бесстрашный и хитрый парень с желтыми кошачьими глазами. Он подбрасывает дров в печь, укутывает командира шинелью и, непременно пощекотав мне пятки, исчезает. Черт его знает, злодея, спит ли он когда-нибудь, и если да, то где — этого я так и не смог установить.

Поздно ночью Славко осторожно, чтобы не разбудить меня, ложится на кровать рядом со мной. Уже по одному этому я чувствую, что приобрел в его лице нового защитника.

Еще мальчишкой, деля кровать со своим братом Райко, я привык зимними ночами подпихивать одеяло себе под спину, чтобы было теплее. Ворочаясь во сне, я наматывал одеяло на себя, раскрывая брата.

То же случилось и теперь, когда я спал с командиром Славко. Ночью я ему часто открывал спину, а он был таким уставшим, что даже не замечал этого. Только утром, с трудом поднимаясь и потирая бока, он страдальчески говорил мне:

— Ах ты, душегуб, не усташи, не гитлеровцы и не четники меня доконают, а ты, чертов стихоплет. Опять меня всего ночью раскрыл, а я сколько лет ревматизмом мучаюсь.

Все-таки однажды меня постигло заслуженное наказание. Вместо Славко разболелся я сам.

— Есть все-таки бог на небе! — беззлобно говорит ординарец Луян. — Скипятить тебе чаю?

— Не надо! — с тоской отвечаю я, откинувшись на подушку на нашей со Славко общей кровати, которая теперь целыми днями оккупирована таким нахальным и бесцеремонным захватчиком, как я.

— Может, поешь чего-нибудь? — спрашивает командир.

— Если бы немного меда, — говорю я со страданием в голосе, на что интендант Вачконя, стоявший, у двери, только воздел к потолку руки, словно обращаясь к какой-то всемогущей силе, и возопил голосом праведника, которого сжигают язычники:

— Меда?! Господи, чего от меня еще потребуют в этом доме?! Уже три дня, как у меня нет ни ячменного зернышка для лошадей, а этот еще меда требует!

— Ладно, ладно, Джура, поскреби там у себя по сусекам, у тебя там и птичьего молока найти можно, — начал увещевать его командир. — Знаю я своего Джуру.

— Что же это у меня за судьба такая несчастная, что я должен медом потчевать всякого, кто на пуховых перинах воюет, — свирепо косится на меня интендант и яростно добавляет, обращаясь к своему приятелю Луяну: — Я бы всех этих бездельников на первом же дереве перед штабом вздернул, чтобы другим неповадно было.

— Неужели и нашего Бранко, нашего славного бойца из-под Грмеча? — хитро щурится Луян, неизменно пребывающий в самом безмятежном расположении духа.

— Его первого! — непримиримо заявляет Вачконя а выскакивает за дверь. Через четверть часа он возвращается, веся в руках большой глиняный горшок, в котором, казалось, было не меньше килограмма меда. Он ставит горшок на кровать рядом со мной и обреченно говорит:

— Вот тебе горшок, а вот ложка — наворачивай! Грабьте меня, ешьте мое мясо, пейте мою кровь!

Оказалось, что горшок был почти пустой, но на стенках его еще оставался мед. Как раз то, что мне нужно! Какое удовольствие есть из полного горшка? Никакого! Совсем другое дело соскребать засахарившийся мед со стенок! Кажется, будто я снова вернулся в детство и снова вылизываю крынку из-под сметаны, которую мать, расщедрившись, отдала в мое распоряжение.

Я засучил рукава, взял деревянную ложку и с рвением принялся за дело. И вот тут, как наело, в самый неподходящий момент в дверях появляется комиссар дивизии Илия Дошен, который обходил расположение.

— Скребешь? Ну скреби, скреби! — говорит он злорадно с самого порога.

Я оказался первым, кого он увидел в доме, чтоб ему пусто было. Даже своего ближайшего соратника не заметил, Славко, самого молодого командира дивизии во всей восставшей Югославии. Ну конечно, ему важнее этот мой горшок, да какой там горшок, драгоценный сосуд из пещеры Али-Бабы.

— Вот проклятый Вачконя, подвел меня под монастырь!

Словно тоже вспомнив арабские сказки, Дошен мне очень серьезно советует:

— Знаешь что, приятель, лучше всего тебе залезть в этот горшок и изнутри его хорошенько облизать.

Это было уже сверх всякой меры. Гнусавя от одолевшего меня насморка, я страдальчески завопил со своей кровати:

— Товарищ командир, пусть мне дадут хоть спокойно умереть!

— Ты знай себе скреби, Бранко. Пусть говорит, что ему вздумается, — успокаивает меня командир. — А умереть ты всегда успеешь.

Вообще-то Дошен — мой приятель еще по Белградскому университету, он юрист, я же окончил философский, мы земляки, оба крестьянские сыновья, но все это летит коту под хвост, когда мы с ним встречаемся: сразу же начинаются взаимные поддразнивания и насмешки. Прицепился он ко мне как банный лист, нигде покоя не дает. Придумывает разные небылицы про меня, описывает какие-то мои приключения в Белграде, которых я не помню, да к тому же еще призывает командира в свидетели. В особенности он не давал мне житья из-за того, что в Белграде я сторонился политработы и занимался одной только литературой.

— Ага, попалась птичка в сети, теперь придется тебе и политикой заняться. Раз уж ты военный корреспондент газеты «Борба», я тебе не дам в нашей Пятой дивизии писать рассказы про деда Васкрсие и бабу Дэву. «Бог в помощь, Васкрсие». — «Здорово живешь, Дэва». — «Как здоровьичко-то?» — «Да помаленьку, Дэва, помаленьку, хвала господу. Только вот свинья у меня чего-то прихворнула, так я иду к Драгойле-ворожее, чтобы она мне написала какое-нибудь заклинание…»

— Это мулла пишет заклинания, а бабы на угольях гадают! — ехидно перебиваю его я, но Дошен, не задумываясь, отвечает:

— Муллы свиней не лечат, им это делать вера не позволяет, поэтому Васкрсие все-таки идет к бабе Драгойле, своей куме.

Иногда он своими издевательствами доводит меня до того, что мне приходится прятаться, когда я пишу, чтобы не попасться ему на язык. Тогда он рыскает по всему штабу, ищет меня и зовет:

— Кис-кис-кис! Кис-кис, котик Тоша!

Я, конечно, не могу этого стерпеть и ору из своего укрытия:

— Что ты там заладил: «Кис-кис!» Лучше бы прочитал статью Димитрова о кадрах, тогда бы узнал, что я значу для дивизия.

— Ага, вот ты где, и уже в политику ударился!

Вот и сегодня он садится рядом с командиром, закуривает сигарету, а потом оборачивается ко мне и начинает декламировать:

— Что, не нравится? — сердито спрашиваю я. — Напиши лучше, если сможешь.

Дошен поворачивается к командиру и говорит вполголоса, но так, чтобы и я все же мог бы его слышать:

— Хотел бы я знать, в какой такой победный бой пойдет Пятая, когда противник сам начнет наступать на нас. Совсем ты заврался, приятель.

Хоть я и был болен и занят самим собой, я сразу навострил уши, как заяц в капусте, слыша подозрительный шорох. Я даже позабыл про свой сказочный горшок.

Наступление? Уже несколько дней Зуко Зукич будоражит бойцов, охраняющих наш штаб, слухами о готовящемся наступлении на свободную партизанскую территорию, на нашу родную «Бихачскую республику».

Вот оно, значит, как. Готовится новое наступление.

В эту минуту мне вспоминаются Николетина, Лиян, Станивук, маленький Джураица и остальные мои товарищи, которых я покинул и которые, может быть, даже и не подозревают, какая страшная сила может на них обрушиться. Я откладываю ложку в сторону. Даже мед кажется мне горьким.

«Что-то с вами будет, друзья мои дорогие, когда враг вдруг пойдет на вас в наступление? Как-то вы будете лежать на снегу у пулеметов, готовые открыть огонь?..»

35

Наступление!

Сквозь туман, снег, ночью, по бездорожью пробирается неутомимый народный разведчик, стойкий и вездесущий Зуко Зукич. Сообщает, что на свободную партизанскую территорию прет бесчисленная вражеская армия: немцы, итальянцы, усташи, четники, разные легионы, сотни, полки, дивизии… Идет даже «Чертова дивизия»…

— Все они чертовы! — воинственно воскликнула храбрая тетка Тодория и, подняв над головой здоровенную дубину, заявила: — Прежде всего пришибу свою кошку, чтобы не попала в лапы итальянской армии.

— А с собакой твоей что будет, с Шаровом? — спросил кто-то.

— Ха, Шаров отступает и наступает вместе со мной и слушает мои команды, не то что кошка… Вы когда-нибудь видели, чтобы кошка бежала в лес вместе с хозяином? Не видели. Кошка останется дома и еще, чего доброго, начнет подлизываться к фашистам.

— Смерть кошкам-предательницам! — закричали деревенские пионеры и погнались за первой попавшейся несчастной кошкой, которая и понятия не имела о том, что творится в мире.

Наступление!

Командир дивизии Славко Родич коротко мне сказал, так, между прочим, что свыше ста тысяч вражеских солдат в полном вооружении и с боевой техникой наступают на свободную партизанскую территорию, на «Бихачскую республику» и ее столицу — Бихач.

«Эх, дорогой мой Бихач, который живет в моей памяти как город далекого гимназического юношества, как город нашего победоносного штурма! Дошла очередь и до нашего Бихача! Эй, молодцы — партизаны, пулеметчики, краинцы, личане, банийцы, кардунаши! Все, кто освобождал древний город на реке Уне, на вас вот-вот обрушится вражеский удар. Держитесь, герои!»

Заволновался народ. Я вижу, как в деревнях старые усачи, привыкшие к разным бедам, поправляют телеги и вьючные седла. Ведь завтра придется уходить из родных мест, спасаться от злой чужеземной силы. Крестьяне озабоченно смотрят вслед каждому отряду партизан, который проходит через их деревню.

А в нашем штабе Пятой дивизии ее командир Славко Родич, который на год младше меня и еще даже не успел жениться, сидит до поздней ночи за своим столом и (я-то уж знаю!) думает нелегкую думу о том, как ему сокрушить все те неприятельские сотни, полки, дивизии, путь которым преградила наша Пятая. К нему обращены взгляды и загоревших на солнце усачей, и морщинистых старух, и встревоженных матерей…

Дорогой мой Славко! В твои годы всего естественнее было бы поджидать на залитых солнцем ступенях Народного театра в Белграде какую-нибудь беззаботную хохотушку, а ты… готовишься встретить гитлеровцев, черный легион, усташей, итальянцев, бородатых четников; танки, пушки, минометы, самолеты, черные плотные ряды бездушных убийц. Мальчик Славко, да, именно так я хочу тебя назвать, Славко! Куда же подевались наши разряженные генералы, о которых мы читали в газетах, которых видели на парадах? Где же они, черт возьми! Почему не обороняют и не защищают нас? Неужели все свалилось на ваши плечи, ребята, которые ни про какие военные школы и академии и слыхом не слыхали?

Всего какую-то минуту назад я предавался грустным мыслям о своем слишком молодом командире, а потом… Потом я с радостью вспомнил товарищей Славко, других командиров. Неужели старше или «мужественнее» Славко Шоша с Козары, или Шипка, или Ратко Мартинович, или Рауш, или Младжо Марин, или Войо Испанец, или Роца, или Мечава, или Джурин, не намного старше их и Войнович, и многие другие личские, банийские и кордунские командиры. Все они — молодые парни, вышедшие из народа. Не один наш Славко молод, вон сколько у нас таких же, как он, молодых командиров, есть на кого опереться нашему краинскому командующему Косте.

В конце января после недолгих метелей небо все чаще и чаще проясняется, но тут приходит новая беда — начинаются налеты вражеских самолетов. Все дороги забиты беженцами из Хорватии, больше всего на Бании; они бегут, спасаясь от наступающего врага. Когда налетают самолеты противника и начинают поливать из пулеметов или же засыпать бомбами длинную колонну женщин, детей и стариков, дорога в мгновение ока превращается в настоящее пекло. В грохоте разрывов, дыму и пулеметном треске врассыпную, кто куда бегут обезумевшие, безоружные люди. Кто ранен, кто убит, а кто, еще секунду назад крепко державший за озябшие ручки двоих ребятишек, разорван в клочья одним взрывом.

Однажды я видел, как на шоссе Бихач — Петровац вражеская авиация безжалостно бомбила и обстреливала из пулеметов колонну женщин и детей. Спустя дней десять аа горе возле Бравского поля, сидя у огромного костра, который разложили бойцы Первой краинской бригады, я, держа блокнот на коленях, написал первые строки стихотворения «На Петровацком шоссе»:

Отступает народ перед вражеской силой, а наши бригады залегли за скалами у дорог, по которым рвется вперед неприятельская армия. Вот они у дороги, что ведет к Бихачу, вот они на Подгрмечском тракте, на политом кровью Петровацком шоссе… Над ними ползет тяжелый февральский туман. Наступает самый суровый зимний месяц, хмурый, несущий с собой холодные темные тучи. Одно утешение: немецкие самолеты будут летать пореже.

В те дни, чувствуя страшную тяжесть на сердце, я начал писать поэму о вражеском наступлении. Вокруг: на земле, на воде, в воздухе — везде чувствуется, что настал страшный, решающий момент. Или они, или мы! На нашей свободной территории, на занесенных снегом и укрытых туманом холмах, полях и селах «Бихачской республики», нет места для захватчиков, которые намереваются погасить очаги, зажженные еще нашими дедами.

На этом мое стихотворение обрывается, дальше я не мог писать, не находя себе места от тревоги и тоски, которые охватили меня. В штаб поступают донесения, о том, что наши лучшие бригады шаг за шагом отходят под натиском превосходящих вражеских полчищ. Придется пока подождать невеселым моим стихам.

А что же с Бихачем? Держится еще или уже пал? Командир Славко ничего не говорит об этом, а я не решаюсь ни о чем его спрашивать. Придет время, сам скажет.

В памяти у меня вновь оживает тот смертоносный грохот перед мостом в Бихаче. Я вижу наших красавцев пулеметчиков и гранатометчиков, веселых, словно все они на свадьбу собрались. Встает у меня перед глазами юный Джураица Ораяр, наверное, самый счастливый человек в вихре той великой битвы. Где-то сейчас этот восторженный паренек, который, спрыгнув с ореха, попал прямехонько в историю. Недаром таким радостным блеском горели его живые мальчишеские глаза.

Да, никак не выходит у меня из головы Джураица. Как-то он чувствует себя в этом грохоте и сумятице наступления?

Как-то принес известие, что один немецкий полк внезапным броском пробился в Подгрмеч, в самое сердце нашей свободной «Грмечской республики», и оказался окруженным у села Бенаковаца на подходе к отрогам горного хребта. Вражеских солдат там не было с самого начала восстания.

— Отправляйся туда, погляди, что там делается, — предложил мне командир. — Связные как раз собираются в Подгрмеч, а я знаю, что тебя все это может заинтересовать. Передай привет Шоше, если увидишь его, он уже на пути к Бенаковацу. Да побереги себя: там жарко будет!

Первый мой знакомец, на которого я наткнулся у подножия горы, за самым трактом, был Николетина Бурсач, который вел на задание взвод партизан.

— Верно говорит учительница Мара — Земля и вправду круглая! — закричал он, увидев меня. — Вот мы и опять встретились.

— Ты куда направляешься? — полюбопытствовал я.

— Идем прикрывать эвакуацию партизанского госпиталя. Напирает фашистская сволочь, надо раненых вывозить.

— А как там у Бенаковаца? — озабоченно спрашиваю я, прислушиваясь к непрерывному грохоту боя, доносящемуся со стороны дороги.

— Бой страшный. С обеих сторон только перья летят. Фашисты дерутся так, будто Бенаковац их дом родной. Господи, до чего ж народ несуразный! И Шоша бьется, как голодный волк, ничего вокруг не видит и не слышит: пушки прямо в боевые порядки пехоты выдвинул.

— Да что ты?

— Тяжелее, чем в Бихаче было, честное слово. Мне прошлой ночью шапку с головы пулей сбило. Да шапка-то еще что, дали новую, которую носил один погибший взводный-козарчанин, главное, что мы из того пекла перед самыми дотами насилу вытащили маленького Джураицу Ораяра…

— А что с ним случилось? — вздрогнул я. — Погиб?

— Подкрался, чертенок, тайком от нас вместе с гранатометчиками к самому доту, что у жандармской казармы, там его и зацепило. То ли гранатой, то ли миной, не знаю. Главное, живой остался.

— И куда вы его отправили?

— Старый Лиян его увез. Говорит, найдет, где мальчишку спрятать. Да ты же знаешь Лияна, он в Подгрмече, как у себя в сумке, каждый закуток знает.

— Могу поспорить, что он его отвезет к нашему старому мельнику Дундурию в Ущелье легенд.

— Ну конечно, куда же еще, — согласился Николетина и добавил с грустной улыбкой: — Пускай парнишка полечит раны и ждет весны со сверчками.

— Что, ты и теперь, после этой страшной схватки под Бенаковацем, не забыл Дундуриевых сверчков? — искренне удивился я.

— А почему мы должны их забывать? — задумчиво прогудел Бурсач. — Ты тоже, Бранко, не забывай наших сверчков, да и меня иногда вспоминай, непутевого пулеметчика, который оставил свой родной Грмеч и ушел воевать.

— Как ушел, так и вернешься.

— Да вот что-то у меня сегодня сердце как-то не так бьется, прямо захлебывается, точно мотор нашей хашанской молотилки, когда в нем что-нибудь испортится, — с тоской проговорил Николетина. — Иду, а ноги будто прилипли к земле. Что ж, не все возвращаются после дальней дороги.

Впервые я слышал от Бурсача такие слова. Конечно, ему, краинцу, жаль со своими старыми друзьями расставаться, а может, еще что гложет его душу или память.

Соображая, как бы его развеселить и отвлечь от печальных мыслей, я вспомнил, как на войне прощаются два настоящих краинских молодца. Станут спиной друг к другу, а потом, так сказать «на прощание», что есть мочи толкнут один другого тем местом, на котором сидят, — кто дальше отлетит.

Я принял воинственную позу, стоя на протоптанной в неглубоком снегу тропинке, и позвал Николетину:

— А ну-ка, Ниджо, иди сюда, давай почеломкаемся по-молодецки — кто дальше отлетит. Не бойся, куда бы ни отскочили, мы на своей земле, а вот фашист с Бенаковаца, когда под зад коленом получит, еще неизвестно, где приземлится.

— Вот это ты хорошо придумал, — довольно затрубил Николетина, занимая «боевую» позицию у меня за спиной. — Поди, до Неретвы-то остановлюсь как-нибудь.

36

Простившись с Николетиной, я сразу направился к Бенаковацу. Я надеялся, что Шоша к тому времени уничтожит окруженный гитлеровский полк и я смогу встретиться и спокойно поговорить со своими друзьями: Черным Гаврилой, Йовой Станивуком и с теми веселыми и языкастыми парнями из ударной молодежной роты, которые вечно гогочут, шумят, дурачатся и разыгрывают друг друга, словно войны и в помине нет.

Стал порошить легкий снежок, тот, который приносит тишину и усыпляет даже черных оголодавших ворон. Когда я шел сквозь эту пушистую круговерть, мне и самому стало казаться, что нет в этих краях ни войны, ни смертей. Снег засыпает и гасит страшный огонь, который зажгли злые люди.

Продолжалось это всего каких-нибудь десять прекрасных минут, как вдруг со стороны Бенаковаца донеслись орудийная канонада и захлебывающийся треск пулеметов. Мне показалось, что даже рои снежинок заволновались в своем танце.

— Это не наши, что-то уж очень много пушек бьет! — встревожился я. — Наверное, к окруженным фашистам подходит помощь из Боснийской Крупы.

Бой разгорался все сильнее, и все слышнее было грохотание пушек. На всякий случай я свернул на боковую проселочную дорогу, пролегавшую у подножия обрывистого, поросшего лесом склона горы, где никакой армии ни за что не пройти.

Через какое-то время я услышал в лесу чье-то тихое покашливание. Я поспешил спрятаться за ствол ближайшего бука, и вскоре на лесной тропинке показался какой-то человек, ведя на поводу коня, на котором раскачивался всадник, весь перебинтованный, вероятно раненный.

— Да это же повар Лиян! — невольно вырвалось у меня радостное восклицание. — Ну конечно же это он, вон и шляпу свою надвинул на самые глаза, спасаясь от метели.

Заметив меня, Лиян сначала было перепугался и с ужасом вытаращил глаза, но, узнав, весело затараторил:

— Ты гляди, а я думаю, кто это меня пугать вздумал в этой чертовой метели. Куда это ты идешь?

— В Бенаковац, наших ищу.

— Какой там Бенаковац! — Лиян замахал руками. — Гитлеровцам из Крупы удалось пробиться к своему окруженному полку, а Шоша был вынужден отступить от шоссе к горе. Не ходи туда, ухлопают, как котенка. Мы вот с раненым насилу ноги унесли.

— А кто это у тебя весь забинтованный?

— Джураица Ораяр. Мина из него прямо решето сделала, никак не меньше десяти осколков получил. Доктор говорит, еще счастье, что все раны неопасные. Он у меня, бедолага, видать, заснул на лошади. Я ведь потихоньку бреду, чтобы не беспокоить его.

Наверное, от нашего разговора раненый проснулся и высунул из-под тонкого одеяла покрасневшее, потное лицо. Он сразу же узнал меня и радостно закричал:

— Ага, видал?! Николетина не пускал меня в бой, и все тут. Ты, говорит, еще мальчишка. А я подкрался вслед за командиром Мачей Будимиром и трах гранатой! Прямо в немецкий окоп. Всех их там перебил.

— Да что ты?!

— Честное слово. Теперь мне было бы не стыдно показаться и на том омладинском съезде, что в Бихаче проходил.

Меня тронули эти слова Джураицы, который до сих пор втайне горевал о том, что не был на первом съезде омладины в Бихаче, и я стал его утешать:

— Ты только поправься, герой, хватит на тебя еще съездов и праздников.

Когда парнишка немного успокоился, я шепотом спросил у Лияна:

— Куда ты с ним? Госпиталь эвакуируется из Грмеча, с этой стороны шоссе, я думаю, нет ни одного раненого, а тем более санитара.

— Есть один, который стоит целого взвода санитаров, — весело заявил Лиян. — Я иду прямо к нему. У него мальчишка будет в надежных руках.

— Кто же это? Уж не наш ли Дундурий, старый мельник?

— Он самый, ты угадал. Еще когда я мальчишкой жил у него на мельнице, он меня лечил от любой хворобы. А уж когда надо рану залечить, тут он просто чудотворец.

— Лучше ты и придумать ничего не мог, — сказал я. — Дорога в Грмеч тебе все равно закрыта. Я пойду с вами, еще раз навещу деда Дундурия, а то в этом наступлении никому неизвестно, кто останется жив, а кто, может, уже завтра погибнет.

Так мы шли и шли, словно плыли по чистому торжественному морю снежинок, которые сыпались с невидимого неба. Только временами со стороны Грмеча до нашего слуха доносились пулеметные очереди и винтовочный треск.

— А Шоша-то храбро бьется! — одобрительно похвалил Лиян, отдавая должное своему славному командиру дивизии.

Когда мы вошли в Ущелье легенд, тишина вокруг нас еще больше сгустилась, даже грохота пушек уже не было слышно.

— Тишина такая, что мне порой кажется, будто я оглох, — сказал Лиян. — Зима… Даже славные Дундуриевы сверчки и те спят.

Из-под тонкого одеяла показалось мальчишеское лицо Джураицы, озаренное счастливой детской улыбкой.

— Идем к сверчкам! — прошептал он, точно во сне. — Там мне станет лучше, и раны не будут болеть, правда?

— Не будут, не будут, не бойся. Сварит тебе Дундурий бальзам из масла, меда и той травы, которой еще гайдуки в свое время раны лечили.

Когда мы наконец добрались до мельницы Дундурия и до сарая, в котором располагалась партизанская оружейная мастерская, нас встретила необычная мертвая тишина. Здесь было пусто — партизаны все эвакуировались или же ушли в леса. Слышался только плеск воды у старой мельницы.

— Эй, хозяин, что гостей не встречаешь? — закричал Лиян. — Выходь, покажись!

В ответ на этот его крик один присыпанный снегом куст вблизи мельницы поднялся, встряхнулся и закричал:

— Чего орешь, не глухой! Я уж было испугался, что весь Подгрмеч вымер, такая тишь кругом. Ты кого это везешь?

— Джураицу Ораяра, дядя Дундурий, славного гранатометчика с Бенаковаца. Привез вот мальчишку к тебе, чтобы ты его подлечил малость.

— О-го-го, мальчишку! У меня опять будет жить маленький мальчишка! А я уж думал, что зиму один буду зимовать: все в Грмеч подались.

Обрадованный, будто помолодевший, старик стал нас поторапливать:

— Скорее, скорее, пошли в Пещеру маленькой кошки, устроим нашего раненого. Пусть там ждет прихода весны и появления сверчков.

В маленьком, неприметном сарайчике, прилепившемся к обрывистой скале у самой мельницы, среди других предметов стоял огромный тяжелый деревянный сундук, полный старых, пришедших в негодность лопаток от мельничного колеса и разных проржавевших железок. Отодвинув его в сторону, старый Дундурий сильно нажал на деревянную стену за ним, и она вдруг отодвинулась в сторону, как огромная потайная дверь. За ней открылся темный и широкий проход в какое-то таинственное помещение.

— Что это еще такое? — удивился я.

— А разве ты не слышал рассказ о старом гайдуке Йоване и его пещере в Ущелье легенд? — спросил меня старик. — Вот это и есть та самая пещера.

— Гляди, гляди, а я все думал, что это просто сказка. Но как же ее до сих пор не нашли?

— Это потому, что тут поблизости есть еще одна большая и многим известная Кошачья пещера, и все думают, что гайдук именно в ней скрывался. А про эту Пещеру маленькой кошки знают только мельники с этой мельницы и передают эту тайну из поколения в поколение. Что ж поделаешь, времена тяжелые, всегда кому-нибудь нужно хорошее укрытие.

Войдя внутрь, мы втащили за собой старый тяжелый сундук, закрыли дверь и только после этого пошли осматривать таинственную пещеру.

Впереди шел мельник Дундурий, освещая нам дорогу маленькой керосиновой лампой. Метров через десять — пятнадцать пещера расширилась, образуя просторный каменный зал, своды которого, слабо поблескивая, уходили куда-то вверх.

— Кто бы мог подумать, что здесь находится такое чудо? — пробормотал я восхищенно, охваченный благоговейным ужасом.

Еще несколько осторожных шагов — и я замер от новой неожиданности. Передо мной стоял деревянный домик, как из сказки. Дверь и низкая деревянная крыша покрыты красивой резьбой, только окон не видно.

— Какой красивый домик! Жаль только, что окон нет, — сказал я.

— Зачем в пещере окна, когда тут и света-то нет, — ответил старый Дундурий.

— А ведь верно, я и не догадался!

— А что ты скажешь про эти узоры? Подойди-ка ближе, рассмотри их получше.

Вся дверь была испещрена великолепной резьбой, можно было подумать, что над ней трудился какой-то первоклассный старый мастер.

— И это все сделал тот гайдук Йован? Действительно, прекрасно! — восхитился я.

— Какой там гайдук! — махнул рукой Дундурий. — Он и ножа-то в руках не умел держать. Все это я сделал. Я в молодости любил самую красивую девушку в мире, родную тетку здоровенной тетки Тодории. Сижу я эдак где-нибудь за мельницей, думаю о своей прекрасной Розе, так ее звали, и ножом вырезаю из дерева ветки, листья и цветы. Так я и разукрасил весь этот домик, в котором теперь буду лечить раны нашего маленького Джураицы.

— Мне кажется, ты и сегодня не забыл свою красавицу Розу? — спросил я.

— Я бы, может, и забыл, но каждую весну по всей моей поляне перед мельницей распускаются кусты роз, и я каждый раз вспоминаю свою милую: мне кажется, что это моя Роза ко мне в гости пришла.

— Видали старого черта! — выпучив глаза, закричал Лиян.

Мы ввели Джураицу в пещеру и уложили на низкую широкую постель в деревянном домике, с потолка которого свисала очень старая керосиновая лампа, освещая всю комнату мягким золотистым светом.

— Здесь даже зимой за этой глиняной печкой поет сверчок, — похвастался старый Дундурий, — видишь, я тебя не обманул, ты и впрямь к сверчкам попал.

— А что сказал Николетина Бурсач, когда меня ранило? — неожиданно спросил Джураица со своей кровати. — Наверное, очень ругался, да?

— Еще как ругался! — ответил Лиян. — Свел, говорит, Джураица дружбу с этим дурнем Мачей Будимиром, который уже давно с умом простился, и они вдвоем меня обдурили, полезли в траншею, которую фашисты пуще всего обороняли, у нее пол нашей роты полегло.

— А где теперь Николетина? — спросил паренек.

— Ушел прикрывать отход наших раненых.

— Эх, тогда я, может быть, никогда больше его и не увижу! — грустно вздохнул Джураица.

37

Кое-как я добрался до своей Пятой дивизии, которая день и ночь вела бои с фашистами. Однажды, отступая под натиском превосходящих сил противника, мы оказались на горе Шатор, холодной, присыпанной снегом. Здесь я снова встретился со Скендером, которого не видел с тех пор, как был освобожден Бихач.

— Я ж тебе говорил, земля круглая, вот мы и опять встретились, — сказал он весело. — А все-таки, как ни крути, славно было тогда в Бихаче! Дай нам бог снова дождаться таких радостных дней.

— Конечно, дождемся. Какими бы мы были поэтами, если бы не верили в это!

А в первые дни марта я вновь оказался в моем Подгрмече.

В Боснийской Краине уже закончилось четвертое вражеское наступление. «Зимнее» наступление, как мы его называли. Крестьяне, скрывавшиеся от врага высоко в горах, возвращались домой, разжигали огонь в остывших очагах.

На Радановом поле под Грмечем я встретил двух босоногих мальчишек лет по двенадцати. Они тащили на спине тяжелые вязанки ореховых прутьев.

— Что это вы мастерите, ребята?

— Дом строим, — серьезно ответили они. — Наш фашисты во время наступления сожгли, вот мы теперь новый строим.

— А сможете? — спрашиваю я.

— Если птица себе гнездо умеет вить, почему бы нам дом не поставить, — уверенно ответили мальчишки. — Стены сплетем из прутьев, обмажем глиной, крышу из соломы сделаем — и готово.

Наверное, чтобы окончательно убедить меня в своих строительных способностях, они хором запели:

Я поспешил в Ущелье легенд, посмотреть, как там наш Джураица. Прихожу — и что же я вижу? Оружейные мастерские опять открыты, проведено электричество, а за самым большим станком стоит не кто иной, как сам Джураица!

— Что же это, Джураица? — удивился я. — Разве ты на станке умеешь работать?

— Чего там «умеешь», он будто родился за станком, мастер каких поискать! — начал нахваливать его начальник мастерской. — Такого глаза да таких рук, как у него, во всем Подгрмече не сыщешь.

— Ну вот, видишь, Джураица, ты все на доты да на доты, а из тебя, оказывается, золотой мастер выйдет, — говорю я. — Всем был бы только один вред, если бы ты свою работу бросил.

— Он остается в нами, сам сказал, — сообщил начальник. — Да и старик Дундурий так его полюбил, что теперь без него не может. Парень ему каждый вечер рассказывает, как наши герои за Бихач сражались.

— Не забыл, значит, Бихач? — спросил я.

— И никогда не забуду, покуда жив! — ответил Джураица. — Мы все вместе с Бихачем в историю вошли. Тут на днях по моему предложению нашей оружейной мастерской присвоено имя Бихача. Мы в ней будем так же, как и в бою, бороться за нашу победу.

— Правильно, Джураица, никогда мы не забудем наш Бихач.

В тот же день я прибыл в омладинскую роту и там, к своей великой радости, нашел Йову Станивука и Черного Гаврилу. Встреча была радостной и шумной.

— А как там поживает наш повар Лиян? — спрашиваю я их. — Я слышал, он жив остался.

— Ох, не говори мне про него! — загудел Черный Гаврило. — Про него никогда неизвестно, жив ли он — мертв ли. Не успеешь его оплакать, погоревать на могиле, а через полчаса смотришь — он уже на коне разъезжает да песни горланит. Ты только подумай, что вытворяет, подлец: помер, могила есть, а он на коне ездит и песни горланит, будто живой!

— Что-то я тебя не пойму!

— А вот ты послушай. Кончилось наступление, вернулись мы домой, а в самом Бенаковаце, в одной долине, свеженькая могила, на ней крест, только почему-то не в голове, а в ногах воткнут, а на кресте написано: «Товарищ Лиян». «Все, погиб наш Лиян, вот его могила!» — говорю я Йове Станивуку. Мы тут же, на его могиле, и поплакали, вспомнили, что знали про старого Лияна хорошего, и поклялись отомстить за него врагам.

— Ну и что же дальше?

— Через два дня в деревне Дубовик я в кустах натыкаюсь на еще одну могилу и на кресте читаю надпись: «Повар Лиян».

— Вот еще одна могила Лияна! — кричу я Станивуку, но тот только подозрительно качает головой и говорит:

— Дудки, я больше не буду плакать. Где это видано, чтобы у одного человека было две могилы? Этот старый Лиян и со смертью, и с нами шутки шутит.

Стоим мы над той могилой, обсуждаем эдакую невидаль, и тут из-за кустов слышим конский топот и чей-то голос:

— Вот же он, Лиян, собственной персоной! — закричали мы в один голос и выскочили на тропинку, по которой шел певец, в самом деле оказавшийся Лияном.

— Ага, это что же такое, едешь на коне и еще распеваешь тут, у своей собственной могилы?! — закричал Станивук. — Разве так поступают серьезные пожилые люди?

— А что вы принесли, чтобы выпить за упокой души грешного Лияна? — спросил старик. — Небось забыли, что такой обычай был еще у древних славян?

— Ну ладно, ладно, найдется что-нибудь, раз уж ты оказался живой и здоровый, — примирительно сказал Черный Гаврило и, вытащив откуда-то бутылку с ракией, провозгласил: — За упокой души нашего грешного Лияна, дай бог, чтоб он и завтра был такой же мертвый, как сегодня.

— Вот это правильно, сразу видать, что ты поумнел с тех пор, как мы последний раз виделись в Бихаче! — довольно сказал Лиян, принимая из рук Гаврилы бутылку.

Задним числом мы установили, что в первой могиле Лияна лежит ящик с боеприпасами, который с гитлеровского самолета сбросили окруженному полку и который Лиян здесь закопал, пометив своим именем.

— А что в другой могиле? — спросил кто-то.

Оказалось, что в другой закопан колокол дубовицкой церкви, который в свое время радостным звоном возвестил всему краю о нашей победе в Бихаче. За это его назвали «красным колоколом» и закопали от немцев здесь по мудрому совету бывшего полевого сторожа.

— Вот ты, значит, как! — вытаращился Черный Гаврило на Лияна. — В одной могиле патроны, в другой колокол, в третьей еще что-нибудь, а тебя нигде? А ну-ка говори, где тебя закопают?

— Меня-то? — мечтательно протянул старый Лиян. — Мое имя будет написано на камне где-нибудь далеко-далеко, у самой границы нашей родины, и будет на том камне написано примерно так: «Здесь стоит имя бывшего полевого сторожа, партизанского повара Лияна, у которого нет на земле могилы, потому что он сражался в Бихаче и оттуда попал прямо в историю вместе со своим конем Шушлей, кухонным котлом и плоской солдатской фляжкой, которая, к сожалению, редко бывала полной. Потому, прохожий, выпей здесь, у памятника, в тишине, как полагается, стаканчик в память о нем и остальных бихачских героях — участниках славного сражения, которые остались лежать в земле у наших дорог, мостов, полей, ущельев и безымянных стежек-дорожек. Выпей, улыбнись, а может, и песню затяни, наши бихачские герои не рассердятся, они и сами в бой ходили с песней, шумом и веселыми криками».

— Лиян, да ведь эта твоя надпись на памятнике, наверное, лучшее окончание рассказа о наших героях в Бихаче! — воскликнул я. — Давай-ка так его и закончим.

— Я не против, — спокойно согласился старик. — Заканчивай, братец, потому, как кажется мне, в этой войне будет еще немало боев, и даже еще более славных, чем в Бихаче. Что поделаешь…

На этом по договоренности со старым Лияном я заканчиваю свое повествование о героях Бихача.

Оглавление

Памяти Милоша Балача

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37