План D накануне (СИ) [Ноам Веневетинов] (fb2) читать онлайн

Некоторое время шли в молчании, столь долго, что он уже хотел начать вновь свои забегания к прелестным ушкам собеседницы.

— Так что же это за тема, или вы так, только интересничаете, а сами и не знаете толком?

— Довольно топорная попытка, однако же, тем не менее, не бесполезная, ибо выдаёт истинный масштаб вашего интереса. Так уж и быть, сжалюсь над вами. Это тема о возможности видеть в темноте.

— И только?

— Вы напрасно столь поспешно отметаете её значимость, которую я уже имел честь подчеркнуть ранее. Вспомните, я сказал, «затронул очень существенную и трепетную хрию его жизни». Ведь я, помнится, выразился именно так, не правда ли?

— Точно не вспомню, в ушах ещё звенит от крика.

— Ну нет, вы путаете, это звонили колокола на той церкви, никак не могу запомнить названия их всех.

— Наверное, если б их строили иному пантеону, вы бы запомнили.

— Сударыня, да вы неплохо меня изучили. Быть может, вы ещё и знаете отношение моё к стратиграфии?

— Вовсе не осведомлена о том, что вы имеете к ней отношение, однако не станем перескакивать с одного на другое, как кентавры.

— Отдаю должное вашей последовательности, но хочу спросить в очередь свою, у вас как у дочери полицейского чиновника Мясницкой части, которая, вы должны это знать, крутит дела и помимо охраны правопорядка, так вот, у вас как у дочери такого важного человека, обладающего многими сведеньями, вопреки тому, в чём вы пытались убедить конторщика, так вот, не возникло ли у вас в голове некое осознание того, что вы уже слышали нечто подобное от батюшки или, упаси Господи, от вашей гувернантки, в том смысле, тому, что я только что выдал вам за раскрытие темы, затронутой нами на бирже, а именно умению видеть в темноте; о вызываемом эффекте движущегося света или прочего подобного?

— Я уже чёрта с два помню с чего был начат вопрос, — с деланно скучающим видом, однако не выдохнув пара.

— Да не важно, с чего я там начал…

— Возможно, я что-то и слышала про помянутый вами эффект, даже назову вам его именование. Корпускулярный окулярный дуализм. Однако мне следует побольше узнать об этом, поэтому я смогу толково говорить на означенную тему через день или два.

Допустим, в катапульту посадили варана, настроенного определённым образом, с ним, надо думать, долго перед этим беседовали; разрубили канат, и уже там, в свинцовом небе между двумя городами, желательно вне доступа взглядов посторонних, в суперячейке высотой в четырнадцать вёрст, где среди мезоциклона закончился сообщённый ему импульс фундаментальной симметрии и тварь, уже больше не Божья, почувствовала, как внутренности кидает к горлу, всё и произошло. Он парил, извергал пламя для снижения, на загривке уже обосновался ангел, которого он приютил в метаморфозе и потом сбросит, от этого будет кратер десять на десять, с идеальным, разумеется, обводом круга, склон под углом к объекту в 45°, а субъектом он сделается, уже когда вылезет, посмотрит наверх, но не узрит коня, вдруг открывшего себе скорость. Зато вдали, на краю поля, четверо бурлаков впряглись в хомут и тянут требушет, пятый свесил ноги из чаши и их сечёт, ангелу они неинтересны.

— Позвольте в таком случае спросить, что за доказательства и признаки, кроме, разумеется, навоза, хотя и он также взволновал меня чрезвычайно, так вот, что это за дивные вещи и события, что вы с таким трудом отыскали и установили?

— Почему я должна выдавать вам всё это и что-то объяснять, ведь это вы пришли ко мне. Не достаточно ли того уже, что я стою здесь прикованная к скале и жду?

— Что ж, вы правы. Давайте окажем услугу друг другу, сделаемся взаимополезными.

— Для чего вам доказательства, если вы и так утверждаете, что он остался, хотя ранее говорили, что его истребили и чёрт не скажет когда?

Он начал выходить из себя, однако план принуждал его продолжать вполне любезно.

— Быть может, я сказал так лишь для того, чтобы проверить вас и вообще определить для себя, та ли вы особа, которую я ищу и которая ищет его. Вы ведь должны понимать, что мы, соответствующего профиля исследователи, обязаны быть чрезвычайно осторожны и проверять, прежде чем начать доверять.

— Вот я и осторожна.

— Так пусть доказательством моего доброжелания и причастности станет то, что я явился на этот снежный склон и разыскал на нём вас.

— Хорошо, я согласна выслушать.

— Вот за это благодарю, этого, как понятно, я и добивался. Так вот, известно ли вам, моя юная искательница, что они умеют превращаться в людей и тому есть несколько подтверждений? В 1563-м году к Ивану Фёдорову накануне открытия его типографии он явился в образе посыльного и принёс свои зубы под видом наборных литер. В 1614-м из-за него запретили вывоз шерсти из Англии. В 1709-м году он каким-то образом был сопричастен формуле Кёльнской воды, быть может, некоторое время даже превращался в мэтра и весьма любил ассистентку. Увидев процесс метаморфозы человека в дракона, Клод Жозеф Руже де Лиль сочинил тему, а после и слова «Боевого гимна Рейнской армии». При схожих обстоятельствах появилась пьеса «Букеты, или Петербургское цветобесие» в 1844-м.

При виде Ябритвы в форме служащего, всего отдавшегося тачке и её содержимому, как будто он мог понять хоть одну букву оттуда, он начал ощущать некое литературное и вообще книжное давление на личность, зависимость от библиотеки и её устроителей, церемонии в словах и буквах, густоты чернил, а также даже от того, довольно ли русские и всего мира сочинители в этом году произвели на свет новелл и пьес и довольно ли из тех окажется толковыми и надобными читателям. Он осознал неожиданное детище, его посетило озарение о вещах, о которых он никогда в своей жизни не думал и не подозревал, просто не представлял себе ничего вроде того, что ныне заняло рассудок. Он понял, что самые важные подоплёки какого бы то ни было универсума всегда свиты с судьбами рукописей и книг, и это началось ещё со дня изобретения марочной графики, сопровождавшегося странной связью лягушки, adgorugop, симурга и стрел.

Ябритва, которого библиотечная экспансия подчинила своей воле со всеми потрохами, закончил обвозить читателей, те из-за шаров во рту могли ему только кивать и тыкать пальцами. З. сдвинул передовицу на ту часть стола, куда он должен был подкатить, вынул влажную от слюны сферу и подпёр двумя пальцами физиономии. Быть может, это подвигнет его бросить то, чем он решил призаняться. Рядом со столом скрипнули оси остановившейся этажерки. З. отчего-то знал, что они под неусыпным надзором библиотекаря или кого-то вроде, кто сам или через посредство слуг сумел принудить неистового, в общем-то, пацана, оттого следовало казать себя, не вызывая подозрений и делая сорт, что имеешь сопричастие литературе. Чтобы дать ему законное основание остановиться у его стола, он сделал вид, будто желает получить из телеги наиболее ловко написанную книжицу, не убирая указующих от изображения.

Известие принудило к немедленной перемене планов. В скором порядке они отбыли с эскортом осведомителей — тем велели держаться в стороне и не приближаться без сигнала — на Хитровку, к локации похорон, только через них было явлено событие, о месте говорить пока не приходилось.

Потеплело, с неба сыпал редкий снежок, кружившийся особенно долго и красиво. Вокруг могилы топтались полицейские Мясницкой части, поглядывая исподлобья, совершенно не выражая расположения. Рядом стояло сильно превышавшее по ширине очертания могилы ограждение, на нём висели доказательства по делу, а именно несколько афиш, призывавших всех желающих в такой-то день и час присутствовать.

— Гроб несло четверо человек, — начал осведомитель, наблюдавший почти всю церемонию и, как про него донесли, охотно выкрикивавший мнения, когда среди надгробных речей начался спор. — Они шли со стороны…

— В какой день появились афиши?

— За день до всего.

— Не видели, кто клеил?

— Сам не видел, однако разумею, что из окрестности многие видали.

— Вообще, у вас так заведено — оповещать подобным образом о похоронах, или это связано с личностью покойника?

— По мне, так связано с личностью. Я вообще впервые вижу, чтоб хоронили на рыночной площади, под окнами, хотя сперва они, вроде, хотели на кладбища его нести.

— Вы намеренно выразились, используя множественное число?

— Намеренно.

— Ладно, посмотрим.

— Народ, кто видел афиши, тоже присобрался посмотреть. Его вынесли откуда-то со стороны Хитровского переулка. Люди выстроились в шеренги с двух сторон от маршрута. Не успели сделать по площади и десяти шагов, как на них напали агенты полиции.

— Опишите нападение в подробностях.

— Двое агентов с деревянными дубинками выскочили из толпы и начали охаживать носильщиков по плечам. Пришлось поставить гроб и достать из-за пазухи части сети.

— Гроб был открыт или закрыт?

— Открыт.

— И все видели покойника?

— Ну, соответственно.

— Продолжайте про нападение.

— Ну так вот, все четверо под градом сыпавшихся ударов достали части сети и начали сращивать те в одну большую, уж не знаю, кто надоумил их на это.

— Пытались ли агенты напасть на гроб или потревожить покойника?

— Да как тут разобрать, что у них на уме было? Покойника они не трогали, а колотили носильщиков, покуда те не срастили сеть и не запутали обоих так, что те могли только семенить, ещё и спинами друг к дружке. Так под общий смех и усеменили.

— Далее.

— А что далее? Подняли гроб и понесли. Потом опять остановились и принялись ругаться, на какое кладбище переть, определяясь меж Калитниковским и Ваганьковским.

— А потом похоронили за рынком?

— Ну, соответственно.

Он дал понять, что это в высшей степени странно, и он, о Господи, он второй раз в жизни дал понять Лукиану Карловичу, что пребывает в недоумении. Он справился с собой, это удалось впечатляюще, внимательные взгляды мясницких полицейских могли различить разве что дрожание мочек, но они плохо знали его обыкновения и не стали бы связывать это с замешательством.

— Прежде, чем вы вновь заговорите, попрошу вас не упускать ничего существенного.

— Да я и так, как будто, не упускаю.

— Что делает вам честь, бейте же.

— Ну, они ругались и ругались, так что зритель церемонии, то бишь окрестный народ, начал изъявлять недовольство, тем более все видели, что в углу ожидает яма и два могильщика с уступами. Услыхав ропот, как будто примирились и продолжили шествие. Однако тут их постигла новая напасть в виде дерьма, прошу прощения, фекалий, перемешанных для крепости с портландцементом и составленных в виде птиц, кто-то из зрителей бросил их прямо в открытый ящик.

— Не видели, кто бросал?

— Не видал. Это, как я разумею, было совершено из задних рядов, а может и вовсе не из рядов, а походя из-за тех.

— И что дальше?

— Понятно что, пришлось гроб закрыть.

— Откуда взялась крышка?

— Была приставлена неподалёку к столбу.

— К какому?

— Да вот же, к тому белокаменному столбу.

— Относительно того места, где носильщикам пришлось остановиться, когда в гроб бросили птиц?

— Да прямо напротив столба. Да, теперь я увязываю и припоминаю, именно напротив столба.

Он покосился на Л.К.

— Ещё один вопрос. Перед тем, как закрыть гроб, извлечены ли были птицы?

— Да уж были, не хоронить же покойника вместе с дерьмом, ну то есть… надеюсь на ваше понимание сего словесного казуса.

— Относительно его я имею понимание.

— Но не относительно остального?

Он ещё раз выругал себя за слабость, постарался продолжить наиболее круто.

— Потом, говорите же, что было потом?

— Я, вроде, видел, что птиц захватили агенты из Мясницкой части и приобщили к материалам дела.

Он почувствовал потерю малейшей инициативы. Обыкновенно в таком случае на выручку приходил Л.К., он знал, что если Л.К. пришёл на помощь, то дело плохо, если помалкивает, ещё куда ни шло, но теперь от того мало что было слышно, и, если бы не назревавшая допросная катастрофа, он бы уже сам начал хлопотать вокруг него.

— А когда они подошли к могиле? — сам того не желая, превосходно зная, что вопрос отвратителен, что до появления их у ямы могло случиться нечто существенное, к чему уже нет возврата.

— Могильщики отказались его хоронить.

Л.К. зашатался и был вынужден опереться о руку одного из стоявших поблизости агентов. Во время допроса они двигались по следам процессии.

— Как объяснили нежелание?

— Сперва осведомились, он ли это? Им было отвечено, что он. Тогда заявили, что тот не должен лежать в земле окрестности, поскольку никогда не попадал на каторгу, и что он не настоящий, а квазифартовый. На это носильщики возразили, что только в недавнем времени он возвратился из Акатуя, где «сбивал пепелок». Вступая в ожесточённый спор, могильщики заявили, что он-де только пепелок там и сбивал, а другие там свои кости до крови сбивали. Тут носильщики, как видно, сообразили, что могильщики вовсе чужды блатным перлам, раз глаголют такую дурь, поставили гроб рядом с ямой, велев под угрозой воздействия силой приниматься за дело, как только будут сказаны надлежащие случаю речи и им будет подан знак вроде того, какой вы, Лукиан Карлович, подаёте нам, то бишь осведомителям, по вашему делу.

— Далее, прошу не останавливаться.

— Произносились те самые объявленные речи, которые, — как понятно, ибо, я надеюсь, вы уже успели постичь дурной характер этих носильщиков, — превратились в перебранку, однако и вместе с тем из них можно было извлечь много полезных сведений о покойном.

— Давайте условимся так. Носильщиков четверо и вы для удобства станете называть всякого из них НОси1, НОси2, НОси3 и НОси4. Вообразите их образы, сообразуйте каждый из тех с означенными мною кодами, потом переходите к пересказу речей.

Некоторое время он стоял, закрыв глаза.

— Первым стал повествовать НОси1. Сразу же он затеял какое-то штукарство, именуя его Изом, вроде как давая понять, что был поблизости от его жизни, но не смерти, и является самым скорбящим из всех четверых и уж тем паче из всех, кто скорбел из собравшихся по афишам, а из оных некоторое сожаление, как мне думается, питали только те, кого находила поданная им шамовка. Из запомнился нам лихим человеком, однако чтившим закон. Самый частый завсегдатай «Каторги», ага, начали перебивать его, он-то в «Каторгу» и ходил только, чтоб свой кабак устроить и с него иметь, вот все выверты и изучал. Похоже, всякий из четверых ваших НО приготовился к тому, что окрестные станут его перебивать, чем прикрывали и хорошо прикрывали готовность к тому, что перебивать и склочить станут и они сами.

— Вы имеете в виду, что четверо носильщиков, четверо мои НО, заранее условились вступить друг с другом в перепалку на глазах у собравшихся по афишам?

— Да, я разумею нечто подобное.

— Да всё он врёт, — влез один из полицейских, он несколько времени припоминал свои жесты и соображал, не подал ли ему по случайности знак вступать?

Он тут же втянул голову, то ли не желая противоречить человеку из Мясницкой части, то ли и впрямь признавая это обвинение.

— В чём он солгал?

— Да во всём. Шли они пьяные, все четверо.

— Прежде чем вы пуститесь в уточнение или иную трактовку событий, я должен знать ваш источник.

— Я вхожу в группу по делу угольных лифтов.

— И что?

— Гроб был переделан из украденного угольного лифта.

— Вы заинтересовались похоронами, идя по следу украденного лифта?

— Точно так.

— Это похоже на правду, продолжайте.

Л.К. дал понять нечто любопытное, он повернулся к полицейскому.

— Если вы пытаетесь натолкнуть нас на эксгумацию тела, то должен вас огорчить, в вашем исполнении это получается ненатурально и вовсе дурно.

Он молчал, изображая недоумённый вид, даже не долее того, сколько нужно, то есть не долее, чем если бы он и впрямь недоумевал, отчего его обвиняют в завуалированных манипуляциях, однако, если Л.К. давал что-то понять, то уж давал. Он мог дать понять рыцарям, что не все из них празднуют день Святого Урбана, притом в самый яр данной сатурналии, в каковое время означенные сэры обыкновенно бывают мертвецки бухи до той степени, что не могут разобрать — полосы это на их турнирном копье или се обвился змей.

Он дал понять, что перед ними разыгрывается особого рода манера на несколько уровней понимания. Как если бы Михаил Щепкин, взявши в союзники бутафора Второй канберрской и заручившись поддержкой соответствующих властей, устроил так, что Малый театр оказался соединён воздушным переходом с Друри-Лейн, на сценах которых в тот момент шли бы разные постановки. В Малом — пьеса о церковнике, поощрявшем скоморошество, а в Друри-Лейн — пантомима на тему зарождения театра в России. Взявший на себя слишком много бутафор покончил с собой, выбросившись с верёвкой на шее из окна перехода, так и остался висеть между двумя театрами, и каждый использовал это для своего бенефиса. Сразу после повешения к середине воздушного соединения придвинулся «Глобус» образца 1642-го года. Он раскрыл перед всеми своё созерцательное чрево или раскрыл перед залом происходящее, получилось, что все смотрели на покачивавшегося бутафора, служившего второстепенной уликой в постановке Малого театра и главным действующим лицом в постановке Друри-Лейн. Через некоторое время произошла миграция зрителей из Друри-Лейн в Малый и наоборот, возможно, это замышлялось с самого начала, истории на обеих сценах повернулись так, что было учтено смотрение сперва начала истории, а после конца; сперва конца истории, после начала. Заядлые театралы прорвались на эстакаду, видя по дороге кукол внизу, затеяли невинные шалости по себе в переходе, подёргивая повешенного бутафора в определённых местах и ловко используя возмущавшегося Щепкина, то открывая, то закрывая его для публики, принимавшей всё это благосклонно.

Его не приковали к тачке, сразу переведя из испытуемых в исправляющиеся во имя странного, незнакомого чувства, видя, как флюс перекосил лицо, а он не произнёс по этому поводу ни одной жалобы. Со временем были передуманы обыкновенные для вновь прибывших мысли, все рано или поздно утверждались во мнении, что в случае побега вряд ли удастся выйти живым из леса. Когда он узнал о прибытии из центра империи фартового по его душу, то решил того избегать. В начавшемся аде кромешном Г. пустился в большие передвижения по тюрьме, пользуясь тем, что у солдат появились дела более непосильные. Вскоре до него дошёл слух, он просил передать, что будет ждать на могиле Лунина — белый монумент с крестом на шаре в обрамлении стальных перекрестий. Если вопрос ставился уже таким образом, он решил оказаться где угодно, но не там. Тем более что, как выясняется, тот похоронен неподалёку, а он знал хоть и по собственному отцу — декабристы в глубине души были не чужды оккультным делам.

Полосатая будка под фонарём, оленья упряжка, плетень, звон кандалов от кашля из центра умных лиц, одна на всех шестибашенная арка. Их убогое селение было как на ладони с окружающих сопок, обширная деревянная застройка, такая невинная в сравнении с «кинутым за себя», которое, вообще-то, кидает тебя, кидает целыми централами; а когда вышли из Бутырки, он радовался Москве, мужики в папахах и платках не имели отличий, усачи в круглых очках, всё прятавшие за фалду руку картузники, солдаты в белых мундирах, у них снаряжение на зависть, а рожи такие плебейские, а что, вся разница в свободомыслии, однако все здесь, а у Ваньки Мерзликина на поселении красивая жена, скоро, надо думать, начнёт торговаться; им положили тащить телеги вдоль периметра и дальше, к дыркам, впереди двое в брошенных через душу портупеях, сзади, по бокам, неужели мы здесь состаримся? а бабы, каких однажды пригонят сюда на срок, не станут сосать хоть за сколько; сложные напластования взаимоотношений, с отчествами, полномочиями, обидами, таится больше, чем обращается, фельдфебель не решается подсыпать яд в баланду, так, потравить для острастки, они же были патетичные люди, читавшие запоем, потому-то теперь и согласны сниматься на карточки, даже бритые наполовину, это пройдёт; блядь, Господи ты боже мой, ты к ней прикован, а она к тебе, это противоестественная вивисекция, подведённое под закон доращивание, как можно или не можно так жить?

Он вышел с очередным побегом, для маскировки, потом отстал, взяв у бремсберга под землю. Опускаясь в великом страхе, он больше уповал на встречу с подземным каторжником, чем на спасение. Он вскоре разгадал его план и устремился в погоню. К тому времени, как он попал под землю, Г. брёл по шурфам около четырёх часов, успев неплохо оглядеться, а главное, почувствовать родство, водить рукой по стенам, чувствуя, где серебро, где церуссит, где каменная порода, как поворачивать голову, чтобы всё слышать; на работах, не имея возможности сосредоточиться, он и не пытался настолько ощутить порой самые неощутимые, неподвластные соприкосновению с каким-либо ощущением вещи. Как только И. вошёл в рудник, он немедленно это понял, а поняв, не стал таиться, рассудив, что сидеть в одном месте, пусть и самом глубоком, нецелесообразно, он, обходя шахты, скорее всего на него наткнётся, а так они смогут блуждать, пока тому не надоест. Единственное, что он изменил, так это утроил усилия по поиску каторжника. Ещё в верхней штольне он подломил кладовую, взял две лампы и три бутыли масла, повесив на себя так, чтоб не дребезжали. Запах свечного сала, вытертое серебро, проступавшее из стен, неравномерное распространение света от горения, слишком тёплый свинец и прочее подобное. Вокруг лежала гораздо более разветвлённая и сложная система ортов, квершлагов, шурфов, штолен, штреков, шахт и штокверков, чем кто-либо представлял себе на поверхности.

В дни, когда он только дошёл в Акатуй, из Петербурга пригрохотали в колясках агенты Третьего отделения. Они допросили каждого арестанта, даже из тех, кто ещё не был привлечён к добыче серебра, выведывая одно и то же. Что именно — рассуждал он, тоже не избежавший допроса, путаного, полного хождения вокруг главного, регулярного по сути — должно было остаться тайной для фигуранта. По его мнению, они хотели знать то же, что и он, но обладали бóльшими возможностями; одним словом, им требовалось понимать, ведёт ли система шахт к центру земли, а если не к центру, то до каких пределов доходит.

Пещера предстала глобусом, плывущим во Вселенной. Из её тьмы могла залететь какая угодно вещь — посыл той самой божественной вечности, случайное упоминание из противных миров об альтернативных, неявное, но поддающееся толкованию, разумеется, такому, что никто не признает, со временем превратится в такое же чуждое доказательство по делу и будет исторгнуто за пределы шара им самим или его обитателем, или многими его гетеронимами, к которым тоже могут обратиться из безвестных сфер, а может, просто будут висеть в воздухе, и шар сам наплывёт на них и поглотит одним из своих отверстий.

К своему удивлению П. ощущал всё возраставшую тяжесть в кармане, где лежала пачка перфокарт; если так и дальше пойдёт, он едва ли будет готов вытерпеть это долгое время. Поклялся себе, что с места не сдвинется и не сделает по своей воле того, к чему его склоняют этими штучками. Очевидно, они хотели поиметь с них хоть что-то, как и со всех прочих, но вот откуда они узнали про историю с гопом в очаге мамаши Полтергейста? что он совершён при странных обстоятельствах? а после таких, как правило, добыча может оказаться какой угодно ценности. Она словно одновременно произведена и создана природой, обладает странностью, которая сохраняется при сильных воздействиях и нивелируется при слабых, имеет очарование из этой же серии, серии Стандартной модели — истинность, прелесть и резонанс. Он понимал, нечто в его кармане не может менять вес и так стремиться к земле, это всё плод воображения, навязанная фантазия; он заметил в руках одного из них странный инструмент, при помощи которого, скорее всего, его сейчас и имели. Орхидея и оса на приборе, никому не ведомом, на фоторужье или зоопраксископе. В нём и состояла причина, что того или иного посетителя не гнали с возмущением. Это не предусматривалось списком слов, ознакомление с которым вылилось в отдельный спектакль, где импровизации, являвшейся нормой, было несравненно больше, ещё больше только в момент, когда обнаружилось, что ординация во времена Тинисского периода запустила процесс эмансипации. Гетерогенность, связь, картография, незначительный разрыв, сознание как светозарный пучок и порнография как толкования слов апостола Павла о том, что во Христе гендерные различия упраздняются.

— Отдай им.

— Что там? Что там? — кхерхебы окружили того, кому он бросил пакет.

— Клянусь шапсес анхом…

Держа в уме ту силу, которой руководствовались жрецы в иджмах, они поднялись на свет Божий, снедаемые волнением о забранной у библиотеки лошади. Пересекли линию форпоста — мифологема, онтологема, попрание и восхваление непрерывного саморазвития единого живого телесного духа, — а Герардина Неубау, дочь Марии Анны Шикльгрубер и Яровита, внучка Наума Шикльгрубера, правнучка Серапиона Грубера, праправнучка Севастиана Грубера, прапраправнучка Нестора Грубера, прапрапраправнучка Иулиана Вуковара и Малгоржаты, прапрапрапраправнучка Эмеринциана, прапрапрапрапраправнучка Якоба Ньюкасла, прапрапрапрапрапраправнучка Готфрида Нового замка, должна потерять ногу из-за рока, из-за каких-то игрока, заимодавца, распределителя, судьи и режиссёра, из-за того, что её огромной дальности племянник на санях оставляет за собой Миусскую заставу и очень спешит обратно в сердце библиотечной экспансии.

На другой день пошли к Константиновскому межевому институту на Старую Басманную, тот помещался в бывшей усадьбе князей Куракиных. Нужные им представляли собой самых обыкновенных бурсаков, серые репрезентанты безликого студенчества, на одно лицо с прыщами и оспинами, с сутулыми спинами в потасканных пальто, со скрюченными пальцами и толстыми линзами перед глазами, испорченными от писания манифестов и лекций, от чтения химических и физических трактатов, где они черпали сведения, как подвести взрывную основу, и террористических руководств, как начинить оную гвоздями, как их разрубить, чтоб поранило больше плоти, а также книг и справочников по военному межеванию. Обратник накануне со всей, казалось бы, доходчивостью описал: окуляры, оспа, руки едва ли не ниже колен и анемичность, но таковых поблизости института толклось до чёрта; они знали к тому же, что тех будет трое.

Несомненно, вынашивая по пути кровожадные предначертания и механизмы всё новых взрывных соединений, они и так успевали многое, посильное немедленно. Они ненавидели весь мир на уровне природы, лежавший повсюду снег, собственные котелки как решето, кое-как согревавшие головы, чтоб те сохраняли формулы нитроглицерина и свойства капсюльных взрывателей, свои худые штиблеты, где внутри хлюпала талая жижа, стоявшие между драными, не стиранными с прошлой Пасхи чулками и мерзлотой тротуара. Один, вдруг рассвирепев, вгрызся зубами себе же в плечо, силясь алчно растрепать и без того уже негодную вещь, которую он тоже ненавидел. По этому признаку З. окончательно убедился, что угадал тех самых, о чём дал знать остальным. Кроме того, что на этом как всегда настаивал Ябритва — иной раз он мог подолгу наблюдать за торговкой на рынке, прежде чем купить нечто из её котла — слежка не шла вразрез с соображениями Зодиака. Он кое-что слышал про студентов, сбивавшихся в ячейки, и всерьёз опасался их бунтов из-за непредсказуемости провалить дело, раздуваемое особенно трепетно. Они шли в линию, едва не прихватывая друг друга за локти, бывало что и прихватывали — не пустить встречного, злобно отпихивали его со своего пути, иногда окружали курсистку или швею, чью-нибудь служанку, глумливо скакали вокруг, кусались, визжали и стукали коленями, плевались в извозчиков и их пассажиров, один хотел стегнуть макарониной, конец был пойман, он сдёрнут с козел, так что борода макнулась в снег; мочились у всех на виду, сохраняя при всём том угрюмый вид, вид совершенного роптанья на жизнь, кроме того, вид такой, что государство тиранит их ежечасно и они также в ответ станут его тиранить, сколько позволят зачаточная гигиена и скверное платье, вечный кашель от астмы, кратеры на носу и скулах, вечный озноб, который никто не укрывает пледом, хотя точно известно, что у императора во всех дворцах их больше, чем золотых тарелок, а после присоединения Туркестана все сплошь из шерсти лам; вечные рези в желудке от отверстий в слизистой, кроме того, они сохраняли на лицах определённое выражение, желая дать понять всему свету, что перечисленные осложнения жизни нисколько их не занимают, они хотят истребить царя, всех его генералов и тайных советников, а также министров и их товарищей единственно из соображений народной воли.

Уже стало любопытно, куда бы это таким чудовищам понадобилось? Не считая прямого пути в заднюю комнату той сырной лавки. Внутри все никак не могут отдышаться, пахнет кровью, химическим дымом, реакцией. Вокруг сеть квинтэссенции послепетровской России: Екатерининский канал, Каменный мост, Михайловский замок, Манеж, Терский эскадрон, Особое присутствие Правительствующего приказа. Взмахи платка, где только один не фальшивый, ударная волна ещё идёт, уже где-то под Петергофом, глины с линзами ила и торфа укрывают кристаллический фундамент из гнейсов и диабазов шалью в сто саженей, только такое и способно поглотить скачок давления, плотности, температуры и скорости. Их шесть или сколько-то столько, мысли просто разбегаются, Анна смотрит то на Гришу, то на Колю.

— Вы соображаете, что нас с Юрой вы только что сделали сообщниками какого-то преступного, вероятно, даже террористического деяния?

Они были одними из первых мыслителей, двенадцати или тринадцати, сидевших на квартирах, объединенных в выставочных фасадах, прощупывавших путь будущего, про генералов и товарищей министров ещё не грезя, однако уже тогда, в 1867-м, они оказались близки к этому. Эти болезненные фигуры предвосхитили большой политический террор, написание уже вслепую при Луне идеологических статей, не вошедших в «Земля и воля», видя её такой, какой она сделается через пятнадцать лет, а именно «Свободой или смертью» и с некоторыми натяжками «Народной волей». Если в сравнении с Герценом и Чернышевским Ширяев, Гольденберг, Якимова, Зеге фон Лаутенберг, Баранников, Морозов, Квятовский, Арончик, Богородский, Желябов, Михайлов — террористы против мыслителей, то эти трое против последних — соляные столбы сплошь из нрава и идеи, пописывают и будут стоять на своём хоть перед кем, кривя лицо, не представляя, что достойные их могут существовать.

Он пустил Пани Монику вперёд, тот имел личное дело, сам неторопливо, со значением скользил по тротуарам, зяб, но не ёжился, смакуя в голове приятные токи. Так всё и шло, пока на пути не встал стог сена. Завидев его за пять шагов, он почуял неладное, первым делом задавшись вопросом, откуда посреди Москвы в разгар лютой зимы ему взяться? Приблизился так, не выказывая замешательства, страха на сторону, но сам был настороже, и не напрасно.

— Разговор к тебе есть, — сказал стог. Зодиак остановился, спустил в ладонь шершавый шар. — Да не скачи ты, идолище, худого не сделаю. — Он поймал себя на мысли, что позабыл, кого положено и позволительно кликать идолищем, а верно когда-то знал. — Поди поближе, поди, облака перацией не сломаю.

Какой-то иной диалект, может, стог со столичной Лиговки; а может, вообще из Одессы.

— Ну-ка, ещё побалакай.

— Нищего по мосту не тащи, лучше половень сыграй, и вообще у меня уже язык отсох проговаривать эти мерзости.

Он понял, что сено пришло в Москву из Солькурска.

— Изъясняясь по-человечески, скажу, что нам известно о затеваемом вами деле, и мы желаем оказать вам помощь в его осуществлении.

— Кто это мы, ты раззява-фройлян-перекошенный?

В ответ из-за угла, скребя колосьями утоптанный снег, выплыл второй, замер рядом, таким образом окончательно перегородив прохожую часть. Он понял, мы — это два стога.

— По делу есть что?

— Описание кареты именно казначейства и маршрут следования.

Из первого вылезла человеческая рука, что несказанно восхитило его, протянула белый незапечатанный конверт.

— Всё здесь, на случай, если вы худо владеете навыками сложения букв, запомните, что я сейчас скажу. Это будет очень большая чёрная карета, в два раза длиннее обыкновенной, на тележном основании и четырёх, а не двух полозьях, впрочем, их может оказаться и два, но тогда будут предусмотрены места для установки ещё двух. Кроме того, надеюсь, вы отдаёте себе отчёт, что во время ограбления всё заранее отрепетировано не только у налётчиков. Они там знают, что их будут грабить. Хотя донесение до вас этой подробности уже совершенно бесполезно для моих целей… так вот, в задачу охраны не входит положить жизнь, но помешать, вовсе нет, они лишь должны зацепить вас, пришпилить к полам одного или всех невидимую нить, идя по которой вас рано или поздно схватят.

Стога держались смирно, не выказывая намерения напасть, но ничему больше и не поучали. Он так понял, всё разъяснено, схватил конверт, из левого рукава на всякий случай выпустил шар до уровня, чтобы вмазать хоть в стог гвоздей, сделал два приставных, обошёл через проезжую, оценил, можно ли поживиться с собравшегося по ту сторону общества и не оглядываясь припустил на Хитровку.

На стенах высотой в четыре сажени помещались печатные и рукописные аффидевиты, графики, таблицы вероятностей и прочее подобное. Л.К. перемещался по приставным лестницам в отчаянных па балансировки.

Сорок шесть зарисовок с разных углов, в том числе и с воздуха, химические реакции проб, куда входила кирпичная крошка, снег вблизи дома, вода от сосулек, намёрзших на водоотводах, результаты опытов с преломлением во владении подле, результаты опытов с распространением звуковых волн во владении подле, в особенности крика, подборка сведений о пропавших без вести в юго-восточных областях империи, рисунок Парфенона Кириака Анконского, копия договора 1501-го года, коим Базель и Шафхаузен были присоединены к Швейцарскому союзу, фотографический материал, представлявший собой съёмку фотографического материала, на том — сидящая в кресле женщина в капюшоне в окружении младенцев на полу, та же дама вместе с мужчиной, декламировавшим ей какой-то фрагмент текста, перья из матов гимнастического крыла при лечебнице, разложенный на составляющие коньковый ход, в том числе длинная, свитая из дюжины листов дорожка с отметками положения и угла лезвий при отталкивании на различных поверхностях: на льду Москва-реки, на Патриаршем пруду, на луже из слёз, на разлитой в снегу пресной воде, копия договора России со Швецией, по которому последняя обязалась снять осаду с Нарвы, несколько листов из книги Симона Стивена о десятичных дробях, несколько чертежей, изображавших систему подземных водоотводов в области Крымской и Зубовской площадей, Кремля, в Замоскворечье и далее в сторону известного всем в этом районе монастыря, Таганской площади, Николоямской улицы, список с утерянного царского ярлыка об основании Воронежа, протокол заседания тайного совета от 1601-го года, которым приговорили к смерти графа Эссекса, личное дело настоятеля А-монастыря, заведённое Бенкендорфом, разъятое на отдельные листы, распределённые по залу определённым образом, копия ордонанса о присоединении Шотландии и Ирландии к Англии, пирамида, в виде пирамиды и на стене, из показаний о заграничном вояже настоятеля, в том он завязал тесные связи с траппистским монастырём в Эльзасе и двумя публичными домами в Лондоне, разъятая на полуглавы книга «Маятниковые часы» Гюйгенса, втайне скопированные цитаты из сакральных текстов, которыми часто руководствовался настоятель, чертёж первого электростатического генератора фон Герике, снабжённый каббалистическими и алхимическими знаками, списки имён всех действующих монахов монастыря на сегодняшний день, отчёт о посещении Самарово Николаем Спафарий-Милеску, протоколы по делу Катрин Дезе, фотографические снимки из усыпальницы Лопухиных, царский указ о пожаловании Девичьего поля Новодевичьему монастырю с обведёнными следами проколов иглой, описи атрибутов для оргий, наказания и муштры монахов, Нерчинский договор России с Китаем, анонимное донесение об окончании строительства крепости Мунсусан в городе Кимпхо, фотографический срез каменного портала, торжественная запись об открытии Петербургской академии наук, сведенья о том, какие из бойниц на стенах монастыря откидываются, а какие уходят внутрь стены, список сочинений Максима Грека, дневниковые записи монаха XVII-го века о тех днях, когда в А. был заключён протопоп Аввакум, переписанный фрагмент дневника настоятеля, где сообщалось, как он ждёт второго пришествия Спасителя в свой удел и выражает намерение не выпустить того за территорию, а устроить начальником в духовное училище монастыря, около дюжины отвергнутых прожектов Петра Герасимова по переделке собора монастыря, вырезки из «Вологодских епархиальных ведомостей» с проповедями и беседами настоятеля и нескольких иеромонахов А., итоги и частичная хроника разорения монастыря французами, разъятое на страницы жизнеописание Симеона Богоприимца, бухгалтерия обители, где особенно подчёркивались траты на клобуки, пшено, сыр, пемзу, настоятельские посохи и выстрижку тонзур, списки утраченных монастырскими библиотекарями разных лет книг, обрывки свидетельств, собранных в одну летопись, о тайных захоронениях на территории, стенографии речей трёх генералов и одного контр-адмирала перед определёнными сражениями, показания микуловского ребе, вырезанные из разных книг абзацы о способах быстрой локомоции, тренировки выносливости, руководство по разведению голубей, разъятый на листы справочник голубей, несколько чертежей промышленных мясорубок, фотографические карточки из музеев с туппумами, разъятая на страницы подборка свидетельств о внешности Изамбарда, которую готовил к печати и тиражированию переписчик из выколотой окрестности, ода гемеродромам, афиши с объявлениями о церемонии похорон, рисунок бюста Фидиппида, результаты баллистических опытов нескольких деревьев вблизи Кадетского плаца, римские записи о распоряжении «Курсус публикус», убранные в сеть бутылки из-под водки с одинаковой кольереткой, требующей расшифровки, анонимные сообщения об убийствах нескольких странствующих монахов с 1204-го по 1437-й годы, разъятые на фрагменты кляузы, обличавшие мздоимство полицейских врачей Москвы, копия буллы, где именующая себя Провансом местность объявляет войну Вюртембергу и его мясникам, путаная схема достижения квартиры Изамбарда, составленная пятнадцатью разными ходоками, три дюжины набросков почтовых рожков, личное (армейское) дело лейтенанта Вэгхорна, разъятое на листы, таблица из разрезанных пополам и снова склеенных почтовых марок, несколько десятков невскрытых конвертов с адресами, три без содержимого, все должны были уйти на Нунавут, личное дело Никиты Антуфьева, несколько выдержек из «Книги примеров графа Луканора и Патронио», манифесты декабристов, копии корабельных лоций Абела Тасмана, список со средневекового описания жизневедения Юстаса Баскета, переписка с Килианом Стобеусом на шведском, карта расположения в империи каторг, острогов, пересыльных тюрем, крепостей, чертежи искусственного острова на воздушной подушке, разбитые на листы и повешенные вокруг чертежа электростатического генератора, репродукции портретов всех военных губернаторов Москвы, несколько десятков кратких опросов свидетелей, наблюдавших похороны Изамбарда, чертежи угольных лифтов разного устройства, разъятая на листы переписка на английском с Чарльзом Доджсоном, расшифровка допроса Лохматкина, «Мария Стюарт» Фридриха Шиллера (книги разложили на нескольких столах в центре), «Мадемуазель де Клермон» Стефани-Фелисите Жанлис, «Старец, или превратности судьбы» Николая Брусилова, «Опыт о просвещении относительно России» Ивана Пнина, выпуски «Журнала российской словесности» за июнь и август 1805-го года, «Кетхель из Гейльбронна, или испытание огнём» Генриха фон Клейста, «Чёрный карлик» Вальтера Скотта, «Рыцарь Тогенбург» Василия Жуковского, заметка, вырезанная из «Полярной звезды», о рождении в 1809-м году Эдгара Алана По, выпуск лондонской «Таймс» с заметкой о состоявшейся в Друри-Лейн постановке трагедии Сэмюэла Кольриджа «Раскаяние», копия указа о назначении Грибоедова полномочным министром-резидентом в Персию, два тома «Северных цветов, собранных бароном Дельвигом», в одном под заглавием «Глава из исторического романа» содержался отрывок из книги Николая Гоголя «Гетьман», анонимное письмо о том, что Альфонс Ламартин считает себя независимым консерватором, эпос «Калевала», выпуск «Москвитянина» с отрывком из «Аннунциаты» Гоголя, «Наполеон. Жизнеописание» Александра Дюма-отца, «Автомат» Ивана Калашникова, фальшивый династический паспорт Александра Попова-Шнитке, список с сочинения Гоголя «Ночи навилле» с экземпляра Погодина, «Метемпсихоза, или Душепревращение» Фаддея Булгарина, обзор Виссариона Белинского «Русская литература в 1842 году», его же «Взгляд на литературу из 1847 года», «Снегурочка и другие дважды рассказанные рассказы» Натаниэля Готорна, «Сотрудники, или Чужим добром не разживёшься» Владимира Соллогуба, «Не так живи, как хочется» Александра Островского, «Чайльд-Роланд дошёл до Тёмной башни» Роберта Браунинга, «Роман в паровозе» Карло Коллоди, краткая биография Юлии Жадовской, изъятые страницы из романа Майна Рида «Оцеола, вождь семинолов», где говорилось о почтовых каретах, «Отсталая» Юлии Жадовской, «Грех да беда на кого не живёт» Александра Островского, сборник Николая Гербеля «Английские поэты», «Что делать?» Николая Чернышевского, прощальное слово на смерть Уильяма Теккерея, «Свет. Роман минувшей жизни» Николая Жандра, этнографический очерк Фёдора Решетникова «Подлиповцы», сборник стихов Роберта Браунинга «Действующие лица», текст обета бедности, текст обета целомудрия, текст обета десятеричной молитвы, краткое житьесказание иезуита Микеле Руджери, текст обета безбрачия, копия текста Михаила Нестерова «Великий постриг», текст обета послушания, текст обета сыроядения, текст обета звёздной слепоты, указ 1504-го года о запрещении на Руси совместных мужских и женских монастырей, текст астрономического обета, список допустимых в католичестве вольностей, список траппистских монастырей Европы, описание практики медитаций, после которых проявлялся эффект корпускулярно-волнового дуализма, карта глубин Днепровского лимана, разъятая на листы «Хроника знатного Лондона» монаха Стефаниуса, описание свойств костей различных животных, показания Анатолия Белоногова, показания Бальбины Сергеева-Трошкия, показания Аркадия Волкова, показания Лжедмитрия Одинцова, показания Влияния Могильного, показания Клариссы Истляндской, несколько тропарей и ирмосов, показания Стрыя Загульского, статья испанского синолога Мартина де Рады о монашеских орденах Гаунси, лист со словами: «полiелей», «антиѳонно», «прокименъ», «тропарь», «стихиръ», «акаѳист», «успенiе», «архистратигъ», «катавасiя», «кафизма», «кондакъ», «ипакои», «гимнографiя», «завулей», «бронихиръ», «космогонiя», список со средневековой рукописи жукотинского монаха Арсения, чертёж механизма, он считал, что это измеритель головы, но он дал понять, что один из первых психоредукторов, титульный лист, на котором значилось «Дѣло Агаѳангела», крышки двух ларей от портландцемента, список с нескольких страниц дневника Фавста Замека за 1478-й год, где описание открытия университета в Копенгагене чередовалось с рассуждением о пострижении мужчины в монашку, пособие по действиям, необходимым для прерывания обряда воскрешения, список приглашённых из девяти имён, разбитый на листы фрагмент чёрных расчётов департамента таможенных сборов, где был помянут контрабандный ввоз в Москву слоновой кости, показания Соломона Иессеева в отношении сына, карта Хитровки, где намеренно отсутствовали все церкви, семь вариантов маршрута, по одному из которых собирался ехать аукционный дом, неполный матрикул обязанностей кхерхебов при четвёртой династии, разъятый на листы справочник крестовых походов, карандашные наброски каменной пасти в одной из подворотен Хитровки, откуда выедет омнибус, договор аренды помещения в «Утюге», свидетельство о расторжении данного соглашения, подписанное только арендодателем, Силой Заварзиным, несколько показаний безымянных свидетелей, видевших, как хитровский околоточный читает перед окном будки и делает выписки из «Леди Макбет нашего уезда», договор купли-продажи партии швейных машин с челночным стежком, договор на изготовление двадцати саженей стальной нити, все указанные договоры удостоверены разными почерками там, где должна быть подпись Изамбарда, семейное древо рода Новых замков с пробелами, которые не сумел заполнить и Лукиан Карлович, сославшись на необходимость поднятия семейных драм, как будто таковые имелись где-то в записанном виде, начинающееся с Готфрида и оканчивающееся Вестфалией Дёминой (в этом году родится Теофраст Иессеев), краткие сведенья о трёх ответственных секретарях комитета с указанием имён их родителей, датами рождения и выявленными привычками, вехи борьбы за инвеституру в кратком изложении, сравнительный анализ высокого и позднего средневековья за авторством Эммануила Провидца, сравнительный обзор францисканцев и минимов, краткий очерк о нищенствующих орденах в целом, разъятая на листы «Апология катаров» Ференца Правдивого и Серапиона Замека, статья Флавио Бьондо об археологии, личное дело (из Третьего отделения) Герардины Неубау, карта Хитровки с выделенными очагами особенной активности её комитета.

— Ну, чего тебе, парень?

Он облегчённо выдохнул, сделал несколько шагов вперёд.

— Мне случайно стало известно, что вы жили здесь с большей обыденностью при тех славных днях, когда и один мой почти знакомец, как-то там Лунин.

— Это, иными словами, когда?

— С 41-го по 45-й год, вероятно.

— Ладно. Стало быть, началось? Хорошо забытое старое?

— Отец таскался в общества в иные дни.

— А потом умилялся на всю Россию по этапу?

— Ну ещё до такого не докатились, чтоб семилетнего в ссылку.

— Отчего же тебе только Лунин? Здесь и другие были.

— Да потому что не надо думать, что такой многосложный и никто не захочет копаться в намёках, — горячо воскликнул он, потом тише добавил, — я, например, только для того и рождён. Ладно, не заставлять же и вас. На его счёт есть подозрения такого рода… не просто так сюда заехал, не просто приближал кончину в рудниках и жил на минералах, на каторге, а что-то такое декабрил, искал, под землёй, как любой масон, я почти уверен, что его убили из-за этого.

Тут он неожиданно понял, что эта его страсть, это странное спонтанное расследование есть глубокое психологическое явление внутри него, безусловно некий ответ сыщику, который его раскрыл, своего рода расплата, ответные действия и одновременно завершение соответствующего этапа в жизни. Это его последнее дело.

— Балдошьи речи, кто же их нашептал?

Он постарался объяснить, несколько растянув цепочку, выдавая догадки архивариуса за свои, оправдывая это себе краткостью изложения.

— На судилове своём бы так пел, может, курорт и прошёл стороной… а, так ты же за уликами.

— Сейчас как раз в них появилась острая необходимость.

— А что с этим не сбежал?

— По той же причине.

— Так ты знал, что он тебе побег готовит?

— Я думал, это все знают.

— Всё, спрашивай про своего Лунина.

— Что он искал?

— Хартию добра и зла, уничтожитель миров, компромат на Александра и его семью, заколку.

— Так и коллеги его по благоденствию тоже вели отбор?

— Ну, народ-то ушлый. Ты таким узколобым не прикидывайся, я же вижу, как знал, что за двадцать до тех двадцати, что ты хочешь открыть, на Зерентуе то же самое, и там не один искатель, как Миша, а много, и, когда из могилы ударил свет, никто уже не мог толкнуть в неё в спину. А они произнесли друг другу в ухо слово на «б» и на другой день условились собраться на площади очень рано, держа в голове окончательный уход в лес, но их предали. Был там такой хуй Сухинов, после стука во все французские окна Третьего отделения сучаре ещё дали чем-то таким руководить, и был там такой безликий Бочаров, сумевший встать на лыжи на некоторое время, да балдоший профсоюз всё одно скрутил, но то, что надо, кому надо через дюжину заборов он перекинул. А кого не спровоцировали, тех в Петровский завод, декабрист декабриста видит издалека, больше одного уже считается что заговор. В головах-то дворянская смекалка, экстраординарные по сравнению с другими знания, языки перед глазами восстают по первому зову, хочешь, по инженерному, хочешь, по приставить анкер к квазианкеру, в отличие от уголовных и офицеров тоже, всех этих казематных старост тоже. Однако соображение не соображение, а в цех, где железо плескалось мимо форм, декабристов не пускать им мозгов хватало. Но мало кто был против, если б хоть иногда кидали взгляд на репродукцию с площади на своих стенах, а так даже Бестужев и Торсон знали, как машину в цеху сделать грудой железа, а обратно пустить жизнь в сочленения только они и могли.

— И что же они там, кроме риска остаться без пальцев, обрели?

— Починили машину, как минимум.

Он непонимающе уставился на каторжника. Тот молчал.

— Видимо уж слишком не на поверхности, я, конечно, понимаю, и затевали-то всё не для отмены рабства, но чтобы так глубоко…

— Ты же ищешь, подумай о том, что они принимали за милость, которую, якобы, оказывают всем.

С такой точки зрения он это затруднение не рассматривал.

— А, ясно, Бочаров спрятал в машину то, что получил, пока его не поймали, а мой Лунин потом объявился с этим здесь. Другая версия. Обдать солнечным маслом предмет X, сразу три династии того… как пороху огня.

Каторжник усмехнулся.

— Ну ты и интеллектуал, а про свидание на тракте запамятовал? Сам же говоришь, ему что-то передали, невообразимо нужное для невообразимого набирания, а хрусты для отвода глаз. — Он кивнул. — Ну так я тебя просвещу, раз так душевно разговорились. Когда его уже мёртвого обыскивали, знаешь, что нашли?

— Нет.

— Стёкла на дужках.

— Какие, сильные? — Гавриил жадно подался вперёд.

— Сильные, с ними мог хоть вязать.

— Возможно, он был настроен на аккомодацию мелких величин?

— Неужели не понятно, что парень искал пистолеты размером с Аю-Даг, палить по дворцам издалека. Есть мнение, что в виде голов каких-то там далёких от действительности архетипов, почему они их и лишились. Ну вот эти головы и могли вскормить все мыслимые и немыслимые планы, что только такие господа, как этот Лунин, все эти Бочаровы и Торсены, и Пестели с Апостолами, хотели вскормить. И во всех каторгах и крепостях, где они перестукивались клювами через окаменевший мох, искали их или о них сведенья, а наш католик уверил всех и сам себя, что умнее других и удачливее во сто крат.

— Судя по вашему тону, тут что-то не так.

— Само собой. Очки-то ему на что, головы разглядеть с высоты трёх тысяч вёрст?

— Умоляю, не томите.

— Головы не богов, а селёдки, соображаешь? Главное — во что они завёрнуты.

— И во что же?

— Чёрта с два я опущусь до сплетен, тем паче что мнений много. Сам вникай, тебе там наверху ещё долго жить.

— Ну а кто его такого бывалого порешил здесь, среди горного округа?

— Я, кто же ещё. И так тебе здесь любой ответит.

Он не то чтобы отшатнулся, однако несколько оцепенел и сам понял, что, скорее всего, побледнел.

— Громко храпел? — только и сумел выдавить он.

— Окончено, парень, окончено.

— Так вы до или после сюда спустились?

— Думаешь, я из-за одного железноклювого, пусть и такого, который всех прочих железноклювых и их бедных жён обскакал, стану что-то там изменять в своей жизни?

Он шёл по штольне с низким сводом, пока не достиг вбитых в породу колец. Лез, лез в глубочайшей задумчивости, наконец уткнулся в железную пробку, слишком тонкую для решётки или люка, она тихо задребезжала. Свободной рукой, зацепившись за вольт локтем, толкнул лист, силясь совладать с тяжестью. Сверху ударил запах лесной ночи, сдобренный реакцией в сопках. Вдали ухала сова. С большим изумлением он узнал, что выбрался наружу из могилы Лунина.

После объявления миниатюрной амнистии поток не захлестнул Бутырскую заставу, не понёсся через Камер-Коллежский вал, наученные горьким опытом, они решили сначала осмотреться, каковая возможность не была им предоставлена во время допросов, надо думать, соскучились по осмотрительности.

Неотвратимо приближался аукцион, закрытый, по английской системе. Участники повышают цену, пока один, предложивший самую высокую, не признаётся победителем. Он немедленно становится обладателем лота, факт последней цены, не оспоренной более высокой, исполняет сделку. Из четырёх граф, по которым нужно было отработать — подготовка, осмотр аукционного товара, торги, исполнение аукционной сделки — им оставалось две.

Пани Моника закрыл глаза, открыл, вокруг ничего не изменилось. Возможно всё, поскольку они ночевали в выколотой окрестности, но самое главное, что Монахия так же, как и тогда, была рядом. Где-то справа шёл повальный шмон. Дребезжание выбитого стекла, грохот полицейских сапог по крышам ночлежек, навесов и галерей, отголоски слов, которых она не понимала, всякая брань и крики, нечленораздельные, команды корректировок агентов и исполнителей, тех, кто врывался.

Неожиданные шмоны на Хитровке случались редко, все повальные бани, подобные нынешней, сперва утрясались с кхерхебами, потом о фитиле узнавали всё вплоть до часа, в который ряды полицейских войдут в окрестность. По счастью, они уединились и уснули в захолустной церкви, а те, как правило, не числились среди возведений, подлежащих осмотру. В них неловко было и миловаться, но та, что они выбрали, считалась вроде заброшенной или отпущенной из лона в вольное плаванье, это идеально подходило их целям. Он взялся за аналой и с хрустом суставов поднялся.

Гвардия, всегда побитая, входила в окрестность. Это были волки, друг другу — барсы, непосредственному начальству — медведи в спячке, высокому — опарыши. Полицмейстер им эти акции согласовывал, но результатами не интересовался, если только не имелось директивы, раздувавшей какое-либо дело. Агенты, по его мнению, — это те же наёмники, кондотьеры, только в ситуации с Хитровкой у них гораздо больше внутренних доводов, они по три раза перекидываются, сами уже не понимая, какая сторона что преследует. Клички каторжников сливаются в одно непроизносимое имя Бога, который, судя по суффиксам, способен размножаться. Очевидность действий держится на монолите устава и инструктажа перед шмоном, резко войти и схватить, не обращая внимание на несущееся со всех сторон кукареканье и фразы, значащие не то, чем кажутся. Смысл терялся, уже пока они туда шли и делились друг с другом непрестанно обновляемым опытом. Хитрованцы попугайничали командам квартальных надзирателей, стояли возле рычагов к ублиеттам, там на дне скопилось форменных шапок и фуражек как нигде в снабжении.

Войдя в заведение, он первым делом сплёвывает под ноги, медленно царапает рукояткой револьвера надраенную латунь стойки, объявляет, кто именно ему нужен, если, конечно, знает, кто именно, кабатчик первый раз отнекивается, играет хлеще Щепкина, тянет время, на таком уровне всё договорено, однако это не кто-нибудь, а жизнь вносит коррективы, он переглядывается со своими держимордами, рожи хряков у них малость облагораживает козырёк, какой-то преданный отпрыск, уже, думает, что посвящённый, даёт знать, что хуй ты кого разыщешь в любом случае, называет он имя или нет, подходит, нависает, кабатчик дует себе на чуб, радуясь, что не над ним, бьёт под великодушие, отправляет его домой, сука, знает же, это всё равно что в ад, рай, австралию, валахию, без разницы куда, снимает револьвер со стойки, давая понять, что не все угрозы пройдены, риторически осведомляется, не спросить ли ему ещё раз, другой бы велел встать на колени, но тут православие слишком укоренилось, прожигает взглядом, им же намекая, всё не совсем по плану, уже должно состояться такое, когда подручный его на них ставит, подносит ко лбу дуло, разумеется, это далеко не последнее предупреждение, оно сделано ради публики, на лице сразу собираются морщины, упоминает должность, чтобы унизить, высказывает своё отношение к его жизни, тот, очень сомневаясь и в душе, сомневается вслух, помыкивает, посетители тоже, затаили дыхание, кто шёл по лестнице, сжались за балясинами, будто не знают, чем всё обернётся, и будто шмонают не ради них, взводит курок, так, кое-что выясняется, оказывается, он ушёл, также выдаётся, с кем, достаточно правдоподобно, чтобы закончить здесь, не убирает дуло, хмурит брови ещё больше, скоро будет спазм, тот повторяет уже по имени в миру, совсем в отчаянии предполагает, куда именно, зная, что таков станет и маршрут шмона, убирает пистолет, все выдыхают, он сам едва не громче прочих, выходит на улицу, там с открытыми ртами дожидаются околоточные и агенты, всем даны каски со шпилями в пику спектра ночи, с открытым ртом некоторое расстояние проходит среди соратников, фальшивых, почти говорит отзывать, потом проживает настоящий момент, ничто не угрожает его жизни, он волен распорядиться личным составом, все их кульбиты, как он думает, связаны с интерьером, а он снаружи и столько знает, лезвие бритвы, не Оккама, разницу он давно понял, пускай и после сорока, один из приближённых говорит, что он такого не понимает, высказывает тут же своё мнение относительно всего, составленное с тыла, суждение наблюдателя, очень притом заинтересованного, он думает, а этим, на полку-другую ниже, что, не суют уже? или не совали вообще никогда? настаивает, как иначе, велит отзывать всех, акцентирует, чтоб потом было за что зацепиться в случае чего, но солдатня такого не допустит, один уходит в ночь, сорвиголовы с открытыми ртами смотрят на второго по старшинству, самим в этой местности лишнего шага не сделать, тот на свой манер подтверждает и усылает их прихотливо, всего лишь «пошли», куда и с какими целями, должны достроить сами, руководствуясь опытом, фонарь вдалеке отражает свет от шпилей и кокард, шмон для них, но не для окрестности, окончен.

Он обновлял всю жизнедеятельность здесь, как если бы обнулялись все долговые ностро, все жёны и любовницы забывали и прощали побои, много кем забывалось намерение отомстить, даже намерение отомстить кровно, даже собаки и кошки чувствовали реновацию и начинание всего заново, ластились к людям, давались в руки и не помнили зла и что всех вокруг следует бояться, в противном случае съедят, исчезали тысячи замыслов ограблений, убийств, договоров обо всех таких делах, вообще намерения вроде пойти завтра с самого рассвета резать монетой по облакам, красть коней и скупать слам, притворяться ранеными солдатами и просить милостыню. Всё возвращалось потом постепенно.

(Встреча по передаче бомбы прошла лаконично, стороны остались невредимы, он сказал, что цинковая обёртка необходима для сдерживания паров нитробензола, кроме того, в конструкции задействован целлюлозный что-то там, в котором поглотителем чего-то там служит древесная масса, а сам он смешан с кремнеземом для безопасного хранения и перемещения. Открывать сдерживающий контейнер не рекомендовал). Когда рано утром П. прибрёл в номера, пацаны ради него завернули всю распрю сначала. Как понятно, особенно брызгал ядом Ябритва, не выражая полярного мнения, а лишь ярясь из-за того, что не может определиться. Он пришёл только к тому, что решил ехать в поле, искать любое сено в снопах, осматриваться и определяться на месте. Повальный шмон прошёл стороной, для фартовых их агсон был слишком беден, для прочего окрестного люда, промышлявшего многоликой ямщиной — дóрог, да и помещались они в стороне от основной волны. Он давил в том ключе, что стогам надо поверить и пуститься в дело с головой, именно понимая, что за тобой стога. В комнате делалось всё жарче. Обои в синий цветок, крашеный пол со щелями, маленькие окна с занавесками снизу до половины на провисшем шпагате, облупившиеся рамы, заключавшие пыльные лики в волнистых квадратах; мебели не было, зато во множестве матрасов с полосами, соломой и клопами, белая дверь в коридор, вся в пузырях и крошке, со следами ножей, адамова лыка, топоров, утюгов, кистеней, ломов, коричневой слюны и зубов. За окном виднелся глухой двор, со всех сторон оббитый галереями и внешними лестницами с пересекавшимися пагодами подмостков, сломанными перилами и проваленными ступенями, в углах приткнулись поленницы, бочки для воды, отломленные водостоки и чернота, в нижних окнах продавали самогон, стояли цветы в горшках, осколки стёкол, нередко со следами крови, человеческие крупы и ноги в сапогах гармошкой, слева узкая подворотня наружу. Всё в основном белое, дополняемое грязными холмами давно не обновлявшегося снега.

План ограбления кареты казначейства был сложен и требовал подготовки подготовки дела. Все четверо, невольно, оттягивали час, когда придётся перейти к обсуждению готовящегося. Его сбивал с толку, и сейчас тоже, появившийся маршрут, если принять его за истинный, он сильно упрощал их метания. Потом иногда они будут вспоминать этот пиковый момент полёта их шайки.

— Может, сгнивший труп Изамбарда, раз уж все думают, что он почил?

— Если он сгнивший, как поймут, что это Изамбардов?

— И то верно.

— Может, императора посадить?

— Императора?

— Да, одеть манекен в мундир, бороду и усы, как у настоящего, приклеить и руку с пальцем поднять, будто он им пардонит, куда править.

Войдя, он ударился о другой мир, немедленно ощутив крепость в себе и чуждость попранному околотку везде за размахом комнаты. Спин его явления оказался самым неуместным для чего-либо, кроме как для того, чтобы во всей полноте осязать чужеродность. Шайка в организации своего мира унеслась в невыразимую даль даже от макро окрестности, распахнутое перед ним дышало всем этим, било всем этим в лицо, не предвещая ничего хорошего, если немедленно не начать дурить им головы. Четверо застигнутых за ещё большим обострением собственной отдалявшейся от человечества реальности налётчиков медленно перевели взгляд на самозванца, вполоборота, криво, обдавая непознаваемой инаковостью, только увеличивая разделявшее их расстояние.

— Принужден сообщить, что осведомлён о том, что вы затеваете, однако явился не из злых мыслей, но из благонамеренных, предупредить и дать совет, как лучше.

— Ты кто вообще такой?

— Антиквар это, — обречённо сказал Пани Моника; посмотрев на Зодиака, добавил, — которого никто в окрестности выставить не может.

— Вот тут ошибаетесь. — С этими словами он сделал вглубь комнаты два шага. — Недавно ограбили, и кто бы вы думали, ваша дульсинея.

— Это что ещё за фря? — невольно вырвалось, но он понимал, что перед посторонним своё обсуждать не пристало, уже взглядом, сопровождавшим вопрос, снял.

Тем временем Ябритва и Полтергейст, считав намерение друг друга, начали брать его в клещи.

— Сие совершенно излишне. Я и так бежать не собираюсь.

— На хрен ты нам?

— Повторюсь, явился дать совет относительно того, что вы готовите… то есть мастырите.

— Мы ничего не мастырим.

— О, пожалуйста. Я, конечно, страдаю излишней учтивостью, надеюсь однажды искоренить в себе сию черту, однако отметаю ваше заявление с возмущением. Увольте, говорю я вам. Вы затеваете ограбление кареты казначейства, утверждаю я. У вас есть маршрут их следования, утверждаю я. Он правильный, смею утверждать я.

— Это ты был в стогу?

— Припомнив сейчас, могу сказать, что в стогу я не был никогда. Понимаю, ваш вопрос именно при данных обстоятельствах не лишён смысла, раз уж вы его сказали, даже готов признать, что вы имели контакт с кем-то, кто прятался в стогу, однако не изволите ли растолковать яснее?

Он сталкивал и перемешивал с миром шайки свой — бесконечных нарративных эффузий, от чего то, что ранее царило в номере, по мнению пока только антиквара, медленно начало приближаться к отстаиваемой им реальности.

— Что за совет?

— Прошу прощения…

— Что за совет? — Он тоже неплохо улавливал все эти теургии и не желал уступать.

— Вам нужен пятый в шайку.

Пани Моника вздрогнул.

— Пятый? — в один голос воскликнули изумлённые Полтергейст и Ябритва.

— Тебя, что ли?

— Разумеется, меня, это же очевидно. Я ловок, имею сноровку в ваших делах, безжалостен, слишком много знаю, и, самое главное, мне не нужна доля. Понимаю, это скорее вас насторожит, удобоваримая для всякого корысть более привычна, однако я честен с начала и буду честен до конца.

— Что же тебе тогда?

— Разгон крови от застоя, ощущение полноты жизни, возможность занять свободную пока часть пятницы, выбирайте что угодно.

— Да уж, с корыстью было б правдоподобней.

— И это мне говорит человек, который поверил стогу сена, — сказавши это, он едва не зажал рот обеими руками, как если б не хотел дать вырваться словам.

В то мгновение, когда он сообщил Л.К. о намечающемся дезертирстве властей, тот размышлял об ином. Состоялось краткое совещание, они утвердили и ещё раз провозгласили главенство долга международного сыщика над вывертами власть имущих. Расследовать и ещё раз расследовать!

Все собранные и с таким трудом развешанные документы без порядка, кроме того, чтоб больше влезло, жандармы затолкали в огромный фургон везти в столицу, а там медленно утрачивать.

Что-то мог знать один из кхерхебов. Нечто из свидетельств Геродота, коптов, катаров, из логических выводов на основе данных, которые на первый взгляд таковыми не являлись, всё было спланировано настолько досконально, что это даже не вызывало подозрения, в данном контексте не больше чем переживания, а почти давало ответ на вопрос, чему служила эта постановка со смертью Изамбарда и в связи с чем всё вдруг стало развиваться настолько стремительно. Любого вида лодка наводит на погребальный обряд, без разницы, баркас или солнечная ладья, свобода у них всегда связывалась с анархизмом, без каковых сам институт жречества вряд ли дотянул бы до предмиллениума; вообще для их конторы момент, когда мистика будет обнаружена в технологиях, был всего лишь равнозначен моменту, когда Божество вновь соединится с механизмом. А, например, то, что впоследствии привело к использованию двузначной системы для обозначения года, как раз сейчас лежало в кармане у одного из них, и он в любой миг мог стать фигурантом дела.

Было время, когда Николай Захарович хорошо жил, создавал миры и преисподние к ним, единственно для того, чтобы устроенное для людей выглядело правдоподобней. С тех пор, как одна каким-то образом осталась, гарантировав ему своеобразный вид бессмертия, подбытия, чистилища или жидовства вечного, называйте, как хотите, всё и закрутилось, его имя стало фигурировать во всех проклятиях, из генералов опустили в рантье такого и эзотерического, и вместе с тем гнусно-рекламного рода, что собственная челядь не признала и выгнала по тем самым улицам и волочиться. Он идёт, а Хитровка тем временем больше и больше выкалывается, многосоставным стеком, который далеко не один; словно кто-то кидает песок на стекло, размачивает его вязкой кёльнской водой и развозит в фигуры, деля массу на ночлежные дома и переулки, а он, может, задумывал храмовый комплекс сна и благой жизни в самом центре империи; идёт, тележка с книгами дребезжит по булыжникам, кто-то может его видеть; пробовал выйти за Солянку, но неведомое ударило в лоб так, что потом из сапог пошёл дым, и вся любовь, а сзади уже берут под руки, тянут за рукава, если он выказывает строптивость, сопровождают, понять бы кто; когда девки, когда черти, когда ходячие мертвецы с водорослями на ушах, все, кто жил, остаётся…

Что-то отдавать, вероятно, деньги, что-то брать, как будто задумано неприхотливо… да даже в этих двух действиях до чёрта лакун с пастями, каждый заявленный участник в меру онтотеологичен, это раскрывающиеся раз в десятилетие смерчи, где под складками и чешуёй ветоши горит огонь дожития, раз уж на это направлены их силы. Получается, их омнибусу и так суждено подорваться, только не из-подо дна. Аукцион уходит резко влево к вокзалу, занос длится, скрежещет вбитый полозьями наст, упряжь бьёт в пену на холке, копыта втыкаются под углом, изнутри штора отдавливается плечом, и можно мельком разглядеть ничего не сообщающий фрагмент свалки в оконце. Торги есть борьба, чья цивилизованность с определённого момента не зависит от устроителей; хитрованцы трёх веков уже, конечно, не столь подозрительны, почти каждый выезжает на личном опыте, на смехе и на привычном подавлении аффективной машинерии.

Двойка сделает дюжину шагов почти на месте, задние колёса — один оборот, передние — два, команда из четверых держиморд, в душе гвардейцев, вскочит на козлы, подножки и зад, соскочит. Их каретный сарай в форме звезды стоит в глубине территории в форме звезды, настороже, соответственно, двадцатипятикратно. Потому-то факт выезда столь важен, кругом него все трясутся и танцуют, заглядывают в рот усачам, пока те натягивают шинели в предбаннике, портупеи, по нескольку раз вытаскивают и цокают гардой о ножны, верхушка забрана бронзой, собираются в круг, опуская красные от мороза пятерни на прущие и из-под войлока бока, хэкают несколько раз и распадаются, потом уже ни на кого не глядя идут к карете. Конюхи в священном трепете не смеют дышать, привратник от усердия приложил к треуху обе руки. На ста саженях сразу от конторы не разъехаться, поэтому всё происходит по расписанию.

То самое движение начиналось от Большой Никитской. В разных особняках посещались кредитные товарищества, кассы взаимопомощи, ссудно-сберегательные общества и кабинеты, кооперативные учреждения мелкого и крупного кредита. На Мясницкой раз-два и всё, поворот в сторону Садовой, по расчётам стезя изменится на указанном перепутье, продолжится по Чистопрудному бульвару. Второй выстрел на углу Маросейки, раскрутив, ладонь к морде лошади на Покровку, с неё на Земляной вал, с него на Сыромятную, с неё поворот на Андроников монастырь. Он ещё раз проверил путь, топча его весь своей пружинистой походкой, в снегу оставались следы длиннее, чем у прочих зевак под фальшивыми бородами.

Выколотая окрестность, это место между лопатками планеты Земля, предстаёт нам в последний раз, она неспокойна и держится настороже. На тротуарах навоз, бабы зыркают из-под платков и из-под ладоней, под лотками на скате в низшую точку оперившаяся только до тюриков безотцовщина, дом пристроен к дому, дальше, куда ни пойди, сплошные купола, кирпичи с выбитыми орлами, съезжаешь по галерее ты, а летит стая их, все, проходя мимо, косятся на будку, хочу насрать в мезонине, люди спят — ладошки между колен, бороды словно пристёгнуты к картузам, смотрят в объектив, до будки рукой подать. Безжалостный городской квартал, но описуемый, для людей, кажется, всё-таки стягивающий в себя зло. Гувернантка надзирает за тем, как фигуры в шубах садятся в карету, однажды туман рассеется, всё будет как на ладони, на шести поворотах срабатывают ловушки с тифонами, после её конца в переулках и ночлежках останутся гнить тысячи картузов. Герардина больше не может рассматриваться в качестве патронессы. Кучер правит, куда ведут его для священного делания — марвихер-гопа, мост под каретой едет над рекой, повторяя русло, сыщики уже поняли, что ошиблись, император принимает одно неверное решение за другим, выезжает на массовой лояльности. Герардина не выдерживает, бежит за омнибусом, люди отказываются замечать перемены, Готлиб, пьяный, возвращается к бурлакам, вдруг осознав, что снова не оставил следа в истории, странная смесь старого и нового отражается на статистике потребления, Монахия плачет дома, думая, что возлюбленного сегодня кончит охрана кареты казначейства, начинается снег, Гавриил едва переставляет ноги на Сибирском тракте, кандалы на них не тёплые и не холодные, террористы знают, что нужно захватить власть над воображением, Зодиак с бомбой сидит в схроне в переулке, Чарльз Доджсон и Николай Лесков листают словари, сочиняя друг другу письма, Жюль Верн пишет новый роман — точность в отношении между вещами и словами. Герардина работает локтями за каретой, одна её нога начинает стираться. Умная бомба и глупые боги, да всё это, по сути, пока и не терроризм, вызвано недоумение. Л.К. не получает прозвища «Один день». Омнибус скатывается с моста в переулок, перевозимый материал важен настолько, что никто не знает, насколько именно, и не может объяснить этого фургонщику. Он бросает дуру, он стреляет в кучера, кхерхебы обсуждают технологию власти с точки зрения развития производительных сил, история переизобретается из ничего во время общественного порядка, основы наблюдения за радикальными группами закладываются сейчас. Из разлома вверх бьёт смерч из доказательств, тромб, подобный пеплу из вулкана, саже из лампы разлетается над всей Российской империей, люди натыкаются на доказательства от Владивостока до Гельсингфорса, от Архангельска до Баку, бывшие крепостные, мещане, гильдейское купечество, цеховые, городовые обыватели и дворяне в первом поколении хватают опускающиеся с небес бумажки; вынесено суждение, мощный вердикт, на профессиональном языке — разгадка дела; заговор литературных террористов был направлен не против земской реформы, а против судебной.

ЧАСТЬ

ЧЕТВЁРТАЯ

ПОДО ЛЬДОМ

ТЕЧЁТ ВОДА

Глава четырнадцатая

Иконическая интерлюдия Эббингауза

Он стоял у окна — электричество отключили с утра, — держал в руках сочинение Маркса «Капитал», уже, уже, уже слом рассудка, труд не имеет стоимости, ага, как будто за проклятья по адресу этого талмуда его и бросили убедиться в продукте фетвы; чёрт с ним, пускай потом родятся всякие оппоненты иконологии, главное — вспышка образности в голове того паренька, Толи. Именно в силу того, что он был третьим, намеревался оказаться более счастливым, нежели первые двое тёзок Новых замков, для чего стоило просто не высовываться, но следующим роковым консигнатором, проводником перста и кисмета в его жизни стали советские аббревиатуры, начиная от СССР и заканчивая Дорпрофсорж(ем), во многом из-за них и того, что стояло за этими нелепыми сочетаниями, теперь претендовавшими на изображение сути для всех и каждого, он сошёл с поезда в Макленбург-Померании, там, где племена ободритов, арочные мосты, речные острова, на них сплошь удивительные замки и охотничьи угодья, перечёркнутые взлётными полосами под светомаскировкой. Он мог оказаться в организации в какой угодно роли, охваченным, педономом, комендантом или женщиной, помимо него врачей было множество, на самом деле, всего около трёх дюжин, некоторые приезжали и уезжали, не возвращались после отпуска, порхали по развёрнутому промыслу der Endlösung der Judenfrage [262], византийски ранили, ещё и, видимо, сгорая от любопытства, что по первому времени невероятно его озадачивало, приходилось очень быстро — хотя он в принципе не любил определённые скорости — приспосабливаться и делать вид, что всё идёт своим чередом и он так же, как и прочие, заинтересован познать все аспекты действия сульфаниламидов, для чего легко приемлет введение в живого человека микробов анаэробной гангрены или патогенных стафилококков. В их роду уже был врач его положения, Виатор Замек, всё повторялось.

Лагерь, становая жила — останки мемориального комплекса, пока не выше первого этажа, обветренные стены, испятнанные охрой и лютеином, низкие бойлерные трубы, колючка ещё не натянута, провисла и скрипит, огнеупорный кирпич, фирма, её заря, руины зиккурата, который, казалось, только сейчас перестали разбирать для некоего загадочного бункера на берегу Одера, во многих местах возле озера и наскоро набросанных черт дорог торчали обломки стены, напоминавшие зубы, словно по зигзагу под землю не до конца закопали десяток черепов без верхней челюсти, обломки жёлтые и чёрные, тут и там брошены рельсы, много где не соединённые между собой и ведущие, если ехать по ним, во все страны мира, чтобы оттуда, как на ковчег, свозить заключённых.

Он сидел у окна, стоял в тени вышки, шёл, объясняя себе это сохранением жизни, хотя бы активной формы своей материи, пока был настроен протянуть как можно дольше, всё время приходилось наблюдать бесконечные ряды и массы старух в полосатых робах, постаревших преждевременно и ставших теперь на одно лицо, на то же лицо и их дети, им на ходу всегда что-то сочиняется, голоса рассказчиц визглеют, они меньше ростом и скорее истончаются, сопереживают боли матерей, и на сожаление о себе до поры чувств у них не остаётся, подумывал нарастить себе роговицу, дождливым вечером, не зажигая свет, до смерти хотелось сладкого, но раз, ход мыслей изменился, и вот он уже увлечён новой идеей и вместе с этим одним продлённым спазмом привык, это случилось одновременно и, возможно, спасло его от этих гулявших по всему старому свету карьерных возможностей — из лагеря в операционную, из Aufseherhaus [263] в штрафбат.

Вскоре в него влюбилась некая Гермина, не сказать, чтобы это случилось само по себе, такого добиться пока не представлялось возможным, он был небезобразен, а она имела большие потребности, к тому же без зазрения совести пользовалась его шаткой позицией, превращая её в конструкцию карательного аппарата, вчера стояла в столовой в стороне от вереницы надзирателей и рассказывала напарнице, что в отношении одного врача гестапо инициирована проверка, которая и вправду могла материализоваться в тупике Принца Альбрехта, там у них под сводами, будто в трансепте, бюсты Гитлера и Геринга смотрят на тебя, как только заходишь, возникновение чувства сразу стало понятно, они стояли одни в пустом кабинете, сделала шаг, другой, уже наступила ночь, поздняя осень, темнело рано, коснулась руки… начала помогать капризным шефством, делясь сведениями, заранее, по-видимому, выстраивая их сложно, сводя к странным, по его мнению, советам, шептала в ухо, доводя фразы до лаконичности, задействуя язык больше, чем нужно, не то чтобы она была такая уж некрасивая, однако само её положение и вещи, которая она делала вполне обыденно, отталкивали, пришлось что-то с этим придумать… и вот он результат, у него на столе, среди карандашной стружки, фрагментов пенсне, шила с окровавленным наконечником, ленты с отпечатками пальцев, разрезанной на четыре части полосатой кепки, по виду вообще не понятно, что это.

Женщины взрывают психологические тесты, каждой нужна пуля, иначе никак, риккетсиозы любви, у них венчур и инциденты на каждом шагу, и матрицы боли, взвод таких дан раз и навсегда, его пополнение загадочно, их свидания с ухажёрами историчны, и до, и после войны, лепестки прилипли к гудрону на крыше, в одном стакане две соломинки, а в другом ни одной, расшатанные барные стулья, на плед разлилась шипучка, снизу трава, недельная норма улыбок, приклеенные на фалды букетики полевых цветов, пальцы застыли в стальных струнах, в платках и цветастых юбках с самыми пленительными щиколотками, на которые всегда встаёт, это сейчас они в плену, но однажды всё изменится, хотя их общая память, наполовину полипептидная, наполовину та, что нужно прошептать или увековечить помадой на зеркале, ещё долго будет поджариваться. Она была безупречна в тонких перчатках, с кобурой, черепом на пилотке, помахивала шамберьером и светила надменным взглядом, приметила его ранним утром в декабре 1939-го года, женщины с непривычки никак не могли построиться, как всё дальше и пойдёт — вытянутые в гармонии толпы и одинокие фашисты на ключевых точках, чем дальше, тем больше думавшие: участвуем либо в чём-то охуенном, либо в чём-то противоестественном настолько… однако вот они, эти массы у них в подчинении, свыше, и уже там точно знают нечто сакральное, либо им просто пока везёт, персонал вытянулся поглядеть, так им намекнул поступить Кёгель, ещё не вступивший в должность, но уже знавший, что его назначат, сейчас сновал везде, интересовался, много ли сюда уже согнали интеллигенции, в городах-то та уже почти исчезла, на него возлагались большие надежды, поскольку лагерь оставался пока совершенно не устроен, предстояло многое если не обратить в экзальтированную упоённость, то хоть отвратить от «Убей немца!».

С третьей недели декабря по Передней Померании распространился холод, их фиолетовая пустошь вдруг побелела, но вскоре оттепели раскололи её на «айсберги», избирательно вминавшие сапоги и спины в молескиновых палатках, солнце уже не проводило над ними столько времени, велели раньше закругляться, оры надзирателей делались трескучей, говно в сортирах задубело, и телеграммой им заказали рожоны, в пять утра привезли ещё женщин и сразу в чистом поле посадили на табуреты стричь, она смотрела на него, старавшегося не смотреть вообще, разве что в сторону озера, ожидая, не всплывёт ли из того нечто любопытное, может, какая обронённая авиацией штучка Эренбурга, что-то не имеющее отношение к фашизму, с которым всё породнилось, тогда она его и приметила, и вскоре после дня, когда подразгреблась с этими острожницами, а случилось это под Рождество, всяким из персонала празднуемое по своему подобию, но праздновали все, поскольку Кёгель отбыл в Берлин и потом по всем этим заповедным домам и бункерам, строившимся на плечах, на плечах, на плечах НСДАП, нанесла визит.

Третий день он наблюдал за неким Теодором, сейчас тот курил ещё с двумя возле разделительной зоны, делал вид, что ищет бумагу во внутреннем кармане, в спину уже пару раз влетели какие-то люди, у которых дня не хватало всё переделать, он почему-то понимал, что Т. — родственная душа, такая же жертва республиканского шуцбунда и его иностранных аналогов, оказавшийся здесь не из верности фюреру, тем временем уже бросавшему зигу вместе с духовенством — какой-то мистический вождизм, когда собираются подметать новый Берлин фасцией, бордово-зелёная рука из марширующих схем в шинелях что-то сжимает двумя пальцами, будучи изначально громаднее Сицилии и мыска башмака, да все уже согласны на легитимность политического насилия, только бы не этонеудобство: в ком и не чаешь разглядеть синдикалиста, берёт и декларирует опору на широкие слои, не относящиеся к правящим классам, возможно и участие высших этатизмических фаланг, в иное своё настроение проникавшихся гуманизмом и желавших некоторым людям добра, трактуя его себе как вид модернизма, мол, лучшее для них — это подчиняться новому авторитету как авторитету ушедшему, так вот, такие силы могли и подстроить появление в германских концентрационных лагерях, ещё со времён Намибии, людей, пусть и тайно, но старавшихся сделать жизнь отдельных заключённых легче и уж точно не имевших намерений ухудшать обстоятельства никого, кто оказался в их власти, и подменять личный дневник на «Мою борьбу», пока те на работах.

А она не чужда некоторой внутренней утончённости, думал он, стоя между больницей и стерилизатором, ожидая коллегу, — потому что, желай она всего лишь воздаяния похоти, обратилась бы к любому из надзирателей, это не поощрялось руководством, но было понятно, почти всякий из них с радостью выеб бы её, чтоб заняться хоть чем-то приличным, отводя голову назад за волосы, разнося бёдра о мраморный цоколь, всё исключительно молча. Задумчивого, застенчивого и молчаливого Анатолия она решила растормошить, познать, овладеть, для чего явилась как-то вечером в конце года с двумя бутылками водки, припрятанными в полевой сумке, с подведёнными бровями и красными губами, какими и произносила всё то роковое по службе, мантры чисто министерского, выеденного с бумаг заговора, тогда ещё из людей не начали изготовлять портсигары и сумочки, а не то бы прихватила и что-то из них, у него отдельная комната с хорами, маленькая, большую часть занимал полупустой шкаф с книгами и механизмами, которые он то и дело разбирал, подносил друг к другу детали и долго сличал, и лакированный стол без ящиков и с тонкой столешницей, она сразу оценила его ширину, но и хрупкость и, не желая отбить себе затылок о подоконник, обратила внимание на ложе, пусть и узкое, но точно с пропечатанным Adler [264] где-то там на исподи, состоялся очень сухой разговор на лихтенштейнском, поскольку он либо не понимал, либо не желал понимать никакие намёки и хоть сколько-нибудь раскрываться, не говоря уже о поддержании и действий в свою очередь, совместного вечера не вышло, но он тогда заинтриговал её ещё больше и ещё больше распалил, она же пока вызывала у него только досаду, перетекающую в ирритацию. Украдкой наблюдал в окно, как она решительно удаляется, а потом осматривал комнату, не вполне веря, что он здесь.

Как они, пока что, подтянуты, следят за всем зорко, не просто попав под зловещее влияние, но уже умея длить во времени войны задания, фиксируя результат и по ходу его иногда представляя, это бараки, гнутые развязки, газоны в запретной зоне, такие сложные и требующие обсуждения объекты, как das Krematorium, der Bunker, die Krankenstation [265], das Kommandantenbüru [266], die Werkhalle [267] и die Gas-kammer [268], потом пленила конфигурация всех запущенных в эксплуатацию служб, вытягивавших одна другую, эстампы смерти, равномерно проставленные на территориях рейха, однопалубные, двухпалубные и трёхпалубные, вокруг каждого заданные квадраты свободного пространства, из самолёта не видно рельс и автобанов, а беспрестанное полосатое троганье есть обновляемый ливрезон, коему предназначено никогда не собраться, глядя на поры подъёма лагеря, он разбирал психоредукторы и штудировал книги по медицине, в это же время Кёгель обдумывал свою концепцию «Vernichtung durch Arbeit [269]», как-то утром они столкнулись, он не узнал и прошёл мимо, а ему вообще никуда не было нужно, движение в горизонтальной плоскости от Балтики до Украины и до раструба ботфорта не имели, по его мнению, никакого смысла. К концу лета 1940-го лагерь напоминал наплывающие друг на друга и расходящиеся кровавые льдины, на которых ихор никак не убавлял им холодности, ветра гнали ропаки с разных сторон, пролетая над территорией, они вбирали в себя редкие крики ужаса и смертельной усталости, становясь от них ещё гуще и имея больший противовес неповоротливости льда, провоцирующий аварии, чьи жертвы оказывались однобоки, стёрты — их личные вещи в бочках, раз в неделю те опорожняли в подножия холмов, по виду их можно было предположить некий автомат, по образу и подобию, собравшийся ради спасения, можно, но это нескончаемое отстранение, спиной вперёд, потенция развернуться и побежать непредставима, айсберги, кажется, преимущественно ночью, смыкали плоскости и давили тех, кто попадал между, кроша кирпич и впитывая соки, потом выводя по мере необходимости, пополняя мировой фонд искусственно загрязнённой воды. За завтраком, отодвинув омлет и с тоской глядя на изначально холодный кофе, он включился, попытался вникнуть в беседу и неожиданно узнал, что Теодор влюблён в Гермину, похоже, что тем болезненным чувством, без оглядки на разум, зачастую и без надежды на взаимность, он даже не предпринимал попыток просто поговорить с ней, перешагнуть обыкновенную черту периодических приветствий, при этом Анатолий решительно не понимал, что тот мог найти в надзирательнице.

Душной августовской ночью она посетила его, сидела на стуле и покачивала ногой в сапоге, на ней была странная клетчатая юбка, вязаный жилет и блузка с воротником; сказал, что не мастак в таких делах, но, по его мнению, им уже пора, она поняла, что добилась своего, и растягивала момент триумфа, потом занимались любовью, потом она немедленно пожелала, чтобы он, как и положено мужчине, занял главенство в их связи, будет тебе, блядь, связь, думал А., объясняя, что хочет её сфотографировать, что он не чужд сантиментам, потом не особенно просветил на счёт всего случившегося, наскоро сляпал историю, мол, она принесла ему genähte Hose [270]; неправдоподобно, ни о чём таком он никогда не думал её просить, а она и не думала ничего такого предлагать, да он и не рвал никогда свои брюки, перемещаясь везде с невольной осторожностью, потому что, кроме как под ноги, смотреть никуда не мог.

Там, за стеной, СССР начал войну с Финляндией, она ещё с 17-го года засеяла благодатную почву Южной Карелии спящими сепаратистами, именно там и взметнулись первые снежные вихри, на Выборг легла мгла эскимосских свершений сходного рода, из выдолбленной в вечной мерзлоте землянки красноармейцы спешили на партсобрание в обледенелый окоп, на беленькое, восточная часть Балтийского щита была уставлена танками и грузовиками, вмёрзшими, будто во время автошоу, всегда на одной стороне рессор, подступы к ним заваливали одеревенелые останки в маскхалатах под среду, разве что на ком-то ещё радионаушники, пурга — синоним нивации, из вываленных буханок хлеба строили люнеты, полевые кухни после раздачи с места не сдвинуть, «Фоккеры» приземлялись не на колёса, а на ноги, мотки с кошками, огнестрелы от «Суоми», доты из мегалитов на линии Маннергейма и диаграммы из сигнальных ракет, лыжники против танков, пальцы не гнулись держать крючок вплотную к заушине. У них в Передней Померании зима была мягче, но больше зла.

Через четыре дня он нашёл её блевавшей между промышленными бараками и изолятором, дождался, пока разогнётся, посмотрел в грязное лицо и, фальшиво выказывая энтузиазм, пригласил вечером, при этом поглаживая пах на месте разлёта пиджака, поставил точно такой же градиент и такое же количество переменных в скалярном поле, как он про себя это называл, хотя то, что лежало в основе его аркотрона в консервной банке из-под сельди, напоминало скалярное поле только по своему принципу. Она забыла приблизительно двое суток, на сей раз А. установил более точный промежуток, в эти два дня он следил за ней — высовывался из-за барака, по большей части, и перебирал руками по рабице, двигаясь боком и вытягивая шею, ещё больше закручивая внутренние лагерные дела, и после осторожно выяснил, что последнее она помнила. В ночи, при свете керосинки — в модели немецкого производства он сразу разобрался, куда лить и как подкручивать — Анатолий строчил расчёты относительности силы собственного момента ко времени забвения при условии четырёх переменных, и следующая проба, также забытая несколько уже заторможенной надзирательницей — и ей это шло, — что-то подтвердила и скорректировала всё ещё точнее.

К середине 1940-го машинерию малость обкатали — Gas [271], Arbeit [272], Sportereignisse [273], пресытились жертвами, поднаторели в концентрации и начали использовать лагерь для всяких своих литофанических проектов — Аненербе скрывало от Министерства пропаганды, партийная канцелярия скрывала от гестапо, РСХА скрывало от Schutzstaffeln, все вместе — от параноика Геринга; сегодня целый день обсуждалось назначение куратора конкурса двойников Гитлера, в курилках под открытым небом, в операционных, в Zahnarztpraxis [274], где десять кресел стояли в ряд вдоль окон от пола, вылитый Спецприказ, но там не архетипы данного ряда, а ряд — усовершенствованные реплики, где тёмная аура смещена к венцам изголовий, присевши, до того приплетясь, глядя в пол с квадратной плиткой, с поволокой хлорки, корни не спроста забраны в конус, а тот направлен раструбом в монолит, слит с ним пятидюймовыми анкерами, но и с чем-то, что несравнимо глубже, на чём стоит сама клиника, от чего её усадка длится уже четверть века, трещины в стенах заделываются героином, который, вроде как, отбивает тягу к морфию, но в дёсны его ещё не колют, только изучая путём долгих взглядов в каналы на месте удалённых коренных, пока не затянуло плотью. С крыльца столовой А. смотрел, как конструкторы «Siemens» проводили смотр женщин, те выстроились вдоль колючки, вытянув руки ладонями вверх, из телексов, которые они здесь собирали, он приспособил себе лишь деревянную раму, очень похожую на бюро, до этого перебрав всю начинку и почти всё отставив, сзади схватил за плечи человек со знакомым лицом, имени он не помнил, громким шёпотом поделился сплетней, что у Берлина в лагере новый фаворит — штурмбаннфюрер СС Штайнер, а, это тот, сообразил он позже, в кого влюблена его возлюбленная Светлана. Он выделил себе на наблюдения неделю, после работы сел за остов Т100, отхлебнул коньяку из алюминиевой кружки и записал долго обдумываемую характеристику: исполнительный, черпает в этом внутренние силы и верит в абсолютную правильность такого мировоззрения, составляет в соответствие с ним жизненные девизы, присовокупив суровость нрава и общий внушительный вид своей персоналии, кроме того, силится излучать угрозу, молчалив и иногда грубоват, к тому же не обращает внимания на происходящее вокруг и, по-видимому, окончательно убедил себя, что справа, слева, впереди и позади него ежесекундно не страдают тысячи человеческих существ, а обстановка вроде штабной или министерской, где каждый старается быть выше соседа и обстоятельств, между ними уже установилась связь, как общность денацификации всех их, создавшейся вне зависимости от хода войны, от самой идеи сгонять людей и отыгрываться на них из-за каких-то сомнительных мистических коннотаций, наваждением нашедших на упоённого злодея, спущенных от него по цепочке в геометрической прогрессии, мол, наш рейх точно тысячелетний, с Данцигом или без него; третий запитан от однопартийной системы Вика в великое переселение, потом это преобразуется в храм для обожествления нации, пока же приходится всё раскидывать на пальцах: Священная Римская империя — канувшая в небытие расстановка приоритетов, империя Бисмарка — обезьяна всего этого и Культуркампф, а das dritte Reich [275] — антипод анализа, говённый синтез, где всё бегает посредством экспансии и надменности.

Она втолкнула С. в смотровой кабинет, наугад выхватив из строя, косые мышцы фашистки дали тягу, и вот она в его объятьях, распределённая, косится на Gynäkologenstuhl, на обшарпанные стены и на медицинский шкаф со стеклянными дверцами, где лежат инструменты в стальных суднах. В соответствии с инструкциями её предстояло подвергнуть искусственному ранению, имитирующему пулевое, и ввести в рану частицы дерева, стекла, металла и несколько видов натуральных камней — пидараса Гейдриха не вытянули недавно примерно с таким набором, — после чего наблюдать эффект и на определённом этапе начать применение сульфаниламида. Длительное исследование, рассчитанное на две недели. На краю обтянутой клеёнкой кушетки на коленке он фальсифицировал результаты, косясь на сидевшую в устройстве женщину, почти всегда молчаливую и предпочитавшую смотреть в окно, Гебхардт потом включил его раздутые цифры в свой доклад о действии сульфаниламидов на Третьей конференции по Востоку для врачей-консультантов Берлинской военной академии, направил ему в числе прочих благодарственную телеграмму, копию текста раздали всем, он читал перед сном, думал о возлюбленной, этот листок теперь неразрывно с ней связан, выбросить будет не так просто. Они мало говорили, по большей части старался Анатолий, это было совершенно на него не похоже, и её, кажется, нисколько не поражало, что нацистский врач носится с ней, болтает по-русски и не тиранит тело, она только и задала один-единственный вопрос касательно порядка отправления и получения почты заключёнными, да и то не самого даже порядка, а одной из фраз, содержавшейся в соответствующем предписании, «Es macht keinen Sinn, eine Freilassung im Namen der Lagerverwaltung zu beantragen [276]», спросила, не знает ли он, на чьё имя имеет смысл подавать такие заявления, он счёл, что она бредит или насмехается, но из-за этого чувства до боли искренней жалости, для другого человека бывшей бы вовсе необоснованной, он, должно быть, начал любить её ещё больше.

Ему мнилось, что, если смотреть сверху, лагерь напоминал свёрнутую вдвое Германию, а именно орла в профиль, стерилизатор будет глаз, бараки СС — крыло, а постройки Siemens & Halske AG — хвостовое оперение. В ложбинах за границей территории по утрам стоял туман, между ними и Уккермарком раскинулось поле, посреди которого лицом в землю лежала фигура с белым крестом на спине, не смываемым здешними ливнями, в кабинетах комендатуры всё это обсуждалось титанами, получившими ответственность после визита или спонтанно пришедшей на ум депеши, её было кому надиктовать, потом, несомненно, вертелось в головах так и эдак, вот приезжает начальник Освенцима, вот Гиммлер, вот ждут Красную армию, а ручательство на них, все перлюстраторы сидят в коридоре, их, в случае чего, можно спросить про ситуацию и сколько состоялось выходов за Grenzlinie [277] словами: «люблю», «спаси меня», «здесь плохо кормят». Когда две недели истекли, её ещё три дня продержали в бараке, подобное милосердие системе было не свойственно, скорее всего, по недосмотру, и вновь отправили на работы, даже не выказав удивления, что после всего она способна ходить, в эти дни в нерабочее время он навещал её, принося тайком еду и рассказывая всякую ерунду, поскольку говорить с ним она по-прежнему не желала; он оправдывал это её чудовищным положением, каковым здесь объяснялось всё что угодно, от смерти от обморожения летом до левитации.

Главный и единственный член жюри конкурса Герман Геринг послал вместо себя доверенное лицо, означенное в сопроводительных документах как «meine volle Verkörperung in Allem [278]», ну тут всё ясно, некий Баумбах, офицер люфтваффе, Кёгель смотрел из своей квартиры, как их автомобиль въехал в ворота, остановился подле нового помоста — он ещё подумал, какого чёрта тут делает этот помост — и они долго не выходили, у него за дверью был наготове секретарь, вызвал его, громко выкрикнув имя, сел за стол, тот перед ним, принялся диктовать свой распорядок на несколько дней вперёд, чего никогда не делал. На другой день привезли двойников, в общей сложности они прожили в лагере неделю, в конце которой и состоялся конкурс, на него Кёгель проник инкогнито, в финал вышли двое, Густав В. и ещё один человек, по слухам, отказывавшийся называть своё имя, за что его, и заодно для выяснения оного, не пытали в гестапо и вообще никак не воздействовали, это уже нечто из оккультно-идеологического обеспечения, и, кажется, он был протеже Хильшера.

После этого А. стал приглядываться к Богумиле, а она, тем временем, возможно, покорённая добротой — здесь за неё принималось простое отсутствие внимания, — влюбилась в Теодора. В конце лета 42-го у лагеря сменился комендант, вместо Кёгеля с 1 сентября назначили Фрица Зурена, до того служившего лагерфюрером, тогда, после конкурса и прибытия Зурена, что-то изменилось, это ощущалось сразу по выходу на службу с утра, он пребывал почти на грани того, чтобы признать себя жертвой, что такое зудит у него в голове и в чём необходимо разобраться? локальное изостатическое равновесие под его сапогами, он стал почти невыездным, а значит, более тонко чувствовал, как вулкан преобразуется в атолл, здесь ведь что-то было и до них, а может, они и были, но теперь это стёрлось из памяти, сколько лет уже тела отправляются в печь, имелся какой-то непознанный круговорот, надо лучше наблюдать за озером… точно, возможно, здесь зона субдукции, в последний интергляциал, вероятнее всего, это и началось, какая-нибудь мистическая сшибка коры со стратосферой, и прогоны Миланковича теперь напрямую способствуют Konzentration, нет уж, думал он, плетясь к лазарету, обтекая спешившие навстречу фигуры, любую платформу под данный труд не подогнать, но она, ясно, есть. Он сидел один в курилке позади карцера из красного церковного кирпича, пялился в перекрестье сетки, отстранённо гадая, под напряжением ли она, неожиданно подошла та самая Богумила, как только умудрилась, видимо, думала, что так можно — ходить, где ей заблагорассудится, — а Штайнер будет преследовать её чёрным вороном и отводить дула и хлысты, попросила стереть память Теодору до момента, когда он впервые увидел Гермину, чтобы тот мог заново пройтись по субъективным индикаторам счастья. Он посмотрел на неё, и показалось, что сейчас из-за сетки взметнётся гигантское щупальце или прилетит угловатый германский орёл, гнездящийся только на свастиках, и её вернут в строй до того, как он придёт в себя и сможет что-то пролепетать, у таких строптивых узниц апломб или уничтожался, или рос безоглядно, она, разумеется, понимала, что получит либо прямой отказ, либо вообще отговорки, приготовив некоторые мотивационные слова на сей случай. Теодор в его комнате хлопал глазами, он в ответ тоже начал, думая, не похоже ли это на издевательство, почти сразу фиксируя у себя внутри полное безразличие на сей счёт, поднялся, рассеянно начал снимать с полки книги одну за другой и как будто искал между страниц какую-то ценность, потом вдруг повернулся и признался, что сблизился с ним из-за любви Гермины, Анатолий поскорее выпроводил его, он очень сокрушался, позабыв нечто обретённое в лагере, что придётся обретать заново, но вёл себя послушно.

Штайнер негромко разговаривал со старшей по бараку, выглядело это диковато, он и не смотрел бы, если бы тот минутой ранее, когда он проходил мимо, не попросил его задержаться, был вечер, красное солнце близилось к заходу, в снегу виднелись геохоры чёрной земли, пронизывающий ветер бил в лицо, А. украдкой дотронулся до щеки и ощутил холод, вот он уже близко, взял под руку и повёл от крематория по аллее между бараков в сторону мужского лагеря, сразу начав разговор с просьбы стереть память Богумиле, он молчал, тот продолжал настаивать, сказал, что в случае необходимости сам приведёт её и подержит, ведь, насколько он понимает все эти дела, она этого всё равно не вспомнит, А. только и мог признать, выдавив это вслух, что, судя по всему, он понимает эти дела не так уж плохо, сказал, чтобы завтра приводил и был наготове и что держать не надо, а Теодор, таким образом, пострадал напрасно.

На протяжении более года страсти держались в узде, импульсы души, беспорядочные и излишние, затирались аскетизмом затяжного убийства, башни и псарни королевства из пустотелов и керамической облицовки, везувиновые швы, черепичные скаты, в которые в 45-м уже без изумления войдёт Красная армия, восставали и тянулись вверх, пронзая бараки и просвечивая, как призрак, соединяя рельсы и тени, забираясь под одеяла дрожавших по ночам надзирателей, а им, вопреки пропаганде, было навешано порядком про дела на Ostfront, национал-социализм колебался, может, уже пора выводить средства, в изгнании обороты придётся сбавить, любой гаучо набьёт тебе нацистское ебало за надменный взгляд по адресу его телеги, идеи с приставкой «анти» не могли понравиться этим прекрасным людям, за исключением, разве что, антисептика, если его насыплют в обе пригоршни. Чтоб им не пришлось шариться от Анд до Гран-Чако, от Ла-Платы до устья Параны, Пуль морально уничтожал Функа, тот выносил это молча, — лишь ночами позволяя себе сесть за стол, — и подмахивал римессы.

О действии прибора теперь знали только Иоганн и Светлана. Анатолий — было похоже, что он исподволь устраняет свидетелей — не мог ответить себе, какие теперь отношения между соединённой им, исковерканной войной парой, но Богумила пропала из поля зрения, и он подозревал, что он каким-то образом вывел её из числа заключённых и содержал где-то у себя, либо вообще вывез, сменяя зоны, кидая её в ковре или в тележке с матрасами в дальние углы пустынных вагонов, влекомых мимо начала новой жизни, просыпающейся сразу после того, как воронка остывает, подёргивается мальвином, земля ещё с закрытыми порами, даже не впитывает дождь; смотреть в след составу — становятся на колёса вразнобой, вереница уходит на Берлин вперевалку, на следующей станции всё перецепляется, и хорошо, если кто-то доезжает хоть до товарной под Нюрнбергом, фантом «Норд-экспресса», не влияющие на место поршневые двигатели позволяют совершать такие броски по запретной — уж теперь-то точно, поскольку об этом столько кричалось — земле, она уже очевидна, эта невозможность пребывать на одном месте, подкараулившая как явление всех германцев и ощутительно их соседей — братьев по плодам смешения арийцев с аборигенами, придя в себя и не имея представления о географии её тела ныне, едва открывающимися от кровоподтёков глазами смотрела в щель в стене вагона и видела пространства разбитого «Толлбоями» бетона, а в нём горла штолен с выведенными из строя «Трудолюбивыми Лизхен», задница болела после вчерашней пересадки, но назад она уже не вернётся.

А вот и она, без затянутых рубцами лакун на каком бедре ни возьми, с которой он так и не решил, как быть, явилась с просьбой стереть память Иоганну. После того давнего визита, когда он попросил стереть память Богумиле, А. развил кипучую деятельность, ходил в зону «Siemens» по три раза на дню, пытался найти в себе силы обратиться к кому-то, кто имел власть на месте и подкупить, а потом прозрел, что приобрести магнитофон можно и в Берлине в выходные, стал записывать все беседы, происходившие в комнате, ожидая ту, которую затеет Иоганн, когда у него созреет стоящая область применения. Покончить со знанием Штайнера было заманчиво, и нельзя сказать, что он не думал об этом, но не решался взяться за такое в одиночку, а вместе со Светланой, в которую тот даже не был влюблён, это вообще всё равно что с одной рукой вместо двух, обещал ей подумать, и довольно холодно, хотя сердце трепетало, велел явиться завтра за ответом, эти отсрочки вообще действовали на него как-то успокаивающе, заключённые, которым приспичило, шастали в дом охраны, когда заблагорассудится, атрофируя, надо думать, у себя все процессы, и непонятно, на благо ли столь освоенная Preußische Tugend [279], эта их вечная опредмеченная потребность, любовь… раз, два, иннервация, импульсы в лимбической системе, изменение мизансцены коммуникации, когда нельзя кричать через проволоку, не выходит пробудить веру в возможность труда без телесных наказаний, говорят, что в газовых камерах появляется всё больше надписей, следов от ногтей, но чувство закручивается, парит, люди открыты всему новому.

Когда она пришла в себя, всё изменилось, пока была в беспамятстве, он, скрепя сердце, не решаясь включить свет и потому долго примериваясь в сгущавшихся сумерках — за окном зажигались прожекторы, редко гавкали овчарки — ударил ей в область затылка, каковое место он в порывах чувств мечтал покрывать поцелуями, сказал, имело место покушение на жизнь коменданта, возможно, оно и сейчас ещё не окончено, по крайней мере, охрана не чувствует, что можно выдохнуть, но директива бегать по лагерю пока снята, ничего такого она не помнила и, как будто, ни в чём таком не могла участвовать, хотя и с удовольствием удавила бы эту мразь Кёгеля, что теперь ей надо давить Зурена и что с момента её выписки из больницы прошло почти два года, она должна была узнать не скоро, не раньше, чем у неё будет минимум возможностей в этом разобраться, он якобы подобрал её позади крематория, лежавшую без сознания, вероятнее всего, не пощадила проносившаяся мимо сила, попутная либо противопоставляемая режиму. Война была проиграна, Appelle [280] давно слушались вполуха, он сфальсифицировал справку, что такая-то такая-то не перенесла эксперимента и теперь уже смёрзлась с прочими в одном из мест, на плане эвакуации для этого не отведённых.

Чистокровные арийцы в этом крыле здания собирались на вечеринку через стенку от них, всякий раз они непременно разыгрывали чинный переход мужчин в сигарную после ужина, оставление дам щебетать о своём, пусть пока потыкают друг друга теми чёрными дилдо, к которым германцам как бы дан намёк стремиться, поймут, от чего всё реже, но всё-таки, воротят нос, то и дело прерываясь для регистрации шума и через него хода раута, он рассказывал ей новости о поиске всех причастных, периодическом и неустанном разоблачении участников и вообще обо всём, об экспериментах, казнях, приездах зондеркоманд, какие теперь пошли винкели, цитировал выписки из лагерного распорядка, упомянул, а потом по её просьбе и описал приезд настоящего рыцаря, которого то ли оживило Аненербе, то ли привёз из прошлого Зиверс, должно быть, повстречавший его у стен Иерусалима, когда, стоя на холме — ноги широко расставлены, плащ с алым подбоем развевается на горячем ветру — с ненавистью смотрел на alte Juden [281], перечислял, кого отобрали для уничтожения, кого для перевода во внешние лагеря, каковы по внешности новые надзирательницы, не загнулась ли Эмма Циммер, на самом деле, к тому времени обер-надзирательница уже сменилась, не подавилась ли чьим-нибудь хером Тереза Брандл, не удавилась ли на своих грязных трусах Ида Шрайтер и прочее подобное, половина из этого намечалось за торцовой перегородкой.

Она питала к нему какие угодно чувства, но только не любовь, она есть пик и воллюста, и мании, редкая штучка, так что он, сознавая это, не печалился прямо по всем фронтам, зато боялся Божьей кары за сотворённое с Герминой и Теодором, которая будет явлена ему в виде того, что Светлана влюбится в его товарища, однако и тот ей, по всей видимости, оставался безразличен. Он расхаживал по перрону и выискивал глазами Теодора, все вокруг обрядились в шинели, и он тоже, уже близкий к бешенству, возможность уехать отсюда на два дня он сегодня, по теодоровой милости, уже упустил, Светлана, очевидно, тоже настроилась побыть одна, отдохнуть от него, придётся и её разочаровать. Фашисты курили группами, провожали взглядами угрюмых женщин в меховых воротниках, гребень рельс блестел, шпалы засалены, бетон с двух сторон выметен от листьев, именно на нём те люди в особой зоне получали удар первого разочарования, граничившего со страхом самой кромкой, не более того, рёгот охранников позади него пропитался и их горечью, у клумбы стояли синие бочки, на каждой виднелась маркировка в виде черепа в германской фуражке, мальчонка при полном параде войск СС, в форме по мерке, скакал по ним, словно это классики, из одинокого вагона, давно отцепленного, охранники выкатывали деревянные рамы на колёсах, на них висели длинные хрустальные люстры в человеческий рост, катили по четыре человека на каждую, волокли по перрону, стекло дребезжало, как и шарниры, всем говорили, что Сталинград почти покорён, завтра, завтра, Паулюс там всех нагибает, крутит вертикально указательным, и Волга, к которой группа их войск вышла сразу, расступается, а Мамаев курган исторгает засевших на нём русских солдат, и те летят по траектории радуги к ногам der Sieger [282]; он тронул его сзади за плечо, он подскочил, вынырнув из своих мыслей, решил не тянуть и прямо сказал, что у него есть возможность стереть память Гермине (к тому времени он делал это уже восемь раз), после чего, при определённых обстоятельствах, которые должен будет создать сам Теодор, она влюбится в него. Он отказался, выказывая ужас от предложения тем, что пятился спиной по перрону и наткнулся на группу фрицев, все гренадёрского роста, приняли его со смешками, поддержали под локти и затёрли к себе, странно, что он вот так сразу поверил, для него это символизировало разрыв, но не такой уж и болезненный в этой всеобщей атмосфере скорого конца.

Шёл дождь, над головой всё чаще летали цеппелины в процессе поиска, стреляли прожекторами в лужи, а те какую-то часть света перемещали на сапоги, с них во внутренний лагерь сбрасывались Strickleitern [283], но по ним никто не поднимался и не спускался, однажды А., возвращаясь со службы в глубокой задумчивости, запутался в такой и с ужасом увидел, что вокруг в них же трепыхались ещё какие-то люди, и все они напоминали мух, прилипших к клейкой ленте, это его отрезвило. Вести с фронта приходили неутешительные, и надзиратели обоих полов, как будто желая напоследок отдать и другую автономную силу, плохо разбирая гендер, под эгидой которого происходило совокупление, уже не думали о завтрашнем дне. Он спасался тем, что всё чаще приводил к себе Светлану, оставлял ночевать, она отдалась ему несколько раз — по скверному стечению обстоятельств это бывало как раз в те дни, когда он чувствовал себя разбитым после свиданий с Герминой, она входит, уже без исподнего, сапоги из чёртовой кожи продлены нашивками до середины бёдер, в глазах эготизм; да он и вообще-то не питал особенной страсти к сексу в значении «коитус», — но всё равно не полюбила. Штайнер уже сделался штандартенфюрером, однажды утром он нарисовался в его дверном проёме, до того качал дверь из коридора, будто проверяя петли, прикрученные орлами внутрь, прежде чем войти и втравить его в смертельную опасность, неторопливо изучал комнату, во взгляде ни толики сомнения или расположения, от ужаса Анатолий едва не забыл включить плёнку, вскочил, начал расхаживать, лихорадочно соображая, как это замаскировать, жался спиной к шторам, Ш. сказал, что они будут стирать память Гиммлеру, собирающемуся посетить лагерь, заманчиво, надо бы сесть и перебрать, что ему терять, какой вообще эмоциональный фон, когда близится конец и, более того, когда в его силах этот конец ускорить.

Анатолий влетел в комнату, — руки трясутся, щека горит, — распахнул сундук и стал швырять за себя листы с инструкциями касательно Светланы на все случаи её жизни, за которую он отвечал, график менструаций, список подарков на новый год, незаконченная вышивка, прогрессивная характеристика по декадам, коллаж из страниц её медицинской карточки с красными крестами на проблемных зонах, дневник наблюдения после стирания, наполовину фетиши, наполовину её смертный приговор, усеивать ими пространство — шаг не столько опрометчивый, у него и других оттенков изрядно, от края предательства до края решения задачи сокрытия военных преступлений, вот человек, ещё до конца ничего не решил, но швыряет, а сам просил ему доверять, это всё, однако, его только подстёгивало, разогнулся, принялся плясать на листах, надрывая свои же вердикты, полные страстей, развёрнутые намёки отдать всё, для него gewöhnlicher Faschismus [284] был таков, кадр отъезжает, видно всё общежитие, два этажа, на каждом по пять освещённых жёлтым всплеском окон, раздвинутые шторы, десять сцен в проёмах сквозь редкий снег, кто-то танцует с невидимым партнёром, кто-то висит на медном абажуре под потолком и поднимает ноги к груди, кто-то в спешке пакует вещи, периодически прыгая на крышке чемодана, другой мастурбирует на вид лагеря, стоя на подоконнике, держась левой рукой за карниз, другой штопает форму под настольной лампой, другой ебёт разложенный на письменном столе труп, другой с безразличным лицом крутит ручку направленной в окно кинокамеры, другой держит в обеих руках по вставной челюсти и двигает ими навстречу друг другу, озвучивая, другой заколачивает изнутри входную дверь необрезной доской, в его проёме видна слабая вспышка, ему теперь десять лет, он рассчитал, что точно не успеет вновь изобрести прибор до того, как закончится война.

[284] Обыкновенный фашизм (нем.).

[283] Верёвочные лестницы (нем.).

[282] Победителей (нем.).

[271] Газ (нем.).

[270] Заштопанные брюки (нем.).

[269] Уничтожение трудом (нем.).

[268] Газовая камера (нем.).

[267] Цех (нем.).

[266] Комендатура (нем.).

[265] Лазарет (нем.).

[264] Орлом (нем.).

[263] Дом надзирателей (нем.).

[262] Решение еврейского вопроса (нем.).

[281] Древних евреев (нем.).

[280] Переклички (нем.).

[279] Прусская добродетель (нем.).

[278] Полное моё воплощение во всём (нем.).

[277] Ограничительная линия (нем.).

[276] Подавать заявления об освобождении на имя управления лагеря не имеет смысла (нем.).

[275] Третий рейх (нем.).

[274] Зубной кабинет (нем.).

[273] Спортивные праздники (нем.).

[272] Труд (нем.).

Глава пятнадцатая

Их роли

Л.Г.

Л.Г. стоял на круглом балконе санатория имени Челюскинцев, кричал вниз, там на волнорезе полоскал ноги в море его второй ассистент, приставленный КГБ, но уже переметнувшийся на правильную сторону.

В 70-х нажим, устранение, депортации, уикенды в тайных тюрьмах стали более утончёнными. Допускались и прогулки под руку у всех на глазах, и на такси до хлебозавода, чтобы там, за этажерками на шарнирных колёсах, сплошь в дорожных батонах, «поделиться» информацией. Сотрудники целыми днями стояли в воротах психиатрических больниц и манили пальцем, прерываясь вычеркнуть фамилию в тетради — злоупотребление диагнозом и ограничение фундаментальных прав по нониусу с километр. Он давно пребывал в зоне риска, потенциальный источник идеологической диверсии, они даже не представляли себе насколько. Его пас девятый отдел пятого управления, ребята, работавшие по Солженицыну. Тайком передавался, да и сейчас, надо думать, передаётся «Раковый корпус» в самиздате, отнюдь не шутники подменяют страницы на свои, искусственно состаренные, где, по их мнению, два-три абзаца должны начинаться чуть по-иному. После войны мятежные тексты приобрели такие фабулы и диалоги, что теперь это кинжалы из плазмы, которым нельзя касаться земли, если, конечно, есть план её сохранить.

— Большинство не ве-е-рит в переселение душ, — видимо, продолжая прерванный разговор.

— Межеумки, что ещё тут скажешь? — тихо и печально произнёс ассистент, неотрывно взирая на волны.

— Я написал Кюнне, — оглядываясь в фойе и снова ловя в фокус помощника внизу на волнорезе.

На террасе они случайно встретили Виталия Жданова с женой и дочерью лет семи. Лучезарная советская первоклашка, полностью на обеспечении интеллигентных родителей и государства, крепко держащаяся за свои банты. Он был приятно удивлён, сели за стол вместе. Сквозь открытые окна с моря дул приятный ветерок, воротники были свободны, играла тема из «Черёмушек» Шостаковича.

— Ну, как там идут дела во ВГИКе? — поинтересовался он, в шутку поточив нож о вилку.

— Могло быть и лучше, не правда ли, отец? — цепко глядя в лицо режиссёра.

— Вот как? — он прокашлялся, покосился на ассистента.

— Об образе-движении никакого понятия, я чуть со стула не упала, когда отец рассказал.

— Это ты об имитации естественного восприятия, я что-то не понял?

— Да обо всём, обо всём, — она сняла деревянной палочкой подтаявший верхний слой с шара и отправила в рот. — Раньше, когда требовалось восстановить движение, его восстанавливали, уже исходя не из формальных трансцендентных элементов, то есть чего, отец? — она локтем пихнула Жданова в бок.

— Поз, — сказал Виталий Николаевич.

— Правильно. А из имманентных материальных элементов, то бишь…

— Срезов.

— Вот именно, срезов. А для тамошней профессуры это тёмный лес, — она посмотрела на Л.Г., повернувшегося к ассистенту.

— Дезурбанизация душ? — нерешительно пробормотал тот.

— Вот ещё. Когда я кладу сахар в стакан с водой, мне приходится ждать, когда тот растает. Вот о чём я говорю.

— Хм… да уж… Ну а вы бывали уже у мужа на работе?

— Нет… нет, ещё не успела.

— Куда уж тебе успеть, — себе под нос, ковыряя в мороженом и болтая ногами.

— Ну хорошо, — он начал заводиться. — Раз уж пошёл такой разговор, любопытно послушать юного гения на тему кадров.

— Типичная ошибка. Хотя чему я удивляюсь, вы же просто статист, вы вообще кто? Есть хоть что-то, что я должна о вас знать? Отец, кто это?

— Кажется, ммм… Леон… ид… ард…

— В чём его ошибка, отец?

— Он, как и все остальные, хочет покуражиться за твой счёт, — быстро ответил Виталий Николаевич.

— Позволю я ему это?

— В зависимости от того, как сложится ситуация.

— Как по мне, ну, если особо не углубляться, к чему нас и не располагает эта обстановка типичного советского курорта, кадр обладает опосредованной функцией записи информации, не только визуальной, но и звуковой. Вы их выстраивать не умеете, уж простите за прямоту. Сколько я ни смотрела ваш этот путь, ни динамической конструкции в действии, ни связи с заполняющими его сценами, ни пространственной позиции из параллелей и диагоналей, которая возникла бы по вашему замыслу. Вы вообще в курсе, что кадрирование представляет собой ограничение в любом случае?

— Однако.

— Вот Герман — другое дело.

— Однако.

— Вы вообще где учились?

— В театральной студии при Иркутском драмтеатре.

— А в каком-нибудь человеческом месте?

— Во ВГИКе.

— Ну а я о чём! Видишь, отец?

— Да.

— Разговор что?

— Закольцевался.

— Закольцевался, а я доела. Пошли отсюда.

Часов через пять они были в курзале на прогоне. Одним глазом он читал письмо из «Мосфильма», где сообщалось, что снимать про атомные бомбардировки можно только идя через арки цензуры, а их портал за порталом, портал за порталом. Без разницы, что это Ромм написал, отделил подстрочник от «Обыкновенного фашизма» — Сизов, пытаясь усидеть на новом месте, перестраховывался. Но он уже отснял сцены, не монтировав пока, думая соединить прихотливо и где-то полагаясь на авось. У Германа в «Проверке на дорогах» нечто такое зарождалось, чего только стоил этот убийственный взгляд в камеру, ну а он начнёт с того, что возьмёт сценарием, не исключая, однако, нешаблонных ходов во время процесса; как же тяжело время опережать, в нём все видят комедиографа, а будет драматург, натренированный, вот парадокс, — хотя тут кинематограф как раз и перетёк в жизнь, — на явлении с того света. Вдохновлялся он, на первых порах, само собой, сценарием Ромма.

На сцене читали роли по очереди артисты разной величины, он даже Плятта заполучил, хотя тот приехал больше покупаться в море; никак не мог определиться, кого читать Вицину, почти все подсматривали в текст, ну, это ничего, они прямо жаждали открыться, пусть и морочили голову брюзжанием.

— 11 ноября 1970-го года, час 34 минуты пополудни, маяк на западном побережье… какого острова?!.. у трибуны Христофор Теодорович Ртищев…

— Да не Ртищев, а Радищев, я вообще-то пару месяцев не разгибался.

— Теодорович Радищев.

Встреча была назначена на нейтральной территории, в фойе «Интуриста». Делёз, Дали и Л.Г., потиравший руки, поскольку подборка подручных казалась самой выверенной для его целей. Сели в кресла с велюровой обивкой вокруг стеклянного столика фабричного производства, он достал из-за пазухи бутылку водки и три раздвижные стопки, налил, полуотвернувшись от администратора, протянул каждому. Он ждал, что они будут понимать друг друга с полуслова, так и получилось. Вручил им словари, чтоб никого не обижать, но собирался модерировать беседу сам, исключительно обсуждение плана, ну и некоторых всего лишь концептуальных нюансов, кого в каком порядке указывать в титрах и на афишах, если до этого дойдёт. Делёз был настроен мрачно и глубоко убеждён, что в их бытие навряд ли, но как только последний испустит дух, всё и закрутится, а там уже, если сейчас они не договорятся, станут решать другие… и вставят везде Л.Г., влез Сальвадор, левой рукой крутя ус, а правой легонько стукая себя набалдашником трости в висок, а значит, ничего принципиально не изменится.

— Коллеги, — угрюмо, чтобы произвести впечатление, чтобы они поняли, насколько всё серьёзно, — я прошу вас ещё раз прислушаться к себе и ответить согласием только в том случае, если это дело и вашей жизни тоже. Ради банальной помощи коллеге по цеху соглашаться не стоит.

Дали захохотал, он не считал его коллегой по цеху.

В стеклянных дверях возникла японская делегация, он расстегнул молнию на брюках от туфли до колена, там на клейкой ленте держался небольшой, согнутый по форме икроножной мышцы альбом. Он отодрал его с волосами и начал зарисовывать их, кивнув, мол, потом пойдёт им в топку, в декорации или, возможно, как ликбез гримёрам. Д. смотрел в панорамное окно вестибюля, в Москве шёл снег, он стал анализировать Полярный круг, заставил себя перенестись туда мыслью так мощно, чтоб это было похлеще прыжка из вертолёта, радикальная имманентность опыту. Его начала бить дрожь, на висках кристаллизовался иней, нос посинел, он счёл момент удачным и налил ещё водки.

Позже они широко шагали втроём по Арбату, спеша на некий квартирник, где готовилось кое-что в пику соцреализма, Л.Г. пообещал всехпровести. КГБ следил за ними на трёх Волгах, пешие агенты также вели. В архивах своей конторы, как ему рассказал один сопереживавший их делу освед, нашли похожий случай, не такого, разумеется, масштаба, ну да тогда и не переживали войн, как Великая Отечественная, и не развенчивали фигур, как Сталин. Народ сейчас мыслил и делал всё шире, видя каверны в сочетаниях несочетаемого, в глубине и последствиях.

Они подошли к дому на Берсеневской набережной с разных сторон, встретившись в одном из дворов. Л.Г. накануне вкратце описал соратникам количество чекистов внутри, 506 квартир, в четверти из них сидят сочувствующие их гонителям, без исключения консьержи, лифтёры и дворники — это они. Ключи от всех помещений, презрение и подозрительность к новым лицам. Могут, действуя на автомате, спрятать иностранца в конспиративной, едва учуют его инаковость, ха-ха. Они целили к пустоте между десятым и двенадцатым подъездами. Он пожал обоим руки на прощание и удалился в центр двора. Дали начал собирать стремянку. Прикрутил к мольберту ножки, раскрыл и достал из гнезда баллон, пристёгнутый ремешком.

Слова, которые Д. последние два дня учил по-русски, — это «Генрих Ягода», «призрак», «взрыв гробницы» и «самопоглощение». На него среагировал комендант из пятого подъезда, остановился в раскрытом дверном проёме и посмотрел с подозрением, меж тем уже начался экстрасенсорный приступ, левиафан строения стал подчинять его себе и страгивать к стезе немного другой философии. Заколоченные в квартирах дочери репрессированных, сквозная слышимость, предложения в точке выхода образовывали прихотливую и устрашающую конструкцию, ее машинописные копии ложились на несколько столов в разных учреждениях, до того сросшихся с Москвой и озвучивавшим отсюда условия жизни аппаратом, что мало кто задумывался ходить не в «Ударник» или о занавесе вокруг союза, который уже можно было потрогать, то есть нельзя, конечно; болота, соляные склады, тракт каторжников, расстрелы политических, дурная слава среди бояр, гулкие шаги по ступеням в ночи, не нужно никого искать, достаточно просто прийти с двумя-тремя сотрудниками за спиной в плащах с пропиткой из бутадиен-натриевого каучука, а с другой стороны двери «Шостакович» стоит одетый, с чемоданом, с предчувствием облегчения, всё не наступающего.

Переговорив с ним, — тот выдал всё не так из-за приступа, — он бегом скрылся в доме. Д. уже заретушировал прямоугольник два с половиной на полтора метра на стене между подъездами и взялся за валик. Он его прикрывал, посматривая на вертикаль балконов левее. На девятом этаже был свешен медный поднос на четырёх цепочках от углов, сходящихся в одну, что на нём, снизу не представлялось возможным различить, хотя он и знал это. Д. имел инструкцию в условиях ограниченного времени больше сосредоточиться на изображении в проёме, нежели на нём самом. Что именно, заранее не обсуждали, он не исключал, что тот и сам не знал этого, намереваясь импровизировать по ауре места. Стремянка плотно стояла в слякоти, он — на две ступени выше, как и следовало по концептосфере. Создавал нечто, будучи оторванным от общей всем поверхности; это была и галактика во всей красе, и современная квартирная обстановка в ней, и средневековый кабинет в замке, и бункер с радиолокационной антенной, одно перетекало в другое, фрагмент крематория в фрагмент ракеты, тропическая поросль пробивалась из обнажённого двигателя подводной лодки, из набора переписчика взмывал космический лифт, оригинальностью могущий пустить культуру граффити в иную сторону, отодвинуть появление трафаретов на век или два; голые туземные женщины под пальмами, где кокосов всегда по два и они похожи на мужские яички, высыпающие из поезда евреи видят, как встречающие на перроне фашисты превращаются в тундру, а та в зады арестантской кареты… Три дня назад Дали ходил тренироваться на Хитровскую площадь, нашёл посреди неё Электромеханический техникум, возвратившись с чем-то другим в и без того безумных глазах.

Когда он вошёл в переулок, на восток под острым углом слева от Солянки, всё изменилось. Весь его интроспективный самоанализ вместе с иберийским неистовством и католической мистикой пошли псу под хвост. Он наблюдал ретро и русский бунт, и православное визионерство. Ну что тут говорить, если у него встал ещё напротив церкви Николая Чудотворца, а он заметил это, лишь по второму кругу обойдя техникум. Стало очевидно, что одна из великих целей его реализма, наряду с Гитлером, кино, атомной бомбой, католицизмом, футболом, Вильгельмом Теллем, временем, заключением под стражу, Ренессансом, автобиографией, музейным стилем, революцией и омлетом, здесь.

Из других переулков, выходящих на площадь, веяло холодом. В техникуме горели окна, в несколько нижних он заглянул и понял, что это неверный след, контроль со стороны разума не разоблачался, нет, он облачался в глупые и многословные следствия того, что Эйнштейн выразил уравнением из двадцати восьми символов. На чердаках иных домов кто-то прятался. В подземельях выше и ниже тоннелей метро кто-то жил и, более того, пытался действовать. Если бы восемьдесят лет назад местные жители потрудились записывать свои сновидения сразу после пробуждения, то не понадобились бы ни Бретон, ни Фрейд. Чёрт подери, кажется, он нашёл эту самую брахму, кормящую мать магии, иронии, секса и психического мира истериков. Кто-то скандалил в одной из квартир, неясно в какой. Женщина кричала по-русски, если бы посмотрел туда — он знал, — то увидел бы вырывающийся из форточки пар. Сумерки сгущались, уже воцарившись над всей остальной Москвой, они с известной фундаментальной физической постоянной стекали отовсюду по склонам. Мыслительная машина художника, оснащённая, помимо стаканчиков с горячим молоком и мании величия, ещё и ницшеанской волей к власти, пребывала в ступоре, даже страшно стало, сколько времени и какое число свидетельств физиологических функций его организма понадобится, чтобы описать всё произошедшее в нём, чтобы выразить это причастие. Он брёл спиной к несуществующей площади, справа врезалось нечто большое и живое, обладавшее отчётливым запахом и, скорее всего, в одежде, его развернуло в сторону Яузского бульвара, и он потащился туда. Сзади в голову ударил снежок, очень больно, следом шли две женщины, он тут же расстался со всем, что имел, кроме пуленов с солеретами, лосин и кивера.

Через двор к ним бежали трое консьержей-мордоворотов, много окон уже было открыто, и жильцы завороженно взирали, замерев подбородками над фикусами, простоволосые, в белых майках и трико, академики в помпезных халатах с кистями, под ними рубашки, в разрезах воротов платки, только что покинули кабинеты, которые в здешней планировке в шесть раз больше кухонь, народные артистки с высокими причёсками, из-за чего приходилось садиться в такси несколько дольше, их великовозрастные и не столь гениальные дети курили на балконах, пуская в квартиры холод, пропитанный запахом табака. Михаил Шатров узнал его, но они были всего лишь шапочно знакомы, поэтому он не стал ему махать. Фрума Ефимовна Ростова-Щорс с одного, похоже, взгляда поняла и, кажется, впервые за много лет улыбнулась. Он доканчивал очертания подъезда, поднос опустился ещё и уже свисал на уровне третьего этажа. Л.Г., весь напружиненный, готовился к встрече. Делёз медленно кружился на одном месте в середине гигантского колодца, помалу поднимая руки, закрыв глаза.

Трумэн

Следующий день, неужто тот мозгляк всё это написал?

Зала в охотничьем доме была перегорожена пологом из шкур, он стоял на границе, держа угол завесы отброшенным, и сомневался, куда ему пойти, ставя для себя вопрос в иной форме, «где мне остаться?». С одной стороны имелась кровать под балдахином, встроенная изголовьем в отделанную камнем нишу, и сундуки, заменяющие всю мебель, плюс камин. С другой — раньше полагалось демонстрировать публичную власть, то есть жить, в отблесках пламени, вне одиночества, в декорациях для индивидуальной авантюры, в непрерывном и тщательно ритуализованном служении непонятно чему. Диане или просто казням. На контакты с внешним миром падало подозрение в нечистоте. Всё-таки сел за сундук в передней части, расположил лист на скате и в письменном виде начал высказываться, привычно обходя остриём своего монблана заклёпки и двигая лист. Всё об этом топике про атомную войну, в том числе и очерк, который Радищев заставлял его записать с указанием времени и места, в чём он не видел никакой практической надобности.

В окно что-то ударилось, так и знал, что не стоило их расширять. Тяжело поднялся, подошёл и выглянул из-за стены, тут же раздался ещё один удар. Снаружи стоял худой человек в массивных очках и клетчатом пиджаке поверх водолазки, в руках кистевая рогатка для прикорма рыбы.

— Leopold, exit, — игриво закричал пришелец и тут же добавил, — exit, cowardly coward.

Почему это он подлый, да ещё и трус, да ещё и Леопольд? Что за дикарство и убийственность стали твориться на бедной далёкой Тасмании? Может, визитёр ошибся охотничьим домиком?

Он, — тут приходилось ступить в область презумпций, чего он всегда старался избегать, — обязан был высказаться, с железной фактурой, разумеется, и на сей счёт. Странно, что заставляет выпустить когти, спрятать когти, выпустить когти, спрятать когти, но подобный акт посвящения в физики-ядерщики практиковался во времена его президентства в Лос-Аламос, о чём он и доложил — а по-другому это не назвать — этому властному человеку, просто прибившему его компетенцией, несколькими древними паролями и доказательствами сопричастности ритуалу, о существовании которого он долгие годы насильно забывал. Но мост вышел из пазов в бодлаке стелящемся, рыцари скатились обратно. Начинался сразу от замка, должна была уйти прорва масла смазывать. Место, где фашистские археологи открыли жизнь, располагалось перед родовым гнездом Новых замков, а, следовательно, Роберта. Отдаёт фальсификацией исторических событий, расследовать которые представляется непростым свершением, эта история, изложенная с разных концов, вмещала много такого, чего нельзя знать наверняка. Он готов был бросить пить за хотя бы намёк на то, откуда Радищев это берёт, зачастую оказываясь единственным источником сведений. Но он никак не может претендовать на истинность в связи с тем, что в сочинение, насколько понял чтец в его лице, вмешиваются многие подозрительные лица со своей точкой зрения, какие сценаристы, а какие ещё и режиссёры, fucking камеоисты, категоричной и часто подкрепляемой потоком исторических же фиксаций.

…тем более оставалось всё меньше времени. Он не успевал править все его вставки с должным вниманием, часто от смеха болел живот, от возмущения едва не случался сердечный приступ. Тхить Куанг Дык совершил самосожжение уже девять лет назад, а он всё ещё топтался с этимологией слова «информация».

Поездка Оппенгеймера в Европу описывалась как непрекращающийся ряд буффонад, настоящая ироикомическая поэма. Например, только ступив на борт парохода, он сразу упал на спину, взвив банановую кожуру в декольте жене знаменитого дирижёра, от чего всё и затанцевало. Или эти возмутительные тирады, подумать только, кто-то догадался приписать их Л.К., который был частью плана, что, в свою очередь, было частью его плана. Он, судя по всему, встречался с Робертом в Гёттингене, где не говорил с ним, а исключительно пророчил так, что тот и слова произнести не мог, такое, оказывается, бывало в обращении не только к Прохорову или к Шальнову. Словом, подводя итог, в нём бурлил всё больший и больший скепсис касательно достоверности описываемых на той тысяче перипетий, последний бой на руинах мира он вообще просто проглядел по диагонали. Кроме того, и это самое возмутительное и загадочное, он беззастенчиво прислал ему на ознакомление фрагмент, в котором депрессивный антураж был выше толерантности — описывалась их с ними посиделка; это-то там при чём? Он места себе не находил. Его святая правда дополнялась и урезалась так… по-видимому, это было ему выгодно, хотя он и ума не мог приложить, для чего, вероятно, не поймёт, не дочитав, а если и дочитает однажды, то всё равно ничего не поймёт или позабудет, с чего всё началось.

Попытался выйти на улицу, дверь поддавалась чрезвычайно туго, он давил плечом, позвоночник начал отзываться болью, тот процесс сильно подкосил его здоровье. Уже разъярённый, он бросился в щель, поскользнулся на конвертах, насыпанных горкой, и упал на задницу поверх них. Вскрывал уже отрешённо, перегорев.

Вообще, сколько он о нём вызнал, можно было заключить, что это очень странный человек, все старания вокруг книги, может, и давали ему отдохновенье, а может, он и сам всё так обставил или, по крайней мере… всё… всем рад, цели туманны, говорит, что хочет лишь написать хороший и правдивый апокалипсис, последнее выглядит совершенным издевательством, может, он и жаждет закрыть вопрос Третьей мировой в литературе, но только как и что будет проповедоваться в этой книжке? Всё настойчивее напоминал, что нужны ещё более подробные комментарии, да у него нет столько бумаги, текст оказывается запутанными кусками, между которыми совсем немного событийной логики. Пояснения к ним он вовсе не хочет писать и тратить на это оставшееся ему время.

Честь имею

Если напёрсток наполнить материей из нейтронной звезды, он будет весить около восьмисот миллионов тонн. Не меньшее усилие понадобилось бы, чтобы сдвинуть с места Л.К., заставившего вкатить его в руины некоего дома неподалёку от набережной и ждать указания оставить в покое. Как только он напал на след, Нюрнберг изменился, потускнел и наполнился другими запахами. Избирательная направленность восприятия сама, невольно, сосредоточилась на башнях, церквях, все они вдруг оказались на размытых задворках с неясным вертикальным фоном, монохромность серого, ни малейшего следа подчеркнуть арку или парадную со снятой дверью углём, под дождём, не достигающим земли, на какой-то иной мостовой, в каналах которой между камнями обитало гораздо больше микроорганизмов, живые реки бактерий перемещались в рамках расчерченного поля, их лабиринт понятен, не требует обзора с высоты, но ему подвержен; словно оказался не в таком уж и масштабном землемерном плане, дотошном, точно гамельнский крысолов, консервативном, с печатями в застывшей лаве несколько большего количества, словно оставить свой след на нём является чем-то более весомым, нежели простая констатация причастности, расчерченном задолго до, но при посредстве инструментария, который появится значительно после, присутствие в нём что-то влечёт автоматически, совершение скачка во времени в непривычной форме, не в той, в которой это мог бы выразить латиницей и цифрами коллективный разум Манхэттенского проекта. Когда он чуть позже дал понять слонявшемуся под выбитыми окнами Честь имею, что следует разместить объявление об открытии двух вакансий бульдозеристов и одной — экскаваторщика для выполнения единоразового задания, оплачиваемого, впрочем, по ставке директора банка, нет, по ставке нюрнбергского палача, требуемые качества: обе руки, обе ноги (протезы допускаются), моральная готовность к умеренному членовредительству, необязательно оба глаза, но один минимум, фундаментальные знания городских легенд Нюрнберга и в целом Средней Франконии, специализация на неповоротном отвале, руины, встретившие их на въезде и простиравшиеся до определённого момента, того самого, дальше которого невозможно взглянуть, возвратились.

Уточнять он ничего не стал, да он и не ответил бы. Их вояж — исследование всё новых концентрированных на той или иной катастрофе террас, расположенных амфитеатрами, этого никто из двоих и не оспаривал — по разорённой войной Европе подходил к концу, сыщиков он сильно изменил, и что их, патентованных звукоснимателей и мастеров подыскать предлог откланяться, ждало дальше, когда дело, сложенное, как оказывается, из многих других дел, в том числе и лукиановской эпохи, будет закрыто, оставалось неведомо. Эйфория от успехов, достигнутых глобализмом, давно сошла на нет, по крайней мере, для него, всё чаще отождествлявшего себя с именем «Василий», с изменившимся отношением ко всему, с местами выгоревшими эмоциями и урезанными донельзя переживаниями, разве что только за боли в простате.

На протяжении двух последовавших дней он записал пару кандидатов, ловко уходя от вопроса, в который день и час потребуется продемонстрировать искусство управления такой массивной с виду, но в то же время такой проворной и чуткой к командам машиной, отправлял их в библиотеку читать Geschichten [285], старался не уснуть, то есть не выказать слабость перед ним, в то время как он растворялся в представлениях горожан о видах чёрной магии, которые, по их мнению, были подвластны местным палачам. На самом деле, его занимал один конкретный, персона примечательная тем только, что имела, похоже, эмоциональный фон шире, чем у всей вместе взятой толпы, собиравшейся подле Воронова камня или платформы для утопления, или места обезглавливания, в те или иные дни, безошибочно их находя даже за Stadtmauer [286].

Этот человечный душегуб, исследователь справедливости и феноменов современного ему общества, тем сильнее наделялся в глазах союза горожан сверхъестественными навыками и знаниями; гравюры с мышечными системами, а для них просто с трупами, чью кожу ободрали при жизни, все случаи разграбления могил, все случаи пропажи тел в то время, когда они должны были быть отданы стихиям, зарисовки нелегальных эмпиризмов организованной преступности, кипучий фон фронтального, пандемического помешательства насчёт ведьмовства, однополые и разнополые соития со всевозможными сочетаниями демонов во главе с Дьяволом, за которые он карал и к которым, по мнению общественности, не мог не обращаться сам, всегда удерживаемое в голове «нечто худшее» по отношению к любому проявлению инаковости палача делали этого человека центром того, за чем стоят пристрастия и определённые ожидания, парадигмы и направленность субъекта, и тем страннее и невозможнее, по мнению случайно заметившего всё это Л.К., была его собственная Menschlichkeit [287].

Он стоял в тени руин и смотрел, как четверо американских солдат катят по Фюртерштрассе грубо сколоченную деревянную катушку с телефонным кабелем, выше их роста, а кабель — длиннее их кишок. Длиннее кишок всех вместе взятых подсудимых, но, пожалуй, Überlegenheit [288] производительности сразу не определить. Выполнял контрзадание — поиск водовоза было велено приостановить ради поиска сотрудника тюрьмы.

Равнины Европы помалу переставали вздрагивать, сдерживая отдачу, исходившую, как правило, из цельнолитых отверстий, но переданную не через них непосредственно. Комитет начальников штабов армии США уже принял директиву 1496/2. Индокитайская война уже началась, как будто никто не устал от войны. Птицы готовились сниматься с места; в туманных утрах над пастбищами, поди разбери с какой стороны, звон колокольчиков слышался всё гуще. Охотничьи угодья нацистов, древние пустоши и болотистые нагорья краснели на глазах, дождевые капли на листьях не высыхали неделями. Солнечные тоннели в старинных просеках сияли два раза в сутки, словно минование стрелкой всех цифр до десяти. Глубокие следы грузовиков покрывались отработанными органами дыхания деревьев, но кто-то всё ещё не мог надышаться. Это был поздний вечер эпохи, не так тщательно замкнутой, как кажется на первый взгляд, сменившиеся хозяева жизни собирались отметить переход грандиозным салютом, сразу после полуночи, зимой, подрядив поджигать фитили козлоногих мальчишек без собственного мнения, помалу возвращавшихся из глубин лесов, Форстенридского, Тевтобургского, Шорфхайде, Груневальда, по пути миновавших те самые нисколько не изменившиеся лежбища и засады разбойников, когда-то колесованных очередным воображаемым другом Л.К.

Вчера, под его негласным призором, его посещал тот самый человек, из-за которого, как оказалось, он выбрал руины у реки. Неприметный пожилой шваб, сухопарый, не так уж и потрёпанный войной, судя по всему; ещё неизвестно, что он поделывал в минувшие годы. Они долго разбирались во множественных конструкциях массивного деревянного кресла, раздутого в ножках и подлокотниках из-за того, что там помещались механизмы.

Сотрудник тюрьмы — weil Koch [289], приведенный им, на следующий день привёл своего дружка надзирателя, после допроса и построенных на этом злом интервью инструкциях обеспечившего явление начальника смены; для их целей его полномочий было даже чересчур. Он наслаждался своим нюрнбергским штабом, никто, кроме него, не представлял в должной мере, что здесь происходило когда-то, какие чувства и мысли сплетались в определённую полнокровную деятельность и в определённые полнокровные смыслы. Палач сначала связывал каждого преступника с местностью, из которой тот выкатился в мир человеческих трагедий, породив ещё одно их множество, прискорбную вереницу новостей и их последствий, а потом долго думал, чужеземец ли он, всё, что прилегает к Нюрнбергу — чужие ли земли? А если нет, то как он совершил то, что совершил?; и теперь я вынужден в который раз приступать к работе. Он до того погрузился в умозаключения, в связывание одного с другим, в превращение в палача, что собственное, вдруг возникшее у него благоговение перед людьми знатного происхождения оказалось сродни ушату непроверенной информации, каждой крупицей порождающей собственное ответвление с уходящим бесконечно далеко горизонтом.

Все три операции, которые готовились и осуществлялись из развалин на берегу Пегница, одно освобождение и два пленения, контрнезависимость, контрместь и контрнадежда, существовавшие в полной мере только в голове Л.К., перерождавшиеся каждую секунду, — ещё ничего не состоялось, а второй посвящённый уже сам не свой, худой, а ходит как грузный, смотрит на часы, но видит время куда более древнее, чем доступно хронографам, вздрагивает от крика неизвестно откуда взявшихся речных птиц, сошёл бы сейчас за своего в океанской империи, — требовали себе одну и ту же закулисную фигуру, тот, кто приближается к сути, всегда возрождает опыт, на постановке детективной пьесы, в грязи высохшего пруда, на планетарном складе товаров из хлопка, глядя на солнце, в интерлюдии малоподвижного антициклона, различая невооружённым глазом, как распространяется тлен, стоящую и там, во тьме проекта и во тьме ахроматического восприятия, в особой позе, позе бэттера, выверяющего безупречный замах и траекторию, одна из точек которой приходится между двух шейных позвонков бесконечного количества склонённых.

Артемида

Давеча Иулиан Николаевич бросил ей в своей очаровательной аффектной манере, что им должны нанести визит; кто? те, чьи полномочия и намерения так просто не распознать. Она потом искала в словаре, не обнаружив ничего похожего. В то же время эти трое были чем-то особенны, он, говоря с ней, местами нетипично мямлил, хотя обыкновенно рубил с плеча. Одним словом, она должна кланяться им до земли у ворот лечебницы, в случае чего скрасить путь в его кабинет. На её вопрос, что им здесь нужно, ответил, что поговорят с некоторыми пациентами. Она повторила вопрос, сказавши, что её более интересует предмет расследования, а не то, как они станут действовать. Тогда, скрепя сердце, он прошептал, что поищут Борноволокова.

— Это ваших рук дело? — строго, с плохо скрываемой яростью спросила она.

— Нет, они ведут собственное и полагают, что он по сию пору может прятаться в стенах, а у нас и так дефицит всего, кроме внимания маньяков.

Она пожала плечами и отправилась дать распоряжения младшим сёстрам и санитарам, припомнив потом, что таковых у них не заведено. Вопрос об уточнении, с кем ей говорить, оставила на потом, сэкономив повод зайти к нему во второй половине дня.

Сестра стояла на посту и искала их взглядом весьма прилежно. Слева возвышались Херсонские ворота, в 1787-м году их построили в честь шабаша по угодьям Солькурска двора Екатерины Ангальт-Цербстской. Сейчас за аркой маячил слон с бордовым портшезом на спине и широкими подвязками под низом живота. Приводимый в движение арабом, чёрным, как из ада, расположившимся между ушей, он планомерно шёл, намереваясь, судя по вектору, пройти сквозь них, что вполне могло удасться, если бы не портшез. Слон вошёл под арку и почти сразу остановился, с полога паланкина на ворота скользнула гибкая фигура. Одного взгляда на этих двоих хватало, чтобы понять: цели у них разные, но у обоих судьбоносные, скорее всего, задания. Слон хотел знать, что там на дне грааля Херсонской, этого ему не было видно в полной мере, и он тянул голову, ставя бивни вразрез с горизонтом, выдувая из сопла озабоченные кантаты, пока! а застрявшей с хобота золотой роте извоза в них уже слышалось презрение, безапелляционная звериная азбука; что пампа исключает компромиссы, они чувствовали даже не загривком, столько вынесшим, на каждом по дюжине хомутов из эктоплазмы, шлеи от них тянулись по холмам Солькурска, связывая людей теснее общих предков, обязательства и ситуации, чёрствость и исключения из правил. Погонщик был более мобилен, подвижность его бросилась в глаза, едва он принялся лавировать на склонённой голове. Перед ним стояли более рассеянные задачи, он человек и нужен людям. Несколько принятых заказов ассасинского толка, возникнуть в нескольких местах с закрытым лицом, серпом острее луча солнца сделать взмах и испариться до того, как кровь оросит место, где он пребывал мгновение назад.

Тот на воротах, даром что был в толстенных очках, извлёк из внутренней пристёжки фрака подзорную трубу, раздвинул и начал озираться, медленно переступая, словно сбитая с хода потоком воздуха юла, пока окуляр не нашёл их особняк в глубине сада. Он задержался на нём, выявляя известные ему признаки, после, она хорошо это почувствовала, труба нацелилась на неё саму. Закончить рассуждение не удалось, в тот миг, когда она всерьёз раздумывала подать ему какой-либо саркастический знак, на плечо легла чья-то рука, она подпрыгнула от неожиданности и обернулась. Почтальон. Он преглупо скалился, как, должно быть, делал всегда, когда хотел сгладить свои многие оплошности. Где-то она его уже видела. Начал танцевать вокруг с запечатанным конвертом на имя доктора, как будто преподавая па, она отшила его на другой тротуэр улицы, очертив проблему со слоном. Сама немедленно обратилась к воротам. Он уже куда-то делся, но не испарился мамонт, расположив колени передних тумб среди размётанной брусчатки, он создавал с обеих сторон затор из экипажей и телег.

Она быстро вскрыла, всегда интересовалась, как люди устраиваются, чтобы ещё и писать. Прочла, что некто Серапион Вуковар выражает решительный знак против допуска каких-либо жрецов к беседе с его племянниками, которых после смерти Арчибальда Вуковара он опекун, а именно Натана Вуковара и Анатолия Вуковара. Первой мыслью было окликнуть погонщика, но она одёрнула себя, припомнив, что нет ни малейших резонов, по крайней мере, существенных, полагать, что это те самые, кого ждёт доктор, те самые жрецы, кто это вообще? Потому осталась спокойно украшать мир на своём месте, глядя на разрешение затора, в обрамлении Херсонских ворот в этот осенний день, полный едва долетающих до Земли отголосков протуберанцев.

У извозчиков в халатах, уж точно у тех, которых случай поместил со стороны хобота, не возникло намерения пустить в дело плети, а если и да, то не по адресу слона, видимо, они кое-что смыслили в обращении с животными. Вот погонщика покарать было можно, имелся опыт мгновенной ненависти, хотя тот также держался из последних сил на покосившейся из-за преклонённых колен голове. Один, скорее всего, водовоз — после того отбытия из Москвы она особенно трепетала к ним в уважительность — с матом слез с телеги… тут сзади раздался недовольный крик доктора, из которого следовало, что гости уже внутри, а она проворонила. С большим сожалением Артемида устремилась в здание. Шла по дорожке и не верила своим глазам — за лечебницей восставала зелёно-красная сфера воздушного шара. Она поняла, что, вероятнее всего, это звенья одной цепи.

Готлиб

Окончание расследований Готлиба от лица Готлиба про то, как Готлиб за тем, что Бог пошлёт археологу — человеку, который честен сам с собой и признаёт, что иные вещи ещё обладают неясностью, наведывается в Иордань по следу феномена, когда свет равен сбросу на латеральное коленчатое тело, глаза перезатягиваются некоей смутной непрерывностью, наследующей, вероятнее всего, сопряжённым фокусным состояниям, превращаются в лампы с невидимой стеной без веса и без силы притяжения на конце; в Иордань в 1897-м году он примчался искать артефакт, при этом не будучи до конца уверен, с одной стороны, из области ли он истории побочных обстоятельств, истории по краям, вне привычных всем письменных источников, не факт, что осязаем, с другой стороны — не из противоположной ли вышеназванной истории истории наук, истории небезукоризненных, скверно доказанных форм овладения знанием, которые на протяжении всего своего существования, насчитывающего значимых интеллектуальных отрезков больше, чем Ветхий Завет, так и не приблизились к лиценциатству истой просвещённости, Елисея Новоиорданского, но узнал, что в лечебнице наблюдается внучка Виманн — сведения той же точности, что и назначение самой археологии — погоня не за концепциями, имиджами и очертаниями, представлениями одного объекта посредством другого, мишенями рефлексий, навязчивыми идеями, которые утаены или проявлены в дискурсах, но за самими дискурсами, — дискурсами в качестве осмысленной деятельности, подчиняющимися поведенческим шаблонам, могущая неосторожным выкриком, если хорошенько раззадорить, прояснить то, с чем он так и не разобрался в Ханау и Эльзасском монастыре в 1895-м, когда искал следы масона, известного братьям германистам, они как никто понимали важность переориентации по ходу действия и никогда не пытались сформулировать свою конечную цель по мере продвижения вперед, чтобы найти оправдание наивности изначальной точки отсчёта, более того — и в этом несомненное и неизбежное следствие подобной мудрости — они всё время спрашивали себя, не изменилась ли на протяжении пути их система координат, вообще принятая ими за основную система мира, но перескочил на участие в истории конфронтации ордена противодействия и лингвистов, орден завладел их первой книгой, спрятав ту в монастыре траппистов, а это уже есть последствие цепочки событий заговора, направленного на ревокацию всех войн посредством выдёргивания оси, наверное, можно было, напротив, следуя за течением подобий и «совместных бросаний», найти решение, еще менее реальное, нежели изменение положения планеты в её системе, вывода её за пределы системы, скорее эмоциональное, чем здравое и обоснованное, и более отдалённое от плана, нежели от произвольной средней степени воли, такое решение, возможно, и воодушевляет своей силой, но вместе с тем неразрывно сливает в медленно изменяемой солидарности самые противоположные явления, — имеется в виду консистентная сплошная среда, перемещение смысла, обретающего форму во множестве проявлений, которые, если и могут быть выражены универсальным языком, то этот язык — литература, Доротея Виманн, Клеменс Брентано и ещё некоторые составили блок противодействия, думая, что сюжеты исполняются, о чём неустанно думал и он, и ему стало мало, и неясно самому, принял ли он заказ у того странного тайлина и имел ли действительно место рассказ от лица Виманн, ещё раз город из закопчённых вертелов, сущая подноготная всех процедур с первым альманахом братьев, переход на заговор книг, впоследствии отнесённый на намерение сплавить в одну Кэрролла, Верна и Лескова, чему он также был сопричастен, неустанно сопоставлял и противопоставлял друг другу имеющиеся у него доказательства в одновременности, где они находились, отделял те из них, что лежали в другом календаре, находил сцепление, придающее им нетрадиционность, между ними и недискурсивными процессами реализации некоторых теорий, Клеменс Брентано не зря прятал первый сборник, вцепился в максиму и не отпускал, мол, книга — путь к убийствам, он узнал, что там-то на фронтисписе и имелась дедикация этой масонской иконе, подбитая до того обличающе, пять-шесть умозаключений на поверхности, и Паскуали словно голый, ищет, что очевидно, начинает искать саму, потому что археологическое исследование всегда использует множественное число: оно ведётся на многих уровнях, преодолевает разрывы и проходит сквозь стены; область его — там, где единства перекрываются, разделяются, прекращают своё перемещение вне зависимости от силы тяжести (тайные записки, заброшенные замки), противостоят друг другу и оставляют между собою интервалы, так он узнаёт историю Брентано, его сестрицы Беттины фон Арним и Ахима фон Арнима, её мужа, что гнали противление братьям, и тут выявляется третья линия его расследования: Иордань — Ханау — монастырь в Эльзасе; поиски в Ханау, сопровождаемые убийствами, и монастырь на Рейнской равнине, Ханау и Иордань проштампованы циклом нападений, конец про Ханау приводит к началу про Эльзас, а то в своей сути объясняет акции в Иордани.

Венанций

Балка летит, крайней точкой чертя разлом на графике, открывая дно могилы размером с трубопровод, меняя системы торговых трактов, создавая прецедент, раскалывая общество, словно Сена Париж, обличая берега, свивая холодный фронт с Балтики. Её подножье превращается в свалку вещей, сломанных с момента, как они начали движение, что далеко не спуск, близко не цивилизованно.

Он падал с неба в рясе и полосатых брюках, босой, гонимый жизнью или не позволявший себе вольностей, с полуразложившимся лицом. Где-то в одном месте ударился животом об угол, воздух вылетел из лёгких, малость не хватило температуры и атмосферного давления для пламени, захрипел, так и остался висеть, руки и ноги болтались, перстни начали сползать по ошмёткам плоти. Хоть он был худ, но вéсом начал тянуть тавр обратно в землю, обостряя угол, сгоняя с места обосновавшихся от стыка вдаль. Двое, крутившие барабан, покрылись испариной, вбежал командир с выпученными глазами, придерживая гладиус и шлем с гребнем, он и без вызова на ковёр видел перспективы, велел встать в исходную позицию и начал рубить ритм, но не считал, а причитал: ебать, ебать, ебать, ебать, ебать…

Всю обедню им испортил мост и Иуда Карагеоргиевич, вовсе не походивший на того человека с зализанными назад волосами и большими чёрными глазами, какой изображался на фотокарточке. До дела на зеке всей его жизни было ещё несколько, которые он так аттестовал и отдавался в соответствии с оценкой такого рода. В юности он день-деньской пропадал на Хитровке и мнил таковыми делами всякое вслед за прошлым удачным, исключая ежедневные облака обывателей, но включая марвихер-гопы с соображением на больше одного. Последняя гастроль в Москве оказалась не такая уж нерешающая, он послал в преисподнюю свою шайку, дозревал в одиночестве, не желая становиться тем, кем им четверым было предложено. Возвратился к отцу в Солькурск, внутренне открещиваясь, внешне не зная, что в Москве оставлена беременная от него девушка. Однажды ему придётся это признать. Себя он никогда не считал цветком жизни.

Оказывается, в той лечебнице содержалось двое его племянников. Собственно говоря, в какой в той? Да в той, у Херсонских ворот, ниже прелюдии Херсонской, для душевнобольных, которых он задумывал перебить. Звучит уж слишком дьявольски, особенно от человека вроде него, поверхностно знающего азбуку, поверхностно способного излагать, «воспоминания» вообще с патиной благородства. Опуская подробности, всё выглядит именно дико. Он же не бессердечный автоматон, заряженный на рекурсию лезвия, лунный свет пристаёт к кромке, ради самого взвития; пошёл на то, чтобы провести всю оставшуюся жизнь безвозвратно павшим из благих намерений, как теперь видно, извращённых, но тут виноваты помянутые жалоны его бытия. Отец как раз именно ту лечебницу и опекал. По случайному стечению обстоятельств из Москвы в Солькурск они с ним уехали едва ли не в соседних вагонах. Может, он и знал, что там содержались его родственники, может и нет, ха-ха-ха-ха-ха, удобно. Там точно жил и кое-как приходил в себя Арчибальд Вуковар, в сущности, ради него-то лечебница и была устроена.

Он собрал несколько маньяков себе на голову, что едва не прикончили его самого. Но он, истинный главарь шайки, нахватавшийся плохого у другого истинного главаря, опередил их. Обошёлся лишь намерением. Через несколько циклов поисков себя — всё его движение из обледенелого угла в соляной шахте, если разобраться, и представляло собой осознанную экспертизу чувств, ведь он даже не находил этого шебутного религиозника в детях или в Монахии, — он нос к носу столкнулся с нужным состоянием, лишь выбрав одиночество, когда его сыновья оказались втянуты в странные события на западе империи и не могли навещать отца.

Сейчас, вспоминая всё, было трудно понять, почему Серапион решил принять его в компаньоны, ещё тогда это казалось бредом сивой кобылы, он же мыслил только категориями шаек, как будто они намеревались плыть в Новый свет за кладом, разнообразить картографию и нарочито скучное существование лингвистов тайным городом, однако принял, превосходно зная, что он собирался взять грех на душу в отношении двух его племянников. По крайней мере, они были родственники, Натан с Анатолием приходились какими-то племянниками и ему тоже, может, их племянником был он сам. Одним словом, посредством земного воплощения Серапиона он обрёл то, что желал обрести, что не надо никого убивать, с другой стороны, некоторое время жил эдак возвышенно, да и подыскупить то-сё, имелась пара моментов.

У них уже, кажется, было всё с умом распространено, фитили ждали поджога, головки ракет смотрели в небо, предчувствие как перед повальным шмоном, пока ему не стукнуло в рассудок, что им непременно необходим принц. Кто? — округлил он тогда глаза. Потом понял, что вопрос решённый. Запуск и результат погубил подъёмный мост, закрывший собой сияние фейерверков в трёх часовых поясах, — к установлению которых Российская империя на тот момент так и не пришла, что довольно странно при её устройстве, но в духе, — в сторону Москвы от Кёнигсберга и стронувший ледник на Кебнекайсе и Гальхёпигген.

Он уже после поделился с ними, что был план взрывать во время начала встречи по лаун-теннису в 1913-м году. Ложь, они поняли это, когда он обронил, что встречей должен закончиться один начавшийся за восемь веков до этого крестовый поход, а в игре участвовали бы рыцари. В 1899-м году мост подняли из-за них, а именно посмотреть, поднимется ли он вовсе, чтоб осуществить это и во второй раз, возвращая их в замок. Иными словами, тем при любом развитии событий не дали бы бегать за мячиком вволю, даже если бы выстрелили во всех согласованных точках, ориентируясь на скачущие над лесом бацинеты, мост всё равно застил бы обозрение части людей, а часть вводил бы в неистовство.

Он задержался на этом свете, не зная верно, исполнил ли дело своей жизни либо только попытался исполнить. Пока он не искал инцидентов на свою шкуру, заново приглядывался к Монахии. Трудно сказать, сломался ли он в том спектакле. Сам не знал, можно ли считать согласие на него предательством, в претворении мира на земле он его не предавал и отговаривал принимать в их шайку принца, сам никогда не делал такого и не сделает.

Деукалайон

Через дюжину энергичных шагов башня за спиной растворилась в ночи. Было тихо, печати сидели плотно в гнёздах футляра и не являлись слабым местом его плана. В стороне реки проехал автомобиль с выключенными фарами — сгусток звука в непрестанно обращающемся в ничто мгновении. Выйдя из парка, он остановился и резко обернулся, прострелив взглядом улицу за собой, а потом аллею, по которой шёл. Где-то над Альпами пролетел самолёт — просто перевёрнутая страница его интенциональности. Глядя всего в два ограничиваемых тьмой направления, он видел весь город целиком, заключённый в лесное кольцо, заключённое в луговое кольцо, везде одинаковый сейчас, точно так же, как он был везде разный в двадцатилетние периоды мириадов ценностноориентированных квалиа, предшествовавшие обеим великим войнам. Он до сих пор не разобрался, в светомаскировке тут дело или в небывалом упадке культуры.

Раньше, помнится, здесь старались чем-то заниматься, мошенники всех мастей, угнетённые и порвавшие с планами на академизм одиночки, специализирующиеся на антропологии, медиевистике, археологии, евгенике, словом, на всём том, на что имелся общественный запрос, взаимодействовали не хуже чем Ding an sich [290] с чувственным созерцанием, ставили самый масштабный спектакль по пьесе «Естественный отбор», превращали теорию бисексуальности в антисемитизм, стригли купоны на Эре Водолея, чуть меньше на Эре Рыб, метали мешки с алхимическим песком с аэростатов, публиковали работы о том, как лёд падал на солнце, что все языки создали блондины, клепали свастику на знамя Ордена тамплиеров, считали доказанным, что Христос — электрический человек третичного периода, покидали стоячие места в опере, чтобы занять их в очереди на бесплатный суп, записывали Моисея во фрейдисты, путали расологию с вирусологией, переводили всё новое в новейшее, лунные кратеры — пузырьки на поверхности железа, как в дрожжевом тесте, пустота внутри Земли — управленческий ресурс для мирового закулисья, кофейни заменили библиотеки и национальное собрание, подготовка героического века не стояла на месте, обсуждали планы Земпера по захвату власти, небезосновательно замечали, что монголы и негры уже вооружаются против них, — он, после того как выиграл конкурс, как-то втянулся, понял, что в данный период жизни это его путь. Поспрашивал у окружающих в похожих мундирах, увешанных своеобразными знаками отличия, и решил мимикрировать в Вене, ходить по ней и представлять его фигуру за мольбертом там, где вздумается. Но от этой новой мистики, надо сказать, здесь не осталось и следа. Уже некоторое время он замечалпризнаки сверхновой мистики, связанной с грядущей битвой за Вену и особыми частями Красной армии, состоящими сплошь из призраков.

Он умел ходить тихо и умел — гулко, выдающееся владение сократительными тканями, которое, собственно, и помогло ему не оплошать в ответственный момент, так просто не утрачивалось, хотя он уже давно не посвящал развитию прежних установок столько времени и, более того, если и тренировался, то не нагруженный книгами, словно дух просвещения XVIII-го века наводящими вопросами.

Надо сказать, что участие в том соискательстве вместе с другими претендентами, имитаторами явно не от Бога, но в то же время дошедшими кое-куда по этому пути, ну почему же так неопределённо, вполне известно куда, один до групп сензитивности, другой до самых своеобразных и бесполезных интерпретаций кинохроники, третий до бесконечных атак на бытие, каждую из которых, по его мнению, он готовил всё лучше и лучше, четвёртый до должности ассистента стоматолога, лично для него ассоциировалось с этаким привилегированным восприятием чужих судеб в поре угасания. То, что они дошли, подразумевало, что и остановились.

В тот дождливый летний вечер три года назад им сначала показали лагерь, потом покормили вместе с закончившими смену надзирателями — чего только не читалось в их глазах, но чего не читалось, так это похоти, — потом отвели за некий холст с перспективным изображением на первую репетицию. Ходили слухи, что четверо из пятерых вряд ли покинут лагерь, и справедливо будет заметить, что к концу этой долгой недели, чья суббота не могла не состояться и напоминала собой некое тело без органов, — возможно там имелся мозг, возможно, — они оказались очень вымотаны в первую очередь психологически, лица осунулись, усы зачастую оставались на щётках, а они этого не замечали. Д. сразу уверился в своей победе, ведь он соревновался совершенно на ином уровне и далеко не с этими бедолагами, депортированными, интернированными, реадмиссированными, экстрадированными, сосланными, сожжёнными на костре, перемещёнными с дороги, восставшими из пепла не по своей воле.

Тут даже не требовалось раскладывать на компоненты реальность, философствовать, строго относиться, беспокоиться о природе и масштабе как конкурса в целом, так и его составляющих, которых он со скуки выделил более шести десятков, ничего такого; в крайнем случае он просто собирался напрячь в правильных местах с соответствующей тягой мышцы лица, в самом крайнем — наклеить усы, но в результате не понадобилось ни того, ни другого.

Он добрался до моста Райхсбрюке, взошёл на него и остановился приблизительно на середине, над самым глубоким местом, глядя на тёмный Дунай, который, однако, ощутимо двигался и взаимодействовал с волнующей панорамой, раскинувшейся в стороне космоса. Обычные звуки, сопровождавшие неспешное течение огромной реки, такие как вечный плеск, вечный гул перехода по ложу миллионов галлонов идеальной субстанции, берегущей жизнь куда эффективнее кислорода, не интересовали его; его интересовали виды. Техника их помещения в среду наблюдения существами, способными это осознавать, весьма занимала новоявленного перлюстратора, и застывшая перед неведомым тёмная Вена оказалась неплохим местом ещё раз поразмыслить над этим и сообразовать свои выводы с очередным реальным пейзажем, диким и в центре столицы европейского анклава. Если бы он всё-таки занялся сочинительством, как собирался в монастыре и ещё несколько лет после того, как его покинул, то герои, о которых он хотел поведать, а больше просто описывать их движение или покой во всех возможных точках, нулевых, минусовых и с запредельными числовыми значениями на линии, как раз походили на Дунай, на самые высокие места Земли, на солёную или пресную воду, на Китайскую стену. В случае диалогов между собой герои бы пели, в случае дачи объяснений могущественным структурам, полицейскому или судье, они бы лишь молчали, покоились или совершали свой обыкновенный моцион, выставляя власти предержащие идиотами и одновременно лишая их малейшего шанса реабилитироваться. Вот и эта река, вельтмейстер крупных планов и военного картографирования, та, что первая является, когда сверху нисходит свет, идеальна для пера, не склонного описывать эмоции. Она, пожалуй, входила в число тех вещей, установление места и важности которых уже не необходимо для поисков недостижимого истока, похоже — ведь действительно встречается всё больше и больше признаков этого — имеющего носителей примерно столько же, сколько и живых людей в мгновение обращения к предмету.

Перед уходом он выбросил футляр с печатями «Geprüft» и всевозможными орлами в обрамлении готического шрифта.

Его «чёрный кабинет» помещался на девятом этаже зенитной башни в саду Аугартен, снабжённой орудиями, а не в башне управления, как могло бы представляться, исходя из логики. Военная цензура с прошлого года перешла в подчинение Главного управления безопасности Рейха, но его деятельность курировало «Наследие предков», в чьи обязанности также входило некое идеологическое обеспечение, скорее всего, демистифицирующее былые страхи германцев, в основном описанные в сюжетах, собранных братьями Гримм, и мистифицирующее не столь очевидные области, о которых в предыдущих рейхах и думать не думали, скажем, о длине детородных органов атлантов. Ему, по большому счёту, было плевать, является ли он орудием по восстановлению древнегерманского мировоззрения или орудием по превращению антропософии из сомнительного учения в посла бренда движения за права текста, за постулат, что «всё и так текст», ему просто нравилось читать чужие письма. Ну вот, например, из последнего.

16 января 1945 года! Соратникам в нехристианский рай!

Соратники!!! Если вы ещё способны взять в руки нечто, содержащее в себе осмысленные взаимосвязи в виде хоть одноуровневого, хоть многоуровневого естественного языка, то самое, чего мы-то с вами за жизнь передержали достаточно, уж точно больше, чем какой-нибудь там Мартин Лютер вместе с Иоанном Тинкторисом, то возьмите! Вот это! Вот, я пишу вам, соратники, герои Отечественной войны и коммерческих вояжей! Тот лес, вы помните его, не сомневаюсь, стал для нас словно нулевая точка на декартовом кресте координат, как осколки после взрыва в замедленном действии мы расползлись прочь по всей розе ветров, и вот мы там, где есть, вытянув свой билет тогда. Кто из нас первый поверил графу? Возможно, двое или трое сразу? Или все сразу? Ну нет, если помните, я-то точно не поверил и, получается, зря! Как многие из нас не верили в нехристианский рай и вообще в рай — точно такая же, на мой взгляд, ситуация! Слыхал тут рассуждение, что, мол-де, лучше верить или говорить всем, что веришь: если ошибёшься — не беда, а если угадал, то не придётся краснеть перед архетипом или перед их размноженным народами набором. Вчера я умудрился обменять второй том «Анны Карениной» того издания Сытина девятьсот четырнадцатого года, ну, вы знаете, где перед иллюстрациями ещё имеются эти листы прозрачной бумаги, на три фунта хлеба! так что хватку я не потерял; более того, за годы первой Великой войны я научился держать средства в универсальной валюте, а за годы второй Великой — блестяще освоил натуральный обмен — аристотелевский metadosis напополам с возмездным гостеприимством! Да что там говорить, в 1902-м в Одессе я продал партию из двухсот экземпляров «Крейцеровой сонаты» издания берлинского магазина Штура в Елисаветградское викариатство, ударив по рукам с архимандритом Тихоном самолично! И это имея на руках из указанных двухсот лишь дюжину!

Попомните мои слова, соратники, потом точно станут говорить: мол-де, да, вот он, ровесник двадцатого века, самого бурного за всю историю наблюдений, самого кровавого, но вот они мы, соратники, ровесники девятнадцатого, ведь помните, я же даже мадам Фонвизиной всучил «Монаха Сергия» издания типографии Вильковского в самое оконце дилижанса на Читу! Ещё бежал за ним, ожидая оплату! И дождался! Без ложной скромности скажу, что я делал дело, распространял и при Александре I Благословенном (рекорд — тринадцать экземпляров «Коготка» в Солькурске в один день! но, правда, библиотеке угадайте кого (но он меня не видел)!), при Николае I Палкине (рекорд — семь «Гребенцов» и восемь разных томов эпопеи в Мценске! вообразите только! за один день!), при Александре II Освободителе (рекорд — девятнадцать томов всего подряд (что только было тогда при себе!), группе неграмотных крестьян! одуревших от свободы), при Александре III Миротворце (вот уж поистине золотой век книготорговли настал, что ни день, то сделка! что ни день, то коммерция! На похоронах Иоанна Кнеппельхута обменял три комплекта второго шеститомного издания эпопеи на пятьсот экземпляров Bel-Ami, а их, даже не видя, продал структурам Жюля Верна! Ещё! На презентации Master of Ballantrae в Эдинбурге соорудил сделочку, в результате которой девятнадцать штук «Исповеди» издательства Элпидина перекочевали в собственность фонда Барбизонской школы, в какой-то, насколько я понял, стог сена! В 1896-м по Его настоянию помчался в Петербург к смертному одру Страхова, так и там удалось впихнуть! Пока стоял коленопреклонённо по соседству с Орестом Миллером, тот и говорит, а что это вы, батенька, с таким чемоданищем заявились, ну и слово за слово, реализовал почвенникам всё, что имел на руках, а это и «Смерть Ивана Ильича» прошлогоднего издания Комитета Грамотности при Императорском Вольном Экономическом Обществе, шесть штук! и десяток второго номера «Русского вестника» за 1863-й с «Поликушкой»! и три «Крейцеровых сонаты» с послесловием! по исправленной рукописи! в виде, в котором только собирался тогда издавать Элпидин!), при Николае II Кровавом (продолжился, но и завиднелся конец! Много продавал «О Шекспире и о драме»! например, Амфитеатрову один раз продал сразу тридцать шесть брошюр, вроде, он их рассылал своим критикам из журнала на прочтение), при Керенском (вот тут достойного сообщить не нахожу, плаваю в датах, но, кажется, неплохо шли басни), при Ленине (с Луначарским провернули невообразимое под видом того, что загодя готовим карнавал к столетию смерти Пушкина, провели через купчие пять тысяч экземпляров! «Хаджи-Мурата» берлинского издательства Ладыжникова, ещё со старой орфографией), при Сталине тоже (тут стал популярен однофамилец, и наш шёл ходко уж как-то заодно; «Каренина» без «фит» и в безликих крышках уж по крайней мере!), хотя я и за линией фронта провёл несколько примечательных сделок (например, подсунул в багаж при случае самому Юнгеру! экземпляр «Исповеди» и томик «Детства», правда, бесплатно! но тут работал на рекламу!), так что, получается, что и при Гитлере, но это, думаю, ещё далеко не мой предел!

Соратники, партизаны от Бога!!! Я часто вспоминаю наши истоки, как ростки учения графа стремительно ветвились в нас, превращая из грязных, отчаявшихся и вечно голодных обитателей лесного лимба конфликта политических конкреций в стоящие над большинством, совершенные организмы, у которых с возрастом вероятность смерти за единицу времени не увеличивается. Надо ли говорить, сколько раз за всё это время, до этого дня! до 16 января 1945-го года! я думал об учении, о самом факте подобного предложения и о его магическом воздействии на тех, кто получает подобный меморандум, ну или ультиматум, называйте как хотите! в лесу! Вот мы, утомлённые и униженные теми составляющими природы, которую, вообще-то, привыкли унижать мы сами! косой, пилой, топором, голыми руками, даже плетёными корзинами, даже рукоятями ножей без лезвий, даже голыми задницами молодух и молодцов! Вот он, мятежный аристократ! миллионщик! властелин дум! и душ! ни разу не продавший ни одной! святой отшельник! одним взглядом уничтожающий! предположение о своём низком происхождении, низких мотивах прятаться в лесу и низких мыслях отсюда! Как он вообще пришёл к этому, соратники?! Он там сейчас с вами? Если да, то не вздумайте читать ему вслух эти вульгарные мои обличения, не направленные ни на что иное, кроме как на познание всех этих черепах, окуней и семейства лавровых, и гидр, и стволовых клеток! Ну и смутных парадигм, окружающих их всех, разности посмертного воздаяния, открытые воспринимающие рты…

Так вот, соратники, лесные духи средней полосы! Собственно говоря, что я хочу сказать! Я тут узнал, что всё, что он нам говорил тогда, это слово в слово по теореме Томаса Байеса, британского математика и священника! Следов его пребывания на этом свете мною пока не обнаружено! Но я сейчас и не в том положении, чтобы искать! Но вот о встрече по поводу продажи третьего тома «Войны и мира» в переводе Мод договорился сегодня на вечер!

Андраш

Лес то кончался, то начинался вновь. Пустоши — квадраты странной поросли, меняющей цвет в зависимости от направления ветра, а тот вил инсигнии из птичьих стай, чёрных верениц на лиловом ореоле, тянувшемся до побережья, дикого пляжа, ширина которого — непостоянная величина. Воронки, образующиеся в открытом море, снабжали верхний фронт фораминиферовыми налётами Адриатики, они распространялись потом над Балканами, питая поля угрюмых людей, только и знающих, что зарывать сабли и потом сгребать их бороздами, выводя наружу из тела обрыва; мистрали вздымали над Валахией ортодромы вакуума, чёрные князья хватали ртом в разгар церемоний, что лишало равновесия и без того хрупкий уклад, он был для стихий как на ладони, невесом, не довлеющий, не осязательный. На дне балок осколки дакийских путепроводов сходили на нет к сквозному тракту, проложенному не по кратчайшему отрезку. Приходилось то вливаться в человеческий поток, то вливаться в поток каких-то теней, пеших, то следовать в одиночестве.

Лес был осенний и пах сыростью, потому что долгое время пар не рассеивался, как и сам лес, и капли сбивали на землю в основном красные листья, отчего-то все до одного красные, разве что где с желтизною, а стволы и ветви росли необычайно коряво, многие с повешенными человеческими фигурами, в разной степени обглоданными, что доказывало теорию его отца — по тому, как птицы клюют мертвеца, можно составить мнение о человеке, разумеется, если речь не о простолюдинах, о которых нельзя знать вообще ничего, это загадочные массы, влекомые по свету непознаваемыми мотивациями. Кажется, когда ему становилось особенно невыносимо ехать среди простецовых масс и их теней или теней ещё чьих-то, когда ему делались несносны их прикосновения к нему и бокам его коня, вольные и невольные, плечами, руками и головами в коричневых капюшонах и coronis spineis [291], он пускал скакуна галопом и кого-то давил, отчего они расступались в стороны, пропускали его и шли дальше, остерегаясь приближаться. Теперь, думая об этом на постоялом дворе в Клуже или в Сибиу, он понимал, что коня могло пришпоривать и касание терний на их венцах. А раз они в венцах, стало быть, религиозные фанатики, скорее всего, выкормленные в последнее время протестанты, так что он их вовсе не жалел, да к тому же простолюдины.

Он сам не знал, почему поехал в Трансильванию, почему полагал, будто нечто, заказанное князем, могло оказаться здесь. Как будто это конь, которым он почти не правил, и тычки в его бока терний, имеющих всегда две стороны, а также потоки простецов, следовавших, как он откуда-то знал, видно, услыхал дорогой их переговоры между собой, на решающий религиозный диспут, как будто больше не о чем было поговорить, собравшись с евреями и мусульманами, привели его сюда, он даже точно не знал, куда именно, знал только, что ко двору какого-то сумасшедшего князя, он-то и устроил диспут, обещая накормить всех его участников и прочих имеющих причастность, скоростных чтецов, казуистов и советчиков, когда надо будет подсказать в трудную минуту диспута. Из этого, как будто, следовало, что окружающие его тени и есть эти подсказчики, и скольких-то из них он задавил, а скольких-то покалечил, но верно он ничего сказать не мог и решил пойти повыяснить, при чьём дворе здесь все живут и кормятся и с чьего соизволения толпы являются в город, толком не понять какой.

Поначалу он думал, что это Клуж-Напока, а потом вообще ему начало казаться, что Алба-Юлия. Порядком набравшись в трактирной зале, несколько раз он вставал и прислушивался к себе, чтобы уяснить степень, потом вышел на дождливый двор, каковой тут являлся и главной площадью, и, вспомнив, что оставил коня в корчме уже на середине площади, когда его сапоги настолько покрылись грязью, что их решили клевать сновавшие повсеместно куры, и, расстроившись сему премного, направился к нескольким немытым простецам, возводившим из брёвен виселицу, очевидно, намереваясь назавтра повесить здесь множество людей. Потом он узнал, что это была трибуна для диспута, к которому готовился весь город, наполнившийся унитаристами и кальвинистами, которых он считал лишь другим nominationem [292] евреев и мусульман, которые все именовались одним словом «протестанты», так ему казалось, и он был уверен, что так оно и есть, в особенности в том состоянии, в каком он пребывал после трактирного пива.

С каждым шагом вызволяя сапоги из грязи, которая, чем ближе к помосту, тем была глубже, он понял, что сей город не так уж беден, на одном краю площади стоит мельница, а на другом карусель, теперь недвижимая, но точно карусель, она ближе всего к помосту, астрономическая башня, вся обставленная строительными лесами, пекарня с длинной трубой, какую впору иметь замковым каминным залам, а помимо этого, двумя подвесными мостами, пересекающими площадь и тянущимися от балкона третьего этажа господского дома во второй этаж постоялого двора, из чего он заключил, что там, должно быть, определена на постой любовница господаря, что ему на руку, и ему никто не докажет обратного, ссылаясь на туман в голове или искажённость восприятия, потому что он видит то, что он видит.

Крестьяне, как и везде в этом городе, были грязны и серы, так что участники диспута и их ходатаи быстро перемешались с местными и отличались от тех разве что большею деловитостью, ну и, если заглядывать им в лица, должно быть, большею живостью тех, однако в лица их он как-то не заглядывал, полагая это для себя, даже пьяного, излишним.

Помост возводился довольно бойко, и он решил разведать, не приезжали ли в город рыцари помимо него, а если приезжали, то что они спрашивали. Разумеется, он полагал, что любой другой рыцарь, посланный иорданским князем, знал о том, что ему нужно, больше него, стало быть, ему не нужно искать ничего такого изысканного, а следует лишь напасть на одного из прочих, удостоверившись перед тем, что он едет не налегке, или, в крайнем случае, напасть и выведать, какое сокровище он себе наметил, где то и какие подводные камни имеются в ходе его достижения. Раздумывая над всем этим, он понял, что немедленно должен выпить, в противном случае можно озвереть или, что ещё хуже, осатанеть, бесноватости в нем таилось хоть отбавляй, но это сейчас оказалось трудновыполнимо. Возвращаться через грязь не хотелось, хотя через неё ещё придётся тащиться, поскольку он в том трактире на постое, однако тогда он не желал и решил изыскать нечто на этой стороне, а заодно, наливаясь там, и поспрашивать про воинов, потому что, сдаётся ему, очень он долго ехал сюда и очень много кружил, а также его сильно задерживали участники диспута, и многие могли успеть сюда раньше него, если, конечно, в этой дыре было для чего сюда успевать.

На стороне помоста отыскался трактир, пусть и ещё более захолустный, нежели его, и с ещё более кислым пивом. Он выпил его много и больше ничего не помнил, кроме того, как вышел в морозную уже ночь под хладные капли ледяного дождя и упал, разумеется, перед тем споткнувшись о порог или вбитый в грязь забор из подков, извернулся в полёте и приземлился на спину, оставшись лежать, не имея ни сил, ни достаточного желания, как ему теперь казалось, восставать в мир с физиономией, сходной со здешними крестьянскими. К тому же он очень хотел спать и немедленно заснул, тем более что устал после дневного перехода.

Пришёл в себя лёжа под телегой, увидел прояснившимся взглядом сперва её колесо, потом ось и свод над собой, поняв, что очень замёрз и весь в грязи, а когда выползал, набил ей пазухи под плащом и кафтаном.

В телеге сидела дюжина или около того монахов, причем одна половина предпочитала оставаться в капюшонах, а другая блестела мокрыми от дождя тонзурами, и у всех лица были или пьяные, или унылые. Он искал взглядом возницу, переместив оный на козлы, обнаружил там троих монахов, каждый из которых в обеих руках держал поводья. Он понял, что они наехали на него не столь давно, и теперь решил разгадать их намерения. Хотя разгадывать намерения только одного возницы ему было бы гораздо легче. Между тем он неожиданно осознал, что монахи косятся на него и подпихивают друг друга в жирные и тощие бока, причем тощих значительно меньше, что в купности с очевидным пьянством в их рядах говорило о прежней и неискоренимой распущенности в монастырях, а также наглости аббатов, каковые признаки побудили его протереть лицо от грязи, чтобы стало понятно, что перед ними благородный человек и его следует трепетать, а не насмехаться, и ещё он понял, что вчерашнее пиво оставило в его голове и брюхе скверный потёк, истребимый только таким же мерзким пойлом, и к этому следует вернуться, лишь только он потолкует с монахами на козлах.

Он спросил, не ослепли ли они, расставив ноги и привычно положив пятерню на рукоять сабли, однако её на месте не оказалось. Живо понял, что его обокрали спящего, но теперь, вступивши в противодействие монахам, выказывать замешательство было нельзя, и пришлось сделать вид, что пальцам его нужен пояс, который стащить у негодяев не вышло. Может, он к тому же ещё и подрагивал от холода, однако им дал понять, что это от ярости.

В один голос все трое ответили, что видят хорошо, как будто готовились к тому, что он спросит. Какого же тогда нечистого вы посмели остановить свою телегу поверх спящего человека? Пришлось вступить в долгое обсуждение, хотя в иное время он бы уже выхватил саблю. Припомнив, что в сапоге у него припрятан кинжал, он приподнял стопу и понял, что нога его не ощущает. Похоже, местные негодяи неплохо изучили обыкновения рыцарей и драли всё, что даже хорошо спрятали. Меж тем поступил ответ на его вопрос. Ты был припорошён грязью, и трактирщик показал нам, куда встать. Понятно, валят на трактирщика. Уточнил, точно ли они монахи. Точно. Какого ордена?

Он говорил на венгерском, вставляя слова из языка Темешварского эялета, включая искажённые турецкие, и они его понимали, только не понимали, что перед ними человек из рода Батори, гораздо более знатный, чем местный господарь Запольяи.

Из ордена арианитов прозеров, да будет тебе известно. Они отвечали на венгерском с вкраплением русских слов, которые он тоже знал. О таком ордене он, кажется, слышал, только не помнил уже что и точно ли именно о нём. Вариант, что на сей диспут явятся не только из орденов, названия коих ему неведомы, но и из сект, у которых названия если и есть, то произносятся не на человеческом языке, а на птичьем или на медвежьем, орден арианитов прозеров, скажем, тем только и отличался от протестантов, что допускал, будто Христос является не единственным посредником между человеком и небом, а кроме него таковым является, скажем, Марс, в доказательство чего они по дороге сюда осквернили останки некоего условного святого, или ещё какая-нибудь нелепость в этом роде, им был вполне приемлем.

Спросил, почему их на козлах трое? Во славу Бога-Отца, Бога-Сына и Бога-Святого Духа. Мог бы и сам сообразить это. Во рту делалось всё мерзее, и он решил не нападать на монахов без сабли, а пойти в трактир на этой части площади, вход в который от его глаз уже загородил помост без виселицы или даже без чана с очагом, что зародило в нём определённые подозрения о скором диспуте, разведать о грабителях его и выпить пива. Выпив опять без всякой меры, он был уже сильно пьян, когда ор снаружи сделался навязчивым и к нему откуда-то издалека, быть может, ещё дальше, чем от Иордани, явилась мысль, что это, наверняка, уже кипит диспут, который он желал послушать и кое в чём для себя разобраться. Выйдя на улицу в отчищенном трактирной служанкой платье и с умытым лицом, Андраш подумал, что всеведенье его не безгранично, однако сейчас он оказался прав.

По иную сторону помоста были собраны поприща монахов и казуистических и схоластических советчиков, сбитые в орденские и сектантские массы, впрочем, сильно между собой сжатые и колыхаемые неизъяснимыми религиозными и иными силами. На помост уже взошли две противоборствующие клики, в одной из которых и слепой угадал бы евреев по одному скрежетанию их пейс о воздух и их окуляров о носы, а во второй лишь образованный человек вроде него угадал бы протестантов. Он поискал глазами арианитов прозеров, не нашёл и стал проталкиваться поближе к помосту, к каковому, к его возмущению, его не желали с охотой допустить, видно, прознали, что сабля и кинжал украдены, а за булавой он не успел сходить на постоялый двор.

Тема диспута звучала весьма туманно: сожжение возов с Талмудом на Гревской площади как оправдание Юза Асафа, предполагаемое как аверроизм, сопряжённый с толкованиями астрономических таблиц Аделардом Батским, непреходящая суть каковых учитывается лишь только в категориях универсалий и спора о них, экземпляризма скотского и экземпляризма человеческого, при каковых отождествлениях берётся во внимание только sola novacula [293], толкуемая во времени проторенессанса и рассматриваемая от корней эпистемологии до rationem subducendum [294] эпидемии Чёрной смерти.

Это показалось ему любопытным, и на пьяную голову любопытство только усилилось; стал прислушиваться к диспуту, набиравшему обороты; евреи совещались между собой всё более жарко. Речь шла, насколько он понял из какофонии слов, о том, что Понтий Пилат был беден (на что упирали протестанты) или что он был беден и не строил в Иерусалиме водопровод (этого держались евреи), из каковых предпосылок любой человек, имеющий ум, сообразил бы, что раз бедность его не оспаривается сторонами, то надо ли столько о ней толковать и сосредоточиться лишь на водопроводе, однако ничего подобного участники диспута не могли себе заметить, и это его премного раздражало и наводило на мысль, что следовало прихватить пива с собой, которое, впрочем, неси он в кружке, было бы быстро расхлёбано чернью и монахами вокруг.

Поозиравшись, он заметил Запольяи, внимавшего диспуту с балкона своего дома и имевшего скучающий вид, иногда перемежавшийся мелькавшими на лице помыслами о свидании с любовницей. Мех его странной шапки в полной мере отражал низость его рода в сравнении с родом Батори, у которого даже оторочка кафтана последнего служащего семье золотаря выглядела куда богаче. Кроме того, он был стар, измотан, уныл, в громадных зрительных стёклах, курил длинную трубку. Подобные виды показались ему привольны, и он вновь стал прислушиваться к диспуту, между тем принявшему иной поворот — теперь решался вопрос, кто именно отдал Иуде Искариоту приказ предать Христа, сам ли он либо же его отец, на последнем настаивали евреи. Разумеется, его, да и любого мужчину в роду Батори учили, что это сделал сам Христос, и мысль об участии в этом его отца до сих пор не приходила ему в голову, хотя, размышляя теперь и припоминая, что этот отец в своё время проделывал, да и теперь, как ему кажется, ко многому прикладывал руку, он счёл еврейскую версию весьма правдоподобной, странно только, что никто в Иерусалиме не заметил, как он обратился к Иуде, ведь при всяком своём манифесте к смертному это существо считало своим долгом устроить представление, а с другой стороны, для тайного дела, с самого начала зная, на что он толкает беднягу и к чему это всё приведёт, тот мог и поступиться принципами и устроить всё тайно, а может, кто-то и видел горящую ставню или превратившегося в камень фарисея, но не признал в этом явления.

Между тем у евреев и протестантов всё как-то быстро сладилось, он даже не понял, кого в диспуте объявили победителем и будут ли сжигать Талмуды и здесь, и на смену им поднялись другие монахи и сектанты, которые, если разобраться, тоже определялись им как монахи, все они для него монахи, а будь он чуть менее образован, были бы иезуитами, каковые за тридцать лет своего существования его весьма впечатлили. Он неожиданно понял, что со службой Елисею начало что-то определяться. Новые участники говорили на непонятном языке, не понимая и друг друга, что удалось выявить весьма быстро, и на помост пригласили переводчика, ныне влиятельнейшую фигуру, могущую одной своей волей и подтасовкой слов повлиять на исход диспута. Он заметил, что местный господарь ступил на подвесной мост, и понял, что пришло время действовать. Стал проталкиваться к трактиру на этой стороне, вбежал в него, схватил первую попавшуюся глиняную кружку, выскочил на улицу и швырнул в голову господаря над площадью. Это была та самая пелена, поднимаемая силой воли мгла, застывший миг перехода из состояния в состояние, которого все, кто знал его, страшились, а он извлекал перст судьбы.

Гавриил

Когда цель поставлена правильно, подсознание и сознание образуют единый механизм, способный — и делающий это, — наделить смыслом самую разрозненную кинохронику, заставить даже не вполне здоровый рассудок применять доктрину причин и следствий. Он, проделавший свой жизненный путь очень выверенно, будто с самого начала зная, насколько долгой будет его «служба»… ведь это низкая степень — считать, будто ты избранный, но он всегда знал, что намного превзойдёт своих однокашников, все они то и дело прерывались, а он только считаные разы, ехал в полупустом плацкартном вагоне, смотрел в окно, — каторжники теперь тоже ездят в таких к месту назначения, — как кончается тот самый лес, нет, наверное, это другой, никогда не умел определять основные направления; в их семье, как в иных делились на математиков и гуманитариев, различали тех, кто лучше ориентируется на поверхности, и тех, кто — под землёй. Ни разу никакое ограждение не пролетало вплотную к стенам вагона, пассажир был задумчив, мечтателен, когда стало смеркаться, просто включили свет, его источники удачно расположили над всем, симметрично, боеприпасы, обезвреженные потенциалы. Теперь уже никто не планирует, отталкиваясь от протяжённости светового дня. В юности это ещё ставилось под сомнение, но сейчас-то уже очевидно, что нет никакого существа, у которого даже тень всемогуща, тем более ничего не нависает такого… ин-фолио между потрясающим и мучительным, добивающегося всё нового и нового пересмотра, поворота обратно на путь скорби, погрузки обратно в арбу страданий, это просто эксплуатация бесноватых, верящих и рано или поздно сочиняющих свой содержащий до чёрта смертей священный текст складно; складно для тех, кто явился выразить почтение, но не для тех, кто явился заранее.

Рано утром в расписании движения стояла Москва, поздно вечером — Ленинград.

Четыре взаимопроникающих фронта его переживаний — отсутствие логики (Logica globalizata) — (Alg1), низкий рост (Depressus) — (Ad1), чересчур богатый жизненный опыт (Repetitio semper) — (Ars1) и болезненная гордость (Superbia) — (As1) — смешались, Ars1 приобрело оттенки от 2 до 16, три из них, идущие не подряд, цепляли фрагменты спектра Alg, размывшегося более чётко, легко удерживаясь на короне устойчивого вихря на основе Ad, негативно окрашенного девять десятых общего времени, брезгливость — кристаллы на фаллосе As, моральная глухота — полипы на этом стволе, когда он обратил внимание на объявление, сбился с шага, остановился, подошёл, перечитал, похолодел.

Стояли в Москве двадцать восемь минут, слишком многие здесь сходили и слишком многие стремились исполнить свои обязательства пассажира, а те, в сущности, являлись тем же самым, что и это кино. Самый маленький компонент — запечатлённый кадр; самый большой компонент — фильм; а компонент, над которым в любое время потеет режиссёр — динамическая сцена, допустим, посадки. На доске объявлений, напоминавшей огромный скворечник если не для плоских, то, по крайней мере, для геометрических скворцов, с застеклёнными деревянными рамами на петлях, вся рабочая площадь распростёрта отвесно вниз от букв «Мосгорсправка», сообщалось: «Шерифам, слугам, казакам, инопланетянам, путешественникам во времени и всем, всем, всем… Внимание!!! Проводится набор актёров на художественную кинокартину. Если вы небольшой круглый человечек неопределённого возраста…», отвлёкся на объявление рядом: «Внимание! Здесь проводятся соревнования по метанию гранаты на дальность и в окно. Начало в 2 ч. дня. 14 октября». Рядом: «Министерство торговли СССР. Главхолод. Мороженое — это молоко, сливки и сахар. Покупайте мороженое». Он пришёл в себя около лотка Мосминводторга, фиксируя чувства со страшной скоростью. Его поразило отнюдь не обесценивание, ну его, к прочим твёрдым позициям, но вот то, что он вчера смотрел на своё отражение в воде в глубине эмалированного таза и не мог определить возраст…

Какой-то человек в картузе и ватнике тащил через вокзал упиравшуюся свинью на верёвке; стараясь переходить от одного к другому по возможности логично, он боялся свободно смотреть по сторонам, отводил глаза медленно, больше надеясь, что в освободившееся поле само попадёт нечто, позволяющее за себя зацепиться и перескочить хотя бы обратно на скворечник. В обозримую неопределённую фигуру попал толстый провод, это уже что-то, непрерывный довольно долго объект, перемещать взгляд вдоль которого весьма закономерно; он привёл к массивному аппарату на трёхногой сдвоенного образца опоре, с двумя круглыми кофрами наверху, его тащил, обхватив руками, молодой парень в спецовке.

Когда он случайно узнал, что эту симпатичную девушку зовут Муза Крепкогорская — Муза! — заорал кто-то из дальнего конца павильона, потом в рупор из ладоней — товарищ Крепкогорская! — то, сам от себя этого не ожидая, стушевался, проглотил окончание фразы — «зависиуст» и просто отошёл в сторону, долго отходил.

Это не выглядело очевидным, но в некоторых конкретных местах павильона командовал высокий молодой человек в толстоватых очках, уже беспримесно советских, да и глупо было бы ждать от него приверженности пенсне, он и родился-то, скорее всего, уже в новом мире. Держась подальше от Музы, он, однако, кружил по жужжавшему голосами и кипевшему жизнью помещению, в котором, ясное дело, свершались не одни только прослушивания или одни, но в тысячу кинокартин сразу, что вполне вписывалось в его интроспекцию, он обожал теоретизирование во имя чего угодно, но только не установления истины. Если слышал полезное, обязательно задерживался, находя такую позу и модель, чтобы казаться необходимым здесь и сейчас, вот-вот начать излагать своё дело или завоёвывать уважение.

— Был просмотр в Обкоме, — рассказывал один грузный человек в шерстяном пиджаке другому, практически лысому, в шарфе, — вроде, прошло нормально, на мне уже пот начал высыхать, как встаёт какой-то мужик и говорит, я, говорит, директор таксомоторного парка номер 12, коллектив под моим руководством выполнил план по ГСМ на 103 процента, а по экономии ветоши вообще на 106. Благодарность от ЦК профсоюза нефтяников, благодарность от директора Ивановского меланжевого, и я в лице своего коллектива категорически возражаю, что герой картины — таксист! Это поклёп, эта… инсинуация!

— Так и сказал? Инсинуация? — усмехнулся лысый.

— Так и сказал, — невозмутимо продолжал рассказчик. — Наши, говорит, шофёры не могут заниматься предательством Родины, они с утра до вечера верно обслуживают советский народ. Я ему говорю, это у нас-то таксисты образец для подражания? Я от Ленинградского вокзала ехал до Пушкинской пощади, у меня было 56 копеек, так на 55-й копейке он выключил мотор и потребовал, чтобы я выметался. Тут Капитонов говорит, картина сомнительная, мы её так сразу одобрить не можем, тут думать надо, я лично только о ней и буду думать. Но если прав, так прав, таксисты у нас работают отвратительно, жалоб на них полно. Какой у вас таксомоторный парк, двенадцатый? Поставить этот парк на бюро Обкома. Ну, выходим мы все с просмотра, директор этот идёт как в воду опущенный, а рядом второй секретарь, нормальный мужик, говорит ему, Алексей Петрович, ну какого хуя ты полез, теперь же снимут тебя. И я добавляю, да, Алексей Петрович, какого хуя ты полез, что ты, блядь, вообще в кино понимаешь? А он такой, да, оплошал, мне же и картина понравилась, но решил перед пенсией напомнить о себе, орден хотел. А теперь выходит, что только такие долбоёбы и посмотрят… из-за таких долбоёбов.

— Так… с… ну мы готовы, начинайте.

— Начинать что, простите?

— Ну как же, вы же, надо думать, понимали, куда идёте. Читайте роль.

— А можно не роль?

— Хм, а что же тогда?

— Просто стихи, без прямой речи. Хотя, впрочем…

— Ну давайте стихи без прямой речи.

— Да нет, стихи тут будут неуместны.

— Да, уместнее роль или, не знаю, хотя бы соответствующая проза Короленко… Ну читайте уже что-нибудь.

— Я бы мог, но боюсь вам наскучить.

— Чёрт подери, читайте уже, не наскучите вы нам, разве что только доведёте до ручки.

— И этого бы не хотелось.

— Да читайте вы уже, читайте. Вы вообще читать собираетесь?

— Ручаетесь, что не наскучу? Что не возненавидите меня?

— Ручаюсь, я вас даже полюблю, если вы прочтёте и мы, наконец, сможем исполнить своё предназначение сегодня.

— И решить, гожусь ли я в кинокартину?

— Да, да, да, чёрт подери, да!

— Ладно, так легче. В общем, тогда я приступаю… ну так вот.

Свет поступал словно с вето купюр,

Но в этом виновен был abat-jour.

Я не могла успокоиться, нет,

«Иди поставь чайник», — был мне ответ.

«Неужто забыт предыдущий урок»?

«Ты ж ma poupée [295], мой социальный порок».

Уходи.

Есть ли спасение в мире, где власть

Меньше, чем стимул, и больше, чем страсть?

Косность её поди обличи,

Несправедливость поди исключи,

Личности право поди докажи…

Где я?

У Мамонова что там, опять кутежи?

Я же, кажется, думал, их разогнать,

Я же, кажется, чаял, не увядать,

Я же, вроде, придумал отличный план,

Я же, вроде, всегда держал шире карман.

Я же, по-моему, в корпус их всех зачислял,

Я же раньше, по-моему, страху на них нагонял…

Нисколько.

И вновь одна я в этой мрачной башне,

Которая зовётся нашим с мужем домом,

Гнездом семейным. За окнами дожди,

Стекают по стёклам — экранам прехрупким,

И милый с друзьями уходит по переулку вдаль,

Создавать капитализм, пользоваться его благами,

Уничтожать капитализм и буржуазную культуру с ним вместе.

Уходит, чтобы в следующий раз мы встретились не наедине,

Но не мужи и братья будут стоять вокруг, желая нам только добра,

Но и не призраки прошлых отважных, отдавая дань уважения,

Которых убеждали не делать невозможное, и многие вняли.

— У вас всё? Ну что ж, это…

— На лестнице послышались шаги.

Только не беги, Панюша, только не беги.

И где-то вдалеке набат ударил,

И смёл с бюро пенсне и мемуары.

Я пронесла сквозь жизнь печалей массу,

Детей похоронила в землю родовую,

Но никогда не захотела уступить экстазу,

О чём и мужу неустанно повествую.

Но он же весь такой… душа их группировки,

То козлоногих ловит, то козлоголовых.

Читает в зеркале стихи и расшифровки,

И кормит обещаньями своё семейство псовых.

Все канделябры словно в скатерти вросли,

А те колышутся под неспокойным боем тика.

И в эполетах ветерок какой-то рыщет,

И кандалы на мальчике нужны, но не нужны.

Он смотрит с вызовом на их кордон бездушный,

В глаза сидящему вполоборота Торквемаде,

А взгляд писца поймать решительно не выйдет,

Он пишет бойко, даже если все молчат.

У всех у них мундиры словно из ломбарда,

И ни на ком не видно париков, таких

Особых, как особенна охота, стремящаяся

По следам мальчишки, отнюдь не собиравшегося вовсе

На лошадях и кóзлах покидать свою страну.

Постмодернизм процесса шедеврален,

Он и в сравненье не идёт с гротеском Босха,

С гротеском чёрного квадрата поверх пачки,

С готовой не вполне к употребленью

Некоей смесью изначальной и такой,

Которую дают на пробу крепостным.

Пока ни на один вопрос барона,

Или какой он там носил с рожденья титул,

Магистра симуляций, жреца репрезентаций,

Мальчишка не ответил так, чтоб понят был.

Они ему про явки, он им про визиты,

Они про заговоры, он про заклинанья,

Они, трясясь от ярости, сулят сто мук,

А он, трясясь от радости, скребёт об пол каблук.

Они, едва оправившись, заводят речь про конус,

А он, слегка оправившись, речёт, что этот фокус,

Направленный на повсеместное сих мест озелененье,

На поддержанье ярости в сердцах, но ярости холодной,

Проистекающей из предпосылок эпохальных,

Таких как секс иль пессимизм труда,

Таких как Гегеля «сейчас» и «здесь»,

Таких как неудавшийся в то утро майонез.

— Э, в таком случае, если вы, наконец, закончили, позвольте выразить своё…

— Таких как меты взлёта цен на яства,

Таких как социальное пространство,

Таких как договор иных оставить врабстве,

Таких как совокупность лжесхоластик.

Таких как конкуренция стремлений,

Таких как исторические связи поколений,

Таких как тени императорских падений,

Таких как алиби всех ваших преступлений.

Таких как риск вдруг резко заебаться,

Надеждой чьей-то быть, что не устанет возлагаться,

Таких как надобность в отличья облачаться

И в них идти и подлости на службе предаваться.

Все язычки в венцах свечей влекутся вслед за диалогом,

Скупым, но непрестанным, словно поезд душ в Аиде.

И кто кого имеет, фигурально выражаясь,

В течение сего на власть памфлета?

Играет свет на ножках ренессансных стульев,

Дворцовый гренадёр с винтовкой смотрит вдаль,

В его глазах конец утопии и осознанье,

Что мир не будет прежним для него, того,

Кто через двадцать коридоров, восемь равелинов,

Шесть этажей в одну и семь в другую сторону

Провёл мальчишку, всего в цепях, как адский пёс.

Зелёная лампа: мы в свете её водяные.

Опасные связи: не явные, но осевые.

Заехать за другом: не знаю, успею ли нынче.

Дворянские гнёзда: не превратятся в добычу.

Егерский полк: изготовился для попаданья.

Слёзы жены: лишь ещё одна форма восстанья.

Монастырский приказ: был распущен до Камер-конторы.

При визите в синод надлежит: приподнять головные уборы.

Разделить на четыре: это всё-таки же на пять.

Заменить на верёвку: заменить на «просить» «умолять».

Третья «Русская Правда»: переходит из уст в уста.

Распустили Союз: вряд ли это вполне спроста.

У Апостола обыск: пусть ебутся в высокий рост.

Александр Татищев: покидает, как видно, пост.

Из Якутска стреляют мылом: наконец-то сияет тракт.

Все друзья, даже Пушкин: не сказал бы, что это факт.

Это факт.

Потолок полномочий: вон, смотри, это та звезда.

Офицерская участь: ночью мозель, а утром уже бурда.

Принц Ольденбургский: то ли скончался, то ли ещё дитя.

Паровоз мчится к цели: то ли просто, то ли уже пыхтя.

Уголь в лифте: доставляется прямо к обеденному столу.

Дворник с Мойки: променял на бомбу свою метлу.

Кучер Сухозанета: променял на полштофа месть.

Молодой подпоручик: променял на удобство честь.

На казённый кошт в корпус: принимают одних богачей.

У Рылеева с Пестелем: не так много ещё декабрей.

В батальоне сапёров: снова назрела дуэль.

Император — крестьянам: нету больше в России земель.

Он прав.

Китеж

Записывая его в герои, эти сраные боги одалживали лишь сами себе, хотя это и не так очевидно; он-то никогда ханжой не был, но в военном походе, как правило, ебля больше похожа на стравлю, как они и хотели, судя по отговоркам, приобретшим уже масштабы пропаганды. Бадб не молодится, она не накрывала колпаком невидимости производство косметической продукции под Лиллем, а Минерва так вообще всего-то пригожая вдовушка, совершенно без аппетитов, только у неё три порнографические сессии в «Playboy», а когда-то она тащилась за возвращавшимися домой греками, крича им, что её не повышали до богини, она просто дорогая шлюха, ну где же прогнозируемая реакция?

Полярный день подходил к концу. Ветер, его друг, потому что он вобрал в себя понемногу ото всего, что тот оживлял и посредством чего способствовал, от воздушного шара, мельницы, паруса, торгового тракта, флюгера, облака, через которое нельзя провалиться, усиливался. Он сидел и глотал градиентные колебания полной грудью, как дурак. Обмороки вновь участились. Бурые камни лежали и на берегу, и точно так же уходили в озеро, подсвечиваемое одалисками теплового излучения отнюдь не изнутри. Под задницей такая мерзлота, что палец не воткнуть, вечная. Он всё же воткнул палец, и не один, но это далось тяжело. Равнина перед глазами — одно сплошное серое небо, так не пойдёт. Он был на отдалённом ото всего сераке, от холода уже не чувствуя ног, видимо, эта дюжина — или кто там из них ещё о нём помнил и на его счёт исходился, — думала, что сквозь завесь мороза, которая раз в час сносилась метелью до того скорой, что нельзя было лететь, ему не докричаться. Что ни день тыкали его самозацикленностью, а сами из трансвеститов перекидывались в транссексуалов, для этого им не нужен был никто, и попыток сколько угодно, и имели друг дружку, хоть это и не шло к сложившимся о каждом стереотипам.

Таким образом продолжается перечисление фактов из фактов, не однобоких вовсе, касательно героя по имени Китеж: как раз за разом причащался он единственно возможного божественного; воспевал на все лады чудную шестиактную трагедию; пятьсот шестнадцать раз терял сознание; сорок восемь раз перепроверял, кто с кем, дважды терял память; четырежды достигал, почти держал в руках — для чего поступился принципом не спускать внутрь — свод их руководств; словом, как закруглял он весь героический раунд и шёл на второй круг.

Бывали дни, когда они вообще встречались где придётся, например, в подвальном кабачке под Руаном, в оккупационной зоне. Перун — белорусский партизан с важным, якобы, заданием, типа его не туда занесло, и Один под офицера из Конспиративного войска польского, молча пили на разных концах стойки, хмуро переглядываясь. У обоих широкие надбровные дуги ещё по линии Еноха-Сарданапала, по-иному, бывало, и хотелось стрельнуть, скажем, на простолюдинку, теперь они по большей части появлялись в образе санитарок, или на сестрицу в неглиже, а нельзя. Друг друга они, ясное дело, узнали и невольно призадумались. Он, уйдя в себя, брюхом, перетянутым портупеей и поперёк, и крест-накрест, проник в дубовую стойку, цельновыточенную, лакированную, думал, видимо, непростое место, раз и я, и кузен, не сговариваясь, а может, это интрига прочих, а может, конкретно его, вон как смотрит. А тот поносил его теми же унитермами, являя ту же цепь рассуждений, трёхпудовое колечко из метеоритного железа за трёхпудовым колечком. Мрак кругом сгущался, солдатам, гулявшим здесь, чем больше выпили, тем меньше требовалось от интерьера — фотографии в деревянных рамках вдоль мощной потолочной балки, аспидная доска с ихнитами стёртого мела и свежими записями, фарфоровые блюдца на рёбрах на каминной полке, выбивавшиеся своими весёленькими узорами, деревянные диваны с высокими спинками вдоль фальшокон, — они шатались между столиками, спали, втыкаясь подбородками в грудь, чересчур расслабленные, так, конечно же, легче, но, как водится, до поры, завтра или офицер взъебёт на поверке, или сегодня не досчитаются, у кого-то увольнительная, кто-то пришёл просто так, начав пить шнапс ещё в расположении, герои… Где-то вне видимости заскрипели петли, ударил колокольчик, едва слышный сквозь табачный дым, на скрипучей деревянной лестнице стали видны сперва женские щиколотки в чёрных туфельках, потом сапоги. Вошла Минерва, сразу видно, блядует в военное время, ну, тут оба окутались уже беспримесной паранойей, выхватили из воздуха ППШ и стали сажать во всё, кроме как себе за спину, оной, впрочем, прижимаясь, пятясь, прошли сквозь стены, пусть там и была земля. Автоматы не прошли, выстрелы стихли, она стояла, разочарованная, немного зачарованная, ругала на чём свет братьев, но к своему хахалю не кинулась, у того мозги вывалились наружу, обычная рабочая каша, мерцала, чтоб пули не прошили платья, как там у них с вещицами из физического мира, едва ли разберёшь, а девчонки, по крайней мере в их пантеоне, все были предусмотрительные и сдвинутые на шмотках, ебать какие модницы, бывало за юбку из кожаных стрел пытались друг друга убить.

Ну вот, так он и думал, всё сделал честь по чести, а в награду получил лишь совет самому себе быть сыном, а не то ещё в нём воплотиться. Кроме того, он, может, герой, может, полубог, а может, и человек, оттого обычные признаки, такие как покушения в детстве, непременно один родитель, медленно притом сходящий с ума, нездоровый интерес оттуда, не знаю откуда, но обязательно назойливый, невероятная сила, проявляемая только в стрессе, чем дальше, тем большее о себе понимание, не применимы; к тому же, если он сам себе сын, не мог бы он быть сам себе отцом, что отчасти облегчило бы череду его фрустраций, впрочем, зная его — и новые возникнут, только с иным уклоном.

— Китеж, Китеж, эх… Подвёл ты нас, браток.

— Так всё-таки браток?

— Подвёл ты меня, сынок.

Что он только ни делал, хватался за голову, плакал в руки, стоя на краю всевозможных искусственных и природных платформ. Один раз вот так отнял их от лица и обомлел, внизу лежал странный город, совершенно разный ночью и днём. Сначала он обратил внимание на торчавшие в его середине башни, откуда отсчитывалась картография и вместе с нею распространение того, что обеспечивало бесперебойную жизнь. Но с наступлением сумерек стали возникать длинные, сходящиеся в одну точку где-то там за горизонтом авеню, хотя раньше не было никаких авеню, похожие на огненные хлысты, накручиваемые с двух сторон на супрематические барабаны. Безусловно, сейчас там горело до чёрта домов и фабрик в разных местах, но отличить их по одному свечению или дыму не представлялось возможным. Что там говорить, отблески лежали и на его лице, ещё мокрого от слёз, никогда они не высыхали так стремительно. Сейчас там много кто звал на помощь, свершалось насилие, и несчастные случаи стрясались один за другим. Он нахмурился и устремился на помощь. После всего, под утро, снова потерял сознание.

Малость отряхнувшись после теогонии, оглядевшись… вскоре они задались вопросом, кому им быть единосущными? Если бы тогда сразу сказали про некую святую деву и её трубу, вот потеха, они бы захотели поиметь её, хоть на первом этапе делая что-то вместе. Для них тогда синонимами были не только «природа» и «ипостась», но и «дрочка» и «досуг». Что поделать, гипертрофированная частная натура, один анипостасен и анипостасен другой, а лица — чёрта с два отличишь, поэтому до самого недавнего времени все арианиты прозеры Солькурской эмиссарской церкви являлись только фиктивными, а не конкретными трулелогистами, так как в симметрии с решениями V Вселенского собора использование трулелогистской псевдокультической формулы при признании ороса Мегаридского собора в редакции Виго Саронического допускалось как дискурс православия.

Небывалый раут среди многоствольных заготовок, разрубленных турбин и аналоговых циферблатов, пулемётов беспримерных размеров и искромётности, с ручками, чтоб стволы вращались, плюнул — уступил место на пике следующему. Потом всё с начала, с обнажения амбивалентных чувств и перекрученного эдипова комплекса, теперь уже не зная удержу кое в чём другом, как монетный двор, как-то проскакивая обыкновенные четыре миллиарда лет. Пока разбирались, они ли рабы тяготения или тяготение их раб, люди опередили технический прогресс техническими революциями и утрированными практиками. Он плачет после киносеанса в пещере, а на его фоне медленно приближается фигура Великого режиссёра, подсвеченная сзади прожектором. Познав initium mundi [296], он имеет основание полагать, что сдвинуть с места его конец ему по силам.

А им хоть бы что, заново начали пасовать руками над погостами и забивать быков двухцилиндровой машиной для привода заводских трансмиссий, платить марафонцам… У богов же крах воспринимается немного более патологично, у них того, что потерять, чересчур, семь авианосцев возможностей, и особая форма фрустрации, могут раз и перестать бороться за получение желания, а это, чтоб не преуменьшить, поворачиваемая отнюдь не силой мысли планета.

Его новая цель — странный полукровка, в гульфике из китового уса, почти всегда с кинокамерой на плече, с обветренными лицом и пальцами, в очках и в обрамлении словно располовиненной луковицы — покрытая инеем шапка, шерстяной шлем с вытянутыми заледенелыми краями и меховой капюшон, застывший раз и навсегда. Когда он завис высоко над ним, попиравшим некую широту и долготу на колёсной упряжке из дюжины шпицев, он как-то почувствовал это, поднял лицо к клубившейся тропосфере и захохотал. Чуть позже составил из ассистентов и операторов — они лежали в снегу на спине, — призыв к Минерве спуститься к нему в монтажную между смен и отсосать. Кто-то из них предложил покарать его за такое, ему ответили: серьёзно? прямо покарать? не слишком ли это строго? ну, так и быть… а как? Да пошлём к нему нашего холуя, что и рад стараться за надежду узнать правду о своей этногонии.

Он висел над лагерем кинематографистов уже несколько дней, пребывая в мучительных раздумьях. Слева, над торчавшей из мерзлоты скалой, появилось странное гало, не исключено, что в результате неких экспериментов киношников. Он двинулся туда, слегка морщась от концентрировавшейся в воздухе алмазной пыли. Они поставили палатки в форме знака кому-то, кто имел возможность видеть лагерь абстрактно. Их шатры, словно краски у авангардистов, были освобождены от подсобной роли, от служения целям, какие закладывались в них изначально. Все входы в одну сторону, между торцами одинаковое расстояние, между правыми сторонами тоже одинаковое, но с большей вариативностью, между левыми — всё выверено до фута, он убеждён. Пронизанные внутренним движением, пологи, тем не менее, выглядели очень уравновешенными здесь, среди тундры, на краю древнего кладбища эскимосов. Руководитель экспедиции был крепкий орешек, освобождённый от подсобной роли.

Похоже, ловушка. Он оказался в центре нимба, пролетев последние метры не по своей воле, руки прижались к бокам, он то терял высоту, то набирал, выгибаясь назад мучительно и рискованно, потом лишился чувств.

В связи со всеми этими странными событиями периодически вставал вопрос: а так ли уж их вассалы там, внизу, где всё время что-то затевалось, не давали спать трудягам, как те заслужили непротивлением злу, не было ли у них социокультурного явления с передачей обязанностей, не вошло ли в обычай некое рабство, замешенное на обмене? Да, вошло, и это самое невинное, о чём он знает, а так вообще беда, ну а что вы хотели, полное самоуправление, безотчётное, когда-то, может, и основанное на ордонансных парадигмах напополам с генами страха, ну так оно же всё не вечно, мы там себе на уме, и вообще зря я к вам прилетел.

Вслед за ним — словно показал им дорогу, привёл хвост, — явились трое. От них так и несло всем таким прихотливым, вихрениями концепций, которые ухватили хвосты друг друга и чёрта с два расцепятся, ведь многие уже уверовали. Умеренность и вместе с тем дикое волнение, незнание, зависимое существование, надо созерцать вглубь себя, нещадно лить в уши всякую блажь, переборчивую ради переборчивости, где-то радикальную, где-то намекая на рассыпанные по жизни миссии, это такие подлые воздействия…

Господа, господа, имейте же совесть, Перун был изумлён и фраппирован, там у входа лежит коврик для ног.

Прерванный на полуслове, он покосился через плечо на вошедших, в своих серых и коричневых рубищах подходивших этим ржавым стенам сплошь в хольнитенах с рунами гораздо больше нынешних хозяев в попугайских нарядах.

Я их хочу, прошептала Минерва в ухо Гуан-Ди на проводе в своих руках, тот стоял в пяти шагах.

Они начали говорить, то и дело прерываясь, поскольку восемь из двенадцати хохотали не останавливаясь, кажется, уже всё, шутка осела, но нет, что они будто бы являются неноминальными шефами мира-с-укоренением-в-метагалактику, с ними без логической и фактической проверки идентифицируется большинство, им творят формулы единобожия, от чего на циновках кровь, к ним устремляются с неприятностями и млениями, на их субсидии уповают и жаждут их призора. Смешно. Китеж незаметно покинул встречу.

Л.К.

Ничего не предвещало, что слова этой ирландки, пусть и такие наполненные искренними чувствами, среди которых, однако, нельзя было распознать окрылённость, принятие, загнанность и даже надежду, возымеют хоть какое-то действие, но спустя одну долгую секунду после того, как она с этими твёрдо сжатыми губами исключительно в рамках назначенных самой себе границ отвернулась, поезд загрохотал за окном, сделала шаг, другой, третий, снаружи разгорался новый день, этих ирландцев хлебом не корми — дай встать затемно, в сторону двери, на той ветка омёлы, решётка закапана свечным воском, вытащить из кармана плаща фотокарточку, он дал понять, что они берут дело.

Зимний Крым встретил мрачными кадрами застывшей в преддверии тёплых ветров природы, и началось это ещё в поезде, задало определённое настроение. Когда спустя одиннадцать месяцев они всё ещё не покинули загадочный силуэт, он понял, что это сложное дело, затраченное на него оправдано, положительное решение оправдано. Чем они занимались большую часть времени, так это тем, что обнаруживали всё новые и новые маршруты, которыми когда-то следовали пёстрые шатии в пределах, ограничиваемых соответствующими контурами, отлично просматриваемыми с определённой высоты — расплывшийся в середине крест, pteromys volans, атакующая пиранья.

Он давно сообразил, что Л.К., в числе прочего, как и обыкновенно не вынося выполнять одну задачу в одном направлении — не говорить об этом прямо помощнику сойдёт за сочувствие — не только искал какого-то пропавшего здесь без вести бедолагу, примечательного тем только, что он родился у непризнанной католической святой, — принятых страстей и правильных решений поровну, — но и пережидал некие события на континенте. Какие именно, он пытался выяснить неоднократно. После пятой попытки он дал понять, что один тайлин сто лет назад насильно поселил в некоего информатора сюжет про смерть человечества путём остановки вращения планеты, и сейчас они пытаются получить его обратно. Серьёзно. Может, они сейчас отвлекались пустяком от другого пустяка, может, ловили почтальона, чем либо спасали мир, либо подталкивали к гибели, либо вообще ни на что, кроме собственных пастельных ящиков бюро, в виде которых клубились внутри него уязвлённость, освобождение, подвох и презрение, не влияли.

Утром 11 октября 1913-го года они наконец достигли места, устроившего его. Не самого очевидного и далеко не на уровне моря. Около часа отдыхали, сидя на плоских камнях, опёршись на прямые руки, уставленные за себя. Ох уж эти панорамы, открывающиеся с террас и утёсов Внутренней гряды, лучше бы их не было совсем, а то уж слишком много приходилось забывать, наблюдая поглощающие свет бурые поверхности, однажды напитывающиеся им и сияющие мгновение-другое всем тем, что восхищает отдельно взятого наблюдателя.

Не той закалки был Л.К., чтобы в случае чего бежать обращаться к книгам. Его имманентный шарьяж ностальгических воспоминаний иногда, разумеется, расправлялся, но никогда надолго, всегда возвращаясь и мучая окружающих, иногда и его самого. Образовавшийся как раз в те годы, он давно стал неотъемлемой частью сыщика, поток мира или, как он это воспринимал, поток дурно пахнущих антецедентов находил своим руслом всегда не то, что он хотел видеть, покинув стены гимназии; он сам не знал, что это за цепочки тавтологий, за наречия, за непротиворечивые объекты, да пусть хоть и субъекты, уже без разницы, но когда такой попадался на пути, то вызывал длительный прилив воодушевления, он даже становился болтливым. Сейчас, стоя на пороге классной комнаты, освещаемой сложными перископами и призмами, преломлявшими только лучи, подходившие под формулу Снеллиуса, он вообще не рассматривал сопоставление своего речевого аппарата звуку или, Боже упаси, набору утверждений, построенных для описания набора фактов, слишком ошеломлённый для этого. Если, глядя на его спину из тёмной эксплуатационной штольни, и можно было сказать, что фигура, облекаемая серым светом в вековечной арке из самого распространённого здесь материала сохранила самообладание, то внутри он этого отнюдь не ощущал. В годы, которые не должны были потратиться зря именно в связи с тем, что их отвели под планомерное и точно рассчитанное обучение, под навязывание логических блоков и навыков, от которых не отвертеться и неспособностью ходить, он пребывал в несколько более уютных интерьерах, но что есть эта устоявшаяся обстановка, привычная и не вызывающая нареканий даже у инспекций, в сравнении с самой сутью преподавания, с тем, что достигающие навечно оставляли в себе, покидая класс? Вот здесь, как он отчётливо видел, с собой выносили несравненно больше, страдания напополам с преодолением себя, учёность напополам с едкой иронией. Кто знает, во что бы он превратился, если бы не замечал ежечасно на протяжении многих лет целую череду низких степеней, разум педагогов и ассистентов на уровне флемованных дорожек, прикрывающих щели в стыках пола и стен, грамотность на уровне флемованных дорожек, ранний опыт в любой из преподаваемых наук на уровне флемованных дорожек, эмоциональность, сострадание на уровне дорожек, но вот искушение на уровне дентикул, притворство на уровне дентикул, желчность там же, своекорыстие там же, всевозможные зависимости там же, способность разбираться в людях на грани между нормой и патологией.

Похоже, он оцепенел всерьёз, уже давно за пределами умозаключений, все они сделаны в первую минуту или две, но либо оказались неочевидными для толкования, либо положение, в котором он созерцал первобытную аудиторию, было отнюдь не нейтральным и, соответственно, предпочтение в его воспоминаниях сейчас отдавалось не приятным и даже не слабоположительным событиям.

Четверо суток после посещения пещеры он шёл по следу, кажется, намеренно избегая заходить в сёла и скопления дач. Честь имею едва не умирал от голода, цепляясь в отработке знакомых частных движений, обеспечивающих одно общее, за странные осколки некоей извращённой габитуации; более постепенно, чем его ответные реакции на эти лишения, уменьшались в своё время только наследуемые черты в ходе эволюции. Осень выдалась не такой холодной, как предыдущая, хотя спать в мешке три ночи подряд даже при условии, что день он проводил лишь в сорочке и сюртуке, доставляло настолько мало удовольствия… он уже всерьёз стал подумывать, не выкачивают ли из него медицинские данные. Тем временем данные иного свойства выкачивал Л.К., уже, кажется, по третьему кругу, из планеты в целом. Крымский полуостров в этом смысле мог предоставить сколько угодно материала, извечный заповедник, перевалочный пункт стольких цивилизаций, всякая в своё время чувствовала себя здесь уютно и вольготно и покидала с боем. Когда нетипичные сочетания природных образований заметил даже он, вдруг оглядевшись хорошенько, пребывая в процессе открытия восьмого или девятого «дыхания» в преодолении голода, сообразив, что зыбучие пески на подступах к заброшенному поселению, разрушенному далеко не одними часами стояния под солнцем и ветром, отчётливые проявления воды в словно рукотворных прудах почти идеально круглой формы и однотипные утёсы загадочного происхождения, предполагающие своим внешним видом заложенный потенциал к росту, не могли оказаться просто любопытным парком свободных от творцов и идей аттракционов, случайно встретившимся на этом очень неудобном пути.

— Честь имею, — закричал он, остановившись, — Честь имею! Кой чёрт, кой чёрт, кой чёрт!

Он, не оборачиваясь, ковылял дальше, проклятый аскет, воплощение мысли без вектора и образно-знаковой формы.

— Че-е-е-сть, име-е-е-ю!!!

Он вдруг устал от неизвестности, от чувства, что любые его прогнозы относительно происходящего сейчас, не говоря уже о ближайшем будущем, всегда будут несостоятельны, то есть та самая явная невозможность контролировать свою жизнь шире отправления естественных надобностей, но жизнь при этом полнящуюся уникальным опытом, который нельзя просто так отбросить и игнорировать, будто ничего и не было. Будто он такой же, как и окружающие, несколько остолоп, несколько неудачник, маловато повидал мир, мыслит в неоправданно восторженном ключе, словно в сговоре, но на самом деле нет, большую часть времени оставался исполнительным, и это не помогло, вечно откладывал на завтра преобразование, превращение, к концу жизни не факт, что обернётся на проделанный путь, а если и обернётся, то не найдёт в том ничего примечательного или достойного его пережить.

Словно Мерлин на меловом утёсе (но Мерлин, никогда не имевший дела с нулевой точкой отсчёта), он стоял на вершине осыпавшейся каменной стены одного из последних домов и оживлял странной силой единичных понятий происходившее здесь четырнадцать лет назад, сжигал субъективно преломлённые рефлексии о событиях прошлого, порождая единственно верную историю, заключавшуюся не в измерении коллективной памяти, а в самом экстракте, ядре, подоплёке того, что видели чьи-то глаза и в чём участвовали разной степени виновности жертвы, рассматриваемые почти как пациенты. Как раз о пациентах и речь. То, что убило сына миссис О’Лири, к чему он пришёл в конце своих умопостроений, но что, в то же время, являлось тем самым, хоть и претерпевающим всевозможные воздействия, но никогда не выбиваемым ни в одно из предельных состояний, тем самым камнем, лотосом осадки и прогиба, фотонов и элементарных частиц, возникло в результате неуправляемого деления. Возможно, сразу не бросается в глаза, но установление нуля этой функции в данном случае было равнозначно нахождению, плавая при этом в неизвестности не выше собственного роста, безусловности, что объект в отсутствие сил, какие воздействовали бы на него, будет двигаться, а не пребывать в покое. Ведь в остальном в ходе того эксперимента управлялось всё, от принуждения себя думать о том, какой поставить, до действий бестолковых грумов, приближавших собственное испарение с лица земли.

Теодор

Конгруэнтный ещё больше Жан-Поля Сартра субъект — которого под страхом делавших словоохотливым инъекций даже в самых игривых или патриотических пикировках запрещено было называть по имени; хотя сколько уже написано в старом стиле, но тяжело вникать, поскольку не привит с детства или привит плохо, — вёл замкнутый образ жизни, не так уж часто выходил из дома.

Вырисовывается более художественный, чем когерентный, отчёт, он взял в библиотеке у прадеда жёлтую кипу Фёдора Достоевского и жёлтую кипку Николая Гоголя, желая пристраститься к языку без синтаксиса, где нарратива больше, чем любви ко всем ближним. Испортив на полдиоптрии зрение, добив ещё морфологической энциклопедией, осознал, что это тоже синтаксис, только с очень медленным переходом, столько разжёвывать — пар пойдёт из ушей. По крайней мере, в арсенале его повествовательных трюков появились красные строки.

Часто он гадал, не спится ли ему либо это та самая ночь, новое дело, второе после пережитого в юности. Через два дня на третий он выходил из подъезда через запретную арку некоего комитета, пустившего щупальца во дворе его жилого в остальном многоквартирного дома, в ночной продуктовый, немножко мухлюя по ветеранской карточке, помноженной на банковскую, на социальную, на трудовую и на наличные.

Бывало, он одним духом преодолевал лестничные марши и днём, но никакие магазины, торговые пассажи или социальные службы не посещал, а лишь прохаживался по городу в порыве узнавания. Небесперспективно полагать, что во время променадов разрабатывал уже больше карбоновую спину (восемь операций), готовясь к своему последнему марш-броску.

Если кто-то что-то знает про тень, то вот это его метод, он готов пустить под откос пол-Солькурска, почти любое посягательство от чьего угодно имени, даже, если повезёт, заставить исчезнуть не успевающий затормозить автомобиль. И так, что он не должен оглядываться; как ни прикипай, это секретная информация, и он, думается ему, не прикипает.

Исход его повести берёт начало 31 октября 2039-го года. Он нёс вахту на жестяном настиле некоего учебного заведения, прямиком над баскетбольным залом, во дворе дома, дожидаясь рассвета, слившись с поверхностью, его экстерьер размывался и замещал цвет внешней крипты свода, из оконных проёмов летели вспышки, он не выявлялся, самое волнующее — мог срисовать субъект, как ему передали в наушник уже в седьмой раз, тот при помощи метода, в лучших традициях, раскрыл всю подноготную про учреждённый государством орден мрачной охраны таких значимых реликтов, явно ещё не растеряв навыков вцепляться и тянуть из любого окурка любую предпосылку, остро фиксировал подробности, выводы крепче батолита триаса, не зная разве только того, что он последний. Сведения подобного рода были отставлены далеко, даже в ущерб торжественным мероприятиям, поскольку, безусловно, имелись подготовленные люди, много, умеющие попадать издалека, это ведь последний свидетель той космополитической девастации, истреблять таких рука сама тянется.

Он дожидался, расслабив мышцы, ещё ни разу не выпив из термоса, настраивая себя — раз очередная ночь капитулировала перед очередным днём, — что можно провести время снуло, смотря на всё сквозь пальцы. Около шести утра — любимый блицкриг людей старой закалки — в кромешной тьме он вышел из подъезда с военным ранцем столетнего производства и в начищенных кирзовых сапогах, в которых маршировали, должно быть, ещё при Александре Освободителе. Более решительным манером, нежели он жёг прогулки, пошёл в сторону парка, мимо ЗАГСа, свернув на Радищева. Теодор спланировал с крыши, пристроился шаг в шаг, вскоре поняв, что тот пустился в путь отнюдь не по революционным маниям, в каких принимал участие в настоящее время, те своими масштабами вызывали у стратегов, приглядывавших за мятежами, только усмешки, а в глубине их обугленных сердец — умиление.

Открытое пространство между двадцатью жестяными табличками с отражающим свет сообщением «Солькурск» наполнялось ночными и дневными старателями. Вместе с тем шло и обыкновенное опустошение улиц патрулями сект с мандатом на дозор. Имелись и такие, кто получил разрешение, но караулить ленился, козыряя самой возможностью. Просто выходили в ночь и говорили, посматривая сквозь люки на подземную жизнь, что они казаки, всегда гоня слабых самоуправно, как ему думалось в такие моменты, они мотивировали себя по кривой от есаула до урядника, что право на это им даёт истовая надежда на определённый подвид божественного.

Он переставлял ноги в море объедков марсианских меню, бросая в стороны вмиг обволакивавший взор, рубя руками каждый раз, словно на марше победы, до складки на лбу силился если и не замечать окружающее, то хоть не подавать виду, что сильно изумлён — к чему тогда столько восстанавливали. Пускаясь в области презумпций, кажется… но, составляя рацею опять-таки откровенно, в той нагрузке, доведённый до бессознательности автоматический труд… лишь сказанное сейчас было частью его внутреннего центра, он полагал, что хорошо понял ветерана, даже привязался, полюбил сыновней любовью, хоть и годился ему в отцы, если отталкиваться от года рождения, а всё началось, когда ему рассказали про ту войну и он начал испытывать огромную благодарность.

Не доходя до улицы Павлова, он нырнул в сквозной двор срезать угол большого серого дома, Т. двинулся следом, максимально сокращая разделявшее их расстояние. Выводы и контраргументы были только барьером подкреплению, оправданием, насколько вообще оправдана волокита ордена, персонал которого с каждым годом выкашивал алгоритм оптимизации расходов, замешанный на ударах судьбы.

В половину седьмого он сделал привал в сквере подле городской филармонии, где каждую субботу проходил концерт полифонического оркестра. Видимо, давали что-то и в другие дни, может, луковый суп бездомным, он был не в осведомлении, в данный момент очередей не наблюдалось. Сквер таил опасность, вечный маяк на карте зложелателей, многолетние спазмы попробовать; враги, должно быть, думали, что он давно потерял хватку.

В памятнике Константину Воробьёву субъект, будь он хоть трижды следователем и дважды оракулом Л.К., не смог бы видеть для себя никакой опасности, кроме обрушения в уже окончательные руины. Ведь он сам фронтовик и к Воробьёву и всем его посмертным воплощениям относился с симпатией очень необъективной, у него дома наверняка имелось собрание сочинений, то классическое в шести томах.

Он сел на скамейку не под самим монументом, а через одну, что увеличило его гонения. Подбираясь к фигуре, он уже видел, что Воробьёв составлен из трёх ассасинов. Один сжимал левой перчаткой пульт, когда отпустит, они распадутся и обретут свободу действий. Т. сорвался с места, резко замер между памятником и субъектом (до того подтянувшись на руках и заглянув в зарешёченное окно в стене, также являющейся частью монумента), послав особый шар, чьё содержимое заморозило кисть, после чего спокойно прицелился и плюнул через томеанг в каждого поочерёдно.

Он уловил слуховым аппаратом некий звук, разумеется, обретя подозрения, но не показав виду. Так, мол, я отдался на прихоть волн, иду себе сквозь пекло, а ангелы носятся во все стреляющие гипотенузы, отбивают меня у таинственных сил. Посмотрим, насколько я им дорог, верно, зачем-то нужен, может, не всем, может, нравлюсь президенту, учившемуся ещё по старым учебникам и, всякое может быть, появившемуся на свет в Советском Союзе.

Через некоторое время он снова пошёл, в сторону Кировского моста, с новообретённой бойкостью, маршрут здесь резко ниспадал под гору. По левую руку тянулся студенческий квартал Медицинского университета, из того он ожидал дегаже уже рационального. Студентики мерзы, всегда чают сбиться в ячейку и нечто устроить, а в распоряжении конкретно этих имелись многие блага современной химии, пылевидные препараты и ламинаторы.

Светало. Замковым рвом на пути катил свои воды Тускорь. На горе над рекой стоял странной формы дом, кем-то там заселённый, скорее всего, из непознаваемых и хлёстких соляных галерей города. Сперва в нём собирались сектанты, вроде, сатанисты, теперь точно не сказать, тогда их с таким пиететом не делили, антитринитарии, криптомонотеисты, направлений в определённый момент стало больше, чем вариантов имени Бога; так индивидуально солгать представлялось делом отнюдь не простым, да и людям, а это были они, всегда они, с некоторых пор выпало слишком много свободы, а вместе с той пришлось разучить несколько поведенческих парадигм и потом много приспосабливаться.

Он строгим, выверенным шагом ступил на мост, по нему в виде жёлтых растянутых световых дублетов проносились трамваи. Пройдя его, повернул к вокзалу. Т. всерьёз начал раздумывать, не намерен ли тот пуститься в дальний путь, может, даже в Европу, где всё ещё оставались памятные ему сооружения, но транспортный узел был обойдён стороной. Они оказались в системе воздушных переходов похлеще заселённого колонией пауков колодца, например, на одном из стальных трапов все были над и одновременно все под. Время близилось к полудню, он, буквально переступив через себя, устроил второй привал и наскоро перекусил. Сзади из репродуктора объявили, что поезд пройдёт без остановок с очень высокой скоростью. Раз миновал вокзал (вопрос, насколько по плану, ещё оставался открытым), вероятнее всего, метил в АПЗ-20. С каждым шагом внезапность его регрессировала пропорционально углу наклона поверхности, равнину после сети мостов проходили очень медленно.

Человеческий сель тёк в разбитые хрущёвки Союзной, канун — остался ли теперь католицизм в чистом виде? — дня всех святых, сакральных, цифровое аутодафе, вполне искреннее недоумение под масками суперзлодеев некоторых вселенных.

Лес поманил его, так странно.

В районе Полёта в воздухе начало концентрироваться нечто до сей поры разложенное, не так бросавшееся в глаза простецам, что он был склонен полагать за главный бой. Затевалась сложная конфигурация человеческих фигур, он сообразил — секты писали код с оглядкой на «виноваты звёзды», стало быть, непознанных эксплозии и последствий. Запросил подкрепления, оно было обещано, но могло не успеть.

На домах вокруг антенны стали клониться к гудроновым крышам, локаторы сворачивались в блины, не означало ли это трансляцию в квартиры удобных для дела сигналов? По люкам на пути субъекта и его побежали трещины, что их могло добиться при такой толщине? впрочем, при нынешних обстоятельствах почти что угодно, от муравья, заряженного нашёптываниями до предупреждения не совать пальцы, которого до люка донёсся лишь отголосок. На краю видимости начали метаться по астроблемам заросших детских площадок фигуры в капюшонах. В окружающем потоке, быстро сходившем на нет, мелькало всё больше лоснящихся тонзур. Украдкой глянув на циферблат, он поразился, какие силы задействованы в конфигурации. Стало очевидно, что в ордене назрело предательство, а ведь они могли бы существовать вечно, но предали его, вот суки, считают, что не вечен подвиг в сердцах поколений, что жизнью потомки не обязаны им.

Показалась конфигурация.

Тонзуры обступили его со всех сторон в несколько слоёв, явив невиданное число, он решительно не мог отстраниться без устройства, вытянувшего бы его вверх. Но что думать о нём, не отправить даже запроса, не хватает уже рассудка правильно его вообразить, в то время как субъект и конфигурация стремились навстречу друг другу пропорционально. Решив предупредить его по окопному, он начал исторгать крик… Сразу заткнули рот стигматом, вступив, таким образом, в прямое столкновение, прижали руки к бокам. Он раздумывал несколько мгновений, за это время субъект приноровился не хромать, не замечая ровным счётом ничего, полагая данную раму, должно быть, за машикули, застывшие слюни горгулий, коллапсары-убийцы, транслированные из шотландского захолустья, надежду на знакомый пейзаж… если что, пропустит его по ветеранской карточке.

Языком он откинул верхушку зуба, стиснул челюсти, чтобы поднявшаяся кнопка сразу ушла, чтобы у них не осталось ни малейшей возможности помешать, предупредить последним, что у него осталось — взрывом.

Норд1671

30 января 1923-го года, когда в светлое время суток можно было видеть половину Луны, когда ещё был жив Ленин, в день первого милитаристического использования подводных лодок Германией, когда белый дым из трубы на фоне белого неба различался благодаря сизым теням в его собственных лакунах, в день учреждения в Москве должности обер-полицмейстера, когда из леса тянуло холодом, словно с залива Лох-Суилли, в день, когда пошёл ко дну «Вильгельм Густлофф», когда основали киностудию Мосфильм, когда профсоюзные лидеры наконец согласились на переговоры, но неожиданно пошли на попятный, и на фабрике забастовали с новой силой, в день выхода на русском знаменитой книги Чарльза Дарвина он пришёл в себя в белой комнате на серой стальной кровати, в месте столь чуждом всему, к чему он привык в интерьерах, что поначалу усомнился в собственной эго-идентичности.

Никто уже давно не задавался вопросом — почему просвещённый строй здешнего микрокосма вдруг оказался на грани нервного срыва? Структура отношений и ценностей, может, когда-то и охранялась здесь, возможно, кто-то и сейчас её охранял, принимая расположение составных частей своей памяти за актуальные новости, которые уже давно настолько усложнились, что их и узнать нельзя, но годы осмысленного и по большей части мирного протеста пока не подлежали окончательному прочтению и тем более толкованию; ничему окончательному. Искромётные и якобы воплощающие в жизнь идеалы поступки уже несколько лет никто не замечал, никто не отличал их от сна или должностных обязанностей. Никто в то же время и не понимал, какая конечная цель у того или иного действия; большинство было убеждено, что этого не понимает и субъект изменений. Вечерами они спрашивали друг у друга, насколько сегодня или вообще в последнее время радикализировался собеседник, кажется, действительно желая это понять и сравнить с собственным моральным падением или духовным взлётом. Когда спал весь мир, спала и «фабрика», при условии, что весь мир полностью не засыпал никогда. Навязчивость тем травли, как только доводилась до сведенья начальников, сразу сходила на нет, с уровня идеологических соображений до уровня ненависти к новичку в школьном классе. Какая-то там аналитика, существовавшая лишь в умах пяти-восьми общавшихся между собой стуком по трубам центрального отопления идеологов, перекладывалась на «язык широких масс» виртуозно расплывчато, блокированные фабрикантами единицы становились «взявшими паузу», их число выводилось лишь путём решения каждый раз нового уравнения, степень лёгкости усмирения варьировалась от «даже не стоит упоминания в итоговом протоколе» до «уставшие терпеть, они взяли штурмом приёмную Шелихова» в рамках одного и того же враждебного мирному несогласию акта, порицаемая колкими остротами, но при этом именно порицаемая архаика подходов властей преподносилась то как грань схизмы фабрикантов, то как угроза расколотить камнями все окна, не покидая своих кабинетов.

Он пропустил многое, но практически всё из этого утраченного для него навсегда — однообразное.

Делегация, вошедшая в палату через неизвестное время после пробуждения, больше напоминала разбойничью шайку, бюргеров эпохи романтизма, усвоивших готические идеи, смекнувших, что столько удивительных лесных массивов в сих землях не могут быть предоставлены человечеству просто так, ушедших в них, пропавших для всех, кроме друг друга, и вот теперь переминавшихся с ноги на ногу подле его ложа с затхлым после бесконечного количества ночей, когда его сжигал жар, бельём, с то появлявшимися, то исчезавшими колёсами, на которых, в свою очередь, то исчезали, то появлялисьблокировочные колодки, на которых, в свою очередь, то появлялись, то исчезали капсулы со сжатым воздухом.

При виде расхристанных представителей многих звеньев, наделённых властными полномочиями, этого Полевого автомата в росчерках чёрной земли, этого Отчаявшегося сюрреалиста, вдруг выбитого из привычной иллюзии иллюзии, Радикального анархиста с миллионами квадратных метров нежилых площадей в измерениях повыше третьего, которого компетентные хулиганы искупали в битом стекле, сто тысяч раз амнистированного Рецидивиста, совершавшего одно и то же преступление — колку душ — и выглядевшего так, словно последнюю отсидку он провёл во вдруг утративших производительность зыбучих песках, Экономного экономиста, владевшего формулой предсказания будущего, за которую его и расчленили сторонники восьмичасового рабочего дня, а потом местный бог или два собрали и вселили уверенность, словом, озирая этих побитых жизнью, олицетворённой тем, что они долгие годы сеяли, тем, что сейчас пожинали, на все сто сработавшей парадигмой, что если весь мир — это фабрика, то и забастовка будет соответствующей глубины космологического аргумента, дедукции и индукции начал, вопросов, не разрешённых тысячелетиями, уже мало в чём разбирающихся абсолютно, как раньше, воинов системы, умеренных трусов регламентированного порядка, уставших, в то время как заложенный в них при творении потенциал продолжительного выполнения, несменяемости позы, неоднократных повторений мог лишить работы всех до единого официальных и неофициальных рабов, вынужденных дарить свои жизни на протяжении всего 1831-го года, откровенно говоря, он испытал, за исключением мимолётных отголосков сложных пристрастных оценок, не имевших, должно быть, отдельных именований изза своей ничтожности, мрачное уже сразу переутомление, но из-за укоренённой в нём глубоко необходимости соблюдать субординацию занял сидячее положение. Сильным, полным любезности и заботы толчком он уложил его обратно, не менее участливым тоном посоветовав не перенапрягаться.

Когда он понял, что его назначают к очередному ланарку, то порывисто сел и стоявший ближе всех Рецидивист уложил его обратно. Подтвердились худшие подозрения, возможно, это был ответ на мучавший его уже много лет вопрос, что произошло тогда в архиве, точнее, какой итог с точки зрения процесса обрели его участники по ту и эту сторону когнитивных баррикад? Так получилось, — два-три случайных стечения обстоятельств, каждый раз совсем другое качество интервального пространства, всякая следующая жизнь меньше ассоциируется с работой и предоставляет меньше шоков количественно, — что он давно считался семейным провокатором, и если и ожидал назначения после участия в том предприятии, внутренне связанного с успехом его очередного проекта, как критерий суждения связан с наличием или отсутствием положения дел, то в средоточие страстей своих ребят, чья генотипическая изменчивость варьировалась и не выплёскиваясь из мощного готического или теперь уже в стиле стимпанк резервуара, с захлопывающейся крышкой толстого стекла на петлях с шарнирами, функционально направленными против течения времени. Когда он узнал, что его назначают на жизнь вне привычного круга, то незаметно сам для себя занял сидячее положение, столь порывисто, что одна из подушек упала, а он одним неуловимым движением вернул её на прежнее место и его сверху.

— Это из-за последнего Вуковара? — тихо спросил он, глядя на Сюрреалиста, он уже даже не считал нужным скрывать, насколько много знает о таинственном, в общем-то, течении доводов, в конце концов обуславливающих выбор, и знает, что чаще всего над трубой с процессом нависал именно он, что он рупор и подтасовывал результаты чаще, чем Каллимах, ведя свои дела, натыкался на археологов.

— А что там не так с этим Вуковаром? — с нарочито искусственным интересом обернулся он к Анархисту.

— Да его, вроде, лишили души, что-то такое, сколько я припоминаю, — тем же фальшивым тоном.

— Что? Лишили души? Вот дела. И что он теперь, без души?

— Получается так.

— И где же она?

— В любимом нами культурном слое, отсюда в основном на запад, если ещё не откопалась и не пошла подтверждать конспирологические теории.

— Нет, не из-за последнего Вуковара.

Он порывисто сел, ещё когда услышал «лишили души», а на словах «что? Лишили» его уже бережно толкнули обратно.

Изменила ли что-то та эскапада, её итог итогов, страдания, взрывающиеся одна за другой стадии комфорта какой-то там пыльной песчинки в мире мокрых зёрен горных пород, его собственная продолжительная болезнь, профессиональная непригодность, то, что повсюду тлеют пожары, очаги-зомби, гасящие энергию и вспыхивающие, когда воздух благоволит горению? Он давно всё обдумал. Пожалуй, философы и деятели искусства куда более гибкий материал, нежели рыцари, они почти ни к чему не привязаны, но, однако, их всегда можно оправдать процессом модернизации и тем, что есть и ложные проблемы и их, вообще-то, полно.

Христофор

В скриптории холод хлеще, чем на полюсе, пальцы не гнутся, но в галерее ещё хуже, настоятель выгоняет переписчиков туда, говорит, какая-то слишком нежная кожа на лицах, лжесвидетельствуя о нехватке масла для освещения, кроме того, монастырской привычкой, заведённой восемьсот лет назад, ссылаясь на возможный пожар.

На его столе крынка молока с шугой на поверхности, головка сыра, в ногах таз свежей извести, чем настоятель хочет сказать, что он stupidissimus [297] переписчик или на самом деле он неразоблачённая крыса. У прочих массы перечисленных субстратов менее значительны. В случае злокозненного появления листа на латыни арсенал предлагал всё — набор линеек, три шила, раму для большинства форматов, гири, пемзу и заострённые стальные перья для соскребания старого рассёра.

Этим, имеются в виду соскребания, он, безымянный монах, живая душа, в основном и баловался об эту пору своей жизни. Настоятель, что ни день, доносил в инстанции и их уши на нехватку бумаги, принуждал их, каллиграфов с развитой ойкофобией, скрести между старых переплётов, многие из которых поднакопили списки и копии античных и средневековых текстов по логике и государству на латыни и древнегреческом, они отчасти были ему знакомы, авторы, конечно, не вставали воочию, но пребывали на слуху. Для чего он ссыпает в информационный выгреб копию какого-то сочинения Софокла, в коем речь, приврёт, если не знает, о царе Эдипе? Да потому что некуда занести и восхититься проповедью безумного старообрядца с бровями узлом на затылке о трегубой аллилуйе. Пару раз во всеуслышание говорилось, что в нём нет смирения, оттого он и вынужден скоблить пемзой a prima luce usque ad solis occasum [298] вместе со всем представительством идиотов и слабоумных, какое только есть в монастыре, что всякий день отправляется на скобление и много этому радуется.

Кумиром настоятеля, как он недавно сообразил, был Алкуин, богослов, поэт и аббат Сен-Мартен-де-Тур в VIII-м и IX-м веках. Сколько он нашёл про этого Алкуина, тот только тем и походил на их оборотистого эзекиля, — вообще-то он именовался игуменом, хотя всё и странно было устроено, церковь, вроде, православная, сам велел называть себя настоятелем-прозопопеем, — что, обдавая влагами истовой литании, велел много переписывать, хотя в то тёмное время много переписывать не велел только ленивый. В этом случае властители дум их кивория — все парящие орари на чём-то незначительном во всех сколько-нибудь заметных хранилищах октоихов с момента возникновения идеи отгородиться и делать некоторые вещи по собственному разумению, веке во II-м или в III-м.

Сам он жил в монастыре уже три года, разумеется, давно бы удрал, монашеская лямка оказалась слишком безоблачна для него, как выяснилось, разума, полного воображения, что охотно принимал употребление хлеба и вина и с мирской теоретической базой, если бы не дела, творящиеся здесь каждодневно и не их странный настоятель; возможно, он всего лишь зрел в корень человеческих сердец, сея в них веру через долгие циклы мытарств и деисисных чинов. Последнее чересчур образно, ну да пошло оно. Он имеет в виду, что вся деятельность по сманиванию, похоже, рассчитывалась на миллион шестопсалмий вперёд, чем больше они здесь увидят и не поймут, тем сильнее уверуют, когда экзарху из глубин космоса будет угодно ниспослать им хоть надежду на своё существование, по крайней мере, ниспослать её ему с озарением насчёт надобности в сыропустную неделю выдавать ему из подвалов новые ресурсы.

Мысленно прогуливаясь от клироса через солею до клироса, он охотно закусывал сыром и попивал молоко, в таком холоде не прокисавшее вообще никогда, что расценивалось, он убеждён, как большая невнимательность, безразличие к омофорам великим и малым, кто бы в те ни влез, возросшая необходимость замазывать палимпсесты, из которых выйдут, если приглядеться, разной скучности романы с двумя сюжетными линиями, верно, они ими и являются, тут, ему кажется, он как раз-таки разгадал далеко идущее мызгание настоятеля.

На пятый день начали класть и сыра, и молока в бóльших мерах, отмечая, очевидно, его многое радение. Мстится раз, мстится два, в стенах обители нельзя ничего знать твёрдо, какие-то блуждания в поисках света вроде этих, развитие событий, когда исчезает больше сыра и молока и вовсе не исчезает извести, натолкнуло настоятеля на то, что его можно брать на оргию, введя тем самым в окончательное православие.

Оргии среди монахов говорились и впрямь как причастие без всяких горьких трав, все, кто участвовал в них, были либо сильно замкнуты, либо необычайно раскованны, но что точно, не оставались прежними.

В последнее время их взвод прочищал кадры, словно из ниоткуда возникали новые лица, старые куда-то девались. Небось, их тошнило между бойниц, а настоятель снимателем яблок выпихнул под зад на ту сторону. Что-то ему подсказывало — он должен радоваться, что никуда не подевался сам. Сперва за этим виделись очередные дальнерелигиозные происки, потом, тайком перемолвившись словцом с некоторыми из идиотов, скобливших с ним страницы, из sollertissimis [299], он понял, что исчезновение старых монахов и появление новых окутано большою тайной, не дававшей вкусить медовой сыти от брюха игумену, у которого и впрямь стали замечать замешательство и брожение мыслей, хотя в остальное время он оставался твёрд в любом начинании.

Оргии устраивали в подвалах, по которым ходили ещё Андрей Рублёв и Питирим Сирый. Сейчас они представляли собой систему галерей с переходами в уборные состоятельных москвичей, в связи с чем настоятель не единожды подкидывал в их дома тексты причастий. При последних приготовлениях — воздух, покровец, дискос, потир — кандидатов сгоняли в подземную келью, где те могли выпить кагора, в принципе, без ограничений, сколько позволит совесть, и обменяться мнениями относительно того, что их ждёт. Кстати, первое, второе, то, что Бог не препятствует, никак не намекает, что можно бы закруглиться, поскольку деньги епархии вроде как необходимы на взносы членам епархии, уже вызывало подозрения. Помимо самих телодвижений во время непосредственно сатурналии, с разумением обсуждались многие теологические моменты, с вином находила большая охота к подобному, произносилось такое, что никто бы не стал изрекать в иное время. Вообще-то послушники делились взглядами на елеепомазание без чтения сочинений евангелистов и в отсутствие крещаемого не слишком охотно.

Он был воодушевлён в меру, ещё бы, намеченный шабаш в тот самый день, какой и назывался, лишь сменилось несколько лиц, однако не он.

Иногда он задавался вопросом, горьким как полынь, точно ли они рабы именно Божьи? Держал ли он его на фронте рассудка, когда парня сюда стригли? Не в такой, по-видимому, форме, но было дело. И что же отвечает ему то единственное духовное лицо, чьи поступки для него непостижимы, а значит, сохраняют надежду на причастность, в противовес местечковости? он не знает, максимум: читай между строк там, куда я тебя сажаю. Может, сдёрнуть за обитель через трапезную, скатиться с холма, сначала бежать, а потом идти как ни в чём не бывало, не вызывая подозрений, ведь множество монахов отправлялось в окрестности, чьей жизни они являли собой духовный и интеллектуальный центр, поразведать обстановку, а решив, что довольно, остановиться, осколком мела, подходящим и для самообороны, на площади или палкой в нетронутом белом покрове начертить пятиконечную звезду, и ждать, когда из земли натянется трос, ведущий, уж на одном конце точно, к его пояснице, и он будет тащим в обитель, где доложит: там всё-таки мир, который, если всё же верить, сотворён, не гнал же Он поначалу в скиты, значит, и там должно быть и добро, и диво. Жаль, что они всегда в оппозиции, он бы так не хотел.

Пока решил остаться. Соображая на шестерых, уже прилично приняв, в охотку, черпая половником из бочки с ржавыми ободами, обсуждая дела синода, они были довольны друг другом. Необходимые атрибуты, сложенные здесь же, на каменном алтаре, подчёркнуто безгранном, ещё до того, как они их увидели, были наперечёт. Немаловажное обстоятельство, отчасти дающее представление о той ночи — здесь не приходилось дрожать, как на галерее, хотя морозы в этом январе стояли поистине крещенские, все в монастыре ругали их на чём свет, настолько жгучие, что даже разрешили какое-то время не убирать снег.

Когда он глаголил мужикам о происхождении имени Позвизд, им сбил настрой совокупляться под струи антител молодчик извне, его внешность врезалась в память глубоко, перенеся на бумагу, он как будто избавился от чересчур отчётливой иконы в своём рассудке, которую не затмила даже оргия, в свою очередь, не вышло отменить и её, разве только несколько скомкать, урезать воспоминания о тех или иных конкретных телодвижениях. Он предстал перед ними с блестящим ликом, в котором отражался разнородный свет кельи и коридора. Под распахнутым меховым рединготом виднелась тройка в коричневую клетку со сбившимся галстуком и вылезшей до половины жемчужной булавкой, одна из брючин задралась, оголив высокий ботинок, венчал его меховой цилиндр, не с какой-то там ондатровой подбойкой, а натурально меховой, с узкими, приподнятыми с боков полями. С пушком на верхней губе, колючим взглядом, с прилипшей ко лбу прядью русых волос, тёмных от жира, оттопыренные уши, похоже, держали головной убор, верхние резцы как у кролика и явственно уходящий в шею подбородок. Он смотрел в одну точку, казалось, совсем не замечая даже не столько людей, сколько вообще ничего. Потом двинулся вперёд, пользуясь их ошеломлённостью. Походя вцепившись в половник в его руках, — он и сейчас хорошо помнил, — холодным, как айсберг, захватом, другой рукой он завладел черпаком, ткнув три раза в одного из них, в Иннокентия, из новых. Если они и поняли что-то, каждый оставил это при себе. Тем временем он бросил литаврическую амуницию, вознёсшись на алтарь, безапелляционно освобождая подошвами свободное место. Воздев к груди коровий череп, рогами снова выделил из всех Иннокентия.

— Видно, он хочет знать, что ты об этом думаешь, — сказал Тихон, из новых.

— О черепе? — не понял Иннокентий.

— Видно вообще обо всём.

— Я прав? — он посмотрел на юношу.

Он никак не дал понять, вместо этого сшибив из-под ног житие Климента Охридского, пробитое арбалетной стрелой.

Как кажется, он не мог объяснить в принятии и чрезвычайном спокойствии, по поводу чего ему настолько есть дело. В основном от выпитого, которое притупило почтение к языческим хоругвям, а также от знания обстоятельств, что заключались в частом посещении настоятеля мирянами, иногда схожими по нелепости с ним, они все, по крайней мере, те, кто протянул здесь сколько-нибудь длительное время, осознали, что это гость их шефа, заблудившийся либо посланный им, он мог послать кого угодно с какой угодно блажью. Он зачерпнул вина в кружку, приставил к черепу, совершил несколько дёрганых движений им и швырнул в угол.

— Видно он хочет сказать, что нельзя пить столько вина.

— А может, говорит, что оно отравлено или в том дурман, чтоб мы на оргии не испугались.

— Даже если и так, что из того? Всё в руках Божьих.

— Всё да не всё, и уж точно Изамбард так не считает.

Снова этот макабрический Изамбард, раньше он думал, что это старец с Афона или с Валаама, доказательства летели в виде обрывков фраз, сказанных при совершенно разных обстоятельствах; не имелось строгой версии, но скорее святой, пославший беатификацию, чем монах. А ещё скорее какой-то алхимик. Он не ждал понимания его манеры держаться, вообще, кажется, не прислушивался к их мозговому штурму. Вновь кинув половник, юноша взял с алтаря банку с формалином, где парили две вольтерсторфовы жабы, голоса, приуготовлявшие оргию в том конце коридора, затихли. Он разбил банку, скорее всего, не из вандализма, а чтобы завладеть лягушками. Бросил их в бочку, тушки остались на поверхности, выводя ровные и планомерные эллипсы, к чему их не подталкивала никакая видимая сила.

— Точно с вином опровуха, — воскликнул Тихон, взявши себя за живот.

— Бурлит? — спросил молчавший до того Силуан, из старых.

— Как будто побулькивает и эдак раскатывается волнами.

Этим временем пришелец переменил стратагему.

— Иеремия сошёл с капеллы, сказавши, что желание его — расставаться в каждом пункте на пути, — заявил он.

На четверых новых эта фраза подействовала поразительным образом, словно расширение веротерпимости столкнулось с непониманием. Дикими глазами они посмотрели на него. Позабыв про вероломно схваченные чрева, про саму эту оргию, они смели с алтаря всё, что могло разить, вытащили стрелу из валявшегося в углу жизнеописания, забрали длинную бронзовую маску, запечатанный кувшин, половник — многие, чтобы точно раскаяться, предпочитали уходить в постриг безвозвратно, но он не слишком изумился, — и ринулись скорым шагом с носка в сторону залы, где им готовили разговеться кровью падших женщин.

Он проводил их взглядом, вооружился жабами, держа каждую за лапу, стал приближать к изумлённым лицам оставшихся, которые могли оказаться и на иконах, вследствие чего они с Силуаном начали те отдалять, чтоб не утерять благообразия, когда забéгают канонизировать. Следом, демонстрируя упадок брена, двигался и он, сконцентрировав обеих в одной руке, в иной неся скалку с вырезанными на ней непонятными знаками, простукивая ею ниши. О, как вероломно с его стороны это тогда выглядело. Мимо ступеней на улицу Христофор бросил взгляд, увидел взволнованного, словно начитавшегося ирмологий Мстислава, при виде него тот замахал руками, давая что-то понять, а он от того, что грозили жабы и приходилось миновать проём скорее, не понял.

[291] Терновых венцах (лат.).

[290] Вещь в себе (нем.).

[289] Зд.: повар постольку-поскольку (нем.).

[288] Превосходство (нем.).

[287] Человечность (нем.).

[286] Городскими стенами (нем.).

[285] Сказания (нем.).

[299] Зд.: самых высокоразвитых (лат.).

[298] От рассвета до заката (лат.).

[297] Самый бестолковый (лат.).

[296] Начало мира (лат.).

[295] Моя куколка (фр.).

[294] Подведение итогов (лат.).

[293] Одна бритва (лат.).

[292] Именованием (лат.).

Глава шестнадцатая

Принцип

Хор так и эдак примеривался к новой балладе, не принимая как должное ничто. Они видели в ней потенциал наконец дать им возможность выполнять роль общественного мнения. В итоге получилось под «Гимн Никале» в аранжировке Ференца Листа в аранжировке их дирижёра Дибича-Зольца, но не такой, как стрела Веймарской школы, то есть не ориентированной на оркестровое музицирование, намеренно далёкой от него, всегда в хорошем расположении — расцвет концертного пианизма.

Нету дела до балетов, фуг и кавер-выступлений,

Не от них осталось ложе в дне пружинного матраса.

Это псевдокульты любят, чтоб стояли на коленях,

Боги любят марш по стягам и сидеть на унитазах.

Это псевдокультам в точку апологии и слава,

В точку им витать по текстам и в израненных сердцах.

Боги любят лязг затворов, боги, как и боги, правы,

Когда всех живущих на хуй посылают на словах.

Псевдокульты, как проснутся, всё равно ещё зевают,

Смотрят вниз, и там как будто по всем признакам война,

Знает этот, знает этот и Иисус, понятно, знает,

Что сия блажная сучка встала рано не одна.

Что на севере и юге, даже в областях искусства,

Даже в головах влюблённых на свиданье допоздна,

Повторяются доктрины, порой с слишком большим чувством,

Что, давно уже начавшись, не кончается она.

Безнадёжны псевдокульты, третья степень астении,

Невозможность осознанья иррациональных чисел,

Есть, пожалуй, сила веры, ну и есть ещё стихии,

Что в той мере, как и похоть, отражают общий смысл.

И богам, и псевдокультам сообщают друг о друге,

Пишут письма, травят воды, даже взламывают двери,

Повторять уже устали и враги, и как бы слуги,

Только жертвы их напрасны, ведь ни те, ни те не верят.

К концу лица солистов исполнены пониманием и счастьем, они как будто хотят заразить этими двумя константами слушателей, прибывающих на концерты из разных концов мира, поскольку гастроли с некоторых пор невозможны. После одного такого, стоя под мокрым снегом, тем самым, из той же партии, что часом ранее парализовал доставку плёнок для торгового дома в образе товарищества на вере под фирмою «А. Ханжонковъ и Ко», созданного с целью производства торговли кинематографическими лентами, волшебными фонарями, туманными картинами, различными машинами и приборами и другими товарами для фабрикации всех этих предметов, случайно и, можно сказать, в эпицентре фабрикации этих предметов, они пристально разглядывали друг друга, лица обоих были исполнены пониманием, но не счастьем. Волны разбегались в первобытном общем море, рельсы сворачивались в кудряшки, экипажи были едины в поимке стези с обозами в — тут ничего нельзя поделать — Гамбург, Стокгольм, Копенгаген, Тебриз, Христианию, Аалезунд, Каракас, Архангельск, Псков, Гавану, Вашингтон, Аграм, Белград, а они стояли под снегом.

— А если в светопреставление, готовящееся теми, кому мы пожимаем запястья при встрече, войдёт принц, настоящий, капризный, аж скулы сводит, голубая кровь…

— Принц — это, конечно, перспектива, это перспектива, кто здесь спорит, но вот нету ли просто аутентичного?

Это не первое недопонимание, по правде сказать, ближе к концу между ними возникла едва ли не стена, может, он даже искал ему замену, может, проверял, может, вообще оказался на излёте, пропитывался безразличием к делу, а если уже и такое не вдохновляло, то он либо появился на свет для иного, и тогда точно существует никому не известная тайна рождения, либо ничего не способен доводить до конца. Всё чаще не являлся на встречи, хотя раньше он находил его, куда ни пойди — у дома Гофмана, на задах кафедрального собора, у статуи Ганса Загана, ну или у ратуши, у закладки Канта, в одном из трамваев, курсирующих по Кнайпхофской Длинной, на быке Медового моста, в Верхнем саду Королевского замка. Тогда он тащился на пирс и сидел, свесив ноги, глядя на Прегель и представляя раскинувшуюся неподалёку Балтику, соотнося свою и её мощь, исходя не только из размера либо веса, но и кто что делает для жизни. Наверняка история её становления — длинный, словно сложенное вместе время боязни темноты всего человечества, список слов, которые произносились на этих берегах и внутри их то и дело изменяющейся черты ещё со времён ледникового озера, не обязательно в хронологическом порядке — была преисполнена импровизации высших сил и стечений обстоятельств похлеще двух расширяющихся в бесконечность треугольников из зенитных дуг, стоящих за любой встречей двух незнакомых людей, и смертельно необходимых всем карт систем проливов и эстуариев. Вот Прегель, один из поставщиков тамошних вод, размыватель соли, какое-то, если вдуматься, мировое поветрие по прекращению деятельности соли, эти солонки в заведениях и приличных домах, этот круговорот с поверхности четырех океанов в атмосферу, пускание крови, низкое качество жизни подавляющего большинства, вынуждающее попотеть… Ну а море это, пожалуй что, не так безгрешно, уж точно похуже него, то есть он в сравнении с ним сущий агнец, особенно после того, как помиловал всю лечебницу разом. Дерьмо, дерьмо, дерьмо, — такое примерно венчало его рассуждение, — Павел Карагеоргиевич, блядь, Павел, хуев студентик из Оксфорда, ничего в жизни не повидавший, ну давай, вперёд, педик, брандашмыг, вафля.

Оба они были уже не молоды, цилиндры лоснятся от фонарного масла и хорошенько выбиты, сдвинуты на одно сальто назад на случай смертельной опасности. Атласные жилеты, воротники рединготов пристёгнуты на кнопки к узким полям, верхние пуговицы все до единой продеты в петли. Они шли по пустырю, делаясь всё менее различимыми в ранних сумерках. Дождь бил по чёрным макинтошам и вбирающим свет конусам поверх куафюр, тысячекрылым журавлём над ансамблем кабестанов, перекрытий и скользящих меж тех беспечных и озабоченных лиц, в тени ломовых телег, в зонтах, через водоотводные системы, по лопастям мельниц, по частным библиотекам, по афишным тумбам, в которых засели агенты охранки…

— В случае чего, я уже нашёл для него подходящий стул.

— Стул?

— О да, знаете, кого-то, по правилам игры, вводят в помещение, и стул убивает его морально, одинокий стул в середине гигантского пустого атриума.

— Э… атриум я знаю, но…

— Серый пол, обжигающе ледяной, грязные панорамные окна, ясно, что закат, в его лучах стул, предмет, предназначенный для сидения только одного, значит, особенного, значит, его…

— Его? Принадлежащий или относящийся?

— Эта цепочка заключений вряд ли может быть осознана, но вывод неизменен в той же мере, в какой порядочность родственна слову «космос».

— И, вероятно, в какой слово «космос» антонимично солнцестоянию.

— Именно. Это уже далеко не атрибут женской мебели, но мебели адской, видавшей виды. Carnifex спасёт из пожара именно его, возьмёт на необитаемый остров его, он одновременно похищен из лаборатории алхимика и из гробницы Нового царства, вырос из пола специально для жертвы — никак не обойтись, сидеть придётся долго… стать его частью.

— Ладно… Ладно, тогда, как договорились, завтра, кто во сколько сможет, надеюсь, он не придёт.

У себя в очередной мансарде, сколько их он уже сменил, Венанций штудировал драму, написанную кем-то из их семьи. При его жизни — чтиво самое то, к тому же действие, на котором он сейчас застрял, странным образом перекликалось с их операцией…

Торцом к полю лежит внушительных размеров труба, расположенная таким образом, что шесть рядов из сидений по три, устроенные друг за другом, повышаются к отдалению и мимика работает амфитеатром. Пассажиры настороже, избранность распирает их, с одной стороны, любая сущность в произведении искусства им сродни, с другой, чтобы все до единого несли архетип штукаря… Дело будет жарким, заключают они в попытке смутного из смутных анализа. Есть такие, кто пересекался в прошлой жизни, взаимосвязь тоже есть, но запутана. Ничего такого, понятное дело, вы не создадите чувство у зрителя, ну хоть сами знайте, да не расплёскивать, желательно, эмоций, половине они чужды, другой не даны те амплуа. Чтоб кто-то перекрестился, нельзя, чтоб ругнулся в запале, ни боже мой, только по сценарию. Кривая в четырёх мерах брань-божба-разочарование-ярость ведёт се действие.

Слева стоит лестница с образованной на той и у её подножия очередью желающих.

АФ1: Каспар, я настоятельно не рекомендую тебе пускаться в эту экспедицию.

КХ1: Кто это говорит со мной?

ДВ1: Да ты его знаешь, слоняется по дому и над всем трясётся.

АФ1: Называйте это как вам угодно, ваши кассельские всегда были на обочине немецкой жизни.

ХГ1: Однако как думают поднять это в воздух?

НГ1: И будет ли воздух внутри, а не только вокруг.

МАШ1: Внутри-то будет, а вот что окажется снаружи, вам не скажет и фон Гогенгейм.

ФфГ1: Вокруг будет великая пустота.

МАШ1: У вас всё, чего вы не можете понять, великая пустота и великое делание.

Очередь на лестнице и хунта у её подножия то и дело переговариваются.

АЦ1: Откуда вообще на Марсе книги? Какие они?

В пятьдесят восемь лет ему представился шанс прооперировать нечто, одновременно изысканное и покалеченное настолько… батист человеческого материала, мраморное мясо, каликаланский ковёр, существо, сотканное из фимиамов, манны и лишь десяти процентов мицелия.

Он стоял между крайними домами и Голгофой, мучимый жаром не от солнца, что ныне подпекало эту часть планеты с зенита. Рождество, крещение, сретение, искушение, проповеди о делах фантастических и ярких для него сейчас являлись некими res materiales [300], как минимум, ветрами необычайных окрасов, патологиями дующих параллельно земной поверхности потоков. Они носились и сшибались, а он боялся, что неправильно всё понимает, что делящие червя грачи на снегу, в каком виде они иногда представали, — это его и только его упущение в анализе собственного animi valetudinis [301]. Толстотелы крестов были впаяны в каменные плиты. Всадник с задранной головой смотрел снизу на пятки левого из казнимых. Плач всё не прекращался. Буквы на титло над серединным распятием начали дымиться, и вот там уже не INRI, а МВММ. Пахло уксусом и горячей землёй. Из народа, собравшегося в непосредственной близи, часть были его сектантами. Он выявил их по прихотливым перемещениям вокруг да около и взглядам, которые они бросали друг на друга и на парочку женщин, также не чуждых их разваливавшейся на глазах организации.

До того, как этот дьяволов невротик Лонгин вонзил ему штык под рёбра, он видел перспективу в операции, думал начать с того, что заштопал бы стигматы. Однако теперь, после прободения, после того как даже гвозди и клещи превращены в орудия страстей, он умывает руки, теперь и вправду ему нечего посоветовать ему, кроме как подписаться под издёвками черни: спаси себя самого.

ЛГ1: Как будто речь была не о самом Марсе, а об одном из его спутников.

АЦ1: Если предпочитаете прикидываться стеклорезом — ваше право. Все знают, что у Марса один спутник.

ГфЗ1: К вашему сведенью, не всякий знает, что такое вообще спутник, если подразумевается не человек, идущий рядом с тобой.

АЦ1: Подразумевается небесное тело, идущее рядом с другим небесным телом.

ГфЗ1 (себе под нос): Убей бог, если это не космические бомбы.

Разговор в трубе заглушается, хотя и видно, что тот продолжен. Становится слышна склока на лестнице.

ФБ1 (обращаясь к боку трубы, подразумевается, что там кто-то стоит, однако скрытый): Что за дискр, по какому праву? Я могущественный издатель, и я желаю издать марсианские книги и все книги, которые будут добыты. Я ничего не терплю зря, и в особенности это касается лишений.

ДМ1: Возможно, я ослышался или что-то неверно понял… хоть само по себе это дикость… однако, как мне показалось… что я за оплот деликатности? было чётко сказано, вопрос принятия на борт иных пассажиров согласовывается.

МЦ1: Да, согласовывается, всем так говорят.

ДМ1 (демонстративно заламывая руки и издевательским тоном): Но это же будет вероломство.

МЦ1: Притом наихудшего пошиба, однако же кто взыщет с оных?

Сложно сказать, осталась ли у них надежда после прошлых неудач, либо они уже просто отбывают номер.

РС1: С кого с них, почт?

МЦ1: С устроителей экспедиции.

РС1: Они тоже летят?

МЦ1: Как же у журналистов всё запутано. Теперь моя очередь спрашивать, кто они.

РС1: Бью коротко, чтоб вы не увязли ещё. Устроители.

МЦ1: Ну, если только до определённого этапа, рассматривая в качестве оказии.

РС1: В таком случае, отчего бы не с них. Мне известны многие способы.

фЭ1: Предложил бы взыскать с птицы её клюв, это обойдётся дешевле.

ДМ1: С цеппелина ферменных шпангоутов.

Все ждут пояснения, однако он молчит.

ФБ1: Возможно, вы сумели понять больше…

ДМ1 (перебивая): Возможно.

РС1: Я понял только, что у них высокие покровители.

МЦ1 (усмехаясь): Не вывод, а мешок золота.

ФБ1: И не говорите потом, что Брокгауз бледен и женоподобен.

ДМ1: Всем уже осточертели эти книксены, напрасное интригование и неизвестность.

МЦ1: Из ваших слов я заключаю, что неизвестность не напрасная.

ДМ1: Вы можете делать какие вам угодно ложные заключения.

ФБ1: …и издавать собрание, сколько пожелаем.

ДМ1: Более тем, что эти-то все летят.

ФБ1: Нет, ну Гоголь-то, положим, в своём праве, Гоголь пусть летит. Но на что там, скажите на милость, этот пфальцграф Биркенфельдский?

фЭ1: Пфальцграф втёрся, это несомненно.

ФФ (из заднего ряда): Эти звуки, прекрасно, а капелла, но в такт,

Пока в доках на верфи тушили пожар,

Через улицу двое подписали контракт

И последний из них изобрёл новый жанр.

КХ1: А вот это уже любопытно, герр Фейербах, запишите, а вы продолжайте, прошу вас.

МАШ1: Да зачем? Это же для нас как Библия.

КХ1: Это ещё интересней, так значит, не как Библия это только для меня? Герр Фейербах!

КХ1: Вы будете продолжать или нет? Да какой вы филид после этого! Нет, нам точно нужно было брать с собой гойдела Аморгина, а то из этого придётся всё тянуть по строчке.

МАШ1: Его нет в списках.

ДВ1: Давайте уж то, что касается списков, оставим на моё усмотрение.

Не все понимают, какие могут быть предпосылки к этому, но она-то, плод отмены Нантского эдикта, вдова и информатор, сама оных джаггернаут и доказательная база…

Идёт дождь, она смотрит в окно, как капли бьют в капустные листы, пальцы наощупь и очень быстро заплетают косу младшей дочери. Грустно, видимо, она самую малость не дотянула до перелома в своей духовной жизни, для чего имела всё. Сад сразу за стеклом растекался, делался податлив любой силе, как оживлённый портал начинает пропускать объекты, так и он оставит нанесённые на поверхность следы, даже такие невесомые, как у её Бригитты. Кочаны созревали пентаграммой, как и были посажены, каждое семя с расчётом опущено в равностороннюю лунку, по линейке и рисунку из книги, здесь она не символизировала движение планет; и удобрять, и окучивать плоды можно только снаружи, пестовать звёздчатую форму, не нарушая её границ. Так всё вырастает в четыре раза быстрее. По три урожая за сезон без всяких хрустальных дворцов и систем свинцовых переплётов, только успевай сечь корневища. Всё чаще мерещились карлики с лицами знакомых, это её не вовсе не заботило. Объясняла себе спецификой умственной деятельности, которую она продолжала уже довольно долго, но, когда явился человек из будущего, далёкий от любых фигур из тех, что она знала, речь уже не шла о мутации либо катаклизме её личности.

Павел прохаживался по подземелью, мрачному, как он и предвкушал. В разгаре был салон скульптур, что скрадывали мрак из ниш, где-то в Ковентри. Здесь предъявлялись определённые требования к искусству, а уж как его демонстрировать — и подавно. Формирование их шло частью на пресыщенности, частью на изврате, частью на широком кругозоре. Рабство — наиболее приближённое разночтение, тем более в текущих условиях отказа от него везде. Ну, раз уж выставка должна оставлять память, а это у богатых и развращённых только через эмпирический путь, то отчего бы и не забить подземный ход от замка к гроту с подводной лодкой личного пользования, экипаж которой после каждого похода вырезался, невольниками в масле, угнетёнными тем больше, ведь это они те самые прохожие в сюртуках и шляпах с поверхности, попавшие в трудные ситуации, задолжавшие кредиторам или с голодными детьми на попечении. Размороженный проект живых манекенов, в ярком свете люстр со множеством свечей из сала, масла и шерстяного жира с шерстомоен и суконных фабрик, отсутствие претензий в случае игры с гениталиями, согласие на татуировки на любом месте, чью натуральность, возможно, захотят проверить рашпилем. Безмолвие, отрешённость от человеческого начала, так просто не будет, выставка стремится к совершенству. Вживление серебряных нитей в суставы, зашитый рот, отрезанные веки, гейзер самозабвения и счастья в глазах, помалу мертвеющих. Куратор мог по одному взгляду на любого посетителя определить, какими чувствами он сейчас придавлен.

Цепочка следов доходила до окраины пустыря, где когда-то мочился, качаясь от выпитого, Фридрих Великий.

— Всегда хотел подобного избежать, но не вышло.

— Ничего, стрельнём в миллиарде мест, сразу полегчает.

— В последние дни я всё чаще ловлю себя на мысли, что наш манифест этой фразы не шире.

— Смотрите, вон он идёт.

— Я представлял вас как-то моложе, — недоумённо заявил он, наконец миновав луг.

— Ну и что с того?

— Хм… ну ладно.

— Ты мне тут не ладняй, — себе под нос.

— Вам должны были объяснять воспитатели, — плавно вступил он, — каждый сменившийся заново, с начала начал, что с зарождения чувств на Земле так же на Земле начались и войны.

— Не то что бы это наверняка известно, ибо мне мало известно о самой заре, но сообразить, что война стара так же, как первый разгневанный обслуживанием, окажись он среди нас, я могу.

Серапион вкратце посвятил его в курс дела, в версию, связанную с пантеоном, а не с выработкой витамина под воздействием солнечных лучей.

— А пупок не развяжется? Помнится, на это замахивался Архимед, отговариваясь, что, мол, у него нет рычага. А у вас отыскался?

— Не думаете, что это вы и есть?

— Не могу и вообразить столь раздутого самомнения, разве только…

— Нынче монархия уже не так пробирает… — пристально глядя на него, проговорил Венанций. — Обкладывают… впрочем, ладно.

Он хотел сказать, что обкладывают голосованиями за всё больший пул вопросов и это один из последних заходов, немало отчаянный, через традицию подстраховаться.

В Сербии тогда всё было не как в Европе, более мрачно, достаточно проехать от Негуши до Подгорицы, чтобы это ощутить. Армию там приветствовали сердцем и не стесняясь об этом говорили, но, правда, поверх голов соколов и надежды народа. Дружить с Россией считалось хорошим тоном. Конечно, были и заговоры, и изгнанники, и наследникам не миновать Сен-Сира. Кто свяжется с русскими великими князьями, поедет доживать во Францию, перевалит середину XX-го века, кто менее внушаем, подберётся к восьмидесяти, они и сейчас где-то там. Елены, Милицы, Милены. У каждой своя история про Распутина и общая набережная в Антибе. Там сразу такая инициация, доехать sur Lando jusqu'à la tour [302], выйти из под той и оглядеться, мол куда это меня? а потом состроить мину удовлетворения, иначе Париж не примет. Свои, уже отбывшие зиму, сразу выдавали трость и карточки лавок, где открывали кредит без банковских подтверждений, там торговали одесситы, ещё более продувные бестии, чем зеленщики из Entrailles [303]. Над открытыми кафе в определённых районах висела мгла из устаревших петербургских новостей, то же ещё и в Ницце, кто его император, каждый теперь решал в соответствии с накопленной бронебойностью чести, но монархистами себя считали все как один. Здесь и в дождь было солнечно, столько труб по кромке tuile [304], что за всё население на сердце спокойно, а если так и дальше пойдёт, можно будет считать себя его частью и судить изнутри.

— О, был гувернёр по аллегориям?

— По щелчку вот этого среднего и этого вот большого сделается так, что во всех Старых червях и Больших пыссах любопытные обыватели из переписи на некоторое время замрут на месте; перестанут идти, если шли, перестанут бежать, если бежали, перестанут воевать, если…

— Перестанут нагло лгать, если.

— Это должно продолжаться не дольше пала каминной спички, тогда полномочия, то бишь господство, то бишь карт-бланш оттуда рассеются в прах…

— Какой устилает пол водяных и ветряных дробилен.

— Отчего бы им не начаться по истечению?

— Надеемся, ваш зачинатель пригонял к вам за жизнь двух или трёх стариков в звёздных колпаках с блуждающим взглядом, они объяснили… это ещё и доказано многими алхимиками и метеоагностиками… земля являет собою шар и шар, беспрерывно снующий вокруг своей оси и одновременно вокруг некой звезды.

— Кроме нашей грешной вкруг Солнца летают ещё многие тела, так, может, не станем заводить с ними карамболей?

— Что же, по-вашему мнению, случится, если такие мгновения переживутся нациями? — кажется, с насмешливой ноткой, спросил он.

— То, что для меня заветно.

Некоторое время он стоял молча, то спиной костову, глядя на своё отражение в луже, то переступая вообще по оси.

— Что ж, — наконец проговорил он, — идея малость улеглась, не скажу, что сильно сбоит по отсутствию души, но и счастливый конец мною не усматривается, потому и возьмусь вас курировать и поделиться жизненным опытом.

— Постойте, принц, уточните, ибо не ясно, когда вас кончать.

— Собираюсь убить с вами время и несколько позабавиться персонально…

В. сжал кулаки, странно, что он не привык к скепсису, чувству удара мешком по голове, которое всё слабее, с каждым встреченным на своём пути принципиальным домоседом, защитником микромира, несущего глубоко въевшийся отпечаток его фигуры, классической, словно бюст Адама Смита, словно Адам Смит. Он готов был обрушиться на него, даже ругательствами в отношении балканского вопроса, но удержал Серапион, легко и с достоинством он кивнул принцу, как будто извиняясь, отвёл его в сторону перекинуться словечком без посторонних. И вот они уже лицемерно жмут ему руку и снова обговаривают дело. Небывалый размах ошарашивает их — как в один миг остановить всех праздношатающихся во всех закоулках мира? На первый взгляд никак, но природа ходьбы сама подсказывает способ.

— Матч в лаун-теннис, но небывалого свойства.

— Как это?

— На выбывание, — едко.

— Мы уже из белок в колесе повысили уровень до бронтозавров в чёртовом, в нашем распоряжении и во имя идеи везде работают агенты, наблюдают положение в той или иной области, дают подзаработать газетам…

— Сказать, что с началом разминки над головой ударят взрывы, великолепные…

— Ремарка, обуздатель фрейлин, в очагах вооруженных конфликтов улетят особые.

— И много же подтверждений успели вам прислать на сегодняшний день?

В штабе везде валялись письма про мушкетную войну в Австралии и Новой Зеландии, в Канаде Англия с колониями воевала против Франции с союзными ей индейскими иомутами, Аргентина грызлась с Бразилией из-за Сисплатина, Египетская революция, Пятая коалиции, Боливийская за независимость, Третья англо-ашантинская, вторжение испанцев в Новую Гренаду, война крючков и трески, двух Педро, Первая Корё-киданьская, гражданские в Норвегии, Тайро и Минамото, святого Саввы, притом кое-что новое сообщено и о святости, Парфянский поход Каракаллы, война Когурё и Ямато, восстание краснобровых, епископские, Чайлда, Коньякской лиги и ещё несколько.

Контейнеры с маркировкой в виде опускающихся на гладь лепестков были сложены пирамидой, на их фоне раскинулось русло Прегеля. Веяло холодом, свежестью, пахло водорослями и утилизируемыми технически дефекатами. Проформальный дневной свет под затянутым небом поглощался поверхностью реки. В исходах пирсов, далеко-далеко, виднелись тральщики и баржи, к ним процесс во многих видах, фургоны ползли по краю, сталкивая в море носильщиков с корзинами соли на макушках. На плотности воды это не сказывалось. Между опор сновали плоскодонки, вёсла взбивали пену, кристаллизовавшуюся в среде мрака и избыточности.

После длительных и сложных переговоров из чайханы вышли бригадиры грузчиков — суровые старики в комбинезонах. Они по очереди приближались, измеряли рулетками три стороны контейнера и шли дальше, жуя губами, головы тряслись, может, это было и не отрицание. Карагеоргиевич смотрел враждебно, он мог узнать объём, только немало прошагав мизинцем и большим пальцем по рёбрам. Предпоследний после замера вдруг засвистел, вставив в рот два пальца, из ниоткуда возникло четверо грузчиков, взяли ящик из середины и стали трясти им у уха бригадира, С. выхватил револьвер и выстрелил в воздух, всё сразу приобрело небывалую серьёзность. Что касается Венанция, то его, уже утратившего былой запал (он утрачивал его и заводился по дюжине раз на дню), это даже неким образом возвратило в себя.

Сквозь слёзы от муссона они смотрели, как на корабль с их фейерверками и плакатами шла погрузка солдат. Они бежали строем по двое в ряд по длинном причалу, ранцы подскакивали, и валики в их венцах стучали в мокрую щетину на шее, один за другим исчезая в каплеобразных трюмах. Надавили на капитана, дали взятку, положили руку на маннлихер за ремнём, поймали взгляд-другой, едва не произнеслось указание, куда ему смотреть, наконец дело было улажено.

Павел остался доволен встречей. Его обязанность, наследующая в своей сути обязанности из ранних Упанишад, кажется, начинала приходить в норму, говоря откровенно — восставать из этого извечного несгорающего остатка, отряхиваться, критически озирать саму себя и не выказывать ни малейшего благополучия, но выказывать яркую, словно принцип наименьшего времени Ферма, надежду на сатисфакцию, на оргазм, следующие после того, как её особа воплотит в жизнь свои замыслы.

Через четыре дня он тайно въехал в Сибиу. После Варшавы дорога сильно ухудшилась. Началась предзамковая аллея Балкан. Европа сужалась к границе трёх рек, его пункт назначения находился почти на линии Асеня-Стефана. Хоть до одиннадцати лет он жил в Швейцарии, а потом ещё и учился в Англии, приближение к сей омываемой бездной морей скале, на которую с начала человеческой истории все кому не лень жаждали распространить своё влияние, всегда будоражило его кровь, словно заряженную коронным детонатором, что ещё раз доказывало остроту вещей, связанных с Родиной и родом. В Будапеште он оставил агрегат и пересел на менее приметный в этих местах экипаж, запряжённый двойкой вороных, что отвечало всем моральным и статусным сторонам дела. Два дня от Прегеля до Дуная и ещё два до тайной ставки начальника генерального штаба Румынии.

Сибиу, город крыш, расцвеченных в спектр по обе стороны от красного. Весьма непростое место, кто бы что ни говорил, колыбель культуры трансильванских саксов, самого Семиградья, магии, умеющей усеивать горные пики крепостями, а перевалы — каменными стенами с бойницами, с одной стороны которых всегда вплотную лес. Естественно, Авереску не стал бы торчать там, где ничего нельзя добиться, напротив, он почти всегда оказывался на станциях, поворотах и в проломах, где неприятные возможности оборачивались потенциалом контроля и изменения.

Ключ к назревавшей в Старом свете большой войне, ключ, который открывал, а отнюдь не закрывал прожекты и концепции, направленные на захватнические предприятия. Закрывать всё придётся ему. Кто, если не он? Младочехи, Делаграмматикас, Антанта, Радко-Дмитриев? Четники, террористическая ячейка Благоевграда, прекрасные виды Дуная, Дойранского озера, гарнизон Хиоса? С двумя верными слугами (из четников) он пробирался по Сибиу, словно по заминированным джунглям, с разных сторон заходя на рекогносцировку к неприметному двухэтажному дому у моста Лжецов в Нижнем городе. Не имелось никаких признаков, что он скрывается именно здесь, за всегда закрытыми зелёными ставнями, под лоснившейся после дождя черепичной крышей, словно из немецких сказок, но Павел точно знал, а вечером первого дня наблюдений это подтвердил бывший член Златиборского отряда, в котором разоблачили шпиона как раз в пользу Румынии, вошедший в дом — один из адъютантов узнал его.

Незадолго до рассвета, когда дымка с гор опустилась на рыжие шатры здешней кровли, клубясь в сером свете, он приставил длинную деревянную лестницу к чердачному окну и полез, имея при себе булатный кинжал без гарды в одном голенище, выкидной тычковый шкуросъёмный нож с крюком — во втором, офицерский наган 7,62 мм сзади за ремнём, Webley Mk VI в плечевой кобуре и викингский топорик в петле изнутри кителя. На голове спущенная до шеи чёрная вязаная шапка с пройденными оверлоком вырезами, под ней волосы зачёсаны назад. Лестница скрипела, совершенная импровизация их шайки, собранная из уместных средств на скорую руку. Добравшись до окна, он обернулся, держась одной рукой за рог трапа — низина, ничего особенного не увидел, просто переводил дух. Заглянул в окно, различив что-то, множество всего, ничего такого, не разглядев даже пыли, только предметы; безусловно, память о них угасала, к тому же внутри обыденной архитектуры. Достал алмаз и линейку, потом спрятал, достал шкуродёр и крюком стал подцеплять рейки, державшие стекло.

Пыль внутри всё-таки оказалась, однако многие места без неё заставляли насторожиться. На ветошах, укрывавших странные формы в полутёмной мансарде, она оставалась нетронутой, но не в проходах между ними, довольно прямолинейных тропах, оканчивающихся тупиками, протёртых, разумеется, чтобы скрыть отпечатки подошв. Не успел он хоть сколько-нибудь прилично продвинуться, так, как продвинулся в Сибиу, как продвинулся после Кёнигсберга, как сбоку в голову ему ударила распылённая струя препарата, пахнувшего лавандой или чем-то похожим. Он зажмурился, задержал дыхание, сорвал маску, невольно пригладил волосы и уже тогда занялся глазами — сильно ли им досталось. Но всё было прекрасно. Замедленное действие и неизвестно какое. Не будь его миссия столь неповторима и не тяни её успех за собой такой тяжести для человечества, он бы, пожалуй, вернулся к своим и переждал, но пришлось просто переждать. Сидел на полу, привалившись спиной к деревянной опорной балке, и прислушивался к ощущениям. Вдруг слева появился столб света, потом призма света, выявлявшая очертания чего-то, обозначая источник, внизу, там, где и таился генерал. Всё предстало с совершенно иной стороны, так или иначе, но теперешняя картина дел и подобные ей, иными словами, последние полгода его экзистенции без исключения сводились к тому, что он уж слишком перетанцовывал и дул на воду, дул очень издалека, чёрт побери, да, он осторожничал излишне, перетряхивая свои испуги, потом смехотворные отгадки, как избежать злых качеств, потом биваленты, где его нынешние мысли совпали с мыслями на сей счёт в давний раз, произнеслись теми же словами, где был английский, остался английский, где был сербский, остался сербский, где были апострофы, остались апострофы, потом начинал сначала; он, наследник королей Сербии, апологет Моравского стиля, объект хранения святого Климента — рассудителен похлеще Конфуция, осмотрителен почище кредитора, разборчив, словно Бог-отец, сдержан, точно сводами Опленаца, тактичен больше, чем Теофраст Лесбосийский, больше, чем нужно. Зассал, Павлик, так и скажи.

Возмущение мировой инстанции из люка давно иссякло, а за окном мансарды, напротив, только разгоралось. День шёл обычным чередом, Сибиу летел вперёд среди других тёмных лошадок Европы радениями своих философов и бургомистров. Ощущая лёгкое головокружение и несгибаемую волю, он спустился в дом. В коридоре дежурил румынский офицер, он стоял к нему боком и начал поворачиваться только тогда, когда диверсант полез в кобуру за револьвером.

— This completely unnecessary [305].

— Oh, really [306]?

— Command me, general can’t be saved [307].

Сразу пожинаю плоды, подумал он, легко согласившись сам с собой немного «проплыть по течению».

— In that case, where is he? At death’s door? [308]

— Да. Прошу за мной, если желаете самолично…

— Разумеется, но учтите, вы у меня на кратчайшей прямой.

Он легко кивнул, с тонкими усами, в пехотном кивере с широченным кантом, но щуплый, словно из особого отдела, двинулся по коридору стремительным шагом, он за ним. Была по дороге пара настораживающих случаев, но, будучи уверен в своей новой стратегии, Павел решил их игнорировать, если он от чего-то и не освободился ныне с точки зрения страстей, то не от равнодушия точно.

Генерал обнаружился на кухне подле огромного засаленного очага, вряд ли он когда-нибудь потухал с тех времён, как в Сибиу останавливался Сигизмунд Старый. Он сидел в глубоком кресле, уронив голову на грудь, вытянув ноги в сапогах к огню, сколько он ни вглядывался, признаков дыхания не обнаруживалось. Подошёл, поднял за подбородок голову, чтобы убедиться, она оказалась невесомой, и кость словно из сена.

— Deschideţi obloanele [309], — грозно велел он собравшимся в кухне офицерам.

Вместе с дневным светом, немедленно проникшим в помещение, он почувствовал изменения, неопределённость исчезала, он был в кругу врагов, они обступили его… Ноги генерала стремительно охватывало пламя от головешек с лоснившихся жиром прутов, лица румынских кавалеров скакали перед глазами, ничего позитивного или хотя бы оставляющего надежду в этом не усматривалось. Он попытался выхватить топор, считая его самым уместным в этой потасовке. Белёные стены и потолок кухни вдруг оказались покрыты закопчёнными фресками, апостолы и архангелы, упоминаемые в этой местности чаще, чем стоимость товара, бросили мимолётный взор глазами в обрамлении кровавых слёз на его фиаско и начали исчезать, углы превратились в своды, дверные проёмы с двух сторон — в арки, пепельные вихри в гипсовых вяжущих, тяга в очаге увеличивалась, Авереску пылал, но без особого жара, горелым мясом не пахло.

Дунай безмолвствовал в своём ложе. Синяя вода словно застыла, по крайней мере, на время, пока солнце не прекратит так сверкать. Право, это было уже чересчур. Зелёные холмы с обеих сторон пути продолжались и под гладью поступательного движения, находя друг друга в низшей точке русла, образуя чрезвычайное ребро, стремившееся к устью вольно, претерпевая петли, во тьме донных грунтов, вопреки геометрии рукавов. Это были треугольные разделители, высвечивающие в центре перевёрнутый треугольный разделитель. Маяки на мысах не светили. Останки римских сооружений на склонах представляли собой прекрасные смотровые площадки, но они пустовали. Часто невидимые из-за леса, но лежавшие в основе всего скалы образовывали ворота, которыми, однако, пренебрегли зодчие всех пяти хороших императоров. В мощёную дорогу, повторявшую изгибы реки, врезался колёсный пароход и разметал камни. Жёлтая поросль, воздвигнутая над пустотой, опиравшейся на заполненную Дунаем балку, могла оказаться рожью или просто соломой. Малосущественные в сравнении с рекой городки, о которых и слыхом не слыхивал Геродот, светились ночью по обоим берегам и быстро пропадали из виду. Пресбург, Белград, Линц, Вуковар, Вена, Будапешт. Часто случались и глории, и температуры, но от боли в анальном проходе он мало что видел или тем более запоминал. Белокаменные колокольни на поворотах никогда не стояли отдельно от рукотворных и природных хоров. Всякое мгновенье с захваченных лесом наклонов нечто — брёвна, панцири имаго, дождевая пена, — катилось к воде, но почти никогда в ней не оказывалось. Даже осени приходилось распространять свои антоцианы вот так, от вершины к подножию. Сазаньи фермы укрывались в тени странных водяных ловушек времён Пунических войн. Песчаные пляжи у пьедесталов круч, в которых мел проступал сквозь ядра орешника, были слишком тонки, чтобы отражаться в поверхности. Усиливавшийся в ущельях ветер попадал в центр холщового плаща пугала, росшего из него, и надувал, как парус. Одинокие замки на монолите вверху вряд ли были обитаемы, разве что иные из них сторожили. Речные острова иногда плыли быстрее плота, иногда просто стояли в шахматном порядке.

Их судно в эти минуты, возможно, уже шло в Бомбей, Сеул, Джакарту, Манилу, Сан-Паулу, Дели, Стамбул, Шанхай, Мехико, Дакку, Москву, Токио, Нью-Йорк, Рим, Лагос, Каир, Тегеран, Лиму, Лондон, Пекин, Боготу, Бангкок, Париж, Вену, Вирджинию, к Анадырскому острогу.

Минуты конца. Последние минуты. Чьи-то пальцы лежали на сетке забора. На улицах были вывешены гамаки, на месте задрав головы, стоя на резиновой глади с циклом для миллиардов подошв, в Саванне жираф бежал за бегемотом, эффект юлы, пантеон махал золотыми шлемами… Корабли пожирали навигацию, составы были набиты конвертами, кареты и обозы разлетались в щепки при столкновении: в деревню Любимовку, Солькурской губернии, в село Покровское — Орловской, в Мельбурн, штата Виктория, на мыс Спидвел, в Лиссабон, в Мадрид, в Дублин, на острова Сандвичевы и Карибские, на Оркнейские, на Мадагаскар, в Исландию, Финляндию, на Мальту, на Сицилию, в американские штаты с их бесчисленными Петербургами и Амстердамами, в первоначальные Петербург и Амстердам, много куда ещё.

В Багдад, Кабул, на Суматру, в Тибет, Монголию, Рио-де-Жанейро, Бокас дель Торо, Монтихо, Пуэрто Белло, во Владимир, Владивосток, Токио, Нагасаки, Эстремадуре, в местечко его Мафру, Миньо, Барселону, Казань, Новгород, Царицын, Саратов, Минск, Варшаву, Иваново, что в Гродненской губернии, в Малагу, на Корсику, в Израиль, в Ярославль, в Иордань, в Вильруа, в Прагу, в Ватикан, в Мурманск, в Кашмир, в Киев, в Одессу, в Ростов, в Египет, в Турцию, в Венецию.

Они — к спинам приторочены белые полотнища, символизирующие мир, — вдвоём шли на срочно вызванный в Кёнигсберг осколок Яворской бригады. Штыки дрожали, они их в жизни не держали, марш больше походил на торжественное шествие, ведь по всем признакам их дело не правое, а в Сербии это было важно. Перенос воздушных масс проходил через эту трагедию, то жара, то пронзали иглы, внутри них то же самое, но куда сильнее. Казалось, что мир взбунтовался, что это случилось вне зависимости от их рачения. Голова кружилась, из дёсен и носа шла кровь, из-за ветра они не слышали слов друг друга, не имелось и ясности — пикет против них или здесь учения, или конвой, или затаптываются улики. Как же сильны переживания, отнюдь не скоротечны, сердце в пятках, с той стороны несётся «открывать зде-е-е-сь», а что, они не знают. Будь человек более расположен, взялись бы за руки, но тут слишком много предрассудков, с нерегистрируемой толщиной стен, а то и людей. Чем ближе острие, тем больше бурлили психические процессы. Пот уходил в утоптанную землю, хотели переглянуться, но в той стороне всё расплывалось. Раньше так не казалось, но теперь себя было жалко больше, чем дело. Это, по большей части, и несла в своём эрзац-концепте сила, которая всегда противосущна, её координаты всегда напротив. Солнце светило на Серапиона, и витамин ещё некоторое время вырабатывался, не увеличивая нагрузку на Фабрику.

В этот момент из иллюминатора вылетает брошенный неизвестно кем (однако не из первого ряда, поскольку их руки на виду) скомканный лист бумаги. Его ловит по-звериному проворный Человек из Остерби, но Обервиндер вырывает и немедленно раскрывает, поворачиваясь спиной к стоящим на лестнице, тоже приметившим этот пассаж. Пока читает, прочие обступают его, делаются слышными мнения на сей счёт стоящих в очереди.

ФБ1: О, видели, крутят интригу прямо через наши головы.

фЭ1: Полагаю, пфальцграф даёт сведенья.

ДМ1: А где бы этот пфальцграф мог сталкиваться с кем-то из них?

ФБ1 (язвительно): Да решительно нигде, мы же тут все в первый раз друг друга видим.

МЦ1: Тогда, возможно, ими вертит кто-то ещё.

ДМ1: Быть может, это они вертят кем-то, кого взяли на корабль. Шантажируют мамзельными делами.

РС1: И когда они успели сговориться, почт?

МЦ1: Да в любой миг, нами проживаемый, на полутора тысячах…

РС1: А как вообще наполняли шхуну? я что-то упустил процедуру.

МЦ1: По билетам, такие кирпичи сплошь в гравировках из масонских…

РС1: И на каком основании отказывали?

МЦ1: Потому что билеты фальшивые.

РС1: Так может, у меня не фальшивый, я свой ещё не показывал.

МЦ1: Если подбросите повыше, может, кто и глянет, только не ждите двух выжженных точек в середине.

ФБ1: А где вы, вообще-то, пропадали, отчего не поспели к посадке, как все?

РС1: Да погребение, знаете ли, затянулось.

ФБ1: Ах, погребение.

РС1: Как-то неправильно подобным образом нами манкировать.

КХ1: Скорее бы, уж очень хочется взглянуть на всю междоусобную Европу сразу.

АФ1: Ну успокойся, успокойся, наглядишься ещё.

ГфЗ1: Всегда интересовался, как этот он собирал свой комплект?

ДВ1: Ходил по миру и клянчил.

ГфЗ1: То есть под занавес он везде таскал за собой несколько сундуков с книгами?

ДВ1: Несколько дворцов, у него же харизма была ого-го.

ГфЗ1: Пожалуй что это бы сошло и за чудо света с n-номером.

КХ1: Так он её сразу на Марсе хранил?

ДВ1: Так часто посещать Марс? Это могло сказаться на нём не лучшим образом.

ГфЗ1: Я слышал о нём как о Пожирателе а.е.

КВ1 (себе под нос): Чем же он тогда испражнялся и в какую полость?

МАШ1: Он регулировал выхлоп силой мысли.

КВ1: А мир он сколько раз спасал?

МАШ1: Ещё впереди.

КХ1: Ах, как всё это интересно.

ФфГ1: А там где копать?

В зависимости от того, за кем он шёл, струились и мысли. Покалеченные солдаты медленно волоклись по гентскому тракту. Голландцы вперемешку со шведами, неся свои обиды. На стыке высокого средневековья и возрождения отличить их было тяжело, да и ни к чему. На привалах он держался особняком. Солдаты, на третий день отойдя от боя и разгрома, начали видеть в том, что за ними таскается алхимик и как бы даже гонит их, дурной знак. Начали вспоминать, а где он сел им на хвост, уж не перед самым ли делом и не у англичан ли он на содержании? Дорога была разбита, проносившиеся в обе стороны верховые на них и не смотрели, главное успеть убраться с пути. Он здесь уже ходил, как и везде, за обездоленными женскими орденами, за миграциями погорельцев, за королевскими кортежами, за обозами с провиантом, за гаснувшими и возникавшими в тумане огнями, голубыми и потому по его профилю, за следом кометы, умопомрачительным выстрелом, зацепившим свод modo tangente [310], проделав в том брешь, через которую простым смертным лучше бы не смотреть, надеясь, что среди пустошей и молодых лесов Фландрии инородное их планете тело будет обрамлено по достоинству. Обнаружение искупит тяготы пути, треть или четверть подобной кочевой жизни. Канет в недра походной лаборатории, где анализ будет происходить без какого-либо его участия. Надолго лучше не останавливаться, существовало много теорий, и все они были правдивы, пока не доказано обратное, и если он точно не представитель тёмных сил, спекулирующих на обрядах в отведённых строго для дозированных посещений местах, то это не значит, что Европа в XVI-м веке не может быть полем для экспериментов извне, из заклинательных башен Московии или облачных платформ Иных, повелителей Зодиака, жалостливых и одёргивающих себя, лишь с вибрирующим и altitudinem alternante [311] краёв блюдцем в арсенале.

АЦ1: Зная, кто отвёз, можно будет сообразить, на каком спутнике или где точно на Марсе.

ФфГ1: Где на Марсе? А вы там по какому ориентиру судите?

АЦ1: Налево от красной пыли.

АЦ1: Мне в своё время попадалось кое-что с Марса, и этот предмет был сообразно припорошен.

ФфГ1 (несколько смущённый, что на сей раз ему не удалось превзойти Цельса): Снимаю шляпу.

МАШ1 (нарочито небрежно): Небось, какая-нибудь штучка от его пикника.

АЦ1: Даже не знаю, разве что он умял всего по чуть-чуть с пира земного.

МАШ1 (принимая его игру): Швейцарский нож, что ли?

АЦ1: Знаете, когда вещь уже не механизм, но ещё не бог.

В этот момент входит Константин Циолковский, таща тяжёлый чемодан, удерживая его двумя руками перед собой.

Если бы он не видел в богах, в первую очередь в их необъяснимых фундаментальных напряжениях, партнёров, таких же архетипичных, как и его вера в колонизацию вне пределов Земли, а они просто не видели его, вряд ли он мог бы считать себя участником охоты за светом и пространством, хотя не исключено, ведь в их семье до него ещё не было Константинов, а это всё равно что за пределами атмосферы их терры ещё не побывало ни одного человека, что он тогда больше сосредоточился бы на передаче мыслей на расстоянии, хотя и эта практика, само собой, хотелось бы верить, страшно сказать как точно и архетипично, как воинственно и пригодно к пику чувств учёного — чёрной стадии, богам не чужда. Сколько физических явлений и вообще каких угодно процессов, хоть схлопывание берегов реки, хоть самоостекление цветочных бутонов осенью, не существует на сегодняшний момент, на момент исследования? Но будут обнаружены, изучены и приписаны этим первооткрывателям-мешкам, материалистам-лишь-на-словах, дожидающимся, технологическим fortunae filiis [312]? Много, но скоро будет мало, но не в политике, политику он, так и быть, оставит дозревать естественным путём, под аккомпанемент лицемерия, под трубный глас купленных на украденные у бедных деньги печатных станков. Кстати говоря, ведь на Земле и без того мало места, тем более для них, это же очевидно, они что, считать не умеют? В начале своего пути в науке он исходил из того, что, если некий пантеон сверхсуществ, отставших от своих инопланетян или сгустков, порождённых сумрачной и яростной верой древних людей, которые вследствие слабого развития цивилизации вынуждены были искать надежду в своей зачаточной духовности, действительно существует с некоторых пор, а что тут думать и сомневаться, если он при помощи астролябии собственного изобретения установил это, расстояние до пожарной каланчи и потом расстояние до астроархитектурного комплекса на орбите Земли, то оставленные ими на каждом шагу следы жизнедеятельности чрезвычайны, нестандартны, как конструкционны, так и биологичны, и, главное, они подскажут, что мы, человечество, ещё можем, но nondum tamen excogitavimus [313].

Кто здесь первый алхимик XX-го века, я или вы? Я или все эти мешки, — думал он, случалось, с тем детским возмущением, какое присуще людям определённого склада, которые потом всю жизнь не будут признавать никакие авторитеты.

Мальчик бьётся о кофр голыми коленями, бриджи на подтяжках ему велики; на лице написано усилие. Он появляется со стороны хунты, и та сперва видит в нём опасность, как видит опасность во всём, однако вскоре расслабляется. Он проходит сквозь них, не обращая внимания, заходит под лестницу и останавливается у трубы. Кладёт чемодан на землю, раскрывает, ставя крышку на подпорки, начинает доставать части сложного механизма, планку с двумя дюжинами шестерёнок, потайные противовесы, латунные счётчики и прочее. Тут же собирает. Работает основательно, далеко за четверть часа, механизм фундаментален и сложен, как и его возможности. Закончив сбор, он открывает люк в борту и вставляет туда коленце, оно выходит между вторым и третьим рядом. Вскоре раздаётся сильный треск, и первая спайка кресел одним своим концом, ближним к нему, поднимается — Каспар Хаузер припадает к Доротее Виманн, а та, придавленная Каспаром, припадает к Марии Анне Шикльгрубер. В этот момент из трубы снова вылетает скомканный лист, однако на сей раз нет вообще никакой возможности установить, кто его бросил, поскольку видимый разрез почти весь перекрыт по диагонали поднявшимся первым рядом. Послание ловит Обервиндер, но не читает, продолжая взирать на действия Циолковского. В кругу камарильи начинается совещание, пока не слышное.

ДВ1 (приглушённо): Это где откормили сего молочного поросёнка?

АФ1 (тут же): В Нюрнберге все сыты.

МАШ1: В конце концов, это неслыханно, давать ремонт перед самым взлётом.

Он просто хнычет и копошится поверх двух женщин. Между тем на лестнице фон Эрдмансдорф забирается на плечи к Брокгаузу и, когда тут же вылетает новое послание, хватает его и соскакивает.

фЭ1 (разворачивая послание): Это ремонт.

ФБ1: То есть он сообщает им, что это ремонт, а не отбытие. И они там внутри откуда-то знают, что это ремонт, а не отбытие.

Перехват депеши не ускользает от клики, и среди той возобновляется совещание, утаивать которое уже невозможно, ввиду его накала.

ГО1: Пора действовать, я уверен, агент предупреждает нас об отлёте.

МД1: Генрих, блядь, с твоими методами это будет собака на сене. Кто-нибудь умеет убедительно врать?

ГО1: Убедительно?

МД1: Чтоб проняло Менделеева и Цайлера.

ЧиО1: Кто спрятал мою секиру?

Повторяется треск, первый ряд становится на место, отбрасывая сидящих на нём в обратную сторону. Корабль покачивается, он извлекает инструмент, закрывает люк и так же неспешно разбирает его.

МЦ1 (собираясь прыгать): Кажется, взлетает.

ДМ1 (хватая его за шиворот и останавливая): Успокойтесь, это всего лишь периодические колебания.

МЦ1 (вглядываясь в трубу): И вправду.

РС1: Мне кажется, те почты хотят сделать нам ай-яй-яй.

Он озирает очередь, выискивая малодушных, но таковых не оказывается, хотя кто-то и не выдерживает его взгляд.

К подножию лестницы подходит отряд во главе с Человеком из Остерби, который из всех выглядит самым устрашающим, однако командует хунтой Обервиндер.

ГО1: Вы чё, алхимьё вшивое, решили против нас?

ФБ1: Уберите господаря, из него скверный дипломат.

МД1: Когда солидарен, тогда солидарен.

Он даёт знак Человеку из Остерби, тот бьёт Обервиндера по голове, подхватывает тело и кладёт позади них.

МД1: Сомневаюсь, раз вы стоите в очереди, а не сидите внутри. И тогда вы стояли в очереди.

ФБ1: Свежо преданье.

МД1: Тогда, братцы, не обессудьте.

На этих словах на трубу спрыгивают Гуан-Ди и Яровит. Останавливаются на середине и осматриваются. Прочие их не замечают.

ГД8: Разобрались?

Я64: Может ли представленное общество разобраться хоть с чем-то, что дано им на общий откуп?

ГД8 (обращаясь к копающемуся в своём чемодане КЦ1 посредством мыслеречи): Корабль готов?

КЦ1 (посредством мыслеречи): По мне, так готов, однако в полёте может выказать себя по-иному.

ГД8: Так что там всё-таки с местами?

Я64: Сдаётся мне, что вскоре освободится ещё одно.

ГД8: Как именно вскоре?

Никак не согласуя свои действия видимо, они поднимают из-под ног концы каната. Напрягаясь, тянут его вверх, прогибаясь спинами назад и изображая на лицах усилие.

На лестнице начинается схватка, и вид её затуманивается, в то время как они тянут за канаты и фон начинает вращаться, облака в небесах уходят вниз, пока не появляется тёмный космос и серебряные точки звёзд. Оба садятся на трубу, продолжая держать в руках концы каната и то и дело за них потягивая.

ФФ: Их фантазия бескрыла, отношение беспечно,

Кровь течёт и своим телом заполняет рвы гравюр.

Под настилом от начала и уже до бесконечно,

По спиралям протекает реализм с семемой «сюр».

ДВ1: Кажется, я начала кое-что понимать.

МАШ1: Ну наконец-то.

АфГ1: Что вы там ещё понимаете?

ДВ1: Сам принцип. Мы могли бы взять на борт ещё одного пассажира.

ЛГ1: И куда бы мы его посадили?

ФПБ1: Очевидно, себе на голову?

Доротея прыгает на Марию Анну, между ними завязывается борьба, которая переворачивает кресла первого ряда, сидящий с ними Хаузер также попадает в общую свалку. Прочие бросаются туда же, разнимать и восстанавливать на корабле порядок. Выходит ещё большая суета с мишурой и тленом, которая, однако же, постепенно приобретает черты упорядоченности, первый ряд восстанавливается, как и сидящие на нём до схватки, однако теперь их двое. Каспар Хаузер и ещё одна пожилая женщина. Видя её, пассажиры понимают, что Доротея Виманн и Мария Анна Шикльгрубер — один и тот же человек.

[301] Душевного здоровья (лат.).

[300] Физическими объектами (лат.).

[311] Меняющем высоту (лат.).

[310] По касательной (лат.).

[309] Откройте ставни (рум.).

[308] В таком случае где он? При смерти? (англ.).

[307] Располагайте мною, генерала уже не спасти (иск. англ.).

[306] Да неужели? (англ.)

[305] Это совершенно излишне (иск. англ.).

[304] Черепицы (фр.).

[303] Чрево (фр.).

[302] На ландо до башни (фр.).

[313] Пока не додумались (лат.).

[312] Баловни судьбы (лат.).

Глава семнадцатая

ПаРДеС

Торопливым шагом по Минской на Мосфильм. Мороз усиливался. Борода огромной головы старика с красными щеками, неподвижная, откуда бы ни налетал ветер, разветвлялась и образовывала портал, в который бестрепетно шли взрослые со своими детьми, их нарочитая разница в росте умаляла человеческий род. «С Новым годом» значилось на большинстве поверхностей, в середине контура букв имелись отверстия под лампы, иногда из них выходили просто хомуты, держащие растянутые, сдвоенные почти по всей длине гирлянды, за письменами везде набили искусственной хвои, но это не значит, что кто-то принял вызов, брошенный нам задетой за живое природой. На некоторых домах арки выше снежных шапок на фонарях, под знаком стоянки такси стукали валенками друг о друга, подозрительными взглядами друг о друга двое серьёзных мужчин с лыжами в руках. Схема празднования на самом деле была гораздо шире до того, как её представили гражданам, одни и те же зайцы на всех городских ёлках, такое самоподобие напоминало нечто из теории фракталов, плоды работы Антицерковной комиссии спустя пятьдесят лет, плоды работы Главного политического управления. Перемотанные верёвками ели, срубленные на взлёте жизни, бессмысленно переносились со стихийных базаров в квартиры, рисунки несмываемой краской на заборах, на них веснушчатые юноши с соломенными волосами, гармони, сани, лица в профиль и анфас, напоминающие морские волны гривы лошадей, магические посохи. Вокруг пустого катка хоровод толщиной в четыре ребёнка, имеет место некоторая асимметричность, плоды работы газеты «Безбожник», и любопытно было бы послушать, какому именно пионеру и какому именно школьнику принадлежит этот городок со смутными границами. Гигантская грозная фигура Мороза на фоне стоящих на холмах многоглавых церквей напоминала самого Бога, в шубе со звёздами, каждая из которых символизировала искоренённое его силами человеческое несчастье. Продавщицы в киосках и пассажах намотали на деревянный метр столько отрезков гирлянды, что хватило бы кинуть линию до обратной стороны Луны; если бы камни на тиаре Снегурочки были настоящими, ею удалось бы погасить внешний долг СССР Уругваю; в Кремле над пионерами царские люстры из снов Чарльза Диккенса угрожали жизням сотен участников коммунистической зонтичной организации; плоды, которые так просто не сорвать, но потускнеют ли они когда-нибудь? плоды работы общества «Знание», плоды работы XIV Всероссийского съезда Советов РСФСР. Хозяйственные сетки раздулись от мандаринов, они словно макеты молекул счастья и определённого настроения, которыми выдали зарплату в НИИ; никто и не понял, когда Вифлеемскую звезду подменили Красной с пятью концами, как первое конгруэнтное число, как второе неприкосновенное число, как третье число Софи Жермен. Горки полны опасностей, потенциал которых куда выше сладкого стола в детском учреждении. Временные ограждения корабельных елей, показной блеск искр на кончиках рогов троллейбусов, детские варежки на резинках, ледяные скульптуры, переживания от любительского хоккея, неубранный снег внутри Кремля, которому никогда не суждено оказаться на другой стороне московских мостов, не суждено пойти вверх, не прекращали взаимодействовать и отвлекать людей от действительно важного.

Его ждал Морис, что-то приготовивший, естественно, по текущему проекту. Из США с разницей в два дня пришли резюме двух писателей, где чёрных полос было больше, чем текста, метивших ему в сценаристы, он сразу занёс их в резерв, даже не читая, значение имело само желание.

Началась метель. Навстречу из московской двусоставной мглы возникали всё пальто и пальто, с меховыми воротниками, люди уже закутались, их ожидания также являлись частью этого кокона. Для него же Новый год целиком и полностью ассоциировался с тем завораживающим фильмом Александра Серого. Он, после «Трижды воскресшего», сам как минимум дважды, в действительности чувство как у феникса, мир, оказывается, такой причудливый, везде всего стало в таком изобилии, да он просто как-то сумел воспарить, взглянуть абстрактно и всё это осознать, смонтировать.

Они укрылись в аппаратной, лентопротяжный тракт напоминал дорожку для багажа в аэропорте, уходящую в иной мир.

— У меня тут, — нагнувшись над столом, — исповедь по пятому сюжету.

— Ты тоже думаешь, что у нас только реплика на эту книгу?

— Да мне вообще-то без разницы, хотя, конечно, смотря какие лавры пожнём, но так без разницы.

— Это часть твоей философии, знаю.

Он зажёг керосиновую лампу, добавил пламя и выключил свет. Поднёс её близко к своему лицу и посмотрел на него.

— Паренёк этот, там какое-то длинное имя, полагает веско, что после Второй мировой войны в литературном структурировании к четырём вечным сюжетам добавился пятый, которому, конечно, придётся заслужить, но он заслужит. (Кстати говоря, Л.Г. написал и Борхесу и точно знал, как иначе, что письмо дошло. Тот не ответил. До сих пор было немного обидно).

— Понятно, у него кто-то погиб в… — он нащупал в кармане брюк спичечный коробок, стал немного выдвигать и задвигать внутреннюю платформу.

— Его мать, Савельева Светлана Афанасьевна, по его словам, цитирую: «не одобрила бы, то есть не представила бы, как она в детстве встаёт на табуретку и читает стихи с ладони, того, что он сейчас столь истово толкует, более размыто вообразила бы пустую Ялту 39-го года, проделанный им ход из песочницы их двора в закрытый фонд библиотеки и сопутствующие обряды, ей всегда нравились историки и один чётко определённый историк во мне».

— Ну и как я должен буду это снять?

— Тут тонкая грань, ведь любой историограф так или иначе есть скрытый популяризатор, однажды вынужденный выгнуть спину и махать руками на краю пропасти. Все совпадения с реальными именами случайны, история даже о том, как Аттила скорее мыл руки в ручье, пока сверху не дошла кровь, есть кладезь сюжетов, а любая рабочая хроника археолога — это от предшествующего лучшая традиция разрыва, ряда, конца одного предела и начала другого, если, конечно, это правильный археолог.

— Ну да, ну да, у неправильных пчёл неправильный мёд, — он вскочил и начал ходить по аппаратной довольно скованно во мраке, окна отсутствовали, и ему не перед чем было замереть.

— А у неправильных археологов прямоугольные ямы внутри кремлёвских стен.

— Да, и Презент с Лысенковым для них всего лишь ничтожества.

— Но наш-то был правильный археолог.

— Наш — правильный, в противном случае он бы пытался не освободиться от хаоса понятий, а гонялся за воспроизведением картинок из часословов.

— Так он всю жизнь от этого хаоса и проосвобождался.

— Да ладно тебе, приятель, правильным не стать без правильного компаса.

— Это из-за компаса все правильные пропали перед Второй мировой?

— Ну, не прямо все; как мы знаем, один даже сумел наилучшим образом разыграть свои карты. Но в целом да, а им бы пришлось переучиваться, все это хорошо понимали и решили коротать остаток дней подальше.

— В общем, пятый сюжет — вечное, длящееся в грядущие века обвинение надзирателя заключённым, — закончил он нетерпеливо. — «То, что пережила и задвинула в угол сознания, к коленям на горохе, платью на коровьих рогах и любви к тому, кого любить нельзя, моя мать, неразрывно связано с процессом, о существовании какового подвала с аффектами я узнал во время всё тех же своих блужданий между стеллажами, ещё стоя у прозрачной тюлевой шторы, потирая затылок от упавших на него или тайн, или тайн вперемежку с разгадками».

— Если после закрытия книги, — продолжал он, держа лампу на вытянутой руке, оставаясь почти невидимым, — да любого вида расставания с текстом, возникают нетипические образы, такой и есть лучший кандидат на роль рупора, исторического, как македонские эллины, раскрытия возможных мотивов надзирателей; а они обладали, маловероятно, конечно, но надо по-всякому вертеть ради правды.

Он, вроде бы почувствовавший посыл сценариста, уже настроился исключительно на его голос и входил в медитацию, пытаясь всё это чётко представить.

— В конце концов, это если не усилит, то украсит композицию, там, кстати говоря, есть Гуан-Ди и цверги в самом апокрифическом сочетании. А Радищев, в данном случае он отчего-то решил выступить посредником, сразу, и вправду же, к чему рассусоливать в этой трубе, в этой суперячейке неоправданных порывов? разумеется, ещё не читая, назвал там как-то и больше от этого не отступает, говорит, вставлю, а там поглядим, если интернациональное братание на руинах высотой в три тысячи метров не зайдёт, исправим исправленное издание. Он ведь лукав, как дюжина Локи, и вполне мог накрутить весь домострой Лос-Аламос, только чтоб упомянуть между делом, будто это не совсем лаборатория.

— Не совсем та лаборатория, которую все представляют, — попытался докрутить Л.Г.

— Лаборатория несколько иного назначения, скорее, нежели все представляют.

— Проклятье, — вскинулся он, — проклятье, я как сейчас это вижу, пустая комната с играющей форточкой, все листы в чемодане, жопа, как говорит наша знакомая второклассница, в ковчеге, из воздуха создаётся крутящееся во все стороны света око и подмигивает, а на верхнем веке вытатуирован глаз. Ну я ему устрою.

Он бежал через снежное поле. Его преследовал самолёт, на бреющем полёте почти вминая в наст. Сейчас, наверное, весь Мурманск позади вслушивался в этот звук. Ан-2, самый большой биплан, за штурвалом, ясное дело, Битков, а его благоверная орала в мегафон:

— Ео… Ио…, окститесь, за нами весь аппаратискусства, а…, — ветер сносил слова, бывший муженёк начал заходить на вираж.

— Хуй тебе, хуй тебе, хуй вам, — полубормотал, полудумал он, держа дыхание. Ничего, и не из такого выбирался.

Началась метель, значит, эти летуны скоро отстанут, но ему-то что делать дальше? Кололо везде, нога разболелась страшно, порывы такие отвратительные, как же мы слабы перед природой. Пару раз упал, снег забился в рукава, и на запястьях стало мокро, рукавицы вот хорошие, чуть ли не из сивуча; вопрос, насколько его кросс сейчас необычен?..

— У нас сейчас Городской дворец творчества детей и юношества, чудо что за место, так поступайте туда трудовиком, я похлопочу…

Какая хорошая и своевременная мысль, но только он был уже слишком глубоко в терниях, сопутствующих открытию. Очки все в налёте с обеих сторон, этим как бы отсекалось начало агонии ухода от преследования. Хорошо, что у неё первый, да и второй тоже, не вертолётчик, сидят там в своём кукурузнике, их, надо думать, ветерок почище сшибает. Ноги заплетаются, пролесок ещё далеко, но обещает нечто вроде спасения хоть на сегодня. За пазухой бобина, конец плёнки бьётся на ветру за спиной, всё время удлиняясь.

— А к Наташе Сац не хотите помрежем? — спросили сзади адским, усиленным технологией голосом на весь Полярный круг.

Он разрабатывал одну легенду, которую даже никто не прочтёт, пока сидел в бомбоубежище банно-прачечного комбината в вечной мерзлоте, убивая время. Впоследствии это могло стать своеобразной подкладкой под его труд, этим он казался ему более продуманным, оббитым фактурой со всех сторон, как вырезанные сцены из кинофильма, только на принципиально ином уровне. Снаружи, полузанесённый, стоял новенький «Буран» на бензине, он нахлебался его, когда сливал. Нулевая видимость, как ясно, и, если судить по точкам травм, полученным просто на свежем воздухе, признаки входа всё это время искали в неправильном месте. Все накопленные данные объективной действительности — челюскинцы, «полёты в пургу и ненастье», плохо выглядящие карякские переговорщики — оказались совмещены, а перед тем разбиты о стену холода. Никогда не рассеивающийся фронт, логика ночи даже в светлое время, штыри с фонарями и верёвка между ними, дойти до туалета на лесопилке. От входа в бункер было видно только первый, во тьме он даже не выглядел жёлтым. Вокруг бродила медвежья семья, по утрам он находил их следы, когда метель с полуночи до шести не разыгрывалась в полную силу. Отходы позади части конструкции, бывшей на поверхности, замораживались слоями, в сутках считанные минуты, когда они представляли собой не монолит. Дали сказал, что поедет прокатится по миру, посмотрит, каково это, отслеживать поставки, сходит на теннис. Делёз был углублён в какие-то архипелаги, и всё, что ему требовалось, это библиотека на французском. Это, как казалось ему в тех блевотных зелёных стенах под голой лампой накаливания, должно было быть запечатлено в своего рода книге, старинной уже даже для молекулярного Адама. Неоконченный, как и всякий претендующий на странный удельный вес сонник, недосказанность, рецептивная позиция ума, загадочность происходящего, как у Жиля, только более сжато и без опоры на философов прежних. Поскольку объекты исследования были чужды всему во всех смыслах, явно не отсюда, являли выживаемость в трёх из четырёх стихий, следовало, по его мнению, относиться к ним как к некоей неопределившейся силе, которая, возможно, и хотела, но пока не могла объявить свои требования.

Открываешь люк, а там хвост с гребнем скользит по трубе слева направо. Можно бесконечно наблюдать. Иной раз на нём сидят детишки из люмпенских кругов, сосредоточенно держатся. В озёрах шорох, кто чувствует угрозу, мигрирует в неурочный час, морды отражаются в витринах и зеркалах прихожих, пасти среди диванных подушек, цветы в горшках тонут рывками, и это сопровождается чавканьем, на крышах сбитая и раскрошенная черепица, жёлтые зубы в картузах, протянутых для подаяния, неестественные тени за обывателями, телега с молочными бидонами на водонапорной башне, тлеющие угли на месте ворот иных горожан, пара пролётов моста на дугах лежит на дне, зависть как-то обостряется, над домами в перспективе мелькают быстрые тени, напротив через проезжую часть застыли фотографы, сгорбившиеся под тканью, спасения нет, жизнь уже не может быть прежней, очень нескоро, во всяком случае; с пастбищ несутся наполовину гневные, наполовину растерянные шифрограммы, всё чаще говорят об эвакуации, в пику движению «Я гражданин» несколько раз её и объявляют, давайте не будем, давайте не будем, межконфессиональный конфликт, ломка взглядов, на окнах уже не бывает изморози хоть в какое падение ртутного столба, полыньи с чёрными краями обходят стороной, заядлые рыбаки — берегом, перебор с недобором дел снаружи, больше прощают и неохотней ссужают катенькой, во всём теперь страдает исполнение, разом переход на упрощённую модель жизни, только чувства от этого не умаляются, единственные.

Он в бункере уже докручивал сам, беря идеи из разных теогоний, транслируя в свой проект мысли одного из героев, чьё время должно прийти много позже мига творения. По его мнению, целесообразно было оставить лишь несколько универсальных чёрных полос, претендующих на реальные прототипы в истории. Знакомство раз и навсегда, жертвоприношения, потоп, места для сравнения и вдохновения, чтобы отдельно взятый человек, находясь практически в рабстве, чувствовал себя свободным — миры лучший и худший.

Пришлось захлопнуть картотечный ящик, уходивший в мерзлоту так далеко, что установить насколько не давала противоположная стена помещения. Этот уровень обнаружился не сразу. Под поливинилхлоридной полосой оказался люк, там покоился архив местного дома офицеров, спрятанный ещё до строительства, вероятнее всего, после сентября 44-го, когда советские войска вновь заняли город. Сколько он ни открывал ящики, всегда находил что-нибудь новенькое про местные дела и вообще про Север, когда он ещё не был русским.

Он всего лишь стоял на пороге, но этого хватало, чтобы видеть, как из снежных вихрей поднимаются фигуры, тёмные избы, даже не передать с какой аурой внутренних пространств, в них ночуют пленённые Петром шведы, сопровождающие их русские солдаты, каторжники, носители сотни специальностей, оттеняющих время, между ними, на крыльце и у конюшни стоят разношёрстные будущие боги Полярного круга, стараются не упустить своего. Поля тундры усеяны моржовыми панцирями и костяными наконечниками. Это горят не звёзды, а медвежьи глаза. Торосы — следы подлёдных змей. Снежные смерчи не усмиряемы и командой рейтара. Мох — проросшая кровь древних чудовищ. Рога отброшены от отчаяния выбраться. Сполохи демонстрируют беспечную власть над всем забрёдшим сюда и здесь родившимся. Скалы над озёрами — пасти не успевших напиться тугынгаков. Деревья прорвались из мерзлоты только там, где мочилась Арнапкафаалук. Куропаточья трава на погибель неясытям. Шаманы умеют слоняться. Полярные ивы — шпалеры для распятия. Сияние разит отголоском ядерной реакции. Останцовые горы сложены из нарушенных табу. Кругом вечная мерзлота, поход их ещё не окончен.

Ранним утром он шёл через весь город, а для этого требовалось и до него дотащиться, встречать дублёров. Он, можно сказать без ложной скромности, пошёл дальше Мильштейна и создал команду женщин, которая, разумеется, требовала подготовки. И вот они прибывали на полевые учения, часами стоять по колено в снегу и держать кадр из пальцев на вытянутых руках, изучая через него белый простор, шероховатую низину. Л.Г. ждал от этого союза много полезного, прорыв ему, собственно говоря, и не требовался. Валенки оказались велики и через наст увязали в сугробах. Всё серое, не ночь и не день, ветер сёк щёки, дужки очков не согревались даже под шапкой, брёл во мглу, то ли там горел свет над каким-нибудь учреждением, то ли у него уже шли круги. Главное, как он наконец понял, правильно встать, сразу как вышел из бункера, и потом не сворачивать. Столб с указателями, — Кандалакша, Мурманск, Зеленоборский, Каскад Нивских ГЭС, — ему было не из чего сколотить, к тому же это могло привлечь внимание, к тому же его в землю не вобьёшь, хотя это и вполне кинематографическая задача.

Началась улица Алакуртти. По обеим сторонам потянулись склады, вдоль них тропинки в снегу. Середину дороги расчистили для подводов и самоходного транспорта. Где имелись ставни, они стояли заколоченными. Фонари казались дальше от земли, чем на самом деле. Навстречу кто-то шёл, снег хрустел, потом появилась бесформенная фигура, они здесь все такие, денди не задерживались. Прохожий приблизился, и стало видно, что его выслеживает медведь, какой-нибудь там негафук. Л.Г. перешёл через сугробы на правую тропу вдоль длинного цейхгауза.

Вертолётом они прибыли в Мурманск, а оттуда на снегоходе сюда. Встречу наметили с другой стороны на старом немецком аэродроме. Город оживал, множился и распространялся всё дальше хруст перемещений. Грузовики заводили моторы, у каждого непременно скрипучее крыльцо, только здесь понятные провокации из Финляндии, бытовая какофония севера, осторожные по утреннему часу разговоры, ими зачастую и просыпались. Со стороны лесопилки ехали подводы с досками, за ними продравшийся сквозь плотный воздух, пронзаемый иглами вечного крещения, шум. В видимость вошёл «Буран» с прицепленными грузовыми санями — литой формой без полозьев, полной чем-то тёмным. Они приближались, приближались, он забеспокоился. Уже близко тягач сделал резкий разворот, сани занесло, и девчонки вместе с чемоданами вылетели и пробороздили лицами снег, погасивший инерцию.

На кормовой части ледокола «Ленин», только что вышедшего из Мурманска, на взлётно-посадочной площадке для вертолётов ледовой разведки, расположенной идеально над иодной ямой, они вальсировали, чтобы не больше трёх шагов за партию, когда в руках мяч. Рыболовную сеть натянули от трансформатора к списанной локационной антенне, приваленной к автоматической радиометеостанции, предполагалось, что однажды они выкинут её за борт дрейфовать. Старпом Соколова нарисовала на мячах лица тех, кого забрала Арктика, в их случае это оказался Джон Франклин, в связи с чем был доступен лишь пионербол, хотя Дали заявил, что не прочь лупить «хоть по чьему слепку». Нея сделала два шага и перебросила мяч Норе, та на другую сторону, он поймал под тяжкий вздох Делёза и тут же отправил обратно. Позади на водных лыжах скользил Иван Бяков, красивый, мужественный, как Адриано Челентано. Пояс охвачен ваером, руки наготове, как у ковбоя, капюшон гидрокостюма отброшен, ледяные брызги мелкой стаей впивались в лицо, сразу следом встречный ветер, сжираемый кормой ледокола. Под ним существовала особая геометрия, словно с секретных станков Семипалатинска, упор и ограничивал перемещения, и вёл их. Море возвращалось за ним в изначальную форму после больших остаточных деформаций, нанесённых его рывком. На корме стояла небольшая лебёдка, и матрос подле той вёл биатлониста, концы лыж зарывались в чёрную воду, но он тут же восстанавливал равновесие, представляя в голове раз за разом, как будет сдёргивать винтовку на ходу. Майя коснулась сетки, трое мужчин выкрикнули абсолютное утверждение и стали радостно обниматься. Она была смущена, но чувствовала поддержку от подруг. Пошла на приём. Он послал мяч так удобно, что она не стала ловить, а ударила рукой, и сфера полетела за борт. Бяков был наготове и молниеносно выстрелил из винтовки Франклину в левую щёку…

Вчетвером они сели на лавку на берегу пруда.

— Мотайте на ус, пока я добрая, — поправив шерстяной шарф и воротник клетчатого пальто, выставив побольше напротив щёк. — Не XIX-е столетие, как могло бы показаться, хотя что, в сущности, можно знать о XIX-м веке? Разве только то, что там даже в опиумных курильнях и доходных домах не существовало устойчивого словосочетания «куча дерьма», оттого, вероятно, что не было и самих куч, в противном случае едва ли можно предположить, чем руководствовались Балакирев и Стасов.

— Я это должен намотать?

Девочка покосилась на Костюковского, тот постучал ему по шапке сверху.

— Ну так вот. Само собой, белизна молока уже побивала белизну снега со стоп первого альпиниста, когда этот ваш Готфрид, ось жизни приключения, в 1367-м уединился с какой-нибудь там ваганткой, забрал себе появившееся в срок дитя, сам его приняв, назвал донельзя оригинально, Карлом, и потомки его живут, а в их пошибе это значит воюют в духе евгенической ретардации, по сию пору; эти шестьсот пятьдесят лет они тоже на что-то такое влияли и что-то эдакое делали, порой довольного головожопно.

— Не выражайся, Алиса, ты ещё не в том возрасте, — сказал Морис, но как-то дежурно.

— Однако речь о том, что только с определённого этапа эти смётанные эпизодики безотчётно смогли влиять на комплексность мира и сынов земли, то есть заселённые участки под прицелом у сил природы, на политику под себя и чьи-то там обывательские жизни. Когда их накопилось достаточно, скажем так. Тесто взошло. Одни из самых тонкочувствующих сейчас к прогнозу на сей счёт только приблизились. Я права?

— Да, — ещё более дежурно.

— Да. Начиналось всё с того, что, скорее всего, и являлось первым отголоском, шёпотом льва, поглядевшего в озеро, возникшим немного раньше, когда Никита Хрущёв, первый секретарь ЦК, 25 января на двадцатом съезде той знаменитой партии, делая вид, что сквозь зубы, зачитал тикающий громче его самого доклад, направленный, как голова шпиона в деревянную бадью, на всесоюзную акрибофобию культа личности Иосифа Сталина, настоящая фамилия Джугашвили, что усвистал в бездну за три года до того. Прозвучало весьма впечатляюще. Ежовщина, «Мингрельское дело» Джозефины Тэй, управление фронтами по глобусу, слыхали о таком, надеюсь?

— По-моему что-то такое писали в «Правде», — ответил Л.Г., не дыша.

— Да, так вот, из одних этих презумпций мог бы выйти если не прекрасный, расцветающий для каждого следующего поколения девиз, то крепкий замес для двух-трёх заседаний Союза писателей. Но вышли советско-китайские контры. Мао Цзэдуну, видите ли, не понравилось, что СССР хотел мирно сосуществовать с клоачным капитализмом, невольно задумываясь, ты посмотри-ка, а в этом что-то есть. Ни много ни мало был обломан Экскалибур Человека-из-мавзолея, через Хабаровск Москва словно выпускала в нос Пекину газы ревизионизма, что могли принять за здравомыслие, а, следовательно, и культурную революцию. Словом, невеликая советско-китайская распря и великая война идей. Однако главные герои, созидатели осязаемого мира, к тому времени уже не существовали в общепринятом смысле, не улавливали этих веяний без радиоантенн, идущих прямо из частей тела, и всё было пущено на самотёк, на интериоризацию.

Она сидела на одной стороне качелей, он на другой, её малый вес компенсировали оба сценариста, движение не должно прекращаться, оно, в отличие от одного и того же гомогенного пространства, разнородно и не сводимо само к себе. Вверху оказывалась девочка или внизу, она неотрывно смотрела ему в глаза, почти не моргая, её школьный ранец фиксировался боковым зрением, как кровавая клякса на снегу.

— 20 января член китайской коммунистической партии У Сюцюань на съезде СПЕГ в Берлине, — как будто и не прерывалась, — обвинил КПСС в неподдержании радений Китая в улаживании разногласий внутри международного коммунистического движения. 21 января войска ООН ликвидировали самопровозглашённое государство Катанга в Конго. 23 января в Каире был подписан договор о продолжении работы советских физиков в ядерной лаборатории Египта. Неизвестен точный день, но когда-то тогда Мартин Шмидт, поскользнувшись на банановой линии спектра, объяснил природу квазара. 21 марта после повального шмона закрылся небезызвестный каменный мешок с простынями из всех окон на острове Рок в заливе Сан-Франциско. 5 апреля выяснилась ошибка в расчётах полёта автоматической межпланетной станции «Луна-4Е» из-за которого та прошла мимо спутника Земли и, как считали астрофизики, думающие, что 8500 километров для его пасти — расстояние, затерялась в космосе. 1 июня Джомо Кениата, покупая внуку гитару, узнал, что он стал премьер-министром Британской Кении, а на территории Йеменской Арабской республики введено чрезвычайное положение. Курт Воннегут, американский писатель и бывший рядовой 423-го пехотного полка 106-й пехотной дивизии, участник Второй мировой, чтобы получить учёную степень по антропологии, носом дописал роман «Колыбель для кошки». 11 июня буддийский монах устроил показательное самосожжение в Сайгоне, никем не схваченный и не остановленный пепел летал по всему Французскому Индокитаю, прожигая стены кредитующих конфликты авалистов, ладони жизнелюбов и кто там ещё не бросил кидать зигу, составляясь в назидательные градации и штопоры, подавая знак отступать-идти вперёд. 5 июля Эфиопия азбукой Морзе на тамтамах разорвала дипломатические отношения с Португалией. Альфред Хичкок, моля Бога, чтоб не пришлось самому полоскать моллюсков в токсинах, снял кинокартину «Птицы». 17 июля Сенегал и Берег Слоновой Кости разорвали с Португалией тоже, выдворив блуждавшую с XVI-го века экспедицию за слоном. 1 августа на всякий случай дипотношения с Португалией разорвала и Ливия. 22 августа разосралась с Португалией и Мавритания…

— Сейчас получишь подзатыльник, — благодушно предупредил Морис.

— Они просили слишком много рабов подметать Дворцовую площадь в Лиссабоне. 28 августа Мартин Лютер обдумал быстрее, чем произнёс, «У меня есть мечта». 29 сентября произошло восстание в алжирской Кабилии, не поделили, кто лишний день в неделе будет шпионить с Тубкаль, — она начала говорить всё быстрее. — Полковник Хуари Бумедьен, министр обороны Алжира, прибыл в Советский союз. Дино Ризи при участии переодетых карабинеров на правом и левом плече узрел через отверстие объектива «чудовищ». 24 октября в Краснодаре разрослась точка в решении по делу девяти функционеров зондеркоманды 10-А, предки их испарились из всех письменных источников, ибо твари были обвинены в гибели нескольких тысяч человек во время немецкой оккупации. Нго Динь Зьем остановил взрыв бомбы взглядом. Английский писатель Олдос Хаксли окончательно вставил себе правый глаз Вордсворта и левый ван Гога. Установились душевные, выраженные в разном стиле, отношения между СССР и Руандой. В последний день феями была распущена Федерация Родезии и Ньясаленда.

— Как это жизненно звучит из твоих уст, — заметил он уже спокойно.

— Да идите вы на хуй.

Л.Г. уже стоял, держа ногой сидение в снегу, они подтащили чугунную скамейку, стоявшую перед подъездом, оставив её в верхнем положении, взявшись под руки, ушли.

Поначалу все гнусные рожи плавали в первичном бульоне который не мог одолеть ни прибой ни отсутствие халькогенов после всего понятно неизбежно началась коацервация пришлось прождать почти четыре миллиарда лет интриг природы и предназначенья и вот нам предстают митохондриальная Ева и молекулярно-биологический Адам прямо Аминадав и Олимпиада они могли взять ведущие амплуа любого начинания но совершили нечто более значительное организовали пусть и через тернии и болезненные падения человечество дикарей но и индивидуумов носителей религиозной модели мира их культурных страхов и домыслов форм общества где упор на нестабильность и социума где сплошь и рядом признание чего-либо истинным независимо от фактического или логического обоснования а спрашивается на кой чёрт да вот зачем в качестве первого приближения марш по Парижу с геоидными жезлами и орлами на Елисейских полях арийские лица на багровом фоне призывающие отдать свой труд на благо Германии вагонетки с рыбой золотые улитки на бурых стенах надраены летние кафе забиты офицерами рейха пляж на Сене бетонный и купальщики не знают топиться им либо плыть обратно мешки с песком и уставший их тягать коренной парижанин перед Лувром фашики смотрят на ляжки велосипедисток проверяют добычу у рыболовов рассказывают всем сколь хороши их фильмы ищут где здесь это чрево метро и музеи посещают смешавшись с парижанами суки ходят с гранатами в руках и целуют друг друга в шею поносят англичан разбомбивших Руану малюя на том же багряном ореоле Жанну д’Арк и надписывая убийцы всегда возвращаются на место преступления портреты Пете в обрамлении женских туфель в витринах свастика на флагах через каждые пять метров воткнутых в кинотеатры где-то там далеко освобождены Винница Тернополь и Одесса города из параллельного мира сочинения неугодных нацистской верхушке авторов что либо не знают о Гитлере либо не берут того в рассмотрение как дерьмоось дерьма с дерьмовым самомнением свозятся и тайком раздаются участникам флешмоба практика без теории прямые действия акционизм грань равноудалена на промежутках посты чтоб не волновались вскинутые само собой руки кто ж ещё мог до такого додуматься вне оков религий до библеоклазмов под стать пропаганде на сей раз оперируя тиражами марксисты декаденты пацифисты и морально разложившиеся вынуждены затаиться и это как-то затягивается клятвы на огне который не зассать всей шоблой не отвернуться на койке к стене чтоб на той не плясали отблески студенты наряжаются на бал в форму штурмовых отрядов Кестнер например видел как горели его собственные книжки Гитлер так и хотел гондон же ненавидит искромётный юмор и красный готический шрифт Лев Толстой Фридрих Фёрстер Генрих Манн Маркс и Каутский Карл фон Осецкий Ремарк и Хегеман Эмиль Людвиг Зигмунд Фрейд Курт Тухольский Геббельс иногда и фюрер присутствуют на этих лапидациях вдохновляют оба читали «Альмансор» и ставили на обсуждение хоть не всё им придумывать проживающим на оккупированной территории запрещается иметь любые книги не то что какие-то неугодные нацистам кроме разве «Моей борьбы» которой всей семьёй можно подтираться чуть меньше полугода однако в то время честь в некоторых бродила столь сильно что они могли надраться собственной кровью вопросы надо знать конечно такое приключилось по пятому пункту вы австриец хериец как в таком случае вы оказались в этом адовом кружке как почуяли в себе склонность пресекать попытки выжить ходить что ни день с дилдо в кулаке переваривание что мой ответ переваривание не вникаю совершенно вам обязательно крутить чтобы хлопотать за меня ваша защита поверьте дело гораздо более сложное чем вам должно быть представляется потому что вы хуже Гамельнского крысолова Харви Криппена и Гарри Трумэна вместе взятых так вот получается что для обороны такого существа я должен знать каждую засевшую в вас фамилию каждую разбивку на мотив даже ваши чёрные мысли на момент совершения того или иного деяния тогда всё плохо я не в силах столько наговорить не смущает что мы изъясняемся по-русски в крайнем случае по-советски меня и так-то всего передёргивает от диалога разве только у вас фантастический дар нащупывать дорожки это я уже понял вы замкнутый человек но меня предупреждали стану сам раскручивать это только первая наша встреча эх в зубном кабинете мне как-то удобней ничего личного просто берегу пристрастия а вы знаете что отказываясь от привычек вы делаетесь более разносторонним и менее уязвимым ну меня-то надо постараться уязвить да ладно ваша книга говно ну как да критика ранит ладно подумаю над этим но у меня же почти речь следующие слова ну а я-то ещё приду потом буду воплощаться прямо из воздуха потом в снах спрашиваю ещё раз как вы австриец сделались надзирателем нацистского лагеря нанялся ебать просто нанялся вообще-то говоря меня теперь уже гложет ваша компетенция видимо мне не суждено спастись с таким натренированным солиситором разве только надежда на ваше ораторское искусство да австрийцев в надзирателях было больше чем бранденбуржцев однако я ещё за несколько лет до войны получил второе гражданство считая что продумываю на два хода это был женский лагерь первоначально да а потом по полной отвесьте мне этой разящей правды а то давно уже ничего не пронимает а тут вот ненароком проняло у вас же надо думать только зажмуритесь вся летопись бежит строкой для глухих и кровавым кеглем состоял из главного и вспомогательного лагерей да не давайте вы всё как справку это же не занимательно добавьте чего-то из детства как вы это воспринимали как оглядывались там впервые главный рассчитанный на шесть тысяч мест только для женщин в тысяча девятьсот сорок первом был организован и мужской вскоре рядом устроен и другой Уккермарк для молодёжи основано предприятие СС Общество для текстильного и кожевенного производства первоначально содержались только немки позорящие нацию преступницы женщины асоциального поведения свидетели Иеговы о этих я знаю неортодоксальные ребята да слушайте вы пока прёт раз доставили чуть не полсотни цыганок с детьми потом привезли и полек австриек были и еврейки но если я не ошибаюсь в октябре сорок второго года РСХА приказало сделать лагерь свободным от евреев и шестьсот человек было депортированы в Освенцим сколько ж лет вы там горбатились и шуровали плюс тысяча девушек из Уккермарка а кругом стены толстые словно взятые на прут с резьбой акролиты и в каждом промежутке меж теми спрашивают верно ли понимают те бурдюки на возвышении через шесть голов а они так думают все до единого что вы являлись заключённой Равенсбрюка в период с тысяча девятьсот сорок второго по сорок четвёртый год о да тут не добавить не убавить как же вас угораздило-то была доставлена с другими женщинами после ликвидации Лидице ну вы знаете вас там приняли как русскую или чешку как русскую там все ходили с винкелями полосатая форма типа надежда мол то чёрное то белое смотря как воспринимать зебру должен быть нашит лагерный номер и винкель такой треугольник окрашенный в зависимости от твоей принадлежности красный цвет для политических и участников движения сопротивления зелёный для уголовников жёлтый для евреев тихо тихо не нужно вываливать на нас эту энциклопедию а вы не думали что я еби вас всех имею право чёрный для проституток цыган и мелких воров русским был положен красный с буквой R мы тогда отказались пришивать себе его представляете согласитесь не вяжется с брутальностью места и думайте сами насколько я неистова могу быть нам было позволено переменить буквы на SU Советский Союз хотя там тоже не элизиум мы были точно особая категория узниц а почему цыгане в лагере приравнивались к проституткам и ворам вы меня об этом спрашиваете не я же всё это придумала вот спросите у того упыря в наушниках который наморщил лоб о а теперь закрыл свою мерзкую рожу как же вы его не шлёпнули при аресте вы у меня это спрашиваете да я каждый день мочусь им в баланду для чего в течении дня отказываю себе в ретирадном ну да ладно давайте дальше у Равенсбрюка насколько я сумел выведать было много так называемых подлагерей и что с того их и вправду чересчур и когда в сорок третьем году начиналось усиленное угнетение заключённых в военпроме из нашего лагеря в подлагеря было переведено столько что я лиц не узнавала думала ещё бабоньки куда ж вы а они в Дабелов Карлсхлаген Шёнефельд Эберсвальде Мальхов несколько подлагерей было в Берлине всех мне не перечислить три дюжины шутка ли такие сведенья так и курсировали мешались в несуразицу побивая абсурдность Холокоста абсурдностью его памяти что придётся излагать одной техникой кочерыжка документального романа чуть цифр чуть авторского отвращения к устроителям если нигде не перегрузишь значит вывез а нацисты не вывезли ещё я много читал про зиму сорок четвёртого года где это интересно знать вы уже могли про это читать да ещё и много может вам уже абзац это собрание сочинений ладно шпилька зашла ну так что ж та зима вы про замёрзших что ли ну а про кого ещё показывайте на протокол что тут можно показать сверх того что многие замёрзли кто именно почему такое было допущено да потому что в палатках не протянешь сами попробуйте зимой сорок третьего в феврале в лагерь пригнали советских пленных из Крыма всего около шестисот человек среди них были связистки медсёстры женщины-врачи их сразу отгородили колючкой так они и жили до зимы следующего года когда в лагерь прибыл транспорт с заключёнными из лагерей смерти Саласпилс и Майданек всё переполнилось ну и пожалуйста я этого точно не хотел но ничего не мог поделать да мне по хую на ваши оправдания лучше скажите там ведь у вас и дети были да и не мало некоторые из них прибывали с матерями другие рождались на месте первая их группа была составлена из цыганских детей привезённых откуда-то из Австрии кажется из Бургенланда потом закрылся лагерь для цыган в Освенциме после подавления Варшавского восстания привезли польских детей потом ещё из закрытого Будапештского гетто что же с ними сталось вы точно кончали правовую школу жили у вас имеется опыт что с ними могло ещё стать конечно умерли если вы не помните всех поимённо это я не помню нет я слава Богу ещё в уме и не забуду имена этих пидарасов ладно ладно пошутили и хватит мы их тоже знаем даже ммм просиживаем над списками что вы там просиживаете если только не штаны начальники сменялись но не главный по экспериментам и не главный по спорту и праздникам идите попрыгайте через рвы и канавы а вспомнила главная тварь Гертка Оберхойзер вы её надеюсь не упустили вкалывала здоровым детям нефтяные и барбитуратные инъекции а затем отрезала конечности о ещё Рольф Розенталь прерывал беременность когда уже можно было рожать даже на восьмом месяце при этом сразу сжигал плод даже если он оказывался жив Рихард Троммер отбирал больных и немощных для газовых камер вот сижу и думаю откуда ж они все в эту шестилетку повсплывали прям как по заказу соединились в садо-гурт ну ну это уже лирика нам не до того лирика я говорю лирика иди побегай там от смерти посмотрю как ты запоёшь о лирике ладно давайте уже про свои книжки к ним в конечном итоге всё и сводится двадцатая часть о том-то тридцатая часть о том-то на мой вкус тридцать частей многовато может глав да мне без разницы чего я сижу в темнице тет-а-тет с ряженым адвокатом ладно герои намеренно отчуждённые словно неоплаченные муниципалитетом младенцы от груди кормилицы умоляю только не надо про это поделюсь так между нами трудновато всё узнавать исключительно по лжи очевидцев кто-то сидит на жопе ровно и глядит в котёл но я такой всё на своей шкуре так что там дальше а ничего в сорок четвёртом приехала зондеркоманда 1005 проект гестапо по сокрытию следов решения вопроса и не одного как я полагаю раскапывали вогнутые курганы и сжигали содержимое иногда перетряхивая эксгумированные тела на костемольной машине и снова закапывали им видимо нравилось с этим возиться не исполнителям конечно а баронам у нас был свой крематорий не поверите уже кто-то до нас его построил приходим на местность а он есть неужели и больших захоронений тел в округе не имелось так что зондеркоманда из Собибора торчала у нас в лагере три дня и отбыла множить страдания о как вы заговорили множить страдания наконец начало пробирать и не спрашивайте спать перестал в сорок втором Гейдрих поручил Блобелю проводить операцию 1005 но его самого вскоре убили чешский и словацкий агенты а это которым по сию пору аплодирует весь мир да эти самые то есть которые герои из героев ну да эти ребята Ян Кубиш и Йозеф Габчик да да Кубиш и Габчик homo heroes ну да теперь точно понятно так вот и 1005 задержалась но не надолго и уже сам Мюллер вскоре отдал окончательный приказ и вы состояли при зондеркоманде сопровождающим ходил за ними по лагерю как собачонка он их должен был сопровождать по приказу коменданта об этом все знали неужели подобного рода приказ коменданта был оглашён и заключённым ну не прямо оглашён вы что думаете там громкоговорители работали на независимую информацию или его императивный лай переводился на языки всех заключённых оглушение звонких аспират они там делали в своей комендатуре как вы сюда вообще попали в секретари ладно но все об этом знали так эти ещё и приволокли с собой костемольную машину на фоне которой фотографировались нет ну надо же быть настолько ограниченными человек и мясорубка хотя мне кажется понимали что им скоро хандец не могли не видеть этого по исчезновению предшественников не знаю к чему была та свадьба отрывать надзирателя от дела даже не капо а этот и рад стараться щёлкает снимок за снимком он уже тогда не ваш агент был вроде того что наполнял дело держа на заду ума трибунал так я вам и ответил уж слишком вольный у нас диалог пани тут все очень важные люди так что давайте уж продолжим обличать пишите тоже мне пан выискался хорошо можно про распоряжение начальства упомянуть или вы опять прицепитесь как нам его объявляли вы меня буквально пригвоздили я увял ну так-то коменданты сменялись ну а кто тогда не сменялся у власти же шизофреник про эксперименты о это не ко мне так говорите как будто это ко мне ладно заканчивайте вы этот занос одни из них были направлены на более эффективное лечение огнестрельных ран фашисты использовали нас чтобы лучше возвращать в строй своих рицовка на верхней части бедра и помимо бактерий в них совали частицы стекла металла дерева замеряли матерчатым метром фиксировали некроз тканей и прочие сопутствующее результаты отправляли в Хоенлихен доктору Гебхардту нет вы точно там были на положении у нас сам Гебхардт меньше показывает приходит такой на допросы в очочках волосы назад курчавятся похудел интеллигентный падла но делает вид что запамятовал сука у них же была полная свобода какую не получали врачи за всю историю медицины честолюбивые особи стремились пока не захерачили третью Германию вписать своё имя вот они и вписали пидарасы нет право слово здесь я вас полностью у меня мать в детской поликлинике так дискредитировать призвание но не все не все всех-то под одну гребёнку не чешите очень много находилось и порядочных людей которые бежали от режима как огня чурались службы в этих зонах даже кончали с собой лишь бы не ехать но тут ситуация сами не знаем как быть старики в трибунале уж больно мягкотелы скажу я вам доверительно наш-то ещё ничего но эти демократы сопливцы чистые нюни к вам ведь и Гиммлер приезжал так говорите будто он нас осчастливил сам Гиммлер подумать только да мы все блевали по очереди как только узнали какую суку к нам занесёт расскажите об этом а то я сам не понял хотел уже на другое перескочить или нового вопроса начать дожидаться этот упырь верный Генрих посетил Равенсбрюк в конце сорок четвёртого после его отъезда был само собой отдан кое-какой приказ для ликвидации прибыли эксперты из Освенцима подлежащих убийству выбирали на парадах выдавали розовые карточки с двумя буквами V.V. Vernichtungslager Vernichten лагерь смерти уничтожить раньше такие давались временно освобождённым от работ а теперь их обладательницы переводились в Уккермарк тот самый охраны прав молодёжи вы ещё и насмехаетесь ну это право слишком так и подмывает дать вам в рожу такого рода партнёрство с адвокатом мелькало у вас в практике да я просто уточняю правильно ли запомнил вы же каждое моё слово записываете или это вы кропаете свои бредни что-то типа кто-то вымарал время и место все махинации ещё раз доказывают нежелание ассоциации в лице пусть и не самого честного представителя признать очевидное советники за гомоклиналь Мартин Шмидт за квазар смилостивившись да вы прям у меня за спиной стояли не ожидал не ожидал неужто всё настолько очевидно а я признаться старался сочинял оно и видно и да охраны прав молодёжи только теперь в нём содержались ожидающие смертной казни а из документов следовало что женщин переводят в Миттельверде центр здоровья в Силезии всё это уже за несколько месяцев до освобождения как их убивали да вы точно маньяк много как только их ликвидировали клали на живот человек шёл вдоль ряда не тратя больше одного выстрела но потом решили что это слишком медленно нет вы представляете себе данный ход мыслей да абстрагируйтесь вы от жути процесса вернитесь в обыденность в тридцать там первый год ну как бьёт осознание куда они ушли в эту сторону и куда б дошли не останови их простой люд который уже и без пропаганды только по новостям во встряске ага ну да слушай дальше тогда массовые казни отложили и начали строить газовые камеры с этим справились очень быстро мы же сами и помогали класть кирпич казнь в них была видна снаружи женщин по полторы сотни загоняли внутрь там раздевали и заключённый из мужского лагеря взбирался на крышу по трапу бросал газовый баллон и тут же запирал люк не было слышно ни криков ни мольбы далёкая человеческая фигура на крыше одинокий силуэт виденный отовсюду известно что до своего столь скоропалительного и очень сомнительного устройства на службу в ряды надзирателей за людьми лучшими к тому же представителями вида врагами и недругами фашизма вы были не полицаем не боксёром и не тягателем гирь вы милейший работали историком дрожу и падаю вот это обличение а вам почём знать я ж вам так и не дал в морду да да язвите но что это даст я жду ответа подождёте так время идёт ладно что вы хотите знать я уже говорил тресните себе в висок тогда всплывёт посещаю очевидцев а что мне ещё с них требовать какой смысл встречи и её такого сложного устройства да я очень хлопочу из-за всех вас клопов так что будьте любезны скажу так надо было в наушниках всё смолкает трибунал шлёпает по ним синхронно правой рукой по правой губке из которой выходит обрезиненное щупальце через голову перебирают провода порывом вверх порывом вниз порывом вниз порывом вверх правая нога всех посвящённых начинает отбивать ритм несоразмерный обсуждаемой трагедии американские солдаты что-то подозревают и переглядываются квадрат подсудимых под их попечением ничем не отличим в реакциях певец достучался до них исполнитель поработил ослабляют галстуки так точно что прослеживается программирование не взирая на лица свидетельница отрывает от платья кусок аналог договора для сибирских воевод сгинувших при Петре взвивает над головой левая рука кулаком упирается в пояс бьёт замедленную чечётку судьи взмывают со своих мест кинулись бы к ней но тогда подаваемая энергия прервётся страсть и трепет пасадобль предваряющий макабр проблемная зона и едва ли не мёртвая в центре Нюрнберга и не из-за фашистских сходок оживает Геринг встаёт гнётся в пояснице над столом и щёлкает пальцами то на одной руке то на другой в бок упирается автомат а его не волнует универсально поданная мантра шифр из знаков и контрапунктов энергия заложенная в основание классики объективы камер выписывают восьмёрки от комнаты дрожь передаётся на фигуру Фриче сквозь пелену он оценивает идею и перебирает имена снайперские выстрелы строками кода одержимость музыкой единение перед расставанием были у них такие области производства где узники могли так навредить а никто бы и не заметил до взрыва в пусковой шахте борделей семь или восемь драки за места недавно я встретила одну здесь в Нюрнберге она узнала меня узнала и отвернулась шла под руку с мужчиной все они скрывают своё прошлое надо думать чтоб хоть как-то протянуть и не свихнуться парапет в голове хоть информация и затухает в иконической памяти быстро а только такая там всё и гнала в нас обратная маскировка лицо насилующего тебя надзирателя накладывается на собирательный образ и это не спасение и не усиление а всего лишь что потом надо настроиться забывать мы все исходим временными паттернами что было до них бог весть а вот за воротами с внутренней стороны сразу гипермнезия на ровном месте но там же самая для неё неподходящая среда обитания да одна только рожа Зурена она же бессмысленная разве что отражающая порочность гондон едва только запахло жареным сбежал с драгоценностями заключённых сколько мог унести нормальная как будто бы реакция но только я помню об этом как он ломится сквозь чащу обняв себя руками чтоб меньше терялось его тушу мотает споткнуться нельзя скорее спрятать спрятать приберечь это видно моё жалованье перебиваться в отставке делал всё как приказывали чтоб просветить кого-то вроде вас вроде такого вот высоколобого трибунала иного ведь нам не оставлено мы всего лишь женщины женщины не мы решаем но обижают нас.

ЧАСТЬ

ПЯТАЯ

ИСТОРИЯ

ИСКУССТВЕННЫХ

ОСВЕЩЕНИЙ

Глава восемнадцатая

Операция «Колосс на глиняных ногах»

На фальшивой войне — этаком фарисейском путешествии, двоедушной охоте — Т. отчего-то стал чаще вспоминать детство. Из разбитого барака выезжает обшарпанная и скрипящая карета, которая вот-вот должна развалиться на части, но всё ещё на ходу, только, бывает, в сторону тайных врагов отскочит колесо, вслед за осью мира треснет её собственная; его старшие друзья — недалёкие и примитивные представители рода человеческого, едут на дело, грабить, пусть и бельевые корзины, важно не отпускать навык, убивать, когда назреет неизбежность, но внутри шайки, само собой, имеет место забег, кто первый, пытать по заранее обдуманным биссектрисам от стоп вверх; его они с собой не берут, ибо, по их мнению, он ещё не дорос; путём серьёзного анализа собственных эмоций он смиряется, при помощи надежды на тот день, когда войдёт в силу; он жаждет втоптать клумбу перед тем, как бежать навстречу пикету из городовых, откусить ухо в приступе ярости, на пороге которой стараются быть все они, и возвестить о приходе конца, чем развязней, тем лучше, не потому что кровожаден или не здоров рассудком — этим занимаются его друзья, в ту пору наставники и кумиры; и вот они уезжают, натягивают пространство, а он упирается руками в зад и толкает, силясь участвовать хоть как-то; перед глазами до сих пор стоит нижний правый угол задней стенки, с процарапанными гвоздём отметками по количеству задавленных агентов и флоккулами в облупившейся краске. В карете его братьев нет.

Словно ударом мистического молота по стержню контрольных часов державы мира сего, начиная столетие очень дурно, затеяли очередное мефистофельское суаре, танец с неизвестным исходом. По прошествии половины XIX-говека странный и неровный поход в манере «клинч — пинцировка», называемый Второй опиумной войной, обеспечил удобные маршруты для проникновения в Поднебесную. Стена не помогла.

Тяньцзинские договоры, Нанкинский трактат, Айгуньский договор, Пекинская конвенция, договор об Илийском крае и прочие кипы, что только для того и многословны, чтобы удобно было раздвигать при ходьбе. Беспошлинно ввозился опиум, Британия получила Гонконг и Цзюлун, правительство династии Цин выплачивало европейцам непомерные контрибуции. Эдикт Всеобщего изобилия императора Сянь Фэня, которого на самом деле звали И Чжу, предписывающий более вежливое обращение с русскими и американскими послами, нежели с прочими, а именно с английскими и французскими, не говоря уже о немецких, или строгая очерёдность договоров о получении прав и фор, верхов в целовании руки из портшеза, или возникновение «Цзунли гэго тун шан шиву ямынь», по иному Цзунлиямынь, Главного управления иностранных дел в виде коллегии непостоянного состава во главе с президентом в лице сперва принца Гунна, сына правившего с 21-го по 51-й год императора Дао Гуана, затем сменённого своим братом принцем Чунем, отцом правившего с 75-го по 8-й императора Гаунь Сюя и дедом последнего цинского императора Пу И, однако вновь занявшего пост в 1891-м году.

До начала XX-го века события развивались в плотном соотношении передислокаций с кровью. Ею нарезались следы от всегда только что снявшейся с места и ушедшей в степь или к реке группировки. Местные жители постоянно ходили обкуренные, взгляд неадекватный.

В битве у фортов Дагу китайцы разгромили английскую эскадру генерала Хоупа, попытавшегося выдать дюжину фрегатов, корветов и транспортов и столько же канонерок за посольский конвой. Союзные войска Франции и Англии высадились на острова Чжоушань, захватили и превратили в манёвренные базы объекты в бухтах Даляньхуан. Россия активно выступала посредником в переговорах с союзниками в обмен на чёткое установление границы и устроение российских консульств в Цицикаре, Урге и Кашгаре. Все тайлинские великие магистры, или кто они там, перетаскались в Цицикар и Ургу, их не было видно из-за переводчиков, а лица пребывали сплошь под татуировками. В этот же период времени на арене возникла Япония, имевшая собственные претензии. Сразу захватила остров Рюкю, после чего, объединившись с Северо-Американскими штатами, направила военные силы на Тайвань, подле которого из-за Британии ей пришлось только щёлкнуть зубами и откатиться.

На дальнем востоке Российской империи беспрерывно кочевал предвечный суп под лампами, они тогда являлись чем-то вроде перевалочного пункта и узла связи с далёкими центральными регионами, откуда поступали деньги и распоряжения. Приамурье заселили подъесаулы, Приморье — хорунжие, в семидесятых их в совокупности насчитывалось до двадцати тысяч, плюс к ним местное население и китайцы. Российские суда обрастали ракушками в Нагасаки, Симода и Хакодатэ, были организованы регулярные рейсы плашкоутов Добровольного флота. В 1891-м российские власти распространили решение о строительстве Великого Сибирского пути, что весьма согрело душу людям в середине того пространства вплотную к Семиречью с искусственно состаренными останками башен, одноэтажными корпусами с сотами вдоль прибрежной полосы, их архитектура словно отталкивалась не от свойств, а от художественных возможностей глины.

Тем временем, пользуясь крестьянским восстанием в Корее, устроенным националистической сектой Тонхак, японцы совершили переворот в Сеуле, арестовав королеву и сформировав новое правительство. Это привело к Симоносекскому миру, по которому Япония получила долгожданный Тайвань и острова Пэнхуледао, а также Ляодунский полуостров, где была построена новая военно-морская база Порт-Артур. Корея получила контрибуцию в 200 миллионов лян или 400 миллионов рублей серебром.

Из желания иметь большее влияние в Маньчжурии и уже основательно присматриваясь к тайлинам, с самого начала отказывавшимся относить себя к китайцам, к казахам или к монголам, проповедникам собственной религии, настаивавшим на оригинальном происхождении, Россия предложила Китаю заключить союз, фактически направленный против Японии. В это время в правительстве Поднебесной были очень сильны соответствовавшие российским интересам настроения, в основном поддерживаемые вдовствующей императрицей Цы Си, китайское имя Налаши, маньчжурское — Ехе Нара, и наместником Чжилийской провинции Ли Хунчжаном, которого — вот один из спинов — тайно приняли в их секту, разумеется, в «Белый лотос», причем в соответствующем вопросе он придерживался весьма латентных суждений. Вместе с договором шло и дополнительное соглашение на строительство железной дороги, от её полотна позже пойдут ответвления к Жайсану, кроме того, было создано Общество Китайско-Восточной железной дороги, его второй по значимости филиал располагался у них под крылом. Доходы дороги и транзит по ней не подлежали обложению китайскими пошлинами, но из них выплачивался установленный задним числом «налог» тайлинам.

К началу XX-го века их секты в своей уже эфемерной общности были подвержены результирующей амплитуде нескольких государств, как и Китай поделён на сферы влияния Франции (Юньнань, Гуандун, остров Хайнань), Германии (Шаньдун), России (Маньчжурия и северные районы), Японии (Фуцзянь) и Англии (самый богатый район реки Янцзы и притоков).

Сам конгломерат сект метался из стороны в сторону на границе Киргизского края и Китая. Они возникли во мраке средних веков, казалось, уже сразу с планом по покорению мира, по крайней мере, с твёрдой верой в своё предназначение, что предполагало решительные действия однажды, безысходно роковые для их народности. В их холмы на краю света тянулись блага, возможность отстукивать информацию, самую свежесть и яркость, и кричать «барышня, соедините!», ходить в специально отведённые для этого места любоваться на послушные их воле филиалы солнца. Дороги оставались вполне проходимы в любое время года, в том числе и железная.

В кабинетах министерств по всей Европе на политических картах позади кресел, вот уже лет сто выдерживавших никак не меньше двухсот пятидесяти фунтов, появилась обведённая красным клякса, везде немного разная, в масштабах планисфер километров на сорок-пятьдесят. Дипломаты, давно ни с кем не обсуждавшие ситуации, а только проникавшие за занавесы, везде невидимые, задавались вопросом: что-о-о-о? то же дублировалось по вертикали вниз, в окна ставились и убирались фикусы, шторы летали так, что рябило в глазах, за ними, ясное дело, морзянкой вспыхивали лампы, визжали голые девицы и тут же исчезали докладывать выведанное у должностных лиц, тайлины? что, ядрить-переядрить, за тайлины? Один забывает портфель в пассаже, другой немедленно подхватывает и забывает в карете, её взрывают так, что не пострадал никто, только морально двойка, набегают тушить, и случайный зевака скрывается с ним. Там всякий хлам, подлежащий прихотливому распределению по службам, внутренние точат зуб на внешние, контрят, хоть это и не значится в их названии, дьявольский клубок информации, а когда она о жизни других, тут ещё и черти ворожат.

Все секты причудливым образом поклонялись Гуан-Ди и Марсу, имея, однако, как и прочие результаты духовного лидерства (англикане, гугеноты, протестанты, католики, квакеры, пуритане, меннониты, унитаристы, лолларды, гуситы, катары, кальвинисты, лютеране), свои разночтения в толковании того или иного пункта, как, например, через все перипетии Израиля проходит красная прядь войны авраамических ясновидящих с демоноговением. А на берегу озера и вдали от уреза той странной воды, в складках холмов, среди вскрывшихся и никогда не дрейфующих льдин, складчатых дюн с оранжевыми шапками, коричневой безымянной поросли, чаек, кормящихся на мелководье, растущего вверх по склону зелёного леса, постоянно меняющегося изгиба береговой линии, заминированных амулетами песчаных кос, темнеющих от волн и тут же высыхающих на солнце белых камней они пророчили себе, что в голову взбредёт, при удобном отсутствии конкретной воли и от того, и от другого бога. Тайлинами всё в их религии в основном предполагалось, но не было однозначно возвещено нигде. Для них пока лучше всего воспринималась голая обрядность, но главное, что здесь тоже оба бога стояли за процессом. Вроде как требовалось быть благодарными, но как? Доморощенными мессами, всякий раз заходя чуть дальше, всё чаще и чаще отдёргивая руки, пальцы от жертвоприношения, но постоянно его обдумывая?

Однажды основатель «Белого лотоса» выдал давно ожидаемое, что он младший брат Гуан-Ди, в далёком детстве их разлучили шаманы, после чего сразу вспыхнула гражданская война, называемая Озёрной. Немаловажную роль в этом сыграла и ошибка одного из служащих германского посольства, который состоял или имел причастность к их революционной ячейке и от её имени — или кто-то из той ячейки от имени российской дипломатии — попытался воскресить почившего главу одной из сект, каковое деяние соорудило множество трудностей и породило «гнев мировой глины».

Шествие их имело вид не такой уж и сумбурный, но далеко не марш, тут даже больше существенен порыв в голове войска, настолько открытый воздух бил вовсе не умозрительно. У кого знамя, у кого в поводу конь главы секты, у кого контур перемещения поверх отрезанного куска глобуса. Не вполне выходило сорганизоваться именно в пути, мимо этих полузанесённых песком насосных станций, лошадиных черепов, кабин тракторов, бочек из-под нефтепродуктов, связок осветительных патронов на ветвях спирей, провисших силовых линий, когда от одного столба не видно следующего, когда вдали слышится галоп улепётывающего предупредить своих дозорного, синергируется некий боевой дух, но после дела все в одну секунду маргинализуются и не разбредаются только из-за мечты.

«Фронт» под командованием Михаила Константиновича Дитерихса, состоявший из кадровой армии на 70 %, хотя о решении первоочередных задач речи уже не шло, крался по России ещё более осторожно, под насмешливые взгляды откупившихся мусульман. Участвовать в загадочной «операции», «страховать регулярку» хотели многие. Во внутренних дворах штабов от Самарской губернии до Томской горели анкеты, где вместо графы «национальность» шла графа «вероисповедание». Три его старших брата на тот момент пребывали в собственных, относительно заслуженных преисподнях, мать возвратилась в Москву и пропала без вести, отец щекотал нервы, кричал, что только он знает, где её искать, включал блондинку…

— Из ноздри Гуан-Ди в анус Марса ежедневно перетекает множество тайных и явных обществ…

— Да это немцы, сука, немцы, ясно же как Божий день!

— А Бонч-Бруевич тебе не немец?

— Да скорее еврей…

— Как, а разве они сами не есть тайное и явное общество? — Теодор сидел с ногами на деревянной скамье, вытянутые руки, опёртые о колени, нависали над общим столом, смотрел грозно.

— Это тебе не орать зимой с баррикады между Пантеоном и Домом инвалидов, движение нельзя остановить, потому что это не трафик, а религия, — он смерил его взглядом, давая понять, что его так просто не запугать и не переманить на чью-либо сторону. — Секты образовываются внутри того, что само есть секта. Вынырнул с утра из озера, и ты уже в другом мире, большой кулак раскрывается и передвигает каменную наковальню на другую сторону, а то и вообще роняет над водами. В понимании, с чего там всё началось и как развивалось, может сломать ногу и старейший их фанатик в ските на острове. Самым напористым в делах родственных связей и сопутствующих благ теперь у них идёт общество «Бай лянь цзяо».

— Погодь, погодь, погодь, ты тут их терминами не сыпь.

— В тайлинском хитросплетении уставов дивизии, полки и колонны составляются посектно.

— Ну, я смотрю, ты в их реестре волочёшь.

— Приблизительный перевод: «Уничтожения дьяволов», «Большого ножа», «Каменной наковальни», «Спокойного журавля», «Озёрной глади», «Моста под холмом», «Большого кулака», «Морского народа».

— Как видно, они считают морем свою лужу Жайсан, — крикнул кто-то из солдат, другие злобно и надменно захохотали.

Пусть эти дряни, апологеты репрессалий и никто больше, твердят, что она имеет несколько видов, бывает невоенная, мирная или по бракосочетанию, сразу видно, что вторжение не заставало их в момент бурной, сложной, мотающей по всей кабинке дефекации.

Подоплёки этой свистопляски Т. не постигал, хотя участвовал, и по сей день колеблясь, припоминая… но да, надеялись, видимо, на скорое оставление, как будто те не больше чем выслали вперёд отряд ингибиторных призраков, образцовое идеологическое клише, спекуляции в твердыне международного права, вид отношений между зазорным общественным качеством и стереотипом — социальной стигматизацией. И всё же это клаузула, контекст только плотнее облекает возможность, но та уже в прошлом, ныне одни рестрикции, что связаны и с балконами, и с уборными во дворах, слив которых уносился на двадцать вёрст в скальную подошву, и с чистотой мозаики в парадных. Одним словом, пожить теперь вольготно сколько-то не доведётся.

Каждый день надо было смотреть из окна, как раскосый мальчишка весь в татуировках сатанеет на ровном месте, не отвязавшись от привычек похода, и кидается на вывеску аптеки, потом его затягивает в её ограниченное пространство, раны ноют и задействуют мышечную память, так и несёт бетонными опорами под всё, жуткими глиняными нервюрами, которые вместе напоминают вынесенные табернакли и уж конечно аляповаты; изнутри взрывается витрина, и раздирающий сам себя хозяин жизни катится под долгий склон к границе квартала.

Слишком поздно. Он, хоть теперь и распекал про себя всю эту алчную суету, сам в те часы не отличался от прочих, человеческой волны, удалялся от места возникновения, и мысли не имея её оседлать, так же округлял глаза, хватался за чьих-то там жён, фактурных, раньше и не замечал, бегал по коридору дома без прямых углов, то к одному, то к другому, суматошно распределяя по внутренним карманам портмоне, паспортную книжку, вид на жительство, то и дело застывал у окна, становясь сбоку рядом с отвесом шторы; входящие в гетто захватчики, палящие наугад, не видели его, но было раз плюнуть словить шальную пулю через батист с объёмной вышивкой и двухсотлетней пылью. Театр, близкодействие, все высокомотивированы и низкоквалифицированы. Огни, ещё немного и мистические, тайные силы мира отчасти стали явными. У некоторых НО промелькнули лица, словно в иконометре, слишком мало времени, чтобы подумать об этом, увидеть перспективу компенсации параллакса… и никакой спасительной транспортировки. При всём желании нельзя сказать, что свет — уже.

В скудных галереях под городом вскоре началась ситуация, некуда было ступить от домашних методов давления, стульев, шуб, тумб с приклеенными во все стороны света вазами, цветочных горшков на цепях, этажерок на бивнях. В углу раввины на раскладном столе расстелили карту, та свернулась, они прибили её кнопками, с хрустом свернулся и стол, вмазав ребе под бороду ножкой. Приходилось толкаться всё более неприкрыто, по несколько часов стоять в одной позе. По завалам манаток сновали упущенные и не возвращающиеся на окрики дети, они галдели, визжали от страха, дрались, как дрались и взрослые, бранились, плакали, понимая, что всё бесполезно и не обнаружить такое — всех их вместе — невозможно. В совокупности это представляло собой отличные предпосылки для смены владельца какого-либо артефакта, необходимого всем, но, разумеется, утраченного.

Крепость времён заката феодальной раздробленности, коричневые и серые камни, домам триста-четыреста лет, всё переустроено в соответствии даже не с XIX-м столетием, а уже с ХХ-м; громоздкие деревянные ставни, завивающиеся узкие переулки, фосфен и тошнота, дом не заканчивается у мостовой, а как бы является её продолжением, вообще всё гетто — это единый дом, просто один бог тупой стороной сабли продавил переулки, другой, кладя куда ни попадя свой член, промял улицы; или разные дома, выросшие под покрывалом брусчатки, растянув ту формами изнутри, а она оседает, теряет упругость, можно здесь и там видеть группы иорданской молодёжи, бьющие ногами в место выхода зданий, обнимающие углы. Среди всего этого и возникли тайлины, в одинаковой коричневой форме, любят чистоту, не любят лишних разговоров, в отчаянии, со злостью в глазах и с новейшими немецкими маузерами 98.

Зажатый со всех сторон, в ужасающей тесноте, он попытался в пику ей отрешиться, с трудом достал бумажник, действуя руками над головой — из него письмо, глядя снизу вверх, ещё раз перечёл и постарался представить, перенестись сразу в десяток мест, шевелил губами, закрыв глаза, перепроверяя пункты назначения. Это, разумеется, не осталось без внимания агентов, также оказавшихся тогда среди прятавшихся от вторжения евреев.

Ночные дежурства скучны и гнетут похлеще иных видов, оставшихся после сражений, когда зелёный пояс на несколько лет убит — былая целина, которую начинали возделывать заново дюжину раз; каски с копьями и подвязками отдельно от голов, в неестественных впадинах стоит мутная вода, везде одного оттенка, позади что-то несильно взрывается, уцелевшие стога, уже с начинкой, поделённые трупами с обеих сторон траншеи, будто пивной турнир.

В лесу осень. По ночам особенно морозно к утру. Дятлы взлетают над кронами, недолго парят, потом падают камнем и исчезают. К пяти тридцати начинается звон, яснеет, от рассвета долетает только эффект, без процесса, стволы проступают, навевая безысходность, вдаль всё они, стены возникают в зависимости от точки, в которой находится смотрящий. В корнях впадины, а в тех дымка, что в ней оказывается, то сыреет. Под листьями не может лежать хвоя, хоть полоса и смешанная. В балке на последнем издыхании ручей, краснопёрке по глаза. На озерце живут дикие утки. Древесные лягушки взмывают и пропадают в зоне маскировки. Чем ниже, тем шире мир. Появляется роса.

По крайней мере, он признавал их деятельность партизанской, таким образом, придавая всему предприятию официальный статус, радикально отличавший их от разбойников, чей всегда дихотомический имидж (для крестьян и для господ) не утратил силы и к началу XX-го века. Отрядов было три: имени Александра, Наполеона и Цезаря. Возможно у него имелась травма детства, связанная с означенной линией Отечественной войны. Каждый делился на два взвода, диверсионный и разведывательный, и два отдела, оружейный и радио. Никакого радио у них отродясь не было.

Послышался шум со стороны клеток, перед ними непрестанно скользила тень, выявляющаяся на границе круга света от углей и ныряющая обратно. Когда надоедало импровизировать и вообще ломать голову, он просто тыкал их палкой и с вызовом смотрел в глаза, но не оставлял никогда. Сегодня с утра озвучил новую версию, что они человекоподобные китайские обезьяны. Все как один, похоже, несломленные, кусались, царапались длинными ногтями, будто фраппированные видом хуёв барышни. Им объясняли, что это от занявшей в жизни чересчур много места религии. В их учении всё состояло из сект с трудными китайскими подзаголовками, и в каждой свой марафет, дисциплина вплоть до па отряхивания ног перед молитвенной мозаикой, приклеенной к посечённым ковровым дорожкам, а что для русских и яйца выеденного не стоило, им представлялось унизительным изменением системы ценностей, тем, что неслыханно, непристойно и безобразно.

Т. сейчас ни дать ни взять был Матьяш Корвин, желающий выйти уже в Молдавии, или Фердинанд II Католик, посещающий любовницу, или Максимилиан I, ещё и отпихивающий на ходу Дюрера, желая скорее достичь места падения Энсисхеймского тела. Крался по ночному лесу обратно.

Командир, некогда тучный мужчина сорока лет, высокий, красные руки, красная потная шея и суровый взгляд, уроженец Винниц, утром вызвал диверсионный и разведывательный отряды к себе. Он всегда принимал людей в своей землянке. Здесь он орал и посылал на смерть, решая единолично, редко когда ставя вопрос ребром. Снаружи ребята ждали, с какими лицами кто выйдет из энергетического центра их ярма, узла тонких путей, откуда исходили возможности принести пользу, эссенция, таким образом, Родины, ради неё всё это и получалось вытерпеть. Закричит оттуда невидимая жена или начнёт причитать мать, никто не изумится, не пойдёт повидаться, караулить её — уже испытание. Он словно напитывал подземелье диктатом, роком, на которые обрекались пятьдесят процентов его приказов; сам таял на глазах, выходил наружу всё реже.

Их долго везли в поезде, в таких символических купе, где невозможно поднять руки, хотя, может, это неудобство и было надуманно. Чёрт его знает, но, говоря без прикрас, их везли в стиральных машинах. Окна в вагонах закрасили, свет не зажигался. Потом гнали пешком, с мешками на головах, около суток, пока не начали спотыкаться от астении и влетать в спины впередиидущих. Каждый нёс свой инструмент на себе, их раздали после поезда, тщательно проверив, чтобы каждому достался именно его. Непонятно, зачем в лагере музыка, которая — он мог дать ручательство любому — нужна повсюду, но только не в том месте, где они оказались. Мешки сняли, глаза пока привыкали к свету, неяркому, исходящему от высоких электрических ламп, откуда-то из вертикали звёзд.

Трудно сказать, какая часть заключённых смотрела, после, пожив здесь, он задумался, сколько мужиков вообще тогда разбирали перед глазами хоть муаровые круги от трения, на которое иным уже даже не хватало силы рук.

… когда красная ветошь заполоскалась в руке надзирателя, беднягу, охрипшего от крика, пристрелили.

После проделанного воспротивился только один, он играл на тарелках, всегда сурово, как будто в него вселился Гектор Берлиоз. Руки были связаны около локтей, чтобы он мог держать. Манёвра не хватило для передачи в мозг заключённых сигнала к восстанию, хотя некоторым мелодиям это удавалось.

Их отец одной половиной души непременно бы такое одобрил (точно одобрили бы все братья, всякий из разных инициатив (Теодор — чтобы отомстить)), а второй — осудил, само собой поставив себя на его место, но, осознав, что осуждает собственного сына, который как смог спасся от смерти, ударился бы в очередное самобичевание. Это только Теодор плохо знал отца и полагал, что они, старшие братья, знают его так же беззаботно.

Им не полагалось формы, кормёжку давали, кто протянет блин, а рабочая сила, смех женщин за швейными станками в ангаре площадью в квадратный гектар, матерная байка из недр котельной, сплочённый кулак люмпен-пролетариата зачем-то были необходимы. Когда он рассказал отцу о поступлении в Смоленский духовой оркестр, тот схватился за голову и строго-настрого велел никогда никуда с этими людьми не ездить.

Когда они на другой день встретились, нельзя описать, как обрадовался Иерусалим, хотя в оркестре их отношения не отличались особой теплотой, не более чем с другими. Конечно, ведь он, должно быть, думал, что он свистел, пока не опали щёки, а ему, уже конченому трусу, не достало смелости признаться. Это уже так называлось и про себя, стало тяжелее жить на одну каменную доску, ко всему прочему, ко всему прочему и ко всему прочему. Он и не подозревал, что тот так его подставит, да и чем? одним тем, что в стрессовой ситуации презрит человеческие реакции и так заслужит себе место в ряду первых среди равных, у кого страх повреждён из-за хромой химии, и они под дулом не дают совета бросать своё поприще, а говорят: «работайте, братья», а братья отвечают: «работаем, брат», а другие: «беги по радуге».

Несмотря на палки надзирателей, он кинулся его обнимать, с оставшейся половиной зубов, как светились его глаза, а Теомир не смог разжечь свои, умертвлённые до полного изоморфизма одного и второго. Они их растащили, немного поколотили, но он совсем не чувствовал ударов, гораздо сильнее жгли глаза Иерусалима, как будто ему мало было последствий давки в купе двадцать пятого класса.

В бараки входят по трое охранников, двое с винтовками, один с хлыстом. Они ни на мгновение не замирают, отталкиваются от столбов, быстрее сокращая расстояние. Что может быть важнее побудки, запускающей день, на режимном объекте тем более. Тот, который с шелепом, сначала что-то кричит и тут же начинает путь по просеке между двумя рядами слепленных с телами шконок, выписывая направо и налево шамберьером, растущим из задницы. Двое других скачут, как обезьяны, по лесам нар, трясут своим весом, орут, плюются. Эффектная метода. Мужики поджимают колени к груди и отодвигаются к стене, глаза малость расширены, сон снимается как рукой, вспоминают дом, кто пообразованней — импрессионистов. Кнут оплетает ногу одного, разбив кожу, он очень зол, тянет на себя, он и рад пойти поработать, но либо чрезмерно объят ужасом, либо внутри у него только пустота. Барак помимо тусклого света наполнен адским игрищем, отнюдь не теряющим огня с увеличением просмотров. На построении в четыре шеренги все вперемешку, не смотрят друг на друга, отходя. Уныло тянутся от закрытой калитки до забора вдоль всей жилой зоны, командуют поворот направо, и они идут на работы.

По прибытии в расположение, в царство переносных редутов и полузанесённых чернозёмом флешей, кое являлось стоянкой русского похода, освободительного, словно локомотивное депо для железной дороги, их разместили в длинных, утопленных в землю казармах. Трёхъярусные нары, за подушку вещмешок или сапог, шинель вместо одеяла, соломенные матрацы кишели вшами, ночью все просыпались от ударов чужого ссанья в ведро. После отбоя могли свободно ходить только полковые священники. Это было северное крыло операции, которое уже огибало их попытку храбриться и всё исправить.

Тем временем и в Персию был направлен русский контингент, и все участники заварушки в званиях выше полковника неожиданно начали за него переживать.

Им мерещился дылда с цепями из ноздрей, Ксеркс, или летучий отряд в чалмах с саблями наголо. Сухомлинов расхаживал по кабинету, у стены с картиной бил шпорами в упражнении «кругом», устремлялся к окну, за тем раскинулся один из лучших ландшафтных парков в мире, его мерили в гектарах, и сколько нереализованных ям; здесь же крутился и Поливанов, его заместитель и двойник, делал заслон Коковцову, чтоб тот не мозолил глаза патрону, для чего приходилось ловить его настроения и перемещаться как краб, потому на армию и не дают сколько надо; Витте шептался с Харитоновым, вырабатывая позицию, на которую Николай вынужден будет вырулить в конце их пирушки; старик Шванебах целил приковылять к самому, но там прихлебателей уже набралось столько, что одних замаскированных под епископов Святейшего синода шаманов около дюжины, они забивали поле друг друга, но отнюдь не уравновешивали, делалось трудно дышать, и вовсе не потому, что империя, кажется, начала войну на два фронта; ему надо бы хватить кулаком по столу, но их чьими-то стараниями уволокли и расставили вдоль стен, содрав ножками позолоту с розеток; исполнялся котильон, до этого где-то старательно отрепетированный, в Петербурге в домах до чёрта подвалов со снесёнными стенами, только колонны из красного кирпича, из-за которых удобно выскакивать, всё это, похоже, являлось отголосками турниров теней там справа по карте, крымское солнце застило разум, усыпляло, вспенивало под мундирами жар, только в трёх местах имевший выход; перчатки он перекинул через подлокотник малахитового трона.

Дитерихсу в случае удачного завершения операции, заключающегося в максимальном сокрытии её проведения, светила должность начальника отделения в Мобилизационном отделе Главного управления Генерального штаба, поэтому он большую часть времени проводил в Петербурге. Его первый заместитель Вацетис был здесь, но его мало кто видел, он существовал для солдат в виде то и дело повторяемого имени «Иоаким Иоакимович». Тут вообще царили сплошь подполковники, и Александр Иванович Андогский считался настоящим отцом им.

Уже первым вечером, чувствуя какую-то необъяснимую эйфорию, легко миновав посты, взяв с собою винтовку, Т. пошёл сперва вперёд, вглубь «занятых» холмов, а после, когда из виду скрылись огни русского кочевья, — вдоль линии, сразу выстраивая свои отношения с режимом, будто синематограф наоборот, будто за ним наблюдают товарищи, а он крадётся по тёмной галерее внутри необъятной глыбы соли. Поверхность была там, где больше чувствовалась граница, линия, подсвечиваемая багровым. За ней, помимо пустоты, газа, спиралей, всплесков, того, что созвучно определительному местоимению «всё», скрывалась ещё и угнетаемая ими тёмная сила. Она, бедная, уже ни на что не претендовала, затаилась под общими им созвездиями, рукой подать. Посты проходили впритирку, но делали вид, что не замечают друг друга. Вот оно, гипотетическое поле боя, заваленное сеном блюдце, квадрат дёрна и взрытого ландшафта, одинаково необитаемого. Он таким и останется, когда все уйдут, с ошмётками жизни по противоположным рёбрам, у которых период распада под два века, концы потянутся друг к другу, к пикнику в месте соединения, и это будет глаз, око травы, крот выроется на месте зрачка…

Руки оттягивала винтовка, может, в глубине души он и мечтал сразить какого-нибудь одинокого, уже разуверившегося во всём сектанта или набрести на их стоянку. Тогда он отползёт, спрячется за кустами, определит на глаз ключевые точки, побежит пригнувшись, только тень заскользит по неровным скатам холмов, предугадывая выход Луны. С шипением с трёх сторон от бивака взовьётся дымовая завеса, параллелепипед без одной стенки, вскрытая шахта лифта, её ещё долго ничто не сможет снести, даже западный ветер. Они будут подпрыгивать с перекрестья рук, с колоды, с передатчика, с лафета…

«Ты», «вы», в стачках среди рабочих принято вместо обращения бить лопатой по голове и сразу же засовывать ту между зубцов станка, а кругом уже сто пятьдесят тысяч лет не кончается война, оккупация, но склочить с ним с первых минут знакомства он тоже не хотел. Естественно, что у его состояния «себе на уме» было пять, шесть, семь, сколько угодно шлагов, и это не прикладное значение военных уловок, о нет, от такого развитие ушлых подлецов давно ушло далеко вперёд. Одна стратагема на все случаи или разрабатываемая перед всяким предприятием, но также одна, есть не оснащение, без способности к резкому переходу от излучины событий, без жилы юбиляции в неизвестность, без мгновенно восстающего по щелчку мадригала…

Этот человек перед ним был так уверен в себе, что он даже не знал, намечается ли предательство. Что для него превыше? Всё неотчётливо до развязки, он даже не боялся, что пленник его подсидит и прикончит, ведь, возможно, это будет в его интересах.

— …

— Как угодно.

— А разве вам без моего не донесли?

— Простите?

— Нет, я, конечно, не такая важная птица, но привели же меня зачем-то именно к вам? Именно меня нынешнего, ну разве не странно?

— Да я конкретно этих двоих вообще первый раз вижу.

— Кирилл и Степан, если я правильно запомнил.

— Да-да. Кстати…

— Только не говорите, что забыли представиться.

— А что, я разве уже представился?

— Ну и какое имя на этот раз?

— Думал сказать Сильвер Рейн.

— А почему не золотой?

— А я думал, это многое вам объяснит.

— Это не объяснение, а какая-то прелюдия пролога пролога.

— А между тем на кону ответственное стяжание, могущее решить исход всей этой кровавой пляски.

— Вспомнили про кровь? Ха-ха-ха. Любая война кровава, не надо было начинать. Скажите уж лучше ненужная.

— Аналогично.

— Нужна тем, кто её начинает.

— Ну бес его знает, я не конклав Газы, чтоб знать точно.

— Такие подходы, я про решения исходов сейчас… вкупе с доставкой специалиста, само собой, как правило предвещают…

— Снчала узнайте суть, а потом уже приуменьшайте свой возраст сколько угодно, да я вообще готов поверить, что вы сущий младенец в делах передела мира. Кстати, а вы специалист?

Теофраст молча ждал.

— Да. Оно… сейчас я замнусь, вы уж сделайте милость, оцените, — впервые за весь разговор он замялся и, кажется, несколько потерял в уверенности. — Понимаете, главное — как это передать. Если я просто открою вам глоттогонию, вы посмотрите на меня как на идиота, но если начну по порядку, а вы будете знать, что теперь в Иордани такой порядок, приводить имеющиеся у меня факты, вы, возможно, сделаете вид, что поверили, более натурально, а мне ничего другого, кроме вашей задумчивой физиономии и не нужно почти на любом из этапов. Однако поверите ли вы в результате или нет, сути не поменяет. Мы всё равно станем сновать по крепости с лопатами через плечо. Но на вашем месте я бы поверил. Так вы ещё и получите удовольствие, ручаюсь.

— А третьего варианта вы не предусматриваете? — говоря это, он думал совершенно о другом, о шансах в жизни, к собственному стыду, по правде говоря, стоя на своём, закидывая удочку.

— Что тут может быть за третий вариант?

— О, и третий, и четвёртый. Можно оставить себе, не воспользовавшись, можно оставить там, где мы случайно наткнёмся, можно послать его бостонской полиции, чтоб те наконец забастовали как следует.

— Сомневаюсь, а что, подскажите, в Бостоне там что-то намечается?

Разглядывая его ещё какое-то время, безапелляционно и неучтиво, он с большой осторожностью извлёк на свет тубус от подзорной трубы, в котором держал список. Только он протянул руку, как сбоку, на улице, раздался взрыв, невольно отдёрнул. Агент не шелохнулся.

— И им вы хотите подкатить ещё чего похлеще?

— Да это всё блажь, слушайте сюда, — он развернул свиток и стал важно читать. — Люди, коли кто из вас ратные и двоежильные, вы ступайте нуньчу же ко княженецкаму двору, по велик приказ и великое повеление. Кто ослушанье вздумает, того на долонь кладу, другой поверх прижимаю, сделаю того в осяный блин.

— И это кричали со стен?

— Как видите, у нас в руках первое доказательство.

— Ну не знаю, не знаю, я бы на такой оксимель не слетелся.

— А тогда у них было меньше дел, да что там, все бродяги только и ждали подобного объявления, воспитанные в норе под аккомпанемент схожих ситуаций.

Теофраст с ужасом подумал, что он тоже, как и бродяги, с детства ждал такого объявления в соответствующей реалиям форме и, кажется, сейчас получал.

— И кто именно это привёз?

— Я не знаю.

Он поднялся, явив немалый рост и, чуть склонившись, высунул бороду в небольшое окно кабинета, подавая той какие-то странные знаки, словно фальшивой.

— Вообразите себе ларец

— Ларец и есть мечта аншефов, или она всё же внутри?

Он надеялся, что не отпугнул его жадностью и развившейся в одночасье алчностью к этому делу, хотя внешне оставался невозмутим. В их семье такое насаждалось, роды что-то делали с памятью… Дети почти сразу отпускались из лона, ставка на эту прихотливо закрученную цепочку, с годами, вне зависимости от выбора партнёров, делавшуюся только туже, заставляя думать о венце в виде какого-то сверхзамка… антинового; гениальность и порочность, область их применения одна и выражена до того неярко, что вымирание либо отлёт к звёздам тому, кто всегда был изнутри процесса, не казались кардинальным решением. В любом ли случае оставление колыбели? ну а что достойней оттенит корону династии? благоденствие в оной? дудки, тогда не обнародуются приключения в космосе с учётом всего, интерьеры загадочных катакомб, состоящих из кротовых нор. Во всю Евразию терминал для экскурсий вдоль стрелы времени, на кончике Эвереста за всё человечество медитирует йог из шерп, ну и всё, на прочем беснуется природа, цветы распускаются, оленята не пасутся возле убитых матерей, у пингвинов клювы не в мазуте, тоже такая попойка на обочине, и она почти окончена.

Они вышли из леса по поверхностной торфяной залежи, для чего пришлось сделать приличный крюк. Дальше путь лежал сквозь череду оврагов, подёрнутых вереском, потом ещё одна, но уже узкая балка, за которой открылся тот самый безымянный приток Рутавечи.

На берегу они не отказали себе в удовольствии снять сапоги и походить в воде, потом градус странного чувства, расположенного между недовольством друг другом здесь и сейчас, злой памятью о тех или иных несчастьях, случившихся из-за войны, и моральной усталостью, поднялся, и это, по-видимому, уже точно была нервная почва; одно неподдержание чужих глупых поступков могло бы действовать отрезвляюще, и пусть их дружба протекала сейчас фундаментально асимметрично, но когда встречается не только протекция, но провокация, а после неё состязание… Бывало, накатывало нечто, как только выйдешь из леса, словно последние деревья — это защита, а здесь, на воле, не похожей на выбор себя как собственного, имеющего ценность существования, даже в окружении исчезнувших тайлинов, даже на окраине войны, среди разговоров о смерти, жестокости мыслей, падежа скота и бытового насилия как-то всё сбрасывалось в одну массу и одновременно с метафизических плеч.

Они шли через поле, солнце пекло шеи, выбеливая тульи фуражек; позади осталась почти половина намеченного пути от реки в сторону Витебска, когда впереди показался пикник. На толстом цветном покрывале ворковали две барышни в пышных платьях, с кружевными зонтиками, в шляпках, украшенных букетами пожухших мальв и подвязанных широкими лентами у подбородков.

— Ты тоже это видишь?

— Да я сюда и шёл.

Словно она бежит к нему с другого конца поля, а кажется, что зала, глаза в глаза, мимо проносятся поручики в вальсе, почему-то их дамы не заостряют на себе внимания, а она парит к единственному здесь партизану, имеющему реальную власть, уже потекла, настоящая шпионка, панталоны намокли, жаль, нельзя взять его за руку и приставить туда, а то на юбке сделается пятно, уже несколько раз облизнула губы, но не знает, насколько он зорок, хочет надеяться, что весьма, под левой грудью у неё драконье яйцо с трещинами синей краской, на макушке под волосами письмо для великого магистра, аккумулирует в себе желание его члена у неё везде, только так их и можно провести, чтобы что-то получить, нужно что-то дать, уводит в сад под каким-то предлогом, потом в стог, они падают в него спинами, с размаху, целуются, он сразу начинает шёпотом и прерывисто выбалтывать всё, она сосёт и слушает ровно тридцать секунд, потом не отрываясь запечатывает ему губы ладонью, а может, и лоном, ей нужно всё или ничего, а теперь ещё и фейерверк, пусть данный экземпляр уже и спустил ей в гортань, а она проглотила, покатав на языке, чтобы знать своё место…

— Чушь, — ловко поднявшись на ноги, она уже собирала пожитки в корзину.

— Вы что, лесные содомиты? — спросила вторая, перемещаясь на колени, стоя на них, помогая.

С кромки оврага открылся внушительный цирк с крутыми склонами, поросшими сочной пастушьей сумкой, на дне которого мелом было расчерчено в меру причудливое, то есть достаточно причудливое для го и недостаточно для «Собственной книги мальчика», поле. В одном из склонов имелась пещера, похоже, что искусственного происхождения. Когда они ещё пробирались к прорубленным в дёрне зрительным местам, из недр земли на свет вышли двое: пожилой усталого вида мужчина в полосатой пижаме, следом его представительный провожатый с громадной бородой, оба с озабоченными лицами.

— Чёрт подери, какой длинный тоннель.

— Представляли себе побег по-иному?

— Это не побег.

— Но и не похищение. И не командировка.

— Да чёрт с ним, дайте отдышаться. Тут ещё ничего не готово.

Он нашёл взглядом зрителей на трибуне и смотрел на них долго, прищурившись, готовый, казалось, поднести ладонь ко лбу, тем самым показав, что их присутствие для него ясно, приемлемо, не удивляет, возможно, по плану, отсутствие кого бы то ни было по плану, его спутнику план неизвестен, он максимум его часть.

Рыцарь обхватил мяч железными пальцами, подбросил, начал поднимать голову; ударив по нему опускающимся экраном, послал за заменяющие сетку тряпки на сторону соперника…

Другой перед подачей настраивался, бил мячом в газон, прямо в линию, побелка каждый раз вспархивала на вершок и оседала, раз по пятнадцать-двадцать, он готовился в полуприседе, нервничал, в нём уже кипела злость и помимо состязательной, спина давно встала колом так ждать приёма, он подбросил, ударил щитом в правый квадрат, сильно закрутив, рука со снарядом ушла далеко за противоположное плечо, соперник ответил обратным резаным на хавкорт, от лязга уже ничего не слыша, мяч над «сеткой», казалось, просто висел, абсолютно не вращаясь, потом резко сорвался с места, тот форхэндом вбил под заднюю линию, но он почти всегда и был за ней, также форхэндом, но коротковато, удары по восходящему мячу им обоим давались плохо, в последний миг он погасил замах и положил укороченный, он побежал на вселяющейся в такие моменты силе, взрывая шпорами квадраты травы, дотянулся краем щита, отправил под сетку наискось, тот этого ждал, достал, кинул свечу за спину, воспроизводство звука в пустынной земляной чаше приближалось к уровню проваливающегося льда на озере, побежал, в забрало ничего не было видно, мяч приземлился, не ясно, присутствовало ли в их розыгрышах воображение, но вполне возможно, что присутствовало, подпрыгнул спиной к корту и ударил между ног — в линии, с той стороны лязг просто невероятный, но до него уже доходили все звуки, как перешёптывались полуголые женщины на склоне чаши,как где-то вдали трещал дрозд, все движения замедлялись, из смотровой щели соперника на той стороне лилась вода, он поднял мяч после отскока у самой земли, ответил коротко, тот вышел к сетке, со всей силы ударил в противоположный угол, он только выбирался из прошлого пике, не успел, ноль — сорок.

Раннее утро, осенённое несколько раз обведённым красным крестом на всех них. С небес сыпались письма, заключённые, убеждая себя, что узнают почерк родных, скакали за теми, как дети за снежинками, но надзиратели зорко отслеживали такие порывы. Разделившись, кто-то пресекал, взвивая хлыст, кто-то набивал мешки, стегали своих же, не присматриваясь, действуя механически, цепляясь формой за колючую проволоку, косились на тучи. Их не считали даже военнопленными, однако делегаты ожидались. Тайлинам требовалось громкое заявление. Сейчас казалось, что половина здесь и останется, повторив судьбу оркестра. Но пока всё выглядело оптимистично, и кафе с винным погребом обещало стать сферой под корзиной с двумя-тремя измождёнными, попавшими в карточки, которые, когда горелка погаснет, будут ещё долго терять высоту.

Сумевших подняться сегодня разбили на группы и скупо допросили, выявляя профессии. Один из уже помешавшихся сделал шаг вперёд, сказав, что он каменщик, добавил, единственный нюанс, вольный, требовал, чтобы ему притащили мертвеца, которых много, он сам видел, его не поняли, масон — это, что ли, когда работник сам нанимается? Потом их натолкнули в верную сторону, потребовалось пару совещаний, приманиваний в свои шепчущиеся четвёрки, все были заняты, в кутерьме тут же вынесли приговор и исполнили, сфотографировали труп. Они не вполне понимали функцию гуманитарного движения в принципе, но так полагалось… о химическом оружии оставалось только мечтать, а они уже, кажется, выступали против и в его отсутствие. Но без визита, похоже, лагерь не лагерь. Хоть кто-то их рабов перепишет, сами и не знают, как к этому подступиться, комендант думает, что каждую ночь часть сбегает, а новые с воли заменяют их.

Насильно обученный, шлихтовальщик, повар, железнодорожник, всех бросили в топку, что-то из «Капитала». Какие-то мысли явно имелись и у самих организаторов, вот за пеленой из шипов остановился фургон с продуктами, смотреть туда было нежелательно. Если с этого начинается век, то дела плохи, слишком уж смелые идеи получается воплотить.

Перемещения коменданта по лагерю обставлялись как демонстрации, от атаки с воздуха его закрывали щитами с шляпками мебельных гвоздей. Это как же надо любить жизнь? — рассуждали о нём мужики. Их выводы здесь невольно входили в одно русло, им бы не повредило позаимствовать такой эмоции у этого щуплого китайца, перенять, а то бесперспективность всё чаще заставляла задумываться о подступах к той философии между эвтаназией и главным решением в жизни, под забором, как правило, где смысл — заграждение в вертикали, а не, как здесь, везде. На тросах крепились странные конструкции, качались на ветру, в степи они бы давно лежали грудой у места входа. Коричневые фигуры, когда ни глянь, сновали по скобам вверх-вниз, всё время что-то стрясалось, сирена начинала выть и тут же давилась. Исхожена здесь только одна колея из ряда их, маршруты по занимаемой высоте в цепочке, команды превращались в стандартные формулы, выведенные после долгого изучения эмерджентности. Святых вроде бы имелось очень много, о чём говорили все уголки памяти, но над этим местом не пролетал ни один, в то время как у всех имеющих власть в лагере настроение то и дело менялось.

Теомир болтал с Иерусалимом о высотном классе и дасийной нотации, когда их безапелляционно схватили, протащили по лагерю и буквально швырнули между натянутых нитей под навесом, ничего не объяснив, и не только их двоих. Труд, как всегда, был устроен двусмысленно, и всякий мог найти его и запутанным, и простым. Один бил землю киркой, второй выгребал лопатой. Пока ещё не слишком углубившись, они больше работали над общими очертаниями погреба, такая схема всем подходила.

Дежурный унтер отвлёкся от перебранки с денщиком, посмотрел на крадущегося в первых лучах солнца Теодора. Во взгляде его не промелькнуло ни капли скепсиса, чёрного юмора, он ничего такого и не произнёс, не вошёл в его положение, старый деревянный козёл, лишённый самоиронии. Это, как он знал, ещё ничего, а раньше все они были помешаны на неожиданной атаке, нельзя ни разуваться, ни раздеваться, нельзя не быть начеку, нельзя жаловаться на синдром траншейной стопы.

Младший брат начал отбывать срок, к чему, должно быть, всегда был близок в мирное время, но миновал по не зависевшим от него упущениям уголовной полиции, в той среде это называлось виртуозностью. Он вертелся, перенося вес с ноги на ногу, вертелся… не привелось простоять и часа, как задняя стена открылась. Спиною он ввалился куда-то и увидел в довольно ярком свете седую старуху в синем халате поверх однобортного кителя с воротником-стойкой на крючках, американского покроя. Она держала в одной руке длинную деревянную швабру с неправдоподобно широкой перекладиной, загруженной гигантской, собранной в складки ветошью, насквозь мокрой, с неё и сейчас текло, что, по-видимому, вызывало крайнее неудовольствие.

— Пусти-ка, малый.

— Прошу, там в углу, кажется, зёрнышко апельсина, — он поджал ноги.

Впереди возвышался монументальный письменный стол, кажется, переделанный бильярдный, по обеим сторонам которого были прикручены два странных аппарата в зеркальном отражении, с бобинами и загадочными блоками, стопроцентно электрифицированные, а значит, современные и содержащие далеко не одно явление. На столешнице виделись борозды и надстройки, хитрый легковесный монтаж из сильхрома. Между всего этого размещались чертежи с пропущенными кусками, донесения на столь проработанном шифре, что там лежали просто пустые квадраты обёрточной бумаги с пересечениями складок. Он сразу понял, что это и есть сердце операции, так вот оно всё откуда, как выглядит место, где известны все противовесы, где вздор — очевидность, где белые пятна их будущего давно заполнены.

— Там снаружи сейчас день или ночь?

— Не знаю, потерял счёт времени.

Она, кажется, закончила с карцером, но не спешила его возвращать.

— Ты узник?

— По политическим мотивам.

— Ох уж эта большая политика.

Она выжала тряпку, водрузила её на швабру и поставила ту к стене, тяжело проковыляла к столу и присела на походный раскладной стул; расслабила спину, потом отчасти сбросила напряжение сама, похоже, что вытянула ноги, хотя там могли быть и какие-то рычаги.

Он ждал, неотрывно глядя ей в лицо, пытаясь угадать эмоции, намерения, неосознанно двигаясь к просвету эмпатии, которая, отчего-то, представлялась сейчас необходимой. Возможно, так он больше узнает, возможно, она выберет его, когда такой выбор встанет… Это просто не лишне, не лишне, чувствовал он, женщины иногда раскрываются, данная максима не была оформлена у Теодора в чёткое определение, но он, тем не менее, учился ею руководствоваться.

— Точно, вы, насколько я понимаю, кое-что в этом смыслите.

Она посмотрела на него как-то странно, не может быть, но пронзительно, печально, не может быть, но, кажется, она узнала его будущее или глубину морального падения. Он почти смутился, панцирь из цинизма пошёл трещинами, и оттуда заструились наружу и свет, и тьма, увеличилось подозрение, что всё это подстроено, что она сама хотела на него посмотреть, как минимум… а то и пожалует сто рублей, нет, долларов или переведёт служить к себе под крыло.

— Кстати, какой тайный советник, тёмный аналог Фредерикса, нас так снабдил сардинами? — слишком грубо, испугавшись своей реакции, вдруг выдал он.

— Николай Павлович Петров, полагаю.

— Это собирательный образ русского мздоимца?

— Нет, это председатель Второго департамента Государственного совета.

— Так я и думал. Вы из их шайки? Из кружка внепартийного объединения?

— Нет, раньше прибиралась в Академии генерального штаба.

— Пожалуй, предпочту поверить. Там, снаружи, кстати, чего-то похожего и ждут, — он резво поднялся на ноги, голова немного закружилась, и два шага вперед оказались весьма неуверенными.

— Полегче, а то вот тут, например, расстановка постов, вот тут толщина стен с пристройками и дворами, канализация, считай, что её там нет, количество аптек и трамвайных вагонов, — в зависимости от расстояния, разделявшего их, она казалась то старше, то моложе.

Вот оно, информация высвободилась, сменила хозяина, упала в цене. Подумать только, трамвайные вагоны в Иордани, небось, списанные из Петербурга, но потом, безусловно, модернизированные весьма противоестественно. Он оторвал взгляд от макета.

— Что за сумасбродная служба отдаёт эти сведенья вам?

— Приходит по почте.

— А это точно не деза, как весь мир?

— Ты там никого, случайно, не выследил?

— Да много кого. Не станете возражать, если я посмотрю эти схемы, ведь тогда, не маловероятно, я буду наказан ещё больше?

Она, похоже, уже пришла в себя, явление миновало, но всё равно чувствовалось, что дама готова на странные для её положения вещи ради… тут не добавить не убавить, Теодора, целого и беспримесного, идентичного, из семени Готфрида.

— А почему здесь с краю пустое пятно?

— Черта еврейской осёдлости мерцает.

— Слушайте, кстати, а они сейчас в кого верят?

— В частности в Иордани в того, кто в этом даже не нуждается.

— Вы про пантеон этих свальноэпикурейцев? Которые осязаемы верующими как никто?

— Ну, это свойство у них не основополагающее.

— Свойство, это вроде как грех?

— Вроде как порок.

— А ведь они же ещё и отцеубийцы, вот жаба, а сами издевались над патронами правоверных и православных.

— Не тебе судить богов, мальчик. К ним нужна линейка с верстами.

Скорее всего, она имела ввиду, что вне их вялоплещущегося сознания тяжело оказаться, пусть здесь и постреливают, а раньше и покидывали копья, но люди приобретают вещи, пьют напитки, число разновидностей которых превышает количество букв в любом стихотворении Джона Донна, и борются с действительностью, даже если это закрытый гроб или необитаемый остров в окружении кладбища кораблей. А если бы не деятельная натура, пусть и проснувшаяся лишь однажды, то не было бы никаких божьих обязанностей и никаких трудных решений и потопов, и разрушенных башен с разницей в подходе, сверху или снизу начинать, с разницей в тысячи лет, и никакого удваивания объёмов.

— Но тогда бы и они стали никакие не боги, а чёрт знает кто, — задумчиво, проглядывая на свет некий график.

Это довольно странно, по крайней мере, анализируя их разговор теперь, спустя долгое время, и отдавая себе отчёт, что она признала в нём праправнука, а он в ней всего лишь возможность, сбитый с толку этим близким родственником, чьё имя было озвучено впоследствии, никого такого в их роду не имелось, а он помнил всех до прадеда Юсупа, собственно, его матерью, как понятно, она и являлась, он понял, что очень странной ему самому она не показалась. Поначалу, разумеется, да, но не впоследствии.

— Боязнь воскреснуть как главный страх Елисея Новоиорданского постулировался едва ли не всеми, кто погружался в это дело.

— Воскреснуть?

— Не такая уж это причуда, вот вам бы, всему разложившемуся, хотелось бы явиться на бал и узнать, что это венский, а не канун Дня всех святых?

В летописях тех лет и так, и эдак подавался один случай, невнимательный человек мог бы принять его за дюжину разных, но надо знать летописи, как знал их он. В чрезвычайно запутанных выражениях, вроде «бехом алафа ан бискуп на свой лад перетолмачил» или «пороки в мой поруб не имати говорено послуху а он сообедникам», сообщалось, что князь предпочитал не только женщин, но и отроков в исподнем.

Трапезная — задний двор такого летописца. Все принимают его за собаку, нет, волчицу, когда перемещается под столами «П», пролетая, как запущенный однократно слух, где говорится про достойное упоминание. Сидит, как будто его там и нет, уворачивается от сапог, в которые вставлены живые горельефы. Столешницы из дуба слишком тяжелы, чтоб вино хоть закачалось в чашах, только отбивает себе загривок. Слуховые окна — эссенция замка, врезанная в недействующий водопровод — для него цель упражнений. Осколки витража на полу, по своду дует поток, а то нечего писать, что есть — не увлекательно, не скандалы и не интриги. Музыканты дряхлые, дуют в плиты пола под собой, все как один бывшие глашатаи. Старые летописи, пусть и канонические, влекут его, разложены по келье и как бы извиняют всех не попавших в них персонажей, единственно по дате рождения, тем самым искупая ужас и неправильные поступки прошедших лет. Все только и толкуют о выкраденном арапчонке, он нечто меньшее, чем наученный подмечать комичное скоморох, но нечто большее, чем тело для члена Елисея. Идея в том, чтобы одновременно именоваться великими и не быть буферной зоной между Литвой и подвластными Москве землями, это тот баланс, когда всё будет продолжаться в прежнем ключе.

Он скатывается по винтовой лестнице, к её подножью ряса вбита в задницу, под мышкой книга. Там ещё есть пустые страницы, описать, насколько здесь плохое место. Самые тёмные фантазии, доступные властям предержащим по всей России, мрачные побуждения, красота уничтожается особенно садистски, князья к этому отчего-то склонны. Иглы, взаимодополняемые кромки, на пол в россыпи капель крови летят соски, клиторы, губы, дерьмо из не действующих больше без сфинктеров кишечников. Девчонки уже не возвращаются к себе в избы, виночерпии очень скоро перестают писать родным, никто не рисует их лиц на вёдрах и колодцах, сообщение о пропаже вдоль коромысла, где между «помогите» и «люди» самый большой промежуток. Ублиетты под завязку, венчают всё трупы их зодчих, что так мало кубических саженей предусмотрели. Это похоже на слух, который, чтобы произнести, нужно убить семьсот тридцать дней, вот какая должна быть летопись.

В покоях темно, когда мальчик вошёл, он велел ему сесть рядом с собой на ложе, взял его руки в свои, они оказались влажные и липкие. Потянулся с поцелуем, но рот и подбородок как будто обметало слюной. Брезгливо отстранился и вышел наказать стражу за нерадивость. Столпы сообщили о произошедшем в палатах убийстве. Он заметил, что собственные руки в крови. Странные физиономии напротив подсказали — лицо тоже. Он хотел указать на злодея, но оказалось, что убийца уже пойман, а пропал как раз труп.

— Да это, может, в двух шагах отсюда происходило, а мы сидим.

— Ну наконец-то.

— Почему же он тогда не приказал себя сжечь?

— Более того, его похоронили в богатых одеждах, в присобранных за всю жизнь цацках, описание похорон я также читал.

— Ясно, вы не знаете где именно.

— Либо же у нас в руках мыслеречь какого-то близкого ко двору энтузиаста, честного-распречестного, ненавидевшего все досюльные приказы понаехавших екзархов и додумывавшего эти затянувшиеся святки самостоятельно.

— Да, такими были его сын и мать сына, может, из-за них он и боялся. Нет, здесь не то.

— Уже записали фобию в мистификацию?

— А куда мне её записать, себе на лоб?

— Своевременно ознакомить вас кое с чем из этой области.

— Сейчас, только пенсне протру.

Не выходя из ратуши, но следуя запутанными коридорами никак не меньше десяти минут, они наконец достигли комнаты для медитаций, как он назвал её, переделанной из ретирадного, переделанного из эркера. Он пнул третий снизу баллон и отскочил. Дрожь в тех начала нарастать, вдруг они разлетелись строго по определённым лучам, ограниченные пространством, стало видно, что все привязаны к служившему якорем в центре куску выделанной кожи с люверсами для тросов. Судя по всему, послание не должно было провисать, но из-за размеров комнаты немного провисало. С этой стороны оно не представляло интереса, З. поднёс к изнанке зеркала на телескопических палках, одно горизонтально, другое отбило от него в третье, которое он повернул к смотрящему. Для полноты картины требовалось обнести всю площадь отреза, то и дело обтекая сверху канаты. Теофраст попытался сосредоточиться.

За дверью было накурено, о щёки потёрлось несколько сеток с луком, они застыли на пороге, оглядывая залу. Хозяин плевал на стойку и тёр, отводя взгляд, по глиняной посуде медленно распространялись трещины, если в какую-то секунду в столешницу не вбивался нож, то под неё клеился Blibber-Blabber с тайной запиской, кулаки сжимали фуражки, как у протестующих в Париже, где синематограф и все тапёры мира, клавесин в углу и рад бы звучать, но не может без посредства хоть сколько-нибудь прихотливого касания клавиш, там же братья Люмьер и «Красная мельница», и дивные канканщицы с ними под руку, развеваются их волосы, аэростаты тянут транспаранты, где расписывается нечто ускользающее, хитродействующая пропаганда против луддитов, не призывающая к их истреблению либо к окружению себя рычагами и кнопками, хотя люди, вложившиеся в рекламу, склонны взывать к крайностям в затрагиваемых вопросах, возле антенны парижской башни у них место сбора, зависнуть — раз плюнуть, всемирные выставки два раза в год, ночёвка фургонов с разобранными павильонами приходится на Лихтенштейн, и там нельзя покинуть дома через парадные, в этом бы театре такие проблемы, отсюда партизаны через два на третий сбегают через окна, в Вене сконцентрированы лучшие умы человечества, Витгенштейн пасует на Фрейда, потом идёт встречать на вокзал Бога, прокатит его в коляске в огнях столицы, где-нибудь сядут перекусить и потом уедут с певичками, на следующий день созвонятся: нет, ты первый клади, нет, ты первый…

Смущаясь, они прошли на свободные козлы, сели, сделали заказ. Вскоре началась заварушка, Т. выхватил револьвер и направил на шайку каких-то странных матросов, кажется, речных. У них перед глазами сразу пронеслись все съеденные за жизнь сапоги на необитаемых островах, когда первым делом суша переименовывается и исследуется столь быстро, что это провоцирует упадок моральных сил. Чёрт знает какая широта, чтобы ожидать туземцев, да и зачем им сюда; вот, надо искать зачем, теперь надежда прячется в чём-то сугубо замаскированном, перелетает параллельно маршруту моряка. В водорослях йод, в каналах выпаривается соль, если где-то под песком люк в тайник контрабандистов, то это вообще сродни билету на трансатлантику. Скалы на юге загажены бакланами и взрыты колючками, зародившимися где-то глубоко внутри, солнце будет жечь всех одинаково, но он-то к этому не готов. Сидит в тени, переползает спиной к стволу вслед за ней, пить хочется невероятно, как и подавить апатию, осаживать отчаяние на подходах, оно уже там, прибывает вместе с приливом на 360 градусов. На что, интересно, это похоже сверху? На астролябию, на клык кракена, на фата-моргану с «Гото Предистинации». Все архипелаги — это тонущие обломки судна — вид снизу, медленно опускающиеся в воде. Виноват в своей планиде, само собой, не он; тут два варианта, либо Господь проверяет, либо он от него отвернулся.

Если не считать это за план побега, что тогда? Имелись все признаки: наткнулись сами, но по дурости тюремщиков; для успеха должна совпасть пара сотен факторов; подготовка в условиях цейтнота и опасности для жизни; кроме того, они много копали. Когда археологи выложат всё по схеме, установится хоть какой-то паритет, какого это рода каркас, сколько недостаёт рёбер и, главное, можно ли из нескольких собрать одного, со способностями выше обыкновенного, открыть ногой дверь комендатуры, прервать вопросом мантру и не просто хамством, а казуистикой с их спецификой, таскать на спине ребят хоть целый день, перешагивая через заборы, это уже не Бог тогда будет? смотря какой традиции придерживаться, всё в их руках, у него в левой берцовая, в правой россыпь фаланг, наверху необычайно заинтересовались, все были настроены на безвозвратное оставление и тоже разглядели перспективу.

— Доримские ещё, по-видимому?

Раздался лёгкий свист, Т. сунул кость за пояс, прикрыв полой пальто, Иерусалим бросил череп в угол и присыпал землёй, продолжив расширение. Он присоединился, выбросил две лопаты на брюки и ботинки, это оказался комендант собственной персоной, молча наблюдавший за тем, как ведутся работы, вбирая всё и анализируя. Когда тот удалился, когда удалились сопровождающие, Теомир, немного выждав, выглянул из ямы и глазами спросил у дозорного, тот подтвердил. Начал рыть руками в прежнем месте.

Спустя час или около того на дне лежали кое-как составленные останки пятерых, дающие знать, что с определённого момента не всё шло так, как им рассказывали; ладно бы длинные руки и толстые позвоночные столбы, но неправильный прикус и общая несообразность скелета смущала всех. Воссозданная фреска была далеко не идеальна, при жизни им точно принадлежали другие ладьевиды или дистальные фаланги, но заключенные обрели второе дыхание и при виде этого.

— Я забыл почти все слова.

— Оживлять будем?

— Позвольте мне, требую, никаких заявлений сейчас, никаких попыток фундирования, это только всё усугубит.

Иерусалим заделывал землёй ушедшую далеко в сторону стены яму и посмеивался.

— У кого-нибудь есть уголь или зола в кармане, их следует зарисовать.

— Мужики, теперь мы в братстве.

— Можно вместо себя на шконку подложить, и такого хрен добудишься.

— Не думайте только, что мы должны принять решение прямо сейчас.

Послышался тихий свист, наверху все брызнули к оставленным делам, а он в яме мог не выказывать смятённость даже наткнувшись на заплутавшего среди могил Марса…

Пришёл на встречу, и сразу готова первая фраза: «а гостиный двор что, закрыт?» А то как-то не по себе, некрополи наползли друг на друга, или это у него дождь не испаряется с сетчатки? Кресты по колено, неохота возиться со спецификацией размеров, однако так, должно быть, его видно издалека. Но почему именно здесь? на другое он, похоже, сегодня не разродится. Кажется, хламида продралась о шипы, когда он падал камнем сквозь невесомость, они уже как-то и не втягиваются, интересно, если его встретит сторож, он что-нибудь заподозрит? Ой, — неловко оступился и вывернул какой-то смехотворный обелиск, а семья покойного, надо думать, собирала на него деньги, а потом легла рядом, вот за теми оградами, что он ещё не разнёс, поворачиваясь на вой выпи или, может, банши. Интересно, если она ему споёт, в кого войдёт негативно окрашенный нарративный импульс и кто от него откинется назад с ветки? А здесь занятно, занятно, надо только оглядываться при помощи одной шеи, сохраняя гусеницы в покое; нет, кладбище и ночь, ну не странно ли? Видно, этот Николай вообще полон изврата, сейчас ещё прикатит со всей церемониальной помпой, а свой заказ и согласие продать душу, которая ему даром не нужна, прокричит, забравшись на крышу кареты.

Глава девятнадцатая

Атеистическая кампания

— …ха-ха. Возможности сейчас, сами понимаете, не те, что были раньше, стадионами поля сражений уже никто не измеряет. В данный момент, например, я слышу, как мальчишка орёт уже полюбившемуся вам герою:

— Эй, дед, — под одобрительный смех своих дружков, — да, ты, из-за кого шпики испаскудили всю парадную, а тыыыы во время томбы с Морфеем поощряемые свои пряди кидаешь поверх стёганых квадратов с утиным отвалом или суёшь под те?

Тут я вынужден заметить, что он начал отпускать бороду в день сорок пятой годовщины подписания акта о капитуляции Германии и с тех пор стриг только для придания формы.

— Над одеялом, малолетние вы подонки или кто вы там. И вы, когда борода пойдёт, на одеяло кладите.

— А какие предпосылки нам этому следовать? Не наше ли то право, идиопатическая оптация, тем более в ту пору, когда она уже?

Сегодня он вышел из дома рано. Во время войны, любая из которых оставляет детерминатив Сатаны и тяжёлые мысли на всю жизнь, а такая, где участвовал Иерусалим Петрович, гораздо сильнее прочих, и всё последующее бытие, если оно есть, тянется в тяжёлой ориентации на любой вид тогдашних взаимодействий, от гаубиц до телеграмм, он протёр бинтов на несколько тысяч вёрст, не желая делать хендехох, действие именно в такой формулировке. Опираясь на трость из рутения с набалдашником из детали от тоннельного комбайна, со всё учащающимся сердцебиением…

Солькурск если и изменился, то весьма неуловимо. Будущее ещё не настало. Сложные и многосоставные примеры, вот, допустим, эта необъяснимая хандра по поиску второго Гоголя. Искали, в основном, в трёх отбитых до поры до времени скверах. Ещё не такие уж мёртвые, они считали, что оболочка, достаточным образом сражённая метемпсихозом желаемой ими направленности, будет придерживаться виденного им при проезде два века назад. Что ни день брали в кольцо Первомайский парк у Знаменского собора и прочёсывали его, поднимаясь из Стрелецкой слободы и угасая на Красной площади. Раньше он знал все улицы, в голове по старой привычке, как только выступал из точки А в точку Б, в соответствии с планом Д, разворачивалась карта предстоящей местности, и на той пункты назначения, отмеченные красными звёздочками. Теперь, когда он пытался это повторить, всё чаще поблёскивала и пропадала стёршаяся уже топография довольно-таки долговечных норвежских ущелий.

Его родина теперь — это не архитектурные объекты на четыреста девяносто восьмом километре от МКАД, а комната с кроватью под повешенным углом ковром, застеленной пледом с тигром из химической ткани, шифоньер с чашками, два серванта с книгами и фотографиями, две обувные коробки с письмами и досье под шкафом, потёртый паркет, шторы на окнах из таких же пледов, одно время присылаемых на День Победы, чтоб вертолёты его не снимали, стол с трещинами в двадцати слоях лака, два стула с выцветшей и разъятой на нити обивкой, не ощущаемый им старческий запах.

Навстречу из «урбанических» рифтов высыпали сперва ночные подёнщики, а после их опоздавший добор. Таковых теперь насчитывалась ровно треть наймитов и теоретиков производства. Какой-то экономист разработал доктрину, доказывающую, что ночью их элукубрационные двухходовки решаются более продуктивно. Пройдя площадь Перекальского, он сел передохнуть в сквере у памятника человеку, считавшемуся духовным филантропом поисков Гоголя. Если бы тот пропал в пятидесятые, лучше после смерти Сталина, он нашёл бы его в квартал.

За серой пенепленной взвесью, неизвестно отчего сформировавшейся над губернией, солнце перевалило горизонт и тянуло теперь гравитационное мызгание, превращённое точно в хвост кометы, за водонапорные башни на улице Павлова.

После вокзала он пообедал. Достал из заплечного мешка сало, хлеб, почистил перочинным ножом луковицу, запил всё крепким чаем со спиртом. Некоторое время сидел прямо на стяжке, накатанной по бокам моста, расстелив рюкзак. Его город был прекрасен и ужасен, как цветы на могиле поэта или рыцарь, осаждающий Иерусалим с турнирным копьём.

Начался первый в этом году снег, ему было всё равно, что окроплять и к тому же скрывать. Другой бы стал вспоминать про пургу в неурочный час, когда рыли землянку для припасов, он же испытал некую отстранённую радость, почти безразличную, исходящую из привычки, усталую, но нужную. Солькурск в описываемое время был прекрасен и им. Подставил лицо небесам, пребывая наедине с собой, дождался, пока пропущенные клеткой ветвей кристаллы упадут на кожу, слизал несколько, не ощутив ничего.

— Так, а вот и очередное письмо от наших радиослушателей. Что это здесь? Штамп Министерства пропаганды? Не пропаганды? Да чёрт с ним, читаем!

Милая Наташа!

Пишу тебе, быть может, в последний раз, но ты всё равно ответь. Спустившись в атмосферу, я постараюсь учесть все воздушные потоки и попасть тебе прямо по голове, хотя это и сложнее всего. Как там наши дети? Как Миша готовится в школу, как глазик у Серёжи? Не обижают ли они Сашеньку, и по-прежнему ли тот стучит на них напропалую? Хочу ещё раз сообщить тебе, что письма солдат, так и не достигших орбиты, проверяет военная цензура, поэтому не пиши ничего такого, что мог бы использовать враг. Пиши только про детей, про себя, как живёшь и что делаешь. Напиши, как там у ребят, есть ли обувь? А то дело к зиме, а когда письмо долетит (если мне не встретится подходящий кусок астероида для утяжеления), так та уже и подступит.

Я сам нормально. Здоров, если не считать извечного моего насморка, кругом начались похолодания, космические тела всё чаще попадают мне по яйцам. Перед запуском мне говорили: да там относительно пустые участки — ага, пустые, блядь. Межзвёздная среда вообще везде, из тел истекают вещества, только я наловчусь к линии Кармана пукнуть или ещё что, так сразу в ухе орёт сирена, представь только, каково мне. Ну а так ничего, приетый пейзаж, чувство защищённости, геокорона снуёт подо мной, открывая и тут же драпируя облаками всякие пакости, которые с моей дальнозоркостью хорошо видны. Там, внизу, надо думать, многое происходит, одна и та же схема из звёзд составляется с разными периодами и замирает, я склонен полагать это декорированием, иногда из-за Луны мелькает кожистая челюсть и проносится в невесомости. Ну а так все линии фронта как на ладони, только рассказать некому, чтоб было в тютельку хоть километров на полста. У некоторых тел далеко позади меня слишком вытянутые орбиты, мне это подозрительно, мы здесь так не летаем.

Про последний раз это я сгоряча написал, ты не волнуйся. Марать не стану, слишком мало грифеля в карандаше, да и такой гладкий астероид уже мною упущен. Хотел сказать тебе, чтобы ты держалась. Что, как только мы разгромим фашистскую сволочь, сразу станем устраивать личное счастье, а с моим всеведеньем, хотя и смотрю-то я на них, только когда ныряю в атмосферу «глотнуть» кислорода, это неизбежно, как прецессия.

Взялся за письмо, потому что очень хотел рассказать тебе про одно тут происшествие, никто, конечно, не подтвердит, но это было, кто-то, кажется, такое уже кричал там внизу, так вот, это было. Я знаю, ты, конечно, сочтёшь в этом дурной знак, которые находишь ты во всех подобных делах, но зря. Ничего такого не предвещает беды, фашист от нас далеко, а от меня он даже дальше, чем опасность в принципе, и ещё раз говорю, что про последний раз это я так, на войне, даже с орбитальным уклоном, сама понимаешь…

Мог бы тогда, протёр бы глаза, а так просто поелозил по маске, она у меня как роса. Ну так вот, смотрю и не верю, притаился среди пустоты, расслабился даже, корректирую курс воздухом то из одной перчатки, то из другой. Пролетает мимо такая хрень, что жуткое дело, граней-то у неё под двадцать, вершин не меньше двенадцати, но это не икосаэдр и близко. Ржавый объект с заклёпками с покрышку ЗИЛа, весь в налёте, как у кораблей набирается ракушек, медленно плывёт, вообще без тяги. Я, конечно, о таком думал, тут время есть, но чтоб вот так, воочию, однако не видно ни одной пушки, и я уже хотел присоседиться, пока он не станет сходить с орбиты, как гляжу — на фоне Земли хорошо заметно, а он так вообще проходил подо мной, — открывается люк, и оттуда выплывает иная форма жизни, ни добавить ни убавить. Руки-ноги там, голова, это конечно; страшная, тварь, но и, надо думать, совершенная, ведь скафандр ей заменяла пара трубок из ушей, если это были они. Я так опешил, даже перестал бояться, рассудок мой уже, наверно, перестроен так, что не вернуть, как будто я с рождения тут круги наворачиваю. Подбираюсь ближе, двигаясь в двух направлениях, так тебе легче будет понять.

Хрен этот вылез не просто так, у него умысел, мне его не распознать, ясное дело, но вот что, у него под мышкой была человеческая голова, точно, человеческая, чем-то отрубленная, среза мне не видно, но кровь, вроде, не разлеталась. Волосы зачёсаны назад и не рассыпаются. Ёшкин кот давай свободной ластой шлёпать по корме и продвигаться, гляжу, а там окно, иллюминатор, он к нему, целует голову в лоб и клеит посередине, лицом внутрь, делает один кульбит, подстраивается под ход корабля и втягивается в люк, тот рушится, и снова стена.

Ну, буду, Наташенька, с тобою прощаться. И так уже написал слишком много. Поцелуй от меня наших деток, сама крепись и обязательно пиши. Буду, как ты и советуешь, осторожным и не буду трусом.

Ельников Анатолий, 19 сентября.

— Да, Анатолий, ну ты дал, братец. Тут за тебя многие в нашей редакции переживают, даже болеют, жалкие интеллектуалы. Режут, кстати говоря, всё больше и больше моих заготовок, приходится чаще импровизировать, хотя с них станется, они и прямой эфир исказят. А тем временем мы уже набрали приличные обороты. В соответствии с заветами археологии из будущего перемещаемся в прошлое, из прошлого в ещё более далёкое прошлое, оттуда в ещё более далёкое будущее, спустя час или два от первого, но никогда не зацикливаемся на настоящем, только, разве что, подсвечиваем.

Он явился пешком, держа уныло бредущую лошадь, соскучившуюся по галопу, чистому полю, под уздцы. Но что сокрушаться, по лесам не наскачешься, тем более по таким дремучим, в которых засел отряд. Сразу, не обращая внимания на краткие приветствия, пошёл искать командира. Тот спал на земле, постелив на снег истёртую бурку и намотав на руку поводья.

— Скончался, — неуверенно, не так, как пересекал бивак. Набравшись мужества, вобрав в лёгкие больше морозного воздуха, повторил громче, чтобы разбудить.

— Скончался, кто скончался? — Юсуп Маркович приподнял голову, сел.

— Он.

Он похолодел, растянул пальцами веки и опустил голову. Тот самый картлийский грузин, генерал от инфантерии, князь Пётр Иванович Багратион, с кем он бок о бок воевал и попирал Европу много лет. Друг умер, сразу вспомнил, для молодых так положено, а пожилым велит сердце, вот они идут бок о бок, весёлые, в рассказах сквозит похоть, умеренно подлые штучки, что раскрывать внешнему миру — табу, такое только между друзьями, которые, само собой, единомышленники, одного поля ягоды, можно расслабиться в обществе друг друга, при их чинах поглядывая по сторонам, держа дистанцию от кучи прихлебателей и доносчиков, а ими нынче полнится армия, не считая героев, пушечное мясо они уже во вторую очередь и при родовом зачаточном коварстве не все, но люди уровня Багратиона таких посылали в бой охотнее, с более лёгким сердцем, такие же, как Иессеев, презирали в открытую, не считая нужным тратить лицо на всякий случай, не более чем потенциальный. Он из них двоих, выходит, дольше протянул с такой философией, но это тут ни при чём.

Вокруг шести костров сидели, полулежали, валялись уже вдрызг пьяные его бойцы. Отряд насчитывал около сотни штыков, совсем немного по меркам отрядов Сеславина, Барклая-де-Толли, Фигнера и Винцингероде, не говоря уже о Давыдове. По большей части он состоял из казаков, но имелись и уланы, драгуны, гусары щепотками, бежавшие из французского плена солдаты, двое из местных, что приглянулись командиру, который вообще-то не жаловал крестьян. Костры трещали, топили снег, вода уходила, оставляя прорехи в месте входа, под покров, сминаемый кружкой, рукавом, мешком с сухарями; на душе было невесело, хотя по большей части все они являлись умеренными оптимистами и агностиками. Бесконечная жизнь в лесу стёрла ориентиры, лица сменили одинаковые заросшие бородами личины, мундиры превратились в грязные, измочаленные в лохмотья бурки, ментики, чекмени, гусарские чикчиры и кавалерийские рейтузы, всё присыпано мукой и пудрой, кивера обменяны на тёплые шапки с длинными отвесами по щекам. Ночью всё чаще спали без часовых.

На молчаливых поминках, где имелись лишь самогон и сало с отсыревшим хлебом, градиент накала страстей скакал от «меланхолически» до «безотрадно». За деревом другое дерево, голые они выглядели ещё отвратительней, почти ничем не выручая бивак. Прекратить бы всё это и уйти, но пока было некуда. Больше всего их собралось у того костра, где молча пил Иессеев.

— Расскажи, Юсуп Маркович, — попросил один, когда тишина сделалась совсем тягостной.

Восторгающимся от съёмного штыка юнцом он служил в 6-м егерском полку, когда Пётр Иванович за заслуги при штурме Праги — он вошёл туда один и в знак покорения помочился со стены Вышеграда во Влтаву, чем едва не спровоцировал второе в этом году половодье — был назначен к ним шефом. Шёл, как он сейчас помнил, 98-й год. А месяцев через десять, когда ему уже пожаловали генерал-майора, они выступили в итальянский поход. Их армией командовал тогда граф Суворов-Рымникский. У французов на севере стоял Шерер с шестьюдесятью тысячами, в неаполитанских владениях засел с расстройством желудка Макдональд, у него насчитывалось тысяч тридцать. Шерер двинулся к реке Эч, где стояли австрияки, и там при Маньяно ему задали хорошей трёпки. Французы отступили, оставив гарнизоны в Пескьере и Мантуе. Но австрияки тогда сильно струхнули и преимуществом не воспользовались. Вся эта заварушка случилась ещё 25 марта, а Минчио они перешли только 3 апреля. На другой день в Валеджио бестрепетно прибыл Суворов, за ним подошли и они. Их двинули к реке Киезе, там произошло разделение. Часть осталась воевать французские гарнизоны, они же, переправившись через Адду, подошли к тому самому Лекко с опротестованными хлебопекарнями. Небольшой городишко в Северной Италии, подле которого и расположился побитый австрийцами Шерер, а именно левый фланг его армии. Они тогда вдвоём преследовали передовые войска неприятеля; когда подошли к Лекко, там уже засел французский отряд, обступил и начал перекидывать через их головы скомканную бумажку, чем дольше это длилось, тем глубже в обоих укоренялась обида. Они и держали-то в голове без малого три тысячи, но разом, ни на секунду не усомнившись в командире, пошли в атаку и заставили французов отступить и скрываться в близлежащих высотах. Это был нахрап, знали б лягушатники, как их мало, так только из одного стыда встали бы насмерть. Вскоре так и получилось, и они резко перешли в наступление, грозя им ещё и обходом с тыла, но тут подоспело подкрепление…

— Передай своему Багратиону, чтобы летел на свет, — рыкнул ему в лицо пьяный мужик, уже в круговороте и огнях.

— Куда ж ещё он мог полететь, на тьму что ли? Во дают партизаны, уже и до посмертия им дело есть. Ну а нам, уважаемые радиослушатели, есть дело даже до раздавленного шиной червя, даже до опечатки на передовице «Религиозного вестника», мы ведь собираемся у радиоприёмников, или у чего вы там собираетесь? у водонапорной башни, у пирамиды, у причала, откуда паром возит вас и ваши тачки на Атлантиду? с устройствами в ушах, на которые непостижимым мне образом передаётся то, что я имею честь доносить не просто так, мы развиваем общественную кампанию по искоренению трам-там-там и возвращению парам-пам-пам, мы едины и принимаем в свои ряды всех, кто наконец прозрел, обнаружив портновскую булавку в воротнике крестильной рубашки, которую уже собирался надеть на крещаемого парня или девчонку; что бы сказал на это Бог-отец? что бы сказал на это папа Римский, а? А протопоп Аввакум что бы на это сказал?

Встретиться так, как предполагалось, разумеется, не вышло.

Какие признаки социального макиавеллизма узрел он в бытовом блоке? Во-первых, так поздно, когда самое время не бросаться в глаза, в обоих проёмах капонира был оставлен ток, ярящий спирали. Не то даже, чтобы свечка, очистить луковицу, или керосиновая лампа, пролистать «Усвятских шлемоносцев», а ядовитый электрический удар, для которого надо невесть сколько тиранить машину. Во-вторых, сам он куда-то девался, это следовало из отсутствия пса, всегда выскакивавшего из конуры и лаявшего. Он впопыхах оставил бункер, бросив светить дорогое и неоднозначно трактуемое электричество, при условии, что в координатах объекта окажется чин, обладающий полномочиями его толковать, их так сейчас раздувают, что это едва ли не выигрыш в лотерею жизни. Ну не беда ли его заставила?

Снег усилился. Он уже устилал панцирь хвои тонким сударием, хватало, чтобы попробовать считать следы. Проходя мимо будки, И. было разуверился в этом, но всё же кряхтя присел. Потом неторопливо вошёл, сбил эрекцию рубильнику и в свете керосинки стал осматриваться внутри. О поспешности ухода сообщала опрокинутая на пол жестяная кружка в обрамлении вывалившейся заварки и коричневой лужицы. Чай был почти допит, когда размеренный вечер его сошёл с пути. Таким старикам, как они, самое то не совать свой нос со сферосомами на дне под пледом и грезить о былом, отдавая себе отчёт, что основные этапы в их судьбе, для каждого лично — отрезки времени геологической истории, позади, отвоевали своё. Ещё можно днём незлобиво посиживать на солнце, следя за дымами из фасадных газоотводов не ниже 50 метров с выложенными кирпичом годами постройки, но не более. А для них, вот как есть в голове, так и есть, все эти многоуровневые вместилища Фиатов и Побед, а также болидов, застроенные ленточными фундаментами волости, никогда не мёртвые экраны на колоннах, собак нельзя выгуливать ни во дворе, ни в парке, весь мир сжался до изнанки линз в сплошных лорнетах, есть всё нарастающие доминанты оккупации, и если кто-то смирился, то не он, не он и не он. Может, это и маразм, может, детские игры, но вдруг о них заговорят? Вдруг?

На войне он хотел пойти в следователи и ловить диверсантов, однако это была всего лишь мечта, возникающая однажды у любого, столь ничтожная в компарировании со всем прочим и даже с нынешними заходамикакого-то осмотра на месте в средневековом бункере, в котором у следователя-от-бога, умеющего строить умозаключения по виду убранства и не нацеленного на социалистическую собственность, дым бы пошёл из ушей, ведь энтропия здесь если не пестовалась с самого открытия, то не истреблялась. У порога стояли незнакомые башмаки, какие он не стал бы покупать себе в лес, впрочем, в город тоже. Отворил створки одёжного шкафа. Так и есть, длинное кашемировое пальто, под ним на тех же деревянных плечах костюм в полоску и галстук с унитазами.

Ветеран поднял чашку, стал искать, чем вытереть, за окном раздался короткий лай, заскрипела тяжёлая стальная дверь в отгороженной недавно передней.

— Перенос автономии невозможен, а? Ну так он и пойдёт, травма детства, везде мерещатся закрытые территории.

— Иерусалим Петрович, а ты здесь как?

— Вот в гости к тебе выбрался, а тут у тебя какая-то кутерьма.

— Это ещё не она, — вставил сектант.

— Да ты побойся Бога, а именно Яхве, куда он полезет? Ему сто лет, он своё уже отлазил за таких, как ты, — сквозь зубы, не оборачиваясь процедил егерь.

— Да мне по хую.

— Молодой человек, я вынужден настоятельно требовать от вас избрать другой тон, — выпрямляя спину. Заманивал, прикидывался тем, кем он его и счёл.

— Если требовать, то уж настоятельно. Я, флаги наших отцов, что-то ещё, для какого-то хрена слова, просто время такое, да и струны эти уже завились и истекли канифолью.

Насколько он умел понимать современные коленца диалекта, последнее означало, что у диктатора расшатаны нервы. Он извлек из-за пазухи старинный длинноствольный пистолет с толстым барабаном и стал поводить им на разные предметы.

— Так, а вот и новую пачку писем подвезли, хотя у меня и из прошлых партий отложено прилично. Не занимает много времени, как можно было бы подумать. Бери с фашистскими печатями (уже запутался, что там какая значит) — не ошибёшься. Хотя недавно тут вскрыл от одного-другого недовольного, узнал о себе много нового, например, что у меня «в брюхе под завязку бактерий», что «не берёт трубки от кредиторов», «половину своего украл у других», «торговал орденами и медалями вразнос», «подкаблучник и трансвестит», «зимой снега не допросишься», «не крестится, выходя из Храма Божия», «всегда с расстёгнутой ширинкой», «сидел экспертом на реалити-шоу», «шпарил коммунякам под киношку», «мастурбировал, читая Набокова», «рассказывает о себе только хорошее», «сдаётся мне, он бреет не только подмышки», «не спонсирует корм ни одном животному в зоопарке», «до сих пор не снял портрет Дзержинского в своей рубке», «спустил два наследства на ставках», «ходит на банкеты, только чтоб пожрать», «не скептик, но и не мистик», «в душе не ебёт, что Толстой тогда ещё не родился», «сгрыз все ногти на руках».

О, вот это поучительное.

Здравствуй, дорогая моя матушка, бью тебе (и салютую) хвостом. У меня всё хорошо. Сегодня я прибыл в дзот номер 13. Ты не смотри, что это несчастливое число, здесь очень даже хорошо, и, я чувствую, для меня оно станет удачным. Мои прошлые товарищи по монтажным классам крепко жмут мне руки. Ты, матушка, должна их всех помнить. Афанасьев Дима, Сулейманов Рашид, Оверченко Женя, Павлюк Сергей. Павлюк у нас за старшего. Он очень ловко управляется с пулемётом и учит нас всех. Тут у нас, как и тогда, до войны, можно сказать, открыты свои классы. Только вот мастерство мы постигаем другого толка. А главное, матушка, о чём спешу написать, это про награду за тот случай под Одессой, о котором я рассказывал тебе в прошлом письме. За него меня и ещё одиннадцать красноармейцев представили к правительственной награде. Ты теперь можешь на всех основаниях гордиться мною. Да уж, далёк оказался путь от лучшей в деревне краденой с выставки антоновки (я теперь часто её вспоминаю) до награды самого товарища Сталина и досадливого плевка самого товарища Курчатова.

Что-то вроде виденного мною на станции, позабыл уж её название, на ней я прятался, когда переправлялся в высокой траве к дзоту. Забыл.

Это новая память виновата, на курсах, обучающих, как нам ассимилироваться в социалистическом строе, пребывающем к тому же в состоянии войны, под градом жестокой критики учёного сообщества и бесконечных высмеиваний в массовой культуре, подробно освещался данный эффект, преподносимый лектором как наивысшая психическая функция, то есть психическая функция, пребывающая гораздо выше высшей психической функции, каковой и является, по его словам, память разумного существа в принципе. Новая память дана нам от предков, которые в то же время нашими предками не являются, не прямыми, во всяком случае, слишком много времени прошло, сейчас всё, что от них осталось, находят в основном в позднемеловых отложениях или каких-нибудь там сланцах, ну то есть останки тех, кто нашими прямыми предками не является, но новая память, теперь основополагающая, в этом-то и ужас, и извращённое удовольствие определёнными ночами, когда знаки Зодиака на небосводе, опять-таки по словам лектора, «куют железо, пока горячо», вошла в нашу новую жизнь именно от них; мама, о чём ты говоришь, я иногда вспоминаю, как из моря, шатаясь, выходит огромное чудовище на ластах, и пасть его хоть и открыта, но никакого огня в глазах нет, в них только страх, шатается идя, потом шатается на одном месте и падает со всей своей высоты, это не твой буфет в охотничьем стиле и не заметённый ледяным дождём телеграфный столб со всей арматурой и гнездом лопнувших и сжавшихся в пружины проводов. Называется протозапечатление.

Ну ладно, пора закругляться. Вскоре меня ждут занятия с внутренним пулемётом. В двенадцатиперстной кишке формируется бубон из миоцитов, ото всего отстаёт и держит другие, затыкая горлышко, в трахее всё обостряется, малейшие тяги подвластны неполноценному ещё, но принципиально новому сознанию, хочется идти на четырёх лапах, забыть их семантическую попарную разбивку, грызть, что потвёрже, чтобы унять зуд в недрах зубных каналов, который гораздо сильнее полового, какое-то византийское либидо, связанное с самоокислением метательного заряда внутри, трахаешь, что движется, пулей, а она часть тебя, с которой расстаёшься без оглядки на регенерацию, это формирует эмоциональный фон в поры атаки. Сзади и правее почти всегда стоит Ванников с биноклем, а мог бы Троцкий, мы его вспоминаем добрым словом на подсознательном уровне, такая молитва с поправкой на соцреализм и искусственный рукав эволюции, как инициатора нашей программы. Говорят, он мечтал, чтобы его пара таких, как я, охраняла или хоть послали убить, а все потом сломали бы голову, что это за объект застрял в мозолистом теле и из чего он выпущен. Начавшие перевариваться пули я выкакиваю.

Мы, уж будь уверена, вскоре разобьём эту фашистскую кодлу и заживём, как и прежде, счастливо. Я непременно женюсь, и ты станешь нянчить внуков, если естественный отбор будет милостив, как ты всегда мне и говорила.

Люблю тебя, матушка, это правда написал я, да, здесь так пишут, твой сын, Александр.

— Так, где я там в прошлый раз остановился? А, вот мне подсказывают, что своего героя уже известно каких моральных качеств комментатор оставил на столько-то эфиров в лесу, совершенно разбитого.

Он одиноко брёл, ночь близилась к концу, весь его отряд там, позади, ровно позади, лежал пьяный вдрызг, а он отчего-то не смог забыться. Думал про всякое, про покойного друга, про Отечество, про эту войну и роль в ней закулисных фигур и человеческих множеств, которые, на первый взгляд, были полками и дивизиями, но, в то же время, определение высших или даже низших тактических соединений этим людям в его сознании просто не шло. У лягушатников это просто заградительный тариф, а у нас кости теперь не собрать. Там за Березиной сколотилась великая армия, а у нас Эстляндский полк не может уразуметь, где его дислокация. О нет, здесь не глубинные причины — два императора прекратили переписку, а один к тому же вечно чешет пуп, и от этого ему не спится; оба подсчитали своих единорогов и винтовальные ружья в арсенале за спальней и поняли, что назрела необходимость отправить разведку. Линия Вильно-Динабург-Несвиж-Бобруйск-Полонное-Киев — теперь объезжаемый взад-вперед цейхгауз Александра, злоупотребления вдоль неё узакониваются уже не столь повально. И хоть бы этот коротышка собирался после разгрома освободить из рабства крестьян или ещё что доброе, так нет же, чает за ляхов, а с таким сюда лучше не соваться.

Подполковник решил повернуть влево к болоту, у края совершенно занесённому, с ветровыми тенями. Вдруг справа мелькнул свет, он не поверил, остановился и хорошенько протёр глаза. Свет, как будто свеча в лампе висела в воздухе, то и дело блуждая, вверх, малость вниз, словно жадный читатель ночью прокрался в собрание взять книгу, а те расставлены по жанрам, а не в алфавитном порядке, что за чертовщина? Он окончательно протрезвел, выбирая наст покрепче, медленно двинулся к явлению. Вскоре открылся просвет, пока ещё невозможно было понять; чтоб подступиться ближе, перенёс вес ещё осторожнее, в пяти саженях лёг на живот и пополз, не обращая внимания на забивавшийся за пазуху снег, путавший волосы на груди. На краю поляны замер, немилосердно сжав позвонки у основания черепа, упираясь подбородком в кулак, им в другой кулак, вгляделся в уже совсем близкий источник. Сноп выхватил из тьмы сперва бородатое лицо, потом, отстранившись, приблизился к гладкой полукруглой детали.

Когда окончательно рассвело, не отрывая взгляда от его ясных глаз, он встал, полусогнутый отряхнулся и пошёл навстречу, он, также держа его взгляд, стал пятиться, он ускорил наступление, он ударился спиной в шпангоут, он обтёк его и оказался внутри, он провалился в снег, оступился, остов наскочил на него, он шарахнулся, потерял взгляд, он уже был с другой стороны, замер, вновь установив зрительный контакт, вошёл в судно и начал перемещаться внутри, разводя руками воздух перед собой, будто двигаясь вплавь, но он шёл, он набрал полные щёки воздуха, присел, потом встал, попятился, перебирая рёбра, сделал два скачка, он плюхнулся на задницу, почувствовал охватывающий его азарт, сердце стучало, оно у него было большое и доброе, он встал на линию частокола, схватился левой за ребро и повис наружу, тот — симметрично внутрь, он внутрь, тот наружу, расстояние больше не сокращалось, если один вис, вис и второй, сделал разворот спиной вперёд, один, другой, упал почти перед ним, на спине стал отползать, он схватил за сапог и потянул на себя, пытался сопротивляться, по нему приближался к лицу, оба уже пыхтели от натуги.

— Утро доброе.

— Доброе утро.

— Погодка прелесть.

— Вынужден не вполне согласиться.

— На самом деле, дорогие радиослушатели, их не так уж и много, тех, кто действительно против нашей кампании, она же у нас словно дисконтинуум в анализе — ожерелья на шеях религий, а уж никак не пéтли.

Перспектива приключения придала ветерану сил, хотя он бывал и в более густых переделках. Последним, иногда склоняя к покорности, тыча в спину дулом, шёл капо или, может, он был продюсер. Егерь отводил ветви фонарём на шесте, он старался наступать на его тень, не поднимать головы, контролировать взглядом тропу и не сбиваться. Так можно было сэкономить силы. Сектант позади иногда бормотал нечто бессвязное, ругательство перетекало в молитву, та в советы высшим силам, в зависимости от того, принадлежность к какому направлению ему не претила, если он вообще пытался сохранить свой гомеостаз. Даже доживши до ста тринадцати лет, он слышал, как тот то и дело скрёб голову, и всегда это слышал. Он там не славу стяжал, этот застенчивый паренёк, разве только что пошёл на войну, когда мог сесть в обоз на Урал, а вон оно что вышло. Среди отвесных ручьёв, где до краёв летучей рыбы, среди мха и подснежников, ледник потёк по скале, и она теперь скользкая, в горизонтальной впадине опалины по своду, и страшно даже представить, группа с каким оснащением здесь ночевала, прячась в ущельях до того уже нашпигованных дулами и растяжками, он выбивался в люди, кое-что осознав об этом, стоя за елью, пристав плечом в драном кителе к смоле. Мальчишка в нём должен был умереть, так он и умер на рассвете какого-то там дня, не дожидаясь первой мясорубки, что его, отчасти, спасло.

Они подошли вплотную, отчётливо стали видны очертания, окружённые редкими центрами желвачных систем. Свет фонаря усилился и пронзал всё, выявляя на пути толики азота с примесью странной пыли, словно из космоса. Старики, — один в третьем возрасте, другой в четвёртом, он успел побывать за жизнь и варваром, и христианином, на пороге сенильной деменции, а может, притворялся с начала третьего тысячелетия, следуя лишь своему чувству юмора, усыпляя внимание, кроме того, ощущая его к себе… так и просится на язык, что все кругом него почти всегда должны устыдиться, ведь верного и достодолжного шага невозможно совершить, невозможно объять этот исторический столп и его делания, — стали взбираться к порогу. Следом за подобной растратой сил логично последовала гиподинамия, наверное, он задремлет в передней пещеры, и если там пол под наклоном, то он за ним погонится, но такой, как он, никогда не остановится, вряд ли когда.

— Несмотря на относительно малый срок, прошедший с начала этой нашей новой бодрости отказывающихся от такой духовной пищи, подводим очередные итоги. «Спасибо за культуру — сомнительный вклад. А теперь пиздуй на полку, где мифы стоят» натянуто на пантографах более семидесяти трамваев в Орле, Липецке, Тамбове и Белгороде. «Секты — яд, береги ребят» на соответствующем фоне, где девочку удерживают за косу от опрометчивого шага, на мониторах в маршрутных такси самого крупного перевозчика Черноземья. «Хорошо, что меня воспитала мама, а не какой-нибудь там служитель храма!» самолёты ДРАО Ригидус-авиа пишут по воскресеньям в небе над пятью областями ЦФО. «Руки прочь от системы моно, мракобес! Не дадим в обиду научный прогресс!» значится красными буквами на шести прогулочных лайнерах Московского водного пароходства. «Сектантская свора — антисанитарии опора», «В сердце ножик — я безбожник. Бью открыто — арианитов», «Режим церквей — режим цепей», «Вера во многих сразу вредна, вреднее, чем если бы санинспекция была осуществлена», «Думаете, у вас на истину монополия? Не стать вам умнее Вуковара Анатолия», «Изобличено ими предателя имя», «Держать пост так же бессмысленно, как и валюты рост», «Выкиньте сахар из вашей шипучки — разоблачайте сектантские штучки», «Женщина! Откуси наложнику, отсоси безбожнику!», «Если встретил в гастрономе звероящера, благодари сектанта, твою душу ловящего» на листовках, распространяемых в сочетании с бесплатными презервативами, бесплатными патронташами пакетиков с шампунем для волос, бесплатными одноразовыми гостиничными сланцами и бесплатными билетами на фильм «Андрей Рублев», идущий сейчас в дружественной сети кинотеатров в рамках некоей загадочной ретроспективы.

Кто перед ним, дворянин или крестьянин, пока невозможно было понять. Судя по бороде, вроде и не голубых кровей, но осанка, породистый нос и открытый твёрдый взгляд, какого не бывает у крепостных. Теперь досада брала за эту сцену, которую вполне понять и оценить могли бы только скифы. Немного извиняли обстоятельства, хохот французского генерала над укрытой снегом пшеницей…

— N’êtes-Vous pas français [314]?

— Non. Mais Vous… Vous m’avez pris pour un français [315]?

— Dans le noir, même un dragoon ivre endormi sur un affût peut être pris pour Jesus Christ [316].

— Mais Vous avez raison. Mois, je me trompais aussi comme ça [317].

— Et de toute façon, que faitez-Vous ici, dans ce fourré [318]?

— Voyez-Vous, je suis tombé sur et… ah! Je dois avouer que j’ai l’honneur de vivre à proximité [319].

— Vous avez l’honneur de vivre [320]?

— Si vous voulez bien marcher jusqu’à moi, on en parlera. Je vois que vous êtes un militaire [321].

Определённо не француз, думал он, идя рядом, то и дело оглядываясь на медленно сливавшиеся с деревьями шпангоуты. Он представился графом не то Толстым, не то Толстовым, пробормотал имя чрезвычайно впроброс, он решил именовать его про себя просто граф или просто оригинал. Дорóгой сообщил, что не прохлаждается от безделья или прячется от войны, нет. Иессеев уже понял, что имеет дело с субъектом нехарактерного склада, решил до поры принимать его причуды как должное.

Граф и его пещера развивались с разным периодом дозревания, но с таким расчётом, чтобы оказаться в поре исконного состояния, оно же абсолютное, одновременно. Оба они в каком-то смысле являлись реликвариями, но не так просто расстающимися со своим добром, а там, что ни возьми, материал для диссертаций, паразитировать и ещё раз паразитировать. Он долго не мог понять, к чему его тянет, просто к отшельничеству или в определённое место? Приходилось часами созерцать, начинало мерещиться какое-то чуть менее чёрное отверстие на чуть более чёрном фоне; вроде не оно, там, скорее всего, что-то должно было происходить и до него. Намоленное далёким от литературы, но к ней возвращающим, место с особой обстановкой, первобытной и в то же время оснащённой, в первую очередь стенами, в которых бы у него пошло…

Оказавшись в своём владении, он зажёг свечу в канделябре, потом другую, третью. Здесь имелся самодельный стол, грубо оструганный, заваленный письмами, книгами, рукописями, на первой странице пачки сшитых листов он мельком прочёл — «Первый рейхъ. Драма въ пяти дѣйствiяхъ». Хозяин поставил на тумбу канделябр и учтиво предложил сесть на топчан. Он внимательно рассматривал обстановку, с горечью заключая, что организовано здесь всё куда успешней, чем у него в отряде, подчинено цели заботы о её означающем.

— Êtes-vous allé plus loin [322]?

— Un telle question me fait nerveux. Laissez-moi m’en abstenir [323].

— S’il Vous plaît [324].

— C’est un peu embarrassant, je ne vous connais pas beaucoup… — он не знал, куда себя деть и с чего начать, что вообще говорить и на какую область взаимодействия обратить свою инициативу, закреплённую за ним как за хозяином. — Laissez-moi… En un mot, tiens-le, pendant que j›essaye de faire du thé [325], — граф сделал единственное, что показалось ему логичным с точки зрения оправдания всего этого. Отошёл и незаметно покосился, читает ли.

Порханье егерей обеспечивало отступление правого фланга. В середине действие позабытых ударников Тушина, успевшего запалить Голлабрунн, остановило нототрем. Они тушили пожар, распаляемый ветром, и давали время для отступления. Отход центра через балку свершался без шума и скорым порядком, однако рои, отлетая, не путались командами. Но горю предался левый фланг. Состоявший из подроев Гусарского, Подольского и Павлоградского, он был атакован и обойдён превосходными силами лягушек под начальством герцога де Монтебелло и окончательно расстроен. Тогда Аландский остров послал Жеркова к генералу левого фланга с приказанием немедленного отступления.

Жерков с позёрством, достойным лишь какого-нибудь парада во время мира, не отнимая руки от фуражки, тронул лошадь и, всё наддавая ей шпорами, поскакал. Но едва только он отъехал от Аландского острова, как силы изменили ему. Вся бравада испарилась, и нашёл на Жеркова непреодолимый страх перед местом, где могло быть опасно для жизни. Он не мог ехать туда.

Прибыв к роям левого фланга, он не поехал вперёд, где громыхала стрельба, а принялся за отыскивание генерала и начальников там, где их, мужественных людей, не могло быть. Оттого приказание не было передано.

Командование левым флангом принадлежало по всему старшинству командиру того самого архироя, который представлялся в эрцгерцогстве Верхняя Австрия Циклопу и в котором служил солдатом Долохов. Командование же крайнего левого фланга было предназначено командиру Павлоградского полка, где служил Ростов, по причине чего произошло скверное недоразумение. Оба начальника были сильно раздражены друг против друга, и в тот самый час, как на правом фланге давно уже шло дело и гады уже начали наступление, оба начальника, стоя друг против друга, издавали сильнейший писк, имевший цель оскорбления неприятеля. Рои же их, как кавалерийский, так и пехотный, весьма мало были приготовлены к предстоящему им делу. Комары этих роев, от солдатни до генералитета, не ждали схватки и спокойно занимались делами мирными и обиходными: питанием лошадей — в кавалерии, собиранием дров — в пехоте.

— Есть он, однако, старше моего в чине, — пищал немец, гусарский полковник, краснея и обращаясь к подъехавшему адъютанту, — представляй его делать, что он хочет. Я свои гусары не могу жертвать. Трубач, отступление!

Но дело встало к спеху. Канонада и стрельба, сливаясь, гремели справа и в центре, и лягушачьи капоты стрелков герцога де Монтебелло перепрыгивали уже плотину мельницы и строились на этой стороне в двух ружейных выстрелах. Пехотный полковник вздрагивающей нервной походкой подошёл к лошади и, влезши на неё и сделавшись тут чересчур уж прямым и высоким, чинно, выдерживая смелость и под канонадой, поехал к павлоградскому командиру. Роевые командиры съехались с вынужденными учтивыми поклонами и со скрываемой злобою в сердцах.

— Опять-таки, полковник, — заговорил генерал, — не могу я, однако, оставить половину людей в лесу. Я вас прошу, я вас прошу, — для пущей убедительности повторил и выделил последнее слово он, — занять позицию и приготовиться к атаке.

— А вас прошу, — отвечал немецкий полковник, — не мешивайтся не своё дело. Коли бы вы был кавалерист…

— Я не кавалерист, но я русский генерал, и ежели вам это неизвестно…

Ночь в то время года в Солькурске и окрестностях стояла почти астрономическая, размывала терминатор, едва ли угадывалось наличие атмосферы. А в плотных шаровых скоплениях, как говорили в новостях, в сферах диаметром 175 световых лет, куда помещалось 150 000 звёзд, она вообще отсутствовала. Брехня. Пропаганда.

— А тебе второй зачем нужен был, для страховки?

— Если честно, время потянуть хотел.

Ветеран обернулся, в последний раз посмотрел на ожидавшего внизу продюсера, его взгляд вдруг замер. Сощурившись, вернулся, склонившись над лежавшим у входа скальным осколком.

— Посвети-ка.

До того уйдя внутрь, он возвратился, приблизил фонарь, доведённый почти до неонового свет керосина выхватил из тьмы медную ручку, торчавшую из середины, он нечто произнёс, они на него не смотрели, спустился к подножию, катионы в нём уже были на исходе, и вскоре могли начаться обмороки, отошёл подальше, почти поравнявшись с электрическим столбом, линия уходила вглубь леса, обвисшая, но жизнеспособная, посмотрел на освещённые лампой очертания — словно Африка и Карибский бассейн, конечно, не идеально, но это время виновато — ничего совершенного, кроме катакомб и госампира, с учётом сколов и наростов, по трём отрезкам и общим размерам, по длительности соединения меди с атмосферной серой, всё совпадало. Он помалкивал, пытаясь разобраться самостоятельно, через несколько мгновений неестественно хмыкнул, не оборачиваясь, пошёл к пещере, всё ещё растерянный, устало посмотрел ему в спину, он никогда не понимал охотников, это ведь теперь уже не добытчики, а нелюди, проклятые изверги, да ну, лучше вообще ни о чём таком не думать, не вспоминать, а если не видел, то не представлять себе глаза животного, пусть ещё не загнанного, а только срывающегося с места, в них уже всё нехорошо и отражается человек, какой он есть, во всей красе фактора.

Если бы его намерения не совпадали с тем, к чему их склоняли, с убогим приключением, которое, возможно, удастся вытянуть в полноценную элегию, освещающую последний путь последнего участника последней мировой войны, дело разрешилось бы значительно раньше. Среди пособников этих событий не было никого, кто мог бы подчиниться давлению под страхом смерти. Его пистолет, таким образом, являлся этаким первичным размещением информации о возможностях, но и уже тогда его номинальный вес и востребованность не совпадали. Как Аристотель считал софизмы «натаскиванием», так и он воспринимал потуги управлять им, даже посредством судьбы егеря, годившегося в сыновья и небезразличного ему, как не более чем намеренную фальсификацию материального мира со всеми его идеальными продуктами, такими как сапоги, шнурки, фляга, расчёска, чёрствый зефир, на которые он рассчитывал.

— Дорогие радиослушатели, перевалили ли мы экватор, спрашиваете вы? Да мы никогда его не перевалим; как вы сами-то думаете, перевалит ли когда-нибудь экватор экватор?; перевалит ли когда-нибудь экватор вулканическая деятельность?; перевалит ли его когда-нибудь обращение к дореформенной орфографии?; удар Апеннинского полуострова по Сицилии?; продолжительность неверного представления о механике мира? Вот и здесь так же. Эпистол у нас в подсумках завались, можем читать хоть до второго пришествия синих макарон или таракана-крестоносца, или кто там сейчас на вершине рейтинга по верующим? Ну вот, скажем.

Тамара, я люблю тебя, и открытый мною континент я назвал «Тамара». Тамара, ты бывала на Тамаре? Думается мне, вряд ли.

Конечно, следовало бы по всем законам мужской чести оставить это признание до нашей личной встречи, но боюсь, не скоро она произойдёт, а я больше не могу ждать и вынужден теперь открыть тебе свою душу. Тамара, я люблю тебя. Как легко пишутся эти слова. Теперь. А первый раз написались с трудом, потому что после Тамары я был несколько не в себе и позабыл, как пользоваться биромом. Но, как мне кажется, готов повторять их множество раз. Люблю, люблю, люблю, люблю… Люблю тебя, и как, дурак этакий, не решался признаться тогда, когда был мир и ничего могущего помешать нашему счастью не приходилось расследовать.

У вас в Ленинграде теперь жуткий холод, а у нас вроде как поздняя осень, хотя уже и февраль. Мог бы смотаться к вам, но подобное явление вызовет страх, такой, знаешь, инверсионный след не только от полёта, но и от дрожи людской. Снег идёт очень робкий, за ночь тает и новый ложится на листву и мятую гусеницами танков траву, а я не могу думать ни о чём другом, кроме как о порученном мне деле.

Я, Тамара, живу здесь хорошо, нас кормят и поят, даже чай даётся с двумя ложками сахара. Но, правда, только на ужин. Утренний пустой, из отжатой заварки. Режим у нас не такой строгий, и Андрюшка Севастьянов ночью даже умудряется сбегать в деревню, под которой мы стоим. Писать об этом можно, потому что цензура наших писем не проверяет, слишком далеко она, эта цензура, и слишком тупа, чтоб разобрать придуманный мною шифр.

Я прошлой ночью тоже покинул расположение, но ты, любимая, не беспокойся. Я верен тебе и душой, и телом, просто охота было свершить справедливость. Успокойся, речь не идёт ни о какой социалистической собственности, просто мне как художнику обрыдло подчиняться распорядку. И знала бы ты, по какому делу меня теперь таскают по военным прокуратурам как свидетеля, который всякий момент может перейти в разряд вдохновителя. После открытия Тамары я отчего-то многих вдохновляю, и против меня сложился стереотип, который может перерасти в суждение, что я вдохновил Гитлера. Да я к этому готов, во мне бурлит новая жизнь, разложусь я не раньше, чем через миллион лет, но выпущу на свет такое, от чего человечеству придётся переезжать совсем уж глобально, и никто, разумеется, сразу не поймёт, что это на пользу. Но я же во сне никогда не ходил, да и тогда щипал себя многократно, что наутро вся столь любимая тобою кожа, из которой мы после моей смерти мечтали сделать обложку для моего романа, который принесёт гармонию во все страны и будет переведён на большее количество языков, нежели теперь балакают, вся в зелени от гематом, но к тому времени, полагаю, затянется. Я никому ничего первее тебя, и прокурорские щёлкают вокруг зубами, но я же люблю не их.

Эта лестница, о которой я писал в прошлый раз, я уверен, у тебя как перед глазами встала. Обитающие по Роне и Соне галльские племена сегусиавов организовали в точке слияния двух этих рек эмпорий, а за тем и оппидум Лугдун, в том родился Эгидий, римский полководец, породивший римского полководца Сиагрия, тот разделил земли между Сеной и Луарой, и вымежевалась Нейстрия, большую её часть получил Пипин Короткий и родил Карла, тот с определённого мига стал считаться великим и основал город Бремен, в нём родился Адольф Людериц, позже создавший германскую колонию в Африке, Отто Бисмарк отправил туда некоего Эрнста Геринга, там он всё переосмыслил, и у него родился сынишка Герман, ненавистный всем авиатор, его самолёты бомбили Лондон, случайно уронили снаряд на Беркли… и в то же время Рено де Шатильон ограбил мусульманский караван, в котором ехала сестра Саладина, что в результате стало причиной Третьего крестового похода, во время него в Палестине основали Тевтонский орден, организация эта, осуществляя свою кипучую деятельность, в числе прочего помогла некоему Витовту во время гражданской войны в княжестве Литовском, впоследствии, сделавшись великим князем, он заключил с Исааком Борецким мирный договор, благодаря чему последний удержал место Новгородского посадника, потом Борецкий помог отравить Дмитрия Шемяку, что привело к воцарению на российском престоле Ивана Третьего, начиная с его правления и далее дьяки, сокращённо от diakonos (служитель), стали приобретать всё больший вес в правительственном аппарате, что и способствовало рождению в семье Сергея Матвеева сына Артамона, Артамон этот потом построил себе дом в Москве, и в нём царь Алексей Михайлович увидел Наталью Нарышкину, они поженились, родился сын Пётр, во время своего царствования учредивший Берг-коллегию, а та учредила город Сим, в этом-то городишке и родился впоследствии Игорь Курчатов, который через много лет создал концепцию мирного атома, откуда и растут ноги намерения англичан строить особую станцию с особой энергией, для чего они пока копили в бочках сардонический шакти, тот расплескался от взрыва геринговой бомбы, а в этот момент там как раз проходил я.

С нашей базы каждый день какой-нибудь конвой уходит за горизонт, прокуроры ходят вокруг меня стаями, но бессильны, ведь я не боюсь пыток и за день могу сделать всю работу трудового лагеря. Так что прорвёмся, Томка, прорвёмся.

Крепко обнимаю тебя и люблю безмерно и сильно, твой Коля.

— Так, уважаемые радиослушатели, я не понял, вы там что, поотключали себе все радиоточки? Отказались от услуг проводного вещания и радуетесь? Вот если бы мне в своё время предложили такую операцию, даже не знаю, да ещё и, допустим, положив нечто на другую чашу весов, даже не знаю… В общем, если бы мне сказали, Вадим, выбирай, или твоя радиоточка, или твоя простреленная почка! Вот о чём я говорю, когда говорю об археологии знания, неискажённости бытия, смешной, но собственной вере, а не зомбировании. Побольше силы воли, дорогие радиослушатели, и поменьше развешивайте свои снабжённые точками входа уши.

— Excusez-moi, qu’est-ce que vous avez, le prince Bagration s’ est appelé l’île Aland [326]?

— Oui… — радостно. — Mais Vous êtes sophistiqués [327].

— Je suis, pour ainsi dire, de première main… d’ailleurs [328]…

— Excusez-moi, j’ai bien compris, vous voulez dire la guerre de Suède? Êtes-vous un participant [329]?

— Donc disons… comprenez-vous [330]…

А он ухватист, этот граф, подумал Иессеев, в очередной раз пытаясь усмотреть в поведении доказательства того, что он шпион.

Тогда, в восемьсот девятом году, они каждый день выходили из палатки на самом краю Ботнического залива и лупили по льду палкой. Иногда за ночь появлялись следы, которых не было накануне, человеческие, а также каких-то громадных зверей, надо думать, волков, и ходили они вроде как рядом. Багратион не желал ничего замечать, а он думал об этом всё чаще. Испражнялись в лунки, член чёркал по выловленной шуге. Пустоши в сторону Финляндии оставались безлюдны, пологи хлопали на ветру, в треуголках тогда ходили вообще все, и такой человек не мог вызвать подозрения. Вдалеке виднелись острова и шхеры, их и высотами-то сложно было назвать. Вода, как им сказали, на севере текла почти пресная, Кнорринг что-то там на этом основывал, тактику, хотя стоял и не ноябрь, а март. Шведы копошились на той стороне, каждый вечер жгли костры, строили укрепления, тут и без Кнорринга ясно; заря, холод уже, кажется, никогда не отпустит, с Балтийского моря, с простора, дуло пронзительно, чтобы расшевелить военный аппарат, его, казалось, каждый день требовалось откалывать от тверди и переставлять. Дома на сваях, мели с деревьями, одинокие суда вмёрзли, и мачты застыли под углом. Ни за кого уже даже не хотелось мстить, и если бы не следы оборотней, то он уже давно саботировал бы эту кампанию.

— Si je comprends bien, vous écrivez sur la guerre Patriotique [331]?

Он странно на него посмотрел, но ничего не ответил.

— Ayez pitié, mais… — он запнулся, — est-ce vraiment votre Cyclope est… lui-même [332]…

— Oui, c’est Kutuzov lui-même [333].

— Mais pourqoi décrivez-Vous des régiments comme les essaims? Quels sont les soldats pour vous, des mouches [334]?

— Plutôt des moustiques [335].

— Des moustiques [336]?

— C’est le torrent nouveau littéraire [337].

— Comment donc comprendre cela [338]?

— Le surréalisme tel qu’il est [339].

— C’est-à-dire un réalisme déformé tel qu’il est [340]?

— Mais Vous êtes encore plus calé que moi, ma parole [341]!

— Hmm, en fait, on avait des livres dans notre maison [342].

— Il lui est difficile de donner des définitions claires, si vous ne recourez pas à une telle stupeur spécifique ou aux manifestes les plus radicaux. Il est nécessaire de s’attacher à l’intégrale verbale pour l’expliquer [343].

— S’il vous plaît, sinon l’armée russe ne me comprendra pas [344]…

— Ayez pitié, ayez pitié, il ne peut y avoir aucune insulte ici… — он замахал руками. — Je suis un écrivain et je le voie comme ça. Oui, même si je accrocherais notre empereur par ses jambières à l’envers et le connecter dans cette position avec un baiser avec Napoléon, je serais pardonné. Présenter l’excentrique comme une donnée, mais en même temps faire comprendre ce qui pourrait être discuté s’il n’y avait pas un tel virage. Comprenez-Vous [345]?

Иессеев посмотрел на него с неприязнью.

Разрази меня гром, думал он, какой-то Беккет, Ионеско, то ли он ещё под псих-блицкригом, то ли весь поголовно нынешний контингент младше шестидесяти. Насколько он помнил, фашисты в своей пропаганде, той самой вздёрнутой из небытия гипертонии, каждую жертву изображали как последнюю и почти убедили мир, что нет выбора между фашизмом и коммунизмом, это ж надо было так извернуться. Хотя вот америкашкам такое продать сложнее, поди вклинься между сигаретами и моющим средством. Удар всегда, если, конечно, интригу плетут грамотно, наносился по интеллигенции, коя склоняема, мыслит, соображает, что есть график, не помешана на сексе, интересуется миром окрест. Через восемьдесят лет малость сменился курс, но не подход к плохой новости, каковую все желают распространить, сделав ещё внушительнее, в особенности русские, у них же ещё сочувствие до небес, вот, видимо, он весь этот посыл и проворонил, хотя и знал, что давить надо и после войны, ведь однажды это перейдёт в «до», также в соответствии с концепцией.

Стало уже совершенно очевидно, что разбойник, злоупотреблявший антибиотиками и анаболическими стероидами, то и дело направлявший многофункциональное устройство с объективом в их сторону, и сам боится пещеры, но он для себя уже всё решил и держался за это крепко. Он был подл и труслив, распространённый сейчас психотип, дар миру Зигмунда Фрейда, показавшего, что накрутке нет конца, можно толковать самый примитивный вид разума, сколько угодно расширяясь, это также разновидность пропаганды, ещё и сейчас не до конца дошедшей.

На стены здесь превосходно бы легла схема охоты или бегства от грозы, тоже в одну линию, не расширяясь и не делая горлышка. Ему по большей части было безразлично, и это ощущалось как-то странно упоительно, как будто он неуязвим. Ясно, что его конец близок, но надежда ещё осталась, а суперспособность уже проявилась. Ветеран поскрёб грудь через гимнастёрку, поставил лампу на пыльную столешницу.

— Это же секретное задание, это… реальное шоу.

Авигдор с сомнением покачал головой, он слишком хорошо знал подземелья… Неужели же они все, эти раздираемые любопытством литераторы, историки и мальчишки не чувствуют, идя вперёд, что тут прослеживается явная тенденция к предумышлению; дилетанты, не могущие отличить подходящую морфологию от удачной попытки зайти…

Он родился в Иордани в год триумфального выступления сборной Советского союза на Олимпийских играх в Кортина-д’Ампеццо, в семье, отсчитывавшей свою историю от первых шахтёров, строивших город. Один из его предков ввёл в употребление понятие «эоловые гроты». Спекуляции с частной собственностью давно вытеснили их семью из древнего квартала предков, и они жили в добровольном гетто в доме на шесть квартир, который раньше служил приёмной одного из сановников правителя крепости. Освобождение города в 1913-м году изменило многое, распространившийся на время оккупации индемнитет как-то незаметно воцарился надолго, всё вдруг сделалось публичным, даже то, что предполагало обнародование морального падения, словно это трудное время каким-то образом нивелировало носившееся над улицами безнравственное и циничное сверхъестественное существо Елисея. Всех пускали везде, в том числе в подземелья, так он и попал уже в двенадцать лет в подмастерья к трубоукладчику, который прикидывался пейзажистом, а сам занимался тем, что бурил в скалах странные, направленные на некую единую цель ходы, увязывая их весьма прихотливо не с чем-нибудь, а с самим небом. Либертарианская соборность полостей со вскрытой глоткой и небес. Днями напролёт они долбили отверстия для закладки динамита, вечером взрывали и ложились спать в мешки на узких террасах, сначала естественного происхождения, с видом на этот тварный мир, который не так давно в очередной раз отстояли у утраты, потом на глубоких, созданных ими же с таким трудом и уроном для здоровья, но всё равно открытых. Если Европа всегда была мастерской алхимика этого мира, то Иордань — осадком на перегонном кубе, а они — призмой, привлекающей и немного преломляющей свет перед очередным мытьём в проточной воде.

— Время выхода в эфир застало меня за сортировкой писем — пихаю все немецкие в ранец, а остальные расшвыриваю мысками при ходьбе (иногда много курю и расхаживаю по студии и прилегающим помещениям). Много думаю о вас, дорогие радиослушатели, как вы до такого дошли, почему позвали именно меня спасать ситуацию и каким образом именно я могу её спасти? Что ещё могу сделать или что начать делать по-другому, ведь человеческая жизнь отвечает завершённым состояниям далеко не так, как это могло бы быть на иной колее развития и рутины. Так, решено, первое, что нужно, — это изобрести машину времени, отправиться в прошлое и убить Гитлера; второе — отправиться в прошлое и передать самому себе тетради с результатами матчей; третье — добиться закрепления в космополитическом законодательстве понятия «Facade tattoo», они могут быть разные: звезда, месяц, свастика, глаз, крест, подъёмный кран, вагонетка, что-то, пока не заметное, не применимое, но перспективное с точки зрения текстового клише.

Зачитаю, пожалуй, вот это.

2 мая 1945 года.

И снова пишу я вам, мои дорогие. Всё время помню я ваше наставление — оправдать великое доверие своего народа, своей Родины. Палатка у меня сейчас такая (из четырнадцати плащей, а живу я один, угадайте, как так вышло?), что я свободно могу писать чернилами, и начинаю с вопроса: это было? И тут же отвечаю, не задумываясь: это было. Вы, видать, не в осведомлении, а мы уже идём победным маршем по Германии, враг бежит от нас, и скоро быть Победе. Идём через то, что называется «концентрационными зонами», выпишите себе это слово и, если кто-то спросит, было ли это письмо от меня, скажите «было» — подействует лучше контрастного душа.

Последний лагерь освобождали вместе с американцами, которые, в случае чего, под гнётом своей Конституции могут и сдрейфить подтвердить, если встанет вопрос, так уж себя зарекомендовали. Не стану приводить вам названия этого места, они довольно-таки похожи друг на друга, но если потом кто-то захочет проверить, то там ещё написано на стене «Солдат, Дахау не прости и зверю беспощадно мсти».

Я в расстрельной команде, подбиваю и ребят хоть раз попробовать, всегда без тени сожаления открываю огонь по так удобно выстроенным сотрудникам. Многих из них освобождённые заключённые убили голыми руками, а это о чём-то да говорит. Коменданты шлёпают себя сами, пока божьи каратели ещё не ворвались в кабинет. Надеюсь, это было. Вчера свиту СС, женщин, вели участвовать в погребении, я видел их на фоне коричневых стен с белыми открытыми окнами, так вот, лица их мало того, что были антиинтеллектуальны, так ещё и в глазах читался страх. Гора очков, ну трупы само собой, освобождённые выходят из ворот колонной, вот уж кто действительно после смены, на парапете между двух пропускных башен флаги и растяжки с пропагандой на польском «Эспаньолас антифашистас». Чинуши, не нюхавшие соли, стоят там в шляпах и при усах, в бежевых лоснящихся плащах, машут, бедняги внизу и сейчас все в полосатом, с винкелями, которые считывают и пытливо всматриваются им в лица только посвящённые. У четверти ноги отрезаны по колено, идут на колодках, а сзади медленно ползёт танк, весь перед затянут цепями, что ни мгновенье, снимают шапки и машут, их можно понять, да, мои дорогие? Забросали рельсы мисками, простились со знакомыми, лежащими сзади в смёрзшихся штабелях, откуда-то появились попы в хитонах и с портфелями, они уже что-то поют, кого-то соблазняют, неужто считают их окрепшими или дееспособными? а все канавы для трупов вырыты по одному стандарту, страшно сказать, фабрика до мелочей, Стикс с поднимающимися со дна круглыми пилами на шарнирных механизмах.

Молю, уловите некий контраст рутины выше и фейерверка ниже. Один лагерь соседствовал с одноимённым городом. В нём мы собрали, сколько смогли, немцев, оказавшихся, учителей, врачей, библиотекарей, парикмахеров, в основном там, конечно, остались женщины. Громко так спросили, распалённые уже сколько недель, а что ж вы не писали в Красный крест? Пепел из крематориев всё это время стоял над городом облаком, оседал на шляпы, и его никак нельзя былопринять за перегоревший в Фау этанол. У меня на глазах негласно и скоропалительно, когда работающий продукт важнее исчерпывающей документации, когда готовность к изменениям важнее следования первоначальному плану, а люди и взаимодействие важнее процессов и инструментов, образовывался орден «Это было». В двух квартирах нашли табакерки и веер из человеческих костей, всех повели смотреть. Женщины сразу стали падать, явив совершенное неприятие размытой индивидуальности конечностей, не понимая, кто это — ни маскулинны, ни феминны, какие-то андрогины рейха. Солдаты толкали таких ближе, да и всех, к кучам тел, и не могу сказать, что не швыряли туда, не тыкали носами в печи, женщины рыдали уже, закрывали глаза, а им открывали насильно. Однако несколько выносили виды лагеря вполне стойко. Одна из них сама, без понуканий, вышла вперёд, двинулась, нагнулась, посмотрела, приблизив к глазам лорнет на золотой ручке, тронула носком ботинка, только собралась смешаться с прочими, как раздался выстрел, и эта тварь, нелепо взмахнув руками, очки закувыркались в воздухе, упала замертво с маслиной в положенном месте, а я бы пристроил ещё дюжину ей в пизду.

— …слоганы: «Где истинный свет, там меня нет» наносится специальной краской через трафарет на бока слонов в дикой природе; «Веди рамс чётко, херня эти чётки» на катамаранах, приписанных к десяти определённым пляжам Филиппинского моря; «Разминку перед Пасхой выполняй с опаской» электронной бегущей строкой на таких сооружениях, как Лувр, Останкинская башня, Ворота Сахары, Дом Пашкова и Бранденбургские ворота. «Создавать в картотеке мыслей мигрень — это вам не нарезаться в Блумов день» предлагается бесплатно набить любым шрифтом и стилем на любой части тела в тату-салонах Берлина, Будапешта, Индианаполиса, штат Индиана, Подгорицы и Москвы. «Вчера на съезде атеистов пришлось заслушать коммунистов, но был и жрец из Сатангаза, чтоб срисовать всех вместе сразу» и «Ставя дизы Носферату, берёшь за яйца Утрату» неделю пускали бегущей строкой среди других новостей на солькурском телеканале «Сейм-4» во время вечерних выпусков. «Я безбожник, а ты говна художник» официально безработные, в основном из катакомбных семей, сложили из самих себя под окнами Дома советов на Красной площади Солькурска; идут репетиции по складыванию данного лозунга в шестнадцати городах России и двадцати пяти городах мира.

— Прошу, выйдем на воздух, — воскликнул граф, — здесь мне неможется.

Иессеев оторвался от рукописи, с удивлением посмотрел на него, но подчинился, ему немоглось уже несколько месяцев, а от прочитанного стало только хуже.

Они вышли в позднее утро, солнце было ещё низко, и тени деревьев с той стороны ложились прямо на них столбами. На лапах образовались снежные навесы, в разветвлениях белые V, зверьё всю ночь сновало в обе стороны перед пещерой. Пустота, пробег молекул газа и кислорода, мгновенное ими насыщение; искры от каждой топографической точки покрова, казалось, что сейчас поднимутся в унисон и поплывут к горизонту, срезая стволы без усилия; в некоторых квадратах обзора чаща выражалась ярче, там тьма сгущалась сразу на месте входа, вне зависимости от рассвета с доступного им угла; сморщенная рябина, как кровь под ангельской скуфьёй, редко где коричневая поросль, будыли, дудки, пустотелы, морковник, полынь, их следы рядом. По ним они возвратились к остову.

— Не находите ли вы в этом чего-то сюрреалистичного? — спросил он, лишь только чтобы что-то сказать.

— В корабле?

— Bon sang, en sa présence même ici. Où avez-vous vu cela, pour que là où vous n’allez pas dans n’importe quel siècle, les bottes étaient dispersés partout? Et ce n’est pas Pétersbourg, ni Cronstadt [346].

— Фи.

Конюшня в классе лицея, начало семестра, кое-что выигрывается в сцене топота рабочих во время урока французского и их кокетливой болтовни с бывшей гувернанткой, но, но, но… расписание уроков согласовывается с выгоном лошадей, оболтусы рвут листы из ученических тетрадей и собирают в них обронённый в коридорах навоз по повинности, конюх бьёт в морду учителю фехтования, в миги экзаменов они размётывают общество табуном, кроша красно-белую плитку пола, из конторы народного просвещения интересуются, когда можно будет взять на баланс пару крестьянских детей, кругом флигеля Екатерининского дворца протоптан ипподром с приподнятыми виражами, Джакомо Кваренги, ведутист и почётный muratore a vortice [347], ходит, зажав пальцами нос, без парика вовсе, конь-вожак цокает копытом, когда ему вздумается, и все замирают в бытовых позах, торговец в голландской шляпе подле обоза, Пушкин с бодуна над столом для умывания, пожухшая роза на комоде, Кюхельбекер на срамной вазе с выпученными глазами, Сильверий Броглио предлагает Данзасу сменять мальтийский крест на бутыль портвейна и протягивает его в платке, в окна то и дело просовываются части от карет, родители лицеистов поливают морковь на окнах… в одной версии вокруг приписанной к лицею конюшни начинает вращаться целый мир, а в другой преподаётся набор именно бытовых положений.

— Mais nous sommes avec Vous dans la stupeur, nous sommes perplexes, comme si le soleil avait commencé à attirer la lumière. Donc, avec le navire, c’est maladroit [348].

Ему бы давно замолчать, дав шанс собеседнику, либо вовсе, его построение угнетало уже даже сам остов, который, в свою очередь, очень менял мысли в этой части леса. Неожиданно Юсуп Маркович вспомнил об оставленных в биваке товарищах, как видно, уже хватившихся его и выславших отряды.

Неизменно следуя правилам, парадигме «так положено», видя весь этот скандал и мысленный обыск, он только рукой махнул и возвратился к начатому, что, как ни посмотри, было хищно, ну или жестоко. Там, снаружи, под сенью леса, при всей незамысловатости ходов продюсер не оставлял им шансов не идти, пробиться, бежать по снегу и хвое, согнувшись в окаменелой пояснице, ловить или пропускать заряд; теперешняя стрельба-то прихотлива, могут шприцем, могут невидимыми чернилами, красным перцем, зелёнкой, фосфорной краской. Что делать, воин принимает удар близкой ему философией так, чтобы только под конец в полной мере осознать свой опыт и подбрасываемые варианты бытия, отталкивающегося исключительно от военных действий. Масштабнее той войны в середине века пока не случалось, потому-то он и был достоин показательного вознесения, а то многие уже стали забывать, не то что верить.

С ножом дело пошло быстрее, он втиснул его между боковой стенкой и заслонкой, стал двигать как рычагом, также спереди, ящик поддался, вскоре он смог поместить в щель пальцы. Попросил придержать стол, чтоб тот не ехал вслед за вектором тяги, потянул, с громким скрипом ящик вышел до половины. Запустил руку по локоть и выудил на свет содержимое — перетянутую чёрной аптекарской резинкой пачку перфокарт, странно, очень давно он обнаружил нечто похожее у себя в почтовом ящике. Спрятал в карман, поставил лампу на то же место, только в правую тумбу. Со вторым справился скорее, крепко задумался. Не может такого быть, но, кажется, это предназначено не им, вряд ли им, никакой связи. Выходит, это не их последнее путешествие в сердце тьмы? При чём тут очередная сектантская дрянь? Боги, а их крикуны какие-нибудь асбургские богоборцы, на хуй, то же самое, всё равно что криптокатары, апокрифисты, эсхатуманы, антитринитарии, квазитринитарии, игумнодогматы, раскольные соборы, троицисты, монсегюры, клюнийские богомудры, асфирийские богумилы, мнофортинские ересисты, преаргенты, фифлопатарены…

— Сегодня немного поговорим про состояние субъекта. И то, и то во множественном числе. Какие они в условиях повального следования высосанным из пальца в порыве вдохновения моделям, в условиях совершенной духовной децентрализации, когда разнять дерущихся детей — это плохо, а присоединиться к ссущему под твой балкон чем-то синим космологическому студиозусу — хорошо? Но ведь право на свободу во всех смыслах, да, и на свободу в выборе верить или не верить, сколь бы кощунственным вам, некоторым из моих дорогих радиослушателей, это ни показалось, не может основываться на столь убогом фундаменте. Так вот, я со всей ответственностью могу заявить, что освобождённых от иллюзий людей в ходе кампании стало больше и становится в арифметической, пока, прогрессии. Отрицающие земных представителей духовных учреждений освобождаются от власти их рабов, словно натуральные числа от власти естественного возникновения. Сосед приходит к соседу и зовёт на мессу в ангар реализуемого на торгах подшипникового завода излить душу среди стальной отработки в вагонетках без колёс, а сосед шлёт соседа куда подальше, в жопу, вот только в чью, тут нельзя промахнуться, чтобы между соседями не вспыхнула вражда именно кровная, когда сосед идёт на соседа в том же смысле, что и гражданин на гражданина; в жопу Гения места ещё куда ни шло, в жопу Всевечного оккультиста также вполне приемлемо, как и в жопу, например, Принца Столаса (очевидно, покрытую перьями) или в жопу Пожирателя Гоэтии (предположительно со стрелкой, направленной в анус), но упаси Бог послать соседа в жопу какого-нибудь Короля сигильных апостолов или Кручинящегося демона-охотника.

Вот так, думайте о личном прогрессе, уважаемые радиослушатели, и не обязательно нестись к отрицанию институтов семимильными шагами, достаточно просто каждый день некоторое время посвящать анализу известных вам фактов, допустим, таких как нескрываемое богатство патронов иных церквей и скрываемая по мере сил бедность основной массы их прихожан.

Ну а мы продолжаем.

3 декабря 1944 года.

Любимая Галочка и дорогие родные, мама и сыночек!

Письма так долго не поступали от меня не потому, что я забыл про вас или наши бытовые дрязги ещё столь свежи в вашем покорном. На то есть иная причина. Строго говоря, я побывал в плену, слившемся для меня в два, физический и умственный. Во втором я боролся с желанием стать фашистом, которое неожиданно меня увлекло. Но папка сбежал и после прохождения всех необходимых процедур — после того, как доказал, что не переметнулся на их сторону и не хотел этого (этого-то я не хотел, но фашистом быть хотел и прекрасным фашистом), не заслан как шпион, — вновь отправлен в свою старую батарею и восстановлен в правах русского человека и солдата.

В плен я попал по халатности, Вася Перестроев удружил, я вам о нём уже писал. Это тот, который был очень невоздержан к питию и антиарийской пропаганде. Бог ему судья. Вся беда и на этот раз случилась из-за водки, а точнее спирта, который наши идиоты, как только из-за него случается драма, немедленно переименовывают в шнапс. Васёк, ещё наш Васёк, сидит, привалившись к корме «Зороастра» в самом сердце Фенносарматии. Чтоб запрокинуть голову в пилотке — отодвигается, совершенно не боится свалиться с пирса и быть раздавленным. Балтика ему мила, она уже под завязку фосгеном, адамситом, ипритом, Вася своими руками перестраивал экосистему и теперь переживает. Он и краном командовал, и швырял бомбы в четыре руки, и кричал в рацию, куда всем плыть. Время сейчас, говорят, тревожное, ну не знаю, не всё ли позади? не отголоски ли это активности? ещё не потерявшие инерцию шары событий и провокации оных, что-то из них деколонизация, что-то раскол мира на два лагеря, что-то исполняющиеся и сами по себе идеи А. Гитлера, например, что Хирохито больше не потомок Аматэрасу.

Но посвятить вас во все подробности я не имею права, потому как были мы в тот момент на задании и о характере его мне не позволяет написать данная присяга и вред, который я могу нанести Третьему рейху — он выставлен там в нелицеприятном свете.

Я и ещё двое, француз, который хотел стать американцем, и американец, который хотел стать красноармейцем, оказались заперты в трюме севшего на мель польского тральщика, а может, мы дрейфовали в туше кита, но лодка всё равно каждый раз нас находила. Сбежать представлялось едва ли возможным, никто не вынашивал плана стать, с учётом разлагающейся на дне начинки, очень мощной боевой, само собой, амфибией. Француз, жуткий упрямец, так и не назвал своего имени, зато сносно говорил по-каковски ни спроси. Он и сводил нас с американцем, оказавшимся славным парнем, переводчиком с древнегреческого. Он сам не имел склонности к разговорам, однако покорно переводил. Лингвистический вампир. В связи с неполучением гражданства он по сию пору был опечален дни напролёт, с не уходящей грустью в глазах. Лет около сорока, и знали мы про него только то, что он француз и что у него где-то там, в меже снятой оккупации, осталась семья. Это знание про его семью, сознаюсь честно, очень сильно помогало мне переживать плен. Я часто ставил себя на его место, а потом возвращался на собственное и понимал, что вы находитесь в относительной безопасности, фашисты вряд ли доберутся до вас, разве что колонну пленных поведут, а уж я, отвечая только за самого себя, как-нибудь выживу и вернусь, а один фашист затеряется и всё. Ещё очень сильно помогали разговоры с американцем. Для записи в Красную армию я посоветовал ему назваться Евгением.

Между тем, когда я пишу это, он уже объяснил, что нас троих собираются обучить в одной из диверсионных школ и забросить обратно, ну те самые инерции. Для того здесь и держат, ждут специалиста по таким делам. Чем-то мы трое приглянулись им. Учтите, меня такой способ поступления в фашисты не устраивал совершенно. В школе я мог узнать много способов, как причинить СССР больший вред, нежели по силам обыкновенному фашисту, а это не входило в мои планы.

Мы называли его Жаном, хотя я предлагал — Человек в железной маске. Он не возражал и отзывался в присущей ему меланхолической манере. Сгусток депрессии, я таких не люблю, но с тайной, таких я люблю.

Нет, всё-таки расскажу, знайте, что встречается самоотверженность и при дилеммах гражданства и его философии. Приобретение, оптация там, депортация ещё, может; другой вопрос, что надо мыслить шире, планировать на шаг дальше, сразу встраиваться в систему, вскакивать на должность, где твоя незаменимость бросится в глаза, превращать установку в ресурс, я вот и немецкого толком не знаю, а уже там настолько, что мне безразлично даже, кто кого победил. Биологическая раса и социальный миф о расе, подумать только, надо же так чутко реагировать на только лишь отзвук из-за завесы, в данном случае семантической, но для меня их до чёрта, я решил для себя бежать евгенических программ, такое предательство, я вообще-то здесь мечусь, родные мои, разрываюсь буквально, вы там готовьтесь, папка уже не тот, что прежде.

Сидим в трюме тральщика «Зигфрид», над нами немецкий офицер уже хрен пойми какой армии, все делают вид, что ничего не кончилось — смешно и грустно. Кормит нас дважды в день и дважды в день открывает крышку, чтоб мы посмотрели на небо и подышали свежим воздухом. Ах, как я хочу оказаться на его месте. Трюм, здесь нам повезло, имеет выходы в несколько помещений, и нужду мы справляем там, однако феторы всё равно добираются.

Предисловие совершенно необходимо, ведь из-за этого свойства — потребности писать и какать, всё и случилось. Как часто приходила лодка с едой, водой и прочим необходимым для нас и Клауса, мы не знали, однако она однажды не привезла ему бигудей, подтираться, что обнаружилось уже после. У француза с собой имелись страницы какой-то рукописи. Хранитель — вот какая у него была мотивация.

Ещё раз. Второй круг. Утром, в час неспокойного моря, он явился с автоматом и потребовал у Жана папку. У него вышла гигиеническая бумага, а от морской воды, которой он пытался ту подменить, на понятном месте возникло раздражение, такое, что он не мог даже нормально сидеть за обеденным столом в капитанской каюте. Жан не отдал, сказавши, что сам подотрётся ею, когда в Каскадных горах перед ним встанет вопрос, чем, рукописью или американским паспортом. Тогда надзиратель забрал его наверх. К своему стыду должен признаться, что фашист в моей душе завидовал и тогда, всё-таки этот натисоциализмус затягивает, меня и эта их ненависть к литературе весьма прельщает. Вниз бедняга был брошен уже мешком с переломанными костями, но творение осталось неприкосновенно.

На другой день он спустился сам, под дулом приковал нас наручниками к вентилям и начал обыск. Я с жадностью перенимал все его движения, как склонялась голова в шлеме с маркировкой Heers, надо думать, он тяжёлый и крепкий, как он ходил и хмурил брови, тупой как глобус, тубус для фильтров к противогазу бил в ляжку, подволакивал обе ноги, куртка М-35 нараспах, анус его и межножье сжигал жар, форменные брюки Steingrau уничтожали желание жить, в идею он уже не верил. Фиаско, надзиратель очень зол, несколько раз ударил Жана и нас с Евгением и убрался.

Весь следующий день он отсутствовал, как и свежий воздух, а от этого чрезвычайно путались мысли. Но мы были рады и тому, что давеча он соизволил снять с нас оковы, что, вообще-то, в очередной раз доказывало его профнепригодность.

Явился на третий, весь не в себе, в необычайной ярости, не думая ни о каких мерах, автомат болтался через плечо, как авоська, даже не направленный в нашу сторону, так и хотел крикнуть ему: прострели всем нам ноги, а потом уже приступай. Но он был одержим лишь одним желанием найти страницы и совместить их со своей поражённой промежностью, проклятый дристун.

Родился, небось, в 15-м году, сразу после «Атаки мертвецов», формировал ход своих мыслей и закладывал решимость в кайзеровской Германии, в Веймарской республике при Эберте уже пошаливал, но так, безыдейно, чуть не смотал в Африку, чуть не вступил в НСДАП, чуть не пошёл в рейхсвер, жал стоя на Баденской химической фабрике, мать уже не чаяла внуков в его двадцать пять, хоть бы не сел, прибился на верфь Lürssen, дядя похлопотал, до войны работал в Лимвердере, там, видимо, осознал всю прелесть приспособленчества, да и понятно уже, что в Берлине обосновались плотно, если воду не мутить с кем посильнее, то вообще навсегда, а они-то саму Германию хотят раскрутить на главенство, приуготовляются, таким можно послужить, словом, дерьмовый немец. Безалаберность его и сгубила, и дискредитировала в его лице весь пучок правых идеологий, но не сбила меня с Моего Пути.

Евгений, оказавшийся очень лихим человеком, едва сраный фашик повернулся спиной, набросился и, ударив его по голове, схватился за автомат, немец не выключился из борьбы, но американец тут же со всем и покончил, сметя в ведро очередную биографийку.

В тральщике мы сидели два месяца. Сейчас же со мною всё хорошо, несу службу в том же месте, где был до плена.

Галчонок, ещё прошу тебя сфотографироваться вместе с Серёжкой и свастикой и прислать мне карточку, а также, по возможности, карточку мамы в форме инструктора гитлерюгенда.

Целую вас всех и очень люблю.

Евгений Пантелеймонов.

— А между тем, уважаемые радиослушатели, кое-куда кое от кого поступили и жалобы, и не только на предмет личности вашего покорного слуги. Мы, оказывается, многих задели своим невинным и монотонным бубнежом, ставящим под сомнение справедливость текущего положения дел. Ну вот, например, некто Аглая С. прислала в соответствующий Комитет девяносто шесть обращений с практически одинаковым текстом: «Иегова Ослушник заповедовал нам бить своих, чтоб чужие боялись, а Флор и Лавр Окольносмотрящие — бить чужих, когда свои все сдохнут от побоев. Так вот, я как неполная жрица Бармалейской церкви на искусственном пару заявляю, что пятьсот шестьдесят ходящих подо мной послушников получат прямой приказ действовать, если радиовещание с полей атеистической кампании и радиовещание в принципе не будет прекращено». Или вот, любопытный образчик угрозы, которая не подлежит уголовному наказанию, потому что первое — для этого она должна вызывать в угрожаемом страх, опасение; второе — угрожающий должен обладать ресурсами для воплощения угрозы в жизнь; черница Примадонна из Клеточного скита в Отдел внешних связей Низкокровавого митрополичьего округа: «Передайте ему и всему коллективу, что, на свет они полетят или на тьму, везде будет ждать одиннадцатый легион ходячих мертвецов с самыми серьёзными намерениями». Или вот, какой-то джентльмен, пожелавший остаться инкогнито, публикует в газете «Реклама» следующие лозунги: «Хочешь остаться в загробной жизни без внимания? Тогда присоединяйся к атеистической кампании». «Хочешь, чтобы некого было в Ад за пивом послать? Тогда продолжай словам Вадима-проклятого кивать». «Хочешь, чтоб твоя кровь пошла в тлен, а не в начинку просвирок? Тогда продолжай слушать бред из невидимых дырок».

По команде ультразвуком русские восстали из земли, размётывая дёрн, побежали на врага, работая пустыми ладонями, не сжатыми, ускоряя все свои движения, с каменными лицами и полнящимися ненавистью глазами. Наблюдающим это французам всё сразу предстало монохромным. Преобладали оттенки сырой земли и замаранных травой синих уланских мундиров. Другой отряд появился из бора слева, приземлился на ноги перед товарищами и усилил волну. С места в карьер, ещё было слышно, как стволы со свистом разгибаются; кубические сажени азотно-кислородной смеси вдруг сделались полны партизан. Справа появился табун, одни вороные, будут топтать всё подряд, а если нет? а если их и не перестрелять, и почему до сих пор никто не стреляет? Оглядывались друг на друга, гренадёры на драгунов, устаёт ли их удивлять Россия? За двадцать шагов партизаны достали пузыри со схваченными бечёвкой горлами, швырнули в них, всё долетело, взорвалось, и стало понятно, что внутри нечто смрадное, по-маленькому напополам с по-большому, кони почуяли вонь и начали отворачивать.

После всего на своде неба, проглядывавшего сквозь лабиринты ветвей, зажигались талые, неверные звёзды. Вечерело, как, бывало, уютно вечерело при домах всех, кто задумался об этом тогда; у каждого имелся свой уголок в душе, куда ничто из теперешней жизни не допускалось. Партизанский бивак разбит в лесу, и это, кажется, уже пик их карьеры. Выйти в поле они не спешили, ожидая вестей о разворачивавшихся на военном поприще делах. В сторону Москвы, на Волоколамск и Звенигород отправили гонцов.

Он не двигался, не желал хоть частью вылезать из нагретого одеяла, коловшего шею, однако знал, что вскоре это произойдёт. Между двух казаков, поднятый в воздух, граф перебирал ногами, глядя на него с мольбой. Уже здесь, в сердце движения, шёл по его следам, интересно, как скоро он пустился в путь и как долго здесь кружил? Он ли ему говорил, что родственник Вадбольского или кого-то из отряда? С определённого часа, не так давно, всё как-то смешалось.

По приходу часовые доложили — неподалёку на северо-востоке замечен крестьянский отряд, шарящийся, самого худшего пошиба. Не одного ли поля ягоды с ними этот? Он начал сильно подозревать обман. С народной моцией у них сейчас вошли в силу серьёзные контры. В тяжкий для отечества час приходилось и на это лавирование отвлекаться. Нет, точно, их разведчик, только с большим мороком в голове, может, поэтому он к ним и прибился?

Крестьяне пытались добывать побольше фуража и убивать побольше кирасиров, это давно о них было выведено, но в последние месяцы кто-то нашептал им мысль о присвоении славы. Прошло совсем ничего, и она уже являлась для этих тёмных людей средоточием внимания на глубоко личных переживаниях со всеми вытекающими. Это же надо, провести тёмный пласт русской орды через психологически обоснованные ужасы, то бишь последствия бездействия, начав подбивать во здравие, но уйдя намного дальше в теории. И вот партизаны из военного блока и шайки народных масс, одинаково жертвующие собой против французов, были теперь не по одну сторону.

— Отставить, — он поднялся. — Qu'est-ce qui vous amène ici [349]? — устало, протягивая руки к костру.

— Je… j’ai vraiment besoin de parler à quelqu’un, et il y a un silence si pressant tout autour, la neige est si oppressante [350]…

Милая Нюка!

Первым делом торжественно сообщаю тебе, что скоро ты станешь женою старшего лейтенанта. Меня спустя сто двадцать четыре месяца после подвига представили к присвоению очередного воинского звания, после которого время течёт ещё медленнее, но всё равно неостановимо. Мы ещё можем их опередить, по той же причине, по какой конвертируемые процессы и приводят к неконвертируемым явлениям.

Вокруг давно кружили почтовые агенты, нарушали симметрию во времени и необратимость уже на уровне движений. Вот тебе когда привезли моё последнее письмо? Я с несколькими товарищами, говорящими растянуто, оказался отрезан от наших, и немцы, прочёсывая местность с овчарками, втягивающими настоящее дольше, чем оно длится, все как одна вымуштрованы на теории хаоса, окружили нас и захватили, вынужден признать, без боя.

Шли месяцы. Мы то тащились мимо домов с голыми стропилами, то сидели под скатом моста, держа ладони на затылке, потом по побережью, где галька забивалась в ботинки, по трамвайным путям, сзади и с боков непреходящая угроза, выходили с поднятыми руками из каменных зданий с выбитыми стёклами, иногда под ними появлялись лошади, лица заклеены лейкопластырями крест-накрест, верхние веки на скрепках, чтоб не заснуть на ходу, железные кресты бьются ниже воротников, часто встречались виселицы, на каждом мертвеце вывески с проникновенными инструкциями, под шапками мы все давно лишились волос. Те, кто наблюдал нас с разных точек, старели быстрее друг друга и нашего следа в пространстве. В германских городах колонну сопровождали женщины, бюргерши, надо думать, а то и тевтонки, лица в морщинах, всегда собранные, видимо, чувствовали скорое крушение, и не мы ли убивали их мужей и сыновей? бывало, шли в тумане по пояс, уже, кажется, что по орбите от вольных городов до Балтийского моря, сплошь ганзейская готика и крошево красного кирпича, каждый недробимый квант времени — для нас лёгкое покалывание, я имею в виду, что все они фиксировались, ежесекундная замена всех частиц соответствующими им античастицами, настилы через реки на связанных бочках из-под нефти, остовы танков с распущенными гусеницами, сваленные на пирсе, уже ржавые ЯкБ-12, рядом полуутопленный одномоторный истребитель в цвет неба, а волны куда темнее, железнодорожные мосты над расщелинами, тонны стали и разволочённых по перемещаемым архивам чертежей, канонерки на отмели с обледенелыми снастями, у фашистов на исподнем курицы пляшут на свастиках, входы в тоннели завешены растянутыми флагами союзников, треугольные валуны на братских могилах, где фамилии мелом, на нас появляются и исчезают армейские одеяла, наша колонна — это барицентр сдающего позиции рейха, статичный, неизменяемый блок, вечное настоящее время, аркообразное строение нёба взрывают верхнечелюстные бугры, экзостозы, появляются и исчезают брекет-системы, чего никто не может заметить, наша точка в созвездии Коленопреклонённого, задымлённые окраинные улицы, расстрелянные фасады с колоннами, на них треугольные порталы, на тех полустёршаяся латынь, на каждом знаке по три отверстия, свастика намалёвана где ни попадя, на боках всего, что в упадке, дыхание наше бело, лёгкие выстужены, во всей наготе, все агитации тела подавлены, это рационально, через брод вереница осевших по дверцы ещё в сороковом году шестьдесят четвёртых ГАЗов, очереди в загадочные землянки, из каждой выведено по семь-восемь труб, настил из трёх досок в грязи, бревно на высоте пояса, и девчушки занимаются балетом, стопы вывернуты, под руководством парня в картузе и с соломинкой в зубах, всё, больше ничего не помню.

Под вечер какого-то дня мы оказались у состава из четырёх теплушек, куда нас засовывали с май по август, а это ещё и не без ритуала, предварительного построения перед вагонами, перепересчёта, острожного даже в существующих условиях развязывания рук и записей цифр мелом на стене вагона: количество заключённых и календарное число посадки. Спали по очереди, еда передавалась через откидывающуюся дверцу в отъезжающей панели, пока она доходила до дальних едоков, то успевала испортиться. Очень страшно, дверь запломбирована проволокой во много оборотов, такую не разорвать, да она скорее истлеет.

На какой-то день снаружи началось дело. Крики, автоматные очереди, вагон распечатали, мы вывалились, но могли лишь недолго ползти. Пули кругом двигались очень медленно, как и тогда в лесу. Я залёг между колёсных пар. Вдруг передо мной начал приземляться подстреленный партизан, я потянул его за портупею. Он прижимал к груди папку, на которой проставили своих орлов все три Германии. Бежал, был ранен, в диаметре ста вёрст взрывались классические измерительные приборы, возрастала энтропия, Колмогоров в Москве делал пассы над региомонтановыми картами. Сперва прибился к партизанам, а потом и к нашим, хотя лиц я не узнаю, в момент встречи темно…

— «Я поел и полежал, ты поел и побежал» — азбукой Морзе оптические приборы для регулирования движения транспорта практически во всех европейских столицах и, сюрприз, в австралийской Канберре. «Рептилоиды не пройдут, пока здравомыслие безбожника тут» — брайлем на перилах большинства подземных переходов пока только Москвы, но готовятся нанести на перила ещё двенадцати городов мира. «Рекомендация полюбить врагов доносится из уст окровавленных снеговиков» — специальной краской, активирующейся от движения основания, нанесено на шлагбаумы практически во всех странах Южной Америки, за исключением Суринама, где с недавних пор шлагбаумы запрещены, но там, в качестве компенсации, разместили на хвостах всех имеющихся в стране вертолётов. «Но из сопла яркий свет доказал, что их там нет» — олимпийская команда по скейтбордингу Новой Зеландии нанесла на свои боевые кленовые. «Понятно для всякого, где дело строится, вредят одинаково: сектант и пропойца» — пароль на англоязычной раскладке от авторов и правообладателей, распространяющих код по копилефту. «Сектант — капиталистический петрушка, а безбожник — в руках самого себя игрушка» — размещено на водолазных костюмах ныряльщиков-ама японских префектур Тиба и Кагосима. «Кровь патриота стекает по штыку, а кровь сектанта дают слизать щенку» — ключевая метка после знака решётки у некоторых сообществ, в том числе двух самых крупных, участвующих в движении за права животных. «Скептик узнал, что проспорил щелбан, а сектант вдруг понял, что он еблан» — зашифровано трёхроторной «Энигмой» и в таком виде разослано в четыреста семнадцать газет по всему миру и напечатано в ста сорока шести из них с призывом к читателям о расшифровке.

Один день, конец августа, светлое время идёт на спад. Под берёзой на высоте стонет раненый герой, уже без признаков принадлежности к Рейнскому союзу, Варшавскому герцогству, Франции или России. У него картечь в желудке, в комке нервов, кожа на лице опалена, голова не покрыта. Действо на дюнах в абсолютной панораме многими верстами ниже, для него уже не более чем автоматическое движение. Досадно, что здесь оказался, а это, как ни крути, рост над самим собой, ведь ещё вчера он был горд и подстёгивал себя всякими патриотическими максимами, не ходил к костру, настраивался под открытым небом, под здешними созвездиями, и их привязывая к земле, но не видя самообольщения, своего вслед за всеобщим. Мимо проскакали уже все, кто можно — Горчаков, Иессеев, Карпов, Мюрат, Неверовский, Раевский, Жюно, Даву, Понятовский, Ней, Беннигсен, Багратион, Тучков, Дельзон, Дессе, Воронцов, Компан… Кунсткамера, на счёт него никто, само собой, даже не охнул, но смотрели сочувственно. Багратион на ходу швырнул флягу с коньяком, он подполз к ней и швырнул тому в спину.

Внизу гремела канонада, облака дыма до того пополнялись, что, кажется, от русских орудий он не рассеивался вовсе. Смутно виделись возникавшие над холмами головы либо в бинтах, либо под прихотливыми и редко когда повторявшимися уборами. Фронтальная атака, прорванный редут, вюртембергская пехота на подступах к флешам. Через лужи переброшены мостки, трупов уже покров, носильщики раненых спотыкаются и проклинают социологов, что были внутри этой операции ещё до её начала.

Форсируют Колочу между двух Смоленских дорог… кто? Ему неведомо. Сделал ли он своё дело? О да, причастившись сразу перед этим иного взгляда на мир и иных возможностей. Например, пришлось забыть имя и никогда не претендовать на другое, а это так заманчиво — выбирать самому после столь безапелляционной вивисекции, иными словами, оправданности.

За русских болеют их сограждане, чья земля попрана, это даёт ощутимое преимущество. Их не ударят сзади коромыслом и не пырнут вилами, если не будут одеваться как французы, не утащит в колодец старинное заклятие сродни песням ундин, выныривающих в смородиновых кустах над берегом, срывающих губами ягоды и исчезающих бесшумно.

Проклятый балаган никак не кончится, хоть его собственная жизнь к нему и привязана сейчас определённым образом. Скорей бы, думает он, скорей бы. Дробь в брюхе только так выглядит, кровавое пятно уже не расползается, и то, и другое — бутафория, алиби, отбивка любопытного взгляда. Пусть августа 26-го дня таковые в рядовой трагедии и маловероятны, но в этом-то и есть ваша ошибка, суки, генералы зассатые, отмеченные участники наполеоновских войн, да вы один большой анекдот об эсхатологии безо всякого только перехода в новое состояние и тем паче качественное.

Иессеев пребывал словно под гипнозом, убитый сочетанием слов, почти не повторявшихся, что, насколько он понимал, как раз для введения в транс было чрезвычайно нехарактерно. Сидел в сугробе под ольхой не в силах подняться, хоть уже и не чувствовал задницы, не чувствуя, однако, и этого. Граф ушёл вглубь стоянки, собирая вокруг себя всё большую массу его людей и проповедуя им нечто иное, не из своего сочинения. Попытался протянуть в ту сторону руку, чтобы кто-то помог подняться, хотел уже хотя бы простонать, но не смог, а его образ в их головах сейчас просто свинчивали, насаживая гроздья иных. Круг единомышленников перековывался в эллипсоид врагов, антипатичных тем только, что не заметят его, когда им можно будет разойтись уже после всего, сейчас.

В открывшейся пещере преобладал кубизм и палитра ренессансных картин на библейские сюжеты из самых мрачных. Подъём по воздуху из чёрных гротов с мертвецами, один страстотерпец тащит другого между скал по колено в водах… Однако здесь же намонтировано и стимпанка. Локти труб с датчиками давления, зубчатые колёса, винты с лопастями, кран-балки на фермах, от них цепи с крюками, противовесы, странная цепляющая гармония, словно распятый на кресте космонавт с опущенным забралом, тем самым обезличенный. На многих деталях пропечатана литера «D». Могло появиться что угодно, и всё пришлось бы к месту — роза из камня, механизм от башенных часов, теннисный корт, Иисус у подножия амфитеатра, стачка с щитом из разводных ключей и пневматических ножниц по металлу, сцена из Шекспира, сцена из Донна, выступающий на спуске атомной подлодки президент, Никола Тесла между двух искрящихся шаров на шестах, танк с вращающейся башней, дуло его — вихрь; совершенная декорация «Боги и механизмы», на фоне которой всё терялось и в то же время каким-то образом оттенялось. Оба дали увиденному разную оценку, но не полярную.

Кого они искали, лежал распятым на алтаре, прикованный железными хомутами. Над ним низко висела гладкая прямоугольная метопа с две дюжины фортепиано, которая легко уничтожила бы и слона, а не то что малодушного сектанта с атрофированным двигательным аппаратом. Цепи были впаяны в углы плиты, и перекрестье их терялось где-то во мраке свода, потом концами, пропущенными через блоки, крепилось к поясу «паладина». Чем больше он отдалялся, тем ближе делался потолок.

— Как думаешь, каково мне к концу жизни узреть торжество справедливости?

— Ну так уж и к концу… хотя, конечно, обстановочка та ещё… напоминает преддверие…

— Сейчас, сейчас, я пока слишком растерян, но… да, точно, открывается какое-то там дыхание.

— Вот и прибереги, когда будем бежать по тоннелю от ищущего ещё и ещё кислорода пламени.

Даже вот так, с перегибами судьбы, когда приходится не жить, а зигзагом ковылять к полуночи всякий день, из их числа, очевидно, быть выгодно. Сектанты с высоким положением все как один патологичны, поскольку забрались куда-то в их штормтрапе, урвали почестей в продвижении вроде как собственного оригинального взгляда, ну хоть практики, а на самом деле запутывания, запутывания и ещё раз запутывания бытия, когда возможна любая трактовка, когда вляпаться в подворотне к своему дуплексу в дерьмо клонированного мамонта и хорошо, и плохо; что их водят — на благо и рецидивистам, и держимордам с урядниками. Индексация эмеритуры в семь раз меньше инфляции — слава тебе Велиар Шуликон Трахоподобный, а могли бы насыпать денег, другими словами, немного расширить отдушину, и тогда, если пропускать такое допущение через гайдлайн пяти спиралей, гроб, а может, аминь всему, вся жизнь под откос; а с соседями уже и теперь никто не здоровается. Вдруг они из-за черты, разбросанных везде чаще, чем уточнения в сторонах света, мерцающей тьмы, которую можно оборачивать себе на беду, хорошо, что не на пользу; а если втёрся в доверие к кому-то из лоббистов с элативом, градусом, ординаром или апогеем, возможно, твоё движение, направленное из вместилища наружу, состоится в искусственном и, главное, из правильных источников свете, как фальшивое Солнце.

По хрен, кому это дойдёт, я здесь уже сто лет, все мои давно умерли, может, правнук-крановщик ещё трудится, ещё в партии, да я представляю, что ему наплели обо мне, ладно, это я сгущаю, но, видать, хоть то, что я сгинул без вести где-то на той стороне союза.

Нижеследующая фрагментарная запись воссияет в полновесном смысле, только если какой-нибудь идиот, как мне предчувствуется моим насосом из латуни, слишком долго продержит её над факелом, выискивая тайные смыслы, в результате чего будет утерян общий и единственный. Возможно, их посетит не такая уж скверная мысль придумать и домыслить за автора все перипетии натаскивания камикадзе и представить полную, но лживую картину, однако, к бабке не ходи, станут раздаваться такого рода концерты, мол, это оскорбит чьи-то чувства, даже если автор не выжил и не соотнёсся с адресатом, выясняя, то ли они получили, что он им предназначил.

Такая влажность, а эти будды пичкают меня железками всё больше, давая понять на своём, мол, я сам виноват, вывёртываюсь в способах, а как иначе, вы, желтопузые, если остаётся всё меньше плоти, телес моих бедных, что родила мать, ну и я, не будь дурак, начинаю уже примериваться к механике.

Я, надо думать, всё ещё в Мабалакате, на Лусоне, хотя редко могу покинуть бункер и вкусить этой адовой жары, здесь внизу также не кущи с падающим в руки манго и ананасами из вентиляции, а наверху ананасы в коллекторах есть. Тот паренёк, то есть хрыч, при котором я состою, хоть и не узкоглазый, но пашет на них и двигает дело, в японском, конечно, духе, что может многое изменить, а я навроде жертвенной модели, раз в два дня меня гоняют в учебный класс и демонстрируют, хотя даже я запомнил уже все тамошние рожи, так что ума не приложу, что этот хренов лектор им вкручивает обо мне. А Жорик всё толмачит и толмачит, то ему не так, это не эдак, его скоро казнят, так мне кажется, сочтя вредителем, америкашки уже давно на Филиппинах, а он что ни день выискивает трактовку слов, хотя Императорскому этому флоту давно уже пора начать ухать по авианосцам, как они хотят, не то будет поздно.

Сперва я выстрелил себе в сердце, когда уже мочи не стало жить в этой субэкваториальной муссонной кастрюле, так эти кулибины, а джапы в этом деле ох как волокут, вспороли меня и вставили тот хитросделанный эжекторец, а когда я, очухавшись после забытья, вспорол себе вены и сцеживал руду, пока не откинулся назад на подушку, вкачали в артерии какое-то масло, всандалив мне ещё несколько длящихся от пят до носа катетеров из латекса, загрузив их также.

Из ознакомительных целей я сживался с новым собой и ничего не делал, сопутствуя по тоннелям Георгию, что тогда, насколько я выведал, был на середине апологии. Да он её уже закончил вчёрную, но всё гнался за нюансами, думая, что только тогда, когда запись Коновалова перейдёт на японский слово в слово, это совсем уж сметёт рассудок лётчиков, и они точно не сделают в последний момент бочку.

Вообще-то здесь сплошь экзотика, если все дни не торчать под землёй, а так, заплыть, скажем, на пароходе. Вулканы есть, горная цепь, речка Кагаян, на которую все филиппинцы на этом острове, надо думать, молятся, что ни день снуют обезьяноеды и гарпии, а также кровавогрудые куриные голуби, поди разберись, кто жутче. Хотя, думаю, я-то всех переплюну.

Голова у меня теперь на телескопической платформе, латунной же, суки, любят всё жёлтое, нижняя челюсть ныне — домкрат. После того, как я вспорол себе брюхо и мне заменили кишки и желудок, надобность питаться по-человечески отпала, чавкать, чтоб всплыть глазами из бункера, мне не хватает коленец, а тут только биться головой о свод можно. Я так мыслю, это они меня таким образом отвлекают от воспоминаний о Халкин-Голе, что-то я там, полагаю, видел такого, чего нельзя раскрывать, хотя, с иной стороны, что ж тогда берегут? Японцы-то затейливые, их хрен поймёшь. Воевать они любят, если найдёт, да только силёнок маловато, вот и тогда мы их победили, пленные, помню, смотрели волком, а потом по сторонам, чем бы вскрыться. Но выводы делают и всегда пробуют новое, молодцы, может, ещё и этим я малость держусь, мыслью о прорыве.

Георгий иногда со мною откровенничает о своей жизни, я-то о своей и не заикаюсь. Он, видимо, думает, что я изначально был автоматом по подобию человека, с которого теперь сходит шкура, так вот, всё там у него было занятно, не без гоньбы властями предержащими, как он их называет, если не брешет. Вроде он там заговорщик, естественно, против царизма, во второй-то половине прошлого, но только слишком хитророждённый у них был путь всех подорвать, а именно изнутри мозг обывателя, словом, как, собственно, микадо и замыслил расправиться с америкашкиным флотом, только удлинив цепочку на звено-другое. Я тогда, само собой, ещё не родился, но план их мнесмешон, быть может, я не знаком с реалиями империи после Парижского трактата, да и вообще после отмены рабства, но разить царя «Алисой в волшебной стране» — это, я вам скажу, уровень, как ни посмотри. Он тогда переводил с английского Кэрролла, когда его угораздило своротить на японский, ума не приложу, так, по намёкам только соображаю, что он от гона Третьего отделения куда-то к Владивостоку и дёрнул, ну а там уже понятно. Как он примкнул к вражеской армии, вот вопрос, хотя, если он в этом регионе уже восемьдесят лет, то кто ему враг, тем паче что война-то с США, а мы им здесь не союзники, там, в Европе, надо думать, ещё не всё кончено.

Ладно, там генерал Макартур ворочается на выброшенных волной водорослях по наши души, спит и видит свои триумфы, я их как-то, не знаю как, отодвигаю, дед Гоша и вовсе приближает ему жопу, видимо, япошки, когда брали его переводить защитную речь, были не в осведомлении о старом фиаско этого революционера, да и сейчас нет, так глубоко кто отсюда может копнуть?

Череп себе прострелить я уже не могу, броня, но, как всё это в очередной раз надоест, подумываю шмальнуть через глазницу, может, напротив жерл моих они титан в обеих кристаллических модификациях и не вставили, там же всякие другие взаимосвязи.

Дело наше правое, я всегда недолюбливал Новый свет, так долго открывали свой второй фронт, сукины дети, пусть лучше желтопузые тут у себя спразднуют, а как они на СССР станут скалиться, я себя уж точно кончу, изыщу способ и, может, весь труд Жоры, пока ещё не тиражированный, с собой заберу, тогда они лётчиков херушки уговорят разбиваться. Всё просто, надо только знать систему. Зовут меня всё ещё Михаил Югов.

— За окном разыгралась метель, фонари светят совсем не так, как били они тьму в моё время. Да и тьма больше не является прибежищем того, что играет большую роль в выживании. В студии тихо, только обивка микрофона потрескивает от разрядов статического электричества. Через открытую дверь видны отблески новогодней гирлянды на лакированном паркете коридора. На свисающих со свода колонках пыль и следы пальцев, пробовавших её. В зеркалах с моего ракурса ничто не отражается. Кресло гостя через пульт от моего повёрнуто спинкой. Вязаная шапка, поверх которой я надеваю наушники, прицеплена на кактус, за жизнь которого в настоящее время ведётся борьба. Уборщица — мой компаньон по вечерам — уволилась. Клетчатая рубашка с всегда закатанными рукавами не на мне, не греет. Тихо. В проводах ничего нет, совсем ничего. Снег кончился. Тихо. Мы продолжаем нашу кампанию.

Подполковник был один, прочувствовал эти новые вводные, на которых предстояло строить стратегию, развивать движение и служить Отчизне. Все ушли, вон просека между стволами, теряется в ночи, теперь бивак на её конце, а дорога и близко не закончена. Вид сверху, огненный круг, и тёмная масса отдаляется от него, торя путь в сугробах, в их холмах, точь-в-точь обмороженные французы отступают на запад, но у его молодцов лица не такие синие, хотя сейчас он уже ручаться не может.

Порешить графа теперь его святая обязанность и одновременно светлая грусть, отчасти надежда, отчасти объяснение того, почему ему не сесть под липу и не заснуть вечным сном, при полном параде, отвязав и пустив коня по следу отряда, положившись на волны мороза, его особого универсума в лесу. Гонцы вернутся и найдут его, холодного и с добрым лицом, всё всем простившего.

На суках висели тулупы без рукавов, треуголки, которыми раньше прибивали к макушке пуховые платки, фляги, многие прострелены и с застывшими каплями на кромках отверстий, почти оторвавшимися, обмотки, будто здесь разделывали мумий, скифских, запаянных по особому рецепту, драные гусарские лосины, поляна опущена на уровень ниже наста, прилегающие участки прошиты шагами, на месте палаток купели, костры затухают один за другим, тьма надвигается сломить его, наддать ещё тоски, найти и себе, и ему применение… Он начнёт с его комнаты в пещере, погуляет внутри во славу русского оружия, а там поглядим, только б дождаться рассвета, красного на белом, теней от стволов столь агатовых, что он как будто будет ходить по шкуре гигантской и нездешней зебры, давно переставшей дышать.

Иессеев тяжело прибрёл к скале и увидел дозоры, ребята стояли на разных точках, высоких и низких, сияя кто гербом «Погоня», кто гвардейскими орлами на топорах, кто двуглавым с факелом и молниями, гренадками о трёх огнях, контролируя подступы. На него демонстративно никто не обратил внимания, в проёме сидел сам граф. Он сразу посмотрел с жалостью, о ничтожество, порывисто к нему сбежал, поднял руку, и они опять стали смотреть вдаль.

— Que leur avez-Vous dit [351]?

— Le même chose que Vous, mais Vous m’ecoutez trop inattentivement. Il est temps de regarder la vérité en face, lieutenant-colonel, Vous Vous êtes laissés trop emporter [352].

Однажды дом его родителей посетили полулегендарные братья Иессеевы, и каждый высказал нечто насчёт младенца, а один, вроде, дал рекомендацию, как его назвать. Они держались благожелательно и вряд ли подразумевали что-то кроме некоего своеобразного благословения. Когда он оказался в отряде норвежских партизан, то впервые подумал, что, кажется, сработало, взрослая жизнь начиналась не совсем уж банально. Прихотливые перемещения, где один из пунктов всегда нора, на собраниях одни бородатые мужики в своём, присваивается и считается казённое тоже, у всякого собственное видение исполнения и свой почерк. Рябой молчун из «Большевика Заполярья» не уходил из-под откоса без колёсной пары, от моста уходил, но страдал. Вообще тесная связь со шпалами и перевозками по тем, сама пространственная структура бытия диктовала им план, в затяжном и узком слабое место прослеживалось практически везде. Викинги почёсывали шапки, родина взывала к их смекалке и индифферентности и более ни к чему. Ходили слухи о пытках, гестапо дышало к ним неровно из своего тупика, но очевидцев не было, а потому не так слабела мотивация.

— Нет, нет, — егерь метнулся к нему, но сектант ударил ему в лицо кулаком, он упал, не имея сил тут же подняться.

Это понятно, ведь сложно представить, когда адепт того, что отделилось от основного и без того сырого направления и теперь противостояло ему, добиваясь ещё большей странности и подлости, мог бы допустить, чтобы конфидент ужаса, которому предназначена жертва, не получил её вовсе. Долго смотрел ему в глаза, потом махнул рукой, вассал разжал пальцы. Он умер молча, стараясь производить поменьше шума, как и жил, словно идущий по следу социалистической собственности барс. Ветеран ощупывал себя, пытаясь понять, как процесс повлиял на мощи, по-видимому, уже прах, который сейчас где? под его ладонями, тёплый и дряхлый? Скоро можно будет посмотреть на конструкцию в своде, не застрять бы в ней, не попасть в поле, которое наполовину держится электричеством, а наполовину религией, к какому, вероятно, он сейчас и влеком. Сунул руки в карманы брюк, во внутренние, затянул ремень на следующую дырку, приборов он уже лишился, прибавился какой-то орден в виде хаотичного наброса стальных нитей, сферы в сферах, объёмный и чем дальше, тем больше накаляющийся. Странно, вручать такое без соответствующей церемонии. Он точно всё ещё одинокий старик, о котором, однако, вспоминает весь мир? Вот прямо чувствовалось, сейчас со всех сторон его обступят парни в меховых парках и патронташах, все молодые, расскажут, что здесь и как, он опять ничего не поймёт, а скорее информация поступит к нему как-то универсально и универсальная же. Авигдор возле «саркофага» делался всё меньше, но панорама не теряла в чёткости, надо бы её запомнить как нечто, к чему будет необходимо возвращаться снова и снова, она пусть и странная, но человеческая. Из его жизни.

Здесь, насколько я понимаю, война ведётся передовым вооружением. Кроме того, раньше пересылаемая блажь проверялась в чёрных кабинетах, а теперь в светлых, но что тогда, что сейчас их читают сильно склонившиеся над столами люди. Я, кстати говоря, один из них, не переодевался даже, только спорол с кителя метеоритный дождь и разрез Млечного пути, материально выраженную замену близких мне предметов в процессе обмена информацией, пришпилив молнии и свастику, только потом сообразив, что таким образом принимаю чью-то сторону. Вот теперь разбираюсь, что за люди мои соратники, из нажитой практики ориентируясь на самое простое — кто на кого напал. Как бы далеко мы ни ушли в техническом прогрессе — здесь из практики я ориентируюсь на ситуацию, кто к кому прилетел, — но в настоящий момент у нас на планете всё то же самое, даже удивительно, не ментальные ли они гении, не гигантский ли квантовый компьютер Земля и вся эта иллюзия лишь для того только, чтобы, как здесь говорят, «подъебать» меня и превратить первый контакт в гротеск, это где соседствуют трагедия, юмор и бессмысленность, подведённая под некие всегда неизвестные основания.

Временны´е отрезки, видные мне, наверное, всё-таки лучше, поглощаются с задержками, шкалы настоящего переходят, смотря где какая ситуация с боями и сколько от каждого конкретного зависит. Была тут парочка битв, всё вообще запутавших, одна на танках, другая на личной стойкости, в обеих праздновали успех, то бишь танцевали на костях, мои противники. Здесь цель конфликта — только победа, не то, что у нас, всё делается для неё, с мыслями о ней, сторонам действительно хочется перетянуть одеяло на себя и чтобы это всё быстрее кончилось. Если в этом не хотят убедить лишь меня и если у них и впрямь такая мотивация, то это малость сбивает с толку, ведь тогда ненависть реальна, каково такое узнать? Нет, думаю, всё-таки это спектакль, и усиленно ищу доказательства.

Иду с дивизиями по слякоти, рядом тарахтят мотоциклы с колясками, у них пулемёты приварены на крышки, не знаю даже, что ещё написать из натуры, поскольку внешне всё точь-в-точь как у нас, сомневаюсь уже, кто к кому первый прилетел, чтобы так содрать пейзажи. В то же время нечто ускользает, подоплёка, что ли. Уровень проработки реплик очень высок, они прямо верят в то, что произносят, ориентация на обстановку на всей планете, а она для моих соратников дурна, они вроде того, что и сами не знают, как до такого докатились. Одни думают, ошибкой было нападать на самую большую территориальную единицу, другие — объявлять войну самой дальней из них, третьи — самой высококультурной, однако это уже категория относительная. Я осторожно поддакиваю, что не надо бы было бомбить Лондон, но это, похоже, звучит смешно. Никто не спрашивает, откуда я, из каких войск или города, странно, для придания этой афере правдоподобия стоило бы арестовать меня и пытать, подвергая сомнению как личность, но ничего подобного, списываю это на уныние из-за отступления по всем фронтам. Скоро будут брать Берлин, мероприятие масштабное для обеих коалиций, о нём все мысли. Не знаю, можно ли решиться выдавать абсолютно устаревшие технологии за нынешнюю фиксированную веху, но здесь так и делают, при том что по сценарию у них не было никаких фатальных для всего универсума конфликтов, царствующий вид не находился на грани вымирания, не рушилась «сеть порталов» и никто в Солнечной системе не застревал там, где его застала эта «жопа» в метафорическом смысле.

Склоняюсь уже к тому, чтобы мотнуть отсюда куда подальше, а потом сразу назад, сыграв на скорости и проверив, что они мне представят через эту пару сотен лет. Возможно, то, что будет в тот момент у нас, чего я знать не буду, но они мне представят, что там так, добивая или, напротив, капитулируя, давая знать, что по-иному здесь не живут. По-иному, чем как? Чем в пику рациональности, применению индукции-дедукции в шагах своей жизни, оглядки на историю, я вообще не представляю, что к такому привело. Марш, который изнутри сводится к монотону, переставил эту, переставил эту, на фоне часовен и флигелей с оторванными украшениями, грузовики в очереди с повозками, кони под коричневыми одеялами отдельно, с их фуражом вооружённая охрана, напрямик через заметённое поле, слышат взрыв вдалеке и сразу поднимают руки, у каждого за плечами гломеробласт грехов, награбленное и необходимое для жизни тянут коровы, проходим такие высокие кресты, деревянные, их скоро здесь не будет, перед ними овалы земли немного чернее прочей поверхности, на санях привязаны бочки, могильники разбомблённых Бантамов и ЗИСов, пейзажи нахватавшего по верхам апокалипсиса. Я, конечно, не лингвистический фантаст, хотя и стараюсь включать и относиться ко всему эфирно. Жду, когда подойдёт уполномоченный с чуть более хитрым взглядом, хотя б не мёртвым, и протянет руку, как здесь принято, щёлкнет пальцами, и этот занавес превосходящих саму реальность голограмм сдёрнет по окружности, схлопнется в Антарктиде, войдёт штора в штору и исчезнет.

Не подписываюсь, иным образом не называюсь, не говорю тёплых слов об адресатах, что я делаю с ними, когда и когда именно я это заканчиваю. В моих подошвах сопла, в скальпе накидывающийся пузырь, по этому меня сразу можно узнать среди здешних трупных покровов, если выйдет так, что этот сеанс связи слишком оригинален и потому последний.

[321] Если изволите, не угодно ли прогуляться до меня, заодно и обговорим. Вы, как я вижу, человек военный (фр.).

[320] Имеете честь проживать?! (фр.)

[319] Да вот, набрёл и… ах! Вообще же имею честь проживать неподалёку (фр.).

[318] И всё равно, что это вы делаете тут, в чаще? (фр.)

[317] А ведь действительно. Я так тоже обманывался (фр.).

[316] В темноте и пьяный драгун, уснувший на лафете, кажется Христом (фр.).

[315] Нет. А вы… вы приняли меня за француза? (фр.)

[314] Вы не француз? (фр.)

[331] Вы, как я понял, пишете об Отечественной войне? (фр.)

[330] Так скажем… понимаете ли… (фр.)

[329] Простите, верно ли я понял, вы имеете в виду Шведскую войну? Вы участник? (фр.)

[328] Я, так сказать, не понаслышке… впрочем… (фр.)

[327] Да. А вы искушены (фр.).

[326] Позвольте, это что же у вас, князь Багратион зовётся Аландским островом? (фр.)

[325] Несколько неловко, мы мало знакомы… Позвольте, я… Одним словом держите, я пока попробую заварить чай (фр.).

[324] Как угодно (фр.).

[323] Такой вопрос заставляет меня нервничать. Позвольте, я воздержусь (фр.).

[322] А глубже вы заходили? (фр.)

[341] Да вы ещё подкованней меня, ей-богу (фр.).

[340] То есть какой-то искажённый реализм как он есть? (фр.)

[339] Сюрреализм как он есть (фр.).

[338] Как это понимать? (фр.)

[337] Се новый ток в литературе (фр.).

[336] Комары? (фр.)

[335] Скорее комары (фр.).

[334] Почему полки у вас рои? Солдаты вам, что же, мухи? (фр.)

[333] Да, сам Кутузов (фр.).

[332] Помилуйте, но… неужели это у вас Циклопом… сам…(фр.)

[351] Что вы им сказали? (фр.)

[350] Я… мне так нужно с кем-то поговорить, а кругом столь давящая тишина, снег такой гнетущий… (фр.)

[349] Какими судьбами пожаловали? (фр.)

[348] Но мы-то с вами в ступоре, мы в недоумении, как будто солнце стало притягивать свет. Так что с кораблём это топорно (фр.).

[347] Вольный каменщик (итал.).

[346] Чёрт подери, да в самом его нахождении здесь. Где же это видано, чтоб, куда ни пойди в каком веке, везде валялись боты? А это и не Петербург, и не Кронштадт (фр.).

[345] Помилуйте, помилуйте, здесь никакого оскорбления усмотрено быть не может. Я же писатель, я так вижу. Да я хоть нашего императора могу подвесить за рейтузы вниз головой и соединить в таком положении поцелуем с Наполеоном, мне это простительно. Представление эксцентрики как данности, но при том давая понять, о чём могла бы идти речь, не будь такого поворота. Вы понимаете? (фр.)

[344] Уж сделайте милость, а то русская армия меня не поймёт… (фр.)

[343] Ему тяжело придать чёткие определения, если не прибегать к такой специфической одури либо к самым радикальным манифестам. Надобно прильнуть к словесному интегралу, чтобы объяснить (фр.).

[342] Хм, ну вообще-то у нас в доме водились книги (фр.).

[352] То же, что и вам, только вы очень невнимательно слушаете. Пора посмотреть правде в глаза, подполковник, вы заигрались (фр.).

Глава двадцатая

Фонематическое насыщение

Где-то там далеко в неопределённом направлении водород был сжат столь плотно, что соседние протоны не могли поменяться местами, а страдал от этого рядовой некоего безымянного пехотного полка, выполнявшего грязную работу за всю Антанту разом. Мгновение назад он как бы и не существовал, прямые лучи не отекали его.

Ротный квартирмейстер каким-то образом захватил власть над услугами, которые могли предоставить солдаты, связанными с рабочей силой. Он очень щепетильно относился к этому успеху и собеседовал каждого лично. Сейчас молча разглядывал его, хотя, казалось бы, живой отклик новобранца, пусть и прошедшего сумбурный и больше пугающий, нежели информативный инструктаж, должен был если не растрогать его, то подвигнуть на нечто отличное от обыкновенной волынки. Теодор не решился настаивать и спорить с владевшим более обширной информацией человеком. Как он понял, тот считал свой вопрос сентенцией с претензией на астрофизические начала и весьма ловкое смешение космогонии и космологии, кроме того, можно было предположить, что подобным словом он приветствует всякого отданного в его лапы, сразу давая понять, что в армии всё неоднозначно и как-то связано с сотворением мира.

Силясь не позабыть инструкции, он шёл по лагерю. Сложную сеть окопов подбили брёвнами, кое-где те выходили к обрыву. Поставили пару загадочного назначения изб под клёнами, на горизонте за ними виднелся лес. Пулемёты таскали по колеям, всегда имелся излишек касок и противогазов, снаряды лежали буквами «Х. В.», везде в разном исполнении, точки из консервных банок. Где-то вне видимости ржали кони, избранным раздали пробковые шлемы, мотки рабицы сцепились ошмётками, и над ними колдовали в три погибели. Дно окопа, вёдшего к штабу, выстелили плашками и чем ни попадя. Пока миски не свободны, мужики читали листки из дома. Иногда тут и там пробегали женщины в апостольниках.

Лето. Седоусые солдаты колют штыком мешки и тут же стреляют, чтобы сбросить тело, это мило их сердцу, к тому же все они пребывают под боевой психической травмой, могут то смеяться, то цепенеть, и делают это. Ветераны, чьи золотые годы пришлись на бои за Симоносеки и осаду Плевны, берут из луж спирт и фильтруют его на масках противогазов. Под тентами лежат сваленные в кучу ржавеющие помпы — раньше приходилось часто откачивать воду из окопов. В сторону фронта где-то далеко ветер двигает рулоны сена с суходольных лугов, настолько разнообразного состава, что формуле получения иприта до него далеко. Северное полушарие и они в том числе пребывают в поре благоденствия, скоро пожинать плоды, уже не нужно думать о том, что сеять, всё решено или решено за тебя. Некоторые птицы на ветках неотличимы от наливающихся прямо сейчас яблок. Другие сидят на грибах, пугаясь столь близкого присутствия планеты. Дубоносы кормят дубоносов из клюва в клюв, крепко вцепившись в мшистые ветви. Не избежать и боёв местного значения, по-видимому, не настолько принципиальных, почти без потерянных перьев и обрываемых, едва только со стороны стоянки донесутся залпы. Небо часто оказывается на пороге грозы, это очевидно по страшного вида тучам, в которые молниеносно превращаются облака восходящего скольжения, но дальше апокалиптических видов над линией горизонта, призванного, кажется, для иного, для надежды, для принципа диалогичности и поворота на лучшие мысли, по крайней мере, возвышенные, далёкие от угнетающих душу предметов, дело не идёт, а если бы и шло, это не могло пронять их, уже повидавших виды — спины врагов, разъярённые лица врагов, летящие в их сторону пули, распространяющиеся в их сторону маслянистые выделения, выпадающие в их сторону из оконных проёмов мешки с песком, теряющие равновесие в их сторону велосипеды с покрытыми толстым слоем грязи шинами, теряющего сознание в их сторону Уинстона Черчилля, испускающего в их сторону кишечные газы Николая II, бывало и что-то похлеще кишечных газов, лето же, взрывающиеся изнутри в их сторону стеклянные глаза противогазов и уже ушедший далеко за их спины упадок дисциплины — всё-таки лето.

Вдалеке посреди поля валялась сильно приплюснутая торба с немного распущенным шнуром, торчал жёсткий угол с ребристой маркой — чёрный пенни или Минин и Пожарский на благотворительность. Вдруг раз, и она начала вибрировать, потом метаться, будто в энергетическом пузыре. Он остановился. Полевая корреспонденция, без разницы какая, была так необходима людям, они материализовывали мысль о ней и вместе с той спурт. Если бы из Саратова не гасился гуж с Ростова, сумка полетела бы на Дон, если из Крыма, конечно, не перебьёт многодетная гвардия. Но на окраине луга, едва в подлеске, шло нешуточное трепетанье, почти кариорексис изнутри. Бумага, подумать только, мнётся, стыки пробиты грубой пряжей, здесь уже не уровень причаливающих гонцов и не церковь нуждается в обмене мыслями, это вечный стук внутри: доставить, доставить, доставить; а это значит достичь, добежать, дотянуть, продлить второе дыхание, найти силы не оглянуться на слетевший плащ. А там, в сердце страны, люди, защищаемые, «тыловики», почти ничего не знающие о тайлинах, только и жили мыслью о новом дне, когда принесут почту.

12, 6, 9, 12, 5, 4, 1, 3, это могли быть ячейки садка душ или координаты накрывшего треть Европы знамени, которое умоляют убрать из Люксембурга, или номера перфокарт в определённом собрании, или отметки на корешках книг, которые мерцают элизами в растровой графике.

За эти годы Т. (переехавший сразу после подавления восстания пятого года) привык жить в городе-крепости, странном, где в непосредственной близости к стенам до сих пор не образовалось жилой застройки, ничего не разрасталось. Зубы бойниц куда ни глянь на фоне сумерек и рассвета. Натужные придворные, сделавшиеся механическими куклами на старости лет, такие требования, что задницу не почесать, однако ходить можно в том, что есть, камзолов не выдают, как и рыбачьих сетей, странен сюзерен и странны интриги в доме его просто за круглой стеной, пристроенной к скалам.

— Размышляя над этим, возможен ли был исход, то есть верили ли вы лично, что способны… в случае абсолютного везения, разумеется, в случае, если бы всё причудливым образом наталкивало вас на разгадку, а если падающее удилище оставалось без внимания, то поднималось бы снова самостоятельно и падало вам на голову, так вот, верили ли вы, что однажды сможете утвердиться в каком-то мнении относительно этого?

Застывший в этот миг лицом к стене, Зоровавель обернулся.

— Не хватает восьмёрки и семёрки.

— Вряд ли я мог ожидать большего и от потревоженного блюдцем Готфрида Лейбница.

В дверь раздался негромкий стук, она тут же приотворилась, в щели ровно такой, чтобы пролезли плечи, показалась фигура карлика в высокой шляпе, скрывающей лицо, и чёрном плаще, как видно, из пинкертонов. З. отрицательно помотал головой, словно отказываясь поручать это дело иностранному агентству. Но, возможно, уже был близок к этому. У них, по слухам, иногда даже почтовые голуби с фотографиями формул гематрий разных культур сужали круги и теряли высоту, ожидая, пока клиент созреет. Он не уходил, срисовывал конкурента, подлец, верный прихвостень своего бюро, раскинувшего сети на трёх континентах, сообщавшего об этом на стезе между рекламой и репутацией. Имелся отчётливо читаемый намёк на подборку видов созданий, которых можно послать. Жуки подслушивают, кречеты подглядывают, гончие берут в кольцо, все увешаны медными трубками, в буклете агентства это называется модификацией. Ну а они — лицо конторы, исполнители, с которыми заказчики даже не хотят беседовать лично, всё через менеджеров, являющихся с картотеками на электрическом выезде, такой жути нагоняют. Не просто сделано всё возможное, а сама история повёрнута вспять на одном-двух этапах расследования, чтоб жена ублажала любовника не спиной к бреши в жалюзи, чтоб перед слежкой в лесу только что кончился снег и чтоб к мигу здесь и сейчас клиент подошёл с наименьшим жизненным опытом.

Однажды Т. слышал про головоломку, где сведенья были зашифрованы при помощи трезубца от какой-то там статуи, находящегося в частной коллекции истукана с острова Пасхи, дневника с невидимыми чернилами, «Искусства трагедии» Жана де ла Тая, Гентского умиротворения, гелиоцентрической системы Томаса Диггеса, чертежей Бернардинского костёла, обстоятельств занятия Болотниковым Калуги в 1606-м году и даты основания Мичуринска.

— Бумагу и перо мне, живо, — не отрывая взгляда от записи.

Он стал лихорадочно шарить по столу, Теофраст сам поднялся и подошёл, обмакнул в чернильницу и на газете, выше фотографии — Николай II с огромными усами смотрит на читателя, и здесь же сообщено «С нами Бог» — стал проводить лучи.

Часовой на стене патрулировал свой участок как в последний раз, держал наготове винтовку, смотрел по сторонам, глотал Вселенную. Этой ночью звёзды над Восточной Европой кристаллизовались в нечто более конкретное, нежели газовые шары. Их было столько, что, имей он возможность смотреть вверх, а не только вниз и по сторонам, проводил бы мысленные длины без ширины от точки к точке, пока не сообразил, в какой стороне его дом или не упал со стены, потеряв равновесие. Елисей признавал два вида мёртвых зон — те, в которых не видно наблюдателя, и те, в которых не видно наблюдаемого, он в своём правильном марше то и дело попадал в обе. Всё равно узкий деревянный настил, наведённый ими поверх изначального каменного валганга с целью одновременного усиленного, с одной стороны проходил впритык с разномастными брустверными элементами, а с другой нависал над сетью внутренних дворов, вблизи стены больше напоминавших колодцы. В одном из таких сейчас спали несколько по разным причинам утративших возможность нести вахту караульных. На них он тоже посматривал, а один раз прямо засмотрелся. Ступени для пушек теперь под настилом, он выше пушек в любой момент времени. Вертикаль леса в зависимости от зоны, из которой осуществлялось патрулирование, то, кажется, приближалась к разделу камня с травой, то отдалялась. Дежурство не лимитировалось по времени, он ходил здесь уже долго. Настроение хуже некуда, вряд ли это возможно изменить — слишком много было совершено ошибок. Тварный мир — вместилище бездны распутств и психических изъянов, претворяемых в жизнь сильнейшим участником антропогенеза и библейской хронологии. Что-то подобное, кажется, и заставило их, если присматриваться на уровень-другой глубже, поступиться честью, допустить возможность прощания с близкими, дать взять верх гену некоей господствующей когда-то фратрии над мутацией домоседа. Никто из них, от последнего гончара до первого стригаля эмоций, не переизобретал ничего, ни предпосылки, ни наличие или отсутствие каких-либо положений дел, ни трансдуктивные умозаключения, ни чёрное и белое. Со стены он прекрасно видел, насколько светло внутри и темно снаружи города, беря в расчёт, разумеется, этот убывающий пропорционально вере в одного бога с Рождества Христова звёздный свет. Псевдоэлектросвет.

Когда Т. оказался в подвале башни, то сразу каким-то образом ощутил, что это не понравилось князю. Он, кажется, заворочался в гробнице, куда его определили, предприняв ряд мер. Камень в синих прожилках, светящихся на дождь и перепады атмосферного давления снаружи, где за годы его отсутствия поскучнело. Приведённые им люди втянулись в быт и передали по цепочке именно такую традицию, от отца к сыну, в конец наплевав на совокупность фундаментальных установок стохастичности. А к нему в своё время заходили, не зная, когда и в каком из дюжины состояний выйдут обратно. Так вот чему необходимо последовать сейчас, чтобы понимать, где чья вотчина, бардак, как в лучшие поры княжеств, пребывающих на пороге воссоединения.

Хотя когда-то он всерьёз рассматривал демократию, переняв пару приёмов, катаясь по вольным городам. Например, сама дискуссионность всего и вся; мощные споры из-за мизерных, жалких подробностей всегда восхищали его, а именно та конструкция из слов, изобретательности и эмоций, которая в результате вырастала из полной ахинеи, вроде того, левой или правой рукой держал свой член праведный Арфаксад, когда справлял нужду. Или вопрос реального действия, задаваемого демократическим строем, но постепенно распространяемого на всё, на преследование нарушителей закона, на костры на площадях, на требования гильдий, на легитимность голубиной почты, на мужеложство, на свободу вероисповедания. А если выберут не его? А если жена и сын на семейном совете проголосуют за поездку не на Готланд, а на Средиземное море? Разумеется, никто его не выберет, здесь он не питал иллюзий, разве что здоровую толику злобы, что он им всё организовал, а ему не хотят простить его шалости, но в этом-то и заключалась буря, без которой он уже давно покончил бы с собой, очередное замысловатое поручение судьбы, как всё обстряпать, чтоб ничего не кончалось. Как имитировать.

Потом явился человек с сектантом, не просто там отколовшимся от господствующей традиции, а флокулянтом широких масс, эссенции ревивализма, никакой карманный словарь не отзовётся лаконично, и всё закончилось. Утром над больницей появилась растяжка на русском языке: «Мы уже заебались оказывать вам помощь». Цех амулетов не изменился.

Замкнутый круг внутри него был недвижим, накапливая энергию. Хрупкие фигуры, одетые во что попало, летнее, чуть ли не в смётанную ниткой листву, замерли в напряжённом ожидании. Земляной пол, панорамные окна. Важность при изготовлении, как их наставляли, пытаясь объяснить видение коменданта, усматривалась им в положениях «от зари до зари» и «будет аттестация». Заготовка булькала в чане, от него шла латунная труба для долива, он стоял на кране в углу, барабан доходил до пояса, нога в сапоге ждала на педали, рычаг с мягкой головкой дрожал возле кожи, звеня от малейшего дуновения вдоль вектора натяжения; вдруг от ягодицы до голени его словно пронзила судорога, неслышный никому другому звон, они подняли руки, пропорционально сузили круг, опустили сцепки, снизу, сходясь, в едином шквале подняли глину из ёмкости, стали гладить и взвивать общим движением хоровода, уплотнившегося, цыган дёргал стопой уже в исступлении, женщины разошлись, замерли на окружности, жадно вбирая воздух, потом сместились, подняли форму, эмблемный атрибут, порождающий манию им обладать, он повернул кран, глина начала напирать снизу, поддали вверх, фаллос уже выше их голов, пока начерно, каждый подход разгон всё стремительней; когда член начал клониться, бой умолк, стали дуть в основание, Пануель побежал в другой угол барака и нажал рубильник, запустивший вентиляторы под потолком.

Он, будучи кем-то иным, не Теомиром Иессеевым, сидел в богато обставленном кабинете. Перед ним в кресле с высокой спинкой расположился Витте собственной персоной, рассуждал о труде и крестьянах; видящий, держа на коленях записную книжку, делал пометки.

— Как может человек проявить и развить не только свой труд, но и инициативу в своем труде, когда он знает, что обрабатываемая им земля через некоторое время может быть заменена другой, неизвестно какого характера. Он знает, что плоды его трудов будут разделены не на основании общих законов и завещательных прав, а по обычаю, то есть, откровенно говоря, по усмотрению, когда он может быть ответственен за налоги, не внесенные другими. Когда он не может ни передвигаться, ни оставлять своё, часто беднее птичьего гнезда, жилище без паспорта, выдача коего зависит от всё того же усмотрения. Одним словом, его быт в большой степени похож на быт домашнего животного с тою разницею, что в жизни домашнего животного заинтересован владелец, ибо это его имущество, а Российское государство этого имущества имеет при данной стадии развития государственности в излишке, а то, что имеется в излишке, или ценится мало, или совсем не ценится.

Последнюю мысль он силился одолеть не отрывая пера, не успевал, рука, как это бывает во сне, почти не слушалась, прорываясь сквозь словно сгущённый воздух.

Якобштадт. Двуглавый орёл на аптеке как живой, люди с транспарантами, огромное множество, как далеко во времени он его забросил? Шею ломило от того, с каким энтузиазмом он высматривал всякие летательные машины, но ни одной не показалось. Он шёл в толпе по площади. Поток вливался в неё непрестанно, из прилегающих переулков и вообще. До чего же всё мрачно. Вроде как эта людская масса ведома, иными словами, и сейчас совершает нечто необходимое, меняет жизнь, почему же им так невесело? Некоторые кричали из окон домов, работавших сейчас берегами, бороды сливались с шинелями, мелькало немало детей в гимназистских платьях, в рванье, иные были вознесены на шеи отцов. Все, как правило, из каких-то партий, типа социалистов-революционеров, Польской социалистической, Всеобщего еврейского рабочего союза Литвы, Польши и России, Белорусской социалистической громады, Финляндской партии активного сопротивления, Латышских лесных братьев и многих других. Все требовали либерализации страны, улучшений условий труда и расширения гражданских свобод, по мнению Петра Дмитриевича, не противоречивших условиям государственности. Им бы, думали они, хлеба, вот довели народ, уже хлеба не пожевать, в гриву их всех, пичкают, суки, гарнизоны, которые за них, ну а мы тогда против. На «Старом Парвиайнине» такая стачка, что Боже мой, любо-дорого, товарищи с «Розенкранца» тоже поднимутся, а то как же. В жандармскую команду брошена граната, ранена лошадь, безвинное, но не теми зафрахтованное существо, а они те существа. Петроградский военный округ выведен в самостоятельную единицу, надо обзаводиться своими, да вот беда, итеративы затуманились напрочь, такое дело, прямо так брать и командовать…

В том же кабинете за тем же столом вместо Витте сидел Трепов, на сей раз он знал, кем является — английским публицистом Стэдом.

— Система, которую проводил Зубатов вместе со мной и, в сущности, по моей инициативе, была попыткой поднять социальное положение рабочего класса в Москве. Мы шли к нашей цели тремя путями: первое, мы поощряли устройство рабочими профессиональных союзов для самозащиты и отстаивания их экономических интересов; второе, мы устроили серию лекций по экономическим вопросам с привлечением знающих лекторов; третье, мы организовали широкое распространение дешевой и здоровой литературы, старались поощрять самодеятельность, способствовать умственному развитию и побуждать к бережливости. Результаты получились самые лучшие. До введения системы Зубатова Москва клокотала от недовольства. При моем же режиме рабочий увидел, что симпатии правительства на его стороне и что он может рассчитывать на нашу помощь против притеснений предпринимателя. Раньше Москва считалась рассадником недовольства, а теперь там — мир, благоденствие…

За линией сгустился особый мрак, полный страшилищ, как чулан или крестный путь доказательств по делу, он как стена из перезалитого глетчера, только живая, способная недобро огрызаться. Солдатам спокойно в траншеях, офицерам в землянках, завтра будет дело, у француза портупея крест-накрест через китель, у англичанина надраен штык, у русского заело помпу и портянки отсырели, у тайлина прихотливые привычки, как у делавара.

Теодор отвернулся от скучного вида степи, ещё немного постоял на краю лагеря и углубился в средоточие палаток.

Усталый фотограф в стремительно сгущавшихся сумерках, понимая, что времени всё меньше, что собственный перфекционизм снова поставил его на край пропасти, то и дело семенил к сгрудившейся у «Фаэтона-серполлэ» группе и принимался их двигать, широко размахивая руками. Теодор встретился с ней глазами, легко кивнул, она перевела взгляд на линзу фотографического аппарата.

На двух тысячах вёрст зародился объект, чёрное тело с проступающими очертаниями лица на фронте, и понёсся вниз быстрее свободного падения. Появился шлейф, вещества с малой температурой кипения, сублимация, моноксид. Миновал купол, вскоре открылась схема кампании, поток строк донесений с пометкой «Сверхсрочно. Сверхсекретно», зелёных на чёрном фоне, без знаков препинания, исчезающих в короне листа. Отсюда можно было лавировать, но он падал камнем, уже у самой земли прошив их, сидевших на четырёхколёсном лафете, обоих поразив прямо в душу. Он прогнулся и вскинул руки, она охнула и погрозила пальцем — ей на несколько мгновений передалась виденная им панорама. Тело, трудноописуемое вне связи с облаком Оорта, виражом ушло вверх, обратный контрманёвр, вонзилось между ними вертикально, она в последний момент оттолкнула его и отшатнулась сама. По инерции он остановился на глубине трёх саженей, начиная всплывать. На поверхности уже оказалось побережье озера, кругом сельва, место дикое и после исчезновения пары тёплых течений, первобытное, колёса лафета прошли метаморфизм битумных масс, на мелководье синапсиды сплетались шеями.

— Уже закончили?

— А, пустое, меня там всё равно потом не окажется.

— Со стороны было заметно, что вас нечто отвращало в этом процессе.

— Как тебе, должно быть, пока неизвестно, в последнее время совершенно распоясались служащие патентных бюро, — она подвинулась и выдохнула в освободившееся место дым.

Теодор сел. Уже почти стемнело.

— Ты не только имеешь определённую форму, ты ещё и стареешь, а я замечаю это не всегда одинаково.

— То есть просто жизнь?

— Все думали, что после Планка хоть трава не расти, а этот сангвиник Кнёффлера одним предложением превратил всю эвристику в пустое кокетство.

— Я так понимаю, быть в курсе подобных дел вам велит ежедневная опаска утратить квалификацию полотёра и, как следствие, невозможность принять участие в настоящей уборке, когда такой вопрос встанет?

— Ну, ореольным буреломом кое-где в Сибири вообще никто не занимается.

— Да, я бы сейчас какими-нибудь ореолами занялся.

— И вообще, можешь забыть про всех гейдельбергцев в шкурах нотоунгулятов.

— Ещё скажите, что у Нильса Бора детское лицо.

— А, всё одно к одному, — она досадливо махнула рукой, оправила подол.

— Так вы собираетесь материализовать развиваемое прежде только разумом?

— Да, внезапно похорошеть.

— Значит, сперва покидали шарики с башни, а теперь опасность исходит из патентного бюро?

— Боюсь, что скоро самый дикий проповедник в американской глубинке станет стращать паству распадом мюонов.

Она затянулась, выпустила дым, существенная часть и без того ограниченного тьмою обзора перед ним затуманилась, этим воспользовались ждавшие своего часа шпионы и перебежали с места на место.

Просто надо было посоветоваться. Компетентные лица как-то сами собрались, где выглядело посвободней, каждый со своим багажом, порешать насущное. Опыт отцов, непререкаемая система готовых ответов. Случился прецедент-другой за год, помимо подтверждения общих тезисов они не давали закоснеть. Кругом орали, чтоб выше стропила, перевернули котелок с рыбьим клеем, долбили каналы поперёк брёвен, мало того, что город рос, вместе с тем как раз сейчас, начиная с позавчерашнего дня, определялась колея анагенеза — сколько печали аккумулируется здесь впоследствии, в очень-очень далёком будущем. Слева от них на утёсах и равнинах высились замки, на островах и в устьях рек. Когда их всех станут объединять одной стеной, нужно ли и им будет записываться? Дубликат дальнейшего существования, всё отчётливее проступающее лекало сделок и информации, топка, где учитывается не только военная мощь соседа, но и кто в какой зоне осел и где пока есть лакуны, квадратные вёрсты вересковых пустошей, сиреневых, населённых призраками первобытных охотников и их культов, которые уже на равных, только и ждут узла, какой они обеспечат убийствами и умопомешательствами, хроническими насморками и несчастными случаями, перепродажей недвижимости, отношениями настолько рыночными, основывающимися на паранойе, что возникнет эпидемия сердечных приступов, но окончательно заселённая по всем правилам территория никогда не вымрет, не от эктоплазмы с головами зверей, никем никогда не виданных, уж точно.

— Время не терпит, — отрываясь от вида за окном и задёргивая шторы, — нам ещё опережать день.

Ратуша, похоже, большей частью сейчас пустовала. Захватчикам не нравилось находиться внутри.

— Ума не приложу, что ещё можно высосать из этого.

— Очевидно, что только одно. Сумму.

Их штаб помещался через стенку от амфитеатра с кольцами непрерывный сидений, перед которыми стояли столы с красными и зелёными лампами, с боков рубильники, к ним тянулись силовые линии из каждого кабинета в здании, искрившие в местах пересечения в недавно привешенных жестяных вентиляционных шахтах. Треск усиливался эхом, таким образом поддерживалась нервная атмосфера. Дверь распахнулась, внутрь бросили пинкертона, и отчего-то сразу стало понятно, что тот до поры именно позволяет собою швыряться. Следом вошёл тайлин из собственной безопасности с аксельбантом на правом плече, на нити которого в определённом порядке нанизывались разномастные бусы. У него сразу забегали глаза. Теофраст, до того пребывавший в позе вернувшегося с болот к камину сыщика, отодвинулся вместе со стулом сколько возможно дальше. Пигмей пошарил по полу в поисках своего колпака, будто это были очки. Тайлин озирал пространство, сверялся сболтавшейся внутри него особой подготовкой. З. выдал спич, где почти каждое слово оканчивалось на «чихай». Почувствовав недоброе, карлик возник с другой стороны стола и выстрелил тайлину в колено из револьвера; уши заложило. Тот остался недвижим, сохранив позу негодования, не опустил голову вниз, но скосил глаза, пробитая брючина мгновенно пропиталась кровью. Интересно, подумал Т., измена это или не измена? причастен ли он? может, начало бунта? причастен ли он?

Впереди возник тусклый прямоугольник, в его нижней половине — чёрная тень карлика. По дороге им не встретилось ни одного туземца, хотя долго блуждали, прошивая насквозь жилые дома. Один раз вошли в незапертую, но для вида заколоченную дверь закрытого ресторана «Южный крест»; кто-то из них бывал в нём раньше, сейчас замедлили шаг, смотрели по сторонам, охватывая мысленно, но словно физически, образы тех дней, вечеров. Проходили расселённые и наполненные возвратившимися жильцами коммуны с общей уборной и кухней, взбирались на чердаки с бельевыми верёвками и затянутыми паутиной стопками книг, таились в холлах средневековых домов, превращённых в парадные, пригибались за каменными клумбами во дворах, в этих же дворах пролазили через очаги общего пользования в систему по саже, из которой выбирались едва ли не в том же месте, никто толком и не имел представления, сколько это должно продолжаться; сбивали со следа по пустым желобам для стока, некоторые участки пролетали, повиснув на ставнях, поджав ноги, перебирая руками по парапетам, преодолевали мосты, такие крутые, что едва не отрывались пальцы, и, кажется, внизу ждала перемещавшаяся пасть кракена. Бывшие и настоящие фермер, мародёр, сплавщик леса, анархист, почтальон, в основном римско-католическое воспитание, друг детей, скульптор-недоучка, издатель журнала, пенсионер МИДа, никто не хотел стоять на гребне обломков, крепостных, своей жизни. Несколько раз они обошли по кругу гетто, сделав привал на задворках ратуши, наблюдая в окнах печалившихся над огарками дипломатов едва ли не всех стран Европы, кроме тех, за которыми их послали.

Этот квартал не был ограждён стеной, они с давних пор жили тут по доброй воле, начиная с общины в три семьи, и все знали, что табачный магазин — ориентир с севера, с юга — бойня, с востока — три стоящих рядом друг с другом трактира и с запада — единственная в Иордани стоянка наёмных экипажей. На всю крепость имелось только одиннадцать хэнсомовских кэбов, извозчики, не вылезая из интриг и шантажа, делили пассажиров и время, когда можно было срезать путь по переулкам с односторонним движением. Главная улица гетто, делившая его на две части, называлась Иерусалимская, на ней стоял еврейский дом советов, арестный и гобеленная фабрика Розенфельда. От Иерусалимской в разные стороны шли улицы Рахили, Курляндская, Солькурская, Житная, Битая и ещё несколько. Столкнувшись с иудаизмом, тайлины закрывали синагогу шестами с десяти шагов, после чего ещё и на втором уровне, официальном.

Некоторым удалось покинуть крепость до вторжения. Долго идти в скорбных вереницах — исход от безысходности. Все были как-то одинаково смущены и вместе с тем отчуждены. Мужики в ста одёжках, перетянутые пуховыми платками, шли рядом с телегами, на которых ехали старики в ермолках, надвинутых на глаза, смятое ведро покачивалось, шуршало сено. Везде чемоданы, мешки и обстановка, шпон на мебели истерзан, ножки стульев словно зубцы короны. Объяснением того, что они снялись с места до появления, могло служить ложное чувство или надуманный опыт других людей, перешедшие в ассоциации со сбором вещей и уходом в тот момент, когда все это уже делали. В ретроспективе же им представлялось очевидным, что пожертвовать меньшим ради спасения большего являлось необходимостью и предопределялось изначально. С хвоста вереницы им гудели шофэры, видимо, идиоты, младенцы кричали за пазухой, мальчишки в канотье, приставленные к коляскам на тонких ободах восьмёрками, старухи с нездешними лицами держались за борта телег, дети постарше, отстоявши своё право на личные вещи, были впряжены в пониженные двуколки или тащили носилки с тёмно-синими одеялами. Стойкость словно у героев нуара. Более особенной причинности для самоопределения сложно себе представить.

— Мать, а мать?

— Чего?

— А нас спасут?

— А не жирно будет?

— А как это, жирно?

— Да припомни хоть блины.

— Я воль, припомнил, только хуже стало.

Скотина послушно брела, у фургонов сносило матерчатые своды, в сени меловых утёсов, на срезах которых порода пластами переходила в чёрную землю, брикеты с бутылками молока в оплётке, сзади столп дыма всё выше, старались не оглядываться на него. Чёрный дым безобразен. Ожидание у недавно сколоченных козел, барьеров, серпы очередей вдоль речных пляжей, узлы уже, кажется, не с добром и свёрнуты не из постельного белья, сундуки на телегах накренились, выступаю, появляюсь, возникаю, существую — это всё в прошлом, мал мала меньше и не один раз, в толпе, среди незнакомых людей, уже невозможно сосредоточиться на своей семье, как раньше, первобытные шагомеры давно не справляются, старухи в колоннах настолько невесомы, что их следы в целине нельзя различить. Передние колёса увязли в грязи — не гроттаж, впечатанные в плечи постромки — не декалькомания. Через несколько дней все толпились на сходнях, выбирались по отрубленному фалиню уже с воспалением лёгких, устав в первую очередь душевно, когда цвет кожи, координация, жизнь на вдохе, огонь глазных яблок, разумное желание не подвергаться опасности представляют собой уже не акт набора мужества, как было раньше, а некий «автоматический режим», во всём этом мало человеческого.

Это было явление с большой буквы, оттеняющее каждое ребро и поверхность. Верующие оказались вынуждены преодолевать сопротивление любому своему рецидиву, не говоря уже о страде механики членов; надеющиеся хватали ртом воздух, чувствуя себя виноватыми, самая большая ошибка, самая историческая ошибка, хотя доказательства окружали их с рождения. Всех резко потянуло исповедаться, эмоции захлестнули, появилось ощущение, что именно сейчас это принесёт пользу, невероятное облегчение, рассказанный ему позор исчезнет, нужно только проговорить, вне зависимости от доверчивости, раскаяния и намерения грешить ещё больше. Лагерь сразу оказался захвачен, и он был то здесь, то там, вогнав туземный контингент в ступор, двигался в привычном темпе, замедляясь перед тем, как срезать угол, через мгновения превращаясь в конденсационный след на фоне траншей для слива, двойной рабицы в ржавых потёках, бараков через зоны отчуждения, засеянные ячменем и рисом, оросительные механизмы дёргались на кольях, в данный момент даже однократная поставка воздуха в помпу затруднялась замедлением внешних процессов и ускорением внутренних; явившись из ниоткуда, из чистого поля, в котором он проснулся, не в силах вспомнить, чем всё закончилось вчера.

Лицо его — нечто среднее между китайцем и ши-тцу, седая борода клином, волосы присыпаны синтетическим снегом и зачёсаны назад. В руках узкое пушечное дуло, через плечо взятый на лямку винт от триплана, карманы распёрты изнутри какими-то шарами.

С каждым днём темнело всё раньше. Никто не ожидал, но, оказывается, всё это время в любую минуту мог явиться кто-то такой, кто парализует не только работу, но и исполнителей. Солнце зашло за кирпичную стену, ещё кидая багрянец за ней, похолодало, от его шагов ползла корка льда и тут же рассасывалась. Турбина забился в щель между двумя сырыми стенами и легонько стучал себе по лбу дулом револьвера, закрыв глаза, но так абстрагироваться было дано далеко не всем. Комендант взобрался на крышу бункера, его сапоги оказались на уровне его груди. Объявил в мегафон об эвакуации заключённых и персонала, никто даже не посмотрел в ту сторону. Перешёл на грязные оскорбления, думая, что мысль более материальна, чем бог, ещё надеясь, что никто никого сегодня не видел, не шла волна гравитации зла и воздаяния по делам. Их религиозная мифология никогда не предусматривала расплаты.

— Вольно.

В который раз показав, насколько исполинский у него знак интеграла, соединяющий небо и землю, он не изменил позы и не расслабился.

— Назовитесь, солдат!

— Рядовой Иессе-ев!

— Хочешь воевать, солдат?

— Так точно, я доброволец.

— Похвально, солдат. Что ты знаешь про войны, солдат?

Он не мог заставить себя быть слишком строгим к командиру (тот оказался на армейской службе благодаря военной реформе Александра II, в частности, пункту Устава о воинской повинности, предписывавшему призывать в армию всех достигших 20-ти лет; если учесть, что данный порядок ввели в 1874-м, не трудно сосчитать, что он был ещё не стар, прошёл Русско-турецкую, поделывал нечто связанное с французскими интересами в Тунисе, после того участвовал в Англо-Египетской, возвратился в отечество и ввязался в сшибку в Афганистане, потом не то подавлял, не то разжигал крестьянское восстание в Ходмезёвашархейе, в 1895-м арестовывал членов Союза борьбы за освобождение рабочего класса и, разумеется, делал карьеру. Так странно ли, что, когда началась вся эта загадочная ситуация, он оказался в самой её гуще, почитая ту достаточно перспективной для своей военной судьбы?). Сзади он чувствовал дыхание почтальона, который в последнее время стал появляться всё чаще и чаще.

— На них очень странные отхожие ямы, которые называются окопами. Вы об этом, мой генерал?

— Я хочу знать про войны-Ы. С чего начинались войны, солдат?

Он громко сказал: «Навскидку, из наверняка известного, шумеры осаждали Эриду». Т. молча посмотрел на подпола, угадывая, соображает ли он происходящее. Но тот, в свою очередь, с таким же ожиданием вперился в него. Тогда, озарённый, Теодор крикнул, глядя мимо, строго вперёд: «Шумеры осаждали Эриду».

В глазах возникло живейшее одобрение.

— Потом, солдат? — нерешительно, боясь спугнуть.

— Допустим, когда Рамсес Второй воевал против Хеттского царства. Битва у Кадеша, — сказал почтальон.

Подполковник продолжал буравить его взглядом.

— Ну, допустим, Рамсес Второй воевал против Хеттского царства.

Снова весьма ясно выраженное одобрение.

— Потом, солдат?

— Рамсес Третий против народов моря.

— Рамсес Третий против народов моря.

— Потом, солдат?

— Марафонская битва.

— Марафонская битва.

Он односложно просил продолжать перечислять все эти схватки.

— Второй поход персов на Грецию.

— Дальше, солдат.

— Третий поход персов на Грецию.

— Потом, солдат.

— Сражение при Платеях. Битва при Херонее. Сражение на реке Граник.

— Какой год?

— 334-й до нашей эры.

— 334-й до нашей эры.

— Дальше, солдат.

— Сражение при Иссе. Битва при Гавгамелах. Битва у мыса Экном. Битва у реки Треббия. Сражение при Каннах. Бой близ города Зама. Сражение под Фарсалом. Битва у мыса Акций.

Его товарищей тихим горном призвали на работы.

— Дальше, солдат.

— Падение Иерусалима. Сражение у Граупийских гор. Бой у Мульвийского моста. Сражение на Каталаунских полях. Бой за город Доростол. Сражение у Гастингса. Битва при Мерзифоне. Битва на реке Сутени. Битва при Таншбре. Танкред Тарентский разбил эмира Алеппо.

— Потом, солдат.

— Бой на реке Калка. Сражение на реке Неве. Ледовое побоище. Сражение при Креси. Битва при Пуатье. Куликовская битва. Взятие Константинополя. Взятие Казани. Сражение при Лепанто. Восстание китайцев на Филиппинах. Битва при Нагасино. Сражение при Жамбло. Осада Пскова Стефаном Баторием. Отлита Царь-пушка. Нападение шведов на русскую Лапландию.

Иногда с неизменным успехом уточнялся год.

— Московская битва. Венское сражение. Полтавская битва. Чесменское сражение. Взятие Измаила. Бой у реки Треббия (снова). Аустерлицкое сражение. Бородинское сражение. Битва у Лейпцига. Синопское сражение. Битва за Севастополь. Сражение при Балицяо. Второе сражение при Фредериксберге. Сражение при Кёниггреце. Седанская катастрофа. Ачехская война. Зивинское сражение. Вступление британцев в Каир. Вторая англо-бурская война.

— Чем ты занят в эти дни, солдат?

— Сам себя об этом спрашиваю.

И вновь начало века, подъём науки и шествие инженерного прогресса. Сегменты странного технического объекта раскиданы почти по всем климатическим зонам. Пронзают мир то иглой, то чудовищем, выходят из массы и оканчиваются явно выраженным порогом в никуда с последней ступени, что иногда плац, иногда дзот, иногда башня танка, по отдельности — упрощённая модель. Но в том-то и дело, что это не просто оптический обман, а чудо, которое всегда на связи с желающими, оно вне периодичности, как другие явления либо проекты. Каждый континент пробит в трёх-пяти местах в нескольких морских милях от побережья. Они обсажены скитами, взбирающимися мощами, кратерами от падения звёзд, гофрированными занавесами лабораторий, переоборудованными нефтяными вышками. Цель визита на втором месте. Давно забыты мысли куда-то долезть с готовыми наборами на случай апокалипсиса за спиной, тесак тупой, мачете торчит из рюкзака больше, чем наполовину, контейнеры с плазмой деформированы и вскоре лопнут, ступени всё впитают, всосут на глазах, полных ужаса, когда сорбенты приоткроют своё происхождение.

— Вы соображайте главное, — кричал Т., — тут, это же очевидно, такая же винтовая лестница, по аналогии, только не столь эпического масштаба, но по сравнению с теми паутинами в таунхаусах эпичней эпичного. Могила, убей бог, не уступающая тамплиерам, к ней ведёт лестница, и всё это в обрамлении общины со странными представлениями о постах и ортодоксальных финансах.

— Да вас послушать, мы уже у цели. Это у вас там сиськи выросли или материализовался наш клад?

— Материализуется, если с толком облазите парочку подземелий.

Сад уже давно свинцовый и уже давно больше напоминает пустошь. По остаточному принципу из воздуха возникают отголоски планов задач, хотя они давно ушли из этого квадрата или впали в ступор на стыке двух, малоотличимые от статуй из очень неподатливого сплава несовместимых пород, видов субстанций. Кто-то из них больше неутомим и не может мириться с тоской по прежним временам, осознавая перспективу всё переустроить, стать тайным куратором и наслаждаться новым витком общности, когда было весело. Двенадцать чудовищ в оке гармонии, с жабьими головами, проклёпанными членами, разговаривающие на пáре, ни от кого не знаешь чего ждать. Начиная от «доброго утра», взрывы апатий и ненависти пронзают каждую реплику, как и смех, имеющий у пантеона иную механику, без всяких там сокращений, щекотки и анализа. Подходы и модели, чёрные зоны, и каждая реакция индивидуальна. А может, это Гуан-Ди, но с яйцами Марса, придумал себе одиннадцать гетеронимов, создал через гипнотическое посредство литераторов разных эпох историю их похождений и свершений и пускает пыль в глаза, говоря за расставленные в саду статуи среди случайных предметов, на которые нельзя рассчитывать в быту, которые сами исчезают, оставляют с носом, и досада от этого рассеивается вместе со вспышкой кратковременной памяти. А космос столь велик, что в нём никогда нет проблемы осесть подальше.

Внутри всё оказалось перевёрнуто вверх дном, книги валялись на полу, некоторые распластаны и опёрты на смявшиеся, разрезанные очень давно листы. Теофраст поднял одну, поставил на полку, весьма стильную, в сквозных фигурных вырезах на обеих плоскостях из чего-то натурального.

Пинкертон сейчас — это тот же кролик, только за ним ряд преобразованных на пользу дела обнаружения систем, он собран. Перепевка в мифах, вероятность темперамента низкого пошиба и склонность к провиденциальной липе, туфте и обвесу, более развитые для причинения вреда конечности и процент выживаемости с учётом различия дефинитивных целей разведения. Тоннель — всего лишь начало, карлик прочищает горло, ловит экстаз, когда перебирает перескоки с платформы на платформу, во всех сторонах ему известны экзотичнейшие уровни. Начав преследовать, сидеть на хвосте, лицо позади привязано. Развивается хламидка, очень примерная, тихое дыхание впереди себя, его хорошо держат. Перелетает колодец, Теофельс за ним, бегут по двадцатиметровому профилю, который кран переносит над жутким, топорщащимся арматурой и могильными плитами фиалом, дно черно, залито нефтью или заряженной на воспроизведение чудовищ слизью, и всё это планируется отправить с планеты ещё кому-то, нуждающемуся, он пропускает трос через себя, держащийся за ним понимает, что нельзя останавливаться, сжигает ладони, чуть не летит в пасть ракеты, балку стыкуют с чёрным зёвом сопла, и они бегут по Китайской стене, сторожевая башня впереди открыта насквозь, на крыше сигнальный костёр увеличивается на глазах, застит портал, успевает опалить брови и ресницы; они несутся по скату звездолёта как сто крикетных полей, скачки в невесомости огромны, ботинки магнитятся к обшивке, он на ходу сморкается на сторону, зажав ноздрю, он не выдыхает, начинает мёрзнуть, да это и дыхание сбивает, до сего дня он был не больше, чем любитель; фигура впереди исчезает в люке, он ныряет рыбкой, куда угодно из этой очень враждебной среды, поле кукурузы, ограниченный обзор, початки как дубинки жандармов на допросе, он уже глодает один, теперь второй, приканчивает так, что два огрызка падают с обеих сторон, от чего он уже далеко, здесь уместна нора или копящие энергию круги, которые схлопывают всё органическое, оказывающееся в центре или на определённом вираже, провожатого хватает материализовавшийся из ниоткуда птеродактиль, Т. бежит один, переходит на трусцу, ноги сразу отзываются и давно полны свинца, смотрит вслед удаляющейся затейливой фигуре, держится за бока, тяжело дышит, уже далеко не носом.

Из-за криптической природы Гуан-Ди, если это был он, не мог просто взять и всё выложить, думал, что так не бывает, кроме того, уже какое-то время он находился в паломничестве и цели визитов везде оказывались разные, хоть людские лица всегда казались ему калейдоскопом и стрела течения времени перемещалась под ним в обе стороны весьма свободно, как будто его кто-то водил или притягивали места, где он упоминался побольше раз с приставкой «прото». Отождествление ригведийского с пураническим, его возможностей с его представлениями о них, древние драматические спектакли, где боги убивают царей-демонов, когда им этого даже не нужно, только и оставили крупицы оценки, запали в рассудок, там такие огненные серпы, сдвоенные, которые ещё хорошо бы пошли для резки чего-то наподобие арбузов. Поверхности, по которым ему доводилось следовать, как будто сами мотались на двух эгутёрах в глубине. Было тяжело остановиться в каком-то настолько малом месте, здесь он опять подозревал чужое участие, более великое, чем их турагентство, вроде Пинкертонов, только в космическом масштабе. До сей поры, именно с того мига, как он вступил в лагерь, всё обходилось без искупления грехов, абсолютной преданности, позволялось верить во что хочешь, ни во что вовсе, ну так зачем он здесь? В прошлые разы путеводитель каким-то образом сразу подсказывал; надо думать, путешествие подходит к концу и пора уже пытаться с чем-то разбираться самому, а для этого чувствовать.

На крытый балкон, над которым помещались лишь три прожектора и часовая башня, вышел комендант. Внутри столы ломились от прощального обеда. Священная на три четвёртых пища под серебряными полусферами, вместо тарелок циновки из располовиненных бамбуковых стеблей, через одну в них желе с алколоидом опия. Планировалось обсудить, можно ли обращаться с заключёнными ещё хуже и последовательность какой европейской доктрине это тогда отразит, но его визит спутал карты.

— Прошу прощения, сударь, не изволите ли вы быть господином Бляйбтроем, страховым стряпчим товарищества на вере «Мензурка»?

— Я тут недавно читал в «Медицинском журнале Новой Англии»… или в «Ланцете»?.. нет, всё-таки в «Англии», — не получив ответа, переключился он на Иерусалима, — что с определённого возраста всяким носителем волосяных фолликул выделяется всё больше перекиси водорода, коя способствует раннему выбытию из ума и уж никак не способствует принятию адекватных общему контексту решений.

— Это отсюда появилась поговорка «Седина в бороду, бес в ребро», надо полагать?

— Ну, не из перекиси водорода прямиком, но определённая причинно-следственная безусловно наличествует. Вот, возьмём, к примеру, безумие, ну которое приобретённое, разумеется.

— Даже не знаю, в данном случае я бы по самому его присутствию здесь снижение познавательной деятельности не заключил, — он с сомнением окинул его взглядом.

— Не факт, может, он просто проснулся в поле там за забором и прибрёл к ближайшей системе, которая отличалась по виду от дикой природы. Вот, обрати внимание, ещё и эта отпавшая уже, по-видимому, безвозвратно губа.

— В таком случае, если я верно понимаю, к чему ты клонишь, не вполне выйдет использовать его авторитет.

— Ну если только мы прикинемся его внуками или племянниками и осязаемо выразим необходимость проводить во избежание разных…

В этот миг комендант там вдалеке медленно поднял обе руки, дёрнул за верёвку, над лагерем сделала дугу сигнальная ракета — резала глаза на общем сером фоне.

Из ангара высыпали женщины в платках и выданных пальто с чужого плеча, выстроились полукругом перед новой растяжкой проволоки, теперь она находилась под электрическим напряжением, по команде цыгана, этого демонического симпосиарха, начала одна и все подхватили какую-то мантру, из-за бань маршем вышла колонна надзирателей в парадной форме тайлинской армии, поймали строем прямую перед комендатурой и правой рукой из левого кармана синхронно взвили коричневые платки, снова спрятали и снова взвили, с другой стороны из-за дома охраны навстречу им хромало шестеро заключённых, четверо несли брус, короткий и толстый, двое — длинный и тонкий, образовали круг на площади, кинули в центр, это оказались часовая и минутная стрелки, охранников уже стало человек шестьдесят, чувствовалась рука, репетиция, которую бы кто-то точно заметил, всё закрутилось несоразмерно, и такой континуум многих бы покалечил, здешние власти как бы говорили, что они против возвращения, женщины тянули религиозный гимн, и там по тексту всё только начинало развиваться. А здесь одна бесконечная пора, безболезненно протекающая, по проволоке бегут искры, тучи находят и рассасываются в ускоренном темпе, речитатив у бедняжек всё быстрее, индикаторы отмеривают месяцы, рассвет длится пять секунд, закат — семь, это красные всполохи на инфраструктуре лагеря, то никого нет, то вокруг группы людей, озарённые вспышками, призрачный снег, призрачная листва, земля трескается от засухи и смягчается под ливнем, сооружения ветшают, а он никак не желает понять, что ему здесь не рады.

Глава двадцать первая

Больше мотай, меньше кивай

Они летели на VC-54C, «Священной корове», только из-под Рузвельта, им ещё всё было пропитано, спальня и лифт для инвалидного кресла, по крайней мере. Он катался на нём полпути до Ацуги, где требовалось перекинуться парой слов с Дугласом Макартуром, тот голым по пояс ходил вдоль побережья в Шигасаки, в некоторых местах заминированного, смотрел на океан, но вод его не касался.

Внизу покоился мир, уже почти остановившийся, так казалось после всех капитуляций. Никто уже не бежал в сторону людей напротив, планета привалилась отдышаться, чуть сместив орбиту, а если это так чувствовалось над океаном, то какое безмолвие станет засасывать их над Евразией. Чем ближе к Европе, тем больше вырастал риск штопора, над местами, где ждали процесса ненавистники и активисты. Эти люди жили только небезразличием, поймают недалеко от земли, пробегут по инерции, швырнут на брюхо, если будет шасси — завернут внутрь или оторвут, закладывая в этот жест символический посыл в несколько этажей, ну самый очевидный, что отсюда так скоро им не улететь.

Уже в Нюрнберге Трумэн попросил остановить на площади перед Tugendbrunnen, оба вышли словно с намерением напиться, но увидели, что вода давно не обновлялась и мутна, покрутились и возвратились в автомобиль.

К первому слушанию прибыли вовремя, обнаружение недовольства ими людьми у отдельного входа проявилось свистом, анафемой, сопрелыми пастернаками, сколько успели пустить по дуге за краткий, но прекрасный миг прохода от лимузина к дверям, сквозь шуцманов и «МР». Оба нарочно передвигались вне прямого доступа охраны, что играло на руку мизантропам, в числе которых состоял весь человеческий мир кухонь, трущоб и небоскрёбов.

В судебном зале всё было устроено в мрачном и гнетущем стиле, чтобы отбить охоту советоваться. Оба, хоть и являлись военными, очень не предпочитали, может, оттого и не разобрались сразу, что это за перенасыщенная лаком и деревом призма. Едва раздвинутые портьеры в сумрачном духе старины и кротости, в ещё более сумрачном духе правосудия внутреннего усмотрения. В последний раз здесь искали правду в 1806-м году, когда оспаривалось решение Наполеона передать Нюрнберг Баварии. С трёх сторон по периметру шёл балкон, в стыках обшивки и побелки были прорезаны квадратные окна, откуда торчали объективы кинокамер. Вдали по углам рассадили каких-то мрачных черноволосых чиновников, на столах перед ними стояли микрофоны и приборные панели. Паркет устилали тысячи проводов, казавшиеся чуждыми этому старинному залу. Мебель расставили прихотливо, столы лицом друг к другу и боком к трибуналу, так же и стулья перед ними, некоторые перпендикулярно, в торцы наскоро вбили гвозди, на которых висели наушники.

Оба невольно присмирели от взглядов стольких пар глаз с отражавшейся в них ненавистью. Когда он задал вопрос, председательствующим было отвечено, что это в основном студенты и слушатели юридических факультетов, которым необходима практика, оттого, по-видимому, они станут много вскрывать эфир ручками, возможно, оказались и дирижёры, однако только из-за одного этого их не следует полагать репортёрами, которых по заранее утверждённому согласованию на процесс допустили лишь элитную щёпоть.

Не успели они воскресить в своих мрачных безднах образ адвоката через стол, классического североамериканского, — вообще, всё связанное с этим процессом, с его пришествием и явлением, с подготовкой того, чтобы он состоялся, у общества, до которого довели информацию и договорённости, являлось тем самым принятым в исторической общности образцом восприятия, фильтрации и интерпретации информации при распознавании и узнавании окружающего мира, но не основанном, в том-то и дело, на предшествующем социальном опыте, — рога чуть-чуть не утоплены в зачёсанной назад польке, волнистой и блестящей от геля, благожелательно улыбается фарфоровыми зубами, глотает «Паркер» и достаёт из уха, своего, клиента, из ширинки председательствующего судебного состава, делает вид, что он этим бронебойно смущён, кожа на ботинках в движении, будто они лишь прихотливо выгнутые экраны, где транслируются страсти в террариумах, переваривание, кожаная папка с молнией на зубах, куда помещаются архивы практики, — как его взяли в клещи двое красноармейцев-калмыков, — это потом будет сниться всем американским президентам, — исполнявших обязанности судебных приставов, их было набрано и обучено делать всё с невозмутимым видом пятьдесят четыре чистокровных ойрата.

Второго отправили за решётку, этому залу чуждую, вмонтированную накануне кое-как. Она подчёркивала, что больше нет людей благородных, что от одного присмотра больше никто не трепещет. Когда прутья ощупались и шлейф фарса впитался в пыль на слуховых окнах, тишина была нарушена его возражениями, глаза казались очень большими из-за линз.

— How dare you? What the fuck is your «conferring on the spot»? Is it O.K.? No, I’m asking, do you really think it’s O.K. [353]?

Поздняя осень сорок третьего года, у здания на углу Двадцать первой авеню и Вирджиния-авеню его поджидала миссис О’Лири в повседневном деловом костюме, хотя уже и холодно, над Потомаком каждое утро дымка, густая, словно говяжья котлета. В воздухе витало ощущение смерти от рук государственной власти, летучие вещества творящейся прямо сейчас интеллектуальной истории, если не сохранять определённый кураж ежедневно, то можно очень навредить неизвестно какому числу людей. И ни одной мысли о мистере О’Лири.

Вот она уже торопливо следует за ним, сзади и правее.

— The candidates will arrive by eleven [354].

— All of them [355]?

— Yes [356].

— All six of them [357]?

— Yes [358].

— Where will we meet them [359]?

— You told yesterday you would meet them one at a time [360].

— On the contrary, I’ll first accept all at once, two of them to be eliminated. Prepare a decent meeting room. What’s next [361]?

— Lunch with minister Stimson at one PM [362].

— What question he would ask [363]?

— Ума не приложу, но слышала, что он когда-то провёл медовый месяц на Филиппинах, возможно [364]…

— Дальше.

— В два известная вам активность, направленная на высшую категорию снабжения, а не ту…

— Дальше, дальше.

— Встреча с «Юнион миньер».

— Во сколько?

— Смотря во сколько закончится разбор реакций Госдепартамента.

— Дальше.

— Сужаем круг тех, кто в курсе наших дел.

— И?

— Встреча с «Дюпон».

— С этим сборищем маньяков, которые ни перед чем не остановятся ради собственной выгоды?

— С вашего позволения, генерал, вы и…

— Дальше.

— Брифинг на тему человеческих возможностей с сотрудниками Чикагской лаборатории.

— Окей.

— Ждать звонка Рузвельта минимум сорок минут.

— А сегодня что, опять четверг?

— Да.

— Ладно, дальше.

— Сеанс дыхания по газодиффузному методу с Комитетом.

— Они что, приедут сюда?

— Нет, ожидают вас.

— Поставьте вопросительный. Дальше.

— Сеанс связи со Сциллардом по поводу отвода тепла от реактора.

— Угу.

— Тридцать минут вымарывание из всех официальных бумаг словосочетания «плутониевый завод».

— Но…

— Мы пришли к выводу, что вопросы секретности не позволяют поручить это стороннему лицу.

— Да, это правильно.

— Потом тестирование по атомной физике.

— Уже просто по атомной или ещё по элементарной атомной?

— Да она у вас вся атомная и элементарная.

— Поставьте два вопросительных.

— Тут вот ещё вписаны прения по тепловому равновесию.

— Именно по тепловому? А то, кажется, я недавно где-то разглагольствовал о мировом.

— Да, тепловое, всё верно. Видимо тоже по текущему проекту.

— Хорошо, продолжайте.

— Необходимо подсчитать, во сколько процентов оценивается создание бомбы на сегодняшний день и вот тут как раз есть окошко для этого.

— А что, сегодня опять четверг?

— Да.

— А что я делаю в ожидании звонка Рузвельта?

— Либо смотрите на телефонный аппарат, либо разгадываете латинский квадрат, по настроению.

— О, латинский квадрат, кажется, в последнем, был зашифрован отличный дебют в го.

— Освободить время?

— А что, имеется такая возможность?

— По правде говоря, генерал, я могу отменить любой пункт, в зависимости от распоряжений, мы тут весьма автономны, я уже подчёркивала, ну разве что с мистером Стимсоном…

— Довольно, продолжайте.

— Тщательные поиски в юго-западной части страны.

— Как вы себе это представляете, вечером я должен быть в Вашингтоне.

— Обыкновенно вам для поисков такого рода достаточно карты.

— А что я… проклятье, что мы там ищем?

— Место для размещения атомной лаборатории, разумеется.

— Нам придётся туда переезжать?

— По желанию, но, если хотите знать моё мнение, у нас всё и отсюда прекрасно бегает.

— Бегает? Это у вас там на вашем вечно промозглом рифе все бегают, ищут что поесть.

— Прошу прощения, всё и отсюда прекрасно управляется, профильные министерства, опять же…

— Довольно. Что там дальше? Нет, постойте. Это как-то фиксируется?

— Что именно?

— Уже осмотренные и отвергнутые либо признанные перспективными территории?

— Разумеется.

— Что там было в последний раз?

— Восточный склон Сьерра-Невада, там имеется южная линия Тихоокеанской железной.

— Каков вердикт?

— Отрицательный.

— И отчего же?

— Обильные снегопады не позволят вести строительство круглый год, воздушное сообщение сильно затруднено, кроме того, возможно расширение круга лиц, осведомлённых о существе проекта.

— Ладно, к чёрту этот восточный склон. Дальше.

— Обсуждение проблемы по закрытию школы-пансионата в Лос-Аламос.

— А в чём там именно заключается проблема?

— Могут потащить в суд, а также ученики могут раззвонить всю нашу подноготную первого уровня кому ни попадя, так что круг станет вообще неконтролируемым.

— О Боже ж ты мой, я ещё и этим должен заниматься?

— Ваши прямые обязанности, вынуждена констатировать.

— А чем там нам насолила эта школа? Этот пансионат!

— Он расположен на территории участка, выбранного под лабораторию.

— Так значит, мы уже выбрали этот проклятый участок?

— Получается, что так.

— Миссис О’Лири, вы, вообще, в себе? Вы, вообще, какой силы администратор?

— Не понимаю, при чём здесь это?

— Что мы тогда ищем на этой карте какашечного цвета что ни день, поясните, пожалуйста!

— А, вот вы о чём, действительно. Ну вот, видите, можете, когда хотите.

— Что могу?

— Засчитано, генерал.

— Засчитано? Ну ладно. Однако. Ну ладно. Что там, вы говорите, дальше?

— Разработка плана, как устроить небольшую грызню между «Вестингауз» и «Дженерал Электрик».

— Какую ещё грызню?

— За наши подряды.

— А они что, дружат?

— Нет, но и недостаточно ненавидят друг друга.

— Да? Любопытно, откуда такая доброта в разгар войны. Ну ладно, поставьте восклицательный. Дальше.

— А дальше Оппенгеймер.

— В каком смысле дальше Оппенгеймер?

— Ну этот, Роберт Оппенгеймер, который ещё вам снился.

— Да не снился он мне, с чего вы взяли!

— Ну как угодно, но только он у вас запланирован наяву.

— Явится сюда?

— И, полагаю, не один.

— А при последнем подсчёте как мы оценивали готовность ко встрече с этим Оппенгеймером?

— Весьма средне, должна сказать. Его аргументы слишком непоколебимы. Мы делаем бомбу, чтобы Гитлер не оказался единственный, у кого есть бомба, а если Гитлера вдруг победят русские или ещё там кто, то и бомба нам не нужна, фигурировало выражение об ударении пальцев… в отрицательном ключе.

— Что он палец о палец не ударит, вы об этом?

— К сожалению, да.

— Ладно, поставьте три вопросительных и два восклицательных после его имени.

— Ну а потом как раз мозговой штурм на тему, подходят ли нам люди, не являющиеся лауреатами Нобелевской премии.

— Ну да, как-то не логично, вдруг мы действительно возьмём вопрос штурмом, тогда бы и этого Оппенгеймера можно… Он же у нас не лауреат?

— Пока нет, но в любой момент… сами понимаете.

— Ладно, ничего не меняйте, дальше.

— Тренировка выступления по радио либо телевидению с целью отражения возможных нападок на предмет лояльности тех или иных кандидатур, занимающих различные посты.

— О Господи. Ну так это ведь ещё не скоро, не так ли? Пока у нас не так много постов.

— Вероятно, не скоро.

— Тогда вычеркните сплошной, нет, постойте, вычеркните пунктиром, если быстро разделаемся с лауреатами, то потренируюсь.

— Позволю себе заметить, что вряд ли вы разделаетесь с ними скоро, на пятки Нобелю наступает Рихтмайер.

— Это ещё кто такой?

— Точно не уверена, кажется, какой-то учитель.

— Учитель? Вы что, смеётесь?

— Учитель физики, кажется, Артур Комптон должен знать.

— Кстати, давненько у нас тут не фигурировал Комптон.

— Ну вот, с ним как раз запланировано совещание по поводу количества материала.

— Опять?

— Он настаивает, сказал, что возьмёт с собой кое-кого похлеще этих угрюмых венгров.

— Напомните, в тот раз мы с вами, как будто, пришли к мнению, что эти вещества опасны всегда, а не только когда делятся как проклятые, не так ли?

— И более того, смертельно опасны.

— Хорошо. А ведь здорово вот так управлять всем этим на расстоянии, а, миссис О’Лири?

— Разумеется.

— Ладно. Думайте, куда мы это применим, когда изобретём. Это всё?

— В общих чертах, но не в тех общих, которые мы обсуждали в понедельник.

— Миссис О’Лири, да вы ещё похлеще этих из Пятиугольника, когда их просишь провести маленькое исследование. Ладно, что там у нас с местом для реактора?

— Для экспериментального?

— А что, мы планируем какой-то ещё? Хотите сразу по три кило плутония в день зашибать? А вам палец в рот не клади, миссис О’Лири. И всё-таки?

— Нет, ну Аргоннский лес — это на мой взгляд, неподходящий вариант, если хотите знать моё мнение. Это будет не иначе как свинья в апельсинах.

— Оставьте вы эти ваши ирландские штучки. Что с подарком на юбилей?

— Кому?

— В каком это смысле кому? Вы что, не записали? Вот свиней вы помните… Впрочем, ладно. Но что у нас в таком случае с реактором под западной трибуной?

К подсудимым были приставлены переводчики на русский и французский, имеющие обыкновение работать одновременно, кто быстрее, каждый питал к коллеге некоторую желчь. Cорокалетние, неженатые, в толстых роговых оправах, лысые, зачёсывающие остатки волос поперёк головы.

Председательствующий сослался на пункт в уставе Международного военного трибунала и продолжил.

На первом ряду кресел, красивых и мрачных, с тяжёлой резьбой под лаком, смешанным с ламповой сажей, и головами горгулий и мантикор в исходах подлокотников, были нарисованы лоснящиеся человеческие тени. Когда он начал искать своё место, то вздрогнул, ожидая расправы, скривился, застыл, стал приглядываться ещё, понял, что всё занято, растерялся, попытался собраться с мыслями, хоть в какой-то мере направленными в тот миг на последствия, сделал то, к чему его и вынуждали, спросил, куда ему.

Приставы внесли старинный деревянный стул со следами выведенного бытовой химией экстравазата и ржавыми струбцинами для рук, ног и шеи, который опять-таки с точки зрения экономии собственных усилий, вопреки попытке увидеть все вещи заново и в подробностях, а не как типы и обобщения, сразу наталкивал на мысли о сектах и тайных обществах.

— Are you kidding? It has no wheels [365], — обходя сзади и осматривая его.

В ответ он сослался на подпункт протокола Генеральной ассамблеи ООН, статью в судебном кодексе Тронхеймских фьордов, 24 стих Книги Бытия и пункт в прецеденте, зафиксированном при аресте Сары Клойс, чего он перекрыть так с ходу был не в силах даже при наличии собственного судейского прошлого. Аналогия с Салемским делом поразила его и обескуражила, сама мысль о том, что его, подумать только, его пытались одолеть собственным же оружием, как-то сковывала.

— I hope you don’t intend to enclothe me into that [366], — выдавил наконец Трумэн, невольно почувствовав общий мрачный настрой в свой адрес.

— Non, vraiment, ça pas de Bureau Ovale, le tribunal est non autorisé de prendre une telle décision [367].

— Your Stalin would enclothe [368], — опускаясь с натужным смешком.

Все пять колодок с тихим поцелуем сомкнулись, пружины почти беззвучно и неудержимо катапультировали. От соприкосновения с плотью упало несколько кусков ржавчины. Он налился кровью, задёргал всеми конечностями, одна из которых, левая нога, осталась вне оков, садясь на стул, он в должной мере не приставил её к ножке, и теперь чёрный ботинок с запылившейся ваксой взмывал к яйцам врагов и опускался, обнажая голую, поросшую светлыми волосами голень. Носки были короткие и, кажется, не из одного комплекта.

— Qu’est-ce qui est arrivé? — тут же вскричал председательствующий, — N’avez-vous pas déverrouillé des mécanismes [369]?

Переводчики, отпихивая друг друга, силились разжать колодки, в зал тут же вбежала дюжина калмыков с безучастными лицами, выстроившись перед сидящим на амвоне трибуналом в шеренгу, затмив резные панели на фронтоне.

— Quel est le problème? J’ai déjà ordonné de mettre cette chaise en bon état [370].

Они молчали, выражая готовность немедленно исполнить свои обязанности, приставить что угодно к чему угодно вообще в мироздании.

— L’audience sera ajournée enattendant des éclaircissements. Veuillez noter que le tribunal sait comment le savoir en détail [371], — переглянувшись с прочими, оповестил председательствующий, кисловато выглядел только мистер Рэндольф, возможно, он в последний раз голосовал как раз за Трумэна.

Трибунал встал, все в зале встали. Трибунал удалился, следом незаметно исчезли прокуроры, скорее ринулись давать интервью студенты и слушатели юридических факультетов, за ними калмыки, из них остались только двое застывших у клетки, не получившие приказа конвоировать его. Ушли и переводчики, стенографистки, опустела переполненная галерея для загадочных гостей, они определённо должны были обладать особым статусом, манкировать процессом в соседнем зале и пройти согласование американской стороны; кто это вообще такие? Из двери позади судейской трибуны высунулся Лжедмитрий Прохоров и поманил рукой красноармейцев. Когда те вышли, искусственный свет в зале погас, остались только блики, изливающиеся из узких пазов меж портьер, однако ночью не стало и их. Обвиняемые подозревали, что их могли подслушивать, для чего и был разыгран этот спектакль, поэтому коротко условились не обсуждать ничего.

Поджидавшая их толпа, неравнодушные даже сразу после всего люди, сыны Европы и Азии, которых занесло в Нюрнберг не по путёвке, они пришли сюда, не глядя по сторонам и друг на друга, обтекая руины и стоя между ними в очередях, на насыщенных варварством и бюрократией блокпостах позволяя себе лишь страдальческие лица, ночуя под звёздами в степи, после двухсотого километра хаджа свет почти не выявлял их истончившихся фигур, они с некоторых пор оказались в шаге от святости, локомоция зомби, с единственной страстью, бегущие по мелководью, меняющие на перекладных станциях снегоступы, и им меняли, в случае чего уступая свои, в том, как они скатывались со склонов, был особый символизм, легенда этой части Альп, полное гашение эха и сейсмических эффектов, подземная река выносила в тоннель из склонившихся ив плывущие на спине тела, глаза открыты, руки сложены на груди, расстёгнутые шинели медленно перетекают в стихии на уровне согреваемых лучами солнца вод, представители малых народов и не учитываемых даже Красным крестом национальностей молча поделились бураком, молча сопрягались против инкарнации самой субстанции зла, рупоры этой окраины Млечного пути, в котором ещё никого так не взрывали, разочарованная, но бесконечно нацеленная, постепенно разошлась ближе к полуночи.

К Дворцу юстиции примыкал четырёхэтажный тюремный корпус, в его торце имелся проём, который английские солдаты недавно затянули двумя налагающимися краями мембранами из испятнанной грязью и кровью парусины. Вскоре после полуночи оттуда показалась голова фон Нейрата, он с тревогой оглядел двор и вылез. Сразу за ним проявился безразличный Геринг в армейском одеяле, за ним фон Риббентроп, за ним Гесс, за ним Кейтель, Кальтенбруннер, Розенберг, за ним Франк, за ним Фрик, за ним Функ и Шахт. Построились в колонну по одному, согнули руки в локтях, собираясь бежать трусцой. Но тут вылез Карл Дениц, увидел коллег, махнул рукой внутрь. За ним тут же выскочил Редер, за ним фон Ширах, Заукель, Йодль, фон Папен, Зайсс-Инкварт, Шпеер и Фриче. В своей камере остался только Штрейхер, понимая, что стол, хоть и прикрученный к полу, бумага на нём, карандаш, табак, туалетные принадлежности и семейные фотографии — для их шайки уже чересчур щедро, лучшее — враг хорошего.

Близ первой колонны построилась вторая, ждали команды от Геринга. Был ноябрь, холод стоял собачий, им пообещали, что свёртки с одеждой и документами будут лежать на Партейленде, под стрелой, которая раньше указывала, где искать Гитлера. Он поднял руку, но тут со всех сторон ударил свет прожекторов, а вместе с ним, как будто прицепленный к пулям лучей, безудержный смех, тот самый, объяснённый, каким шуты презрительно обдавали палачей во время пыток и перед казнью, разобранный на звуки Аристотелем. Это спасение, шквал, тяготение из недр, из сущности человеческих организмов. Весь Нюрнберг, так наполнившийся к открытию трибуналов, потешался, Нюрнберг был в истерике, временная отмена умеренности, памяти о погибших, о том, что кругом руины и завтра с утра надо лопатой набивать колотым кирпичом тачки…

Бочка с дерьмом, установленная в детскую коляску, вывезшую с Зееловских высот больше ста раненых, объезжала народ, и в подсудимых полетели снаряды, безостановочно, смешанные с портландцементом фекалии, лучше мокрого снега, лучше средней гальки; Кейтель понял, что если сейчас не начать это есть, то они потонут, странно, но никто особенно не паниковал. Через некоторое время из-под ног взлетела сеть, во тьме справа и в вышине заскрипела стрела крана. Уплотнившись, отплёвываясь, они взмыли, являя собой единое существо, аппарат рейха, неполноценный, но без проблем с истинным лицом. С высоты их кинули обратно во двор, потом вздёрнули, вновь отпустив. Нравилось ли это людям? Пришлось весьма по душе, напор смеха отнюдь не шёл на спад. Под каблуками рытвины, состояние активное и в то же время оцепенелое, а вдруг их снова используют, затмив разум расплатой? обесценив всё, чего они достигли этой ночью. Рукава курток в вяжущем дерьме, и оно как будто покроет их похмелье завтра.

Кучу перемешанных нацистов бульдозеры спрессовали отвалами так, что кости затрещали, но куба не вышло. Потом один сдвинул к открывшемуся люку, удачно сконструированному механизму, невидимому в другое время окну, кто знал о нём, тот всегда возвращался мыслями, такой точности инженерной розой была эта штучка, под стеной тюрьмы, ещё немного и ровно встык с тем местом, где плоскость двора менялась и улетала в не имеющем преград направлении.

Когда трибунал на следующее утро занял свои места, по неохотному велению председательствующего приставы длинными кузнечными щипцами за ворот пиджака подняли его, пропарочными щипцами всунули между конечностями и обводкой оков вымоченные в марганцовке марлевые сальники. НО2 ночью затащил в клетку несколько проводов и перегрыз.

— Alors que c’est tout ce que nous pouvons faire — сказал председательствующий. — Nous aurions pu le forcer, mais nous ne le ferons pas. Ce sont des antiquités, alors appréciez où nous vous plaçons dans le processus. Cette chose n’est soumise à aucun forçqge, vous endurerez pendant que nous trouverons le maître [372].

— Does it mean you can’t manage with it until lunch [373]?

При всех своих минусах перестраиваться и подстраиваться под обстоятельства он умел. Масштабы ловушки, в которую они угодили, пока трудно было оценить, но всё явленное до сих пор говорило о серьёзной подготовке, когда и интеллектуальный, и волевой моменты, и желание наступления последствий вдобавок ко всему носили отнюдь не формальную конструкцию, более того, они сплетались и усиливали друг друга, и всё, кажется, наращивало это желание их наказать, оно и являлось первопричиной заговора.

— Vous recevrez le déjeuner à la fin de la séance, ou si le tribunal le juge nécessaire de vous interrompre pour le déjeuner. Hier, la situation a dépassé un peu le cadre procédural, et vous êtes resté ici à cause de la confusion parmi les huissiers [374].

— You’ll be responsible [375]…

— Une fois que cela est réglé, nous pouvons commencer [376].

— No, we can’t [377], — возразил из-за решётки НО2.

«Посадить за решётку» — вот ещё одна заранее сформированная мыслительная оценка об Америке.

— Mais pourquoi [378]?

— We’re actually got used to eat more often than once every twenty hours. Last we’ve been immobilized for so long in our mother’s womb. Don’t you think we need to relieve our nature [379]?

— Oh, alors vous avez tout là aussi, comme les gens? Désolé, je ne le savais pas [380].

Неубау подал знак приставам, они вывели его, через дверь перепоручив коллегам, возвратились, взявши за подмышки, каким-то чрезвычайно неловким и неудобным образом задними ножками по паркету потащили его, стянули провода и в конце через них перекатились.

Если судить по речи Анатолия Баскакова, судьи-докладчика, то НО1 и НО2 обвинялись в том, что не сделали упоминания об атомной бомбе и её возможном сбросе на гражданских лиц в Потсдамской декларации от 26 июля 1945-го года, в которой Японии предписывалось капитулировать, разработали приказ «нанести ядерный удар в любой день после 3 августа так скоро, как позволят погодные условия», осознавая и упоминая в официальных заявлениях, что энергия с воздуха, которую они запускают, несёт разрушения, ещё не случавшиеся на этой планете, а также отдавая себе отчёт в том, что число жертв может достигнуть миллиона. 6 и 9 августа на Хиросиму и Нагасаки соответственно, приравняв военный персонал, военные склады и заводы к человеческим жизням нескольких поколений, а надо помнить, что каждая есть дисанический мир, они сбросили их, посредством чего истребили и заразили радиацией двести тысяч человек. В данном обвинительном акте не расписывалось огромное число муаров и нюансов, например, необходимость сброса второй бомбы, пока не были осознаны последствия сброса первой, и не озвучен сослагательный мотив, вообразить который проще последних шести лет — что бомбу всё-таки создала Германия, спустив на Лондон либо Москву, кое предположение оканчивалось вопросом: присовокупилось бы данное деяние к списку преступлений нацистов, рассматривавшихся в соседнем здании, повесили бы за это ответственных лиц или дали нобелевскую премию мира, ведь Япония-то капитулировала. В конце он сказал, что по делу проведена экспертиза, предписанная Лондонскими Небывалыми Договорённостями.

Эксперт, не знающий брода, полез, энтузиаст. Мнил себя таксоном возмездия. Долго крался по обломкам, начавшимся сразу от джипа, на котором его добросили, тогда сказали, мол, ориентируйся на сверлёные карандаши, замки и тени архитектуры, выпяченные теперь. Американские лётчики гоготали на аэродроме, впритирку ко взлётной полосе, стояли обнявшись, кидали монетку в стену и переигрывали вновь и вновь. Вон на куче слева видно штук десять Будд, они недурно сохранились, видимо, волна пришла на излёте. Во многих местах из золы торчали разномастные таблички с надписями: «Мы теперь живём в Тюгоку», «Иуоо, где ты, малыш?», «Иезуитская миссия переехала». Встретились две женщины с эффектом спектра на обгоревших телах, они просто куда-то шли. Ошмётки грубой кожи с линиями — три новые гексаграммы Книги перемен, шестьдесят пятая, шестьдесят шестая и шестьдесят седьмая: «Необходимость страдать», «Вот теперь точно конец» и «Истощение мыслей». Из Музея науки и промышленности исчезли все экспонаты, как и память о них. В диаметре трёх километров от эпицентра служились мессы, но не ближе. Далеко от Замка, далеко от парка Асано, далеко от госпиталя Красного креста. Ошмётки тиража Виктора Гюго на японском, циновки, на которых больше никто не уснёт, пассивность и безропотность. Обгоревшие фигуры сталкивают лодку в воду. Возле остановок прослеживалась особенная частота смертности, хлеще, чем в Саласпилсе, там хоть после себя всё засеяли люпином, но здесь же другая ситуация, соображал эксперт, здесь хозяйничали перед приходом. В миг перед самым взрывом что вы делали среди всех этих холмов и рукавов Ота, среди работающих на последнем пределе госпиталей, на наших устойчивых как никогда шести островах, под сенью гор, под бризом с Внутреннего моря, под воздействием то и дело возобновляющихся сигналов воздушной тревоги по ваши души, внутри и подле наших старинных усадеб с черепичными пагодами, среди пока ещё неверных очертаний противопожарных полос, среди обветшалых газгольдеров и вечных парков, над сетью тонких водопроводных труб, соединяющей частные прудики, среди всевозможнейших миссий, которые мы приняли, среди мостов, через речки и мысленных, среди детских голосов, которые в основном были слышны в вопросительной интонации, среди крутых берегов, среди деликатной, как можем только мы, взаимопомощи, среди плоскодонок и велосипедов, среди грохота уничтожения нами собственных домов, среди смешенья деревянных каркасов и стеклянных стен, среди образцовых рисовых полей, среди бомбоубежищ с эффектом плацебо, среди почти уже окончательно утраченного времени? Я пересматривал свою диету, стоя у ширмы; я переставлял горшки с верхней полки на нижнюю, думал, может, так они не побьются в случае чего; я смотрел в окно на соотечественников, которые стали иезуитами, идеалистами; я очень серьёзно озаботился вопросом, почему именно господин и госпожа?; я насыпала детям в ладошки арахис; я писал заключение — достаточно ли самоубийство в водном резервуаре благородная смерть, чтобы устраивать церемонию прощания; я решал, бежать ли мне на трамвай или спокойно дойти и ждать следующего; я думала, можно ли сегодня съездить в город, искала ответ в утренней газете; я лущила горох в похлёбку для Методистской церкви; я примеривался к своей двухколёсной тачке, до краёв полной Библиями; я заканчивал варить водоросли к завтраку; я ждала с биноклем появления американского метеоролога; я только что проснулся на тюках с постельный бельём для частной лечебницы; я скручивала трубки из полыньи для прижигания, она сильно крошилась в пальцах; я готовился к смерти на больничной койке; я допекал шестнадцатую рисовую лепёшку, а нужно было ещё тридцать четыре; я вдруг осознал, что за ночь самым ценным для меня стало другое, не то, что было вчера; я выбивала палками старое кимоно с чердака; я листала альбом с фотографиями Сингапура XIX-го века; я не помню; я вытаскивала из кладовой продукты, чтобы приготовить еду на всю семью на целый день; я размышлял, не выкопать ли ещё один прудик в моём саду камней, стоя у открытого окна, как вдруг увидел белую вспышку.

НО2 пожелал приобщить к материалам дела свой дневник, который прихватил в Нюрнберг, куда он записывал чёрные мысли и извращённые впечатления от прожитого дня. На его вопрос, какой порядок он нарушит, если приобщит, председательствующий ответил, что общемировой, что трибуналу не сообщено, какие именно из записей имеют отношение к рассмотрению данного акта бесчеловечности. Тут же, несколько сбиваясь, он пояснил, что именно из его макабрического сборника к делу пойдут записи сразу после Потсдама, когда его едва не свели с ума частные консультации с руководством страны.

— Ensuite, cela affectera même l’ordre du service de garde à Nuremberg [381], — отрезал председательствующий, отказывая в удовлетворении ходатайства.

Рассуждая с самим собой обо всём этом, он даже начал думать о том, не притворяется ли Трумэн и не симулирует ли чрезвычайные свои муки, коих в действительности нет вовсе, либо они сильно преувеличены, ведь он даже не объявил голодовки, не третировал заседания нарочитым молчанием и не призывал к тому же своего подчинённого.

— Avez-vous lu l’avis d’expert, dont des copies vous ont été fournies à l’avance [382]?

— As far as I could [383].

Один переводчик держал листы, второй светил лампой, ожидая нападения пауков, исконных обитателей этого зала, то и дело направляя свет не в то место.

— Et Vous [384]?

— Almost not [385], — с вызовом.

— Conclusions, s’il Vous plait [386], — слушатели встали на старт, вперив острия в чистые линованные листы.

— Let me first call to the court the expert who wrote the report and ask him some questions [387], — тоном, говорившим о том, что он тщательно продумал эту линию защиты.

— Oh, donc vous ne vous êtes pas encore réconcilié? Eh bien, cela peut être envisagé [388].

Стали соображать, откуда раздобывать его сейчас. На обследование здания вышли патрули калмыков, снабжённые словесным портретом. Привычные к интерьерам страны советов, учреждений её либо пенитенциарных, либо промежуточных на пути к тем, про Америку они раньше почти не думали, но теперь, будучи в Европе, невольно пропитывались веяниями. Запад, понятное дело, загнивающий, но пропаганда как таковая ими тоже обнаруживалась и фиксировалась. В казарме, тихо, почти чувствуя себя интеллигенцией, обсуждали это, так что понимали — всё немного сложнее, они это повидали вместе с миром, и начинка храма правосудия во время поиска эксперта была им не совсем отвратительна, хоть строили его и капиталисты.

Через полчаса выяснилось, что эксперт не входил сегодня в здание, Баскаков догадался послать Прохорова спросить у смотрителя.

В заседании был объявлен перерыв, теперь калмыки с путеводителями ушли вглубь Нюрнберга. Двое наблюдали, как к Национальному музею подкатила мотострелковая дивизия, а привратник молча протянул руку за билетами. Они засмеялись, но он остался невозмутим, сказал, что ему без разницы, кто освободил Европу. В этом жесте таилось нечто более глубокое, отражение той самой травмы, которую испытал немецкий народ, чьей национальной чертой по-прежнему оставался абсолютный порядок.

Пока искали эксперта, НО1 отнесли в уборную, оба поели бульона с чесночными булочками, трибунал удалился выпить чаю с коньяком и цвергскими безе.

После перерыва появился человек в резиновом маскхалате жёлтого цвета с капюшоном, в сплошной маске. Его выход обставили торжественно, он сейчас являлся лицом праздника, приметным и значимым, одновременно и терминальной, и инструментальной ценностью, несколько недоразвитым бичом Божьим. Ну, теперь дело пойдёт, говорил один только его вид. План не сработал, Т. намеревался начать допрос с развенчания его личности, что сейчас выглядело уже не таким ловко придуманным и достижимым из-за маски.

— I demand confirmation of his identity [389], — всё равно заявил он, оба переводчика как можно скорее выкрикнули толкование ещё раз, каждый ожидая того же от противоположной стороны.

— Cet homme n’avait pas peur de risquer sa vie, inspectant la zone que vous et vos amis avez empoisonnée pendant plusieurs générations, il a pris toutes les bagues de sa femme, les lançant avec des rubans devant lui d’Hatsukaichi à Kure, avez-vous déjà vu sa combinaison [390]?

Пот развился в свой мир под маскхалатом, он думал об этом, стоя в коридоре, очень близко. Обе створки распахнулись, и он предстал всем боком, уронив голову, потом повернул ту и двинулся к трибуне как автомат, рублеными движениями, на середине просеки подпрыгнул, вытянув правую руку, по приземлении сделал перекат вперёд, под хламидой хлюпало. Трумэн чуть шею не свернул, отслеживая реакцию электората на это явление.

— When you arrived at the site [391]…

…резные ворота храма на фоне холмов с террасами, превращёнными в ступени, впереди балки и приваленный алтарь, змея кирпичной стены, отрезанной как пневматическими ножницами, двутавры, колёсные конструкции, везде оголились курганы, увенчанные расколотыми ханивами, потерянные люди с голыми торсами, на них белые перчатки и тюрбаны в тон под пилотками, собирают нечто важное им в тележки, книги вверх корешками распластаны на кульминациях или диалогах, брёвна в коре, сороковки, листы жести, составленные вихрем в конструкции распотрошённых биомов дизайна первых набросков Нагасаки, ничего не передано в целости, всякое выстоявшее здание теперь храм, они разбросаны тут и там в тени тех же холмов, перед ними урезанные или расколотые мегалиты, на останках синтоизма, что ушёл мгновенно, все души словно сдуло, у пилота первая бомба в жизни, трудно сказать, горд ли он, ядро — чертоги и ворота, где-то втиснулась глициния, где-то вишня, где-то архивный дворец, но они теперь не тёплого цвета, а тёплого излучения, аэрофотосъёмка разбита на отпечатки пальцев ног христианского Бога, за океаном воображаемого более жирным, остовы брандэкипажей с поднятыми крыльями капотов, силовые линии искрят под полями черепов, глазные впадины у них такие же, завешены чернотой, блок обслуживает и колодец, и верёвки для белья, управляется из шалаша на неровном фундаменте, там ребёнок прикрывает лицо от солнца и взглядов с дороги, баллоны располовинены на вёдра, исподи ковров исчерчены любовным мартирологом Гэндзи, трамвайный вагон без стёкол застыл в вихре пепла, замершего на расстоянии его тряски, выноса во время движения, радиоактивные нуклиды расположились между пылинками и бетонным осадком, смертоносная строительная пыль, параноидальная структура, фабрика видений перехода в качественно новое состояние, потоком сверху всё размывается, билирубин, умбра, люстр, радужные оболочки, линии Фраунгофера, всё, что участвует в дыхании, терморегуляции и депонировании крови, состояния — дерма, чешуя, ногти, пар; красная кайма губ, уничтоженная иннервация…

… for inspection, what was the condition of the property that you examined, where it was located, and what did it look like [392]?

— Êtes-vous fou? — жестом не дав ответить, вскричал председательствующий. — Voulez-vous discuter plus de détails [393]?

— Well there’s no jury [394].

— Maintenant je vais trouver le don de la parole et vous incinérer avec un petit truc dans ma poche, mon ancêtre était un alchimiste [395].

— I’ve first made a helicopter inspection of the area, — голосом довольно молодого человека ответил он. — That was Hiroshima. I can’t understand the exact meaning of the word «property». Whose property did you mean? If you have intentionally used the word, thus you raise the question of ownership [396].

— Сeci est supprimé de la question [397], — совещаясь на месте, буднично и даже с неким удовольствием в голосе, словно дело встало на удобную ему колею.

— Всё происходило в Японии, в городе Хиросима, выглядело плохо, а именно: деревья лишены ветвей и листвы, как будто в землю во многих местах вбили палки, мелкие здания по большей части стёрты в пыль, у крупных резко очерчены оконные проёмы, большинство из них также превращены в руины. Всё отравлено радиацией, люди обгорели и облучились. Купол выставочного центра Торгово-промышленной палаты Хиросимы почти уцелел…

— Based on what you could record while surveying, could you make a conclusion, that these objects were lying where they were at the time of explosion, or something was removed [398]?

— Дик ту нос.

— You’ve been called here not to slight but to answer the questions [399].

— Да-да, сейчас достаю.

— I apply for a fine to be imposed on the expert [400].

— Rejetée. Je suppose que vous pensiez que nous allions organiser une réunion distincte pour examiner cela? Ce n’est pas Kafka. La question suivante, s’il Vous plait, et gardez à l’esprit que si la réponse ne vous convient pas, cela ne veut pas dire qu’elle n’est pas donnée [401].

— The objects you’ve been exploring, were they brought from some other site, or were they lying around [402]?

— Вокруг лежал мир, а я был в аду после адского нашествия.

— One can guess, it won’t be too bad in hell after experience like that, after all it’s hell [403].

Гровс одобрительно хмыкнул.

— Lors d’une réunion sur place, le tribunal applique les sanctions préalablement convenues [404].

— Come on, I’ve also been a judge for four years without a law degree [405].

Приставы подхватили стул с НО1 и вынесли из зала, на пороге споткнулись о провода, он, прикованный, полетел острым носом, высоким лбом в наборную доску, очки пошли трещинами, два соседствующих треугольника вылетели, калмык перед тем, как вернуть их на место, сунул в образовавшееся отверстие мизинец в зелёнке вокруг ногтя и подвигал им.

— Have you got any questions to the expert [406]?

— Yes, we have. Why did you include in the amount of damage in addition to the broken also cracked windows, if the Bomb Explosion Act in a certain location drawn up by the Japanese government does not contain this [407]?

— The expert has the right to draw a conclusion based on his dissenting opinion [408].

— What conclusion did you draw from the report [409]?

— Я выводов из акта не делал.

— What norm or methodological documents that are mandatory for execution approved the form of the act [410]?

— «Левиафаном» Гоббса и ещё несколькими, сейчас не воспроизведу.

— Have you analyzed any documents related to bombing [411]?

— Исследование производилось на основании поставленных вопросов. В исходных данных и в их физических носителях отсутствуют первичные документы, на которые шла бы ссылка в вопросах, поставленных на разрешение эксперту. Эксперт, определяя степень разрушения и степень макиавеллизма, а в данном случае они состоят в прямой подначальности друг другу, в первую очередь берёт во внимание совокупный вес того или иного обстоятельства относительно положения, в орбите которого это обстоятельство рассматривается.

— Could any of the injuries you described in your report have been caused by the city’s authorities’ improper treatment of the city [412]?

— Avant d’obtenir une réponse, — вмешался председательствующий, — gardez à l’esprit que je n’ai jamais rencontré plus de cynisme de ma vie [413].

— There’s no business without cynicism [414].

— Разве только госпиталь Сима.

— I ask you to enter this answer in the court record [415].

— Tout y est entré, même la vile expression de votre physionomie, sans aucune de vos pétitions [416].

Стенографистки сменялись каждые двадцать пять минут.

— If the wording of the first question did not refer to the fact that the property is damaged or not damaged and you would be asked to assess its condition according to the inventory as of the time of the examination, would this significantly affect your conclusions [417]?

— Не могли бы вы повторить?

— Replay the record, please [418].

— Si la réponse ne vous convient pas, cela ne veut pas dire qu’elle n’est pas donnée [419].

— What if I don’t understand the answer [420]?

— Cela ne veut pas dire qu’elle n’est pas donnée [421].

— Beg your pardon, — неожиданно воскликнул НО2, — I haven’t seen [422]…

В зал внесли стул с НО1 — он яростно вращал глазами, тут же вынесли.

— So, — проводив его взглядом, — I don’t remember an expert being warned about being liable for perjury or being sworn in, and he didn’t sign anything here at all, so he can tell you anything that comes into his head [423].

— L’expert a donné un abonnement avant de procéder à l’examen [424].

— Okay. How did it happen that all 7478 objects described by you are completely unusable [425]?

— As far as I know, they’ve been crashed with an atomic bomb [426].

— Well, I see, but you yourself said that the trunks of trees survived, some kind of dome survived [427].

— Когда предмет архитектуры превращается в символ, от предшествующего уничтожается первоначальное назначение и, вместе с ним…

— So what? Isn’t that what it’s supposed to be [428]?

— Тебе пиздец, парень.

— Well. Tell me why your answer to the second question doesn’t match the question [429]?

— Пошёл ты на хуй.

— No more questions [430], — легко улыбаясь.

— В таком случае, у меня имеются кое-какие.

— S’il Vous plait [431].

— Вы упомянули про связь степени разрушения со степенью вероломства, так вот, как эксперт скажите, входит ли в эту определительную категорию цинизм?

— В смысле нигилистическое отношение к общепринятым нормам нравственности?

— Нет, скорее к официальным догмам господствующей идеологии.

— Этические ритуалы: и цинизм, и моральный релятивизм, и нравственный абсолютизм с извращением природы.

— В таком случае, не могли бы вы дать экспертную оценку вопросам НО2 прямо сейчас, безо всяких, разумеется, подписок.

— Protest, extreme protest [432].

— Le degré extrême de refus. En effet, comment évaluez-vous le comportement de l’accusé en orbite, comme vous le dites, ses questions. Bien que le moindre trait positif ne puisse changer son image du maître du mal [433].

— Сомневаюсь, что могу указать на что-то положительное в его вопросах, я бы даже подвёл их под новую черту цинизма, ещё не выработанную и не утверждённую экспертным сообществом.

— Alors vous détestez HO2 [434]?

— Я всем сердцем желаю его смерти.

В зал снова внесли НО1, он дал приставам знак задержаться.

— Que dites-vous de lui [435]?

— Ещё больший подонок, разумеется.

— Dites-moi, pourquoi portez-vous ce manteau de camouflage? Depuis combien de temps le portez-vous [436]?

— Шестьдесят четыре дня, считая этот.

— Mais HO1, après s’être assis sur une chaise ancienne pendant trois, se plaint déjà. Jetez-le [437].

Приставы поставили НО1, на их лицах невозможно было прочитать ни малейшего признака усталости.

— Alors ça vous protège des radiations [438]?

— Вот именно.

— Je vous donne la permission d’embrasser NO1 [439].

— What? Why should I [440]? — возмутился НО1.

— Cela est nécessaire pour vous convaincre que l’examen a vraiment été effectué [441].

— I have an objection [442].

— Allez, vous n’y croyez pas [443].

В ходе пререканий он медленно надвигался на него.

— I do believe [444].

— Et alors [445]?

— Experiment becomes meaningless then [446].

— Mais qu’en est-il du fait que vous avez infecté des centaines de milliers de radiations et qu’ils sont obligés d’en mourir lentement et de transmettre l’infection par héritage [447]?

НО1 выставил вперёд свободную ногу, он обошёл его. НО2 сперва смотрел во все глаза, потом зажмурился. Он обнял сзади, прижался сильно-сильно, в таком положении мелкими приставными шагами обтёк сбоку, сел на колени, прижимаясь ещё теснее, стал гладить рукой в перчатке.

Юстицию взрывало очередное совещание на месте, явленное даже не в виде, пусть и тихого, обмена мнениями, но в чистом виде обмена мыслями. У Пэптона Рэндольфа, как ни мотал он головой и ни тёр виски, хоть с закрытыми глазами, хоть с открытыми, внутри шёл капустник. После этого гениального слияния членов трибунала в один правовой ум обвинителю от СССР было предоставлено слово.

Он занял трибуну основательно, без малого минуту переносил справочники, кодексы, бумаги и фотоснимки, посматривал на обвиняемых, нарочито сокрушённо качая головой.

— Первой и наиболее общей правовой проблемой, заслуживающей, по моему мнению, внимания трибунала, является проблема законности, — глядя то в речь, то перед собой. — Природа законов и понятие закона не могут быть тождественными в национальном и интернациональном смысле. Закон — в смысле национального права — это облечённый в надлежащую форму акт законодательной власти государства. В международной сфере положение иное. В ней по сию пору не заведено законодательных инстанций, компетентных издавать нормы, обязательные для отдельных государств. Правовой режим международных отношений, в том числе и тех отношений, которые находят свое выражение в координированной борьбе с преступностью, покоится на иных правовых основаниях. В сфере международной основным источником права и единственным законообразующим актом является договор, соглашение государств. Поэтому в той же мере, как в сфере национальной принятый законодательными палатами и надлежаще опубликованный закон есть безусловное и достаточное легальное основание деятельности органов национальной юстиции, так в сфере интернациональной заключенный между государствами договор есть безусловное и достаточное законное основание для осуществления деятельности созданных этими государствами органов интернациональной юстиции. Заключенным в Лондоне 8 августа 1945-го года соглашением четырех государств, действовавших в интересах всех свободолюбивых народов, создан Международный военный трибунал для суда и наказания главных военных преступников. Составляющий нераздельную часть этого соглашения устав Международного военного трибунала является поэтому безусловным и достаточным законом, определяющим основания и порядок суда и наказания главных военных преступников. Внушённые страхом ответственности или — в лучшем случае — непониманием правовой природы интернациональной юстиции ссылки на принцип nullum crimen sine lege — или принцип «закон обратной силы не имеет» — лишены всякого значения вследствие этого основного и решающего факта: устав трибунала существует и действует, и все его предписания имеют безусловную и обязательную силу.

На основании статьи 6 устава Международного военного трибунала подсудимым предъявлено обвинение в преступлениях против мира, преступлениях против законов и обычаев войны и в преступлениях против человечности. С глубоким удовлетворением следует констатировать, что, объявляя эти действия преступными, устав трибунала облёк в правовые нормы те международные принципы и идеи, которые в течение многих лет выдвигались в защиту законности и справедливости в сфере международных отношений.

Прежде всего о преступной агрессии. В течение ряда десятилетий заинтересованные в укреплении мира народы выдвигали и поддерживали идею, что агрессия является тягчайшим посягательством на мирные отношения народов, тягчайшим международным преступлением. Эти чаяния и требования народов нашли своё выражение в ряде актов и документов, официально признавших агрессию международным преступлением. 27 августа 1928-го года в Париже был заключен пакт Бриана-Келлога. «Убеждённые, — провозглашает пакт, — что наступил момент приступить к откровенному отказу от войны как орудия национальной политики…, уверенные, что всякие изменения в их взаимных отношениях должны изыскиваться в мирных средствах…, высокие договаривающиеся стороны торжественно заявляют от имени своих народов, что они осуждают обращение к войне для урегулирования международных споров и отказываются от таковой в своих взаимных отношениях в качестве орудия национальной политики». В 1929-м году, через год после заключения Парижского пакта, на Бухарестском конгрессе Международной Ассоциации уголовного права была принята резолюция, прямо поставившая вопрос об уголовной ответственности за агрессию. «Учитывая, что война поставлена вне закона Парижским пактом 1928 года, признавая необходимым обеспечить интернациональный порядок и гармонию путем применения эффективных санкций…», конгресс признал необходимыми «организацию интернациональной уголовной юрисдикции» и установление уголовной ответственности государств и физических лиц за агрессию. Таким образом, давно провозглашен принцип уголовной ответственности за преступную агрессию — принцип, который нашел чёткое правовое воплощение в пункте «а» статьи 6 устава Международного военного трибунала. Следовательно, подсудимые знали, что, совершая подобное рассматриваемому нами нападение на другое государство, они совершают тягчайшие преступления против мира, знали и знают, и поэтому пытались и пытаются маскировать преступную агрессию лживыми словами об обороне. Равным образом неоднократно и авторитетно было провозглашено, что нарушения законов и обычаев войны, установленных международными конвенциями, должны влечь за собой уголовную ответственность. В этом отношении прежде всего необходимо отметить, что тягчайшие злодеяния против законов и обычаев войны, совершенные по приказу Гарри Трумэна и при содействии Лесли Гровса, являются уголовно наказуемыми деяниями по всем кодексам мира. Но более того, в международных конвенциях, заключенных со специальной целью установления законов и правил ведения войны, указана уголовная ответственность за нарушение этих законов и правил. Так, статья 56 Гаагской конвенции 1907-го года устанавливает: «Собственность общин, учреждений церковных, благотворительных, образовательных, художественных и научных, хотя бы и принадлежащих государству, приравнивается к частной собственности. Всякий преднамеренный захват, истребление или повреждение подобных учреждений, исторических памятников, произведений художественных и научных воспрещаются и должны подлежать преследованию». Таким образом, Гаагская конвенция не только запрещает нарушение правил ведения войны, она, кроме того, устанавливает, что эти нарушения «должны подлежать преследованию», то есть должны влечь за собой уголовную ответственность. Еще с большей определенностью статья 29 Женевской конвенции 1929-го года устанавливает: «Правительства высоких договаривающихся сторон… примут или предложат на утверждение своих законодательных учреждений в случае недостаточности их уголовных законов необходимые меры для преследования во время войны всякого действия, противоречащего постановлениям настоящей конвенции». Что мы и видим в нашем случае, когда США делегировала своего представителя в эту коллегию трибунала. Наконец, принцип уголовной ответственности за нарушение законов и обычаев войны с полной четкостью выражен в статье 3 постановлений «Вашингтонской конференции по ограничению вооружений и тихоокеанским и дальневосточным вопросам»: «Договаривающиеся державы, желая обеспечить выполнение изданных законов…, заявляют, что любое лицо, находящееся на службе любой державы, которое нарушило бы одно из этих правил, притом независимо от того, находится ли оно в подчинении у правительственного должностного лица или нет, будет рассматриваться как нарушитель законов войны и будет подлежать суду гражданских или военных властей». Следовательно, согласно прямым указаниям Гаагской и Женевской конвенций, согласно постановлению Вашингтонской конференции уголовная ответственность за нарушение законов и обычаев войны является не только возможной, но и обязательной. Таким образом, пункт «Ь» статьи 6 устава Международного военного трибунала, предусматривающий военные преступления, уточнил и обобщил принципы и нормы, содержащиеся в ранее заключенных международных конвенциях. Подсудимые знали, что циничное глумление над законами и обычаями войны является тягчайшим преступлением, знали, но надеялись, что тотальная война, обеспечив победу, принесет безнаказанность. Пришел час сурового ответа за все совершенные злодеяния. Я, от имени Советского Союза, и мои уважаемые коллеги — главные обвинители от США, Англии и Франции — мы обвиняем подсудимых в том, что они по преступному заговору, имея власть над всей американской гражданской и военной машиной, превратили государственный аппарат США в аппарат по подготовке и проведению преступной агрессии, в аппарат по истреблению тысяч невинных людей.

Когда несколько преступников договариваются совершить убийство, каждый из них выступает в своей роли, один разрабатывает план убийства, другой ждет в машине, а третий непосредственно стреляет в жертву, но, каковы бы ни были роли соучастников, все они — убийцы, и любой суд любой страны отвергнет попытки утверждать, что двое первых не убийцы, так как они сами в жертву не стреляли. Однако законы военного времени дают нам право принимать в качестве обвиняемых только тех, кто отдаёт приказы, но не исполнителей.

Последние несколько лет он сновал с учебником логики по делу похищения атомной технологии США у Германии. О таком хоть и не было известно, но состряпать, имея заголовок, который давал вектор, что под что подгонять, было раз плюнуть. Казалось несколько странным, что речь обвинителя по регламенту не предусмотрена на конец процесса, но в этом отдельно взятом ему предоставлялось выступать с обличениями трижды.

В зал въехало инвалидное кресло, в нём сидел худой лысый старик в мешковатом костюме, катил другой несколько пободрее. Трибунал был предупреждён, что сам он вряд ли сделает им авансы, напрямую вербально, разве только захочет что-то подчеркнуть или вообще непонятно из каких соображений, в остальное же время пояснения озвучит компаньон, что уже сделал немало, покатав его по разорённой войной Европе вдоль и поперёк.

Далеко не всё, кстати говоря, лежало в руинах, что-то благодаря войне оказалось и улучшено. Например, пространство под полами сельских домов, пусковые шахты, тупики под скалами. Он подскакивал в продавленном седле, сам не хотел, а видел всю подноготную, немного волн между ультрафиолетовым и гамма излучениями, немного фантазии, сквозь налёт развалин, помертвевшие по большей части взгляды и время. На таком уровне заключения невольно вызывали вопрос, не додумывает ли он, сперва стремясь видеть всё новые и новые степени поражённости его умом, а после уже автоматически? На его взгляд, операция по одновременному сносу фашистских шлагбаумов слишком долго готовилась. В лесах и оврагах перпендикулярно дороге натурально ставились лебёдки, вкупе это и являлось, вместе с флагом над рейхстагом, одним общим заговором, и советской ли власти? думал он, уже не чувствуя задницы, когда его буксировали мимо сотен тысяч трагедий, часто перетекавших одна в другую или обрубленных, как правило, некоей очередью. Вот впереди показалась телега, по которой он знал обстоятельства вплоть до того, как дед бондаря, который делал к ней колёса, мочился в кайзеровскую каску и пил.

Они начали сразу, ещё никто ни о чём не спрашивал, как Л.К. дал понять, что этот зал будет вмещать максимально приближенный комплот участников дела.

Не хотели этого, оттягивая до последнего, но всё-таки пришлось её пересечь. Из Пенсильвании шагнуть в Мэриленд — всё равно что из одного леса в другой, из толпы призраков переселенцев, которые собирались сплотиться и быть примером для всего христианского мира, в толпу призраков переселенцев, которые склонны наказывать за незаконное пересечение границы даже скот. Тут же раздался свист, или что-то заглушало странную сирену, например, борьба между ответственным за её включение и тем, кто не хочет себя выдавать, открывать себе доступ к тому, что кто-то другой думает о реальности. Они остановились, он обошёл кресло и попытался поймать его взгляд; безуспешно. Вскоре из-за вросшего в землю валуна, под которым просто не могли не собираться индейцы, просто не мог не расти мох, образуя, разумеется, извивы и грани рунического письма скандинавов, из-за осколка чего-то изначального, в котором содержалось материала на пять-шесть идолов, на три-четыре ступени алтаря, вышли двое мистеров с дипломатами, в коричневых кожаных перчатках и кремовых шляпах с шёлковыми лентами. Один держал перед собой незажжённую масляную лампу, а ведь действительно, уже смеркалось. Сирена смолкла, они никак не показали, что причастны. Их работа, по сути дела, была не сложнее устройства производственной функции обычного американского домохозяйства — вручить анкету тому, кто пересёк линию, и проследить, чтобы тот её заполнил, желательно не спустя рукава — вне осознания, что этим списком вопросов всё сказано. Один из серых прямоугольников оказался собранным походным столиком, второй — комплектом из двух стульев с ножками, которые не тонули в земле. Он попытался узнать, собирается ли Л.К. участвовать в анкетировании, но тот не проявлял признаков почти ничего, хотя глаза оставались открытыми. В свете лампы он приступил к просмотру, предварительному переводу и выстраиванию в соответствии с полученным смыслом своего отношения к предмету, обозначенному в пункте, потом выработке ответа, потом переводу ответа, потом изучению, как сочетание будет звучать вместе, и, при необходимости, корректировке; он работал медленно, но тщательно, давно уже привыкнув с уважением относиться к виражам действенных нарративов других стран, иногда они напоминали авангардное течение без манифеста, а иногда — продажу определённого действия ещё до того, как ты решишь, хочешь ли это видеть, но чаще всего являлись просто грандпроблемой самой в себе, существующей, но ни на что особенно не влияющей.

Кризис историчности Старого света: корнуоллские волны давно ничего не прибивали к берегу.

Деморализующие планы пилигримов: здесь исполняются даже зимой.

Архаичные взаимоотношения: толковать чужие химеры и предвкушения.

Принцип диктатуры большинства: прекрасно иллюстрирован расколотым сердцем.

Высокий модернизм пуритан: имеется пример и из собственной практики.

Директора школ побеждают церковных сепаратистов: только не говорите, что словом Божьим.