Хроника событий местного значения (дни «совка») [Игорь Ильич Шарапов] (fb2) читать онлайн

Игорь Шарапов Хроника событий местного значения (дни «совка»)

Когда строку диктует чувство,

Оно на сцену шлет раба.

И тут кончается искусство,

И дышат почва и судьба.

Б. Пастернак

Когда я был маленьким

Я родился в 1937 году, памятном многими событиями. Мои родители жили тогда в Ленинграде, но решили родить первенца на Украине, недалеко от Кременчуга, где жила бабушка Ханна, мама моей мамы.

В семейном альбоме есть моя первая фотография, крепкого малыша, выглядящего несколько испуганным. Испуг, возможно, объясняется тем, что родители забыли взять справку о моем рождении. Позже это уже было невозможно — архив города, где я родился, пропал в войну. Так что реально я появился, а формально меня не было.

Эту историческую ошибку объясняют обстоятельства того времени.

Мои родители создали семью в период строительства социализма в стране, где не очень заботились о жизни одного человека, имея в виду, что светлое будущее ждет всех. Эпохальное переустройство общества могло обойтись без лишних формальностей с регистрацией не очень заметного гражданина. В то время важно было его социальное происхождение, а с этим у меня проблем не было.

Родители моего папы приехали в Москву из деревни Колесные Горки, где родились, выросли, поженились. Фамилия Шараповы — не редкая в подмосковных местах, там есть несколько старых деревень Шарапово. Мои дедушка и бабушка по линии папы работали на одном из заводов. Семья, в которой к этому времени родились три дочки и сын Миша, мой будущий папа, ютилась в коммунальной квартире московского района Кунцево.

В период НЭПа дедушка Николай Васильевич поднялся в заработках изготовлением домашней мебели. Это привело к потере им классового самосознания, и после полного установления в стране социализма он огорчился, спился и умер. А бабушка Ефросинья Ивановна работала в разных социальных комитетах, даже сидела в президиуме какого-то собрания с М. И. Калининым и уже в возрасте окончила рабфак.

О жизни моей московской родни я знаю по рассказам мамы. Старшая сестра папы — Клава работала на заводе, средняя, Нина, — медсестрой, а младшая, Катя, — корреспондентом газеты. Нина погибла в войну, а Катя после эвакуации осталась жить в Свердловске.

Бабушку Фросю я видел один раз, после войны. Она с дочкой Клавой жила в коммунальной квартире, выглядела бодрой, в разговоре была немногословна, в ней чувствовалась доброта и внимание к людям.

Родня по линии мамы ведет свое начало от еврейских колонистов в Херсонской губернии, где многие занимались ремеслом и торговлей. Семья мамы имела необычную для евреев фамилию Простаковы и жила огородом, молочным хозяйством, извозом. До 1929 года у них была лошадь и две коровы. Это позволило прокормиться, вырастить шесть дочерей и двух сыновей при жизни в «мазанке» с соломенной крышей и земляным полом.

Большую часть работ по хозяйству и дому делала бабушка Ханна. У дедушки Иосифа, как говорил мне дядя Миша, младший брат мамы, «руки росли не из того места», он был очень доверчивый, беззаботный и веселый человек.

Может поэтому фамилия у него была — Простаков.

После коллективизации и в благодатных местах Херсонщины начался голод. Старший сын Простаковых, Павел, ослабленный недоеданием, замерз в осенней степи, куда пошел искать сбежавшую корову. Дедушка Иосиф очень переживал эту потерю, заболел и умер.

Жизнь становилась все более тяжелой, в колхоз забрали лошадь и корову. К счастью уже устроилась семейная жизнь старших дочерей. Роза вышла замуж за Гришу, зарабатывавшего сапожным делом, Соня — за Захара, пристроившегося торговать арбузами, Этель — за Наума, парикмахера. Больше всех повезло красивой, умной Доре, она уехала в Харьков и вышла замуж за Семена Ильича, заведовавшего магазином «Торгсин». Общими усилиями сестры смогли помочь бабушке Ханне переехать в Семеновку, казачью станицу, где были несколько лучшие условия жизни при, как потом оказалось, худших отношениях между людьми. А младшая из сестер Простаковых, моя мама, стала комсомолкой, по рабочему набору поехала в город Крюков, там поступила в техникум, познакомилась с папой и вышла за него замуж. Хотя он был из семьи во многом другого образа жизни, этому никто не противился.

С такой родословной я позже мог указывать в анкетах: «происхожу из рабочих и крестьян», это советской властью приветствовалось. При работе моих родителей правильнее было бы писать: «происхожу из народной интеллигенции», но это определение сословия нашего общества появилось значительно позже.

После моего рождения мы вернулись в Ленинград, где жили в узкой комнате, образованной делением ранее большой квартиры. Из этого периода нашей жизни помню долгий подъем по лестнице на третий этаж дома, громкие крики старьевщиков в колодце двора и прогулки с мамой в недалеко расположенном парке.

Меня, как ребенка из семьи рабочих и крестьян, приняли в детский сад, поверив тем данным о рождении, которые указала мама. Папа и мама работали на заводе, мы собирались вместе лишь вечером. Меня укладывали спать на сундуке, к его крышке папа прибил доску, чтобы я не упал на пол. Помню, как родители долго сидели за столом, и мама нараспев читала стихи, в них я узнал одно слово, его слышал в рассказах о бабушке Ханне. Позже и при других обстоятельствах, я вспомнил это слово, когда мы с мамой пели:

А тогда я видел папу, смотревшего на маму влюбленными глазами и поцеловавшего ее в щеку. Мне почему-то стало страшно за них.

Вечерами мы выходили гулять на ближнюю от дома часть Невского проспекта. Мне нравилось смотреть на загадочно освещенные внутри троллейбусы, они подъезжали к остановкам и сами открывали двери. На угловом доме светилась реклама фильма «Дети капитана Гранта».

В Ленинград перебрался и мой дядя Миша. Некоторое время он жил у нас. Всем стало теснее, а мне — веселее. Дядя Миша быстро «пошел в гору», он был мастер по кройке обуви, а спрос на красивые вещи тогда уже стал проявляться у многих. В родне его считали удачливым, с ним могла сравниться лишь харьковская тетя Дора.

Помню нашу общую поездку в Семеновку, яблоневый сад и большое поле подсолнухов, открывающееся в окне комнаты, где мы жили. На фото, сделанном тогда, мы последний раз вместе с бабушкой Ханной.

До начала страшной войны оставалось совсем немного времени.

* * *

Первым свидетельством о войне стало появление на улице огромного баллона, его за веревки несли люди в зеленой форме.

— Что это? — спросил я у мамы.

— Аэростат, — сказала она грустно.

По тону ее голоса я понял, что спрашивать больше ни о чем не нужно. Вначале изменений в распорядке нашей жизни не чувствовалось. Но вскоре на некоторых домах появились громкоговорители, из них слышалась нервная речь, останавливаясь, ее слушали прохожие.

Помню, как мы провожали на войну дядю Мишу. Его жена и дети уже уехали в эвакуацию, последнее время он часто приходил к нам.

В помещении вокзала на украшенной портретами и знаменами сцене пели и плясали люди в военной форме. Не чувствовалось страха или опасности, было даже весело.

На железнодорожных путях стоял длинный состав. Попрощавшись, дядя побежал к нему. За спиной у него болтался вещевой мешок.

— А папа тоже уедет? — спросил я маму.

— У папы «броня», он нужен на заводе, — ответила она.

Слово «броня» звучало грозно и надежно.

На улицах появилось все больше военных и приезжих людей, они с озабочеными лицами несли в руках чемоданы и тюки.

В тот вечер мама и папа долго говорили, поглядывая в мою сторону. Потом мама взяла чемодан и начала укладывать в него мои вещи.

— Мы поедем к бабушке? — обрадовался я.

— Нет, — ответила мама, — ты уезжаешь на лето с детским садиком. Так нужно, мы с папой приедем к тебе позже.

В садике нам сказали, что на лето нас отвезут в загородный лагерь, там будут спортивные занятия и самодеятельность.

Помню солнечное утро, поезд, толпу родителей на платформе. Среди них, грустно улыбаясь, стояла мама. Папа задержался на работе, его я увидел, когда поезд тронулся. Он и мама смотрели вслед поезду, пока не скрылись из виду. Я почувствовал тревогу от такого расставания.

Когда все разместились в вагоне, объявили, что к обеду приедем на место, где устроимся.

За окнами проносились дома, потом — постройки пригорода, и начался лес. Вокруг мирно разговаривали пассажиры, в конце вагона слышалась песня.

Вдруг поезд начал тормозить и остановился. Мимо быстро прошел кондуктор. За окнами слышались громкие голоса людей.

Через какое-то время поезд тронулся, ехал медленно и остановился опять. Нам сказали, что нужно выходить.

На платформе стояли люди, им что-то объяснял человек в военной форме. Было слышны его слова:

— Немцы перерезали железную дорогу!

Все пошли к большому деревянному дому с красной вывеской. Мне опять с тревогой вспомнились оставшиеся в городе родители. Какие-то люди принесли бидоны с кашей и чаем, нас покормили. Затем появились автобусы, ребят в них разместили по группам.

Машины поехали по лесной дороге. Иногда они останавливались, и водители собирались для короткого разговора, часто поглядывая на небо и к чему-то прислушиваясь. Через некоторое время автобусы въехали на большую поляну, где было много людей в военной форме. Они лежали и сидели на земле, многие были перевязаны бинтами.

Автобусы так близко подъезжали к ним, что казалось — можем наехать. Но никто из этих людей даже не пошевелился.

Наш водитель сказал подошедшей к нему воспитательнице:

— Эти вышли из боя. За Лугой — мясорубка.

У меня были плохие воспоминания о мясорубке. Дома я не раз видел, как мама опускала в ее воронку куски мяса, лук, булку, а приятно пахнущие струйки фарша тянулись в миску. Однажды, когда мама на минуту отлучилась, я взял кусок булки, протолкнул его в воронку и прокрутил ручку. Мой палец захватило, стало больно, перепугавшись, я отчаянно заорал.

Сейчас, услышав — «мясорубка», я смутно начал осознавать, что беда пришла ко всем, а люди на поляне попали в нее одними из первых.

К вечеру подъехали к поезду, состоящему уже из товарных вагонов. Несколько рабочих заносили в них сколоченные доски и солому. Нас разместили на полках из досок, укрытых кусками плотной материи. Заведующая детским садом сказала, что скоро мы приедем туда, где нас ждут, и все будет хорошо.

Ночью я просыпался и с тревогой вслушивался в звуки снаружи. Вагон временами стоял, потом со скрипом и лязгом трогался.

* * *

Все дальнейшее помню смутно. Уже взрослым, по рассказам мамы, я составил маршрут движения поезда. Она говорила мне о Котельниче и Антропово. Поездка до этих населенных пунктов могла продолжаться около четырех дней по железной дороге, идущей мимо Череповца.

Ночами становилось все холоднее — мы ехали навстречу осени и зиме. Двое ребят заболели, их рвало. На одной станции их куда-то вынесли. Потом заболел я. У меня поднялась температура, все вокруг закрыла муть, в ней вспыхивали яркие круги. Воспитатели подходили ко мне, клали на лоб ладонь, печально качали головой и уходили.

А мне все стало безразличным, будто вокруг никого и не было.

Потом меня перенесли к дверям вагона. Там я лежал, слабея, пока одним утром увидел маму в проеме открывшейся двери. Она была в ватнике, в надвинутом на глаза платке и всматривалась мимо меня в вагон. Я испугался, что мама не увидит меня и закричал. Если бы не эта случайная встреча с мамой, я мог бы умереть. Позже она сказала, что я прошептал что-то о горячей манной каше.

Мама рассказывала и о том, что произошло после моего отъезда. Из объявлений в отделе эвакуации не было ясно, куда везут детей. Мама решила искать меня, пока была возможность выехать из Ленинграда. С трудом доехала до Котельнича, где собралось много ленинградских женщин, искавших своих детей. Поезда приходили без расписания, иногда — без вагонов, в которых их отправляли. Некоторые женщины теряли сознание от переживаний.

Нас приютили в недалеко расположенном военном госпитале. Тогда многие проявляли сочувствие и помогали тем, кто попал в беду. Я так ослабел от болезни, что заново учился ходить.

Мама узнала, где мог быть мой детский садик, мы отправились его искать.

Помню большой вокзал, где люди стояли группами, сидели на вещах. Несколько человек собрались вокруг матроса, он рассказывал о боях в Севастополе, где был ранен. Он был одет в темный бушлат, просвет тельняшки, сдвинутая на затылок бескозырка и автомат придавали ему геройский вид. На вокзале были и другие, моряки, моложе его. Мне не понравились их расклешенные брюки и смущенные улыбки. Некоторые из них качались при ходьбе. Пожилая женщина печально сказала:

— Куда их, таких? Ничего не умеют! Перебьют…

В переполненном поезде мы доехали до станции, откуда к месту, где был мой детский садик, нужно было добираться на санях.

Мы стояли у деревянной постройки и ждали, пока запрягали лошадь. На путях протянулся состав с красными деревянными вагонами. К нему по тропке в снегу гуськом шли люди в серых шинелях. Все они были молодые и грустные. Пилотки не прикрывали их ушей. Ноги в обмотках выглядели тонкими и слабыми. Было видно, что им очень холодно. Один, худой, сутулый, смотрелся совсем нелепо в слишком короткой для него шинели. Проходя мимо нас, он запнулся о рельс, отчаянно замахал руками и упал. Каска, закрепленная у него на спине, с грохотом отлетела в сторону. Я увидел его испуганное лицо. Он встал, поднял каску, и как-то боком побежал вслед уходившим. Те продолжали идти, втянув головы в плечи. Я увидел слезы в глазах мамы.

* * *

Дома в деревне Бетелево стояли по обеим сторонам дороги, которая приходила из леса и скрывалась в нем. Нас вела женщина в кожухе, она держала в руке листок бумаги. Остановились напротив одной избы. Пожилая женщина в ватнике подметала крыльцо.

Сопровождающая нас крикнула ей:

— Ивановна! Вакуированых ленинградцев возьмешь?

— Заходите, — ответила женщина на крыльце.

Ее звали Анна Ивановна, у нее были две дочки. Шестнадцатилетняя Валя работала на почте. Старшая, Катя, была очень нервной, часто курила. Война застала ее в Ярославле, а мужа с сыном — на Украине. Она не знала, что с ними сейчас.

Я снова был вместе с ребятами нашего детского садика. Днем мы находились в сельской школе, там проходили занятия, и нас кормили обедом. Ночевать всех разводили по избам жителей деревни.

Изба Анны Ивановны была небольшой. Из сеней попадали в первую комнату с русской печкой. В переднем углу висела небольшая икона.

Печь лежанкой выходила в две небольшие комнатки, где находились хозяйка и ее дочки. Мы спали на досках в простенке за печкой.

В школе мама делала любую работу, лишь бы быть со мной. Мыла полы, выезжала в зимний лес на заготовку дров. Ее руки стали красными, шершавыми. Я видел, как Катя смазывала дегтем нарывы на ее теле. Вечерами мама писала письма папе в Ленинград.

Наклонно укрепленная березовая лучина горела удивительно долго.

Один раз в неделю мы мылись в печи. Ее кирпичный пол застилали соломой, ставили шайки с водой. Внутри было тепло и темно, воду из шаек брали на ощупь. После этого мама несла меня в сени, обливала ледяной водой. С каждым днем я становился крепче, бегал по улице в валенках и полушубке, их раньше носили Катя и Валя.

Новый 1942 год в тот раз не отмечали, как праздник. Попили чай и слушали истории, которые нам рассказывали или читали воспитатели. Одну — про то, как маршал Ворошилов в гражданскую войну обманул «белых». Он велел набить соломой шинели и выставить их в окопах. «Белые» испугались количества «красных» бойцов и убежали.

Другая история была про наших моряков, они удерживали наш форт от немцев. Те приказали морякам сдаться, вывесить белый флаг. Всю ночь защитники форта шили флаг из простыней. Но утром враги увидели, что он — красного цвета. Мы гордились героями моряками. Немцы их боялись, а особенно противным представлялся их офицер. По рассказу, он носил пенсне и пользовался женскими духами.

В школе был патефон, иногда мы слушали пластинки. Меня очень трогала грустная песня о ямщике. Он поехал на почту, а его любимая в это время замерзла в сугробе снега. Было непонятно, как это могло случиться. Ведь должны были увидеть ее в беде и помочь! Жаль было и ямщика, зачем он поехал за почтой в плохую погоду?

Еще больше переживаний вызывала песня о заболевшем кочегаре. Он не вынес тяжелой работы у котлов, вышел на палубу и умер. Ему тоже не помогли, а хоронили его непонятно. С пластинки это звучало так:

В слове «колосник» чувствовалась тяжесть. А нелепые действия с койкой снижали остроту переживаний. Представлялось, как дюжие матросы с тупым усердием гнули вокруг бедняги-кочегара железную кровать с металлической сеткой, подобную той, что стояла в комнате Анны Ивановны. Позже я узнал, что на кораблях спят в подвесных койках из парусины, а тогда впервые задумался о глупых поступках взрослых людей.

Вскоре пришла долгожданная весточка от папы из Ленинграда. Он писал, что получил сразу пачку писем от мамы, жив, скучает без нас, надеется, что наступят лучшие времена. Мама села писать ему ответ.

* * *

Весной 1942 года жители Бетелево еще собирались вместе за общим столом на лугу у речки. Они катали с деревянных горок разноцветные яйца, пели песни с повторяющимся припевом. Наверно, это отвечало их обычаям, для нас же было интересным зрелищем.

А потом наступило лето, самое радостное и интересное время года.

Мы ходили в лес, собирали ягоды, встречали пробегавших зайцев, купались в узкой извилистой речке с очень чистой водой.

Выше речки были большие поля с посадками овощей. Кто-то сказал, что там есть горох, и мы с одним мальчиком побежали на разведку. Там увидели сторожа на вышке и притаились в траве. А когда подползли к кустам гороха, раздался громкий выстрел. Мы прибежали к реке, где испуганные воспитатели уже искали нас.

По этому случаю в школе было большое собрание, там говорили, что позорно воровать то, что нужно фронту. Моя мама плакала, мне было стыдно и жаль ее — при стольких переживаниях, у нее еще и плохой сын. Но через пару дней об этом случае все забыли.

Воспитатели относились к нам тепло и заботливо. В школе мы чаще рисовали, лепили разные фигурки, нам читали книжки, привезенные из Ленинграда. Самой интересной мне показалась сказка И. Ершова «Конек-горбунок». Запомнилось и стихотворение К. Чуковского о Бибигоне. Он мечтал побывать на Луне, и было непонятно, попал ли он туда, это меня тревожило.

Работавшие в школе женщины громко переговаривались между собой, что мешало слушать чтение. И однажды я сказал им:

— У людей болтаются языки — они и говорят без остановки.

— Боже, что сказал этот мальчик! — всплеснула руками одна женщина.

Работницы побежали к моей маме, наперебой стали рассказывать ей о моих словах. Мама стояла с лицом, покрасневшим, или от гордости за сына, или из-за того, что, нагнувшись, мыла пол в коридоре. А я и не понял, что особенного произошло. Просто — сказал.

* * *

В соседнем доме жил Витя Череповский, фантазер и умелец. Когда я приходил к нему, со шкафа срывался и наискосок пролетал комнату самолет, а на буфете начинал двигаться паровоз с вагонами. Все это Витя делал из картона и бумаги, придумывая систему грузов для движения своих моделей. Он был старше меня, мы подружились. От него я узнал, что его папа — летчик. В Бетелево Витя попал с дедом, художником. Дед рисовал портреты ушедших на войну по фотокарточкам, их приносили женщины села. Еще он писал объявления, их вывешивали на помещении сельсовета. Я видел и его картины с изображениями местной природы. Однажды Витя прибежал ко мне и крикнул:

— Завтра будут убивать Шарика, он взбесился! И к какой-то из ваших девчонок прилетит папа. Самолет сядет на лугу у речки.

Шарик, добрый старый пес, жил в конуре за школьным сараем. Недавно он заболел, из его пасти шла пена, шерсть висела клочьями.

Убивать Шарика позвали одноногого сторожа поля с горохом. Он долго целился в собаку из длинного ружья. Не верилось, что это — всерьез. Но грянул выстрел, и Шарик повалился набок. Мы подошли к нему, и вдруг поняли, что он уже никогда не сможет лаять, бегать — всего от одной дырочки в боку, из которой пролилось немного крови. Это было для нас неожиданным, горьким открытием.

Папа Лены Кузнецовой, наверно — важный военный, прилетел на час. Он побывал в избе, где жила Лена, разговаривая с ним, она плакала. Провожать гостя вышла почти вся деревня. Пилот вызвал общую радость, выстрелив белую ракету перед взлетом. Самолет разогнался по лугу и растаял на фоне садящегося солнца. Витя сказал:

— Это — штурмовик. А мой папа прилетит на истребителе.

Но после этого в Бетелево никто не прилетал.

Однажды к деду Вити пришел человек, его в селе не любили, а мамы подростков боялись и старались не попадаться ему на глаза. Человек этот был лыс, на одной руке черный протез заменял ему кисть. Зимой он был обут в бурки, одет в полушубок, носил серую папаху, летом — зеленую гимнастерку и синие галифе.

Витя рассказал мне, что этот человек пожелал, чтобы дед нарисовал его в форме, с саблей. Жену — рядом, с букетом цветов. Дед Вити неделю ходил к «лысому» рисовать. Потом принес картину, снял с нее тряпку и мрачно сказал:

— Посмотрите вы… У меня получается только так.

Мы долго смотрели на портрет, переглядываясь и не зная, что сказать. Голову «лысого» поддерживала сабля, погоны на гимнастерке висели, как крылья у Кощея Бессмертного, важная улыбка пугала. Его жена держала букетик цветов. Казалось, что они увядают.

Позже Витя рассказал, что за портретом пришли, даже, расплатились. Но у двери «лысый», просверлив деда глазами, прошипел:

— На тебя, гада, пули жалко! Я тебя запомнил…

Как-то я зашел к Череповским. Дед сидел с письмом в руке.

— Написано: «пропал без вести», — сказал он. — Это ничего не значит. Не такой Колька парень, чтобы его какой-то фриц сбил. Прилетит.

И Витя ждал папу.

* * *

Новый 1943 год уже праздновали. Из леса привезли пушистую елку. Мы украсили ее самодельными игрушками. Вожатая Таня сделала из ваты и раскрасила Деда Мороза. Мы разучили пьесу «Теремок», я представлял в ней Петуха и пел. Но самым радостным для нас был приезд кинопередвижки с фильмами «Новый Гулливер» и «Василиса Прекрасная».

Новости приходили в Бетелево с редкими письмами или слухами. Рассказывали, что из поезда, идущего на фронт, сбежали и одичали лошади, что в Антропово видели передвижную газовую камеру, ее придумали фашисты, что немцев отогнали от Москвы, но все еще идут тяжелые бои.

А потом пришло письмо, до слез обрадовавшее маму. Она ходила по комнате и повторяла:

— Папа в Москве! Папа в Москве! Он приедет к нам!

Папа приехал в Бетелево весной. В офицерской форме он выглядел уверенным и сильным. Когда колол дрова, поленья разлетались по двору во все стороны. Я очень гордился папой.

Из разговоров родителей я услышал о его жизни в Ленинграде. Было холодно и голодно. Папа переехал в заводское общежитие из прежде многолюдной квартиры. Она опустела, не отапливалась, при беде, некому было бы помочь. А в небольшой комнатке общежития завода спали на полу вшестером, топили печку «буржуйка». В цехе грелись у металлических бочек, сжигая в них все, что горело. На работе всем выдавали по кусочку хлеба. Папа разрезал его на квадратики, сушил у бочек, в тряпочке держал на груди. Вечером ел эти сухарики, запивая горячей водой. Тепло и тяжесть в животе позволяли заснуть. Особенно трудной была первая блокадная зима. Ели даже столярный клей, его нужно было умело разбавлять водой, чтобы не умереть.

Папа очень ослабел, и однажды по дороге в общежитие упал. Встать сам не мог. С тоской он слышал скрип снега под ногами уходящих людей. Но смог доползти до общежития, там его напоили чаем.

А потом с ним случилось то, что я понял, когда стал уже взрослым. Выдержав жестокие удары врага, наши люди действовали все более решительно и организованно. Все больше танков, самолетов и другой военной техники делали на эвакуированных заводах. И оказалось, что на учете был каждый, труд которого тогда был особенно важен. Папа имел инженерную специальность — «гусеничные машины», его вывезли из блокадного города в Москву и поручили организовать базу ремонта танков. Он рассказал, что в первую неделю никак не мог наесться, просил добавки в столовой, ленинградцам это разрешали.

Письма от папы стали приходить чаще. Он писал, что много работы, положение становится все лучше, и есть надежда, что мы сможем к нему приехать.

* * *

Перед уходом в школу Анна Ивановна поила меня свежим молоком, вечером, угощала чечевичной кашей или овсяным киселем. Я раньше не ел чечевичную кашу, она оказалась вкусной и сытной. Кисель из овса Анна Ивановна долго готовила в большом деревянном корыте. Еще одним лакомством был запеченный на пороге печи репчатый лук.

Мама с работы приходила поздно. Анна Ивановна все время была в хлопотах по дому. Катя уехала от нас куда-то работать в госпитале. Валя читала мне книжку про Робинзона Крузо. Я сидел и думал — как хорошо жить на необитаемом острове. Повезло Робинзону Крузо, при крушении его корабля море выбросило сундук, в котором оказалось все необходимое, чтобы добыть пищу и одеться. На острове было полно растительности и живности и не было никого, кто мешал бы ему заниматься тем, что он хотел.

С каждым месяцем в Бетелево становилось все меньше мужчин, и все больше молодых ребят забирали в армию. Накануне отъезда их везде кормили, поили, им разрешали все. К концу дня, взявшись под руки, они шли по улице, выкрикивали слова песен и заваливались в канаву. Утром их увозили на подводах с последней домашней едой в узелках, и их мамы стояли в конце деревни, прощально подняв руки.

Осенью пришло письмо, сообщавшее, что мы можем ехать в Курск. Я обрадовался, но было очень грустно расставаться с Анной Ивановной, Валей, ребятами, воспитателями. Казалось, всем без нас станет хуже.

Мама заплакала, прощаясь с Верой Петровной, заведующей садиком. Я подошел к вожатой Тане, сказал:

— Уезжаем…

Она улыбнулась:

— Ты больше пой, у тебя хорошо получается.

У избы, где мы прожили почти два года, стояли сани с собранными вещами. Запряженная мохнатая лошадка тоже выглядела грустной.

Мама сказала Анне Ивановне, что напишет сразу, как приедем.

Валя была на работе, ее увидеть не получилось.

Анна Ивановна молча перекрестила меня. И мы уехали.

Уже взрослым я прочел справку о моем пребывании в интернате. В ней обо мне все написали правильно, но — с фамилией Шаронов. Это была описка, — кто и в каких условиях заполнял тогда данные о многих перемещающихся людях! Но может, для чего-то судьба решила запутать мои следы на жизненном пути.

В Москве я провел целый день в детской комнате на вокзале, мама бегала оформлять какие-то документы. Меня и других ребят кормили тети в белых халатах. Я даже поспал на сдвинутых стульях.

* * *

На вокзале Курска нас встретил молодой солдат, его звали Алексей. Он сказал, что Михаил Николаевич сейчас очень занят, и поручил ему помочь нам устроиться.

В вечерней темноте мы приехали к дому, где жил папа. В комнате стояла кровать, стол, стул, на тумбочке — патефон и стопка пластинок. Мама начала разбирать вещи, а я слушал песни в исполнении Н. Руслановой, К. Шульженко, Л. Утесова.

Папа приехал поздно. Мы были так счастливы, что просто смотрели друг на друга, радостно привыкая к тому, что все теперь вместе.

Утром поехали смотреть Курск. Разрушений в городе я не увидел. Люди на улицах весело разговаривали, смеялись. У кинотеатра стояла очередь за билетами на новый фильм «Жди меня». На вечерний сеанс детей не пускали. Меня под полой шинели провел в зал сослуживец папы, Андрианов, человек гигантского роста.

К нам часто приходили гости. Папа любил застолье с веселыми разговорами, выпивкой, песнями. Это доставляло много хлопот маме, но ей помогал ординарец папы, Леша, ставший мне старшим другом. В конце этих посиделок по просьбе папы мама пела на непонятном языке. Одна ее песня особенно трогала меня печальной мелодией. О чем она, я узнал позже, когда пришел ответ на запрос о судьбе родных в Семеновке. В ответе сообщалось, что бабушку Ханну, сестру мамы, Симу и ее дочь Полину, зверски убили нацисты или их пособники.

Позже мама получила письмо и из Алма-Аты. Подруга Поли писала, что они перед приходом врагов ушли из Семеновки. Целый день шли среди беженцев. Один раз им встретились грузовики с немцами, те на них даже не посмотрели. А потом Поля сказала, что очень устала, у нее болит сердце, и она хочет вернуться.

Веселая, добрая Поля… Понятно, не от усталости болело ее сердечко, а от тоски по маме и бабушке. Она вернулась домой, и их с другими евреями расстреляли в овраге за сахарным заводом.

Узнав об этом, мама день лежала на кровати, скрючившись от горя.

Потом пришло письмо из Ташкента. Тетя Дора сообщила, что ее муж, Семен Ильич, добровольцем ушел на фронт и был убит при обороне Киева. Для Простаковых это была еще одна потеря в войне.

Мама заболела, ходила, согнувшись. Она простудилась, когда мы ехали из Бетелево. Там был снег, в Москве — дождь, в валенках она промочила ноги. Ей становилось все хуже, попала в больницу, и папа теперь брал меня с собой на базу, она была за городом.

Однажды Леша повел меня на поле, куда привозили подбитые танки. Их было много, одни стояли наклонно со сдвинутыми пушками, на других не было гусениц. Вид темных открытых люков в танках пугал, я представлял — что могло произойти, когда снаряд пробивал броню. В стороне стояли два танка с очень большой пушкой.

— Немецкие, их сейчас изучает наша комиссия — объяснил Леша.

Танки были разные, но стремительным видом мне больше нравились наши «тридцатьчетверки». Такой вид им придавал наклонный корпус и башня округлой формы.

* * *

На встрече нового 1944 года в здании городского театра Курска был концерт. Мы с мамой сидели в первом ряду. На сцене лысый человек в темном костюме рассказывал смешные истории и объявлял фамилии артистов. Вдруг он попросил поднять меня к нему и спросил:

— Мальчик, что ты споешь дядям и тетям?

Увидев много незнакомых лиц в большом зале, я оробел. В голову не приходило что-либо подходящее из того, что пел в Бетелево. Песня Петуха не подходила, о ямщике или кочегаре — было бы грустно. И вспомнив часто напеваемую родителями мелодию, я заголосил:

Зал грохнул аплодисментами, мне дали шоколадку и спустили к маме и папе, смущенным моим успехом.

Потом пришел приказ о перемещении ремонтной базы в новое место, за наступающим фронтом. Был семейный совет, папа сказал:

— Ехать вам разрешили, но можно остаться у моей мамы в Москве…

— Нет. Что ни случится — будем вместе! — ответила мама.

Тот год войны известен десятью «сталинскими» ударами по немецкой армии. Фашистов гнали на всех фронтах. За время пути мы ни разу не слышали выстрелов из орудий, не было налетов авиации врага. Поезд ехал быстро, останавливались лишь для того, чтобы заправить паровоз водой. Запомнились три эпизода той поездки.

На одной короткой остановке к платформе подошли двое — мужчина и женщина. В теплое лето на них были зимние одежды, придававшие им квадратный вид. Вещей у них не было, только большой мешок с зерном пшеницы. Они возвращались в места, где жили до войны и попросили подвезти. Мама покормила их.

В нужном месте им надо было спрыгнуть с медленно идущего поезда. Первой это сделала женщина, почему-то прыгнув спиной вперед. Я видел, как она два раза перевернулась на откосе железнодорожного пути. За ней более удачно последовал мужчина. Они поднялись и ждали, когда сбросим их мешок. Это сделал Леша.

Другой случай произошел, когда наш поезд остановился в тупике неизвестного полустанка. Узнав, что рядом протекает речка, солдаты базы пошли купаться. Леши тоже не было.

Мама решила разогреть еду. Зажгла примус, он загорелся коптящим пламенем. Рядом стояли накрытые тряпкой бутылки с керосином. Вдруг огонь перекинулся на эту тряпку. Мама заметалась, не зная чем потушить пламя, оно быстро увеличивалось, перекрывая нам выход из фургона. Схватив меня, она испуганно закричала о помощи.

В этот момент на платформе появилась молодая женщина в юбке, гимнастерке и в «хромовых» сапожках. Вышвырнув ногой из фургона примус, горящую тряпку, она поправила широкий кожаный ремень на талии и молча спустилась по лесенке. Я даже не успел испугаться.

— Какая решительная… — пробормотала мама.

Она попросила меня не рассказывать папе об этом случае.

На одной остановке мы оказались рядом с санитарным поездом. К вечеру в окне вагона этого поезда появилась женщина, видимо — артистка. Она спела много песен, а последней была «Огонек». В песне нравилась мелодия, но особенно понятно и душевно звучали слова:

Вид красивой женщины, переливы звуков аккордеона, вызвали у всех людей чувство светлой грусти, затаенной мечты и надежды. Три дня мы ехали то впереди, то позади этого поезда, слушая во время стоянок «Огонек». А потом санитарный поезд не пришел. Все долго ожидали его, сидя на рельсах. Но он свернул на другую дорогу войны.

* * *

Конечным пунктом поездки был городок Белая Церковь на Украине. Недалеко от него, в селе Монастырище, началась организация места работы базы.

Папа был очень занят, я его почти не видел.

Нас разместили в «мазанке» с синими рамами окон, они выходили в сад, где на яблонях, грушах и сливах висели уже созревшие плоды. Разговоров о войне или немецкой оккупации я не слышал. Люди здесь выглядели спокойнее, чем в Бетелево или Курске, может и от того, что было тепло, в сарае висели связки лука, лежали желтые тыквы, стояли банки меда. По двору расхаживали гуси, куры, из загородки за сараем слышалось хрюканье свиньи. Среди жителей не было видно мужчин, только — женщины и дети.

Прошел слух, что в пруду за селом полно рыбы. Андрианов и двое солдат пошли рыбачить. Они соорудили плот, разделись до трусов, оттолкнулись от берега, на середине пруда бросили в воду взрывчатку и только потом вспомнили, что нет весел. Смотреть на их суматошные гребки руками было тревожно и смешно. Плот двигался медленно, люди на берегу побежали к ближайшему дому за веслом или доской. Раздался взрыв, поднялся столб воды, рыболовы попадали с плота, а на поверхность пруда вверх брюшками всплыло много рыб.

На базу начали привозить поврежденные в боях танки и самоходные орудия. Среди них оказался английский тягач, видимо, выпуска еще 20-х годов. Он был окрашен в сероватый цвет, игрушечная пушечка торчала из кастрюлеобразной башни. Когда захотели передвинуть с его помощью платформу с орудием, у него лопнула гусеница. Механики базы взяли из этого тягача чудесные инструменты, кожаные сиденья поставили в отремонтированный Т-34 как подарок экипажу.

Одно из ярких для меня впечатлений того времени — появление в нашей армии американских грузовиков марок «форд», «шевроле» и «студебеккер». За мощь мотора, проходимость, более других, ценили «студебеккеры». Водители говорили, что они могут буксировать танк. В кинохронике военных лет можно видеть силуэты этих грузовиков с наклонными направляющими для запуска наших ракетных снарядов.

«Штабными» американскими машинами были «виллисы» и «доджи». С открытой кабиной, откидным ветровым стеклом, они до мелочей были продуманы для перемещения и обороны во внезапном бою.

На таком «додже» папа повез нас посмотреть Киев. В нем было много разбитых домов, но зеленые кроны деревьев, золотые купола собора на берегу Днепра, придавали городу мирный вид. Папа и мама даже пошли на оперетту «Сильва» в исполнении приехавшего на фронт театра музыкальной комедии.

Меня удивила и обрадовала перемена во внешности наших военных. Офицеры носили красивые кители со светлыми погонами. У многих, включая солдат, на груди были медали и ордена. Все двигались ловко и уверенно, сказывался опыт военной жизни и настроение людей, уже поверивших в победу.

Здесь отвлекусь для некоторых размышлений. После той страшной войны прошло много лет, умерли почти все ее участники. Книги о ней пишут, учитывая нынешние представления, с изречениями вождей и приказами полководцев, решительных в использовании «живой силы» войны. Конечно, успех военных операций зависит от понимания ее цели, воли военачальников. Но миллионы простых граждан нашей страны, каждый на порученном ему месте, совершили тогда трудовые и ратные подвиги, сохранившие жизнь нам и будущим поколениям.

Об этом нужно вспоминать в первую очередь.

* * *

По утрам стало появляться все больше наших бомбардировщиков. Их эшелоны покрывали почти полнеба. Леша сказал — летят в сторону Констанцы, где у немцев были последние запасы горючего. Иногда, с громом моторов, пролетели американские «летающие крепости», они базировались на аэродроме вблизи Полтавы и совершали «челночные» рейсы для бомбардировки промышленных районов Германии. Эти огромные самолеты были освещены яркими сигнальными огнями, как на параде, и у них было столько пушек и пулеметов, что казалось — сбить их невозможно.

Лето в Монастырищах было спокойным, радостным. Я проводил дни с ребятами из соседних домов. Самым интересным нашим занятием было катить с помощью крючка из проволоки круглый диск коробки передач танка. Он издавал звук мотора «виллиса», а остановить его можно было мгновенно, зацепив за внутренние зубья.

Пришел очередной приказ о перемещении нашей ремонтной базы на новое место. Вначале были слухи — в сторону Румынии. Но оказалось, что на Западную Украину. Там немцы сопротивлялись очень упорно.

В этот раз перемещались на грузовиках, своим ходом. В одном месте Леша сказал, что мы пересекли довоенную границу нашей страны. Меня не выпускали из фургона. Иногда мы ночевали в домах внешне вежливых людей, говоривших на непонятном языке.

Однажды встретили большую колонну пленных румын или венгров. Их охраняли не более трех-четырех наших солдат с автоматами. Вид у пленных был радостный, это меня удивило.

— Для них война закончилась, — сказала мама, — остались живы и рады.

Стали появляться комиссии фронта по проверке работы базы, они приезжали на трофейных машинах. Эти машины — от скромного вида «опель-кадета» до шикарного «опель-адмирала», выглядели красиво, но были не так просты и удобны в использовании, как «американцы».

Дорога постепенно вела нас в горы, временами, выпадал мокрый снег, становилось холоднее. Пришли предупреждения о прячущихся в лесу бандитах. А потом все чаще и громче стали слышны звуки выстрелов из орудий. Мирный вид дорог с прекрасным бетонным покрытием, с указателями о населенных пунктах, не согласовывался с тревожащим громом близких боевых столкновений. Наше движение продолжилось, машины поднялись на перевал, и в долине открылся город.

Это был Ужгород. На высоком месте города светились шпили собора, Нас удивила зелень садов, черепичные крыши домов. На перекрестках улиц стояли наши патрули и девушки-регулировщицы с флажками.

Разрушенных домов не было видно, лишь наклонно вздыбились плиты взорванного немцами моста и на берегу реки видны были штабеля, как потом сказали, немецких авиабомб. Провал моста уже был перекрыт бревенчатым настилом, сооруженным нашими саперами.

Нас разместили в каменном доме с оштукатуренными стенами, в нем была ванна, кафельная плита, действовал водопровод и канализация.

Мама пришла в восторг от этого и первым делом выкупала меня.

Прохожих на улицах было немного, в основном, женщины. Удивили их светлые пальто, довольно открытые туфли, и это — зимой. Правда, на тротуарах, ровно выложенных кубиками из камня, не было снега.

Какое-то время действовал комендантский час. По ночам слышался мерный шаг наших солдат. Они грубыми голосами отрывисто пели:

Папа сказал — так нужно, случаются обстрелы «недобитками» из леса. Все должны знать, что порядок будет обеспечиваться решительно.

Переход к мирной жизни происходил здесь удивительно быстро. Злых и недовольных лиц не было видно, жители старались услужить новой власти. Маму называли «госпожа», подсказывали, где можно купить продукты и нужные вещи.

Однажды к нам пришли двое солдат с большими чемоданами. После разговора с папой они ушли. Вскоре появился человек в пальто и шляпе. В руке он держал листок бумаги и требовательно что-то говорил папе. Оба вышли на веранду, там по этому листку читали и проверяли вещи в чемоданах. Потом человек, вежливо подняв шляпу, попрощался, легко поднял чемоданы и ушел. Из разговора родителей я услышал, что солдаты набрели на погреб с открытой дверью во дворе пустующего дома. Мама сказала:

— Ребята вещи и рассматривать не стали, сразу рассказали о находке. Кстати, у этого типа в списке третьими были записаны галоши.

Это было сказано для меня. Я отказывался надевать галоши на свои валенки. Такие галоши связками лежали в машине «Военторга» и противно пахли резиной. У них была малиновая подкладка, она меня раздражала. Никто не брал эти галоши.

* * *

Какое-то время я ходил в необычную школу. Может, это была и не школа — чем-то нужно было занять детей в создавшейся ситуации.

Там в первых рядах сидели малыши, дальше — те, кто умел читать, на последних партах — кто совсем не слушал учителя, а занимался своими делами. В углу класса на полочке лежали две розги, толстая и тонкая. Ими учительница била по рукам тех, кто очень шумел.

Меня она не трогала.

Я не понимал, что она объясняла, и рассматривал книгу, изданную еще до войны на чешском языке. В ней увидел рисунок, где человек, по виду — «буржуй», пил из маленькой чашки, а над его головой (так он мечтал) парила большая кружка.На другом рисунке человек рабочего вида пил из большой кружки, а над его головой висела маленькая чашка. Так здесь представляли интересы богатых и бедных. Им было непонятно, что жадный «буржуй» отберет у рабочего кружку и уж точно оставит себе и маленькую чашку.

А потом я заболел скарлатиной. В больнице нас опекали монашки в черной одежде, на головах они носили белые угловатые капоры. В палате я находился с взрослыми, все рассматривали журналы со смешными картинками. Журналы до нас листали многие года разные больные. По утрам приходил врач в военной форме, в белом халате.

Моей встревоженной маме он сказал:

— Сейчас проще, появился пенициллин, он лечит от всего.

Вскоре я поправился, и мама забрала меня домой. Папы дома не было, ремонтную базу направили в сторону озера Балатон, там шли последние бои с фашистами в Венгрии.

* * *

Весна здесь началась рано. В конце марта уже зацвели некоторые деревья. К дому, где мы жили, примыкал сад. За ним в убогом сарае жил старый человек со злым лицом и мальчик такого же возраста, как я. Его звали Михай. Он научил меня первым словам и фразам на венгерском языке. Познакомился я и с другим мальчиком, Иштваном. Он напомнил мне Витю из Бетелево — такой же выдумщик, но более активный и резкий в действиях. Иштван все время ходил с рогаткой и стрелял по всему, что двигалось. Он повел меня к больнице, где лечились наши солдаты. За забор больницы выливали всякие отходы, туда приходили крысы, и Иштван расстреливал их из рогатки. С ним можно было попасть во всякую, но, уж точно, интересную историю.

Мы обошли все окрестности, и везде Иштвану было что рассказать. Что из бомб, которые оставили у реки немцы, можно вывернуть запал для того, чтобы глушить рыбу. Что летом можно пролезть под сетку ограды бассейна возле замка и бесплатно купаться, сколько захочешь. Что на площади у моста продают жареную кукурузу и сахарную вату.

— Но нужны деньги, — задумчиво сказал Иштван.

Мама могла дать деньги, но пришлось бы ответить на так много ее вопросов, что пропадал бы интерес к любому лакомству.

Я знал, что в столе у папы есть кошелек, в нем были разные монеты. Там были рубли с надписью на ободке «Банк РСФСР. 1924», монеты с видом замка, медаль с профилем старика и надписью Gindenburg. Рубли остались от родителей папы, остальное как-то образовалось. Я взял из кошелька венгерские монеты с дырками, и мы с Иштваном съели по сахарной вате. Мой авторитет у него явно возрос.

Из соседнего дома к нам стала приходить женщина, звали ее Регина. Она помогала маме и учила ее откармливать гуся. На это страшно было смотреть. Гусю силой запихивали в глотку кукурузу. Он уже не мог глотать, мотал головой, чтобы не задохнуться, но Регина била по клюву, чтобы продолжал есть.

Я возненавидел ее. На мои просьбы не мучить птицу, мама ответила, что здесь это делают издавна, а гусиный жир, смалец, очень полезен. У нас потом стояло банок пять этого смальца.

Мама за последнее время сильно располнела, сказала, что ей нужно будет лечь в больницу, за мной будет присматривать Регина, и к ней нужно относиться с уважением.

Однажды ночью улицы осветились ракетами, послышались громкие крики, отдельные выстрелы. Мама сказала:

— Это — победа! Война закончилась, скоро приедет папа.

На следующий день к главной площади города направилось много людей. Колонна скрипачей-цыган играла «Интернационал».

Спустя какое-то время через город прошли возвращающиеся части нашей армии, их цветами и улыбками встречали жители Ужгорода.

На нашей улице появились новые люди. Из концлагеря вернулась семья истощенных евреев с остриженными головами. Регина сказала маме, что они были на пороге крематория, спасли наши войска. Их звали Мошковичи — две женщины и девочка, младше меня. Когда у них отросли волосы, обнаружилось, что они очень красивые люди. Позже они пришли к нам, разговаривали с мамой.

Я познакомился с мальчиком из русской семьи, она жила здесь давно. У Кости, так звали мальчика, были чудесные игрушки: автомашины, железная дорога с паровозом и вагонами. Одно смущало — на многих из них была изображена свастика. Если бы мама об этом узнала, она запретила бы мне ходить к Косте.

Папа приехал к рождению моей сестры Ани, мы пошли проведать ее. Аня посмотрела на меня внимательно, видимо, оценивая возможную опасность моих поступков по отношению к ней.

В один из дней к нам пришел Милош Вайс, офицер чешской армии и владелец дома, где мы жили. Он обсуждал с папой дальнейшее наше проживание в этом доме. Вайс здесь жить не собирался.

То ли нельзя было тогда оформить нужные бумаги, то ли папа и мама отнеслись к этому так же несерьезно, как к справке о моем рождении, но наше право на нахождение в доме Вайса не было подтверждено должным образом, и это позже привело к большим неприятностям.

На одной площади города стоял щит с картой территории военных действий. Каждый день усатый старшина перемещал на карте флажки, отмечая движение наших войск к Берлину. Сейчас этот щит можно было бы снять. Но в один из дней, старшина наклонными линиями карандаша закрасил на карте всю Закарпатскую область и сказал:

— Эта территория — наша еще с довоенного времени!

После этого Костя и его мама начали собираться в Югославию, там у них оказались давние друзья. Мошковичи уехали позже и незаметно — еще не закрыли границу с будущими странами народной демократии.

А к сентябрю 1945 года открылась русская школа. В просторных классах стояли удобные парты, на досках цветными мелками было написано: «Дорогие дети! Поздравляем с новым учебным годом!»

В Ужгороде закончилась неопределенность с моим появлением на свет. Пришло время, когда понадобилась справка о моем рождении. Вначале в ней написали: «Родился в Кременчуге со слов родителей».

Такое не понравилось ни маме с папой, ни начальнику отдела записи гражданского состояния. Получалось — я родился со слов родителей. Кроме того, справка была на украинском языке, в ней «родители» именовались «батьками», что усиливало сомнения. После месячного размышления местные власти выдали нам справку по действующей в СССР форме, но на ней дописали: «Запись восстановлена!»

Папа сказал, что восклицательный знак указывает на необходимость особого внимания ко мне, что неплохо, и с этим можно согласиться.

Эта справка подвела черту под моим «военным» детством.

Начальная школа жизни

Прежде чем продолжить рассказ, я прочел описание своих детских лет и удивился его краткостью. Два десятка страниц с комментариями уже взрослого человека! Мало, учитывая, что детские впечатления — самые яркие. Один мой приятель посетовал, что почти не помнит себя в возрасте до пяти лет. Думаю, что он ошибается. Ребенок импульсно размышляет о том, что видит, слышит, это запоминается и определяет многое в его восприятии мира и поведении уже во взрослом возрасте.

Это — вступление к рассказу о моей юности. Начну с момента, когда я шел к полноводной от весенних дождей реке, протекающей в городе, неся кораблик, сделанный из овальной банки консервов. Поперек реки дул сильный ветер, когда я опустил кораблик на воду, он удивительно быстро и ровно понесся по волнам. Султанчик паруса на приклеенной бумажной мачте то поднимался, то исчезал, посылая мне прощальный привет. Мне вдруг представилось, что после нашей небольшой речки кораблик доплывет до рек Тисса, Дунай, потом — до Черного моря и еще долго будет плыть вдоль неизвестных берегов, сообщая обо мне живущим там людям.

Домой я вернулся пораженный открытием, что мир огромен, но все в нем связаны, и каждый человек имеет значение. Эта мысль помогала мне в дальнейших жизненных передрягах.

Район города, где находился дом Вайса, называли «еврейским», хотя здесь проживали и венгры, чехи, русины. Состав населения Ужгорода сложился в годы после Первой мировой войны. Около двадцати лет Закарпатская область принадлежала Чехословакии, за это время центр города благоустроили до достойного уровня проживания. Среди его жителей тогда было 50 % чехов и евреев, 25 % венгров, остальное составляли западные славяне — русины. Все жили дружно. Президент Чехословакии того времени, Т. Масарик, человек высокой культуры, в молодости ездил в Россию лишь для того, чтобы посетить Льва Толстого. Это говорит о многом.

После Мюнхенского сговора Закарпатскую область отдали венграм, они более чем вдвое увеличили свое присутствие в этих местах, что определило состав населения города к концу Второй мировой войны.

В моем понимании окружавшие нас здесь люди различались лишь видом их хозяйственной деятельности.

В конце улицы жил мясник, чех Купаш. Он откармливал свиней и был специалист по приготовлению мясных яств. Свиней забивали осенью. Купаш появлялся в клеенчатом фартуке с набором инструментов и за день целиком перерабатывал тушу в колбасы, окорока, соленое сало.

Внутренности шли на холодец, поджарки для пира с соседями по улице. Такой ритуал соблюдался соседями по улице два первых года нашей жизни в Ужгороде.

Старшая женщина в семье Мошковичей была детским врачом, к ней, при необходимости, обращался каждый. Ее дочь учила детей соседей играть на пианино и пению.

Семья венгров в доме с обширным участком на берегу реки держала коров и коз, продавала молоко, сметану, масло.

У большого картофельного поля располагалась неказистая хижина, ее владелец, русин, очень много работал и часто выпивал. Проходя мимо его участка к кустам ежевики на склонах близких гор, мы с Иштваном слышали, как он кричал жене:

— За мою словенскую кровь!

Картофель у него был хороший, клубни — один к одному. Он привозил его по заказу и довольно успешно торговал на рынке, но жил бедно и скандально.

У многих обитателей улицы в селах были родственники, привозившие ранее незнакомую нам кукурузу, основной здешний злак. Если к этому добавить, что в мае здесь созревала черешня, а яблони, груши, сливы, абрикосы росли не только в садах, но и вдоль дорог за городом, можно считать, что нам сказочно повезло после прошлых бед. И когда папа демобилизовался, начал работать главным инженером местного завода «Перемога», производившего плиты, мы остались жить в Ужгороде.

* * *

Русская школа № 3 размещалась в красивом и удобном для учебы здании прежней чешской школы на набережной, уже названной «Ленинградская». Венгерская школа № 1 располагалась через три квартала. В нумерации школ видимо был определенный смысл. В младших классах мы учились вместе с девочками, а состав учеников соответствовал образующемуся здесь кругу советских граждан — еще находившихся на военной службе, сотрудников служб правопорядка, работников партийно-хозяйственных органов.

Первый год учебы в этой школе не оставил особых впечатлений, мне запомнились лишь спортивные игры в прекрасно оборудованном зале. Но я совершил поступок, как сказала маме завуч школы, Капитолина Васильевна, «не характеризующий вашего сына с хорошей стороны». Такое определение позже повторялось не раз, я всегда переживал свои жизненные промахи, но видно — так распоряжалась мной судьба.

На проступок меня вдохновил Иштван, учившийся в школе № 1. Он принес сероватые камешки в консервной банке, положил ее в снег. Из банки выделялся дым с острым запахом. Иштван чиркнул спичкой над ним. Раздался громкий взрыв, банка улетела на несколько метров.

— Карбид, — сказал Иштван, освоивший русский язык. — Если кусочек положить в чернильницы, будет очень интересно. Я пробовал.

— А не взорвется?

— Не надо поджигать. Просто положи, и на уроке будет очень весело.

Я так и сделал. Положил карбид в чернильницу толстому Кухте, его за это не любили, и Звонаревой, она мне нравилась.

Смешного было мало, меня вычислили, маму позвали в школу для беседы. Но Звонарева после этого обратила на меня внимание.

Учительницу начальных классов школы звали Лина Михайловна. Она приходила в пальто с воротником из лисы-чернобурки, в классе часто красила губы, глядя на себя в ручное зеркальце. Уборщицы школы говорили, что она хочет замуж. Но она была доброй и нравилась нам.

Среди нас «белой вороной» выглядел Дмитрий Мирошников из семьи русских эмигрантов. Митя был фантазер и отчаянный враль, я с ним подружился. Мы так азартно рассказывали придуманные истории, что одноклассники слушали нас, как загипнотизированные. Некоторые из них угрюмо бормотали: «не может быть», но шли за мной и Митей после уроков, слушая наши небылицы.

Митя жил в возвышенной части города. К его дому вела извилистая дорога, на ее поворотах стояли часовни со скульптурой женщины с ребенком. По одну сторону дороги размещалось кладбище, но оно не выглядело мрачным, может потому, что за ним были виноградники. Я тогда не знал, что название этого места города — Калвария означает Голгофу. Значительные жители города стремились селиться здесь. Зимой Калвария была местом массовых катаний на санках. Я впервые увидел длинные санки с рулем, на них венгерские парни с большой скоростью неслись по крутому спуску горы. Я завидовал им.

Папа и мама, занятые работой на службе и домом, не уделяли много внимания моему воспитанию, и большую часть времени я проводил с Митей Мирошниковым. Он познакомил меня с теми местами города, которые считал наиболее важными.

Прежде всего, мы пошли к пятиэтажному зданию Народной Рады, оно было построено чехами для муниципалитета города, а сейчас быстро осваивалось службами советской власти. Там Митя показал мне лифт в виде вертикального эскалатора, непрерывно перемещающего кабины со скоростью, позволяющей войти в них и выйти. Такое транспортное средство я не видел ни до, ни после. Еще не было ограничений на вход в это учреждение, мы полчаса катались на лифте. Самым волнующим был момент, когда кабина проплывала мимо двух громадных колес в подвале и на верхнем этаже здания. Их мощное вращение, гул привода вызывали восторг от ощущения опасности.

Кроме Народной Рады на этой главной площади города находилось здание органов правопорядка, к нему примыкала тюрьма, замыкая круг государственных служб. Эти места я подробнее узнал позже.

После поездок на лифте мы направились к виноградникам Калварии. Там вошли в длинную пещеру с кисловатым запахом, в ней стояли громадные деревянные бочки с поврежденными днищами.

Митя объяснил мне — зачем привел к этому месту:

— После прихода ваших военных здесь была грандиозная попойка. Бочки прострелили из автоматов, и пили вино, льющееся из дырок. Неподвижных от выпитого вина солдат вытаскивали из пещеры за руки, они могли утонуть. Сейчас здесь хотят организовать ресторан.

Родители Мити принадлежали к местной интеллигенции, с ней новая власть тогда не хотела портить отношения. Может и поэтому, Митя учился в русской школе.

* * *

Новый 1946 год мы встретили с украшенной елкой, за столом с вкусной едой. Были Андриановы и новые знакомые с завода, где работал папа. Последующие дни запомнился нежно пахнущими кусками сладкой «пасхи», шествием нарядно одетых девочек и мальчиков в собор на «конфирмацию». Регина объяснила нам, что обряд крещения здесь принято выполнять в возрасте, когда уже самостоятельно понимаешь каноны веры. Богослужение в соборе выглядело красочно и значительно. Торжественно звучал орган и нежное пение хора, служители церкви выходили в белых одеждах строгого покроя, с лиловыми вставками. Прихожане слушали проповеди, стоя или сидя на удобных скамейках.

А Первое мая уже праздновали, как День солидарности трудящихся. Организованный народ запрудил улицы, ведущие к главной площади, мы с Митей с трудом добрались до начала колонны, где увидели трех всадников, представлявших Илью Муромца, Александра Невского и Василия Чапаева. По замыслу организаторов праздника, они должны были демонстрировать вечно боевой дух наших миролюбивых людей.

Невский и Чапаев сидели на стройных гнедых скакунах, а Муромец — на громадном сером першероне. Длинный плащ былинного богатыря с застежкой на его шее накрывал круп лошади ниже хвоста. Папаха на голове Чапаева, сверкающий шлем, кольчуга славного князя Великого Новгорода, вызвали интерес и одобряющие возгласы горожан.

Перед площадью колонна остановилась, и тут лошадь Ильи Муромца начала потоком извергать содержимое своего желудка. Плащ быстро наполнялся, богатыря потянуло назад, лицо его стало красным, потом посинело. Рукавицы мешали ему расстегнуть застежку, он задыхался. Подбежавшие люди помогли Муромцу сползти на землю. Он ударил кулаком по шее невозмутимо стоящего першерона и стал вытряхивать из плаща сильно пахнущий груз. Этот случай дал мне и Мите повод для новых рассказов, их мы пополняли все большими подробностями.

Помимо мобилизующих демонстраций, были и полезные для города действий новой власти. Отремонтировали поврежденный мост, менее чем за год построили детскую железную дорогу — яркое событие для небольшого Ужгорода. А главное, не было изменений в образе жизни жителей, сложившееся за многие годы. Многие частные магазины, кафе, мастерские, работали в удобное людям время и без перерыва.

Одним летом я отдыхал в частном детском санатории, его содержала мадам Бращайко, энергичная дама эффектной наружности. Говорили, что она в родстве с чешским королем обуви по фамилии Батя. Мадам Бращайко работала и ценилась в городском отделе здравоохранения.

Пансионат размещался в особняке, расположенном на окраине города и окруженном фруктовыми деревьями. Мы были одеты в одинаковые костюмы «бойскаутов», занимались спортом, походами в окружавшие Ужгород горы. Воспитательница читала нам книгу о похождениях бравого солдата Швейка и рассказы о сыщике Шерлоке Холмсе, печатавшиеся в выпусках книжек серии «Библиотека красноармейца».

Все начало меняться в 1947 году. Летом появились слухи о денежной реформе. После войны, при еще действующей карточной системе, на «черном» рынке использовались и деньги, на них покупали товары, которых не было в магазинах. Помню рубль с изображением шахтера, три рубля — с бойцом в каске, пять рублей — с летчиком. На купюрах большего достоинства в разных цветах изображался профиль Ленина.

Денежная реформа была необходима, продумана она была толково и по-советски. Кроме средств на сберкнижках, нужно было заявить о наличных деньгах. В этом случае часть старых денег меняли на новые рубли в соотношении один к одному. Остальные — реквизировали. Кто в требуемый срок не сообщал о наличных деньгах, их лишался. Реформой отменялась карточная система, снижались цены на ряд важных товаров и сохранялась существующая заработная плата. На новых банкнотах указывалось обеспечение рубля золотом страны, что вызывало определенное доверие к стабильному положению страны.

Трудно представить себе огромную работу Госплана СССР, которая позволила провести эту реформу при численности служащих, намного меньшей по сравнению с чиновной братией нашего времени!

У нас не было много денег, особых потерь мы не опасались. Но эта реформа включала Закарпатскую область в систему экономики СССР с изменением хозяйственных и социальных отношений людей, ранее не ограничиваемых паспортной регистрацией, условиями перемещения и трудоустройства. Началась коллективизация даже небольших, а здесь и удаленных друг от друга, сельскохозяйственных образований. Эти изменения вызвали все возрастающее противодействие, в том числе — вооруженных «бендеровских банд». Их враждебные вылазки обычно происходили из лесов, в гористой местности, и вначале — при тайной поддержке местного населения. «Бендеровцы» запугивали и убивали сотрудничавших с советской властью. Во Львове они среди бела дня убили журналиста Ярослава Галана. Борьба с этими бандами длилась несколько лет. Советскую власть приняли и поддерживали бедные, часто, малообразованные люди, получившие возможность проявить себя при сложившихся обстоятельствах. Их старались выдвигать в местные органы управления. Недостаток знаний и опыта определяли некоторую торопливость и неоправданную решимость в их действиях.

В кутерьме, вызванной этими значительными переменами, на нашу семью обрушились нежданные беды.

* * *

Вначале в разговорах взрослых я все чаще слышал слово «ОБХСС»^[1], звучащее непонятно и тревожно. Со временем все объяснилось.

Какое-то время, уже при советской власти, завод «Перемога» работал, как производственная артель. Когда пришло время преобразовать его в предприятие местной промышленности, начались проверки, которые выявили нарушения финансовой отчетности по советским законам.

В разговорах встревоженных родителей слышалось: «необоснованно установленные нормы труда», «давальческое сырье». Помню, мама раздраженно сказала:

— А как иначе можно было работать здесь в период после войны?!

Вряд ли речь шла о корыстных интересах моих родителей. Мы жили обеспеченно по тогдашним понятиям о питании, одежде, к нам часто приходили гости. Папа и мама носили красивую одежду и обувь, ее шили в частных мастерских. Думаю, тот период их жизни для них был самым радостным. Но, ни украшений, ни богатой мебели, ни мешков денег, приносимых некоторыми на обмен при реформе, у них не было.

Мудрый дядя Миша позже пояснил случившееся двумя изречениями. Он сказал: «У нас лучше попасть под трамвай, чем в политическую кампанию!» Второе его объяснение было более понятным и горьким для меня: «Твой отец — очень хороший инженер, но легкомысленный человек. Когда у него есть деньги, он тратит их бездумно и что хуже — на выпивку с сомнительными дружками».

Папа становился все более мрачным. Я слышал, как он сказал маме:

— Идиотская ситуация! Что ни говоришь — все против тебя!

Короче, после проверок было назначено следствие, и папу арестовали.

По традиции того времени, к нам пришли в час ночи: офицер МВД, с ним трое, они начали обыск. Мы с мамой сидели в другой комнате, через приоткрытую дверь видели, как офицер беседовал с папой.

Обыск, конечно, ни к чему не привел. Я прошептал маме:

— Ничего не нашли…

— Что толку, папу ведь забирают, — горестно ответила она.

С этого момента мы начали погружаться в состояние безрадостного существования. Несколько раз мне пришлось носить передачи папе в тюрьму. Я боялся, что с позорной сумкой меня увидят знакомые и начнут расспрашивать, хотя, в небольшом городке мало что скроешь. К тому же я совершил очередной, порочащий меня, поступок.

Раньше папа подарил мне мелкокалиберный револьвер, предупредив, что пользоваться им можно лишь с его разрешения.

Папа с любовью относился к любой технике. Из «военных трофеев» у него было два радиоприемника «телефункен», прекрасная готовальня, устройство для измерения длины кривых и машинка для вычислений.

Иштван, которому я проговорился, что к револьверу есть и патроны, умолял дать его пострелять крыс, но я знал, чем это может кончиться.

А вот на Звонареву мне хотелось произвести впечатление. Я принес револьвер в школу, показал ей, как вращается его барабан и соврал, что подстрелил ворону с расстояния 50 метров.

В этот момент в классе неожиданно появилась Лина Михайловна.

Револьвер пришлось ей отдать. Осмотрев его, она сурово сказала:

— Ты понимаешь, что сейчас за такое грозит тебе и родителям?

Она ничего не сказала кому-либо, а револьвер выбросила в реку. И Звонарева молчала, как рыба, за что еще больше понравилась мне. Но я переживал, что мой поступок дополнительно расстроит маму. После ареста папы она очень похудела, выглядела растерянной, часто плакала, заговаривалась и попала в нервное отделение больницы.

Я жил один, доедая оставшееся дома съестное. Не помню, с кем в это время была моя сестра Аня. Может, помогала Регина или появившаяся племянница мамы, Рита. Она приехала из Алма-Аты устраивать жизнь в европейском Закарпатье и постоянно с кем-то знакомилась.

Я пришел навестить маму и поразился ее широко открытым глазам. Она испуганно озиралась и сказала, что временами чувствует голод. В следующий раз я взял для нее последнюю банку гусиного смальца. У входа в отделение меня остановил молодой венгр, наверно, очень гордившийся полученной должностью сторожа. Нет людей хуже, чем довольных своей мелкой властью. Он не пускал меня и выкручивал руки, пытаясь вывести из больницы. Я закричал — не от боли, а от испуга, что разобьем банку, в которой принес маме единственную еду.

— Прекратите! Отпустите мальчика! — прозвучало откуда-то сверху.

Я поднял голову и увидел на лестнице, ведущей в нервное отделение больницы, красивую высокую женщину. Позже я смотрел мультфильм про Снежную Королеву, которая похитила мальчика Кая и заморозила ему сердце. Может, она сделала это потому, что была одинока в своем ледяном замке. Мне даже стало жаль ее, когда Кай, наконец, вернулся домой, благодаря неустанным поискам любящей его Герды. Вот тогда на пороге нервного отделения передо мной стояла королева. Высокая шапочка над ее белокурыми волосами выглядела, как корона. Она повела меня в кабинет, расспросила — в чем дело и сказала:

— Не надо так расстраиваться, ты же — мужчина.

Маму стали лечить более активно, я приходил и видел улучшения, а в служебной комнате меня кормили манной кашей с вареньем.

* * *

Внешне суд проходил в спокойной обстановке. На стульях первого ряда сидели подсудимые: директор «Перемоги» по фамилии Павлик, бухгалтер Харитонов, тоже, бывший офицер нашей армии, папа и еще кто-то. Я видел спину папы, сидя с мамой в дальнем ряду, среди людей, имевших отношение к происходящему.

Судья Когут, из местных выдвиженцев, старался придать своему лицу выражение задумчивой важности. Казалось, что ничего страшного не должно случиться — суд существует, чтобы определить вину каждого… В перерыве моим родителям даже разрешили постоять вместе у окна. Криво усмехнувшись, папа сказал:

— Непонятно, кого защищает наш адвокат…

А потом грянуло: «Десять лет исправительно-трудовых лагерей!»

Это — папе и Харитонову. Павлик получил три года местной тюрьмы.

Через неделю мы увидели осужденных, их вели к железнодорожной станции как пленных. Папа шел по улице, где многие его знали, глядя прямо перед собой. Насколько формально и небрежно велось его дело, свидетельствует то, что после двух лет обращений мамы в высокие инстанции, был назначен повторный и оправдавший папу суд. И это произошло, когда миллионы находились в тюрьмах и лагерях. Но это было позже.

А тогда мы оказались в угнетающей изоляции. Прежние посетители папиных застолий, увидев нас, переходили на другую сторону улицы или скрывались в магазинах и подворотнях. В это время наибольшую помощь оказали нам Андриановы. Михаил Федорович, уже заметный тогда работник горсовета, помогал с дровами для отопления дома, тетя Фаина приглашала нас на обед и для добрых разговоров с мамой.

После больницы здоровье и настроение мамы улучшилось. От тети Доры из Харькова и дяди Миши из Ленинграда приходили денежные переводы. Но появились новые неприятности. Пришел родственник Милоша Вайса и показал документы на право владения домом. Вел он себя вежливо, но решительно и предложил нам другое жилье.

* * *

Так мы оказались на Мукачевской улице города, в районе, где жили в основном бедные венгры и русины. Нас поселили в очень длинной комнате с двумя узкими окнами на шумную улицу. Из одноэтажных пристроек дома во двор, без следов растительности, вели двери других квартир. Но плохих людей там не было.

Вначале мама бралась за любую работу, лишь бы обеспечить нам еду.

Она старалась быть бодрой, но меня угнетала и вызывала сочувствие ее очевидная незащищенность среди людей. Вечерами мы разжигали чугунную плиту и пели, чтобы взбодриться. Чаще других — песню:

В одной из комнат нашего дома жила русская семья. На скамейке у дверей сидели маленький мальчик и его мама, рыжеватая женщина с грустным лицом. Она еще не выучила венгерские слова, необходимые для общения с большинством жильцов дома, и заговорила со мной.

Ее звали Валя, раньше она много читала и очень хотела поделиться с кем-то своими впечатлениями о понравившихся ей книгах. Об одной из них, очень волновавшей ее, она рассказывала мне два вечера.

Уже название книги — «Бегущая по волнам» вызывало светлые мечты о чем-то таинственном, зовущим к подвигам во имя добра. Затем, она неделю пересказывала мне книгу «Человек, который смеялся» про страдания мальчика, изувеченного корыстолюбивыми людьми.

По совету Вали я записался в библиотеку Дома пионеров, и началось мое самообразование по книгам. Их для меня специально откладывала библиотекарь, Нина Иосифовна. Я прочел веселые рассказы Николая Носова, Марка Твена, описания природы Михаила Пришвина, Павла Бажова, повести о гражданской войне Аркадия Гайдара, Льва Кассиля. Затем меня увлек Жюль Верн, особенно впечатлил и вызвал фантазии его «Таинственный остров». Читая книги, я придумывал приключения их героев с моим участием, это увлекало, вызывало счастливые мечты.

Наконец мама нашла неплохо оплачиваемую работу в детском саду. Чтобы облегчить наше положение тетя Дора на время забрала сестру Аню в Харьков. Дядя Миша регулярно присылал денежные переводы.

Жизнь улучшалась, но сырой и ветреной в этих местах зимой, я часто болел гриппом, ангиной, дважды дело дошло до воспаления легких. Может поэтому, я рос невысоким и худым подростком, хотя мне хватало сил для драк и рискованных проделок.

* * *

На новом месте я пошел в школу, где учились только мальчики. Они курили в туалетах, дрались, определяя свой статус в этой бурсе. Класс, куда я попал, объединяло лишь увлечение футболом. Мы ходили на небольшой стадион смотреть тренировки «звезд» местной команды «Спартак» — защитников Биловари, Эгервари, нападающего Гробчака, он обладал ударом чудовищной силы, ему поручали бить пенальти. После тренировок футболистов нам разрешали поиграть на поле с настоящими воротами. Я быстро бегал, умел подать точные передачи, приводящие к голу. Это укрепило мое положение среди сильных и хулиганистых ребят. Позже я узнал, что примерно в это время, может, на этом стадионе начинал свою футбольную карьеру известный игрок киевского «Динамо» и сборной страны Йозеф Сабо.

Школа, где я тогда учился, считалась второразрядной. Ее директор, Александр Кузьмич, часто выпивал. К этому пагубному влечению его осознанно склонял завуч, не помню, как его звали. Им мы придумали клички, запомнив из слов учителя истории кое-что о жизни населения средневековой Европы. Там отношения между людьми были весьма напряженные, вели они себя, как варвары. Учитывая порядки в нашей школе, мы прозвали директора Карлом Великим, а уступающего ему в росте завуча — Пипином Коротким.

Карл преподавал математику интересно и привил мне особый интерес к геометрии. Пошатываясь, он приходил в класс, выворачивая руку, чертил на доске почти идеальную окружность. Когда рука достигала низа геометрической фигуры, поворотная доска ударяла его по голове.

Потеряв мысль, он растерянно оглядывал класс и произносил:

— Ничего смешного не вижу…

Нужно сказать, что к нему мы относились хорошо. А явно подлого Пипина не любили, его позже побили старшеклассники.

Всем нравилась учитель украинского языка Наталия Игнатовна. Она, как принято говорить, была «щира» украинка с яркими чертами лица и мелодичным голосом. Наталия Игнатовна ознакомила нас с книгами Л. Украинки, П. Мирного, М. Коцюбинского, И. Франко. Она проявила ко мне внимание, когда я сказал, что знаю композиторов Н. Лысенко, С. Гулак-Артемовского, и мне нравится веселый дуэт Одарки и Карася из оперы «Запорожец за Дунаем», часто передаваемый по радио.

Очень интересно проходили уроки преподавателя географии Семена Борисовича. Он приходил в школу в офицерской форме без погон. После объяснения новой темы он вызывал к доске ученика, и тот по вопросам из класса должен был рассказать о географическом объекте на карте земного шара. У Семена Борисовича я стал одним из лучших учеников, меня нельзя было смутить даже таким каверзным вопросом: «Где находится Баб-эль-Мандебский пролив?».

* * *

Я подружился с Валерой Холковским и Витей Сукачом, они учились в параллельном классе школы, жили недалеко от Мукачевской улицы.

Валера, из обеспеченной семьи работников торговли, был красивым и трусоватым мальчиком. Иногда он угощал меня плиткой шоколада.

А Витя был тихим, изобретательным шкодником. С его подачи мы организовали подделку билетов в ближайший кинотеатр.

После книг кино было важным источником моего самообразования. Тогда показывали в основном иностранные фильмы. После того, как гас свет, и в зале становилось тихо, на экране появлялись слова: «Этот фильм взят как трофей победы над фашистской Германией».

Большая часть фильмов была о приключениях чудаков или героев. Из них понравились: «Принц и нищий», «Сестра его дворецкого», а наибольшие переживания вызвал «Мститель из Эльдорадо». Это было так красиво — таинственный всадник на красивом коне, неуязвимый для злодейских пуль и утверждающий справедливость!

После сеанса мы собирали части выброшенных билетов, ножницами ровняли их половинки, склеивали мыльной водой и отдавали Валере. Он клал билеты для просушки под толстые книги библиотеки, тонкую полосу склейки обнаружить было трудно, и проход в кинотеатр был обеспечен. Мы не ходили на многолюдные вечерние сеансы, и всегда можно было найти свободные места.

Столь выгодное дело погубила жадность Сукача. Он продал кому-то поддельные билеты. До сих пор испытываю стыд, вспоминая, как нас вытолкали из кинотеатра на глазах у всех, в том числе моей мамы. Она со своей сотрудницей в этот вечер пришла посмотреть фильм.

Бывало, что мама брала меня на концерты Закарпатского народного хора, проходившие в красивом здании синагоги, его при новой власти преобразовали в филармонию. Девушки, парни в украинских одеждах водили там хороводы, пели грустные и веселые песни. Помню, как солистка ансамбля, пританцовывая, задорно распевала:

Тем летом маме сообщили, что ей назначен прием в Москве у очень большого начальника по фамилии Шверник. От его решения зависело все по судебному делу папы. На время отъезда мама пристроила меня в какой-то детский лагерь. Он размещался в полуразрушенном замке, там собрали ребят из неблагополучных семей и беспризорников. Мама договорилась с мойщицей посуды Катей присматривать за мной. Электричества и воспитателей там не было, мы были предоставлены сами себе — играли в футбол, купались в холодной воде горной речки.

Все в коллективе подростков определялось силой и агрессией. Среди нас главенствовал пятнадцатилетний Леха, жилистый и ловкий, вокруг него образовался круг подлиз и доносчиков. Эта компания садилась во главе длинного стола, куда в баках приносили еду, чаще всего — кашу и вареные яйца. Я сидел в конце стола, яйца до меня не докатывались, доставалась лишь миска с клейкой манной кашей и кусок хлеба. От последствий недоедания меня спасли способности рассказчика. Мои фантазии на темы прочитанного в книгах и услышанного собрали все увеличивающийся круг ребят. И однажды к нам пришел Леха. Вообще-то, у него было хорошее лицо — грустное, задумчивое, но роль вожака обязывала его быть решительно жестоким.

Его появление меня испугало, но некуда было деваться. Я как раз начал пересказ повести А. Гайдара «Судьба барабанщика». Леха слушал эту историю два вечера. Потом посадил меня рядом с собой во главе стола. Я начал поправляться и до окончания смены в лагере все сильнее ощущал свое привилегированное положение.

Но судьба неотвратимо возвращала меня к проблемам.

В один из дней прибежала испуганная Катя. Она сказала, что приехала очень высокая комиссия, моя путевка закончилась, и могут быть неприятности.

Меня охватила паника. Больше всего я переживал, что эта плохая весть станет известна моей маме, и она прервет важную поездку.

Схватив портфель, где у меня лежали сменное белье, я скатал в рулон нашу семейную драгоценность — верблюжье одеяло и, не отдавая себе отчета в происходящем, убежал из лагеря.

До Ужгорода было 14 километров. Я шел, все более успокаиваясь и находя доводы в пользу случившегося. Вспомнился мне и кораблик, с которым всегда связывались мои надежды на лучшее.

На середине пути я встретил двух подвыпивших молодых венгров. Один остановил меня, отнял портфель, толкнул в спину и сказал:

— Элюре, жидоу…^[2]

Я пошел дальше, радуясь, что при мне осталось верблюжье одеяло.

Венгры окликнули меня. Наверно, их заела совесть. Они положили у обочины дороги мой портфель и показали, что могу его забрать.

Но я решил не возвращаться — пусть подавятся этим портфелем.

Дома меня никто не ждал, к Андриановым идти в таком жалком виде не хотелось. Я решил найти племянницу мамы, Риту. Ее вечно веселое настроение мне нравилось и склоняло к хорошим мыслям. Рита встретила меня без удивления. На матрасе в трусах и тельняшке лежал ее очередной друг Яша. Оба выглядели довольными собой, жизнью и очень обрадовались трем рублям, которые мама зашила мне в трусы на черный день. Яша надел брюки, через десять минут принес бутылку водки, четыре плавленых сырка и вяленую воблу.

Рита сказала:

— Можешь пожить у нас, мама скоро приедет.

— У меня больше нет денег… — промямлил я.

— Деньги всегда найдутся, — прогудел Яша. — Нужно только все время думать, где их достать. И деньги — не самое главное в жизни.

При этих словах Рита посмотрела на него с восхищением.

Я настолько устал от событий и переживаний дня, что после чая сразу уснул. Проснулся от нервного разговора Риты и Яши.

— И есть еще верблюжье одеяло… — задумчиво говорил он.

— Яша, одеяло мальчику купила мама.

— Подумай — зачем мальчику верблюжье одеяло летом? Купим осенью ему ватное, оно даже теплее, потому что — тяжелое.

Наверно, Яша всю ночь размышлял, где достать деньги, и я понял, что нужно срочно покинуть этот гостеприимный дом. К счастью, на следующий день приехала мама. У нее было хорошее настроение. Шверник уделил ей пять минут разговора, сказал «у нас бывают перегибы», и что он поручил разобраться в деле папы.

— Хороши перегибы! — воскликнула Рита. — Человек два года сидит!

Но вскоре от папы пришло письмо о том, что он теперь — поселенец, в зону ходит на работу как инженер и лишь должен где-то отмечаться.

* * *

Мама часто ходила с отчетами в городской отдел здравоохранения. Там она понравилась начальнице отдела и та предложила ей работу с заметным повышением оклада. Но главное — влиятельная заведующая помогла обменять наше убогое жилье на комнату в престижном доме на набережной реки. Дом называли «рафанда», он находился недалеко от Народной Рады, в нем были все удобства, как и в особняке Вайса. Мы поселились в комнате квартиры, где жила приятная пожилая пара венгров. Мама быстро нашла общий язык с соседкой, тетей Мартой. Ее муж, молчаливый замкнутый человек, с нами не общался, у него был хронический бронхит, он надсадно кашлял, часто ходил в туалет.

На новом месте жительства я вернулся в школу № 3. Прошло почти четыре года, она стала другой по составу учеников и преподавателей. Тон в классе задавала признанные отличники — Ефименко, Ауслендер, Бренер, Белоусов. Они имели авторитет у одноклассников и учителей. Мне, выходцу из захудалой школы, нашлось место в последних рядах класса. За мной сидел лишь почему-то попавший в эту школу бездарь и хулиган Тимофеев. Первое время он говорил мне много гадостей.

Я переживал эти обиды, а на одном из уроков показал и свои скудные знания. Борис Хрисанфович Пономарчук, учитель химии, попросил меня назвать формулу соляной кислоты. Не зная латинских букв, я обреченно вычитал из учебника: «эн, эс-е». Среди учеников раздались отдельные смешки. Я сгорал от стыда. Но Пономарчук, строго оглядев класс, лишь тихо сказал:

— Прекратить шум… Подойдешь ко мне после урока.

При его добром отношении я быстро восполнил пробелы в знании по химии. Она мне даже понравилась, особенно неорганическая химия. Борис Хрисанфович творчески вел урок. Так, объясняя вывод формул химических соединений по не очень понятной теории валентности, он обучил нас делать это значительно проще, используя эмпирическую зависимость, придуманную еще в ХIХ веке.

Учителя по математике в школе почему-то менялись часто, никто из них не оставил о себе воспоминания. Я по-прежнему проявлял особый интерес к геометрическим построениям и расчетам.

А любимым моим предметом стал русский язык. Его преподавала Белла Григорьевна Галинская, отличавшаяся обаятельной улыбкой и почти фанатичной строгостью к усвоению нами правил письма и речи. Она организовала семинар, где мы делали тематические доклады.

Доклад по объемистой книге «Жизнь Клима Самгина», сделанный мной в девятом классе, вызвал интерес даже у педсовета школы.

Особо отмечу учителя английского языка Александра Маврикиевича Рота. Всегда модно одетый, остроумный и ироничный, он вызывал у нас уважение и желание подражать. Были слухи о его повышенном внимании к женщинам. Но почти все признавали умение Александра Маврикиевича интересно вовлекать учеников в изучение английского языка. Его урок начинался с обсуждения событий прошедшего дня в виде вопросов и ответов по-английски. Тот, кто ошибался в произношении или построении фраз, должен был десять раз писать на классной доске правильный вариант с транскрипцией слов.

Затем Александр Маврикиевич объяснял новые разделы грамматики английского языка. Приводя примеры правильного построения фраз, он использовал английские поговорки, по смыслу схожие с русскими. Например: «To carry coal in Newcastle» («Ездить в Тулу с самоваром»), «Charity begins at home» («Своя рубашка ближе к телу»). Это очень повышало наш интерес к тому, что он рассказывал.

А в оставшееся время урока лучшие ученики класса читали отрывки книг на английском языке. Мне показалось, что книга «Трое в лодке, не считая собаки» на языке оригинала вызывает большее понимание юмористических ситуаций, чем в переводе на русский.

В то время Александр Маврикиевич владел уже многими языками, включая индийский. Позже я узнал, что он работал переводчиком на Всемирном фестивале молодежи и студентов в Москве. Так что школа № 3 городаУжгорода была совсем не средней, и я приложил много усилий, чтобы занять достойное место среди учеников нашего класса.

Угнетающие события в детстве вызвали у меня чувство стыдливости перед активными и уверенными людьми. В разговоре с ними я краснел и не мог собраться с мыслями, которые пытался высказать. Когда позже обдумывал — как следовало бы говорить достойно, в голове почему-то возникала цифра 12. Произнося про себя эту цифру, я успокаивался. Комплекс неуверенности у меня стал проходить после возникшей дружбы с одним из лучших учеников класса, Володей Бренером. Володя хорошо разбирался в радиотехнике, водил поезд на детской железной дороге, отличался чувством юмора и много читал. Они с мамой жили весьма скромно, это еще больше сближало нас.

Вскоре образовался круг общения и по месту нашего нового жилья. Я подружился с Аликом Бутенко, Юрой Клименко, Толей Лебзоном, они жили в соседних подъездах «рафанды». Сестра Алика, Рита, была постарше нас, ее загадочные фразы и принимаемые позы вызывали у меня чувство еще непонятного, волнующего влечения. Рите, видимо, нравилось мое внимание к ее выпуклостям под школьным платьем. Как-то, чтобы еще больше смутить меня, она сказала:

— Знаешь, как они растут? Сначала одна, за ней — вторая. Я испугалась, но мама объяснила, что это нормально.

Я был горд тем, что она доверительно и просто поделилась со мной своими девичьими тайнами.

Толя Лебзон был сын известных в городе врачей. Дома у них была большая библиотека. Тайком от родителей он принес мне прочитать веселые рассказы Чехова, книгу пародий Архангельского, усилившие мою склонность к юмористическому изложению своих историй.

А Юра Клименко был добрым, надежным другом. Его мама — веселая, гостеприимная, всегда угощала чем-нибудь вкусным. А папа — офицер МВД, сурового вида замкнутый человек, был молчалив, мрачен, под его взглядом мне даже становилось страшно.

* * *

После долгого периода лишений и бед, нас, наконец, посетила удача — папу привезли для повторного суда. Прибежав к зданию, где этот суд должен был происходить, я в щелке замка двери с волнением увидел папу. Он с уставшим, грустным лицом сидел за каким-то барьером. Ноги сами понесли меня к нему, мы расцеловались, я заплакал. Два милиционера в углу зала дружно отвернулись.

Новое разбирательство по его делу было непродолжительным. После слов судьи Новгородцевой: «из-под стражи освободить в зале суда», Андрианов отшвырнул барьер, и они с папой обнялись.

О годах заключения папа рассказывал немного. Говорил, что в одной из пересыльных тюрем его проиграли в карты, он чудом остался жив.

Что в лагере встречались интеллигентные люди, он даже подружился с врачом, сидевшим за «политический» анекдот. Что после каких-то указаний «сверху» ему поручили работу инженера, и он мог жить в съемной квартире, имея пропуск для входа в «зону» и выхода из нее.

Когда пришел приказ об отправке в Ужгород, папа и охранявший его солдат пошли по весенней тундре на станцию. Солдат провалился в размыв почвы. Папа по пояс в ледяной воде помогал ему выбраться, и оба бежали в мокрой одежде три километра по морозу, передавая друг другу тяжелую винтовку.

На первых порах папа делал любую работу. Водил грузовик, чинил электроприборы, штамповал детали на том же заводе «Перемога». В «рафанде» к нему обращались при общем отключении света. Он брал резиновый коврик, долго копался в щите с изображением скрещенных костей и черепа. Это пугало маму и вызывало интерес жильцов.

Через некоторое время папу приняли на работу в Технический отдел управления промышленностью города. Там он изобрел устройство для посадки саженцев деревьев в засушливых районах страны. Такое начинание тогда было на слуху, я помню плакат, на нем И. В. Сталин с трубкой в руке склонялся над картой лесонасаждений у реки Волга. За это изобретение папе выдали крупную денежную премию, у нас опять появились гости и часто происходили веселые застолья.

Смерть Сталина не вызвала в Ужгороде приступа большой народной скорби. Была траурная линейка во дворе школы, местный поэт Гулько мрачно выкрикивал: «Смерть — не сметь!» Но в разговорах взрослых это не обсуждалось так живо, как ранее случившееся «Дело врачей».

В последующие месяцы в Ужгороде стали появляться освобождаемые из тюрем и ссылок люди. И однажды к нам приехал врач, с которым папа подружился в лагере. Он оказался моложавого вида, красивым и веселым человеком. С ним была тоже красивая и веселая жена. Из их бесед с родителями я понял — они приехали в Ужгород, так как отсюда легче перебраться в Польшу, а вскоре это станет возможным. Они подарили мне толстую книгу «Карты и схемы по русской военной истории». Додик, так звали врача, сказал, что эта книга приведет в веселое состояние даже при самых тяжелых переживаниях. Позже мне сказали, что они выехали из страны в 1957 году, при первой разрешенной эмиграции. Тогда же в Польшу выехала племянница мамы, Рита, она вышла замуж за вечно думающего о деньгах Яшу. Оказалось, что он к этому времени выучился сапожному делу и мог более реально думать о заработках.

* * *

Более заметным в классе я стал при подготовке праздничного вечера с ученицами женской школы № 4. Помимо концерта планировались танцы — важнейшая для нас часть этого мероприятия. Тогда только что появилась пластинка Цфасмана «Звуки джаза», записи ритмичных и нежных мелодий Полонского.

А для преподавателей был важен концерт. С нашей стороны Виталий Каменский должен был на трубе исполнять «Итальянскую польку», Юра Голубев и Валентин Кибирев — танцевать матросский танец «Яблочко», поэт класса Женя Кудрявцев — читать свои стихи, а я — петь недавно прозвучавший «Школьный вальс» И. Дунаевского:

Нам аккомпанировал на аккордеоне физрук Сергей Шабров.

А с их стороны… С их стороны была Надя Микуланинец.

Она училась в музыкальной школе и отказалась играть на старом расстроенном пианино в нашем спортзале. Ее с трудом уговорили.

Надя сразу понравилась мне гибкой и сильной фигурой, ироничным взглядом, вежливым, но уверенным разговором. А главное — тем, что она играла на пианино.

Музыка сильно влияет на меня. Я запоминаю не только мелодию, но и звучание разных инструментов оркестра. Помню, из репродуктора на площади Корятовича я услышал печальный «Полонез Огинского». Эта музыка вызвала во мне столько переживаний и размышлений, что я прислонился к стене дома, не в силах сдвинуться с места.

Проходящая мимо женщина даже остановилась и спросила:

— Мальчик, тебе плохо?

При подготовке к школьному вечеру мы с Надей встречались много раз. Однажды она позвала меня к себе домой «послушать, как звучит настоящий инструмент». Мелодия, которую она проиграла, вызывала у меня печаль и светлые воспоминания. Я спросил:

— Что это?

— «Елка» Ребикова… Был такой композитор. Это очень интересная по композиции пьеса и исполняется чаще других его произведений. И знаешь, на эту музыку его вдохновила сказка Андерсена.

Я не знал, как поддержать такой разговор и сказал:

— Меня волнуют грустные мелодии. А недавно из комнаты родителей я услышал по радио музыку, от которой мне вдруг стало понятно, что когда-нибудь умру. Все будут жить, а я умру.

— Правда? Можешь пропеть то, что тебя так взволновало?

Я пропел несколько тактов.

— А-а-а, конечно. Это — Первый концерт Шопена. Но от такой музыки не умирают, она вызывает гордость за возможности человека.

Школьное мероприятие прошло на радость всем, а мы с Надей стали встречаться, и каждый раз я узнавал от нее много нового.

Ее папа преподавал в Университете, мама занималась переводами.

Надя училась музыке серьезно, ей присылали ноты из Чехословакии. От нее я узнал о ранее неизвестных мне писателях — Э. Хемингуэе, Р. Стейнбеке, С. Моэме, их книги она читала на английском языке.

А однажды Надя сказала, что я хороший рассказчик, но способности нужно все время развивать, иначе — они начинают работать во вред.

Не окончив школу, Надя уехала поступать в консерваторию, потом я ее уже никогда не видел. А общение с ней вспоминал с нежностью, понимая, как сильно она повлияла на формирование моего кругозора.

* * *

Юра Клименко учился неважно, и Клавдия Михайловна, его мама, поощряла нашу дружбу, считая, что я влияю на него «положительно». Юра был младше меня на год, мы относились друг к другу равно, но его мама характеризовала Юру непонятным словом «инфантильный». Вот и сейчас я застал их за бурным разговором о поводу поездки в ведомственный летний лагерь отдыха. Юрка отказывался ехать в «это скучное место, где все нужно делать по принуждению».

— Что ты будешь делать здесь?! — восклицала Клавдия Михайловна. — Безделье всегда кончается чем-то плохим! А ты к этому склонен!

Она обратилась ко мне:

— Как ты собираешься проводить лето?

— Не знаю… — ответил я. — Буду ходить в бассейн. Может, на «велике» поеду рыбачить на озеро в Невицком.

— Как все нормальные люди… — констатировал Юра.

— Что — нормального! — всплеснула руками Клавдия Михайловна. — Там — туристические походы, регулярное питание! А что здесь?!

В расстройстве, она начала убирать со стола. И вдруг, сказала мне:

— Поезжай с ним! Только так его можно сдвинуть с места!

— Я?! Кто меня там ждет?

— Я попрошу Николая Игнатьевича, папу Юры, он устроит.

Вспомнив глаза Юриного папы, я съежился, не зная, что ответить.

Клавдия Михайловна подсела ко мне, обняла и заговорила:

— Ты не думай, Николай Игнатьевич очень добрый человек. Просто у него такая работа. Знаешь, сколько он пережил? Мы из Донбасса, его молодым парнем взяли на эту службу. Когда немцы вошли в Сталино, я бежала с Юрой на руках, а муж сзади отстреливался из автомата. Это сейчас мы живем спокойнее. А пять лет назад, когда мы жили на Львовщине, он спал с пистолетом под подушкой, при первом сигнале о бандитах из леса должен был вскочить в машину.

На меня очень действуют такие рассказы, я согласился.

Условия в лагере были спартанские. Мы жили в просторной палатке, спали на железных кроватях. В шесть часов утра громко звучал горн, после вечерней поверки требовалась полная тишина. Дневное время было занято спортивными играми и изнурительными походами.

Это был лагерь со строгим режимом отдыха. В конце пребывания в нем мы совершили многокилометровый поход на озеро Синевир, по самым красивым и глухим местам Закарпатья.

К исходному месту похода, в район небольшого городка Рахов, нас довезли на машине. Нагрузившись снаряжением, мы пошли дальше проселочной дорогой, поднимающейся все выше по склонам гор. К обеду вошли в ущелье, вдоль него текла бурная река. Карпаты — пологие горы, но здесь обнаружился отвесный участок скалы. Несколько ребят полезли по ней наверх. Ввязался в эту историю и я. Когда, ставя ноги на выступы и хватаясь за края скалы, поднялся на высоту шести-семи метров, осознал, что спуститься тем же путем не удастся. Другие ребята поняли это раньше и вернулись вниз. Оставалось лезть вверх до края каменной гряды, а за ней обнаружился наклонный участок осыпи, на котором росли редкие кусты ежевики. Я прижался к осыпи, обдумывая, — что делать дальше. Внизу слышались голоса ребят, но я не мог им крикнуть, да они и не услышали бы. Нужно было проползти около метра, чтобы ухватиться за куст ежевики. Но когда, согнув ногу, я стал перемещать тело, из-под меня поползли и начали падать вниз камни. Те мгновения, когда я судорожно двигал руками и ногами, пытаясь схватиться за куст, мне запомнились надолго. Пытаясь зацепиться за камни, выступы почвы, я представлял, как меня, неподвижного или изувеченного, принесут в дом к маме и что с ней будет. Мне все же удалось зацепиться за корни куста и выползти на твердый участок земли. К этому времени ко мне добрался Юра. От пережитого напряжения меня вырвало.

Дальше поход продолжался намного спокойнее. День мы провели на фантастически красивом озере Синевир. Бригада лесорубов валила там стволы бука и пилила их на бревна мерной длины. Бревна бросали в деревянный желоб, они 150–200 метров, дымясь от нагрева трением, летели вниз к реке, где их вязали в плоты. Связки плотов лесорубы сплавляют к лесопилке, стоя по колено в бурлящей воде. Это не раз показывали в кинохронике как подвиг тружеников Закарпатья.

Однажды мы остановились на обед у минерального источника. Развели костер, достали консервы, дежурные пошли за водой к ручью. Вдруг, как из воздуха, возник человек в блеклой солдатской форме. Он спросил меня, где наш инструктор. Они оба отошли в сторону недолго поговорили, потом наш гость незаметно растворился в кустах. После обеда инструктор сказал — нам срочно нужно менять маршрут.

Оказалось, что в одном из сел убили председателя колхоза, местность сейчас скрытно прочесывают сотрудники МВД, идет розыск остатков банды, еще терроризирующей население этого района.

После этого красивая природа показалась угрюмой, а опасности в этой затерянной глуши — вполне реальными.

Но в конце дня мы вышли к стройке электростанции на реке Теребля. Слышался шум механизмов, ярко горели огни на мачтах, по радио передавали о всесоюзной велогонке. Здесь была советская власть.

После возвращения из этого похода у меня случилась неприятность.

В лагере был фельдшер, рыжеватый человечек низкого роста. Он остановил меня и сказал, что нужно поговорить. В своем кабинете «рыжий» принял важную позу и, пронзив меня глазами, спросил:

— Как ты оказался здесь?

Я молчал, не понимая вопрос. Он сурово продолжил:

— Отвечай! Твои родители не имеют никакого отношения к органам. Твой папаша недавно — из заключения. Как ты оказался здесь?

Еще год назад я растерялся бы от такого наглого наскока, но сейчас, чувствуя нарастающую злость, медленно процедил:

— Вы знаете фамилию Клименко? И мне сказать ему о нашей беседе?

«Рыжий» на глазах начал расползаться и превращаться в кучу.

Он испуганно бормотал:

— Что ты, мальчик, что ты… Шутка… Шутки нужно понимать…

— Гад! — выдавил я из себя и вышел из его кабинета.

Было противно, я очень разнервничался, но отметил, что в этот раз в моей голове не возникла цифра 12.

Клавдия Михайловна была довольна нашим с Юрой летним отдыхом. Она даже поговорила с моей мамой, похвалив ее хорошего сына.

Я пришел поблагодарить Николая Игнатьевича за помощь в отдыхе.

Он как всегда был угрюмо задумчив и лишь сказал:

— Было хорошо? Я рад, молодцы…

* * *

С открытием таможни на близкой к Ужгороду пограничной станции Чоп нас начали посещать известные люди страны.

Помню приезд знаменитого безногого летчика Алексея Маресьева, он то ли ехал на очередной конгресс в защиту мира, то ли возвращался с него. Темноволосого мужчину вела под руку энергичная молодая женщина, их сопровождала толпа. Маресьев смущенно улыбался, шел, косолапо переставляя ноги, похоже, был слегка пьян.

Запомнилось и посещение нашей школы уже знаменитой гимнасткой Ларисой Латыниной, она очаровала всех красотой и необыкновенным обаянием. Прошло совсем немного времени после окончания войны, а наши спортсмены уже занимали почетные места в международных соревнованиях, это вызывало гордость за страну.

Событием было прибытие в Ужгород колонны новых автомобилей, производимых в стране — «Волги», «Москвича» и шикарного «ЗИМа».

Осенью на Ленинградской набережной была организована выставка достижений народного хозяйства. В павильонах с вывесками местных предприятий высились горы фруктов, стояли бутылки с виноградным вином, маслом подсолнечника, лежали красочно расшитые одежды и самотканые половики.

Было празднично, весело и значительно. Из патефона звучали голоса популярного тогда дуэта Бунчикова и Нечаева. Они пели:

Люди стояли вокруг патефона с радостными лицами, слушали эту песню, всем верилось, что наступает новое, хорошее время.

* * *

Начавшаяся учеба в десятом классе проходила в обстановке борьбы за аттестат с медалью, с ним в институт принимали без экзаменов.

Я имел шансы на такой аттестат, но получил «четверку» за сочинение на тему «Подвиг молодогвардейцев».

Опечаленная Белла Григорьевна сказала:

— Как же ты не заметил главной организующей роли Олега Кошевого? Три страницы — про Сергея Тюленина, Любовь Шевцову, подробно — об Ульяне Громовой, а о комсомольском вожаке — три предложения! Я уже не говорю о полном забвении партийной организации!

— Но мне кажется, что так в романе представлены герои…

— Это — тебе кажется. А оценки выставляет комиссия РОНО.

Было обидно вдвойне. Незадолго до этого я имел беседу в редакции «Закарпатской правды», там похвалили мой рассказ о походе по Карпатам, советовали поступать на факультет журналистики.

Отличная оценка по сочинению была бы хорошей рекомендацией.

Но об обучении на журналиста папа высказался неожиданно резко:

— Мой сын не будет проституткой!

Это огорчило маму, она искала протекции своему способному сыну.

С мамой у меня установились дружеские отношения, я даже делился с ней впечатлениями о девочках, которые мне нравились. Папа же никогда не давал мне «полезных для жизни» наставлений. Мне кажется — его принцип отношений со мной определяло правило: «Делай, как я». А мою сестру Аню он очень любил.

Папа трагически погиб через три года. О причинах и обстоятельствах его смерти в 47 лет сейчас нет смысла говорить. Думаю, его судьба во многом определилась извечной русской тоской о неосуществленной мечте. Своим поведением он напоминает мне героев чеховских пьес, чувствительных, любящих, не знающих, как достичь общего счастья при скверных обстоятельствах и плохих поступках людей. Но он не был подвержен хандре, от этого его спасала инженерная работа.

На прощальном собрании преподаватели нашли теплые слова всем, не выделяя кого-либо. Мы с девочками школы № 4 всю ночь гуляли по городу, вспоминая памятные места и события прошедших лет.

Прошли по Ленинградской набережной с рядами лип и кустов роз, поднялись на Калварию мимо часовен со скульптурой Богородицы, направились к замку, где гуляли во время школьных каникул. Наверно всем пришла мысль, что это наша последняя общая встреча, дальше начнется новая жизнь, другая. Это вызвало в нас ощущение такой душевности и любви, что сдержанный в проявлениях эмоций, первый силач школы, Владик Гаврило даже спел популярные тогда куплеты из фильма о счастливой колхозной жизни:

А мне вдруг стало грустно оттого, что со многими ребятами я могу уже никогда не встретиться. Давно уехала из города Лида Звонарева, не слышно о Наде Микуланинец. Бренер и Ефименко едут учиться в Харьков, мы с Мишей Павловским — в Ленинград, чтобы поступать в Политехнический институт.

Мне вспомнился и Иштван, тоже заканчивающий учебу в школе. Венгры не устраивали особых гуляний по этому поводу. Многие из них планировали поступление в Ужгородский университет. Держались они обособленно, но проявляли дружелюбие к нам.

Тогда и намека не было на будущие неприятности 1956 года.

В ностальгическом настроении я обошел места нашего проживания в Ужгороде. Прошел мимо дома Вайса, где, похоже, никто не жил. Зашел в дом на Мукачевской улице и не обнаружил там рыжеватой соседки Вали, приобщившей меня к чтению книг. В «рафанде» полногрудая красавица Рита Бутенко снисходительно пожелала мне успехов. А Юра Клименко поведал, что сейчас увлекся толканием ядра и готов бросить эту школу с ее нудными порядками и непонятно для чего получаемыми знаниями.

Каждый надолго запоминает город детства и юности, с дружбой, первой влюбленностью, с острыми переживаниями успехов и бед. Для меня таким городом стал Ужгород. Я не раз приезжал в него позже, и каждый раз казалось, что город становится хуже.

А в тот день я вышел на мост, по которому мы приехали в этот город десять лет назад. После бурного весеннего паводка река обмелела, на ее середине появился зарастающий ивняком остров. Дальше течение реки убыстрялось, ее поток горбился на перекатах, и она исчезала за поворотом, где когда-то скрылся мой кораблик из консервной банки.

Зеленый цвет молодости

Людей моего поколения называют «шестидесятниками» по периоду духовного подъема, проявившегося в стране в первые годы правления Н. С. Хрущева. Осуждение им на ХХ съезде КПСС культа личности вызвало у всех спонтанное осознание значения каждого человека и надежду на более достойные условия жизни.

Перемены во внутренней и внешней политике СССР объяснялись не только новыми лицами во власти. Страна имела авторитет победителя фашизма, разные освободительные движения в колониальных странах ориентировались на наш опыт строительства справедливого общества. Успешные хозяйственные реформы при объявленном соревновании с капитализмом могли бы объединить наших людей новыми идеями и мобилизовать их на трудовые достижения. И хотя в это время была построена берлинская стена, произошли венгерские события, кризис с размещением наших ракет на Кубе, но культурные и экономические связи с западными странами, реализация масштабных хозяйственных проектов вызвали надежды на необратимо лучшее будущее страны.

Этот период в нашей жизни Илья Эренбург назвал «оттепелью».

В такой обстановке началась моя учеба в Политехническом институте Ленинграда. Долго размышлять о выборе профессии я не стал, всякий труд тогда считался почетным и обеспечивающим достойную жизнь, по понятиям того времени. Ориентируясь на размер стипендии, мы с Мишей Павловским поступили на металлургический факультет.

Институт поразил нас благородной архитектурой Главного учебного корпуса и Химического факультета, построенных в начале XX века для обучения востребованным тогда профессиям.

Просторные лекционные аудитории с амфитеатром парт, лаборатории со старинными шкафами, где находились ценные образцы минералов, портреты корифеев нашей науки на стенах светлых коридоров — все это вызвало духовный трепет и уважение к истории славного учебного заведения. Мы застали лекции известных еще с дореволюционных лет ученых — электрика М. А. Шателена, химика Д. Н. Монастырского, металловеда А. А. Байкова.

Первый год учебы в институте был омрачен тем, что я не получил место в студенческом общежитии. Увидев свою фамилию в списке абитуриентов, принятых в институт, не размышляя, я поехал смотреть памятные места города, о которых раньше знал лишь по кинохронике. Четыре часа я благоговейно осматривал дома, на которых табличками сообщалось о проживании в них выдающихся людей нашей страны.

А когда вернулся в институт, выяснилось, что общежитие факультета на Лесном проспекте укомплектовано полностью. В деканате сказали, что есть временные места в наемных дачных домиках, и я согласился на это, не осознавая, какие трудности меня ожидают.

Фанерные домики садоводства находились в поселке Ольгино, туда нужно было ехать на электричке. Завершив короткий летний сезон, садоводы возвращались в Ленинград, после чего выживание в домике из фанеры, насквозь продуваемом ветрами, зависело от жизненных сил твоего организма. Я прожил там зиму с сокурсником, в будущем — весьма крупным научным работником Э. М. Глаговским. Он уже тогда отличался весьма продуманным отношением к житейским ситуациям и непонятно почему оказался моим напарником в этой истории.

Мы приезжали из института, топили печурку, которая держала тепло двадцать минут, ложились на матрац, накрывались другим, пытаясь заснуть. Утром пар от дыхания долетал до стенки и возвращался, оседая на лице влагой. Дяде Мише я об условиях моего проживания не говорил, он был уверен, что я веду разгульную студенческую жизнь.

* * *

А в институте я отогревался телом и душой. Почти каждый день у меня появлялись интересные и радостные знакомства с сокурсниками. Я активно участвовал в разных кружках самодеятельности, и вскоре на меня обратило внимание комсомольское бюро факультета.

Факультет был известен струнным оркестром, хором и танцевальным коллективом. Оркестр, которым руководил студент третьего курса Виктор Себастьян, сын известного французского дирижера, исполнял даже музыку к балету «Щелкунчик». На одном праздничном концерте первокурсник Станислав Гаудасинский, он позже стал руководителем Малого оперного театра Ленинграда, исполнил арию варяжского гостя из оперы «Садко», а известный ученый-металловед Г. А. Кащенко в свои семьдесят лет поразил всех искусной игрой на фортепьяно.

У меня в это время возникли дружеские отношения с Толей Хасиным и Димой Чашниковым. Хасин прекрасно играл на гитаре, пел, играл в спектаклях драматического кружка, позже, работал на московском телевидении. А лирические песни Чашникова на музыку офицера Академии связи В. Махлянкина часто передавали по всесоюзному радио. Помню строки стихотворения Чашникова о прощании с общежитием на Лесном проспекте:

С Димой у меня сложилась дружба, продолжавшаяся долгие годы.

На факультете училось немало студентов из стран социалистического лагеря. Больше всех было китайцев, дружных и трудолюбивых. Они охотно принимали участие в художественной самодеятельности и спортивных соревнованиях. Сухощавый, очень пластичный Ван, на его фигуру заглядывались все наши девочки, исполнял танец с копьем. Хрупкого сложения Мэй прекрасно играла на скрипке. Она жила в Шанхае, училась у известного педагога, русского эмигранта, мечтала поступить в консерваторию Ленинграда. Но по указанию «великого кормчего», Китаю в первую очередь нужна была металлургия, и Мэй направили учиться на сварщика.

Интересным для меня было и знакомство с венгром Имре Колларом, учившимся в институте на кафедре сварки. Имре в Будапеште окончил музыкальную школу и блестяще играл на фортепиано как «классику», так и современную эстрадную музыку. Тогда уже вошли в моду джазы Олега Лундстрема и только что вышедшего из тюрьмы Эдди Рознера. Частично и по моей инициативе, в институте был организован джаз. И. Коллар расписал партии инструментов для музыки из кинофильма «Огни рампы» и дирижировал ее исполнением. Позже этим джазом руководил С. Пожлаков, автор известных песен о Ленинграде.

В те годы студенты консерватории и университета создали ансамбль «Дружба», позже — лидера исполнения песен советской молодежи, в Электротехническом институте создавали спектакль «Весна в ЛЭТИ», с которого начиналась не инженерная карьера А. Колкера и К. Рыжова, а в Кораблестроительном институте собрался талантливый коллектив авторов короткометражных фильмов. Общее стремление к творческому самовыражению объясняет, почему почти до четвертого курса обучения я не усердствовал в приобретении знаний, а всецело отдался культмассовой работой.

Кроме такого приятного и радостного времяпровождения, у нас были и «трудовые» семестры во время летних каникул. После первого курса мы поехали на стройку Оредежской ГЭС, после второго — работать на целине.

Оредеж, типичная речка Северо-Запада России, медленно протекает среди северных полей и лесов. Водные ресурсы, обрывистые участки берега, определили строительство на ней малых гидроэлектростанций, их начали сооружать еще в довоенные годы. А во время моей учебы одну из них помогали строить студенты Политехнического института.

Первую ночь мы провели в палатках, большой деревянный сарай еще не был должным образом оборудован для жилья. Всю ночь я не спал из-за нудного гула и укусов вездесущих комаров.

А утром, при ярком солнце, открылся вид реки с белыми кувшинками на воде, с темными лодками у кривых деревянных причалов, со стогом сена на поляне, мимо которого в лес вела едва приметная дорога. Этот пейзаж склонял к чувственному миросозерцанию, но нам предстояло очистить водослив плотины и заполнить ее недостроенный участок раствором бетона.

Постоянно пьяный мастер объяснил нам — откуда к бетономешалкам подвозить щебень, песок и цемент. Материалы мы везли тачками по мосткам из досок. Оказалось, что с нами будут работать студенты-гидротехники, это определило соревнование за количество «замесов» бетона, которые за смену работы нужно было уложить в плотину.

Победили мы. Но для того, чтобы установить рекорд — сто замесов, пришлось подвезти и загрузить в бетономешалки около пятисот тачек составляющих бетона. Как сейчас бы сказали: «Мы сделали это!»

Работа на Оредеже очень сдружила ребят нашей группы, обнаружив неожиданные способности и пристрастия каждого. Юра Иванов из Боровичей, уже проявивший себя как призер соревнований по самбо, обучал нас приемам этой ловкой борьбы. Книгочей и эрудит Игорь Гольдберг из Челябинска так интересно рассказывал о Фейербахе и Канте, что мы прекращали разговор о футболе и даже игру в карты.

Без лишней скромности скажу, что среди «стройотрядовцев» Миша Павловский и я тоже выделялись уровнем школьного образования.

А за доброту и отзывчивость все очень уважали Славу Кузнецова. Во время блокады Ленинграда умерли его родители, он вырос в семье тети, специалиста по зарубежной литературе. Она и ее муж, профессор университета, интересовались кругом общения их воспитанника. Раз в месяц эти коренные ленинградцы приглашали Мишу, Юру и меня на семейные обеды. Мы были поражены старинной мебелью, большим количеством книг, простыми отношениями людей высокой культуры и больших знаний.

На стройке не было ни книг, ни газет, играть в волейбол, после весьма тяжелой работы, не хотелось. Спасала гитара, я бренчал на ней еще в общежитии института, а здесь решил осваивать ее более серьезно по самоучителю, его подарил мне Стасик Щербаков, аккордеонист джаза факультета. Он учился в музыкальной школе Перми, его там отмечали за успехи, но суровый отец настоял на «обучении более серьезному делу, чем музыке стиляг и бездельников».

Стасик был молчаливый, всегда улыбающийся, но замкнутый в своих мыслях юноша. Его коронным номером была технически сложная музыкальная пьеса «Карусель», которая исполнялась в очень быстром темпе. Захватывало дух от вида его тонких пальцев, стремительно бегающих по клавишам. Его часто просили играть на танцах во дворе нашего студенческого общежития.

Вечерами, на берегу Оредежа мы много пели. Было приятно от лунной дорожки на глади реки, от таинственных очертаний леса на фоне затухающего неба, от мысли, что хорошо жить среди занятых общим делом людей.

Много позже я случайно узнал, что все малые ГЭС области стали ненужными после строительства громадных электростанций на Волге и сибирских реках. Сейчас на фото местных туристических объектов можно увидеть остатки плотины, в возведении которой участвовали и мы. Ее используют только как мост. А мне она вспоминается работой и дружбой с ребятами группы в то лето трудового семестра.

* * *

Освоение целинных земель в Казахстане с целью обеспечения страны зерном было вдохновляющим и не очень продуманным мероприятием. При значительных усилиях и затратах оно позволило увеличить сбор зерновых, но через пять-шесть лет закончилось полным распылением плодородного слоя здешних степей. Может быть, это стало причиной закупки зерна за границей в течение последующих лет.

Не только молодые, но и люди зрелого возраста не знают, что в те годы хлеб в столовых был «бесплатным», к столам приносили его нарезанные куски. Поэтому очереди за хлебом осенью 1963 года вызвали панику у наших людей, уверившихся, что уже не будет чего-то, похожего на голодные послевоенные годы. К счастью этого не произошло, несколько повысили цены на хлебобулочные изделия и внесли их в прейскуранты столовых. Но это было позже. А тогда мы с энтузиазмом отправились убирать ожидаемый большой урожай пшеницы на обширных землях Казахстана.

До Кокчетава нас довезли поездом, на центральную усадьбу совхоза имени Ворошилова — грузовиками, а к месту сбора зерна мы поехали на полностью нагруженных телегах, их тащили неторопливые быки.

Целинная степь удивила бескрайним простором. В ней можно было заблудиться, как в дремучем лесу — никаких дорожных ориентиров. Полевой стан, где нам предстояло жить и трудиться последующие три месяца, включал вагончик для хранения съестных припасов, кухню на колесах и большую хижину с двускатной крышей из соломы, все это нам привезли или мы соорудили на месте. При плоской, как тарелка, степи по естественным надобностям следовало бежать за горизонт, и мы выкопали два окопчика, удаленных от нашей хижины. Девушки спали на одной ее стороне, юноши — на другой.

Первобытный простор степи особенно впечатлял ночью, когда при яркой луне можно было уйти от полевого стана на километры, а из патефона все слышался голос Гелены Великановой, исполняющей:

Поля невысоких посевов зерна можно было видеть часами, проезжая их на грузовике, приданном нашему отряду для хозяйственных дел.

В двух часах езды находился поселок Бестюбе, где добывали золото, туда мы ездили в баню. Там продавали водку «Калгановка» с запахом керосина, но рабочих шахт это не смущало, они брали ее ящиками. Из центральной усадьбы совхоза раз в неделю привозили свежий хлеб, молоко, овощи. Еду готовили наши девочки, питались мы хорошо. Пока созревали посевы, мы совершали поездки по степи, обнаруживая большое разнообразие природы. Как мираж, перед нами открывалось неглубокое, но необозримое озеро, на его отмелях плавало и бродили разные птицы. А как-то, мы среди ровной степи въехали в ущелье и у водоема изумрудного цвета увидели барсука, он не обратил на нас никакого внимания.

Но вскоре началась безостановочная работа по уборке урожая зерна. Появилось много прицепных комбайнов, сжатую в полях пшеницу и просо свозили грузовиками на ток нашего стана, а мы формировали из них бурты для просушки и последующей отгрузки на элеватор.

Сложной оказалась сушка и хранение проса, его все время нужно было перелопачивать, чтобы оно не прело. Этим занимались девочки. Ребят же распределили по комбайнам обслуживать копнители сена и загружать зерно в нескончаемые колонны бортовых машин ГАЗ-51. Грузили вручную, на машину нужно было поднять по 50–60 ящиков с зерном. Такая работа происходила непрерывно, сутками и очень всех измотала, но поддерживала мысль о пользе нашего труда для страны. Масштабы работ по сбору зерна на целине действительно поражали.

Я работал на комбайне Оберлендера, крепкого немца с оловянными глазами и плотным лицом, переселенного сюда в июле 1941 года. Комбайн в идеальном состоянии поддерживал другой немец, Генрих Кем, внешним видом он походил на скромного русского «работягу». Оба немца действовали уверенно и заинтересовано. Оберлендер еще до целины был награжден какой-то медалью за трудовые подвиги.

Нашему отряду повезло с руководством совхоза, во владении которого находились поля с посевами зерна. Директор совхоза, богатырского сложения украинец, утром выезжал к полевым станам, размещенным в сотнях километров друг от друга, и проверял там условия выполнения работ, количество и состояние техники. Как-то, он привез на наш стан полностью разделанного барана, и мы объелись свежим мясом.

В разгар работ по уборке зерна случился большой степной пожар. Об этом нам нервно крикнул примчавшийся за помощью шофер «газика». С лопатами мы вскочили в грузовик и поехали навстречу пожару. Через несколько километров увидели, что весь горизонт закрыт стеной дыма, внизу ее полыхало пламя. Слышался мощный гул, все сильнее ощущался запах гари и жар. Огонь быстро перемахнул через четыре рва вскопанной тракторами земли и стремительно приближался к нам. Стало ясно, что нужно больше думать о спасении, чем об укрощении этой стихии. Мы помчались к стану, не представляя, что будем делать дальше. К счастью, ветер изменил направление, огонь ушел в сторону от нашего жилья. Позже, глядя на пространство выгоревшей земли, мы поняли, какая нам грозила опасность.

В одну из машин колонны, вывозящей зерно, обязательно должен был сесть кто-то из нас с документами, их нам подписывали на элеваторе. Чтобы заработать больше, водители сутками сидели за рулем и иногда разрешали нам порулить грузовиком. Ехать по ровной степи было несложно, но когда машина колесами попадала в «солончак», ее резко разворачивало, можно было и перевернуться.

Окончание работ отметили обильным обедом на усадьбе совхоза с поздравлениями от прибывших из центра официальных лиц. Значок «Покоритель целины» долго лежал среди памятных мне вещей, потом затерялся. На заработанные деньги я купил часы и подарок маме. Но главным для меня было укрепление моего организма. Я раздался в плечах, накачал мускулы, стал выше, приобрел больше уверенности в своих действиях при сложных внешних условиях.

На Ленинградском вокзале Москвы нас ожидал специальный поезд, но мы отказались ехать, не осмотрев столицу, где многие из нас были впервые. В Москве «целинников» везде встречали как героев. Для нас организовали посещение закрытого тогда на ремонт павильона ВДНХ «Машиностроение», и мы даже смогли посмотреть футбольный матч команд «Спартак» и «Динамо» на трибуне главного стадиона страны. Посетили мы и мавзолей, где меня удивил мощный торс И. В. Сталина. Он лежал в маршальском кителе со многими наградами на груди. В соседнем саркофаге лежало сильно исхудавшее тело В. И. Ленина.

* * *

Я старался не затруднять посещениями мою ленинградскую родню, хотя дядя Миша и тетя Рива проявляли искреннюю заботу обо всех приезжающих членах расплодившейся семьи Простаковых.

У меня сложились теплые отношения с сыновьями дяди, ироничным Леней и добрым Павлом. В то время у них жили две племянницы из Алма-Аты, приехавшие поступать в институт. Когда мы собирались за общим столом, дядя просвещал нас такими изречениями: «Лучше быть здоровым и богатым, чем больным и бедным. Но для этого нужно иметь цель. Без нее нет смысла жизни. Раньше учились, чтобы уметь зарабатывать деньги. Вы учитесь для построения чего-то, когда все будут распределять, а не зарабатывать».

Дядя был известным закройщиком обуви в городе, он годами работал как частный предприниматель, это вызывало подозрения у надзорных органов советского государства. Частное шитье обуви не запрещалось, но было в противоречии с общей системой управления экономикой страны. Если планируется выпуск почти всех материалов и изделий, как учесть и обеспечить работу по частным заказам? Где взять нужные средства для производства того, что не предусмотрено планом? Для этого приходилось как-то использовать государственные ресурсы, а это уже считалось незаконным действием. Такой конфликт между общими усилиями и личными интересами — исторически сложившаяся особенность нашего государства. И сейчас, когда большие средства выделяются для малого и среднего бизнеса, непонятно, для чего и как они будут использованы.

Дядя Миша работал в закутке, отделенном от коридора занавеской. Если приходил осведомленный заказчик, он делал условный звонок. Если был кто-то другой — дядя снимал фартук, закрывал занавеску и говорил с гостем о погоде. Заказчиков у него было достаточно.

Дядя одобрял мою склонность с энтузиазмом делать любую работу, но «бесплатный» труд на комсомольских стройках считал аморальным и предрекал мне неприятности от непонимания «законов жизни».

После смерти отца почти прекратилась и без того скромная денежная помощь моих родителей, передо мной встал вопрос о хлебе насущном. Вначале я работал в ночной бригаде по разгрузке вагонов кускового абразива. Это была тяжелая и опасная из-за травм работа, но платили за нее хорошие деньги. Затем я устроился рихтовать литые детали на заводе, где после всех расчетов получил так мало, что даже стыдно было говорить об этом кому-нибудь.

Я лежал на кровати общежития, когда в комнату заглянул сокурсник Лосев, у которого всегда можно было занять деньги. Он явно понимал «законы жизни», ходили слухи, что занимался «фарцовкой». Услышав о моих затруднениях, Лосев посоветовал пойти работать грузчиком на конфетную фабрику, расположенную недалеко от нашего общежития.

Там, при моем тогдашнем понимании законов жизни, я попал в рай.

До двух часов ночи я привозил на тележке сотни картонных коробок для конфет, а с пяти часов утра, заполненными, увозил их на склад. В промежутке между этим я успевал выспаться на ложе из этих самых коробок. Из мужчин в цехе было лишь несколько инвалидов, на их фоне я вызывал интерес молодых женщин, занятых на большинстве рабочих мест. К этому нужно добавить чаепития со сладостями, ранее мне неизвестными. Чтобы разнообразить сладкое меню из сырья для производства конфет, работники цеха приносили селедку.

При этом мне платили деньги начинающего трудовой путь инженера. Невольно приходило осознание того, что по «правилам жизни» нужно стремиться к легкой работе с возможно большей зарплатой.

* * *

О своем благоденствии я проговорился в общежитии института, и мои отношения с друзьями стали портиться. Это было понятно — их ужин включал булку и соевую конфету. Из сочувствия к ним, я решил пойти на служебное преступление.

На фабрике разрешали до отвала есть сладости, но выносить что-либо категорически запрещалось. За соблюдением этого порядка следили благодушного вида женщины на проходной, занятые беседами ни о чем. Готовясь к проступку, я не раз проходил мимо них с намеренно тревожным выражением лица, и каждый раз отмечал отсутствие у них какого-либо интереса ко мне. Это подтолкнуло к действию. С помощью работницы конвейера я набрал кулек шоколадных конфет, примостил его на голове под шапкой. В зеркале туалета вид у меня был настолько естественным, что я даже весело подмигнул себе.

В проходной, не прерывая разговора, женщина ленивымдвижением сдернула с моей головы шапку. Я так удивился ее проницательности, что лишь глупо улыбался, не зная, что сказать и наблюдая, как взвешивают конфеты и составляют протокол о хищении. Грозило не только увольнение, но и письмо в институт о моральном облике студента. Этого не произошло, меня пожалела внешне строгая, но видавшая и не такое, заведующая отделом кадров фабрики. Позорящего меня письма не было, но ценную и интересную работу грузчика я потерял.

— В институтах не учат сообразительности, — прокомментировал это дядя Миша, — все сладкие места в стране хорошо контролируются. Тебя сдали те же, кто помогал упаковывать эти конфеты, не надо быть наивным, если решился на плохое дело.

Дядя в это время руководил артелью из глухонемых и доверительно сообщил мне о преимуществах этой работы: «Одни ничего не слышат, другие ни о чем не могут рассказать». Я слушал его, с тоской думая — когда, наконец, наберусь «жизненного» опыта. Думал, почему на конфетной фабрике не было глухонемых.

* * *

При избытке еды и наличии денег возникает повышенный интерес к женщинам. Работа на конфетной фабрике способствовала началу моих близких отношений с представительницами прекрасного пола.

Томление плоти начало ощущаться в старших классах школы. Оно все более крепло от разговоров старших, чтения Мопассана и просмотров фильмов с необыкновенно красивыми иностранными актрисами.

А какие имена были у этих актрис! Франческа Гааль! Дина Дурбин! Джанет Макдональд!

Джанет Макдональд я был очарован в фильме «Роз-Мари» и долго придумывал истории наших встреч, в которых без промаха стрелял со скачущей лошади по диким коварным индейцам. Но Джанет была влюблена в красавца Эдди Нельсона, ей было не до меня, это я осознал и надеялся на более счастливый случай. В фильме «Двойная игра» у героини Макдональд возникла любовная история с типом, который сидел на коне мешком, стрелять просто не умел, хотя неплохо пел. Оказалось, он шпионил в чью-то пользу, его убили или и испанские крестьяне, или французские солдаты. Несчастную Джанет охватили горькие переживания, мои шансы на придуманную встречу с ней увеличились. Но случилась беда. В «рафанде» жил хулиганистый подросток по кличке Гудила. Он уже подступил к освоению того внешкольного образования, о котором мы тайно и наивно мечтали. Желая показаться вполне зрелым, я красочно описал ему эпизод из фильма, в котором Джанет исполняла на столе таверны знойный испанский танец. Гудила слушал меня, сплевывая и хамски оглядывая проходивших мимо женщин. Потом сказал:

— Я бы ей задул. Все они хотят одного — чтобы им задули.

Постепенно осознав смысл его слов, я почувствовал охвативший меня холод. Мысль о чем-то общем между прыщавым Гудилой и объектом моих грез была оскорбительна и мучительна. Такое разочарование я испытал еще лишь раз, когда узнал, что роль прекрасной танцовщицы в фильме «Индийская гробница» исполнял юноша.

Моим иллюзиям о Джанет Макдональд пришел конец.

У многих в нашем классе ощущение мужского инстинкта вызывала учитель истории Ольга Ивановна Серегина. Ее ироничный взгляд, статная фигура, плавная походка, покоряли и вызывали у нас жгучие представления. Историю она преподавала скучно, подробно сообщая о вечном угнетении трудящихся, это приводило к еще большей нашей концентрации внимания на ее женских прелестях, подчеркиваемых продуманными фасонами платьев. Все влюбились в нее, но стыдились признаваться в этом друг другу до того, как в класс пришел новый ученик, Роберт Оганесян.

Высокий, сильный, всегда красиво одетый, он очень выделялся среди нас и своим влиянием даже потеснил прежних лидеров класса. Стало известно, что детство он провел в Англии, потом учился в Германии, а его отец занимает важную должность в МВД. Было заметно, что наши учителя опасливо относятся к Оганесяну-сыну.

Быстро осознав наши тайные устремления, Роберт пояснил, что в юном возрасте влечение к взрослой женщине естественно, что есть вполне доступные способы усмирения плоти, что к ним прибегали многие выдающиеся личности, и что в этом вопросе наше школьное образование — не на уровне. Эти откровения ошеломили нас, вызвав разговоры, о которых узнало руководство школы.

Срочно был созван педсовет, на него пригласили Володю Ефименко, секретаря нашей комсомольской организации. Позже он под большим секретом рассказал Бренеру и мне, что разговор там был невнятный, и бесполезный. Завуч Капитолина Васильевна во время одной из пауз в обсуждении этого вопроса беспомощно проронила:

— Как у значимых для общества родителей могут быть такие дети?

К счастью для школы, Оганесян уехал к новому месту работы главы его семьи. А потом уволилась Серегина, и мы погрузились в прежний беспросветный застой тела и духа.

* * *

Я вырос среди женщин, часто слушая их не очень веселые разговоры, они вызывали сочувствие, уважение, и когда появились фантазии о близости, я представлял свою избранницу опечаленной одиночеством, нуждающейся в моей помощи. А на конфетной фабрике я попал на праздник физической красоты молодых, кажущихся беззаботными, женщин. Контуры их тел под довольно прозрачными халатами вызывали приступы туманящего голову желания.

Объектом своих тайных вожделений я выбрал Лелю, упаковщицу на конвейере карамельных конфет. Ее задумчивое лицо, острые плечи, тонкая талия, общая стройность при широких бедрах, соответствовали моему пониманию женской привлекательности. Леля не проявляла ко мне особое внимание, это еще более вызывало мой интерес к ней. Я много раз как бы случайно проходил мимо ее рабочего места, и наконец, лукаво улыбнувшись, она сказала:

— Ты мне мешаешь работать…

Думаю, наша встреча на дне рождения ее подруги была организована. После шумного застолья мы оказались в комнате одни. Над высокой кроватью, застланной покрывалом, висел нарисованный ковер, на нем красавец олень вдыхал синий вечерний воздух. Я был слегка пьян, взволнован двусмысленными фразами, которыми мы обменялись за столом и тревожно ожидал того, что должно было произойти.

Леля вопросительно посмотрела на меня.

Я не мог отвести взгляд от ее высоко открытых ног и пробормотал:

— Разденься…

— Что? — переспросила она, и тут же послышался звук расстегиваемых застежек. Мы слились в жарких объятиях, и не выпускали друг друга из них почти всю ночь. Утром Леля поощрительно заметила:

— У тебя, наверно, давно не было женщин.

— Угу… — только и смог промычать я.

В общежитие на меня напали угрызения совести. Представлялось, что произошедшее может разрушить жизнь доверившегося мне человека. Но когда утром я пришел на фабрику, желая объясниться и обещать что-то, Леля на меня почти не посмотрела, лишь обменялась улыбкой с подругой. Позже выяснилось, что она имеет мужа и ребенка.

После моего изгнания с конфетной фабрики мы не встречались, но опыт близости с женщиной дополнил мое понимание «правил жизни».

* * *

Культмассовая работа и поиски заработков мешали постигать основы моей будущей профессии. После ночной работы я должен был бежать на занятия и там изо всех сил старался не заснуть, даже не помышляя об усвоении учебного материала.

Множились задолженности по сдаче курсовых работ, я получал все больше средних и даже плохих оценок на экзаменах. В деканате на меня стали смотреть косо, советуя сократить общественную работу и прекратить «сомнительные ночные приключения».

Нужно было приниматься за ум, тем более что уровень преподавания в Политехническом институте обеспечивал достойное образование.

На первых курсах обучения я неплохо усвоил курс математики, мне нравилась начертательная геометрия, чтение чертежей, схемы работы разных механизмов и систем управления ими.

Ознакомление с производством литья на заводской практике вызвало у меня противоречивые размышления. Завораживал процесс выплавки стали. Тогда героический образ рабочего обычно представлялся на фоне огненного зарева плавильных печей. Но все остальное в цехе выглядело весьма грязно, задымлено, не впечатляла и тяжелая ручная работа на многих операциях. Утешало, что участие в таком трудовом процессе для меня — дело неблизкого времени.

Но со временем мой интерес к будущей профессии стал усиливаться.

Литье, способ изготовления деталей из жидкого металла, возникло сразу после начала применения огня для практических нужд человека. Украшения из серебра и золота, предметы домашней утвари давних наших предков получены заливкой жидкого металла в песчаную форму, которую получают по удаляемой модели будущей детали. Литье — сложный технологический процесс, определяемый случайным сочетанием многих факторов. Циники шутят, что при этом способе производства большие знания и их отсутствие приводят к одному и тому же результату. Но из-за многовариантных решений технологии литья, очень важен творческий подход к процессу получения отливки.

Литьем созданы памятники выдающимся личностям или событиям, часто привлекающим художественным оформлением, а не пользой. Наш Царь-колокол, поражающий огромными размерами и массой, никогда не звонил, более ста лет пролежал в яме, пока архитектор Монферран не придумал устройство для его подъема и установки на пьедестал. Впечатляющая мастерством художественного исполнения, Царь-пушка не могла стрелять, так как не имела отверстия для поджога пороха. Но эти изделия свидетельствуют о громадных возможностях нашей страны в реализации фантастических проектов.

Достаточно примеров использования литья и для практических нужд. Красоту литых оград петербургских мостов воспел Пушкин, во время грандиозной реконструкции Парижа из литых чугунных труб и рам соорудили остовы центрального рынка и вокзала задолго до того, как применили стальной прокат и стекло в строительстве американских небоскребов. Литые гребные винты двигали злосчастный «Титаник», а фасонные чугунные тюбинги до сих пор удерживают своды станций московского метро. Литьем получают корпуса насосов, компрессоров, автомобильных и авиационных двигателей.

Почти все преподаватели кафедры литья ранее работали технологами на заводах, они рассказывали нам о реальных случаях производства сложных отливок в условиях мирного и военного времени. В одном из отчетов кафедры я прочел о «поражающей способности литых гранат и мин». Работы кафедры всегда были связаны с производством.

Руководил кафедрой профессор Ю. А. Нехендзи, один из разработчиков технологии литья башни нашего знаменитого танка Т-34. Ее отливали в песчаной форме, собираемой на поддоне из отдельных песчаных стержней. После заливки металла центр тяжести формы перемещался выше ее опор, достаточно было выбить стопор, чтобы она перевернулась, и отливка башни вываливалась в яму. Там ее засыпали песком для охлаждения с нужной температурой. Благодаря этим простым решениям, обошлись без термических печей, их тогда просто не было, а при изготовлении башни стало возможным использовать труд женщин и подростков — было военное время.

Сведения о будущей профессии я приобретал и в библиотеке Дома техники Ленинграда. Там можно было прочесть брошюры экспресс — информаций с переводами зарубежных журналов по современной технологии и способам литья. В теперешние времена эти издания не найти и в городской библиотеке Академии наук, а Интернет не может сравниться с ними по системному представлению информации.

Активное самообразование дало результаты. Моя курсовая работа по пневмотранспорту песка в литейном цехе была отмечена на кафедре и где-то опубликована. А главное, я осознал, что знающим литейщиком можно стать лишь, поработав на производстве. И хотя у многих это вызвало удивление, отказался от распределения в институт, а пошел работать на завод. Это решение для меня оказалось правильным, но определило и много переживаний в начале работы.

Но об этом — позже.

* * *

В Политехническом институте была военная кафедра, в конце учебы нам присваивали звание младшего офицера войск противовоздушной обороны. В 1957 году мы проходили практику стрельб из зенитных орудий на базе в Балтийске, недалеко от нынешнего Калининграда. Эту базу еще в довоенные годы построили немцы, на стенах ангаров для самолетов мы еще увидели сохранившиеся надписи: «Rauchen verboten!»

В прекрасно оборудованных подземных бункерах, на световых картах побережья регистрировалась обстановка в воздушном пространстве над Балтийским морем. На взлетной полосе всегда находился МИГ-15 с пилотом в кабине. Это напоминало о напряженности в современном мире и выглядело контрастно красивой, спокойной природе этих мест, где в песчаных дюнах хранились столетиями образованные залежи драгоценного янтаря, где по ночам стояла первобытная тишина.

По поручению начальника курсов я должен был подготовить концерт самодеятельности, завершавший курсы нашей боевой подготовки, и для этого мне разрешили поехать в библиотеку Калининграда, ранее — Кенигсберга.

Улицы города тогда еще обозначались руинами домов после жестоких боев 1945 года. Здание знаменитого университета было без крыши, она сгорела при бомбардировке города. Фронтон, на котором, кстати, был бюст Софьи Ковалевской, был изрешечен пулями и снарядами.

А недалеко от университета, под арочным сводом на колоннах, я увидел мраморную плиту с надписью «Immanuel Kant». В уцелевшем парке бетонные пилоны вели к входу в подземные помещения, где, согласно надписи на памятной плите, прятались остатки немецкого гарнизона до сдачи в плен нашим войскам. Под морем у Кенигсберга немцы построили целый завод, производивший оборудование для их подводных лодок, его затопленные помещения тогда еще продолжали обследовать наши инженерные подразделения. Показалось странным, что мрачное здание железнодорожного вокзала из блоков гранита, под высокой крышей из стекла, не имело видимых разрушений от обстрелов и бомбардировок во время штурма города.

Финалом пребывания в Балтийске была стрельба из зенитных орудий 130 калибра. Снаряды к этим монстрам подвозили на тележках, их обслуга состояла из семи человек. Это были последние применяемые зенитные системы. К тому времени уже стало ясно, что будущее в борьбе с реактивной авиацией — за ракетами.

При «зеркальной» стрельбе снаряд направляется впереди летящего самолета-цели, а «попадание» фиксируют наложением следов разрыва на его текущее положение с помощью средств радиолокации.

Мы стояли в комбинезонах химической защиты рядом со станцией управления зенитным огнем и слышали разговор командира орудий с пилотом бомбардировщика ИЛ-28, представляющего собой цель.

В репродукторе слышался мужественный голос пилота:

— Выхожу на курс, готовьтесь…

Представляя, как на экране локатора станции уменьшается угол между траекторией полета снаряда и целью, мы ощущали растущую тревогу.

Сверху донеслось:

— Что вы копошитесь?! Я почти над вами!

— Сейчас, все — по регламенту! — нервно выкрикнул командир орудий и махнул рукой. Громыхнул залп, вздрогнула земля, зловещий шорох ушел в синеву неба, на нем появились три клочка дыма. И почти сразу над нами лучи солнца высветили серебристый силуэт самолета.

— Теперь — считайте… — прорычал пилот.

Позже нам сказали, что стрельбы были очень удачными.

* * *

В последние студенческие каникулы я поехал в южный спортивный лагерь института. С одним из организаторов лагеря, Ф. Точанским, у меня установились хорошие отношения, он обещал помочь с жильем.

Моим спутником был любитель джаза Боб Фишер. Путевок в лагерь у нас не было, но были гитара, кларнет и большой запас энтузиазма.

Фишер, высокий и тощий, в вытянутом свитере, вытертых на коленях джинсах, в рыжих иностранных ботинках, выглядел вызывающе. Его грустные глаза оживлялись лишь при разговоре о джазе. Он часами рассказывал мне об Армстронге, Фицджеральд, Эллингтоне. У меня от этого распухла голова, я сказал, что мне нравится ансамбль «Дружба».

— Что?! — вскрикнул Фишер. — Хор пенсионеров! Джаз, это — синкопы и ритм! Ритм и синкопы! Слушай!

Он гнусаво запел, отбивая ладонью ритм на стенке вагона:

Феликса Точанского мы обнаружили в столовой спортивного лагеря. Худой, в блеклых «плавках», с мятым беретом на голове, он ел какую-то размазню из миски, поминутно вскакивая и делая сообщения.

Неприязненно оглядев Фишера, Феликс сказал:

— С ночевкой разберетесь сами, в столовую ходите втихаря, после второй смены. Дня два, дольше — я не ручаюсь!

— Он не ручается! — иронично отметил Фишер. — Мы приехали не есть кашу за его комсомольским столом, а зарабатывать деньги!

После обеда Фишер исчез. С довольным видом, он появился вечером и сообщил:

— Порядок! В трех километрах отсюда — база отдыха, директором там наивная баба, не знает, что делать с отдыхающими. Уже опробовала и спевки революционных песен, и бег в мешках. Рублей пять за вечер можно снять, сделаем подарок твоему другу за гостеприимство.

В лагере нашли баян и бубен. Студент Бусыгин заиграл вальс Глинки.

— Это оставьте для детского сада, — прервал его Фишер, — мы будем играть что-то более энергичное, джазовое — Портера, Миллера.

Месяц отдыхающие топтались на пыльной танцплощадке, движимые нашими импровизациями на кларнете, баяне, гитаре и бубне.

В лагерь возвращались поздно. У палатки Точанский осуждал нас:

— Вы меня компрометируете. Затеяли шарашку, а ведь здесь отдыхает спортивная молодежь. И репертуар у вас — прямо скажем…

Пришло время расчетов. Фишер весело подмигнул мне:

— Ждите с шампанским от мадам Клико.

Возвратился он через три часа в растерянном виде.

— Такая аферистка, а еще — на должности! Это у меня первый раз!

Оказывается, за наши выступления заплатили три рубля с копейками.

За столько дней беззаветного труда! И еще эта директриса сказала:

— За деньги никто бы и не пришел на вашу какофонию…

Беда не приходит одна. Точанский намекнул на перерасход сметы.

Теплой августовской ночью мы покинули лагерь.

Вскоре нас догнал Бусыгин. Он нес баян, на наши вопросы, ответил:

— Дал Точанский. Сказал — при ваших способностях толкнете кому-то, прокормитесь. Баян у него — неликвид.

— В этих функционерах все же что-то есть, — пробурчал Фишер.

Мы пришли на железнодорожную станцию, как раз к приходу поезда из какой-то закавказской республики. Тихо вошли в последний вагон.

На всех сиденьях лежали большие мешки, сильно пахло дынями.

Из угла поднялась внушительная фигура в кепке «аэродром».

Нас осветил луч ручного фонарика.

— Кто здесь там? — спросила фигура.

— Музыканты мы… — тонким голосом ответил Бусыгин.

На нас сурово смотрел молодой грузин. Он спросил:

— «Сулико» — можете?

— И «Сулико», и «Тбилисо», и «Нани, нани, на»! — пропели мы.

— Идем, — сказал грузин.

По его команде работники вагона-ресторана накрыли стол.

Появилась еда, от ее запаха судорога охватила живот.

Мы начали играть все, что помнили из грузинской музыки.

Вкусная еда, хмельное вино привели нас в состояние расслабленной радости. Такая удача!

— А вы джаз любите? — вдруг спросил Фишер.

— Какой джаз? Слушай, играй дальше, как было!

Но Фишер, хитро улыбаясь, он начал выводить на кларнете модную тогда мелодию «Только ты». Потом мы уже вместе играли «Свет в ночи», «Хеллоу, Долли!», «Чай вдвоем». Играли вдохновенно в надежде понравиться нашему благодетелю. И вдруг увидели — по плотным загорелым щекам грузина текут слезы. Он плакал, раскачиваясь всем телом.

— Вы — что? — участливо спросил Бусыгин.

— Раньше я был такой молодой и счастливый! Я всех любил, у меня было столько друзей! А сейчас все исчезли, остались одни дыни!

Тело грузина содрогалось от рыданий.

Потрясенные, мы вышли в тамбур вагона. Фишер воскликнул:

— Вот что такое — джаз! Смотрите, что он сделал с простым торговцем фруктами! Ехал бы он, думая о деньгах, о том, как рассказать родне, что видел в зоопарке слона, колесо обозрения. А музыка вызвала в его душе прекрасные чувства, желание мыслить!

Еще ощущая вкус дивной еды, мы согласились, что джаз преобразил грузина, он теперь совсем другой человек.

Заснули мы на лавках вагона, обнимая округлости мешков с дынями. Жизнь представлялась нам радостной, с непременными счастливыми встречами и успехами. Мы гордились тем, что привели в чувственное состояние несчастного торговца-грузина и готовы были делиться со всеми тем, что умели.

А наш поезд мчался в светлеющую даль мимо разрешающих зеленых огней светофоров.

Эпизоды на фоне горячего производства

Завод, где я начал работать после института, имел довольно долгую историю. Шведский предприниматель Лангезиппен основал его в 1900 году для котельного производства. В годы индустриализации СССР на заводе делали задвижки и клапаны для трубопроводов московского метро, строящихся металлургических заводов. К началу моей работы в литейных цехах завода отливали детали из разных марок чугуна, стали, цветных сплавов для регулирующих органов трубопроводных систем нефтеперегонных заводов и городских тепловых сетей.

На этом заводе я проработал почти тридцать лет, за это время он стал большим производственным объединением с конструкторским бюро, испытательной базой, заготовительными и механическими цехами, где делали все более сложные изделия для систем энергетики кораблей. Этим я подчеркиваю — как повезло нашему поколению с применением своих знаний и сил в хозяйственных проектах страны того времени.

За пятнадцать лет я прошел трудовой путь от мастера плавильного участка до начальника металлургического отдела всего объединения. К 1985 году в составе этого отдела работало порядка 100 специалистов по литью, штамповке, сварке, термической обработке, они решали инженерные задачи и участвовали в их реализации на производстве.

Но в первые месяцы 1960 года моими первыми товарищами по службе и учителями по работе были работники цеха стального литья.

Мастер плавильного участка П. Зуев научил меня простым приемам определения температуры жидкой стали и содержания в ней углерода, марганца. В молодости он служил в охране нашего последнего царя, от него я узнал, что после начала Первой мировой войны на смотры войск выезжали двойники Николая Второго — опасались шпионов и террористов. В первый месяц войны с фашистами Зуев попал в плен, но смог сбежать и воевал в партизанском отряде.

Литейщик А. А. Кораблев работал на заводе еще с довоенных лет. Он ознакомил меня с правилами изготовления моделей, обучил тонкостям литья корпусов судовых компрессоров сложной конфигурации. Его немногословный рассказ о жизни в блокадном Ленинграде, когда в стужу и голод он брел с Обводного канала на завод отливать корпуса гранат и мин, запомнился простым, но значимым результатом усилий людей в, казалось бы, безвыходной ситуации.

Технолог М. И. Чернышев в войну работал мастером цеха танкового литья в Челябинске. Когда случались дефекты на деталях, ему ставили кровать у конвейера литейных форм с приказом решить проблему в два дня. Следил за его работой и приносил еду конвоир с ружьем.

— Что делать — решал! — иронически улыбаясь, рассказывал Чернышев.

Он научил меня системному определению причин дефектов отливок, это закрепляло курс знаний, полученных мной в институте.

Главный металлург завода, М. А. Кремер, из первых выпускников уже советского Политехнического института, обладал знаниями во многих областях техники. Он собрал в технической библиотеке завода фонд ценных книг отечественных и зарубежных металлургов, организовал выписку новейших иностранных журналов по литью. Макс Артурович в совершенстве знал английский язык. В тридцатые годы его направили на производственную стажировку в Англию. Возвратившись, он разработал типовую технологию литья корпусов клапанов и задвижек.

А в 1939 году его арестовали, обвинив в шпионаже. «Спасла» война — отправили в Челябинск делать литые детали танков. М. А. Кремер привил мне понимание технологии литья не как искусства кустаря, руководствующегося правилами опыта, а как науку о процессе образования детали из жидкого металла.

Большое содействие во «вхождение» в заводскую жизнь мне оказал добрейший человек, опытный литейщик Е. Ф. Половинко и начальник модельного цеха Я. Г. Черняков. Позже я перешел на работу в тогда малочисленный отдел главного металлурга. Но до этого два года отработал мастером на плавильном участке и технологом цеха.

* * *

Подчиненная мне бригада сталеваров работала в три смены. Бригадир П. Осипов, бывший фронтовик, серьезно и исполнительно относился к моим поручениям. Старший сталевар первой печи А. Мухин, человек чудовищной силы, понимал процесс выплавки стали, работал, даже, самоотверженно. Ковшевой Д. Блинов, вздорный в общении, злой на язык, был опытный и полезный работник. Остальные члены бригады менялись из-за нарушения трудовой дисциплины и пьянства. Идейные установки того времени обязывали «исправлять» таких людей в трудовом коллективе, и приходилось работать с наглым бездельником Ю. Буркановым и подсобным рабочим, который до прихода в бригаду отсидел срок за изнасилование.

По принятому распорядку в ночную смену цехом командовал мастер плавильного участка. В ту смену, проследив за загрузкой печей, я пошел в конторку заполнять плавильные листы, но услышал громкие крики. По проходу цеха бежал окровавленный мастер формовочного участка, за ним с железным штырем в руке гнался молодой парень.

Не думая, я побежал за ними, схватив парня за руку, отнял у него штырь. Он стоял, тяжело дыша, безумно вращая глазами. Я повел его в раздевалку, обдумывая — что следует делать в таком случае.

— Иди домой, отоспись, разберемся завтра, — сказал я.

Он все еще находился в возбужденном состоянии. И вдруг сказал:

— Ты у меня это запомнишь, палестина…

Я оставил его в раздевалке и вернулся на участок, размышляя, что мне не надо было так активно вмешиваться эту историю. Парень был чем-то обижен, при участливом разговоре мог бы и успокоиться. В это время я увидел, что он идет к печам, в его руке был нож. По тому, как он его держал — демонстративно, у плеча, было ясно, что идет пугать, но ситуация была тревожной. Подойдя ко мне, он нервно выкрикнул:

— Что вы всегда лезете, куда вас не просят?!

Я стоял, глядя ему в глаза и понимая, что любое мое неосторожное действие может усугубить ситуацию. В это время от печи подошел Мухин. Он обхватил парня руками и так сильно сжал его, что тот захрипел и выронил нож на пол. Все молча продолжили работу, а я старался привести в порядок свои мысли. С этого происшествия началась моя заводская работа.

* * *

Василий Груздев был старшим сталеваром на второй печи. Большая часть бед случалась в его смену — то сталь застынет при разливке, то он зальет не те формы, то обрушится свод печи. Умения работать у него было меньше, чем желания. Но если нужно было выйти на работу в выходной день, поддержать очередной почин, он всегда был — «за». «Приказ есть — приказ!» — говорил Груздев.

Война застала его на новой государственной границе по реке Случ.

По опыту финской войны там соорудили бетонные бункеры с узкими бойницами для ружейно-пулеметного огня и посчитали, что граница — на надежном замке.

Ранним утром снаряды накрыли наши позиции, на другом берегу реки появились немецкие солдаты. Отстреливались до темноты, но немцы уже переправились через реку, грозило окружение. Бункер оставили.

Утром собрались в небольшом лесочке, что делать — неясно. Решили отходить на восток, там собраться и дать отпор врагу. Целый день под обстрелом немецких самолетов уходили степью. Палило солнце, редко удавалось попить из случайных ставков. Ночью идти было легче, но тревожил гул моторов вражеских танков, они по дорогам обходили наши отступающие войска.

На следующий день вышли к коневодческому заводу, где свободно паслись лошади. Некоторые бойцы залезли на них, и попытались без седел, уздечек, направить коней в нужную сторону. Груздеву досталась молодая кобыла. Подождав, пока он забрался на ее острый хребет, она галопом понеслась на запад. На окрики и удары по крупу она не реагировала, спрыгнуть с нее на ходу Груздев боялся. Проклятая кобыла вынесла его прямо к танковой колонне немцев. Поняв в чем дело, те покатились в хохоте. Их унтер погладил холку кобылы, сказал: «Данке, рус». Потом взял автомат и выстрелил короткую очередь у ног Груздева. Тот попятился, ожидая решающую пулю. При следующих выстрелах он побежал. Но Груздева не убили. Когда он доплелся к нашим позициям, на него накинулся комиссар:

— Где винтовка, боец?!

— Так, еле ж убег от них…

— Оружие отдал врагу! Давай, за винтовкой, или — расстрел!

Спас командир, сказал, что сейчас нужен каждый боец.

Груздева определили в саперный батальон.

Он воевал до переправы на реке Шпрее. Там его сильно ранило.

— Чуть бы левее, и — конец! — сказал он мне, как о чем-то обычном.

После войны Груздев пошел в литейный цех, научился варить сталь. Работа тяжелая, но платят хорошо и пенсия — с пятидесяти лет.

В тот день ремонтники плохо поставили свод на его печи. Не двигался один электрод, не происходило равномерное расплавление шихты. Груздев решил исправить дефект сам. Встал на краю ковшевой ямы, подвел под обойму свода печи загрузочную лопату, нажал на нее. Сварная лопата, весом триста килограммов, сломалась.

Груздев упал с высоты трех метров, обломок лопаты — ему на голову. Это выяснилось потом. А тогда люди увидели человека, пытающегося вылезти из кессона под печью. От боли его зрачки были белыми.

Мы привели сталевара в конторку, где находилась аптечка.

Над раковиной Груздев вынул изо рта окровавленную челюсть.

— Вася! Что это?! — вскрикнул я, почувствовав дрожь в ногах.

— Протез… — прошамкал сталевар.

Груздев лечился долго — получил сотрясение мозга и смещение костей черепа. После лечения выглядел неплохо, но повредилась память.

— И хорошо, — сказал об этом Осипов, — ничего плохого не помнит.

По какому-то случаю я познакомился с Андреем Ильичем Кузиным, референтом директора завода. Вначале эта должность была непонятна многим, считали, что ее ввели для человека, близкого к руководству. Но к своим обязанностям Кузин приступил с такой ответственностью и вниманием к людям, что все быстро убедились в пользе его работы.

Внедрили новую систему пропусков — он следит, чтобы людям было удобно ею пользоваться. Установили в заводской столовой конвейер для раздачи блюд — наблюдает, чтобы не было очередей. Не оставлял он без внимания просьбы работников завода, содействуя их решению. Так, без напускной важности, исполнял Кузин свою работу. Осенью он взял меня с собой размечать участок уборки овощей на поле подшефного колхоза. Проехали очередной изгиб Невы.

— Вот в этом месте меня ранило, — показал Кузин, — здесь находится та самая Невская Дубровка. В тот день мы атаковали тот, высокий, берег реки, занятый немцами. Наша артиллерия пальнула раз семь, снаряды кончились. Мы побежали по льду, прячась в утреннем тумане. Успели достигнуть середины реки. Затем немцы очухались, и стали поливать нас из пулемета. Мы залегли на льду, а фонтанчики от пуль — у самых пальцев. Место открытое — только бей! Слышу, политрук кричит мне:

— Поднимай братву! Туман уйдет — перебьют нас, как кур!

Я пополз по цепи, говорю бойцам:

— Ребята, так — замерзнем. А пробежать до их траншей — сто метров.

И смотрю — за какую кочку прикрыться перед броском вперед. Туман уходит, приоткрылось солнце. Слева закричали «ура», началась стрельба. Я встал, хотел крикнуть: «Пошли!». Как вдруг — молотом по голове! Вспыхнули в глазах белые, красные огни, и понесло меня как будто внутри искрящейся трубы, по которой кто-то сильно бьет железом.

Он показал рваную складку над бровью.

— Сюда попала. Это — не шальная, снайпер. Следил за мной, метил, чтобы — наверняка. В госпитале мне сказали — редчайший случай. Пуля вошла в лобную пазуху, изменила направление и вылетела. Остался жив, но — сильнейшее сотрясение мозга.

— Что за место там было? — взволнованно спросил я. — По масштабам тех событий — не такое уж важное, а бойня была ужасная!

— Какое место было, об этом стало понятно позже, а тогда требовалось выжить и победить. Я был молодой лейтенант, сначала даже не мог осознать жестокие, но необходимые в такое время приказы. Вот сидим в землянке перед атакой. И комполка говорит: «Первые наши цепи пропадут, но обнаружатся огневые точки немцев. Остальным рассредоточиться и — вперед, пока не займем их позиции!» Такое решение принимает он, а дальше — какая судьба у каждого.

Слушая Кузина, я подумал: а что сам бы сделал в такой обстановке? И не нашел для себя понятного, уверенного ответа.

Зимним утром Кузин пошел проверять освещение у складов, были жалобы, что темно идти от проходной. Там его сбил автопогрузчик. Водитель в сумраке утра не разглядел, короб со стружкой подмял Кузина, протащил метра два. Он получил страшные повреждения. Машиной директора его отвезли в больницу, врачи делали возможное, но спасти Кузина не смогли. Все очень переживали смерть Андрея Ильича. Говорили: «Зачем его туда понесло? Это — работа электриков. Всегда так, одни не делают, что им поручено, а другие страдают». Еще говорили, что от судьбы не уйдешь, все — свыше. Может, та пуля с зимы сорок третьего года, все же, должна была настичь свою цель.

* * *

Каждое утро я ходил на обрубной участок цеха, где вскрываются и исправляются дефекты литья. Там работал мастер Виктор Кашкин, он был известный заводской рационализатор и изобретатель. Его способ удаления окалины слабым пламенем газового резака значительно снизил трудоемкость очистных работ, был отмечен медалью ВДНХ.

В армию Кашкина призвали в самом конце войны. Учитывая любовь к авиации, определили техником на аэродром. Там он успешно проявил природную смекалку, придумывая простые, но удобные устройства для ремонтных работ. После демобилизации пришел в литейный цех, где также творчески относился к совершенствованию производства.

На обрубном участке очистку литья выполняли вручную, с помощью пневматических зубил и шлифовальных машинок. Это очень тяжелая работа, на человека воздействуют вибрация и грохот инструмента, вредная абразивная пыль. Я удивлялся терпению и юмору, с которым здесь относились к своему труду. Помню, при полетах наших новых космических кораблей, на громоздких ручных тележках для перевозки отливок появились надписи: «Салют-1», «Салют-2».

По моей просьбе Кашкин подбирал бракованные отливки для анализа причин дефектов, а я помог ему улучшить конструкцию термических печей. Мы почти подружились, и он как-то пригласил меня в гости.

Был весенний праздник. С его соседями собрались за общим столом во дворе старого деревянного дома, его Кашкин благоустроил сам. Выпили за дружбу, за успехи в жизни и работе, за мир.

А потом пошли смотреть «летак», последнее увлечение Кашкина.

В сарае я увидел конструкцию, похожую на большое насекомое.

— Пока не летает, но, если крутить педали, прыгает, — объяснил он.

— Здорово! А как поворачивать будешь? Хвоста у него не вижу.

— Хвост и не нужен. Пчела — как вертится, а хвоста у нее нет. Знаете, как обходится? У нее крылья и подкрылки машут с разной скоростью.

— Как ты узнал?

— Я ее слегка прибивал, но, чтобы могла двигаться. И зарисовывал все взмахи ее крыльев. Лучше природы ничего не придумаешь.

Приятно было смотреть на ладную фигуру Кашкина, его задумчивое, чистое лицо. Я сказал:

— Теперь на работу летать сможешь.

— Я — нет, а вот Петр, может быть, полетает, — усмехнулся он.

Рядом с ним стоял шестнадцатилетний сын, такой же задумчивый, как отец, по словам жены Кашкина — Вари, такой же «рукастый».

Кашкин поставил перед собой задачу создать пневматическое зубило с пониженной вибрацией, сделал опытный образец.

Но случилась беда, он серьезно заболел, похудел, его лицо пожелтело. Медицинское обследование подтвердило самый плохой диагноз.

При последней встрече, виновато улыбнувшись, Кашкин сказал:

— Грызет, гадина…

* * *

Так случилось, что в первый год работы я столкнулся с неприятными событиями, они вызвали у меня грустные переживания, размышления.

Но следующий год был более удачным. Военкомат направил меня в Харьков на курсы изучения новых средств вооружения — ракет. Согласно новой военной доктрине страны, молодые офицеры запаса должны были пройти обучение этому виду оружия.

Секретное учреждение в пригороде Харькова окружала высокая стена, у входа стояли часовые с автоматами. А в сотне метров от них, в стене был сделан проход, им пользовались после вечерней поверки.

Там я подружился с москвичом Зиновием Черняком. Мы приходили к моей тете Доре, переодевались в гражданскую одежду и направлялись на главную улицу города знакомиться с харьковскими красавицами.

Тетя Дора определяла действия всех членов своей большой и дружной семьи — сыновей Павла и Бори, невесток и даже мужа дочери Розы, при том, что он был значительным работником в городской торговле. Мне очень понравились дети Тети Доры — красивые, умные, добрые. Особенно впечатлил старший сын, Павлик — голубоглазый брюнет такого обаяния, что просто хотелось стоять рядом с ним, чувствуя радость от близости к умному и мужественному человеку. Он работал главным инженером завода, выпускающего оборонную продукцию.

Встретился я и со школьными друзьями, работавшими в Харькове.

Дима Ауслендер занимался проблемами в институте атомной энергии. Позже он стал одним из сотрудников академика Г. И. Будкера, работал в Европейском институте ядерных исследований, умер в Москве и был похоронен в присутствии первых лиц страны. А тогда в его квартире, расположенной в Пятихатках, мы отметили день рождения Зиновия за столом с редкими яствами, присланные ему из Москвы.

Володя Бренер создавал приборы для систем навигации в космосе, а Володя Ефименко исследовал процессы синтеза пластмасс из нефти и газа. Мы были очень рады встрече и успехам каждого.

На курсах изучали «изделие 51К» — жидкотопливную ракету, одну из первых, полностью сконструированных и изготовленных в СССР. Меня заинтересовало ее наведение на цель с помощью гироскопов, тогда не было компьютерных систем управления такими объектами.

После военных курсов мы с Зиновием поехали отдыхать в Пицунду. Там собралась веселая компания москвичей. Один из них неплохо играл на аккордеоне, я аккомпанировал ему на гитаре, вокруг нас собралась веселая компания, появились симпатичные девушки.

В Пицунде еще не были построены небоскребы М. Посохина, в парке третичных сосен стояли палатки случайных туристов, а за высокими заборами находились дачи Н. С. Хрущева и В. С. Мжаванадзе, тогда — первого секретаря компартии Грузии. На даче Н. С. Хрущева часто появлялись космонавты, герои того времени. Всех гостей кормили с неподалеку расположенной птицефабрики. Меня пригласили играть в футбол за команду птицефабрики против команды города Гагры. Я забил гол, и это обеспечило нашу компанию цыплятами «табака». Так что, мы ели с одного стола с очень важными людьми страны.

В это время недалеко от Пицунды снимали фильм «Черная птица» о победе кубинской революции. В фильме были заняты Игорь Дмитриев и Сергей Юрский. Дмитриев, в комбинезоне цвета «хаки», в высоких ботинках, играл одного из «барбудос». Он все время был задумчив — входил в роль. А Юрский отвлекал его постоянными шутками, может, он исполнял в фильме роль веселого бродяги из трущоб Гаваны.

«Киношники» позвали нас сняться в массовке «побег от самолета» и даже заплатили какие-то деньги. И тогда из их радиорубки я впервые услышал тихий голос, заставивший меня остановиться и замереть всей душой, впервые услышав трогательную мелодию и слова:

Песни Булата Окуджавы объединяли нас, вызывая радость и счастье, в последующие двадцать с лишним лет.

* * *

Благодаря усилиям дяди Миши еще до окончания моего обучения в институте, наше жилье в Ужгороде было обменено на комнату в доме на углу улицы Дзержинского (сейчас снова — Гороховой). Недалеко от нашего дома находился клуб культуры и самодеятельности, там меня приняли в эстрадный коллектив, который исполнял песенно-игровые миниатюры на злободневные тогда темы. Кроме приятного общения, нам случалось заработать что-то на праздничных концертах. Деньги мы сразу пропивали в кабинете добрейшего администратора клуба, мы звали его Яковом Контрамарковичем.

Там я познакомился с Ирой, студенткой пятого курса Холодильного института, выпускавшего невест из состоятельных семей города. Думаю, знакомство со мной Ира восприняла, как случай приобщения к артистической богеме, вначале наши отношения даже были похожи на любовь. Она не раз приглашала меня к себе домой, где я созерцал обстановку нереального для меня богатства.

За стеклами модного серванта «Хельга» таинственно мерцали бокалы из хрусталя и чешского стекла, сгрудились чайные, столовые сервизы с богатой росписью пасторальных сцен. На полках шкафов стояли тома зданий, подписка на которые обычным гражданам доставалась часами стояния в очередях или сдачей пудов бумажной макулатуры.

Такое благополучие объяснялось тем, что папа у Иры был директор большого магазина подарков. Его звали Роман Ильич, он отнесся ко мне благожелательно, может и оттого, что ему надоел круг женщин на работе и дома. Иногда Роман Ильич беседовал со мной, проявляя склонность к философскому осмыслению своей работы. Он говорил:

— Торговля определяет развитие человечества, и ею нужно заниматься серьезно. Вот приходят в магазин пожилые супруги, не те пугливые, что переспрашивают цену и долго думают. Они зашли за батистом на нарядную блузку для жены. У нас своеобразная система снабжения. В Мурманске этого батиста — на портянки, а к нам не завезли, скорее всего, он будет лишь к зиме. Нельзя их огорчать, и я любезно говорю, что батист — ткань красивая, но — недолгая. Несколько стирок, глажка и — тряпка для протирки мебели. А вот,совершенно случайно, у нас есть итальянский ратин, материал, никогда не теряющий цену. Супруги берут ратин и уходят, довольные покупкой стоящей вещи.

Думаю, пугливые посетители не заходили в магазин Романа Ильича.

А мама Иры, Софья Семеновна, дала мне понять, что я — случайный гость, хотя и спросила, что мы исполняем в эстрадном ансамбле. Как я понял, она тайно считала, что зарыла свой артистический талант в яме семейной жизни. При этом она была практична, знала влиятельных покупателей в магазине мужа и следила, чтобы он ходил на собрания хозяйственного актива в скромном костюме отечественного пошива.

Уже тогда все более проявлялась «смычка» торговли с партийным аппаратом, что неизбежно стало угрозой советскому строю в стране. Посещения благополучного дома Иры прекратились после того, как она осознала мое реальное положение в мире искусства.

* * *

Неожиданное выступление Н. С. Хрущева на ХХ съезде КПСС, смена лиц во властных структурах страны, не сразу повлияли на изменение взглядов наших людей. По прежним представлениям, они отнеслись к этому, как к очередной смене власти «в верхах» при прежнем курсе «на неуклонное повышение жизненного уровня населения» и больше были заняты своими текущими заботами. Но в последующие десять лет новые театральные постановки, фильмы, книги, выявили признаки нового мышления и настроений в стране. С приходом в Большой драматический театр Ленинграда режиссера Г. А. Товстоногова каждая постановка становилась значимым событием в культурной жизни города. Спектакль «Идиот» со Смоктуновским в главной роли произвел впечатление взрыва в среде театралов и вызвал разговоры о полузабытом Ф. М. Достоевском, с этого момента вновь ставшим у нас выразителем извечных несчастий русского человека. А приезд в Ленинград театра «Современник» со спектаклем «Голый король» привел нас в восторг, уже при опасливом внимании местных партийных органов.

В это же время у нас начали демонстрировать иностранные фильмы. Такие из них, как «Канал», «Пепел и алмаз» Анджея Вайды открыли нам реальные события еще очень памятной войны в других странах. Фестивали французских фильмов вызвали повальную влюбленность в Жана Габена, Жерара Филипа, Симону Синьоре, Ива Монтана, Джину Лолобриджиду. Потепление отношений с традиционным недругом — США, привело к приезду знаменитого джаза Бенни Гудмана, показу оперы Д. Гершвина «Порги и Бесс», показательным выступлениям американской профессиональной команды баскетболистов.

Это отвлечение отражает интересы и времяпровождение круга моих новых друзей, ставших тогда близкими мне людьми на многие годы.

Володя Долгопольский, Саша Найшуль, Володя Катковник и Женя Гильбо жили в районе Загородного проспекта, были друзьями еще со школы, каждый из них представлял интерес в компании, где было что узнать и чему научиться.

Продолжилась моя дружба с Феликсом Точанским. Активный Феликс постоянно звал меня на новые выставки художников, кинопремьеры и театральные постановки. До сих пор непонятно, как в километровой очереди он с рук купил два билета на спектакль «Голый король».

Одно время мы снимали на зиму дачу у его знакомых, выезжая туда на выходные дни. Там мы устраивали диспуты на заданные темы.

Хозяин дачи, в прошлом, инструктор служебных собак, с интересом слушал наши эмоциональные суждения. И однажды, при обсуждении процесса Промпартии, задумчиво сказал:

— Вы сейчас говорите то, что вычитали где-то, а не представляете — как трудно было тогда отличить троцкиста от зиновьевца…

Мы замолчали, пораженные сложностью этой проблемы.

В другой раз мы сняли дачу у хитроватой дамы в Мельничных Ручьях. Она нам не понравилась длительной торговлей об оплате, но Володя Долгопольский, поговорив с ней минуту, сообщил, что хозяйка дачи имеет в Белоруссии родственников, знавших Шагала, это обязывает нас не мелочиться при общении со столь значительными людьми.

Володя приехал туда только один раз, побрякал на старом пианино, два часа поспал и сказал, что никогда не отдыхал так интересно.

А мы с Сашей Найшулем распилили и раскололи десяток бревен для кафельной печи, которая слегка нагревалась после пяти часов топки.

Кончилось все тем, что дама с загадочными родственниками сдала комнату кому-то еще. Феликсу, обнаружившему это, она сказала:

— Ваши друзья бывают здесь случайно, без предупреждения и каждый раз — с новыми девицами. В вашей компании я не знаю, с кем иметь дело. Где тот культурный молодой человек, который вовлек меня в эту катастрофическую историю?

Мы потом долго пытались вывезти наши вещи, оставленные у нее.

* * *

Летом я сломал ногу и попал в больницу. В палате было еще трое — пожилой бухгалтер, с грыжей на позвоночнике, спортсмен, с ногой в гипсе и один, забинтованный после автомобильной аварии.

В тот день больница была дежурной по городу, все время привозили пострадавших с различными травмами. Вечером, медсестра Настя ввела в палату человека с квадратной фигурой и в халате — на голое тело. Он мрачно оглядел нас и грузно повалился в койку.

Проснулся я в какой-то звенящей тишине. При свете лампы на столе увидел перекошенное страхом лицо бухгалтера, он расплывшейся кучей сидел на кровати, а над ним, с графином в руке, навис новый обитатель нашей палаты. Он нервно бубнил:

— Вставай! Радировали из штаба! Нас засекли, нужно срочно бежать!

Совсем отключившийся бухгалтер был с ним явно согласен, но от страха не мог сдвинуться с места. Подступающий к нему пациент все более раздражался, размахивая увесистым графином.

В обстановке нарастающей тревоги прошло несколько минут.

Потом появился заспанный старичок в белом халате, за ним шли два крепких санитара с носилками. Этот старичок, видно, опытный врач, проковылял к нарушителю покоя и тихо проскрипел:

— Больной, сядьте!

Тот сразу сник и подчинился.

— Больной, на каком вы этаже?

— На третьем…

— А какой сегодня день?

— Пятница…

— Как вас зовут?

— Петров… Николай Петрович…

Старый врач поднялся, развел руками и торжественно произнес:

— Он абсолютно здоров!

Тут я и спортсмен нервно закричали, что это безобразие — приводить в палату с нормальными больными такого типа, что его нужно срочно убрать. Но старый врач лишь тихо посоветовал что-то Насте и ушел.

Утром я подошел к виновнику ночных событий. Его лицо выражало тревогу, даже, страдание. Он спросил меня — что было.

Я рассказал, он горестно покачал головой. Позже у меня случился с ним разговор. Он рассказал, что до войны был разрядником по боксу, борьбе, лыжам. При мобилизации его направили в отряд диверсантов. Несколько раз переходил линию фронта, в тыл немцев, сопровождая подрывников. Как-то, забросили с радистом. Напарник — долговязый юнец, без опыта в таких делах. Вытолкнули его с самолета, летел как бревно, повис на березе. Спуститься не может, резать стропы боится. А уже светает, из ближних домов появляются немцы. Пришлось лезть по обледенелой березе, чтобы спустить его с рацией.

— Получилось? — спросил я.

— Да, задание выполнили, но на обратном пути он подорвался на мине. Шли болотом, след — в след, как я велел. Но устали и его повело…

В другой раз отправили взять их пункт связи. Перестреляли — кто там был, взяли документы, нужно уходить. И тут под кроватью нашли одного. Стоит, подмышки — в потных пятнах, бормочет что-то, боится. А зачем к нам приперся?! Оставить его нельзя, тащить через фронт — морока. Взводный обошел его, точно ударил «финкой». Как он закричал! Будто вся его молодая жизнь вышла в крике!

— Как это можно пережить! — нервно воскликнул я, — И то, что у вас было ночью — от воспоминаний?

— Наверно. На войне или он — тебя, или ты — его, другого не бывает. А от памяти потом никуда не деться, пережитое остается в тебе.

* * *

Объем производства литья на заводе заметно увеличился, заказчики его находились в разных местах страны, и мне все чаще приходилось ездить в командировки по вопросам поставок нашей продукции.

Командировку в Одессу я воспринял как удачу, этот город привлекал прочитанными книгами и ходившими по всей стране анекдотами. Был март, слой сырого снега покрывал поле аэродрома. С опозданием подали трап, мы спустились к автобусу с хлопающими дверьми. Люди в ватниках вручную тащили тележку с чемоданами и сумками. Все это не соответствовало моим представлениям об Одессе, ее жителях с их знаменитым юмором. По дороге из аэропорта я не заметил чего-либо примечательного в архитектуре домов, мелькавших за окном улиц, и начал огорчаться. Ожидался разбор ситуации с дефектами нашего литья, и трудно было рассчитывать, что разговор на заводе-заказчике будет приятным.

Когда мы с работником отдела входного контроля завода составили протокол достойного содержания, появился человек в синей спецовке. Брюки не прикрывали манжеты его сиреневых трикотажных кальсон. Он окинул меня ироничным взглядом и сказал:

— Вы приехали за этим барахлом?

— Отливки можно использовать. Мы договорились — как.

— Сейчас все хотят использовать, а не делать, как нужно.

Разговор не получался. Я решил изменить тему, сказав, что первый раз в Одессе. Собеседник изобразил улыбку и буркнул:

— Настоящая Одесса кончилась в прошлом. Сейчас о ней вспоминают лишь для своего настоящего. Что вы тут сочинили?

Он бегло прочел протокол, поднял телефонную трубку, сказал в нее:

— Фима, я сейчас с ленинградцем по тем шелабушкам. Мы зайдем.

На двери кабинета была вывеска: «Главный инженер Е. Шварцман».

Небольшого роста, тучный, очень подвижный Шварцман закричал:

— Что ты водишь его по секретному предприятию? Он еще подумает, что у нас мало работы, и мы только занимаемся их плохими деталями!

— Этот товарищ хочет знать за Одессу, — сказал мой провожатый.

— У нас таки всегда есть о чем рассказать. Ты уже прочел эту историю о сервизе, что нашел обмотчик канатного завода? Интересно, что он мотал, если у него случился графский сервиз?

— Он им все отдал. Теперь он — народный герой, ему дадут премию.

Шварцман задумчиво посмотрел в окно и сказал:

— Сеня, они взяли этот сервиз у Гробштейна с Пишоповской. Они пришли к нему и сказали: «Слушай, хочешь жить спокойно и иметь республиканскую пенсию — отдай!» И он отдал. Обмотчик тут рядом не лежал, это их майсы.

— Что делать с молодым человеком и его металлоломом?

— Пусть идет на Привоз, торгует этим. Заработает на обратную дорогу.

Акт мне все же подписали, даже покормили в заводской столовой.

После этого я осмотрел все известные места города — оперный театр, дворец Воронцова, Приморский бульвар со знаменитой лестницей. Но хотелось посмотреть и Молдаванку, и Пересыпь, где по описаниям великих писателей этого города происходила яркая жизнь одесситов.

Я зашел в кафе. Крепкая официантка держала в каждой руке по три кружки пива, лениво ходила между столиками и долго отсчитывала сдачу. На столах валялись чешуя и кости вяленой рыбы. За столом, куда я присел, двое вели такой разговор:

— И что говорит ее отец?

— Говорит — это ваше дело.

— Ваше дело! Надо же где-то жить. Он квартиру — в гроб возьмет?!

— Не бросай в меня угли! Мне и так тошно от этой семейки!

Тот, кому было тошно, поднялся и ушел.

Тот, кто остался со мной, задумчиво сказал в пространство:

— Служит в конторе. Деньги видит один раз в месяц. Говорил ему — не связывайся с Гробштейнами. Антиквариат любят жадные люди.

— Эту фамилию я слышал, он — ювелир?

— У вас плохой выговор. Вы наверно — из Москвы.

Я коротко рассказал — зачем в Одессе, что видел их оперный театр.

— Был я в этом театре, — вяло ответил он, — одна любительница балета водила. Столько падений бывает лишь на тренировке фигуристов.

Оценивающе оглядев меня, собеседник продолжил:

— В вашей конторе есть инструментальный цех? Не знаю, кому здесь нужны ваши детали, везите лучше алмазную крошку. У нас есть один ловкач, он делает из нее бриллианты. Укладывайте ее в банки из-под томатов. Могу помочь связаться с нужными людьми.

— Обязательно — в банки из-под томатов?

— Можно — от баклажан…

Собеседник явно терял интерес ко мне, и я заискивающе сказал:

— Одесса — очень интересный город!

Он оживился:

— Был третий город в стране! А какие люди жили здесь?! Мой дед был за Бунд, потом стал таким большевиком, что перепугалась вся родня! Мог стать большим человеком — сидел в тюрьме с самим Котовским! Ему при НЭПе разные должности предлагали. Отвечал, это — не мое, начинается все, как прежде. А что нового бывает у людей? Все идет циклами, всегда кажется новым то, что успели забыть. Дед спился и умер, как босяк. А хоронили его с оркестром, были речи, мужчины серьезно молчали, дамы плакали. Все — как у людей. А тут появляются его приятели по спиртному. Один из них залез на бочку от сельди и закричал так, что остановились лошади извозчиков:

— Что мы видим! Умер великий человек! А все молчат, водку продают с одиннадцати! Он же в революцию возил на мотоцикле Дзержинского!

И рассказчик, довольный, что поведал такие подробности, дополнил:

— Не забудьте про алмазную крошку. А то — напрасно к нам приехали.

Я вышел из кафе и побрел к ярко освещенному гудящему порту. С моря волнами налетал влажный ветер, туман скрывал горизонт. Мне представились греческие фелюги с контрабандой, преследующий их баркас пограничников, веселые бандиты во фраках, биндюжники, пьющих молодое вино и печальные аптекари, продающие порошки от всего в промежутке между очередными погромами. В Одессе я был еще раза два, но самые яркие впечатления остались от этой поездки.

* * *

Предстояла командировка в Комсомольск-на-Амуре. Этой поездке я вначале радовался — край, известный мне лишь по книгам и фильмам, перерыв в скучной ежедневной работе. Но с приближением дня моего вылета, становилось тревожнее от мысли, что попадаю в ситуацию, не зависящую от меня, и кончиться это может чем-то непоправимым. Так далеко, через всю страну, я еще не летал. Я попытался приободриться разговором с военпредом Хвостовым, он часто летал на очень отдаленные объекты в стране. На мои опасливые намеки Хвостов жизнерадостно отрубил:

— Где начинается Аэрофлот — там кончается порядок!

Я вышел из дома с плохими предчувствиями. Вспоминались случаи авиакатастроф, представлялось, как развалится самолет, и я полечу к земле в новом пальто, которое напрасно купили.

Но после взлета все стало привычным, спокойным. Самолет пробил облака и плыл в синеве, светлеющей на востоке. На земле, укрытой снегом, бусинками огней обозначались населенные пункты и дороги. Двигатели гудели ровно, мощно и уверенно.

Рядом сидел морской офицер, впереди молодая красивая женщина кормила творогом ребенка. Глядя на ее высокую шею, на узел волос, перехваченный резинкой, я все более успокаивался.

Принесли завтрак. Моряк достал плоскую бутылку, сказал:

— Армянский. Давайте — за встречу. Лететь долго.

После пары рюмок у нас завязался разговор. Он служит недалеко от Владивостока, командует большим кораблем, а в Ленинграде провел часть отпуска из-за романтической истории, которая с ним случилась в годы учебы. Я понял, что эта история волнует его, вызывая желание разобраться в своих мыслях в беседе с кем-то.

— Я попал в морское училище Ленинграда после службы на флоте, — задумчиво начал он рассказ, — в казарме разговоры одни — о женщинах и выпивке. Иногда разрешали сходить на танцы в дом культуры. Там я и познакомился с одной. Она училась в Институте культуры, звали ее Люси. Фигура — не передать! Одевалась красиво. Влюбился я в нее так, что еле доучился. На службу меня распределили в Мурманск.

Я ей говорю: «Люси, поехали со мной! Так тебя любить буду — ты у меня никогда не состаришься!» Она была старше меня.

А Люси отвечает, как будто ничего между нами и не было:

«Приедешь — всегда встречу. Но семейная жизнь меня не прельщает, насмотрелась, чем она чаще всего кончается».

Проводила меня на вокзал, поцеловала, как любящая женщина.

Началась служба, а мне — мука. Звоню ей, пишу каждую неделю.

А она в ответ: «Зачем я тебе?»

На корабле ушли в большой поход. В море позабылось. Вернулись и я с пирса — к телефону. День звоню, два — не отвечает. Нашему экипажу надо отмечать приход на базу, а я — как больной.

К десяти часам вечера, когда началось настоящее флотское веселье, я понял, что нужно делать. Взял две бутылки шампанского и — на поезд, в Ленинград. Там на такси приехал к ней на Васильевский остров. Кинулись друг к другу в объятия. Я задохнулся от счастья. Но ночь — как пытка. Рядом она, а все — безнадежно, разрыв неизбежен. Продолжаться так не могло.

Перевелся на Дальний Восток, женился, родились дети, жизнь устраивается. А в этот отпуск что-то погнало меня в Ленинград, где у меня была такая первая любовь.

Он разочарованно махнул рукой.

— Что годы с нами делают! Где та Люси и то состояние любви?! Чай, улыбочки… Она держит фасон, но вижу — плохо. Даже пожалел, что встретились, а не осталась прежняя хорошая память.

Моряк замолчал, а я удивился сохранившейся в нем чувствительности.

Полет происходил с двумя посадками. В Чите самолет штурмовали, как пригородный автобус. Натиск желающих долететь «хотя бы — до Благовещенска» сдерживала на трапе молодая стюардесса. Корпус самолета содрогался от ударов загружаемых чемоданов и тюков. В конце посадки появился взвод солдат в полном снаряжении. Мест не было, они стали в проходе салона. На все это спокойно взирал пилот, видно считавший, что не стоит тратить здоровье по пустякам. Наконец двери самолета закрыли, мы понеслись по взлетной полосе.

Моряк с романтической историей любви, солдаты, вежливо стоящие у кресел, красивая женщина с ребенком, все пассажиры показались мне близкими, связанными общей судьбой, людьми. Стало обидно, что мы больше никогда не встретимся. Думая об этом с радостью и грустью, я заснул. А проснулся уже в Хабаровске.

* * *

Эти годы моей работы совпали со строительством и модернизацией нашего военно-морского флота и применением на крупных кораблях атомных энергетических установок. Надежность их работы зависела и от качества литых корпусов трубопроводной арматуры, используемой в контуре охлаждения реактора.

Освоение технологии литья корпусов из специальной стали поручили моей бригаде. Я засел за изучение истории создания и применения этих сталей. Она оказалась достойной приключенческой повести. В ХХ веке началась «эпоха моторов». Соответственно, резко возросла добыча и переработка нефти в горючее и другие материалы. Тысячи километров труб из хромоникелевой стали сваривали и использовали для перекачки нефти, ее переработку в топливо и различные добавки.

И в разгар этого промышленного бума сварные стыки трубопроводов начали разрушаться от неизвестного вида коррозии. Исследования показали, что для ее предупреждения в сталь нужно добавлять титан.

От его содержания существенно зависит качество литой поверхности деталей. При плавке в индукционных печах, на «свежих» материалах, этой проблемы практически нет. Но у нас в цехе сталь выплавляли на «отходах» прежних плавок в большой электродуговой печи. При этом трудно обеспечить содержание титана в узких пределах, а тогда еще не было приборов для экспресс-анализа химического состава стали. Малое содержание в стали титана могло привести к ее коррозии, а повышенное — к ухудшению качества поверхности отливок, большим затратам при их зачистке с помощью ручного инструмента.

Производство отливок из этой стали для изделий новых заказов нужно было решить в сжатые сроки. В лаборатории завода были выполнены исследования влияние химического состава, термической обработки стали на ее прочностные и коррозионные свойства. По результатам этой работы осуществили ряд решений для обеспечения требуемого качества литья. В нашем головном институте утвердили технические условия на отливку деталей для изделий, используемых при работе атомных энергетических установок судов. Я активно участвовал в этой работе и впоследствии использовал ее результаты в диссертации на ученую степень кандидата технических наук.

* * *

В 1963 году я женился. Лина, инженер-электрик, была на два года младше меня. Ее семья, имевшая фамилию Локшины, годами жила в белорусском городке Кричев, известном искусными ремесленниками и еврейским казачьим полком во времена Екатерины Второй.

После революции Локшины перебралась в Ленинград. Дочери Соня и Роза вышли замуж и начали работать в Институте прикладной химии. Младшая дочь, Гина, поступила учиться в университет на математика.

Начавшаяся война жестоко повлияла на их дальнейшую судьбу. Отец Лины добровольцем ушел на фронт и погиб на Лужском рубеже, может, в то самое время, когда меня везли в эвакуацию.

Двухлетняя Лина опрокинула на себя чайник с кипятком, получила ожоги. Все это помешало эвакуации семьи из города, и старшие Локшины в первый год блокады умерли от голода.

Роза Исааковна и Лина, находившаяся в круглосуточном детском саду, бедствовали в городе всю блокаду. Полуживую Софью Исааковну эвакуировали по Дороге жизни. Гина, как-то выживала в общежитии университета, работая в госпитале.

Лина не рассказывала мне о бедах ее семьи в войну, я узнал об этом, все чаще приходя к ней. Мне нравилась атмосфера взаимопонимания и душевного тепла между ее мамой и тетями. Представлялось, что их красивые смуглые лица, рассудочное и чувственное восприятие жизни, могли свидетельствовать о долгом пути предков семьи из Испании.

Решение о женитьбе я принял одним вечером, когда случайно увидел фотографию Розы Исааковны и Лины в блокадном Ленинграде.

Женщина с худым лицом, в длинном темном пальто, держала за руку девочку в шубке, повязанной сверху платком. За ними вмерз в сугроб троллейбус, в серую мглу уходила улица с темными провалами окон домов. Эта картина обреченности людей вызывала тоску и сочувствие.

В литейном цехе работают посменно. Еще не построили станцию метро «Петроградская», и я долго ехал трамваем на завод утром или в полдень, или когда уже город готовился ко сну.

Первый отпуск мы с Линой провели в лодочном походе на Селигере. От базового туристического лагеря, недалеко от Осташкова, мы плыли мимо спокойных берегов с редкими деревянными избами, церквями, в которых еще можно было обнаружить старые иконы, мимо остатков старого моста, силуэт которого загадочно темнел на фоне вечернего неба, мимо следов старины, вызывающей грустные и светлые мысли.

Помню долгое плавание по Березовскому плесу к песчаному берегу, на котором, как пальмы, стояли три сосны, спуск по быстрой речке Селижаровка, на одном из поворотов принимающей в свои воды не очень большой приток, который давал общее имя Волга дальнейшей главной водной магистрали центральной России.

После похода не хотелось возвращаться «в суету городов и потоки машин», к жаре плавильных печей, к задымленному заливочному плацу литейных форм.

Но в молодые годы никакие трудности не вызывают растерянность или уныние. Через два года семейной жизни у нас родилась первая дочь Таня, а судьба поощрила меня зарубежной командировкой.

Югославский дневник

После двадцати лет идеологического противостояния возобновились экономические и культурные отношения между СССР и Югославией. Появились проекты нашего промышленного сотрудничества, один из них предусматривал помощь югославам в организации производства литых деталей для трубопроводов химических заводов.

Внешнеторговая организация «Проммашэкспорт» прислала на наш завод письмо, в нем предлагалось отправить в Югославию инженера-литейщика. Руководство завода ответило на этот запрос формально, полагая, что это одно из начинаний, обычно, кончающееся ничем. Для поездки предложили меня — молодого инженера, уже имеющего опыт изготовления такого литья и проявившего в работе усердие. После этого о командировке не приходило каких-либо вестей, интерес к ней у меня пропал. Но весной 1966 года из нашего министерства пришло письмо об отправке меня в Москву для обсуждения деталей поездки за рубеж.

В министерстве мне сказали, что Югославия — не Болгария, даже — не Польша. Там прозападные настроения, нужно быть осторожным.

Первым технической стороной поездки заинтересовался только что назначенный начальник нашего «главка» И. Н. Юрьев. Выслушав мои пояснения, Иван Николаевич пожелал мне успехов и поставил в моем выездном деле согласующую подпись.

Заместитель министра А. А. Хабахпашев принял меня в одиннадцать часов вечера. Такой режим работы был у этого человека, организатора промышленности в предвоенные и военные годы. По специальности Хабахпашев был металлург, надеясь на его понимание, я сказал, что имею опыт выплавки металла в электродуговых печах, а какие там, у югославов, никто не знает. Может, — индукционные печи, а на них я не работал. Арсений Александрович рассмеялся.

— Для того и посылаем специалиста, чтобы смог решить все вопросы. И что особенного при плавке в индукционной печи? Кастрюля, — что положил, то и получил. Уверен, вы справитесь, но ответственность за поручаемую работу нужно понимать, вы представляете страну.

Прошел еще месяц, и выяснилось — в командировку нужно выезжать срочно.

Мое дело поступило в Управление кадров Министерства. Неказистого вида работник, полистав папку с моим делом, уставился на меня с видом удивления, неодобрения и задумчиво произнес:

— Странно, вы — не член партии, а едете в такую командировку…

Резуненко, такая была его фамилия, подозрительно разглядывал меня, хмыкал, но было видно, что он растерян. Мой отъезд был согласован с важными лицами министерства, а ему теперь приходится отвечать за оформление документов такой сомнительной личности, как я.

Подумав некоторое время, Резуненко выдавил из себя:

— Подождите в коридоре…

В коридоре я просидел три часа. Резуненко и другие работники не раз озабочено проходили мимо, казалось, все они зловредно заняты моим делом, и я подумал, что везению с поездкой за границу пришел конец. Наконец Резуненко появился передо мной и сурово бросил:

— Идемте.

Мы поднялись на охраняемый этаж министерства, вошли в приемную начальника Управления кадрами В. М. Апрелева. Высокий человек с усталым лицом вышел из-за стола, поздоровался со мной за руку.

Он около минуты разглядывал меня, потом сказал:

— Нужно ехать. Я поручился за вас. Не обижайтесь, к вам относятся хорошо, но есть независящие от нас моменты. Езжайте, ознакомьтесь, составьте план работ и возвращайтесь. Думаю, полмесяца для этого хватит, а дальше — решим, что делать.

Все, что накопилось за этот день, заставило меня сказать:

— Владимир Михайлович! Мне незачем ехать туда, чтобы составлять план кому-то. Этим мы лишь навредим делу и себе. Если я не гожусь, отправьте меня обратно на завод, и не нужно позориться всем.

Лицо Апрелева на мгновение исказилось гневом, но он взял себя в руки и продолжил разговор:

— Не мы выдумываем правила. Понимаю, что здесь главное — техника, но прошу сделать все, как можно быстрее и без осложнений для тех, кто доверяет вам. Вы молоды, могут быть разные командировки. Завтра с вами переговорят в одном месте, Резуненко объяснит — где. Старайтесь там больше слушать и меньше говорить.

На следующий день я отправился на Старую площадь в Приемную ЦК КПСС. В проходной меня встретил офицер с пропуском, не говоря ни слова, он провел к кабинету, на двери которого была табличка:

«Начальник отдела Балканских стран К. И. Малинин».

В углу помещения за небольшим столом сидел пожилой человек. Он сдержанно кивнул на мое «здрасте», открыл тетрадь, возможно, для записи беседы и указал на место за другим, более длинным столом. Через минуту в стене открылась панель, и появился приятного вида брюнет изящного сложения. Это и был К. И. Малинин.

С улыбкой оглядев меня и поздоровавшись за руку, он сказал:

— Очень хорошо, что наши молодые специалисты уже могут оказывать техническую помощь развивающимся странам. С Югославией у нас складываются все более крепнущие связи. Эта страна близка нам по идеологии, хотя, несколько увлеклась модными экспериментами. Но у вас — конкретная техническая задача, уверен, что вы с ней справитесь.

Он продолжал говорить, а меня неотступно преследовала мысль: если я вызван для такого «ликбеза», зачем понадобились поручительства и неприятные разговоры в министерстве? От осознания важности этой беседы у меня началось какое-то раздвоение, я слышал, но не понимал слова собеседника, видел его взгляд, изредка перебегающий за меня. Я даже оглянулся — человек в углу что-то записывал в тетради.

Малинин замолчал, я понял, что нужно сказать слова благодарности за доверие и о том, что приложу все силы для успешного выполнения поставленной передо мной задачи. Похоже, эти слова понравились.

На том беседа закончилась, я вышел из этого серьезного учреждения, так и не поняв, зачем там понадобилось мое присутствие.

После этого очень быстро оформили все мои выездные документы. В «Проммашэкспорте» я получил дипломатический паспорт зеленого цвета и билет на поезд до Белграда. Такой паспорт заметно упростил проверки всех пограничных служб при поездке в Югославию.

* * *

На перроне вокзала в Белграде меня встретил сотрудник посольства М. Н. Покидов. На его лице промелькнуло удивление, наверно — моим юным видом. Я попытался узнать подробности будущей работы, но он ограничивался кратким: «Вам все объяснят». В посольстве меня представили человеку с неподвижными глазами. Его фамилия была Князев, он сказал:

— Вас прислали на три месяца, но это может измениться. Поезжайте, ознакомьтесь на месте с состоянием дел, потом решим, что — дальше.

— А со мной никто не поедет?

— Зачем? Вас встретят представители завода, где будете работать. Если понадобится наша помощь, дайте знать с места работы, связь есть.

После оформления нужных документов я прочел в инструкции о том, что Югославия — социалистическая страна, но здесь находятся люди из капиталистических стран, что требует осторожности в поведении и разговорах. Еще было написано, что в беседах с местным населением следует избегать слов «спичка» и «курица». Мобилизованный такими указаниями, я вылетел в Титоград, столицу республики Черногория. На аэродроме меня встретил человек с веселыми глазами. Он представился:

— Илья Чечулович, ми поручено стретаты вас. Како сте дошлы?

Вопрос был понятен, я ответил:

— Нормально…

Машина быстро проехала по улицам города, дальше дорога шла вдоль реки с зеленоватой, местами, пенящейся водой. Я по-украински попытался расспросить о заводе, где буду работать. Из ответов Чечуловича понял, что металлургический комбинат «Борис Кидрич» имеет мартеновский и прокатный цехи. Есть еще литейная, где с моей помощью хотят освоить производство литья для клапанов. В литейной работают электродуговые плавильные печи. Я облегченно вздохнул и рассматривал открывающиеся виды природы.

Через полтора часа подъема по петляющей дороге впереди открылась узкая долина, где располагался город Никшич, место моей работы. В его центре были видны несколько зданий современной архитектуры, а на окраине высились трубы мартеновских печей.

Машина остановилась у гостиницы с названием «Оногошт». Номер был просторным, с балконом, но туалет и душ располагались в конце этажа. Разместив в шкафу вещи, я прошел в ресторан, где меня ждал Чечулович. Наскоро перекусив, мы поехали на «железару», так здесь называют металлургический комбинат.

Там меня принял главный инженер комбината Мирослав Бурич. После шутливых фраз о пользе крепких напитков для взаимопонимания и единства славян, он сказал:

— Э, друг, вы приехали в Черногорию. Мы хорошие друзья и ратники, но весьма ленивы. Расскажу вам такой анекдот. Увидел наш парень, как словенец занимается онанизмом. Приехал домой, нашел для своей вещи дырку в полу и ждет землетрясения!

Присутствующие рассмеялись, наверно не раз услышав этот анекдот. Впоследствии я убедился, что люди здесь умеют работать и обладают природным юмором, что позволяет быстро наладить контакты.

После этой беседы меня повели смотреть их прокатное производство, лабораторию завода и литейный цех. Как раз происходила разливка жидкого металла в литейные формы. Вокруг разливочного ковша стояло несколько человек. Один подавал команды крановщице, другой держал оптический пирометр, третий — ручку стопора ковша. Глядя на них, я вспомнил сталевара Мухина, орудовавшего с тяжелым ковшом в одиночку и в который раз подумал о лихом отношении наших людей к труду и прочим делам. Рассмотрев чертежи корпусов, я почувствовал растущую уверенность, подобные детали мы отливали.

Через два дня я представил план работы, а пока решил ознакомить будущих сотрудников с технологией литья из хромоникелевых сталей. Текст моих лекций перевели на сербский язык, напечатали и раздали исполнителям как инструкцию для работы.

Со мной познакомились директор «железары» и начальниками ряда заводских служб. К моей миссии проявили интерес и иностранные специалисты, работавшие в цехе литья. Поляки монтировали печи для сушки песка, немцы обучали работе с приборами анализа химического состава стали. Оказалось, что «литейку» тоже курирует английский инженер. Меня познакомили с ним. Мистер Хопкинс, уже пожилой человек, был осторожен и вежлив в беседе. Я сказал ему, что учился у профессора Нехендзи, думаю — известного у них литейщика, который разработал технологию литья башни нашего танка Т-34.

— Литая башня? — вяло переспросил меня мистер. — Проще сваривать ее из броневого листа. Русские — мастера делать необычные вещи.

Мы пожали друг другу руки, и больше я его не видел.

* * *

Сроки работ по моему плану постоянно нарушались. На обед все здесь срывались по звонку. В оставшееся время перерыва играли в «пловку» — попадание одного камня в другой. Все делалось неспешно, о сверхурочной работе или других способах мобилизации труда не было и речи. Мне это было странно, и я спросил начальника бюро технологии литья Радуле Кнежевича:

— Комбинат — государственное предприятие? Непонятно — кто отвечает за сроки выполнение плана производства, перед кем отчитываться.

Радуле с задумчивым видом поправил очки и начал объяснять:

— Предприятие — государственное, но мощности его использует весь коллектив «железары» в лице избираемого Рабочего Совета.

— Рабочий Совет — профсоюз?

— Нет, профсоюз занимается условиями труда людей. А Рабочий Совет «железары» рассматривает и утверждает бюджет комбината со всеми доходами и расходами, контролирует его выполнение. В его состав избирают представителей от Рабочих советов каждой экономически самостоятельной единицы — только на два года, чтобы не образовалась бюрократия. Говорят, так написано в работах Ленина.

— Что такое — экономически самостоятельная единица?

— Подразделение «железары» со своим балансом доходов-расходов. Наш литейный цех платит отделу механика за ремонт оборудования, центральной лаборатории — за сертификацию отливок, коммерческой службе — за поиск и реализацию заказов на продукцию.

— А кто назначает дирекцию комбината?

— Рабочий Совет «железары» — по конкурсу и на основании договора.

— Что-то похожее на наш колхоз…

— Как я знаю, у вашего колхоза продукцию покупает государство, оно же выделяет деньги на оплату труда, закупку материалов и развитие. У нас с государством отношения налогоплательщика, остальное — как успешно реализуется продукция на рынке. Нет продаж — нет денег. Вот прокатный цех живет хорошо, спрос на тонкий лист позволяет ему даже зарабатывать валюту. Но он и больше вносит в общий доход комбината. Прокатчики имеют хорошую зарплату, они в выходные дни ездят отдохнуть даже на побережье Италии.

— А как устанавливается оплата труда?

— Это — целая история! Фонд зарплаты определяется количеством и квалификацией нужных производству работников. Их группируют по долевому значению в общей работе. Тем, кто занят самой простой работой, назначают минимально допустимую оплату труда по закону республики. Для остальных вводят повышающие коэффициенты с учетом сложности их работы, уровня образования, состава семьи и наличия своего жилья, заслуг в войне с фашистами.

— Получается, что зарплата всех зависит от самой меньшей, которую устанавливает закон? Вообще, это — справедливо.

— Возможно, но знаешь, сколько времени тратим на согласование всех коэффициентов? Работать некогда! Но это — наш социализм.

— Значит, главные решения у вас все же принимает партия.

— Работа СКЮ (Союз Коммунистов Югославии) больше касается идеологии, проблем национальных и религиозных противоречий, у нас они есть. Основные хозяйственные и социальные вопросы решает Скупщина — выбираемый орган от трудовых коллективов общины. Все республики Югославии состоят из самоуправляемых общин.

— И что, все ваши предприятия — самоокупаемые?

Кнежевич улыбнулся:

— Некоторым приходится помогать. Мы — социалистическая страна.

Для меня это было первым объяснением югославского социализма.

Я пытался подробнее узнать о нем, читая местные газеты. В главном печатном органе — газете «Борба» рассматривали вопросы экономики, хозяйственной инфраструктуры, трудоустройства в регионах страны. Большое внимание уделялось случаям бюрократизма и взяточничества. Взятка по-сербски звучит противно — «плячка». В нескольких номерах «Борбы» были материалы о взяточничестве руководства Македонии. Там недавно произошло разрушительное землетрясение, а средства, собранные усилиями всех республик страны, частично разворовали. Освещался открытый суд над чиновниками, их посадили в тюрьму. А в газете «Политика» больше рассматривались вопросы образования, культуры, спорта. Она печатала материалы, которые показались мне оппозиционными правительству страны. Читать ее было интересно.

* * *

Модели для литья сделали в срок, опытные партии корпусов отлили и испытали на соответствие требуемым свойствам. Теперь нужно было согласовать технические условия поставки литых корпусов с заводом химического оборудования в городе Барич, недалеко от Белграда.

Я сказал Буричу, что срок моей командировки скоро заканчивается.

— Командировку продлим, — отреагировал он, — вы не возражаете?

Я молчал, вспоминая прощальные слова В. М. Апрелева.

— Мы не будем просить ваше министерство, — понял меня Бурич, — а обратимся в ведомство господина Громыко. Уверен, что ответ будет положительным. А пока вы с Кнежевичем поезжайте в Барич.

В аэропорту Титограда мы подсели к столику, где уже сидели двое. Один, старик интеллигентного вида, в щегольской шляпе, обсуждал со спутником обстановку с полетами и достоинства нового реактивного самолета «Каравелла». В самолете мое место оказались рядом с ним. Выяснилось, что он — отец нынешнего министра иностранных дел Югославии, Марко Никезича и в прошлом, тоже, дипломат. Узнав, кто я и откуда, старший Никезич сказал:

— В Первую мировую войну я работал помощником военного атташе в Петрограде. После прихода к власти большевиков, не раз встречался с Рыковым, Пятаковым. Это были образованные люди. Ленина не видел, он выступал перед публикой реже, чем показывают ваши фильмы.

— Сталина видели?

— Сталина тогда знали немногие, он был просто работник партийного аппарата. Троцкого знали, он выступал часто, все время хотел войны. Думаю, от него бед было бы не меньше, чем от Сталина.

Вдруг старик почти выкрикнул:

— Сталин уничтожил лучшие духовные качества русского народа — искренность, отзывчивость! Когда осудили на каторгу декабристов, их жены поехали за ними в Сибирь! Столетиями складывалось у вас общество порядочных людей! А он поссорил наши страны лишь из-за властолюбия! Научил вас быть лживыми! В войну я был послом в Египте, мы дружили с вашими дипломатами. Но после 1948 года они получили приказ и стали нас избегать. По его прямому указанию нас оболгали! Я тогда сказал вашему послу Янченко: «знаешь разницу между нами? Мне скажут: убей Янченко, он — не наш! Я отвечу — нет, он мой друг! А ты будешь мучиться, переживать, но — убьешь!»

Почувствовав, что такой разговор меня смущает, старик сменил тему:

— Как у вас идут дела? Черногорцы — добрый народ, могут работать, но строить социализм им трудно. Тут нужно быть принципиальным. А как таким быть, если в Пиве все — Кнежевичи, в Фоче — Перовичи. Родня! Как ей откажешь, если есть возможность взять из общего?!

Прощаясь после прилета в Белград, Никезич сказал:

— Запомните, молодой человек — кто хочет иметь влияние на Балканах, должен дружить с Сербией!

* * *

Главный инженер завода в Бариче высказал опасения в правильности использования литья для корпусов клапанов. Они покупают в ФРГ заготовки этих корпусов, сваренные из труб, штамповок. Это — дорого, но не было случаев отказов изделий в работе, что очень важно.

— Мы будем поставлять вам предварительно обработанные отливки с испытанием их на рабочее давление, — попытался я успокоить его. Но технические условия нам подписали на лишь поставку пробных партий корпусов. Если качество их устроит — будет постоянный заказ.

Остаток дня Радуле знакомил меня с Белградом. Город живописно расположен в месте слияния рек Дуная и Савы. В нем есть новый район Земун с современными зданиями, но деловая и культурная жизнь сосредоточена на площади Теразие и улице князя Милоша, в районе с домами архитектуры начала ХХ века.

На меня большее впечатление произвело количество легковых машин на улицах Белграда. Тогда в Ленинграде «москвичи», «запорожцы» и «волги» ехали с интервалами. А здесь непрерывным потоком мчались «заставы» (вариант «фиата»), «мерседесы», «рено», «фольксвагены». Поразил акулоподобного вида «ситроен ДС» с выдвижными фарами и изменяющимся клиренсом. И удивило терпимое отношение водителей друг к другу. Они могли остановиться в нужном им месте, не думая о том, что мешают другим. Конфликтная ситуация разрешалась мирно, этому способствовали и вежливые полицейские в красивой форме.

Мы зашли в кафе, я взял пачку местных газет. В «Политике» писали о группе «битлз», гастролирующей здесь с оглушительным успехом, о новой моде — юбках «мини». В «Борбе» анализировали результаты визита де Голля в Москву, взрыв Китаем атомной бомбы. На улицах светлого, радостного Белграда люди приветливы,разговорчивы, много студентов и туристов из европейских стран.

Утром в гостиницу позвонили из посольства, попросили приехать для срочного разговора. Я расстроился, опасаясь приказа о моем отъезде.

В этот раз меня принял наш посол, подробно расспросил об условиях работы, состоянии дел, взаимоотношениях с людьми на комбинате и сообщил, что командировку мне продлили на полгода. Обрадованный этим, я решился спросить, можно ли пригласить в Никшич мою жену и дочь, конечно, за мой счет. Лицо посла стало суровым, он объяснил, что на такой короткий срок у нас с семьей в командировки не ездят.

Увидев мое огорчение, несколько, смягчился и сказал:

— Я три года работал во Вьетнаме, Бомбардировки американцев, год не видел неба, тяготы военной жизни. А вы — в благоустроенной стране, заняты нужным делом, пользуетесь вниманием и уважением. Не надо усложнять жизнь себе и другим. Полгода пройдет быстро.

Прощаясь, он пожал мне руку и ободряюще улыбнулся. Мы вернулись в Никшич после в общем-то удачной командировки.

* * *

Население и значение Никшича выросло после строительства здесь металлургического комбината. До этого город был известен местной фабрикой пива. Здешнее пиво награждено дипломами, его поставляют даже в Вену. Вкус никшичского пива определяет очень чистая вода из родника на территории фабрики и отборный чешский хмель. От «пивары» начинается главная улица города, где находится здание Скупщины — «горсовета» Никшича и клуб Народно-освободительной армии Югославии с кинотеатром, концертным залом. Первые этажи домов заняты магазинами, кафе, мастерскими. В конце улицы, стоит внушительная по размерам церковь Святого Николая.

Любители выпить и поговорить собираются по вечерам в ресторане отеля «Оногошт». Пьют пиво, виноградную водку — понемногу, почти не закусывая. Компании, в основном, мужские, замужние женщины сюда не ходят, заняты дома либо собираются для бесед в кофейне. На небольшой эстраде музыканты играют народные мелодии Балкан.

Столики в центре ресторана занимают футболисты местной команды «Сутиеска». При довольно скромных результатах игр на первенство в чемпионате страны, ее игроков воспринимают, как героев, знакомство с ними почетно.

Отдельной группой располагаются знаменитости города Никшича. Среди них выделяется крепкий мужчина в морском кителе, весьма загадочная личность — моряк в горах. Имел военные заслуги, мог стать депутатом Союзной скупщины. Помешали выпивка и женщины. Он имеет хорошую пенсию, бездельничает, но его мнение ценят.

Второй — подвижный старичок с пухлыми румяными щечками. В разговоре он вежлив, но чувствуется затаенная злоба и трусость. До войны был торговым агентом крупной фирмы, имел средства. При новой власти все пошло прахом. Он считает, что в стране строят общество бездарей и «пропалиц». Зачем в Никшиче металлургический комбинат, если все материалы для производства привозят по железной дороге с одной колеей?!

Третий персонаж — внештатный корреспондент газеты «Политика». Он аккуратно одет, носит старомодный котелок, галстук в горошек, готов объяснить все события, происходящие на Балканах и Ближнем Востоке. Выпив пару рюмок, быстро пьянеет и начинает ухаживать за официанткой Миленой. Его ценят за широкие знания и сочувствуют — от него с заезжим эстрадным певцом сбежала жена.

Среди этих людей — всегда возбужденный, истощенный творчеством и алкоголем поэт Вулич. Стихи его нигде не печатают, неизвестно, на что он живет. Но Никшич должен иметь своего поэта.

Сейчас, широко ведя руку, он читает свои новые стихи:

Директор ресторана, Жокица, толстый весельчак с добрым лицом. До войны был владельцем этого ресторана, сейчас управляемого Рабочим советом из его бывших официантов. Но Жокица не озлобился, как и раньше, был внимателен к посетителям ресторана.

Здесь едят много жирной баранины. Помидоры отдельно не подают, их используют с баклажанами и зеленью в прожаренных гарнирах. Пьют много черного кофе, и многие жалуются на боли в печени. У Жокицы на это — свое мнение, он сказал мне:

— Есть нужно то, что нравится и вкусно. Люди умирают не от жирной пищи, а от голода. У нас жил один англичанин, он по утрам ел лишь овсяную кашу. Так на него страшно было смотреть.

В общении люди здесь вежливы. За время работы я не видел ссор и скандалов на работе или на улице. В одноплеменной компании могут говорить о глупости македонцев, жадности хорватов, заносчивости сербов, лени черногорцев. Но, если присутствует «чужак», мрачные взгляды и злые реплики говорят о врожденной нетерпимости.

Вначале я даже не осознавал, насколько это серьезно. Однажды меня пригласили в пансионат «железары» на море. Ехала группа рабочих литейного цеха. Простые в поведении, уставшие от работы, они всю дорогу наливались пивом и грубыми голосами пели примерно такое:

Руководитель группы стеснительно объяснил мне: «работа тяжелая, все — из сел, им не до итальянских мелодий, отдыхают, как умеют…» На море все продолжалось в том же духе. Один рабочий, выпив пиво, швырнул бутылку в кусты. Раздался звон разбитого стекла.

— Посмотри на это гадкое животное! — громко возмутилась женщина в модном купальнике обратившись к мужчине, сидевшему в шезлонге. Оба имели богатую пляжную экипировку, позже выяснилось, что они приехали из Любляны. Рабочий, сразу проявив классовое чутье, грубо ответил ей:

— Так и так твоего отца, семью и весь ваш словенский капитализм! У нас мы делаем, что хотим! Не нравится — убирайтесь к себе!

Все вокруг молчали. Женщина и мужчина начали собирать вещи. Я подумал: «Нет, это не национальная вражда, а ненависть бедных к богатым. Коммунистам пока удается удерживать нужную атмосферу в этом котле противоречий. Но что будет в критической ситуации?»

* * *

До меня на «железаре» работал наш «мартеновец» из Запорожья. А сейчас ждали приезда из Москвы специалиста по прокатке металла.

Из окна номера я увидел, как из машины неуклюже вылез пожилой седой человек. Он выглядел растерянным и пытался схватить ручку своего чемодана, который почтительно нес шофер. Устроившись в соседнем номере он зашел ко мне познакомиться и представился:

— Борис Николаевич Шилков, специалист завода «Серп и молот» по калибровке валов прокатного стана.

Я предложил выпить и для начала разговора сказал:

— Не очень разбираюсь в калибровке валов прокатного стана.

Шилков отпил из рюмки коньяк, разрумянился и начал объяснять:

— Тесто для вкуса разминают. Так — и при прокатке. Чтобы получить круг, из заготовки металла в калибрующих валках последовательно делают квадрат, шестигранник, эллипс. Методики расчета профилей есть, но многое — в голове и руках, как и у вас в литье.

— Здесь катают еще и тонкий лист.

— Да, знаю. У них многовалковый бельгийский стан, такой же, как в Ленинграде, где делают полосу для бритвенных лезвий «Нева».

— В кино я видел, как катают заготовки для труб большого диаметра.

— Сейчас есть оборудование для всего. А вот в войну я катал броневой лист на блюминге. Там всего два вала, чуть прозеваешь температуру — либо трещины в стальном листе, либо поломаешь вал пресса.

Я объяснил Борису Николаевичу, что понял о здешнем социализме. Шилков слушал меня внимательно, потом усмехнулся, махнул рукой:

— Эти эксперименты они могут делать, потому что помощь — и от нас, и от американцев. На аэродроме Титограда стоит ряд наших «мигов», а напротив — американские «тандерберды». Вот и вся их политика.

— Не все определяется помощью, воевали они сами и успешно.

— Но ничего нет хорошего в политике «и вашим, и нашим».

Я надулся, подумав, что мыслит он шаблонно, великодержавно. Но Шилков вел себя дружелюбно, открыто, и мы подружились.

Борис Николаевич сразу включился в работу, начал чертить профили валков для прокатного стана «железары». На работу мы теперь ездили вместе. Я видел большее внимание, даже почтение к нему и думал, что это — от уважения к его возрасту. Но позже мне рассказали, что Шилкова направили на «железару» от ООН и с такой зарплатой, что при первом получении для него денег директор банка города вышел на улицу встретить такого значительного клиента.

Однажды сотрудники «литейки» позвали нас поехать в село, где они помогали другу строить дом перед женитьбой. Здесь такой обычай. На пустыре был выложен купол из известняка. Внутри его горела поленница дров. После сушки из известняка тешут блоки для дома.

До вечера мы следили за огнем, пили виноградную водку, заедая ее подсоленным сыром. Нам пришли помочь другие, с ними, отец жениха, сталевар Марко Кристич. В цехе он был молчалив, а здесь в разговоре открылась непростая история его жизни.

В юности Кристич батрачил у землевладельца, вблизи Фочи. Тот был человек совестливый, но все же — эксплуататор. И имел сына, студента университета в Сараево. Там среди непутевой молодежи наслушался сын марксистских идей и говорил глупости, огорчая отца. Мало того, учил Марко Кристича вредной политической грамоте. Поэтому с началом большой войны, оба попали в армию Тито.

— Война началась приходом итальянцев, — рассказывал Кристич, — мы окружили их в городах, так что макароны им бросали с самолетов. Они не очень хотели воевать, хотя, среди них были негодяи в черной форме, активисты фашистской партии. А потом пришли немцы. Эти взялись за нас круто. В наших горах на изгибе дороги обученный взвод может задержать и роту. Но немцы наступали, как машина. Впереди колонны — танкетка, за ней — грузовики с пехотой, горными орудиями и минометами. Сделаем выстрел — их автоматчики выпрыгивают на обочину дороги, устанавливают минометы. Задние из них прикрывают огнем тех, кто перебегает в нашу сторону, потом они меняются. И так методично, метр за метром, занимают территорию. Пока не научились их бить, мы теряли много людей. Но с немцами была война, можно было и в плен к ним попасть, если ты в форме. С усташами и четниками было много хуже. Здесь брат шел против брата, сын против отца.

— Как у нас — на Гражданской войне, — сказал я.

— Знаем, — усмехнулся Кристич, — но у нас еще был «урок русского языка». Победили врагов, кто выжил, думал — теперь наступит мир и дружба. А тут выходит ваша Резолюция Информбюро. И началось. Приходили, чтобы подписал бумагу, что ты против этой Резолюции. А как подписать, когда боготворили Сталина, вместе брали Белград? У нас есть поговорка: «Нас и русов — двести миллионов, а без русов — два-три камиона» (грузовика). Я не подписал, мне сказали: «Тогда — Голый Оток, собирайся!» На острове Голый Оток был концлагерь для «неподписавшихся» со всеми прелестями. Это у нас и называют: «урок русского языка».

По пути в гостиницу Шилков молчал, курил, потом сказал:

— Досталось им, конечно. А у меня два брата погибли на войне. Меня специальность прокатчика спасла, нужен был производству.

Работу Бориса Николаевича на «железаре» оценили очень высоко. Прокатный цех организовал в его честь банкет и поездку к морю, в Дубровник. Старик был растроган и, вернувшись, сказал:

— Что значит — южная страна! Здесь что ни строй — на века, потому что тепло, сухо. Дьявол понес нас на север с нашими непроходимыми лесами и болотами! Сделал бы Петр столицу хотя бы в Киеве!

— Пробовал, не получилось…

— Все бы получилось, если бы хотелось. Сбили его с толку голландцы во время Великого Посольства.

Весь день перед отъездом я помогал Шилкову купить подарки семье и удивился скромности его затрат. В номере, после рюмки, он объяснил:

— Не хотел лишнего говорить, но от каждого перевода я должен сдать в посольство назначенную сумму. Государству нужна валюта.

Позже мы встретились у него дома в Москве. Он познакомил меня со своей женой, двумя сыновьями, немногословными, крепкими. Борис Николаевич готовился уйти на пенсию, был грустен, сказал:

— Трудно остановиться и почувствовать себя невостребованным. Пока даже не представляю, чем буду заниматься дома…

Мы провели вечер в теплых воспоминаниях о работе в Никшиче.

* * *

Прошел месяц. Отлили и отправили заказчику партии корпусов для обработки и сборки их изделий. Образовался перерыв в работе, и мне предложили съездить с начальником цеха Жаро Миушковичем на ряд заводов в поиске заказов на литье, а после поучаствовать в походе альпинистов «железары» на реку Сутиеску, там была жестокая битва армии Тито с окружившими ее врагами. Бурич сказал:

— Поезжайте, это вам и для дела, и для знакомства со страной.

С начальником литейного цеха Жарко Миушковичем выехали ночным поездом. Вагоны здесь без лежачих мест, сидя, спать неудобно. Вышли в тамбур покурить, выпили коньяк.

— Границы между республиками есть? — спросил я.

— Нет, — ответил Жарко, — все делается, чтобы подчеркнуть единство страны. Союзную Скупщину по очереди возглавляет представитель каждой республики, многое определяет личность Тито. Самая сложная ситуация в Боснии, там люди разных национальностей и веры, живут анклавами и стараются быть — каждый за себя.

В Славонском Броде побывали на заводе строительной техники. Меня поразила мощь и техническое совершенство производимых машин для дорожных работ.

— Делаем по лицензии западных фирм, — пояснил Миушкович — нет смысла изобретать велосипед и быстрее осваивается производство.

На заводе нам предложили отливать дробильные барабаны из стали весом в две тонны. Заказ хлопотный, но выгодный.

Следующий день мы провели в Загребе. Молчаливыми прохожими столица Хорватии отличалась от жизнерадостного Белграда.

Вечером стал накрапывать дождь. Мы постояли у знаменитого собора, освещенного желтыми огнями, изнутри доносились звуки органа.

В Сараево решили ехать автобусом, чтобы увидеть красоты Боснии. Миушкович посоветовал прочесть книгу «Мост на Дрине», там вся драматическая история этой части Югославии. Автор этой книги, Иво Андрич, получил за нее Нобелевскую премию по литературе.

Проехали знаменитый мост на реке Таре. Его ажурная конструкция повисла на высоте 150 метров над ущельем, где течет река. Говорят, этот мост хотели взорвать немцы, окружившие партизан. Им это не удалось, инженер, проектировавший мост, не согласился указать, где заложить взрывчатку, чтобы произошло его разрушение. Мост уцелел, героя-инженера расстреляли.

Население Сараево всегда состояло из предприимчивых и энергичных людей, имевших различные взгляды на религию, семью, мораль. Город напомнил мне Одессу. Здесь, даже раньше чем в Вене, организовали трамвайное сообщение, местный университет известен очень высоким уровнем образования. Район города вдоль реки Милявицы застроен домами европейской архитектуры, в остальных местах — постройки и времен турецкого владычества, мечети.

Мы прошли небольшой горбатый мост, на тротуаре у углового дома я увидел вмятые в асфальт следы двух очень небольших ступней ног. Увидев удивление на моем лице, Миушкович пояснил:

— Здесь террорист Гаврило Принцип стрелял в чету Габсбургов.

Я в волнении замер. С этого вроде небольшого эпизода в событиях мирового масштаба началась бойня, унесшая миллионы жизней!

В Сараево мы получили заказ на литье для коммунального хозяйства.

— Кое-что набрали, — резюмировал Жарко результаты поездки.

* * *

На «железаре» меня уже ждал Чечулович, организовавший поход на Сутиеску. В группу туристов вошло пять молодых парней и девушка. Армия Тито, состоящая из Пролетарских бригад, старалась все время маневрировать, избегая крупных столкновений с немцами. Для отдыха и пополнения выбирали малонаселенные районы вблизи горных рек. Там враги стремились окружить и уничтожить партизан. В истории войны здесь отмечают битвы при реках Неретве, Козаре и Сутиеске. У нас демонстрировали киноэпопею о битве при Козаре.

До места, откуда начинался наш пеший переход, доехали на машине. Выгрузились на окраине села. Было тихо, слышалось тихое блеяние овец, журчание ручья. В спальных мешках заснули у костра.

Утром начался дождь, в тумане смутно виделись очертания большой горы. Наскоро перекусив, двинулись к ней.

Шли часа три, но гора все так же высилась впереди, уходя в мглистое серое небо. От холодного воздуха и нагрузки стало трудно дышать.

Наконец, вышли на ровное место, там стояли две «колыбы» — подобие наших «курных» изб. У отвесной стены горы, в загоне из жердей, сгрудились овцы, летом их перегоняют сюда пастись на сочной траве.

Мы зашли в избу. Там две женщины варили «каймак» — сырную смесь из овечьего и коровьего молока. Обе были одеты в вязаные кофты, черные юбки, их смуглые, с резкими чертами лица, выглядели сурово.

Мои спутники заговорили с ними. Инструктор Владо указал на меня:

— Это — рус. Идет с нами в Тентьище. Здесь сейчас кто-нибудь ходит?

— Дня два назад прошли пятеро немцев. Шли быстро, уверенно.

— Так они делают карты наших мест. Теперь им можно ходить везде.

Еще год назад у Крагуевца был указатель: «Немцам въезд запрещен». Всем — западным и восточным, за убийство в войну учеников школы.

Женщины поставили тарелки с вареным картофелем и «каймаком», спросили — есть ли в Руссии овечий сыр.

— В Руссии есть все, но, очень большое! — рассмеялся Чечулович. — Наш Николич жаловался, что в Кривом Роге его покусали большие мухи. Наверно это были осы, но божился, что — мухи. В Руссии все большое!

После еды меня потянуло в сон. Когда проснулся, в «колыбе» никого не было. Я вышел наружу. Илья собирал в рюкзак вещи. Владо фотографировал женщин. Они напряженно смотрели в объектив фотоаппарата.

После отдыха расходиться было трудно. Облака над горой исчезли, дождь кончился. Мы поднимались по карнизу скалы, цепляясь руками за ее выступы, прижимаясь к впадинам. Как могли пройти здесь люди с оружием и ранеными на носилках? Ведь это был путь из окружения.

Наконец, вышли на плато, откуда начали спуск в долину Сутиески. Выйдя из леса, мы увидели внизу здание мемориала Тентьище, много палаток приехавших на слет памяти погибших в той битве.

Сутиеска показалась мне неширокой рекой. Но в тот год она разлилась от дождей и стремительно несла массу воды. Некоторые партизаны погибли еще при переправе через реку. Обоз с остатками провианта, раненых пришлось оставить в наскоро сделанных укрытиях. После войны в этих местах находили останки многих людей. Вершины гор заняли враги, путь туда им показали предатели. Оттуда немцы и итальянцы простреливали всю долину. Был ранен Тито, убит руководитель английской военной миссии. Партизаны почти не спали, доедали последние галеты, готовясь к прорыву окружения. Головным отрядом командовал Сава Ковачевич, на фото в музее он очень похож на Чапаева. Его отряд с большими потерями пробил окружение врага, Сава Ковачевич погиб. Но основные силы партизанской армии смогли выйти из окружения в спасительные леса Боснии.

На памятной плите мемориала в Тентьище есть надпись:

«Из погибших здесь для нас никто не умер».

* * *

Из Барича пришел телекс, что наши корпуса обработали, испытали, их нужное качество подтверждено. Коммерческая служба «железары» заключила выгодный договор с заказчиком. Мне сказали, что это — очень важный успех ранее безнадежно убыточного литейного цеха. Миушкович сообщил, что по решению Рабочего Совета «железары» меня премировали поездкой на побережье Адриатики.

Из Никшича мы выехали с Чечуловичем рано утром.

Дорога к морю шла через Цетинье, старую столицу Черногории. Этот небольшой город расположен на склонах гор по обе стороны реки с очень чистой водой голубого цвета. Дома из природного камня, старинный мост, открытые террасы кофеен с небольшим количеством посетителей, придают ему вид обители с первозданным спокойствием.

Рядом с Цетинье находится Ловчен, священная для черногорцев гора. С нее видны вершины горного массива Дурмитор на севере, берег Адриатики на юге и просторы Скадерского озера на востоке. На вершине горы расположен мавзолей Негоша, славного правителя Черногории. Внешностью, он был похож на нашего Петра Первого. Говорят, увидев его, Петр воскликнул:

— Экий ты длинный — выше меня!

— Выше русского царя только бог, — ответил Негош.

Вид, открывшийся при спуске к Которскому заливу, вызвал у меня восторг. Укрытые лесами горы, уплывающие по глади воды парусные лодки, дома из белого известняка у реки, над которой повис горбатый турецкий мост, выглядели, как на картине. Невольно подумалось — как хорошо жить здесь, без суеты, лишь наслаждаясь красотой природы.

Город Будва обозначился огнями прибрежной магистрали, дорожкой света луны на глади моря с двумя, как бы, плывущими островами.

Мы с Чечуловичем разместились в отеле «Могрен», вышли к морю.

Пляжный сезон уже близился к концу, из туристов оставались лишь немцы. Они компаниями распивали пиво на террасе ресторана.

Чечулович сказал:

— Ждут начало сеанса стриптиза.

— Это у вас разрешено?

— Разрешили, после бурных дебатов в Союзной Скупщине. Понятно, что это приводит к потере морали в обществе, но нужна валюта.

— Я смогу выкупаться в море? Иначе — не о чем будет рассказать дома.

— Вода еще прохладная, и лучше — утром, на пляже Святого Стефана.

Котор — морской порт, торговый центр в средневековой Адриатике, мы осматривали полдня. Запомнилась надпись, высеченная на арке ворот в цитадель города: «Чужого — не нужно, свое — не отдадим».

А остров Святой Стефан раньше был рыбацкой деревушкой. К нему построили дамбу, переоборудовали старые дома в комфортабельные номера престижного отеля. Переночевав там, по новой автомобильной магистрали мы отправились к Скадерскому озеру. За ним — Албания, в то время — наш идейный противник. Из нее и Китая тогда неслись призывы «разбить собачьи головы ревизионистам».

В рыбацком поселке, где дома нависают над водой, где прямо с лодок продают только что выловленную рыбу, где после вечернего застолья мы гуляли в первобытной тишине, и я заснул под невесомым одеялом из тонкой овечьей шерсти. Меня разбудило тепло встающего солнца.

Незадолго до отъезда из Никшича, друзья по «железаре» познакомили меня с Борисом Клюевым. Он происходит из русской семьи, попавшей сюда после нашей революции. Его отец, офицер царской армии, бежал с семьей от «красного» террора в Одессу. Власть там тогда менялась почти каждую неделю — «белые», «зеленые», «красные», махновцы. Все наводили свой порядок, но реально правили жулики и бандиты. Однажды старший Клюев наткнулся на еврейский погром. Громилы сбросили с балкона беременную женщину, убили ее мужа. Пытаясь за них заступиться, Клюев получил удар прикладом по голове. Обливаясь кровью, дошел до дома и сказал жене:

— Все, Маша! Нужно уезжать из этой богом проклятой страны!

Они проделали путь многих русских эмигрантов, осели в Черногории, где образовался небольшой круг бывших соотечественников. Родился Борис, отец работал топографом, жизнь, как-то, налаживалась.

Но началась война с фашистами, потом Германия напала на СССР.

Старший Клюев без раздумий пошел в армию Тито, считая, что так он больше поможет своей родине. Он был убит в бою на реке Неретва.

Мама Бориса получает за мужа пенсию. Борис работает землемером, учит немецкий язык. На работу устроится непросто, нужны связи. Видимо придется ехать в Германию, некоторые молодые никшичане так уже поступили. Прощаясь, Борис дал мне листок бумаги, сказал:

— В Одессе по этому адресу и плану отец спрятал на чердаке флигеля драгоценности семьи, Если сможешь найти — твоя удача.

О листке Клюева я вскоре забыл. Жаль, был шанс обогатиться.

* * *

Заканчивалось лето. В Никшиче становилось все холоднее и скучнее. Работа было сделана, я все чаще вспоминал дом, семью, дочь Танюшу.

Перед отъездом в ресторане собрались с сотрудниками «железары». Вспоминали встречи и работу в Никшиче, обещали переписываться и помнить друг друга, но в разговорах сквозила печаль.

В Белград со мной полетел Чечулович. В нашем посольстве он сказал Князеву, что я выполнил работу с эффектом для комбината, и об этом известно в промышленном отделе Союзной Скупщины Югославии.

Оформив нужные документы и получив билет на поезд, я устроился в гостинице. С Чечуловичем посидели в кафе на площади Теразие. Вспоминали интересные эпизоды в Никшиче, поход на Сутиеску.

Илья вручил мне членский билет Альпинистского союза Югославии с отметками о покоренных мной горных вершинах.

Затем зашли в белградское представительство «железары». Попросив сотрудницу представительства помочь мне купить подарки для семьи, Чечулович заторопился на обратный самолет в Титоград.

С Радомилой, так звали миловидную сотрудницу, мы часа два ходили по магазинам на улице Князя Милоша. Потом я пригласил ее в кафе.

Я рассказал ей о том, что понравилось мне в Югославии. Она улыбнулась:

— Иностранцу нравится то, что ему неизвестно и кажется интересным, это помогает ему забыть плохое дома. Но многого ты не узнал. Что работы не хватает, и молодые уезжают в более благополучные страны. Что у нас очень много бюрократии, и чиновники — не самые лучшие люди. Что в Рабочих Советах немало карьеристов, больше думающих о себе, чем о пользе общего дела.

— Но ведь это есть везде!

— Человек хочет ощущать себя хорошо в том месте, где живет.

— Расскажи о себе. Ты давно в Белграде?

— Я — потомственная никшичанка. Илья тебе не говорил?

— А как оказалась здесь?

Радомила задумчиво посмотрела на меня, достала сигарету.

— Ладно, расскажу что-нибудь, раз ты такой любопытный. Мой отец был известным в Никшиче человеком. Имел магазин, дом на берегу Зеты, акции «пивары». Брат, старше меня, окончил военное училище королевской армии. Я училась в гимназии, игре на фортепиано и немецкому языку. Жили мы не бедно, все испортила война.

Первыми в Никшич пришли итальянцы. Они носили головные уборы с перьями, любили вино, песни, приставали к женщинам, не грубо. А потом появился отряд немцев, они были какие-то одинаковые. Женщины их совсем не интересовали, они заботились о чистоте расы. Это было вначале, потом они все более зверели, случались и насилия. Мой брат попал к четникам, у других сыновья пошли в партизаны, война изменила образ жизни, судьбы многих людей, вызвала вражду.

После победы коммунистов у отца отняли магазин, долго вызывали на допросы о сыне. Тот пропал, скорее всего — погиб.

Власть попала в руки бедных, ожесточенных войной людей. Среди них был Гойко из Шавника. Занимая какую-то должность в Никшиче, он все чаще стал приходить к моему отцу с неприятными разговорами.

Отец постарел, ослаб и однажды сказал мне:

— Радомила, я не хочу, чтобы ты жила здесь изгоем. Подумай…

Не скажу, что Гойко относился ко мне плохо. Но он был «селяк», у него пахли ноги, он часто напивался с дружками и не мог подняться выше своих природных способностей. Когда его подвиги во время войны стали забываться, он спился и пропал.

— Хорошо, что ты — в столице. Здесь интереснее, чем в Никшиче.

Радомила с иронией посмотрела на меня, ответила:

— Коммерческий директор «железары» — мой друг, он мне помог.

Я проводил ее до автобуса.

Толпа людей ожидала проезда Иосипа Броз Тито с руководителем какой-то европейской страны, приехавшим с официальным визитом. Я не спеша отправился в гостиницу через парк, хотелось продлить приятные впечатления от последнего вечера в Белграде.

На открытой летней эстраде духовой оркестр играл вальс Штрауса. Усатый трубач во втором ряду выделялся исполнением своей партии. Покачивая головой, он радостно выдувал из трубы звуки, а в паузах улыбался, подмигивал публике, всем видом выражая счастье от своей игры и внимания собравшихся людей.

Нежные звуки вальса поднимались к желтеющим кронам деревьев, ветер подхватывал и уносил их через разлив реки в сторону гор, где находился Никшич, отдаленный от меня расстоянием и отдаляющийся во времени. Поезд в Москву уходил рано утром.

Особенности жизни в очередях

В Москве я остановился у Зорика и поехал с отчетом о командировке в Министерство. В Управлении внешних сношений меня поздравили с успешной работой, сказали, что В. М. Апрелев умер. Видеть кого-либо, кроме него, в «кадровой» службе не хотелось, и я зашел сообщить о приезде лишь в свой «главк». Позже понял, что это было ошибкой — после успешной загранкомандировки Управление кадров включало специалиста в какой-то перспективный резерв. На одном лестничном марше я встретил Резуненко, он был также озабочен, безрадостен и лишь удивленно воскликнул:

— Вы вернулись?!

На заводе к этому времени сменилось почти все руководство, и мой приезд не вызвал явного интереса, я вернулся к своим обязанностям. Но не буду говорить, что для меня поездка в Югославию окончилась лишь приятными воспоминаниями и хорошими подарками семье.

Во многом я стал другим человеком, пожив в стране с образом жизни, отличающимся большей свободой действий, ценностью инициативы, широким освещением происходящих в мире событий. Там я обучился сербскому языку, прочел мемуары У. Черчилля, тома истории Европы, ставшую для меня настольной, книгу Э. Хемингуэя «По ком звонит колокол». Там я посмотрел неизвестные у нас фильмы М. Антониони, Ф. Феллини, И. Бергмана, А. Хичкока. Там я ощутил удовольствие от вежливого и быстрого обслуживания в гостинице, кафе, магазине. Там я увидел капитальные результаты неспешного, но эффективного и полезного для других труда индивидуальных предпринимателей.

Без рисовки скажу — я понимал, что этот удачный случай произошел благодаря тому, что страна дала мне возможность проявить себя. И когда вернулся в родные места, был обрадован многим, а удручен одним — очередями. К ним меня вновь вернули обстоятельства жизни.

Очередь в пять человек — эпизод, который может случиться везде, она принимается дежурно. Например, очередь на сдачу стеклотары. В ней случаются неприятности: вдруг объявят, что не принимают бутылки с узким горлышком. Тем, кто — с высшим образованием, это непонятно, но воспринимается без особых эмоций.

Стихийная очередь в двадцать человек уже вызывает склоки и распри. Например — в поликлинике при сдаче анализов, где услышишь: «вас не было. Вот бабушка сидит целый час, вас не видела».

Организованная очередь в тысячи человек — социально-экономическое явление. Свидетельством о нахождения в ней может быть номер на ладони и официальное извещение горсовета. В первом случае — на покупку автомобильных шин, во втором — на улучшение жилищных условий. Могут сказать, что очереди — признак здоровой экономики, спрос больше предложений, раскупается все, что изготавливается. Но это благодушные разговоры за рюмкой и в хорошей компании.

* * *

Многие реформы Н. С. Хрущева не дали должный результат, но одна была явно успешной — поточное строительство коммунального жилья.

Сейчас о пятиэтажных «хрущевках» говорят с сожалеющей улыбкой, но ютившимся тогда в тесноте коммунальных квартир, они показались пределом мечтаний. В малое по площади, но неплохое по планировке жилье можно было попасть по медленной и непонятно двигающейся очереди. И еще до поездки в Югославию, оценив свои возможности, мы замахнулись на двухкомнатную квартиру, общей площадью 27 квадратных метров в одном из первых кооперативных домов города.

Я начертил план квартиры, разместив на нем необходимую мебель и предусмотрев минимально возможные проходы от семейного ложа в сторону кухни и туалета.

Фундамент и стены нашего дома возвели довольно быстро, но потом из-за отсутствия чего-то стройка остановилась. Я приходил и видел кирпичные стены с наледью от ранних морозов. Неприятно удивляло все более уменьшающееся пространство будущего жилья.

За время остановки строительства дома удалось по очереди купить польскую кухню, чешский диван и стол с шестью стульями. Возник вопрос — где хранить все это до вселения в будущее жилье. Диван и стулья поставили в гараже у знакомых, упакованную в коробки кухню я разместил в коридоре нашей коммунальной квартиры, обеспечив скандальные разборки с соседями не менее чем на квартал.

Наконец, известили об установке отопительных батарей. Я прибежал на стройку и был поражен видом моего жилья. Массивные батареи почти на полметра выступали из ниш под окнами. В углу, где я с большим трудом поместил будущий бельевой шкаф, торчала труба, пригодная, разве что, для поддержки при выполнении маховых движений ногами.

Я в панике заметался по дому и наткнулся в квартире, подобной моей, но — этажом ниже, на остроносого гражданина с блокнотом и ручкой.

— Видели?! — крикнул я ему, — Здесь должен был стоять шкаф, здесь — стол! А сейчас — все пропало!

— Я не видел ваших вещей, товарищ, — испугался он, — я тут проверяю выполнение сантехнических работ.

— Так вы — проектант этого безобразия?! — пропел я.

И последующие пятнадцать минут нервно объяснял свою ситуацию. Остроносый сантехник слушал меня внимательно.

— Попробую чем-нибудь вам помочь, — неуверенно произнес он.

— Сделайте это, товарищ, — растроганно попросил я.

Проектант сдержал слово. Батареи утопили в ниши, трубу перенесли ближе к окну. Мы прожили год, ощущая поток холода из угла, где она стояла раньше. Не спасал и большой слой газет, наклеенный под обои.

Весной в этом углу появилась трещина, она шла по всей высоте дома. Приехала комиссия разбираться с причиной случившегося. Строители молчали, члены правления кооператива смотрели в землю, проектант, потрясая папкой с документами, кричал:

— Несанкционированное изменение теплового режима дома!

Трещину укрепили стяжками и сказали — дом простоит лет тридцать — межремонтный период, это нормально. А потом по очереди нашего кооператива мы перебрались в квартиру большей площади, и я уже с юмором мог рассказывать о своей роли в тепловом усовершенствовании нашего дома.

* * *

После защиты диссертации и назначения меня главным металлургом завода, появились какие-то деньги, и я начал думать о машине. В это время Волжский автомобильный завод уже делал несколько моделей малолитражек по лицензии итальянской фирмы «Фиат».

По заводской очереди на покупку машин мне предложили дорогую по тем временам шестую модель. Машины по более доступной для меня цене достались назначаемым передовикам производства из рабочих или людям, близким к месту распределения благ на заводе.

Я решил просить замену машины на ту, которая мне была по деньгам.

Мой вопрос можно было решить в Управлении торговлей города, оно находилось в старинном особняке на набережной Невы. От входной двери к кабинету нужного мне начальника вела мраморная лестница под красной ковровой дорожкой. Начальнику с фамилией Каштелян обо мне что-то сказал его родственник, работавший вместе с моим другом Владиком Гаврило в Институте Арктики и Антарктики.

Прождав полчаса в приемной, я зашел в кабинет, большое помещение с высокими окнами, резными деревянными панелями стен и камином под белой мраморной плитой.

За массивным столом сидел красивый мужчина, он держал в руке и разглядывал листок моего заявления. Это сразу очень впечатлило, я опасался, что придется долго объяснять — кто я и зачем пришел. Каштелян кивнул на мое приветствие и нажал кнопку звонка. В кабинете появился человек с озабоченным выражением лица. Это — единственное, что я отметил, остальное в нем было таким серым и незаметным, что оскорбляло величественный вид кабинета.

— Степаныч, — обратился Каштелян к этому человеку, — вот парню дали хорошую машину, а он хочет похуже. Посмотри, как ему помочь.

От его слов спазм благодарности сдавил мне горло. Вот так решают вопросы чуткие к людям масштабные руководители! А мы говорим…

Увидев прощальный кивок Каштеляна, я последовал за Степанычем. Он мелко перебирал ногами, держа папку с моим заявлением.

Сейчас, думал я, он выдаст мне какую-нибудь трафаретную справку, и я поеду с ней в магазин, а после буду рассказывать, как решил эту проблему людям робким, но вечно осуждающим нашу власть.

Мы зашли в узкое помещение с тремя столами. За одним из них по клавишам пишущей машинки стучала пожилая дама. Степаныч вынул из папки заявление, положил его в самый нижний ящик своего стола, и, подняв на меня строгие глаза, сказал:

— Все, ждите…

Управление торговли я покинул в размышлениях. Зацепка была, но…

Несколько раз я звонил Степанычу. Он постным голосом сообщал:

— Ваш вопрос решается.

Подошло время выкупа машины. Если бы я это не сделал в срок, она доставалась другим покупателям. Нужно было действовать.

Заготовив впечатляющие фразы, я ворвался в комнату к Степанычу. Я сказал, что к Каштеляну попал от влиятельных людей, что не хотел бы тревожить их еще раз, но из-за бюрократии — придется, что…

На лице Степаныча появилось выражение тревоги и разочарования. Он молча вынул из ящика бумагу и, глядя в сторону, сунул ее мне. На ней было подписанное месяцем ранее разрешение Каштеляна.

* * *

Садоводство в СССР было и хозяйственным решением правительства, и самодеятельностью граждан, желающих обеспечить себя овощами и фруктами. Участки для садоводства выделяли предприятиям, обычно — на заболоченной пустоши без дорог, электричества и водоснабжения. Дальше милостиво допускались всевозможные инициативы внизу. Подобным образом, через добровольное общество содействия армии и флоту, можно было получить в аренду участок земли для гаража.

Я получил участок на 74 километре Мурманского шоссе в местности, которую одни называли Синявинскими высотами, другие — болотами. «Безлошадные» садоводы добирались туда на автобусе, привозя все, что могли нести в руках и на спине. Жили в палатках, готовили пищу на костре, нанимали бригады с госпредприятий для прокладки дорог, подводки электричества и труб водоснабжения.

Но постепенно дикий прежде край преображался. Образовывались улицы домов из рам и дверей, выброшенных на свалку, из бетонных панелей, непонятно как привезенных из города, из шифера и фанеры. Были там и рубленые избы, собранные из спиленных деревьев. При всем этом на второй год в самодельных парниках выращивали разные овощи и клубнику, а весной расцветали яблони и вишни.

Спилив деревья и выкорчевав пни, я приступил к возведению жилья на участке. Двое постоянно пьяных работников соорудили каркас и крышу постройки. На заводе мне разрешили купить доски и брусы от сносимой крыши ремонтируемого цеха. Была поздняя осень, их доставку на участок затрудняло бездорожье, но упускать такой случай приобретения ценного материала было бы глупостью.

Наш грузовик безнадежно застрял в жидкой колее дороги, не доезжая километра до моего участка. Пришлось бросить драгоценные доски без надежды обнаружить их на следующий дачный сезон. Но весной, добравшись до оживающего садоводства, я с радостью увидел свой строительный материал нетронутым, хотя он явно мешал проезду транспорта. Я был настолько растроган благородством людей, не позарившихся в такой ситуации на чужое, что написал очерк о трудовых подвигах садоводов в районную газету. Редакция сообщила мне о его опубликовании, но в их статье о героизме наших садоводов было сказано мало, больше — о дооборудовании Мурманского шоссе двумя автобусными остановками в будущем году.

Машина способствовала ценному знакомству с одним из покорителей Синявинских высот (болот). Однажды, возвращаясь в город, я подвез молчаливого парня с цепким взглядом. Он оказался рубщиком мяса в магазине на Петроградской стороне. В те времена это было знаковым событием. Тогда в мясных магазинах можно было купить синеватых цыплят. Реже — свинину или говядину и потребительская ценность их кусков зависела от схемы разрубки туши. Рубщика звали Володя, я подбирал его на шоссе, привозил на участок и вез в город. А он…

В то время покупать отборное мясо у задней двери магазина мог лишь человек с большими связями. Мое благополучие длилось два месяца. Потом Володя купил машину, и это удачное знакомство прекратилось.

Мне случалось наблюдать и более организованную покупку продуктов некоторыми людьми нашей страны. При командировках в Москву я останавливался у Зорика Черняка. Его отец, приветливый, веселый и добрый человек, работал референтом в значительном учреждении. И однажды Зорик взял меня помочь привезти продукты, которые они покупали в «одном месте, где все есть».

Говорят, при И. В. Сталине был организован единственный в столице распределитель продуктов и вещей для «номенклатуры». А во время, о котором рассказываю, избранные люди страны покупали продукты и вещи в распределителях многих министерств и других органов власти.

Мы приехали на тихую улицу Москвы, где был просто выглядящий зал, и в креслах сидели молчаливые или тихо беседующие люди. Они по сигналу подошедшего работника этого учреждения поднимались и скрывались за массивной дверью. За эту дверь пригласили и Зорика.

Содержание и стоимость его покупок меня удивили и восхитили.

Такая система избирательного снабжения складывалась годами, но еще в правлении Н. С. Хрущева не вызывала нервного раздражения у людей. Принималось, что вклад руководящих кадров в строительство светлого будущего достоин такого поощрения. И в то время «власть имущие» старались публично не демонстрировать свои возможности в приобретении «дефицита» или каких-то других благ.

Обстановка стала быстро меняться во время правления Л. И. Брежнева. Кумовство, трата государственных средств на приемы вышестоящих и «нужных» людей, стало обычным на всех уровнях управления, что привело к расслоению общества по доходам, интересам, настроениям.

При бесчисленных постановлениях пленумов ЦК КПСС по подъему сельского хозяйства и бравурных отчетах о своевременных посевах и уборке зерна и овощей страна покупала пшеницу за границей, а в овощных магазинах не редкость была гниловатая картошка и морковь.

В столицу и крупные города из провинции отправляли «гонцов» для покупки вскладчину нужного для праздничных столов. Конечно, были поставки фруктов, консервированных овощей, парфюмерии, одежды из стран социалистического лагеря. В Ленинграде, при приграничной торговле сФинляндией, случалось купить женские сапоги и мужской костюм выделяющегося качества. Аналогично, при командировке в Хабаровск покупали японские зонтики, красивые резиновые сапожки. Сейчас трудно объяснить, почему в богатейшей стране мира могло быть такое. Прошли времена, когда «приоритет средств производства над продуктами потребления» был первично важен.

Не было и вредительств. Много тратилось на «защиту от агрессивных сил капитализма». Но техническая мощь страны, уровень инженерных и рабочих кадров, позволяли успешно решать все проблемы. Приходит мысль, что дефицит продуктов или вещей, определяющих уровень жизни людей, можно объяснить равнодушием благополучных «верхов», корыстными действиями работников торговли и присущей для управляемой «сверху» экономики бесхозяйственностью.

* * *

После одного из совещаний по проблемам сельского хозяйства было принято решение закупить в США для производства у нас установок автоматизированного полива полей в засушливых районах страны. Это поручили нашему министерству в порядке «нагрузки» к выпуску товаров народного потребления. В США отправили группу инженеров для ознакомления с работой установок и их изготовлением. Получили несколько установок для оценки возможности их воспроизводства из отечественных материалов на наших заводах. От какого-то отдела ЦК КПСС появился куратор этой темы, Сергеев. На одном из совещаний по организации изготовления этих установок он сказал:

— Как я понял американская установка — это труба на колесах с сотней распылителей. Двигается и орошает поле под водяным давлением из артезианской скважины. Что, до такого мы сами не могли додуматься и потратили миллионы долларов? Нас не поймут…

Все согласились с этим тезисом, и решили, что трубы, распылители будут как у американцев, а привод автоматизируем — у нас хуже с артезианскими скважинами и поливать нужно зерновые, овощные, не только по кругу, но и фронтально. Быстро создали специальное конструкторское бюро, базу сборки и испытаний изделий, определили их изготовителей. Работа завертелась, привлекая все больше средств.

Руководителем работ назначили человека опытного, исполнительного, а главным конструктором — молодого инженера Снегирева, он хорошо проявил себя при выполнении важного заказа в Нижнем Новгороде, и был переведен на работу в Ленинград. Снегирев служебным ростом гордился, рассчитывал его продолжить и активно принялся за дело.

При разработке проекта установки орошения проявились проблемы. В стране не делали насосы и гидроцилиндры требуемых размеров, были сложности с поставкой комплектующих для системы автоматики.

Решили для первой установки использовать то, что можно было найти у наших поставщиков. Опытный начальник Снегирева сказал:

— Пусть задвигается в срок, а усовершенствовать можно без конца…

Началась отладка работы механизмов и системы управления опытной установки на испытательном полигоне. Снегирев решил съездить в места применения орошения, чтобы проверить условия эксплуатации и содержания создаваемого изделия. Приехал в совхоз, руководитель которого был известен успехами в выращивании зерновых. Совхоз понравился аккуратными домами, школой, клубом для культурного досуга и самодеятельности сельской молодежи. Председатель совхоза устроил гостю баню и между ними случился такой разговор:

— Павел Никифорович, — спросил Снегирев, — меня интересует, как вы относитесь к нашим установкам, вы же были на защите проекта.

— К установкам «сверху» нужно относиться с уважением, — рассмеялся хозяин, — но если серьезно, за свои деньги я бы их не купил. Они сложные, где в селе найти специалистов для их обслуживания? У этих американцев много всякой техники, а их установка собирается из того, что можно найти всегда и везде.

В это время произошло очередное совещание по выполнению работ. Опытный руководитель темы заболел, с докладом поехал Снегирев. На совещании присутствовал Сергеев. Выслушав доклад, он спросил:

— Значит, постановление партии и правительства выполним, к пленуму в марте следующего года десять установок для полива будут на полях?

Услышав это, Снегирев похолодел. Нельзя было сказать «да» и «нет». После минутного замешательства он решился произнести:

— Установки работоспособны, но для изготовления партии потребуются некоторые комплектующие, думаю, что их поставят в срок…

В помещении возникла тревожная тишина. Сергеев, явно взвинчивая себя, гневно выкрикнул:

— Вы отдаете себе отчет в том, что говорите?!

Через неделю Снегирева отстранили от работы. Он спросил своего опытного руководителя:

— Почему вы не сказали, что есть задание сделать десять установок в такой срок?

— Я сам не знал, — ответил тот, — это — инициатива Министерства. Не надо так переживать. Соберем пару установок, дальше будет видно. Этой темой мы не решаем проблему продовольствия в стране. Поработаешь пока ведущим инженером, кампания кончится, все вернется на место.

Но Снегирев очень переживал изменившееся положение в коллективе, неудачу в работе, ожидая от нее перспективу и дальнейшие успехи. Он похудел, сник, не находил, с кем обсудить свои мрачные мысли, к тому же, у него не было еще круга близких людей на новой работе.

В один из дней Снегирев не вышел на работу. Телефон не отвечал, потом позвонили из милиции, сообщили: у железнодорожной станции в пригороде под поезд попал человек, по документам — ваш работник, нужно приехать, опознать. Похоронили Снегирева почетно.

* * *

Конечно, в стране не все было так мрачно с очередями и продуктами. Большая часть населения помнила времена и хуже, была довольна тем, что имела, а общие заботы объединяют и мобилизуют.

В 1988 году мы с дочкой Таней отправились на машине в поездку по Прибалтике. Маршрут включал посещение Таллинна, Риги, Вильнюса и популярных мест отдыха в Игналине, Зарасае. Володя Касаткин, мой товарищ по институту, уже директор завода в Каунасе, обещал помочь с устройством на отдых.

Приезжая тогда в Прибалтику, ленинградцы приобщались к жизни без «дефицита». Уже переехав мост между Ивангородом и Нарвой, они удивлялись свободным кафе, широкому выбору продуктов и товаров в магазинах, необычному спокойствию в поведении людей. Счастливое настроение вызывала поездка по шоссе Вильнюс — Каунас, где не было перекрестков и посещение изумительно красивого Тракайского замка.

Погостив в Каунасе, мы поехали в Клайпеду. Касаткин позвонил туда администратору городской филармонии с просьбой содействовать нам в посещении Куршской косы. О ней, закрытой для посещения многим, говорили, как о волшебном оазисе обеспеченной жизни и сервиса.

Видимо с трудом получив туда пропуск, администратор обратился ко мне с просьбой, которая смутила и обрадовала.

— У нас выступала Майя Кристалинская, — сказал он, — она попросила показать ей Куршскую косу, а подходящего транспорта у меня нет. Могли бы вы взять ее в однодневную экскурсию?

Я сказал об этом Тане, мы навели для спутников порядок в машине.

«Вживую» Майя Владимировна оказалась такой же, как и на экране телевизора, обаятельной женщиной с милой, грустноватой улыбкой. С ней был муж, архитектор Э. М. Барклай.

Когда мы подъехали к причалу парома, чтобы переправиться через залив, там уже стояла очередь из нескольких машин. А от Клайпеды подъехала колонна военных грузовиков, и стало понятно, что их будут перевозить первыми. Для нас это была единственная очередь в Литве, но оказавшаяся очень некстати и грозившая срывом столь приятного путешествия. Я подошел к офицеру воинской части и сказал ему:

— У меня в машине Майя Кристалинская, у нее день, чтобы посмотреть Куршскую косу, а тут — такая очередь. Помогите, пожалуйста.

Молодой лейтенант недоуменно оглядел меня и переспросил:

— Кристалинская? Не врешь? Откуда она здесь?

— Пойдемте, убедитесь, — с достоинством ответил я.

Увидев известную певицу, офицер смущенно пробормотал что-то о приказе доставить военный груз вовремя. Потом, улыбнувшись, сказал:

— Может, вы споете нам что-нибудь? Такой редкий случай…

Обворожительно улыбнувшись, Майя Владимировна ответила:

— Согласна, но на той стороне переправы!

На косе мы ехали сосновым лесом, где на нас спокойно смотрели косули, за песчаными дюнами открывался простор моря, во всем чувствовалось вековое спокойствие и предупредительное отношение ко всему, что могло заинтересовать и обрадовать побывавшего здесь.

С приятными воспоминаниями об этой поездке мы возвратились к нашей обычной жизни в Ленинграде.

А вскоре у нас в семье появилась еще одна дочь, Наташа.

Радости и огорчения времен «застоя»

Жильцами нашего кооперативного дома были работники культурных, и медицинских учреждений города. Как член правления кооператива, я познакомился с некоторыми из них.

Нина Павловна Снеткова, автор известной монографии о творчестве М. Сервантеса, работала в издательстве, расположенном на верхнем этаже Дома книги. Из окон издательства открывался чудесный вид на Казанский собор и всегда оживленную часть Невского проспекта. Мама Нины Павловной, энергичная дама с трубным голосом, часто спорила с дочерью о новых публикациях в «толстых» журналах, слушать их было интересно и познавательно. Благодаря знакомствам Нины Павловны, мы с Линой посмотрели почти все постановки очень популярного тогда Театра юного зрителя.

С Людмилой Львовной Каганэ, главным специалистом Эрмитажа по живописи Испании, у нас сложились дружеские отношения. Ее муж, Вадим Самойлович, работал в институте им. И. М. Сеченова, изучая причины нервных расстройств. Общение с этими людьми значительно восполнило пробелы в моих знаниях о живописи и литературе Запада.

По делам правления я бывал в квартире Г. Ю. Берловича, главного администратора Ленинградской филармонии. Один раз я увидел там человека крепкого сложения и с очень сосредоточенным выражением рябоватого лица. Жена Берловича, поговорив со мной в коридоре и приложив палец к губам, почтительно сказала о госте: «Гилельс…» Г. Ю. Берлович одарил меня билетом на концерт знаменитой Марии Луизы Анидо, аргентинской гитаристки.

Но самые близкие отношения у меня сложились с А. М. Левиным, он вел хозяйственные дела нашего кооператива. В молодые годы Левин служил юнкером в штабе Н. Н. Духонина, последнего командующего императорской русской армии. Этот боевой генерал на глазах у всех был убит в Могилеве революционно настроенными солдатами.

Во время Гражданской войны Левина призвали в Красную армию. Он попал в кавалерийский корпус Д. Гая и рассказал мне об этом времени:

— Наше войско было разношерстное. Собирали, как граблями опавшую листву — насильно мобилизованные крестьяне, рабочие, сбежавшие из городов от голода. Были случаи разбоя, мародерства, дезертирства. Но все комиссары были самоотверженными, идейными бойцами. Всегда — в первых рядах наступающих, равно со всеми переносили все тяготы фронтовой жизни. Некоторые из них были интеллигентными людьми из недоучившихся студентов, художников, артистов. Но их призывам верили, за ними шли.

— Интеллигенты были и в «белой» армии, — заметил я, — в том числе — офицеры, имевшие опыт войны. Но их разбили.

— У них не было идеи. Лозунг «за веру, царя и отечество» уже никого не вдохновлял. Воевали они разрозненно — то Юденич, то Деникин, то Колчак. Мы брали количеством, идеей и жесткой принудиловкой.

В войну с фашистами Левин командовал транспортом дивизии, потом, участвовал в ликвидации банд на Западной Украине. Мир тесен, наши с ним пути могли пересечься и раньше…

* * *

В это время у меня началась дружба с Наташей Сирвинт. Знакомство с ней сразу обнаружило близость наших интересов и взглядов на жизнь. Наташа происходила из значительной семьи, ее бабушка по отцу была фрейлиной двора нашего последнего царя, а в советское время стала женой академика архитектуры А. А. Оля. Их квартира на Кировском проспекте впечатляла камином, антикварной мебелью, развешенными на стенах офортами и акварелями Н. Бенуа, А. Лансере.

Наташа была центром компании людей, занятых в разных областях науки и техники. Лев Озерицковский изучал эргономику действий экипажа танка. Дима Ракчеев разрабатывал систему «мягкой» посадки космических кораблей. Боря Устинов, проектировал застройку жилых районов нового города Набережные Челны. Ося, муж Наташи, работал в архитектурном бюро, временами, как опытный альпинист, выполнял строительные работы на высоте. Помню, он участвовал в демонтаже стеклянной сферы реконструируемого Дома книги Ленинграда.

Однажды Ося подрядился красить вышки для специальной связи в Киргизии. Там за его работой наблюдал офицер КГБ, вечерами они пьянствовали, играли в карты. После окончания этой работы офицер задумчиво сказал Осе: «Вы замечены…»

— Не знаю, радоваться этому или подавать на развод, — сказала Наташа.

Для разнообразия она приглашала на наши сборы новых людей, им при этом полагалось рассказать какую-нибудь интересную историю. На одной из встреч приглашенный начальник лаборатории секретного института поведал нам о забавном случае на выставке предприятий оборонной промышленности, проходившей тогда в городке Сетунь.

К очередной выставке в институте сделали очень тонкую проволоку для космического аппарата. Технологически это была сложная задача, но результат ее выглядел весьма скромно — моток проволоки. Как показать значимость этой работы на столь серьезном форуме? И лаборант с фамилией Шульман посоветовал повесить кирпичи на этой почти незаметной глазу проволоке. Парящие без поддержки, они могли вызвать заинтересованность и обсуждение. Так и сделали, а Шульмана отправили на выставку стендистом.

Экспозиция с кирпичами вызвал заметный интерес. Знакомиться со столь удачным представлением технических достижений приходили даже разработчики сложных систем вооружения. В один из дней выставку посетил Генеральный секретарь КПСС. Его знакомили с серьезными разработками и для расслабления провели мимо экспозиции с кирпичами. Но Л. И. Брежнев вдруг остановился, оторопело уставившись на стенд. Постояв минуту, спросил:

— Это — что?

Возникла заминка. Никто не решался сказать что-то вразумительное. Все смотрели на Шульмана. И тот, побледнев от страха, выпалил:

— Это кирпичи и они готовы в любой момент упасть на головы наших потенциальных противников…

Директор института, где сделали проволоку, был близок к инфаркту. На лице Брежнева появилось подобие улыбки, указав на Шульмана и с трудом произнося гласные, он проговорил:

— Вот вам находчивость и смекалка русского человека! Как фронтовик скажу — кирпич может быть и грозным оружием…

После этого почетный гость с трудом зашагал к выходу выставки.

После недолгого молчания Наташа спросила:

— И что было с этим Шульманом?

— Дали премию, а через полгода разрешили выезд в Израиль. Дирекция института даже содействовала этому, сообщив в органы, что от этого работника там будет больше вреда, чем у нас — пользы.

* * *

На встречах у Наташи мы разыгрывали веселые спектакли, обсуждали новые фильмы, театральные постановки, книги. Позже я прочел, что в это время в стране печаталось более миллиарда книг в год. Собирание личных библиотек было почетным увлечением. Не было интернета, где в любой момент можно получить поверхностную информацию. А книги и журналы — это собеседники. Их тематику и тираж в то время определяли издательства, субсидируемые государством. Традиционно печатали тома сочинений отечественных и зарубежных классиков литературы. Большой интерес вызывали книги современных авторов — М. Астафьева, Б. Васильева, В. Гроссмана, В. Быкова, Ф. Абрамова, в них осмысливались события еще недавней войны. В библиотеках читатели образовывали очереди на книги Ю. Нагибина, Д. Гранина, А. Рыбакова, Ю. Трифонова, Ч. Айтматова, Ф. Искандера. Событиями для общества были публичные выступления поэтов Е. Евтушенко, А. Вознесенского, Б. Ахмадулиной, зачитывались стихами Д. Самойлова, Н. Коржавина, Ю. Друниной, Б. Слуцкого. Новой тематикой и стилем произведений заявили о себе В. Аксенов, В. Шукшин, А., Б. Стругацкие, В. Токарева. И значимым открытием для советских людей стали книги зарубежных авторов: Л. Фейтвангера, Т. Манна, Э. Ремарка, Г. Белля, Э. Хемингуэя, Д. Стейнбека, Д. Селинджера, К. Воннегута, Е. Ставинского, Ф. Саган. Художественный уровень их произведений на очень высоком уровне представили советские мастера перевода с иностранных языков.

Это отвлечение сделано, чтобы сказать о многообразии информации и интересов людей нашей страны в период, названном позже «застоем». Думаю, что никогда раньше не пелось столько задушевных песен, не рассказывалось столько еврейских анекдотов, как в это время. В этих анекдотах шутили и по поводу приема на работу тех, у кого «пятый пункт» анкеты автобиографии вызывал трудности с выбором работы, хотя, я не помню нетрудоустроенных соплеменников. Но об одном случае считаю нужным рассказать.

Я близко познакомился с семьей Варнавицких, благожелательных и интеллигентных людей. Люда, по специальности химик, работала в институте, была автором статей и изобретений. Изя, ее муж, работал начальником планового бюро стапельного цеха Балтийского завода. Умница, трудоголик, вежливый и добрый человек, он пользовался большим авторитетом на работе. Его отец в годы войны командовал партизанским отрядом в лесах Белоруссии, был награжден орденами и медалями за боевые подвиги.

Когда освободилась должность заместителя начальника цеха, ни у кого на работе не было сомнения, что лучшая кандидатура на нее — Варнавицкий. Но его представление где-то застопорили, а потом на эту должность назначили второго секретаря райкома КПСС, он чем-то провинился на прежней работе. Не помогли неоднократные просьбы и ходатайства руководства завода к партийному руководству.

Изя очень переживал: двадцать лет безупречной работы, авторитет в коллективе, а в итоге — унижение и полное отсутствие перспективы.

Варнавицкие решили эмигрировать в Израиль. Люда уволилась с работы и устроилась переводчиком в научный журнал. А против Изи началась травля. Было организовано «собрание трудящихся завода», где ему сказали, что он предает страну, воспитавшую его и давшую высшее образование. В «Доме на Литейном»^[3] с Изей говорили очень грубо, указав, что при его форме допуска к секретным материалам, о выезде из страны можно и не мечтать. Психологическое давление на Варнавицкого было очень сильным, он держался стойко, но страдал.

К счастью действовали международные организации, помогавшие преследуемым гражданам страны в репатриации. При их содействии фамилия Варнавицкого оказалась в списке обсуждаемых лиц во время переговоров в Москве президента США Р. Никсона и Л. И. Брежнева. Варнавицких выпустили, но в Израиле Изя умер от инфаркта. Вряд ли эту историю можно считать следствием официального антисемитизма, но централизованное управление, правила «номенклатурных» кадров позволяют иметь преимущества подлым, ничтожным и карьеристам.

* * *

Мои друзья достигли в эти годы заметные успехи. Володя Катковник защитил уже и «докторскую» диссертацию. В научной карьере от него не отставал и Женя Гильбо. Саша Найшуль участвовал в разработке системы управления уникального оптического телескопа на ЛОМО. Володя Долгопольский успешно работал начальником лаборатории.

Все одноклассники школы, оказавшиеся в Ленинграде, поддерживали постоянный дружеский контакт. Владик Гаврило после учебы в ЛЭТИ работал в институте Арктики и Антарктики, исследовал физические свойства льда, возглавил полярную станцию СП-24. Непонятно как попавший на эту станцию поэт А. Вознесенский упомянул Гаврило в своей прозаической повести. Миша Павловский, проработав на заводе, выпускавшем отопительные радиаторы, перешел в институт, проявил себя и был направлен консультантом на строительстве литейного цеха в Тунисе. Вадим Белевич, как главный инженер проекта, вел работы по строительству гостиницы «Прибалтийская». Костя Мустафиди, тоже — выпускник ужгородской школы, работавший в лаборатории института связи, рассказал мне, что познакомился с В. Высоцким и записал на магнитофоне полное собрание песен знаменитого барда.

Я рассказываю о времени, когда в стране объявили эпоху построения «развитого социализма». Эта эпоха отметилась повышенным спросом населения на модную одежду, обувь, бытовую технику и стремлением тех, кто имел средства, жить «как на Западе». В то же время, все более частыми стали протесты против «режима тотального государства».

Люди читали и обсуждали политические романы А. М. Солженицына, выступления высланного из Москвы главного «диссидента» страны, академика А. С. Сахарова, слушали песни на запретные темы бардов Ю. Галича, В. Высоцкого, ироничные выступления М. Жванецкого.

После событий 1968 года в Чехословакии и подписания Хельсинских соглашений возникло какое-то затишье в конфликтах СССР с дальним и ближним зарубежьем. С промышленно развитыми странами Европы устанавливалось все более значимое экономическое сотрудничество. К этому времени построили трубопроводы для поставки в Европу газа и нефти, что принесло громадные доходы стране и ее руководству.

Для демонстрации прежнего идеологического единства проводились помпезные годовщины революционных праздников, прежних военных побед и все более непонятных достижений в космосе. После событий на острове Даманском начали строить Байкало-Амурскую магистраль. Она представлялась как всенародная стройка, но людей интересовали слухи о фантастических заработках и обилии импортных товаров, завезенных в места ее строительства. Мобилизующим мероприятием было организация молодежных отрядов для строительства жилья и дорог в отдаленных районах страны, но оно не напоминало духовный порыв комсомольцев при освоении целины, а походило на создание «шабашек» для заработка. В общество все более укреплялось желание потреблять, а не созидать.

* * *

Многие предприятия делали продукцию военного назначения, но при хозяйственной реформе А. Н. Косыгина стали производить и «товары народного потребления». Продавалось все больше холодильников, телевизоров, магнитофонов, машин отечественного изготовления.

Наш завод освоил изготовление соковыжималок, насосов для полива на садовых участках, изделий для коммунального хозяйства города. Но основную часть производственной программы составляли заказы изделий для энергетических систем военно-морского флота. Это определило появление в цехах нашего завода обрабатывающих станков с программным управлением, новых способов гальванических покрытий и сварки. Техническая модернизация завода осуществлялась под руководством Генерального директора В. Г. Карзова и Главного инженера М. С. Кошанского.

В. Г. Карзов в войну лишился родителей, воспитывался в детдоме, но проявил трудолюбие и волю при работе в разных должностях и наш завод пришел уже опытным руководителем. Не всем понравились строгость и требовательность нового директора, но скоро все поняли, что он действует не для личной выгоды и желания выслужиться, а из-за ответственности за предприятие и работающих на нем людей.

Самодисциплина, работоспособность В. Г. Карзова вызывали уважение, он внимательно относился к полезной инициативе любого работника. При нем построили центр обучения молодых кадров и спортивный лагерь для детей работников нашего предприятия, реконструировали и оборудовали дом культуры завода.

М. С. Кошанский окончил механический факультет Политехнического института Ленинграда как раз к 22 июня 1941 года. Во время войны он работал конструктором на авиационном заводе в Рыбинске, приобрел знания разработчика очень сложной техники. У меня с ним сложились хорошие отношения, объясняемые общей склонностью к творчеству в поиске технических решений.

Когда началась реконструкция металлургического производства, меня включили в бригаду проектантов нового литейного цеха. Возникла идея установить в нем современное зарубежное оборудование. Почти год я защищал необходимость этого в согласующих инстанциях. Мало кто верил в успех этой затеи, но решение правительства страны было получено, Внешнеторговой организации «Лицензинторг» поручили закупку технологии и оборудования для нашего завода.

Начались поездки в Москву для обсуждения предложений инофирм. В «Лицензинторге» работали молодые люди с известными фамилиями Шибаев, Гвишиани, Гришин, Черненко. Наш проект вел выдвиженец комсомола, Дима Алексеев, знающий и вежливый в общении человек. Мы с ним сработались, и вскоре было принято решение о поездке группы наших специалистов для ознакомления на заводах с работой оборудования фирм «Феросталь» (ФРГ) и «Фата» (Италия). В группу для зарубежной поездки включили Главного металлурга Министерства Л. П. Егорова, руководителя отдела нашего отраслевого института В. И. Володина, М. С. Кошанского и меня.

Со времени моей командировки в Югославию многое изменилось при оформлении загранкомандировок. Уже не было особых согласований и наставлений. Нам прочитали лекцию о международном положении и выдали необходимые для поездки документы.

* * *

Путь поездом из Москвы в Кельн занял два дня. В нашем торговом представительстве висели стенды, иллюстрирующие экономические связи СССР и ФРГ. Над другими позициями товарооборота между странами парили кривые графиков поставок нефти и газа. Работник с тоже известной фамилией Долгих предостерег нас от упоминания при переговорах с «фирмачами» суммы выделенных для закупки денег, и мы выехали в Эссен, где находится офис фирмы «Феросталь».

В индустриальной земле Рейн-Вестфалия люди живут в небольших благоустроеных городках, связанных удобной сетью автомобильных и железных дорог.

Фирма «Феросталь» находится в здании современной архитектуры, расположенном среди парка. Служащие фирмы работают в большом зале, разделенном передвижными перегородками. Менеджер фирмы Франк Брандау, ведущий наш проект, объяснил: площадь, занимаемая каждым отделом, зависит от состояния его дел. Соответственно этому, ее регулируют перегородками. Просто и наглядно.

Нам понравились организация питания сотрудников фирмы в общей столовой и гараж, где перемещение машин с помощью передвижных платформ обеспечивает экономное использование площади. После обеда нас познакомили с сотрудниками фирмы, которые будут сопровождать нас в поездке.

Шестирядная автострада шла вдоль берега Рейна, реки, в этих местах полноводной, мутной, одним из главных водных путей перемещения грузов между европейскими странами.

Кошанского разочаровал уровень механизации работ в показанных нам литейных цехах. В это время руководители наших предприятий озадачились созданием гибких автоматизированных производств. А здесь, в технически передовой стране, многие трудоемкие операции выполняли «гастарбайтеры», вручную, правда — с помощью удобного инструмента. Использовались автоматические установки изготовления песчаных стержней, и очень много внимания уделялось тщательной подготовке исходных материалов. Везде химический состав металла контролировали приборами экспресс-анализа, а плотность и чистоту поверхности отливок проверяли с помощью ультразвука и оптических эндоскопов. Нас впечатлило качество литых корпусов компрессоров, клапанов и насосов из высокопрочного чугуна.

При продвижении на юг вода Рейна становилась все более чистой, а его приток Мозель напомнил мне задумчивый и спокойный Оредеж.

Индустриальный пейзаж Рура постепенно сменился теснившими Рейн живописными горами, на них террасами размещались виноградники. Сказочного картины природы со средневековыми замками, сельскими пейзажами идиллического вида открывались за каждым поворотом реки. В одном месте, показав на утес над водой, Ф. Брандау сказал:

— Скала Лорелеи…

В Милтенберге мы ночевали в отеле, примечательном своей историей и видом. Здание оформлено в каркасе из темных стволов вековых сосен, это придает ему средневековый вид, но внутри оно обеспечено современными удобствами проживания. В номерах мы обнаружили громадные кровати под балдахином, в них можно было потеряться.

Латунная табличка над стойкой рецепции отеля извещала: «У нас проживали короли Фридрих Барбаросса, Людвиг Баварский, Густав Шведский, писатель Томас Манн, богослов Мартин Лютер». А ниже значилось: «И могут посетить все, кто захочет».

Сказочно выглядел город Мангейм. Там нам показали мастерскую, где сделали первый велосипед и гараж, где собрали первый автомобиль будущей фирмы «Мерседес-бенц». Мангейм — город изобретателей.

Но культурная часть поездки по Германии меня разочаровала. Вечера обычно проходили за выпивкой в дорогих ресторанах. Нам показали музей Круппа, у его входа стоял трехметровый гребной винт, отлитый в 1912 году из нержавеющей стали, рассказали о хороших условиях труда на заводах этого известного промышленника и коммерсанта. В университетском Геттингене мы интересно провели вечер в кафе, где играл студенческий джаз. Однажды нас сводили посмотреть фильм, он был обозначен тремя крестами на световой рекламе. Из кинотеатра мы вышли молчаливыми и растерянными.

После поездки были переговоры на фирме. Услышав предложенную немцами стоимость контракта на поставку оборудования, Кошанский весело брякнул: «Нам хватит!». Долгих посерел.

* * *

Дальше следовало лететь в Италию. Немцы не хотели выпускать из рук работу по контракту, и менеджеры «Феростали» полетели с нами «из уважения к квалифицированным экспертам». В Милане они почти двое суток водили нас по ресторанам и музеям, предупредив этим контакты с конкурирующей итальянской фирмой.

Нам было сказано, что это согласовано с «Лицензинторгом».

Мы посетили замок Сфорца, знаменитый собор Милана, его я видел в фильме «Рокко и его братья». Но наибольшее впечатление произвело посещение небольшой церкви, где торцевую стену занимает фреска «Тайная вечеря». Вдоль боковых стен церкви расположены кресла с высокими подлокотниками, благодаря им снимается усталость, можно сосредоточиться на рассмотрении этого шедевра Леонардо да Винчи. Тишина и прохлада в церкви настраивает на мысли о влиянии красоты на человека. «Окна» над столом, за которым сидит Христос со своими сподвижниками, создают реальность времени первых прозрений духа человечества, которое сейчас представляется нам простым и разумным.

Оказывается, фреска была повреждена ядром французского орудия во время похода Наполеона в Италию. Будущий император Франции приказал художнику исправить повреждение. Тот в спешке не дописал отражение святого Фомы в блюде на столе, этот факт был известен знатокам живописи, а теперь — и нам. Фреска разрушается от времени. Ее укрепили стальной рамой, роспись периодически обновляют, но ее сохранность на долгое время сомнительна.

Обед был на улице Бонапарта, где официанты ресторана организовали целое представление с приготовлением свежего салата, разливкой вин, нарезкой тонких ломтиков сырокопченого мяса.

Наконец нас обнаружило торговое представительство в Риме и фирма «Фата», немцы были вынуждены уехать.

Здание офиса «Фаты» находится в Турине, оно построено по проекту самого Оскара Нимейера, его стиль — причудливый бетон и стекло. Состоялась беседа с директором фирмы, Антонио Рози, обаятельным человеком с внешностью киноактера. Он сказал, что дня два нас будут знакомить с культурными объектами Пьемонта, затем, его самолетом доставят в город Бари, на самом юге Италии, там находится завод, где работает оборудование фирмы.

— И если будете вести себя хорошо, — усмехнулся Рози, — на обратном пути сможете посетить Венецию.

Первым культурным объектом, с которым нас ознакомили итальянцы, была таверна, живописно размещенная на скале. К ней мы ехали по местам, столь напоминающим картины из жизни Римской империи, что воображение представило мужественного центуриона в шлеме, с коротким мечом, проверяющего документы у водителей машин.

Таверна была пуста, нас ждал стол под белоснежной скатертью, на ней стояли столовые приборы и ряд бутылок лучших вин Италии. Еду по выбору каждого из нас подавали несколько официантов. Растроганный таким уважительным приемом, Леонид Егоров сказал:

— Спасибо за прием. У вас столько прекрасных вин, о которых мы и не знали. А когда приедете к нам, угостим русской водкой!

Услышав видно знакомое ему название напитка, официант спросил:

— А вы пробовали граппу?

По его команде на столе появилась запотевшая бутыль с жидкостью синеватого цвета. Леонид отхлебнул из бокала и радостно пропел:

— Самогон!

Утром мы не могли вспомнить ни одного названия знаменитых вин, которыми сотрудники «Фаты» хотели нас удивить. Граппа не вызвала неприятных последствий, на следующий день мы с должным вниманием осмотрели театр Ла Скала, взволновавшую нас скатерть с рисунком Ф. И. Шаляпина и слепок кисти руки Паганини. Во второй половине дня поехали в церковь, где находится плащаница, в которой, якобы, был завернут снятый с креста Христос. Честно скажу, она не вызвала в нас трепетного восторга, быть может, сказался наш наивный атеизм.

* * *

Семиместный реактивный «Боинг» президента фирмы летел на высоте десяти тысяч метров. Очертания Апеннинского полуострова сверху смотрелись, как на географической карте.

В Бари находился ремонтный завод военно-морских сил НАТО. Нам посоветовали не говорить по-русски и без проблем провели на завод. Первое, что я там увидел — литую крышку люка подводной лодки.

Фирма «Фата» больше специализируется на оборудовании для литья из алюминиевых сплавов, нам выдали ее замечательно оформленные проспекты.

Вечером мы долго гуляли по набережной, наблюдая накатывающиеся волны теплого Средиземного моря и удивляясь всему, что происходит с нами в этой командировке.

При подлете к Венеции пилот по-английски сказал кому-то внизу:

— Фирма «Фата». На борту четверо русских экспертов по контракту. Прошу разрешить облет города и посадку.

В то время советские граждане могли попасть в Венецию, лишь имея специальный пропуск — рядом размещалась база 6-го флота США. Самолет президента крупной итальянской компании был вне запрета, и мы приземлились в этом городе, желанной мечты для многих.

О Венеции написано, нарисовано, снято столько, что лишь немногие могут достойно рассказать о ее красотах. Я не пытаюсь это сделать. Скажу лишь, что два дня в этом городе я не мог поверить в реальность происходящего, находясь в состоянии счастливых сновидений.

При виде прекрасных палаццо, к ступеням входа которых подплывали изящного вида гондолы с фигурными носами, благородных очертаний фасада Дворца дожей, богатого оформления собора Святого Марка думалось, как рассказать об этом дома, чтобы дополнить известные описания туристических проспектов и книг по искусству. Я и сейчас не нахожу подходящих для этого слов. Мне почему-то запомнились обычные деревянные столбы привязи гондол, несуразно выглядящие на фоне мраморных тротуаров и парапетов. Перед отлетом из Венеции нам показали еще и производство изделий из художественного стекла в старинных мастерских на острове Мурано.

Завершилась итальянская поездка в Риме, где нас с хмурыми лицами встретили люди нашего торгового представительства. Мы обрадовали их, сказав, что склоняемся к предложению фирмы «Фата».

Поселили нас в отеле «Форум», расположенном у арки императора Константина. Номера в нем небольшие, но чистые и со всем необходимым.

Мы вышли прогуляться по вечернему Риму. Мимо несся поток машин, но вид тысячелетних колонн, древних зданий погружал нас в обстановку романтического прошлого.

На следующий день продолжили знакомиться с Римом, вечер провели в траттории на берегу Тибра. Думаю, понятно, почему обе инофирмы принимали нас столь обходительно, но итальянцы проявили в этом намного больше вкуса и культуры.

* * *

Москва удивила малолюдностью и необыкновенной чистотой. В это время у нас проводились Олимпийские игры. В столице был наведен образцовый порядок, наглядно демонстрирующий счастливую жизнь советских граждан. Из города удалили неблагонадежных, некоторых отправили в отпуска, на углах улиц, в вестибюлях гостиниц, стояли вежливые милиционеры в белых гимнастерках. «Лицензинторг» помог нам посмотреть соревнования легкоатлетов на стадионе в Лужниках.

Нужно сказать, что Олимпийские игры в Москве были организованы так хорошо, что это признали даже недруги из стран, осудивших ввод наших войск в Афганистан.

В «Лицензинторге» возникла некоторая паника, когда узнали о нашем выборе фирмы «Фата». Криво усмехнувшись, Алексеев шепнул мне:

— Принято решение в пользу немцев. Этого следовало ожидать.

Было неприятно, что обошли приятных итальянцев, но предложения обеих фирм были равноценными.

В день подписания контракта Москва прощалась с В. Высоцким.

Я вернулся к своим обязанностям на заводе, счастливые впечатления об этой командировке постепенно сменились текущими заботами. Но осталось впечатление, что наши инженерные знания не уступают и даже несколько шире, чем у зарубежных специалистов по литью. Работа с «Лицензинторгом» определила мои частые поездки в Москву, это способствовало более близкому знакомству со столицей.

На совещания, встречи, переговоры я ездил вместе с начальником информационного отдела нашего объединения Володей Третьяковым. Высокий, красивый, он нравился людям и быстро заводил полезные знакомства. Мы всегда имели номера в солидных гостиницах города.

Москва нравилась энергией горожан, количеством театров, выставок, чисто русской архитектурой церквей, доходных домов прошедшего времени, густыми кронами деревьев в парках и бульварах. Ощущение спокойной, благополучной старины на Патриарших прудах и улочках, прилегающих к Арбату, вызывало приятные размышления. В отличие от Ленинграда, где европейского вида дворцы соприкасаются стенами на берегах Невы и каналов, многие усадьбы вельмож старой Москвы расположены отдельно, среди парка, это усиливает впечатление о прошлой неспешной и размерной жизни их обитателей.

В то же время потоки машин, огибающих знаменитые «высотки» 50-х годов, несущихся по Калининскому проспекту с корпусами из бетона и стекла, удивлявших тогда «американским» видом, возвращали к реальности современного города, столицы нашей страны.

В Москве легче было увидеть выдающиеся театральные постановки.

Однажды после нудного совещания в Министерстве я побрел по Садовому кольцу и, не помню как, оказался у Большого театра. Все тогда стремились попасть на балет «Кармен». Знатоки восторгались исполнением М. Плисецкой, А. Богатыревым главных партий в этом спектакле и оригинальной обработкой Р. Щедрина музыки Ж. Бизе.

На площади перед театром стояли группы людей, желающих с рук купить билет в театр. Я подошел к ним, из интереса лишь посмотреть, насколько удачны их попытки. Тех, кто шел в театр уверенно, и это говорило о наличии у них билетов, атаковали десятки людей.

Я подумал — смог бы Точанский преуспеть в такой ситуации и встал у одной из колонн здания театра. Так, бесцельно наблюдая суматоху, я простоял минут десять, и вдруг ко мне подошли две женщины, одна — пожилая, другая — моложе. Обе — интеллигентного вида, в красивых одеждах. Пожилая сказала:

— Вы хотите билет? У нас есть лишний, но если мы скажем об этом громко, нас растерзают. Если хотите — идите за нами.

Так я посмотрел этот прекрасный балет с великими исполнителями.

Простому смертному в Москве можно встретить очень известных людей страны. На улице Горького (ныне опять — Тверской) я встретил Р. Я. Плятта, мы обменялись взглядами. А однажды Третьяков повез меня к его новому знакомому, сыну весьма крупного партийного работника. Меня удивила небольшая площадь и скромная обстановка квартиры, куда мы приехали. Сели на кухне распить бутылку с хозяином очень молодого вида, звали его, кажется, Андрей.

Через какое-то время раздался звонок в дверь.

Торопливо поднявшись, Андрей сказал: «Она…»

В коридоре стояла Марина Неелова, будто появившаяся из кадра фильма «Осенний марафон». Удивило крепкое пожатие ее узкой, сухой ладони. Она мельком оглядела нас, сказала, что занята и скрылась в комнате.

— Готовит роль, очень нервничает, ничего не ест, — пояснил Андрей.

На улице Третьяков задумчиво сказал:

— Похоже, у нее сейчас не лучшие времена, бывает и у знаменитостей.

Время перемен

В 1981 году ни у кого и мысли не было о событиях, которые коренным образом изменят состояние страны в следующем десятилетии, хотя уже действовали до времени скрытые причины грядущих перемен.

Все более формально выглядели официальные призывы к единению трудящихся в дальнейшем строительстве светлого будущего, уровень жизни большой части населения страны оставлял желать лучшего, афганская война приводила к жертвам и затратам, вредила успешному экономическому сотрудничеству с развитыми странами мира.

Явное старение лидера КПСС определило соперничество и разброд среди его окружения. В газете «Правда» все чаще печатали некрологи об уходе людей высокого ранга в иерархии управления государством. «Наверху» приняли решение об «омоложении» руководства страной.

М. С. Горбачев понравился демократизмом поведения и объявлением не очень понятной «перестройки». Внешне искренние, эмоциональные выступления еще не старого лидера, вызвали оживленное обсуждение еще непонятных перемен. Объявили программу «Интенсификация», она включала показ научных и производственных достижений страны, безналоговое поощрение молодежных творческих бригад в разработке и внедрении технических новшеств.

Но вскоре стало ясно, что серьезных изменений в экономике страны и в управлении ею не предвидится. Власти больше сосредоточились на моральном совершенствовании общества, объявив «гласность», меры по борьбе с алкоголизмом, что привело к более открытым протестам и недовольству. Многим нравились поездки на трамвае руководителя парторганизации Москвы Б. Н. Ельцина, его критика «бюрократов».

В это время нелепый случай испортил мои отношения с влиятельным работником нашего министерства. Фирма «Феросталь» посчитала, что цех, где установили закупленное у нее оборудование, можно загрузить заказами литьядля теплосетей ФРГ, стоимостью в миллионы марок. «Лицензинторг» не согласовал должным образом приезд на наш завод группы немецких бизнесменов, а ответственным за это оказался я. Завистливый и бездарный чиновник «главка» обвинил меня чуть ли не в ослаблении обороны страны. К этому времени В. Г. Карзова перевели на другую работу, реальной защиты от давления «сверху» не было. Мне пришлось покинуть завод, где я проработал свои лучшие годы.

Конечно, я очень переживал эту неудачу в своей жизни.

Вскоре меня пригласили в институт другого министерства, там нужно было организовать работу по автоматизации разработки технологии и штампов для деталей ходовой части гусеничных машин.

Как инженеру работа мне была понятна, но она требовала должного взаимодействия с математиками и программистами, а они все более понимали свое значение в процессах промышленного производства. Вначале это вызвало у меня трудности, но мой авторитет повысился, когда я обеспечил отдел первыми персональными компьютерами.

Работой программистов творчески и системно руководил выпускник ЛЭТИ Евгений Волочковский. Описание алгоритмов проектирования штампов разрабатывал математик Григорий Моисеевич Коновалов. Разработанная нами система имела удобный интерфейс пользователя, автоматически выполняла расчет геометрии штампа и настраивалась по данным завода-заказчика. Мы установили ее на ряде заводов, где делали штамповки, ее использование позволяло существенно снижать стоимость и сокращать время подготовки производства.

Коновалов был ценным работником. Мне рассказывали, что в начале применения вычислительной техники он оформлял свои программы столбцами восьмизначных цифр. Когда такая программа заработала с первого запуска, начальник сказал:

— О вас у руководства — наилучшее мнение!

— Не буду я на них работать! — отрезал Григорий Моисеевич. Кого он имел в виду — неясно, но оппозиция начальству у нас всегда уважается, Коновалов прослыл почти диссидентом. Резкостью своих суждений он мог вызвать чувство неполноценности у самого мирного собеседника.

Во время «перестройки» появились молодежные научно-технические центры со льготной оплатой труда. Я предложил это сотрудникам.

— Не буду я на них работать! — буркнул Коновалов, погрузившись в очередной номер журнала по математическому анализу.

Программисты становились элитой делового мира. Они потянулись во все концы света к лучшим условиям работы и большим заработкам.

Годами позже я встретил Григория Моисеевича на выставке новых вычислительных средств. Модный пиджак висел на его худых плечах, что говорило об успехах и благополучии. Но его взгляд, как прежде, выражал обидное сочувствие. Он рассказал, что год работал в каком-то университете США над задачей оптимизации речного транспорта.

— Не уважают они «диффуры», — мрачно процедил Коновалов, — задачи они решают шаблонно, работать там не интересно.

Потом поощрительно добавил:

— Но жить там можно.

— Рад за вас, Григорий Моисеевич! — воскликнул я. — Теперь сможете достойно решать сложные задачи в их Кремниевой долине.

— Не буду я на них работать! — вскинулся Коновалов.

* * *

Наша система проектирования штампов заинтересовала технические службы ряда заводов, это обещало перспективу работ и заработки.

Но неопределенность в хозяйственном и международном положении страны усиливалась день ото дня. «Потепление» отношений с США вызвало активизацию сторонников отделения ряда стран от СССР.

Горбачев поехал в Литву, там активно проявлялись такие настроения. В разговоре с К. Прунскине, тогда — главой этой страны, он спросил:

— Неужели вам интересно променять почетное положение в большой, перспективной стране на жизнь в капиталистической подворотне?

Стеснительно улыбнувшись, Прунскине ответила:

— Мы ничего не имеем против России, но наши люди столетиями жили при тех порядках, и все это оставило глубокий след в их менталитете.

Помню тревожно-задумчивый взгляд Горбачева на экране телевизора.

Подобные настроения проявились в Грузии, из Варшавского договора начали выходить «страны народной демократии». Сотрудничество в рамках СЭВ стран прежнего «соцлагеря» рушилось. Такое положение и серьезные уступки СССР по разоружению вызвали неудачный путч ГКЧП и неожиданный приход к власти Б. Н. Ельцина, выдвинувшегося тоже без понятной программы перемен, а больше из-за стихийного отрицания народными массами надоевшего прошлого. А завершилось все распадом СССР, образованием самостоятельных государств из его прежних республик. Это событие исторического масштаба не оценено и не объяснено должным образом, а тогда для многих наших граждан, выживающих в образовавшихся условиях, прошло и не очень заметно.

Правительство Е. Т. Гайдара приняло курс на приватизацию крупных государственных предприятий, объявило о свободных ценах на рынке товаров, услуг. Всем гражданам выдали сертификаты (ваучеры) о доле каждого в совокупном богатстве страны. Уход от плановой экономики привел к нарушению хозяйственных связей предприятий. Многих необходимых товаров не стало, цены на другие очень выросли. Люди продавали ваучеры по цене от стоимости бутылки водки до — акции какого-то общества «Гермес», обещавшего большие деньги за запуск ракет в космос, жили былыми накоплениями, торговали всем, что было, шили куртки и сумки для «челноков», привозящих товары через открывшиеся в зарубежье границы. Будущие олигархи скупали ваучеры, приобретали ценную собственность прежнего государства.

Мне пришлось переорентировать отдел на выпуск печатной рекламы. Мы приобрели «ризограф» — японский аппарат для быстрой печати, принтеры, другое оборудование для изготовления брошюр и книг. Заказов было мало — ярлыки, ценники, объявления о лечении запоев, проспекты популярной в то время программы питания «Гербалайф», бланки финансовых пирамид и выборов в местные органы власти.

Были и удачи. Одно время мы печатали журнал брачных объявлений «Лилия». В нем нас удивили пожелания зарубежных женихов. Они готовы были взять в жены русских женщин без особого образования, даже имеющих детей. Клиентами этих «свадебных» фирм в основном были итальянцы, их покоряла, работоспособность, неприхотливость и доброта наших красавиц.

Заказчиком «Лилии» был человек странной наружности. В длинном черном пиджаке с гладким воротом, в манишке, он напоминал актера со старинного фото. Его вид портили стоптанные каблуки штиблет и обтрепанный низ штанин. Но платил он без задержек и щедро.

Счастье не бывает долгим. В один из дней наш заказчик пришел в подпитии, с подбитым глазом. Он велел уничтожить весь последний тираж и исчез навсегда. Мы вернулись к случайным заработкам.

Вскоре фортуна решила нам помочь. К нам пришел одетый в какую-то хламиду здоровяк с заказом на брошюры религиозного содержания. Заказ имел особенность: текст должен был печататься синим цветом, а имеющийся у нас «ризограф» имел барабан лишь с черной краской.

Уговорить заказчика к изменению цвета взялась дизайнер Татьяна Станиславовна, красивая, обаятельная женщина. Слушая переливы ее голоса и гудение заказчика, мы рассчитывали на удачу. Но этот тип был упрям, как всякий религиозный фанатик и молча покинул нас.

Татьяна Сергеевна, смущенно оглядев себя в зеркале, сказала:

— Дался ему этот цвет упадка, заказ был от общества слепых!

Как-то к нам зашел заказать визитки Лосев, устроивший меня когда-то на конфетную фабрику. На нем был пиджак с накладками из кожи на локтях, вельветовые брюки и высокие ботинки из плотной замши. Все это говорило об успехах и финансовом благополучии.

Лосев рассказал, что сейчас занимается торговлей нефтепродуктами, гонит цистерны с мазутом и бензином из Сургута в Эстонию.

— Как ты умудряешься это делать? — искренне восхитился я. — Ведь для этого нужен начальный капитал, бухгалтерия, офис!

— Расчеты делает заказчик, — спокойно ответил Лосев, — офиса не надо. Мое дело — связать заинтересованных людей. Переговоры с ними веду в вестибюле гостиницы «Москва». Опоздав на пару минут, появляюсь перед клиентами в солидном костюме, с импортным «дипломатом». На нужные затраты пока хватает комиссионных от продавца. Может, позже открою офис, но пока это — лишняя морока. Могу по дружбе подарить идею. Сейчас в Ленинград приехали гонцы из Мурманска. Там нет сигарет, трагедия для северного города. Нужно помочь им попасть на табачную фабрику имени Урицкого, действуй.

Я вспомнил, что мы делали визитки коммерческому директору этой фабрики, поехал к нему. Выяснилось, что можно отгрузить сигареты «Аврора», их произвели в избытке, они не знают, куда сейчас деть. Но нужно кое-что и от меня.

— Денег у меня нет, — предупредил я.

— Деньги не нужны. Нужны стеклянные блоки для перегородки в цехе.

Эти блоки за пару бутылок водки мне отгрузили на оставшемся без работы заводе и даже поблагодарили, что забрал ненужное. Когда грузовик с сигаретами выехал из ворот фабрики, мурманчане передали мне портфель. Столько денег я никогда не держал в руках. Мои сотрудники были в восторге от этой финансовой операции, а я был удивлен и смущен ею. Сколько затрат мысли и средств нужно для организации производства чего-либо! А торговля позволяет получить результат значительно выгоднее и быстрее. Но больше таких случаев судьба мне не предоставляла, для этого нужны особые способности.

* * *

Заработков от печатной продукции не хватало, я должен был искать другие направления работы и решил заняться изготовлением стоек для баров, тогда весьма востребованной работой.

В тот день я шел берегом Фонтанки, и ноги как бы сами понесли меня в подвальное помещение, где слышались визг пилы и стук молотков. Мне открылось пространство ремонтируемых залов. В одном из них за пустым столом сидел жизнерадостный человек. Он почему-то сразу узнал меня и сказал, что по поручению друзей, уехавших в Германию, следит здесь за организацией ресторана. И нужны три стойки для бара.

Услышав это, я обвел глазами стены, но не увидел вещих надписей, которые бы сообщали о нежданно свалившемся на меня чуде.

Короче, я получил заказ на десять тысяч долларов. Не в состоянии это осознать, я даже не мог вспомнить — каким транспортом ехать домой. Володя, так звали заказчика, согласовал мои конструкции стоек, выдал аванс. Он все время находился в прекрасном настроении и лишь при одной последующей встрече озабоченно произнес:

— Все время устраняем протечки в фундаменте. Это — проклятое место, и здесь может произойти все, что угодно…

Стойки были сделаны вовремя. Они выглядели прекрасно, но одна, с дубовой столешницей, вызывала у меня опасения. Ее изготовление я разместил на секретном заводе за большим забором. Меня туда не пустили, но сказали, что делали и не такое, справятся.

Когда я пришел в ресторан за окончательным расчетом, сразу ощутил тревожную обстановку. В углу зала хромом и стеклом сверкали мои изделия, а в центре, скособочившись, лежала эта столешница.

При ярком свете были отчетливо видны все трещины и неровности на ее поверхности. У столешницы бегала дама в манто и выкрикивала:

— Двадцать тысяч «баксов»! За такие деньги все можно было сделать в Германии и привезти сюда!

— Двадцать тысяч… — повторил я, оглядев присутствующих в надежде увидеть моего заказчика Володю. Его не было, и сразу стало понятно, что говорить о нем неуместно.

В это время от стены отделился некто квадратный и прорычал мне:

— Если завтра не заменишь это дерьмо, будет очень плохо!

На ослабевших ногах я вышел на улицу и дома печально обдумывал возможные последствия столь удачно начатого дела.

На следующий день я пошел в ресторан, чтобы как-то договориться. Еще издали увидел у ресторана суету многих людей. А когда подошел ближе, был поражен — из окон и дверей поднималась и выплескивалась на тротуар мутная вода нечистот. Установленные на тротуаре насосы захлебывались. Начальник аварийной бригады в панике кричал:

— Похоже, прорвало всю канализацию района!

И сверху кто-то прошептал мне: «форс-мажор!»

* * *

Форс-мажорная ситуация в стране укреплялась. Тлела и вспыхивала чеченская война. «Наверху» велась безостановочная говорильня о путях грядущих изменений. Одни предлагали решение всех вопросов за 500 дней, другие были более или менее оптимистичны. Упадок наблюдался во всем, особенно, удручала грязь и пыльные клочья в станциях метро, прежде — дворцового вида. На площадях, в скверах, у газетных стендов собирались толпы людей, охваченных непонятным выражением протеста. Передавались самые невероятные слухи. Как светлый проблеск во тьме, проявились слабо освещенные будочки, где торговали экзотическими «сникерсами», «марсами» и «фантой».

Социально-экономические перемены обычно вызывают инициативу и духовный подъем людей. Во внезапно рухнувшей стране победившего социализма переход к рынку и частной собственности был многим непонятен. Большинство пассивно ожидала действий властей, другие пытались взять оставшееся без использования или «плохо лежало». На уровне «уличной» жизни наступило время бандитских разборок, о нем можно судить по правдивым фильмам А. Балабанова.

Но намного опаснее проявилась духовная деградация наших людей.

Удивительно и печально, но в большинстве образованные советские люди охотно перенимали жаргон и манеру общения низких слоев населения стран, ранее считаемых нами цивилизованными. На экраны телевизора и кино хлынули потоки фильмов — «ужастиков» и других примитивных изделий кинофабрик США. Процветали авторы просто порнографических книг. Дневные печатные издания были наполнены сенсационными сплетнями, самыми непотребными объявлениями.

Молодежь собиралась на выступлениях музыкальных рок-групп «Алиса» и «Наутилус Помпилиус». Виктор Цой, чьи песни звучали непонятным, но вдохновляющим манифестом перемен, погиб. Очень рано прервалось творчество сверхталантливого Сергея Курехина.

В высших эшелонах власти не было видно согласия. Дело дошло до попытки народных депутатов захватить телецентр и мэрию Москвы.

Правительство страны решилось применить против них войска.

Когда из окон белоснежного здания, где заседали депутаты, появились дым и языки пламени, стало стыдно. Ведь это происходило в столице огромного государства, состояние и действия которого существенно влияют на весь мир. Конечно, стихийный разгул толпы на улицах не способствует решению экономических и социальных проблем страны. Но и Правительство не имело тогда понятной и для себя программы действий. Обе выборные ветви власти предпочли военную силу компромиссу, логике, показав безответственность в решении проблем, остро волновавших граждан нашей страны.

Люди — социальные существа, для совместных действий они создают пирамиду управления с вершиной в лице признаваемого лидера. При этом возможны решения «верхов», ущемляющие интересы «низов».

Чтобы снизить эту опасность стремятся разделить исполнительную, представительную, судебную власти и обеспечить быструю обратную связь между действием и его результатом на всех уровнях общества. Для последнего и существуют средства массовой информации.

В наступившее смутное время кое-кто решился эмигрировать в более благополучные страны. Распалась дружная харьковская семья сестры мамы — Доры. Одни уехали в Израиль, другие — в Австралию.

Мой наставник и оппонент, дядя Миша, вначале попытался открыть мастерскую по пошиву и ремонту обуви, но сник, столкнувшись с трудностями, даже похуже тех, что были. Он сдал физически, сидел дома, погруженный в невеселые размышления. Его старший сын Леня, лауреат премии РСФСР за способ производства коробчатых бетонных перекрытий, уехал в Америку. Готовился к отъезду и сын Павел.

Когда я последний раз был у дяди, он печально сказал:

— Эта страна еще не пережила всего, что ей намечено судьбой.

А моя мама, никогда не имевшая много денег и привычная к трудным условиям жизни, сохраняла бодрость и надежду.

— Сынок, — сказала она мне — моя соседка получает помощь от одной еврейской организации. На «Иом Кипур» она получила пачку гречки, бутылку подсолнечного масла, а на праздник Октябрьской революции обещали голландскую мацу. Может, съездим к ним, узнаем…

Нам дали адрес этой организации, недалеко от Смольного. Думая, что визит будет недолгим, я оставил машину на пустынной улице.

В офисе под картой Израиля сидела женщина. Положив ноги на стул, она просматривала глянцевый журнал. Выслушав маму, сказала:

— Мы не занимаемся помощью для нуждающихся людей. Если хотите, я могу записать вас на собеседование по эмиграции в Израиль.

Мама испуганно посмотрела на меня.

— Эмиграция нас не интересует, — ответил я.

— Вас интересует только помощь, — иронично протянула женщина.

Было видно, что она хочет быстрее вернуться к чтению журнала.

— И здесь — бюрократия, — вздохнула мама на лестнице.

У машины, помахивая палкой регулировщика, стоял инспектор ГАИ. Он долго изучал мое водительское удостоверение, потом уставился на выхлопную трубу машины и скорбно произнес:

— Нарушаете. Видите там знак о запрещенной стоянке?

— Откуда этот знак?! — вскипел я. — Сколько езжу — его здесь не было!

— Знаки ставят другие организации, мы следим за их исполнением…

— Знаем эти организации! — понесло меня. — Сейчас были в такой!

— Это — кто? — сонно поинтересовался страж дорог.

— «Сохнут»! Моей маме нужна помощь, а ей советуют эмигрировать в Израиль! Такое у них отношение к пожилым людям!

На лице служивого проявилось понимание, даже сочувствие. После минутного размышления он вернул мне документы и сказал:

— Будьте внимательны к предупредительным знакам.

Я решил подъехать к недалеко расположенному консульству США. Там стояла очередь людей, лица которых выражали полное понимание причины визита в это учреждение. В стороне оживленно беседовали две женщины и мужчина. Мама обратилась к ним.

Выслушав ее, мужчина сказал:

— Здесь не выдают наборы продуктов. Но люди вашей пострадавшей нации могут получить помощь деньгами. Для этого нужна справка, что вы в войну бежали от немцев. Вот этой женщине по такой справке дали две тысячи долларов. Как с куста!

И собеседники мамы весело рассмеялись. В машине мама сказала:

— Сейчас у людей другие взгляды на справедливость…

Мама до конца своих дней верила в наступление лучших времен, хотя и понимала, что по справкам и в очередях справедливости не бывает.

* * *

Тогда какие-то фирмы активно предлагали директорам еще советских предприятий обучение методам работы в капиталистических странах. Директор нашего института, уже посетивший подобные мероприятия в теплых странах, направил меня на семинар в осенний Лондон. Делегация включала директоров крупных предприятий Министерства.

Через иллюминатор самолета Англия выглядела как зеленый луг, на котором были видны темные полосы автомобильных дорог. Мы приземлились в аэропорту Гатвик и около часа ехали к отелю.

В нашем направлении двигалось много машин, случались пробки, но никто не пытался выехать на свободную полосу встречного движения. Удивили и довольно большие поля, на которых паслись коровы, овцы.

Начались пригороды Лондона со стоящими в ряд домами из красного кирпича. Через их окна и стеклянные двери в комнатах можно было увидеть почти все. У каждого входа в дом располагался участочек с цветочной клумбой, не имевший какого-либо ограждения.

Отель выглядел помпезно, с колоннами у входа, с одетым в красочную ливрею швейцаром. Но размеры и долго послужившая мебель номера напомнили мне гостиницу в Ижевске. Неподалеку находится Гайд-парк и начинается чем-то вспоминаемая мной улица Оксфорд-стрит.

Позавтракав традиционной овсянкой, круто сваренными яйцами и бутербродами с сыром, мы отправились осматривать Лондон.

Дома я видел английские фильмы, и двухэтажные автобусы, типовые такси, высокие шлемы на полицейских не вызвали удивления, скорее, напомнили о чем-то давно знакомом, даже близком.

На улицах Лондона я не увидел столпотворения машин. Скоростные магистрали, поднятые на уровень вторых этажей домов, связывают районы города, снижают интенсивность движения в центре. Массы людей пользуются метро, работающее здесь еще с середины ХIХ века. Рассматривая на схемах сеть его линий, опасаешься заблудиться в переходах почти 300 станций. Но частые указатели позволяют быстро определиться с нужным маршрутом. Оформление станций метро не такое красивое, как в Москве, Ленинграде, но они хорошо освещены, вентилируются, а обрезиненные колеса вагонов значительно снижают шум при движении поезда.

В Лондоне нужно как можно быстрее привыкнуть к левостороннему движению. Пешеходов, не соблюдающих правила перехода улиц, водители несущихся машин и автобусов игнорируют — каждый сам отвечает за свои действия. При этом забавно наблюдать, как солидно одетая, аккуратно причесанная пожилая женщина на ходу вскакивает на открытую площадку автобуса. В городе очень много магазинов антиквариата, пивных баров, где множество сортов пива и неизвестно чем закусывают. Но показалось, что нужно долго искать, где выпить знаменитый лондонский индийский чай с пирожным.

Удивили малые размеры известной нам площади Пикадилли, на нее, окруженную домами архитектуры времен империи, надвигается угол современного вида здания с огромной светящейся огнями рекламой. Не оправдала надуманных надежд и прогулка по улице Сохо. Но это было лишь первое впечатление при короткой прогулке по Лондону.

Прослушав первую лекцию по экономике частного предприятия, я решил, что правильнее будет воспользоваться счастливым случаем этой поездки для ознакомления со столицей Англии. Другие члены делегации были настроены также, но статус директоров предприятий обязывал их соблюдать протокол семинара, почему-то, включавшего и посещение посольства нашей страны.

В Лондоне много памятников, изображающих героев колониальных и прочих войн, расширяющих и укрепляющих Великобританию. Чаще это фигуры военных в решительных позах, выглядят они одинаково.

Меня задержал памятник У. Черчиллю у Парламента. Он изображает старого, уставшего человека, который печально смотрит на прохожих, занятых суетой мелких дел. Еще впечатлил памятник гражданам Кале. Подумалось, почему он здесь, а не в Нормандии, где происходили главные события Столетней войны.

Перед национальной картинной галереей на Трафальгарской площади высокую колонну венчает статуя знаменитого адмирала Нельсона, о нем я узнал еще в Ужгороде, посмотрев фильм «Леди Гамильтон».

В галерее выставлено много прекрасных полотен, созданных в период от шестнадцатого века до 20-х годов нынешнего столетия. Состояние их — будто написаны вчера. Я по-английски попытался сказать об этом служителю музея. Он ответил:

— Мы следим за ценными вещами нашей страны.

Хотя я читал о музее восковых фигур мадам Тюссо, вид мастерски выполненных фигур выдающихся представителей человечества меня поразил. Я сфотографировался рядом с «Наполеоном», «Лениным», «Тэтчер», «Депардье» и легендарной группой «Битлз».

При посещении «квартиры» Шерлока Холмса на улице Бейкер-стрит представляется, будто знаменитый сыщик только что вышел из дома для встречи с доктором Ватсоном и объяснения ему дедуктивного метода раскрытия преступлений.

В Музее науки и техники стоит первый паровоз Стивенсона и другие механизмы времен промышленной революции в Англии, сделавшей ее индустриальным центром мира. В отделе достижений в исследовании космоса значимо представлены работы К. М. Циолковского по теории конструирования и полета жидкостных ракет, их образцы, сделанные и испытанные Р. Годдардом в начале ХХ века. Впечатляет натурный модуль «Игл», на котором астронавты Армстронг и Олдрин сели на Луну и взлетели с ее поверхности. Показалось странным, что работам Вернера фон Брауна и С. П. Королева выделено не так уж много места. Может быть, организаторы экспозиции этой части музея имели цель подчеркнуть большее значение создания средств познания природы, чем — оружия для разрушения результатов мысли и труда людей.

В музее понравилась зона, где можно оставить малолетних детей для спокойного рассмотрения экспонатов взрослыми. Дети собирали дома из разноцветных пластмассовых блоков, за ними следил специально выделенный работник музея.

В замке Тауэр впечатлило собрание всех корон Британской империи, украшенных драгоценными камнями редких размеров и качества. В одном зале два десятка посетителей смотрели фильм о коронации Елизаветы Второй. Когда на экране появился ее экипаж, и прозвучали первые звуки гимна, все присутствующие встали. У англичан в крови уважение к истории и традициям своей страны, какой бы она не была.

С трепетом осматриваешь Вестминстерское аббатство. Под каменным полом этого известного собора лежат останки людей, имена которых веками с почтением произносят люди во всех странах. Даже страшно наступить на плиты с надписями: «Ньютон», «Резерфорд», «Дарвин», «Диккенс», «Киплинг», «Гендель»…

Когда-то, в интересной книге «известинца» М. Стуруа я прочел: «Каждый из наших соотечественников, выезжая за рубеж, спешит открыть Америку и закрыть Англию». Это правильное замечание.

Не следует спешить закрывать страну, известную большим вкладом в развитие промышленности, культуры и социального устройства мира. Лондонская фондовая биржа и «Ллойд регистр» остаются важными центрами международного экономического сотрудничества, значение королевства Англии признается в странах Содружества, каким сейчас именуется Великобритания, а такие явления современной культуры, как «битлз» и «квин» существенно повлияли на настроения и чувства молодых людей в разных странах мира.

С этими мыслями я покинул Лондон.

В той командировке я познакомился с директором приборного завода В. Ф. Катуковым. По возвращении в Москву он пригласил меня на свое предприятие, оно тоже испытывало трудности с производством новой, нужной рынку, продукции. Вместо изделий госзаказа начали делать шампуры, шашлычницы, электросамовары, сувенирные подносы.

Василий Федорович хорошо отозвался о мэре Москвы Ю. М. Лужкове:

— Каждое утро едет в очередной район города проверить, как работают предприятия, состояние с водоснабжением, энергией. Привлек многих к выполнению проекта «Русский чай» — это наше кафе для быстрого питания. На следующей неделе ждем итальянцев, мэр купил у них оборудование, будем воспроизводить его у себя. Активно поощряет организацию небольших предприятий, нанял частную фирму, она невиданными темпами строит кольцевую дорогу вокруг Москвы.

Лужков, возможно, был одним из немногих, кто практически пытался способствовать хозяйственному возрождению страны в создавшихся условиях. Говорят, он считал первостепенно важным занять людей трудом в малых предприятиях и восстановить производство больших, пока еще государственных заводов без спешки с их приватизацией. Конечно, ему было легче — Москва аккумулирует большие средства со всей страны, но у нас несложно расхитить или растратить многое.

Ю. М. Лужков открыто заявлял о целесообразности включения Крыма в состав Российской Федерации с целью туристического развития этой территории. На это гневно отозвался Л. М. Кравчук, который ранее руководил компартией Украины и волею случая стал президентом нового государства. Руководители РФ о Крыме тогда промолчали, может, удовлетворившись тем, что попали во власть над огромной богатой страной, где размеры территории экономически привлекают лишь иностранцев, а ее оборона — основной мотив наших действий.

Недостатки «шокового» внедрения капиталистической экономики «списали» на Е. Т. Гайдара, главы правительства в то сложное время. Позже, в Политехническом институте, тогда уже — Санкт-Петербурга, я видел его на встрече со студентами. Он был мрачно задумчив, на вопросы отвечал невнятно. Видно было, что он очень расстроен и спешит оказаться в поезде на Москву, наедине со своими горькими мыслями. Вскоре Егор Тимурович умер, а наша страна продолжила движение в не очень понятном для ее граждан направлении.

* * *

Пора завершать мое повествование. Каждая его последующая часть становится короче, и это объяснимо. За время жизни привыкаешь ко многому, новое представляется забытым старым, во всяком случае, не волнует и не запоминается, как в молодые годы.

Когда молод и в расцвете сил, неизбежный уход в небытие кажется нереальным и несправедливым. В старости больше думаешь о том, что оставляешь после себя. Все чаще вспоминаются ушедшие, особенно, под утро. Религиозный сосед сказал мне, что души умерших людей пролетают над нами по ночам и напоминают о прошлых ошибках. Думаю, это не так. В суматохе текущей жизни мы спешим запихнуть многие переживания в капсулы памяти, чтобы не мешали текущим делам. И когда этих дел становится все меньше, память возвращает нас к событиям прошлого.

А может, воспоминаниям способствует запах яблок, которые я привез с садового участка. Яблоки вызывают размышления, когда осязаешь во рту их кисловато-сладкий вкус. Где-то прочел, что они помогали Агате Кристи при сочинении ее детективных историй. Взяв несколько яблок, она в теплой ванне обдумывала план своей новой книги.

Сюжеты у нее не очень сложные. Какие-то солидные миссис и мистер приезжают в пансионат, где имеются все удобства, есть с кем завести знакомство, поговорить на приятные темы и отдохнуть.

Но вдруг, в этом мирном кругу людей происходит преступление. Его, без привлечения полиции, раскрывает чудаковатого вида сыщик или проницательная пожилая женщина. Размышляя, чем увлекают эти, не столь уж загадочные истории, начинаешь понимать — вечные, скрытые в нас мотивы нарушения правил жизни общества вызывают желание разобраться в них на примере других, а мастерское описание облика, поведения персонажей ее книг создают иллюзию твоей причастности к происходящему. Жизнь каждого состоит из отдельных эпизодов, они требуют осознания их причин. А мы всегда торопимся и думаем об этом, лишь сталкиваясь со своими или чужими бедами.

Сегодня у меня много домашних дел, я записал их на клочке бумаги, займусь ими позже. А пока возьму яблоко и, пережевывая его мякоть, вспомню о событиях, которые не повторятся в прежнем виде, и может, не будут полезным уроком людям, приходящим на смену нам.

Сколько-то яблок еще лежит в коробке на балконе.

Об авторе

Шарапов Игорь Михайлович (1937), инженер-металлург, к.т.н. Номинант премии по литературе в 2016, 2017 г.

Первая часть этой книги опубликована в журнале «Нева» № 11, 2020 г.

Автор живет в Санкт-Петербурге.

Фотографии, использованные при оформлении обложки — из личного архива автора.

Все замечания и предложения по содержанию книги принимаются с благодарностью: castprom@mail.ru

Примечания

1

ОБХСС — отдел борьбы с хищениями социалистической собственности.

(обратно)

2

«Элюре, жидоу» — «вперед, еврей» (венгерск.)

(обратно)

3

«Дом на Литейном» — здание ведомства внутренних дел в Ленинграде.

(обратно)

Оглавление

Когда я был маленьким

Начальная школа жизни

Зеленый цвет молодости

Эпизоды на фоне горячего производства

Югославский дневник

Особенности жизни в очередях

Радости и огорчения времен «застоя»

Время перемен

Об авторе

*** Примечания ***