Рудимент [Алина Андреевна Чайка] (fb2) читать постранично, страница - 2

смерти в 1968‑м. Тяжёлое детство научило его понимать собственные желания и возможности, лишало прихоти являть миру напускное. Осип Прохорович был в какой–то мере совершенный прагматик, но лишь в той, которая способствовала созданию вокруг условий, соответствующих его настоящим желаниям и возможностям. Было в нем что–то великое, какая–то сила во взгляде. Родился он таким? Сделала его война таким? Нет, скорее ранний этап жизни сделал из него слушателя и наблюдателя, а позднее он уже стал мудрым человеком. Такой человек мог бы стать известной личностью, вождём, лидером мнений, но хотел ли? Видел ли себя счастливым в этой роли?

Сгущаются сумерки, овраги, поля, быстрые ручьи- все утопает в холодном синем цвете, замирает, замерзает, стихает, словно бы сама жизнь в этой прохладной мгле прекращается. «Дзинь» – вдалеке. С незапамятных времён этот звон гуляет по миру. Мы на него обычно не обращаем внимания, так как как не замечаем, с ним рождаемся, с ним и умираем. Удивительно, как органично вписывается железнодорожная ветка в эти пейзажи. Язык не поворачивается назвать её чем–то антропогенным. Для местных, что рождались, жили и умирали тут эта железная дорога была как валун, дерево, ручей: абсолютно естественная часть окружающего мира, без которой это место уже и представить сложно. Кажется, сама степь приняла железную дорогу своей частью, сделала деталькой своего механизма. Сооружение из метала и гальки приобретало иной смысл, переставало полноправно принадлежать человеку, быть частью каких–то им придуманных и созданных систем. Насыпи зарастали, шпалы покрывал мох, коррозия подъедала рычаги и механизмы. Железная дорога умирала, нет, скорее дичала, вступала в новую фазу жизни, которая обычно для творений людских становится последней.

Старик перелистывает страницу газеты. Заголовок какой–то рекламной вставки, пестрящей непонятными узорами, гласил – «мечты сбываются». Осипу Прохоровичу внезапно вспомнился 93‑й год и пьяный студент из плацкарта, который с бурной жестикуляцией вещал соседу:

– Мечты сбываются, весь мир у меня на ладони!

«Вероятно, хорошо сдал экзамены…» – думал тогда Осип Прохорович. А о чем же мечтал этот студент на самом деле? Может он мечтал о хижине у моря, а может мечтал быть космонавтом, но о таком ведь глупо думать для взрослого человека, верно? А может запрещать себе мечтать о таком ещё глупее?

«Когда ты мечтаешь, ты живёшь жизнью другого человека» – пронёсся в памяти октябрь 44‑го с хороводами жухлых листьев на опустевших улицах, когда ещё не Осип Прохорович, а всего лишь Оська- чумазый мальчишка в нелепом тулупе прятался в руинах, шёл у обозов бесконечно бредущих куда–то людей, такой маленький, несуразный, беспомощный, но живущий, а не существующий, с лицом, что можно узнать из сотен, со взглядом, что буквально светился среди толпы потерянных, безумных и отчаявшихся.

– Мечтать- не хотеть, хотеть- не мечтать. Если мы о чем–то мечтаем, это не значит, будто бы мы хотим, чтобы это сбылось.

– Взрослые вообще не мечтают, это нелепо и несерьёзно, вот товарищ Сталин не мечтает, – прозвучало то ли как вопрос, то ли как утверждение, с неопределённой дрожью в голосе.

– Ты чего! Нас же ещё в школе учили, что он мечтает о благоденствии и счастье для всех трудящихся.

– Если он об этом мечтает, значит он этого не хочет или этого никогда не будет?

– Может быть. Только никому об этом не говори.

Осип Прохорович ужинал, через мутное стекло виднелся переезд, среди давно погасших фонарей и кромешной тьмы светился только один фонарь, словно один в толпе, в толпе потерянных, безумных, отчаявшихся. Крохотное помещение каморки полностью передавало характер обитателя: скромный уют в сочетании с практичностью, педантичный порядок, а если что–то и было на первый взгляд небрежно, то оно так и задумывалось на благо хозяина, не иначе. Раньше, ещё лет 15 назад у путевого обходчика был сменщик, но позже пошли сокращения, и Осип Прохорович остался один, а его вахта из двух недель к двум превратилась в четыре к нулю. Когда–то тут и пассажирская станция была, кассирша Феклуша неторопливо делала свою работу, в свободное время то и дело беря в белые пухлые ручки спицы, был и дворник, Осипу он показался нелюдимым, молчаливым, оказалось, контуженый, немой.

В молодости Ветлугин любил в свободное время брать и уезжать куда–то далеко–далеко, без цели, без планов, слушать разговоры людей и быть в их размеренной жизни немым наблюдателем, изучать чужие личности и судьбы, как книгу, при этом оставаясь в стороне от всего, но когда годы дали о себе знать, и ему было не так легко преодолевать большие расстояния, постоянные людские разговоры стали его утомлять, превращались в голове в несвязную вялую кашу, назойливый шум, ибо все, что он слышал, повторялось, как заевшая пластинка. Тысячи лиц пестрили, оживая в памяти, тревожа усталый старческий ум.