Большой дом. Пожар [Мухаммед Диб] (fb2) читать онлайн

Мухаммед Диб Алжир БОЛЬШОЙ ДОМ ПОЖАР

БОЛЬШОЙ ДОМ роман

— Дай кусочек!

Омар подбежал к Рашиду Берри.

И не он один. Много рук потянулось к Рашиду, и каждая требовала своей доли. Мальчуган, отломив кусочек, сунул его в ладошку, что была поближе.

— И мне! И мне!

Голоса попрошаек слились в общий хор; Рашид стал отбиваться. Все эти руки пытались выхватить у него хоть корку.

— А мне!

— Мне ты еще не дал!

— Все забрал Халим.

— Нет, не я!

Мальчик, которого теребили со всех сторон, бросился бежать; вся орава с громким воем погналась за ним. Омар не преследовал его: чем тут поживишься!

Он снова отправился на поиски добычи. Многие ребята спокойно жевали свой ломоть хлеба. Омар долго сновал между отдельными кучками. И вдруг, стремительно врезавшись в шумную ораву детей, вырвал горбушку у какого-то карапуза. И так же быстро исчез — затерялся в водовороте среди играющих и орущих ребят, на самой середине школьного двора. Потерпевшему не оставалось ничего другого, как зареветь.

С некоторых учеников Омар взимал дань ежедневно. Он требовал от них своей доли, и если они не сразу подчинялись, задавал им трепку. И малыши послушно делили с ним свою порцию хлеба, протягивая любую половинку на выбор.

Иной мальчуган прятался от него всю перемену, но упорствовать до конца не решался. Он поджидал Омара на другой перемене или по выходе из школы и, завидев его еще издалека, начинал плакать. Получал затрещину и отдавал Омару весь свой завтрак.

Те, что похитрее, съедали свой кусок хлеба во время урока.

— Сегодня мне ничего не дали с собой, — говорил такой хитрец, выворачивая карманы. Омар завладевал всем, что находил в них.

— Значит, ты отдал кому-нибудь свой завтрак? Прячешь его?

— Ей-богу, нет!

— Врешь.

— Вот провались я на этом месте!

— Ну, теперь дожидайся, чтобы я тебя защищал!

— Божусь, что завтра принесу тебе вот такой кусище!

И мальчик, раздвинув руки, показывал, какой кусок он принесет. Омар бросал наземь его шапчонку и топтал ее ногами, а виновный визжал при этом, словно побитый щенок.

Омар брал под свою защиту малышей, которых тиранили старшие; взимаемая с них порция хлеба была лишь его заработной платой. Омару было десять лет, и это ставило его между приготовишками и старшими — верзилами, у которых над верхней губой чернел пушок. Старшие в отместку набрасывались на Омара, но с него были взятки гладки: он никогда не приносил с собой в школу хлеба. Расквасить друг другу нос, намять бока, разорвать и без того дырявые штаны — вот и все, чего достигали в этих стычках Омар и его недруги.

В Большом доме, где жил Омар, он добывал хлеб другим способом. Ямина, маленькая хорошенькая вдовушка, ежедневно приносила с рынка полную корзину провизии. Она часто давала поручения Омару. Он покупал ей уголь, таскал воду из общественного водоема, относил в пекарню хлебы на выпечку. За это Омар получал ломоть хлеба, фрукты или печеный перец, а изредка и кусок мяса или жареную сардинку. Иногда после завтрака или обеда она звала его к себе. Омар приподнимал занавеску — а во время еды ее опускали в каждой комнате, — Ямина приглашала мальчика войти и приносила тарелку с каким-нибудь припасенным для него лакомым кусочком; отломив горбушку от круглой белой ковриги, она подавала ее Омару.

— Ешь, мальчик.

Ямина оставляла его одного и принималась за уборку. Она отдавала Омару остатки еды, но это не были грязные объедки: самый брезгливый человек не погнушался бы таким угощением. Вдова не была груба с Омаром, не обращалась с ним, как с собакой, и мальчуган это ценил. Как хорошо не чувствовать себя униженным! Омара даже смущало внимание, которое выказывала ему вдова. И ей каждый раз приходилось уговаривать мальчика, чтобы он, наконец, взялся за еду.

На крытом школьном дворе Омар заприметил однажды малыша с большими черными, как антрацит, глазами, с бледным и беспокойным личиком. Он держался в сторонке. Омар наблюдал за ним: малыш стоял, прислонившись к столбу и заложив ручки за спину; он не принимал участия в играх. Омар обошел двор, внезапно появившись из-за ствола платана, как бы невзначай уронил у самых ног мальчика корку хлеба и убежал. Остановившись на довольно большом расстоянии, он поглядел на малыша. Омар видел, что тот не спускал глаз с хлеба, потом вдруг украдкой схватил его и впился в него зубами.

Ребенок весь дрожал. Его хилое тельце было облачено в тиковую куртку защитного цвета, на тонких ножках болтались слишком длинные штаны. Глаза его светились радостью; он повернулся лицом к столбу. Омар и сам не понимал, что с ним происходит. К горлу у него вдруг что-то подступило, он убежал на большой школьный двор и разрыдался.

* * *

— Это на обед?

Айни чистила дикие артишоки, маленькие и колючие.

— Да, на обед.

— В котором часу мы будем есть? Уже половина двенадцатого.

— Когда сварится, тогда и будем есть.

— Будь они прокляты, эти артишоки, вместе со всеми их предками.

Омар повернулся, чтобы снова убежать.

— Иди. Мужчинам нечего делать дома.

Мать подумала о Си Салахе, домовладельце, который терпеть не мог детей своих жильцов. Он запрещал ребятам играть во дворе, а если заставал их там, давал тумака и набрасывался с руганью на родителей. А те не смели слова вымолвить в ответ. Завидя хозяина, они застывали в униженной позе или спешили убраться восвояси. У них все нутро переворачивалось от чувства почтения и безмерного страха. Когда Си Салаха не было дома, на них с пронзительным криком налетала его жена, невзрачная и хитрая старушонка.

Если Омар в это время дня останется дома, добра не жди.

Он все же остался.

— Стыда у тебя нет!

Мать попыталась схватить его за руку — напрасный труд: он увернулся. Она бросила ему вдогонку кухонный нож, которым обрезала артишоки. Мальчуган с ревом вытащил его из ноги и под град проклятий, которыми осыпала его Айни, выбежал из дому с ножом в руке.

* * *

Огромные глаза Зеленой куртки смотрели жадным вопрошающим взглядом боязливого зверька. Омар читал в них ожидание, трепетную надежду, беспокойство. Но вдруг они засветились улыбкой. В уголках рта появились две жесткие морщинки, от которых лицо ребенка осунулось.

Омар подошел прямо к нему и что-то положил на его крохотную ладонь. Малыш, не говоря ни слова, впился в него взглядом.

— Закрой глаза и открой рот! — приказал Омар.

Малыш доверчиво закрыл глаза и открыл рот. Омар, проворно вынув руку из кармана, положил ему на язык конфетку. И исчез.

Ни Омар и никто другой не смел тронуть, под страхом сурового наказания, тех немногих сыновей торговцев, помещиков, чиновников, которые учились в школе. Напасть на них было весьма рискованно — и ученики, и учителя лебезили перед ними.

Один из них, Дрис бу-ль-Ходжа, глупый и спесивый мальчик, на каждой перемене уписывал не только хлеб — что само по себе было целым богатством, — но и пирожки, и сласти. Прислонившись к стене, окруженный своими телохранителями, он деловито уплетал принесенную снедь. Время от времени кто-нибудь нагибался подобрать упавшие крошки.

Никому не случалось видеть, чтобы Дрис угостил кого-нибудь из товарищей. Омар не понимал, почему к нему так льнут. Может быть, из смутного почтения к существу, которое ежедневно ест досыта? Или дети были зачарованы таинственным могуществом денег, воплощенном в этом глупом и вялом ребенке?

По окончании занятий, в четыре часа, один из приятелей Дриса брался нести его кожаную сумку, расшитую золотом и серебром. Другие заходили за ним перед началом уроков и развлекали его по дороге в школу. Они расставались с ним лишь после звонка. Каждый старался держаться поближе к Дрису, положить руку ему на плечо.

У него даже водились деньги, и он имел обыкновение покупать массу лакомств: жареный горох, пирожное из бобовой муки, леденцы. Он брал пять-шесть кульков с горохом у торговцев сластями, которые около часу дня выстраивались со своими лотками возле школы, и давал своим провожатым по одной горошине. Если те выражали недовольство или насмехались над ним, он принимался скулить:

— Вам все отдай, а мне что останется?

Каждое утро, наевшись до отвала, он неизменно начинал перечислять все блюда, которые ел накануне. А на большой перемене — все, что он съел и съест сегодня. Только и было разговору, что про жареный бараний бок, про цыплят, кус-кус^[1] на сливочном масле и сахаре, миндальные пирожки на меду с каким-то неслыханным названием. Неужели это все взаправду? Может быть, он и не врет, этот дурак?.. Дети стояли ошеломленные, растерянные и слушали, не сводя с него глаз, названия всевозможных яств, которыми он уснащал свою речь. А он без конца перечислял новые и новые неправдоподобные блюда.

Устремленные на Дриса глаза сверлили его странным, испытующим взглядом. Кто-нибудь спрашивал наконец прерывающимся голосом:

— Ты один съел вот такой кусок мяса?

— Да, съел.

— И чернослив?

— И чернослив.

— И яичницу с картофелем?

— И яичницу с картофелем.

— И горошек с мясным соусом?

— И горошек с мясным соусом.

— И бананы?

— И бананы.

Оставалось только умолкнуть.

Омар блуждал по двору, заглядывая во все углы: где же Зеленая куртка? Точно сослепу натыкался он на товарищей; они окликали его, звали с собой. Но малыша нигде не было видно.

Вдруг Омар ясно почувствовал, что больше не увидит Зеленую куртку. Обыкновенно он находил его у одного и того же столба. Это был степенный мальчуган, он держался от всех особняком.

Вот-вот зазвонит звонок — и перемене конец. Веселье на школьном дворе становилось неистовым, игры — особенно буйными, крики — особенно пронзительными. Все это предвещало конец перемены. Омар слышал это привычным ухом школьника.

Тревога его росла, ему чудилось что-то трагическое. Он продолжал искать Зеленую куртку.

Вдруг все странно зазыбилось вокруг него, будто он был связан с жизнью только слабыми нитями. Зеленой куртки нигде не было. А что же будет с ним, Омаром, без Зеленой куртки?

Звонок. Омар занял свое место среди выстроившихся попарно товарищей.

Ему представилось, что малыш где-то ждет его. Где? Дома, что ли? За «мейдой»^[2]? Или он играет во дворе какого-нибудь большого дома?

Учитель взмахнул своей тонкой линейкой из оливкового дерева, и ученики парами вошли в класс.

Омар рассеянно смотрел перед собой, губы у него дрожали. Его томила тоска: он решил, что малыш умер.

Но в ту самую минуту, когда закрывалась дверь, он увидел хрупкую фигурку ребенка, бежавшего по школьному двору.

* * *

Как только они уселись за тесные парты, учитель раскатисто возгласил:

— Мораль!

Урок морали. Омар тем временем не переставал жевать; он отщипывал по кусочку от ломтя, который лежал у него в кармане — ведь его так и не пришлось отдать малышу.

Учитель прошелся между партами; глухое шарканье подошв по полу, постукиванье ног о скамьи, возгласы, смех, шепот — все умолкло. Тишина воцарилась сразу, как по волшебству: мальчики старались не дышать, превратились в манекены. Но, несмотря на их неподвижность, сосредоточенность, от них, точно струя света, исходила какая-то легкая, искристая, воздушная радость.

Удовлетворенный, господин Хасан подошел к своему столу и полистал толстую тетрадь. Он торжественно произнес:

— Родина!

Этот возглас встретил довольно равнодушный прием. Он не был понят. Слово, взвившись, как бы повисло в воздухе.

— Кто из вас знает, что такое Родина?

По классу точно рябь пробежала. Линейка стукнула по одной из парт, водворяя порядок. Мальчики искали ответа вокруг себя, их взоры блуждали между столами, по стенам, окнам, потолку и лицу учителя: ясно было, что Родина не здесь. Нет, никакой Родины в классе не было. Ученики стали смотреть друг на друга. Некоторые даже не пытались понять, о чем их спрашивают, и терпеливо, с лицемерным вниманием ждали.

Брахим Бали поднял руку. Смотрите-ка! Значит, он знает? Конечно! Ведь он второгодник, вот потому и знает.

— …Мать Родина это Франция, — промямлил Брахим.

Он говорил гнусавым голосом, как и все ученики, отвечая урок. Услышав слова Брахима, все подняли руки и все захотели отвечать. Не дожидаясь разрешения учителя, они наперебой повторяли ту же фразу.

Сжав губы, Омар разминал во рту кусочек хлеба. Франция; столица — Париж. Он это знал. Французы, которых встречаешь в городе, родом из этой страны. Чтобы поехать во Францию или вернуться обратно, надо переплыть море, сесть на пароход… Море, Средиземное море. Никогда Омар не видел ни моря, ни парохода. Но он знает, что это такое: огромное пространство соленой воды, и на нем плавает нечто вроде доски. Франция — разноцветный рисунок. Каким же образом эта далекая страна — его мать? Его мать дома, это Айни; двух матерей не бывает. Айни — это не Франция. Ничего похожего. Омар почувствовал, что его обманывают. Родина или не Родина, но Франция ему не мать. Приходится заучивать всякие враки, а то познакомишься с знаменитой линейкой из оливкового дерева. В этом и состоит учение. Задают тебе, например, сочинение: опишите вечерние часы у камина… Для примера господин Хасан читает какой-нибудь рассказ. В нем дети прилежно склонились над учебниками. Лампа освещает стол. Папа, удобно усевшись в кресле, читает газету, а мама вышивает. Ну что ж, придется и Омару наврать с три короба. Он дополняет картину: в камине пылает огонь, тикают стенные часы, в комнате тепло, а на улице шумит дождь, завывает ветер, ни зги не видать. Ах, как хорошо, как уютно дома, у камина! Или: опишите дачу, где вы проводите каникулы. Фасад увит плющом, на ближнем лугу звенит ручей. Воздух чист. Какое счастье дышать полной грудью! Или о пахаре. Радостный, он идет за плугом, поет песню, и она сливается с трелями жаворонка. Или о кухне. Начищенные кастрюли сверкают, в них можно смотреться, как в зеркало. Или о рождестве. Дома елка, она перевита серебряными и золотыми нитями, украшена разноцветными шарами. Проснувшись, находишь в своих башмаках игрушки. Или о знаменитых пирогах, которые пекут в Ид-Сагир, баране, которого закалывают в Ид-Кабир^[3]… И так обо всем!

Ученики говорили: кто побольше нагородит вранья да получше это вранье разукрасит, тот и будет первый в классе.

Омар смаковал хлеб; учитель рядом с ним восстанавливал порядок. Между живой динамичной силой детства и неподвижной прямолинейной силой дисциплины шла извечная борьба. Господин Хасан приступил к уроку.

— Родина — это земля отцов. Страна, где жили поколения наших предков.

Он стал объяснять, развивать эту мысль. Дети, как бы сдерживаемые крепкой уздой, не смея дать волю своим порывам, слушали и запоминали.

— Родина — это не только земля, на которой живешь, но и все, кто живет на этой земле, и всё, что на ней находится.

Нельзя думать все время о хлебе. Омар оставит Зеленой куртке свою завтрашнюю порцию. Зеленая куртка — это тоже Родина? Ведь учитель так сказал… Все же смешно, что Зеленая куртка… И мать Омара, и Ауиша, и Марьям, и все жильцы Большого дома. Все они тоже — Родина? И Хамид Сарадж тоже?

— Если в пределы Родины вторгаются чужеземцы и объявляют себя хозяевами, — Родина в опасности. Эти чужеземцы — враги, от них все население должно защищать Родину, и тогда может начаться война. Жители страны обязаны защищать Родину даже ценою жизни.

Какая же страна — его Родина? Омару хотелось, чтобы учитель сказал об этом. Чтобы знать, где эти злые люди, которые объявляют себя хозяевами? Кто враг его страны, его Родины? Омар боялся открыть рот и задать эти вопросы учителю, — он хотел подольше наслаждаться вкусом хлеба.

— Кто горячо любит свою Родину и действует на благо ей, в ее интересах, называется патриотом.

В голосе учителя послышались торжественные ноты, он как-то особенно зазвенел, наполняя весь класс.

Учитель ходил взад и вперед между партами.

А господин Хасан — патриот? И Хамид Сарадж тоже? Как же это возможно, чтобы они оба были патриотами? Учитель был, так сказать, знатным человеком. А Хамида Сараджа часто разыскивает полиция. Кто же из двоих патриот? Вопрос остался нерешенным.

Вдруг удивленный Омар услышал, что учитель говорит по-арабски. Он-то, который всегда запрещал им говорить на родном языке! Вот так так! Это же в первый раз! Омар не мог прийти в себя от изумления, хотя ему было известно, что учитель — мусульманин (его звали господин Хасан). Он даже не думал, что такая вещь возможна: чтобы учитель заговорил по-арабски!

А учитель произнес тихим голосом, но с силой, заставившей насторожиться весь класс:

— Если вам скажут, что Родина ваша — Франция, не верьте! Это неправда!

Черт возьми! Омар и сам хорошо знал, что это враки.

Господин Хасан опомнился и взял себя в руки. Но несколько минут не мог говорить от волнения. Казалось, он вот-вот скажет еще что-то. Но что? Может быть, ему мешает говорить какая-то сила, более могущественная, чем он сам?

Так учитель и не сказал детям, какая страна — их Родина.

* * *

В одиннадцать часов у самых дверей школы разыгралась драка, полетели камни. После дрались уже на дороге, тянувшейся вдоль городской стены.

Эти схватки, бурные, иногда кровавые, длились целыми днями. В обоих лагерях, состоявших из мальчишек различных кварталов, насчитывалось немало первоклассных бойцов. Отряд Омара превосходил все прочие ловкостью, проворством, отвагой. Их было немного, но они нагоняли страх на всех мальчишек. Дети квартала Рхиба были настоящие бесенята, которых никто даже не пытался образумить. Сколько раз они преследовали неприятеля до самого центра города, до Большого бассейна, наводя ужас на мирных жителей.

В эти зимние дни они сбегались, точно стая шакалов, на строительные площадки. Стащив там несколько досок, они раскладывали большие костры на пустырях. Вокруг огня собирались все, старшие и младшие, оглашая воздух дикими криками.

Омар не знал другого места для игр, кроме улицы. Никто не мешал ему, как только он просыпался, бежать на улицу — и меньше всего мать. Семья десятки раз меняла квартиру, но в любом квартале, среди узких и извилистых уличек старого города, среди строительных участков, были пустыри, служившие для детей местом игр и забав. Омар проводил там все свое свободное время, другими словами, весь день; часто он решал, что в школе нет ничего интересного, и прогуливал вместе с другими мальчуганами. Его мать очень удивилась бы, скажи ей кто-нибудь, что не очень-то разумно позволять ребенку шляться где попало, что он может сбиться с пути, разлениться, стать бродягой или бог знает чем. Ведь он не только был предоставлен самому себе, но мог подпасть под влияние старших мальчиков — шумливых, бесстыжих, вороватых бездельников, а ими кишмя-кишели эти кварталы. Возраст и крепкие кулаки позволяли им властвовать над ним. Эти лоботрясы, никого и ничего не боявшиеся, блуждали по городу, замышляя всякие каверзы и грубые шутки. Они никогда не упускали случая дать волю своему озорству, которым прикрывали какую-то смутную тревогу, томившую их.

Еще грубее и задиристей они становились при виде «порядочных», хорошо одетых жителей города. Те смотрели на них сердито, называли бездельниками, способными на любую пакость… Но ребят это мало трогало.

Собравшись, они тотчас же разделялись на враждебные отряды и начинали драться как одержимые. Кончалось это большей частью серьезными ранениями. Одному рассекали камнем череп, другому — лицо. Если в одном лагере появлялся раненый, противники улепетывали во все лопатки, испускали вопли дикой радости или же презрительно и протяжно кричали «у-у-у»; все это сопровождалось прыжками и кувырканием. Другие подходили к жертве смущенно, их руки неуклюже висели вдоль тела. Они еще зажимали в ладонях камни; их карманы тоже были полны камней. Взглянув на раненого, они удалялись, не говоря ни слова, и вытряхивали свои карманы, освобождаясь от камней и вместе с тем от укоров совести, которым на какое-то мгновение поддались.

Победителей охватывало буйное веселье, а пострадавшие громко плакали. Самые мужественные стискивали зубы и молчали; место боя они покидали, все еще вооруженные камнями.

Омар, с тех пор как ему рассекли висок, боялся этих рукопашных схваток.

Для малышей всегда находилось дело: их заставляли подбирать на поле битвы, куда их затаскивали силком, все камни, которые противники бросали друг в друга. Старшие участники боев отличались гибкостью и ловкостью. Стоя лицом к неприятелю, они во-время замечали метательный снаряд и увертывались от него. А «подносчики», которым приходилось беспрестанно нагибаться, были совершенно беззащитны. Если их настигал камень, старших это трогало не больше, чем если бы он попал в стенку.

На каждой улице можно встретить этих безвестных, зябнущих на холодном ветру детей, вроде Омара. Они ходят босиком, вприпрыжку. Губы у них почернели. Руки и ноги тонки, как паучьи лапки, глаза горят лихорадочным огнем. Многие, глядя на вас исподлобья, выпрашивают милостыню у дверей или на площадях. Дома в Тлемсене кишат этими детьми, наполнены шумом их голосов.

* * *

Четверг. Омар свободен от школьных занятий. Айни не знает, куда бы его спровадить. Посреди комнаты она поставила жаровню, набитую плохо сгорающей угольной пылью. Холода уже как будто кончились, но зима неожиданно вернулась и обрушилась на город; она колола миллионами острых игл. Если в феврале в Тлемсене падает температура, жди снега.

Омар прикладывал к плитам пола, нагревшимся под печуркой, свои холодные как лед ноги.

Айни, в реденькой тунике^[4], подоткнутой так, что видны были полотняные шаровары, из которых выглядывали голые до колен ноги, в накинутой на плечи рваной шали, все время ворчала и бранилась. Вся она была охвачена лихорадочным возбуждением.

— Омар, да уймешься ли ты! — сказала Айни.

Омар не мог оторваться от жаровни. Он стал мешать в ней кочергой. Среди пепла теплились огоньки. Он грел свои руки, огромные, как перезрелые плоды; они понемногу согревались; он прикладывал руки к ногам. На яркокрасные плитки пола больно было смотреть. Омар съежился у жаровни…

Огонь умирал в темной сырой комнате. Мальчику удалось согреть только руки; ноги ужасно чесались. Холод, неумолимый холод вонзался в кожу словно когтями.

Омар уперся подбородком в колени. Сидя на корточках, он накапливал тепло. От холода у него болел даже зад, несмотря на то, что мальчик подостлал под себя облезлую овчину. Наконец он задремал, сжавшись в комочек, с мучительной мыслью: нечего есть. Остались только твердые как камень корки, которые принесла им тетка. Серенькое утро тянулось и тянулось.

Вдруг мальчик вздрогнул и проснулся. Ноги у него затекли, по ним бегали мурашки. Холод мучил нестерпимо. Жаровни уже не было — ее унесла Айни.

На другом конце комнаты сидела Айни с поджатыми под себя ногами, греясь остатками тепла — жаровня стояла у нее на коленях, — и что-то ворчала.

Она видела, что мальчик открыл глаза. Вдруг ее прорвало:

— Вот все, что нам оставил этот бездельник — твой отец: нищета! Сам укрылся в земле, а все беды навалились на меня. Несчастная моя судьба! Ничего я, кроме горя, не видела. Ему-то что в могиле! Хорошо, покойно. За всю жизнь он не отложил ни гроша. А вы присосались ко мне, как пиявки. Дура же я была! Надо было бросить вас где-нибудь на улице, а самой бежать на пустынную гору.

Боже, кто ее теперь остановит? Ее черные измученные глаза блестели.

— Горькая моя доля, — бормотала она.

Омар молчал.

Она на кого-то сердится. Но на кого? Для начала взялась за покойного мужа. Мальчик, видя, что гнев ее разгорается, не мог понять, в чем дело. Может быть, в комнате есть еще кто-нибудь? Бабушка, но…

Бабушка лежала позади Омара. Они взяли ее к себе вчера; три месяца она прожила у сына. Теперь была очередь Айни кормить ее в течение трех месяцев. Бабушка была парализована. Но рассудок остался здравым. Ее голубые ясные глаза блестели почти весело. Они сияли добротой — и все же временами принимали холодное, жесткое выражение. У нее было милое старушечье лицо, розовое, чистое, голова повязана белой марлевой косынкой. Без помощи она не могла ни есть, ни поворачиваться, ни справлять нужду…

Омар, сам того не замечая, дрожал. Мать, поставив на пол жаровню, повернулась всем корпусом и взглянула на бабушку.

— Почему твой сын не оставил тебя в своем доме? Когда ты целые годы прислуживала его жене, вот тогда ты им была нужна! А раз ноги уже не держат тебя — значит, старую мать можно и вышвырнуть? Как хлам какой-нибудь? Так, что ли?

Айни стала на колени, чтобы выдохнуть свою злобу прямо в лицо матери. Бабушка попыталась ее утихомирить.

— Айни, дочка, родная! Будь проклят лукавый, это он мутит тебе рассудок.

— Околела бы ты лучше! Почему ты не отказалась перейти ко мне?

— Что же я могла сделать, доченька?

— Это его жена послала тебя сюда. Он готов ей пятки лизать. Еще бы! Она работает и кормит его, а он себе прохлаждается по кофейням. Сукин сын, вот он кто! Молчи! Молчи! Бог наслал вас на меня, как червей, которые пожирают мое тело.

Бабушка умоляла ее взглядом. Омар порывался убежать, выскочить на улицу. Ему хотелось закричать. Но мать была между ним и дверью; он бросился ничком на пол и лежал не шевелясь. Он готов был зареветь; пусть услышат соседи, они, может быть, прибегут и вырвут его из безжалостных рук матери. Но она не тронула его; он лежал до тех пор, пока она не крикнула пронзительным голосом:

— Встань. Поди сюда.

Он встал и подошел умышленно медленно. Движением головы она приказала ему приподнять бабушку.

Вместе с Айни он поднял ее. Омар ждал: что же произойдет? Он тревожно следил за матерью и вдруг увидел, что она тащит бабушку наружу. Обезумевшая от страха старушка непрерывно повторяла:

— Айни, Айни, доченька!

Мать волокла их обоих. Так они прошли через всю галерею до самой кухни, где изнемогавшая Айни выпустила старуху из рук, и она мягко шлепнулась о каменный пол.

Омар дрожал. В стонах бабушки было что-то неописуемо тоскливое, нагонявшее жуть на мальчика, и ему хотелось громко завыть.

Кухня этого этажа, большая комната с прокопченными дочерна стенами, была выложена плитками и загромождена всевозможной рухлядью; двери не было; из коридора падал бледный робкий свет. Холод здесь стоял невыносимый.

Айни, казалось, нашла то, что искала. Она извлекла из кучи хлама пыльное кресло и кое-как усадила в него бабушку. Уходя, она бросила сыну:

— Идем!

Они оставили в кухне побелевшую от ужаса старушку. В ее глазах что-то дрожало, билось. «Умереть! Умереть!» — говорил этот взгляд.

Омар громко закричал.

— Ты с ума сошел? Что ты ревешь? — накинулась на него Айни. — Знаешь, что тебе за это будет? — спросила она шепотом.

Омар опустил голову. Вдруг он выпалил:

— Наплевать!

И удрал. Она бросилась за ним. Он одним духом промчался через внутренний двор и выбежал в коридор, чтобы выбраться на улицу. Мать остановилась: на ней не было покрывала. Она осыпала его проклятиями.

— Заткнись, потаскуха! — крикнул он и дал тягу.

В уличке показались прохожие; Айни скрылась. Когда они подошли к дому, она из-за двери попросила привести к ней сына. Но Омар был уже далеко, он улепетывал во все лопатки. Айни отправилась домой и заперла дверь. Теперь мальчик, когда вернется, не сможет проскользнуть украдкой.

* * *

Омар слонялся по улицам — пусть мать немного отойдет. Затем он вернулся в Большой дом. Крадучись, подошел к комнате, но Айни увидела его. Она тотчас же бросилась за ним. Мальчик увернулся и стал поносить ее:

— Будь ты проклята! Будь прокляты и отец твой и мать!

И снова убежал. По тесной уличке носился ледяной ветер. Омар искал, где бы укрыться. Домой он сейчас не пойдет. В нем кипела злоба: за что Айни выгнала его?

Вот какое-то жилье. Омар проскользнул в проход и забился в уголок между створкой двери и мусорным ящиком. Его мучила недавно пораненная нога. Ветер беспрепятственно разгуливал по всему дому. Что делать?

Холод обжигал мальчику щеки. В такие минуты Омару хотелось, чтобы вернулся отец, его умерший отец. Но тут же перед ним предстала жестокая правда: отец не вернется никогда, никогда! Никто и ничто не может его вернуть!

Но не оставаться же здесь всю ночь! Получить трепку по возвращении домой — это не страшно. Эка важность! Что бы с ним ни сделали, он выдержит. Ему казалось, что он уже умер и ему все равно. Он не страдает, он больше ничего не чувствует: окаменел. Вот пойдет домой, пусть его бьют, он и глазом не моргнет. Посмотрим, сколько он может выдержать… В нем шевельнулось нечто похожее на вызов: кто скорее устанет — он ли терпеть или другие — мучить его? О, мальчик был уверен, что не сдастся и выдержит до конца.

Да, он пойдет домой. Только это и остается. Да и чего ради прятаться?

А почему бы ему не покончить с собой? Броситься вниз с какой-нибудь крыши? Омар осмотрелся вокруг: в коридоре никого не было. Он сжался в комочек, забился в самый угол. Да, да, умереть! Кто будет по нем горевать? Вот бросится вниз — и успокоится. Мать больше его никогда не увидит. Хорошую шутку он с ней сыграет — лучше и не придумаешь.

Возле него раздались тяжелые шаги; он так и подскочил. Уже ночь.

Как пробраться к себе домой? Сердце стучит, оно огромное… Если Омара увидят здесь, возле мусорного ящика на корточках, то, может быть, подумают, что это нищий. Да нет, ведь это дом, где живут французы! Если его найдут, то примут, конечно, за воришку. Натравят на него всех жильцов, весь квартал, весь Тлемсен…

Он выскользнул на улицу. Никто его не заметил. А теперь — домой. Все это пустяки. У матери нет причины задавать ему таску. Она никогда и не думала мучить его.

Приближаясь к Большому дому, Омар услышал пронзительные крики. Он узнал этот голос и прибавил шагу. С утра он ничего не ел, и ноги едва слушались его.

Это кричала его мать, стоявшая у входа в Большой дом.

— Омар! Омар! — вопила она изо всех сил.

Мимо молча проходили равнодушные люди. Торопливо семенили запоздавшие женщины, похожие на призраки в своих белых покрывалах. Омар подошел к дому. Айни увидела его. Он остановился, дрожа от страха.

— Иди же, — сказала она.

Омар не тронулся с места. Он прижался к стене, силы покинули его. Мать закричала еще сильнее:

— Живее, мразь!

Перед ним вдруг мелькнула картина: бабушка, распростертая в кухне на полу, бессильная и неподвижная, с выражением ужаса в глазах. Жива ли она еще? Неужели мать ее била? Ему вдруг показалось, что все вокруг рушится. Опять захотелось умереть. Он тихо заплакал. Айни перешла улицу; быстро мелькали ее босые ноги, подол платья подметал мостовую. Она стояла перед ним без покрывала, но кругом была кромешная тьма.

Айни взяла Омара за руку и потащила его за собой. Они перешли улицу и вошли в дом. Не успел Омар пройти коридор, как свалился на пол.

Мать подняла его. Ребенок заглянул ей в лицо, напряженно тревожное. Она внесла его в комнату и уложила на овечью шкуру. Он положил руку себе под голову и лежал не шевелясь.

Мать отошла. Мальчик на своем ложе не говорил ни слова. Ему казалось, что он лежит здесь целую вечность. Когда голоса, гудевшие у него в голове, стихли, он почувствовал себя покинутым, одиноким, выброшенным из жизни. Вот опять где-то близко раздались голоса. По всему телу прошла дрожь. Он умрет, исчезнет. Мальчик приоткрыл глаза.

Айни молилась; она долго стояла, неподвижная, застывшая. И вдруг, как бы переломившись пополам, распростерлась на полу лицом вниз.

У Омара болели глаза. Он ничего уже не видел, даже не было сил разомкнуть веки.

А ноги его все дрожали и дрожали. Становилось больно лежать. Когда же придет покой?

Наступил март. Второе воскресенье этого месяца стало памятным для Большого дома…

Разбуженный чем-то, похожим на хлопанье крыльев, Омар вскочил на ноги. Весь Большой дом гудел. Стук отдавался во всех углах и закоулках. Кто-то сильно, нетерпеливо барабанил по наружной двери.

Омар и обе его сестры вышли из комнаты. Айни, еще не совсем проснувшаяся, пошатываясь, подбежала к железным перилам галереи. Из-под платка выбивались в беспорядке пряди волос.

— Что такое? — Она оправила волосы. — Да что это?

Трудно было понять, что означает этот шум; жильцы торопливо выбегали из своих комнат и собирались во дворе. Шепот, резкие выкрики, писк младенцев, шлепанье босых ног раздавались на галереях, во дворе, в комнатах. Куда девалась тишина и густая теплота раннего утра? Занималась заря. Ночь уходила медленно, словно крадучись.

Удары дверного молотка, затем сапог сотрясали обитую гвоздями дверь, которая все же не открывалась. Во дворе никто и не думал подойти к ней. Все спрашивали друг друга:

— Что это? Да что же случилось, люди добрые?

Омар прыгнул на лестницу и исчез так быстро, что мать даже не успела глазом моргнуть.

— Омар! Омар! Вернись! Лихорадка тебя возьми!

Мальчик нырнул в толпу женщин во дворе и стал у входа в коридор.

— Тише! Тише! — приказали ему.

— Айни, замолчи, — крикнула Зина. — Фу ты! Дай послушать, что происходит. Что такое стряслось?

Не слушая увещаний, сыпавшихся со всех сторон, Айни упрямо вопила:

— Омар! Вернись, дрянь ты этакая, иначе я на куски тебя растерзаю.

Угрозы ее, как всегда, не возымели никакого действия.

Поднималось какое-то лихорадочное оживление. Женщины советовались друг с другом: что же делать? Открыть или нет? Всеми овладевала тревога. Старая Айша шажком приплелась во двор, держась за стены. Она подняла глаза к небу и стала вполголоса молиться:

— Боже, услышь мою молитву, защити и сохрани нас.

Она стала на колени. Ее губы чуть заметно шевелились.

Вышли и мужчины, но не дальше, чем за порог своей комнаты. Некоторые завязывали шнурок, которым были стянуты их пузырившиеся шаровары. Одна из женщин решила:

— Куда ни шло, открою. По крайней мере, будем знать, в чем дело.

Это сказала Санния: она не боялась ничего на свете и всегда делала то, что говорила.

— Это полиция — кто же еще? Разве не слышишь, какой они подняли содом? Только полиция может так ломиться.

Человек, громким голосом произнесший эти слова, замолчал.

Все были того же мнения.

Санния все-таки приоткрыла дверь и высунула голову: конечно, полицейские, целый десяток. Они столпились в переулке. Санния отшатнулась, но овладела собой и спросила, что им здесь нужно. Ну и Санния! Не робкого она была десятка!

— У нас нет ни воров, ни преступников, — сказала она. — Чего вы хотите?

— Чего мы хотим! — заорал один из полицейских. — Дай-ка пройти!

Полицейские бросились в проход. Среди них рысцой трусил низенький толстяк в светлокоричневом костюме. Он старался не запачкать его.

Испуганные женщины бросились врассыпную, как стайка вспугнутых воробьев, и скрылись в первых попавшихся комнатах. От страха они потеряли голову.

Омар один остался во дворе. Кровь стучала у него в висках. Полицейские! Сердце чуть не выскочило из груди. Пригвожденный к месту, он хотел и не мог крикнуть: «Мама»!

Лоб покрылся испариной. И вдруг он завопил:

— Полицейские! Полицейские! Вот они! Вот они!

Он думал: «Ma! Я никогда больше не буду тебя огорчать, только умоляю: защити меня! Защити меня!»

Он всем существом жаждал быть подле Айни, чтобы она оградила его своим материнским всемогуществом, воздвигла вокруг него непреодолимую стену. Он так боялся этих полицейских! Полицейские — он их ненавидел! Где же мать? Где силы небесные, охраняющие его дом? Вне себя, он продолжал кричать:

— Полицейские! Полицейские!

И внезапно обретя способность двигаться, он укрылся в комнате у Лаллы Зухры.

Блюстители порядка заняли двор. Они крикнули, обернувшись лицом к дому:

— Успокойтесь! За себя вам нечего бояться: вам мы не причиним зла. Мы делаем свое дело и только. В какой комнате живет Хамид Сарадж?

Тот полицейский, который вначале откликнулся на вопрос Саннии, теперь заговорил по-арабски.

Все молчали. Большой дом как бы вымер в одну минуту; и все же чувствовалось, что он насторожился и внимательно следит за происходящим.

— Значит, не знаете?

Опять наступило молчание. Атмосфера накалялась. Полицейские почуяли, что Большой дом вдруг стал им враждебен. Большой дом вызывающе замкнулся в своем страхе. Большой дом, чей сон и мир они нарушили, оскалил зубы.

Полицейские стучали тяжелыми каблуками по звонким плитам. Эхо еще расширяло зону пустоты, образовавшуюся между домом и посланцами Власти.

Вдруг в первом этаже шумно хлопнула дверь, и на пороге показалась низенькая фигура Фатимы. Полицейские целой стаей налетели на нее.

— Не утруждайте себя зря, — сказала она, — моего брата здесь нет.

Двое полицейских стали по бокам Фатимы, но это, по-видимому, нисколько не испугало ее; другие в мгновение ока ворвались в комнату.

Женщины, одна за другой, возвращались во двор. Старая Айша смело заговорила:

— Что он сделал, этот парень? Мы его знали вот таким, когда он еще бегал по улицам. Его никогда не приходилось бранить. Он и мухи не обидит. Да и чем бы он мог обидеть кого-то?

Слышали они или не слышали слова Айши? Полицейские и глазом не моргнули; их пустой взгляд ни на ком и ни на чем не останавливался.

В доме стоял гул, как в потревоженном улье. Все женщины говорили разом. Становилось все более шумно.

Полицейские, загнав Фатиму в комнату, производили обыск.

В это время из темного угла, где сидел, весь скорчившись, Омар, послышались всхлипывания. Мальчик вдруг сообразил, что он забежал к Лалле Зухре. Он и сам не знал, почему. Он был доволен, что очутился именно здесь. Славная женщина, эта Лалла, она ему нравилась. У нее было кроткое лицо — такого выражения он никогда не видел на других лицах; она всегда улыбалась.

Плач продолжался. Это плакала больная Менун — она лежала здесь с тех пор, как муж отослал ее к матери. Старуха ухаживала за ней.

— Возблагодарим бога за его благодеяния, — сказала Лалла Зухра.

Она смотрела во двор.

Менун, всхлипывая, твердила:

— Конец, мамочка. Всему конец.

От этих слов, которые больная повторяла с глубокой безнадежностью, у Омара дрогнуло сердце: ему казалось, что здесь, в этой комнате, решалось что-то страшное, бесповоротное. Его охватило смутное предчувствие.

Он стал вглядываться в лежавшую возле него женщину. Лалла Зухра, очень взволнованная, сидела рядом с больной, поджав под себя ноги, и время от времени целовала ее. Она держала обе ее руки в своих.

— Ты выздоровеешь, дорогая моя. И месяца не пройдет. Вернешься к своим деткам… Если будешь умницей. Так сказал доктор… — твердила старуха.

Она говорила с ней, точно с маленькой.

Омар сделал над собой усилие, чтобы сидеть смирно. Менун печально сказала:

— Я хорошо знаю, что умру, мамочка. Я тебя больше не увижу… Не увижу детей… никогда. — Голос ее упал. Она повторила: — Никогда не увижу детей.

После короткой паузы она стала напевать вполголоса:

Вдруг Менун опять начала плакать. Мать хотела ей что-то, сказать, но не могла — только покачала головой. Она то смотрела на Омара, то озиралась вокруг, как бы моля о помощи и утешении. Менун напевала похоронную мелодию; она хоронила самое себя.

— Вы уже не увидите, не увидите мамы своей, дети мои, — сказала она.

Кроткое лицо Лаллы Зухры казалось усталым. Мальчик воспринял ее горе как частицу какой-то безмерно большой скорби.

Женщины, удерживавшие своих мужей в комнатах, после первых минут испуга осмелели и стали насмехаться над полицией.

Во дворе появилась Фатима. Полицейский, схватив ее за плечо, вытолкнул ее наружу. Она испускала жалобные вопли, с силой ударяя себя по бедрам. Пронзительные звуки высоко взвились в небо, и Большой дом задрожал, потрясенный ее проклятиями. Ни сердце, ни разум не могли противиться силе этих оглушительных воплей. Весь дом беспокойно зашумел. В жалобах женщин, исполненных ненависти и гнева, говорилось о несчастье, которое обрушилось на Большой дом.

Полицейские рылись в бумагах, которые Хамид оставил у сестры. Они собирали их, перевернув в комнате все вверх дном.

Фатима перестала кричать. Теперь она тихо жаловалась:

— О! О!.. Что будет с братом? Что они с ним сделают? О, брат мой!..

Ее отчаяние теперь изливалось медленно и трудно; однообразная, невыносимо тяжелая жалоба тянулась на одной ноте.

А Менун в своей комнате бессвязно разговаривала сама с собой. В последние дни все уже путалось у нее в голове; временами она и вовсе теряла сознание. Она без конца повторяла:

— Я больше не увижу вас, деточки!..

Потом вдруг начинала петь тихим, проникающим в самую душу голосом:

И опять повторяла, видимо, не сознавая смысла своих слов:

Омар нерешительно топтался на месте, не зная, как и чем помочь. Полицейские сновали по двору и, казалось, наполняли весь дом своей суетой. Когда же они уйдут? Он снова прислушался к песне, звучавшей во мраке комнаты:

Где-то на верхнем этаже раздался крик другой женщины; это кричала несчастная Аттика, припадочная. Пронзительный звук тянулся на одной ноте, раня наболевшие сердца обитателей Большого дома. Воздух и тот звенел.

— Мы явились только сделать обыск, — проржал коротышка-толстяк. — Вот и все.

Омар уже не мечтал о ломте хлеба, смоченном колодезной водой: когда нанас обрушивается большая беда, достаточно ее одной, чтобы обмануть голод. Он уже не думал о голоде, который притупился, стал чем-то отдаленным, ощущался как волна легкой тошноты.

Голова у него кружилась; он жевал свою слюну и проглатывал ее. От этого во рту оставалось странное и противное ощущение. Собственное нутро казалось ему совершенно пустым; все время всплывало, как в тумане, воспоминание о том, что он ел вчера. Но разве он сможет при такой тошноте превозмочь отвращение к пище? Ему все чудилось, что за долгие часы, пока он ничего не ел, рот его наполнился пеплом и что ему никогда не избавиться от него.

Еще не успела отзвучать песня, как в комнату ворвались полицейские и остановились как вкопанные, ничего не видя в полумраке. Но после мгновенной нерешительности они не мешкая взялись за дело и мигом перешвыряли и перевернули все, что попалось им под руку.

Подойдя к ошеломленным женщинам, они оттащили в сторону больную, раскрыв ее до колен, и все перерыли на том месте, где она до этого лежала.

Раздались рыдания Менун, они превратились в страстный зов, вдруг огласивший разгромленную комнату. Этот горестный вопль, которым она хотела прогнать глодавшую сердце боль, заглушил поднятый полицией шум и гам и внезапно опять перешел в песню.

Огорошенные полицейские остановились; они вышли из комнаты, и голоса их снова послышались во дворе.

Фатиме не разрешали вернуться в свою комнату. Она присела на корточки во дворе, собрав вокруг своих детишек, и стала ждать. Полицейские все еще рылись в книгах Хамида и отобрали несколько томов, старые газеты и бумаги. Часть они унесли, остальное разбросали в комнате и во дворе. Наконец они ушли; Фатима вернулась к себе.

Полиция не раз приходила с обыском на эту и соседние улицы; немало было уведено молодежи и взрослых. И больше их уже не видели.

В Большом доме долго еще слышались негодующие возгласы старика Бен-Сари. Но блюстители порядка уже исчезли.

— …Не хочу я подчиняться правосудию! — кричал он. — То, что они называют правосудием, это их правосудие. Оно существует только для того, чтобы их защищать, поддерживать их власть над нами, а нас покорить и обуздать. В глазах этого правосудия я всегда виноват. Они меня осудили еще раньше, чем я родился. Да им и вины нашей не надо, чтобы нас осудить. Их законы созданы не для всех, а только для нас — против нас. И не хочу я им подчиняться. Мы никогда не забудем ни своего гнева, ни тюрьмы, где враги держат наших. Сколько слез, сколько слез и гнева вопиет против ваших законов… Они скоро справятся с ними, сумеют их победить. Взываю ко всем: с этим нужно покончить! Тяжелы наши слезы, и мы вправе кричать так, чтобы даже глухие услышали, если еще остались глухие в нашей стране… если еще есть люди, которые не поняли. Вы-то поняли. Так что же вы ответите?..

* * *

Айни вылила из котелка в большую эмалированную миску кипящую тарешту — суп с клецками и овощами. И больше ничего, ни крошки хлеба; да, хлеба не было.

— И это все? — крикнул Омар. — Тарешта без хлеба?

Омар стоял в дверях, раздвинув ноги, лицом к матери, сидевшей вместе с Ауишей и Марьям за мейдой, на которой дымилась тарешта. От нее пахло красным перцем.

— И это все? — повторил он, на этот раз сердито и с досадой.

— Хлеба нет, — сказала Айни. — Тот, что нам принесла Лалла, кончился еще вчера.

— Как же мы будем есть тарешту, ма?

— Ложками.

Ложки нырнули в похлебку; Омар тотчас же присел на корточки и принялся есть вместе со всеми.

В полной тишине подносили они ко рту почти механическими движениями ложки с обжигавшим нёбо супом. Они втягивали его в себя и, чавкая, проглатывали; приятное ощущение тепла разливалось по всему телу. Как был вкусен этот горячий суп!

— Дочка, не налегай так.

Ауиша подскочила.

— А? Это ты мне?

Она задыхалась; от съеденной тарешты лицо у нее горело огнем, но она, не останавливаясь, погружала в жидкость ложку и громко глотала.

— Посмотри лучше на Марьям, — прошептала она.

— Ты что, Марьям, хочешь одна все съесть? — угрожающе спросила Айни.

— Не стесняйся, ешь вволю, — прибавила Ауиша.

Марьям, младшая, подняла голову: все смотрели ей прямо в глаза. Она потупилась.

От кайеннского перца, которым Айни сдобрила тарешту, жгло язык. Они пили воду. Пили и пили, пока живот не раздулся, как шар. Вот для того Айни и приготовляла такую похлебку.

— Так и надо, пейте! — советовала им мать.

Вскоре весь суп, сваренный матерью, был съеден; ложки уже царапали дно.

Тут-то и проснулся голод, еще подстегнутый горячей пищей, которую они так жадно проглотили.

Дети вырывали друг у друга миску и остервенело выскребывали оттуда последние остатки похлебки. Каждому досталось еще по нескольку капель. Затем волей-неволей пришлось взяться за воду, чтобы наполнить себе желудки. Наклонившись над большим ведром, стоявшим возле Айни, они пили, пытаясь вызвать у себя ощущение сытости.

Айни увидела, что дети подходят к ней.

— Ну, ребята, высморкайтесь, оботрите себе рот.

И сейчас же все отошли от мейды, разбрелись по своим углам и улеглись один за другим на полу; в комнате стало тихо.

Сидя на овчине, Айни вытянула ноги.

Так прошло несколько минут; оторвавшись от беспредметного созерцания, мать попросила Ауишу поскорее убрать мейду.

— Все я да я. Хоть бы уж умереть поскорее. Может быть, в могиле мне будет спокойно.

Ауиша в свою очередь приказала Марьям помочь ей.

Обе взялись за мейду и пошли в кухню, младшая — пятясь, Ауиша — толкая стол перед собой.

В этот час — час сьесты — все жильцы запирались у себя. Большой дом отдыхал. Было начало марта, но, казалось, уже наступило лето. Каждый угрюмо замыкался в себе. «А все оттого, что пусто в желудке», — размышляла Айни.

Все лежали, не глядя друг на друга. «Этакие образины! Этакие противные рожи! Ну и рожи!» — думали они и отворачивались один от другого.

В иные дни, зная, что есть нечего, они растягивались, не спрашивая объяснения, на одеяле, овчине или на голом полу и хранили упрямое молчание. Когда наступал час обеда, прикидывались, что не замечают этого. Иногда только всплакнет Марьям.

В другие часы они были менее угрюмы. Но когда приходило время еды, их единственная забота властно давала о себе знать. Тогда Марьям и Омар прерывали свои игры, лица у них становились злые, ожесточенные.

Прежде Айни удавалось утихомирить их хитростью. Они тогда были еще совсем маленькие.

Если у нее было немного угля, она ставила на огонь котелок. В нем что-то кипело. Детям, терпеливо ждавшим, она говорила время от времени:

— Ну, ну, теперь уж скоро.

Они испускали глубокие вздохи и запасались терпением; время шло.

— Детки, еще минутку.

Под конец их валила с ног неодолимая дрема, веки наливались точно свинцом. Они засыпали, погружались в небытие; терпения у них не надолго хватало. А в котелке кипела всего только вода.

Зулейха, жившая внизу, точно так же поступала со своими детьми, четырьмя малышами; они еле держались на своих слабых ножках. У них в семье так же часто сидели без хлеба, как и у Айни.

— Чего вы от меня хотите? — кричала она. — Какая я несчастная! Мучение вы мое! Откуда я вам возьму хлеба?

Она брала горсть бобов и разбрасывала их по полу. Ребятишки кидались наземь и, схватив один из белых бобов, принимались его глодать. Они успокаивались и на некоторое время оставляли в покое мать.

— Ну как? Позавтракали?.. — осведомилась соседка, остановившись на пороге.

— Ах! — вздохнула Айни. — Позавтракать не позавтракали, а голод обманули, дорогая Зина. А хотелось бы, конечно, хотелось бы…

Айни, казалось, о чем-то задумалась. Что навело ее на размышления? Вопрос соседки?

— Мы только и делаем, что обманываем голод, — прибавила сна и беззвучно рассмеялась.

— Одурачиваем голод?.. Да, этим мы занимаемся изо дня в день, — подтвердила соседка.

Она, без сомнения, хотела сказать, что и для нее такое занятие — дело привычное.

— Хотелось бы поесть посытнее, — продолжала Айни, не слушая слов Зины. — Да что говорить! Даже бобами или горошком и то не разживешься. А ведь до чего они дешевы в это время года.

— Кому не хотелось бы бобов и горошку! — согласилась Зина. — Мой сын Хамади работает. Но от этого мне, признаться, не намного легче.

— Да, сестричка, — сказала Айни. — А у нас работница — я. Ох, и хлебнула же я горя! Да, уж хлебнула!

Зина отличалась церемонной вежливостью. А с Айни она была еще учтивее, чем с другими.

— А я-то? — подхватила она. — Я не хлебнула?..

Зина начала говорить таким тоном, будто хотела поведать соседке какую-то важную тайну. Но запнулась, не решаясь продолжать. Не то чтобы кончила этот разговор, но посмотрела на Айни, на ее ребят и увидела, что те сполна получили свою долю нужды и горя.

— Трое ведь у меня сыновей. И женщин в семье столько же: я да две дочери. А кормилец только один. Как он ни крепок, мой второй сын, а прокормить пятерых ему не под силу. Ведь те, что не работают, все-таки хотят есть!

Зина была не очень довольна собой: ее слова лишь огорчили соседку. Она рада была бы взять их назад, хотела бы, чтобы кто-нибудь остановил ее — сама она остановиться не могла.

— Извини, пожалуйста… — возразила Айни. Она старалась быть не менее вежливой, чем соседка. — Будь я на твоем месте, не говорила бы я так.

Дети, лежавшие на полу, ни разу не открыли рта, не сделали ни одного движения. Они терпеливо слушали. Ауиша чуть-чуть приподнялась, взглянула на обеих женщин и опять легла.

— Ах, говори не говори — все едино, — ответила соседка.

— Я, видишь ли, — извинялась Айни, — человек прямой. Что на душе, то и на языке. И должна тебе сказать, что ты не совсем права.

— Я тебя уважаю и дивлюсь тебе, — вставила Зина. — Работяга ты! Дети должны гордиться тобой, ты для них само провидение… Ты гордость тех, кто живет с тобой… кто живет твоим трудом… Дивлюсь, дивлюсь я тебе!..

— Да, я работаю за всех. Видишь сама… Старшая еще делала под себя, когда отец умер, оставив их на моих руках.

Она обернулась и движением руки указала на детей. Омару казалось, что она показывает соседке величайшее чудо. Айни, сотворившая это чудо, выпрямилась, в ее взгляде засветилось неподдельное чувство гордости. Она скромно улыбнулась.

— Да, уж это верно, я работаю на них, — прибавила Айни. — Что и говорить! До седьмого пота работаю, жилы из себя тяну, надрываюсь. Но мой труд — их добро. Это добро им причитается. И они получают его. И никто у них его не отнимет.

А корки зачерствелого хлеба, которые давала им тетка Хасна, им тоже причитаются? Омар поворачивал этот вопрос на все лады, но не знал, как на него ответить. Должно быть, причитаются. Иначе как объяснить, что Лалла по своей доброй воле каждый четверг, по дороге на кладбище, заходит сюда и отдает им черствые корки?

Зина почтительно слушала.

— Вот почему я и сказала, что ты не совсем права. Ведь ты и твои дети — вы тоже едите то, что вам по праву причитается.

— Что верно, то верно, — согласилась женщина, — но об этом часто забываешь.

— А забыть об этом, так можно в отчаяние прийти.

Дети испытывали смутное чувство гордости. Да, они гордились своей матерью.

— У нас кормилица — я, — повторила Айни. — Кровью и потом зарабатываю кусок хлеба. И все для них… Но так и должно быть.

— Да уж я-то понимаю. Я всегда говорила… Ты работы не боишься, рук не покладаешь. Сама и тесто замесишь, и кускус приготовишь, и белье постираешь; в поте лица добываешь хлеб для своих детей.

Помолчав немного, Зина продолжала:

— Но все мы… как бы ни трудились… хоть умри…

Айни поднялась. Она перенесла овчину к порогу и уселась рядом с соседкой, почти прижавшись к ней.

— Хоть умри… ничего не сделаем. В этой игре мы недостаточно сильны, — заключила соседка.

— Как ты сказала? — спросила Айни.

— Монета подвешена слишком высоко для нас, бедняков. Хоть костьми ляг, все равно не достанешь. А если не работать… Тогда тебе говорят: есть будешь завтра, вечно завтра. И это завтра никогда не приходит.

— Верно, — сказала Айни.

Она делала явные усилия все это осмыслить. Но ей никак не удавалось сосредоточиться.

— Да, в этом надо бы разобраться! — воскликнула она.

— Так говорил мой покойный муж, — объяснила соседка. — Он старался и другим растолковать. Вот и угодил в тюрьму. Да не раз.

— За то, что он так говорил?

— За это самое.

— Не сажают же человека в тюрьму за то, что он правильно говорит!

— А для чего же, скажи, сегодня утром заявились к нам в дом эти вестники несчастья? Не для того ли, чтобы увести Хамида Сараджа?

— Что за кара небесная! Будь они все прокляты, и проклят будь тот, кто их послал! — выругалась Айни.

— Что, Хамид — разбойник с большой дороги, что ли?

Айни не знала, что сказать.

— Теперь нет бесчестья в том, чтобы идти в тюрьму, — объяснила Зина. — Если этого человека посадят, им будут гордиться те, кто пойдет по его пути.

— Зина, сестричка!

— Это правда, клянусь богом.

— Тот, кургузый, толстый — он самый страшный.

— Это комиссар. Ты заметила? Глазищи-то! Зверь и то бы таких постыдился.

На лице Айни было выражение испуга и недоверия, словно у маленькой девочки.

— Да, чего только не терпят наши мужчины, — тихонько сказала она.

— Мой муж был, как Хамид. Хамид, должно быть, говорил такие, знаешь, вещи… — заявила соседка. — Много чего, должно быть, говорил!

Теперь пришла очередь Зины гордиться. Но она вдруг впала в раздумье. Айни хотелось воспользоваться этим, чтобы вернуться к прежней теме разговора. Она не забывала, что и ей есть чем гордиться.

Но обе женщины задумались о судьбе Хамида. Что с ним станется? Ведь его разыскивает полиция.

Первое время никто не замечал присутствия этого еще молодого человека, недавно поселившегося в доме. Он пришел как-то незаметно. Его не было ни слышно, ни видно, что рассматривалось как признак хорошего воспитания. Такие люди не часто встречаются. Но раз он молчал, никто им не интересовался. Когда же стало известно, что он приехал из Турции, на него обратились все взоры, и люди удивлялись, как это они раньше его не замечали.

Хамиду Сараджу вполне можно было дать его тридцать лет. Несмотря на простоту обращения, которая придавала ему наивный и добродушный вид, даже не очень тонкий наблюдатель угадал бы в нем человека, много видевшего и, как говорится, много пережившего. Он держался спокойно и твердо, но без малейшей навязчивости. Голос у него был низкий, приятный, чуть-чуть певучий. При небольшом росте — крепкое телосложение.

От него, казалось, следовало ожидать быстрых движений, бойкой речи, а между тем походка у него была неторопливая, жесты — медлительные, но энергичные, голос — тихий. Жизнь его многим казалась весьма таинственной. Пятилетним ребенком он был увезен в Турцию — в период «великого переселения», то есть в войну 1914 года, когда военная служба стала обязательной и очень многие бежали из Алжира. В пятнадцатилетнем возрасте, живя с родными в Турции, он вдруг исчез, и один бог знает, куда девался. Несколько лет ни родители, ни единственная его сестра, оставшаяся в Алжире, не имели о нем никаких сведений. И семья вернулась из Турции, так ничего и не узнав о его участи.

И вот в один прекрасный день он снова появился в Алжире. Полиция уже следила за каждым его шагом.

Самое удивительное в нем было выражение светлозеленых глаз. Казалось, и людей и вещи он видел насквозь. Хамид говорил ясно и отчетливо, словно читая где-то вдали своими зоркими глазами те слова, которые он произносил. Его крупное лицо уже было прочерчено морщинами. Он начинал лысеть, и лоб от этого казался необычайно большим.

В карманах его широкого, сильно потертого серого пальто почти всегда можно было обнаружить растрепанные брошюры и книги, большей частью совсем рассыпавшиеся, с оторванной обложкой. Но ни одна страница у него не пропадала. Он как-то одолжил Омару книгу «Горы и люди»^[5], и мальчик терпеливо прочел ее, страницу за страницей; чтобы одолеть всю книгу, ему понадобилось четыре месяца.

Вначале соседки спрашивали:

— Где он научился читать?

Они прыскали со смеху. Фатима, сестра Хамида, отвечала:

— Он сам научился. Если не верите, приходите и посмотрите.

Они тихонько подходили к порогу комнаты; самые любопытные приподнимали занавеску, закрывавшую дверь, и просовывали голову в отверстие, но тут же в смущении убегали. Хамид читал по ночам, при свете маленькой лампочки. Ночью наступало затишье. В Большом доме, весь день ходившем ходуном, после восьми часов вечера воцарялась тишина. Этого момента все ждали, чтобы спокойно вздохнуть.

Вечером женщины часто ходили подсматривать, что делает Хамид. Он всегда читал. Они убегали обратно, как вспугнутые птички, шурша юбками.

— Да, это верно!

— Мы видели собственными глазами.

Они смеялись. Но теперь уже не потому, что не верили. А просто потому, что в их представлении читать книги было для мужчины странным занятием. Почему среди всех известных им мужчин он один занимался чтением? Эти толстые растрепанные книги с бесчисленным множеством страниц, покрытых тесными рядами маленьких черных значков, — неужели можно в них разобраться?

— Чудной он человек, твой брат, — сказала одна из женщин Фатиме. — Ничуть не похож на наших мужчин. Что это он? В ученые, что ли, метит?

И покатывались со смеху.

Но стали относиться к нему с особенным уважением, с каким-то новым и непонятным для них самих чувством, более глубоким, чем то почтение к мужчине, которое они всосали с молоком матери. Хамид был для них человеком, который владеет какой-то неведомой силой. Он неизмеримо вырос в их глазах.

И мужья их тоже относились к нему почтительно. Да, наука пользуется у нас настолько большим уважением, что на этой струнке нетрудно бывает играть разным лжеученым и лжепророкам.

Хамид ничего не замечал. Так же, как не замечал он в первые дни и любопытства женщин.

До сих пор обитатели Большого дома не слишком интересовались Хамидом, он скорее забавлял их, хотя, к чести этих простых людей, надо сказать, что в их отношении к нему не было ни тени зубоскальства. Если он и вызывал в них любопытство, — а любопытны они были донельзя, — то совершенно беззлобное.

Говоря о Хамиде, они возвращались все к одному и тому же: зачем он столько читает? И на этот вопрос никак не могли найти удовлетворительного ответа.

— Да, — продолжала Зина, — мой муж был таким, как Хамид Сарадж.

Она говорила, захлебываясь, не давая Айни слова вставить. Сама того не ведая, она больно задевала этим Айни.

— Да, совершенно, как Хамид, — еще раз повторила женщина. — Он приходил, уходил, ничего не замечая, и так всю жизнь. Отдыха он не знал.

Лицо Зины омрачилось. Мало-помалу в душе ее поднимался глухой гнев, но его сковала усталость.

— Муж мой, точь-в-точь как Хамид, не знал ни покоя, ни сна. Он жил только собраниями, думал только о них. Целые дни, недели проходили, а я его не видела. Я ничего не могла сказать ему. Он говорил немного, с каждым днем все меньше. У меня не хватало духа сказать ему, что у нас нет ни куска хлеба. Он страдал. Иногда он принимался говорить. И казалось мне: вода побежала по сухому каменистому руслу. Он говорил, говорил… я не всегда понимала. Что я такое? Бедная женщина — и ничего больше. Необразованная. Как я могу разобраться? Со своих непонятных собраний он возвращался совсем другим, изменившимся. Какая-то мысль его беспокоила. Иногда я замечала в его взгляде радость. Мне становилось страшно. Бывали минуты, когда он не мог больше молчать. «Мы взяли верх, — говорил он. — Пришлось им сдаться!» — «Что за победа?» — спрашивала я. Он не объяснял. И не говорил больше ничего. Все о чем-то раздумывал. Сначала я подозревала, что он пьет или бывает у женщин. Чего только я ни воображала. Правду говоря, уж это было бы лучше, чем собрание в какой-нибудь лавке, в кофейне, в домах на далеких окраинах. Но нет! Тут я за него испугалась. О нем начала справляться полиция. Но я не смела рта раскрыть. И что сказать ему, Айни, сестра? Ведь видел же он, что мы чахнем от голода. Он многое понимал. Слишком многое. Он показывал дорогу другим. Люди приходили советоваться с ним. Но во всем, что касалось его самого, он оставался слепым. Он говорил: «Все эти собрания, эта беготня, долгие отлучки — все это для лучшей жизни». А если для лучшей жизни, то как же мешать ему? Особенно если это для того, чтобы облегчить жизнь бедным людям, сделать их счастливыми. Как он выходил из себя, когда я говорила, что он слишком отдается этим делам. Он, понимаешь ли, перевернул бы весь мир, если бы силы были… для этого он готов был умереть или я не знаю, что сделать. Что я смыслила во всем этом, глупая женщина? Я терпела и молчала. Когда дети плакали от голода, сестричка моя, я с ума сходила. Теперь-то они большие, как видишь, а тогда были совсем крошки. Что делать, как быть? Мы уже все продали, ничего у нас не было, ничего… Потом он умер. И оставил нас в такой нищете, что даже не на что было справить поминки.

В голосе Зины теперь чувствовалась не только неутихшая боль: он зазвучал торжественно, и казалось, что в комнате от этого посветлело.

— Если мой муж не мог найти работы, то уж никак не потому, что он был бесталанный или недостаточно сильный. Но в голове у него бродили всякие мысли.

— Конечно, все дело в этом! — вставила Айни, которая все время слушала Зину молча. — Он был сильный и способный, не сомневаюсь, — заявила она.

— Мысли его одолевали. Но винить его не в чем. Он хотел жить по справедливости. И всегда был честным, хорошим человеком. За что его корить?

— Нет, корить его не за что, — согласилась Айни и опять замолчала.

— Да, — продолжала Зина. — Кто же говорит, что он виноват?

— А кто же виноват?

— Ты спрашиваешь?

— Да, кто виноват?

Обе женщины не могли уклониться от вопроса, который они только что втайне задали себе.

Айни положила руку под голову, она так устала от всего слышанного, что растянулась на пороге комнаты, на том самом месте, где разговаривала с соседкой, и смущенно стала смотреть в потолок.

Зина поднялась. Айни слегка пожала плечами и сказала:

— Вот и пойми, кто виноват!

Соседка повернулась и ушла, качая головой.

После обыска, произведенного полицией, ни одно событие не нарушало будней Большого дома. Хамида Сараджа часто вызывали в комиссариат. Но это стало обычным явлением.

Медленно наступала весна. Она пробудила к жизни первые листочки, и они появились, хрупкие, дрожащие, на вьющихся виноградных лозах, которые оплетали весь двор.

Ее терпкое и сладостное дуновение незаметно проникло сквозь старые серые стены Большого дома; и от него у людей затрепетали сердца. Обитатели дома не сразу поняли, что же так взволновало их. А это была весна. Сперва эта радость едва ощутима, потом она ширится, полнится, переливается через край.

И вот уже август с его удушливым, все обесцвечивающим зноем пришел на смену сияющей весне.

У Омара начались летние каникулы: три месяца он и близко не подходил к школе.

Большой дом напоминал по своим размерам городок. Он был так велик, что трудно сказать, сколько жильцов нашли приют под его кровлей. По мере того как Тлемсен подвергался разрушению, прокладывались современные дороги, и новые здания оттеснили старые, беспорядочно лепившиеся где попало дома, так тесно прижатые друг к другу, что они составляли единое сердце — старый город. Большой дом, стоявший среди петлявших, как лианы, уличек, казался частью этого сердца.

Этот большой старый дом был предназначен для жильцов, искавших одного — дешевизны. Своим уродливым фасадом он выходил на узкую уличку. Сразу же от входа шел широкий темный проход, он спускался ниже уровня улицы, делал колено, скрывавшее женщин от взоров прохожих, и выходил во двор, похожий на античные, с водоемом посредине. Внутри двора на стенах был выложен крупный орнамент: синие изразцы на белом фоне. Колоннада из серого камня поддерживала расположенные по одну сторону двора широкие галереи второго этажа.

Айни с детьми, как и прочие жильцы, ютилась здесь в страшной тесноте. Здание напоминало гудящий улей. Семья переезжала из квартиры в квартиру и каждый раз попадала в такой же дом и такую же каморку.

По четвергам, утром, их навещала тетка Хасна; она являлась одновременно с Мансурией, сестричкой. Все называли ее сестричкой. Мансурия приходила то к одним, то к другим. Ее приглашали сесть и кормили, чем бог послал.

Бабушка была оставлена у Айни навсегда. Трехмесячный срок ее пребывания здесь уже давно прошел. Дочери и сын отказались снова взять ее к себе. Когда настало время перевезти мать, они объявили, что нехорошо таскать бедную старушку из дома в дом. Слишком она слаба, и жить ей осталось недолго. Гораздо проще оставить ее у Айни, раз уж она там: надо ее пожалеть. Они же обещали ухаживать за ней, приносить еду.

— У нее ни в чем недостатка не будет, увидишь сама, — говорили они Айни. — Все равно как если бы она была у нас. Она тебя не стеснит, ведь тебе не придется тратиться на нее.

Так они говорили. Но как только бабушку окончательно водворили у Айни, оказалось, что к трем ртам прибавился четвертый.

Изредка являлась то та, то другая из ее дочерей. Начинались слезы, жалобы на тяжелую жизнь, и в конце концов дочери уходили, ничего не сделав. Айни бранила сестер, находила слова, разящие их в самое сердце. Она срамила их перед всеми соседками. В страхе сестры не знали, как ее остановить, и старались ее успокоить.

— Ну, ну, тише, Айни. Соседкам все слышно.

— Пусть! Я для того и говорю.

И она кричала еще громче.

Тем не менее ничто не менялось, и Айни, пожалуй, это понимала. Но, ругая их, она отводила душу. Кончилось тем, что сестры перестали ходить к ней. А брат поступил еще проще: он ни разу не зашел к Айни.

Омар попрежнему посещал франко-арабскую школу, часто пропуская уроки, за что учитель вытягивал его линейкой по спине, по рукам, по икрам (а линейка у него хлестала пребольно).

В этот день заря застала мальчика еще полусонным; яркий и чистый свет проникал в Большой дом. Двор, комнаты, лестницы, галереи, — весь этот причудливый лабиринт наполнялся шумом, едва только рассветало. В верхнем этаже громко хлопнула дверь — и опять стало тихо. Минута, две… И тишина снова нарушилась: кто-то сильно дернул входную дверь, которая застревала снизу в деревянной раме, плохо вделанной в стену. Дверь заскрипела и наконец поддалась. Тут ее швырнули со всего размаха, и она захлопнулась с шумом, от которого весь дом содрогнулся до основания.

Первым уходил дядюшка Али. Он был тормозным кондуктором на товарных поездах линии Тлемсен — Уджда. Затем уже другие одинокие шаги стучали по плитам двора. Слышались приглушенные голоса. Теперь уже входная дверь открывалась и закрывалась поминутно. Многие покидали Большой дом. Ямина, дочь Снуси, отправилась в Сук-аль-Газзаль продать два фунта шерсти, выпряденных накануне. Ее дочь Амария и Салиха, дочь Наджжара, тоже уходили из дома: они работали в ковровой мастерской. Пять-шесть парней отправлялось на прядильную фабрику.

Сон жильцов Большого дома распадался словно под ударами топора; в их жизнь вторгался безрадостный день. Женщинам хотелось бы еще полежать, ведь ноги у них еще ломило от усталости.

Со всех сторон раздавались зовы, крики детей, начинались разговоры, шумела вода; слышались ругательства и проклятия.

Омару было жалко, что его разбудили. Ему хотелось спать. И казалось, что он спит. В самых темных углах комнаты, где притаилась ночь, что-то тихо дрожало. Люди, кряхтя и вдыхая устоявшийся запах тяжелого, горького дыма, стряхивали с себя сонную одурь. Для спокойного сна было слишком поздно. День стоял на часах у каждой двери.

Омар удивился, услышав голос матери: она перешептывалась с кем-то, вероятно, с соседкой.

Айни говорила не переставая. Казалось, этот монотонный шепот никогда не кончится. Тон у нее был серьезный. Слова, произносимые ею, казалось, шли издалека, из другого времени. Это были самые обыкновенные слова, и только звучавшая в них упрямая жалоба, которую можно было принять за молитву, становилась назойливой, неотвязной, она преследовала, мучила дремавшего Омара.

Айни замолчала, и в комнате стало тихо-тихо. Нет, Омар уже не уснет. Широко раскрытыми глазами он вглядывался в полутьму.

Со двора в комнату заглянуло, разгоняя полумрак, веселое солнце. В свежем утреннем воздухе носился аромат кофе. В глубине комнаты сидела женщина. Или это померещилось Омару? Ведь он думал, что она ушла. Может, ему приснился сон? Айни говорила, говорила. Мальчик, которого все еще клонило ко сну, приподнялся. Он увидел два смутных силуэта, погруженных в полумрак, еще царивший в комнате, тогда как снаружи блистало яркое утро.

Айни стягивала платок, которым у нее была повязана голова. Хна позолотила ее седые волосы. Возле Айни стоял блестящий медный поднос с фаянсовыми чашками. В той части комнаты, где лежал Омар, были в беспорядке разбросаны одеяла, большое серое покрывало, овчины; они еще хранили отпечаток лежавших на них человеческих тел.

После короткого перерыва, вызванного пробуждением мальчика, разговор возобновился. Омар догадывался, что речь идет о замужестве его двоюродной сестры. Зина, наклонившись к Айни, сказала ей нечто, взволновавшее последнюю. Обе женщины вдруг замолчали. Омар ничего не понял. Они многозначительно кивнули в его сторону.

Вдруг Айни воскликнула:

— Я успокоюсь только тогда, когда буду знать наверняка.

— Я тебе все расскажу.

Омар все больше убеждался, что они говорят о его двоюродной сестре.

— Думают, — продолжала соседка, — что никто ничего не видел. А ее видели. Мурад хотел ее убить, но он только ранил ее. Сука! Сука!

Зина отвернулась, чтобы плюнуть: тьфу!

— Ты уверена? — спросила Айни. — Я слышала об этом. Но ни за что не хотела верить. Замужняя женщина должна смотреть на одного-единственного мужчину — своего мужа. А пока она в девушках, надо отделить ее толстой стеной от остального мира.

Айни, вероятно, была искренне удручена. Шутка ли, какие вещи она узнала! Но не надо показывать соседке своего огорчения, думала она. Омар смотрел на двух сидящих женщин. Он продолжал следить за ними, сам не зная для чего. Он угадывал, что его двоюродная сестра больна какой-то болезнью, но не понимал, душа ли ее поражена или тело. Повидимому, ей надо во что бы то ни стало исцелиться.

Он встал и направился к выходу, но не успел дойти до дверей, как мать остановила его:

— Куда ты?

— В уборную.

Айни снова начала страстно шептаться с соседкой Зиной.

Омар спустился во двор.

Уборная находилась внизу, в общей кухне. Едва он зашел туда, как у дверей тотчас же стала женщина. Никогда нет покоя. Одна дыра на всех! Просто невероятно. Омар принялся размышлять, стараясь не думать о женщине, которая сторожила его с искаженным лицом. Выходя, он столкнулся с ней.

— Тебя полдня надо дожидаться! — бросила она ему.

— Ступай на улицу, раз ждать не любишь!

— Омар! Омар! — крикнула Ауиша, вошедшая в кухню.

— Паршивец! — пробормотала женщина.

Она ринулась в уборную, на ходу поднимая юбку.

— Нет надобности видеть тебя, сразу слышно, что ты здесь, — съязвила Ауиша.

В кухне громко звякала посуда, которую обычно мыли в это время. Служанка убирала дом, обильно поливая водой двор и даже низ стены. Затем принималась подметать пол, с каким-то слепым остервенением размахивая метлой.

Омар шел по галерее, направляясь домой. Ему показалось, что за спиной кто-то делает ему знаки. Он обернулся: Зхур. Она стояла в глубине комнаты и вытирала свои голые руки. Это была дочь Зины, той самой женщины, которую он, проснувшись, застал за оживленной беседой с Айни. Молодая девушка была, казалось, чем-то смущена и взволнована. Омар решил идти своей дорогой. Пойдет ли она вслед за ним? Зхур собиралась что-то сказать ему, но он уже подходил к своей комнате. Однако он обернулся, чтобы взглянуть на нее.

— Омар, — тихо проворковала Зхур, — иди сюда, прошу тебя.

Она окликнула его три раза. На третий раз он подошел к ней. Зхур прижалась к нему. Теплота, исходившая от ее тела, охватила его всего. Вдруг она сильно ударила его коленом в пах. Омар слабо вскрикнул и, всхлипывая, упал на пол.

Зхур нагнулась над ним и закрыла ему рот рукой. Ему пришлось замолчать, чтобы не задохнуться; он стих. Рука молодой девушки скользнула по плечу Омара, и он услышал мягкое, как шелест шелка, движение тела, вытянувшегося рядом с ним. Удерживая дыхание, Зхур не шевелилась, будто спала. От нее исходил сладкий, теплый запах спелого и нетронутого плода. Вдруг ее забила дрожь. Она несколько раз пыталась приласкать мальчика, но не смогла преодолеть нерешительности, сковавшей все ее движения. Немного погодя она приподнялась и оперлась на локоть. Слегка наклонившись к Омару, она заметила, что он пристально смотрит на нее. Мальчик ощущал какую-то тайную связь с этим беспомощным девичьим телом. В душе росла смутная нежность и вместе с тем — потерянность, неловкость. И вдруг его охватило чувство умиротворенности, никогда еще не испытанное и все же казавшееся привычным. Странное чувство, тут же перешедшее в смятение, тоску.

— Нет! Нет! Не плачь, умоляю тебя — я не хотела сделать тебе больно. Ты мой брат.

Она опять приникла к нему. Голос ее стал более глухим, более хриплым. Зхур начала гладить и ласкать его, как маленького ребенка. Она произносила какие-то значительные слова, которые успокаивали Омара, хотя он и не понимал их смысла.

— Ну, ну!.. Перестань, перестань плакать. Ведь я же не нарочно… Братик…

Зхур баюкала его. Казалось, она думала о чем-то другом, стремилась куда-то в даль. Какое-то позабытое горе оживало в ее душе. Отчего она так грустна?

— Дай я тебя поцелую, Омар. Не надо больше плакать, не надо на меня сердиться. Вот!

Девушка оперлась о него и грудью тесно прижалась к плечу Омара. Ее запах нравился мальчику и в то же время вызывал что-то, похожее на тошноту, отчего щекотало в горле и сжималось сердце. Как забавно было дотронуться, всунув руку в вырез туники, до маленького пучка черных вьющихся волос подмышкой у Зхур. Она рассмеялась и отвела его руку. Девушка очень удивилась и даже нахмурилась, когда он, в свою очередь, поцеловал ее. Она медленно, но с силой оттолкнула его и поднялась на ноги.

— Встань, братик. Мне нужно поскорее все это убрать. Уже почти полдня прошло.

Овчины, на которых растянулся Омар, лежали посреди комнаты.

Мальчик поднялся и собирался уйти, но Зхур удержала его.

— Я иду в Бни-Бублен, — сказала она. — Мой шурин Кара Али придет за мной. Он говорил с мамой. У сестры, видишь ли, много дела, ей нужно помочь. Если хочешь, я возьму тебя с собой… как в прошлый раз… Проси разрешения у матери.

— Сколько дней ты пробудешь в Бни-Бублене?

— Дня четыре, пожалуй… — ответила Зхур.

* * *

Омар часто оставался с глазу на глаз с Зхур и каждый раз открывал целый мир нежности, который смущал его. Он ни с кем не говорил о своем открытии. Еще бы, для Большого дома в этом было нечто необычайное. Потому он и таился. Привязанность Омара к Зхур распускалась, как цветок на диком утесе.

Слышно было, как внизу, в кухне, кто-то привел в действие ворот колодца, как скользнуло ведро. Сильный толчок — и забулькала вода: ведро стали тащить наверх. Весь дом был наполнен неопределенными шумами. Айни в это утро выпила кофе. Омар получил ломоть хлеба. Айни, когда у нее было немного денег, покупала кофе только для себя.

Ауиша и Марьям вместе с другими молодыми девушками, стоявшими внизу, без устали мололи языками. Но, заслышав раздраженный и угрожающий голос Айни, которая звала дочерей уже в третий или четвертый раз, они опрометью кинулись домой, где их ждала работа.

Мужчины уходили рано, и их редко видели в доме. Оставались одни женщины. Двор, где отовсюду свисали переплетенные виноградные лозы, кишел ими. Они сновали взад и вперед, собирались у входной двери, в кухне огромных размеров и тараторили без конца у колодца. Каждая комната, где ночью ютился целый выводок детишек, изрыгала их с наступлением утра всех до единого; и сверху и снизу этот поток устремлялся наружу среди неописуемой сутолоки. Сопливые малыши шествовали нескончаемой вереницей. Те дети, которые еще не умели ходить, ползали, сверкая голыми задками. Все плакали, визжали. Ни матери, ни другие женщины не считали нужным обращать на них внимание. Рев, исторгаемый у ребят голодом или раздражением, заглушал весь этот шум, из которого иногда вырывался крик отчаяния. Ребятишки высыпали на улицу.

* * *

Омар стремительно ворвался в комнату и увидел, что мать, прижимая локти к бокам, встречает тетку Хасну. Женщины обнялись. Айни, бормотавшая приветствия и пожелания здоровья, сделала короткую передышку, не разжимая объятий, и снова стала осыпать тетку поцелуями. Определить их число было невозможно. Затем пошли бесконечные расспросы: «Как ты поживаешь? А как поживает такой-то? А такая-то?» За ними тотчас же следовал готовый ответ: «Хорошо, да хранит тебя бог!»

Тетка Хасна никак не могла отдышаться после подъема по лестнице и даже не пыталась ответить на приветствия Айни. Телеса тетки Хасны вываливались со всех сторон. Ее заплывшее жиром мясистое лицо на фоне остроконечного чепца, зеленых платков и розовой шали блестело от пота. Крупные капли его стекали по морщинам на шею. Она все время мигала и страдальчески морщилась: из-под ее воспаленных век бежали слезы. Айни всячески ухаживала за гостьей. Лалла (так все называли тетку, включая Айни) задыхалась. Повидимому, Айни еще не исчерпала запаса любезностей, которых требовало приличие.

— Входи же, пожалуйста. Садись вот здесь.

Она оглянулась вокруг и взяла две шкуры из груды сложенных пополам овчин.

— Давай сюда, — потребовала Лалла. — Я не собираюсь остаться у вас на год. С каким трудом я к вам поднялась! Уф! У меня уже нет сил добираться до вас, сестрица. Оставь, оставь, мне и здесь, на пороге, хорошо. Как можете вы жить… Уф! Уф!

Готовясь расположиться на полу, она прибавила:

— Я вижу, на кладбище даже ноги твоей не бывает?

— А что мне там делать, Лалла? У меня и здесь достаточно хлопот! Покойник не оставил мне ни поместий, ни домов, за что же его оплакивать? Захотел умереть, взял и протянул ноги!

— Ты права, уж лучше оставайся дома. На кладбище женщины встречаются только для того, чтобы посудачить. Тебе незачем тратить время на болтовню с этими сороками. У тебя есть дети — и занимайся ими. Твой муж умер. Смерть была для него избавлением. Что толку ходить на его могилу? А знаешь, что болтают женщины? Не понимаю, где они всё узнают, эти дочери шайтана. Они говорят, что скоро арестуют многих мужчин.

— Ай-ай!

Лалла, завернутая в хаик, большое покрывало из белой шерсти, рухнула на пол и, отвязав платок от шнурка, которым была подпоясана, вытерла себе лицо. Она стала обмахиваться им, не в силах больше вымолвить ни слова.

Отдышавшись, она несколько раз повторила:

— Нет бога, кроме Аллаха.

От ее потного тела шел приторный запах, как в бане; вскоре он распространился по всей комнате. Из складок своего покрывала тетка Хасна достала сверток, который протянула Айни.

— Женщины говорят, — сказала она, продолжая начатый разговор, — что во всех городах уже посадили по нескольку человек. Эти люди занимаются политикой и мутят народ. Ну а когда очутятся там, где их настоящее место, всем станет спокойнее.

— О Лалла!

— И они еще собираются тягаться с французами! А оружие у них есть? А в башке знания есть? Какое там! Нищета и безумие — вот все, что у них есть. Пусть бы сидели себе да помалкивали, для них же было бы лучше. Тоже вояки выискались — бороться с французами!

— А у нас тут ничего не известно.

— Мне-то известно. Дураки это. Захотели — ни много ни мало — сесть на место французов. Это они-то будут управлять! Они-то!

Тетка Хасна запыхтела, выражая свое презрение: — Фу ты… Фу ты!..

— А Хамид, — заметила Айни, — за ним дня три тому назад опять приходила полиция.

— Он занимается политикой! — прогремела тетка Хасна. Ее мясистые щеки тряслись. — Пусть лучше ищет работу, — заревела она, — пусть возьмет себе жену и обзаведется семьей, чем терять время на глупые проповеди, которые приведут его в тюрьму. Не лучше это разве?

— Если бы ты была здесь, Лалла, в тот первый раз, когда вдруг ворвалась полиция!.. Теперь мы уже попривыкли.

— Чего ради он мучит себя и других? Никак я не возьму этого в толк! По таком человеке тюрьма плачет.

— Лалла, что ты говоришь! Ай-ай! Что же будет с его несчастной сестрой?

— Где девочки? — спросила Лалла, меняя тему разговора.

— Внизу.

— Лучше бы помогали тебе, чем стрекотать с разными ветреницами.

— Мне немного помогает Омар. Они там заняты постирушкой.

Скрестив ноги по-портновски, Омар действительно сидел у швейной машины. Он подравнивал ножницами заготовки парусиновых туфель, которые мать бросала ему, закончив строчку.

— А этот как справляется со своим новым ремеслом? Если он зарабатывает хотя бы десять су, и то уже хорошо. Ведь это еще не мужчина: девчонка и та больше стоит. И целый день торчит дома. Бедняжка Айни! Ты — жертва этих бессердечных детей, которые сосут твою кровь. С ними на шее ты ничего не добьешься!

— Я хожу в школу, — вмешался Омар, не выказывая особого благоговения перед мудростью тетки. — И там учусь. Я хочу стать образованным. Когда вырасту, то буду зарабатывать много денег.

— Выкинь из головы этот вздор, — сердито сказала Лалла. — Все равно будешь работать как вол, чтобы прокормиться. А разве те, кто в глаза не видел школы, умирают от голода? Образование — это не про тебя, червяк несчастный. Да кто ты, чтобы так заноситься? Вошь, которая возмечтала о поднебесье. Молчи, отродье пьяницы! Ты только прах, грязь, приставшая к подошвам почтенных людей. Твой отец — разве он был в школе? А твой дед, твои предки? А все твое семейство и все, кого мы знаем? Тебе надо стать настоящим мужчиной — или тебя раздавят. Немало ты натерпишься от злых людей и научишьсяплатить за лихо лихом. А на счастье не надейся. Кто ты такой, скажи на милость, чтобы надеяться на счастье? Нет, на спокойную жизнь не рассчитывай.

Казалось, в ее глазницах дрожала густая синеватая жидкость. Квадратная челюсть и горькая складка губ придавали ее лицу выражение некоторой силы.

— Слушай, что тебе говорят, — посоветовала ему мать голосом, выражавшим почтение к тетке Хасне.

* * *

Лалла сжимала жилистой рукой черные полированные четки, с которыми никогда не расставалась. Она машинально перебирала их с утра до ночи.

Вдруг ее сморила дремота. Губы шевелились сами собой. Слышалось только треньканье падающих друг на друга шариков.

— Значит, ты отправляешься? — спросила она, вдруг проснувшись.

Айни кивнула головой.

— Ты привезешь отрезы? Знаешь ли ты, по крайней мере, на что идешь? Женщин, если они попадают в таможню, раздевают. Их обыскивают, перетряхивают все, что у них есть с собой. Ты хочешь ввязаться в какую-нибудь скверную историю? Чтобы все об этом узнали? А что если тебя оштрафуют и заберут материал? Я умываю руки.

Айни надеялась благополучно добраться до Уджды. Она велела детям не говорить об этом никому. Не надо, чтобы в доме знали, зачем она отправляется в Уджду. Ей ничуть не было стыдно заниматься контрабандой. Надо только бояться дурного глаза. Кого преследует дурной глаз, с тем непременно стрясется беда.

— Послушайся меня, — посоветовала Лалла. — Сиди себе смирно. Это все, что я могу тебе сказать.

Две соседки уже вручили деньги Айни, чтобы она привезла им материю на четыре платья для каждой. Айни стала говорить о прибыли, которую принесет ей эта поездка. Она не умела правильно считать, Омар все сделал за нее, а она преподнесла эти расчеты ошарашенной Лалле с серьезным и глубокомысленным видом. Цифры, которые она называла, ошеломили тетку Хасну. Айни за последние дни вытвердила их наизусть и теперь обращалась с ними свободно, с видом опытного человека.

— Отправляйся, — наконец сказала Лалла. — И держи язык за зубами! Бог защитит и сохранит тебя: ты кормишь сирот.

Айни заявила:

— Я съезжу только один раз. И то потому, что уже обещала двум соседкам.

Она стала горько жаловаться на судьбу, которая навязала ей на шею троих детей. И когда же наконец вырастет сын Омар, когда он снимет с ее плеч тяжелую ношу? Девочки — те вообще не в счет. Знай себе, корми их, а когда они становятся девушками, смотри в оба. В этом возрасте они хуже аспида. Стоит только зазеваться, и уже готово, дочка сделала глупость. Надо всего себя лишить, чтобы сколотить дочкам приданое и сбыть их с рук. Айни вечно пела эту песню. А ведь ее дочки работали и помогали матери. Но мать не могла отказать себе в удовольствии пожаловаться на судьбу.

— Когда вернешься из Уджды, — сказала Лалла, — ты мне расскажешь, как тебе удалось пройти через таможню. У меня есть немного денег — о, совсем немного, капелька; ты нам привезешь несколько отрезов.

— Да, Лалла. Ты увидишь, сколько мы выручим денег!

Вот как оно всегда получалось. Лалла горячилась, была, казалось, непреклонна. Но через минуту-другую от этой непреклонности и следа не оставалось. Омар находил это недопустимым: вечно опровергать самого себя, говорить одно и делать другое. Такие резкие перемены он постоянно наблюдал вокруг. Он, например, был уверен, что мать, грозно приказавшая детям никому не рассказывать о предстоящем путешествии, сама же первая разболтает о нем всем и каждому, не упуская ни единой подробности. Тетка Хасна, со своей стороны, не преминет рассказать о нем по секрету всем знакомым женщинам.

— Я начинаю готовиться к свадьбе, — сказала Лалла, которая уже думала о другом.

Ее младшая дочь почти год как была невестой; приготовления к свадьбе были предметом бесконечных толков. Эта свадьба уже стала для всех Свадьбой с большой буквы. О других не стоило и говорить.

— Я готовлюсь к свадьбе, — говорила Лалла. — Чего я жду от тебя, ты ведь знаешь?

Айни кивнула.

— Роскошнее свадьбы ни у кого не будет, — продолжала Лалла. — Люди будут дивиться, и слава о ней разнесется по всему городу. Ничего не пожалеем. Он, — так она называла своего мужа согласно требованиям хорошего тона, — он в лепешку расшибется, лишь бы не уронить свое достоинство. Ты понимаешь, это же наш долг. Айни, сестра моя, надо же считаться со своим положением. Уж тут ничего не поделаешь!

— А когда она будет? — спросил Омар.

Мать прикрикнула:

— Замолчи!

— Надеюсь, ты хорошо работаешь, — сказала тетка Хасна, опять меняя тему разговора: та была слишком острая.

Один из ее сыновей определил Омара в ученики к цирюльнику; ему надлежало являться на работу прямо из школы, по окончании уроков. Лалла и Айни надеялись, что он приобщится к тайнам стрижки и бритья. Но Омар уже несколько дней не был в цирюльне, о чем тетке еще не было известно.

— Надеюсь, что ты будешь стараться, не осрамишь нас. Найти это место стоило немалых трудов. Какое счастье, что мы сумели устроить тебя в цирюльню — теперь тебе обеспечена жизнь приличная и благоуханная. Быть цирюльником в самом центре города, шутка ли! Какое счастье досталось тебе, выродок! Ты обязан благодарить меня до конца дней своих. Ведь я так просила Абд-эль-Крима, чтобы он устроил тебя. Что было бы с тобой, если бы не я? Да ты должен для меня жизни не пожалеть. Смотри, не оскандалься. Работай.

— Лалла, спасибо за то, что ты нашла для меня занятие: брить головы и подбородки у крестьян. Я с первого же дня всех удивил своим искусством — и хозяина, и самих крестьян. Но мне это было все равно: больше я туда не возвращался.

— Ах ты, мразь!

Матери было стыдно за Омара. Он не оправдал доверия, которое ему оказали.

Тетка Хасна сказала:

— Не будем больше об этом говорить. — И завела речь о другом: — А этот бездельник Хамид Сарадж — правда, что его арестовали?

— Нет, Лалла.

— Значит, он попрежнему будет на каждом углу морочить людям голову. Кто его слушает, тот только теряет время да засоряет себе мозги.

— Если подумать, положение его невеселое. Несчастный!

— Ты ничуть не переменилась.

— Начинаешь многое понимать. Если сбудется то, о чем он говорит, настанут счастливые времена для бедноты.

— Ты веришь россказням коммунистов. Какой была, такой и останешься на всю жизнь. Сама ведь видишь, чем они кончают. Тюрьмой. Что выигрывают? Опять-таки тюрьму.

— Да как же душе не болеть, когда видишь все, что делается.

Раздосадованная Лалла опять заговорила о вещах, более близких ее сердцу.

— Все скажут: такой роскошной свадьбы еще не бывало. Жаль, что умерла эта дура Дженат, моя золовка. Положим, она все равно бы околела — не от болезни, так от зависти и ревности. Жаль, что ее уже нет.

Какая же роль отводилась Айни в предстоящей свадьбе? В глубине души она была не очень довольна тем, что Лалла так бесцеремонно распорядилась ею. Старуха решила пригласить двух стряпух, которые наготовят яств для великого пира, но она опасалась слишком больших потерь. Она возложила на Айни обязанность считать куски мяса, следить за обжорами-стряпухами и разными блюдолизами, которые будут делать набеги на кухню.

— Если за ними не смотреть, они все унесут в подолах своих юбок, — заметила Лалла.

Айни это было хорошо известно.

* * *

Хотя Лалла наводила экономию решительно на всем, она принадлежала к разряду людей, которые обедают ежедневно. И то, что она каждый божий день наедалась досыта, придавало ей известную респектабельность. Тетка приходила на помощь Айни и детям, когда в доме нечего было есть. Она снабжала их кусками серого хлеба. Это были объедки, иногда заплесневелые. Но распаренный и приготовленный матерью, хлеб этот становился вполне съедобным. У него еще сохранялся привкус тех блюд, рядом с которыми он лежал на столе у тетки Хасны. Понятно, что ее прихода всегда ожидали с нетерпением.

Омар регулярно наведывался к тетке, все же стараясь показываться не слишком часто. Он обычно звал Лаллу с порога, не решаясь проникнуть в ее безмолвное жилище. Но она узнавала его по голосу и откуда-то из глубины дома приказывала войти.

Когда смущенный мальчик представал перед теткой, на него обрушивался целый поток вопросов:

— Куда это ты? Зачем пожаловал? Кто тебя послал? Что тебе нужно?

— Я лишь потому… — бормотал он, пытаясь дать удовлетворительное объяснение.

Омар только один понимал, что говорит — такую он испытывал робость. В тоне вопросов, которыми забрасывала его Лалла, мальчик не чувствовал ничего ободряющего. Нелегко ему было с ней. Впрочем, ее вопросы и не требовали ответа. Позабыв о его присутствии, она начинала бормотать молитвы. А иногда прерывала разговор на полуслове, чтобы возобновить свою беседу с богом.

В конце концов Омар говорил еле слышно:

— Лалла, мне бы хлебца…

Молитва сразу обрывалась. Тетка Хасна пристально вглядывалась в мальчика. Этой минуты он опасался больше всего.

Призывая всех святых, жалуясь на ревматизм, не дававший ей разогнуться, тетка вставала. Она вынимала из комода ковригу, завернутую во влажную тряпку, и отрезала ломоть. От этого хлеба у Омара всегда оставался во рту привкус сырости и еле уловимый запах плесени. Что могло быть вкуснее?

Она тут же отсылала мальчика домой.

— Убирайся. Нечего тебе тут делать. И не шляйся по улицам. Остерегайся машин, безмозглая твоя голова!

Стараясь скрыть радость, он убегал с куском хлеба в руке.

Тетка Хасна жила на противоположном конце города. Приходя к ним, она оставалась на полдня, хотя еще с порога клятвенно заверяла, как того требовала вежливость, что пробудет четверть часа и ни минутой дольше. Лалла старалась поддержать Айни, но оказать ей существенную помощь не могла; да и никто на ее месте не сделал бы больше.

На этот раз старуха засиделась за разговорами до полудня. Перед уходом она стала расспрашивать о сестричке Мансурии. Айни неопределенно ответила, что та была у них не так давно.

— Но черна она попрежнему, Лалла. До чего же она черна!

— Знаю ее, бедняжку. Можно подумать, что она лет десять не была в бане. Ну, да что там! Если она зайдет, пришли ее ко мне. Я кое-что припасла для нее.

Что это? Оказывается, Лалла откладывает вещи для сестрички и не думает о нас? Разве мы стали богачами? Сердце Айни сжалось. У нее были все основания считать себя обойденной. И притом Лалла еще хочет заставить меня прислуживать на свадьбе, словно я ее раба! Видно, с нами церемониться нечего. Тетка даже не пожелала сказать, что именно она собирается подарить сестричке.

Когда Лалла решила встать, это оказалось нелегким делом. Она оперлась обеими руками о пол и для начала подняла свой необъятный зад. Тем временем Айни заклинала ее остаться обедать.

— Ты пойдешь попозже, когда станет прохладнее. Сейчас на улице можно испечься.

Айни сказала все, что полагается в таких случаях, чтобы удержать гостью. Этого требовал обычай, хотя несчастной Айни и нечем было ее угощать. Из груды телес и одежд, составлявших Лаллу, послышался пискливый голосок:

— Не могу. Ох! Нет, нет, Айни. Невестки будут недовольны… Мне надо идти. Если у вас есть еда, оставьте ее для себя. Незачем делить ее со мной.

Айни продолжала настаивать с прежним упорством. Накинув на себя покрывало и поминутно взывая к Аллаху, Лалла наконец поднялась на ноги.

* * *

Дети выливали на плиточный пол целые ведра воды, которая тотчас же превращалась в горячий пар. Избавиться от этого ада не было никакой возможности. На них наваливалась слепая жестокая сила. Они вели с ней нескончаемую борьбу.

— Невозможно освежиться в эту проклятую жару! — заявила Ауиша.

Воды!

— Надо воды, много воды, — говорила Айни. — Здесь, как в преисподней. Идите вниз и принесите как можно больше воды. Да поживее…

Они шатались, как пьяные.

— Что толку? Солнце все равно не перестанет печь, — заметил Омар.

Нечем было дышать.

— Очень мне нужно бегать все время взад и вперед, — хныкала Марьям. — И зачем? Чтобы носить воду, которую выливаешь. Лестница раскалена, как железная. Все ноги себе обожгла.

Но она делала то же, что и другие. Омар носил воду в старом котле. Обе сестры — Ауиша и Марьям — в бидонах. Ворот колодца скрипел не переставая, весь их путь до дому был залит водой… Омар еле тащил свою посудину. Он переставлял ее со ступеньки на ступеньку, расплескивая каждый раз немного воды. Ему все же удавалось взобраться на лестницу. Тут он, напрягая последние силы, вбегал в комнату.

Одна только Айни не двигалась с места. Прикованная к швейной машине, она тачала заготовки, нескончаемой лентой выходившие у нее из-под иглы. Не отрывая глаз от работы, она подгоняла ребят. Ее тело покачивалось под стук машины. Казалось, она дремлет. Но едва только хождение от колодца в комнату прекращалось, как она приостанавливала работу, и одного ее взгляда было достаточно, чтобы водворить порядок. Дети вновь начинали лить все больше и больше воды на пол и голые стены. Стук возобновлялся, и вместе с ним — мерное покачивание костлявых плеч матери. Можно было подумать, что, несмотря на четкость движений, Айни работает во сне.

Стоило только взобраться к ним на чердак, чтобы убедиться, как тщетны все их усилия: прохлады не было и в помине. А в такой духоте Айни не могла работать. Удивительно, как это никто из семьи еще не свалился, сраженный зноем.

Снаружи воздух дрожал и, казалось, рассыпался пепельно-серой пылью. Все краски поблекли в этой раскаленной добела атмосфере. На каждом шагу дети спотыкались, как бы наталкиваясь на стену; их обдавало сухим августовским зноем. Пылающее небо извергало тучи мух, привлеченных запахом помоек. В эти дни над кварталом стояло неистребимое зловоние, словно где-то поблизости разлагалась падаль, и ни ветер, ни прохладный ночной воздух не могли его развеять.

Тишина давила, тяжелая, как жернов. Огромный дом хранил молчание, люди не двигались. Все закрывали двери и прятались в глубине жилища. В его тайниках, где полумрак был словно пойман в ловушку, трепетало дыхание бесчисленных человеческих жизней.

Одни только дети Айни были на ногах. Однако, несмотря на рвение, с которым они таскали воду, их обуяло мрачное отчаяние. Назойливое гудение швейной машины наполняло комнату. Выбившись из сил, ребята сели на пол, чтобы перевести дух; Омар с хмурым удивлением смотрел на просыхавший пол. Вся одежда на мальчике вымокла. Не все ли равно? Ему ничего не хотелось, а ощущение сырого платья на теле доставляло облегчение. Старшая сестра продолжала сновать между колодцем и комнатой с ведрами в руках. Видя, что Марьям, младшая, хохочет до упаду, Омар тоже не мог удержаться от смеха.

Айни заметила, что они балуются. Она скрестила на груди руки и, не двигаясь, покосилась в их сторону, качая головой.

— Так, так! А ну, посмейтесь еще!

Эти слова мгновенно отрезвили их.

Мать встала. Надо было держаться от нее на расстоянии.

— Убирайся к черту! — крикнули ребята и проскользнули у нее между пальцами, как струйки воды. Отойдя подальше, они передразнивали ее гневные жесты.

— Берегись, Омар, берегись! Иди сюда, для тебя же будет лучше.

Не переставая орать, она грозно смотрела на него. Скоро ли кончится этот крик?

— Я тебе задам, Омар! Попадет тебе!

Она приложила указательный палец к щеке под правым глазом, давая понять, что мальчику нечего рассчитывать на снисхождение.

— Ничего, подождешь!

— Не сладко тебе придется!

Ясно, что лучше всего было улизнуть. И — гоп! — в одно мгновение он очутился на улице, не дожидаясь, пока одна из сестер поймает его и силой притащит к матери. Пусть накричится досыта!

Марьям же подползла к матери, как побитая собачонка. Омар с улицы слышал ее рев.

«Понятно, Айни нас родила, я не спорю, но нас-то она не спрашивала. Во всяком случае, я ее об этом не просил. Правда, тогда я еще не умел говорить. Теперь дело сделано, я здесь. Так пусть же, по крайней мере, оставит нас в покое. Никому не позволю наступать себе на ноги, даже той, которая вскормила меня». Омар решил подождать на улице.

Надо было видеть, как она колотила своих ребят, даже эту дылду Ауишу. Шкуру с них спускала. В эту минуту лучше всего было не соваться с советами — это, мол, неправильно, не так надо воспитывать детей. От возмущения Айни начинала кричать еще громче, если это только было возможно:

— Что? По-вашему, я не должна их пороть? Разве это не мои дети? Что вы мне рассказываете! А если я захочу их убить? Не могу? А кто мне помешает? Мои они или не мои? — И повернувшись к соседкам, которые держались на почтительном расстоянии, она орала: — Я из вас всю кровь выпущу, запомните это! Знаю я, как надо воспитывать детей. В почтении, да. Разве я из тех женщин, что оставляют своих ребят неучами?

«Погоди, мы скоро сведем счеты», — думал Омар.

Он играл на улице, ожидая, пока буря утихнет. В доме вдруг сразу раздалось несколько голосов. Он вошел. Что случилось? Сгрудившись во дворе, женщины что-то кричали, судорожно размахивая руками. Одни смотрели на комнату Айни. Другие тихо переговаривались, но под конец тоже принялись горланить. Настоящая перепалка! Все старались перекричать друг друга. Омар ничего не мог понять. Очевидно, соседи негодовали на его семью.

— Сил нет больше терпеть! Они отравляют нам существование!

Жилица с нижнего этажа нападала на Айни за то, что она допоздна стучит на швейной машине.

— О родители и прародители! Этот грохот не дает нам ни минуты покоя. Ночью муж глаз не может сомкнуть. Должен же он, несчастный, поспать, чтобы назавтра опять тянуть лямку. А она шьет себе да шьет до самой полуночи. Житья нет от этой проклятой машины.

— Виноваты прежде всего ее ублюдки, — заявила другая. — Таскают без конца свои бидоны — и когда? Как раз во время сьесты.

— Мать-то ничего не делает, чтобы их утихомирить, язва этакая!

В их грубых голосах слышалось ожесточение. Оно перешло под конец в пронзительные крики.

Такого скандала давно не было в доме. Гроза собиралась уже много дней, и это ни для кого не составляло тайны. Время от времени происходили короткие и резкие стычки. Но женщинам было мало этого. Нервы напрягались до крайности, кровь кипела. В этот послеобеденный час гроза должна была разразиться, иначе они все бы сошли с ума.

Некоторые соседки не кричали, а только цедили сквозь зубы всевозможные проклятия. Вот этих-то и следовало проучить за лицемерие… На глазах у всех Омар расстегнул штанишки и сделал непристойный жест. При виде этого женщины завизжали, указывая на него пальцем.

Мальчик стал ругать их и плюнул прямо перед собой.

Неистовое и все возрастающее смятение охватило Большой дом.

На крики сбежались женщины из соседних домов: такое уж у них было обыкновение — не пропускать ни малейшего скандала. Молча столпились у входа. Впопыхах они набросили на голову вместо покрывала кто полотенце, кто шаль, а кто попросту нижнюю полу туники. Вот они уже бесцеремонно продвинулись на середину двора. Женщинам трудно бывает устоять, едва лишь запахнет ссорой. Те, что не могли войти со стороны улицы, бежали через террасы. Наверху видны были гроздья человеческих тел, свесившихся над перилами.

Айни бросила работу и при поддержке обеих дочерей сражалась с этой сорвавшейся с цепи сворой, отвечая то одной женщине, то другой. Все соседки, вместе взятые, как ни работали языками, не могли справиться с ними тремя. Айни со своим выводком находила слова, ранившие сердце, как удары ножа.

Тем временем существо, на которое было напялено несколько платьев, что придавало ему сходство с луковицей, подпрыгивающей походкой добралось до середины Большого дома. Эту черную каракатицу увидели не сразу. Но как только было замечено ее появление, шум сразу утих. Все замерли, разинув рты. Женщины расступились, чтобы дать ей дорогу. Старуха, видимо обеспокоенная, наконец остановилась, уперла руки в бока и попыталась поднять голову, чтобы взглянуть на Айни, но тут же отказалась от этого намерения. То была хозяйка дома. До чего стало тихо!

— Кто ты такая есть? — изрекла она наконец пискливым, детским голоском. — Как ты смеешь переворачивать весь дом вверх дном? Ты, я вижу, завидуешь спокойствию людей, которые стоят побольше тебя. Помолчите вы там, дайте мне говорить. Я давно ждала этого дня. Дайте мне высказать все, что у меня накипело на сердце. Ты завидуешь нашим удовольствиям, нашим радостям. Нам надоели, слышишь ли, надоели косые взгляды. Твой глаз уже наделал достаточно зла. Придется тебе с твоими ублюдками убраться из моего дома, иначе вас вышвырнут силой.

Некоторые женщины одобрительно закивали, Айни же побледнела.

— Меня, старая карга? Ты думаешь, я тебе завидую? — возразила она. — Не завидую, а жалею тебя. Не я мешаю твоим радостям, бог им мешает. Подумай, ведь ты, что ни день, ближе к могиле. Ты не ждешь смерти, а она уже караулит тебя… Ты только и делаешь, что разглядываешь стены своего дома. Да обрушатся они на тебя! Несчастная! Обратись сердцем к богу и знай, что смерть твоя уже за плечами. Тьфу, жаба зловредная!

— Да поразит смерть тебя, твою семью, всех твоих близких. Я здесь у себя дома, дрянь ты этакая! Я тебе покажу, кто я такая!

— Я кормлю четыре рта. А ты, бесплодное твое чрево, проработала ли хоть один день в своей жизни? Как бы не так!

— Таким, как ты, самое место в доме терпимости.

— Мы бедны, но, слава богу, наша честь не замарана!

— Попрошайка ты и никто больше!

— Ты забываешь, сточная канава, переполненная нечистотами, что твой брат околел в тюрьме. Шайка воров!

Сердце Айни готово было разорваться.

— Тише! Замолчите, женщины!

Это был голос Зины, повелительно прозвучавший со второго этажа. Женщины замерли, глядя на Зину, все испортившую своим непрошенным вмешательством. Что еще ей нужно?

— Послушайте. Его арестовали. Моя дочь Зхур — вот она — видела, как жандармы надели на него наручники. Она сама вам это скажет.

Она подтолкнула Зхур к балюстраде. Изумленные женщины стояли с поднятой головой.

— Кого арестовали?

Неизвестно, кем был задан этот вопрос. Страшное предчувствие охватило всех собравшихся. Большой дом почуял опасность. Черная тень сразу легла на него.

— Кого? Вы спрашиваете — кого? — удивилась Зина.

Женщины все еще не догадывались. Уж не прикидываются ли они дурами? Она повторила презрительно:

— Не понимаете?

У Фатимы вырвалось восклицание:

— Ой, братец! — Ее крики становились все громче: — Братец мой! О! О! О!

В этой атмосфере, насыщенной тревогой, злобой и страданиями нищеты, минутная растерянность охватила Большой дом. За стенами подстерегал враг, он ждал удобной минуты, чтобы напасть. Женщины мгновенно позабыли о своей ссоре: Большой дом замкнулся в себе.

Зхур рассказала о том, что она узнала — видеть-то она ничего не видела — в деревне Бни-Бублен, у своей сестры. Зхур спускалась с гор, когда новость стала передаваться из уст в уста: Хамида Сараджа только что задержали вместе с несколькими феллахами. В деревне только и разговору было, что об этих арестах.

Одна из женщин заговорила:

— А разве дядя Мухаммед не был человеком, которого все знали в городе? И не его ли арестовали месяц тому назад прямо на улице и неизвестно почему? А несколько дней спустя жена отправилась в сыскную полицию. Она хотела узнать насчет мужа и отнести ему поесть. И что же она видит? Из полиции выходит старик доктор Вертюэль (женщина говорила — Бертуэль). А разве Вертюэль не врач мертвецов? И вот после полудня труп доставили в военный госпиталь. До того дня дядя Мухаммед никогда не имел дела с правосудием. Его привели в полицию в добром здоровье, а через три дня вынесли ногами вперед.

— Что ты говоришь?

Фатима ударила себя по бедрам, испустив дикий вопль.

Омар между тем принимал игру всерьез. Радость бытия была в нем так сильна, он отдавался ей так самозабвенно, что ему некогда было скучать. Он жил, так сказать, без оглядки, весь поглощенный этим чувством.

Но защищенный своим детским неведением, он был беспечен наперекор всему.

Ему всегда страшно хотелось есть, а у них в доме почти никогда не было хлеба. Ему до того хотелось есть, что порой вместо слюны во рту появлялась пена. Поэтому его единственной заботой было — прокормиться.

Однако Омар привык быть вечно голодным и приручил свой голод. С течением времени он научился обходиться с ним по-дружески, как с близким существом: он с ним не церемонился. Их отношения сложились на основе взаимной учтивости, внимания и чуткости. Такие отношения возможны только при полном понимании, как это бывает между людьми, сперва судившими друг о друге без малейшего снисхождения, а затем признавшими, что они достойны друг друга. И это согласие помогло Омару побороть всякое равнодушие — следствие страха и лености. Приди ему в голову мысль выразить свои сокровеннейшие чувства, он, несомненно, сделал бы это в таких выражениях: «Дорогой отец, отец Голод, я приберег для тебя самые нежные слова…»

Сколько раз по вечерам Омар склонялся перед ним с душой, исполненной глубочайшей любовью, в то время как отец Голод улыбался ему, улыбался… и, приблизившись, сжимал мальчика в своих нежных, покровительственных объятиях. И тот погружался в чуткий сон под лаской его легких, слишком легких рук.

Едва только спокойствие несколько восстановилось, как Омар услышал, что мать зовет их. Она выкрикивала одно за другим имена своих детей голосом, дрожавшим от нетерпения. Заглушая все еще царивший в доме шум, она приказывала им вернуться. Гнев бушевал в ней. Ослушаться ее в такую минуту нечего было и думать. Одно, что еще утешало и успокаивало ее, — это возможность держать в узде свое потомство.

У Айни было в жизни столько несчастий, она так долго страдала от нищеты, что ее нервы вконец истрепались от этой повседневной борьбы.

Как только на пороге появились дети, она втолкнула их в комнату, причем каждый получил тумака. Однако младшая, Марьям, еще отсутствовала, но никто не стал о ней беспокоиться. Придет же в конце концов.

Стало еще темнее. Внизу несколько женщин упорно продолжали разговаривать.

Голод мучил детей все больше, в животе у них урчало. Сперва они робко попросили есть. Айни казалась подавленной. Тогда они хором стали ее умолять. Мать встала и дала каждому по куску черствого хлеба с половиной огурца и по щепотке соли. Омар очистил свою часть огурца, но не бросил очистков. Несколько кусочков он прилепил на лоб и виски и испытал резкое ощущение холода. Остальные съел. Затем посолил мякоть огурца и впился в нее зубами.

Губы тихо причмокивали. Айни с полным ртом крикнула, глядя на дверь:

— Марьям! Марьям!

Она позвала так громко, что ее голос был слышен издали.

— Господи боже мой! — воскликнула она. — Иди же есть, Марьям! Куда ты запропастилась?

Никакого ответа: очевидно, девочки не было в доме.

— Она вышла, — сказала Айни. — И в такой поздний час, боже мой! Несчастная я, несчастная!

И мать вновь принялась медленно жевать.

Немного спустя она приподняла кусок ткани, повешенный у входа, и заметила Марьям близ порога. Айни сошла со ступеньки, ведшей в комнату. Дочь смотрела на нее, застыв на месте.

— Что с тобой?

— Эти женщины все болтают и болтают, никак не могут остановиться. Лучше умереть, чем так жить.

Голос Марьям звучал слабо, словно издалека.

— Хочешь есть?

— Конечно.

— Так иди ужинать.

— Почему ты меня не позвала?

Лицо девочки было неподвижно. Видя ее такой, видя затаенную боль, светившуюся в ее глазах, Омар испугался, сам не зная почему. Ему часто случалось ощущать в сердце эту щемящую боль. Каждый раз он отчаянно старался от нее избавиться. Его взгляд снова упал на сестренку. Он увидел в ее глазах мольбу. Неужели единственным желанием Марьям было умереть? Он удивился, что такая мысль могла прийти ему в голову. Казалось, девочка тревожно оглядывалась, всматриваясь в темноту.

Дети зря таскали воду. Да они и не ждали от нее проку. Вечером жара сморила их. Тела покрылись испариной.

Наступила душная ночь. По приказанию матери, девочки расстелили овчины посреди комнаты. Омар улегся на своей. Свет оголенной электрической лампочки без абажура, висящей у самого потолка, буравил темноту. Мальчик чувствовал, как острые лучи режут ему глаза сквозь закрытые веки. Уже засыпая, он вспомнил о присутствии двух посторонних женщин. Должно быть, это Зина и ее дочь Зхур? Они перешептывались с Айни. Омара охватило странное беспокойство. Взгляды трех женщин вызывали у него лихорадку. Этой приглушенной скороговорке не было конца. Какая-то бесконечная канитель! Внезапно колени у него похолодели, но это тут же прошло.

Женщины, повидимому, говорили с опаской. Они тайком наблюдали за ним из глубины комнаты. Омар досадовал на непрошенных гостей. Он надеялся найти в этой комнате покой, а фигуры сидящих здесь женщин вызывали в нем чувство, близкое к ненависти. Какие у них могут быть дела с его матерью? Кто-то заговорил во дворе. Вдруг ему стало невмочь выносить взгляды этих женщин.

Круг света и тишины замкнулся. Свет и тишина были теперь лишь мраком. Это продолжалось какую-нибудь секунду, и он тут же позабыл о своих страданиях. Двор наполнился женщинами, привлеченными атмосферой возбуждения и скандала, неизменно царившей в Большом доме. Голоса смешивались, не сливаясь; разговоры начинались таинственным шепотом, переходившим в неистовые крики, — в этот вечер женщины точно сорвались с цепи. Чем была возмущена эта толпа?

— Уходи, Омар, — бросила ему одна из них. — Иначе ты будешь проклят до конца своих дней.

Другая женщина ударяла себя по бедрам в знак скорби. В темноте раздавались ее пронзительные жалобы, похожие на причитания по покойнику. Все они с неистовой решимостью топтали ногами что-то на полу около Омара.

Резкие голоса женщин звучали так зловеще, что мальчик более часа прислушивался к ним, позабыв о собственных страданиях. Он проснулся и вдруг ощутил ничем не нарушаемую тишину. Он всячески пытался понять, что же здесь произошло. Тишина, сменившая весь этот шум и гам, казалась еще более странной, чем только что отзвучавшие здесь бессвязные слова. У него было такое чувство, словно все это произошло в другом мире. Съеденная пища — хлеб и огурец — все сильнее давила ему на желудок.

* * *

Омар дошел до того, что стал считать Большой дом тюрьмой. Но стоило ли так преувеличивать? Разве он не был свободен в своих поступках? Он отказывался от куска хлеба, который из милости давали ему соседи. Разве это не свобода? Он пел, когда ему вздумается, мог обругать любую ненавистную ему женщину. Разве это не свобода? Если его просили, он соглашался отнести тесто в хлебопекарню. И все это потому, что был свободен.

Но несмотря на суровую гордость, вызванную этой кажущейся независимостью, он чувствовал, что все это не то. Упрямый, непримиримый, неподкупный внутренний голос неизменно предостерегал его против окружающего. Омар не хотел той жизни, которая перед ним открывалась. От жизни он ждал не лжи, притворства и горя, которые в ней угадывал. Он ждал от нее другого. И страдал не потому, что был ребенком, а потому, что брошен в мир, которому нет до него дела. Он ненавидел этот мир, казавшийся незыблемым, к все, что к нему относилось.

Он не верил взрослым, не признавал их доводов, не придавал значения их серьезному виду, подвергал сомнению их уверенность. Чувствуя на себе их надменные взгляды, он втайне утешал себя тем, что он еще мал, и рассчитывал на будущее: тогда уж он свое возьмет. Его называли кто пай-мальчиком, а кто хулиганом, но и то и другое было лишь плодом недоразумения.

И все же что-то упорно мешало ему понять жизнь во всей ее полноте. Какая-то преграда отделяла его от этого открытия. Он покорялся судьбе с легкостью, которую в ребенке принимают за равнодушие. И вместе с тем, осаждаемый со всех сторон темными силами, угрожавшими его существованию, он не без смятения продвигался вперед в том мире, который был его миром.

Родные Омара, да и все те, кто мелькал перед ним в бесконечной сутолоке жизни, повидимому, примирились с этой каторгой. Они старались свести свое существование к масштабам тюремной камеры. Правда, в жизни у каждого из этих людей было оконце, из которого падал слабый свет. Но никто не задумывался над тем, откуда он берется. Смотреть вверх? У кого на это есть время? Некогда. Люди постоянно что-то делали с озабоченностью муравьев, не отрывая глаз от земли. Но некоторые из них — безумцы, конечно, — бросались ни с того ни с сего к этому оконцу и приникали к надежно защищавшей его решетке, обращая к ясному небу свой вопль — но о чем?..

Большой дом жил вслепую, переходя от бешенства к страху. Слова служили лишь для того, чтобы оскорбить, позвать или покаяться; несчастья переносились со смирением — камни, и те, казалось, были наделены большей чувствительностью, чем сердца.

Айни часто говорила:

— Мы — бедняки.

Другие жильцы вторили ей.

Но почему они бедны? Ни мать, ни кто другой ни разу не ответили на этот вопрос. Однако в этом следовало разобраться. Иногда кто-нибудь заявлял: «Видно, такая у нас судьба». Или же: «Так богу угодно». Но разве это объяснение? Омар не понимал, как можно довольствоваться такими пустыми словами. Нет, все это ничего не объясняло. Знают ли взрослые настоящий ответ? Может быть, они хотят его скрыть? Или об этом нельзя говорить вслух? Мужчинам и женщинам приходилось многое скрывать. Омар считал такое поведение ребяческим: он знал все их тайны.

Они боялись. Вот почему они держали язык за зубами. Но что им внушало страх?

Как много он знал людей, похожих на его близких, соседей, всех тех, кто населял Большой дом и другие такие же дома и кварталы, эти скопища бедняков. Сколько их было!

— Нас много, и никто не умеет сосчитать, сколько именно.

Странное волнение овладело им при этой мысли.

Существуют богатые — эти могут есть досыта. Между ними и нами — барьер, высокий и широкий, как крепостная стена.

Неясные, непривычные мысли мелькали в его голове. Никто не восстает. Почему? Непонятно. Однако что может быть проще! Неужели же взрослые ничего не понимают? А ведь это просто, так просто!

Да, просто.

Мальчик повторял: да, просто. Эти два слова молотком стучали в его воспаленном мозгу и, казалось, этому не будет конца.

— Почему они не восстают? Боятся? Но чего?

И с головокружительной быстротой вертелись все те же слова: а ведь это так просто; да, просто!

Бесконечное путешествие без руля и без ветрил… Но вот возникает образ Хамида, выступающего перед огромной толпой. «А ведь это так просто», — говорит Хамид.

* * *

Помещение на Нижней улице полно народа. Тишина такая, что пролети муха — и то было бы слышно. В густой толпе никто не шелохнется. Люди слушают: это деревенские жители, феллахи, принесшие с собой терпкий, сильный запах вспаханной земли и полей. Они стоят неподвижно, слушают оратора. От коричневых ворсистых бурнусов идет пар. Теплый воздух в помещении становится тяжелым — бурнусы приняли на себя весь утренний дождь: ведь феллахи пришли пешком из своих деревень, а затем еще немного побродили по городу, прежде чем явиться на собрание. Какой-то человек говорит в глубине полутемной залы. Струйки табачного дыма поднимаются вверх. Слабый свет падает из расположенного под самым потолком окна. Слова оратора прекрасно слышны.

«Труженики земли не могут дольше жить на свою заработную плату. Они выступят со всей решимостью». Оратор приводит примеры из жизни поместий, знакомых феллахам.

«Необходимо покончить с этой нищетой». Его слова просты, они ободряют людей: все, что он говорит, — правда. Человек, который так говорит, внушает доверие. В его доводах нет ни тени мрачного фанатизма.

«Сельскохозяйственные рабочие — первые жертвы чудовищной эксплуатации в нашей стране».

В его голосе — требовательный призыв ко всем и каждому: понять до конца, ничего не оставить в тени. Надо все объяснить, рассеять все недоразумения. И оратор говорит, что труженики земли идут навстречу решающим боям. У него тон человека, беседующего отдельно с каждым из присутствующих. Он обсуждает вопрос то с одним, то с другим, то с третьим…

«Заработная плата составляет восемь-десять франков в день. Нет, дальше так продолжаться не может. Надо немедленно добиться улучшения жизни сельскохозяйственных рабочих. Для достижения этой цели необходимо действовать решительно».

Со всех сторон на него смотрят внимательные глаза.

«Объединившись, трудящиеся сумеют вырвать победу у колонистов и генерал-губернатора. Они готовы к борьбе».

В эту минуту в зал неожиданно входит целая ватага детей под предводительством Омара, который тотчас же чувствует две сильные руки на своих худых плечах. Он поворачивает голову и видит, что сзади стоит феллах. Невозможно пошевелиться. То же происходит и с другими мальчиками. Придется им волей-неволей отказаться от своего намерения: побегать по залу, испуская призывные клики. Эти феллахи — славные люди. Дети следуют их примеру: они слушают. И чем дольше, тем внимательнее. Феллах незаметно разжимает пальцы, его руки кажутся теперь легкими; вскоре Омар перестает их чувствовать — феллах их убрал. Глубокое спокойствие охватывает мальчика. Он сам не знает, когда начал слушать. Но в том, что он слышит, он узнает свои собственные мысли.

«Туземцы соглашаются трудиться только тогда, говорят колонисты, когда умирают с голода. Едва заработав себе на один только день, они из лености бросают работу. Но кто же тогда работает на колонистов? Феллахи. А колонисты их же обкрадывают. Они обкрадывают трудящихся. Такая жизнь не может более продолжаться».

Правильно, думает Омар. Вдруг он вздрагивает: да это же Хамид! Это его голос доносится из глубины зала. Да, это он, это Хамид…

Как странно, право, что нашелся один из наших, чтобы сказать эти слова, объясняющие все, как оно есть, все то, что люди знают и видят, и сказать так спокойно, ясно, без всяких колебаний.

Наше несчастье настолько велико, что оно кажется естественным состоянием народа. Некому было о нем рассказать, некому выступить против зла. По крайней мере, мы так думали. Но люди нашлись, они говорят с нами о нашей жизни и указывают пальцем на зло: «Вот оно». Нам остается только ответить — да. Такие люди сильны. Они образованны и мужественны. Они знают правду, ту самую правду, которая видна и нам. Но у них есть одно преимущество: они могут рассказать о ней, показать ее такой, какова она есть. А мы, даже если и раскроем рот, не найдем нужных слов. Мы еще не научились говорить. Однако это — наша жизнь, мы живем ею изо дня в день. Только мы лучше чувствуем ее за работой, когда идем за плугом, копаем землю мотыгой, собираем фрукты или же взмахом серпа срезаем колосья. Встречая таких вот людей, которые говорят обо всем со знанием дела, а не преподносят всякие небылицы, чтобы нас запутать, мы отвечаем: да, это так. Потому что мы их понимаем. Они правильно судят о нашей жизни. Как же им не верить? Мы узнаем себя в словах этих людей, вот почему мы можем говорить с ними, следовать за ними. Мы можем идти с ними вперед.

Феллахи жили именно так, как говорил Хамид Сарадж. Омар несколько раз бывал в Бни-Бублене с Зхур, сестра которой была отдана замуж в это горное селение. В Верхнем Бни-Бублене земледельцы, в том числе и Кара Али, жили неплохо. Но зато на противоположном склоне… Однажды Омар купался с товарищами в водоеме, в конце усадьбы Кара, среди зелени шелковиц, фиговых и крапивных деревьев. Здесь начиналась тропинка, терявшаяся где-то вдали. Омару неожиданно пришла в голову мысль пойти по ней, чтобы увидеть, куда она приведет. Он думал, что за этими пашнями тянутся другие, но сразу же вышел на дорогу, ведшую в Себду, и попал в Нижний Бни-Бублен. Как правильно говорил Хамид, мужчины, женщины, дети и животные ютились там все вместе в горных пещерах. Над их головами было кладбище, живые обитали под мертвецами.

* * *

Контуры далеких строений вырисовывались на фоне ночного неба в черной рамке открытой двери. Они были так отчетливы, что врезались в мозг. Эта картина вызвала у Омара странное чувство, будто он забыл что-то тяжелое, но оно вот-вот схватит его за сердце, словно притаившаяся боль. Однако позабытое никогда не бывает так страшно, как то, что засело в памяти: ох, это проклятие, которому женщины только что предали его! Собственная жизнь внезапно предстала перед ним во всей своей жестокости. И она суждена ему на веки вечные!

Стояла августовская ночь. Белый холодный отблеск смывал черноту неба. Омар оглядел комнату, сияющую и кое-где темную. Порог купался в лунном свете, который дотянулся до спящих и украдкой лизал их ноги.

Мальчик беспрестанно ворочался с боку на бок на своей подстилке. Он не мог уснуть. Одежда мешала ему. В самую глухую пору ночи все они обычно начинали чесаться. Ногтями подолгу скребли живот, зад, бедра. Едва только наступала темнота, как клопы вылезали из своих щелей и расползались по постелям. И хотя стены были побелены, насекомые всегда в них водились. По нескольку раз за ночь Айни зажигала свет и давила их. Днем на стенах были видны появившиеся после этого бурые следы. Тут ничего нельзя было поделать. Да и без клопов тело вечно чесалось.

Омар, которому не хотелось раздеваться при сестрах, ложился спать в рубашке и штанах. Кусок старого брезента служил ему одеялом. В темноте он сбрасывал его с себя, снимал одежду и ложился голышом прямо на пол. От этого на некоторое время появлялось ощущение прохлады. Однажды ночью мать посоветовала им спрыснуть водой постели. Сделав из своей постели настоящую лужу, Омар лег на нее. Но после он так занемог, что навсегда потерял охоту повторять этот опыт.

Занавеска была приподнята, и среди сгустившейся в комнате темноты дверь открывала доступ в глубокий и светлый мир ночи. Со своего места Омар следил за небом, которое начинало слабо фосфоресцировать, поглощая звезды. Он лежал рядом с матерью; по другую сторону от нее спали сестры. Мальчик не смел туда взглянуть, опасаясь, как бы его глаза, привыкшие к темноте, не увидели их обнаженными. Эта мысль на мгновение ошеломила его. Он ощутил неясное беспокойство.

Вдруг свежий ветерок коснулся его тела. Омар услышал глубокое и мерное дыхание спящих. Он поймал себя на том, что пересчитывает звезды. Всякий раз, видя падающую звезду, он испытывал в сердце боль, словно от удара. Он закрыл глаза, чтобы звезды не видели его.

Жара и неизменно сопровождавший ее голод мешали им спать по ночам. Голод был с ними неразлучен, он мучил сильнее, чем жара. Он сжигал Омара невидимым пламенем и слегка опьянял. Тело, ставшее вдруг слишком легким, слишком хрупким, не давало ему погрузиться в глубину ночи, где сон — лишь игра крови ижеланий. Странные водоросли с корнями, плывущими между небом и землей, обвивали, опустошали его тело, оставляя одну оболочку. Причудливые растения вырастали с быстротой молнии, словно взвившиеся вверх ракеты, и гибли за несколько секунд. И продолжал жить только маленький далекий огонек, сжигавший мальчику внутренности, в то время как он плыл затерянный, завороженный по недвижным волнам ночи.

Айни вдруг заговорила. К кому она обращалась? Кто мог ее услышать? Уж не разговаривала ли она сама с собой?

— Я надорвалась от работы. Сил больше нет. Еле держусь на ногах. Моего заработка не хватает даже на хлеб. Ведь я работаю из последних сил. А что в этом проку?

Омар почувствовал, что и сестра слушает. Ауиша ничего не говорила. Он тоже слушал молча. Чувство нестерпимой неловкости овладело им. Где витали мысли матери, в дебрях какой ночи? Айни надолго замолчала.

Из угла, где она спала, доносился какой-то приглушенный шум. Она то вытягивала ноги прямо на полу, то прикладывала к нему руки с повернутыми вниз ладонями. Бессонница мучила Айни. Омар наблюдал в темноте за всеми ее движениями, а сам лежал неподвижно, будто спал. Когда она вновь заговорила, это было так же неожиданно, как и в первый раз.

— Нельзя больше так жить, — продолжала она. — Ауиша, ты присмотришь за детьми, если я отлучусь. Я решила ехать в Уджду, опять привезу отрезы шелка. Некоторые женщины постоянно этим занимаются. Почему бы и мне не делать того же? Моя старшая сестра ведь не зря разъезжает. Не проходит недели, чтобы она хоть раз не поехала туда. Ты думаешь, она ничего на этом не зарабатывает? Почему же тогда она так часто оставляет своего старика с детьми и отправляется в Уджду? Она наживается на этом, уверена. Я тоже поеду. Ты останешься с детьми, пока меня не будет.

— Да, мама, — робко ответила Ауиша.

Город Уджда лежит на расстоянии девяноста километров от Тлемсена, по ту сторону границы. Те, кому удавалось провезти контрабандой ткани, продавали их в Алжире по выгодной цене. Они получали завидную прибыль — до тех пор, пока не попадались. Тогда они жестоко расплачивались, но не излечивались от своей страсти. А контрабанда — настоящая страсть и вместе с тем опасный, но необходимый приработок для жителей пограничных районов. Это подчас трагичная игра в кошки-мышки с таможенными досмотрщиками. Много мужчин и женщин занимались контрабандой. У женщин было больше шансов пронести незаметно товар под своими покрывалами. Пограничная полиция к тому же не требовала у них документов. (Где это видано, чтобы мавританки соблюдали формальности?) Но сумеет ли его мать обмануть бдительность таможенников? Она благополучно проехала в первый раз, но теперь? Посадят в тюрьму… Ее? Все существо Омара возмущалось, восставало против этого. Нет, это немыслимо. Можно красть — он знал, что все вокруг воруют, и не видел ничего предосудительного в нарушении закона. Но при мысли о наказании его охватывал животный страх. Его тело содрогалось даже при виде чужого страдания, которое как-то инстинктивно передавалось ему. Нет, мать не поедет в Уджду, он не допустит этого.

Не сказать ли ей о своих опасениях? Не попытаться ли отговорить ее? Увы, он знал заранее, что промолчит и скроет свое беспокойство. К тому же мать, без сомнения, лишь посмеялась бы над ним. А попытайся он настаивать, она ответила бы окриком. Мальчишка! Зачем он вмешивается не в свои дела? Ведь жизнь — это не шутка! Между ним и матерью существовали и другие преграды.

Всю ночь Айни строила планы. Она займется контрабандой. Омар уже слышал, как она говорила об этом с теткой. На этот раз она поедет для Лаллы.

Айни пыталась бороться. Она все время ломала себе голову над тем, как заработать еще немного денег. Омару не верилось, что ради увеличения доходов семьи мать необдуманно пойдет на риск — ведь ей грозит тюрьма!

Правда, за работу она получала гроши — как тут не прийти в отчаяние. В их положении не было выхода. За те несколько месяцев, что Айни тачала заготовки, они ни разу не ели досыта. Омар помогал ей, но этого было недостаточно. Одно время Айни думала даже продать швейную машину, но отказалась от этой мысли. Ведь машина была ее последней надеждой: без нее наступит полнейшая нищета. Сколько времени можно будет прокормить пять ртов на вырученные от продажи деньги? Недолго, конечно. А чем они станут жить, когда проедят все до последнего гроша? И Айни заботливо берегла швейную машину, приобретенную сейчас же после замужества, в «медовый месяц».

Эта машина напоминала Айни о нескольких счастливых днях в ее супружеской жизни. Еще пятнадцать лет назад, то есть задолго до смерти мужа, Айни стала работать на ней, чтобы прокормить семью. Сперва она тачала заготовки для сапожников, и это продолжалось довольно долго. Затем получила работу у испанца Гонсалеса — владельца фабрики парусиновой обуви. Пришлось согласиться на предложенную ей нищенскую плату да еще благодарить за это! Иначе работа уплыла бы у нее из-под носа. Каждому хотелось при распределении получить побольше. Так она принялась без устали тачать заготовки из жесткой белой парусины.

* * *

Айни не раз меняла работу.

Она чесала и пряла шерсть. Затем стала делать маленькие шапочки из сурового полотна, а после этого — шляпы из валяной шерсти. Теперь она шила на машине. Спору нет, она перепробовала много ремесел. Однако ни разу не могла заработать столько, чтобы не голодать. А ведь вся семья, отныне и бабушка, зависели от тех грошей, которые она получала.

Айни стала угловатой; казалось, тело ее состоит из одних костей. Уже давно она утратила всякую женственность. Она была худа, голос огрубел, взгляд стал суровым.

По субботам, после обеда, Омар отправлялся вместе с ней к испанцу Гонсалесу. Он весь был налит жиром, этот Гонсалес! От щек, толстых, как ляжки, лицо его казалось опухшим.

В этот день он выплачивал деньги работавшим у него женщинам. Пока он производил расчеты, Айни просила Омара:

— Считай хорошенько! Смотри, чтобы все было верно.

Омар приходил специально для того, чтобы проверять сумму, которую им вручал испанец. Мать не умела считать. Однако он сопровождал ее не только для этого. Он должен был запомнить, сколько дюжин заготовок было за ними записано и сколько выдано денег. Что касается Айни, она путала все цифры, ей никак не удавалось разобраться в них.

Дома опять начинались длительные вычисления.

— А те заготовки, что мы сдали на днях? Он их посчитал?

Омар принимался все пересчитывать заново.

— Да, все верно.

— А те, что я отнесла ему отдельно четыре дня назад?

— Но их же приписали к счету, сама знаешь.

— Я только хотела спросить, вполне ли ты в этом уверен?

— Да, уверен.

— И так-то не сведешь концы с концами. А если начнешь забывать, то пропадешь совсем.

Так продолжалось целыми часами.

Иногда в тот же день вечером, перед тем как лечь спать, или назавтра, когда все уже было подсчитано и окончательно проверено, Айни снова вдруг спрашивала Омара:

— А ты не забыл случайно те четыре дюжины, что мне принесли на дом от Гонсалеса? Не я за ними ходила. Может быть, испанец забыл их записать?

Омар успокаивал ее, отвечая, что и они были присчитаны к остальным. Он и сам под конец не знал, так ли это, но предпочитал ответить утвердительно, чтобы ее успокоить. Она хоть кого могла сбить с толку своими расчетами.

Принесенные деньги мать высыпала на колени. В тот день было на что купить хлеба.

— Вот это на муку, — говорила она. — Видите, сколько надо на нее денег?

Марьям смотрела, не отрывая глаз, на лежавшие вперемешку монеты и бумажки.

— Сколько? — спрашивала она.

Айни отвечала:

— Вот все это.

И отделяла кучку денег.

Девочка подзывала Омара.

— Посмотри, — говорила она, — сколько надо денег, чтобы купить одной только муки.

— Понятно, дура ты этакая, — отвечал брат.

— Быть этого не может!

— Очень даже может.

— Но останется мало, почти ничего.

В другой кучке было всего-навсего несколько монет.

— Вот сколько надо денег на хлеб, — замечала мать. — О другом не стоит и думать. Зря только себе сердце бередить.

— Так почему же ты не работаешь больше, чтобы получить бо́льшую кучку денег? — спрашивала Марьям.

— Ты же видишь, дочка, я и так выбилась из сил.

Действительно, Айни работала, как заведенная, не покладая рук. Вечером дети ложились и засыпали, она же продолжала шить. Просыпаясь на следующее утро, они видели, что она опять сидит за машиной.

— Можно было бы купить мяса, мать. Вот было бы замечательно, а? И сделать кускус с вареной говядиной и с соусом. Что ты на это скажешь?

— Да замолчи ты, сумасшедшая, — говорила мать.

Айни неподвижно смотрела на деньги — плод ее изнурительного труда.

Омар тоже перебирал в уме все вкусные вещи, которые они могли бы приготовить. Например, тортилью — из муки, луку, мелко нарезанной зелени петрушки и рыбы. Или жареные сардины. Или же попросту жареный лук.

Крошка Марьям рассказывала сама себе о том, что они могли бы съесть и чего они никогда не получат. Она не слышала окриков матери: «Замолчи, замолчи же!» — и даже воображала, что та ее слушает.

Выйдя внезапно из задумчивости, Айни закричала:

— Что ты такое сказала? Мало я надрываюсь на работе, что ли? Мало, по-твоему? Где я возьму столько денег, чтобы купить все то, о чем ты бредишь? Скажи, если знаешь, и я схожу туда.

Марьям разразилась слезами.

— Боже мой, — со стоном вырвалось у Айни. — А ну, заставьте ее замолчать, или же я не знаю, что с ней сделаю.

Девочка ревела все громче.

— Вы, верно, хотите, чтобы я пошла воровать или шляться с мужчинами в нижнем городе? — спрашивала Айни. — Моя ли вина, что мы ничего не можем купить, кроме хлеба?

Казалось, у Айни нет больше сил бороться с усталостью.

В городе было мало работы. Поденщики, ткачи, сапожники становились на учет как безработные. Но получали кое-что лишь те, кто ходил на общественные работы, организованные на несколько месяцев. Безработных посылали туда на две-три недели, затем их сменяли другие. Списки были длинные: очереди ждали многие.

И все были голодны.

В конце весны и летом, то есть в течение полугода, ткачи сидят сложа руки; в это время у них не бывает работы. То же и у сапожников. Они работают на деревенское население, а феллахи ничего не покупают, пока не закончена уборка. В эти полгода городские ремесленники стараются попасть на общественные работы.

Некоторые ремесленники — еще и музыканты; они играют на свадьбах, на торжествах по случаю обрезания, в кафе, во время рамадана^[6]. И все же их дети постоянно голодают. Музыкантам платят гроши, хотя они играют целые ночи напролет. Работают и жены. Но даже соединенными усилиями им не удается прокормить семью. Дело не в том, что они мало трудятся: если бы заработок измерялся затраченными усилиями, они уже давно были бы богаты…

Находились и такие, которые ухитрялись выпивать на попадавшие им в руки гроши. И выпивать так часто, что весь квартал презирал и осуждал их. Время от времени, по пятницам или по праздникам, Мухаммед Шерак — лучший ткач и один из известнейших силачей города — принимался ни с того ни с сего избивать своих почитателей и вопил при этом как одержимый. Толпы дерзких мальчишек бежали за ним, словно сорвавшись с цепи, бросали в него камнями и пронзительно кричали:

— Пьяница! Пьяница!

— Я пьян? Ах вы, сукины дети!

Он останавливался и разражался бранью. Не переставая улюлюкать, ребята стремительно убегали.

Шерак грозил им, покачиваясь и делая рукой непристойные жесты. Довольный тем, что прогнал мальчишек, он бормотал про себя:

— Бездельники! Не понимаете, что у меня на сердце. Вот и не знаете, почему я пью… Ну и пропади все пропадом. Пойду еще выпью, раз тут уж ничего не поделаешь.

К нему подходил в таких случаях Си Салах — человек с холеной бородой, славившийся своим благочестием, — и начинал его увещевать:

— Послушай, о Мухаммед, как смеешь ты безобразничать? Пристало ли доброму мусульманину так поступать? Взгляни на себя. В каком виде ты ходишь на глазах у всех жителей квартала, которые так любят и уважают тебя? А почему? Знаешь ли ты это сам, по крайней мере? Ну, отвечай же, несчастный!

Не сдаваясь на увещания старика, который выговаривал ему, поглаживая свою длинную бороду, мертвецки пьяный Мухаммед смеялся и несвязно бормотал:

— Зря проходит моя жизнь. Нечего о ней жалеть. Деньги? Вот они, сколько пожелаете.

Резким движением он разбрасывал посреди улицы пригоршни монет, на которые тотчас же накидывалась детвора.

Ахмед Дзири, покойный отец Омара, прекрасный столяр, тоже пьянствовал, да еще как! Он собственноручно сделал почти все панели в богатых домах того времени. Но все больше и больше спивался. Однажды он заболел, провалялся несколько месяцев в постели и умер.

Отец скончался так давно, что Омар не сохранил о нем никаких воспоминаний. Как будто у него вовсе не было отца. Омару сказали, что отец страдал неизлечимой грудной болезнью.

Айни осталась вдовой с четырьмя детьми: две девочки — Ауиша и Марьям — и два мальчика — Джилали и Омар. Двух лет не прошло со смерти мужа, как она потеряла Джилали, которому тогда было восемь лет; тоже от грудной болезни, как сказали ей.

* * *

Тихо пламенела внезапно наступившая светлая ночь. В это время года все ночи отличались нестерпимой прозрачностью. Сон одолевал Омара, погружая его во мрак среди сияющей белизны ночи, но не приносил отдыха. Всюду кругом что-то двигалось, подбираясь совсем близко…

Омару показалось, что до этой минуты он говорил не переставая. В горле саднило. Он без конца повторял какие-то значительные и непонятные слова, все одни и те же. Они вихрем проносились у него в голове. Продвигаясь во сне по разрушенному миру, он громко звал, а кто-то другой безжалостно повторял его слова. Временами ему казалось, что он только вторит кому-то. Внезапно Омар оказался посреди черного сплетения аллей, где испуганные люди, прятавшиеся по углам, набрасывались на него, отчаянно цепляясь за его одежду. Близкие и в то же время неуловимые крики неслись со всех сторон. Затем следовали минуты небытия. Омар чувствовал себя совершенно разбитым, опустошенным. В нем сохранилось одно лишь упрямое желание — выйти живым из смертельной борьбы, которую он вел: выжить, несмотря ни на что. Выжить!

Этот ужас был тут, рядом с ним. Он нахлынул на Омара, который приподнялся на своей постели, поджав под себя ноги. И мальчик подумал: «Это мне передался страх бабушки». Он понимал на расстоянии, что она боится, боится оставаться одна в кухне со своей болезнью. В самую глухую пору ночи, когда весь дом погружался в летаргию сна, она не переставая молила не покидать ее. Затем затихала на минуту, прислушиваясь, очевидно, не ответят ли ей. Или она замолкала тоже из страха? Ее жалобы разбудили Омара. Никто на них не отвечал. Безмолвие сковало старый дом. Омар представил себе черноту, угрожающую, враждебную, давившую на все кругом, подступившую к самым дверям их каморки. Что-то огромное, безымянное притаилось во дворе. Издалека снова послышался голос бабушки. Она разговаривала сама с собой, чтобы позабыть об усталости; не о здоровой усталости сильных людей, а о бессилии старости. Ее угасающая мысль прокладывала себе дорогу, несмотря на страх, на боязнь, а главное на возраст.

В комнате Айни все спали. По-разному звучало в спертом воздухе дыхание людей. Кто-то время от времени охал во сне. То была Айни.

Из темноты донесся стон. Бабушка жалобно звала:

— Айни, Айни! — Чувствовалось, что она совсем обессилела. — Айни, доченька, ты оставила меня совсем одну. Что я такое сделала? Почему, Айни? Почему?

Голос звучал неуверенно, казалось, ему хотелось привлечь чье-то внимание, а это не удавалось. Никто не двигался в комнате. Все были погружены в сон, похожий на оцепенение. Такой сон обычно сражает бедняков, безжалостно набрасываясь на свою живую добычу, и переходит в бесконечно длящийся кошмар. Смертельная тоска, передававшаяся от старухи-бабки к внуку, создавала вокруг них глухую стену, неумолимо замкнутый мир.

Омар заранее знал, что произойдет наутро.

Бабушке относили поесть в одной и той же миске с отскочившей эмалью, на месте которой образовались большие черные звезды. Айни ставила миску у ног старухи: там была еда на целый день. Посудину эту никогда не мыли, и на ней образовался жирный осадок, присохший к краям в виде темной корки.

— Почему ты так кричала ночью? С ума ты сошла! — бранилась Айни. — Нет из-за тебя ни минуты покоя!

Бабушка ждала, пока дочь уйдет. Она вся съеживалась, боясь, как ребенок или собачонка, что ее прибьют. Согнувшись в три погибели, словно у нее была перебита спина, она сидела, положив голову на колени. Не меняя положения, она часто мигала и косилась на Айни. Омар садился на полу, у ее ног.

— Эй, мама! — орала Айни над ее ухом, подталкивая к ней миску. — Не видишь, что я принесла тебе поесть? А может быть, кушанье тебе не по вкусу?

Старуха не двигалась. Айни хватала миску, насильно поднимала голову бабки и совала ей под нос еду.

— Да, дочка, вижу. Почему ты так обращаешься со мной?

— На, ешь! — говорила Айни, бесцеремонно тряся мать, и бормотала сквозь зубы: — Отравиться бы тебе!

Не скрывая раздражения, бабушка брала миску отчаянно дрожавшей рукой и бросала ее на пол, под стул, на котором сидела. Айни отдергивала руку, и голова бабушки вновь падала на распухшие колени. У старухи не было сил держаться прямо; она навсегда сгорбилась, словно подрубленная.

Айни уходила, что-то ворча.

Убедившись, что дочери нет в комнате, бабушка осмеливалась приподнять голову, и взгляд ее голубых глаз останавливался на Омаре. От мальчика не ускользало, что она плохо отдает себе отчет в происходящем. Слабость мешала ей защищаться от грубых выходок Айни, и в ее затуманенном взоре сквозила крайняя беспомощность загнанного животного.

Голова старухи вновь падала на колени. Но в ее тусклом взоре вспыхивала живая искорка. Она замечала Омара. И радость от сознания того, что он тут, возле нее, подобно слабо мерцающему огоньку, рвалась к нему навстречу из глубины ее глаз.

— А, это ты, Омар? Никого у меня нет, кроме тебя.

Она говорила это в полусне. В последнее время бабушка ни на что не обращала внимания: только когда ей приносили поесть, она начинала проявлять признаки жизни. Голова повертывалась как на шарнире, рука тянулась к миске, поставленной у ее ног.

Старуха ощупью брала то, что могла ухватить, рот ее кривился и судорожно подергивался. Она ела, испуская стоны. На ее платье расползалось жирное пятно от остатков пищи, которую губы бабушки не могли удержать.

Омар и Ауиша всегда возмущались, когда Айни грубо обходилась с бабушкой.

— Почему ты с ней так плохо обращаешься?

Мать мерила их взглядом.

— Я? — восклицала она. — Я плохо обращаюсь с собственной матерью? Когда же это было?

Действительно, когда? Они смущенно опускали голову, повторяя: когда же?

— Работа меня совсем доконала, — говорила Айни. — Вы же это видите по моему лицу, по моему телу. Тружусь день и ночь, а проку от этого никакого: только слабее стала, чем прежде, да менее проворна. Всю жизнь надрываешься, а под конец только и остается, что идти в богадельню или побираться. Если придет смерть, мы скажем: тем лучше. Для нас смерть — золотое покрывало. Но если смерть не приходит, если она отказывается от тебя, а ты все живешь да живешь, а работать мочи нет, вот это и есть настоящее несчастье. Если могила не раскроется перед тобой, сам иди к ней навстречу да еще покупай ее за деньги. Жизнь прожита, и всему пришел конец. Мы только и знали, что мучались, так чего ради цепляться за жизнь на этом свете? Сердцу не о чем будет жалеть, нечего оплакивать. Раз мы ни на что уже не годны — значит, вроде мертвых. Так уж лучше поскорей могила. Мы зажились на этом свете. Придет смерть, и все опять станет на свое место.

Дети оторопело смотрели на нее.

— Что еще? — спросила Айни раздраженно.

— Да вот насчет того, что ты говорила, — ответила старшая дочь. — Человек работает до старости, и когда у него нет больше сил тянуть лямку, жизнь его кончена. Может быть, и хорошо, если тогда придет смерть, а может быть, и не…

— Как это — нехорошо, если придет смерть? Человек стал обузой, он объедает других, не может раздеться без посторонней помощи… Когда у бедняков нет денег…

Они все трое смотрели на мать, и каждый переводил затем взгляд на дверь комнаты, за которой находилась кухня… Ауиша порывалась остановить мать, удержать слова, готовые слететь с ее губ. Что если бабушка их услышит? Детям казалось, что едва только они будут произнесены, как наверняка убьют старуху.

Айни тоже повернулась в сторону кухни.

«Когда человек становится обузой…» — думал мальчик.

И Омар часто помогал бабушке. Он помогал ей жить. Она не была для него обузой. «А ведь бывает и так, что человек кормит целую семью, и все же он обуза. А ребенок тоже обуза? Не могу в этом разобраться».

В иные дни бабушка не притрагивалась к пище. Ее рука безжизненно свисала над миской; старуха на мгновенье приподнимала голову, осматривалась, сердито двигала по голому полу руками и жалобно охала.

— Слышите? — говорила Айни детям.

Они были в комнате, а бабушка одна оставалась в кухне.

— Как только что-нибудь не так, она сейчас же меня зовет.

Айни делала знак Омару.

— Взгляни, что ей нужно, — говорила она. — Да не оставайся там долго.

Бабушка что-то невнятно бормотала и вновь принималась стонать. Она жаловалась. Омар вслушивался в ее путаную речь и начинал понимать: старуха плачется, что все ее покинули. Она уверяла, что по ночам собаки рыщут вокруг нее, а ей не верят, когда она об этом говорит. А ведь едва только стемнеет, собаки прибегают и хватают ее за ноги.

Айни, много раз слышавшая эту историю, возражала, что все это ей привиделось, и обвиняла мать во лжи. Она попросту хочет разжалобить соседей.

— Выдумки это! Кто поверит твоим бредням! — сказала в заключение Айни.

Но как-то вечером Омар увидел собаку, которая подбиралась к старухе; очевидно, ее привлек запах пищи, оставшейся в миске. Бабушка не могла ни отвоевать еду, ни прогнать собаку. При неверном кроваво-красном свете огарка, прилепленного к полу, собака показалась мальчику чудовищем огромных размеров. Несмотря на охвативший его ужас, Омар все же прогнал пса.

Все поняли тогда, что собаки сбегаются, так как чуют даже издалека еле уловимый запах разложения. Когда же запах стал нестерпимым, все заметили, что он исходил от бабушки. Айни решила снять тряпки, в которые были обернуты ноги старухи.

Ноги бабушки уже давно были парализованы и, отказавшись ей служить, чудовищно распухли. Из них вытекала какая-то жидкость, похожая на воду. Тряпки давно не менялись, и в тот день, когда Айни сняла их, все увидели червей, копошившихся на белом дряблом теле.

Властный и жуткий мир ночи стал распадаться на куски: близился рассвет.

Омар засыпал, овеваемый горячим и легким дыханием голода. Он подсознательно понял, что наступает день, и испытал огромное облегчение. Его тело вытянулось, успокоенное и доверчивое. Наступило освобождение. Теперь он погрузится в сон. Нужно только отдать себя течению и спать, спать, спать…

Проходил день, за ним другой, третий. Нищета наводила уныние на обитателей Большого дома. У Айни все было по-старому, только бедность стала еще заметнее. Дети не так крепко держались на ногах. Лица у всех осунулись, посерели. Глаза с постоянно расширенными зрачками лихорадочно блестели. Но в городе, странное дело, Омар встречал улыбающихся, здоровых, сытых людей. Они были веселы среди окружавшего их горя, среди всеобщей нищеты. Они, наверно, подмигивали друг другу, когда никто за ними не наблюдал…

В семье теперь велись нескончаемые разговоры. Уже два месяца как обе дочери работали на ковровой фабрике. Каждую неделю Ауиша приносила домой свой заработок, а Марьям — свой; только Марьям зарабатывала меньше, потому что была моложе. Они отдавали деньги матери и тут же высказывали свои пожелания. Почему бы, например, не купить еще немного муки. Омар слушал молча: побольше бы хлеба, много хлеба, думал он.

Теперь, когда девочки стали зарабатывать, им хотелось решительно всего. «Можно было бы изредка покупать мясо, — говорила то одна, то другая. — Не правда ли, ма? Не правда ли? Хотя бы разок в неделю? А может быть, купить яиц? Они дешевле мяса. Сделаем яичницу с горохом. Или бобы, это еще дешевле. И рису? Как, по-вашему? Ведь деньги-то у нас есть».

Они тараторили наперебой.

Айни не мешала им. Они говорили все, что им приходило в голову; под конец мать одним словом прекращала их болтовню. Девочки приносят деньги — ну, и ладно, остальное их не касается.

— Ну как, по-вашему? — в который раз спрашивали сестры.

— Кто здесь голова? Мать или кто? — отвечала Айни. — Мать! Значит, ей и говорить. Так вот, чтобы иметь четыре хлеба в день, надо покупать ежедневно по три кило муки. Отлично! Стало быть, прежде всего надо купить муку.

Айни отсчитывала деньги. Омар был согласен с ней. Прежде всего хлеб. Как можно больше хлеба. Его желания не шли дальше этого.

Девочки были сбиты с толку.

— Нам жилось бы куда лучше, если бы не надо было покупать столько хлеба, — заявляли они под конец.

Им все мерещились мясо, яйца, рис. Вареные или тушеные овощи их не устраивали. Айни и Омар полагали, что вполне достаточно супа с хлебом. Ведь шестьдесят франков в месяц надо еще уплатить за квартиру и свет.

В этот день Омар с матерью возвращались домой. Мальчик шел впереди, он нес корзину с подгнившими овощами, которые подобрал на рынке, лазая между рядами. Айни в своем белом покрывале, которое с каждым днем становилось все более обтрепанным, тащила полное до краев ведро, оттягивавшее ей руки. Он нес еду, она же — питьевую воду из общественного водоема: в их доме колодец находился так близко от уборной, что в него просачивались нечистоты, и Айни не хотела брать там воду. Дойдя до двери, она тяжело поставила ведро и позвала дочь голосом, дрожавшим от усталости. У нее не было сил идти дальше. Ауиша прибежала с радостным криком. Айни что-то нетерпеливо пробормотала. Она была не в таком настроении, чтобы сносить детские выходки. Дыхание со свистом вылетало у нее из груди, она слова не могла вымолвить.

Омар возвращался в глубоком унынии после раскопок, которые он производил в кучах отбросов на крытом рынке. Он выискивал там годные в пищу овощи и совал их в корзину. Мальчик шел домой с горечью в сердце. Ему приходилось каждый день выполнять эту работу по выходе из школы, в одиннадцать часов утра.

Неожиданно услышав радостный голос сестры, Омар рассвирепел. Ему тоже было не до шуток. Он уже собирался разразиться бранью, но Ауиша повелительно произнесла:

— Тише!

Широко размахивая руками, она попросила их скорее идти домой. Затем, оглядев двор, прислушалась, как бы опасаясь, что ее слова могут дойти до чужих ушей. Девочка казалась необычайно взволнованной. Ее таинственный вид возбудил их любопытство.

— Что такое? Говори же! — крикнула Айни. — Выкладывай все сразу! По крайней мере, после этого ты успокоишься.

— Нет, ма, — прошептала Ауиша. — Не надо, чтобы соседи знали. А то дурной глаз…

— Бери ведро и идем, — приказала Айни.

Голос матери упал, стал неуверенным, недоброе предчувствие овладело ею. Оно часто с неудержимой силой переполняло ее сердце. Тогда сильнейшее возбуждение сменялось у нее состоянием полного безразличия.

— Казалось бы, — проговорила она сквозь зубы, — господь бог уже с избытком наградил нас своими благодеяниями.

Как и все женщины, Айни говорила «благодеяние», когда хотела сказать «несчастье».

— Хватит с нас. Мы просто не знаем, что с ними делать. Дурной глаз и так навредил нам больше, чем нужно…

— Что правда, то правда, мать, — подтвердила Ауиша.

В этом доме нельзя было шагу ступить: на вас тотчас же устремлялось сотни глаз.

— Иди же вперед. Не стой столбом, дурак, — сердито проговорила Айни.

Омар беспрекословно последовал за матерью. Несмотря на тяжесть полного ведра, Ауиша легко побежала вперед, делая крохотные шажки. Она держала его обеими руками перед собой, изо всех сил стараясь не проронить ни единой капли. Горя нетерпением, она умоляла мать поторопиться. В ее голосе слышалась радость. Как ни старалась девочка ее скрыть, это становилось все труднее. Может быть, в конце концов, и не произошло ничего ужасного?

— Скорее, ма! — умоляла Ауиша, бегом пересекая двор.

Омар замыкал шествие, размышляя.

— Мать, что такое дурной глаз?

— Чтоб тебя черт побрал!

— Вот увидишь, ма, — обещала Ауиша. Она уже успела поставить ведро в комнате и возвратилась обратно. — Вот увидишь и будешь удивлена, очень удивлена.

После залитого солнцем двора глаз ничего не мог различить в полутьме, в которую была погружена их комната. Они как бы вошли в черную спокойную воду. Яркий свет еще ослеплял их.

Из глубины комнаты послышался голос: это была Марьям, которую они не видели.

— Ma, ма, иди сюда, посмотри!

Та же сдержанная радость звучала в ее голосе.

— Что такое? В чем дело? — спросила Айни. — Что случилось? Я ушла какую-нибудь минуту назад, успела дойти лишь до водоема, и вдруг все перевернулось вверх дном. Я вас просто не узнаю. Говорите! — приказала она.

И мать стала браниться, по обыкновению пронзительно крича.

— Иди же сюда. Взгляни сама, собственными глазами, — говорили дочери.

Теперь Ауиша уже не пыталась скрыть радость.

— Где ты? — спросила Айни.

— Ма, — продолжала звать Марьям. — О, ма!

— Должно быть, что-нибудь случилось. Мои дочери сошли с ума. — И Айни крикнула: — В чем же дело? Скажете ли вы наконец?

— Ма, ма! — опять запищала, смеясь, крошка Марьям.

— Вот дуреха! — проговорила мать. — Чего это она кричит: «ма, ма»?

Смех девочки лился без конца. Она повторяла как эхо: «Ма, ма!»

— Что? — донеслось с противоположного конца комнаты.

Заговорил Омар:

— Она зовет нас, просит поскорее взглянуть. Так идем же.

— Заткнись, — угрожающе сказала мать.

Ауиша танцевала. Она бегала по комнате, махала руками, ласково окликала мать. Затем сделала пируэт, покружилась на месте и опять стала танцевать.

Глаза привыкли к темноте, и они увидели Марьям. Она сидела возле камышовой корзины, почти такой же большой, как она сама. Девочка держала ее за ручку с нежностью, словно лучшую подругу. Пузатая корзина, казалось, была наполнена до краев. У Айни никогда не было такой корзины: откуда она взялась, кто ее принес? И что в ней такое?

— Картошка! — закричала вдруг Ауиша, вертясь вьюном. — Это картошка, ма! Картошка!

Эти слова звучали, как песня, и эта ликующая песня становилась все громче.

Все заговорили разом:

— В корзине картошка.

— И испанские артишоки.

— Да, и артишоки.

— И, кроме того, бобы.

— И еще помидоры.

— Да, да, все это.

— И мясо, ма. М-я-я-со! Взгляни, ма, большой кусок.

— И мясо тоже?

Девочки то кружились, распевая, то бегали взад и вперед по комнате. «Картошка! Артишоки! Мясо!». Они не помнили себя от радости. Мать одна сохраняла хладнокровие, она казалась даже подавленной. Детям нет дела, откуда взялось такое богатство. Раз оно тут, этим все сказано. И Айни не проронила ни слова.

Она, очевидно, недоумевала, откуда все это свалилось, Девочки заметили ее озабоченный вид, но продолжали без устали кричать, петь, танцевать. Затем принялись кататься по полу и, наконец, утихомирились, Айни подозвала старшую дочь и усадила ее возле себя.

— Ну, а теперь расскажи мне все по порядку. Откуда у нас эти овощи, мясо и вообще вся корзина?

Допрос продолжался долго: вопрос — ответ, вопрос — ответ. Весь разговор был пересыпан возгласами удивления: «Неужели? Посмотри сама!» И бесконечными криками: «О! О!» — на этот раз от радости, хотя в них и сквозило смущение перед столь великолепным и щедрым даром. Айни тоже начала подмигивать и размахивать руками, как и ее дочь. Время от времени она восклицала с сомнением: «Ну и ну!»

Мать с дочерью обменивались одним и тем же междометием.

— Ну и ну! — говорила Айни.

— Ну и ну! — вторила Ауиша.

— Так все и было? — спрашивала мать.

— Да, так и было, — отвечала Ауиша.

И она вновь начала рассказывать.

— Вот что он сказал. Вот что и вот что.

И она во второй раз повторила ту же историю.

Вот как все случилось. Сперва одна соседка, потом другая позвали Айни. Ауиша ответила сверху, что ее нет дома.

— А что такое?

— Кто-то вас спрашивает у входной двери, — ответили снизу обе женщины. — Ты разве не слышала? Он зовет уже четверть часа, наверно, охрип, бедный. Это мужчина.

Женщины говорили, не видя Ауишу.

— Я ничего не слышала, — сказала она. — Я была занята. Разве отсюда что-нибудь услышишь? Пойду посмотрю.

Действительно, там оказался мужчина. «Он говорил вот так», — и она показала, как именно, издав лающие звуки. Тут на нее напал неудержимый смех, прервавший повествование.

— Я встала за дверью, чтобы он меня не видел. Я приняла его за чужого. Никогда раньше я его не видела. Я спросила у него из-за двери: «Что вам нужно?» Он заговорил так, как я показала. Я его рассмотрела: он был не больно красив…

— Холера тебя возьми! Ты еще слишком молода! — стала браниться Айни.

— Но сразу было видно, что он добрый. Он все время смеялся. «Айни нет дома? — спросил он. — Жаль. Айни — моя двоюродная сестра. Скажи ей, что ее приходил повидать Мустафа. Мне так хотелось ее застать. Ты ведь меня даже не знаешь? Скажи ей, что был Мустафа, сын Лаллы Хайры. Бедная сестра. Я ее не видел целую вечность». Он пролаял все это своим странным голосом. У него доброе лицо. Не думаю, чтобы много было таких славных людей, как он.

Брат Мустафа передал ей через полуоткрытую дверь эту камышовую корзину.

— Она такая тяжелая, что мне все руки оттянула, как только я ее подняла.

«Скажи матери, что был двоюродный брат Мустафа. Мы все любим нашу сестру Айни. Только не часто видимся. В странные времена мы живем. Нынче люди даже не могут ходить в гости к собственной родне. Ну, дети, будьте здоровы». И он ушел:

Идя в комнату с корзиной, Ауиша старалась не возбудить любопытства соседок.

— К счастью, в эту минуту никого из них не было во дворе. Вот повезло! Правда, ма?

— Так вон оно что! Да, он мне родственник. — Айни наконец решилась заговорить. — Это Мустафа, сын Лаллы Хайры. И надо же: он пришел как раз, когда я ушла. Его бабка и моя мать — родные сестры. А что он еще говорил?

Ауиша опять рассказала обо всем, что произошло, и прибавила:

— Он добрый с виду. И все время смеется.

Неясный гул, всегда стоявший в доме, сливался с их голосами. Разговорам не предвиделось конца.

— Я, пожалуй, позову Зину, покажу ей, — прошептала Айни.

Ауиша воспротивилась.

— Ты думаешь? Не знаю. По-моему, не надо.

— Бедная Зина! Бесхитростная она и очень нас любит, всегда радуется каждой нашей удаче.

— Потому что, если она узнает, — попыталась объяснить Ауиша, — если она узнает…

— Ну и что же, если она узнает?.. — удивилась мать.

У Ауиши вырвалось почти со стоном:

— Ах, ма.

— Надо ее позвать.

Было ясно, что Айни этого очень хотелось.

— Разве она не лучшая наша соседка? И не была к нам добра? Нельзя же все-таки. Такой случай!

Не выходя из комнаты, она крикнула изо всех сил:

— Зина! Зина! Эй, Зина!

Ее глаза чуть заметно улыбались.

— Может быть, ее нет дома, — попробовала еще раз возразить Ауиша.

Издалека донесся голос. Зина наконец ответила.

— Кто меня зовет?

Айни отозвалась, как эхо:

— Это я… Мы тебя ждем, иди сюда! — и сказала детям: — Зина глазам своим не поверит. Увидите. Вот будет потеха!

И она послала Омара за соседкой, которая, по ее мнению, недостаточно торопилась.

— Мать велела сказать, чтобы ты шла скорей, — передал ей Омар.

— Что же мне — бежать сломя голову? — удивленно ответила Зина. — Уж я не так прытка, как ты, сынок. Что случилось? Почему она сама не пришла ко мне?

Говоря так, Зина все же ускорила шаг. Едва только она переступила порог, Айни сказала:

— Видишь?

— Что такое? — спросила соседка.

Несколько минут спустя загалдели все женщины Большого дома. Кто стоял посреди двора, кто — у дверей своей комнаты. Жильцы с верхнего этажа перевесились через железные перила. Все языки развязались: судили и рядили о корзине, полученной Айни. Торжествующая Айни старалась скрыть свою гордость, но безуспешно — она была написана у нее на лице.

Ауиша охрипшим голосом рассказывала о необычайном происшествии. Мать перебивала девочку, чтобы продолжить рассказ вместо нее. Женщины вставляли в него свои замечания.

Вечером несколько соседок собралось у Айни, которая вспоминала о своем прошлом, о юности. До замужества она была счастлива; она перебрала своих родных, живых и умерших… Это был крайне утомительный день.

Назавтра ни Айни, ни ее дочь не могли произнести ни слова: у обеих болело горло.

* * *

Произошла какая-то перемена. Теперь Айни гораздо больше времени проводила возле бабушки. Они перестали ссориться. Бабушка уже не жаловалась. Айни была к ней добра, даже более чем добра. На удивление! Но разве это было так ново? Им и прежде случалось жить в согласии. Айни окружала бабушку заботами, словно преданная и нежная мать. Почему это удивляло, как нечто странное, необычное?

Омар думал о бабушке. И думал о своей матери. Вспоминал ее рассказы о бабушкиной жизни. Теперь многое стало ему понятно. Немало выстрадала старуха!

— Да, хлебнула она горя, — говорила Айни, — хлебнула горя! Ее сын настоящий выродок. Мать была у них в семье на побегушках, как девчонка. Она день-деньской ублажала невестку. Сын находил, что так и должно быть. Он не вмешивался. А когда старуха садилась поесть, он затевал ссору с женой. Они оба заставляли мать отчитываться в каждом истраченном на рынке гроше. Счет никогда в точности не сходился. Тогда сын начинал кричать. Жена делала вид, что хочет его успокоить, а на самом деле лишь подливала масла в огонь. Сущая змея, скажу я вам. Тогда несчастная старуха вставала из-за стола. Они тоже не притрагивались к еде. Мамочка не смела есть одна. Она ждала, ждала. Но те не возвращались. В конце концов мать оставалась голодной. Сын уходил на работу голодным. Невестка была голодна. Но стоило матери выйти из дому, как она разогревала себе обед и наедалась до отвала. Вот какая жизнь была у матери. Вы видите, что с ней сталось. А почему?

Вся семья собралась вокруг бабушки; сестричка тоже была с ними. Дочь говорила, а старуха сидела, уткнувшись головой в колени. Все они размышляли о судьбе бабушки, а сестричка сказала:

— Когда у них нет больше сил, они сами это чувствуют. Они сразу понимают…

Почему сестричка заговорила об этом? Ведь все радовались долголетию бабушки, державшейся наперекор всему.

— Они не знают, как быть. Трудно сказать, что они чувствуют. Но так уж оно получается. И они понимают…

Что заставляло сестричку говорить все это? Наконец она замолчала. Но тут же прибавила:

— Когда они становятся обузой… для других… Даже себе… они бывают в тягость…

Вот что она пыталась сказать уже четверть часа.

Одной рукой сестричка приподняла бабушку, стараясь, чтобы та держалась прямо. Может статься, она чувствовала то же, что и дети: обращаться к бабушке, когда голова у нее лежит на коленях, значит — разговаривать с неодушевленным предметом. Мансурии хотелось увидеть лицо старухи. Она продолжала:

— Как только они это поняли — значит, уже собрались в путь.

Опираясь на крепко державшую ее Мансурию, бабушка сидела прямо. Но вскоре непреодолимая сила стала тянуть ее вперед, и она перегнулась пополам. От того, что голова бабушки всегда была опущена, лицо у нее вытянулось и стало похоже на морду животного.

Старуха, повидимому, все же понимала, что говорилось вокруг нее.

Лето уже было на исходе. Никто теперь не мог приблизиться к бабушке: такой ужасный запах от нее исходил. Этот запах стеной окружал старуху, и ничто не могло его разогнать.

Едва только заходило солнце, как он усиливался, примешивался к теплому дыханию ночи, подбираясь к тем, кто спал в комнатах. Весь Большой дом пропитался им, каждый его камень.

В эти летние ночи бабушка разговаривала сама с собой. Долго слышался шепот, переходивший затем в бессвязное бормотание. Одно время в семье уже забыли голос старухи. А теперь не проходило ночи, чтобы она не принималась говорить без всякой видимой причины. Звуки долго-долго клокотали у нее в горле, похожие на шум прибоя.

О чем она говорила? Что ей было нужно?

Вслушиваясь, можно было понять, что она жалуется. Она говорила, что ее выбросили, как ненужную вещь. Она высказывала все это на своем старинном наречии, и ее сетования наполняли весь Большой дом. Жаловалось уже не человеческое существо, а сама ночь, все то, что бродило вокруг, безутешно сокрушался весь отягченный горем дом. Голос древней старухи казался отзвуком извечной скорби.

В разгар этого бреда, исполненного страданий и печалей мира, раздавался голос Айни, которая приказывала ей замолчать.

— Что ты, Айни, доченька! — отвечала бабушка.

Ее речь становилась внятной.

— Замолчи, проклятая старуха!

— У тебя нет сердца. Ты не жалеешь ту, которая родила тебя на свет. Как можешь ты спать и оставлять меня одну?

Бабка звала Омара.

— Ты один меня жалеешь, — стонала она и все звала его.

Распухшие ноги бабушки лежали недвижно, обернутые в тряпки. Она не могла найти удобного положения в кресле. При первой возможности Омар старался ей помочь. Схватив старуху подмышки, он слегка приподнимал ее. Но она была такая тяжелая, один он ничего не мог сделать: ему едва удавалось сдвинуть ее с места.

В такой поздний час мальчик не решался идти к ней сквозь ночную тьму.

За последнее время бабушка много говорила. В семье заметили, что она ведет борьбу с каким-то невидимым, но могущественным противником. Все были очень удивлены. Несмотря на свою крайнюю физическую слабость, старуха, казалось, была способна прогнать нападавшую на нее немую, таинственную силу. По всей вероятности, какой-то незримый союзник поддерживал ее в этом единоборстве.

И неожиданно для всех бой кончился. Бабушка вернулась в мир живых, оставив сумеречную страну, где побывала, вернулась ласковая, успокоенная. Она всех узнала. Какой-то свет исходил от нее, чуть ли не радость.

Она была крошечного роста, сестричка, и тоже уже старая. Ее курчавые волосы начали седеть. Она всегда улыбалась. Все находили, что она похожа на негритянку; лицо у нее было желтое, точнее —бескровное. В семье Айни ее считали дальней родственницей, а может быть, она и совсем не состояла с ними в родстве. Однако они с Айни звали друг друга «сестричка». Бедная Мансурия. Она их любила. Но она была донельзя грязна, а одежда на ней так черна, что становилось страшно. И все же это был человек, любивший их. Она не часто ходила в баню. Но и после бани ничто не менялось: Мансурия оставалась такой же черной. Ведь ей приходилось надевать все те же засаленные лохмотья.

В это утро Мансурия пришла к Айни и, как всегда, стала улыбаться. Вот так она и жила. Ходила то к одним, то к другим. Здесь ей давали кусок хлеба, там — какое-нибудь тряпье. Стоило ли с ней церемониться?

Как раз в этот день в доме была еда: Айни достала горсть риса, которую берегла как зеницу ока. Этот рис был припрятан, но сегодня ради такого случая стоило его сварить. Она сказала детям:

— Раз пришла сестричка, лучше уж съесть этот рис сегодня. Приятно бывает найти то, о чем успеешь позабыть. К чему дольше беречь его?

Были, кроме того, и овощи — остатки тех, что брат Мустафа принес три дня назад. Но, поверите ли, сестричка решила уйти, узнав, что в доме есть еда.

— Не выдумывай! — сказала Айни. — Конечно, горсть риса — не бог весть что. Но все же ты должна остаться.

Они все поняли, и Айни и дети, что сестричка хотела уйти именно потому, что у них был обед. Как будто она пришла не для того, чтобы поесть и затем уйти! Бедняжка, она улыбалась каждому из них, не слушая того, что ей говорили. Можно было подумать, будто всех их ожидает королевский пир.

Было ясно, что Мансурия уйдет; но она продолжала сидеть, поджав под себя ноги и напряженно выпрямившись. Дети глядели на нее. Она смеялась, переводя взгляд с Айни на ребят, затем снова на Айни. Она смотрела на всех со своей робкой улыбкой, дрожавшей в уголках рта, и держалась все прямее и напряженнее. Время от времени она повторяла:

— Ах, сестричка! — И добавляла: — Я всех вас люблю, сестричка, и тебя и твоих детей. Бог мне свидетель!

Тотчас же по приходе она зашла к бабушке и стала приводить ее в порядок. Потянув старуху за руки, она помогла ей приподняться. Таким образом бабушка немного отдохнула, переменив положение. Затем Мансурия удобно устроила старуху на ее дырявом кресле и умыла ее.

Бабушка называла ее, как и все: «сестричка». Она без устали повторяла, пока Мансурия хлопотала вокруг нее:

— Храни тебя господь, сестричка. Помилуй тебя господь!

— Зажились мы с тобой, — сказала Мансурия. — Ты знаешь, что говорят люди? Зажился — значит, чужой век заедаешь. И другим и самому себе становишься в тягость.

Бабушка не прерывала ее. Да и слышала ли она, что ей говорили?

— Не станешь же ты меня уверять, — продолжала Мансурия, — что мы живем по привычке. — Она замолчала, а затем повторила уже совсем другим голосом: — Это правда… Привыкаешь жить.

Мансурия покачала головой. Теперь она была в кухне наедине с бабушкой.

— Я еще не думала об этом…

Ей захотелось извиниться за свои слова. Она еще больше выпрямилась.

— Но я надеюсь, — заговорила она опять, наклонясь к уху бабушки, — надеюсь все же, что ты меня простишь.

Она опять замолчала, сжав губы; ее лицо казалось совсем крошечным, еще меньше обычного; жалкое, увядшее лицо с провалившимися щеками. Зубов у нее уже, конечно, не было.

Мансурия встала, но покачнулась и опять села. Вновь поднялась и вернулась к Айни и детям. Она все время улыбалась. Что это была за улыбка! Улыбка старухи, которая хочет умереть.

— Быть может, они и правы — люди, которые едят досыта, — если не любят голодных…

Все молчали. Никто у нее ничего не спрашивал. И вдруг она сказала такое. И не то чтобы сболтнула, не подумав. Должно быть, эта мысль долго мучила Мансурию, и теперь, когда слова сорвались у нее с языка, она, повидимому, сама была удивлена. Все пытливо смотрели на нее. Разве ее о чем-нибудь спрашивали? Никто не задавал никаких вопросов. И все же был один вопрос, который они не могли или не умели задать. Он крепко засел у них в голове. И когда сестричка так странно заговорила, этот вопрос встал перед ними ясно, отчетливо.

— Они боятся тех, кто голоден, — продолжала сестричка. — Ведь когда человек голоден, ему приходят в голову разные мысли, не такие, как у всех. «Один черт знает, откуда у них берутся все эти странные идеи», — говорят они. Не правда ли? Я только что подумала: можно привыкнуть жить и даже войти во вкус. Жизнь не так уж плоха… И тут же пришли другие мысли: почему бы и нам не получить своей доли счастья? Если бы только можно было есть вволю. Это и было бы для нас счастьем. А если счастье только в этом, почему бы нам и не есть досыта? Я говорю не только о нас с вами, сидящих вот тут, рядом, а и о других. Что за мысли, дети мои? «Так рассуждают те, кому нечего есть», — скажут они. Может, они и правы? Но я так чувствую, а говорить надо то, что чувствуешь.

Дети смотрели на нее во все глаза. Их удивляло, что сестричка говорит о вещах, не вполне понятных. Она никогда еще так много не говорила. Они были ошеломлены. А сестричка опустила голову, как бы стыдясь.

Да, стало быть, что-то случилось, произошла какая-то перемена. Уж если Мансурия так заговорила, — значит, свет перевернулся. Но что же изменилось, черт возьми? Кто скажет? Омар дорого бы дал, чтобы узнать, в чем тут дело. Ясно одно: сестричка сама этого не знала.

Она повторяла, не поднимая головы:

— Разве не так они говорят? Не так?

Ее вопрос был похож на стон, и детям показалось, будто какая-то пелена покрывает лицо Мансурии и оно становится все более и более серым. Ошибки быть не могло — виною этому был голод. Если погрузиться в этот туман, наступает минута, когда уже нет сил от него освободиться. Омар знал это. Знали и все те, кто когда-нибудь голодал. Стоит туману окутать вас, как вы перестаете чувствовать даже голод. А через минуту завеса разрывается, и все кругом предстает перед вами в ослепительном сиянии: мир оказывается совершенно иным, чем тот, который вы оставили, опускаясь в эту немую недвижную муть.

Сестричка перестала стонать. Она, очевидно, дошла до того состояния, когда туман вдруг рассеивается и спокойная вселенная начинает сверкать всеми цветами радуги. Неверным движением сестричка пыталась снять с себя ей одной заметную паутину. Слабая дрожь пробегала по ее телу. Наконец она оперлась руками о стол. Все увидели, что она хочет встать.

Она вздохнула:

— Да, нужно…

Никто не понял, что было нужно.

Дети, оставшиеся с ней наедине, не знали, что сказать.

Неведомое, нахлынувшее со всех сторон, заполонило все кругом.

Отчаяние Мансурии перелилось через край и передалось детям. Они никогда не думали, что оно может быть таким глубоким.

Если жизнь — привычка, то с каких же пор мы привыкаем жить? Бывает, что с привычкой хочется расстаться. Но с этой минуты жизнь уже проходит мимо нас.

Да, вот что она хотела сказать!

Ей больше нечего было ждать, сестричке, даже бояться нечего. Старость похожа на сон. Сестричка спала и видела во сне жизнь. Ее тело стало ссыхаться. Эта старая женщина уже не походила на самое себя.

Она хотела сказать и об этом, но ничего не сказала.

В эту минуту появилась Айни с глиняной миской. Кончиками пальцев она осторожно держала ее за ручки. От миски шел пар. Они знали, что в ней рис, сваренный на воде со слезинкой масла. От этого он становился несколько клейким, но что за беда! Они не придавали значения таким пустякам. В рисе был чеснок, много чесноку, сладкий перец, возможно, помидоры, а также лавровый лист. Бог мой, как это должно быть вкусно! Миска могла уместиться на ладони, а их шестеро. Проклятие! Если бы только у них был хлеб! Они могли бы брать немножечко риса и заедать его хлебом.

— Когда так ешь, то давишься, — объяснила Ауиша. — Но наплевать. Была бы еда — ею не жаль и подавиться.

Сестричка была вполне права, говоря, что подчас в голову приходят странные мысли.

Но Омар думал:

«Мысли приходят, это верно. Но в них нет ничего странного. Мысли о том, что нам надоело голодать, что с нас этой жизни хватит. Мы хотим знать, как это получается и почему. Разве это странные мысли?»

А может быть, они все же странные? В одной этой комнате находится шесть человек, которых гложет голод. Мы не считаем других, тысяч, десятков тысяч людей, живущих в городе, во всей стране. Хочешь не хочешь, а странные мысли появляются.

«Нет ничего особенного в том, что шесть человек хотят есть. Голод — это понятно. Голод есть голод, ни больше ни меньше».

Так в чем же дело? А в том, что Омару хотелось знать причину голода. Как будто все просто, но почему же одни люди едят, а другие — нет?

Увидев по возвращении из кухни сестричку, Айни на секунду остановилась в нерешительности с миской риса в руках. Затем она подошла к столу, вокруг которого уже разместились дети.

Бедняки очень чутки. Сестричка сделала усилие, чтобы подняться. Она встала, слегка пошатываясь, и повернулась к детям. У нее было отсутствующее выражение лица. Нетвердой походкой она сделала несколько шагов по направлению к выходу. Вот она подошла к занавеске; солнце просвечивало сквозь ткань, усеянную полинявшими цветами. Взявшись за край, сестричка остановилась и обвела всех взглядом. Ее голова все более и более наклонялась вперед. Сестричка собиралась проскользнуть под занавеску, которую едва могла приподнять. Она почти перегнулась пополам. Можно было подумать, что у нее колики и она скорчилась от боли.

— Я много говорила сегодня, слишком много. Простите меня, — прошептала она. — Но не надо меня удерживать. Я уже вас поблагодарила. Я уже с вами простилась. Мне пора идти.

Когда она замолчала, никто ей не ответил. Она все еще стояла.

Ей хотелось уйти, но что-то ее удерживало. Ее взгляд время от времени останавливался на Айни, сидевшей с детьми у стола.

— В самом деле? — вырвалось у Айни, как приглушенная жалоба.

Сестричка отвернулась.

Никто из детей ничего не сказал.

Омар хотел ее позвать, но издал лишь какой-то хриплый звук. Да, и он тоже. Он бормотал: «Гм, гм…» — и не мог освободиться от опутавшей его паутины. Ауиша и Марьям не проронили ни слова.

Айни, следившая взглядом за сестричкой, оперлась рукой об овчину, как бы собираясь встать и удержать Мансурию. И у нее действительно было такое намерение: удержать гостью, усадить ее среди детей.

«И это все? Мать не просит ее остаться», — думали дети.

Ни один из них не раскрыл рта. Что они могут сделать, если мать молчит? Бог мой, чего же они боятся? Оставить ее обедать? Разве рису не хватит на всех?

— Оставайся, сестричка, — сказала Айни. — Ты не можешь уйти, когда обед уже подан. Оставайся: тебе, наверно, нечего делать дома?

Этот вопрос был задан просто из вежливости.

— Не уходи, — продолжала Айни. — Если еды и маловато на всех, это неважно. Здесь ты или нет, обед все равно готов и подан. Будет ли нас пятеро или шестеро… Ты нам доставишь удовольствие, если останешься, — добавила она, окидывая взглядом детей. В этом взгляде была странная улыбка. — Дети будут рады, если ты останешься.

Омар вздохнул. Айни вновь стала ее уговаривать:

— Оставайся, тебе нечего делать дома. Если еды и не так много, это неважно. Ты нам доставишь удовольствие… Дети будут рады…

Казалось, Айни никак не может довести свою мысль до конца. Она говорила, чтобы говорить. Она говорила, быть может, для собственного успокоения. Ей, очевидно, было приятно говорить. Это было заметно. На сердце становилось легче.

Мансурия что-то зашептала, как бы обращаясь исключительно к Айни. Но вдруг все разом громко заговорили; никто не расслышал ее слов. По выражению лица сестрички можно было догадаться, что ей хочется объяснить, почему ей надо уйти. Но никто не уловил этого выражения. Все это, думалось им, опять какие-нибудь отговорки из вежливости.

Теперь они боялись, что она уйдет.

— Да, это так, — вдруг отчетливо произнесла сестричка.

Она направилась прямо к порогу и перешагнула через него; уже за дверью она обернулась, кивнула им на прощание, и занавеска опустилась. Они еще видели сквозь тонкую ткань ее худенькую, судорожно выпрямившуюся фигурку. Было слышно, как она повторила:

— Да, это так.

Все взоры были прикованы к ее тени.

Не двигаясь с места, Айни крикнула:

— Заглядывай к нам.

* * *

За последние недели жильцы Большого дома несколько раз подряд слышали сирену: это были учебные тревоги. Недаром говорили, что скоро начнется война. Да, быть войне — все в доме свыклись с этой мыслью. Разговор о войне заходил по всякому поводу. Тот, кто ее начнет, говорили люди, — человек могущественный. Эмблема его — крест со странно надломленными концами, похожий на колесо. Такие кресты были изображены углем и мелом на стенах домов. Встречались кресты-великаны, начертанные смолой рядом с надписью: «Да здравствует Гитлер!» Куда ни глянь, всюду увидишь то же изображение, ту же надпись. Человек по имени Гитлер так могущественен, что никто не посмеет тягаться с ним. И он отправляется на завоевание мира. И будет владыкой всей земли. Этот всесильный человек — друг мусульман: когда он высадится на берег нашей страны, мусульмане получат все, чего пожелают, и счастье их будет велико. Он отнимет имущество у евреев, которых не любит, и прикажет их убить. Он будет защитником ислама и прогонит французов. К тому же он носит пояс, на котором начертаны священные слова: «Нет бога, кроме Аллаха, а Мухаммед пророк его!» С этим поясом он не расстается ни днем, ни ночью. Вот почему он непобедим.

Учебные тревоги вошли в быт. Люди говорили:

— Ну, опять завыла!

И действительно, в воздухе носились протяжные и жалобные звуки сирены.

— Сегодня она что-то простужена!

— Как простужена?

— Ну да, погода-то сырая.

Однако когда сирена заговорила всерьез, всем показалось, что они слышат ее впервые.

Это было в сентябре, под вечер. Омар шел по площади Мэрии, когда вдруг раздался дикий рев. Сирена была установлена на крыше мэрии. Вой начался с низкой ноты, тут же перешедшей в самый высокий регистр. Он взвился к самому небу, как пущенная вверх струя, и, неподвижный, надолго повис там, как будто само небо издавало этот пронзительный звук. Затем сразу замер.

Проходя мимо мэрии, Омар никогда не упускал случая взобраться по одной стороне парадной лестницы, перебежать на другую сторону и спрыгнуть вниз, перемахнув через все ступеньки. На этот раз он замер на верхней ступеньке ошеломленный.

Он еще весь был во власти странного чувства, охватившего его, как только раздался вой сирены. Будто ему внезапно дали пощечину или на него налетел резкий порыв ветра. Но вот мальчик очутился внизу, сердце его сильно билось. Он понесся по улице в паническом страхе. Он видел мужчин и женщин, тоже бежавших куда глаза глядят. Зачем? Куда? Плачущие женщины, вытирая покрасневшие глаза, останавливались, чтобы перекинуться словами, и продолжали свой путь, оглашая воздух рыданиями. Мужчины шли быстрыми шагами. Падали железные шторы. Главные улицы были полны народа; люди спешили — казалось, они идут с какой-то определенной целью. Они шагали молчаливые, с мрачными лицами; некоторые окликали знакомых. В голосах слышалась дрожь, слова звучали неуверенно.

Вскоре улицы опустели. Омар мчался по обезлюдевшему городу. Изредка ему встречался полицейский или бездомная собака. Какая пустота! Жизнь отхлынула от Тлемсена, которым завладело палящее солнце. И вдруг город как бы отодвинулся на тысячелетия назад; его проспекты превратились в стародавние дороги, широкие и тихие, где навеки замерли все звуки; здания стали храмами позабытого культа, а беспредельное молчание — суровым спокойствием смерти, воцарившейся среди яркого дня. Жизнь города продолжалась, но жили в нем одни лишь камни.

После первых минут паники Омару почудилось что-то зловещее в этой напряженной тишине, в этом кратковременном одиночестве. Среди странного успокоения вдруг возникло ощущение опасности.

Омар все более убеждался, что ему никогда не добраться до Большого дома, что он без конца будет бежать по этому городу, постепенно превращавшемуся в заклятое место. Что-то ужасное произойдет с ним до прихода домой. Опасность, подобно огромной тяжелой туче, надвинулась на дома и сады. Мальчик бежал, задыхаясь; какая-то гигантская тень следовала за ним большими, резкими, неровными скачками. Омар чувствовал ее у себя за спиной. Вот она, беда, которую накликала на них сирена.

Опрометью ворвавшись в Большой дом, Омар повалился ничком у ног матери и разразился наконец рыданиями. Он весь дрожал. Айни взяла его на руки и прижала к себе. Возбуждение мальчика сразу улеглось. Его охватило чувство блаженной пустоты, то самое чувство, которое он недавно испытал. Омар прислушался к быстрому биению своего сердца. Глаза его понемногу раскрылись. Перед ним была удивительная страна. Он словно пробудился от сна! Ничто теперь не имело значения. Весь мир изменился, разодранный ревом безликого чудовища.

— Это светопреставление! Светопреставление!

С горячностью произнеся эти слова, женщина, разговаривавшая с Айни, прибавила:

— Ведь сказано: в четырнадцатом веке не жди спасения. А разве теперь не четырнадцатый век^[7]?

— Да, четырнадцатый, — подтвердила старая Айша.

— И что же, значит, все умрут?

— Все, женщина.

— И мы тоже?

— Судный день наступил.

Женщины умолкли. Некоторые из них подняли глаза к небу. Вдруг раздался дикий вопль. Посреди двора рухнула на землю Аттика.

Все засуетились вокруг нее. Женщины пытались поднять припадочную, успокоить ее; она яростно отбивалась, тяжело дыша; на губах у нее появилась пена.

— Четырнадцатый век! Сатана! Сатана! — изрекала она хрипло.

Ее перенесли домой, и она тут же успокоилась. У Аттики часто бывали припадки; она быстро оправлялась после них и ничего не помнила. Болтала с соседками и даже казалась веселее прежнего.

Разговор женщин возобновился.

— Это знамение войны.

— Ясное дело!

— Что? Припадок Аттики? Никакое это не знамение.

— Как сказать!

— Да полно! Что попусту болтать. Такая она всегда, Аттика; мы ее давно знаем. Почему вы считаете, что ее припадок — знамение?

— Тише! Тише!

Мужские голоса раздались на улице, совсем близко от дома. Один из них, низкий и серьезный, очевидно, принадлежал пожилому человеку. Женщины узнали голос Си Салаха.

— Разойдитесь по домам. То, что случилось, вас не касается.

Другой мужчина возразил:

— Однако объявлена война. Это не шутка!

— Настал последний час, — сказал кто-то.

— Да, это война, не скажешь, что нет.

Разговор продолжался, в голосах чувствовалась еще бо́льшая подавленность.

— В наши дни люди потеряли веру. Люди потеряли веру, вот в чем несчастье!

— Да, это несчастье!

— Бог готовится призвать нас на страшный суд.

Си Салах проговорил тихо и степенно:

— Ну, а теперь возвращайтесь домой. Люди, находящиеся у власти, знают, что делать.

— Дай-то бог, чтобы ты был прав. Но мы в этом не вполне уверены.

— Да нет же! Все беды свалятся на нас; нам придется все расхлебывать.

— Займемся своими делами. Работы нам хватит до конца наших дней. Пусть нас оставят в покое!

В Большом доме Аттика, возбужденная и торжествующая, вышла из своей комнаты, крича во всю глотку:

— Светопреставление!

Повергнутые в ужас ее пророчеством, женщины повторяли хором:

— Через сорок дней.

Размахивая руками, Аттика стала вопить истошным голосом. Дочери одержимой прибежали и увели ее домой. С ней случилось два припадка за один день; этого еще никогда не бывало.

В сумерки Омар отправился за хлебом в пекарню.

Он всегда делал это с удовольствием. Обыкновенно мальчик ворчал, когда его куда-нибудь посылали, и даже старался увильнуть от поручения, каждый раз прибегая к одной и той же отговорке:

— Почему все я да я? Будто кроме меня никого нет! А Ауиша, а Марьям?

Насколько он старался уклониться от других повинностей, настолько эта ему нравилась.

В пекарне Омар всегда любовался хлебами, разложенными на полу на деревянных щитах и металлических противнях. Их сажал в печь совершенно черный пекарь, голова и плечи которого выступали из ямы в глубине помещения. Стоя перед раскаленной печью, он без устали орудовал длинной деревянной лопатой. Он то вдвигал ее с тестом, то вынимал пустую. В глубоком чреве печи тесто светилось тусклой белизной, а из погруженных во мрак закоулков доносился запах свежеиспеченного хлеба.

Омар стоял, как зачарованный, перед этой картиной, она никогда ему не надоедала, в ней было что-то ободряющее, значительное.

Он с удовольствием шел домой с еще не остывшим хрустящим хлебом в руках. По дороге он нащупывал неровности, крошечные потемневшие выступы и, отломив, клал их в рот; они хрустели у него на зубах. Мальчик никогда не возвращался с надкусанным хлебом, иначе он заслужил бы трепку. Каким удовольствием было нести эту чудесную ковригу. Омар прижимал ее к груди, а она согревала его, распространяя аппетитный запах.

Город снова кишел, как муравейник. Можно было подумать, что все жители Тлемсена условились встретиться на улицах, так много там было народу.

После недавнего безлюдья все ожило. Мужчины, женщины и дети медленно двигались куда-то, позабыв о недавнем страхе. Золотые сентябрьские сумерки придавали какую-то торжественность окружающему. Всех сближало ощущение бытия, утраченное и неожиданно вновь обретенное. Еще вчера все это могло показаться нелепым. Жители города вышли из дому как бы по взаимному уговору. Казалось, что они хотят сказать друг другу нечто чрезвычайно важное. Но они напрасно ждали, чтобы кто-нибудь взял слово. Этого, естественно, не случилось. Что хотела сказать столь внушительная людская масса? Почему она собралась? Чтобы протестовать против войны? Но почему же, почему в таком случае люди молчали? Они шли медленно, с поднятыми головами, уверенные в себе и в том, что они несут с собой, еще неловкие, но могущественные и суровые. Их всячески отучали думать; теперь же их собственная судьба предстала перед ними, зловещая, непонятная, упрямая. И все эти мужчины и женщины поняли, что они обездолены. До сих пор они не заглядывали себе в душу, оставляли ее в покое. Но несчастье грубо обрушилось на них, и они пробудились. И многие почувствовали себя живыми! Хотя у них еще сохранялся привкус горечи, люди уже начинали смеяться, видя, что они все вместе.

Встретив эту почти радостную толпу, Омар позабыл о хлебе. Бурный поток подхватил его. Он нисколько не испугался, хотя оказался далеко от дома, и пробрался в самую середину толпы. Несмотря на свой маленький рост и детскую слабость, он смело отдался во власть течению, которое куда-то понесло его.

Теперь он уже не был ребенком. Он становился частицей этой огромной силы — воли людей, восставших против собственного уничтожения. Со всех улиц людской поток устремлялся на площадь Мэрии. Здесь-то и собрались жители города. Нескончаемо, глухо стучали по мостовой шаги десятков тысяч людей. Голоса, сливаясь, напоминали шум далекого завода, пущенного на полный ход. Свет в городе еще не был включен, и сгущавшаяся темнота окутывала идущих. Лица уже не были видны. Все шли плечом к плечу. Знакомые узнавали друг друга по голосам, перекликались через головы соседей.

— Криму, ты здесь?

— Да, и ты с нами?

— Я тоже.

— Значит, война? Так, что ли?

— Да, война.

Другие тоже вступали в разговор.

— Война, Кадир. Что ты будешь делать, незаконнорожденный сын своей матери?

— Гм, то же, что и другие. Пойду на фронт.

— Винтовку-то, по крайней мере, умеешь держать? Что же ты будешь делать с винтовкой, если тебе ее дадут?

— Тебя позову, чтоб показал.

Двое французов разговаривали рядом с Омаром.

— Они нас поймали на удочку, свиньи этакие, со своей войной.

— Сколько раз я говорил: все их клятвы о том, что войны не будет, — сплошная ложь. Нам правильно говорили насчет мюнхенского сговора…

— Придется самим выкручиваться. Теперь их война вот где у нас сидит.

Уличные фонари еще не горели, и это тоже, очевидно, имело скрытый смысл. Теперь ни с того ни с сего стали придавать значение решительно всему: слову, брошенному на ветер, фонарям, которые не зажигались, неровному движению людской массы… Вот почему, когда улицы внезапно осветились, у всех вырвался вздох облегчения; с людей была снята огромная тяжесть: свет в городе был включен в обычный час.

В конце концов жители города почувствовали себя как на празднике: в самом воздухе было нечто пьянящее, возбуждающее. Никто не мог устоять на месте; казалось, сильный порыв ветра вздымает волны этого людского моря. Слышался громкий смех, говор.

Омар поздно вернулся домой. Увидя его, мать спросила изменившимся голосом:

— Где же хлеб, за которым тебя послали?

Ай-ай! Он совершенно о нем забыл. «Я потерял голову, — подумал мальчик. — Опять начнется та же музыка: крики, ругань, пинки».

Мать была вне себя от ярости:

— Скажи, по крайней мере, где ты был? Шляешься до сих пор по улицам, а мы жди тебя? Убить мало этого бродячего пса! Сейчас же отправляйся за хлебом. Если не принесешь его, можешь не возвращаться.

— Но ведь война, мать!

— Ну и что же? Из-за войны мы не должны есть?

Омар не то хотел сказать. Она не поняла. Ему никак не удавалось выразить свою мысль.

— Но ведь война же, война!

Он не находил ничего другого.

— Ты что, спятил? Ну да, война.

Соседки болтали, несмотря на поздний час.

Пока во Франции люди ходили на балы да думали только о нарядах, говорили они, немец вооружался. И вот результат.

— Какое несчастье. Бедная Франция!

— Она этого не заслужила.

Омар бегом отправился в хлебопекарню по лабиринту темных уличек. Закрыта! Было уже, по крайней мере, девять часов вечера. Он знал, где живет хозяин пекарни: в конце глухого тупика. Но мальчик ни за что бы не отважился идти туда один даже под страхом смерти. Он встал на углу в надежде, что какой-нибудь прохожий согласится его проводить. Никого не было. Дрожащим голосом он звал людей, проходивших в отдалении, и плакал от отчаяния. Найдется ли кто-нибудь, кто проводит его к булочнику? Наконец какой-то старик взял его за руку и довел до дома с квадратной дверью.

Омару пришлось долго и громко стучать, прежде чем ему открыли.

— Кто там? — ворчливо спросил голос из-за двери.

— Это я, Омар.

Хозяин разразился бранью.

— Вот когда ты являешься за хлебом, бездельник? Да еще ко мне на дом? Ступай ко всем чертям! Придешь завтра в пекарню.

Мальчик принялся жалобно ныть, чтобы смягчить Каддура. Но тот был непреклонен и собирался уже захлопнуть тяжелую дверь перед самым его носом. Однако Омар помешал ему. Он уперся в нее всем телом и заплакал неподдельными слезами.

— Дядя Каддур, да сохранит тебя Аллах! Дай мне хлеба. Господь озолотит тебя. Он приведет тебя в Мекку!

Чудовище! Он склонился к мольбам мальчика нескоро и неохотно, когда тот, устав заклинать его, потерял уже всякую надежду, что хозяин пекарни когда-нибудь вылезет из своего черного логова.

Прижимая хлеб к груди обеими руками, мальчик быстро шел домой. Безлюдные улички приняли свой обычный ночной вид. Впрочем, Омар не слишком торопился, так как не испытывал больше ни малейшей тревоги. Он прислушивался к тишине, которая окружала его, словно спокойная, тихая вода. Чувство безопасности овладело им. Он вновь попал в дружественный мир. Извиваясь, переулки бесконечно тянулись один за другим. Электрические фонари прокладывали в ночной темноте широкие прогалины света. Их лучам преграждали путь расположенные вкривь и вкось дома, и это чередование ярких и темных пятен было похоже на какую-то таинственную, запутанную игру. Сердце Омара дрогнуло. От радости? Трудно было сказать. И все же именно радость наполняла его сердце, светлыми волнами приливая к нему. Откуда взялось это ощущение счастья, внезапно ожившее в нем? Война. Омар вновь представил себе людскую массу, всеми силами души жаждавшую света среди наступавшей темноты. Какое огромное облегчение испытали люди, когда площадь вдруг озарилась. Война… Он не знал, что это такое. Война… и еще что-то другое вызывало в нем тайную радость. Омар отдался приливу неясных ощущений, которые влекли его к берегам неведомой страны. Его мысли все еще были прикованы к тому необычному, что он увидел сегодня в городе. Вдруг его охватило странное чувство — будто он повзрослел с тех пор, как раздался вой сирены. Зная, что он еще ребенок, Омар понимал вместе с тем, что значит быть мужчиной. Но это неожиданное проникновение в то, чем он станет впоследствии, быстро исчезло. Взгляд мальчика вновь оказался ограниченным его детским кругозором. Ему больше и в голову не приходило мысленно заглянуть в будущее, покрытое мраком, сквозь который ничто не могло проникнуть.

Подойдя к широко открытой двери Большого дома, Омар крикнул во все горло:

— Ауиша! Ауиша!

Глубокая пасть дома, погруженного в непроницаемую тьму, поглотила его призыв.

— Ауиша! — закричал он снова. — Иди сюда, ко мне!

Прошло несколько секунд, и мальчик услышал приглушенное шлепанье босых ног по плиточному полу.

— Входи! — сказала старшая сестра, остановившись на другом конце коридора.

— Дурища! Не слышишь, что ли, когда тебя зовут?

— А сам-то кричит: «Сестричка! Миленькая!» Прикажешь вести тебя за ручку?

— Замолчи, дура.

В темноте раздался смех, дразнящий, как блуждающий огонек. Ауиша насмехалась:

— Взгляните на него, да он научился командовать. Настоящий мужчина!

Войдя в дом, Омар почувствовал себя увереннее: из освещенных комнат доносились звуки жизни, наполнявшей Большой дом на грани ночи. Резким, неожиданным движением мальчик толкнул сестру, и она отлетела на середину двора… Затем опрометью бросился по направлению к их комнате. Он приподнял занавеску, повешенную у входа, и протянул хлеб матери.

— Выродок! — сказала Айни.

Он улыбнулся, почувствовав скрытую за бранью нежность.

Вместе со всеми Омар присел на корточки возле круглого низкого стола и стал наблюдать за матерью, которая разламывала хлеб о колено.

ПОЖАР роман

ПРОЛОГ

Дойдя до Дома света, начинаешь карабкаться по каменистым склонам, открытым всем ветрам. Ноги скользят о стебли дисса и спотыкаются о мастиковые деревья. Вот и южная крепостная стена Мансуры — от нее сохранились лишь развалины нескольких башен; здесь проходит неровная дорога, по которой обычно едут на осликах люди из племени Бану-Урнид. Пустынно кругом; неясный шум доносится из долины. Но стоит добраться до возвышенности Аттар, как взору открываются широкие просторы. Над окружающими хребтами, на востоке, высится огромная коническая вершина Шарф-аль-Гураб; на севере, за дорогой, ведущей в Оран, и железнодорожным полотном, тянутся виноградники и пшеничные поля деревень Сафсаф, Ханнайя и Айн-аль-Хутт. Вдали непрерывной волнистой линией вырисовываются горы Трара, голубые и легкие, служащие преградой между Средиземным морем и внутренней частью страны. А поближе видны долины Имама, Аль-Кифан и Бреа. От самого горизонта бегут зеленые волны посевов и кончаются здесь, в предгорьях Бни-Бублена. Им на смену приходит пустынная местность, покрытая печальными холмами.

Человека охватывает тоскливое чувство, подсказывающее ему, что он перешел рубеж и что впереди — глушь и дичь. Он идет теперь по бесплодным землям, где ветер с сухим шелестом теребит колючие веера карликовых пальм, а кусты цветущего дрока кажутся издали светящимися. На севере вспаханное и засеянное плато Ас-Сатх вскоре уступает натиску дикой природы. К нему-то и примыкает та часть Бни-Бублена, которая зовется Нижний Бни-Бублен. Здесь, на грани годных для обработки земель, живут феллахи, обосновавшиеся в горах и как бы отрезанные от мира. Однако в каких-нибудь трех километрах отсюда находится Тлемсен.

Жизнь феллахов проходит в поденной работе на полях и пастбищах колонистов. Эта работа настолько архаична, а люди с виду так просты, что их можно принять за выходцев с какого-нибудь забытого богом материка. Там наверху иссушенная земля, затертая со всех сторон скалами, едва поддается усилиям человека; в нее с трудом врезается коготь древней сохи.

Феллахи часто голодают. По ночам, когда их лачуги погружаются во мрак, вокруг начинают рыскать и жалобно выть шакалы. Но иногда как бы проглянет луч солнца, оживляя ненадолго суровый облик гор. Это бывает, когда неожиданно повстречаешь шумную ватагу истощенных, оборванных ребятишек, весело резвящихся среди придорожной грязи и пыли.

Цивилизации словно не существовало. То, что считается цивилизацией, — самообман. Здесь, в горах, удел людей — нищета. Призраки Абд-эль-Кадира^[8] и его воинов бродят по этим неотомщенным землям. Рядом с внушительными поместьями задыхаются черные хижины феллахов. И если подумать о будущем…

Но пока еще только 1939 год. Лето 1939 года.

Омар встретил здесь детей, еще более жалких, чем он, детей, напоминавших собою кузнечиков: настолько они были тщедушны и узки в плечах. На них ничего не было, кроме лохмотьев да башмаков из бараньей кожи с ремешками из альфы. А чаще всего ходили босые. Своими большими зеленовато-карими глазами они с любопытством смотрели на бесплодные земли, отданные в их распоряжение. Присущая им забавная серьезность поразила Омара: их игры не походили на обычные игры детей из Тлемсена; единственными их друзьями были животные. Они отличались замкнутостью и умели молчать, пренебрежительно взирая на все чужое, не принадлежащее к деревне.

В этой унылой местности дети так же, как и Омар, были не по летам развиты. Несмотря на различие жизненного опыта, тот же ум, пробужденный горем, светился в их глазах.

Эти деревенские дети говорили таким тоном и употребляли такие выражения, которых не услышишь от их сверстников в городе, и неизменно сохраняли серьезный вид. Им была свойственна уравновешенность взрослых крестьян. Омар чувствовал себя рядом с ними совершеннейшим мальчишкой. Они пугали его мрачной горячностью, с которой преследовали любую цель: разоряли птичьи гнезда, управлялись со стадами или насмехались над европейцами. Он нашел друзей среди детей феллахов, а те, в свою очередь, без колебания приняли его в свою компанию. Во всяком случае, они были поражены тем, что он читает и говорит по-французски. Омар удивил их своими познаниями: земля круглая, а не плоская, утверждал он, что противоречило очевидности. Солнце неподвижно, а они, ребята, вращаются вокруг него вместе с землей. Омар многое знал о жизни далеких стран. Он объяснил им также, откуда берется дождь; однако крестьяне возмущенно заявили, что он богохульствует. Однажды он совершенно озадачил их, сделав у всех на глазах арифметические вычисления… Но в конце концов деревенские жители убедились в его невежестве: Омар совсем не разбирался в деревьях и растениях и столь же мало понимал в животных, посевах, полевых работах…

И все же перед Омаром постепенно раскрывалась почти плотская, бессознательная жизнь земли. В Бни-Бублене он ясно ощущал во всем щедрую силу природы. Там, в горах, он узнал о широкой жизни мира из уст старого человека по прозвищу Командир.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Ночь тайком подкралась из ложбин. Чьи-то голоса громко прозвучали в разреженном воздухе и растаяли в тишине. Внизу суетились люди; животные, ни минуты не оставаясь на месте, временами исчезали в бархатистом мраке, висевшем меж деревьев, откуда доносились их разноголосые крики. Омар ощутил острый холодок на лице и обнаженных руках.

Сложив ладони рупором, он крикнул изо всех сил:

— Эй, Зхур! Посмотри, где я!

Усадьба состояла из огромной резко обрывавшейся площадки. Омар различил вдали дом семейства Мхамеда — сухой белый нарост, лежащий во впадине среди полей. Зхур, работавшая на дорожке, огибала ферму Кара, закутавшись в свое покрывало.

Природа погружалась в ночь по мере того, как отступала белая полоса, слабо светившаяся на грани неба и земли. Совсем близко возвышалось тяжелой глыбой плоскогорье Лалла Сети, массивное, голое. Рядом с ним сосновый лес, расположенный повыше, казался мягким и пушистым, точно он состоял из больших перьев.

Солнце вспыхнуло в последний раз; горячий отблеск лег на макушки деревьев. Дневной свет незаметно уходил к вершинам гор. Наступили сумерки. Чувство покоя охватило Омара. Ночь все более сгущалась на востоке. Пламеневший на западе костер, который еще недавно сжигал поля и холмы, стал свертываться, как лист на медленном огне.

Омар и Зхур отправились в путь лишь тогда, когда Айни дала на это разрешение сыну. Ура! Она его отпустила. Омар начал считать минуты, которые оставались до отхода, его уже невозможно было удержать. Мальчику часто случалось сопровождать Зхур в Бни-Бублен; эти отлучки были проблесками радости в его жизни.

Омар скакал и плясал. Он не мог удержаться от веселого смеха. По дороге мчались машины, он бежал следом за ними, кувыркался и завывал, подражая автомобильным гудкам. Иногда же пыхтел изо всех сил при виде тяжело нагруженного грузовика, с трудом подвигавшегося вперед. Случалось, Омар цеплялся за него и отъезжал на порядочное расстояние. Зхур сбрасывала свое покрывало, скатывала его в комок и бросала через плечо. Она гналась за мальчиком. Без покрывала! Правда, это было на безлюдной дороге, но если бы только мать знала. Ай-ай!..

Омар перерождался. Большой дом казался ему в эту минуту отвратительной тюрьмой, а женщины, в своей запальчивости переворачивавшие все вверх дном, — несносными мегерами. Они больше походили на сорвавшихся с цепи собак, чем на людей. Наблюдая их, он негодовал, но иногда его сердце переполнялось горечью: конечно, это подневольная жизнь делала женщин такими.

Омар с трудом толкнул дверь, которая медленно растворилась.

Когда они вошли, у Мамы вырвался возглас удивления:

— Ба! Зхур! Омар!

Она подошла к мальчику и поцеловала его; затем поцеловала сестру.

Кара Али и Мама запоздали с работой. Их трудовой день подходил к концу.

Омар не стал вытирать влажный след, оставшийся на щеке. Это был как бы прохладный цветок: он распустился у него на лице и становился все ощутимее под действием вечерней прохлады.

— Хочешь есть?

— Да.

Мама повела его в кладовую, на сводах которой проступала сырость, взяла там горсть винных ягод с куском лепешки и дала мальчику.

Мама расспросила их об обитателях Большого дома, затем извинилась: надо кончать работу — оставалось еще подмести пол веником из карликовых пальм. Обе сестры наговорятся вволю попозже.

Утрамбованный двор имел форму большого прямоугольника; в длину по обе стороны шли строения из камней и глины, покрытые известью. Куча навоза во дворе стала местом шумных встреч домашней птицы. Но нескольких порывов ветра было достаточно, чтобы развеять всю кучу.

— Ничто не должно пропадать зря, даже это, — сказал Кара, — указывая на лошадиный навоз, который жена собиралась выбросить. — Пригодится на топливо.

Молодая женщина вернулась поболтать с сестрой.

Из Большого дома Мама, дочь Адри, была торжественно отведена однажды в деревню Бни-Бублен; с тех пор прошло несколько лет… По правде сказать, она не чувствовала себя ни счастливой, ни несчастной от того, что ее выдали замуж. В день свадьбы к этой миловидной девушке было страшно подступиться: она была накрашена и увешана драгоценностями из чистого золота. Теперь у нее будет собственная большая комната, она станет хозяйкой — хранительницей всех запасов. Отныне вся ее жизнь будет проходить среди гор. В Бни-Бублене знали, что такое тишина. Там было всего-навсего четыре дома; время окружило каждый из них стеной молчания. Бни-Бублен нельзя было назвать ни деревней, ни даже деревушкой.

Бни-Бублен! Ясные дни безмятежно текли там среди рассеянных повсюду брызг света…

Эта жизнь, эта земля… Омар плохо знал их, да и то лишь с тех пор, как Командир открыл ему глаза. О нем-то и вспомнил мальчик по приходе. Не случилось ли с ним чего-нибудь? Он тотчас же побежал бы к тому месту, где стоял шалаш старика, если бы сумерки не спустились семимильными шагами. Омар нашел бы его, наверно, на краю владений Кара, под огромным скипидарным деревом; вероятно, он сидит там и, по своему обыкновению, плетет какое-нибудь изделие из альфы. Шалаш из ветвей и листьев стоял на небольшом бугре. Он возвышался над большой дорогой, а с другой стороны — над поселком феллахов, также носящим название Бни-Бублен.

Омар никогда не видел, чтобы Командир стоял: ноги у него были отняты по колено; старик обертывал их тряпками, а сверху накладывал красную резиновую повязку. Его культи напоминали по виду и толщине обломки колонн. Ноги он потерял в мировую войну. Возле него неизменно лежали две крошечные палки. Омар никогда не видел, как он ходит.

Командир принадлежал этой земле, подобно разросшимся вокруг деревьям. Теперешний владелец, Кара, найдя его здесь, не имел духу прогнать старика. Когда же впоследствии он решился на это, было уже слишком поздно. Кара понял, что с ним ничего нельзя сделать.

Прозвище «Командир» он получил за долгую военную службу, стоившую ему обеих ног. С тех пор оно утвердилось за ним, а настоящее имя было предано забвению. На войне он побывал в самом пекле. Три дня и три ночи он пролежал под грудой мертвых тел. Он боролся за жизнь, кричал три дня и три ночи подряд. И выполз наконец с поля боя. Так он победил смерть, но потерял ноги. По возвращении в Бни-Бублен он стал обращаться к людям и животным лишь громовым голосом. Феллахи по-военному отдавали ему честь и звали Командиром.

Его старое сердце было твердо, как железное дерево. Когда Омар приходил к нему, Командир долго беседовал с ним о жизни, о людях, к которым не испытывал ничего, кроме дружелюбия и уважения. Сидя один под своим деревом, он словно плыл в ковчеге, помогая всем населяющим его тварям. На войне он слышал мольбы умирающих. Провел три дня и три ночи среди мертвецов и почувствовал, что сам начинает разлагаться.

И все же Командир не гнушался разговаривать с Омаром. Мальчик быстро привязался к старику, умевшему разгадывать неясные шумы земли. Омар уходил из дому, от женщин, чтобы приобщиться к широкой жизни мира. Старик учил его, с какими словами обращаться ко всему живому…

— Не так уже важно! — сказал он ему однажды. — Понимаешь ли ты меня или нет, сынок, это сейчас не имеет значения. Внимательно слушай и хорошенько запоминай: позже, когда твой ум разовьется, сумеешь ли ты правильно прожить жизнь?.. Позже, когда станешь мужчиной…

Несколько огней зажглось напротивоположном склоне. Невидимые в темноте женщины судачили. Их языки работали не умолкая, словно стали еще острее от вечерней прохлады. К ним присоединились более низкие мужские голоса. Однако ни один из них не мог заглушить чей-то хриплый голос, который, казалось, игнорировал все звуки этого мира. Он выводил мелодию, в которой все время повторялась одна и та же нота: тонкая, необыкновенно высокая, полная грусти.

— Погоди, погоди! — крикнул кто-то с другого конца деревни.

Ба Дедуш угрожающе взмахнул здоровенной дубиной в том направлении, откуда доносилась протяжная песня.

выводил певец и продолжал:

— Погоди, вот придет дядя Дедуш, он тебе покажет — сам заревешь, как бык!

И Ба Дедуш зычно крикнул:

— Сли-и-ман! Сли-и-ман!

Закинув руки за голову и напевая про себя тот же мотив, Слиман вышел из темноты. На его лице, едва различимом во мраке, можно было прочесть нечто вроде ликования. Узенькие глазки поблескивали. Это восторженное выражение пряталось в бороде, закрывавшей почти все лицо.

Слиман молчал, подавляя улыбку, притаившуюся в его странном взгляде. Необычная искорка, мерцавшая в нем, изобличала тончайшее лукавство.

— Ты слишком много поешь с некоторых пор, Слиман!

Слиман беззвучно рассмеялся.

Оба феллаха оглядели местность, расстилавшуюся перед ними, и, не говоря ни слова, опустились на поросший травою пригорок. За их спиной лежала деревня — впадина, заполненная мраком. Душистый дым от стеблей кукурузы клонился в их сторону.

Темнота сгущалась над вершинами гор, выступавшими на фоне зеленоватого неба; угрюмое, без света и тени, оно уходило в беспредельность. Вдалеке на темносерой глади долины мигала крошечная светящаяся точка — ферма Виллара. Дальше мерцали сквозь дымку огни Тлемсена и скрестных деревень.

— Когда у человека мало обязанностей, — сказал старец, — его грызет тоска. И мы поем заунывные песни, сами не зная, когда замолчим. С этим уж ничего не поделаешь. Мы носимся со своей тоской, дорожим ею. Так можно долго прожить. И вдруг нам станет ясно, отчего мы тоскуем. Если и тогда мы не поймем своих обязанностей, то будем без пользы прозябать до… до дня воскресения из мертвых!.. Но, если я не вру, час, когда мы поймем свои новые обязанности, близок.

Слиман Мескин слушал, напевая сквозь зубы. Он размышлял о словах старика. Его улыбка постепенно стиралась.

Очертания окрестностей растворились в летнем тумане. Поля поплыли, словно оборвав привязывавшие их тросы. Уцепившись за свой глиняный киль, деревня Нижний Бни-Бублен отчалила, держа курс прямо в небо.

Ба Дедуш замолчал, видимо для того, чтобы обдумать свои собственные слова. Он спросил:

— А Кара Али? Что он поделывает? — И тотчас же добавил: — Не знаю… можно подумать, одного взгляда достаточно, чтобы распознать этого человека. А, пожалуй, целой жизни не хватит, чтобы проникнуть в его душу. И я…

— Да простит меня бог, — прервал его Слиман. — Но, по правде сказать, боюсь, что на это у меня не будет времени. Не стоит заниматься душой Кара. У нас достаточно своих забот. К чему беспокоиться о чужих делах. Велика ли важность, какая у Кара душа!

— Я хотел… просто… сказать тебе.

— Ладно! Попробуем лучше спеть песню, коротенькую песенку, — проговорил Слиман. — Так будет гораздо лучше.

— Ты слишком много поешь! Что толку от этого?

— Споем песенку, ну же! Хотя бы одну, Ба Дедуш.

Слиман Мескин выпрямился, бросив на старика взгляд заговорщика.

— Одну только песенку. — Он потянулся, слегка покачал головой. — Маленькую песенку.

Слиман поправил тюрбан на голове и выпятил грудь. Он вновь взглянул на Ба Дедуша и, улыбнувшись, показал все свои зубы. Старик одобрительно крякнул.

Слиман начал петь, выставив локти и заложив руки за спину:

И повернулся вокруг собственной оси.

— Да нет же, не эту! — простонал сбитый с толку Ба Дедуш. — Не эту!

Слиман оставался глух к его мольбам. Он продолжал:

Выражение искреннего и глубокого огорчения появилось на лице Ба Дедуша. Слиман засмеялся и стал кружиться, притоптывая.

Старый феллах таращил на него глаза, а он продолжал хохотать.

Озадаченный вид приятеля окончательно развеселил Слимана. Он волчком завертелся на месте, скандируя припев:

Вдруг Ба Дедуш в свою очередь разразился громовым хохотом, от которого затряслось все его огромное тело.

— Ох, Слиман, ха-ха-ха! Поддай жару, Слиман, дружище! Эй вы там, держитесь крепче, черт вас возьми! — проревел он, указывая кулаком на фермы, притулившиеся в покрытой мраком долине.

Сильный запах исходил от полей, между тем как небо все более темнело. На смену нескончаемой дневной суете пришла холодная мерцающая ночь. И начала под звездами по заснувшей земле свое шествие в непроницаемое для взора грядущее.

Протяжные, грустные звуки раздались в ночном воздухе: другая песня донеслась издалека.

Слиман сразу перестал топтаться на месте. Он прислушался с жадным вниманием и даже позабыл о Ба Дедуше. Выражение его лица менялось… Он, казалось, вспоминал о чем-то, что ему никак не удавалось восстановить в памяти. Он еще подождал, не говоря ни слова, все с тем же сосредоточенным видом.

Так продолжалось несколько минут, пока тот же голос повторял свою унылую, хватающую за душу жалобу:

Это пел человек без жены и детей, одинокий человек по прозвищу Командир.

Горы плыли теперь в темноте. Сырость быстро поднялась из долины и укрыла ее ровной пеленой. Скоро все окрестности превратились в тихо колышущееся море тумана.

Слиман вздрогнул, хотя и не было холодно. Он немного выпрямился, потянулся и снова успокоился. Он закрыл глаза и опять стал прислушиваться, прислонясь головой к дереву. Ба Дедуш видел, как его грудь то поднималась, то опускалась, сильно выступавший кадык шевелился. Одной рукой Слиман ухватился за ветку; его губы слабо дрогнули.

До них долетал сквозь ночь далекий голос, словно бивший ключом из сердца гор. Он не умолкал ни на минуту. Повернувшись лицом к Ба Дедушу и спиной к долине, Слиман стал вторить ему приглушенным шепотом:

Песня душила его. Едва достигнув высокой ноты, он умолкал и в отчаянии качал головой.

Мелодия оборвалась, перейдя в жалобу. Ба Дедуш, наблюдавший за феллахом, понял, что в эту минуту его не следует тревожить.

Слиман горестно прижал руки к сердцу. Подняв глаза к небу, он широко раскрыл объятия, как бы желая принять в них весь ночной мир.

И тут же вызывающе выпрямился, с отчаянием втянул в себя воздух, яростно глотнул его и с силой выдохнул. Слегка дрожа, он согнулся против поднявшегося ночного ветра. Изо всех сил запел:

Теперь Слиман покачивался в такт модуляциям своего голоса. Можно было подумать, что все его тело поет. Он шатался словно пьяница под властью вина. Он смотрел то на прозрачный сумрак светлой ночи, то на непроницаемый мрак, окутавший холмы, и его лицо все время менялось — то взволнованное, то мрачное, то спокойное, то веселое.

Чувствуя странный озноб, Ба Дедуш опустил голову на грудь. Старый феллах не мог оторвать глаз от лица Слимана, он, как завороженный, следил за его игрой.

Неожиданно Ба Дедуш шагнул в темноту, напоминая собой согбенного великана. Его плечи опустились, спина все более горбилась. Он походил на чудовищное насекомое, готовящееся свернуться клубком. Бесшумно пройдя несколько шагов, отделявших его от Слимана, он выпрямился во весь свой внушительный рост.

Широко раскрыв глаза, казавшиеся бездонными, Слиман Мескин мягко взглянул на него. Его голос зазвучал еще громче:

Земля переживала трагедию. Примитивная душа Ба Дедуша ощущала ее с такой силой именно потому, что была примитивна.

Ба Дедуш встал на колени — это произошло с поразительной быстротой. Ночь была тиха. Старый феллах взглянул на Слимана, который положил ему руку на плечо.

Ба Дедуш, старейший, пал к ногам Слимана Мескина, всем своим видом говоря о смирении и покорности. Их окутала безмолвная ночь, всеобъемлющая, непроницаемая.

II

Голос Зхур раздался во дворе. Вход в пещеру был озарен солнцем. Омар еще не вполне проснулся. Перед его закрытыми глазами мелькали блестки света. Он потянулся, чувство блаженного покоя разлилось по телу. Он не мог сообразить, где находится. Вновь донесся голос Зхур. Вплетаясь в ощущение жизни, этот голос еще усилил радость мальчика. Он почувствовал себя так же неразрывно связанным с Зхур, как изменчивая тень связана с ярким блеском дня.

Омар подошел, протирая глаза, к двум женщинам, сидевшим под фиговым деревом. Зхур притянула его к себе, обняв рукой за плечи. Мама подала кофе с молоком и положила ломоть хлеба возле чашки Омара. Мальчик высвободился из объятий Зхур.

— Оставь его в покое, — сказала Мама и спросила, обращаясь к Омару:

— Ты принесешь нам кукурузы?

— Да, сейчас.

— Не спеши, братик. Выпей сперва кофе.

Омар ушел. Природа купалась в утренней прохладе. Вдоль расстилавшегося за домом картофельного поля шла живая изгородь из кукурузы. Высокие стебли были закованы в латы остроконечных листьев. Растения зеленым покровом одевали землю, черпая из нее живительные соки. Мальчик проник сквозь их шуршащую стену и сорвал несколько початков. Желая убедиться, созрели ли они, он раздвигал усики и рассматривал зерна. Если они из белых становятся желтоватыми, как слоновая кость, кукуруза поспела.

Мальчик принес целую охапку похожих на веретена початков. Зхур уже развела огонь. Початки были очищены, ость с них снята. В печке оставались лишь раскаленные угли. На них-то и положили печь кукурузу.

Мама шепотом сказала мальчику:

— Желтый, старый и в пеленках… Отгадай или прочь ступай.

— Кукуруза! Кукуруза! — закричал он, не дав ей договорить.

Эту загадку все знали.

— Еще загадай! — потребовал мальчик.

Мама сказала:

— Стоит крепкий дом, живут негры в нем… Угадай-ка да получше, иль ударов сто получишь.

Обе сестры наблюдали за ним. Но сколько Омар ни ломал голову, он ничего не мог придумать.

— Арбуз, глупыш! — проговорила Мама и громко рассмеялась.

— Сто ударов! Сто ударов хлыстом! — распорядилась Зхур и сделала вид, что бьет мальчика. Омар, не сумевший отгадать загадку, нахмурил брови.

— Да, да, арбуз! — подтвердила она.

— Еще одну.

— Знаешь, что говорят? — спросила Мама. — У тех, кто любит болтать среди бела дня, рождаются шелудивые дети.

С таинственным видом она приложила палец к губам.

Обе женщины занялись своими делами; Омар остался наблюдать за кукурузой. Он раздувал огонь, махая над ним крышкой от чугуна. Время от времени он приподнимал початок и поворачивал его другой стороной. В печке то и дело раздавались звуки взрывов — это лопались кукурузные зерна. Мама убирала комнату, Зхур чистила овощи. Но скоро они обе вернулись и сели на корточки перед очагом.

— Дай-ка сюда, — сказала Зхур мальчику. — Ты спишь. Смотри, как надо делать.

Она взяла у него из рук крышку и стала с силою махать ею над огнем, который сразу ожил. Кукуруза начала лопаться вдвое быстрее.

Початки были опущены в соленую воду. Несколько минут спустя их вытащили обратно. Зерна плотно прилегали друг к другу, как ряды ровных зубов. Стоило откусить один раз — и рот был полон. Кукуруза приятно хрустела, у нее был вкус соли, муки и дыма.

Омара удивляло, что жизнь может быть так прекрасна и легка. В Верхнем Бни-Бублене он испытывал каждое утро прилив восторженной радости. Его сердце раскрывалось навстречу благоуханию, исходившему от полей. Он следил в траве за пробуждением насекомых, подмечал каждое их движение. Он растирал между пальцев листик дикой мяты и вдыхал запах земли, напоенной влагой. Сквозь веревочную подошву своих парусиновых туфель он ощущал, обильная ли выпала роса.

Солнце все больше завладевало землей.

В это утро в доме уже была закончена большая часть работы. «Не сходить ли поздороваться с соседками?» — подумала Зхур. Но в эту минуту с поля вернулся муж сестры — Кара. Девушке хотелось поскорее улизнуть, но пришлось подавить свое желание: она не смела уйти, когда он был здесь, хотя и досадовала на себя за это. Она встала и поцеловала ему руку в то время, как он проходил мимо. Зхур испытывала мучительную неловкость в присутствии Кара. А тут еще Мама, по горло занятая хозяйством, велела сестре подать ему завтрак. В этот час он всегда приходил есть, а затем снова шел в поле. Кара можно было встретить в поле уже на рассвете, он любил работать, когда ночь еще окутывала землю.

Девушка направилась в общую комнату; собственно говоря, это была пещера, у входа в которую возвели стену, так что получилось нечто вроде комнаты. Кара уже сидел там на низком табурете; спиной он прислонился к старому шкафу, разрисованному цветами и листьями. Зхур придвинула ему круглый столик, на котором стояли тарелка с ячменной лепешкой и горшок сыворотки. Пока он ел, Зхур двигалась по комнате, стараясь быть незамеченной. Минутами девушка видела его лицо и невольно вздрагивала; она не решалась открыто взглянуть на Кара, но ясно чувствовала на себе тяжелый взгляд этого человека — блондина с плоским лицом и бледным ртом.

Омар долго бродил по полям; баран Маашу все время следовал за ним, как собачонка. Мальчик отправился к источнику под фиговым деревом, где стал охотиться на птиц из пращи. Приведенный в действие невидимым механизмом, ветер перебирал каждый листок, волнами пробегая по тяжелой, струящейся зелени деревьев. Мальчик подметил, в какое мгновение он возник. После этого ветер шелестел не переставая; Омар слушал его, застыв на месте.

Он подумал о Большом доме, представив его себе жестоким и злым, как всегда. Дом внезапно возник перед ним среди полей и протянул к нему свои щупальца. Осаждая его со всех сторон, злые духи дома отравили сердце Омара своим зловонным дыханием. Это продолжалось одну секунду… Но в эту секунду все казалось ему окрашенным в черные тона.

Однако этот зловещий кошмар рассеялся в легком утреннем воздухе. Ах, впитать бы в себя эти поля, это небо!

Он знал теперь, как делится мир, где проходит граница, по одну сторону которой перестаешь голодать, а по другую чувствуешь голод в самой крови и гнев, закипающий в сердце. Волнующиеся нивы, шелест лесов, звонкий голос источников, зеленый ковер пастбищ служили этой границей, одновременно скрывая ее.

В середине дня жара стала нестерпимой. Мама и Зхур уже накрыли стол к обеду, когда вернулся Омар; они поджидали только его. Карманы у него оттопырились от камней, травы и незрелого миндаля, волосы были украшены листьями; в таком виде он напоминал юного сильфа. Он подошел прямо к миске и взял из нее несколько черных нежных оливок, лоснящихся от масла.

После обеда он побежал к своим товарищам; среди них не было никого из Верхнего Бни-Бублена, все жили в другом Бни-Бублене — поселке сельскохозяйственных рабочих. С этими ребятами приятнее было бродить по полям, от которых шел запах нагретой земли. Мальчики гонялись за животными, убегавшими при их приближении, бросали камни в собак, которые надсаживались от лая, все же не решаясь к ним приблизиться. Издали дети услышали голос пастуха Хашими, ругавшего их. Он пас овец среди сурового одиночества плоскогорья Лалла Сети и все замечал с высоты, оставаясь невидимым. В эту минуту можно было подумать, что его голос раздается с неба.

Мальчики перекочевали в другое место. Они набрали ежевики по обочинам дороги и съели ее, морщась, в тени оврага: кислый сок этих диких ягод вяжет рот. Белые, красные, лиловатые сливы падали на землю в огромном количестве. Они взяли их с собой в запас, завернув в широкие фиговые листья.

Но тут им захотелось диковинных вишен, рдевших в садах колонистов. Кто-то предложил перелезть через забор. Омар воспротивился этому. Он не вор и никогда не будет красть, тем более у европейцев: он хочет прямо смотреть им в глаза. Европейцы, естественно, предпочитают иметь дело с арабами-ворами. Омар же будет поступать и говорить, как мужчина. У остальных детей глаза округлились от удивления. Недовольно ворча, вся ватага удалилась.

Они шли, перескакивая друг через друга — играли в чехарду. Но вдруг остановились как вкопанные: по полю важно шагал аист в поисках червей и жаб. Они запели все разом, обращаясь к нему:

Среди ребят у Омара был друг — его сверстник Саид. Этот черныш, как никто, умел лазить по деревьям! Не было ветки, пусть даже самой тонкой, за которую он не сумел бы ухватиться с разбега. На глазах у изумленных мальчиков он прыгал по деревьям, как обезьяна. Он то исчезал среди листвы, откуда доносился лишь его смех, то раскачивался на самой высокой развилине. Он танцевал в воздухе, а секунду спустя был уже на земле.

В жилах Омара и Саида текла одинаково горячая кровь. Вместе они не раз нарушали своим шумным появлением сонное оцепенение Бни-Бублена. Глинобитный домик родителей Саида стоял в конце тропинки, ведущей в деревню феллахов. Сидя у двери, Хадра, мать Саида, вертела ручную мельницу, зажатую у нее между колен. Омар не мог себе ее представить иначе, как за этим занятием, причем вся фигура женщины выражала неизменную покорность. Весь день, пока было светло, Хадра молола ячмень, пшеницу, сухой красный перец.

На этот раз хоть мальчики и пришли вечером, она все еще крутила то одной рукой, то другой деревянную рукоятку, приделанную к жернову. Саид прыгнул к ней на плечи, но, даже согнувшись под его тяжестью, она ее бросила молоть. Мальчик обхватил мать за шею обеими руками, но она продолжала работать.

Омар смотрел на ее провалившиеся глаза, на изможденное лицо. Жернов, размалывавший с равномерным шумом зерна, подтачивал силы женщины. Покачиваясь, Хадра напевала хриплым голосом колыбельную сыну, повисшему у нее на спине, словно он был еще младенцем:

Обессилев, она растянулась прямо на земле. Глубокая печаль охватила Омара, когда он увидел ее лежащей, как мешок костей. Эта женщина со скорбным выражением лица, вытянувшаяся в полном изнеможении, казалась ему мертвой…

III

Близкое и вместе с тем далекое солнце озаряло поля. Они были наполнены стрекотанием. Гигантский конь подскочил к небу и заржал. Старая земля умолкла. Белой молнией мелькнула грива и исчезла. Одни только кузнечики продолжали без устали буравить тишину.

— Видел ты коня, промчавшегося по небу?

— Нет, Командир. Лошади не могут летать. Это тебе показалось. Твой разум помутился от огня, который льется с неба. И тебе мерещится всякое.

— Ты ничего не видел. Потому так и говоришь.

Омар лег в рваной тени оливкового дерева. Почему он ничего не заметил?

Командир рассказал ему о том, что видели феллахи как-то ночью.

Лунный свет пенился над черными провалами, разверзшимися среди гор. Ночи как не бывало. Воздух, земля — все светилось. Можно было различить каждую травинку, каждую кочку. Неожиданно раздался топот. Феллахи вскочили. Шум приближался; казалось, гром перекатывается из конца в конец земли. Никому уже не хотелось спать. Те, кто сидел у дверей землянок, увидели под крепостной стеной Мансуры белого коня без седла, без поводьев, без всадника, без сбруи, с гривой, развевающейся от бешеной скачки. Да, коня ослепительной белизны, без поводьев и седла. И тут же диковинное животное исчезло во мраке. Не прошло и нескольких минут, как в ночи опять послышался гулкий топот копыт. Конь вновь появился над стенами Мансуры. Он еще раз обежал разрушенный старинный город. Уцелевшие сарацинские башни отбрасывали черные тени в неверном свете ночи. Конь в третий раз обскакал древний город. Все феллахи склонили перед ним головы. Смятение, печаль закрались в их сердца. Но они не боялись. Их мысли обратились к женщинам и детям. «Скачи, конь народа, — думали они, — в этот злой час, под дурным знаком, под солнцем и луной…»

Омар уснул на нагретой солнцем траве. Видя, как крепко он спит, Командир умолк.

Он прошептал про себя в глубоком раздумье:

— И с тех пор все те, кто ищет лучшей доли, кто не знает, как обрести свою землю, и хочет свободы для себя и своей страны, просыпается каждую ночь и прислушивается. Безумие свободы овладело людьми. Кто освободит тебя, Алжир? Твой народ бродит по дорогам и ищет тебя.

Баран Маашу походил вокруг, ухватил травинку в одном месте, цветок — в другом. Он направился к мальчику и прижался к нему своей черной влажной мордой, затем лег, подогнув под себя передние ноги. Тяжелый, жирный запах от его шерсти окутал и ребенка и животное. Жара стала еще удушливее.

Когда Омар проснулся, вот в каких выражениях Командир рассказал ему на этот раз о Бни-Бублене и его обитателях:

— В Бни-Бублене, пожалуй, и нет ничего замечательного. Люди, живущие в городе, мало что знают, хотя и слывут очень образованными. О Бни-Бублене им известно еще меньше, чем обо всем остальном. На севере, на востоке и в любом конце света люди почти ничего не знают о нашей деревне. Кто о ней говорит? Никто! Ведь чтобы о ней говорить, надо знать ее. Если же ты хоть раз побывал в Бни-Бублене, то начинаешь думать о нашей местности, и чем больше ты думаешь, тем лучше она тебе кажется; не то чтобы она была какой-нибудь замечательной, а просто здесь хорошо жить. Дышишь горным воздухом. А если подчас и чувствуешь себя одиноким, так это не то одиночество, что в больших городах.

Здесь одиночество другого рода — одиночество каменистых и пыльных дорог. Насколько хватает плаз, тянутся за живой изгородью виноградники. То тут, то там выглядывает плохонькая хижина феллаха. Все они похожи друг на друга. Вид у них одинокий и тоскливый; эта тоска западает в душу. Феллахи никогда не уходят из Бни-Бублена, а уж если уйдут, то становятся ни на что больше не годными. Их голоса певучи и грустны, а в приветствиях много тепла. Но колонизация гнетет их; в глазах у колонистов — отчаянный страх и отчаянная жестокость. Ибо колонист считает, что труд феллаха ему принадлежит. Он хочет, чтобы ему принадлежали и сами люди. Несмотря на эту зависимость, феллах остается хозяином плодородной земли. Стада, посевы, зарождающаяся всюду жизнь — дело его рук. Земля — женщина; одна и та же тайна оплодотворения совершается на засеянных нивах и в материнском чреве. Сила, заставляющая плодоносить землю, находится в руках феллаха.

Грозен и могуч должен быть феллах, так как вскоре ему придется защищать с оружием в руках свой очаг, свои поля.

У женщин из Бни-Бублена кожа золотистая, как мед, сами же они краше ясного дня. Но вся их прелесть недолговечна: над ними тяготеет давнее проклятие. Едва пройдет юность, их тела становятся жилистыми, как у грузчиков, а ноги покрываются трещинами: ведь ходят они по большей части босиком. Некоторые поражают своей худобой. Да, женщины увядают быстро. И только их протяжные голоса остаются нежными. Но в глубине глаз всегда живет неутоленный голод.

В Бни-Бублене мужчины иногда собираются небольшими кучками поблизости от деревни. Работы на фермах не хватает, и они сходятся, чтобы обменяться новостями. Их лица становятся сумрачными. В такие минуты они бывают несловоохотливы, перекидываются двумя-тремя фразами. Этого им достаточно.

— Мы работали на виноградниках…

— А я на ферме Маркуса…

— Работы здесь больше нет. Нет работы, вот что!

— Можно пойти в другое место.

— Кто знает, наверно, и там безработица…

От нечего делать они медленно прохаживаются по дорогам, залитым ослепительным светом. Дружески приветствуют друг друга. Перекликаются:

— Ну, как дела, Каддур? Не жалуешься на холод?

Тот, кого назвали Каддуром, отвечает, качая головой:

— Жара да пустое брюхо — вот как идут дела.

Раздается неожиданный смех:

— Что правда, то правда, черт возьми! Шутка неплоха! Ну и жизнь!

Человек опять засмеялся, на этот раз тише. Теперь они уже не смеют взглянуть друг другу в глаза.

Дни проходят; в одно прекрасное утро оказывается, что двое-трое, а иногда и четверо феллахов подрались на краю дороги или у водоема, пустив в ход дубины. А это не безделица. Горный воздух возбуждает, и кровь у людей горяча. Иногда у феллахов по целым дням бывают безумные глаза. Вот так-то все и получается.

Феллахи — люди в общем простые, они не заносятся бог весть куда. А в Тлемсене живут сплошь торговцы. И как они себя держат? Вечно похваляются своим былым величием. А что они такое теперь? Феллах серьезнее смотрит на жизнь, мой друг. Не к чему людям зазнаваться.

Что до старины, то тетка Дуджа могла бы тебе многое порассказать. Но лучше послушать бабушку Му-ль-Хайр. Она еще помнит суровые дни свободы до прихода французов. Бабушка Му-ль-Хайр стоит, как утес, над нашим прошлым. Когда она говорит, в воздухе перед тобой встают видения, слышатся голоса. И ты понимаешь, что эти знакомые голоса принадлежат людям другого века. В глубокой тишине необъятной ночи звучат слова Му-ль-Хайр и переносят тебя в прошлое феллахов и Алжира, в твое прошлое.

Му-ль-Хайр расскажет тебе, что ее дед был знаменитым воином, знаменитым наездником, мудрейшим из мудрых; во всем племени не было никого добрее, справедливее, а главное — храбрее. Но это еще не все: он был вождем племени.

Вот какое прошлое у феллахов. Но они никогда не скажут, что их предки много стоили. Феллахи — простые, незаметные люди.

Это о прошлом. Но вернемся к настоящему.

Может, Бни-Бублен лучше оттого, что это деревня? Порой трудно бывает понять, что лучше: быть горожанином или деревенским жителем. По правде сказать, если живешь в деревне совершенно отрезанный от мира, это никуда не годится. Но если слишком замыкаешься среди городских стен, это тоже плохо. Самое важное знать, чего ты хочешь. Если и там и тут поднимутся люди, чтобы проложить путь к новой жизни, то исчезнет разница между городом и деревней. Но не надо, чтобы в деревне люди сохли от работы на своих землях, а в городе заживо гнили в плену у собственных стен.

Может быть, в Бни-Бублене жизнь и лучше, но люди там не знают уверенности. Они еще не подожгли старый мир и не собираются его поджигать. Однако уже рассуждают о том, как тяжела несправедливость, и понимают, что колонисты выплачивают им нищенскую заработную плату. Они говорят об этом при всяком удобном случае: на работе и во время обеденного перерыва, встречаясь друг с другом на дороге и по вечерам в своей хижине, где их ожидают дети. Они говорят об этом по понедельникам на базаре и в долгие дни вынужденного безделья. Мало-помалу гнев нарастает. Деревня живет в обстановке, не предвещающей ничего хорошего. Некоторые люди даже уверяют, что уж лучше тюрьма, чем такая жизнь.

А впрочем, в Бни-Бублене не на что смотреть. Там имеются лишь землянки, соломенные хижины да несколько каменных домов, принадлежащих земледельцам, их едва отличишь от домов феллахов. Здесь не любят говорить о прошлом. На месте деревни стояла некогда крепость Мансура, от которой еще сохранились стены и башня в магрибинском стиле. Тлемсен, конечно, очень древний город, дома там старые, им по нескольку веков, да и люди издавна живут там! В Бни-Бублене лица у всех простые, обычные. Феллахи идут на работу без принуждения, ведь они созданы для этого. Они воздержанны и умеренны. Но не требуйте, чтобы они угодливо гнули спину. Бни-Бублен населен славными людьми, у которых только одна приметная черта: протяжный говор. Каждое их слово взвешено. Работают у нас усердно, а праздность — явление редкое. В общем, это самое обыкновенное место: там живет горстка людей, в которых нет ничего примечательного. Но в них почти весь Алжир.

IV

Все как раз и началось с этой забастовки сельскохозяйственных рабочих в феврале прошлого года. Крестьяне из Верхнего Бни-Бублена наблюдали за изменениями, происходившими в долине, с таким видом, словно это их не касалось. Они были невозмутимы и молчаливы. Тысячи гектаров земли переходили в собственность одного колониста. Того или этого — не все ли равно? Все они пришли в страну в дырявых башмаках. Люди еще помнили об этом. Теперь они владеют огромными поместьями. А жители Бни-Бублена из поколения в поколение обрабатывают в поте лица крошечный участок земли. У них один или два осла, иногда еще и мул, а кое у кого одна-две коровы… Встречаются крестьяне вроде Бен-Юба, у которого в хлеву стояли две прекрасные нормандские коровы. Никому в Верхнем Бни-Бублене и в голову не приходило, что эта жизнь должна измениться.

Затем этот застывший в неподвижности мирок, казавшийся таким устойчивым, упорядоченным, сбросил вдруг связывающие его путы. Разразилась забастовка феллахов. Люди очнулись от долгого тяжкого сна и, отказавшись от старых привычек, от косности, двинулись, сперва очень медленно, вперед, навстречу жизни.

В иные дни Бен-Юб долго всматривался в глубокий провал долины. Что и говорить, подлинные богатства сосредоточены в руках колонистов. Его собственный участок, как и участки других крестьян Бни-Бублена, лежит на каменистом склоне горы. Земля тут родила, но она была скупа, как и здешние женщины, ширококостые и худые. Бни-Бублен со своими полями, изрезанными оврагами, со своими посевами, карабкающимися по обрывистым склонам или примостившимися у подножия скал, находится на пороге бесплодных земель.

Крестьяне здесь не имеют бумаг Алжирского банка, а золотых монет — и подавно. Они еле сводят концы с концами. У них нет ни гроша в кармане, работа же тяжелая…

А налоги? Чтобы их уплатить, случается продавать побрякушки жены, свою собственную одежду, шерсть из матрацев, а иногда приложить ко всему этому и несколько овчин. Продавать можно все, но только не землю.

Если в наше время и удается кое-как прожить да заработать на кусок хлеба, большего и требовать нельзя. И все же ухитряешься понемногу копить. Если в землю вложить труд, она отблагодарит тебя. В горах крестьянин работает в поте лица, не зная отдыха. Если ему посчастливится сберечь несколько грошей, то за счет собственного желудка. Ничего не поделаешь, приходится урезывать себя.

Вот так и идут дела, но будет ли так продолжаться до самой смерти? Живешь в тесноте, некуда податься. Не стоит дальше тянуть лямку, если все останется попрежнему. Ухаживай за землей, и твои усилия оправдаются. Обрабатывай ее, и она вознаградит тебя сторицей. Если же ты задумал копить деньги — это пустая мечта. Как можешь ты вкладывать свою кровь, свои силы — а ведь ты никогда не отлынивал от работы, — свои лучшие стремления в несбыточную мечту, которая будет неотступно тебя преследовать, пока не отравит всю душу. Несмываемое пятно ляжет на твою совесть, и ты не избавишься от него никогда, словно от какой-нибудь неизлечимой тропической болезни. Взгляни, какие неисчерпаемые богатства кроются в этих расстилающихся перед тобой фиолетовых землях. Конечно, земля со своими растениями и животными, бескрайняя земля принадлежит богу, а он дает ее в пользование тому, кому пожелает. Но тот, кто владеет частицей этой земли, благословен небом, ибо он пользуется достатком и свободой. В ней он находит настоящую независимость.

Такие мысли неотступно бродили в головах крестьян из Верхнего Бни-Бублена, что бы они ни делали: сеяли, подрезали деревья, ухаживали за скотом или даже спали. Они вошли в их плоть и кровь, вселили в их сердца грубые, тяжелые желания, неосознанную зависть. Люди переходили от одного дела к другому с вечной тоской по земле; это чувство иссушило им душу, а перед глазами вечно стояло одно и то же обманчивое видение — земля.

Феллахи только и говорили, что о забастовке, которая потерпела поражение в феврале. Она не удалась, что правда, то правда. С тех пор двое из них находились в предварительном заключении. И не одни они: аресты были произведены и в соседних деревнях.

Сегодня достопочтенный Маамар-аль-Хади — в который раз! — проповедовал умеренность безработным, как и он, феллахам, собравшимся на краю деревни.

— Человеку, — говорил он, — не следует думать ни о чем, кроме работы, кроме борьбы за кусок хлеба: она и так берет все его силы. Пусть выкинет из головы мысли о судьбе, о завтрашнем дне, как правильно говорили старики. Двое из наших оказались в тюрьме. А почему? Да потому, что стали умничать.

Сиду Али захотелось утереть ему нос. Но, поразмыслив, он отказался от этого намерения. Не стоило ввязываться в ссору, которая все равно ни к чему не привела бы. Да он и понимал, насколько бесполезны все эти споры. Но все же возразил Маамару:

— А когда дома нет ни куска хлеба? Требовать хлеба значит, по-твоему, заниматься политикой? Что такое кусок хлеба? Пустяк. А для нас это все. Для нас хлеб — это жизнь. Вот почему для таких людей, как мы, хлеб — это все.

Остальные феллахи слушали.

— Если хочешь жить, — возразил Маамар, — опусти голову и работай; вот и все. Другого выхода нет.

— Извини меня, — проговорил Али-бен-Рабах, — но я с тобой не согласен. Наши люди из крепкого сплава, с чистыми и цельными сердцами. Ни нищета, ни несчастья еще не испортили нас. Так чего ради мы станем жить с опущенной головой? Каждый из тех, кто стоит рядом с тобой, — это пороховой погреб, недостает только, чтобы в него попала искра.

— Благослови тебя бог за твои слова, — пробормотал Ба Дедуш, старейший.

— В нынешние времена, — вмешался в разговор Сид Али, — происходит много странного. Но, если подумать, в этом нет ничего непонятного; все дело в разных несправедливостях, старых и новых, от которых страдают феллахи.

Продолжая обращаться ко всем остальным, он пристально глядел на Маамара.

— Право же, у всех вас есть глаза: посмотрите вокруг себя! — воскликнул он. — Вы молоды. Жизнь вас многому научит, она вам покажет, что у нас изменилось.

В эту минуту раздался гортанный голос Ба Дедуша — можно было подумать, что в горле у него перекатываются камни.

— Чудные дела творятся у феллахов, — сказал он. — Все меняется. Мы, старики, помним время, когда даже представить себе было нельзя, чтобы что-нибудь изменилось. К старости зрение слабеет, зато начинаешь больше думать и лучше все понимать.

— Но пока все построено на несправедливости, — высказал свое мнение Азиз Али, — ничего не изменится.

— Ох! — вздохнул Ба Дедуш, старейший, повидимому, не слышавший его слов. — Только бы нашелся человек, чтобы описать печальную судьбу феллахов, и у него будет что порассказать! А когда он поведает все о несчастных феллахах, пусть напишет в утешение читателям о примерной жизни колонистов.

Небольшой мостик лежал за деревней. Под ним и стояли мужчины. Несколько женщин замешкались у источника, тоненькой струйкой бежавшего как зимой, так и летом. Набирая воду, крестьянки теряли бесконечно много времени. Они болтали, украдкой поглядывая на мужчин.

Кое-кто из женщин уже возвращался домой. Все они были крепкие, костлявые, все в хлопчатобумажных платьях. Большие яркие платки, которыми они повязывали головы, совершенно закрывали волосы. Женщины шли маленькими шажками. У каждой за спиной висел на веревке полный бочонок воды, оттягивавший ей плечи. Они проходили медленно одна за другой в полном молчании, затем скрывались в ложбине, ведущей к деревне. Одна из женщин отошла от своей товарки и сделала несколько шагов по направлению к кучке мужчин. Затем остановилась поодаль, не говоря ни слова.

— Нет никаких известий, Захра. Можешь идти домой, — проговорил Сид Али.

— Идти домой? — повторила женщина.

Казалось, Сид Али хотел еще что-то прибавить. Женщина ждала, но он махнул рукой и ничего больше не сказал. Женщина пошла прочь. Она присоединилась к товарке, поджидавшей ее в стороне, и обе крестьянки тем же размеренным шагом направились в деревню.

— На этом самом месте арестовали ее мужа, — сказал один из феллахов.

— Я тоже присутствовал при этом, — ответил его сосед.

— Зрелище было не из приятных, — хрипло проворчал Ба Дедуш.

— Что она делает? — спросил Иссани Исса. — Я хочу сказать, как она живет?

Иссани Исса поселился не в Бни-Бублене, а на ферме Маркуса, у которого работал. Он не знал, что делается в деревне.

— Она все глаза себе выплакала. Когда муж работал, им хватало на жизнь, — сказал Бен-Салем Адда. — А теперь, когда мужа нет, она… ей помогают люди. Ей и Салихе… У той и у другой дети, у одной — трое, у другой — четверо. Обе женщины стойко переносят несчастье.

— В тот день собралось много народу! — продолжал первый феллах.

— И жители Бни-Бублена видели, что произошло, — ответил его сосед.

— Все мы были свидетелями, — прибавил первый феллах.

— Мы видели, как притесняют наших, — заметил другой.

— Они же не воры и не убийцы.

Действительно, это был не обычный арест. Женщины как раз возвращались в деревню с водой; мужчины поили скот; батраки носили навоз на виноградники господина Виллара; и все вдруг заметили двух феллахов, которых вели жандармы. Они шли по большой дороге по направлению к городу.

Мужчины и женщины обернулись, следя за ними глазами.

Рабочий по имени Ахмед-бен-Смаха сказал:

— Долгое им предстоит путешествие. — И снова принялся за работу. Высказав это предположение, он больше ни разу не взглянул в сторону арестованных.

Остальные батраки тоже подумали, что оба феллаха, удалявшиеся по пыльной дороге, не скоро вернутся обратно.

Кто-то издали крикнул слова приветствия арестованным. Но люди догадывались, что за последнее время власти только и ждут какого-нибудь выступления. Это бросалось в глаза. Власти, полиция и колонисты были рады к чему-нибудь придраться. Да, да, очень рады. Феллахи это поняли.

Они вели себя смирно. Их ни в чем нельзя было упрекнуть. И все же те, другие, интересовались ими. «У нас ничего нет, — думали феллахи. — Вот наш рот. Мы зажимаем его рукой, чтобы ни одно слово не сорвалось с губ. Вот наша рука. Она открыта, в ней ничего нет. Это рука, протянутая в знак мира. Мы просили только одного — более справедливой заработной платы. Что ж тут плохого, если человек просит хлеба, всего-навсего хлеба? Разве плохо просить хлеба для детей? Разве наши дети виноваты, что часто плачут? И разве это по нашей вине? Взгляните, мы продаем свою силу всякому, кто захочет ее купить. В чем же тут зло? Кто хочет зла? Кто стремится к злу? Кто первый захотел зла? Вот наш рот — мы зажимаем его рукой».

Феллахи знали, что следует думать об этих арестах и что надо делать. Они ни о чем не сговаривались, но все получалось так, словно они уже давно сообща держали совет. Решение было одно — объединиться.

Они смотрели в полном молчании на удалявшихся под конвоем товарищей. Все были спокойны и знали, что надо делать, хотя и ничего не сказали друг другу. Нескольких секунд оказалось достаточно: они всё запечатлели в своих сердцах.

Арестованные ничего не ответили тому, кто дружески их окликнул. Надо понять, что значит быть арестованным. На их месте и вы поступили бы точно так же. Не каждый день честным людям приходится идти в ручных кандалах. Они не ответили. Ничего подобного с ними еще не случалось. Они не знали, что подумать, как поступить. Нельзя сказать, чтоб им было стыдно, чтоб они шли с опущенными головами. Главным их чувством было безмерное удивление. Вы ведь знаете, как строги власти, они так строги, что даже трудно себе представить. Поэтому никогда не знаешь, как поступить. Правильнее всего, конечно, было не отвечать, даже если бы это и задело их друзей. Достаточно двум мужчинам обменяться дружеским приветом, чтобы власти отнеслись к этому недоверчиво, подозрительно.

Вот почему пленники прошли, ничего не ответив. На всем своем пути они встречали то же самое сочувствие. Невозмутимые с виду феллахи и те были к ним дружески расположены и уже стискивали зубы от гнева. Арестованные нанесли бы им оскорбление, несмываемое оскорбление, если бы заподозрили их в трусости.

Жандармы шли, не глядя ни направо, ни налево. Они полагали, что ведут двух мужчин к себе, туда, где считали себя хозяевами. Однако среди полей, в деревне, в городе и даже в тюрьме — арестованные всюду оставались у себя. Их вели из одного места в другое, но они были в родном краю. Жандармы, конечно, этого не понимали. Они были здесь чужие.

Поэтому, возможно, жандармы так и держались. Вид у них был далеко не гордый. Но в чем же дело? Разве не на их стороне была сила? Да, но какая сила?

Когда эти два крестьянина были брошены в тюрьму, власти взяли под подозрение всех жителей Бни-Бублена. Они полагали, и не без основания, что эти люди действовали не в одиночку, не одни нарушали общественное спокойствие.

— Велико наше терпение! — воскликнул Сид Али.

— Жизнь покажет, что́ у нас изменилось, — сказал Ба Дедуш. — Разве был бы у нас такой разговор, если бы не случилось никаких перемен. Ну, скажите-ка: неужели ничего не изменилось?

Глядя сквозь полузакрытые веки на фигуру старика, казавшуюся черной на фоне яркого солнца, Маамар-аль-Хади нервно произнес:

— Мы хорошо говорим, все хорошоговорят… Даже Ба Дедуш. Только… Только надо быть осторожнее.

— Сердце у нас переполнено, — сказал Бен-Салем Адда, — вот почему мы и говорим. Каждый о самом для себя важном.

— Мы не знаем сами, что болтаем, — возразил Маамар. — А вовсе не говорим о самом важном. Мы говорим… говорим… Нам от этого становится легче, а может быть, просто так кажется…

— Все это довольно безобидно, поверьте! — сказал Азиз Али. — Такая слабость нам простится! Мы готовы также и действовать. И видим зло. Не хуже тебя, если не лучше. Ведь нам достается в первую голову. Кому же знать, как не нам? Но мы любим поговорить. Это не преступление, если не ошибаюсь, а вполне безобидный недостаток; ты должен нас извинить.

— А что мы, феллахи, знаем о добре, о зле? Нам кажется, что мы кое-что делаем и кое-чего стоим. Мы умеем ценить красивые речи, красивые слова, в особенности, если сами их произносим. Тут уж у нас начинает кружиться голова. А в сущности мы никогда многого не стоили…

При этих словах Ба Дедуш даже подскочил. Движением руки он прервал Маамара.

— У нас в деревне так уж повелось, — сказал старейший. — Мы вечно говорим, что ничего не стоим. Как только полевая страда окончена, феллах не находит работы и сидит сложа руки до следующей весны. Вот мы и говорим, что ничего не стоим. И во всем виним себя: мы-де не любим работать.

Повернувшись ко всем остальным, Ба Дедуш, старейший, спросил:

— Не правда ли? — Никто ему не ответил, однако он продолжал: — Какая жизнь у феллаха? С наступлением зимы он укрывается от непогоды в своей хижине или в темной пещере и дрожит от холода вместе со всей семьей. Я думаю, что то же бывает и в других местах — повсюду, где живут крестьяне-бедняки, будь то на севере или на юге, на западе или на востоке. Люди говорят при этом: уж такая у феллаха судьба. А я скажу, что, говоря так, мы оскорбляем жизнь. Друзья мои, мир и без того достаточно оскорблен!

Ба Дедуш вздохнул и умолк. Он бросал вокруг себя гневные взгляды и никак не мог успокоиться.

Остальные феллахи терпеливо слушали; может быть, им нечего было сказать. А может быть, они считали, что к словам Ба Дедуша нечего прибавить.

Ясное дело, каждый из этих людей нуждался в уважении и требовал его от окружающих; он ведь прежде всего имел право на уважение со стороны своих. И это правильно: нельзя ожидать уважения от посторонних, если свой же брат обращается с вами, как с собакой.

Прервав молчание, Ба Дедуш опять заговорил:

— Пусть они не рассказывают всякие небылицы, будто феллах — отъявленный лентяй, что если он потрудился один день, ему надо десять дней отдыхать, а стоит ему заработать на три дня жизни, как он тут же бросит работу и будет греться на солнышке, как ящерица. От феллаха плохо пахнет. Феллах — грубое животное. Феллах то, феллах се. Вот оно как! И еще вас заверят, что феллах доволен своей участью. Предложите ему переменить свою жизнь на другую, светлую и счастливую, где он станет уважаемым человеком… и он откажется. Каким феллах был, таким и останется! К тому же попробуйте дать ему что-нибудь хорошее, и он тотчас же все испортит, все переделает по своему образу и подобию. Он неспособен подняться над своим положением! Но беда в том, что те, кто так говорит, никогда не дают нам вкусить этой прекрасной жизни. Сами же они живут на нашем теле, как паразиты. Вот чем все объясняется. Если мы едим серый хлеб, если наша жизнь черна, то виноваты в этом они. Но у этих паразитов — высокие мысли. Мне думается, что во всех странах мира они похожи друг на друга. Всюду, где есть феллахи, заставляющие землю плодоносить, паразиты, наверное, говорят: феллах доволен своей участью! Что мы — особая нация, особая раса, что ли? Вот что надо было бы знать. Если это так, остается только согласиться: такая уж у феллаха судьба. Всю свою жизнь он будет жить на той же земле, под тем же небом, среди тех же гор. Поместье колониста окружит его непреодолимой преградой. Его уделом всегда будет нищета, дожди, нестерпимый зной, отчаяние; этот удел достался ему от предков, и как бы честно он ни трудился — толку не будет, хоть околей за работой. Несправедливость станет чем-то естественным, как дождь, ветер или солнце.

Под конец в голосе Ба Дедуша, старейшего, зазвучали мрачные ноты.

Слова старика были встречены полным молчанием. Но что это? Ах, это Маамар-аль-Хади!

Он пробормотал:

— Не подумайте, что я выказываю вам неуважение, нет, это не так. Прошу вас, извините меня…

Ничего больше не прибавив, Маамар-аль-Хади ушел. И правильно сделал: пора было расходиться.

— Но знают ли они, по крайней мере, чего хотят? — спросил Кара.

Он замолчал. Такая уж у него была привычка: он задавал вопрос и терпеливо ждал. Двое других крестьян ничего не ответили.

Так рассуждали на верхнем краю Бни-Бублена крестьяне, у которых было по нескольку арпанов земли. Кара Али зашел к соседям с заранее обдуманным намерением…

— Они говорят, что им недостаточно платят. Допустим. Я готов был бы согласиться с этим, если бы…

Затаив дыхание, Кара Али вытянул шею. Он так близко склонился к двум стоявшим неподвижно мужчинам, что почти касался их головой. Он вглядывался в них, все больше тараща глаза.

— …если бы этот враг божий по имени Хамид Сарадж не подстрекал всех наших феллахов. Вот что важно. Почему они все заодно? Попроси они небольшой прибавки к своей заработной плате, это могло бы показаться правильным, тут не было бы большого зла. Но они сплачиваются, объединяются. Вот над чем надо поразмыслить, вот главный вопрос, а не то, что они требуют лишнего франка или двух. Не кто иной, как Хамид Сарадж, вбил им в голову мысль об объединении. Сами они никогда бы до этого не додумались, такая мысль даже не возникла бы у них. Без него они не были бы объединены, как теперь. На что они надеются?

— Прости меня, Кара… — проговорил Бен-Юб. — Я прерываю тебя, когда мед льется из твоих уст. Мне хотелось бы сказать одно слово, только одно. Хорошо: раз рабочие требуют прибавки, разве не естественно, что они объединяются?

— В таком случае что же тут плохого? — спросил со своей стороны Бу-Шанак.

— Плохого? Плохого? — подхватил Кара.

Его взгляд переходил с одного собеседника на другого.

— Плохого? — повторил он.

Действительно, что же тут плохого? Если это зло, то в чем оно? И почему это зло? Понимает ли это Кара? Что знает он о добре, о зле? Вот о чем молча думали оба крестьянина.

— В чем тут зло, спрашиваете вы? В чем зло? — все еще повторял Кара.

Если он знает, то пусть скажет. Но знает ли он, по крайней мере? Знает ли? Если да, пусть скажет!

Право, он видел всюду слишком много зла. Но почему он был нем, как рыба? Всевозможные мысли вертелись у него в голове.

— В чем тут зло? — проговорил он наконец. — В том, что это может не понравиться властям.

А, властям! Лица у крестьян были все так же невозмутимы. Один только вопрос. На этот раз они собирались задать вопрос. Затем вдруг обнаружили, что он относится не к Кара, а к ним самим. По молчаливому согласию, они решили не задавать его. А про себя подумали: так вот оно что — дело во властях!

— Скажите теперь, как бы вы поступили, если бы вам пришлось дороже платить своим рабочим?

— Мы сделали бы все возможное, чтобы им помочь. Все возможное, но не больше.

— Они станут еще более требовательными. И все из-за вас… Стоит только положить им палец в рот…

— То, что ты говоришь, право, не заставит нас изменить мнение. Лучше бы ты сказал все это колонистам. У нас же нет ни сотен, ни тысяч гектаров виноградников или полей пшеницы. На колонистов это, возможно, произведет впечатление, даже наверное произведет. А нам…

— Так, значит, вы заодно с феллахами?

— Нет, мы не с ними.

— Но вы и не против них?

— Нет, мы не против них. Это правда.

— В таком случае это все равно, как если бы вы были заодно с ними.

— Мы уже сказали тебе, что мы не с ними. И не против них.

— Что они нам сделали плохого? — спросил один из крестьян.

Это говорил Бу-Шанак, на этот раз пришла его очередь высказаться. Проработают они у нас один день, — сказал он, — мы им заплатим за этот день. Не работают — не платим. Они не приносят нам никакого вреда.

— И почему бы нам быть против них? Разве они нам не братья? — продолжал Бен-Юб. — А кто пожелает зла своему брату… кто роет яму своему брату, тот сам в нее попадет.

— Но если они объединяются, — возмутился Кара, — так это потому, что у них есть задние мысли. Трудно сказать, что это за мысли, но и нельзя сказать, чтобы их не было. Они желают нам зла, вот все, что я знаю! Они готовят какую-то пакость и в конце концов накликают беду. Если она свалится только на них, что ж, так им и надо. Но они накличут ее на тех, кто не имеет с ними ничего общего. На нас!

Оба крестьянина из Верхнего Бни-Бублена переглянулись.

Ободренный этим, Кара продолжал:

— Чего в сущности хотят эти люди? Они якобы протестуют… У них зуб против кого-то. Правильнее будет сказать, что у них зуб против всех! Готов поклясться в этом. У всех феллахов пусто в брюхе… Что же, по-вашему, пусть творят, что хотят? Тогда мы с ними не управимся. — Кара сиял, торжествовал. — Есть выход, — заявил он. — Можно найти управу на этих людей… Арестовать их надо… если и не всех, то по крайней мере некоторых из них, зачинщиков, главарей. Остальные — это стадо, у них не может быть собственных мыслей. Это бараны. Но главный преступник — Хамид Сарадж: этот тип вбил им в голову разные разности! Наши феллахи — люди простые, безвредные; сами по себе они не додумались бы до зла. Они ягнята, а он ведет их на заклание. Вот что из всего этого получится!

Земледельцы Бу-Шанак и Бен-Юб опять переглянулись. Они улыбались друг другу. Кара тоже стал улыбаться, глядя на них.

— Таких людей, как он, надо арестовать, — подтвердил он. — Да, арестовать! Из-за них вся городская голытьба протянет руку деревенской голытьбе, и они стакнутся. Говорю вам, что это опасно, очень опасно для нас, а вы словно этого не понимаете! Когда же вы наконец очнетесь и перестанете доверять всем и каждому? Лишь бы это не случилось слишком поздно, иначе пробуждение будет тяжким. Это говорю вам я, Кара.

И он пристально взглянул на них.

— Видите ли, — продолжал он, — они на все способны. Красть — это уж само собой. Они всегда были ворами и останутся ими до конца своих дней! Так-то! Да и за дубину могут взяться. И бог знает, еще чего натворят. Станут убивать, уж не сомневайтесь, пойдут и на политические преступления! — воскликнул под конец Кара.

Оба земледельца еще раз обменялись взглядом.

Кара заметил по их выражению, что они расположены его слушать.

Кара продолжал говорить. Он уже не мог остановиться. Он закусил удила. Рассказал им, что такое, по его мнению, политическое преступление. Для крестьян из Верхнего Бни-Бублена это были пустые слова: они даже не знали, что они означают! Кара, очевидно, подразумевал под этим недостаток уважения к властям.

Кара заметил ту же улыбку на лицах обоих соседей.

— А почему ты беспокоишься об этом? Какое тебе дело до властей? — спросил наконец Бен-Юб.

Они улыбались и переглядывались. Кара видел по их глазам, что они довольны, так довольны, что даже взволнованы. Он опять стал повторять те же рассуждения — жалобным голосом и уже без всякой желчности. Он говорил все более и более уклончиво и под конец растерялся.

Мужчины неподвижно стояли на краю поля, на котором Бен-Юб поливал помидоры.

Вода, стоившая дороже золота, беззвучно струилась между посаженными в шахматном порядке оливами. То тут, то там виднелась бледнозеленая листва вишен, поблескивали их гладкие стволы. Порой на грядках слышалось шлепанье, нарушавшее гулкую тишину. Это прыгала жаба, привлеченная запахом свежести. По мере того как струя воды приближалась, все яснее слышался шум, похожий то на сухое потрескивание разгорающегося огня, то на шуршание змеи, ползущей в траве. Это иссохшая земля с жадностью поглощала влагу. Но воду — чистую, прозрачную воду — нельзя было увидеть, заметны были лишь большие черные круги сырости.

Другие крестьяне видели эту группу отовсюду: с верхних участков, со склонов гор и с полей, расположенных внизу. Они могли следить за тремя мужчинами издали, не двигаясь и даже не показываясь. «Бу-Шанак, Кара и Бен-Юб, — размышляли они. — Вот как! Они беседуют уже по меньшей мере час. Надо думать, разговор идет интересный. Надо думать, у них времени хоть отбавляй. Но ведь не у Бен-Юба же. Сегодня его очередь поливать. Зато у тех двух — другое дело! По правде говоря… трудно понять что-нибудь».

«Мне хотелось бы знать, очень хотелось бы знать…» — думал Баба, бросивший вскапывать небольшой клочок земли среди скал. Собираясь взяться за поливку после Бен-Юба, он бормотал: «Мне хотелось бы знать, в чем тут дело, честное слово! Вот что, пойду сам посмотрю, клянусь головой пророка».

Покинув свой наблюдательный пост, Баба направился к трем мужчинам. Еще издали он крикнул им:

— Салям, соседи! Все идет как нельзя лучше? Беседуете?

— Салям! Да благословит тебя Аллах! — ответили все трое одновременно и внимательно посмотрели на вновь пришедшего.

Баба подошел ближе.

Затем наступила очередь Иссы:

— Да поможет вам Аллах!

— Да благословит бог и отца твоего и мать, — ответили трое крестьян.

Бен-Юб сказал, обращаясь к тому, кто подошел к ним последним:

— Приветствую тебя, сосед Гутси. Ты еще жив? Тебя не видно было целую вечность.

— Все мы кружимся в водовороте жизни.

Пришли еще двое крестьян — соседи Бу-ль-Касим Наджжар и Мхамед. Верхний Бни-Бублен был в полном сборе.

Тогда Бен-Юб нагнулся и взял из борозды пригоршню земли. Широким кругообразным движением он показал ладонь с этой бурой пылью остальным мужчинам. И произнес тихо, серьезно, голосом, исполненным грусти:

— Придет день, и наши дети потребуют у нас страшного ответа. Они поднимутся, чтобы проклясть нас… Мой взор проникает в будущее. Я вижу своих внуков, справедливо разгневанных, предающих анафеме память предка… Я вижу, они приближаются ко мне, но что такое они говорят? Аллах всемогущий!

Ужасное видение, казалось, потрясло старика, и он погрузился в задумчивость.

— Если вы покинете свою землю… — продолжал он глухо, — ваши дети, ваши внуки и правнуки… все ваши потомки до последнего колена потребуют у вас отчета. У вас не окажется никаких заслуг ни перед ними, ни перед своей страной, ни перед будущим…

Он говорил это перед всеми собравшимися крестьянами Бни-Бублена.

— Разве мы не стали как бы пришельцами в своей собственной стране? Клянусь богом, соседи, я говорю то, что думаю. Может показаться, что мы — иностранцы, а иностранцы — здешние уроженцы. Они всем здесь заправляют, а заодно хотят стать и нашими хозяевами. Завладев всеми богатствами нашей земли, они считают своим долгом нас ненавидеть. Разумеется, они умеют обрабатывать землю, тут ничего не скажешь! И все же эти земли — наши. Но они все были у нас отняты: и вспаханные сохой и вовсе невозделанные. Теперь пришельцы угнетают нас на нашей же земле. Не кажется ли вам, что нас посадили в тюрьму, взяли за горло? Нечем больше дышать, братья, нечем дышать!

Бен-Юб — мужчина, настоящий мужчина. Теперь он уже состарился. Но никто не стал бы отрицать, что он был всю свою жизнь мужчиной и сейчас еще оставался им — человеком храбрым, мужественным, прямодушным, всегда говорившим то, что думает. Сухой, крепкий, с суровым лицом гайдука, он, без сомнения, принадлежал к кулуглы^[9]. Его длинные седые усы падали вниз, как концы плети. Правда, он стал землепашцем, однако чувствовалось, что при случае он вновь обретет все повадки дремавшего в нем воина.

Бен-Юб до сих пор еще много работал. Он был из тех, кто высыхает от работы. Никто не мешал ему говорить о том, что было у него на душе; он не мог замалчивать зло, где бы оно ни встречалось. Во всякую погоду его легко было узнать даже издали по широкому красному домотканному поясу, который он несколько раз обертывал вокруг бедер, прихватывая им верх шаровар и полы серовато-голубой куртки. По старинному обычаю, он шел в поле, осматривал посевы и трудился все дни недели. Едва лишь отдыхал несколько минут в пятницу, во время послеобеденной молитвы.

Бен-Юб оглядел по очереди всех соседей, которые не проронили ни слова. Его глаза уже не смеялись; еще недавно блестевшие в них веселые искорки исчезли.

— Тот из вас, кто еще может свободно дышать, пусть скажет об этом, — проговорил он. — Кто еще может дышать?

Он обвел взглядом всех собравшихся. Никто не раскрыл рта. Бен-Юб помрачнел и сказал:

— Да, они каждый день вырывают у нас кусок нашего собственного тела! Остается лишь глубокая рана, из которой уходит наша жизнь. Они сжигают нас на медленном огне, вытягивают у нас все жилы. Лучше надорваться от работы, чем уступить свою землю, чем уйти с нее; лучше умереть, чем отказаться от одной пяди этой земли. Если вы откажетесь от своей земли, она тоже откажется от вас. Вы сами и дети ваши — все вы будете влачить жалкое существование до самой смерти.

Так говорил Бен-Юб в этот предвечерний час. Крестьяне разошлись с чувством гнетущего беспокойства в сердце.

Кара не пропустил ни одного слова из этой проповеди.

V

Когда, по возвращении домой, крестьяне остались наедине со своими мыслями, они подумали об этих словах Бен-Юба и вспомнили о том, что он говорил им еще совсем недавно:

«Наша жизнь — не жизнь. Ее уже давно нельзя назвать жизнью. Мы тоскуем, у нас нет сил жить. Наши родители, деды, прадеды… знали чувство долга. Они не представляли жизни без долга. Почему я так говорю? Да потому, что знаю о них, об их времени, о том, как они понимали жизнь. Именно сознание своего долга сделало из них настоящих людей, тогда как мы не нашли ничего лучшего, как избавиться от всяких обязанностей. Мы, как животные, — едим и ни о чем не думаем. У нас больше нет долга, нет цели в жизни. Жизнь нам кажется бессмысленной, наши поступки — никому не нужными, мы бродим по земле, тяготясь сами собой. В работе, которая нам надоела, мы не находим радости, нет ее и в дружбе с соседями; нас уже не радует беседа с друзьями, подрастающие дети, плодоносящая земля. Это признак того, что нам нужны новые задачи, цель в жизни. Мы живем и работаем уныло, по необходимости, для того, чтобы не дать пламени угаснуть в ожидании лучших времен. Жизнь вернется и возвратит нам радость, когда мы поймем, что нам нужно делать».

«Прав он или ошибается, сосед Бен-Юб? Время покажет», — думали крестьяне в этот тихий вечер.

Прошло несколько дней. Не в силах дольше ждать, Исса, Бу-Шанак, Мхамед и Наджжар отправились вместе к Бен-Юбу.

— Укажи хотя бы одну из тех новых задач, о которых ты так много говорил нам, — попросили они.

— Ну что ж. Возьмем такой пример. Большинство наших крестьян делает борозды в дюйм глубиной. Отныне надо будет пахать землю глубиной в локоть.

Бен-Юб обвел взглядом четверых мужчин.

— Понимаете ли вы теперь?

— Говори, говори! А еще что? — спросил Мхамед.

— Это все.

— А! — протянул Мхамед.

А Бу-Шанак заметил:

— Я с тобой согласен.

— А я говорю, чтобы все слышали и знали, — заявил Бен-Юб.

— Значит, нам надо делать борозды глубиной в локоть?

— Да, глубиной в локоть.

— Для этого нужны новые люди, — заметил опять Бу-Шанак.

— Действительно, только новые люди поймут это, — согласился Наджжар.

— А разве у нас есть новые люди? Скажи, есть ли они? — опросил Исса, не проронивший до сих пор ни слова.

— Возможно, что их нет… — проговорил Бен-Юб. — А возможно, они и есть. Хорошо ли ты посмотрел вокруг себя?

— Посмотрел ли я вокруг себя?

— Заглянем в самих себя, посмотрим вокруг. И, без сомнения, найдем людей, которые удивят мир и нас с вами.

Бен-Юб подумал немного и прибавил:

— Вот почему я говорю: давайте делать борозды в локоть глубиной.

Тут заговорил Бу-Шанак.

— В нашей жизни с каждым днем все больше всяких необычных событий. Мы — свидетели новой эпохи. И не только свидетели, мы, конечно, и сами причастны к этим событиям. Мы и… словом, весь мир; если хорошенько подумать, это одно и то же.

— Человек нашего времени думает гораздо больше, чем он может высказать, — заметил Мхамед. — Алжирец много думает в наши дни. Но что получится из всего этого? Надеюсь, ничего плохого.

— Хорошее, только хорошее, сосед Мхамед! Поверь мне, — ответил Бен-Юб.

— Огромная душа нашей страны всколыхнулась, — сказал Мхамед.

VI

— Нет другой такой страны, как наша.

Тело Ба Дедуша покачивалось взад и вперед. Молодой феллах ничего не ответил.

— Ступай куда хочешь. Когда найдешь такую страну, как наша, ты мне об этом скажешь… Не думаю, чтобы нашлась такая страна…

Кругом была горная местность — голые камни; камни и ветер. Августовское солнце оттачивало свои лучи о беловатую поверхность скал.

Хашими что-то пробурчал. Хриплый звук замер в его горле.

И это было все.

Ба Дедуш, сидевший на камне, похожем на мешок зерна, выпрямился. Хашими смотрел на него: старик был высок ростом, опален солнцем.

— Нет страны, которую можно было бы сравнить с нашей.

Молодой феллах неожиданно воскликнул:

— Ба Дедуш! — Он казался возбужденным. — Я готов согласиться с тобой. Почему бы и нет? Но, значит, ты бывал в других странах?

— И увидел, что ни одна страна не сравнится с нашей? Нет, я нигде не был. И все же знаю: нет ни одной страны, похожей на нашу.

И старик и юноша спрятались от солнца в тени каменной глыбы. Белая с одной стороны, черная с другой, она, казалось, стояла на часах при дороге. Ветер дул с гор, высившихся на горизонте. Оба собеседника жадно осматривали камни, деревню, прилепившуюся у их ног, плоскогорье, испепеляемое солнцем над их головой.

Хашими улыбнулся.

Однако его лицо сохраняло юношескую серьезность.

— Люди, побывавшие во всех странах, говорили мне: нет ни одной страны, которая могла бы сравниться с нашей, — сказал старик.

Молодой феллах показал два ряда ровных мелких зубов. Лучи солнца обжигали, как негашеная известь. От зноя во рту появился привкус перегретого воздуха и камня.

— Нет ни одной такой страны, как наша, — опять проговорил Ба Дедуш.

Они вдыхали запах тмина, приносимый ветром. И все тот же запах камня.

— Так это правда, Ба Дедуш?

Младший из двух собеседников задал этот вопрос старшему.

У Хашими было темное лицо, у Ба Дедуша еще темнее. Ба Дедуш был почти черным. Лицо молодого феллаха казалось чуть ли не белым по сравнению с ним. Да и черты у него были мягче.

— Бывал ли ты в других странах, Ба Дедуш?

— Нет, но я избороздил нашу страну вдоль и поперек. Велика наша страна. Я встречал разных людей. Мужчин и женщин. Я многое видел. Все на свете видел! Наша страна не может сравниться ни с одной другой.

— И ты вернулся в Бни-Бублен.

— А почему бы и нет? — ответил старик.

— Это понятно. Ты родился и вырос здесь.

Хашими указал рукой на расстилавшуюся перед ними долину.

— Почему бы и нет? — повторил Ба Дедуш.

— Теперь ты состарился и вернулся на землю своих предков. И уже никогда ее не покинешь.

— Зачем мне покидать ее, юноша?

— Ты предпочел всей стране землю своих предков?

— А почему бы и нет? — проговорил старик.

— Итак, ты предпочитаешь здешние места?

— Почему бы и нет? — снова повторил Ба Дедуш. — Всюду мы у себя на родине.

Хашими пожал плечами и умолк. У его ног торчала большая кочка красноватой земли; сам же он восседал на шишковидном выступе скалы. Наклонившись, он вырвал своей большой загорелой рукой пучок травы и принялся щекотать ею рыжую козочку, которая спокойно лежала у его ног. Лаская ее, он приблизил траву к влажной морде. Козочка вытянула шею, чтобы ее ухватить. Потом, надолго закрыв глаза, принялась жевать жвачку в каком-то полусне.

Жара в этот послеобеденный час была сухая, как камень.

Хашими поднял голову и взглянул на Ба Дедуша.

— Возможно, и нет страны, которая могла бы сравниться с нашей… Однако, — произнес он, — не станешь же ты говорить, что здесь можно найти работу.

Лучи солнца врезались в мозг, раня его, как осколки камня. Взгляды обоих мужчин упорно возвращались к долине, где унылые полосы посевов сливались в одну серую пелену.

Все краски поблекли в этом знойном мареве. Всюду была та же белизна. Огненный шар солнца смещался, множился в пространстве.

В лице Ба Дедуша что-то дрогнуло. Он почувствовал скрытый выпад.

Молодой феллах вновь стал искать травы для козочки. Он опять нагнулся и даже встал на колени. Ба Дедуш выпрямил свой могучий стан.

— Ты ни у кого не найдешь работы в этой замечательной стране, — сказал Хашими. Старик выпятил грудь. — Ты стар, тебе некому помочь.

Ба Дедуш уселся, положив руки на колени, большой, опаленный солнцем и грустный. Ветер приподнял край его туники и набросил на грудь.

В этот послеобеденный час какие-то совсем черные люди проходили по дороге.

— Хашими, — сказал Ба Дедуш жалобно.

Это прозвучало как бесцельный призыв. Юноша посмотрел на Ба Дедуша; у старика вырвалось нечто вроде стона. Он еще выпрямился, почти привстал. Его пальцы беспокойно шевелились, казалось, они хотели уцепиться за ветер.

— Я не нахожу работы. Возможно, я стар. Мне некому помочь. Но я не думаю, чтобы была другая страна, которая могла бы сравниться с нашей. — Он говорил с глубокой грустью: — Будут еще плохие дни… Но будут и хорошие.

Он был кроток в эту минуту, хотя с отчаянием глотал ветер. Последние слова он произнес пронзительным голосом.

Молодой феллах повторил:

— Будут еще плохие дни.

Он смотрел на Ба Дедуша, старейшего, на его лицо, казавшееся совсем черным в тени. Старик же оглядывал окрестность.

Почти ласково он согласился:

— Вот как мы живем в нашей стране, сынок!

— Как же? — спросил юноша. — Как мы живем?

— Не богатеем.

— Ну и что же? Дело не в этом. Можно прекрасно жить, не богатея… Оно, возможно, и лучше. Если бы только была работа, если бы можно было ее найти…

Ба Дедуш отвернулся.

— Мне надо идти, малыш, — сказал он. — Меня ждут внизу. Я там нужен.

Камни вырывались у них из-под ног и с шумом катились по крутому склону. Хашими и Ба Дедуш перескакивали со скалы на скалу. Земля затвердевала под лучами солнца, как хлебная лепешка.

— Эй, эй!.. Наплевать на безработицу! — прокричал старик, борясь с ветром.

Разговаривать становилось невозможно. Ветер загонял слова обратно в глотку. Ба Дедуш мог бы сказать, что, хотя у него и мало работы, есть люди, которые, пожалуй, никогда не работали; что такова жизнь; что во всей стране одинаковое положение… Но ему не удалось ничего сказать из-за ветра. И не о тех людях, которые никогда не работали, собирался он говорить.

Потому что папаша Дедуш всю свою жизнь копался в земле. А теперь состарился. Конечно, он еще не дошел до конца пути, но от этой жизни чувствовал себя очень старым. Он многое потерял. Он уже не был таким хорошим работником, как прежде, и фермеры знали об этом.

— Самое большое зло не безработица! — крикнул он. — Нет. Я не всегда был безработным. И если я обошел из конца в конец весь Алжир, так это для того, чтобы люди не говорили…

Он сразу замолчал, дыхание у него перехватило. Ему пришлось проглотить собственные слова.

Наконец он смог выговорить:

— Хуже бывает, когда мы работаем. Виноградники, фермы… работа там тяжелая. Вот наибольшее зло.

Он указал рукой на деревню.

— Разве из-за безработицы я, Ба Дедуш, состарился? Разве из-за нее мне некому помочь и у меня ничего не припасено, чтобы прожить остаток своих дней?

— Нет! Признаю!.. — прокричал юноша.

— Вот таким, каким ты меня видишь, я тянул лямку всю свою жизнь. А теперь состарился!

Он был стар, проработал всю свою жизнь, и теперь у него ничего не было, хотел он сказать.

— А все те, кто работает? — крикнул он опять. — И все те…

Он взглянул на виноградники, на большие поместья, лежавшие у их ног.

— Знаешь что, Хашими?

— Что, Ба Дедуш?

— Колонисты несчастны…

— Разве…

Порыв ветра унес конец фразы.

— Я всегда трудился, как раб, — проревел старый феллах. — Никто так не трудился на их землях, как я. И я их не боюсь.

— Ты прав, чертовски прав.

— Я просто плевал на них, знаешь? Но меня бесит то, что они всё прибирают к рукам…

Хашими сказал:

— Ты прав. Они всё прибирают к рукам!

— У меня была земля, клочок земли… Ты не помнишь.

— Не помню. Это был, наверно, крохотный клочок земли…

— Но это была моя земля. У меня имелась кой-какая живность и собственные семена… Да коровенка местной породы.

— Как, у тебя была корова?

— Был у меня и домик. Я счастливо жил со своей женой и дочкой Рим… Ты не помнишь. Тебя тогда еще на свете не было!

— Я так давно знаю тебя! Возможно, я был еще мал. Но помню твою дочку… Она была хорошенькая.

— Да. Колонисты всё у меня взяли.

— А… колонисты…

Оба феллаха остановились, чтобы осмотреть горизонт. Казалось, они думали о чем-то другом.

Как только младший из них повернулся лицом к солнцу, стало заметно, что у него под глазами черные круги. Малярия истощала его; взгляд лихорадочно блестел. Лицо с едва пробивающейся кудрявой бородкой казалось желтым.

— Я был молод и силен, как и ты, Хашими. Я работал, как негр.

— Конечно, Ба Дедуш…

— Это они откладывают деньги.

— Конечно…

— Их владения так разрастаются, что не знаешь, когда этому придет конец.

— Несчастные…

— И они отравляют жизнь тех, кто работает на них.

— Они очень несчастны, Ба Дедуш…

— И среди них даже есть наши друзья.

— Возможно ли?

— Да, есть среди них люди, которые говорят, что они наши единственные друзья.

— Правда, они так говорят?

— Они очень несчастны…

— Да, несчастны: загребают деньги лопатой.

— Конечно.

— Неужели они вас прогнали, как собак?..

— Да, мы не хотели уходить. И все же они нас прогнали. Вышвырнули силой!..

— А!

— Вот именно, силой.

— Уж эти колонисты…

— Да…

— Они делают, что хотят…

— Будут еще плохие дни…

— Ты стареешь. Они говорят, что ты ни на что больше не годен, ведь так? А они никому не обязаны помогать.

— Это правда…

— Но я еще молод и могу работать, не правда ли, Ба Дедуш?

— Ты еще молод и можешь работать.

— А колонисты…

— Да, зато феллахи счастливы. И должны помогать этим беднягам колонистам!

Они смотрели друг на друга, странно помаргивая. Несколько мужчин кучкой собрались на дороге — черные пятна на фоне яркого дня.

— Скорее, сынок, — сказал старик.

Они продолжали спускаться.

— Но деньги, Ба Дедуш. Ненавистные деньги, будь они трижды прокляты! От них сердце черствеет и становится твердым, как кость.

— А, деньги!

— Конечно…

— И все это сделали мои старые друзья. Они у меня отобрали землю, дом. Все взяли. Мы говорим о том, чего не понимаем. Деньги делают людей несчастными…

— О да!

— Такими несчастными…

Старик умолк. Казалось, он опять думал о чем-то другом. Да, наверняка о чем-то другом.

— Как они несчастны! — вздохнул он наконец. — И какое несчастье их ждет, ведь придет же день, когда больше не будет колонистов!

Видно было, что Ба Дедуш, старейший, голоден. Его растрепанная борода походила на чертополох. Полукруглый грязный воротник открывал морщинистую шею.

Хашими повернулся спиною к ветру и ссутулился, опершись о пастуший посох, воткнутый в землю; он посмотрел наверх, на коз, нюхавших камни, на старика. Теперь, когда его лицо было в тени, оно казалось коричневым. Он слушал, улыбаясь, старик же говорил без улыбки.

Внизу, на дороге, черные фигуры не двигались с места.

— Прощай, — сказал Ба Дедуш юноше.

И направился к мужчинам, укрывшимся в тени деревьев.

— Ступай с миром! — проговорил Хашими.

Молодой феллах вернулся по той же тропинке в горы, где паслись его козы. Наступила самая знойная пора дня.

Теперь, оставшись один на дороге, Ба Дедуш, старейший, побежал вприпрыжку, да так быстро, что ему никто бы не дал его лет. Его можно было принять за одного из молодых пастухов, бродивших по окрестностям.

Ба Дедуш мигом спустился с горы. Это было похоже на него. Уж этот Ба Дедуш! Что за человек! Земляки говорили: «Ну и хитрец!» И каждый видевший его впервые невольно думал то же самое.

Старик все подмечал. От его кошачьего взгляда ничто не могло укрыться. И вот Ба Дедуш, одетый в тунику с широкими разрезанными рукавами и в грязные тиковые шаровары, вырос как из-под земли перед феллахами.

— Так, так! Вы не ожидали меня увидеть. А я все же пришел, — сказал он.

— Эй, Ба Дедуш! Как дела? — раздались голоса. — Добро пожаловать. Подойди ближе, если не боишься нас.

Эта невинная шутка вызвала всеобщий смех. Али-бен-Рабах, который приветствовал его первый, продолжал:

— Ты можешь подойти к своим братьям. Та же земля родила нас. Ты — феллах. Я даже скажу, что ты больше феллах, чем мы все вместе взятые. А ни один феллах еще никогда не боялся общаться со своими.

Ба Дедуш присел на корточки несколько поодаль от группы мужчин. Повернувшись к ним и поглядывая на всю компанию, он крепко уперся ногами в сухую, пыльную землю.

Его бородатое лицо, выражавшее азиатское лукавство, было необычайно подвижно.

Он держался так, словно перед ним были господа из города.

Он хотел остаться в отдалении? Но почему? Его встретили неплохо, никто его не обидел. Смотрите-ка, что это ему взбрело в голову?

Надо было остерегаться острого языка старейшего. Не припас ли он опять одну из своих язвительных шуточек? Уж таков был Ба Дедуш: когда он напускал на себя серьезный вид, следовало держать ухо востро.

Он продолжал держаться на расстоянии, в почтительной позе.

Остальные чувствовали себя неловко и все же посмеивались.

Почему он не двигался, ничего не говорил? В чем дело? Что такое случилось?

Может быть, в этом и не было злого умысла? Казалось, его поведение говорило о том, что они неправы, совершенно неправы, если думают, будто он ни на что уже больше не годен.

— Я один здесь все знаю: животных, камни, людей, — сказал он. — Я жил здесь, когда еще никто из вас не родился.

— Что правда, то правда, — согласился Бен-Салем Адда.

В старости люди многое понимают! Хотя им и трудно бывает подчас принять решение. Да и разве можно назвать старым такого человека, как он?

— Так иди же сюда. Не оставайся там один.

Ба Дедуш улыбнулся и ответил:

— Не стоит. Зря вы решили, что о нас можно совершенно забыть, потому что мы стары… Я думаю, мы еще кое на что годны. Даже уверен в этом. И во многом другом. Вы сами когда-нибудь убедитесь, что я прав.

Последнюю фразу он проговорил шепотом: ему не хотелось быть навязчивым. Несмотря на просьбы феллахов, он не двинулся с места.

— Да, я пришел, — продолжал он, — потому что мой долг быть с людьми, которые живут и страдают… Да, я пришел, потому что… я думал, что это мой долг…

Вот что он хотел сказать этим людям. Он прибавил, что у него есть гордость. Он не позволит, нет… Никогда не позволит… Всем известно, что такой человек, как Ба Дедуш… Он пришел потому, что это его долг. Что же, если ты стар, значит, ты конченый человек?

— Мы были неправы, что не предупредили тебя. Это верно. Но сегодня у нас нет собрания.

Бедный Ба Дедуш! У феллахов не было собрания в этот день; они попросту решили увидеться, чтобы договориться насчет более важной встречи.

В груди Ба Дедуша горел тот же огонь, что и у всех остальных. Предпринять что-нибудь… Этим желанием были проникнуты его мысли, он бессознательно руководствовался им в своих поступках. К чему жить, если жизнь проходит зря! В каждой груди, казалось, звучало слово протеста, одно лишь оно, живое, сильное.

VII

Феллахи беседовали уже некоторое время, когда появился и Кара Али. Собравшиеся все до единого были ему знакомы.

— Знаешь ли ты, кто такой Хамид Сарадж? — спросил он у Бен-Салема Адда.

«А тебе что до этого?» — захотелось спросить каждому из присутствующих.

Кара Али бросил свой вопрос, как камень в воду. Не считаясь с тем, о чем говорили до его прихода. Не боясь помешать феллахам.

Одним словом, он ничуть не постеснялся и повел себя так, словно это было его право; внутренний голос нашептывал ему: «Твое право! Пусть феллахи отвечают!»

Тут случилось нечто неожиданное. Али-бен-Рабах ответил ему вместо Бен-Салема Адда:

— Нам нечего тебе сказать, господин Кара.

Если не видеть в этих словах злого умысла, они могли показаться вполне учтивыми.

Бесновавшийся в его голове чертенок рассвирепел, и Кара подумал: «Ты мне отвечаешь холодным, резким тоном, грубиян! У тебя еще молоко на губах не обсохло». И далее: «Мне неизвестно, от какой суки ты родился, но я знаю твоего отца: он — негодяй! Надо думать, твоя мать — потаскуха. Сестра твоего отца и сестра твоей матери тоже потаскухи. Что за проклятое отродье вся эта семейка!»

Кара их поставит на место. Дайте феллаху палец, и он вам отхватит всю руку. Но с Кара — легче на поворотах! Он вам не чета. Хоть Кара и крестьянин, но не по происхождению: он горожанин, ставший крестьянином, как и другие земледельцы из Верхнего Бни-Бублена. «Тогда как эти арабы-горцы, — думал он, — пришли из пустыни или черт их знает откуда! Они обчищаются о камни, вместо того чтобы мыться, как все честные мусульмане…»

У людей, стоявших перед ним, был действительно вид, цвет и даже запах породившей их земли. От верхушки тюрбана до кончиков башмаков из дубленой кожи чистыми у них были только глаза, не имевшие возраста, как и горные ручьи.

До поры до времени они не хотели быть невежливыми, ибо разговор их интересовал.

— Мы не обязаны тебе отвечать, господин Кара, — повторил еще раз Али-бен-Рабах громким и ясным голосом.

— Значит, ты что-то знаешь? — И Кара Али, крестьянин из Верхнего Бни-Бублена, вздохнул: — Да… ты должен знать. Он часто здесь бывает.

Он говорил один, остальные молчали.

— И ты и все другие облепляете его, как мухи, когда он приходит. Видели вас с ним. Всех вас, сколько ни на есть! Да еще у вас дома!

— Если мы и знаем что-нибудь, — согласился Али-бен-Рабах, — то не к тебе придем об этом говорить.

Было что-то необъяснимое, раздражающее в этом плохо начавшемся разговоре.

— Это ты, сын Рабаха, наносишь мне такое оскорбление?

Кара удивляло, что мальчишка, да, мальчишка, думал он, и вдобавок еще феллах, смеет так с ним разговаривать.

— Ты ведь не знаешь, кто такой Хамид Сарадж? Не знаешь, а туда же, рассуждаешь, точно взрослый мужчина!

— Конечно, я, сын Рабаха, не хочу быть с тобой непочтительным. — И добавил: — Но если мы и знаем что-нибудь, то не к тебе придем, чтобы…

Кара Али лишний раз убедился, что феллахи попросту ослы. «Нельзя даже сказать с уверенностью, есть ли у них душа», — подумал он.

Феллахи слушали, широко раскрыв глаза. Один из них зажал нос между большим и указательным пальцами и несколько раз дунул изо всех сил, так что получился громоподобный звук: Вррр!.. Затем человек тряхнул рукой и вытер ее о бурнус.

Но от Кара не так-то легко было отделаться; Али-бен-Рабах и другие знали это, слишком хорошо знали. Они не хотели да и не могли ни с того ни с сего обидеть человека. И Кара пользовался этим, становясь навязчивым.

Его усы и широкое лицо, казавшееся… как бы это сказать… почтенным, как лицо кади^[10], внушали невольное уважение феллахам.

Али-бен-Рабах с удовольствием разговаривал бы с ним приветливее, если бы Кара не был так недружелюбно настроен; все они отдавали себе отчет в борьбе, происходившей на грани молчания. Крестьян охватило предчувствие нависшей над ними угрозы. Оно было столь внезапно, столь сильно, что каждый бросил быстрый, беспокойный взгляд на лицо соседа.

«Смотрите в оба, перед вами — дьявол», — подумали феллахи.

«Чтоб ты удавился, мошенник! Чтоб ты попал в кипящий котел, — повторяли они про себя. — Чтоб ты упал в помойную яму, нечестивец! Чтоб твои усы сгорели по волоску в адском огне!»

Феллахи, однако, стояли спокойно. Кара затаил глубокую обиду. Все молчали. Дьявол! Он весь дышал ядовитой злобой.

Вдали показалась большая повозка. Кара не сказал ни слова. Он ушел, широко шагая.

Феллахи ничего не поняли в этом разговоре. Они решили, что все знают Хамида Сараджа, и Кара тоже.

Когда Кара исчез, они вспомнили, что он не поздоровался с ними при встрече и ушел не попрощавшись. Дело не в том, чтобы они дорожили этими знаками внимания. Избави бог! Велика земля господня.

Но все эти люди изголодались по братской любви. Как только Кара ушел, к ним тотчас же вернулось мужество, жизнь снова обрела ясный смысл. Для таких голодных людей всякий хлеб, даже непропеченный или подгоревший, казался вкусным.

Но из какого теста был сделан Кара?

Он скрылся из виду за пригорком и замедлил шаг. На дороге танцевали горячие отблески, словно от раскаленной печи. Он видел приближавшуюся повозку. Очень длинную, на массивных колесах, груженную навозом; высотой она была чуть не в три дома. На самом верху стояли двое работников с фермы, опираясь на вилы. Поравнявшись с феллахами, они весело с ними поздоровались. Повозка оставляла за собой теплый навозный запах.

— Что вы тут делаете, сукины дети? Зачем зря теряете время? Да обвалится дом ваших предков! — крикнул один из работников.

Кара, шедший по тропинке в Верхний Бни-Бублен, все слышал. Повозка катилась с оглушительным грохотом. Кара узнал двух молодцов, взгромоздившихся на нее.

Они обменялись другими хлесткими словечками с феллахами.

«Ну и люди, — подумал Кара, — хороши, нечего сказать: умеют только ругаться».

Взрывы смеха послышались с повозки и среди мужчин, стоявших на дороге.

— Вы ждете, чтоб соль зацвела! — пошутили оба поденщика.

Это были крепкие парни, одетые, как тот, так и другой, в штаны с напуском и в измазанную землей рубаху; на голове у каждого была маленькая шапочка.

— Чтоб вы удавились, шалопаи! — ответили им снизу.

И они стали ругать отборными словами двух работников, все время им подмигивая. Послышался хохот. Двое батраков с фермы Маркуса так и не поняли, что феллахи просят их быть осторожнее.

«Я дорого бы дал, — подумал Кара, — очень дорого, чтобы узнать, в чем тут дело… и… и… чтобы иметь вот такую повозку… и… и… со всем ее содержимым! Черт возьми! Что за негодяи эти феллахи! Они потеряли всякое уважение к людям, которые стоят выше их. И слишком многое себе позволяют. А почему, спрашиваю я вас? Потому что нанялись к колонистам, у которых зарабатывают так много денег, что не знают, куда их девать! От рук отбились, с ними и разговаривать невозможно. Зарабатываютсколько пожелают, вот и стали нахалами».

Надеясь услышать что-нибудь интересное, Кара напряг слух.

«Они считают, что им все дозволено. Падаль этакая! Как быстро люди забывают, что они всего-навсего феллахи, дети феллахов, выросшие в нищете. Взгляните-ка на них, на этих подлецов, этих бездельников! Стоят себе на повозке с таким видом, словно они тут хозяева».

Кара плохо видел дорогу сквозь растущие в поле деревья. Он остановился и услышал, что феллахи хохочут. Раздался гром проклятий. Кара был сбит с толку.

«Ну и ругаются! — пробормотал он. — И у этого чертова отродья поворачивается язык так оскорблять небеса! Даю голову на отсечение, что все это делается нарочно: они хотят что-то скрыть».

Повозка покатилась вверх по дороге, ведущей в Себду, и свернула влево; Кара ничего больше не услышал. Однако его голова продолжала работать. Кара еще раньше отметил, что феллахи ходят друг к другу, созывают собрания. Он не ошибался насчет Хамида Сараджа, часто приезжавшего к крестьянам. Вся местность была полна тайных слухов, передаваемых шепотом из уст в уста. Крестьянин из Верхнего Бни-Бублена знал, какого мнения ему держаться на этот счет.

VIII

— Дни наши текут быстро, — сказал Командир. — Но бог даровал нам долгую жизнь! Мы увидим много нового. Это говорю тебе я, Командир. В мире кое-что изменилось. Хочешь верь, хочешь не верь. Мы видели то, что было и чего уже больше не будет. Я не знаю всего Алжира. Я не исходил всю нашу страну, пока еще был на это способен. Теперь я уже не могу. Но сердце мне говорит обо всем. Оно побывало во всех наших городах и селах. Да, оно возвращается издалека! И возвещает мне, что есть много нового. Велико было наше терпение!

Так говорил Командир.

— Ты думаешь: что такое десяток хижин? Ерунда? А ведь это весь Нижний Бни-Бублен. Сто лет назад, может быть, немногим больше, а может быть, немногим меньше, здесь не было никого. В те времена Бни-Бублена вообще не существовало! Старики скажут тебе, что они пришли сюда поодиночке. Но в прежнее время у феллахов были поля ячменя и кукурузы, огороды, фиговые и оливковые плантации. У них все отобрали. С тех пор было признано, что феллах — лентяй и на его земле ничего не растет, кроме агав, ююбы да карликовых пальм. Он неспособен обрабатывать землю, делать ее доходной. И тут речь обыкновенно заводят о благодеяниях цивилизации, братец! Ах, как хорошо сумели ограбить феллахов для их же пользы и для блага цивилизации! Прожорливое, неуловимое чудовище являлось откуда ни возьмись и уносило в своей черной пасти огромные куски земли, политой потом и кровью феллахов. Таков Закон. Что бы они ни делали, Закон все равно покарает их. Они всегда будут неправы в глазах Закона. По всякому поводу им тычут в нос скрижали Закона. Закон прокладывает дорогу, проходящую по их засеянным полям, как колесо по живому телу. Закон говорит, что они не имеют права на собственную землю. Закон изменился, уверяют их. Существует новый Закон. Значит, прежние устарели, недействительны? И недействительно наследство предков? Да, братец, все оказалось недействительным! Отняты были неотчуждаемые владения и земли племен. А феллахам сказали: можете обратиться в суд, у нас есть суды. С вами поступят по справедливости, стоит только подать жалобу. Закон отстоит ваши права, если вы сможете их доказать; новый справедливый и беспристрастный Закон защитит вас, если это окажется необходимым. Как же, спрашивали бедняки, мы обратимся к Закону, который нас обкрадывает? Ужасная беда случилась с теми, кто этому поверил. Они потеряли все свое имущество, а иные и рассудок. Теперь, стоит крестьянам найти участок величиною с ладонь поблизости от плодородных и орошаемых долин, они не идут дальше. Тут и оседают. Те, кому удалось найти работу в близлежащем поместье колониста, селятся в древних горных пещерах, а уж самые гордые строят себе домики из глины и соломы. Вот что такое деревня Нижний Бни-Бублен! Вот как сна появилась, братец! И вот как земля перешла в чужие руки, а населявших ее людей прогнали, и они стали пришельцами в своей собственной стране. Многие феллахи, ушедшие из насиженного гнезда одновременно с жителями Бни-Бублена, до сих пор еще кочуют. Другие потянулись поближе к городам. Не проходит дня, чтобы какая-нибудь семья не отправилась в город, мужчина с узелком на плече, женщина с грудным младенцем, привязанным за спиной. Грозной станет их сила. Но пока что они нанимаются на работу к тем, кто их ограбил. «Такова воля божья, — говорят они. — Но придет день, и господь укажет нам путь праведных!» На людской памяти еще не было такого страшного несчастья.

Так говорил Командир.

Омар, смотревший на старика, ощущал вокруг себя родной край и людей, вызванных к жизни его словами. Их присутствие было еле уловимым, дружеским, молчаливым. Все эти люди слушали и понимали Командира, но собственная грозная сила мешала им говорить. Они жили вокруг Командира, и надежда окрыляла их.

IX

Некоторое время спустя Али-бен-Рабах и Слиман Мескин сидели на пригорке возле деревни и курили. Ба Дедуш только что расстался с ними, он отправился на поиски маловероятного заработка в какой-нибудь из соседних усадеб. В ту же минуту на дороге в Себду появился Кара Али и направился к ним. При виде его оба феллаха встали; один из них — Али-бен-Рабах — посмотрел в сторону приближающегося крестьянина.

— До свиданья, Слиман! — сказал он. — Ты ничего не заметил? Вот уже несколько минут как из-за какого-то зловония невозможно стало дышать.

Слиман Мескин засмеялся; Али-бен-Рабах ушел. Когда Кара Али подошел к нему, Слиман все еще продолжал смеяться.

— Слиман, — обратился к нему крестьянин, — мне много раз говорили, что ты простоват умом, а я, видишь ли, никогда этому не верил! Но вот ты стоишь один-одинешенек и смеешься — в конце концов, придется этому поверить.

— Пустяки, господин Кара. Все это из-за одного феллаха. Он только что ушел, потому что здесь слишком плохо пахнет.

Слиман Мескин вновь расхохотался.

— Плохо пахнет? Плохо пахнет? — Толстяк несколько раз потянул носом. — Я ничего не чувствую! — сказал он.

— Неужели, господин Кара?

Неудержимый смех напал на Слимана Мескина. Крестьянин изо всех сил втянул в себя воздух, издав звук, похожий на свист камышовой дудки.

Он начал с беспокойством посматривать на Слимана. А тот настаивал с самым простодушным видом:

— Понюхай, понюхай! Тогда почувствуешь. — Зеленый огонек поблескивал в его взгляде.

— Ладно! Ладно! Наверно, проклятые феллахи бросили здесь какую-нибудь падаль. Не стоит говорить об этом. Феллахи только и делают, что все пачкают вокруг себя. Пусти их в рай, так эти ничтожества и его загадят своими испражнениями!

Слиман Мескин поднял руки.

— Оливковые рощи, зеленеющие луга, виноградники. Разве это не красиво, господин Кара? Сердце мое переполнено. Переполнено радостью, гордостью; они велики, как эти горы, глубоки, как океан. Да, я очень горжусь. А откуда все это взялось? Все создано руками феллахов. Разве так поступают люди, пачкающие землю? Феллахи скорее украшают ее. Лучше сказать, что своим присутствием они создают рай на земле. — И он закончил громким голосом: — Но они изгнаны из этого рая!

— Все это слова! — заревел Кара Али. — Пустые слова! Подумай о том, что ты сказал, Слиман. Что ты знаешь об этом, последнейший из феллахов! На этих землях ничего не было прежде, кроме кустов да карликовых пальм, не родилась даже картошка!

— Люди вложили свой труд.

— Правильно. Но кто нас заставил? Французы! Французы — великие люди; можно сказать, они мудры, как наши старики. Это они построили первую ферму, разбили первый виноградник. Они знали, что делают!

— Они так хорошо это знали, что создали не одну ферму и не один виноградник, а десять тысяч, сто тысяч ферм и столько же виноградников.

— Твои предки даже понятия не имели о погребах, в которых французы давят виноград, об амбарах, куда они ссыпают хлеб. В те времена люди не работали, они ни на что не были годны.

— Страной владеют иностранцы.

— Разве население не счастливо?

— Как сказать!

— У всех есть работа. Что сталось бы иначе с феллахами? Гм, гм!

— Не знаю, что сталось бы с ними, но они, конечно, чувствовали бы себя лучше.

— Склонись перед правдой, человек!

— Правдой? А кто знает, что это такое? Ты? Знаешь ли ты, что правда и что неправда? Выслушай меня! Взгляни на этих людей, которых ты только что назвал ничтожествами, червями. Так, кажется, ты назвал их, и не ошибся. Но правда — в них. В этих людях, у которых нет ни клочка земли.

Толстый крестьянин поднял руку — еще немного, и он опустил бы ее на плечо Слимана Мескина; но вдруг он судорожно помахал ею, словно прикоснувшись к огню. Этот неудавшийся жест братства сблизил его, однако, с феллахом.

— Говори, краснобай! — сказал Кара. — Такая судьба вам ниспослана богом.

Господин Кара был бледен, как изнеженная женщина. Его вытершаяся по швам одежда свидетельствовала о жизни зажиточной, но лишенной удобств. На лице красовались великолепные усы. Этот почтенный вид служил ему прибежищем, броней против жителей Нижнего Бни-Бублена. Феллахи, стоявшие на самой последней ступеньке общественной лестницы, должны были, по мнению Кара, относиться к нему с глубочайшим почтением.

Мясистые щеки Кара Али заросли русой бородой, углы рта были презрительно опущены.

Слиман Мескин стоял, расставив ноги.

— В те времена, когда мы жили племенами, было слишком много войн, — проговорил Кара Али, — слишком много бандитов в горах.

— Но ведь именно теперь настали времена бандитов. Как же ты, господин Кара, не знаешь этого? Да, пожалуй, ты и не можешь этого знать.

— Теперь? Почему теперь?

— Потому что колонисты — воры, каид^[11] — вор, администратор — вор и господин Кара…

— И господин Кара?

— Тоже вор! Все воры. Всякий стыд потеряли.

Толстяк нахмурился.

— Ты говоришь для красного словца, — заметил он.

— Нет! Я говорю правду! Каждый из вас пытается нас учить, давать нам советы, каждый вмешивается в нашу жизнь и считает себя вправе судить нас. А сами вы — воры!

Потеряв терпение, Кара отвернулся. Слиман Мескин чуть заметно прищурился. Его глаза блестели. Прислонившись к откосу, он продолжал говорить, но так тихо, что крестьянин сперва ничего не расслышал:

— Господин Кара, дорогой господин Кара, в прежние времена… это неправда… не все было плохо. Возможно, кое-что и было плохо, но не все. А что мы видим теперь? Похоже, что пришел конец света. Времена хороши только для богачей и иностранцев. Для каких-нибудь пяти-шести семейств… Самое большее для десяти. А бедняки?.. Сколько их! Мы все были лишь феллахами — отец, мать, два брата и я! Вдруг они пришли и забрали отца. Возможно, это была просто ошибка. Он всегда был мирным человеком, отец. Но ты их знаешь, ты знаешь, каковы все эти стражники, жандармы, каиды… Черт бы их всех побрал!

— О! — воскликнул толстяк.

— Вот как! Ты воображаешь, что ты лучше их? И, может быть, большего стоишь?

— Да как ты смеешь!

Крестьянин яростно взглянул на него. В поле не было ни души; он не произнес больше ни слова.

— Я? Разве я смею что-нибудь позволить себе, господин Кара. Но я собираюсь высказать тебе все, что у меня накипело на сердце, раз бог привел тебя сюда. И ты меня выслушаешь.

— Ну, только поскорее, — заметил Кара Али. — У меня…

— Возможно, все случилось из-за коня, который понравился каиду. Я так и не узнал, почему. Во всяком случае, они забрали отца. В той же партии арестованных было много других, и старых и молодых. Некоторые из них действительно оказались преступниками, выпущенными из тюрьмы и вновь задержанными за новые дела. Но остальные, и мой отец в том числе, были невиновны. Его все же увели. Из-за коня! Отец ни за что не хотел отдать его каиду. А каид, возможно, хотел получить его для какого-нибудь более могущественного начальника, которому приглянулся наш конь. Я этого так и не узнал. Из-за какой-то несчастной лошади отец был разлучен с семьей. Его отправили в Кайенну дробить камни для постройки дорог… И вот его жена — моя родная мать — и мы, его дети, осиротели. А почему? Скажи? Из-за несчастной лошади! При его бедности это все, что было у отца. А лошадь — целое состояние для феллаха. Такое богатство было слишком обременительно, слишком велико для него. Земляки говорили отцу: «О, Ахмед, у тебя слишком хороший конь! Смотри, попадешь, у властей в немилость». Так оно и случилось. «Еще не известно, что из этого получится», — предупреждали его люди. И вот все узнали, что из этого получилось. Отца забрали. Никто его больше не увидел — ни жена, ни соседи, ни дети. Мать не могла ни спать, ни есть, думая о нас, малышах. Она каждый день ждала, что отец вернется. Но я сказал матери: «Давайте соберем свои пожитки, свяжем их в узлы. Бог не захотел, чтобы мы оставались в деревне». И мы ушли. Здесь у нас не было ничего — ни камня, ни дерева. Мы уходили без сожаления. Земля господня достаточно велика. Вся деревня с любовью провожала нас. Было сказано, что мы уйдем; надо было уходить. Мы шли несколько дней. Пили родниковую воду. С едой было трудней. Чего мы только ни ели, матерь божья! Всего понемногу: корни тельгуды^[12] и ежевику; лепешки, которые добрые люди давали нам из жалости; листья проскурняка, незрелый миндаль и плоды граната. Мы просили милостыню. Нам встречались люди беднее нас самих. Дети падали от усталости. Мне каждый день казалось, что я умру, так у меня изболелась душа. Мы провели годы, скитаясь по дорогам. Когда нам позволяли, мы останавливались в соломенных хижинах, но не надолго. Что мы могли поделать? У тех, кто нас прогонял, были собаки, слуги, винтовки. Мы продолжали путь. И все это из-за того, что мы некогда имели дело с властями. Велик Алжир — мать-родина наша. Мы исходили из конца в конец всю страну. Умирали дети. Одного мы похоронили в одном месте, другого — в другом. Оставшись один с матерью, я не мог спокойно смотреть на ее скорбь. Камень — и тот бы заплакал. Можешь мне поверить. Мы дошли пешком до Сахары, побывали в Шарке и в горах Телля. Нам случалось жить в бараках возле больших городов. Я возделывал землю, собирал оливы, апельсины, виноград. После долгих лет странствий меня охватила тоска по родине. Мы возвращались пешком, моя несчастная мать и я. Помню, однажды мы дошли до ворот какого-то города. Мать была худа, грязна, вся в лохмотьях. Она закрыла глаза и отдала господу свою кроткую, исстрадавшуюся душу. Я похоронил мать и вернулся в деревню. Мне хотелось бы прожить еще лет сорок. Никто не властен над жизнью и смертью. Но я все же хочу прожить лет сорок. Одного слова было достаточно, чтобы ограбить моего несчастного отца и пустить всех нас по миру. Мы даже не знали, из-за чего так получилось. Теперь это известно. Как могут твои друзья приносить столько зла? Но я их не боюсь, мне нечего больше терять. И велика наша родина — Алжир! Ты собираешься послать меня домой, но я не пойду. Прежде всего у меня нет дома. И если я намерен попрошайничать, чтобы получить кусок лепешки, кто мне может в этом помешать? Не ты и не твои друзья, да и зачем они стали бы мне мешать? Не хватает еще, чтобы вы запрещали нам просить милостыню. Ты можешь передать все это твоим властям. Мне наплевать на них! Если придется идти на каторгу — ну что же, пойду. Какое мне дело до того, что станут болтать обо мне люди. Ты велишь мне отправляться восвояси. Не трудись. Тебе кажется, что я брежу? Когда у честных людей глаза наполняются слезами, сердца таких людей, как ты, становятся твердыми, как камень.

— Такова ваша судьба, — заметил Кара, которому надоели речи феллаха.

— Какая судьба? Какая судьба?

— Почем я знаю? Судьба… Одним словом, то, что называют судьбой…

— Судьба тут ни при чем. Случилось это или нет?

— Ладно! Допустим, что случилось.

Кара повысил голос.

Крестьянину хотелось отчитать Слимана Мескина за его болтовню. Это было необходимо! Слиман выслушал его с сокрушенным видом, как оно и подобает феллаху в присутствии важной особы. Другие феллахи, привлеченные этой сценой, наблюдали за ними издали — кто спрятавшись в зарослях камыша, кто из-за ствола дерева.

— Послушай-ка, милейший, — гневно воскликнул Слиман Мескин в ответ на его проповедь. — Перестань вмешиваться в чужие дела, или я вырву у тебя усы!

Он поднял руку и дернул крестьянина за ус, похохатывая при этом самым неприличным образом. Затем еще сильнее дернул его за другой ус и стал кружиться вокруг толстяка. Кара раскрыл рот от изумления. Он попытался внушить почтение нахалу. Как бы не так! Его властный тон не произвел ни малейшего впечатления. Он попробовал ударить. Не тут-то было! Смотря издали на эту сцену, феллахи покатывались со смеху.

— Седой волос Вельзевула! Седой волос Вельзевула! — кричал Слиман. — Я его вырву! Вырву!

Он рассмеялся раскатистым смехом, от которого на лице Кара Али появилось выражение ужаса. Феллахи предпочитали не показываться. Некоторые бросились бежать в деревню, держась за бока. Они спешили рассказать новость.

Наконец Кара Али удалось спастись бегством. Иначе Слиман, по всей вероятности, вырвал бы ему все усы.

— Занимайся своими делами, если не хочешь, чтобы тебе когда-нибудь подпалили бороду! — крикнул ему вдогонку Слиман.

Кара, позабыв достоинство, удирал со всех ног и вскоре скрылся; в последний раз мелькнули его шаровары.

Новость облетела всю округу. Как поступили люди? Они вдоволь посмеялись. Но с тех пор, видя какого-нибудь приспешника властей, они думали: «Погоди, и на тебя найдется управа, и ты встретишь своего Слимана Мескина». И хлопали себя по коленям.

В деревне говорили:

— Только бы Кара не напакостил Слиману Мескину. Тогда уж Слиману не придется хорохориться.

Несколько раз Кара Али пробовал показаться на людях. Но за его спиной неизменно раздавался смех. Когда же он оглядывался — фу ты! — никого. Можно было подумать, что его преследуют насмешками злые духи. Он обращался к феллахам. Те подходили и смотрели ему прямо в глаза. И под конец Кара терял самообладание. Он что-то невнятно бормотал и покашливал: Кха! Кха! Но эти припадки кашля ни на кого не производили впечатления. Феллахи поворачивались к нему спиной.

Господин Кара заявил им тогда, что отныне он будет считать врагом правительства и ислама всякого феллаха, стакнувшегося со Слиманом Мескином.

— Иначе говоря, весь здешний народ! — решили жители Бни-Бублена. — Иначе говоря, всю деревню, не правда ли? Мы не сойдем со священной стези ислама, нет! Но если он желает, чтобы мы стали врагами правительства, ну что же, да будет так, как он сказал.

X

— Омару надо знать все это, — сказал Командир.

Мальчик лежал у подножия огромного скипидарного дерева, на краю владений Кара. Августовский день, тяжелый, насыщенный ароматами, как бы остановился, слившись с бесконечностью. Дикая мята и душистые травы сохли, лишенные влаги. У этих послеобеденных часов не было, пожалуй, ни начала, ни конца: мальчик уже давно потерял всякое представление о времени. Каждое дерево, каждый камень, каждая складка земли были словно отлиты из металла. Среди этого оцепенения сонной поступью двигался потерявший измерение день. В легкой тени огромного дерева взгляд мальчика искал незримое присутствие смерти.

Знал ли Омар о том, что произошло? Дети иногда притворяются, будто ничего не знают.

Размышляя о чем-то своем, мальчик сорвал несколько травинок, внимательно посмотрел на них и разжевал с видимым удовольствием. Он хорошо освоился с окружающим. Своими босыми ногами он расковырял влажную в этом месте землю. Скипидарное дерево было ему знакомо. Омар протянул руку и потрогал его, узнал покрывающую его кору. Он с силой надавил рукой на ствол, и от дерева отвалился шероховатый кусок коры. Это тоже было знакомо и понятно. Ветер тихо прогудел у него в ушах. Все листья дерева зашевелились, борясь против насилия. Омар услышал их шелест. Командир рассказал Омару о том, что произошло.

Когда солнце стало у них над головами, жнецам пришлось бросить работу. Как только жнец выпрямлялся, тень ложилась у его ног. Лица у всех были черные. Одни ушли с поля, другие немного замешкались. Огромная машина осталась среди ручьев пламени, струившихся между колосьев; она ничего не боялась. Она была словно упавшее с неба чудище и как будто тоже спала, растопырив посреди поля свои бесчисленные металлические и деревянные руки. Яркокрасные рычаги и крепкие стальные зубья, отталкивающая нагота и грубое безобразие, неподвижность и сила — вот каким было это безликое металлическое страшилище, состоявшее из одних рук, когтей и челюстей. Можно было подумать, что оно появилось здесь по какой-то непонятной случайности. Позади, почти на видимой границе хлебов, стояла ферма колониста Маркуса — старый дом, построенный еще его дедом. Со своим плоским фасадом, черепичной крышей, покрытой серым мхом, навесом, бойницами и полинявшими розовыми стенами, похожими по цвету на старую глиняную посуду, этот дом казался настоящим лицом Алжира, но был лишь его показной стороной. Это лицо создала колонизация, на самом же деле у Алжира миллион других лиц.

Омар понимал и это. Он смотрел на волнистую линию полей. Опаленная солнцем трава сухо шелестела; она напоминала то расплавленное золото, то рассыпавшиеся по плечам сверкающие волосы, которыми мать-земля лениво встряхивала, изнемогая от нестерпимого зноя. На западе возвышались привычно угрюмые горы, серые с лиловато-розовыми переливами. А время между тем совершало свой путь, и в душе ребенка звучала одна и та же родная заунывная мелодия.

— Вот так-то и идут дела на этом свете, — сказал старый человек, которого прозвали Командиром.

Омар перестал понимать, где он находится: среди ли природы, которую видели его глаза, или же на жнивье, которое ему описывал Командир.

У Омара был живой ум и здоровое тело; ему шел одиннадцатый год. Лицо мальчика нельзя было назвать красивым, но оно поражало своей выразительностью. Он был на редкость восприимчив. В ту минуту, когда Командир заговорил о машине, он ощутил запах металла. Лежа в траве, он думал: «Вот каков мир. Расстилаются поля пшеницы, золотистые и рыжие, как подрумяненный хлеб; то тут то там уже проглядывают бурые, переспелые колосья. Вдалеке виднеется дом французов-колонистов, которым принадлежит все — земля, хлеба, деревья и воздух, а в придачу — люди, птицы и, наверное, я сам. Все устойчиво, прочно в этом мире, все на своем месте среди окружающего великолепия: земля, ферма, изменчивое небо и рабочие, идущие в поле, чтобы вновь приняться за работу, и эта машина, и лысые горы, и мое дыхание — во всем есть какой-то порядок».

Мальчик так углубился в свои размышления, что, казалось, даже время остановилось. Щебетанье птиц среди листвы деревьев, ощущение покоя, гулкие удары, доносящиеся издалека, однообразное жужжание — вот что наполняло этот послеполуденный час среди мирной и знакомой природы. Командир продолжал свой рассказ.

Трудно было разобраться в происшедшем. Раздался страшный крик, все кругом содрогнулось от неистового гнева. Машина дико потрясала своими исполинскими стальными конечностями; какой-то человек попал в нее, и его тело раскачивалось из стороны в сторону, зацепившись за стальные зубья, которые вонзались в него все глубже и глубже. Крупные капли крови медленно падали на только что срезанные колосья. Развязка наступила с быстротой молнии. Среди оглушительного скрежета исковерканного металла сложная система стержней и рычагов сразу распалась; рабочий ударился о землю, слышен был только хруст переломанных костей — это был уже не человек, а черный бесформенный комок. Большущий пес прибежал, завывая, и замер, пораженный. Затем он начал оглушительно лаять. Спокойные в этот час поля ожили как по волшебству. Отовсюду сбежались батраки; они возбужденно столпились вокруг машины и заговорили все разом. Каждый пытался сказать что-то свое, спорил, объяснял.

Омар как бы воочию видел все это. Вот в центре круга уже остывшее тело батрака. Слишком поздно. Поздно — для чего? Человек умер, ударившись о землю.

У него был сломан позвоночник и перебиты почти все кости. Кровь текла не переставая и впитывалась в землю, на которой расползались яркокрасные пятна.

Омар лег ничком, тяжело дыша. Он слушал.

Огромный черный пес не отходил от машины. Он перебирал лапами и дышал, словно паровоз, его длинный язык вывалился наружу. Он вытягивал свою огромную морду, видно было, как дрожат его ноздри, как напрягаются мощные шейные мышцы. Несколько феллахов сообща прогнали его. Пес принадлежал колонисту.

«Проклятая собака, — бранились они. — Будь ты проклята вместе со своими хозяевами».

(Омар ясно видел бульдога; тот отошел, затем остановился, вытянул массивную морду по направлению к группе батраков и зарычал с сатанинской злобой, усевшись на задние лапы.)

Господин Огюст, человек лет пятидесяти, выбежал из дома, с шумом захлопнув за собой тяжелую дверь, и направился к феллахам. Люди смотрели, как он приближался, широко шагая. Его откормленное лицо лоснилось, огненные волосы блестели на солнце; грузный корпус покоился на толстых ногах; живот жирной складкой вываливался из брюк. Едва только он приблизился к толпе работников, большой черный пес подбежал к нему.

«Добрый вечер, господин Огюст», — сказали несколько феллахов.

«Господин Огюст, случилось ужасное несчастье. Посмотрите».

Господин Огюст машинально схватил сторожевого пса за ошейник; животное стало изо всех сил рваться вперед, яростно лая. Однако никто из феллахов не проявлял ни нетерпения, ни враждебности. Они попросту смотрели, ожидая, как поступит француз. Удерживая собаку, господин Огюст разразился проклятиями.

В ту же минуту появился другой француз, семеня своими до странности тоненькими ножками. Это был сам господин Маркус — человек, которого феллахи видели лишь в редких случаях. В его голосе послышалась дрожь: резкий, повелительный, он вскоре заглушил вопли приказчика, который в конце концов вынужден был умолкнуть.

«Не сметь его трогать! Эй вы там! Все отправляйтесь на работу! Да поживей!»

Господин Маркус сказал это по-арабски. Люди, казалось, не могли оторвать глаз от неподвижного истерзанного тела. Все же они постепенно разошлись. Обращаясь к своему приказчику, на этот раз по-французски, господин Маркус проговорил:

«Надо взять на ферме брезент и закрыть тело в ожидании прихода жандармов. Они скоро будут здесь. Пусть все люди возвращаются на работу. Возьмите одного или двух для соблюдения формальностей. Не давайте им много говорить. Я сам все объясню жандармам — они поймут. Несчастный случай произошел по неосторожности туземца».

Затем он обратился по-арабски к рабочим:

«За дело! За дело! Иначе потерянные часы будут вычтены из вашей получки. — Его крошечные скулы покраснели от волнения. — Черт побери! А я-то рассчитывал быть в три часа в городе!..»

Феллахи прошли мимо него, исполненные достоинства; каждый приветствовал его, приложив руку к сердцу. Поклон был вежлив, почтителен. Господин Маркус не обратил внимания на эти знаки уважения. Господин Маркус — знатный дворянин, благородный потомок целого рода колонистов. По крови и богатству он — двоюродный брат прославленных сеньоров, знаменитых владельцев и наследников огромных поместий.

Омар знал его. Однажды он попытался пробраться через изгородь во владения господина Маркуса. Бесцветный взгляд колониста остановился на нем, острый, как лезвие ножа, и показался мальчику исполненным жестокости. Омар понял, что надо поскорее спасаться бегством. Но взгляд, скользнувший по нем, уже блуждал в другом месте. Колонист даже не заметил его. Он мечтал.

Омара объял ужас при мысли о том, что этот человек владеет подобной машиной; он стал размышлять о смерти, которую она несет с собой; он представил себе возбуждение батраков, глухое волнение, охватившее их в этот ясный послеобеденный час, когда ни один листок не шевелился. Та же угроза продолжала висеть над ним, какая-то слепая сила, какое-то проклятие.

Мальчику нужно было, понять все это, вот почему он размышлял, растянувшись на земле и слушая Командира, говорившего о несчастной доле феллахов. Дети многое знают и понимают. Омар действительно знал все это, даже не размышляя о каждом случае в отдельности. Он уже мысленно установил связь между смертью батрака и крайней усталостью своей матери, между участью феллахов и голодом Большого дома; он представил себе полицейских, вторгшихся как-то утром в Большой дом.

— Этот батрак знает, из-за чего он погиб, — сказал Командир.

«Но все осталось попрежнему, — думал Омар, — попрежнему… Ничто не изменилось, только одним батраком стало меньше на свете. Вот какая она, смерть. И вот кто ее наслал — эти люди, живущие рядом с нами. Что такое смерть феллаха? Мгновенная, резкая боль. И конец. После — ничего нет; а жизнь продолжается попрежнему. К чему все это ведет — жизнь Бни-Бублена и Большого дома, французы и эта смерть?..»

Лежа в траве, он опять невольно погрузился в мысли о смерти. «Великие боги, — подумал он, — вы все знаете; я тоже вижу и понимаю, что мир — странный, простой и суровый, страшный и прекрасный, что он светлый и привычный. Но скажите, что будет дальше?»

В то время как мальчик разговаривал сам с собой, башенные часы Мансуры пробили три раза. Омар подумал, удалось ли господину Маркусу попасть в город в три часа, после несчастного случая.

— Что за привычка у нас, — сказал Командир, — что за привычка выставлять напоказ свои несчастья. Так говорят про нас люди, не желающие никаких перемен. Черт возьми! Чуть только нарушится заведенный порядок, они уже испугались.

Омар посмотрел на Командира и подумал, не испытывает ли подчас чувство непреодолимой усталости старый безногий человек, вросший в эту землю.

Их было восемь или десять человек, сидевших под старой шелковицей, — восемь или десять феллахов и крестьянин, пришедший из Верхнего Бни-Бублена. Откос оврага съедал тень, падавшую от дерева. Было душно, безоблачное небо белело, по мере того как жара овладевала природой. Пробило три часа пополудни.

У их ног извивалась, петляла дорога, исчезая в дрожавшей от зноя дымке. Безмолвные, пустынные поля пылали. На каменистых участках туземных земледельцев щетинились карликовые хлеба.

— Они все высосали из этой земли, — сказал Сид Али, указывая на посевы. — Больше им уже не подняться.

Тут же был и Бен-Юб — крестьянин из Верхнего Бни-Бублена. К нему первому обратился Сид Али. Феллахи ценили внимание, которое им оказал Бен-Юб, придя на их собрание. Он ни на минуту не задумался, когда они его пригласили. Он ответил «иду» и пошел вместе с ними, оставив работу на сыновей.

По дороге феллахи предупредили его, что Хамид Сарадж в Бни-Бублене.

— Мы, деревенские жители, — ответил Бен-Юб, — ценим людей по их знаниям, по их мудрости. Если Хамид Сарадж принадлежит к таким людям, мы скажем ему — добро пожаловать. Такие, как он, никогда не будут лишними среди нас.

Феллахи вежливо приветствовали Бен-Юба. Хамида Сараджа поразила благородная осанка незнакомого ему старика. Он похож на породистое животное, подумал он: такой же сильный и поджарый. Но Сараджа поразила еле уловимая грусть в его взгляде.

— Наши хлеба станут выше, — ответил Бен-Юб, — когда земля не будет так оскорблена.

Тут все разом заговорили. Ба Дедуш вздыхал время от времени. Али-бен-Рабах вставлял замечания.

— Если бы она была живая, как страдало бы ее сердце! — вдруг проговорил Ба Дедуш.

Он обвел взглядом сожженные солнцем поля, местами покрытые плешинами.

— О, как глубоко она страдала бы… — сказал Бен-Юб, качая головой.

— О чем вы говорите? — спросил Слиман Мескин. И все умолкли.

На лице у Ба Дедуша, старейшего, появилась добрая улыбка, но было заметно, что он подавлен. Казалось, он не слышал вопроса.

— Конечно же, она живая! — сказал он. — И страдает! Она должна очень страдать!

Ба Дедуш заволновался; он воздел кверху свои длинные сухие руки.

— Разрешите. — Он засучил до самых плеч широкие рукава своей рубахи. — Я старик и все могу себе позволить; поэтому вам придется меня извинить. Вот что я хочу сказать. Хотя мы и деревенские жители и потому достойны известного сочувствия, презренье буржуа к нам слишком велико, чтобы мы могли вступить на путь дружбы.

Неплохое начало! Что-то будет дальше? Ах, боже ты мой! Уж если Ба Дедуш взялся щеголять редкими словечками, от которых у других феллахов широко раскрываются глаза, то, очевидно, неспроста. Феллахи удивлялись, откуда он их выкопал.

— Ба Дедуш, говори, как простой смертный. Ты же всего-навсего феллах!

Это сказал Бен-Салем Адда, испортив старику весь эффект.

— Господин, здесь присутствующий, — торжественно произнес Ба Дедуш, повернувшись к Хамиду Сараджу, — господин, здесь присутствующий, — буржуа, то есть человек, сведущий во всех науках, несомненно, большой буржуа!..

— Полно, Ба Дедуш! — запротестовал Али-бен-Рабах. — Ты ошибаешься! Ты даже, смею сказать, несешь околесицу. Хамид — наш брат.

— Конечно, — ответил Ба Дедуш. — И тем более велика честь, которая нам оказана. Признаюсь, он мог бы быть моим сыном, и я с удовольствием назвал бы его сыном, со всем уважением, которое я к нему питаю. Я это говорю не для того, чтобы его обидеть, а вполне искренне, поверьте мне. Но господин, здесь присутствующий, большой буржуа — ученый человек… Он много учился и, конечно, читал толстые книги. И если, изучив все науки, он пришел к нам, к беднякам, к отверженным, к феллахам, то, очевидно, в книгах есть нечто такое, что привело его к нам.

Хамид слабо улыбнулся. Все присутствующие следили за странной жестикуляцией Ба Дедуша, не перестававшего широко и медленно разводить руками.

Феллахи недовольно смотрели на него, но все же примирились с необходимостью его слушать.

— Если глубокие познания, заключенные в книгах, открыли ему дорогу к таким ничтожествам, как мы, если они показали ему, что мы сто́им больше, чем коровий навоз, то это должно внушить нам доверие. Но господин, здесь присутствующий, — большой буржуа. Надо ему объяснить, надо, чтобы он знал…

Все были озадачены.

— Господин, здесь присутствующий, — продолжал Ба Дедуш, упорно преследуя свою мысль, — должен все же знать, что в мире пока еще не произошло ничего такого, о чем мы, феллахи, хотя и ничтожнейшие из людей, не имели бы представления.

Раздались смешки. Ба Дедуш был все так же преисполнен собственного достоинства. Да ему, по правде сказать, было не до смеху. Его сморщенное лицо казалось смертельно грустным.

— Но господин, здесь присутствующий, — большой буржуа…

Теперь уже феллахи были подавлены, мрачны. Как остановить Ба Дедуша?

— …Может быть, он сумеет нам объяснить, каким образом горожане согласятся договориться с феллахами?

Ба Дедуш произнес: «Уф!» Все его морщинки заулыбались.

— Нам предлагают, — продолжал он, — объединиться. Создать единое движение, с тем чтобы сбросить всех пожирающих нас паразитов. Я говорю, что зло, от которого страдает мир, можно излечить. Новое заменит старое, непременно. Но каким образом горожане могут договориться с феллахами? Господин, здесь присутствующий, возможно, объяснит нам это?..

— Мы собрались здесь, чтобы обсудить совместно эти вопросы, — проговорил Хамид Сарадж. — Речь идет не о том, чтобы один произносил красивые речи, а другие его слушали. Все должны участвовать в обсуждении и высказывать свои мнения.

— Это было бы замечательно! — воскликнул Ба Дедуш. — Но разве каждый человек может выразить то, что он думает? Если ты говоришь о стариках, это правильно: у них есть и мудрость и опыт! Но другие… другие… что они такое?

Ба Дедуш вызывающе прищурился и обвел взглядом всех присутствующих.

— Приступим к обсуждению! — раздались голоса. — Мы и так слишком медлим.

— Так выслушайте же меня, — заявил Ба Дедуш, явно игнорируя то, что было сказано. — Новая жизнь настанет, если горожане и феллахи объединятся. Но они не могут объединиться. Мы знаем, чего ждут от нас! — воскликнул он в крайнем возбуждении. — Мы должны возродить эту землю! Тайный голос говорит мне, что мы избраны для этой великой цели.

Ба Дедуш внезапно умолк и погрузился в глубокое раздумье.

— Осмелюсь ли задать вопрос? — тихо спросил Слиман Мескин. До сих пор он вел себя крайне сдержанно. — Очень хотелось бы знать, что у нас сейчас: собрание или так, простая встреча феллахов, решивших потолковать о том, о сем? Прошу вас учесть, что я лишь задал вопрос. У меня и в мыслях не было сделать какой-нибудь неуместный намек.

Эти насмешливые слова, упавшие среди молчания, наступившего после пространной речи старика, произвели впечатление холодного душа. Каждому захотелось узнать, что сделает или скажет сосед; Слиман Мескин оказался в центре внимания. Сам же он не сводил глаз с Хамида Сараджа.

— Я попросту предлагаю открыть собрание, — сказал тот.

— Правильнее будет считать его открытым! — воскликнул Азиз Али.

— Да! Да! — послышались голоса.

— Это нас избавит от лишних разговоров, — подтвердил крестьянин. — Ближе к делу.

— В таком случае для ведения собрания нужен раис, — сказал Хамид Сарадж. — Он будет давать слово тому, кто захочет высказаться.

— Раис? Что будет делать начальник на собрании феллахов?^[13] — спросил кто-то из присутствующих.

— Не понимаем. Для чего начальник…

— Бестолковый ты, тебе только что объяснили: это тот, кто дает слово во время собрания.

— Мне не нужен раис, чтобы взять слово! — возразил Ба Дедуш. — Я и сам могу его взять!

— Тебе же говорят, что это делается для поддержания порядка! — воскликнул Али-бен-Рабах. — Правило будет обязательным для всех и для тебя тоже!

— Вот каковы мы, феллахи! — послышался чей-то голос. — Мы искренне желаем стать лучше и даже переделать мир; а сами не можем спокойно провести собрание.

— Объясните мне, для чего…

— Вот в чем дело… — начал Хамид Сарадж.

— Тише! Тише! Не мешайте слушать!

— Мы собрались, чтобы обсудить вопросы, которые всех нас касаются. Стало быть, многие захотят выступить. Но если мы начнем говорить все сразу, тот, кто стоит справа, не услышит того, кто стоит слева. Несмотря на все наши старания, получится сумятица, беспорядок. Если мы действительно принимаем близко к сердцу вопросы, которые собираемся обсудить, необходимо, чтобы раис председательствовал на собрании, давал слово тому, кто его попросит, и следил за порядком…

— Ты хорошо говоришь, брат!

— Да будут благословенны твои предки!

— Раиса! Раиса! Кто будет раисом?

— Бен-Юб!

— Сид Али!

— Нет, Ба Дедуш!

Все засмеялись.

Несколько человек повторили:

— Сид Али!

— Все согласны? — спросил Хамид Сарадж. — Сид Али тоже? Тогда все в порядке.

— Ну, уж если теперь дела не пойдут на лад, — сказал Али-бен-Рабах, — значит, сам черт нас мутит. Да, кстати, я не попросил слова. Прошу слова, прошу слова, раис!.. Мы должны тем или иным путем добраться до главного, до основного.

— Надо сейчас же решить, что делать, — потребовал Слиман.

— Да нет же, черт возьми! Давайте сперва договоримся, — сказал Али-бен-Рабах. — Пусть каждый все обдумает не спеша и выскажет свое мнение. И только после этого мы решим, что делать. Иначе ничего не получится. Согласны?

— Как вы, молодежь, любите все запутывать! — возмутился Ба Дедуш. — Вечно вы так. Конечно, я согласен! И даже дважды согласен. Иначе вы не увидели бы меня здесь.

— Так уж у нас повелось… — заявил Бен-Юб, некоторое время не открывавший рта. — Издавна так повелось в деревне: нам предлагают дело делать, а мы начинаем рассуждать да придумывать всякие отговорки, лишь бы себя не утруждать. Мы всюду видим препятствия, находим всяческие возражения и даже доказываем, что ничего нельзя сделать, что не к чему нам отказываться от своей каменной неподвижности. Пусть все остается попрежнему до скончания века!.. Если что-нибудь хромает, идет не так, как нам нужно… значит, бог ниспослал нам кару. Да свершится его святая воля! И мы, вполне довольные такими красивыми словами, отдыхаем. Вот мы какие! От чего мы отдыхаем, спрашивается? Да еще считаем, что совесть наша чиста. Мы плюем на все, даже на собственную жизнь. Однако сказано: живите так, словно вы завтра умрете, но выполняйте свой долг так, словно перед вами лежит целая вечность. Все это я говорю не для того, чтобы вас обидеть…

Сказав это, крестьянин посмотрел на каждого из присутствующих с какой-то немой мольбой в глазах. У всех был озабоченный вид. Обернувшись к Хамиду Сараджу, Бен-Юб прибавил:

— Не суди плохо о нас из-за того, что я сказал. Не пугайся и не теряй терпение, а главное — не сердись.

Затем он еще раз объяснил феллахам:

— В сущности, мы все согласны. Согласны прежде всего в том, что надо действовать. Но такая уж у нас привычка: прежде чем что-нибудь сделать, нам надо поговорить. Мы любим говорить, но только не сердитесь на нас за это.

Ба Дедуш, старейший, казался рассерженным, и все же его светлые глаза весело блестели.

Бен-Юб сказал в заключение:

— Жалкие мы люди, вот что!

— Жалкие? — переспросил Ба Дедуш, взглянув на него своими веселыми и в то же время полными отчаяния глазами.

— Мы жалкие люди, — повторил крестьянин спокойно и мягко. — И всегда во всем видим плохое…

Старик выслушал его, глазом не сморгнув, и Бен-Юб продолжал:

— Мы всегда ждем чего-то и всегда отчаиваемся добиться желаемого…

— Это правда! — сказал Ба Дедуш, заинтересованный, и стал вдруг рассматривать свои руки.

Не отрывая глаз от старика, Бен-Юб согласился:

— Возможно, это и правда. Ну и что же?

— Вот именно! — сказал Ба Дедуш, не поднимая головы.

— Это признак, понимаете… — Бен-Юб пристально смотрел на феллахов. — Признак того, что в нашей жизни есть что-то нездоровое. Да, я так думаю… Не знаю, как объяснить, но я так думаю. Что чувствуют люди, когда признают себя побежденными, когда считают, что все потеряно? Им все становится противно… Мне кажется, суть в этом. И вот почему мы так жалки. Это понятно! Но кто сказал, что все потеряно?

Хамид взглянул на крестьянина, и тот умолк.

Бен-Юб стал смотреть на унылые поля, зажатые между скалами. Они были олицетворением Алжира, его воплощением, его действительностью. Что до богатых, плодородных земель, усталых от плодоношения, — земель колонистов, — глаза Бен-Юба видели их как бы во сне. В эту минуту его взгляд был задумчивым и далеким, почти трогательным.

— Мы смотрим на себя со стороны, — продолжал крестьянин. — И говорим: вот каков наш народ. Не правдали? Ведь так мы говорим? — Он невольно рассмеялся. Остальные закивали, ожидая, что он еще скажет. — Я как раз думаю об одном мелком земледельце — о Кара. Мне кажется иногда, что мы жалкие люди. Если бы мы не были такими, разве мы сказали бы: вот каков наш народ, — указывая лишь на одного человека, на Кара? Разве мы сказали бы так? А всех остальных — тех, что не похожи на Кара, мы, значит, ни во что не ставим?

Бен-Юб проговорил с силой:

— Нет такого места на свете, где к таким прохвостам хуже относились бы, чем у нас. Конечно, их много… — Феллахи были рассержены и опечалены; их охватила тревога. Но Бен-Юб добавил: — Раз к ним плохо относятся у нас и даже хуже, чем повсюду… Раз им отравляют жизнь, так почему же мы говорим о себе: мы жалкие люди?..

Конечно, эти слова были сказаны на благо всем присутствующим. Но они пробудили в их сердцах глубокую печаль и глухую ярость. Феллахи смотрели на него, и в их глазах пылал гнев.

Затем крестьянин стал рассказывать о себе. Он родился в Тлемсене, где родились также его отец, дед, прадед… Можно было проследить за их родом до самых отдаленных времен, как и за историческим прошлым Тлемсена. Все эти кулуглы возделывали благодатную почву долин; когда-то их владения под солнцем занимали огромные пространства. А он, Бен-Юб, дошел до того, что обрабатывает клочок земли, вот именно, клочок земли в Верхнем Бни-Бублене. Он стал земледельцем, хотя и родился в Тлемсене, хотя и был тлемсенцем. Ладно. Он все же жил в Верхнем Бни-Бублене между горой Аттар и дорогой в Себду. Он владел, так сказать, ничтожным участком и был отцом трех взрослых сыновей. Видя их на своей земле, Бен-Юб чувствовал, несмотря ни на что, прилив гордости. Тогда, по его словам, он казался себе королем: такая гордость переполняла его сердце. Он называл своих мальчиков то цветками, то львами. Однако всего этого, пожалуй, недостаточно. Мало считать себя королем, ступая по собственной земле, и иметь трех сыновей, похожих на три цветка или на трех львов. Ибо он чувствовал в душе какую-то грусть, и даже не грусть, а появление чего-то нового. Он был, кроме того, недоволен и разочарован. Ему сдавалось, что он не такой, как все остальные земледельцы Верхнего Бни-Бублена. И он дорого бы дал, чтобы жить в большем мире со своей душой.

— Мне кажется, что я никогда не буду в ладу со своей душой, — сказал он и замолчал. Затем прибавил: — Этот разлад еще увеличился с тех пор, как я стал наблюдать за поступками Кара. Мне кажется, что с этого дня моя душа не знает покоя.

— О да, господин, — сказал Ба Дедуш.

Бен-Юб оглядел его с головы до ног, посмотрел на его руки и огромные косматые брови.

— Я думаю, вы правы, — вновь подтвердил старый феллах.

Бен-Юб заговорил о другом. Ему хотелось, чтобы новая душа повелела людям приступить к новым, важным и достойным удивления делам, отказавшись от прежних, слишком привычных занятий. Он требовал, чтобы к этому времени у него самого и у других появилась новая душа и высокие цели. Если люди жалки, так это именно потому, что им не хватает новой души и великих дел. Мир только и жаждет одного — великих дел. Не удивительно поэтому, что у него, Бен-Юба, душа исполнена грусти: он не занят ни одним из тех дел, что преобразуют мир. Великих дел и новой души — вот чего ему недостает, — заключил он.

— В мире слишком много несправедливостей, — тотчас же заговорил опять крестьянин из Верхнего Бни-Бублена. — И как он оскорблен, боже великий! Братья, братья, я страдаю от этого!

— Словом, ты упрекаешь людей в том, что они не умеют жить. — К такому заключению пришел Слиман Мескин.

— Ты прав, — ответил Бен-Юб.

— Но прежде чем твои братья научатся жить, надо, чтобы они могли жить. Как ты думаешь?

— Ты опять сказал правду.

— А разве мы живем? Да и другие тоже. Все те, кого мы знаем и кого не знаем, те, кто составляет большинство?

— Разве мы вольны жить, как хотим?

— Нет, не вольны.

— В таком случае и говорить не о чем.

— Но позволь мне сказать: проживи я еще сто лет, и все равно буду говорить то же самое.

— Прекрасно, говори себе. Говори как можно больше. Но я убежден в одном: человека нельзя упрекать за то, что он плохо живет, если он не свободен.

— Что до меня, — проговорил Бен-Юб, — я могу располагать собой: я свободен.

— Ты можешь считать себя свободным. Но про твой народ этого нельзя сказать. В таком случае ты тоже не свободен. Ибо ты не существуешь вне своего народа. Разве рука может жить отдельно от тела? И, однако, смотря на нее, можно подумать, что она действует самостоятельно; или вот мои пальцы, которые будто берут все, что захотят. Так и ты неотделим от своих братьев по крови.

— Во всяком случае я был бы рад, — сказал Бен-Юб, — очень рад… Я хотел бы, чтобы все люди были, как цветы… А пока что мы оскорбляем жизнь.

Слово взял Иссани Исса:

— Если мы все собрались сегодня, то это именно для того, чтобы мир перестал подвергаться оскорблениям.

Это было первое собрание. Хамид Сарадж понимал, что надо дать людям выговориться. Нельзя было считать это время потерянным. Разговоры не имели прямого отношения к собранию. Напротив. Хамид многое узнавал из сказанного и понимал, что теперь феллахи говорят вполне откровенно. Каждый говорил то, что думал, без робости и без стеснения. А это было главное.

Присутствующие уже начали беспокоиться, не слишком ли затянулся спор двух мужчин, когда в разговор вмешался Бен-Салем Адда:

— Почему вы молчите о колонистах? Все, что вы сказали, рассудительно и мудро. Но к чему все это? Вы ни единым словом не обмолвились о тех, кто поселился здесь на наше горе. От них и пошли все беды! Говоря о зле и умалчивая о его виновниках, вы только зря мелете языком. Мы жалкие люди, согласен! Но это потому, что мы слишком заняты злом и недостаточно интересуемся его причиной. А говорить надо именно о виновниках зла. Я прошу прощения у присутствующих, у всех вас, люди. Если я сказал об этом, то потому, что, сдается мне, именно так надо рассуждать.

Бен-Салем Адда выкрикнул все это с излишним возбуждением. Его худое лицо говорило о горькой нищете обездоленного алжирца. Однако никто ничего не ответил.

У феллаха Бен-Салема Адда — горячая кровь. Не стоило на него сердиться: он никого не хотел обидеть.

Но вопрос был поставлен. И странное дело: можно было подумать, что никто этого не ожидал.

Феллахи были удивлены, но не разгневаны, как недавно. Нет, они стали только еще мрачнее и задумчивее.

Хамид Сарадж был доволен. Вопрос поставлен правильно. Ему захотелось первому ответить Бен-Салему Адда. Но Сид Али уже взял слово.

— Нигде в мире, конечно, пришельцы не были лучше встречены, чем французы у нас. А как ответили они на нашу дружбу, которая была настоящей, искренней? Клянусь в этом землей, по которой мы все ступаем. Как они ответили? Равнодушием, а чаще всего презрением. Они не пожелали видеть в нас людей, равных себе. Выказали нам пренебрежение. Мы знаем цену своей дружбе. И мы, не колеблясь, отдали свое сердце. А кому, спрашивается? Эти люди оказались недостойными дружбы. Они попрали ее ногами! Они создали себе богов и хотели, чтобы и мы преклонялись перед ними. Да будут благословенны твои предки, Бен-Салем: ты дал мне возможность высказать то, что было у меня на сердце.

Сид Али был простой феллах, но он так и сказал: эти люди оказались недостойными дружбы, они попрали ее ногами.

С ним очень считались во всей округе. Вместе с другими феллахами он решал всякие дела, шел ли вопрос о разводе или о ссоре, которую требовалось уладить… Чаще всего о каком-нибудь деле чести. Свое мнение он высказывал после зрелого размышления, и оно обычно бывало принято. Люди благословляли небо за то, что оно ниспослало им такого руководителя.

Сид Али еще раз попросил слова.

— Нам было решать, принять их дружбу или нет. Но все изменилось, потому что мы, не раздумывая, предложили им свою дружбу. Теперь они по праву наши должники. А как они ведут себя? В лучшем случае снисходят до нас. Можно ли тут говорить о дружбе? Они скорее оказывают нам милость, а с этим еще труднее примириться, чем с презрением. Неправда, скажете вы, среди них есть честные, искренние люди! Да, но равнодушие их убивает. Мусульмане для них другая раса, как бы вовсе не люди! Вот почему они потворствуют самым жадным, самым недобросовестным личностям, нога которых когда-либо ступала по земле. В этом они виновны и несут все, сколько их ни есть, огромную ответственность. Кажется, чего проще? Бороться надо против них всех. Те, которые действуют, как бандиты с большой дороги, не дураки: они нашли средство спрятаться за Францию и возложить на нее ответственность за свои действия. Но это им удалось из-за всеобщего безразличия. Разве не во имя Франции совершаются на нашей земле величайшие гнусности? Не во имя ли Франции экспроприируют и крадут? Не во имя Франции бросают людей в тюрьмы? Не во имя Франции заставляют их голодать? Не во имя Франции совершаются убийства? Имя Франции связано с делами слишком грязными. Мы никогда не забудем о том, что Франция в конечном счете ответственна за все эти преступления. Какое нам дело до того, что Франция — великая и прославленная страна! Одобряет ли она все это или нет? Пусть те французы, которые не одобряют этого, поднимут голос! Да так, чтобы мы их услышали.

Последние слова феллах произнес громко, как бы обращаясь к невидимым слушателям. Затем продолжал более спокойно:

— Никогда еще тирании не удавалось взять верх над народом.

— Объединение народов развеет в прах тиранию на всем земном шаре, и люди протянут друг другу руки через границы, — добавил в эту минуту Хамид Сарадж.

— Уже давно наш народ ничего больше не ждет от Франции. Теперь он надеется только на самого себя.

— Конечно, — перебил его Хамид. — Но, мне кажется, ты не учитываешь одного. У них тоже много таких людей, как мы! Да, в их собственной стране! И что они делают, как вы думаете? Выступают против своих властей.

— Что… что ты говоришь, о Хамид? — удивился Сид Али. — Право, не верится.

— Все очень просто: многие люди у них работают почти задаром, голодают, подвергаются преследованиям, арестам… И это во Франции.

— В таком случае, это тамошние туземцы! — громко сказал Али-бен-Рабах.

— Пожалуй, — согласился Хамид Сарадж. — Их положение во многом схоже с нашим. Я там работал и знаю. Есть и там обездоленные, да еще сколько! Поверьте мне.

— Ты удивляешь нас, о Хамид, — нашелся только сказать Сид Али.

Феллахи ждали, пристально глядя на Сараджа.

— Да, это так, — подтвердил он.

Подняв указательный палец, он произнес:

— Вот этим хлебом… — И показал на поля пшеницы, уступами расположенные по склонам гор. — Вот этим хлебом, растущим возле нас… — клянусь, что это так!

Феллахи задумались. Проникнуть в душу этих людей было нелегко. Они не холодны, как камень, нет; но, чтобы их понять, надо знать то, что их окружает: крошечные земельные участки, солнце, дождь и вечная работа природы — зерна, прорастающего под землей, воды, просачивающейся сквозь почву, облаков, плывущих в небе, деревьев, сгибающихся под порывами ветра.

— Повтори, что говорят тамошние туземцы? — попросил Сид Али.

— Как я вам уже сказал, они не хотят больше терпеть произвола властей. Сыты по горло. Власти причинили им слишком много зла.

— Но ведь одни и те же власти правят и там и здесь, — вмешался Бен-Юб.

— Вот именно, — ответил Хамид Сарадж, — те же самые; они причиняют зло и здесь и там.

— Выходит, что туземцы есть в каждой стране! — воскликнул Ба Дедуш. — Право, не верится! Так-таки в каждой стране?

— Тем, кто работает, страдает и борется, надо объединиться, — сказал Хамид Сарадж. — Впрочем, такое объединение существует.

В эту минуту Сид Али, озаренный внезапной мыслью, торжествующе заявил:

— Там управляют свои власти! Тогда как у нас… Ну вот, у нас управляют иностранцы.

— Пожалуй, — согласился Хамид Сарадж, — но трудящиеся там тоже говорят, что власти у них вроде как бы иностранцы.

— Да ну?

— Тамошним туземцам и нам, — сказал между тем Слиман Мескин, — нет никакой причины не сговориться. Раз у нас с ними одинаковое мнение о властях.

В середине дня поднялся ветер. Зашелестели обезумевшие листья шелковицы, похожие на руки с растопыренными пальцами. Во время этого разговора Бен-Юб смотрел на Сараджа. Он не совсем понимал таких людей; и все же в нем зарождалась осторожная, затаенная симпатия. Пришла пора разойтись. Все встали.

Феллахи впервые так собирались. Это им было приятно. Они были удивлены. И чувствовали себя очищенными, обновленными, легкими. До сих пор при встрече разговор заходил лишь о мелких обязанностях, о надоевшей работе, о старых привычках. Бен-Юб говорил — новая душа. Вот эту новую душу они и ощутили в себе. Чувство горячей признательности наполнило сердца. Люди мысленно обратились к Хамиду Сараджу со словами благодарности.

— Вы не учитель? — спросил старый феллах у Бен-Юба, с которым они шли вместе по окончании собрания.

— Учитель? Я? — воскликнул тот.

— Заметьте, можно быть земледельцем и вместе с тем учителем, — сказал Ба Дедуш. — Не правда ли? — продолжал он, стараясь убедить собеседника.

Бен-Юб отрывисто рассмеялся, словно сухие ветки затрещали на огне. Его зоркие глаза весело блестели.

— Тут нечего смеяться! — сказал, повернувшись к нему, Ба Дедуш, старейший.

И снова Бен-Юб стал говорить о себе.

Он опять рассказал, что родился в Тлемсене, как и все его предки; стал говорить о своей земле в Верхнем Бни-Бублене, о своих трех прекрасных сыновьях, одновременно похожих на цветы и на львов, и о самом себе. На этот раз он громко смеялся, повторяя все это. Обходя свой участок, он едва ли не чувствует себя великим и гордым, хотя он и не в ладах со своей душой, говорил Бен-Юб, заливаясь смехом. И, продолжая смеяться, он прибавил, что людям нужна новая совесть.

— Да, я так полагаю! — сказал он как бы в раздумье. Затем стал рассуждать о жизни вообще.

— Нас уже не удовлетворяют наши обязанности… — уверял Бен-Юб. — Я думаю… я считаю, что наше существование потеряло смысл. Мы только и знаем, что свои прежние обязанности!

— Вы и в самом деле не учитель? — продолжал добиваться Ба Дедуш.

И как бы ожидая, что ответ облегчит его тайную боль, Ба Дедуш умолк. Он замкнулся в себе с угрюмой покорностью старого пса. Рассматривая свои большие руки, он сказал с мольбой, так ему хотелось, повидимому, получить утвердительный ответ:

— Если вы действительно учитель, почему бы вам и не сказать об этом?

— Разве у меня вид учителя? Я не неуч, могу прочесть письмо, но я не учитель. Когда я был мальчишкой, то учился в мусульманской школе, но… право же, я не учитель.

XI

Пылающее августовское солнце воздвигало со всех сторон шаткие огненные стены, и казалось, сама жизнь остановилась перед этими преградами. Зной ударял тяжелым крылом, а от белесого полуденного света, от бесконечного мелькания красных бликов было больно глазам.

Омар ждал добрых пять минут. Он стоял неподвижно, всецело поглощенный какой-то мыслью. Его детское лицо, чуть-чуть припухшее, точно со сна, было нахмурено. Брызги солнца проникали сквозь густую листву фиговых деревьев, которые жались друг к другу посреди поля, образуя свод над ручьем.

Вокруг тяжело дышали раскаленные поля. На горизонте они упирались в бледные силуэты гор.

Омар никак не мог очнуться от своего раздумья. Вдруг нить его размышлений оборвалась; однако он продолжал равнодушно ждать. Нет, думать бесполезно. Но он и сам в точности не знал, почему стоит в нерешительности. Поверхность воды у его ног исчезла в игре отражений; но как только ветерок пробегал по деревьям, в глубине ее начиналась бурная пляска, а вокруг распространялся терпкий аромат от горького сока фиговых деревьев.

Мальчик не мог оторвать глаз от Зхур, которая стояла посреди источника, приподняв платье, и свободной рукой мыла себе ноги. Она нагнулась и не желала замечать Омара, застывшего среди недвижных деревьев, да и ничего, казалось, не видела — ни воды, ни песчаного дна, ни гальки. Икры у девушки, когда она сгибалась, напрягались; выше колен, к бедрам, кожа была светлее.

На ногах у Омара были парусиновые туфли, к которым присохла грязь; большой палец продырявил ткань и вылез наружу, а пенька, из которой была сплетена подошва, растрепалась. Мальчугану было не более одиннадцати лет, но его большое, не по возрасту, тело, видимо, стесняло его. Ворот разорванной рубашки открывал гибкую упругую шею.

Как странно: Зхур, отводя глаза от земли, видела в воде грубое подобие своей фигуры в сильно уменьшенном виде. Ее ноги были погружены в воду выше лодыжки и походили на толстые обрубки, они казались более белыми, чем в действительности. Хотя глаза девушки смеялись, ее четко очерченное лицо оставалось невозмутимым. Ступнями она сильно опиралась о дно, и песчинки прилипли к коже, как крошечные пиявки. Зхур пристально смотрела в зеркало воды, как бы стараясь различить в нем что-то еще, кроме своих ног и бедер. Наклонившись, она видела позади себя только отражение своего выпуклого зада, а впереди — отражение слегка покрасневшего от прилива крови лица и выдававшихся вперед коленок.

— Омар, — сказала она спокойно, не меняя позы.

Она пыталась снизу взглянуть на мальчика, который стоял позади нее, между тонких, кривых стволов.

— Омар, — повторила она и громко шмыгнула носом. — Что ты высматриваешь? Ты уже с четверть часа, как торчишь здесь. — Она опять шмыгнула носом. — Уходи-ка!

Зхур выпрямилась, и волосы спутанными прядями упали ей на лицо. Прижимая к бедрам смятые полы своей туники, она повернула голову к мальчику, которого снедало любопытство. В глубине глаз молодой девушки зажглась искорка смеха, который вот-вот зазвенит весело, неодолимо.

— Я тебе что сказала? Уходи! Чего ты здесь торчишь? Уходи, дуралей! Можно подумать, что ты заснул под деревьями.

Лицо мальчика вытянулось. Он стоял, не шевелясь, среди спутанных, как лианы, ветвей и молодых белых стволов; но вид у него был далеко не сонный, нет.

При ярком солнце отражения деревьев в темной глади водоема, среди пляшущих блесток света, казались призрачными. Мальчик хотел убежать, но был не в силах отвести взгляд от девушки. Он не трогался с места; ноги стали ватными и будто приросли к земле; да и тело неподвижно застыло. Омар не мог уйти, как бы ни силился; казалось, он разучился владеть ногами. Он чуть-чуть пошатывался, а глаза выражали глубокую тоску.

Омар сделал движение, и этого было достаточно, отчаяние его сразу прошло. Он притянул к себе одну из веток, такую податливую, и выпустил ее, — листва зашумела. Сделав несколько шагов на цыпочках, он вдруг сорвался и побежал под фиговые деревья, махая руками и легко касаясь земли приглушавшей шаг мягкой обувью. Здесь он натолкнулся на Зхур, которая вышла из воды. Она опустила тунику, закрывшую ей ноги, и сделала вид, что готова обороняться. Но деланно суровое выражение недолго сохранялось на ее лице: оно сменилось удивлением, потом смехом. Омар стоял, раздвинув ноги; он был весь вызов к борьбе.

— Не подходи. Не подходи, слышишь? А то закричу.

Зхур тотчас же пожалела об этих словах: ведь она сказала глупость. Омар отлично знал, что из дому никто не услышит ее крика. Она глубоко вздохнула. О, она ему покажет, раз он тоже, как видно, решил показать себя, да еще гордится этим. Когда девушка протянула руку, намереваясь погладить его по лицу, Омар быстро нагнулся, ухватился за ее тунику и попытался поднять ее, рискуя разорвать в клочья, ибо Зхур, уцепившись за подол обеими руками, отчаянно силилась удержать его. Для большей устойчивости она наклонилась и так согнула колени, что они почти касались груди. В это время фиговые деревья зашумели от поднявшегося ветра. Омар прислушался, не переставая тянуть к себе тунику Зхур. Девушка согнулась еще сильнее, теперь вся ее сила сосредоточилась в середине тела. Омару, который выпустил из рук тунику, достаточно было легонько толкнуть Зхур, и она упала на землю, вытянувшись во весь рост.

Мальчик бросился на нее и принялся щекотать подмышками и вдоль бедер, а когда она дала ему пощечину, стал покусывать все ее тело — руки, шею… Наконец Зхур, которая смеялась и умоляла его перестать, сдалась. Омар был подозрительно спокоен — или он вероломно готовится к новому нападению? Он все выше поднимал ее платье, пока не показались выпуклости груди. При виде обнаженного живота Зхур в его воображении вдруг возник образ лошади — великолепный, таинственный, немного даже зловещий… И почему-то именно этот промелькнувший перед ним образ подсказал мальчику, что ему позволено надеяться на все, на все…

Девушка лежала не шевелясь. Она подставляла свое гладкое тело свету. Омар был взволнован, потрясен. Холодная белизна кожи переходила внизу в теплую, нежную.

Вдруг он быстро сунул себе под рубашку лоскуток белой ткани, который нашел у Зхур. Этот комочек походил на живого зверька: Омар чувствовал его теплоту. Мальчик, ошеломленный, задыхающийся, остался стоять на коленях перед распростертым телом Зхур. Он смотрел на нее уже несколько минут, отдаваясь всепожирающей силе, которая завладела им и перед которой он был безоружен. Он ничего, ничего не мог с ней поделать.

Зхур лежала неподвижно на спине, будто спала. Только ее согнутые колени чуть заметно колыхались справа налево и слева направо; движение это все замедлялось по мере того, как шло время. Черный шерстистый пучок волос внизу живота то исчезал, то снова появлялся. Сердце мальчика сжималось от неизъяснимой боли. Он не отрываясь смотрел на обнаженный живот Зхур.

Вдруг он с какой-то свирепой решимостью трижды плюнул: «Тьфу! Тьфу! Тьфу!» — поднялся и бросился бежать, прижимая к груди маленький белый лоскуток. Бежал и бежал по тропинке, озаренной солнцем, словно по натянутой веревке. Все быстрее и быстрее.

— Вот сумасшедший, — сказала Зхур вслух. — Как будто вдруг помешался. Должно быть, думает, что на всей земле нет места, где он мог бы остановиться.

Она тихонько засмеялась и окинула взглядом зеленый свод, качавшийся над ней; сквозь него видно было небо и белые облака. Зхур долго еще лежала у самой воды, обнаженная до груди под ярким светом и трепетавшей листвой. Немало прошло времени. В ее взгляде проступило удивление, она спала с широко открытыми глазами, как бы уносимая течением могучей, сверкающей реки.

Потом она медленно вытянула руку, погрузила ее в воду и зачерпнула горсть черного ила, который стал стекать у нее между пальцев. Зхур намазала им кожу и старательно растерла. Зачерпнула еще и еще и с тем же сосредоточенным вниманием натерла себе все тело. Наконец она поднялась, быстрым движением сдернула через голову тунику и, совершенно голая, вошла в водоем. Глубоко уходя ступнями в песок, шла все дальше. На икрах, бедрах, животе она чувствовала набегавшую со всех сторон ледяную воду. Зхур принялась смывать грязь, слегка прикасаясь к телу и ежась от холода; она зачерпывала ладонями воду и лила ее себе на плечи. Когда с тела стала стекать такая же чистая вода, как та, что была в источнике, Зхур вышла, стуча зубами, и набросила на себя платье, которое окутало ее всю. Наполнив водою бидон, она ушла.

А Омар все бежал по плоским полям, мелькавшим у него перед глазами, как полотнища флагов. Мальчик и его тень мчались вместе. Он и не заметил, что комочек ткани, который он украл у Зхур, на бегу выпал и покатился в овраг — как зверек, которого не удалось приручить и выдрессировать; но прежде чем исчезнуть, он оставил на коже неизгладимый след — и вместе с ним в жизнь мальчика вошла тайна. Издали Омар казался кузнечиком, окруженным облаком золотисто-красной пыли.

XII

Лето 1939 года затянулось — казалось, оно никогда не кончится. Стояли ясные, но тяжелые дни. Урожай давно уже сняли. Поля были оголены; коричневая земля, покрытая жнивьем, потрескалась.

В те годы овощи сажали только на орошаемых землях. В ожидании осени подсчитывали доходы. Урожай был неплохой.

— По правде сказать, — говорил Кара Али своим соседям, — на пшеницу и ячмень в этом году жаловаться не приходится.

Он все считал; голова пухла от цифр. Он прикинул в уме количество мешков, которые сможет наполнить и поставить в амбар. Получалось порядочно. А сыворотка! Ему никогда и не снилось, что из нее можно выколотить столько денег. Эта густая жирная сыворотка, почти пахтанье, была на редкость вкусна. Раньше он ее не продавал — оставлял для себя.

А вишни! А черешни! Ну и лето: все уродилось на славу! В крестьянских семьях даже позволяли себе есть немножко поклеванные птицами вишни, которые нельзя было нести на базар. Кара отвез такие вишни в Тлемсен своей сестре и племяннице. Ничего, он в убытке не останется: скоро доставит им оливкового масла, за которое они заплатят чистоганом. Сколько за вишни? — спросили они. Нет, он решительно отказался брать за них деньги. Богом поклялся, что не возьмет ни реала.

А оливы! В этом году… Лишь бы никто из соседей ничего не заподозрил, по крайней мере до сбора. В Мансуре колонисты согласились продать ему урожай на деревьях. Трудно сейчас подсчитать, что это даст. Но Кара радовался. Он старался хоть приблизительно вычислить, какой получит барыш. Насчет оценки урожая колонисты оказались сговорчивыми.

«Это бесхитростные люди, — думал он. — И такими останутся, пока арабы не откроют им глаза».

До сих пор, слава богу, ни одному комиссионеру, ни одному маклеру еще не вздумалось рыскать вокруг них. Он с жалостью подумал о самом себе: «Если мусульманин наживает какой-нибудь грош, то лишь потому, что его братья еще не пронюхали об этом». Колонисты, по рекомендации супрефектуры, обещали, что и в последующие годы урожай останется за ним. «Но слухи о войне… Разве знаешь, что будет», — думал он. И ему вспоминалась последняя война.

Бу-Шанак, Бен-Юб… они тоже втихомолку занимались подсчетом. Все эти дни они работали не раскрывая рта.

Здесь усадьбы спускались с Лалла Сети и окружающих высот и сбегали по склонам вниз до того места, где начинается дорога на Себду, и еще дальше, в долину. Это были малоплодородные земли. Крестьяне питались плохо, жили бедно. Но жизнь, спокойная и суровая, текла в Бни-Бублене своим чередом: все делалось обдуманно, с расчетом, планы вынашивались подолгу, аппетиты разгорались, шла будничная работа, необходимая для существования.

Как раз в это время начали передавать из уст в уста новость. Люди жили и прислушивались к каким-то подземным толчкам. Говорили: война. Эта гигантская тень, приближавшаяся, как гроза, эта слепая и неумолимая сила пришла неведомо откуда. В Бни-Бублене этому удивлялись. В сонных деревушках, в кочевьях, во всей округе, как и в Тлемсене, первое потрясение уже прошло. Но жизнь шла не так гладко, как раньше.

Призвали обоих сыновей Бен-Юба. Джилали — старший сын — был мобилизован одновременно с младшим. Восемь лет назад он отбывал свою службу во Франции. И вот он ушел, оставив жену и двух дочурок.

«Война! Что нам до нее? Война разразилась где-то далеко! Во Франции. И еще где-то… Мы занимаемся своими делами; мы сажаем овощи, остальное нас не касается». Так говорили в Верхнем Бни-Бублене.

Кое-кто поговаривал также об арестах. И те, которые считали, что лучше понимают события, видели в этом плохое предзнаменование.

— Война как война, — сказал Кара жене. — Войны существуют испокон веков. Войны будут, пока на земле останутся люди.

— Почему? — спросила она. — Разве богу не жаль свои создания?

Муж не понял. Что за мысли приходят в голову Маме? Чего ради она волнуется?

— Женщина! Не твоего это ума дело.

— Как! Дети, юнцы вроде твоего племянника! Сыновья Бен-Юба! Кадир Мхамед! Они же идут на верную смерть… А мы — молчи!..

— Мой племянник — туда ему и дорога! Пусть себе повоюет! По крайней мере, научится жить. Забудет маслить себе волосы и щеголять во французском костюме, с непокрытой головой.

«Старый ты скорпион, — подумала Мама. — Мальчишки, которые тебе в сыновья годятся, идут на убой. Ты всегда завидуешь другим».

Кара Али уже минуло пятьдесят. А Маме не было и половины того. Двадцать четыре года!

Она промолчала; Кара Али продолжал:

— Еще раз скажу, что все это не твоего и не нашего ума дело. Один бог все знает и понимает. Это выше нашего разумения.

Он начинал сердиться. Но сдерживался. Мама сказала высоким, дрожащим голосом:

— Бог не сказал нам: убивайте друг друга.

— Может быть, и не сказал. Но у нас есть правители. И они знают, что творят.

— Те, кто управляет нами, несправедливы.

— Тебя посадят на их место. — Он захихикал. — Тебя посадят на их место, и ты скажешь людям, что делать.

Мама нахмурилась. Она не желала, чтобы над ней насмехались.

— Я только слабая женщина. И метить на чье-либо место не собираюсь. Но я говорю, что власти, которые так поступают, неправы. И вам, мужчинам, должно быть стыдно, если только у вас есть капля чести… молчать и соглашаться…

Вот они, мужчины, каковы. Стоит женщине заговорить, и они в ответ зубоскалят. Они всегда правы. А разум не всегда на их стороне. Но они — мужчины, и этого достаточно.

Кара посмотрел на Маму долгим взглядом и произнес:

— От твоих слов ничего не прибавится и не убавится. — Эта фраза была произнесена равнодушным тоном. — Зря стараешься! — прибавил он.

— Почему? Разве бог сотворил нас для того, чтобы мы не раскрывали рта?

— Ты сама не знаешь, что говоришь.

— А вы хотите, чтобы мы не раскрывали рта?

— Ты болтаешь вздор!

— Хорошо. Я надену на себя намордник, — ответила Мама.

Кара вспомнил, как объяснял ему на днях причины этой войны бакалейщик Абдаллах.

Он, в свою очередь, хотел было преподнести эти объяснения Маме, но передумал. Женщина! Что она поймет?

В тот день, когда Джилали-бен-Юб получил назначение, его жена надела траур. Мать его тоже стала носить коричневое платье: у нее сразу отняли двоих! Та же судьба постучала в дверь Мхамеда.

В обоих домах женщины испускали протяжные крики, плакали, с силой ударяя себя по бедрам. Их вопли нарушили безмолвие, пробудили горное эхо. И люди узнали, что пришла беда.

Пока женщины выли и били себя в грудь, мужчины собрались во дворе. Они молча сидели на корточках на утрамбованной площадке позади дома. Кара присоединился к соседям. Он поглядывал то на одного, то на другого, не произнося ни слова; и тоже присел среди них на корточки в тени ююбы.

Ах, эти бабьи причитания! Он не переставал вздыхать. Время от времени окидывал взглядом собравшихся и его охватывало смутное чувство сострадания, не относившееся ни к чему определенному.

Уходили парни, полные сил и жизни. В сущности, это его нисколько не занимало: он думал о другом. Мысль его прокладывала себе дорогу с неповоротливостью быка. Теперь он мог сказать, что надеется на поддержку властей. Как же ею воспользоваться — вот в чем вопрос. Он и сам не знал; но времени впереди еще много. Не проведали ли чего соседи? Кара показалось, что у Бен-Юба явилось подозрение. За последние дни он заметил в нем какой-то холодок. Кара перебирал в памяти все подробности свидания с супрефектом. Представитель правительства вызвал его этой весной, во время кратковременной забастовки батраков. Может быть, ему только мерещится насчет Бен-Юба? Он обвел взглядом всех собравшихся, ища ответ на свои сомнения. Его глаза, отливавшие фосфорическим блеском, с насурмленными ресницами, напоминали взгляд дикой кошки. Он думал медленно, с натугой. В тот раз он впервые переступил порог здания супрефектуры.

— Когда хочешь строить, — заявил ему супрефект, — надо позаботиться о фундаменте. Нам нужен моральный фундамент: единство. Мы можем действовать лишь плечом к плечу. Скажу более: сердцем к сердцу.

Он напомнил, что ожидаются новые законы, касающиеся туземцев, а старые будут пересмотрены.

— Конечно, — сказал он, — есть еще много опасных сепаратистов или глупых мечтателей. Они делают все возможное, чтобы смутить покой благонамеренных людей. В этом есть что-то нечестное, некрасивое. — И он встал. Поблагодарил Кара за помощь властям: — Если бы не наши усилия, не усилия наших друзей, эту страну ожидало бы только одно — финансовый крах, разорение.

Супрефект подал ему руку через огромный письменный стол; Кара едва смог дотянуться до кончиков его пальцев. Пятясь назад, не смея повернуться спиной к официальному лицу, он несколько раз поднес руку ко лбу, отдавая честь почти по-военному.

Кара понял, что ему позволено надеяться на многое. Впрочем, он это знал с тех пор, как задумал сообщать властям о действиях нахальной банды феллахов, которые намеревались, во главе с Хамидом Сараджем, вызвать беспорядки. Это открытие исподволь и тайно прокладывало себе путь в его сознании. Поток лавы, крадущийся во мраке. Позднее он поразмыслит над этим серьезно.

Кара понимал, что Бен-Юбу и Мхамеду будет трудно вести хозяйство после отъезда трех мужчин, и мысленно уже видел полузаброшенные посевы, покинутые нивы. Это его обрадовало. Его соседей, несомненно, ждет разорение. Он-то тем временем будет работать не покладая рук. Мысль его перескочила на двух породистых французских коров, которыми владел Бен-Юб. Вот чему он завидовал. Три коровы Кара рядом с ними производили жалкое впечатление: чахлые, со впалыми боками, похожие на голодающих телят… Все они вместе не давали даже трети молока, которое Бен-Юб получал от одной. Не считая того времени, когда эти дрянные коровы в довершение всего ходили яловыми. Кара ненавидел Бен-Юба, потому что недавно… Но это другая история. Кара выругался про себя и ощутил в себе железную решимость: «Надо мне обзавестись хоть одной такой коровой».

Мама плакала вместе с женщинами.

— Оставь меня, сердце у меня полно печали, — сказала она старой Туме, которая пыталась ее успокоить. — Мне хочется поплакать.

— Ты молода, дорогая моя; ты никого не потеряла. Отгони лукавого.

— Я оплакиваю себя и свою жизнь.

Женщины теперь стонали тихо и жалобно, как раненые животные. Они охрипли от крика, и лица у них были исцарапаны. После обеда пришли плакальщицы.

— Да перемелет тебя жернов, — однообразно голосили они, — будь ты проклят за то, что по твоей вине плачут женщины и дети, за то, что ты убиваешь их мужей. И да заплачешь ты сам кровавыми слезами. Да ослепнешь ты от слез. Да обрушится на тебя несчастье, да пронзит тебя огненный меч и да не поддержит тебя ни одна братская рука. На тебя падет вся ненависть людская!

Некоторые из них сопровождали свои проклятия криками: «А-ай! А-ай!» — и с удвоенной силой били себя в грудь.

Сафия, мать двух взятых в армию парней, испустила пронзительный вопль, каким оплакивают мертвых. Она трижды ударила себя по бедрам.

— Да будет он проклят! Проклят! — Она продолжала кричать. — Какое мучение! Сердце горит огнем!

Извечная боль пробудилась в сердцах женщин. Все они зарыдали, даже те, у кого не были мобилизованы ни муж, ни сын. Все обернулись к Сафии, чтобы плакать вместе с ней.

Еще раз раздался вопль Сафии:

— Сыновья! Сыновья мои! Их увели!

Она вновь начала бить себя по бедрам, по рукам, царапать ногтями лицо.

Спустя некоторое время одна из женщин сказала:

— Сафия, сестра моя, успокойся.

— Сестричка, я делаю, что могу.

Наконец Сафия замолчала. Она неподвижно лежала на краю матраца, сжав руки.

К ней подошли соседки, но у нее не было сил говорить с ними. Она могла только глухо простонать:

— Сыновья, сыновья мои!

Одни из собравшихся у двери соседок вошли, а другие остались за порогом. Они стояли, покрыв головы платками и вытянувшись в ряд; время от времени они подносили руку ко рту в знак скорби. Сафия, распростертая, бормотала монотонную жалобу.

Другие женщины суетились во дворе, как бы готовясь к погребальной церемонии.

И деревня погрузилась в мрачное молчание. С тех пор многим женам, матерям, сестрам пришлось надеть коричневые платья и покрыть голову темной шалью.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

XIII

Полицейский пристально посмотрел на Хамида своими мокрыми глазками. Его длинные руки высовывались из рукавов форменной куртки. Хамид следил за взглядом слезящихся глаз, полуприкрытых белыми отечными веками. Зал был полон полицейскими. В прокуренном воздухе комиссариата беспорядочно гудели их неясные голоса. Коричневые стены, жалкая мебель, писцы — все пропахло прочно устоявшимся запахом человека, свидетельствовавшим о том, что здесь прошли тысячи людей. Хамид, спокойный, даже безразличный, не думал о том, что с ним будет.

Полицейские, толпившиеся возле стеклянной двери, подошли к Хамиду и окружили его.

Из глубины зала приблизились другие. Хамид увидел на своем полицейском значок: номер. Вообще же Хамид как бы не замечал его присутствия. Теперь его окружала уже целая толпа. Хамид рассмотрел тех, которые вышли на свет; тут были знакомые лица, он встречался с ними на улице. Вдруг его охватило какое-то оцепенение — почудилось, что все это сон. Воздух показался бесконечно тяжелым. Не то чтобы он боялся… Скорее его душило отвращение. В этих лицах было что-то мертвенное.

Номер заговорил, его коллеги теснились вокруг него. Он разглагольствовал долго.

Хамид не слушал. Он внутренне отгородился от окружающего. Номер поднял руку и дал ему пощечину. У Хамида искры из глаз посыпались, но он даже не моргнул.

Номер крикнул:

— Вот еще один из этих мерзавцев!

На этот раз Хамид услышал его. Он посмотрел в упор на полицейского и понял, что Номер не выносит его взгляда. Хамид заметил в нем приниженность человека, привыкшего гнуть спину. Но мутный зрачок поглотил это мелькнувшее выражение пришибленности. Номер обрушил кулак на голову Сараджу, которому показалось, что лицо у него раскололось надвое. Несколько полицейских тоже принялись работать кулаками.

Хамид, не обращая внимания на сыпавшиеся градом удары, молчал. «Ведь мне угрожает только то, что я заранее предвидел», — сказал он себе.

Его окружили еще теснее, навалившись словно на какой-то неодушевленный предмет. Кто-то нанес ему особенно сильный удар. Лицо Хамида, перед тем мертвенно бледное, вспыхнуло.

— Зачем вы это делаете? — спросил он.

Удары посыпались снова. Он зашатался и отлетел в сторону. Лицо вновь побелело.

— Какая мерзость! — произнес он. И тут же свалился наземь. Он не защищался, только делал попытки заслониться, чтобы его не изувечили вконец. Удары отдавались в голове, во всем теле; на него нашло оцепенение. Он уже не чувствовал носа, глаз; но уши горели. По лицу текла липкая, горячая кровь.

Он не шевелился и уже не старался уклоняться от ударов. Номер плюнул прямо в него.

Другой крикнул:

— Мерзавец! Сын потаскухи!

Один из полицейских стал топтать Хамида своими огромными башмаками. Другие последовали его примеру: пинали его куда попало. Хамид понимал только одно, единственная мысль осталась у него в уме: не дать себя уничтожить. Выжить.

Он ничего уже не видел. Кровь застилала ему глаза.

Вдруг удары прекратились, наступила грозная тишина; это длилось довольно долго. Издалека донесся звук шагов, кто-то подошел к Хамиду, который попытался приоткрыть глаза; но веки так затекли, что ему лишь с трудом удалось это сделать. Красноватое освещение, которое только что казалось таким тусклым, теперь причиняло боль. Хамид увидел возле себя черные башмаки. Комиссар в мундире. Он возвышался над Хамидом всей своей огромной тушей. Вот он подошел еще ближе; обитые железом каблуки громко стучали. Полицейские расступились. Они в полном молчании смотрели на своего начальника.

Хамид, шатаясь, встал. Он попытался обеими руками вытереть кровь с лица. Комиссар бросил на него взгляд, лишенный всякого выражения, и пошел дальше.

Хамид очнулся в камере. Ему мучительно хотелось помочиться. Это была жгучая потребность. Тем более, что всю ночь ему было холодно: полицейские вылили на него несколько ведер воды, чтобы исчезли следы ударов.

Его допрашивали несколько раз — все допытывались, знает ли он таких-то и таких-то лиц. Так как он не отвечал ни на один вопрос, его нещадно избивали. Затем допрос возобновлялся.

Опять эта странная завеса тумана. Все вокруг — часть какой-то другой вселенной, другого мира, который исчезает, как только пытаешься осознать его; мира бессмысленного. Но эта комната теперь принадлежит ему. Он где-то видел ее, без сомнения, но где? Он уже не знает, не помнит. Было здесь что-то такое, чего он не мог ясно понять. Ах, как это раздражает! Может быть, это морг?. Но ведь я не умер!

Однако все это похоже на смерть. Всю ночь он пролежал в мокрой одежде, которая, казалось, стягивает его тело. Как избавиться от этого кошмара! Он узнает эту комнату. Но какие здесь странные пустоты, пространства. Ах, эта комната! Не пытайтесь в нее проникнуть, даже заглянуть. Она как будто затеряна на глубине сотен метров под землей. Глубже спуститься уже нельзя.

Какие странные, белые или серые, стены. Хамиду вдруг показалось, что эта комната чем-то похожа на его собственную. Но только… Он не может вспомнить, где уже видел ее. Как мучительно хочется помочиться.

Давит ужасная тяжесть, почти невозможно шевельнуться. Но вот он делает слабое движение. Холод. Холод. В воображении видишь себя мертвым и тихонько смеешься. Опять делаешь движение. Утренний холод. Смеешься, повторяя эти слова. Холод. Холод. Холод.

Свет впивался в Хамида, как заноза. Может быть, это и спасло его от смерти. Он то открывал, то закрывал глаза. В этот самый час серый свет занимающегося дня начинает проникать в Большой дом, из закрытых комнат еле слышно доносятся первые, еще сонные, голоса.

Хамид заснул — он и сам не знал, сколько времени проспал. Без сомнения, долго. Он как будто сразу провалился в черный колодец. Это был тяжелый, мертвый сон. Пустота, поглотившая Хамида (время утратило всякое измерение), теперь снова извергла его; он пробуждался, прерывисто дыша.

У Хамида все болело. Спина, бока, лицо, ноги. Сознание было омрачено тенью смерти, окутавшей все кругом пеленой тумана, и все же подсказало ему, что шум, который он уже давно слышит, раздается в его собственной голове. Это его же голос звучит над ним, а ему кажется, что голос этот, чудовищно громкий, усиленный в миллион раз, доносится откуда-то издалека. Хамид говорит. Но его голос не прокладывает себе путь в мир, а как бы застывает в пространстве, он не связан с остальным миром, не проникает в сердце этого мира.

Хамид заткнул себе уши, чтобы не слышать этого голоса, заперся в себе самом, как он был заперт в этой камере; но голос теперь раздавался по ту сторону решеток. Вдруг у Хамида вырвался хриплый, раскатистый крик, который он напрасно старался удержать в груди. И с этогомгновения он ощутил в своей душе глубокую, как бездонный взгляд, ненависть.

Хамид медленно выплыл из черного колодца, в который был погружен, и ощутил наконец хаос звуков, гудевших у него в голове. Вспомнил, что его пытали и он потерял сознание. Открыл глаза и посмотрел вокруг: темная камера. Хотя он уже проснулся, но чувствовал, что воспоминание о пытках, которые мучительно ощущались во всем теле и словно выжглись в нем, хранится еще где-то за гранью пробуждающейся мысли. Он коснулся рукой спины и заметил, что обнажен до самых бедер. Вдруг перед ним промелькнул образ Омара.

Откуда взялся Омар? Он не в состоянии был задуматься над этим. Потом всплыло воспоминание об Алжире, о том, как он жил в этом городе. Вот он идет по улице Свободы после собрания. Десять часов вечера. Дождь льет ливмя. Весь день дождило и вечером тоже.

Теперь он двигается вслепую, его грудь и горло горят от ходьбы. В воздухе образовалась стена дождя, она все время отступает перед ним.

И опять силуэт Омара. Хамид входит в Большой дом, и вдруг мальчик, бежавший, точно козленок, ему навстречу, утыкается головой в его живот. Хамид обхватывает его руками и приподнимает над землей; Омар смотрит на него и говорит:

— Это было замечательно.

Из дома доносятся вопли женщин и еще какой-то сильный шум.

— Что было замечательно? — спрашивает Хамид.

— Да собрание! Все, что ты им говорил в зале на Нижней улице, — восклицает мальчик, охваченный внезапным восторгом. — Забыл?

— А! И ты был там?

Омар, ставший слишком тяжелым, выскальзывает у него из рук. И став на ноги, одним прыжком выскакивает на улицу.

Хамид мало-помалу впадает в оцепенение. Он слышит какие-то крики. Все его тело дрожит. Эти слабые зовы, наполняющие темноту, ужасны. Точно стоны ребенка. И этот ребенок, повидимому, выбился из сил, но продолжает кричать. Хамид, ускорив шаг, догоняет три-четыре гигантских тени; это силуэты мужчин, испускающих громкие возгласы.

— Вот тебе! — говорит один из них. — Что, не нравится?

Слышится чей-то жалобный стон. Люди идут посредине мостовой. Улица в этот ночной час пустынна. На дождь никто не обращает внимания. Хамиду кажется, что это солдаты; их сапоги звонко отбивают шаг на мостовой. Они приближаются к фонарю, их силуэты все увеличиваются.

— Эй ты, падаль, вот тебе, — говорит один из них.

На этот раз Хамид ясно видит, что три человека перебрасывают друг другу, словно мяч, какой-то живой комок; ему кажется, что это ребенок. Один дает ему пинок ногой, другой ударяет кулаком или коленом. Ребенок, которого теперь тащат по земле, еле дышит. У него уже нет сил подняться. Люди, что-то выкрикивая, пытаются снова перебрасывать его друг другу.

— Мразь этакая! — восклицает один из трех.

Они волочат ребенка по улице.

Вскоре на всю эту группу падает яркий свет фонаря. Хамид видит мальчика. Это чистильщик сапог или посыльный, один из тех ребят, которых так много бегает по улицам Алжира. Он лежит на земле. Его одежда, превратившаяся в лохмотья, вся в грязи и покрыта еще какими-то черными пятнами. Все трое останавливаются и молча на него смотрят.

С минуту они как будто колеблются. Один из них хихикает:

— Если околеет, найдутся другие! Миллионы! Они плодятся, как крысята. Этого добра в нашей стране хоть отбавляй!

Он ударяет ногой брошенного наземь ребенка, который уже не кричит, не стонет. И они снова принимаются избивать это существо, которое кажется мертвым.

— Остановитесь! — кричит Хамид.

Он бросается на них.

— Что он вам сделал?

— Нам? Ничего. Но надо кое с кем расправиться. Вот и начали с этого.

— Смотрите-ка, туземец! — говорит первый. — Уж не хочешь ли, чтобы мы научили тебя жить?

— С того уже хватит!

— Возьмемся за тебя.

— Теперь твоя очередь.

Подойдя к Хамиду с фальшиво любезным видом, тот, кто говорил последним, берется двумя пальцами за отворот его куртки и всматривается в лицо.

Приближаются и двое других.

— Хорошая дичь, — усмехается первый.

— Крамольник.

— Считает себя интеллигентом.

Хамиду удается вырваться. Но тотчас же он возвращается и изо всех сил ударяет противника головой в грудь. Испустив глубокий вздох, тот с глухим шумом растягивается на мостовой и уже не поднимается. Второй, громко крича, убегает.

Вдруг Хамид видит, как блеснуло лезвие в руке третьего, оставшегося.

— Погоди-ка, проклятый.

Он прыгает. Хамид, поджидавший его, ловко увертывается, отскочив в сторону. А противник то ли слишком резко подается вперед в своем разбеге и встречает пустоту вместо препятствия, то ли просто спотыкается о мостовую, но оступается и с громким воплем падает на землю. Хамид наблюдает за ним.

Человек поднимается, он весь дрожит.

Бред Хамида продолжался.

Голый и безоружный, он идет во мрак ночи и встречает злых духов; они преследуют его, насмехаются над ним. Они двигаются, окруженные всеми обличьями зла, которое причинили человеку. Самое их название — призраки — означает в Алжире силу тьмы. Не мертвецы, а именно призраки. Они топчут человека, который свалился, сраженный сном или страданием, а может быть, и чем-нибудь другим.

Хамид говорит: «Мерзавцы! Мерзавцы!» И отдает им на растерзание свое униженное, обнаженное тело, принимая как честь их оскорбления.

Стоит сильный холод, пронзающий тело, точно ледяной свет.

Хамид слышит какой-то звук и кричит:

— Кто идет?

Вокруг него блестят миллионы маленьких огоньков, и все же они кажутся угасшими.

«А! Понимаю, — думает он. — Я нахожусь в луна-парке».

И тотчас же снизу чей-то голос произносит:

— Э-э!..

— Кто это? — спрашивает он.

Он смотрит во все глаза; огоньки исчезают, поглощенные ночной тьмой, и он ничего не видит.

— Кто это? — снова кричит он.

— Э-э! — отвечает голос.

— Э? — переспрашивает он. — Как, и это все?

— Э! — опять отвечает голос.

Хамид решает идти на голос и поднимается.

— Кто вы? — спрашивает он у голоса. — Вы обмываете мертвых?

Голос отвечает:

— Нет, я полицейский.

Голос звучит издалека. Души мертвых опять засветились, и все же попрежнему не видно ни зги.

— Вы, наверно, здесь дежурите?

Полицейский смеется.

— Нет, — говорит он, — я отдыхаю.

— Как? В луна-парке?

— Это тихое, спокойное место, — отвечает полицейский. — Да и лотерея меня интересует.

— Значит, вы пришли сюда поразмыслить о своих поступках?

— Имейте в виду, — говорит полицейский, — что это не мои мертвецы. Этих людей убили другие. А у меня покойников еще нет, пока у меня только живые. Вот о них я и думаю. Вы знаете, как легко сделать живого мертвым! Участь этих живых меня очень занимает.

— Среди всех этих мертвецов нет ни одного вашего? Удивительно! Как же так? Ни одного во всей этой толпе мертвецов?

Полицейский глумливо замечает:

— Шутка не плоха, а?

— Бьюсь об заклад, что здесь есть ваши покойники. И, может быть, больше, чем вы думаете.

Полицейский соглашается:

— По правде говоря, у всех нас, вероятно, есть здесь свои. Что касается меня…

— У вас их должно быть больше, чем у других… Скажите правду! Я подчеркиваю — у вас!

— Ах, в таком случае…

Полицейский замолкает. Повидимому, он жалеет, что проговорился.

— Не может этого быть, — возражает он.

— Ну, ну! Стыдно бывает только незаконнорожденным детям.

— Я вас не понимаю.

— А в дальнейшем вы будете понимать меня еще меньше. А ведь то, что я говорю, совершенно ясно. Только незаконнорожденным…

— Это я слышал…

— Чего же вы хотите?

— Я все еще не понимаю.

В ответ доносится возглас из глубины ночи:

— Не может этого быть!

Полицейский замечает:

— А если бы и так! — Он продолжает: — Все люди таковы. Я, когда был ребенком…

Черную, как сажа, ночь прорезает рев.

— Вы, ребенком?..

— А почему же нет? — спрашивает полицейский. — Почему же не быть ребенком, прежде чем стать мужчиной? Что в этом странного?

Никакого ответа.

— Почему вы закричали и почему вы молчите теперь?

Полицейский начинает сердиться.

— Что тут необыкновенного — быть ребенком? — спрашивает он. — Вы-то разве не были ребенком?

В ответ — глубокое молчание.

— Ничего не вижу в этом странного.

Из глубины ночи опять раздается голос.

— Но вы! — говорит этот голос.

— Что я?

— Разве вы были ребенком, который голодал, который бегал босиком по замерзшей грязи?

— Ну и что же?

Помолчав, полицейский добавляет:

— Все мы начали с того, что были детьми!

— Не понимаю!

— Вот, например, — говорит полицейский, — мальчик Омар…

И тотчас же из темноты доносится яростный вопль:

— Мальчик Омар!

— Чего вы кричите? — спрашивает полицейский. — Нет ничего особенного в том, что на свете есть мальчик по имени Омар. Бедный мальчик!

— Но я знаю ребенка, которого зовут Омар!

— Ну и отлично, — говорит полицейский. — Но больше вы ничего не знаете.

— Лжете вы! — вдруг раздается резкий голос. — Лжете! Лжете! Не знаете вы мальчика по имени Омар — это невозможно. Вы сочиняете! И не только сочиняете, но насмехаетесь надо мной, обманываете, хотите, чтобы я поверил, будто вы знаете мальчика по имени Омар… Вы хотите у меня что-то выведать… Не тут-то было! Зря вы мне говорите, будто знаете этого мальчика. Вы полицейский, хотя в данную минуту вы только дух, и сдается мне, что вы совсем забыли об этом. Не может быть, чтобы вы знали Омара.

— Как? Я? — спрашивает полицейский.

— Вы.

Полицейский смеется.

— Э! — говорит он.

— Позвольте, позвольте я расскажу вам одну историю — именно вам, полицейскому агенту.

Где-то близко звучат слова, страшные слова, непрерывным потоком несущиеся из глубины ночи: в них слышится ужас.

— Вы слушаете меня?

— Да.

— Почему вы, полицейский, не вмешались и не защитили маленького чистильщика сапог? А ведь вы были здесь поблизости.

— Откуда вы знаете? Была кромешная тьма.

— Но вы где-то прятались.

— Ну да, я присутствовал при этом.

— Вы все видели и не сделали ни одного движения, чтобы защитить этого мальчика. Вы присутствовали в темноте при всей этой сцене и даже бровью не повели.

— Я все видел.

— Убивали ребенка, а вы смотрели и молчали!

— Это верно, но ни я и никто другой не могли даже пальцем тронуть этих людей: они находятся под Высоким Покровительством.

За этими словами следует молчание, молчание почти гробовое.

— Пожалейте меня! Я только бедный человек, вынужденный зарабатывать кусок хлеба. Что я мог сделать?

— Не старайтесь разжалобить меня. Вы только полицейский агент и ничего больше!

— Ладно. Я полицейский агент. Пусть так!

— Но вы-то, сами вы разве не приводили детей в тюрьму? Детей в тюрьму! Двенадцатилетних мальчиков. Вспомните-ка, вы их подбирали в окрестностях рынка или у ворот Абу-Медина. Вы надевали на них наручники. Это были двенадцатилетние дети, говорю я вам. В иные дни вы их ловили по трое-четверо и сковывали друг с другом. Вы гнали их перед собою. Вы уверяли граждан, что это крупные преступники, бандитское отродье, и большинство граждан охотно верило вам. Вы знали, что делаете, но пока шли по городу, не смели истязать их. Ибо в этом городе были не только французские граждане, были и их подданные, алжирцы. И вы знали, что они за вами следят, что их взгляд преследует вас от одной улицы до другой. И вы страшились этого взгляда! Но очутившись с детьми в комиссариате, что вы с ними делали? Хватит ли у вас мужества признаться в этом?

Наступает долгое молчание. Светящиеся души мертвецов в луна-парке образуют уже длинную процессию: множество маленьких огоньков. Время от времени они сворачивают в сторону и продолжают свой путь — все такие же крошечные и блестящие.

Вновь раздается голос полицейского:

— Где вы? Протяните мне руку.

— Назад! Назад, подлец!

— Что?

— Убийца детей!

— Что? — переспрашивает полицейский. — Протяните мне руку.

— Назад, зловонная гиена!

А души все светятся, не освещая тьмы.

— Да скажите же наконец, — восклицает полицейский, — здесь вы или нет?

— Меня здесь нет. Меня здесь нет. Во всяком случае — для вас.

— Понимаю.

— А! — восклицает голос. — Вы хотели играть с детьми?

— А почему бы нет?

— Во что вы хотели играть? В смерть?

Опять наступает молчание.

— Что вы сказали?

Голос гремит, грозный, гулкий — точно из громкоговорителя:

— Убийца!!!

— Полагаю, что теперь я уже достаточно настрадался, — заявляет полицейский.

— Что? — ревет голос.

— Я достаточно настрадался, — стонет он. — Я хотел бы играть с детьми.

— Хитрый комедиант! Вы говорите это теперь? Вы не знаете, как вам выпутаться. Вы сама фальшь.

Опять робко, неуверенно звучит голос агента.

— Э! — бормочет он.

— Э? Почему «э»?

— Вы не уйдете?

— Я останусь, чтобы доставить вам удовольствие.

— Я не хотел бы, чтобы вы уходили!

— Это приказывает мне полицейский агент?

— Я не хотел бы, не хотел бы!

— Хорошо, — произносит голос. — В таком случае я ухожу.

— Нет. Послушайте: разве я причинил вам зло?

— Зло? Вы еще смеете спрашивать?

— Какое же зло?

— Помните людей, которые были связаны вместе, как рабы, — вы убили их.

— А! Эта честь принадлежит мне.

— Не будет пощады ни вам, ни всем вашим.

— Вы видите, — говорит полицейский, — я пла́чу. Куда вы?

— Я ухожу.

— Не хочу, не хочу!

Ответа нет.

— Я не хочу! — кричит еще раз полицейский. — Я не… Где вы?

Молчание. Никакого ответа. Агент продолжает кричать.

Придет забвение, и страшное уже не будет таким страшным. Капли дождя текут по его щекам, как слезы. Хамид слышит за собой шаги. Проще всего не оглядываться… Три человека бегом преследуют его.

— Ты не уйдешь от нас! — вопят они все сразу.

Хамид напрягает последние силы. «Черт возьми», — думает он каждый раз, когда у него подвертывается нога. Со всех сторон, булькая, бежит по мостовой вода. Гнилые отбросы усеивают улички. Он думает теперь только о том, чтобы убежать. На углу улицы видны двое. Они направляются в его сторону. Один из них останавливается, другой ждет его поодаль. До Хамида доносится звук льющейся на землю струйки. Потом все смолкает.

Вместо того чтобы направиться к верхней части города, Хамид поворачивает и идет в обратную сторону. На минуту останавливается, плюет, откашливается и опять двигается вперед.

Все улицы в темноте кажутся похожими одна на другую: они словно упираются в какую-то стену. Еще один поворот, и он — в нижней части города.

Его охватывает тягостное ощущение — предчувствие боли.

На землю ложатся блики от электрических фонарей. «Дождь перестает, — думает он. — Еще одна улица — и это кончится». Прибыл последний трамвай.

Да, дождь перестает. Трамвай, громыхая, врывается в пустынные улицы. По стеклам струйками стекает вода; очутившись в теплом вагоне, Хамид чувствует, как холодна ночь. Он рассматривает женщину в светлом костюме. Ее сопровождают мужчина и юноша. Он оглядывает их обоих; они тоже смотрят на него скучающим взглядом.

Хамид смотрит в окно, но во всех стеклах отражается лишь освещенная внутренность трамвая. Проезжает мимо какого-то дорожного знака, затем вагон мчится по кривой улице. Пронзительно скрежещут колеса. Трамвай сворачивает за угол.

«Придет забвение, и страшное уже не будет таким страшным», — повторяет Хамид рассеянно. Его опять тошнит. Он сходит на конечной остановке. В трамвае уже никого нет, Идет в темноте, закрыв глаза. Время от времени спотыкается о камни мостовой. Он спокоен, но глаза болят от напряжения.

Тревожная ночь; небо местами белое, местами черное. Пройдя метров двадцать, он входит в какой-то старый дом.

Машинально поднимается по лестнице в полной темноте на шестой этаж. Слышен возглас:

— Кто там?..

Старая Эмилия пытается говорить. Но трудно расслышать слова, произносимые шестидесятилетней больной женщиной. Пружины матраца скрипят под старухой.

Он отвечает:

— Это я.

Старуха откашливается и говорит:

— Там наверху кого-то убили.

Он спрашивает:

— Кто убил?

— Они подрались. Не знаю. Говорят, их было четверо или пятеро. И они подрались.

Потом она задает вопрос:

— Что ж вы разгуливаете по улицам в такой неподходящий час?

— Старая хрычовка! — бормочет он.

— Где вы были? — спрашивает она с коротким смешком и тут же прибавляет: — Теперь-то уж он не проснется.

И больше не говорит ни слова.

С лестничной площадки он смотрит на единственный освещенный квадрат, блестящий в темноте.

Он устало продвигается вперед. Сверху сквозь застекленную часть двери одной из квартир льется красный, рассеянный свет. У этих людей свет горит в любой час ночи. Должно быть, дежурят у постели больного. А вот и его жилище. Он входит и захлопывает за собой дверь. Не останавливаясь, он идет дальше, пока не доходит до последней комнаты.

Зажигает свет. «Не пойти ли в кухню, не сварить ли себе яиц?», — думает он, но тотчас же отказывается от этой мысли. Спать! Взглядывает на высокое узкое окно, сквозь которое можно рассмотреть белеющее в темноте небо. Дождь опять идет; можно подумать, что он никогда не кончится.

Вдруг он видит в зеркале свое лицо, и с уст его едва не срывается крик.

Бросается одетый на кровать. Бьют часы. Он обхватывает обеими руками перекладины кровати. Вздрагивает. Сырость медленно пронизывает все тело. Слышит шаги, раздающиеся в отдалении — в другой комнате. Часы опять бьют. Он ждет последнего удара. Но бой часов все раздается в тишине, кажущейся еще глубже от непрерывного шума дождя. Надо опять бежать. Его тело трясется от рыданий. Ему трудно идти. Бесконечно тянется эта ночь, этот дождь. Вот собралось несколько человек, они зажигают фонарики. Но при их свете можно рассмотреть только лица. Слышатся крики, шум голосов. Где-то далеко. Эти люди погнались за ним.

Вот он наклоняется над столом инспектора, прожженным папиросами: от них остались черные точки. Инспектор стоит. Ростом он, должно быть, не больше метра шестидесяти, но у него огромное брюхо. Электрическая лампочка оказалась на высоте его груди. Ворот белой рубашки под курткой расстегнут. Полы куртки ушли в тень. Все молчат. Яркий свет заостряет их лица, которые кажутся усталыми. Инспектор вынимает руки из карманов и опирается ими о стол. Он отодвигает свой стул к стене и начинает барабанить пальцами по столу. Он перестает затягиваться папиросой и все выстукивает пальцами дробь. Окурок, как бы приклеенный к губам, уже потух.

Щеки у инспектора небритые, рот выступает вперед, и нижняя губа отвисла. Когда же он перестанет барабанить!

Вот видишь, ты ничего не можешь решить, потому что уже все решено без тебя. Вскоре узнаешь: ты или он. Вообрази, что выбор падет на тебя. Можешь себе это представить? Можешь?

А на улице все строчит дождь. Вода булькает, вливаясь где-то поблизости в сточную канаву.

Вдруг раздалась песня, простая песня. В небеса среди полей взвились прямые светлые струйки дыма. Нежное утреннее небо раскинулось, как прежде небо ночное; холодный воздух пронизывает насквозь. С горы течет невидимая река.

Над верхушками деревьев занялся день. Песня становилась все громче, птицы с резкими криками носились взад и вперед. И вскоре каждое дерево, усеянное птицами, превратилось в единую трель, несущуюся к лазурному небу.

Это была радость, примчавшаяся издалека, одним прыжком, и тотчас же улетевшая. Но все-таки радость.

«Нет такой радости, которая могла бы сравниться с этой», — думал Хамид Сарадж. И слушал глубокую волнующую песнь, исходившую — он и сам не знал — от него или от земли.

Откуда же эта неодолимая сила, эта надежда?

Он почувствовал, что не может умереть, что ничто не может умереть. Какая радость, какая неожиданность в этой внезапно пришедшей уверенности!

Сквозь слуховое оконце Хамид рассматривал сиявшее в вышине небо. Ветер нес с собой аромат широких просторов — о земля, легкая и могучая…

Ему вспомнилась старая крестьянка, которая подошла в поле к собравшимся феллахам. Она сказала громко, чтобы они могли расслышать:

— Велик Алжир — родина-мать наша.

Все знали старуху. Она пошла своей дорогой, даже не взглянув на них.

Люди улыбнулись.

— Тетка Хайра, послушай! — позвал один из феллахов. — Ты разговариваешь сама с собой?

— Я разговариваю со своей палкой, — ответила старуха. — Вот, нельзя уже и слова сказать… чтобы кто-нибудь не подслушал…

— Какие же новости вы принесли нам? — спросила она сурово.

Ей было известно, что Сарадж пришел из города. Но она не хотела показать, что спрашивает именно у него. Она обратилась с вопросом к феллахам, с которыми разговаривала запросто.

— Как видишь, — ответил Хамид, понявший ее. — Все идет хорошо.

— Ты думаешь? Правда хороша только тогда, когда ее поглубже запрячут. Значит, все наладится?..

— Конечно!

— Да будет так! Как ни долга ночь, день все равно наступит.

И тетка Хайра двинулась вперед маленькими упрямыми шажками; мужчины некоторое время молчали.

Хамиду казалось, что после долгих скитаний он очутился у себя дома. «Теперь я отдыхаю среди своих, — думал он, — я навсегда отрекся от своей бродячей жизни. Пусть братья мои скажут, куда мне идти. Пусть они руководят мною, возьмут меня за руку, чтобы я знал, куда ступать. Я верю в них. Слава богу! У меня есть еще эта земля и этот великий народ, к ним я могу обратиться. Теперь я иду к ним. Они одни спасут меня. Настанет день, и я смогу обойти все города и все деревни, я побываю у каждого горожанина, у каждого феллаха. Если я увижу крестьянина, который искусно работает мотыгой, я остановлюсь и часами буду смотреть. Радостно смотреть на таких людей».

И ужасная камера, злые лица тюремщиков, серый цвет стен, запах плесени и сырости, стоявший в коридорах тюрьмы, крики и стоны узников, оконце, пробитое в толще камня, мрачное одиночество… в то утро он всего этого не замечал.

Теперь он может спать, он отдохнет; сон от него не бежит. Кончилась мучительная бессонница. Он освобожден. И Хамид стал размышлять о том, как установить связь с внешним миром. Он еще сумеет помочь товарищам.

Им овладевало странное ощущение: уверенность, что он понемногу снова научится жить. Сначала он находил в себе лишь одно: мысль о жестоком, ослеплявшем его насилии. Но в его обуглившемся сердце оказались свежие силы. Он затрепетал. Возвращение к жизни было трудным, мучительным. В этой камере, где происходило его пробуждение, он осторожно познавал пространство. Надо побороть нетерпение. Надо еще немного подождать. Он возвращался из ада, где ощутимо почувствовал присутствие небытия.

XIV

Приказ бастовать облетел деревни. В Мансуре, Имаме, Бреа, Сафсафе и по всему району батраки решили прекратить работу. Они собирались кучками то здесь, то там и обсуждали волновавшие их вопросы.

Тотчас же в полях стали патрулировать жандармы и полицейские.

— Придется нам защищаться, — сказал один из колонистов жандармам.

На ферме Маркуса избили молодого батрака Шарифа Мухаммеда. Он лежал с проломленным черепом, кровь заливала ему лицо и куртку. Его быстро унесли и спрятали в одну из хижин феллахов. Четырех других арестовали.

Колонист Маркус заставлял работать своих батраков, угрожая оружием.

К концу первого дня, к пяти часам вечера, на краю шоссе состоялось большое собрание: пришло более пятисот феллахов. Некоторые из них взяли слово и под гул одобрения заявили, что будут продолжать забастовку.

Когда феллахи уже расходились, к ним подошел один из фермеров. Он предложил бастующим два мешка картошки и обещал удовлетворить их требования.

На следующее утро две делегации городских рабочих — одна от коммунальников, другая от железнодорожников — явились приветствовать забастовщиков и заверить их в своей солидарности. Железнодорожники не ограничились этим — они внесли в стачечный фонд три тысячи франков. Один член профсоюза пожертвовал лично от себя пятьсот франков.

Профсоюзные работники, собравшись в Тлемсене, решили организовать комитет помощи феллахам. Они обратились с призывом ко всем рабочим; немедленно был организован сбор средств в фонд солидарности.

Спустя три дня в районе одной лишь Ханнайи бросила работу тысяча человек. В свою очередь организовались рабочие в Негрие. В Айн-аль-Хутте и в Тахамамите тоже собирались бастовать. Забастовка распространялась все шире.

Был конец сентября, весь месяц стояла хорошая погода. Поля приняли красно-бурую окраску. Земля высохла и зловеще гудела под ногами. Кругом стлалась ржавая пожня; трава уже не росла. Багровое алжирское солнце разъедало землю и превращало ее в тонкую пыль. Начиналась зимняя засуха. Поденщики покидали фермы и присоединились к своим бастующим товарищам.

В окрестностях Бни-Бублена благодаря усилиям некоторых феллахов, в том числе и Али-бен-Рабаха, была создана большая группа помощи забастовщикам. На собрании группы он сказал:

— Вот уже две недели как у нас дома нет ни капли масла. Я задолжал лавочнику, а платить нечем. Мы умираем медленной смертью. Мы требуем для себя и своих детей права на жизнь.

Зеленоглазый мальчик лет тринадцати со спутанными белокурыми волосами тоже попросил слова.

— Мы едим ячмень, — сказал он, — спим на голой земле. Одежды у нас нет. Вот этот старый бурнус я ношу и на нем же сплю. Я тоже бастую. — Помолчав, он прибавил: — Моя мать еле жива.

После ребенка выступил мужчина. Он сказал:

— Я из деревни Ушба. Но всегда работал здесь. Я, мои дети и жена — мы всегда голодны. Если бы меня повели в харчевню, я съел бы все, что там нашел. Мои дети умирают от голода. Я говорю: давайте бастовать! Мы дошли до такой нищеты, что терять нам нечего. Чего нам бояться? Я получил налоговый листок, где отмечено, что у меня восемь коз. А у меня их было две; теперь нет ни одной. Вот оно как.

Вышел вперед и Ба Дедуш. Он работал на ферме Виллара; его выгнали из хижины, которую он занимал.

— Вышвырнули мою жену, детей, все наши вещи. Рим, моя старшая дочь, а ей не было еще и шестнадцати, поступила нянькой к господину Виллару за одни харчи. Это продолжалось более шести лет. Моя дочь заболела. И вот господин Виллар рассчитал ее, хотя у него-то она и надорвалась. Моя девочка умерла, а он спросил, нет ли у меня другой дочери. Он отказался дать мне работу, потому что, видите ли, я уже состарился.

Ба Дедуш замолчал и приблизился к собравшимся. Он постоял перед каждым из них; затем отошел на край площадки и нагнулся. Подняв над головой большой камень, он вернулся и стал переходить от феллаха к феллаху, потрясая им.

— Добрые люди! Разве я состарился? — обращался он ко всем присутствующим. — Скажите, может ли состариться такой человек, как я?

Его голос гремел. Он подошел к мальчику в старом бурнусе с чужого плеча.

— Может ли состариться такой человек, как я? — спросил он у него громовым голосом. — Говори, говори, малыш, мир узнает истину из твоих уст.

— Нет, дядя Дедуш, — сказал примирительно белокурый мальчик, — ты не стар. Ты никогда не состаришься.

Ба Дедуш вернулся на край площадки, откуда был взят камень, и положил его на прежнее место. Вернувшись, он произнес, ни на кого не глядя:

— Я сказал ему: нет. И отказался дать ему свою дочь. Заявил, что у меня нет охоты погубить еще одну ни в чем не повинную девушку. Я человек. Человек я или нет? Если нет, мне надо это знать!

Он замолчал. Он весь был вызов.

— Выслушав мой отказ, — снова заговорил старик, — хозяин решил выгнать всю нашу семью из хижины, которую он дал нам. Не посчитался с тем, что я столько лет работал на него, столько сил положил. Не вспомнил о моей покойной дочери. А ведь хижину я построил сам, вот этими руками.

Он поднял руки и показал феллахам свои широкие сильные ладони. С глубокой горечью посмотрел на собравшихся. Его борода, разделенная на косматые пряди, тряслась. Феллахи безмолвно смотрели на него.

Ба Дедуш сказал:

— Мир перевернется, друзья. Кто знает, что будет завтра?

Но так и не объяснил, что произойдет, и никто не спросил его об этом.

Один колонист в сопровождении двух сыновей, вооруженных ружьями, и десятка жандармов ворвался в мавританское кафе; угрожая оружием, они навербовали людей, которые им были нужны. Полицейские ночью будили рабочих и силой уводили их. Мэр одного из поселков сжег петицию в защиту арестованных феллахов. Он сделал это в присутствии жандармов. Забастовщики подали мэру другую петицию.

Один из колонистов открыл свой амбар, заявив, что будет раздавать по килограмму хлеба на душу семьям батраков. Ни один феллах не явился за хлебом. Даже дети, едва научившиеся ходить, и те не пришли на зов хозяина. Впрочем, в течение дня люди стали появляться; на этот раз они показывали кулаки. Пришли жандармы и сняли с плеч карабины.

Арестовали двенадцать феллахов. Из них девять человек были избиты; к вечеру их освободили.

В деревне Сиди-Муса три агента полиции принялись допрашивать крестьян. Те держались стойко; полицейские наставили на них ручные пулеметы.

На допросах полиция старалась выпытать у арестованных имена зачинщиков.

— Кто зачинщик? Нищета! — отвечали те.

Колонисты говорили о том, что эта забастовка — покушение на суверенитет Франции… Но тут девять огородников заявили, что они согласны удовлетворить предъявленные требования. А уж крупные помещики, казалось бы, имели полную возможность сделать это: непримиримость совершенно не оправдана.

Крестьяне с наступлением темноты запирали двери.

Деревня была охвачена тревогой, смятением.

На дорогах не видно было ни одного прохожего, в полях — ни одного феллаха. Весь край словно обезлюдел.

Но фермы колонистов сияли огнями. На их дворах было людно, шумно. Чем все это кончится?

— Нельзя все же жить в стране, не зная, что в ней происходит, — говорили люди на одной из ферм.

На это хозяйка дома ответила:

— Я вхожу к себе, запираю дверь, и никакого Алжира больше не существует.

В Верхнем Бни-Бублене стояла такая глубокая тишина, что селение казалось вымершим.

Однажды ночью раздался крик:

— Пожар!

XV

На темном небе, повисшем над виноградниками, быстро занималось красноватое зарево. От этого пурпурного сияния, окрасившего ночной туман, небо казалось отяжелевшим. Вся деревня всполошилась: слышался быстрый шепот, глухой гомон, везде ощущалась невидимая глазу тревога; треск веток вдруг выдавал присутствие людей. Громыхание телег огласило безмолвные дороги. Все эти звуки сливались в неясный гул; он несся по воздуху, врывался в темные дворы, сотрясал запертые двери, проникал с силой бурливого потока в сердца людей.

Стоя перед рядом хижин, из которых выбивались длинные языки пламени, колонисты смотрели и молчали; на их лица ложились колеблющиеся отблески огня. Руки повисли. Пальцы с силой сжимали ружья крупного калибра. Эти люди ждали; позади собралась кучка феллахов. Всепожирающее пламя завладевало жалкими домишками. Крестьяне были ошеломлены.

Не обращая внимания на присутствие хозяев, феллахи внимательно слушали одного из своих.

— Надо тушить! — сказал он.

— Идемте! — отозвались феллахи.

Колонисты смотрели на эту кучку людей тусклым взглядом. Они стояли неподвижно, точно каменные изваяния. Их глаза скользили по пожарищу, потом переходили на феллахов, как бы удивляясь их присутствию. Один из колонистов поднял свою огромную руку, сделал знак крестьянам и тут же опустил ее.

— Убирайтесь-ка восвояси!

Это сказал господин Виллар, плотно сбитый великан.

Для крестьян, привыкших повиноваться, эти слова прозвучали, как приказание; некоторые из них отошли подальше, но не ушли.

В толпе раздалось несколько голосов. Прежде других заговорил феллах, уже несколько минут убеждавший в чем-то крестьян охрипшим голосом:

— Нет, нельзя…

Он обращался не к колонисту, а к окружавшим его людям, которые собирались уходить. Многие подхватили:

— Нет, нет…

Крестьяне тихо переговаривались.

Вот одновременно раздалось несколько голосов, заглушаемых отрывистыми словами феллаха, чей настойчивый тон произвел впечатление на слушателей. Со всех сторон слышалось:

— Верно! Верно!

Крестьяне тотчас же рассыпались по всем направлениям. Они набрали землю в полы своих длинных блуз без рукавов, в мешки, привязанные к поясу, и затем засыпали ею огонь. Снова ушли и опять вернулись к пылавшим хижинам. И продолжали сновать без передышки взад и вперед.

Слиман бежал, спотыкаясь. Рядом с ним скользили другие люди, спеша и сталкиваясь друг с другом. Но огонь все усиливался, и при каждой новой вспышке сердце Слимана трепетало. Он думал, весь дрожа: «Надо спасти все, что только возможно. Печальна жизнь феллаха». И бежал, как безумный, теряя всякое представление о том, что происходит.

Колонисты после минутного колебания решили не мешать крестьянам. Феллахи высыпали в огонь столько земли, сколько было возможно.

Слиман Мескин заговорил с человеком, который работал рядом с ним; тот не ответил. Слиман схватил его за руку и увидел, что по щекам его бегут, теряясь в бесцветной бороденке, обильные слезы. Слиман сказал ему:

— Явилась полиция, Азиз…

Но Азиз смотрел лишь на сожженные бараки, от которых осталась серая куча пепла и угля. Все сгорело. Огонь поработал основательно, но не перекинулся дальше; зато там, где стояли окруженные полями хижины батраков, остались лишь квадраты выжженной земли.

Занявшийся день освещал эту сцену, придавая всему спокойный, будничный характер.

Человек сказал:

— Что же, в придачу мы и полицейских будем терпеть?

«Никогда я не поверил бы, — подумал Слиман Мескин, — что лачуги феллахов могут гореть так красиво». Мысленно он снова увидел дым, клубами поднимавшийся над пожарищем, — огромные столбы дыма, вырастающие из великолепных огненных факелов. Мрачные отсветы ложились на окружающие поля. Пылающая завеса, колыхаясь, подымалась все выше и разрывалась внезапно, как раздавшийся в ночи крик. От этих веселых вспышек пламени на душе у людей становилось еще тоскливее. Да, Слиман все это видел и слышал крики. Это не приснилось ему.

Пожар вспыхнул и никогда уже не потухнет. Огонь поползет вслепую, тайно, подпольно; кровавое пламя будет пылать до тех пор, пока не отбросит свой зловещий отблеск на всю страну.

Природа в этот день как будто облеклась в траур. Наступило серое утро. После бессонной ночи люди выглядели мрачными. Голова у каждого была пустая, а во рту — горький вкус. Не хотелось ни говорить, ни двигаться, как бывает после кошмара.

Полиция заняла притихшую деревню. Полицейские расхаживали по пустым гумнам, покинутым жилищам, а впереди их крались, как туман, подозрения и страхи. Быстро, с какой-то механической суетливостью переходили полицейские с места на место. Каждый их шаг впечатывался в почву.

Кругом все казалось спокойным. Слиман шагал по полям. Крестьяне бродили без определенной цели. Встречаясь друг с другом, они на минуту останавливались, иные довольствовались кивком и удалялись усталым шагом; взгляд их выражал бесконечное терпение. Полицейские подходили, вертелись, вглядывались в крестьян.

«Силы страны еще дремлют, — рассуждал сам с собой Слиман. — Люди похожи на лунатиков: они как будто спят на ходу. Но вместе с тем в них чувствуется крепкая воля к борьбе — она перельется через край и потрясет всю систему, весь ее железный костяк. Может быть, самые активные люди в стране уже поднялись на бой».

Слиман добежал до шоссе; он свернул с пыльной дороги, ведшей на ферму Виллара, и убедился, что ничто не изменилось.

На тропинке стояли кучки феллахов. Несколько стариков широким жестом воздевали руки к небу.

— За что, всемогущий боже? — вопрошали они. — Ведь если бы они смиренно принимали плату, которую им давали, всего этого не случилось бы… Ну, и чего они добились?..

Ба Дедуш переходил от группы к группе, говоря, что сегодня не стоит говорить о заработной плате.

— Надо найти виновных, — настойчиво убеждал он феллахов.

— Где же, по-твоему, виновные, старина?

— Надо их искать!

— Искать-то надо. Это каждый знает.

— Я говорю правду!

— Но сам ты что об этом думаешь, дед? Искать их надо среди нас?

— Там видно будет!

— Ну что ж, посмотрим. Только не суетись, а то устанешь, слишком ты стар.

— Сдается мне… — продолжал старик, не обращая внимания на слова крестьян, — сдается мне, что виновных надо искать не среди нас.

— Да? И что же?

— Ну, надо их найти…

Его слушатель остался с разинутым ртом, не зная, что сказать или, вернее, боясь сказать что-нибудь. Старый феллах наблюдал за ним и ждал; затем на лице его мелькнуло нечто вроде жалости к этому еще молодому человеку, и глаза заблестели невыносимым блеском. Он сказал старчески прерывистым голосом:

— Значит, ты думаешь, что если их нет среди нас, то мы никогда не найдем их… Ты, пожалуй, прав. И даже наверняка прав. Мы никогда не найдем виновных, их никто не беспокоит и никогда не решится побеспокоить. Так оно повелось. Мы к этому привыкли, не правда ли? Мы привыкли, скажешь ты, и тут ничего не поделаешь, но, по крайней мере, сын мой, важно, чтобы мы сами знали, кто невиновен!

Глаза старика сузились; вокруг выдающихся вперед скул обозначилось множество морщинок — теперь у него был вид азиата… Он как будто смеялся, но безмолвно; можно было подумать, что он очень доволен всем происшедшим. Это выражение застыло на его лице. Долго длилось молчание; покрытое шрамами лицо старика оставалось бесстрастным и в то же время смеющимся. Неподвижность черт пугала, узкие глазки блестели холодно, как сталь.

Собеседник смотрел на него еще внимательнее, чем слушал. Но вот старик снова заговорил:

— Мы знаем, где невиновные. Они связаны друг с другом тюрьмой, побоями, а также… кровью. Наша кровь льется и, конечно, еще будет литься; это крепко, свяжет нас… В такое время, как наше, быть невиновными — страшно.

Старик замолчал и пристально взглянул на собеседника. На его лице оставалось то же выражение — грозное и радостное. Черты были неподвижны. Такие лица можно встретить среди китайских крестьян.

— Да, страшно быть невиновным. Никуда не уйдешь от пролитой крови. Никто из нас от нее не уйдет. Вся страна услышит зов крови. Потому что мы ни в чем не повинны. И то, что случилось, должно было случиться.

Он еще раз повторил, содрогаясь всем телом, последние слова. Потом внезапно понизил голос и сказал безразличным тоном, слегка запинаясь:

— Во имя крови, которая связывает нас, будем едины. Вот что надо сказать всем и каждому. Полиция явится с минуты на минуту.

Старик отошел от феллаха, не ожидая ответа, одобрения или вопроса с его стороны, бормоча про себя непонятные, пересыпанные междометиями слова. Он шел странно подпрыгивающей походкой, резко размахивая палкой.

Ба Дедуш переходил от одной группы к другой мелкими шажками, без устали, не торопясь, как будто перед ним была вечность. Он разговаривал с каждой группой феллахов отдельно. Можно было подумать, что он каждого из них привлекает к ответу за нанесенную лично ему кровную обиду.

— Самое главное, — говорил он всем со страстной настойчивостью, — самое главное — найти виновных.

Большинство феллахов слушало его, не делая никаких замечаний. Странно было видеть упрямые усилия старика. Он подходил к каждому по очереди, неумолимо требуя внимания и не интересуясь ничьим мнением. Те, что выслушали его, отворачивались, и лица их становились непроницаемыми. Они уходили поодиночке, как бы унося с собой тайну. А он, старик, неутомимо продолжал выполнять свою задачу: переходил от одного к другому своей подпрыгивающей походкой; казалось, воля, более сильная, чем он сам, двигала его необычайно худыми ногами, облаченными в узкие крестьянские штаны. Время от времени он останавливался, чтобы отдышаться, и покачивал головой. Потом снова пускался в путь, неутомимый, повторяя всем и каждому одно и то же.

В это время маленькие черные автомобили, почти стлавшиеся по земле, как хорьки, засновали во всех направлениях по деревне.

За стеклами видны были лица. Это прибыли агенты сыскной полиции.

Слиман Мескин следил за ними; эти лица были ему знакомы. Машины останавливались в разных местах. Из них быстро выскакивали полицейские. Они совещались друг с другом, оглядывались вокруг. Они уже являлись сюда прежде, во время забастовки; все они были на одно лицо.

Прежде всего полицейские торопливо направились к ферме Виллара. Феллахи, с которыми они встречались по пути, не глядели на них. Когда полицейские их опережали, те оборачивались, а затем продолжали свой путь. «Только бы нам выстоять!» — думал Слиман.

Феллахи в Бни-Бублене были охвачены лихорадкой ожидания и все-таки сохраняли хладнокровие. Во время этой забастовки они ясно показали, что способны владеть собой, поступать обдуманно. Это поразило колонистов, которые рассчитывали, что начнется паника и крестьяне сразу потеряют голову. Для колонистов их поведение было почти такой же неожиданностью, как и сама забастовка.

Во время последней забастовки феллахи проявили большую выдержку, хотя некоторые вернулись на поля — в особенности те, что с самого рождения были связаны с какой-нибудь фермой. К ним присоединились марокканцы, тайно переходившие границу; колонисты не стеснялись нанимать их даже в обход закона, да за еще меньшую плату, чем обычно, чтобы противопоставить местным рабочим. Но все это ни к чему не привело. Феллахи оказали упорное сопротивление, не поддаваясь таким уловкам, как коварные переговоры с отдельными лицами, предложения полюбовных сделок, похлопывание по спине и сладкие речи.

— Я друг арабов! — заявлял то один, то другой колонист, хотя никто у них ничего не спрашивал. — Да ну же! Становись на работу, Ахмед. Ведь я тебя знаю не со вчерашнего дня, да и ты меня знаешь. Приходи работать! Надо же тебе есть, тебе, твоей жене и детям. Ведь я не такой, как… — И он называл имя другого колониста. — Я хорошо плачу, я друг…

Хлеб начинал гнить на корню, но феллахи, с которыми колонисты вели переговоры поодиночке, ловко уклонялись от вопросов и предложений: они не хотели подливать масла в огонь.

И вот теперь в деревню вызвана полиция, запылали хижины батраков…

Тому колонисту, который сказал феллаху: «Надо же тебе есть», уже не пришлось настаивать: феллах был брошен в тюрьму.

XVI

— Как это случилось? Вы спрашиваете, как? Так было угодно судьбе, — говорил Азиз.

В его голосе звучала покорность. Он не обращал внимания на тех, кто окружал его: он ушел в своимысли.

И все смотрели на его руки, которые покоились на коленях ладонями вверх. Сам он сидел на земле, скрестив ноги.

Со всех сторон приходили вести о новых событиях, и здесь, среди четырех стен этой глинобитной хижины, они обступили крестьян, словно призраки.

События… Но были ли событиями эти бесформенные, так сказать, безликие предчувствия, эти смутные ожидания? Призывы? Но откуда? Предостережения? Но кто же их делал?

Ничто не проникает так глубоко в сердце, как ощущение внезапно представшей перед тобой судьбы. Мир, где эти люди пустили корни, мир, живой частицей которого они были, должен погибнуть и снова возродиться совершенно иным. В этот час смятения, когда все рушилось, когда привычная колея вдруг оборвалась, перед ними открылся путь в будущее.

Это ощущение рождалось в тот необычный час, когда почва под ногами колебалась и чувствовалось приближение катастрофы.

— Как это случилось? — снова спросил феллах. — Один бог знает. Никто не может этого сказать. Но мы чувствовали, что так должно случиться.

Все понимали, что остается только одно: держаться стойко. Азиз во время пожара потерял жену. Держаться во что бы то ни стало, наперекор всему.

Азиз сильно вздрогнул, словно вдруг вспомнив о чем-то. Он сказал:

— Братья, я прошу у вас прощения. Что же это я сижу, разговариваю?.. Или молчу? Меня приняли в этом доме — да будет благословен его хозяин! — но больше мне здесь оставаться не пристало. Этот дом не мой, я должен уйти. Бог все видит, но то, что он покинул нас в такое время, — ужасно.

Он сделал усилие, чтобы встать. Послышались возражения:

— Оставайся, Азиз, оставайся!

— Ты еще не отдохнул. Отдохни немного.

— Не уходи.

Хозяин хижины, Урниди, уверял его:

— Здесь ты все равно, что у себя дома.

Слиман Мескин, который сидел на корточках у входа в лачугу, приблизился к Азизу, передвинувшись на руках, — ему не хотелось вставать.

— Вот послушай:

Слиман вдруг посмотрел на Азиза взглядом, в котором читалась горячая мольба. Азиз продолжал молчать. Нельзя ему отказываться ни от чего, в особенности от людской дружбы. А Слиман, сложив руки у своего лица, продолжал говорить быстро и без запинок, вкладывая в свои слова страстную надежду:

Слиман ждал, повелительно требуя ответа. Феллахи, склонив головы, тоже ждали. Азиз посмотрел на них далеким, странным взглядом. Наконец он вздохнул и сказал:

— Бог не позволяет нам, мусульманам, впадать в отчаяние.

И Слиман продолжал:

В середине дня полицейские, возвращаясь в город, проследовали через весь район; они пришли утром и теперь уводили с собой нескольких феллахов. На их пути образовалась толпа. Старые крестьянки стояли у входа в хижины; молодые девушки и женщины поджидали арестованных. Они говорили о бедах, на них свалившихся. Вдруг все умолкли. Процессия приближалась. Крестьян охватило волнение. Все хотели видеть, кто именно взят. Женщины вышли вперед и даже смешались с мужчинами. Толпа росла на глазах; дороги наполнились феллахами, началась суета, хождение взад и вперед. Наконец все выстроились вдоль шоссе в один ряд. Вдалеке раздались нечеловеческие вопли, точно по покойнику.

Затем, словно по волшебству, крики прекратились. Прошло некоторое время — они не возобновились. Давящая тяжесть, сковывавшая деревню целую неделю, вдруг перестала ощущаться. Это произошло неожиданно: все феллахи, собравшиеся в поле, почувствовали это.

Показались арестованные. Они не говорили ни слова. Толпа дрогнула: послышались крики, заплакала женщина; она тихо всхлипывала, судорожно прижав ладони к лицу.

Блюстители порядка, взявшись за руки, подошли к толпе, которая отступила.

— Вот они, вот они!

Арестованные феллахи внезапно оказались совсем близко. Они были окружены полицейскими.

— Но почему же арестовали только их? — пробормотал хриплый, задыхающийся голос. — Почему не взяли всех?

Воцарилась мертвая тишина. Кто-то крикнул:

— Ура!

Этот возглас раздался в самом последнем ряду.

Полицейские и арестованные шли очень быстро, тесными шеренгами. Одно за другим появлялись серые лица — лица призраков. Какой-то полицейский шел сбоку, засунув руки в карманы плаща; он командовал. Феллахи шагали в своих покрытых грязью бурнусах, низко надвинув на лоб капюшоны. Они смотрели прямо перед собой, как бы загипнотизированные страшным видением. Казалось, что из глубины темных, запавших глазниц они все еще смотрят на пожар. Путь перед ними был свободен.

Лишь раз, когда кто-то из поджидавших процессию людей шагнул вперед почти с умоляющим видом и хотел заговорить с ними, несмотря на запрещение полиции, один из арестованных феллахов сделал неопределенный жест рукой и тихо, быстро проговорил:

— Оставь! Уйди!

Они шли. Один, другой, третий, много… Промежуток. Большой промежуток. Будут ли еще, или это уже все?

Боже мой, какой вид у этих людей! Кто это идет? Эти костлявые, неподвижные, полускрытые капюшонами лица, эти разодранные пыльные бурнусы… О! Возможно ли это? Они шли; вокруг них образовалась запретная зона.

Толпа опять была отброшена яростным напором полицейских. Но людские волны вновь прихлынули ближе. Арестованные, как слепые, двигались по дороге мерным быстрым шагом, сомкнутым строем.

Крестьяне стояли дрожащие, смущенные. Один из полицейских небрежно размахивал ручным пулеметом. Кто-то из толпы, потрясенный, стонал: «Ох, ох!» Казалось, глотка у него заржавела. Жандармы, тоже прибывшие в деревню, проходили: массивные, распрямив плечи, надвинув на лоб кепи.

Крестьяне, видя, что полицейские и пленники приближаются, незаметно передвинулись от края дороги на середину, туда, где должна была пройти процессия. Их несло вперед с силой морского прибоя. Можно было подумать, что они хотят окружить процессию, охватить ее тесным кольцом.

— Назад! — закричали полицейские.

Феллахи смотрели на них, не двигаясь, не обращая внимания на угрозу.

— Что вам нужно? — спросили стражники. — Все это вас не касается.

Феллахи не говорили ни да, ни нет; они только смотрели на полицейских.

Тогда те со своими пленниками начали медленно продвигаться вперед.

— Назад! Да назад же! Поняли вы?

Феллахи продолжали стоять; они смотрели на полицейских каменным взглядом.

— Говорите, что вам нужно?

Но феллахи не отвечали.

И полицейские взяли ружья на изготовку.

— Посмейте только подойти, пожалеете об этом! — предупредил тот, кто, повидимому, был их начальником.

Затем, обернувшись к своим, он приказал:

— Разогнать!

Свора полицейских накинулась на феллахов и грубо отбросила их.

— Берегитесь! — сказал начальник. — Мы ведем преступников. Вы хотите им помочь. Это вам дорого обойдется.

Жандармы набросились на крестьян; некоторых они повалили наземь, других рассеяли. Но феллахи опять собрались. Подходили новые люди, привлеченные шумом.

Один из полицейских крикнул феллахам, придвигавшимся все ближе к процессии:

— Назад, говорят вам!

Феллахи вырастали как из-под земли. Они смотрели и не двигались, даже не выражали возмущения. Они ничего не делали, но не сходили с места. Казалось, никакая сила не заставит их уйти с дороги.

Молчание становилось все более тревожным, все более давящим. На полях было мало народу, и все-таки толпа увеличивалась, непонятно каким образом. Группа людей окружила полицейских на близком, слишком близком расстоянии. В движениях крестьян чувствовалось странное упорство. Это были большей частью еще молодые люди: одни — хорошо сложенные, с бледными, четко очерченными лицами; другие — более огрубевшие; как видно, они много пережили на своем веку.

Они продолжали наблюдать — сотни лиц, выдававших свое волнение лишь легкой дрожью. Все внимательно смотрели.

Вдруг толпа тихо загудела, но тотчас же опять смолкла.

Тишина. Полицейские настороженно следили за феллахами.

На дороге показалась женщина, она подошла ближе. Это было маленькое высохшее существо с выдававшимися вперед зубами. Проложив себе дорогу в тесно сгрудившейся толпе, она растерянно взглянула на полицейских.

Вдруг, словно под действием электрического тока, женщина закричала:

— Это он! Он! — Она указала пальцем на одного из полицейских. — Он всегда здесь, когда уводят наших. Я его узнала! Это опять он!

Один за другим прошли последние арестованные.

— Командир, почему они арестовали этих людей?

— Потому, дорогое дитя, что мы в их глазах виновны.

— Но не все же. Пусть наказывают виновных, а не тех, кто ни в чем не повинен.

— Но, сынок, мы все виновны, все, сколько ни на есть. Вот они и карают одних пулями, других побоями или тюрьмой; одних словами, других голодом. Они убивают нас каждым своим движением. Лишают света, сгоняют с земли, которую мы пашем, а мы даже не замечаем этого. И только когда они на глазах убивают кого-нибудь из наших, мы начинаем понимать. Нам жаль человека, которого они убили, нам стыдно перед ним. Но и нас понемножку загоняют в могилу… И мы готовы в нее сойти, не произнеся ни слова, не пошевелив пальцем.

— Это ужасно…

— Да нет же! Сегодня это ужасно, но завтра будет иначе. Взгляни на богатых земледельцев или городских торговцев из наших — они не говорят ничего. Когда человек падает в этой борьбе… все они молчат. Они смущены и вздыхают, но каждый, конечно, пойдет своей дорогой. Сызнова начнется все та же карусель. Ведь у каждого впереди одна дорога. Дорога немного узкая — я согласен с этим.

— Как же сделать, чтобы жить иначе? Ты это знаешь?

— Надо уничтожить неправду, покончить с ней… Если мы сотрем ее с лица земли, нам не придется стыдиться ни живых, ни… мертвых.

— И это все?

— Для начала достаточно.

— Но ведь нас много: больше, чем их, — сказал Омар.

— Конечно, нас больше. Есть среди нас худые и толстые, малорослые и высокие, боязливые и смелые… Много нас! Но нашим отважным людям, которые готовятся сделать первый шаг, нужно еще много терпения.

Тихие и горячие слова Командира вонзались в сердце мальчика, как лезвие кинжала.

— Но если никто не пойдет на смерть, — сказал Омар, — всем придется плохо.

— С этим я согласен, — ответил старик. — Надо, чтобы все мы были связаны друг с другом, словно цепью.

— Какие же они все-таки мерзавцы…

— Злодеев надо уничтожить.

— И это всё?

— Всё, малыш.

XVII

Войдя в пещеру, оборудованную под комнату, Мама застала своего мужа за работой: он чинил седло, сидя лицом к двери, под сводчатым потолком с неровными выступами. В стенах было несколько углублений, нечто вроде ниш, где стояла посуда, коробки с пряностями и всякая утварь. На стенах предательски проступала влага. Мама не в силах была взглянуть мужу в глаза. Кара поднял голову и пристально посмотрел на нее. Она занялась своим делом — взяла глиняную миску, чтобы испечь лепешку. Кара опустил глаза, не обращая на нее внимания, и снова степенно принялся за работу. Мама бесшумно вышла из пещеры.

Три дня прошло с той ночи, когда сгорели хижины батраков господина Виллара. Как страшный сон вспоминалась эта ночь. В деревне никто не знал, что же, в сущности, произошло. Тревога Мамы была тем мучительнее, что Кара среди ночи ушел из дому; и женщина, оставшись одна, чувствовала себя окруженной опасностями.

Кара вернулся на рассвете, и Мама, подняв на него глаза, полуприкрытые сухими смятыми веками, спросила:

— Что случилось?

— Это все рабочие, которые не хотят работать, они подожгли ферму Виллара. От них всего дождешься. Разве я не говорил. То ли еще будет!

У Мамы перехватило дыхание.

Вот что сказал ей муж в то утро. А на другой день, да, на другой же день она узнала от соседей, что в его словах не было ни слова правды.

Не феллахи зажгли этот пожар. Если здесь, в деревне, что-нибудь происходило, никто не стыдился сказать правду. Властям, конечно, ее не говорили. Ни один из жителей деревни не согласился бы выступить даже свидетелем в каком-нибудь деле: каждый раз, когда агенты полиции пытались навести справки о крестьянах, все отговаривались незнанием; полицейские видели вокруг себя лишь непроницаемые лица. Но у крестьян не было недоверия друг к другу. Они предпочитали говорить все без утайки — так было лучше. И если даже вся округа знала что-нибудь, до ушей полиции ничего не доходило.

Зачем же Кара сказал ей?..

Мама этого не понимала. А он продолжал все взваливать на феллахов. Говорят, поклеп может принести вред нашим братьям, но тот, кто его сделал, несет на плече горящую головню.

Мама начинала думать о своем муже с отвращением.

XVIII

Обитатели Большого дома постепенно привыкли к тому, что идет война; время летело, а все то страшное, чего они опасались, не произошло. Их близкие воевали где-то в далекой стране и порой жертвовали там жизнью. Но люди не знали, что думать о таинственной угрозе, нависшей над ними.

Однако ничего особенного не случилось; жизнь шла своим чередом. Проходили месяцы без особых тревог и волнений.

Все понемногу налаживалось. Что ни день, уходили мужчины; не мало их покинуло город. Их отъезд на некоторое время нарушал установившееся равновесие; затем они исчезали, без следа, поглощенные неведомым. Продолжалась та же жизнь. Еще прошли месяцы… Это была странная война. Но незаметно надвигалась гроза; она шла издалека и неизвестно, что несла с собой: приближался девятый вал, который, быть может, все сметет на своем пути. Пока что люди наблюдали смешное и жалкое зрелище — мобилизованных мужчин. Это были какие-то ряженые — то ли солдаты, то ли бродяги; на ногах у них были стоптанные башмаки; среди зимы они носили летние мундиры. Спали они на соломе где-то на новом стадионе; многих пришлось отправить в госпиталь с воспалением легких. Они вели самую несуразную жизнь и не понимали, чего от них хотят.

Омар целыми днями бродил по городу. Это были пустые и в то же время занятые дни. Во всяком случае — долгие дни. Дни сверкающие и знойные. И над всем — одна и та же вечная забота: как достать хлеба? Неясные мысли и чувства, волновавшие Омара, можно было бы выразить так: я голоден, всегда голоден, я никогда не ел досыта. Его неизменно преследовал вопрос: будет ли что поесть сейчас и завтра? А ответа на этот вопрос, конечно, не было. Трудно представить себе чувство, которое вызывала в нем эта вечная неуверенность. Какое чудо могло его спасти?

Солнце сжигало город, и он весь горел, как раскаленное железо. Омар часто встречал крестьянок, испускавших жалобные вопли. Они садились в кружок поблизости от стадиона: там заседала призывная комиссия, в которой их мужья и сыновья подвергались освидетельствованию. Мрачное зрелище, ставшее привычным в те времена.

Как бы то ни было, каникулы подходили к концу. Омар предупредил мать, что скоро начнутся занятия в школе: ему нужна чистая одежда, книги… Подобное заявление всегда было прологом к ссоре между ним и Айни.

— Хватит с меня этой школы! — восклицала она. — Ха-хай! Ты хочешь стать министром?

Приближалось самое чудесное время года. Мрачная и суровая тлемсенская зима, жгучая, как лед, наступала только в конце января и даже немного позже. А пока будто яркое пламя перебрасывалось с дерева на дерево; и каждое напоминало колышущийся факел. Даже старые камни города отливали красным. Затем, поглощенный собственным жаром, зной спадал. Все очищалось в этом пламени, и теперь в ясном, мягком воздухе четко вырисовывалась каждая деталь, все сияло нежным, спокойным светом.

XIX

Добрые люди, иногда даже не известные, оказывали помощь Айни. Ее муж умер так давно… Теперь она принимала эту помощь без горечи, скорее с благодарностью. На день-два это облегчало ее положение…

Но надо было жить каждый день — и каждый день есть. Нелегкое дело! Айни тянула лямку, но она по опыту знала, как мало приносит ей работа.

Получив в конце недели деньги, она показывала их детям. Пусть видят, сколько ей заплачено за труд. Немного это было. Дети знали, во что оцениваются силы матери, ее здоровье, ее жизнь…

— Что, мало? — спрашивала она. — А ведь работаешь так, что последние силы уходят… Вот что получаешь, и ни гроша больше, — прибавляла она.

Дети смотрели на деньги, потом на мать. Они не говорили ни слова.

— Вы видите, — продолжала Айни, — что от этих денег толку мало. Если купить хлеба, не останется на масло, если купить масла, не хватит денег на овощи, если купить овощей, то о кофе и мечтать нельзя. Вот она какова, наша жизнь. Теперь вы сами видите.

Дети, только что шумно просившие мать, чтобы она показала им полученные монеты, теперь не желали на них смотреть. Они опускали глаза. Какими радостными криками они встретили мать. Как весело они приветствовали ее, как отрадно было видеть ее… А теперь они чувствовали себя усталыми и отворачивались, не зная, что делать.

Айни, как обычно, завязала эти деньги в уголок своего бумажного платка.

И вот уже от них не осталось ничего или почти ничего. Все было истрачено, а достать хотя бы один реал негде! В городе больше не было работы. Не было. Не стоило даже ломать себе голову над вопросом, где ее достать. Испанец уже не давал Айни заготовок парусиновой обуви, ткачи не нуждались в том, чтобы она пряла для них шерсть… Просто и ясно: работы нет.

Да, истина простая. Надо только, чтобы дети ее усвоили.

Тогда Айни вспомнила о своих знаменитых путешествиях. Не заняться ли ей опять контрабандой? Ведь больше ей ничего не остается. Она испробовала все средства и очутилась в тупике. — Вот, подумайте-ка. Ведь есть-то надо, не правда ли? Значит, остается одна-единственная надежда: отправиться в Марокко. Привезти оттуда отрезы. Перепродать их здесь. Дело это нелегкое. Не для собственного удовольствия я поеду. Начать с того, что поездка долгая, нужны деньги. Несколько дней надо пробыть в Уджде… Ну, на этот счет я спокойна: там у меня есть двоюродные братья — остановлюсь прямо у них. Славные люди! Они всегда были добры ко мне, прямо не знали, чем попотчевать. Им это нетрудно, у них есть несколько магазинов, торговля идет бойко. И они хорошо меня принимают. Да приумножатся их богатства! Значит, мне тратиться не придется. Иногда они даже покупали мне билет на обратную дорогу. Но вы не представляете себе, что такое таможня. Говорят, что сират^[14] острее шпаги, тоньше волоса. То же самое, детки, можно сказать о таможне. Так молитесь за свою мать. Но бог видит нашу жизнь, он знает, что вы сироты и что ваша бедная мать выбивается из сил ради вас. С помощью божьей я как-нибудь проскользну. Ведь все это делаешь с горя. Я надеюсь, что ангелы запишут мне это в большую книгу, где ведется счет хорошим поступкам. Вам, ребята, перед отъездом я оставлю денег на жизнь.

Ауиша, заранее знавшая, что скажет мать, слушала ее с выражением покорности судьбе.

— Сколько ты мне дашь? — вдруг вскинулась девушка. Она, старшая, должна была заботиться о семье в отсутствие матери. — Знаешь ли ты, по крайней мере, сколько надо мне оставить?

Она впилась взглядом в мать в ожидании ответа.

— Сколько? — спросила Айни. — Миллионы?

— Этого я не говорю! Но оставь мне столько, чтобы нам хватило на еду, пока тебя не будет.

— Вот! Это все, что у меня есть!

Айни развязала платок и отдала дочери немного мелочи.

Девушка села на пол, пересчитала монеты, лежавшие у нее на ладони, и подняла глаза на Айни.

— Тут только на хлеб. И то не знаю, хватит ли. А на остальное?

— Это все, что у меня есть, — ответила Айни.

— Как же так! Когда ты уедешь, нам придется питаться одним хлебом?

Мать, не говоря ни слова, гневно посмотрела на нее.

— Да и на хлеб не хватит! — хныкала Ауиша.

— Это все, что у меня есть, — сказала Айни.

— Но ты же пробудешь в Уджде целых три-четыре дня.

Мать ответила:

— Это все, что у меня есть; и больше ни гроша.

— Мыслимое ли это дело, — жалобно проговорила девушка.

И так бывало каждый раз, когда Айни собиралась в путь.

Ауиша, зажав в руке деньги, посмотрела на мать и решила сдаться. А то дело может кончиться трепкой.

— Ах, что за жизнь! — произнесла она.

Ауиша стала взрослой девушкой, худой и угловатой. Ее знали и в Большом доме и во всем квартале. Туника, висевшая у нее на плечах, была надета на голое тело и окутывала ее с головы до ног. Лицо у нее было серое, измятое, изможденное, оно потеряло здоровую свежесть молодости. Но какая-то иная прелесть, грустная и волнующая, заменяла прелесть здоровья. Может быть, юный возраст в сочетании с преждевременной блеклостью и придавал ей это особое выражение. Бедное лицо, на котором отражалось столько тревог! Ну что ж, другого на смену у нее не было, а только это одно — с горькими морщинками, которые ложились на него при улыбке.

Все они теперь зависели, включая и бабушку, от того, что Айни могла заработать на контрабанде. Омар удивлялся, как это его мать еще не попала в руки полиции, таможенных чиновников и жандармов, охранявших границу. Уже за одно это он готов был восхищаться ею.

Айни не потребовалось много времени, чтобы уложить маленькую корзинку, которую она брала с собой во время поездок. Она попрощалась со всеми соседками — теперь она уже не делала секрета из своих путешествий — и уехала.

— О, Айни… — взвизгнула вдруг одна из соседок.

И все женщины, увидев Айни — которая, по их расчетам, уже должна была подъезжать к Уджде, — окружили ее с громкими криками. Со всех сторон посыпались вопросы:

— Айни, что случилось?..

Прибежали дети, испуская возгласы удивления.

— Ma! Ma! Мамочка! — повторяли они.

Женщины, на которых напал бурный приступ веселья, смеялись до упаду. Они говорили:

— Здравствуй, Айни. Давненько мы с тобой не виделись. Ну, как дела?

Они обратились к ней со всеми приветствиями, которыми положено встречать вернувшуюся после долгого отсутствия подругу.

— А как живется в Уджде? — насмехались они.

— Светопреставление и только! — наконец выговорила Айни. — Вот до чего мы дожили, сестрички!

— Да что ты! — испуганно воскликнули женщины.

— Клянусь вам самым дорогим, что есть у меня.

Айни положила руку на голову Омара, не обращая на него, впрочем, никакого внимания.

— Настоящее светопреставление, сестрички, — уверяла она. — Только так это и можно назвать.

— Ах, ма, скажи нам, что случилось, — умоляла Ауиша. — Скажи же! Ты не видишь? Весь дом хочет знать, что случилось.

— Дочь, дай мне перевести дух! — попросила Айни.

Когда она заговорила, женщины, которые наконец угомонились и приготовились слушать, не проронили больше ни звука. То, что им рассказала Айни, превосходило все, что они могли вообразить.

— Мир перевернулся, сестрички, — начала Айни. — У нас творятся необыкновенные вещи. Вы знаете, что мне сказали на вокзале? Подхожу к кассе, кассир говорит: «Мамаша, для поездки нужно специальное разрешение». Я отвечаю: «Но я же всегда ездила в Уджду без всяких разрешений». А он мне: «Ну, а теперь это изменилось!» — «А почему изменилось? Почему? Надо думать, что изменился мир». — «Да, мамаша, мир изменился, — говорит он, — с этим я согласен! Война!..» — «Вот оно как, — говорю я. — Все меняется как раз в ту минуту, когда я хочу поехать в Уджду!» — «Это сделано не специально для тебя», — говорит он. — «А если не специально для меня, — говорю я, — так почему же вдруг?» — «Почему? — говорит он. — Все из-за войны!» — «У меня семья в Уджде, — говорю я, — и мне хотелось только повидать своих. Уверяю тебя, мне ничего другого не нужно». — «Возьми пропуск, — говорит он, — иначе я не могу дать тебе билет». Пропуск! Пропуск! Вот что мне сказал кассир. «Горе мне! — говорю я ему. — Значит, я не могу получить билет? Я съезжу в последний раз. А потом забуду и думать о поезде. Позволь мне уехать на этот раз. Ты видишь, я все приготовила. Вот моя корзинка, я со всеми попрощалась дома, что ж мне теперь — возвращаться?» Но кассир ответил: «Пропуск тебе нужно иметь, мамаша. Я не против… С большим удовольствием дал бы тебе билет. Но в дороге тебя арестуют. Понимаешь?» — «А почему же, — говорю я, — нельзя съездить в Уджду, если война?» — «А потому, мамаша, что мы получили приказ от высших властей: без пропуска не проедет никто, пропуск требуют у всех пассажиров». Пусть они околеют вместе со своим приказом, сказала я про себя, да и война в придачу! Люди, стоявшие сзади меня и тоже хотевшие ехать, начали кричать: «Нам, значит, тоже нужен пропуск?» Кассир сказал: «Пропуск нужен всем отъезжающим». — «А! О! Э!» — заголосили все те, кто был позади меня. Тогда я сказала кассиру: «Ты видишь?» А кассир мне ответил: «Ты видишь? Все они хотят попасть на поезд, но не имеют пропуска. Вот они и не уедут». И многие вернулись домой. А я ждала на вокзале, притаившись в уголке. Все разошлись. Я тогда подошла к кассиру. «Ну, — сказала я, — теперь, когда никого нет, разве ты не можешь дать билет, папаша?» И я стала просить, молить его: «Да ниспошлет тебе бог всевозможных благ! Да приведет он тебя на могилу пророка! Да попадет твоя душа в рай! Может быть, ты не узнал меня? Твоя мать Лалла Хадиджа — дочь сестры моей тетки Заза, близкой родственницы твоего отца по бабушке. Мы с тобой родня — понимаешь?» — «Может быть, это и верно, — говорит он, — не скажу, что нет. Но тебе нужен пропуск, тетушка. И я ничего не могу поделать. Теперь нельзя ездить без пропуска. Война!» И вот я здесь, дома, среди вас. Кто бы подумал? В наше время! Вы бы поверили, что так случится? «Война! — говорил мне кассир. — Тебе нужен пропуск, тетушка!» Сами знаем, что война! Но почему нельзя ехать в Уджду? Он был очень любезен, этот кассир, но билета не дал. Еще дождемся, что пропуск нам нужен будет для всего на свете. Чтобы ходить по собственному городу! Чтобы выйти из дому! Чтобы пойти к бакалейщику или к пекарю!

Удрученная Айни предсказывала жиличкам Большого дома, собравшимся вокруг нее, что настанут смутные времена, и женщины вскрикивали от ужаса, предвидя столь странные события.

Омар, который тоже слушал рассказы матери, вдруг мысленно увидел себя в окружении врагов. Словно его обступили какие-то неведомые и незримые силы, захватившие в свою власть чуть ли не весь мир. Из какого мрака вышли эти силы? Ему показалось, что его куда-то несет их неодолимый поток. Хотя тень еще не сгустилась в настоящую тьму, а свет еще не стал пламенем, эти две силы вступили в единоборство. Ни одна из них не одержала победы. Одна никогда не уничтожит другую. Ни перемирия, ни передышки. Жизнь. Жизнь.

Тревога нарастала. Над Тлемсеном собрались грозовые тучи. Вдруг неясные опасения стали реальностью. По городу разнеслись, точно на крыльях, печальные новости.

Омар и все окружающие уже не могли освободиться от ощущения, что они живут в запретном мире. Мрак окутал этот мир — никто не заметил, как и когда это случилось. И теперь мрак все сгущался, странное оцепенение сковало все, что стремилось жить.

Омару казалось, что он — один из немногих оставшихся в живых и избежавших общей участи.

Готовятся ли обитатели Большого дома, да и все тлемсенцы к последнему бою? Выйдут ли они навстречу заре, которая их неодолимо влечет? Или в конечном счете они навсегда останутся в мире, вынужденном молчать, не доступном свежему воздуху, в мире, который солнце и ветер постепенно опустошают?

Большой дом переживал ту же трагедию, что и весь истерзанный народ.

Вскоре по городу разнеслась весть, что Хамид Сарадж в числе других переведен в концлагерь, находящийся в Сахаре.

— Видали вы такого человека? — спросила Фатима, сестра Хамида Сараджа. — Он странствовал, переезжал с места на место, он был даже за границей. Скитался по разным городам, обошел все деревни и говорил со всякими людьми. Не для собственной выгоды он это делал. Не свой интерес соблюдал. Никогда он не заработал ни гроша! А захоти только, так нажил бы миллионы и был бы у всех в чести и почете.

Она замолчала, как будто ждала отклика на свои слова. Но ни одна из женщин, слушавших Фатиму, не произнесла ни слова.

— И вместо всего этого что он получил? — продолжала она. — Тюрьму!

В ее голосе даже послышалось, как это ни странно, торжество.

— А ведь он ученый человек. Все это знают. Он постоянно поддерживал слабых, всем помогал советами. У него люди набирались мужества, чтобы жить. Всегда он был на стороне бедных. Не боялся властей — смело помогал своим ближним… Чем он провинился? Что можно сказать о таком человеке, как он? И вот он в тюрьме.

— Зачем, моя дорогая Фатима, — спросила Зина, — он вмешивался в дела государства? Чего добиваются все эти коммунисты, националисты и… прочие? Хаджи Месли еще раньше твоего брата почти всю свою жизнь провел в тюрьмах. Пусть нами правит человек в мундире. Какое им до этого дело?

— Вот мы каковы, мусульмане, — сказала другая соседка. — На днях я проходила по улице; торговец сластями ругал покупателя. «Когда научишься есть шоколад, тогда и приходи, тогда я тебе продам. Но не раньше». Бедные мы! Еще не научились есть шоколад, а уже хотим управлять государством.

Женщины расхохотались.

— Соседка, — заявила домовладелица, — пусть бы лучше эти люди работали, поднимали целину, пахали землю, полученную в наследство от предков. Зря они из кожи лезут вон. Ничего из этого не выйдет. Пока арабы возлежали на подушках и потягивали чай, французы работали, они не теряли ни минуты, трудились изо всех сил. И вот теперь наши хотят взять обратно эту землю, говоря: она принадлежит нам! Не надо было позволять французам работать вместо себя: французы тогда ничего бы не взяли. Но арабы покинули свои земли — так незачем теперь требовать их обратно.

— Да, хороши мы! — донесся дребезжащий голос из глубины общей кухни. — Хороши мы! Человек, читавший молитвы на могилах, святой старец, к тому же слепой, был убит среди кладбища! Все вы это знаете. И кем? Мусульманами! Собственными братьями. Видали вы, чтобы христиане убивали христиан, евреи — евреев? Нет, этого не бывает! А людям, которые хотят управлять государством, надо показать вот что…

Переступив за порог кухни, женщина сделала на глазах у всех непристойный жест. Старик Бен Сари, входивший в эту минуту во двор, увидел ее. Женщины загалдели. Бесстыдница снова скрылась в глубине кухни.

Среди всеобщего волнения Фатима бросила:

— Мой брат не сделал ничего плохого, он только хотел прийти на помощь людям.

— Я тебе верю! — сказала Айни.

— Ты говоришь правду, дочь моя, — подала голос старая Айша.

Фатима почувствовала прилив гордости.

— Что он такое теперь? Узник. Сидит за решеткой. Но он никому не сделал ничего плохого.

Бен Сари остановился; он слышал слова Фатимы.

Не обращаясь лично к ней, он громко сказал:

— Арестованные могут предъявить властям больший счет, чем другие. Но суть в том, что нужны виновные. Все мы виновны. Да, все, сколько нас ни на есть. Посадят ли нас под замок или освободят, дело от этого не меняется! Есть замечательные законы. По этим законам мы виноваты уже тем, что живем на свете. Мы оказываемся вне Закона, а тем самым мы против Закона, вот и выходит, что мы заговорщики. Так хочет Закон. Те, которых арестовывают, — заговорщики, они и сами не могут этого отрицать. А законы будут всегда соблюдаться.

XX

Прошла уже целая неделя с тех пор, как Айни безуспешно пыталась сесть в поезд. Она не была уверена, что вообще когда-нибудь сможет уехать. Эра ее путешествий, повидимому, кончилась. И это отразилось на существовании всей семьи. С одной стороны, в доме не было никакой еды, кроме хлеба, да и то не каждый день; с другой — какие-то женщины все чаще приходили и спрашивали Айни. Им передавали через детей или соседок, что ее нет дома. Айни пряталась! Незнакомки являлись с грозными требованиями. С каждым днем они все злее бранились, стоя у дверей Большого дома. Они ведь дали Айни денег на покупки, которые та собиралась сделать в Марокко. Как видно, они проведали, что Айни не может выехать из Тлемсена. Все они приходили требовать обратно свои деньги.

В то утро две гостьи, не довольствуясь разговором у входной двери, сумели проникнуть в комнату Айни. Омар спал; было еще очень рано. Их крики внезапно разбудили его.

Две мегеры, высокие, закутанные в ослепительно белые покрывала, вторглись в комнату. Они появились внезапно, грозные, как две каменные башни. Ведь это они владеют деньгами. От них так и пышет чрезмерным здоровьем, которое кажется наглым в стенах этой убогой комнаты. Сначала они только приподнимают занавеску, не решаясь переступить порог. Айни, сидящая на полу за скудным завтраком, всего лишь жалкий обломок человека по сравнению с этим олицетворением богатства, с этими женщинами, раздраженными, надменными, пришедшими с проклятием и угрозой в глазах и на устах. Их массивные тела загородили вход и совершенно заслонили свет. И вот они уже в комнате, перед Айни и ее детьми, которые жмутся друг к другу, испуганные и подавленные.

Вдруг Айни внезапным движением, точно кузнечик, вскочила с места и принялась целоваться с пришедшими. Ах, если бы эти бесконечные объятия не были фальшивыми! Увы, все это лишь видимость, смешное подражание сердечным приветствиям, подлинным чувствам. Это делается для порядка! Однако обе кумушки явно пришли для того, чтобы ссориться, требовать, угрожать: стоит лишь посмотреть на их вытянутые лица.

Айни пригласила их сесть, гостеприимно указав на овечьи шкуры, лежащие на полу; женщины отрицательно покачали головой.

— Мы пришли не для того, чтобы рассиживать здесь. Мы ненадолго.

Айни все уговаривала их присесть, размахивала руками, даже потянула их за полы покрывал.

— Ну, минутка-то у вас найдется. Не будете же вы все время стоять?

Но непрошенные гостьи клялись, что не сядут.

— Вы мне окажете честь, большую честь!

Одна из посетительниц, женщина с отвислыми трясущимися щеками, крикнула наконец зычным голосом:

— Айни, сестричка, черт тебя возьми! Когда же мы получим наши платья? Мы приходили уже раз десять. Получим мы их наконец?

Другая гостья, рыхлая, желтолицая, с блестящими удивленными глазами, сказала глухим мужским голосом:

— Не горячись, Зухра. Дай мне с ней поговорить. — Она повернулась к Айни. — Когда у тебя ничего не останется из наших денег, что ты тогда будешь делать? — И прибавила еще тише: — Подумай, Айни, дорогая. Как ты вернешь нам деньги?

— Да, я вас понимаю. Но не бойтесь ничего. Ни гроша у вас не пропадет.

Тут опять заговорила своим лающим голосом первая женщина:

— Вот уже больше десяти дней, как ты должна была выехать в Марокко, женщина! А ты все еще торчишь здесь. Когда же ты привезешь нам платья? Ты думаешь, мы будем ждать, пока ты соблаговолишь съездить? Когда мы получим платья, спрашиваю я? Они мне нужны для приданого дочери. Но, может быть, денег уже давно нет? С тебя станется, я бы нисколько не удивилась! Если окажется, что ты проела мои деньги, не знаю, что я с тобой сделаю. Да, уж я устрою скандал, будь уверена! Спекулянтка! Да, ты спекулянтка!

Тут все заговорили разом — Айни и обе гостьи. Эта перепалка нарушала спокойную тишину утра. Вряд ли они слышали друг друга. Омар не понимал ровно ничего. Он знал лишь одно: женщины требовали у его матери возврата денег, а та всячески отбивалась. Поэтому им было неважно, слышит она или нет: ведь известно, чего они хотят.

Черт возьми! Все дело было в приданом их дочерей. Приданое, боже мой! Важное дело в жизни тлемсенских женщин! Их терновый венец!

В эту минуту та, которую звали Зухра, бросила взгляд на детей.

— Не хватает еще, — заорала она, — чтобы ты кормила этих свиней на мои деньги…

— Тише, тише, — пробормотала вторая. — Зухра, как ты несдержанна!

— Не разыгрывай из себя Клира! — так Айни называла Гитлера. — Меня этим не возьмешь, говорю тебе откровенно.

Слово «откровенно» она произнесла для пущей важности по-французски.

Айни лихорадочно размахивала руками, растопырив пальцы. Заметив это, она сама удивилась и опустила их. Затем сказала, с трудом переводя дыхание:

— Ведь ты же знаешь, Зухра, что я не такая, я не истрачу твои деньги на жизнь.

Вновь заговорила вторая:

— К чему ссориться, будем говорить спокойно. Я женщина, что называется, порядочная, чуткая, но я должна сказать, что дольше терпеть невозможно. Но ссориться все-таки незачем.

А Зухра прибавила:

— Сам бог не потерпел бы этого!

Омар с глубоким раздражением увидел у двери их комнаты соседок, без сомнения, привлеченных скандалом. Опершись на локоть, он наклонился, чтобы разглядеть их в отверстие между занавесками. Да, они здесь, эти бабы, собрались, чтобы услышать перебранку, и млеют от удовольствия.

Айни тоже нагнулась к занавеске и позвала собравшихся женщин.

Через несколько минут почти все жилички Большого дома, подходившие сперва поодиночке, потом кучками, собрались в комнате Айни и в коридоре. Сгрудившись, они молча следили за ходом спора, ожидая благоприятной минуты, чтобы вмешаться.

Обе гостьи обратились к ним:

— Дочери моей матери, бог нам свидетель! Мы дали ей денег…

Они снова рассказали соседкам всю историю с самого начала. Те слушали невозмутимо, с глубоким вниманием, как и подобает третейским судьям; в то же время они заполнили всю комнату. Айни волновалась. То та, то другая женщина встряхивала головой, широко и торжественно разводила руками. Омар вдруг крикнул в бешенстве:

— Убирайтесь вон… суки! Все!

Поднялся неописуемый кавардак. Женщины честили Омара.

— Чтобы у тебя язык отсох, выродок! — выбранилась одна из них.

Омар уже не мог разобрать, что происходит. Соседки, прежде неподвижные и молчаливые, стали вести себя вызывающе. Айни орала не своим голосом. Все говорили сразу, с пеной у рта. Можно было подумать, что у каждой из них по две глотки.

— Бог ты мой! Как же ты пробьешься в жизни? — спросила тетка Хасна, когда Омар, намекая на утреннее происшествие, сказал: «Красть стыдно».

Айни и дети принимали Лаллу, о приходе которой мечтали уже несколько дней. И вот наконец тетка Хасна здесь, у них, с ними. Не удивительно, что все слушают ее, разинув рты, с религиозным благоговением.

Лалла опомниться не могла. Подумать только: у этого выродка есть свое мнение. Возможно ли это, великий боже? Не успел еще выйти из чрева матери, а туда же, рассуждает… Нет, это ненормально.

— Что бы ты ни говорила, дочь моей матери, — уверяла она Айни, — этот мальчик… не знаю, что и думать о нем. То, что творится в этой башке, мне совсем не по вкусу. От этого мальчика, — прибавила она, указывая на него пальцем, — я не жду ничего хорошего. Берегись, Айни, смотри за ним хорошенько.

Лалла вздернула подбородок; на ее лице отразилось глубокое презрение к жалким теориям Омара. Она важно изрекла приговор:

— Этот мальчишка кончит плохо. Он всю свою жизнь будет нищенствовать!

Омар понимал, как огорчительны истины, которые вещала Хасна. Ее суждения, безапелляционные, как приговоры судьбы, всегда были безотрадны.

— Такой-то, — говорила она детям, — крал направо и налево, но зато нажил целое состояние.

По ее мнению, успех заглаживает все то постыдное, что приходится делать на пути к его достижению.

— А теперь, — сказала она, — такому удачнику остается только делать добро, помогать бедным, совершить паломничество в Мекку, и вечное спасение ему обеспечено.

Выходит, если хочешь быть добродетельным, прежде всего постарайся сколотить себе состояние. По всей видимости, так.

Что-то в словах тетки всегда беспокоило Омара — он и сам не знал почему. И все же он любил слушать ее. Она говорила разумно, рассудительно, все высказывала напрямик, с живостью отвечала на вопросы. У нее был удивительный дар проникать в тайные мысли собеседника. И она смело бросала вам в лицо такие вещи, о которых вы не решились бы даже подумать. То, что она говорила людям о них самих и о других, было не очень-то красиво. Она приписывала своим ближним намерения, по меньшей мере удивительные и вовсе не делавшие им чести; ее слова всегда вызывали у Омара чувство неловкости.

Теперь тетка Хасна кричала, точно выговаривала ему:

— Раз ты не хочешь воровать, как же ты пробьешься в жизни? Скажи: как ты проживешь? Надо уметь выхватить кусок хлеба у собаки, когда она откроет пасть, чтобы залаять.

Не зная, как это получалось, вы в конце концов начинали с ней соглашаться и волей-неволей прислушивались к ее рассуждениям. Омар усваивал таким образом мнения, которых он вовсе не желал иметь. Он охотно заставил бы тетку замолчать, но было мало надежды, что она обратит внимание на его попытку.

И все-таки мальчику казалось, что тетка — человек честный. Если бы у него спросили, откуда это известно ему, он не мог бы ответить. Но, так или иначе, слушать ее было невесело. Нетрудно нападать на людей на основе одних подозрений, как она это делала. Но Омар не мог ей сказать этого — его сковывало чувство почтительности, которое вызывали в нем ее возраст и положение. Впрочем, стоило мальчику увидеть, как неистово движется в минуты вспышек ее усатая верхняя губа, и он проникался уверенностью, что тетку ни в чем нельзя упрекнуть.

Не в первый раз Омару приходилось слышать, что людям приходится иногда сознательно идти на нарушение закона; ему же всегда казалось, что при наличии ума, способностей и упорства можно добиться любого положения. Он не мог допустить, чтобы для достижения цели надо было красть, обманывать людей, эксплуатировать их.

«Даже голод, — думал он, — не заставит меняприсвоить чужое».

Одна уже мысль, что ему придется воровать, была для него невыносима. Не то чтобы он был честен сознательно, но ему никогда не приходило в голову поступать бесчестно. Да и намерения у него были наилучшие. Он знал, что многие крадут, и не самые бедные. Те, кто не брезгает ничем, лишь бы приумножить свои богатства, обычно смотрят свысока на окружающих. Их первые жертвы, к которым они питают презрительное снисхождение, вышли именно из этого окружения. Мейда этих людей представлялась Омару чем-то таким же страшным, ослепительным, как жертвенник. И на этот жертвенник возлагаются не только такие обыкновенные животные, как баран, ягненок, бык, не только растения, деревья и травы земли, но и сам Человек, все люди, работающие в поте лица своего, чтобы насытить безликого Молоха, все люди и все, что в них есть самого лучшего: доброта, братство, чувство чести, сердечность, горячее стремление жить, строить и мыслить, — все это брошено в виде кровавой жертвы в пасть чудовища.

А ведь многие — и притом из самых честных — были заражены распространенным тогда умонастроением: они завидовали Чудовищу!

Лалла часто навещала Айни. Каждый раз, приходя, она приносила куски черствого хлеба, таинственно завернутые в кусок полотна. Боясь, чтобы он — так она называла мужа — не накрыл ее, она прятала сверток под покрывало. Старик не потерпел бы, чтобы из его дома вынесли хотя бы одну-единственную крошку.

Айни умела придавать аппетитный вид этим объедкам. Так как пищи не хватало, надо было довольствоваться ими. Не пристало им корчить из себя брезгливых людей. Если бы ненароком такая мысль пришла им в голову, она показалась бы тетке неуместной. Несчастные сироты, разве вы смеете отклонять благодеяния божьи? Падите ниц и возблагодарите небо за его дары. Ведь вы счастливые, самые счастливые дети. Разве не так? Получать пищу из рук щедрой тетки и не радоваться этой пище было бы грешно. Вы должны быть счастливы.

Айни распаривала этот хлеб, затвердевший до того, что его можно было разбивать молотком, и подавала его под видом свежеиспеченного пирога. Надо было есть его в горячем виде, иначе он превращался в какое-то клейкое месиво. Дети, чтобы пропихнуть этот хлеб в глотку, обильно запивали его сывороткой — мать покупала целый котелок ее за два франка. Несколько дней в неделю этот хлеб с сывороткой был у них дежурным блюдом.

Иной раз Айни замачивала куски в воде. Они мало-помалу впитывали в себя воду и разбухали. Каждый кусок увеличивался в объеме и становился рыхлым. Помокнув несколько часов, он белел и был даже приятен на вид. Но этот способ приготовления имел свои плохие стороны: слишком зачерствевшие корки не пропитывались водой и оставались внутри твердыми, как булыжник.

И все же дети радовались, что в доме есть хоть какая-нибудь еда. Кроме того, тетка внушала им, что уже отведать такого хлеба — благословение божие. Не всем выпадает на долю подобное счастье. Они, дети, чуть ли не избранники судьбы. Лалла забывала сказать, что часть этих корок изымалась из месива, которое она приготовляла для своей птицы. А если бы дети даже знали? Они не побрезговали бы хлебом, украденным у кур.

Трудно сказать, в какой мере Лалла отдавала себе отчет в собственном плутовстве — плутовстве, которое внушалось ей добротой. Надо сказать к ее чести, что для вящей убедительности она и сама ела с ними этот хлеб — так же охотно, как это полагалось им.

Айни, глядя на ухищрения Лаллы, думала, что она обладает даром делать эти объедки приемлемыми. Дети садились за стол без протеста. Айни казалось, что она понимает Лаллу.

Иногда — но далеко не часто — тетка клала в салфетку немного муки, из которой Айни пекла хлеб в тот же день. Этот свежий хлеб она распределяла экономно. Дети получали лишь ничтожную порцию с большим количеством распаренного черствого хлеба. Иной раз Лалла приносила немного кофе, или два больших куска колотого сахара, или остатки обеда в котелке — правда, немного прокисшие. Иногда — фрукты, уголь…

Впрочем, Омар предпочитал есть эти остатки, чем рыться вместе с другими детьми в мусорных ящиках. Мальчики тут же пожирали найденные объедки. Омар и не думал презирать их за это, при случае он и сам поступил бы таким образом, но его удерживал стыд. А ведь не только дети, но и многие мужчины поддерживали свое существование отбросами, подобранными на свалке.

Люди устраивали настоящие экспедиции в те места, где муниципальные фургоны сваливали свой груз. На подступах к свалке, где возвышались целые холмы, можно было увидеть какие-то странные, как порождение кошмара, поселки, выросшие на отбросах, словно ядовитые грибы. Их обитатели искали в этих грудах мусора средства к существованию; они снимали сливки с того, что привозили фургоны. На этих же свалках они доставали себе мебель.

XXI

Выходя из дому, Омар уносил с собой ломоть хлеба. Это вошло у него в привычку; он старался так устроиться, чтобы в любой час дня иметь при себе хотя бы кусочек. Он съедал его на улице, отщипывая по крошке от ломтя, лежащего в кармане.

Айни давно подозревала, что он таскает из дому хлеб. Как только он возвращался, на него градом сыпались упреки. Хотя Айни запирала ковригу хлеба в крашеный деревянный сундук, она все же каждый раз спохватывалась, что хлеб убывает.

Бегая по улицам города, Омар обычно делил свой ломоть на две части: мякоть и корку. Мякоть была хлебом, корка же в его воображении становилась мясом, шоколадом, чем угодно… Таким образом, он ел хлеб с чем-нибудь вкусным.

Каждый кусочек он отнимал у других — у своих голодных сестер, у тяжко трудившейся матери. Но как быть? Он голоден. Он убегал на улицу, чтобы они его не видели.

У первой же колонки он останавливался и подставлял рот под струю воды. Напившись, продолжал свой путь.

Мальчик не хотел оставаться дома. Многие жильцы только делали вид, что едят: пусть, мол, соседи думают, что они ни в чем не нуждаются.

Мальчишки бродили по улицам в одиночку, как и он, или резвились целыми ватагами; завидев полицейских, которые охотились за ними, они убегали. Облаченные в старые куртки с слишком длинными, засученными у кисти рукавами, шлепая большими мужскими башмаками, бледные, черноглазые, они смотрели странным взглядом на вещи и на людей. Эти резвые дети то и дело вступали в драку, гонялись друг за другом. Травимые, преследуемые горожанами, они часто обращались в бегство, чтобы спастись от какого-нибудь сердитого прохожего. Все они более или менее открыто нищенствовали и, конечно, воровали. Европейцев — мужчин, женщин, детей — они рассматривали с тем сосредоточенным вниманием, которое делало их старше своих лет. Они инстинктивно подмечали все: новые костюмы, чистые и здоровые тела, весь облик этих людей, не знающих голода, дышащих радостью жизни, уверенностью, что они находятся под защитой и покровительством, их вежливость, воспитанность, деликатность, которые они носили точно праздничный наряд. Дети европейцев обычно взирали на арабов с некоторым страхом. Ведь родители часто говорили, чтобы утихомирить их: вот позову араба, он тебе задаст!

Омар понял в конце концов, что сам смотрит на европейцев так же, как и его товарищи. Своим взглядом он как бы хотел им крикнуть что-то. Европейцы вечно жили под огнем этих пристальных взглядов.

Без сомнения, все эти дети, слишком рано созревшие, растратят с годами свою живость под тяжестью однообразного и нищенского существования, невежества, постоянной усталости, пьянства, тюремного заключения… А может быть, судьба этого поколения будет иная…

Но пока перед этими живыми и молчаливыми детьми неумолимо вставал мир цепей и запретов, силу которых они чувствовали на себе, не понимая ее. Они сбегались со всех концов города, движимые внутренним жаром и невысказанными желаниями. Если им бросали какие-нибудь жалкие вещицы — пустые коробки, сломанные игрушки, рекламные проспекты, они впадали в живейший восторг; они вырывали их друг у друга с яростью, которая придавала этим безделицам огромную ценность, ценность какого-то идеала. Тот, кому после ожесточенной борьбы доставался такой предмет, недаром размахивал им, как победным трофеем.

Омар мог играть сколько душе угодно, свободно расходовать свои силы; вся его жизнь становилась вызовом, чистейшим вызовом. Неумолимый инстинкт был неизменно настороже, предупреждая его против всех и вся. Он не принимал существования, которое предлагала ему судьба. По какой-то необъяснимой причине то, что он смутно угадывал за этим узким кругом жизни, казалось ему более важным, более необходимым. Находясь среди своих, он был убежден, что не сумеет осуществить эти мечты. А без своих — отказывался их осуществить. Он не намеревался отступаться от того, что ему грезилось, но чувствовал, что там, где своих не будет, он сам окажется чужаком. И когда Омар, вне себя от гнева и отчаяния, искал убежища в объятиях Большого дома, он как будто проникал в огромную трепещущую душу своей страны. Детство спадало с него; он весь был порыв возмущения, весь — крик среди других порывов возмущения и криков.

Часто, гонимый любопытством, Омар убегал от детей своего квартала. Как-то раз мальчик, покинув товарищей, стал бродить в районе крытого рынка; потом сел на площади Мэрии на одну из скамей. По этой обсаженной тенистыми платанами площади во всех направлениях сновали прохожие. Один из них подошел к Омару: европеец, с ним — мальчик. Омар, с удивлением глядевший на француза и его ребенка, хотел, уступая смутному чувству страха, встать и уйти. Но человек предложил ему сопровождать его на рынок, чтобы отнести покупки.

Нередко бывало, что Омара окликали тем особым способом, каким европейцы обычно обращаются к туземцу, когда зовут его: пст! пст! Он оборачивался, чтобы узнать, чего от него хотят. Обычно ему делали знак: отнеси!

Держа за руку своего мальчика, француз долго и нерешительно смотрел на Омара. Тот воспринял этот взгляд, как невыносимый ожог; его пронизало внезапное чувство стыда и унижения. Он залился краской. Омар уже говорил немного по-французски. Он сумел бы сказать, что он не носильщик или что он не желает, чтобы его принимали за такового. Но не смог произнести ни слова. Он вдруг перезабыл все, что знал по-французски.

Кончилось тем, что он выговорил сдавленным голосом:

— Да, сударь.

Но француз уже начал смотреть на него с недоверием. Он спросил, сколько Омар возьмет с него.

— Сколько дадите, сударь, — ответил Омар.

Господин как будто успокоился, он предложил Омару последовать за ним и его сыном.

— В таком случае идем, — сказал он.

Придя на рынок, где покупатели были по преимуществу французы, господин наполнил овощами и фруктами сетку, которую нес Омар. Такими овощами и фруктами, каких и в помине не было на мусульманском рынке.

Сетка стала тяжелой, как свинец. Ребенок, напрягая все силы, храбро нес свой груз. Он шел, согнувшись, за двумя европейцами.

Господин помог Омару взвалить сумку на плечо и предложил ему шагать впереди.

Омар пошел, не говоря ни слова и думая только о том, чтобы удержать в равновесии свою ношу. Теперь он боялся повстречать какого-нибудь товарища, который увидел бы его в роли носильщика. Его донимали бы в школе насмешками. Чувство глубокой печали легло ему на сердце.

Сделав крюк, чтобы зайти в бакалейную лавку, они наконец добрели до виллы. Сначала вошел господин со своим сыном, а затем Омар. Человек следил за ним, неуклюже расставив свои короткие ноги. Он достал из жилетного кармана монету, которую сунул Омару, будто милостыню. Один франк. Мальчик не знал, принять эту монету или отказаться. Он ничего не сказал. Господин казался довольным. Он спросил у Омара:

— Как тебя зовут? Что делает твой отец?

Он предлагал вопросы рассеянно, с отсутствующим видом. Говорил, чтобы говорить.

Омар ответил, что отец его умер.

— Сколько тебе лет? — продолжал господин.

— Одиннадцать.

Взгляд француза упал на сына, который стоял в передней. В руках у него была большая книжка с картинками.

— Ты видишь, Жан-Пьер, — сказал господин, — этот мальчик почти твой ровесник.

Обернувшись к Омару, он спросил:

— Где ты научился говорить по-французски?

— В школе, сударь.

— А, ты ходишь в школу!

— То есть… ходил…

Оправившись от смущения, Омар продолжал:

— Но пришлось оставить учение.

— Надо жить, — глубокомысленно произнес господин. — Ты видишь, — снова сказал он, обращаясь к сыну, — этот мальчик не может ходить в школу, потому что должен работать…

Он продолжал задавать вопросы все так же рассеянно, как бы нехотя.

— И сколько же ты можешь заработать за день?

Омару пришлось солгать.

— Да как когда, сударь. Если клиентов много, до двадцати-тридцати франков.

— До двадцати-тридцати франков!

Господин так удивился, что теперь не казался уже сонно-равнодушным.

— Да, двадцать-тридцать франков, — повторил Омар.

Эта цифра ошеломила француза. Он почувствовал беспокойство. Он, повидимому, спрашивал себя, что же думает о нем этот маленький туземец.

— Ты, конечно, относишь все деньги матери? Ты не тратишь их?

— Конечно, — ответил, не колеблясь, Омар. — Кроме разве тех случаев, когда мне дают на чай.

Господин казался совершенно озадаченным. Он кивал в знак одобрения, обращаясь, видимо, к сыну. Он начинал скучать.

Омару страстно хотелось раздавить этого человека. В нем рождалась темная голая сила, лишенная всякого чувства и всякого волнения, какой-то странный дикий энтузиазм.

Сын молчал, сжимая книжку в руке и глядя на Омара своими бесцветными глазками.

— Хотел бы ты, малыш, получить такую книжку с картинками? — спросил господин у Омара; повидимому, эта мысль пришла ему в голову внезапно.

У Омара никогда не было книг и не было намерения приобретать их. Да и желания такого не являлось, так как книги не особенно интересовали его.

Не понимая, какого от него ждут ответа, он сказал:

— Конечно… хотел бы… да как ее достанешь?

Господин повернулся к сыну и посмотрел на него.

Он сказал:

— Ну, Жан-Пьер… Положим, этот маленький туземец попросит у тебя книгу… Ты ему подаришь?

Мальчик посмотрел на отца, потом на Омара. Ревнивым и резким движением, забавным у такого хилого, хрупкого существа, он сжал свою книгу.

— Положим, он попросит… Ведь у него-то книг нет… Ты не подаришь ему?

— Книга моя, — захныкал мальчик.

Его личико исказилось гримасой. Казалось, вот-вот он разразится плачем!

— Твоя, да… Ведь я не говорю, что надо подарить ее мальчику. Как ты глуп, — сказал отец, — да и на что она этому мальчику.

На лице ребенка все еще оставалось выражение тревоги.

— Я не говорил тебе, что ее надо непременно подарить.

— Книга моя, — упрямо повторил ребенок.

— Конечно, твоя… Никто и не думает отнимать ее у тебя.

— Не беспокойтесь, — отрезал Омар. — Некогда мне читать ее… А у него есть время…

Отец, очень довольный, улыбнулся. Но ребенок успокоился лишь наполовину. У него все еще было испуганное, плаксивое выражение лица.

— Ты видишь, этот мальчик добрее тебя, — сказал отец. — Он беден, но не зарится на твою книгу… Каждый раз, как ты станешь капризничать, жаловаться… вспоминай, что есть много детей, которые работают и у которых никогда не было ни книжки, ни игрушки.

— Моя книга, — упрямо повторил ребенок.

— Да, твоя, — вздохнул отец.

Он посмотрел на часы и сказал Омару:

— Ступай, малыш!

Он открыл ему дверь. Омар переступил за порог и побежал.

XXII

Мама чистила, убирала, переходя из комнаты в комнату и все время разговаривая сама с собой. Изредка она выбегала, не переставая говорить, во двор, требовала от сестрички Зхур подтверждения своих слов и возвращалась в комнату продолжать свой монолог. Зхур молчала. До нее донеслись слова: «Наша честь для нас все. Она выше счастья; это истинная правда!»

Небо было покрыто тяжелыми тучами. Стаи черных птиц сновали взад и вперед, издавая пронзительные крики. Такие же крики, повторенные эхом, доносились со стороны скалистого плато, возвышавшегося против фермы. Вдруг солнце залило светом двор; за все утро оно выглянуло впервые.

Что это ей вздумалось говорить о чести? До сих пор Зхур не слушала ее. Главное в человеческой жизни — честь! Пусть так, Зхур на это наплевать. Она в этом ничего не понимает. Пустые слова. Слова, которые слышишь изо дня в день. Уж лучше молчать. Но в ней поднималось какое-то смутное опасение, которое никак не удавалось подавить. Слова старшей сестры взволновали ее, Зхур почудилась в них неведомая опасность, подстерегавшая ее самое. Что за ними кроется?

Зхур набирала простоквашу из большого синего кувшина, где молоко закисало уже два дня. Наполнив маслобойку на три четверти, она подвесила ее к фиговому дереву, стоявшему во дворе.

В эту минуту в комнату вошел Кара. Он направился к Маме.

— Ты решила, что я из тех людей, которые ничего не замечают. Не так ли? Я вижу каждый день Зхур. Совсем еще девчонка, а становится женщиной. Сколько ей лет?

— Когда умер отец, ей было пять лет и два месяца. С тех пор прошло девять лет, а я помню все, как будто это было вчера. Ей теперь четырнадцать и два или три месяца.

— Уже совсем взрослая. И очень мила.

Надо было подать ему завтрак; этим занялась, как обычно, Зхур. Кара запихивал в рот куски серого хлеба и запивал его большими глотками сыворотки, которая булькала у него в глотке. Зхур, когда все принесла, стала несколько поодаль в ожидании: не потребует ли еще чего-нибудь Кара. Мама бросила быстрый взгляд на младшую сестру, которая стояла нахмурившись. Муж не в первый раз заводил разговор о Зхур. Сердце Мамы сжалось от обиды.

Чего в сущности хочет муж? Уж не думает ли он, что девочке придутся по вкусу его слова? В таком случае он ошибается. Речи мужа бередили ей сердце. Может ли она в чем-нибудь упрекнуть его? Сознает ли он, по крайней мере, смысл своих слов? «Ах ты деревенщина, — мысленно крикнула ему Мама. — Низкий, низкий человек!»

— К ней сватаются, — продолжал Кара.

— Ай, ай! Ты говоришь об этом в ее присутствии, — упрекнула его жена. — Зхур, выйди во двор. Кто сватается? — спросила Мама, когда сестра, опустив голову, вышла из комнаты.

— Женщины всегда торопятся, выкладывай им все сейчас же.

— Почему ты не хочешь сказать мне? Боже мой, возможно ли это?

Он смотрел куда-то в пространство, медленно пережевывая хлеб.

— Посмотрим.

Посреди двора, усевшись на ящике, Зхур без передышки сбивала масло. Мама отправилась за водой. Было душно, но дождя как будто не предвиделось. Облака над горами тихо ползли по небу. Зхур казалось, что земля и вместе с ней весь мир кружится, как колесо большой прялки. Серые долины были одеты серебристой листвой олив, обрамленных черными пашнями. Вода из источника, рождавшегося на горе, текла недалеко от дома, шагах в пятидесяти. Слышно было, как она журчит. Она брала начало у кривых стволов фиговых деревьев и неслась среди полей прямо к ферме. Усадьба как бы лежала в ее гибких объятиях.

Зхур, оставшись дома, с регулярностью маятника двигала поршнем маслобойки, издававшим глухой звук. Ее руки при каждом движении касались груди, обрисовывавшейся под туникой. У нее были широкие бедра и крепкое тело. Еще несколько месяцев назад Зхур была девчонкой. И вот неожиданно ее тело налилось, созрело. Кожа у нее была удивительной белизны. Густые волосы ложились мягкой черной волной. Мужчины, увидев ее, останавливались, у них перехватывало дыхание. Она вдруг почесалась сквозь одежду, а затем, подняв рубашку, начала скрести живот ногтями. Во влажном воздухе носился слабый запах кислого молока, смешиваясь с более густым духом навоза и лошадиной мочи, шедшим из открытой конюшни.

Зхур вышла из своего оцепенения, увидев легкую, уродливую тень, приближавшуюся к ней и сначала походившую на тень какого-то тощего аиста, а затем — огромной черепахи. Но превращения на этом не кончились. Послышался вкрадчивый и размеренный шаг Кара. Он приближался к девушке. Туфли без задников на толстой подошве иногда громко хлопали, ударяясь о голые пятки. Он остановился слева от Зхур, и только тогда девушка поняла, что он обращается к ней: он говорил о масле, о завтраке, о кладбище и еще о чем-то — о вещах, совершенно для нее безразличных. Она, не вникая в смысл его слов, отмечала, что они слабо отдаются у нее внутри. Кара продолжал говорить, наклонившись к ней. Теперь она даже не пыталась вслушиваться, чувствуя, что ее окутывает мужская стихия. Зимнее солнце, появившееся в этот миг, было сероватое, тусклое, невесомое.

Вся похолодев и внутренне сжавшись, она все же делала вид, что слушает его, не изменяя почтительной и спокойной позы. Казалось, неторопливому журчанию его речи не будет конца. Когда Зхур наконец подняла голову и повернулась к Кара, она заметила, что он не сводит глаз с ее голых ног. Она тотчас же поджала ноги под себя. Он спросил:

— Так как же?

Но ей нечего было ему сказать. Кара продолжал:

— Не думаешь же ты ждать и ждать без конца. Тебя надо выдать замуж.

— Я не знаю…

Она опустила глаза. Вдруг она поняла, почему он здесь, возле нее, и быстро подняла голову движением, в котором чувствовался вызов. Она молча смотрела на большое рыхлое лицо Кара, выражавшее высокомерие и угрюмость; черты его отяжелели. Слабое пламя ненависти зажглось в сердце девочки. Оба они слышали шум приближавшихся частых шажков Мамы. Грязный пес, этот Кара!

Он удалился, прихрамывая; этот человек был уже не молод, и все же казалось, что в его грузном теле живет чудовищная слепая сила. Мама возвращалась с двумя полными ведрами, оттягивавшими ей руки. Дрожащая, раскрасневшаяся, она резким движением поставила ведра, почти бросила их, и немного воды расплескалось вокруг. Когда она опять подняла ведра, чтобы отнести их в дом, на земле остались два влажных круга, но вода тотчас же впиталась. Мама быстро прошла расстояние, отделявшее ее от дома. Она оглянулась на сестру, неподвижно сидевшую посреди двора, и, к большому своему удивлению, увидела в глазах Зхур, следившей за ней, какое-то странное выражение.

«Посмотришь на девочку, и всякое приходит в голову, — подумала Мама. — Мне надо знать, что происходит. Сегодня же вечером объяснюсь с мужем. Боже мой, как меня беспокоит этот ребенок. Ее присутствие убивает меня!»

Мама не вполне отдавала себе отчет, до какой степени ее младшая сестра невинна. Сама чистота Зхур беспокоила ее, вселяла в нее тревогу. Но бывают вещи, которые боишься узнать. Неужто любовь к сестре незаметно потухла в сердце Мамы? Вспомнив странное выражение на лице Зхур, она вдруг тайно пожелала ее смерти. Но тут же опомнилась.

Она все еще была во власти этих мыслей, когда увидела, что девочка встала и пошла к воротам. Почему она уходит, покидает дом? Зхур быстро удалялась; туника, облачавшая прекрасное в своей юной женственности тело, била ее по ногам. Девушка направлялась к источнику. Какое-то детское нетерпение было в яростных взглядах, которые она бросала вокруг себя.

Выйдя за ворота, Зхур вдруг задрожала от страха; во рту она почувствовала вкус земли и с отвращением плюнула. Она испытывала смятение, но внешне была спокойна — вся охвачена каким-то болезненным безразличием и в то же время крайне напряжена. По узкой тропинке она дошла до того места, где вода источника накапливалась в углублении, точно в земляной мисочке, и затем текла дальше, теряясь среди полей. Там Зхур стала на колени. Источник бил из маленькой черной впадины и походил на продырявленный висок. Он напоминал ей также птичку с тонкой шеей, отчаянно трепещущую, задыхающуюся, словно чьи-то руки сжимают ей горло. «Когда птички занимаются любовью высоко в небе, они падают точно оглушенные молнией, — думала Зхур. — Так и эта птичка упала. Я вижу ее горло, я слышу, как трепещет в ней каждая жилка; эта тонкая струйка — как брызнувшая кровь».

Девушке иногда казалось, что она погружается с закрытыми глазами в неведомые глубины. Вокруг нее в сердце гор и долин что-то глухо рокотало. Это был не ветер: что-то шумело внутри земли, билось в долинах, а затем поднималось к вершинам гор. Вся земля дрожала, вздрагивали голые поля и до самого горизонта звенел этот поток плененных сил, которые в один прекрасный день наводнят всю страну.

Горы, плато, ущелья вырисовывались с резкой отчетливостью. Воздух был резкий, временами он обжигал. Пашни еще боролись с холодом, на оливах листва сохранилась, но все другие деревья стояли черными — их голые ветви походили на корни.

Вдруг в воздухе прозвучало ее имя: «Зхур! Зхур!» Как только один из этих протяжных возгласов замирал, рождался новый; они неслись со всех сторон. Девушка стояла неподвижно: она дрожала. Эти крики, усиленные эхом, медленно проникали в нее. Голос раздался снова. Еще и еще — сплошной, непрерывный зов. Поля поднимались вверх, отделенные от неба бурой полосой земли. Мама взбежала на гребень холма, с которого можно было видеть всю долину.

— Зхур! Зхур! — кричала она издали.

— Бегу.

— Не торопись, но не оставайся там одна, иди сюда.

Январское солнце глодало землю, она медленно и покорно умирала, долгие дни казались пустыми от бесконечного ожидания — ожидания дождя, который оживит все вокруг. На пастбищах можно было видеть валявшихся с вытянутыми шеями овец. Зимняя засуха — страшное проклятье!

Затем сорвались с цепи ветры; в своем безумии они набросились на горы, и последние листья дождем посыпались с деревьев; жолуди с треском падали на землю, и весь Бни-Бублен хрустел, как хворост под ногами. Январские ветры окончательно выпили последнюю влагу, еще остававшуюся в ложбинах; земля стала легкой и пористой. Ночью люди засыпали с ощущением, что за день еще что-то умерло, а поутру просыпались с надеждой на дождь; но стоило бросить взгляд в окно, и тотчас же становилось ясно, что природа попрежнему цепенеет под белым солнцем; иногда казалось, что смутно слышишь легкий шум дождевых капель, плеск воды по камням на дворе. Но нет, это трещала земля, это ветер проносился по оврагам.

Дни грустной засушливой зимы невыносимо медленно кружили над желто-красной землей. В задумчивом ожидании качались мертвые ветки, дрожали скелеты деревьев.

В то утро ветер гнал тучи над пустынными пашнями.

В полдень небо вдруг очистилось, при внезапно засиявшем солнце оно казалось чисто вымытым; сухие поля ощетинились сожженными стеблями травы. Когда природа было нахмурилась, это вызвало волнение в Бни-Бублене. Но днем снова стал сочиться снежно-белый, мягкий, как пух, свет. Отдаленные голоса врывались в этот прозрачный мир.

Опять наступила тишина. После пожара дома словно вымерли; люди заперлись в них. Царило молчание, одно лишь молчание. Оно пронизывало жизнь людей, вползало в самые их мысли, заглушало движения. Беспредельная пустыня! Ничего. Никого. Молчание и одиночество!

По дорогам ходили чужие люди, иногда раздавался свисток паровоза, где-то близко шла жизнь.

Это немое молчание длилось уже несколько дней, оно становилось чем-то старым и привычным. Когда же люди выйдут из этой полосы молчания? Когда откажутся от него?

Власти все еще предполагали — они оставались верны себе, — что во мраке зреют какие-то замысли, ведутся приготовления. Опять начались аресты, снова в деревню явились жандармы; они целыми группами уводили мужчин в город. На этот раз — ненадолго.

Власти допрашивали арестованных в «секретной комнате». Феллахи долго носили на себе следы этих допросов. Их жены и дети прожили эти дни в тоске и тревоге — ни живые, ни мертвые. Многие с этих пор потеряли вкус к жизни.

Но все было напрасно. Чего добивались власти? Феллахи никак не могли взять этого в толк. Они ничего не скрывали. Им не в чем было признаваться. Допрос начинался так:

— Ну, а ты почему бросил работу?

— Я не мог прожить с семьей на то, что мне платили…

— А, ты не мог прожить?

Тут обычно следовало применение довольно жестоких приемов дискуссии.

— Тебе, видно, хотелось иметь собственную виллу, автомобиль. А посмотрел ли ты на себя хорошенько?

— Я этого не говорил…

— Это еще не все. Ты и твои товарищи — вы составили заговор против Франции. Ты к какой партии принадлежишь? Коммунист или член Алжирской народной партии? Говори, а не то…

Допрос прерывался, в ход пускались доводы другого рода.

— Скажи нам, кто у вас коммунист или член АНП, и тебе ничего не будет.

Допрашиваемые смотрели на инквизитора, стараясь догадаться, что ему нужно, но ничего не могли уразуметь. Они обдумывали всячески этот вопрос и молчали, так как им нечего было сказать. Охранники принимались истязать свои жертвы; феллахи опять ничего не понимали.

Истязания наконец прекратились, не дав никаких результатов. Власти отпустили арестованных, заявив, что их имена помечены красными чернилами. Что этим дело не кончится. Что ими еще займутся. Вот что они сулили феллахам на будущее.

В доме Кара, как и вообще в Бни-Бублене, за работу принимались с шести часов утра и ложились после вечерней молитвы.

Думы, думы… Дни идут за днями. Какое-то проклятие. Стук шагов по земле, лай собак, скрип дерева… весь мир вздрагивает при малейшем шуме. Поля пустынны.

Мама без конца наводила у себя порядок: сновала взад и вперед по дому, по двору; она была одна-одинешенька и даже боялась говорить вслух.

Когда муж возвращался домой, она тотчас же начинала разговаривать о чем попало, не ожидая ни одобрения, ни согласия с его стороны. Кара говорил немного: разумеется, о полях, о семенах, о посевах, о погоде.

Теперь Кара мечтал о дожде. Стало холодно, но дождя все не было: зима походила на пустой корабль, севший на мель и не снимавшийся много дней и ночей. Кара беспокоился об овощах. Уже несколько дней, как над полями висели тучи, отливавшие свинцовым блеском.

Долго они висели, и вдруг на землю полился частый дождь.

Теперь Кара уходил в поле только в те редкие дни, когда небо прояснялось: там уже нечего было делать. Земля и вода все творили за него. Кара работал дома, перебирал семена, чинил мешки, седла и упряжь, ходил за скотом.

Одна из коров за это время отелилась. В такой-то холод! Кара боялся за сарай, которому грозило наводнение: это была пещера, ушедшая глубоко в землю. Мама топила печь. Муж ее, весь в поту, помогал теленку выйти на свет божий из чрева коровы, которая не переставала то жалобно мычать, то реветь, как зверь. Он опасался за нее.

Мама не могла выносить этого зрелища. Она ждала поодаль, тоже невольно волнуясь, пока все не кончилось.

На ночь они взяли теленка к себе. Морозный воздух был слишком резок для него.

Период первых дождей миновал. Кара опять много работал в поле.

Он надолго заходил к Мхамеду, Иссе, затем к Бен-Юбу. Ему хотелось у них кое-что выведать. Впрочем, торопиться было некуда.

— Салям! — говорил он входя. — Да придет вам на помощь Аллах.

— Привет! Живем понемногу.

Они вели себя с гостем сдержанно. Произносили несколько слов из вежливости: им не хотелось, чтобы о них плохо думали. Но досадно было, что нужно прекращать работу, а главное — разговаривать с гостем. Разговаривать по обязанности, зная, что это ни к чему, что это фальшь, что прежнего не вернешь.

Кара, подойдя, заметил на исчерна-серой земле грядок неподвижные зеленые крылышки, напоминавшие крылья ласточек: бобы! Уже бобы!

«Хотят получить первинки, — подумал Кара. — Но это большой риск. Еще может случиться плохая погода и даже заморозки».

Он почувствовал, что хозяева говорят с ним принужденно.

— Я считал, что так оно лучше, — объяснял он, чтобы что-нибудь сказать. — Думаю, что не я один. И только вы… Теперь феллахи наконец присмиреют. Теперь их бояться нечего.

— Конечно!

Кара тоже повторил:

— Конечно.

И еще несколько раз пробормотал «конечно», повидимому, не придавая этому слову никакого значения.

Он понимал, почему соседи так молчаливы: подозревают, что он продался. Кара угадывал это по замкнутому выражению их лиц, по их жестам… Для них он — ставленник властей. Только потому, что он был против забастовки батраков. Кара не одобрял ни этого безмолвного порицания, ни назидательного тона соседей. Пусть думают, что хотят! Конечно, они заблуждаются. Он на стороне закона и не скрывает этого. Он считает, что так и надо. Они-то сочувствуют феллахам, они их поддерживают!

Все же он хотел показать, что способен все забыть. Он опять выказал интерес к бобам.

— Хорошо взошли, — сказал он.

— Что правда, то правда.

Кара замолчал. Он наблюдал этих людей, снова взявшихся за работу, прерванную его приходом, и не говорил ни слова.

Потом он удалился. Его приход был, как камень, брошенный в лужу. У бни-бубленских крестьян было свое мнение насчет этого посещения.

Батраки забастовали по всей области; забастовка вызвала много шума, и урожай не всюду был снят. Этого оказалось достаточным, чтобы колонисты, столь уверенные в своей силе, считавшие свою власть столь прочной, потеряли голову.

XXIII

День начинался в это время года только в восемь часов и продолжался до пяти вечера.

В Бни-Бублене люди вставали спозаранок, в шесть часов, когда полагалось вставать солнцу. Туман и без конца моросивший дождь наполняли воздух сыростью. Дома казались затерянными в молочно-белой мгле; с утра приходилось зажигать лампы и фонари. Дороги тонули в жирной черной грязи.

К восьми часам вид окрестностей менялся: хмурое утро, нарушавшее представление о расстояниях, мало-помалу прояснялось. Наступал один из тех мрачных, тоскливых дней, когда все кругом тонет в тумане, когда обнаженные деревья, лачуги, серые силуэты людей, движущихся в поле, — все дышит одиночеством. Иногда вдруг открывались глубокие синие дали; в некоторые часы дня и особенно вечером в них было что-то странное, неожиданное. Бледное солнце внезапно озаряло местность, разрывая завесу белесого тумана и обращая его в бегство; все вокруг представлялось тогда взору с предельной четкостью, каждая деталь выступала резко, отчетливо, в особенности когда на землю спускались первые тени сумерек.

В тесных домах крестьяне задыхались от этой беспросветной жизни, от этой узости; они уныло слонялись, заполняя время сонливой сутолокой. Они как будто забыли, что такое веселье, хотя и печальными не были.

До самой ночи царил этот серый полусвет, который, казалось, поглощал все звуки.

Работа еще продолжалась некоторое время внутри хижин, где жизнь медленно брела навстречу ночи. А снаружи покрытые водой поля все больше скрывались из виду, затягиваясь густой пеленой тумана. Контуры местности сливались с окружающим мраком.

Все же изредка из этих затопленных пространств доносились чьи-то голоса; повидимому, пашни не оставались такими покинутыми, как это казалось: были люди, которые пускались в плаванье по этому морю водяной пыли и дождя, не желая расставаться со своими полями.

Надо было поторапливаться, быстро наполнить ведра. Утро подходило к концу, а она не приготовила еды для мужа. Он приходил в половине двенадцатого и требовал, чтобы обед был готов. Он ничего не признавал. Когда Мама думала об этом, она даже переставала работать; но думать — это болезнь. Это дьявол, который подчиняет вас своей воле. К счастью, работа отвлекала ее от мыслей, и она каждый день трудилась до изнеможения.

Зхур сидела у входа; Мама присела на корточки против нее. В течение этой зимы Зхур несколько раз приходила в Бни-Бублен. Будь с нею Омар, было бы гораздо лучше: они забавлялись бы вместе.

— Этот человек в конце концов убьет меня, — сказала Мама сестре.

«К счастью, у меня есть Зхур», — говорила она себе. Сестра, бедная крошка, очень помогла ей на этот раз. Мама поведала ей, что произошло накануне между ней и мужем; она показала свою рассеченную губу. Она горько плакала и призывала все кары неба на его голову.

— Хотелось бы, чтобы ты всегда жила у меня, сестричка. Я боюсь его, этого человека. Останься еще на несколько дней. Матери ты не нужна, не оставляй меня одну.

Мысль провести пять-шесть дней в Бни-Бублене ничуть не прельщала Зхур.

— Сестричка, я не могу!

Мама стала умолять:

— Ты не хочешь? Хоть несколько дней… — Она даже пообещала: — Я дам тебе приданое, какого ни у кого не было в нашем краю.

Она объяснила, что предназначила для нее целый выводок кур, весь доход с которого пойдет на ее приданое.

— Вот увидишь, что ты получишь за них через несколько месяцев.

Все время, что Мама прожила в этом доме, Кара обращался с ней грубо. Это началось вскоре после свадьбы. Положение еще ухудшилось, когда муж потерял всякую надежду иметь детей. У Мамы только и было радости, что пожить изредка в обществе сестры. К мужу она чувствовала лишь недоверие. Его близость была для нее мучением.

У Кара был неприятный, злой характер.

Зхур наклонилась и громко шлепнула ладонью по голой икре. Мухи, первые вестницы весны, в это время года были особенно злы. Их жужжание только подчеркивало гнетущую тишину деревни. Девушка бесстрастно слушала Маму: на ее четко очерченном личике не отразилось ни малейшей тревоги. Она решила остаться на несколько дней у Мамы, но не сказала ей этого. И даже, кажется, не слушала ее. Раздумывала о судьбе сестры.

Она вспоминала, как Мама после свадьбы, дойдя до шоссе, села на осла и с сопровождавшими ее женщинами стала взбираться по крутой тропинке в Бни-Бублен. Мама разразилась плачем. Почему она так загрустила? Ей вменялось в обязанность улыбаться, и она вскоре стала улыбаться. Но это была горькая улыбка.

В первый же день ее заставили обойти всю ферму, ей пришлось заглянуть во все котелки, кастрюли, во все горшки, в которых хранилась провизия.

С тех пор как Мама вышла замуж, на нее лег отпечаток этих гор, что-то тяжелое, гнетущее.

На земле все отчетливее стлалась тень от виноградного куста — она скоро стерлась. Земля во дворе снова приняла бурый оттенок.

Все трое кончали ужинать. Последние отсветы дня исчезли, и темнота нахлынула со всех сторон. Это была полная тьма, без малейшего просвета, она нисколько не походила на городскую ночь. Здесь тьма завладевала миром, как дикая и слепая сила; жизнь проявлялась только в неясных криках животных и в гудении земли.

Керосиновая лампа, которую зажгли, оградила их от ночи щитом слабого света; как он ни был слаб, ночь отступила.

Как только ужин кончился, Мама послала сестру спать: Зхур ушла, не говоря ни слова. Впрочем, обычно никто не засиживался после вечерней молитвы. Зхур уже спала в это время глубоким сном.

После долгого молчания Мама, оставшаяся наедине с мужем, заговорила. Но Кара замкнулся в своем безмолвии: жена все яснее понимала, что ее слова скользят, не задевая его. Мутный свет лампы позволял видеть лишь очертания массивного тела Кара, делал его похожим на каменного истукана. У Мамы вдруг явилось странное ощущение, что она разговаривает одна в пустой комнате, что вокруг нет ни одного человеческого существа. Глупо было говорить бесполезные слова.

— Ведь ты не хочешь, чтобы у нас были неприятности? — вдруг спросила она дрожащим голосом. — Не правда ли, не хочешь?

— На что они мне, — ответил Кара.

— Не надо, чтобы в такой семье, как наша, были неприятности; нас всегда уважали. Уж пусть лучше мне перережут горло или распорют живот, чем слушать грязные вещи на наш счет. Ты знаешь, каковы люди. Разве заткнешь людям рот, когда они начинают болтать! Я не знаю, что ты замышляешь. Но я за тобой наблюдала и должна тебе сказать, что поступил плохо.

Она бросила ему эти слова прямо в лицо.

— Хватит! Я не стану тебя слушать, — зарычал Кара.

Он был занят своими мыслями.

Он кое-что замыслил и хотел разработать тщательно продуманный план. Один из тех планов, которые подготовляют исподволь, подолгу дожидаясь приближения назначенного срока. Только такие планы соответствовали его замкнутому характеру, холодной страстности его желаний.

А для этого ему нужно было облечься в броню терпения. Решение уже созрело в нем, долго размышлять не пришлось. Подобно тому как закладывают первый камень, он поставил первые вехи, крепкие и надежные; целый город он построит, где будет господином и повелителем. Уже, можно сказать, и леса возведены. Но он даже самому себе не признавался, что начало уже есть: врожденное недоверие запрещало ему это.

«Берегись, — говорил он сам себе, — кто слишком торопится, потеряет все, даже собственные зубы».

Так шла жизнь. Кара Али посвящал каждую минуту расчетам — стратегии, которую он вырабатывал в глубине своей страшной души. Вот откуда у него был этот угрюмый, неподвижный, алчный взгляд. Кара, казалось, губил все, что приходило с ним в соприкосновение. Он смотрел на мир, и им овладевала безумная жажда стяжательства. Мысленно он уже ворочал огромными богатствами.

Иногда он терял способность обуздывать свои желания. На него нападала лихорадка, и разум уступал место вихрю безумных мыслей. Он с трудом выбирался из этого темного хаоса и мало-помалу возвращался в мир действительности. «Берегись, Кара, — говорил он себе в такие минуты, — не теряй головы!» И снова начинал обдумывать строго проверенные разумом комбинации.

Что такое? Его жена, должно быть, говорит о пожаре? О батраках? Кара вздрогнул; порыв ненависти ослепил его. «Неужели она узнала что-нибудь обо мне? — подумал он. — Или пошел слушок?»

Да, говорили многое и уж, во всяком случае, полагали, что Кара-то знает, кто поджег лачуги феллахов.

Он опять углубился в свои угрюмые и страшные размышления: «На днях она уже делала намеки на то, что я купил у колонистов оливы. Неужели она пронюхала о моих делах, о моих тайнах? Чертовка! Ну, теперь надо смотреть в оба!»

Он сохранял все тот же сонный, бесстрастный вид, в то время как мысли вихрем кружились у него в голове.

Его глаза лихорадочно блестели, зрачки расширились. Мама выдержала взгляд мужа.

— Чего ты добиваешься от Зхур, что ты все время ходишь вокруг нее? — продолжала она. — Что ты смотришь на нее? Нет у тебя, что ли, других дел? Почему ты не идешь своей дорогой, когда видишь ее? Почему не оставляешь ее в покое? Эти мысли надо гнать. Если ты что замыслил, я не допущу…

— Я сказал: хватит!

— Все узнают о том, что я видела, начиная с твоих родных. Узнают, что ты за человек. Бог мне свидетель, никто не помешает мне сказать правду.

Женщина ощутила на своем лице тяжесть огромной руки Кара, его бугристой ладони. Удар оглушил ее, по щекам полились слезы.

— Ты непременно хочешь скандала, — сказала Мама.

Голос ее звучал сдержанно, но в нем слышалась легкая дрожь. Она опять заговорила о феллахах.

— Если тебя видели возле лачуг феллахов, значит ты хотел на них накликать беду. Ятолько прошу тебя хорошенько подумать. Могут быть большие неприятности.

Кара душил жену, обхватив ее шею рукой. Сперва он стал выкручивать ей запястье. Мама удержалась от крика и резким движением вырвалась. Теперь она не старалась уклониться от его ударов. Он бил ее по лицу, но она, казалось, даже не чувствовала этого. Кара снова схватил ее за руку и стал выворачивать кисть. Она упала на колени. Муж несколько раз ударил ее кулаком по лицу. Мама уже с трудом дышала; разорванная нижняя губа отвисла, и из нее текла кровь.

— Вот видишь, — проговорила она. — Тебе и сказать нечего. Значит, этот умысел у тебя был.

Кара вынул другую руку, которую держал в кармане штанов, и опять начал бить жену. Его лицо стало багровым, жестоким. Он бил и бил, его рука, точно движимая чьей-то посторонней волей, опускалась размашистым резким движением. Он ударял с неожиданной быстротой и гибкостью.

Но им овладевала усталость: теперь его движения стали замедленными. Он продолжал наносить удары, и ему казалось, что каждый его жест длится целые часы. Наконец его рука стала попадать во что-то липкое и горячее.

Он и Мама взглянули друг на друга. Вся эта сцена проходила без особого шума до той минуты, когда женщина упала, попыталась подняться и закричала. Но кровь, наполнявшая рот, заглушила ее крик. Она посмотрела на него своими темными глазами, расширенными от ненависти.

Мама мгновенно и почти без труда поднялась, но осталась стоять, не в силах двинуться с места. Кара видел, что она спокойна, хотя и скована внезапным бессилием. Ему показалось, что он услышал: «Ну, погоди». Но он не был в этом уверен. Платье на груди Мамы было залито кровью. Он ждал: она как будто хотела что-то сказать. Вот она сделала несколько шагов по комнате: хотела сесть. Но упала, распростершись во весь рост на полу.

Зхур в это время снилось, что она бегает среди гор и лесов, где она когда-то гуляла вместе со своей сестрой Мамой. Летом, когда она ложилась в поле, стебли травы, касаясь шеи, щекотали ее, точно мухи. Ею понемногу овладевала приятная истома. Во сне она провела рукой по телу, оно было гладкое, нежное. Глубокий покой охватывал ее, словно волны могучей реки. Ощущения неясные, но светлые, сливаясь, наполняли ее чувством уверенности. Зхур проглотила слюну, но рот остался открытым, пока снова не наполнился. Теперь слюна текла по подбородку. Она вытянула руку и опять начала сонным движением гладить свое тело. Поднявшись по животу, рука легла на груди и потерла их затвердевшие кончики.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Во французских отелях и на вокзалах бросаются в глаза завлекательные, красочные плакаты: «Посетите Алжир!» Как живописно выглядят на этих плакатах голубое небо, пальмы, ослепительно белые минареты мечетей, узкие улички, сбегающие с гор к морю, оливковые деревья и виноградники. Доверчивые туристы полагают, что все это схоже с действительностью, что Алжир — жемчужина северо-африканских колоний Франции, райский уголок, расположенный притом не так уж далеко от Марсельского порта на юге страны.

Что же представляет Алжир на самом деле?

Алжир — старейшая французская колония, завоеванная еще в 1830 году, при короле Карле X. Покорение Алжира дорого обошлось Франции, немало крови было пролито, пока правительству удалось навести относительный «порядок» в этой стране. Еще в 1835–1836 годах французы терпели серьезные поражения в стычках с коренным населением Алжира; активная борьба не прекращалась вплоть до 1845–1846 годов. Восстания алжирского народа подавлялись с бесчеловечной жестокостью.

Колонизация Алжира европейцами началась с первых лет завоевания, земли местных жителей подвергались конфискации и попадали в руки спекулянтов. У колонизаторов — французов, итальянцев — оказались лучшие, плодороднейшие участки земли. Всего в Алжире числится 8 940 тысяч жителей, из которых 86 процентов населения составляют арабо-берберские племена. Положение коренного населения страны тягостное, гражданские права его урезаны. Но, несмотря на это, в первую мировую войну алжирцев насильственно мобилизовали и отправляли на фронт защищать Францию. Вторая мировая война принесла еще более тяжкие испытания населению Алжира. После капитуляции Франции в 1940 году гитлеровцы готовили захват Алжира, и это удалось бы им, если бы не разгром гитлеровских войск под Сталинградом. Естественно, что претерпевшие немало бедствий в первую и вторую мировую войну, лишенные плодороднейших земель алжирцы не могут примириться со своей нищетой, голодом, бесправием. Вот почему освободительное движение с такой силой охватило Алжир в наши дни.

Алжирский писатель Мухаммед Диб поставил себе целью рассказать о своем народе в трилогии под общим названием «Алжир». Два романа из этой трилогии — «Большой дом» и «Пожар» — повествуют о судьбах коренного населения этой страны, о земледельцах, феллахах, батраках, работающих на колонистов-европейцев. Достаточно прочесть эти романы, и все, что изображено на плакатах, завлекающих туристов, предстанет перед нами в совершенно ином свете. Как отличается Алжир, изображенный на этих плакатах, от Алжира, о котором пишет Мухаммед Диб.

В романах, которые мы прочитали, нет, в сущности, ни возмущенных укоров, ни гражданского гнева, обращенного против истинных хозяев Алжира — европейцев. Правдиво и точно, проникновенно и просто рисует романист жизнь народа, жизнь вечных тружеников, их страдания, лишения, их безрадостное существование и борьбу за кусок хлеба, за горсть риса.

Начинается «Большой дом» с восклицания: «Дай кусочек!» Речь идет о кусочке хлеба — его почти силой отнимают голодные школьники у товарища, который принес с собой ломоть хлеба. Среди школьников — голодных, выпрашивающих и отнимающих у маленьких хлеб — десятилетний Омар. Он, в сущности, и есть герой двух романов Мухаммеда Диба. Жизнь вечно голодных тружеников — обитателей Большого дома в городе Тлемсене и крестьян в деревне Бни-Бублене — открывается нам в восприятии Омара. Это умный, решительный, предприимчивый мальчуган. В школе, где его обучают на французском языке, ему стараются внушить мысль о благодеяниях, оказываемых колонизаторами алжирскому народу. Но где бы ни был Омар — в городских трущобах, где бедняки задыхаются от зноя летом и коченеют от холода зимой, или в глинобитных хижинах, где влачат свое беспросветное существование феллахи, — он не перестает думать о горестной судьбе своих близких, своего народа.

Обитатели Большого дома измучены нищетой, голодом, постоянная нужда сделала их злыми, сварливыми. Объединяет их только ненависть к домохозяину и представителям власти, которые устраивают облавы в квартале и отнимают у семей кормильцев. Мать Омара Айни жестоко обращается с сыном, она сурова и с дочерьми, сестрами Омара. Печальна, безысходна жизнь этой труженицы, единственное богатство ее — швейная машина. Айни шьет заготовки для парусиновой обуви и получает гроши, на которые семья живет впроголодь, питаясь одним хлебом и подгнившими овощами, выброшенными на свалку рыночными торговцами. Омар подбирает эти овощи и приносит домой. Так живут почти все обитатели Большого дома.

«Монета подвешена слишком высоко для нас, бедняков, — говорит соседка Айни Зина. — Хоть костьми ляг, все равно не достанешь». Один из жильцов дома, Хамид Сарадж, старается растолковать эту истину людям, а в результате попадает в тюрьму. «Теперь нет бесчестья в том, чтобы идти в тюрьму, — рассуждает та же соседка. — Если этого человека посадят, им будут гордиться те, кто пойдет по его пути».

Однако не все обитатели Большого дома понимают это, и поведение Хамида Сараджа многим кажется странным. Он всегда читал книги по вечерам, а читать книги в представлении алжирских женщин было необычным занятием для мужчины. Но вместе с тем они питают чувство уважения к этому человеку — более глубокое, чем то почтение к мужчине, которое им, женщинам, прививали с детских лет.

Своеобразные черты алжирских женщин нашли отражение в той галерее женских образов, которую глазами Омара показывает нам автор. Айни, тетка Хасна, бабушка, соседка Зина, сестричка Мансурия, девочки Ауиша и Зхур — все они обладают собственным неповторимым характером, ни одна не похожа на другую. Но всех их ждет одинаковая участь — рабская покорность мужу, безрадостный, горький труд до самой могилы.

Драматически описывает судьбу алжирских крестьянок автор: «У женщин из Бни-Бублена кожа золотистая, как мед, сами же они краше ясного дня. Но вся их прелесть недолговечна: над ними тяготеет давнее проклятие. Едва пройдет юность, их тела становятся жилистыми, как у грузчиков, а ноги покрываются трещинами: ведь ходят они по большей части босиком. Некоторые поражают своей худобой. Да, женщины увядают быстро…»

Прелестна девочка Зхур — ей нет еще четырнадцати лет, кожа ее не успела огрубеть, а душа ожесточиться. В сердцах Зхур и Омара зарождается еще не осознанное влечение друг к другу. Но и ей жизнь не сулит ничего отрадного: участь ее сестры, зверски избитой стариком мужем, ставит под угрозу существование самой Зхур.

Из романов Мухаммеда Диба читатель узнает о людях гонимых, но мужественных и желающих добра своему народу, о тех, кого преследует полиция только за то, что они хотят иной жизни для трудящихся. В этих произведениях не чувствуется тенденциозности: картины быта Большого дома в Тлемсене нарисованы пером художника-реалиста. Именно поэтому они поражают читателя суровой и страшной правдой. Когда же действие романа переносится из города в деревню Бни-Бублен и Омар наблюдает жизнь феллахов — земледельцев и батраков, работающих на колонистов-помещиков, у мальчика возникают сомнения в том, справедливо ли устроен мир.

Командир — инвалид, потерявший на фронте обе ноги, которого можно считать настоящим учителем Омара, — так говорит о колонизаторах: «В глазах у колонистов отчаянный страх и отчаянная жестокость. Ибо колонист считает, что труд феллаха ему принадлежит. Он хочет, чтобы ему принадлежали и сами люди». Разумно и просто рассказывает он о «благодеяниях» колонизаторов: «Ах, как хорошо сумели ограбить феллахов для их же пользы и для блага цивилизации! Прожорливое, неуловимое чудовище являлось откуда ни возьмись и уносило в своей черной пасти огромные куски земли, политой потом и кровью феллахов».

Страница за страницей романы Диба раскрывают нам душу народа. Характер феллахов выявляется в суждениях Командира, в беседах самих феллахов, в их отношении к колонистам и к тем своим соотечественникам, кто в угоду колонистам предает свой народ. Пособник колонистов землевладелец Кара до конца раскрывается в столкновении с феллахами-батраками. Сколько злой иронии и презрения в каждой фразе, которую бросают в лицо этому человеку феллахи, хотя, по словам Командира, феллахи сдержанные и осмотрительные люди. «…не требуйте, чтобы они угодливо гнули спину… Горстка людей, в которых нет ничего примечательного. Но в них почти весь Алжир», — говорит о своих соотечественниках Командир.

В сердце каждого феллаха живет мечта о собственном клочке земли, но это только «обманчивое виденье». Эти люди до конца своих дней остаются безземельными батраками. Когда им становится больше не под силу терпеть бесчеловечную эксплуатацию, возникают стихийные забастовки. И почти всегда феллахи терпят поражение: полиция арестовывает тех, кого считает зачинщиками. Страх побоев, репрессий не останавливает народ — в конце концов что им терять в жизни? «Как бы честно ты ни трудился — толку не будет, хоть околей за работой», — рассуждает старейший из жителей Бни-Бублена Ба Дедуш. «— Паразиты, наверное, говорят: феллах доволен своей участью! Что мы — особая нация, особая раса, что ли?»

Так живут бедняки-алжирцы в городе и в деревне. И однако в душе этих людей не угасает любовь к родине, гордость своей страной. «…Нет страны, которую можно было бы сравнить с нашей», — заявляет тот же Ба Дедуш, когда-то могучий работник, а теперь старик, обреченный на безработицу и голодную смерть.

«Феллахи никогда не уходят из Бни-Бублена, а уж если уйдут, то становятся ни на что больше не годными… Грозен и могуч должен быть феллах, так как вскоре ему придется защищать с оружием в руках свой очаг, свои поля», — говорит Командир.

Но не все алжирцы так ясно мыслят, как Командир. Многие его соотечественники смутно понимают, что им надо делать, чтобы изменить свою горестную жизнь. Еще сильна вера в предопределение судьбы, еще живет в душе этих людей покорность, еще все они разъединены, а когда собираются вместе, то говорят о мелочах, а не о главном. Хамид Сарадж хорошо знает психологию феллахов: на первом их собрании он дает им выговориться и терпеливо ждет, когда прозвучит слово о самом важном для них. И вот феллахи говорят наконец о грядущем объединении народов, о том, что надо бороться с произволом властей.

Стороной проходит над алжирским городом и деревней вторая мировая война. Зловеще гудит сирена над Тлемсеном, ждут налета гитлеровских бомбардировщиков. Молодежь мобилизуют в армию, солдат увозят из страны, и с тех пор от них нет вестей. Угнетенный народ не видит смысла в том, чтобы проливать свою кровь за государство, которое принесло им столько горя и бедствий. Колонисты даже в дни войны не изменяют своего отношения к феллахам: тот же гнет, та же бесчеловечная эксплуатация. Схвачен жандармами Хамид Сарадж, его подвергают жестоким побоям и ссылают в концентрационный лагерь в Сахаре. В Бни-Бублене происходит пожар, сгорают жалкие хижины батраков; это дело рук пособников колонистов, в нем замешан Кара. Но даже такие события не вызывают еще активного протеста феллахов.

Забастовка батраков продолжается, и все же феллахи не протестуют, когда у них на глазах полицейские уводят арестованных. «…нас понемножку загоняют в могилу… И мы готовы в нее сойти, не произнеся ни слова, не пошевелив пальцем», — говорит Командир. И когда на эти слова Омар отвечает: «Это ужасно…» — тот замечает: «Да нет же! Сегодня это ужасно, но завтра будет иначе».

Все эти события оставляют глубокий след в душе Омара. Читатель видит, как созревает сильный, твердый характер. Все, что окружает мальчика, все, что происходит вокруг, пробуждает в нем глухое негодование.

Люди Алжира, их чувства, их горе и редкие радости, надежды, судьбы людей предстают перед читателями романов Мухаммеда Диба. Предстает перед ними и сама страна, ее горы, ее города и деревни, смена времен года — жестокая, с пронизывающим ледяным ветром зима и нестерпимый зной лета. «Пылающее августовское солнце воздвигало со всех сторон шаткие огненные стены, и, казалось, сама жизнь остановилась перед этими преградами. Зной ударял тяжелым крылом, а от белесого полуденного света, от бесконечного мелькания красных бликов было больно глазам… Вокруг тяжело дышали раскаленные поля. На горизонте они упирались в бледные силуэты гор…»

На этом необычном фоне и происходят главные события, описанные в романе.

Наши читатели, разумеется, знают о том, что происходит в Алжире и Марокко в настоящее время. Они знают, как жестоко расправлялись с коренными жителями Алжира полиция и войска европейских колонизаторов, о том, какой отклик вызвали эти события во Франции и во всем мире, среди передовых, прогрессивно мыслящих людей. Романы Мухаммеда Диба, написанные алжирским патриотом и истинным художником слова, — своеобразная и яркая иллюстрация того, что происходило незадолго до современных событий в Северной Африке. В этом еще одна немаловажная заслуга автора романов «Большой дом» и «Пожар».

Прогрессивный алжирский писатель Мухаммед Диб родился в 1920 году в городе Тлемсене, который изобразил в романе «Большой дом». Он учился в родном городе, стал учителем, затем журналистом — сотрудником швейцарских, французских и алжирских газет. Опубликованный им в 1952 году роман «Большой дом» получил премию Фенеона во Франции. В 1954 году он напечатал «Пожар» — вторую книгу задуманной им трилогии. Новеллы и стихи Мухаммеда Диба появляются в прогрессивном французском еженедельнике «Леттр франсэз». Им издан также сборник рассказов «В кафе». В настоящее время он работает над последним романом трилогии «Алжир».

Произведения Мухаммеда Диба, заслужившие одобрение широких кругов советских и зарубежных читателей, убеждают нас в том, что заключительная часть трилогии подведет художественно оправданный итог монументальной эпопее о судьбе алжирского народа, о его борьбе, надеждах и чаяниях.

Л. Никулин.

Примечания

1

Восточное мучное блюдо. — Прим. ред.

(обратно)

2

Низкий круглый столик, за которым едят в мусульманских семьях. — Прим. авт.

(обратно)

3

Ид-Сагир и Ид-Кабир — мусульманские праздники. — Прим. ред.

(обратно)

4

Вид восточной одежды широкого покроя. — Прим. ред.

(обратно)

5

Книга советского писателя М. Ильина, переведенная на французский язык. — Прим. ред.

(обратно)

6

Пост у мусульман. — Прим. ред.

(обратно)

7

По мусульманскому летоисчислению XIV век соответствует XX веку. — Прим. ред.

(обратно)

8

Предводитель алжирских племен, неоднократно восстававших против французских колонизаторов; с 1832 по 1847 год вел «священную войну» за независимость, которая окончилась его поражением. — Прим. ред.

(обратно)

9

Потомки алжирских женщин, состоявших в браке с турецкими солдатами, вторгавшимися в Алжир на протяжении прошлых веков. — Прим. ред.

(обратно)

10

Кади — у мусульман духовное лицо, несущее обязанности судьи. — Прим. ред.

(обратно)

11

Глава местной администрации в алжирском округе. — Прим. ред.

(обратно)

12

Растение, известное тем, что его корни служат иногда единственной пищей голодающего населения Северной Африки. — Прим. авт.

(обратно)

13

Раис (от арабского слова «рас» — голова) — глава, председатель, начальник. Феллахи употребляют это слово в значении «начальник», на чем и основано недоразумение в данном эпизоде. — Прим. ред.

(обратно)

14

Сират — по-арабски путь, дорога; в данном случае имеется в виду путь испытаний, по которому, согласно мусульманским верованиям, люди должны следовать после воскресения из мертвых. — Прим. ред.

(обратно)

Оглавление

БОЛЬШОЙ ДОМ роман

ПОЖАР роман

  ПРОЛОГ

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ПОСЛЕСЛОВИЕ

*** Примечания ***