Венок раскаяния [Эдвин Луникович Поляновский] (fb2) читать постранично, страница - 3

одного ей платья не подарил... Он каждый месяц отдавал маме половину денег, и, если они у него кончались, она ему покупала водку, сколько потребует. Но если у мамы кончались деньги на хлеб, он ей давал только в долг и потом с нее высчитывал». Все, что было нажито, проживают с молодой. Корову продали, свинью, продукты в подвале кончились... Последняя мамина память осталась — изба... И ее пропьют.

«Мы отцу все прощали. Потому что была жива мама, которая терпеливо ждала, что отец постареет и остепенится. Теперь мамы не стало, и только мы, дочери, можем и должны защитить ее память. Мы смогли доказать при помощи советского закона равноправие своей матери, добиться уважения к ее труду, ко всей ее жизни. Это он получает от нее долю, а не она, «голытьба», жила за его счет... Да, мы с отцом все одинаковые и равноправные ее наследники».

Конечно, трудное письмо. И еще раз заново пережила все. Сколько раз ей так казалось — пережила и хватит об этом. Да, видно, никогда не оборвется в ней все прожитое. На базаре, увидев ягоды, она не торгуется: или берет как есть, или не берет. А когда проезжает летом на поезде и вдруг видит за окном нетронутые заливные луга, сердце начинает щемить. Становится странно, что вот косить уже ей больше никогда не надо, некому... И становится еще грустно, как будто это растет ни для кого. Пропадает.

* * *

Пока я до избы Колдуненко добрался, людей послушать успел. Соседка Ольга Ильинична Иванова 30 лет Колдуненко знает.

— Худой Костя, честно скажу, худой. После смерти Шуры сидел тут у нас на крыльце: «Жениться, говорит, надо». «Костя ты Костя, дурак ты большеносый, — это я ему говорю, — как же это ты, девять дней ведь еще не прошло?»... Болела Шура, в Луге была, в больнице. Костя один только раз пришел: ну что ты тут? Чего тебе надо? Она на него посмотрела и заплакала: ничего мне не надо. Все хорошо. На самом-то деле надо было ей гребешок купить. Для головы. Но подумала-подумала — лучше я медсестру попрошу. Это ведь пятьдесят лет вместе: не надо, говорит, мне ничего.

Еще я нянечку больничную встретил, Евгению Константиновну Асанову. Она рассказывала другим нянечкам и сестрам, а я слушал:

— Был ли он у нас, в больнице? А-а, был. Пришел, когда умерла. Он вроде заплакал. Главврач и разрешил, поди, говорит мне, покажи ее, пусть, говорит, посмотрит ее, простится. Можно было смотреть-то, можно: она хорошая осталась, покойница, — чистая, красивая. Он, это... вроде как собрался заплакать, я ему крикнула: нечего, говорю, притворяться. Да матом еще, матом!.. Ну, у меня язык-то! Надо было, говорю, плакать, когда она, красавица, живая была, а ты к Маруське ходил. Полгода у нее жил... Выпивает новая-то. А чего ей — молодая. Я иду, он, старик, во дворе дрова колет, а она, молодая-то, сидит на крылечке, курит.

— Да курит ли?

— Дымит вовсю. По две пачки в день.

— Эх, девки, какого мужа я упустила!..

Смеются.

— А что, я в молодости была — ничего...

* * *

В этот вечер Колдуненко играл мне на баяне. Семьдесят лет почти ему, а меха раздвигает сильно, широко. Хороший у него баян. Только вместо одной перламутровой кнопки пуговица приделана: то ли от брюк, то ли от рубашки.

— С десяти лет на свадьбах. Я и в городе могу играть.

— Хорошо он у меня играет, — это подает голос Клава. Голос у нее низкий и хриплый.

— Вообще, я сейчас не играю, — спохватывается он, — траур у нас с женой по моей бывшей жене и по Клавиному мужу, у нее тоже года еще не прошло.

Клава выжидательно смотрит на меня, знаю ли я что о ней? Знаю ли, что она уехала в отпуск, а мужа оставила в Ленинграде одного, больного. Вернулась, а он уже несколько дней как умер. Так и лежал один в пустой квартире. Знаю ли, что она, цветущая, розовощекая женщина, уволилась с фабрики, где сколачивала ящики, и сказала подругам, что будто бы в Москву к сестрам едет, сдала квартиру студенткам за 50 рублей и приехала в деревню к старику. И вот все лето играет он звонко на гармони, а она громко, во весь голос поет. Гуляют.

— Тут про меня разное болтают, — говорит она хрипловато, — что, мол, платья его бывшей продаю. Проживаем, мол. Да что продавать-то? Вот они... — она открывает комод и выбрасывает по одному. — Ситчик, за пятьдесят три копейки метр. А у меня в Ленинграде дома — нейлон, шелк, приемник, телевизор, ванная из кафеля. Я сама — самостоятельная. — И уже к старику Колдуненко: — Что же твоя бывшая-то платья себе хорошего не справила? Ситчик...

— Какая ни есть, а мануфактура, — бормочет он, вспомнив, что и за это деньги плачены.

— Тоже раскрасавица... Не могла дочку уберечь, в Германию отдала, — зло бросает Клава и выходит. А я прошу показать фотографию Шуры. Он долго роется в ящиках, находит.

— Да-а, красота-то в самом деле редкостная!.. — говорю я. — Давно со стены-то сняли?

Из-за двери старика зовет Клава, видно, стояла тут, под дверью. «Завтра же изорву все твои фотографии, — слышу я ее свистящий шепот, — завтра же...»

Он возвращается, жалуется на жизнь, на дочек, на районный и