В тени шелковицы [Иван Габай] (fb2) читать постранично, страница - 2

мечтой и злостью. Злостью оттого, что мечты остаются мечтами и поезда мчатся на юг без него…» Вместе с детством уходили в прошлое годы, когда экспрессы «с названиями далеких городов» мчались мимо «без него», но на смену мальчишеской тяге к романтике дальних стран и больших городов приходит иное стремление — вернуться в места детства. Вот уже десять лет, живя в столичном городе, в Братиславе, писатель постоянно возвращается в своих рассказах туда, в родные края, чтобы вновь и вновь послушать тишину равнин, от которой «ноет душа».

Именно такими словами открывается рассказ «В тени шелковицы», судя по всему, принципиально важный для писателя — ведь так он и назвал свою вторую книгу. А между тем как будто ничего особенного нет в этой миниатюре. Просто какими-то судьбами оказался рассказчик среди обезлюдевших после уборки урожая раздольных полей, присел под одинокой шелковицей «перекурить» и тут только заметил, что до него под деревом уже устроилась бог весть откуда взявшаяся слепая старуха цыганка с венком из увядших полевых цветов на голове. Она предложила погадать ему и, хотя он в страхе бежал от нее, все же загадочным образом успела наворожить ему горькую расплату за попытки обмануть судьбу. «С той поры я все хожу и хожу по родной стороне, — признается рассказчик, — а на другой чаше весов все тяжелее груз печали». Символика этой притчи очевидна, а ключ к ней подобрать непросто.

В том-то и дело, что проза Габая — впрочем, как все или почти все в подлинно художественной литературе, — требует от читателя особого настроя и определенной душевной сосредоточенности. Ивану Габаю органически чужда в рассказах поэтика точно расставленных вопросов и наперед известных или четко предугадываемых ответов. Жизнь интересна для него в своей незавершенной текучести, в открытости грядущих решений, которые можно предчувствовать, предполагать, к которым можно и даже должно стремиться, но знать которые никому до поры не дано. Реализм Габая, по тонкому замечанию словацкого критика И. Сулика, «не бьет в глаза, не навязывает ничего читателю; заключенный в хрупкое пространство конкретной истории, он скромно дожидается его интерпретации».

Аллегорическая многозначность повествования, при всей внешней простоте и незамысловатости сюжета, типична для Габая и составляет, кстати, один из секретов притягательности его рассказов. Он чрезвычайно немногословно характеризует и своих героев, и обстановку, в которой они действуют, избегает сколько-нибудь подробных описаний природы и душевного состояния персонажей, пространных рассуждений и диалогов, оставляя при этом — с помощью скупых, но емких по содержанию и смыслу деталей — простор для самостоятельной работы читательского воображения. А зачастую автор словно нарочно интригует нас, давая понять, что сам он знает о своих персонажах гораздо больше, но просто не считает нужным поделиться всем этим с читателем. Очевидно, для него гораздо важнее заставить нас подумать шире — на примере какой-то одной конкретной судьбы или истории поразмышлять о сложных проблемах жизни вообще.

Недоговоренность, недомолвки, избегание однозначной определенности могут подчас создать впечатление писательской игры с читателем. Но если в этом и есть элемент игры, то цель ее всегда серьезнее и значительнее эффекта внешней занимательности. Габай не любит публично высказываться о своем творчестве, но в небольшом интервью, которое в порядке исключения он все-таки дал после выхода в свет сборника «Мария», можно ясно почувствовать сознательное стремление писателя к «проблемной прозе, насыщенной внутренними конфликтами»: «Многое меня как прозаика тревожит, вызывает во мне чувство протеста, и если мне доведется писать о современности, я не собираюсь избегать жгучих проблем».

Две последние книги Габая — уже упоминавшиеся «Родственники с острова» и «Степные хутора» (1979), — которые положены в основу предлагаемой ныне вниманию советского читателя книги «В тени шелковицы», позволяют понять внутреннюю логику развития писателя — от конкретных социальных срезов действительности к постижению сложной диалектики человеческой души и бытия. От зарисовок, как бы призванных охарактеризовать целые слои или группы людей, — к психологическим портретам личностей (например, «Мария»). В этом неспешном движении усматриваются естественность и постепенность в освоении самой жизни, последовательность в охвате все большего числа нитей и связей, присущих сложной механике человеческого общежития. А такие произведения, как «Следы на снегу», «Когда созрели черешни» и в особенности написанные в последние годы произведения — «Глоговая роща», «Потомки», по жанру уже тяготеющие к повести, — красноречиво свидетельствуют о все более расширяющихся горизонтах замыслов писателя, словно обретающего второе эпическое дыхание. И, наконец, в 1980 г. И. Габай издал свой первый роман «Колонисты», как бы дополнительно подтвердив неуклонность своей