Грехопадение [Шин О'Фаолейн] (fb2) читать постранично, страница - 2

исповедальню. И шепотом сказал о своем прегрешении.

Пожилой священник, принимающий исповеди, был человеком весьма преклонных лет. Он был настолько стар и дряхл, что ему редко доверяли нечто большее, чем читать мессу и выслушивать исповеди. Если же ему доводилось читать проповеди, он мог бормотать часами; люди вставали и выходили; служка в отчаянии выглядывал из дверей ризницы и наконец посылал кого-нибудь из мальчиков певчих ударить в большой гонг, висевший в притворе, чтобы заставить старика остановиться. Я сам видел, как мальчик по три раза подходил к гонгу, прежде чем старый священник понимал, что пора спускаться с кафедры.

Услышав мое признание, он издал стон, который был слышен даже в дальних уголках церкви. Прижав лицо к прутьям решетки, он назвал меня «Дитя мое», как, впрочем, все священники в исповедальнях называют кающихся. Затем он стал спрашивать меня о деталях. Я плохо понимал его. Я был уверен, что назову свой грех и получу отпущение: обычно все священники называли меня очень хорошим мальчиком и просили помолиться за них, словно я был ангелочек, чьи молитвы обладают особой эффективностью, — а затем я убегал, подпрыгивая от радости.

На вопросы я дрожащим голосом ответил, что это происходило «больше чем один раз» — как рано мы начинаем увиливать от истины! — а затем я сказал; «Да, отец мой, там был и другой», на что он снова издал столь громкий стон, что мне захотелось попросить его быть потише, чтобы люди снаружи не услышали. Затем он задал мне вопрос, от которого руки мои, вцепившиеся в прутья решетки, стали влажными и задрожали. Он спросил, был ли причинен мне какой-нибудь вред. Сначала я не понял, что он имеет в виду. Но затем ужас этого открытия, порезавшего тьму моего заблуждения, потряс меня: я понял, что священник принимает меня за девочку! Шепотом я закричал, что ничего подобного не было, отец мой! Ничего! Ничего! Но он испустил лишь легкий вздох, похожий на дуновение умирающего ветерка, и сказал:

— Ах, мое бедное дитя, ты узнаешь об этом лишь через несколько месяцев.

Я мечтал лишь о том, чтобы удрать. Я был готов рассказать ему любую историю, поклясться в любой лжи, лишь бы он прекратил свои расспросы. Я ничего не мог сказать ему, кроме того, что я ничего не знаю; но каким-то образом я должен был заставить его понять, что я не грешница, а грешник. Но следующий по вопрос потряс меня еще больше:

— И понимаю, понимаю. А теперь скажи мне, мое бедное дитя, — она замужем?

Вряд ли нужно говорить, что в другое время я покатился бы со смеху, столкнувшись с таким абсурдным недоразумением, — так же, как хохотали мои друзья, когда я описывал им его вопросы и стоны, и мои костлявые пятки, ерзавшие под пологом занавески и, как кастаньеты, стучавшие друг о друга, так что все ждавшие своей очереди на исповедь ломали головы: ради всех святых, что же там происходит? Но в те минуты я почувствовал себя как щенок, запутавшийся в зарослях ежевики и отчаянно продирающийся к той секунде, когда прозвучат спасительные слова, а также какое на него будет наложено покаяние.

^{Рис. В. Окладниковой}

Не помню, что я говорил. Я видел лишь багровые огоньки лампад — единственное освещение в этой части церкви, кроме свечей вокруг раки с мощами. Женщины, закутанные в платки, вздыхали, глядя на меня. Сквозняк студил мои коленки. Бродяга, забившийся в угол и чесавший болячку на носу, по сравнению со мной был воплощенная Чистота.

Под бледным рождественским небом стояли темные, пропитанные сыростью дома. Высоко над городом висела одинокая звезда. Она была так же чиста и далека, как потерянная невинность. Мрачны были пустые окна, в которых отражалось унылое зимнее небо. Темен был темный бетон стен. Я шел, забыв о времени. Когда я наконец добрался до дома, мать гневно обрушилась на меня, вопрошая, где я шлялся все это время, и я солгал ей, потому что мне хотелось солгать, и я знал, что отныне и до века ложь будет идти рядом со мной и я буду обманывать всех и каждого, ибо в душе моей поселилось нечто, о чем никто не должен знать. Я боялся ожидавшей меня ночи. И я знал, что меня ждет следующее причастие, когда и должен буду покаяться во лжи снова.

Все это было сорок лет назад; давным-давно я уже думаю о более важных вещах. И все же, когда я смотрю на малыша, сжимающего в своих влажных от волнения ручонках дешевый молитвенник, когда я вижу, как он морщит нос и высовывает кончик языка, сталкиваясь с трудными словами, я даже не улыбаюсь. Не могу. И меня не успокаивает воспоминание о следующем причастии, перед которым я еще раз перечитал список совершенных мною грехов и сказал исповеднику — это был уже другой: «Отец мой, я совершил прелюбодеяние». С бесконечной мягкостью и терпением он объяснил мне, что я ошибаюсь и что пройдет еще много лет, прежде чем я узнаю, что это за грех и что и должен буду жениться, перед тем как совершить его, — а затем попросил меня помолиться за него, сказав, что я очень хороший мальчик,