Рано иль поздно [Николай Николаевич Наседкин] (fb2) читать постранично, страница - 111

литературой, вообще – ЧТО будет. Хотел бы ещё пожить лет десять… Дальше что?

А дальше ничего. Я думаю, долго думаю и ничего не могу ещё придумать. И сколько бы я ни думал и куда бы ни разбрасывались мои мысли, для меня ясно, что в моих желаниях нет чего-то главного, чего-то очень важного. В моём желании жить, в этом сиденье на чужой кровати и в стремлении познать самого себя, во всех мыслях, чувствах и понятиях, какие я составляю обо всём, нет чего-то общего, что связывало бы всё это в одно целое. Каждое чувство и каждая мысль живут во мне особняком, и во всех моих суждениях о науке, театре, литературе, учениках и во всех картинках, которые рисует моё воображение, даже самый искусный аналитик не найдёт того, что называется общей идеей, или Богом живого человека.

 А коли нет этого, то, значит, нет и ничего.

Всю жизнь я ставил себе в заслугу, что не интересуюсь политикой, не вступал никогда ни в какие партии. (Позволял лишь порой шуточки в узком кругу: дескать, нами в последние два десятка лет правит президент Горелпут,  страна наша стала Горелпутией, а мы все превратились в горелпутов.) Ну а разве Союз писателей – это не та же партия? Тем более сейчас, когда он разделён на несколько СП явно по политическим мотивам…

Я стою посреди комнаты, зажав голову руками. В мозгу утомительно пульсирует фраза-афоризм из «Скучной истории»: «Равнодушие – это паралич души, преждевременная смерть…»

Мне вдруг вспоминается наш Фарисей. Если б он в сей момент очутился в этой гостиничной норе! Взобрался ко мне на руки, заурчал-запел свою песню, которая действует на меня всегда так умиротворяюще… Поразительно, почему Антон Павлович терпеть не мог котов?

Легкий стук в дверь. Кому-то я нужен.

– Кто там? Войдите!

Дверь отворяется, и я, удивлённый, делаю шаг назад. Передо мной стоит Саша.

– Здравствуйте, – говорит она, тяжело дыша от ходьбы по лестнице. – Не ожидали?

Она расстёгивает дублёнку,садится и продолжает, стараясь не упустить шутливый тон:

– Что же вы не здороваетесь?

– Очень рад видеть тебя, – говорю я, пожимая плечами, – но я удивлён… Ты точно с неба свалилась. Зачем ты здесь?

– Я? Да вот решила… сюрпризом, на вашу премьеру… Не рады?

Молчание. Вдруг она порывисто встаёт и идёт ко мне.

– Николай! – говорит она, бледнея и сжимая на груди руки. – Николай! Я не могу дольше так жить! Не могу! Ради истинного Бога скажи скорее, сию минуту: что мне делать? Говори, что мне делать?

– Что же я могу сказать? – недоумеваю я. – Ничего я не могу.

– Говори же, умоляю тебя! – продолжает она, задыхаясь и дрожа всем телом. – Клянусь тебе, что я не могу дольше так жить! Сил моих нет!

Она падает на стул и начинает рыдать. Она закинула назад голову, ломает руки.

– Помоги мне! Помоги! – умоляет она. – Не могу я больше!

В сумочке у неё звонит телефон. Саша судорожно достаёт его, заодно и носовой платок, утирает слёзы, прижимает трубку к уху. Я слышу-узнаю голос Иванова:

– Алло! Ты куда исчезла?!

Саша захлопывает телефон, кидает в сумку. Она хватает мою руку, сжимает, впиваясь ногтями, до боли:

– Скажи! Говори же: что мне делать?

Всхлипы мешают ей говорить.

– Пойдём, Саша, пообедаем, – говорю я, натянуто улыбаясь. – Будет плакать!

 И тотчас же я прибавляю упавшим голосом:

– Меня скоро не станет, Саша…

Она не слушает или не слышит.

– Хоть одно слово, хоть одно слово! – плачет она, протягивая ко мне руки. – Что мне делать?

– Чудачка, право… – бормочу я. – Не понимаю! Такая умница и вдруг – на тебе! расплакалась…

 Наступает молчание. Саша достаёт расчёску, причёсывает перед зеркалом свою чёлочку, вытирает потёкшую тушь, подправляет помадой губы.

– Давай, Саша, пообедаем, – повторяю я.

– Нет, благодарю, – отвечает она холодно.

 Ещё одна минута проходит в молчании.

– Мне нравится Баранов, – говорю я. – Светлый город.

– Да, пожалуй… Уютный…Я вообще решила: брошу Москву и буду здесь жить.

Я знаю – Саша на такое способна.

– Это ты зря! – говорю я. – Тебе надо жить только в столице и – писать, писать и писать…

– Вы, Николай Степаныч, прямо как Ленин, – язвит Саша и вдруг лицо её кривится, искажается гримасой. – Это, наконец, жестоко! Тебе хочется, чтобы я вслух сказала правду? Изволь, если это… это тебе нравится! Таланта у меня нет! Таланта нет и… и много самолюбия! Вот!

Сделав такое признание, она отворачивает от меня лицо, смотрит в стену.

Я не знаю, что отвечать. Грустно.

Проходит несколько томительных минут. Саша встаёт и, холодно улыбнувшись, не глядя на меня, протягивает мне руку. Рука у неё холодная, словно чужая.

– Поеду домой…

Она идёт к двери, отворяет. Я жду, что она обернётся, перед тем как уйти, но Саша не оборачивается.

Я сижу на кровати и слушаю, как в коридоре удаляются-затихают её шаги.

Прощай, мое сокровище!

Об