О Господи, о Боже мой! [Елена Арманд] (fb2) читать постранично, страница - 5

квартирам, а Гармаев в своем духовном поиске нашел новое, лучшее. Он открыл для себя и для нас православную веру и поразился ее возможностям. Он крестился, предал анафеме индейцев, не любил и не разрешал о них вспоминать. (Так что, обогнув земной шар, гармаевцы оказались на том самом месте, откуда они родом.) Кто-то, как Магеллан, не прошел полный круг, однако новые последователи Гармаева, восторженные неофиты, принесли в христианские лагеря новое воодушевление.

В то время в стране в Бога верить еще не разрешали — румяная заря перестройки только занималась. Но Гармаев обращал, и под действием его магнетизма все вокруг обращались, благо, за это перестали сажать. Хотя сам Гармаев еле-еле удержался на грани тюрьмы и воли. Ему в один момент влепили семь уголовных статей, но уголовной ответственности он все-таки не понес. На один сезон он ушел в тень — но сияние вокруг его головы лишь усилилось. Новообращенные собирались небольшими группками, слушали магнитофонные записи его проповедей и летом устраивали православные лагеря. А Кощеево руководство на местах, верное прежней идеологии, выслеживало и выкидывало крапивное семя с вверенных территорий.

Наконец стало можно выйти Гармаеву из подполья. Дела закипели.

Милые интеллигенты, доверчивые души, тонкие светлые лица, как люблю я вас! С дорогой душой заседали, доставали, закупали всё-всё-всё, в квартирах выращивали цыплят… Шили-расшивали русские одежды — хватит ходить в шкурах и перьях! Готовили лагерь на берегу озера Наговье Торопецкого уезда Тверской губернии.

И вот выходят на зеленый ковер среди могучих дубов мужчины в вышитых косоворотках. Женщины как утицы плывут в цветастых сарафанах. А дети! — что за красота: в рубашечках с каймой. Девочкам-малышкам ленты завязали вокруг головок и концы вьются!

Начали жить. Жизнь расцвела как цветок. Толина (только так он разрешал себя звать и на «ты») в центре. Он в голубой вышитой рубашке в кружке статных русских и еврейских мужиков. (Можно ли так сказать о людях, если они в рубахах навыпуск, вервием подвязаны, босиком (лапти не сплели), но лексика их нормативная?) Женщины держатся на расстоянии — играем в домострой. Дети разделены на девочек и мальчиков.

Советы, советы, советы… С утра все вместе садимся на бревнышки — круг громадных размеров — и слушаем магнитофон. Толин голос говорит о гигиене семейной жизни. Толя сидит рядом с магнитофоном и, склонив голову, тоже слушает. Солнце палит, зад болит от сучковатых бревен, хочется встать, размять ноги, но все, даже дети, полны бла-гоговения. Наконец часа через полтора лекция — уже очень знакомая, все та же — окончена. Все встают и поют хором «Течет река Волга» (хотя дело происходит уже не на волге). В этой песне есть слова: «Сказала мать: бывает все, сынок. Быть может, ты устанешь от дорог — к земле родимой голову склони, свои ладони ты к земле прижми». По ходу пения все приседают и прижимают. Хор нестройный — форменный кошмар… Но прижимали!

Наконец после этого можно было позавтракать. Под дубами столы и грубые лавки из горбыля. Над столами доски с названьями родов: «Лукоморье», «Колымба» и пр. Под навесом собирался род: во главе — «старейшина»-мужчина, неважно, какого возраста — главный. Близ него сотоварищи, тоже мужского пола, потом мальчики, потом девочки, а женщины, если поместятся, — в конце. Но они в основном у котлов и на раздаче. Еда скудная — то один пост, то другой.

За столом читали вслух, как в монастыре, но светскую литературу (с нравственным подтекстом), скажем, К. С. Льюиса или Ричарда Баха. По каким-то причинам много раз начинали сначала. И ничего, что едоки на всю жизнь разлюбили Льюиса и Ричарда Баха, но зато не шумели во время трапезы, а лишь шептались.

Не нарушали тишину и женщины, опоздавшие по каким-то причинам (кормила грудью или спасала утопающего). Женщины стояли молча у стола и не должны были приступать к еде, пока им не кивнет старейшина.

А сам Толя ни в каком роду, и не видно, когда он ест и спит. Он все время в советах и в индивидуальных беседах, даже ночью. Что говорил он мужчинам — неведомо, а женщины в основном советовались с ним о трудных детях. Он расспрашивал подробно, как происходила беременность, роды, грудное вскармливание. Давал рекомендацию: съездить в Торопец в церковь — исповедаться и причаститься.

По прежним временам я знала его очень разнообразные подходы к трудным детям и практические педагогические — как бы их назвать — этюды. Девушкам Толя говорил о целомудрии, о распущенных волосах, в которых — сама распущенность и ведьмовство. Отдельно о девичьей постели: если она высокая, белая, в горке подушек и подушечек, если в кружевах — никто не смеет до нее дотронуться. А сидеть на девичьей постели — последнее дело, это эрос, т. е. разврат. Девушкам тот же совет — исповедаться и причаститься.

Та, что приехала сюда в результате разговора в метро, звалась Маша. В белом облаке своей юности Машуня моя от этих разговоров часто засыпала под тем или иным