Михаил Герчик - Обретение надежды (fb2) читать постранично, страница - 4

— Взяли, — откликнулась Минаева. — Девять тысяч и шестьдесят четыре.

— Лейкоцитоз скверный. Закажи повторные анализы. Операционная готова?

— Готова. — Ярошевич настороженно посмотрел на него. — Может, еще понаблюдаем?

— За чем? Как он загибается? — взорвался Заикин. — Ужасно интересное зрелище!

— Погоди, — остановил его Сухоруков. — Братцы, как вы считаете, что там?

— Скорее всего, полетели швы анастомоза. Боли появились внезапно, раньше он был спокоен, — сказал Басов.

— А может, кровотечение?

Минаева зашуршала бумажками.

— По дренажу из брюшной полости ничего не выделяется, я проверяла.

— На осложнение после введения препарата не похоже. Боюсь, придется вскрывать живот. Жора, он выдержит?

— Слабоват... Но если давление поднимем, выдержит. Начнем в артерию качать, может, сдвинется. Ладно, я — туда.

Заикин ушел. Сухоруков еще несколько минут смотрел на экран.

— Пойду в палату и я, что в этот ящик разглядишь! Кто со мной?

Басов встал, снял с вешалки резиновый просвинцованный передник. Ярошевич деловито полез в портфель. Сухоруков усмехнулся: ничего иного не ожидал.

Помогая друг другу, они надели под халаты тяжелые передники, маски, перчатки и вышли в коридор. В коридоре в деревянных кадках пылились фикусы, редко, через два на третий, горели плафоны. Дежурный дозиметрист, борясь с дремотой, листал какую-то толстую книгу. Услышав шаги, он закрыл книгу и молча подал Сухорукову его дозиметр. Дозиметр был похож на обыкновенную авторучку, Андрей Андреевич привычно сунул его в верхний карман халата. Басов свой получил, еще когда заступал на дежурство.

На толстой, обитой свинцовым листом двери четвертой палаты, в которой лежал Заяц, висела картонная «ромашка» — три красных лепестка в кругу — знак радиоактивности. Сухоруков невольно поежился и повернул ручку.

Со стены на Зайца в упор пялилась телевизионная камера. Яркий свет заливал узкую палату. У койки доисторическими чудищами высились защитные ширмы. Сквозь толстое зеленоватое стекло смотрового окошечка было видно, как за одной из них Заикин возился с капельницами. Сухоруков и Басов стали за другую.

— Давление?

— Сдвинулось, — глухо ответил Жора. — Верхнее восемьдесят.

— Попробуй догнать до ста двадцати.

— Пробую.

Заяц разлепил запавшие глаза. В горле у него что-то булькнуло, и он прохрипел:

— Спасите, доктор. Помираю.

— Э-э, нет, с этим еще успеется, — сказал Сухоруков и нащупал пульс.

Гамма-лучи прошли сквозь тонкую резиновую перчатку, как автоматная очередь сквозь фанерную мишень. Словно сунул руку в крутой кипяток, физически ощутил, как заныли обожженные кончики пальцев. Насмешливо хмыкнул: «А именины-то еще дают о себе знать. Чаек надо пить, ваше благородие, чаек. И для нервов пользительно, и вообще...»

Пульс у Зайца был как ниточка — вот-вот оборвется.

— Где болит?

— Живот. Аж раздирает. Будто ежа проглотил, а он, стерва, там ворочается.

— Шутник... Язык покажите. Гм, суховат. — Пощупал окаменевший, напряженный живот. — Здесь болит? А здесь? Яков Ефимыч, пощупай. Вот именно. И я так думаю. Вот что, Фома Фомич, придется вас еще разок прооперировать. Конечно, не так, как вчера, операция пустяковая, но, к сожалению, без нее не обойтись. Сейчас доктор Заикин вас еще немного подкрепит, и сделаем. Согласны?

— Боюсь. Может, обойдется?

— Нет, — сказал Сухоруков, — не обойдется. Времени жалко, нельзя время терять.

— Тогда — воля ваша. Что хотите делайте, только б не болело. Нет моих сил больше терпеть.

Сухоруков вышел, поманив за собой Басова.

— Похоже на перитонит.

— Похоже.

Они вернулись в ординаторскую. Минаева просматривала анализы, Ярошевич маленькими глотками прихлебывал кофе. Сухоруковым овладело дурашливое настроение.

— Давайте мыться, Павел Петрович, поассистируете мне.

Ярошевич поперхнулся, поставил на стол стакан.

— А почему, собственно, я? Лучше уж Яков Ефимыч.

— Яков Ефимыч обойдет торакальное отделение, там ведь тоже есть тяжелые, а мы все собрались здесь. Может, там сейчас тоже хирург нужен.

— Но я... сегодня я не могу, — отвернулся Ярошевич. — Я себя неважно чувствую.

— Ну, это другое дело, — с притворным сожалением сказал Сухоруков. — Что с вами?

— Медвежья болезнь, — бросила из своего угла Минаева. — Тяжелый случай медвежьей болезни. Возьмите меня, Андрей Андреевич.

Она умоляюще смотрела на Сухорукова чуть раскосыми, подтянутыми к вискам глазами. Он вспомнил свой дурацкий сон: снег, сверкающие, засахаренные ели, лыжи — и отрицательно покачал головой. Не стоит. Ничего интересного, а схватить можно многовато. Мне, положим, до феньки, а у тебя, как