Воспоминания [Лев Владимирович Канторович] (fb2) читать постранично, страница - 4

дворец как центр всего, как крепость, которой надо во что бы то ни стало овладеть, как последняя твердыня всего, что мешало жить, дышать, радоваться. Рассказчик, молодой питерский парень, описывал все это так, словно впервые вступил на эту с детства знакомую площадь, все в его рассказе было новым, впервые увиденным, а огромное небо над городом он, кажется, и впрямь впервые заметил. Это была еще устная литература.

Затем пришла поэзия. Зимний ветер восемнадцатого года трепал плохо приклеенный к стене дома газетный лист. Остановившись и прижав ладонью газету, я увидел в ней стихотворные строки. Так, на мартовском ветру Петрограда, я впервые прочел поэму Блока «Двенадцать». И показалось, что все, что бушевало вокруг, нашло свой поэтический язык. Даже метель была отнюдь не символической, а именно такой, какая крутила на улицах Петрограда. Я услышал в этой поэме и рассказ паренька о взятии Зимнего, хотя в поэме ничего не было о штурме. Но он присутствовал в огромном размахе, в пафосе, в ощущении новых, небывалых событий, в дыхании живой истории, отбрасывавшей, как хлам, прежние чувства, привычки, навыки.

В 1920 году мне привелось в очень узкой компании в Москве слышать в чтении Маяковского его «Мистерию-буфф», и вновь вспомнился мне рассказ молодого паренька у Павловских казарм. Представитель Наркомпроса, человек с полубезумными глазами, начал свое высказывание о поэме такими словами:

— У вас есть космическое ощущение...

Так тогда говорилось — «космическое ощущение». Душе не хватало уже и мирового масштаба, требовался космический.

Буржуазные газеты после Октября кончали свое существование. Была газета «День». Ее закрыли, но она вышла под названием «Вечер». Закрыли. Она переименовалась в «Ночь». Затем выпущен был листок «В глухую ночь», на чем газета и кончила свое существование. Часть сатири-концев начала издавать газету «Кузькина мать». Когда ее закрыли, она переименовалась в «Чертову перечницу». Газета эта пародировала все на свете — от передовицы, составлявшейся из газетных шаблонов того времени, до изменений названий, практиковавшихся тогда.

Прежний петербургский круг распадался. Многие побежали к белогвардейцам и в эмиграцию. Иные занялись торговлей.

Отец мой умер в начале 1918 года. Он был к этому времени почти одинок в Петрограде, почти никого из старых друзей его не было в живых, а новых он еще не успел приобрести.

Из писателей, которые бывали у отца, в Петрограде жил и со все растущей силой работал К. И. Чуковский. Мне было лет пять или шесть, когда Корней Иванович впервые появился у нас. Увидев меня, выбежавшего в прихожую, он, высокий, длиннорукий, длинноногий, черноусый, состроил удивительно внимательное лицо, потом за одну минуту лицо его переменило несколько самых разных выражений — радостное, сердитое, огорченное, восторженное, бесстрастно-спокойное, очень вежливое... Затем он взял меня за руку, мы вошли в комнату, и он тотчас же перепрыгнул через стоявший вблизи стул. Затем взял стул за ножку, поднял, подбросил его, поймал, поставил на место. Я никого не помню в те минуты, кроме него. Все это происходило как бы один на один. И я был покорен навеки — не просто этими «фокусами», а чем-то, что было за ними и что именуется обаянием.

В восемнадцатом году Чуковский приобщал меня к литературной работе в издательстве Наркомпроса.

В первый год революции на советскую работу шли интеллигенты, которых можно было по праву причислить к демократической, трудовой интеллигенции.

Таким был и мой дядя — профессор С. А. Венгеров.

— Я помню только три дня, когда я чувствовал себя свободным,— вспоминал он.

Эти три дня, проведенные на курорте на берегу Средиземного моря, так и остались единственными днями его отдыха. Остальные дни были полны напряженного труда. Многим, имевшим прикосновение к литературе, знаком был полутемный кабинет в большом доме на Загородном проспекте. По стенам — от пола до потолка — книги. Книги на полках, книги на длинном столе посреди комнаты, книги на этажерках. В глубине, у окна — письменный стол, заваленный бумагами, корректурами и раскрытыми для работы книгами, опять книгами. В кожаном кресле перед столом — крупная фигура человека, без которого немыслимо было представить себе этот кабинет, эту квартиру в большом доме на Загородном проспекте. Книгам уже нет места в кабинете, даже квартира мала, нужна другая квартира — в верхнем этаже. Это не простое коллекционерство. Каждая книга, каждый корешок с номерным значком — знак труда, шаг на трудовом пути ученого и писателя.

Двадцатилетним юношей С. А. Венгеров, готовя книгу о Тургеневе, обратился к автору «Записок охотника» с вопросом: отпустил ли тот крепостных после «Хоря и Калиныча»? Уже тогда Семен Афанасьевич считал писателя учителем жизни, слово и дело писателя — слитными. В продолжение всей своей литературной деятельности он остался верен этой идее, позднее, уже в девяностых годах, получившей более определенную форму в статье «Героический