Люди - народ интересный [Леонид Николаевич Рахманов] (fb2) читать постранично, страница - 4

я не любил, когда они приходили к нам в гости вдвоем и она своей болтовней безапеляционной, хвастливой, мешала увлекательным мужским разговорам. Правда Фёдор Мартинианович её иногда обрывал, решительно, но не грубо, лишь учащенно подергивая плечом: «Анюта, перестань!»- и она на какое-то время замолкала или принималась говорить только с мамой. Зато я очень любил, когда Федор Мартинианович, работая в одном учреждении с папой, заходил к нам днем выпить чаю и все обсудить. Помню, как они с папой смеялись прозвищам, которые дал в своей речи Ленин чинушам и нэпманам: «совбюры» и «совбуржуи».В первые пореволюционные годы Захаровы продолжали принимать гостей, хотя и не так пышно. Бывал среди гостей и военком Винтерштейн, говоривший с иностранным акцентом. Это он Первого мая устроил эффектный военный парад на Верхней площади: воинские части, квартировавшие в городе, в основном, артиллерия на конных упряжках, несколько раз объезжали вокруг квартала и вновь и вновь появлялись перед трибуной на площади! Уже потом я узнал о Винтерштейне подробнее. Австрийский офицер, взятый в плен в первую мировую войну, он стал коммунистом,воевал на Урале, женился, как и Захаров, на красивой богатой женщине (что ему ставили иногда в вину). В Котельниче был военкомом в 1918-1922 годах, затем опять служил на Урале и умер где-то от туберкулёза ненадолго пережив Захарова. Он хорошо относился к их семье, что особенно помогло им в самый первый год после смерти Фёдора Мартиниановича. Кстати, гроб с телом Захарова стоял в большом зале, где жили Винтерштейны; многие ли предоставят свое жилье для чужих похорон?

Бывал у Захаровых землемер Гриневский, альбинос с вращающимися глазами: покрутятся глаза в одну сторону, заем раскручиваются в другую. Мне было очень жаль его миловидную жену, принужденную терпеть такого мужа. Потом оказалось, что он родной брат писателя Грина, о котором присутствовавшие тогда, считая меня и папу, почти ничего не знали, слышали только, что у Гриневского есть где-то брат, помещает в журналах рассказы. Это уж через много лет мне стало интересно, что думал о Грине его брат: уважал, завидовал или считал прощелыгой (бежал из дому, невесть где шатался, ссылали за что-то в Сибирь), но было поздно, не спросишь…

1922 год. Весна. Я с родителями на похоронах Фёдора Мартиниановича Захарова. Он лежит в гробу как живой- румяный, веселый, каким я его всегда видел, и, наверное, не одному мне думается: вдруг это не смерть, а глубокий обморок или летаргический сон? Его взрослый пасынок, Михаил Валентинович, любивший своего отчима и многим ему обязанный, все прикладывался ухом к груди Фёдора Мартиниановича, приставлял зеркальце к его рту- нет ли дыхания, не обнаружится ли жизнь… Напрасно. Я остро помню, как жаль мне было Захарова. К тому времени мы успели потерять многих родных и знакомых, но ничья взрослая смерть не поразила меня так, как эта. Уж очень велик контраст: быстро ходил, оживленно говорил, смеялся, был полон идей, прожектов- и вдруг все кончилось. Наверное, впервые проникся я жестко осознанным неприятием смерти, уничтожающей самых-самых живых.

А потом… Потом удивили меня слова Михаила Валентиновича, столь трогательно прощавшегося с Захаровым. Произнес он их чуть ли не в самый день похорон, или, во всяком случае, после похорон:

-Выключим телефон, электричество и будем потихоньку жить.

Я невольно подумал: уж искренне ли он горевал по отчиму?

Впрочем, жизнь и характер Михаила Валентиновича были во всем необычны и неожиданны. Я не уверен даже, что он был вполне нормален психически. В свое время он был гусаром.: помню, он приезжал в начале германской войны таким молодцом, с такой фигурой, выправкой, что им любовались не только мать и отчим; видно не даром тратились на его экипировку и на гусарский образ жизни!

Вот Миша привез в дом невесту- студентку Московской консерватории, пианистку и певицу, красивую брюнетку с усиками. Не помню точно, в какой момент это произошло, думаю, что в самом конце мировой войны, когда в столицах стало уже труднее жить. Привез и куда-то исчез. Как потом выяснилось, попал на Кавказ, в Новый Афон, в монастырь, увлекся монашеством и религией, а затем снова оказался в Котельниче, но уже со склонностью к мистике, к опрощению, к христианским нотациям, которые он читал своим сводным братьям, стал соблюдать посты, приучил к этому свою жену, затем принял духовный сан и стал самым фанатическим священникам из всех, каких я знавал. В конце двадцатых годов его арестовали за слишком активные проповеди, больше похожие на агитацию. Дальнейшей судьбы отца Михаила не знаю. Жена его с двумя детьми куда-то уехала: в Котельниче она давала уроки музыки( в том числе мальчишкам Карловым и мне), пока муж не запретил ей это «тешащее дьявола» занятие. Помню, как её мать переселившаяся из Москвы в Котельнич, возмущалась и негодовала на исступлённую нетерпимость зятя и кроткое послушание дочери. Да и нам