Монолог Нины [Вениамин Залманович Додин] (fb2) читать постранично, страница - 7

знать.

Так исповедайся ему… при мне. Я ведь тоже всё хочу знать! А из тебя клещами ничего не вырвать! Я, — мы, — однажды уже потеряли возможность, или шанс узнать всё абсолютно о моих родителях, о тёте Кате и Маннергейме, когда Карл–младший выпотрошил Бабушку — мечтавшую выпотрошиться за сотню, хотя бы, из прожитых ею лет. Да, тогда нас выкинули из Москвы. Но сейчас–то — самый раз тебя послушать.

И Нина решилась. Хотя прежде, на мои просьбы, отделывалась то занятостью, то «совершенно стандартной жизнью, которую прожили миллионы россиян, ничуть не лучше нас…». Я же прощения прошу за столь долгое, как может представляться, отступление от судьбы Адлербергов и их российской родни. Но точно знаю: не было бы трагедии в Удерейской тайге, а из–за неё через полвека — встречи с Эйшио с. н.и. Кавасаки Кобаяси–сан — не было бы и продолжения нашего повествования.

МОНОЛОГ НИНЫ

… С ума сойти! Это же так трудно — рассказывать про себя, — начала Нина.

Действительно, решиться рассказывать о событиях давности многолетней… «Вспомнить» их, когда ты была младенцем. А потом росла. И знаешь обо всём сперва по рассказам тогда таких же, как ты, … старше быть может.

Родители молчали. Не хотели травмировать нашу психику. Все ж таки, мама успела пройти пятилетний курс Смольного. И в психологии разбиралась. Конечно, они боялись озлобить нас. Кроме того, в семье, где верховенствовала мама, — да и отцовская ментальность дорогого стоила — не приняты были эмоции при упоминании о постигшем всех нас. Эмоции были дурным тоном. Эмоционируя, — говорила мама, — можно самим, — не приведи Господь!, — опуситься до кальсонеров. Потому почти всё, что я знаю о судьбе семьи до моего рождения и до времени, когда сама стала понимать происходящее со мною, и вокруг, узнавала от взрослеющих дядек, младших братьев папы.

Уже взрослой, когда не стало мамы, отец позволил мне прочесть её записи. В сущности, они были принципиальным — «вот, возьму и поведу дальше!» — продолжением «Подёной книги записей (Дневника) женщин-Адлербергов», начатого пра–пра бабкой моей Юлией Феодоровной (Анной Шарлоттой Юлианой фон Баггехофвудт—Адлерберг, в русской транскрипции — Багговут) ещё при Екатерине Великой, в начале 90–х годов 18 века.

Не за долго до своей кончины Николай Владимирович в Мюнхене Дневник этот издал. Несколько экземпляров его попали в Россию. Маме тоже.

И я могла читать его. И вообще, — как Адлербергша, — могу использовать сведения из него хотя бы вот в этом своём рассказе. Ни в коем случае, естественно, не внося в такие купюры с деталями быта элемента драматизма, тоже тона дурного и нам противопоказанного.

Сама я, вырастая, никогда никаких дневников не вела. Кажется, родители мои мне не советовали этого. И ещё не знакомая с Давидом Самойловичем Самойловым—Кауфманом, будущим нашим другом, знала, что «В двадцатом веке дневники/ не пишутся, и ни строки/ потомкам не оставят/. Наш век ни спор, ни разговор/, ни заговор, ни оговор/ записывать не станет».

Уж и не знаю, что случилось бы с оставшимися после 1981 года а России моими Адлербергами? И с теми, кто сохранился после Первой мировой и Гражданской войн, где полегло Бог знает сколько моих родных, с началом царствования Александра Третьего отдавших предпочтение военному поприщу, как оказалось, в совершенно мирное царствование. Только дядя мамы Николай Николаевич был дипломатом. В 1916 вернулся отозванным. Но в Петрограде, сошедшем с ума на «немецкой, — скорей всего, — почве», отношения к нему никак не имевшей, ко двору пришелся. Сел за воспоминания. После переворота 1917 был неожиданно разыскан Чичериным и Троцким. И приглашаем ими аж в члены коллегии большевистского МИД. Но теперь ему не пришлись они сами…

В конце 1921 он окончательно вернулся на Волынь, где обретались мама с бабушкой Марфой, Мартыном Николаевичем и Надеждой Николаевной, мачехой его. Жили они под Старой Гутою за Кременцом в имении князя Трубецкого «Лески». Сам Алексей Владимирович, уехав за год до возвращения Николая Николаевича, за границу, оставил им дом со службами и сад. Предупредил: хозяйничайте! Но если что — бросьте сами, — или Коленька, когда вернётся, — всё это к чертям собачьим… А лучше — прикажите спалить. Оно вернее будет. И ни о чём не жалейте: останутся кости — мясо нарастёт…

Они и хозяйничали. Учась когда–то в Смольном, — а старшие даже окончив этот замечательный институт, — они многому были научены. Умели многое. И с удовольствием, как свидетельствуют семейные легенды, занимались хозяйством. Приехав, Николай Николаевич, сходу, увёз их в Старую Гуту к своему другу Рихарду Бауэру. Записался его родственником. И занялся тем, что умел и любил — выездкой лошадей на местном конном заводе. В свои 63 года он оказался молодцом! Наталья Николаевна тоже трудилась — приглашаема была в семьи колонистов, учила их детей французскому, да и «цивилизованным» немецкому с голландским: разговаривали–то они и писали на мешанине из старо–фламандского,