Ошибка (СИ) [takost] (fb2) читать постранично, страница - 5

человека больше, чем койота, хотя бы на одного, с родинками и медовой радужкой глаз, но раны он не залижет, по зову волчьему не придет, не узнает.

Пятерню обжигает горячее дыхание, то, которое альфы, которое без слов, которое “борись, Малия, прошу”.

- Не говори ему, Скотт. Не говори Стайлзу, - она шепчет надрывисто, больно, на изумление врачам, сердца уже не слышащим.

И рука выскальзывает, теряется, исчезая за металлическими дверьми. А затем пропадает она, с изоэлектрической линией на экране, прямой, как глухие белые стены.

Вокруг темнота, и никакого пресловутого света, о котором треплются пережившие смерть. Ничего в принципе. Думает, что вот-вот появится он, вырастет, будто из-под земли, протягивая мертвые ладошки с разрывающим тишину “мама”. Но дотянуться не сможет, взять, обнять, сказать, что все позади, потому что в тьму вросла, частью стала, обездвиженная,

потому что не выйти отсюда.

А потом слышит, как Скотт, почти над ухом, скулит, будто пес, не альфа:

- Вернись, Малия, пожалуйста, вернись к нам,

ко мне.

И это толчок. Это цепями сковывает, из тьмы вырывая. Это заставляет глаза открыть и зарычать, за грудь цепляясь, обрывая провода, трубки, смерть.

Малия дышит хрипло, прерывисто и смотрит перед собой в глаза, которые мукой горят, на губы, которые в улыбке растягивает, на него всего, который рядом сидит и молится, благодарит, что услышал, что, господи, просто был с ней.

- Сколько… - голос не ее, чужой, и она будто снова учится говорить.

- Двадцать один. Двадцать один день прошел, - у Скотта, напротив, знакомый, тот, что звал, что держал, что назад вернул. Голос альфы, только бесцветно-усталый.

- Где мы?

- Дома.

И это - в Стайлзе, родном, с привычным гнездом на голове, приоткрытым ртом и нелепыми конечностями, которые оплетают широкие подлокотники кресла и всего его. В Стайлзе, который спит здесь, в самом углу, рядом.

- Он знает. Прости, - Скотт перехватывает взгляд, смотрит на друга, который отец-не-отец, потому что сам еще ребенок, потому что засыпает, только когда Лидия шепчет, что кошмар, сон, неправда, потому что боится, что снова потеряет.

- Скотт?..

- Он жив, Малия, с ним все в порядке.

И она чувствует впервые, что все на своем месте, что так и должно быть.

Скотт неловко переплетает пальцы, и Малия просто улыбается, просто благодарит, просто за то, что услышал, тогда, под ледяным душем Орегона.

- Ты ему рассказал?

- Нет. Сам догадался, когда увидел тебя за стеклом в палате интенсивной терапии, почувствовал, наверное, - Скотт гладит пальцем ее руки в сеточке вен, сидит близко, недопустимо близко, но она позволяет. - Он скучал по тебе, Малия. Больше, чем кто-либо.

- Я знаю, - говорит, потому что слышит его запах. (Слышала все это время). - Как ты нашел меня?

- Не тебя, - он качает головой, - его. Он позвал меня, зарычал. То есть не меня, а альфу. Малия, это он спас тебя, твой ребенок. Знал, что ты в опасности, и предупредил нас.

- Вас?

- Скотта и Лидию. Она слышала, как он кричал.

Голос патокой растекается (слишком его, слишком привыкла).

- Рад, что ты вернулась, Малия, - пятьдесят оттенков боли во взгляде. И столько же в ней самой, когда он реагирует, когда пинается.

- Он слышит тебя, брат, - у Скотта глаза по пять центов, удивленные и внезапно радостные, как у ребенка. - А я слышу его. Иди сюда, ближе.

Стайлз подходит, с ноги на ногу переминается (нескладный весь) и говорит вдруг тихо, едва шевеля губами:

- Ну, привет.

и Малия обещает себе, что ни за что не заплачет.

========== понимает ==========

Комментарий к понимает

здравствуй, Скалия.

Отец забирает ее в пятницу. День, когда узнала впервые, еще тогда, в туалетной кабинке, в аптеке, в прошлой жизни. Это странно, что она помнит.

Мелисса вышвыривает за шкирку Скотта, который альфа и в палате поселился, и Стайлза, который ходячая катастрофа и бесценный (не бесплатный) бонус с гордым теперь уже “отец”.

Малии кажется, что из нее вырезали что-то неважное, что-то вроде селезенки, которая оборотню-койоту точно не нужна. А потом смотрит на отца, лет на десять постаревшего, и понимает, что не в шитом-перешитом-перелепленном животе дело, не в ней самой даже.

В нем.

Малия понятия не имеет о той лапше, которую отцу на уши навесили, но про ребенка он теперь знает (спасибо, только про него) и смотрит так, будто не злится, будто снова тот день, когда Шериф в дверь постучал, когда узнал, что не всех потерял. Он принимает, он взглядом говорит, что поможет, поддержит, что бы ни решила, потому что она, черт возьми, его дочь. Единственная, кто осталась.