В этом году в Иерусалиме [Мордехай Рихлер] (fb2) читать постранично, страница - 2

еще не началась, но я ликовал при каждом наступлении русских, каждой бомбежке немецких городов и следил по карте, пришпиленной над кроватью, за продвижением канадских войск по италийскому «сапогу». На нашей улице уже были погибшие. Дядя Изи Дрэпера. Старший брат Харви Кугельмасса. Парень, который собирался жениться на Гите Гольцман.

Два дня я не мог заставиться себя притронуться к книге. Я не подозревал о том, что это бомба замедленного действия и что она вот-вот рванет. Лишь бы не читать роман, вдобавок написанный немцем, я слушал днем по радио мыльные оперы — «Мамашу Перкинс», «Семейку Пеппера Янга»^[5]. Основал новую баскетбольную лигу для пока не бреющихся коротышек и назначил самого себя ее председателем — честь, которой не удостаивался ни один канадец. Роясь в кипах старой отцовской «Попьюлар меканикс», я всерьез загорелся желанием построить космический корабль и улететь на Марс, где меня все станут обожать, особенно девушки. В конце концов, со скуки, я принялся за Ремарка. Я и не помышлял, что какой-то роман, история постороннего, чужого человека, может таить в себе такую опасность, что она полностью перетряхнет мою жизнь, заставит пересмотреть многие устоявшиеся представления и задуматься. О немцах. О своем полнейшем невежестве относительно существующего миропорядка. О романах.

В 1944 году, тринадцатилетний и пока что не испорченный академическим курсом критики и литературного мастерства, я затруднился бы определить, является роман Ремарка: а) бытописательским, б) символическим, в) психологическим либо д) новаторским. Я даже не смог бы сказать, хорошо или дурно он написан. Я вообще не ощутил, что он «написан». История разворачивалась как бы сама собой. Теперь-то я, конечно, понимаю, что такое ненарочитое повествование зачастую есть искусство высшего порядка. И дается непросто. Однако в те годы подобных тонкостей я не различал.

Не имел я понятия и о том, что «На Западном фронте без перемен» относится к жанру военной прозы. Ни Стендаля, ни Толстого, ни Крейна^[6] с Хемингуэем я еще не прочел. И даже о них не слышал. Зато я твердо знал вот что: через каких-нибудь двадцать, максимум тридцать страниц я, люто ненавидевший немцев, уже отождествлял себя с врагом — девятнадцатилетним Паулем Боймером, заброшенным в кровавые окопы Первой мировой вместе со своими школьными товарищами — Мюллером, Кеммерихом и Йозефом Бемом, не хотевшим идти воевать, но одним из первых угодившим под пулю. И, словно этого ему показалось мало, автор, заставив меня полюбить Пауля и отчаянно желать ему уцелеть, раздавил меня чудовищными заключительными абзацами:

Он был убит в октябре 1918 года, в один из тех дней, когда на всем фронте было так тихо и спокойно, что военные сводки состояли из одной только фразы: «На Западном фронте без перемен».

Он упал лицом вперед и лежал в позе спящего. Когда его перевернули, стало видно, что он, должно быть, недолго мучился, — на лице у него было такое спокойное выражение, словно он был даже доволен тем, что все кончилось именно так^[7].

Кинорежиссеры, насколько я знал по опыту, никогда не отваживались на такой предательский финал. Сколь кровавым ни было бы сражение, сколь долго ни преследовали бы героя напасти, все равно Эррол Флин, Роберт Тейлор и даже Хамфри Богарт оставались в живых и возвращались домой к Энн Шеридан, Лане Тернер или, если играли чувствительного типа, к Лоретте Янг. В расход шли только характерные актеры, обычно из числа болельщиков «Бруклин доджерс»^[8], — Джордж Тобиас, Уильям Бендикс, Дейн Кларк и им подобные.

Случайно окунувшись в серьезную литературу, я боялся погружаться дальше. Слишком глубоко. Кто его знает.

Было в романе еще кое-что, один незначительный эпизод, вполне заурядный для взрослого читателя, но меня — тринадцатилетнего подростка, впервые в жизни столкнувшегося с серьезным романом, — стыдно признаться, просто сокрушивший.

Назначенный охранять деревню, которую пришлось оставить из-за сильного обстрела противника, Катчинский, редкостный проныра, неожиданно обнаруживает молочных поросят и картошку с морковкой; этих припасов с лихвой хватит на всех его восьмерых товарищей.

Поросята заколоты. Это дело взял на себя Кат. К жаркому мы хотим испечь картофельные оладьи. Но у нас нет терок для картошки. Однако и тут мы скоро находим выход из положения: берем крышки от жестяных банок, пробиваем в них гвоздем множество дырок, и терки готовы. Трое из нас надевают плотные перчатки, чтобы не расцарапать пальцы, двое других чистят картошку, и дело спорится.

Возмутил — нет, оскорбил — меня тот факт, что Пауль Боймер жарит свои любимые картофельные оладьи — латкес, которые я тоже обожал и всегда считал блюдом сугубо еврейским и, уж конечно, не германского происхождения. Что, спрашивается, знал я в то время? Ничего. Иными