Русский Дон Жуан [Иван Алексеевич Бунин] (fb2) читать постранично, страница - 4

Дон-Жуаны второго сорта, говорит о Командоре своему слуге Лепорелло: «Ты думаешь, он станет ревновать? — Уж верно нет; он человек разумный — И верно присмирел с тех пор, как умер». Есть, каюсь, что-то банальное и в самом облике этого слуги бесчисленных «Дон-Жуанов»: Лепорелло (у Мольера Сганарель) неизменно глуповат и вместе остряк, неизменно трусоват и идет на отчаянные дела со своим барином, издевается над ним и предан ему как собака. Дон-Жуан непобедим и у женщин: Донны-Анны, Лауры, Эльвиры, Шарлотты, Матюрины, Церлины при его виде тотчас забывают своих Командоров, Карлосов, Октавио. В тех же случаях, когда он оказывается убийцей их мужей, или отцов, или любовников, Дон-Жуан неизвестно зачем «в порыве страстной откровенности» сообщает им это — и они, конечно, после первого обморока, все ему прощают: он Дон-Жуан!

Это общая бутафория, старинный арсенал поэзии, — тут ничего не может сделать и гений. Но за этим у каждого Дон-Жуана литературы есть и свои личные черты. У одних поэтов (у большинства) Дон-Жуан прежде всего циник. У других он прежде всего атеист. У третьих он смелый боец-разоблачитель: он ненавидит предрассудки, ханжество, лицемерие и т. д. Казалось бы, кому могут быть интересны философские или политические мнения молодого повесы, который верно за всю свою жизнь не прочел ни одной книги? Тем не менее у большинства поэтов, даже очень талантливых, Дон-Жуан длинно, в белых стихах, а то и в прозе, высказывает разные общие места. На этом построена драма и у графа Алексея Толстого. Его Дон-Жуан — либерал, демократ, и антиклерикал. По Фрейду это можно было бы объяснить: сам Толстой, принадлежавший к знатной семье, друг детства императора Александра II, никак не был антиклерикалом и демократом, — может быть, именно поэтому такой образ для него заключал в себе большой соблазн. Но, на самом деле, сомнения толстовского Дон-Жуана благополучно разрешаются, — все кончается хорошо.

В драматической поэме Толстого бутафорский элемент очень силен даже для этого сюжета. Тут, кроме обычных и обязательных дуэлей, фелуки, галеры, покушения на героя (разумеется, Дон-Жуан тотчас хватает за руки и обезоруживает незнакомца, который пытается заколоть его кинжалом), заседание инквизиционного трибунала, пир пиратов в великолепном дворце Дон-Жуана. Идея же поэмы строится на борьбе добра и зла. В длинном прологе духи добра ведут с ироническим и совершенно фельетонным сатаной спор о душе пятнадцатилетнего (!) Дон-Жуана де Маранья. Сатана надеется его погубить, силы добра хотят его спасти. В прологе и эпилоге немало хороших стихов. Но как можно было строить поэму на этом, и чего стоят эти стихи по сравнению с божественно простыми словами: «И сказал Господь сатане: обратил ли ты внимание твое на раба Моего Иова? ибо нет такого, как он, на земле: человек непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся от зла. И отвечал сатана Господу, и сказал: разве даром богобоязнен Иов? Не Ты ли кругом оградил его, и дом его, и все, что у него? (...) Но простри руку Твою, и коснись всего, что у него, — благословит ли он Тебя? И сказал Господь сатане: вот, все, что у него, в руке твоей; только на него не простирай руки твоей. И отошел сатана от лица Господня».^[20]

На протяжении драмы, до ее эпилога толстовский Дон-Жуан высказывает свободолюбивые мысли: о том, что никого не надо жечь на кострах, что мусульмане такие же люди, как христиане, что надо было бы «сравнять всех правами». Он говорит в монологе «Мне по сердцу борьба! — Я обществу, и церкви, и закону — Перчатку бросил. Кровная вражда — Уж началась открыто между нами. — Взойди- ж, моя зловещая звезда! — Развейся, моего восстанья знамя!». Впрочем, знамя его восстанья нигде не развевается. Он все только покоряет сердца женщин и дерется на дуэлях с соперниками. Однако он этим тяготится. Все дело в том, что он не верит. Если бы он поверил, то он жил бы совершенно иначе: «О, если бы я мог в Него поверить, — С каким бы я раскаяньем пал ниц, — Какие-б лил горячие я слезы, — Какие бы молитвы я нашел!» ...Статуя Командора его не убивает. Он только падает в обморок — и скоро пробуждается новым человеком. В эпилоге он становится монахом. А в минуту его смерти Хор монахов, под звон отходного колокола, поет: «В это страшное мгновенье — Ты услышь его, Господь! — Дай ему успокоенье, — Дай последнее мученье — Упованьем побороть! — Мысли прежние, крамольные, — Обращенному прости, — Отыми земное, дольное, — Дай успение безбольное, — И невольное и вольное — Прегрешенье отпусти»...

Таков первый русский ключ к поэтической испанской легенде. Второй во всяком случае своеобразнее.

У Пушкина ничего этого нет: Дон-Жуан не высказывает либеральных мыслей, не выдает себя за демократа, никаких восстаний ни против кого не поднимает (хотя в жизни Пушкин был гораздо «левее» Алексея Толстого, а в молодости сочувствовал революционерам). Он и не атеист, и не пантеист, и не свободомыслящий, и не скептик, и не циник. Все это его совершенно не интересует. Его