Дом учителя [Георгий Сергеевич Березко] (fb2) читать постранично, страница - 172

повозочному Леонтьеву… Эти люди не приобрели сегодня особых льгот по сравнению с ним, но известное преимущество у них все же появилось. Это было преимущество идущих впереди, встающих первыми в бой при наступлении и остающихся последними, когда надо прикрыть отступивших товарищей; другими словами, это было преимущество более совестливых, что ли… И Виктор Константинович отчаянно завидовал сейчас именно этому преимуществу. Мысль о вступлении в партию возникла у него не сегодня, не в этой командировке к партизанам, но, возникнув, она становилась все более настоятельной. Удивив его сперва — уж очень привычным для Виктора Константиновича было его беспартийное одиночество, — она в дни, последовавшие за боевым крещением в Доме учителя, за всем, чему он сделался свидетелем в этом подмосковном городишке с тысячелетней историей и с мученической, в одночасье, гибелью, — эта мысль не давала уже ему покоя. В сущности, в ней выражалось его тяготение к огромной и праведной силе… Эту центростремительную силу, объединившую людей в некое алмазной твердости неуязвимое ядро, Виктор Константинович чувствовал во всех событиях, повернувших войну к победе, ощутил он ее и на себе…

Но идти в партию следовало с чистой душой: совестливость была непременным условием пребывания в ней. А Виктор Константинович еще слишком хорошо помнил себя такого, каким он приехал в тот утопавший в садах подмосковный городок, апостольский грех сомнений и отречения лежал еще на нем. И ему надо было не то чтобы оправдаться, ему, по его натуре, надо было исповедаться и получить отпущение. Виктор Константинович не так, конечно, не этими словами думал о себе — он считал, что перед тем как сделать важный шаг — подать просьбу о приеме в партию, ему необходимо посоветоваться со старым, уважаемым членом партии, рассказать, не скрывая, свою историю и, может быть, даже попросить рекомендацию. Он все это, вероятно, мог бы иметь со временем и там, где он сейчас служил, в редакции газеты, но и помимо того, что там он должен был еще как-то зарекомендовать себя, что-то трудно объяснимое толкало его именно к Самосуду — учителю с маузером на командирском ремне. И конечно же, было бы особым счастьем получить свидетельство, что ты свой, что ты принят в высокое братство не в благополучном кабинете, а именно здесь, вот так же, как только что получили его эти люди с простуженными глотками, — в боевом лагере, в тесной пещере…

Он и Самосуд вышли на просеку, где в некотором отдалении ожидали розвальни, запряженные парой лошадей, и Виктор Константинович почувствовал себя так, точно от него ускользает единственная в его жизни действительно счастливая возможность. А тут еще навстречу им показалась из-за деревьев девушка в тулупчике, с большой сумкой на боку, и Самосуд ее окликнул:

— Таня!.. Это ты, Танюша?!

Девушка подошла; в звездном сумраке черты ее лица были почти неразличимы, и слабо отозвался ее точно затуманенный голос:

— Я, Сергей Алексеевич…

— Давно я у вас не был. Как вы там?

— Не знаю, Сергей Алексеевич!.. Ах, все из рук валится!.. — устало сказала девушка. — Накладываю повязку, а сама не понимаю ничего… Такая ужасная беда!..

— Что же теперь поделаешь?.. Надо держаться, Таня! — сказал тихо Самосуд.

— Ну да… Только у меня не получается…

— Да и у меня не очень… — сказал Самосуд грустно-усмешливым голосом, которого Истомин никогда у него не слышал. — Женя не похвалил бы нас с тобой… Женя был строгим человеком, строгим и очень справедливым. А знаешь, Танюша! — он нагнулся к девушке и положил ей руку на плечо. — Знаешь, мне вот кажется, что пока мы помним о мертвых, они не умерли, они живы… — Он утишил голос: — Они в нас живут, думают в нас, делают нашими руками справедливое дело…

Девушка помолчала и проговорила:

— Я пойду, Сергей Алексеевич!

Когда можно уже было не опасаться, что она услышит, Самосуд сказал:

— Это наша медсестра, Таня Гайдай. Бесстрашная Таня! Жалею, что не познакомил вас. Эта девочка вытащила из-под огня не одного раненого… Автор стихотворения, которое я передал вам, и она… были друзьями.

— Серебрянников — поэт? Вот оно что?! — сказал Истомин.

— Да, Женя Серебрянников…

Они подошли уже к саням, и Виктор Константинович с внезапной для него самого решимостью спросил:

— Можно мне не уезжать, Сергей Алексеевич?.. Остаться еще на недельку-другую?

Самосуд недоуменно воззрился на него.

— То есть как же вы можете? Вы в командировке…

Но решение было уже принято, слова сказаны, и Виктор Константинович с чувством облегчения стал выкладывать свои резоны: во-первых, он собрал мало материала, не познакомился, в частности, с Таней Гайдай; во-вторых, больших неприятностей у него не будет, если он и задержится с возвращением в редакцию — не в своем же тылу задержится, а в немецком — в партизанском полку; в-третьих, нехорошо военному газетчику уезжать из части накануне серьезных событий, а попросту говоря, перед боем, к которому часть