Шестёрки-семёрки (сборник) [О Генри] (fb2) читать постранично, страница - 71

лагуне. Засыпали мы на самые короткие промежутки времени.

Скоро мы потеряли всякое представление о том, какое стоит время года. Там почти около восьмидесяти градусов в декабре и в июне, по пятницам и в полночь, и в день выборов, и во всякое другое любое время. Иногда идет больше дождя, иногда меньше, — вот единственная разница, которую можно заметить.

Человек живет там, не замечая бега времени, пока вдруг не явится к нему гробовщик — и как раз тогда, когда он начинает подумывать, как бы это бросить беспутство и начать делать сбережения, чтобы купить себе землю.

Не знаю, сколько времени мы работали у дона Хаиме. Знаю только, что прошло два или три дождливых периода, восемь или десять стрижек волос, и что сносились три пары парусиновых штанов. Все заработанные деньги уходили на ром и табак, но мы были сыты, — а это что-нибудь да значит!

Вдруг как-то мы с Ливерпулем находим, что хирургическая работа в банановой роще набила нам оскомину. Это чувство часто охватывает белых в разных этих латинских и географических краях, Мы хотели снова слышать обращение к нам на порядочном языке. Захотели увидеть дым парохода и прочесть в старом номере газеты объявление о продаже и покупке движимых имуществ и рекламы магазинов готового платья.

Даже Соледад вдруг показался нам центром цивилизации. И вот, как-то вечером, мы показали нос фруктовой плантации дона Хаиме и отряхнули с ног его травяные оковы.

До Соледада было всего двенадцать миль, но нам с Ливерпулем пришлось итти туда два дня. Почти все время путь шел банановой рощей, и мы несколько раз сбивались с дороги. Это было все равно, что разыскивать в пальмовом зале нью-йоркского отеля человека по имени Смит.

Как только мы увидели сквозь деревья дома Соледада, во мне поднялось неприязненное чувство к Ливерпулю Сэму. Пока нас было двое белых против пестрых чужаков на банановой плантации, я выносил его, но теперь, когда явилась надежда обменяться даже ругательными словами с каким-нибудь американским гражданином, я поставил его на место. И хорош же он был с его красным от рома носом, рыжими баками и ногами, как у слона в кожаных сандалиях на ремешках! Я, вероятно, выглядел так же.

— Мне кажется, — сказал я, — что Великобритании следовало бы держать дома таких опухших от пьянства, презренных, непристойных грязнуль, как ты! И нечего ей посылать их сюда развращать и марать чужие страны. Мы уже раз выставили вас из Америки. Нам следовало бы сделать это опять.

— Убирайся к чорту! — сказал Ливерпуль. Это был его обычный ответ.

После плантации дона Хаиме Соледад показался мне чудесным городом. Мы с Ливерпулем шли рядом, по привычке мы пришли мимо calabosa и Отель Гранде и направились через площадь к хижине Чики, в надежде, что Ливерпуль, в качестве ее мужа, вправе получить обед.

Проходя мимо двух-этажного небольшого дощатого дома, занятого под американский клуб, мы застили, что балкон убран цветами из вечно зеленых растений и цветов а на шесте на крыше развевается флаг. Оганзей, консул, и Арк Райт, владелец золотых приисков, курили на балконе. Я и Ливерпуль помахали им своими грязными руками и улыбнулись настоящей светской улыбкой, но они повернулись к нам спиной и продолжали разговаривать. Между тем мы с ними играли в вист до того времени, как у Ливерпуля оказались на руках все тринадцать козырей четыре игры подряд.

Мы поняли, что был какой-то праздник, но не знали ни дня, ни года.

Немного далее мы увидели почтенного человека, по имени Пендергаст, приехавшего в Соледад строить церковь. Он стоял под кокосовой пальмой в одежде из черного альпага и с зеленым зонтиком.

— Дети, дети, — говорит он, гляця на нас сквозь синие очки: — неужели дела так плохи? Неужели жизнь довела вас до этого?

— Она нас привела, — сказал я, — к одному знаменателю.

— Очень грустно, — заметил Пендергаст: — грустно видеть соотечественников в таком положении.

— Бросьте скулить, старина! — воскликнул Ливерпуль. — Неужели вы не можете отличить представителя английского высшего класса, когда видите его перед собой?

— Замолчи, — сказал я Ливерпулю, — ты теперь на чужой земле.

— Еще в такой день! — продолжает Пендергаст сокрушенно. — В этот самый торжественный день в году, когда все мы должны бы праздновать зарю христианской цивилизации и гибель нечестивых.

— Я заметил, почтенный отец, что тряпки и букеты украшают город, сказал я: — но не знаю, по какому это случаю. Мы так давно не видали календарей, что не знаем, что теперь: лето или субботний вечер.

— Вот вам два доллара, — сказал Пендергаст, вытаскивая два чилийских серебряных колеса и вручая их мне. — Ступайте и проведите остаток дня достойным образом.

Я и Ливерпуль поблагодарили его и пошли дальше.

— Поедим чего-нибудь? — спросил я.

— О, чорт! — говорит Ливерпуль: — на то ли существуют деньги!

— Хорошо, — говорю я: — если ты настаиваешь, то будем пить!

Мы входим в ромовую лавку, покупаем себе кварту рома, идем на