С Дягилевым [Серж Лифарь] (fb2) читать постранично, страница - 3

неудачнее оказалось аллегро посредине студии. Я уклонился от аллегро и остался зрителем. Я видел, как хмурился и бледнел Дягилев, видел злорадные усмешки на лицах кое-кого из труппы...

Вдруг Сергей Павлович вскочил на ноги, и с грохотом страпонтен его ударился об стену... И — тишина... Все затаилось, как перед грозою... У всех вытянутые, чужие лица, у всех – и у нас, и у артистов труппы.

Ураганом умчался Дягилев в свой кабинет. Нижинская, бледная, растерянная, поспешила за ним.

Оттуда доносились к нам раскаты его баритона — на этот раз не ласково-обаятельного, а грозного, бросающего в страх и трепет:

— Броня, вы обманули меня!.. Ведь это же полные неучи!.. И вам не стыдно было их так расхваливать?.. Я не могу, я не хочу, я не буду с ними работать!.. Я их отправлю назад в Россию... Григорьев! Режиссёр! Выписать из Лондона Войцеховского и Идзиковского! Немедленно!

Ответов Нижинской не было слышно. Да и что она могла сказать?..

Полное крушение...

К счастью, отходчивый Дягилев решил повторить через несколько дней испытание, уступая настойчивым убеждениям Нижинской:

— Сергей Павлович, они не успели ещё отдохнуть, осмотреться... Я согласна, что мои ученики не особенно сильны технически, но прыжки их, уверяю вас, совсем не плохи... Вы сами убедитесь в этом... Мы расставим несколько столиков... Вы увидите...

И действительно, хотя прыжки моих товарищей через столики были скорее спортивные, чем балетные, и немного тяжеловаты, но, как начало, как базу, их нельзя было назвать безнадежными.

Дягилев наблюдал их без одобрения, но уже не мрачнел и не бледнел, как в первый раз.

Настал мой черед.

По-видимому, я прыгал лучше своих товарищей, легче, пластичнее, без напряжения, ибо лицо Дягилева прояснилось, а в глазах его вспыхнули одобрительные искорки...

Подумав, он сказал:

— Все-таки я отправил бы их всех в Киев, но мне жаль этого мальчика, тем более что из него выйдет несомненный толк. Он будет танцором.

И я остался в Монте-Карло, маленький, жалкий воробушек; окончилось детство моей жизни — такое недетское, и началось моё отрочество — новая полоса жизни, моего настоящего становления под опекой Дягилева. Сравнивая эти семь лет жизни в дягилевском балете (1923—1929) с предыдущими семью годами (1916—1922), я вижу теперь ясно, как моя жизнь переставала более быть приключением и как вместе с тем я становился — до поры до времени — более покорным, более послушным, более отроком, менее самостоятельным и менее дерзновенным: я рождался для новой жизни, и рождался иначе, не так, как в первый раз. Тогда я более был предоставлен самому себе и должен был пробиваться в жизнь, теперь мною, моим вторым воспитанием — воспитанием для художественной жизни — руководили, и руководили так, что порой мне не оставалось ничего другого, как только следовать данному течению и держаться за руку, ведущую меня к той цели, которую я себе поставил в конце своей первой, детской жизни. Моя поздняя юность окончилась внутренним бунтом, плохо в то время сознаваемым, против того, кто помогал мне найти самого себя, против того, кто внешне, видимо подавлял мою самостоятельность, — юность всегда неблагодарна и, в боязни потерять свою самостоятельность, готова всегда к бунту против духовного отца, как бы любяще и осторожно ни было его водительство...

Обе мои жизни (я говорю о жизнях, а не о периодах жизни, потому что они органически слишком различны), и до 1923 года, и после, были отмечены владычеством в моей душе двух людей — и только двух: до 1923 года в моей душе царствовала, владычествовала она, женщина из Киева, околдовавшая моё детство, после 1923 года — он, Сергей Павлович Дягилев, великий Дягилев, от которого неотделимо моё второе, духовное отрочество. Но не она создавала меня, а я создавал её, вернее, она была созданием моей мечты. Дягилев был не моей мечтою, а настоящею, недостижимою реальностью, до которой мне так хотелось дорасти, и Дягилев вошёл реально в мою жизнь и если не создавал меня по своему образу и подобию, то помогал мне создаваться, создавать самого себя. Других людей, кроме её и его, в моей жизни и не было (я говорю о времени, ставшем далёким прошлым), и, когда их не было, я бывал осуждён на полное одиночество — и много одиночествовал.

Дягилев не сразу вошёл в мою жизнь, и не сразу сплелись наши жизни, и до тех пор, пока не произошло наше сближение, я редко даже видел моё божество.

Для всей труппы Дягилев был далёким, недоступным божеством — то милостивым, то грозным, чаще грозным — перед ним трепетали, его боялись. Он приходил на репетиции, окружённый своей свитой, садился, смотрел, выражал свое неодобрение — как трудно было заслужить его одобрение! — и уходил, но настоящего художественного контакта с труппой у него не было, и все свои распоряжения он передавал или через своего секретаря Б. Е. Кохно, или через администратора В. Ф. Нувеля, или через режиссёра С. А. Григорьева, или — гораздо реже — через старейшего артиста труппы Н.В.Кремнева.