Свидание [Эдгар Аллан По] (fb2) читать постранично, страница - 3

богат, мог собрать все эти чудеса, окружавшие меня.

Хотя солнце, как я сказал, уже взошло, но зала, в которую ввели меня, была еще блистательно освещена. Это обстоятельство, в соединении с утомлением, напечатленным на лице моего друга, заставило меня подумать, что он совсем не ложился спать. Архитектура, и украшения залы, очевидно, доказывали желание восхитить, ослепить зрителя. Тут было мало внимания для того, что называется у художников совокупностью. Не старались также придать комнате какой-нибудь местный колорит. Глаза переходили от одного предмета к другому, не останавливаясь ни на одном: ни на странных фигурах греческих живописцев, ни на произведениях итальянских скульпторов хорошей эпохи, ни на размашистых эскизах еще неискусного Египта. Со всех сторон богатая драпировка трепетала, от вибраций нежной и печальной музыки и невозможно было угадать, откуда она происходила. Меня теснила смесь благоухания, распространявшегося из курильниц странной и сложной формы, откуда поднималось синее или зеленое пламя.

Лучи восходящего солнца разливались на эту сцену сквозь окно из одного малинового стекла. Наконец, отражаемый в тысяче местах занавесами, падавшими с карнизов, как водопад из растопленного серебра, солнечный свет причудливо смешивался с светом искусственным и обливал богатый ковер из золотого сукна, блиставший как водяная скатерть.

– А! а! а! – Сказал хозяин, который, встретив меня с громким смехом, бесцеремонно бросился на козетку. – Я вижу, – продолжал он, приметив, что неприличие его приема оскорбило меня, – я вижу, что моя комната, мои статуи, мои картины, оригинальность моих идей относительно архитектуры и мёблировки, я вижу, как все это вас удивляет. Вы упоены – это настоящее слово, не правда ли? – стольким великолепием. Простите меня (тут его тон понизился несколькими нотами и дышал самой свежей дружбой), извините мою веселость. Но у вас был такой изумленный вид! Притом, есть вещи до того нелепые, что над ними нельзя не смеяться, если не хочешь умереть. Сэр Томас Морус – славный человек! – умер смеясь. В "Нелепостях" Равизиуса Текстора^[1] есть довольно длинный список оригиналов, имевших такой же чудный конец. Знаете ли вы, однако, – продолжал он задумчиво, – что в Спарте – ныне она называется Палеохори – открыли на западной стороне цитадели, между целым хаосом едва приметных развалин, нечто вроде пьедестала, на котором виднеются буквы lasm, которые неоспоримо представляют окончание слова ghelasma, смеяться? А в Спарте были тысячи храмов и тысячи жертвенников, посвященных тысяче различных божеств. Не странно ли, что жертвенник Смеху один пережил всех? Но сегодня, – продолжал он с странной переменой тона и обращения, – я напрасно забавляюсь на вас счет, потому что вы имеете полное право восхищаться. Европа ничего не сумеет произвести равного моей парадной зале. Мои другие комнаты ни в чем не похожи на эту, они представляют просто nec plus ultra модного безвкусия. Это получше моды, как вы думаете? Однако, достаточно было бы показать эту залу, чтобы она наделала шума, по крайней мере для тех, кто счел бы за нужное подражать мне ценою всего своего имущества. Но я остерегся совершать подобную профанацию, с одним исключением: вы единственный человек, кроме моего камердинера, который быль впущен сюда.

Я поклонился, чтобы поблагодарить его. Ослепительное великолепие залы, музыка, благоухание, неожиданная эксцентричность приема и обращения моего хозяина слишком поразили меня, чтобы я мог выразить словами, как я ценю исключения, которые я мог принять за комплимент.

– Вот, – продолжал он, вставая, взяв меня под руку и прохаживаясь со мною по зале, – вот картины всех времен, начиная от греков до Чимабуе и от Чимабуе до нас. Многие из этих картин – вы это видите – были выбраны без внимания к мнению тех, кто называется знатоками. Однако все составляют приличное украшение для такой залы. Тут находится также несколько образцовых произведений неизвестных гениев. Вот эскизы художников, знаменитых в свое время, имена которых проницательность академиков предоставила забвению и мне. Что вы скажете, – продолжал он, вдруг обернувшись, – об этой Мадонне della Pietа??

– Это Гвидо! – вскричал я со всем энтузиазмом, к какому я был способен, внимательно рассмотрев эту картину красоты несравненной. – Настоящий Гвидо! Где вы могли ее достать? Эта Мадонна в живописи все равно, что Венера в скульптуре!

– Ах, да! – возразил он задумчивым тоном. – Венера! прелестная Венера, Венера Медичи, не правда ли? Венера с маленькой головой и золотистыми волосами? Часть левой руки (тут он понизил голос до такой степени, что я с трудом мог его расслышать) и вся правая рука реставрированы, и на мои глаза кокетливая поза этой правой руки представляет квинтэссенцию аффектации… Говорите мне о Канове! Его Аполлон просто копия, в этом не может быть никакого сомнения… Какой я слепой! я не могу знать, в чем состоит столь превозносимое вдохновение этого