Перед тобой земля [Вера Лукницкая] (fb2) читать постранично, страница - 2

прошла через яркие сломы нашей истории, связанные с Октябрьской революцией, с гражданской войной и Отечественной, с событиями послевоенных лет? Как рассказать, используя лишь часть его архива, в котором не менее десяти тысяч писем, более девяноста тысяч страниц дневников и около ста тысяч фотокадров? Что выбирать? Как рассказать, чтобы читатель рассмотрел героя книги в кульминационные и будничные моменты его жизни и еще раз через призму записок этого необычного, талантливого человека ощутил связь времен, отраженную в судьбе страны и великой ее культуре?

Павел Николаевич Лукницкий - носитель советской культуры, носитель русской культуры. Это - от предков. Было время, когда Пролеткульт предлагал отречься от всего старого. Лукницкий не отрекся, он изучал, постигал русскую культуру. Он любил ее.

Тщательно собирал и хранил документы писателей и о писателях двадцатых годов. Уже тогда интуиция говорила ему, что они обретут высокую оценку в истории советской литературы.

По тропам дикого Памира и Сибири, по дорогам Великой Отечественной он нес в себе неугасающий эстафетный факел культуры. Наверное, потому в дневниках и даже в семейных письмах Павел Николаевич откровенно и для того времени бесстрашно записывал свои размышления в надежде, что по семейным традициям и дневники, и письма будут храниться и наступит час - эстафета будет подхвачена...

В Памирской гряде гор Лукницкий открыл несколько пиков. Самый высокий он назвал пиком поэта, пиком Маяковского - символа революции, глашатая нового времени. Сейчас не только географы и альпинисты знают его. Пик нанесен на все географические карты мира.

Но вряд ли многим известно, что в том же 1932 году, недалеко от пика Маяковского, появились еще названия, данные тогда Лукницким: пик Ак-мо и массив Шатер. "Ак-мо" - это "Acumiana" Лукницкого, его Ахматова. "Шатер" название сборника африканских стихов Гумилева.

В этих названиях он как бы сохранял для себя живыми любимых русских поэтов, которые, он верил, войдут в историю советской культуры, и важно то, что в суровое время Лукницкий еще раз бесстрашно подчеркнул целостность нашей национальной культуры, значимость всех ее разновеликих достижений, важность подлинного уважения к прошлому.

Мы прожили вместе двадцать пять счастливых лет из его семидесяти, теперь у меня его гигантский архив - и прочла я еще не все, а если честно, то далеко не все, и потому, наверное, не имею права судить о нем как о писателе. И главным образом потому, что мне посчастливилось дожить до сегодняшнего дня. Павел Николаевич часто говорил, особенно в последнее время, после вспышки "свободы шестидесятых": "Как первопроходец я состоялся, как защитник Родины состоялся, а как писатель - не реализовался". Да и в 1973 году записал, что страдает от ненаписанных книг, а не от приблизившейся смерти. Но, может быть, правильнее не досадовать на то, чему не суждено было случиться, а радоваться тому, как много доброго сделал, написал и оставил людям Лукницкий? В этом, наверное, состоит мой долг и моя благодарность ему...

Люблю в соленой плескаться волне

Прислушиваться к крикам ястребиным

Люблю на необъезженном коне

Нестись по лугу, пахнущему тмином

И женщину люблю, когда глаза

Ее потупленные я целую,

Я пьянею, будто близится гроза,

Иль будто пью я воду ключевую

Н. Гумилев

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

14.03.1943,

обращение к телу

Ты!.. Два года подряд я от тебя требовал много больше, чем от тебя потребовал бы кто-либо другой. Ты повиновалось мне, как могло, как бы трудно тебе ни приходилось...

Сегодня утром еще не греющее весеннее солнце, сквозь стекло окна, положило на тебя сноп своих ярких лучей. Ты, тело, лежало в постели сначала, по привычке к тьме, закуталось с головой в одеяло. Потом я вспомнил, что ты любило солнечный свет, любило нежиться в нем, лежать без движения, принимая в себя живительную теплоту солнца. Я велел тебе сбросить одеяло, подставить солнцу лицо, - ты зажмурило глаза, и хотя теплота этого раннего солнца еще только скорее угадывалась, чем ощущалась тобою, - ты наслаждалось. Впервые за эти два года. Яркий солнечный свет сквозь зажмуренные веки напомнил тебе о счастливом прошлом, о радости слияния с природой, о мире. Можно было никуда не спешить - тоже впервые за войну. Я ничего не требовал от тебя, кроме того, чтоб под этими радостными лучами ты задремало... Но ты не задремало, не заснуло, - я не мог дать тебе спокойствия бездумья. Я думал, и это - мешало тебе...

Я требовал от тебя много больше, чем от тебя потребовал бы кто-либо другой. Когда ты тайно сжималось от приближения смертельной опасности, я не позволял тебе повернуться вспять, склониться или упасть. "Вперед!" - говорил я тебе, и, повинуясь мне, ты шло вперед спокойным, прогулочным шагом... Когда ноги твои от усталости подгибались и ты просило меня об отдыхе, я не позволял тебе отдыхать. Ты перебарывало усталость и не останавливалось.

Тебе хотелось есть, - вначале еще было много еды, и я мог бы позволить тебе насытиться. Но