ВРЕМЯ И ЛЮДИ [Юрий Михайлович Герт] (fb2) читать постранично, страница - 5

природный русский характер, в котором гениальный наш вождь с восторгом и умилением выделял совсем другое качество, ему более любезное,— беспредельное терпение?.. Зенюк был редкостно образован, знал французский, итальянский, хуже — английский, «Унита» и «Юманите» (предел нашей тогдашней крамольности) были его постоянным чтивом. Раньше он работал учителем, потом перешел в газету, его не интересовала карьера, всего важнее была только что законченная статья, которую — поставят или не поставят в завтрашний номер?.. Он ненавидел сталинщину, Сибирь представлялась ему обетованной землей, страной будущего — он собирал о ней экономическую, историческую, краеведческую литературу, хотя был белорусом, учился в Москве, работал в Дагестане... Он мечтал написать книгу о русском декадансе, доказать, что то был взлет, расцвет — поэзии, философии, общественной мысли.

Намерение это возникло в студенческие годы, т.е. в конце сороковых — начале пятидесятых, когда подобные мысли считали ересью, достойной аутодафе... И вдруг на должность редактора молодежной республиканской газеты понадобился мыслящий, образованный, смелый человек — личность! Кому-то там, наверху, понравилась его проблемная статья, высказанный в ней прогноз оказался верным, вчерашние противники — посрамленными... В цепочке намеченных, «провентилированных» на всех уровнях кандидатур появляется новая, неожиданная — и Зенюк становится редактором. «Год меня не тронут,— говорил он,— тронуть раньше — себя скомпрометировать... А дальше к чему загадывать? Дальше — что ни случись — все равно все там будем!..» Это была его любимая фраза:

«Все там будем...» И за год газета ожила, получила направление — т.е. свершилось из ряда вон выходящее! Задора, наскока, петушиности было, правда, на ее страницах хоть отбавляй. И вместе с тем — печатались прекрасные стихи молодого Олжаса Сулейменова — о боли казахской земли, в недалеком прошлом превращенной для многих и многих в подобие концлагеря. Публиковался материал о Солженицыне, после освобождения преподававшем в школе, кажется — в Семипалатинской области. И в обычных однодневках тоже постоянно бился пульс фрондерской газеты, намеренно идущей поперек усиливающегося день ото дня течения. После переезда в Алма-Ату мы часто встречались, дружили семьями — и когда Зенюк уже перестал быть редактором, его сместили, он ушел в АПН, писал обкатанные, стерильные статейки в духе начавшегося «застоя», много пил, мечтал о великом будущем Сибири, клялся, что исполнит завет своей юности — напишет книгу о русском декадансе... Но в ту пору, когда мы встретились, все это было еще впереди, и мы сидели, спорили о будущем страны, о Хрущеве, Китае, абстракционистах, и я восторженно холодел, внимая дерзновенным планам, дивясь эрудиции, бесстрашию, изяществу речей удивительного редактора...

После Зенюка наступило знакомство с Ануарбеком Шмановым, как его все называли, а для меня — Ануарбеком Нажметдиновичем Шмановым, поскольку был он чуть старше по годам, и зам.зав. отделом культуры ЦК КП Казахстана, в кабинет к нему привел меня Николай Ровенский.

О Шманове в Алма-Ате говорили, как о чуде. Говорили — и тут же светлели, улыбались, редактрисы в издательстве складывали на груди руки — ладошка к ладошке, вскидывали глаза: «Ах, Шманов!..» Он встретил нас внизу, в вестибюле, ядовито пошутил насчет порядков, заведенных «еще при культе личности» «в этом доме», словно испытывая неловкость за милиционера у входа, за пропуска... И повел, стремительно шагая вверх по лестнице, а в кабинете, где и главный — письменный, рабочий стол, и приставленные к нему столики были завалены горой то раскрытых посредине, то щетинящихся закладкими книг, не сидел ни минуты, расхаживал вперевалочку, двигал стулья, добывал откуда-то из груды книг нужную и тут же обращался к другой... То есть он, конечно, и присаживался на минуту или две, но мысли его набегали одна за другой и были так ярки, необычны, текли таким бурным потоком, что казалось — и сам он все время находится в движении.

Он говорил, посмеивался, цитировал то Гегеля, то Канта (потом я узнал, Кант был его коньком, пристрастием со студенческих лет), то Луначарского, то Плеханова, и все к месту, и тонко, и остро... Но я, слушая и тоже ответно пошучивая, смотрел на широкое, добродушное, но не без хитрецы лицо Шманова и думал, что в руках этого человека — судьба романа, моя судьба. В то время мне не приходило в голову, что и здесь, в этом огромном здании, у входа в которое стоят милиционеры, кипят те же страсти, идет та же борьба, и люди здесь — точно такие, как в любом другом месте, победа добра и бескорыстия достается им с ничуть не меньшим трудом. Мне это в те минуты не приходило в голову, но Шманов-то знал, какие мысли бродят в моей наивной, провинциальной голове.

— Не думайте, что все зависит от меня,— усмехнулся он, прощаясь.— Но если бы мне пришлось рискнуть своим креслом... Что ж, партийный работник должен быть