Дождь прольется вдруг и другие рассказы [Мишель Фейбер] (fb2) читать постранично, страница - 2

одиннадцать работ и придумать одиннадцать «индивидуальных подходов», не говоря уже о том, что не лишне хоть немного поспать. И все-таки ей очень хотелось, чтобы он расстроил ее рабочие планы или хотя бы сделал такую попытку.

У нее на коленях лежали школьные сочинения на тему «Я, моя школа и моя учительница». К каждому она прикрепила фотографию, наиболее удачную из тех, что удалось найти в школьных стенгазетах с отчетами о вручениях наград, спортивных состязаниях и рождественских концертах.

Первое сочинение принадлежало Фионе Перри, белокурой девочке с аккуратными ушками, носившей мешковатые футболки.

«Наша школа называется Ротерская начальная. В ней три класса, в самом старшем учатся те, кому 6 или 7. И я там тоже учусь. Уроки у нас трудные. На будущий год я пойду в Мосс Бэнк Академий. Наша учительница говорит, что там-то самое интересное. Нашей учительницы больше нету в школе. Последний раз, когда я ее видела, она плакала, а после ушла домой. На другой день я заболела: отравилась (неправильной рыбой). Но моя лучшая подруга Рейчел говорит, что наша учительница в тот день потеряла голову и больше не вернется. У нас теперь новая учительница. Сейчас она читает мое сочинение. Это вы, миссис Стретерн!»

Франсис перевернула страницу — посмотреть, нет ли продолжения, но больше Фионе писать было нечего, и Франсис положила сочинение на диван оборотной стороной вверх. «Неправильной рыбой», — печально улыбнулась она. Из-за неправильной рыбы девочка отсутствовала как раз в тот роковой день. Вероятно, Фиона Перри пропустила уроки в среду совершенно случайно. Вечером ее родителям, как и родителям ее одноклассников, сообщили по телефону, что детям придется посидеть дома, пока миссис Макшейн не найдется замена. В сочинении Фиона пустила в ход свое обаяние, стараясь понравиться новой учительнице, а миссис Макшейн просто исчезла из ее юной жизни, словно стертая новым замечательным ластиком.

«Моя школа называется Ротерская начальная, — писал Мартин Даффи. — Мне шесть, и я в старшем классе. Когда я был маленький я жил в Болтоне. Мама говорит, что то что случилось с миссис Макшейн меня не касается и я должен про это забыть. Меня уже 1000 раз спрашивали разные люди, и я иногда им рассказываю, а иногда нет. Но от этих рассказов забываю все хуже и хуже, потому что когда миссис Макшейн заплакала мне стало неудобно. Я закрыл глаза и почти ничего не видел. Вот такая у меня история».

Ровно в этот момент послышался звук спускаемой воды. Ник зашел в туалет перед сном.

Неужели ты не понимаешь, что наши отношения зашли в тупик! — так и подмывало ее крикнуть. Порыв был до того нелепым, что она расхохоталась. Услышав смех, он подошел. Его запястья были еще влажными — видимо, наспех вытер руки.

— Что-то смешное? — поинтересовался он. Чувство юмора было его главным достоинством, во всяком случае, одним из главных. Он стоял в резком свете настольной лампы, обнаженный по пояс, на груди переливалась россыпь мелких блестящих капелек. При мысли, что скоро его с ней не будет, у Франсис перехватило дыхание. Нет, она все-таки прогонит его и сделает так, чтобы он больше никогда не вернулся.

— Иди сюда, — пробормотала она. Он послушался.

Можно быстренько переспать с ним прямо здесь, на диване, а потом — опять за работу. Раздеваясь, она гадала: видел ли что-нибудь Мартин Даффи сквозь неплотно сомкнутые ладошки, пахнущие белковой пастой «Мармайт», которую давали на завтрак. Закрытые глаза — это социальный жест, адресованный однокашникам и рассчитанный на подтверждение запретного статуса произошедшего… Она сползла с дивана, чтобы Ник мог войти в нее, стоя на коленях. Действительно ли Мартин Даффи почти ничего не видел? Что-то не верится. Придется с ним поработать, если появятся доказательства того, что внешняя непринужденность — лишь защитная реакция. Он не так давно в деревне, поэтому более уязвим, хотя, с другой стороны, слишком привязаться к Дженни Макшейн у него не было времени… Франсис чувствовала, что ее клитор недостаточно возбужден, особенно с этим дурацким презервативом, да еще металлическая молния на подушке больно вонзалась в спину.

— Пойдем наверх, — сказала она.

После оргазма, опьяненная эндорфинами, она уснула, крепко прижавшись к спине Ника.

«Моя школа хорошая, и моя старая учительница хорошая», — вот и все, что написал Грег Бэрр. Ну-ка, еще раз, какой он из себя? Хоть убей, она не могла вспомнить, не помогала и фотография рождественского представления, сделанная не в фокусе — смазанные ватные бороды, картонные крылья.

— Как тебе этот мальчик?

Через стол, за которым они завтракали, она протянула Нику фотографию. Убедившись, что пальцы не испачканы в маргарине, он взял карточку за самые края.

— Застенчивый, — сказал он, подумав.

— Почему?

— На Рождество волхвов всегда застенчивые играют — роль без слов. Девочка на первом плане наверняка говорит: «Мы шли за звездой» или что-нибудь в