Мы здесь эмигранты [Мануэла Гретковская] (fb2) читать постранично, страница - 2

с огромной телебашней на Александр-плац, город, развалившийся на Восточный и Западный Берлин. А стало быть, Париж спасен! Я уберегла Париж.

Успокоенная этим сенсационным открытием, я иду в метро, минуя блюзовый оркестр и девушку, играющую на флейте барочную музыку. Больше всего народу собралось вокруг негров, отбивающих зловещие ритмы на барабанах, ящиках и, кажется, даже на стенах метро.

– Как ты думаешь, зачем они так барабанят?

– Ну, ради денег, ради удовольствия.

– Нет, милая моя, только ради денег. Посмотри, кто их слушает, всего несколько человек белых, а остальные – негры. Потому что те, которые барабанят, барабанят, наверное, по коду и передают другим черным информацию, что сегодня, например, работу можно найти на Дюрок или что бананы дешевле всего на рынке Дюпле, а другие негры бросают им за это в шапку деньги. Сейчас будет моя станция, я выхожу, а ты идешь к посольству, да?

Ты-ты идешь на свидание с принцем, а я-ты к румынскому посольству посмотреть на манифестацию против Чаушеску. Знаю, что, как обычно, митингующих попросят переместиться от посольства на несколько улиц, что они тотчас и сделают. Фургон CRS^[5] (в мае шестьдесят восьмого кричали CRS – SS) будет стоять для украшения, поскольку у полиции нет повода препятствовать группе пожилых людей, которые собрались покричать: «Чаушеску – убийца! Коммунисты – убийцы!»

У посольства было несколько поляков, среди них выделялся старший – почтенный господин, – державший польский флаг, украшенный надписями «Солидарность» и KPN.^[6] Непонятно зачем он время от времени постукивал польским флагом о румынский, радостно выкрикивая: «Поляк с венгром – два братана!»^[7] Рядом с поляками стояли синие кхмеры из Камбоджи, объяснявшие всем желающим, что они ничего общего не имеют с красными кхмерами, сторонниками Пол-Пота.

Когда митингующие стали скандировать: «Объединенная Европа без Москвы!» – русские женщины с транспарантом Российских Независимых Профсоюзов начали беспокойно оглядываться, не зная, то ли кричать то же, что и остальные, то ли сделать вид, что ничего не поняли.

Становилось темно и холодно, начался дождь. Я попробовала развеселить русских, крича им: «Freedom for Dracula!»^[8] – но девушки были уже очень обижены. Они свернули транспарант и собрались идти домой. На их место пришла группа француженок с красивым флагом: белый крест на фоне анжуйских лилий. Под самый конец мероприятия явились монархисты, но они держались в стороне от толпы, и потому трудно было разобрать, то ли это сторонники династии Бурбонов, то ли приверженцы графа Парижского.^[9]

Уходя от посольства, я взяла румынско-французскую газетку с прелестным рисунком:

Больше ничего не помню.

Зима 1988

…чала ничего. Разбитая ваза. Она стоит, а потом вся в крови. На лбу рана, почти дыра. Кровь льется и льется. Смотрю на автомобиль – и ничего, никак не можем на нем поехать в больницу. Говорю ей: «Ложись или сделай что-нибудь, чтобы голова была пониже, тогда, может, кровь вольется обратно в эту дырку во лбу, потому что мы не можем на машине ехать, сегодня воскресенье, с нечетными номерами запрещено…» Но ничего нельзя сделать, кровь льется, а она все бледнее. Мы идем пешком через пол-Бухареста в больницу. Рана подсыхает, покрывается корочкой. Пока дошли, образовался такой струп, потом рубец. Большой рубец на лбу в форме буквы «С», как Ceauçescu – Чаушеску, и этот рубец из-за него, из-за него, из-за него.

– Успокойся, Константин, спокойно, ну же, спокойно. – Мы пытаемся втиснуть ему в руку стакан вина. Но Константин продолжает размахивать фотографией своей бледной черноволосой жены и тыкать пальцем в рубец у нее на лбу. Мы рассматриваем рубец, киваем: действительно, отчетливо различима буква «С».

Мы сидим на полу. Румыны, болгары, чех, поляки, вокруг все больше окурков, мы пьем чай, вино, и нам вместе так хорошо, спокойно. Никому не хочется выходить из этой темной комнаты общежития для эмигрантов – даже в коридор, где можно встретить камбоджийца, прекрасного, как питекантроп, вновь и вновь переживающего бомбардировку и свистом имитирующего атакующий самолет. Другой человек, на которого можно наткнуться в коридоре – наверное, бывший узник какого-то южноамериканского режима, – выхаживает кругами, как во время прогулки на тюремном дворе.

Итак, лучше оставаться в комнате среди своих и слушать Войтека, который уехал из Праги, потому что там «je život docela jednoduchý, ale duchovné je težky».^[10] Все мы прекрасно понимаем, что этот «život» в Чехословакии «duchovné je težky», и никто не задает глупых вопросов, почему «je težky». А французы бы спрашивали. Они спрашивали даже румына Ковера, почему метро перестало ходить, их собственное парижское метро. Ковер ответил, что это забастовка, он в газете читал.

– Какая забастовка, авария, наверное, а не