Москва и Петербург [Тарас Бурмистров] (fb2) читать постранично, страница - 6

петербургские авторы и на саму Европу стали

поглядывать свысока. Пушкин, весьма далекий от прямолинейного славянофильства, писал о европейской литературе:

"Всем известно, что французы народ самый антипоэтический.

Лучшие писатели их (Montagne, Voltaire, Montesquieu, Лагарп и

сам Руссо) доказали, сколь чувство изящного было для них чуждо

и непонятно. Первым их лирическим поэтом почитается теперь

несносный Беранже, слагатель натянутых и манерных песенок. Не

знаю, признались ли наконец они в тощем и вялом однообразии

своего Ламартина".

"Французская словесность родилась в передней и далее гостиной

не заходила. Это не мнение, но истина историческая, буквально

выраженная. Буало, Расин и Вольтер, конечно, дошли до гостиной,

но все-таки через переднюю. Об новейших поэтах и говорить

нечего. Они, конечно, на площади, с чем их и поздравляем".

"Европа, оглушенная, очарованная славою французских

писателей, преклоняет к ним подобострастное внимание.

Германские профессора с высоты кафедры провозглашают

правила французской критики. Англия следует за Франциею на

поприще философии, поэзия в отечестве Шекспира и Мильтона

становится суха и ничтожна, как и во Франции. Италия отрекается

от гения Данте, Metastasio подражает Расину".

Из Москвы же Европа воспринималась совсем по-другому, чем из Петербурга. Это была воспаленная мечта, "страна святых чудес", по выражению одного москвича, а не милое кладбище, как ее назвал один петербуржец. Именно в Москве деятели культуры были "impressed with cultural superiority of Europe", как выражаются ныне на Западе, и задавлены "deep inferiority complex that Russians have long felt towards the West". Полбеды, что московская культура глубоко провинциальна; Петербург тоже провинциален, по отношению к Европе; но в Петербурге не воспринималось это как роковое, неизбывное проклятие, тяготевшее над русской историей и культурой. Москва же, не в силах преодолеть свой тяжкий комплекс провинциальности, смотрела снизу вверх и на Европу, и на Петербург -- и потому жадно заимствовала их художественные формы. Это происходило во все времена, даже и после того, как советское правительство переехало в Москву из Петрограда, чему яркое свидетельство -- сталинский архитектурный "ампир во время чумы", жалкое подражание петербургскому стилю, действительно столичному и имперскому. Герцен пишет в 1842 году:

"Русское барство провинциально и напыщено в Москве и оттого

беспрерывно на иголках, тянется, догоняет нравы Петербурга, а

Петербург и нравов своих не имеет. Оригинального, самобытного

в Петербурге ничего нет, не так, как в Москве, где все оригинально

-- от нелепой архитектуры Василья Блаженного до вкуса калачей.

Петербург -- воплощение общего, отвлеченного понятия

столичного города; Петербург тем и отличается от всех городов

европейских, что он на все похож; Москва -- тем, что она вовсе не

похожа ни на какой европейский город, а есть гигантское развитие

русского богатого села".

Существовала и обратная сторона этого московского комплекса неполноценности - безудержное самоутверждение, за счет Европы, за счет Петербурга, за счет всего другого, что только ни попадется под руку. Это, впрочем, вполне естественное следствие осознания собственной недостаточности в чем-то, недостаточности мнимой, но от этого не менее болезненно ущемляющей туземное национальное самолюбие. Психологическая природа московского славянофильства и антизападничества - это именно ответная реакция на собственную робость и неуверенность перед мировой культурой, это желание отгородиться от нее и запереться в своем мирке, душном и тесном, но зато знакомом, привычном и безопасном. Петр, которого безумно раздражала эта упрямая косность, одним ударом смог рассечь этот веками запутывавшийся гордиев узел, перенеся центр русской жизни и культуры далеко на Северо-Запад, фактически - за пределы России, в Европу. Постройка, возведенная им, оказалась прочной, но недолговечной, и на обломках ее теперь уже не различить, был ли этот грандиозный эксперимент случайным и бессмысленным уклонением от настоящего пути русской культуры, или это была столбовая дорога, мимо которой мы шли так долго, что, попав на нее наконец, не смогли удержаться там, и снова, уже навсегда, свернули в дремучую, непролазную глушь.

25 февраля 1999 г.