Игрушка детского бога [Наталья Анатольевна Егорова] (fb2) читать постранично, страница - 3

видит. Будто и не огонь в очаге горит, а сверкает молниями хуров глаз. И плачет, плачет в углу белая водра кё, печалится об Аше.

"Чувствует Аш, недолго ему жить осталось, некому будет без него людей защитить. Взмахнул он рукой, и застыло все, и Хур застыл. Заторопился Аш, схватил чудесный нож, что в любой камень, как в песок, входит, вырезал Аш умоломку и спрятал ее в башне на берегу моря. Поселил Аш в ту умоломку самое сердце оккеана. Погонит Хур волну на берег, встанет вода до звезд, но только сложит кто умоломку, и утихнет море, уйдет волна.

Только спрятал Аш умоломку в башню, ударил его Хур и убил. Вырвал он сердце Аша и бросил в оккеан. А сердце не утонуло, за край мира провалилось и на небо улетело. Стало у мира два солнца: глаз Аша днем светит, жарко греет. Сердце Аша через ночь на небо поднимается, чтобы лодки в оккеане не заблудились, чтобы всегда назад возвращались.

А умоломка так и осталась в башне. Каждый год Хур волну на берег гонит, каждый год дети умоломку собирают. Соберут умоломку, уйдет вода, не тронет людей. Коли не соберут, все порушит, унесет в море."

Замолчала кё, засмотрелась на языки огня.

– А как же детский бог, кё Хораса? - не выдержал Фарел.

Прищурилась старуха, улыбнулась мимолетно.

– А детский бог меж других малых богов и вовсе крохотным был. Бросился он было на Хура, да в траве запутался, так на берегу и остался. А как погибель Ашу пришла, загоревал детский бог, заплакал, да весь в слезы и ушел. Стало его не видно, не слышно. Поселился детский бог в той умоломке, что Аш вырезал. И если обратится к нему дитя, он откликнется и поможет. Дождь позовет, мороз прогонит, рыбу приманит к лодке, охотников от когтей берса убережет.

– И умоломку собирать помогает.

– И умоломку собирать помогает, - согласилась кё. - Соберет ее только тот, кто детского бога позвать сможет.

– А взрослых, выходит, не слышит он?

– Нет, Фарел, не слышит. Только детям откликается.

– Так выходит, - у Фарела аж дух захватило от смелости. - Дети, выходит, важнее взрослых, раз им бог помогает, а взрослым нет?

Посуровело лицо кё, сдвинулись брови.

– Всякий человек нужен, всякий важен. Отец твой в море ходит, тенца бьет. Мать твоя зерно сеет, ягоды собирает, сестры взрослые уже: водоросли мнут, рубахи шьют. А ты, Фарел, летом пойдешь у детского бога милости просить, чтобы все здоровы были, чтобы было, что в горшок бросить, да чтобы хорошие мужчины сестер в жены взяли. Если признает тебя детский бог, будешь, Фарел, от всего селения беду отводить, волну поворачивать. А станешь взрослым - сын твой умоломку собирать будет.

Фарел насупился. Завозились ребятишки, кто-то хихикает уже, кто-то украдкой слезы вытирает. Найра глаза опустила, принялась белый стебель в циновку продергивать.

Весной пойдет Фарел с детским богом разговаривать. У него и спросит, почему тот взрослых не слышит.

***

Луч белого солнца - глаза Аша - коснулся щеки. Фарел бездумно пялился в серое небо, светлое на востоке, где поднимался глаз, розоватое на западе, куда ушло сердце.

Вода тихо плескала в борта. Перед волной всегда оккеан спокоен.

Всю ночь смотрел в небо. Вначале руки и ноги налились холодной тяжестью, так всегда бывало от смолы. Потом будто вылетел Фарел из себя, поднялся к небу, встал над большой водой. И запело внутри, точно киитовый ус протянулся от берега к краю мира, и коснулась его громадная рука. Уонгм-м-м.

Лицо Хура побледнело от страха, когда встал Фарел одной ногой в лодку, другой - на спину красного кита, что несет на себе весь мир. Зажмурил Хур оба глаза, ждал, пока Фарел его ударит.

А у Фарела и рук-то не было. Были плавники, как у красивой, но бестолковой рыбы-радуги - большущие, прозрачные, такими ни лодкой править, ни с Хуром сражаться. Замахал Фарел плавниками, хотел к звездам подняться, да и рухнул обратно в лодку.

Обрадовался Хур, оскалил черный рот, показал острые оккульи зубы. Где уж человечишке с ним биться.

Тогда вспомнил Фарел про малых богов и всем сердцем, всем существом своим позвал. И молча кричал еще и еще, в черную глубину, где, скованные холодом, тысячи и тысячи лет таятся неведомые малые боги.

Но боги молчали.

Потом торнулось в днище тяжелое тело. Ушло.

И враз будто наваждение схлынуло. Только отчаянно стучало в груди. Оккула?

Бывало, с пути безмолвия не возвращались. Голодная оккула наткнется на лодку, или отлив унесет ее неведомо куда, или сам мальчишка вывалится в воду, перепугается, забарахтается, потеряет в темноте надежный борт. В прошлом году двое не вернулись.

А ну, как и он, Фарел?

С утра выйдет отец встречать лодки. Мать выйдет, сестры. А его нет.

Будут сидеть на черном песке до вечера, молчать. Сестры, может, реветь начнут, но тихо. Как глаз закатится, побредут домой, а назавтра будут плести венки из красных цветов и опускать их в оккеан - пусть плывут вдогонку умершему.

С черного неба глядела неподвижная физиономия Хура. Фарел задрожал, только сейчас ощутив холод. Обхватил себя руками за плечи, закусил губу, чтоб не стучать