Диктатор Пётр [Николай Никандрович Никандров] (fb2) читать постранично, страница - 22

бочке ездить". Он растерялся, не знал, как это понять, и посмотрел на тебя. А ты сказала: "Брат это может сделать, у него это не пустые слова, как бывает у других, он упрямый!" Тут я опять ввернул свое слово: "Моя мечта, говорю, умереть на той бочке!" Он улыбнулся прежней смущенной улыбкой и сказал, блестя нестерпимо на меня глазами: "Но вы же писатель, талантливый писатель…" – "Был писателем",– поправил я его. "Был писателем".– "Ну, да",– сказал он, вот я и приехал сделать вам некоторые предложения, правда, в известных пределах и с известными, так сказать"… Я тогда повторил: "Моя мечта, говорю, умереть на той бочке, но могу, говорю, и писателем, если будет очень нужно!" Он засмеялся. А ты сказала: "Вы не смейтесь, брат у меня такой". Ловко поговорили! В котором часу он обещал еще прийти? А?

– Петя,– задрожала, как в лихорадке, сестра, и голос у нее тоже задрожал.– Петя, ты не сердись на меня, но ей-богу же, верь мне, что к тебе никто не приходил!

– Оля!..– застонал больной и сделал тщетную попытку приподняться.– Оля!.. Это же наконец глупо: все от меня скрывать!.. Я знаю, вы слушаете доктора и оберегаете мой покой, но так вы еще больше раздражаете меня, когда начинаете скрывать от меня самое главное!.. Человек вот на этом стуле почти что два часа сидел, обо всем со мной говорил, сперва как с больным, а потом видит, что я совсем здоровый, как со здоровым… "Вы, говорит, думаете, мы сами не сознаем? Мы, говорит, сами все сознаем". Так в котором часу он обещал еще прийти?.. Я спрашиваю тебя: в котором часу?.. Ты слышишь?.. Ол-ля!..

Ольга набрала полную грудь воздуху, высоко подняла плечи, отвернула в сторону от брата лицо и, дрожа от готовых прорваться рыданий, с трудом процедила, по одному слову, стуча зубами:

– Сказал… что после обеда зайдет… часа в четыре.

XIII

Только что отпили утренний чай.

Бабушка стряпала обед, и было слышно, как гремела она в кухне посудой, как плескала выливаемой прямо во двор грязной водой… Ольга убирала комнаты, искала, нет ли в постелях насекомых, поглядывала за больным… Петр мучился, спал и не спал, и из его угла время от времени неслись громкие вздохи, стоны, жалобы… Вася и Нюня, по обыкновению, по каким-то своим делам, вихрем проносились по дому, по садику, по улице, и их звонкие голоса, похожие на скользящий в небе свист стрижей, то и дело пронизывали неподвижный утренний воздух…

– Бабуля,– вдруг прибежала с улицы Нюня, запыхавшаяся, с раскрасневшимися щеками.– Там какая-то барышня дядю Жана спрашивает.

– Дядю Жана? – нахмурилась бабушка и пошла из кухни через садик к калитке.– Чего же ты не сказала ей, что его у нас нет?

– Я сказала! – бойко щебетала Нюня.– А она говорит: "Врешь, паршивка!" И хотела ворваться во двор. Хорошо, что я успела захлопнуть калитку. А намазанная! А кривляка!

– А одета она как? Ничего?

– Одета-то ничего. С золотым медальоном на голой груди.

– С золотым медальоном? – вспомнила бабушка.

– Вам чего? – громко спросила она на улицу, стоя у запертой калитки.

– Откройте-ка,– послышался оттуда женский голос.

– А вам зачем? Вам сказали, что того мужчины у нас уже нет, он уехал.

– Тогда пустите посмотреть. Может, он прячется.

– Мы никого не прячем, и я не могу вам открыть.

– А-а! – бешено заколотилась в калитку женщина руками, ногами, задом.– Значит, вы его прячете! Скрываете! Ну, хорошо! Прячьте, прячьте, только от меня он нигде не спрячется! Скажите ему, что я его везде найду! Я не девочка, которой можно наобещать, а потом убежать!

Пупс с отчаянным лаем бросался на калитку: разбежится и бросится, разбежится и бросится…

Бабушка с удрученным лицом, возвратившись из садика в дом, прошла прежде всего в столовую, постояла там, внимательно посмотрела на больного Петра, потом направилась в другую комнату, чтобы под свежим впечатлением сейчас же рассказать дочери о возмутительной проделке Жана. Но не успела она переступить порога той комнаты, как оттуда навстречу ей раздался страшный, пронзивший всю квартиру панический визг, словно человек, запустив руку к себе в карман за носовым платком, неожиданно нащупал там живую змею.

– Мама,– жалобно говорила Ольга, входя в столовую и неся в обеих руках, как несут ордена за гробом покойника, громадную белую подушку.– Я тоже заболею сыпным тифом, я сейчас на своей подушке, на которой тогда спала тетя Надя, большую вошь нашла. На середине подушки, на самой середине! Вот,– указывала она на подушку подбородком.– Я смотрю, а она сидит!

– Ты смотришь, а она сидит? – задыхающимся голосом растерянно переспросила мать, и кожа на ее лице задергалась.

– Я говорил!..– обличительно и с отчаяньем застонал Петр.– Я говорил!..

– Как же ты ее нашла? – задала Ольге бабушка обязательный в таких случаях бессмысленный вопрос.

– Я смотрю, а она сидит,– бессмысленно, как глупенькая, повторяла Ольга, сев на стул и осторожно положив себе на колени громадную подушку с маленьким насекомым.– И если бы хотя ползла, а то сидит! – произнесла она с