Трагедия старшего поколения - урок для нас (Интервью с Юрием Дружниковым) [Юрий Дружников] (fb2) читать онлайн

Интервью с Юрием Дружниковым «ТРАГЕДИЯ СТАРШЕГО ПОКОЛЕНИЯ — УРОК ДЛЯ НАС»

В 1971-м в «Молодой гвардии» вышла его первая книга рассказов «Что такое не везет», и его приняли в Союз писателей. Следом вышли две книги очерков «Скучать запрещается!» и «Спрашивайте мальчики». Пошли рецензии, встречи с читателями во многих городах. В театре — премьера «Учитель влюбился», на выходе была другая комедия «Отец на час». По утрам в репродукторах звучала передача Дружникова «Взрослым о детях». В журналах печатались новые рассказы из книги «Зайцемобиль». Отдельным изданием вышла повесть «Подожди до шестнадцати». В печати тогда сообщалось, что данный автор закончил юмористический роман «Каникулы по-человечески». И вдруг писателя не стало. Исчез. Лола Звонарева беседует с Юрием Дружниковым двадцать пять лет спустя в Кракове, куда он прилетел из США выступить на международном конгрессе славистов.

* * *

— Расскажите, что с Вами происходило?

— Неприятности мои начались в начале семидесятых. Меня резали, а я терпел. Повесть «Подожди до шестнадцати» — это полромана «Из сих птиц одну в жертву», а вторую половину забраковали. Там подросток кончает самоубийством, и выясняется, что виноваты все, кто с ним соприкасался, система. В издательстве переделали, что его просто убили хулиганы, весь текст оскоплен. Я знать не хочу эту книгу! Комедию «Отец на час» запретили, потому что в ней отец-алкаш. Но совещании детских драматургов в Ростове-на-Дону, задал наивный вопрос: почему памятники Сталину снесены, а Павлику Морозову стоят, и прилично ли нам воспитывать преданность на примере предательства? Вскоре меня в очередной раз пригласили в известное учреждение и предложили не лезть не в свое дело. В это время у меня уже был написан роман совсем не для детей «Ангелы на кончике иглы» о закулисной жизни московских журналистов и партийной элиты, что в Америке называется first hand report — репортаж из первых рук, печатать его я не собирался, но часть романа взяли на обыске у приятеля, и, как я потом узнал, человек по фамилии Андропов в романе узнал себя. Появилась статья в известиях, что в рассказах я искажаю образы советских людей, запретили мои пьесы, рукописи из издательств забрало известное учреждение, даже книжку веселых рассказов для детей «Зайцемобиль». Меня буквально выталкивали печататься на Западе. Из союза писателей тайно исключили. Ни строки не мог опубликовать нигде. При очередном допросе на Лубянке я спросил: «Что ж мне теперь? Писать детские рассказы для Самиздата?» И мне объяснили, что я живу в свободной стране и, учитывая, что я пишу клевету для Запада, мне представляют свободный выбор, куда хочу: в лагерь или в психушку.

Если бы не Курт Воннегут, Элия Визель, Бернард Меламуд в Американском ПЕН-клубе, включившиеся в мою защиту (сейчас я также спасаю от тюрьмы писателей в других странах), может, мы бы сейчас не беседовали. Остался выезд, но власти мне отомстили: десять лет не выпускали. Они ошиблись, не посадив или не убив меня бутылкой в подъезде: я много написал за десять лет немоты в Москве и переправил на Запад. Но они победили, на пятнадцать лет (до 1991 года) полностью изъяв мое имя из литературной жизни на родине.

— Как появилась идея книги о Павлике Морозове? Казалось бы…

— Казалось бы, что все известно. То была отчаянная попытка докопаться до дна в болоте принципиально важной лжи. Ведь когда запрещают, сильнее хочется узнать, почему, и я поехал в Сибирь, на родину пионера-героя. Разыскал подлинную фотографию и оказалось, что все изображения Павлика Морозова в печати — фальшивые. Печальная правда мною раскопанная до секретных документов, состояла в том, что пионер, вписанный за донос на отца в Книгу почета пионерской организации под в-1, пионером никогда не был, донести на отца его научила ревнивая мать за то, что отец от нее ушел, мальчик был умственно отсталый и хулиган, а убит он был не врагами советской власти, а чекистами, чтобы обвинить кулаков в антисоветской деятельности и начать против них террор органов НКВД. Трехсотстраничная рукопись «Доносчик 001, или вознесение Павлика Морозова» в восемьюдесятью сделанными мной фотографиями гуляла в Самиздате, а вышла еще в советское время в Лондоне. Я прочитал главу за главой из Нью-Йорка по радио «Свобода». Поток писем обрушился на Москву, большей частью от учителей: петь дальше песни о герое-пионере или не петь? Власти отреагировали: ЦК ВЛКСМ вынес постановление, что мальчик был и остается героем. Сотни две гнусных статей пробарабанили по стране. Рекорд побил «Вечерний Киев», где на первой полосе сообщалось, что Дружников сам доносчик, ибо донес читателям на Павлика Морозова. Один московский журнал вызвал меня на суд за оскорбление чести советского героя, но тут идеология рухнула.

В августе 91-го, уже с американским паспортом, я попытался проскочить в Москву к известным событиям, но в консульстве мне не дали визы. А, когда финская кинокомпания снимала в Москве и Сибири фильм по моей книге «Доносчик 001, на фото в „Московском комсомольце“ я увидел себя стоящим на постаменте памятника Павлику Морозову, и писалось, что я свалил монумент. Это преувеличение.

Реальность такова, что книга живых свидетельств по делу пионера-героя в»-1, опубликованная на разных языках, в России впервые напечатана только в 1995 году, а полное научное издание (с источниками, включая личные архивы, добытые мной секретные документы ОГПУ, библиографию и пр.) по сей день существует только на английском, хотя я отказался продать американскому издательству «русский копирайт». Финский документальный фильм по моей книге «Доносчик 001» идет в Германии, Финляндии, Англии, Голландии. Поразительно, что я в Калифорнии получаю письма от библиотекарей и учителей из России, которым сегодня не разрешают рассказывать правду про Павлика Морозова.

— А судьба романа для детей «Каникулы по-человечески»?

— О, это юмористический роман о девочке Оле Кольцовой, которой из Индии привезли обезьянку, девочка решает превратить обезьяну в человека, и что из этого получается. Роман со стихами, вот поглядите:

«Советская Россия» выкинула эти «антипедагогические» стихи, которые сегодня мои почти взрослые американские студенты скандируют хором, когда танцуют. «Каникулы по-человечески» напечатали в Москве в 1977-году — с великолепным рисунками яркого художника Спартака Калачева (он, бедный, спился). И — тут же, по приказу откуда-то тираж пустили под нож. Не из за обезьянки, а из-за бяки автора. К счастью, у меня сохранилась верстка. По ней в 1992 году отшлепали небольшой черно-белый тираж в Москве. А достойное издание ждет своего часа.

— Вы упомянули своих студентов…

— Вот уже более десяти лет среди курсов по русской литературе двух с лишним веков в Калифорнийском университете читается курс из двадцати лекций «Детская литература в России». Среди студентов (а их у меня более трехсот) есть и молодые писатели. Но я рассчитываю не только на то, что они станут учителями, журналистами, библиотекарями или переводчиками. Ведь все они станут родителями, и это важней всего.

— Кто из писателей старшего поколения оказал на вас большее влияние?

— Наибольшее? Два писателя: Лев Кассиль и Александр Твардовский. Первый, прочитав мой микророман, на совещании молодых писателей сказал в ужасе: «Нет-нет! Вы — взрослый писатель». И, так сказать, вытолкнул меня из детской литературы, передав, однако, мою прозу в «Новый мир» Твардовскому. А второй, прочитав тот мой микророман, заявил: «Весь процент непроходного уже заполнил Солженицын, и тебе места не осталось». То есть вытолкнул меня из взрослой литературы. Эта проза из самиздата ушла в западные журналы. Рукопись «Микророманы» КГБ забрал из издательства «Советский писатель». Потом книга вышла в Нью-Йорке.

Таким образом, на деле я вовсе не шестидесятник, как обо мне почему-то пишут сейчас в России. В шестидесятых я только начал писать прозу, в начале семидесятых немного печатался в Москве, а основные тексты почти все прятались от обысков в тайных местах, а опубликованы в восьмидесятые и даже в девяностые. Так что в лучшем случае я — несостоявшийся семидесятник, а на деле — восьмидесятник, переходящий в девятидесятника. Как писатель, я реализовался на Западе. Там вышли все мои неопубликованные в Советском Союзе рукописи и новые книги. Твардовскому я благодарен за честность, а с Кассилем был в теплых отношениях до конца его дней. А больше влияли на меня другие люди, и прежде всего Солженицын, Корней и Лидия Чуковские, Копелев и Синявский. Но если говорить не о человеческом влиянии, а о литературном, то оно шло от литературы в целом, а не от имен.

Трагедия старшего поколения — урок для нас. Среди писателей того времени были, конечно, и другие значительные личности; многим, однако, не хватило духу состояться, написать свои лучшие книги. Кассиль выдал «Кондуит» в 1930-м, «Швамбранию» в 1933-м, остальное оказалось уровнем ниже и было данью советскими времени. Многих удушили. Только дома общаться с ними было отдушиной. Назову еще Нелли Кальма, Исая Рахтанова, Самуила Маршака.

— Вспомните какой-нибудь эпизод…

— Была осень 1963-го, когда мне, сопливому журналисту, позвонил Маршак. Я тогда начал служить в газете и за два дня до этого заезжал к нему насчет какой-то публикации. Я уже спал.

— Юра, — строго произнес он. — Вы можете очень срочно ко мне приехать, не спрашивая, зачем?

— Конечно, Самуил Яковлевич. А когда?

— Сейчас. Возьмите такси.

Стоя босиком на холодном полу, я посмотрел на часы: первый час ночи. Маршак уже был тяжело болен; наверное что-то важное… Наскоро оделся, глянул, есть ли в кармане на такси (к счастью, было). Моросил дождь, такси не попадалось. Наконец кто-то согласился подбросить и минут через двадцать я был у Курского на Земляном валу (тогда называвшемся улицей Чкалова).

— Садитесь, — приказал Мэтр, едва я захлопнул за собой дверь.

Не снимая пальто, присаживаюсь на краешек тумбочки под зеркалом в коридоре. Придерживая рукой полу халата, Маршак, волоча шлепанцы, удаляется в кабинет, тут же является обратно с листком бумаги. Посверливая меня глазами сквозь толстые линзы очков, начинает читать стихи, приглушая голос, чтобы не разбудить домочадцев.

— Ну как? — спрашивает он, добравшись до конца.

— Блистательно, — отвечаю, не кривя душой, ибо стихи действительно были звучные. — Настоящие маршакастые!

— Еще бы! — удовлетворенно соглашается он. — А теперь езжайте домой, ведь уже поздно. Вы, наверное, устали.

Стыдно сказать: стихи, хотя они были короткие, я не запомнил, и нигде потом их не читал. Домой я шел пешком: на такси денег не осталось. Через полтора часа был дома.

Я не раз думал об этом эпизоде. Почему классик позвонил мне — не близкому, не поэту? Почему среди ночи — разве не мог он дождаться до утра? Это было проявление преданности литературному ремеслу. Острая необходимость немедленно, не взирая на обстоятельства, поделиться творческой удачей, испытать строки на слух. Так Пушкин читал стихи на озере, пугая уток. Несколько дней назад я позвонил приятелю (он священник в Австралии, и разница во времени у нас с ним 18 часов) и, по примеру Маршака, поднял его с постели и прочитал ему рассказ.

— Какими детскими впечатлениями вы дорожите больше всего?

— Как ни грустно, военными. Другого детства, очевидно, у меня не будет, а реальное остается со мной и в Америке. Тридцать лет я писал о своем поколении небольшой роман в рассказах — все боялся что-то не дописать. Один рассказ из романа был напечатан в «Юности» и переведен на украинский язык в начале семидесятых. А целиком роман «Виза в позавчера» был опубликован сперва в Нью-Йорке, а затем в Петербурге.

К ответам живущего в Калифорнии Юрия Дружникова остается добавить, что в 1998 году американское издательство «VIA Press» выпустило по-русски собрание сочинений Дружникова в шести томах — первый случай такого рода в США.