Перепись [Николай Александрович Лейкин] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Н. А. Лейкинъ ПЕРЕПИСЬ
I
Утромъ купецъ Иванъ Денисовичъ Шелкаевъ, уходя изъ своей квартиры на Пескахъ, говорилъ провожавшей его женѣ: — О переписи я вамъ уже толковалъ… Та тотчасъ-же сдѣлала кислое лицо и отвѣчала: — Да, да… Это ужасти что такое!.. Какіе нынче порядки!.. — Ну, закудахтала, закудахтала! Чего-жъ тутъ кудахтать-то! — остановилъ ее Шелкаевъ, надѣвая шубу. — Страшнаго тутъ ничего нѣтъ. — Ну, вотъ, поди-жъ ты! А я ужъ два раза сны страшные видѣла. — Брось. Мы по окончаніи года счетъ лавки дѣлаемъ, такъ надо-же и насъ самихъ сосчитать. Такъ вотъ… О переписи я уже говорилъ…. Самая перепись 28 числа въ будущій вторникъ будетъ. — Я не изъ-за этого. А вотъ помяни мое слово…. какъ перепишутъ всѣхъ — навѣрное на купеческій капиталъ накинутъ, да и на лавку тоже… — Дай ты мнѣ сказать… Чего ты стрекочешь! — пожималъ плечами Шелкаевъ. — Такъ вотъ я и говорю… О переписи я уже толковалъ вамъ… А передъ переписью сегодня или завтра будутъ ходить по квартирамъ счетчики и раздавать переписные листки съ объясненіемъ… — Сегодня? — всплеснула руками супруга. — Дашь ты мнѣ говорить или нѣтъ? — воскликнулъ Шелкаевъ. — Такъ вотъ придутъ съ листками… Смотрите-же, не вздумайте не брать ихъ и отказываться. — Зачѣмъ-же не брать, если ужъ такое положеніе! — Да вѣдь ужъ я васъ знаю, оттого и говорю. Такъ листки взять, выслушать все внимательно, что будутъ говорить, и листки положить ко мнѣ на конторку. Поняла? — Все поняла, — отвѣчала супруга. — Ну, такъ я пошелъ. Шелкаевъ ушелъ въ лавку. А супруга его бросилась тотчасъ-же будить своихъ дочерей. — Эки халды! — кричала она, входя въ ихъ спальню. — Сегодня счетчики придутъ, будутъ листки какіе-то раздавать, а онѣ дрыхнутъ до десятаго часа! Старшая дочка Соня, дѣвушка лѣтъ двадцати двухъ, спавшая внизъ лицомъ, подняла на постели голову сфинксомъ и спросила заспаннымъ голосомъ: — Да неужто сегодня придутъ? вѣдь сказывали, что во вторникъ. — Во вторникъ всѣхъ васъ, дуръ, переписывать будутъ, а сегодня придутъ, чтобы всѣмъ листки раздавать. — Это зачѣмъ-же? На память, что-ли? — спросила вторая дочь, Надя и, сѣвъ на постель, начала одѣваться. — На память, на память. И тебѣ особенный листокъ поднесутъ. Вмѣстѣ съ вѣникомъ, — отвѣчала мать. — За что-же съ вѣникомъ-то? У васъ все съ вѣникомъ!… За какія такія провинности? — А вотъ за такія, чтобы дрыхла меньше. Вставайте… Да одѣвайтесь, какъ слѣдуетъ, чтобъ чучелами-то въ капотахъ не сидѣть… А то придутъ… Я одна… Мнѣ одной-то и не сообразить. Отецъ вашъ сказалъ, что счетчики будутъ какія-то объясненія дѣлать. — Зачѣмъ-же чучелами сидѣть? Мы очень хорошо понимаемъ, что при кавалерахъ это даже невозможно и молодые люди, — прибавила Соня. — Да даже и стыдно, потому мы читали, что все это молодые люди, — прибавила Соня. — И неизвѣстно, кому какая судьба… — продолжала Надя. — Можетъ быть и… — Женихи? Вотъ дуры-то! Люди по дѣлу придутъ, а онѣ. — Ахъ, маменька, ничего неизвѣстно! Лидинька Самихина на одной сторонѣ улицы только въ окошко глядѣла, а на другой сторонѣ улицы тоже молодой человѣкъ изъ окошка смотрѣлъ… Сначала другъ другу только улыбались и пронзительность глазъ дѣлали, а потомъ — женихъ и невѣста… — Ну, ну, ну! За пронзительность глазъ вамъ здоровую трепку… Дѣвушки одѣвались, надѣвали чулки, сапоги, юбки. Надя полненькая блондинка, говорила: — Вотъ жизнь-то! Только и слышишь, что вѣникъ, да трепку, да потасовку. — Какое платье сегодня надѣть? — спросила она мать. — Ты прежде рыло-то умой да лобъ перекрести, а потомъ и о платьѣ… — Боже мой, какіе несовременные разговоры! Рыло… Не вздумайте пожалуйста такъ при счетчикахъ разговаривать съ нами. Вѣдь это одинъ конфузъ будетъ, — говорила Соня, подходя къ умывальнику. — Ты, Надя, какъ хочешь, а я надѣну бланжевое платье, въ которомъ я на свадьбѣ у Трегубовыхъ была. — Сонька! Да ты никакъ съума сошла! Вѣдь у насъ не балъ, — сказала мать. — А во что-же прикажете мнѣ одѣться? Шерстяное коричневое у меня засалившись, а съ полосками синее тѣсно, и я боюсь, что оно по швамъ треснетъ. — Ты-бы еще больше калачей ѣла! Но отчего тебѣ чернаго не надѣть? — Что-жъ у насъ похороны, что-ли? — Вотъ дура-то! Да неужели ты его раньше-то на похороны надѣвала! И наконецъ, ты можешь съ желтымъ бантомъ на груди… — Вотъ развѣ что съ желтымъ бантикомъ… — А я надѣну черное съ голубымъ бантомъ, — откликнулась Надя. — Прилично, благородно и просто. Соня уже умылась и прихорашивалась передъ зеркаломъ. — Мажься, мажься! Штукатурь морду-то! — кричала ей мать. — Опять морда! И какъ это вы не можете благородно выражаться. Морда… штукатурь… Какая-же тутъ штукатурка, если я чуть-чуть жидкой пудрой… — Да вѣдь это бѣлила, матушка… — Пудра, пудра, но только на кольдкремѣ. Иначе-же вѣдь сухая пудра не пристанетъ. Сами-же вы сейчасъ сказали, чтобъ счетчикамъ чучелами не показываться. — Само собой, — откликнулась Надя. — И я должна немножко освѣжить лицо. Люди придутъ листки раздавать, а мы будемъ Богъ знаетъ съ какими лицами. У меня вонъ прыщъ на лбу, такъ нужно-же его замазать. Дай-ка, Соня, мнѣ губной помадки. — Да что вы, цѣловаться будете со счетчиками, что-ли?! — крикнула мать. — Ать, Боже мой! Да вамъ-то какое дѣло! Нельзя-же эѳіопками быть. Надя примазалась и говорила: — Ни одного малюсинькаго прыщика не было, а какъ объявили, что счетчики пойдутъ по квартирамъ, какъ на зло, два прыщика вскочили. — А у меня три, — откликнулась Соня. — Торопитесь, торопитесь одѣваться-то! Десятый часъ. Могутъ сейчасъ эти счетчики придти! — кричала матъ. Дѣвушки продолжали одѣваться.II
Семейство Коклюшкиныхъ за вечернимъ чаемъ. Вокругъ большого стола въ столовой виднѣется и гимназическая блуза, и коричневое платье гимназистки. Есть и маленькія дѣти въ рубашкахъ. Тутъ-же бонна — тощая пожилая дѣвица съ прыщами на лицѣ. Отецъ въ коломянковокь пиджакѣ, полный мужчина съ лысиной, куритъ, сидя, надъ горячимъ стаканомъ чая. За самоваромъ мать — среднихъ лѣтъ женщина съ добродушнымъ лицомъ безъ бровей. Дѣти съ аппетитомъ уписываютъ сухари. Разговоръ о переписи. — Не только что свои лѣта съ днемъ и годомъ рожденія надо сообщить въ графѣ, по даже у кого какіе недостатки есть, — разсказываетъ отецъ. — Папа, у меня есть недостатки? — спрашиваетъ мальчикъ въ темной ситцевой рубашкѣ. — Есть. — Какіе, папа? — Шалунъ, лѣнивецъ. — Неужели даже это надо записывать? — удивляется мать. Отецъ подмигиваетъ ей, что дескать я шучу. — А что за это послѣ переписи будетъ? — задаетъ вопросъ другой мальчикъ, тоже въ рубашкѣ. — Розги, — подсказываетъ дѣвочка въ гимназическомъ платьѣ. — Это тебѣ…- откликается мальчикъ. — А ужъ о такихъ недостаткахъ, кто, напримѣръ, заикается или близорукъ, положительно надо показать въ графѣ. — А у кого прыщи на лицѣ? — спрашиваетъ, заикаясь, гимназистъ и косится на бонну съ прыщавымъ лицомъ. — Прыщи это не недостатокъ, это временное, а заиканье — недостатокъ, потому что оно постоянное, — даетъ отвѣтъ отецъ. — Неправда. У насъ одинъ мальчикъ куда хуже меня заикался, а теперь пересталъ. Онъ говорилъ, что ему языкъ подрѣзали, потомъ дырку сдѣлали., — Вздоръ. — Нѣтъ, папенька, у него и посейчасъ дырка. Онъ намъ показывалъ. — Пустяки. Сочиняешь. Заиканье надо показать, близорукость, косоглазіе. — А кто кривобокій? — спрашиваетъ гимназистка. — У насъ въ классѣ есть кривобокая одна дѣвочка. — Горбатость, кривобокость — это тоже надо показывать. — Да почемъ ты знаешь, Петръ Миронычъ? Вѣдь еще листковъ намъ не подавали, — замѣчаетъ мать. — Я сужу по прошлымъ переписямъ. Давно-ли перепись-то была! Тамъ была и графа о тѣлесныхъ недостаткахъ. Говорятъ, эта перепись точно такая-же, какъ была, только на всю Россію, а не на одинъ Петербургъ. А я помню, я тогда показывалъ въ графѣ про покойницу тетку Варвару: глухая. — А кто не покажетъ о недостаткахъ, что тому? — спрашиваетъ мать. — На основаніи такой-то статьи штрафъ, а в случаѣ несостоятельности — арестъ. — Домохозяину или тому лицу, которое?… — спросила до сихъ поръ молчавшая бонна. — Да вѣдь нынче, кажется, счетчики будутъ сами записывать, — сказалъ отецъ. — То-есть, какъ это сами? — Придетъ счетчикъ, скажетъ: выходите всѣ изъ своихъ комнатъ. Ну, и начнетъ разспрашивать и переписывать, что у кого есть. До сихъ поръ молчавшая тощая бонна съ прыщавымъ лицомъ передернула плечами и гнѣвно сказала: — Но вѣдь это-же насиліе! — Позвольте узнать, въ чемъ насиліе? — спросилъ отецъ. — Да какъ-же… Будутъ осматривать и описывать. — Когда я сказалъ, что осматривать? Но тутъ вошла старуха бабушка, дальняя родственница отца, въ пуховой косынкѣ на головѣ поверхъ чепца и въ мѣховой накидкѣ, мѣхомъ снаружи. Она шлепала туфлями и бормотала: — А меня-то тоже будутъ описывать? Всѣ разсмѣялись и заговорили: — И васъ, и васъ, бабушка. Напишутъ, что вы табакъ нюхаете, напишутъ, что у васъ есть вотъ Ванька, — про кота сказалъ гимназистъ. Бабушка, уже нѣсколько выжившая изъ ума, погрозила внуку пальцемъ и сказала: — Да Ванька-то мой умнѣе тебя, нужды нѣтъ, что котъ. — Подвиньте бабушкѣ стулъ, дайте бабушкѣ сѣсть, — командовала дѣтямъ мать. Бабушка, держась за стулъ руками, медленно опустилась на стулъ. — Вѣдь, я думаю, прежде всего про года спрашивать будутъ, — проговорила она. — Это ужъ первое дѣло. Года, сколько зубовъ во рту. — А я года-то свои и забыла. Не знаю ужь сколько. Забыла… — Вамъ восемьдесятъ пятъ. Такъ въ паспортѣ, - заявилъ отецъ семейства. — Въ паспортѣ невѣрно. Тогда мать меня промолодила, когда замужъ выдавала, и поднесла какому-то засѣдателю барашка въ бумажкѣ. Объ этомъ я какъ сейчасъ помню. А мнѣ больше… Куда больше, но сколько по настоящему — не помню. — Да говорите, что девяносто. А зубовъ, молъ, два… — подсмѣивались дѣти. — Что? — переспросила бабушка, не слыша. — Какъ ръ паспортѣ, такъ и говорите, — сказалъ отецъ. — А за обманъ-то что будетъ? — Да что съ васъ взять! Ничего не будетъ. — Что? Какъ ты говоришь? — Ничего, говорю, не будетъ. Кто въ такихъ годахъ, какъ вы, того не штрафуютъ, ни подъ арестъ не сажаюгъ. Бабушка, все равно, не слыхала и заговорила не впопадъ: — А, вотъ какъ… Когда у насъ холера-то большая была? — Въ тридцать первомъ году, — подсказалъ ей отецъ семейства. — Такъ вотъ, въ первую холеру я ужь была замужемъ, а въ венгерскую кампанію у меня покойникъ мужъ скончался. А въ крымскую кампанію… Мать семейства машетъ рукой. — Ну, началось! Попала на рельсы и поѣхала! Теперь ужь безъ конца… Дѣти вскочили изъ-за стола и уходили изъ столовой. Бонна шла за ними. Отецъ семейства развернулъ газету. Мать стала прятать чайницу и сахарницу въ буфетный шкафъ. Бабушку никто не слушалъ, а она продолжала: — Въ крымскую кампанію у насъ домъ сгорѣлъ, а въ замиреніе, когда замиреніе вышло, дочь у меня померла…III
Было утро. Вдова Агнія Павловна Магарычева сидѣла около мѣднаго кофейника, поставленнаго на подносъ вмѣстѣ съ чашками, сахарницей и молочникомъ и смотрѣла въ листъ всеобщей переписи, испещренный графами и надписями. Видъ Агніи Павловны былъ растерянный, какой-то безпомощный. На носу было пенснэ, но оно то и дѣло сваливалось, такъ какъ Агнію Павловну ударило въ потъ и носъ былъ влажный. Даже немногочисленные волосы на головѣ Агніи Павловны растрепались. Агнія Павловна тяжело вздыхала. Вошла дочь въ блузѣ, съ чернымъ лакированнымъ кушакомъ — дѣвушка далеко за двадцать, блондинка съ кудерками на лбу. — Счетчикъ былъ? — спросила она мать, взглянувъ на листъ. — Былъ, — со вздохомъ отвѣчала мать, показывая листъ. — Какая досада, что я его не видала! — Вольно-жь тебѣ до сихъ поръ дрыхнутъ! — Молодой или старый? — А я даже хорошо и не замѣтила. Въ усахъ какой-то. — Какое равнодушіе! Въ усахъ, вы говорите? — Да, въ усахъ. — Военный или статскій? — Разбери, что тутъ такое! — бормочетъ мать, не отводя глазъ отъ листа и придерживая на потномъ носу пенснэ. — Это-то вы ужъ, надѣюсь, успѣли замѣтить, — продолжаетъ дочь. — Да что такое? О чемъ ты спрашиваешь? — Военный этотъ счетчикъ, говорю, или статскій? — Статскій, статскій. Бухгалтеру еле впору все это разобрать, а не только вдовѣ беззащитной. — Брюнетъ или блондинъ? — Что? Что такое ты ко мнѣ пристаешь! У меня голова не въ порядкѣ, руки трясутся, а ты… — Брюнетъ, говорю онъ, или блондинъ? — Да что ты, счетчица, что-ли? Пришла и разспрашиваетъ! Мнѣ и листа этого довольно. Дочь сѣла къ столу и стала наливать себѣ кофе. — Да что такъ вамъ убиваться-то особенно! — сказала она. — Пригласите завтра Петра Матвѣича — онъ вамъ все и напишетъ. — Петра Матвѣича! — отвѣчала мать. — Петра Матвѣича звать, такъ надо закуску приготовитъ, водки и пива купить, а у меня купило-то притупило. — Покажите-ка мнѣ, что у васъ тамъ… — протянула дочь руку къ листу. — Кофеемъ обольешь! Я тебя знаю. — Зачѣмъ-же я буду кофеемъ обливать! Что я маленькая, что-ли! — Неряха! Послѣ тебя всегда пруды на столѣ отъ кофею. Дочь взяла листъ и стала его разсматривать. — Ко вторнику, непремѣнно ко вторнику надо. Утремъ зайдетъ, чтобы было все прописано… Все, все, говоритъ, непремѣнно ко вторнику, — твердила мать. Она опять тяжело вздохнула. — Да ничего тутъ нѣтъ мудренаго-то, — сказала дочь. — Да вотъ я начну про себя. «Фамилія, имя отчество или прозвище»… — Нѣтъ, ты ужь пожалуйста оставь. Лучше я на закуску какъ-нибудь собьюсь, въ самомъ дѣлѣ, Петра Матвѣича позову, — остановила ее мать. — Пусть онъ налопается, но все-таки онъ толково напишетъ. — Да вѣдь я только къ примѣру и писать не буду, а на словахъ… — Ну, на словахъ, сколько хочешь. Языкомъ можешь болтать. Дочь начала: — Магарычева, Анна Михайловна, Прозвище надо. Въ пансіонѣ меня звали: Кудлашкой. «Кудлашка». Дальше. «Полъ мужской или женскій». Какъ это странно! Ужъ Анна Михайловна, такъ значитъ женскій. — А вотъ недавно, говорятъ, какого-то мужчину въ женскомъ платьѣ поймали, — замѣтила мать. — Но вѣдь все-таки онъ былъ Иванъ или Василій. «Какъ записанный приходится главѣ хозяйства и главѣ семьи?» Вы вѣдь глава семейства, вы и глава хозяйства. — Врешь. Глава хозяйства купецъ Триклиновъ. — Позвольте. Онъ домовладѣлецъ, стало быть, глава дома, а вѣдь хозяйство-то ваше… — Да… и то… — Ну, такъ, стало быть, я, главѣ хозяйства дочь? Главѣ семьи тоже дочь. Дочь. — Надо два раза. — Дочь, дочь. «Сколько минуло лѣтъ отъ роду или мѣсяцевъ?» Ну, двадцать два, — Да вѣдь тебѣ двадцать семь. — Ахъ, оставьте, пожалуйста… Не ваше дѣло! — Смотри, въ тюрьмѣ насидишься за обманъ. — Мнѣ сидѣть, а не вамъ. — Нѣтъ, мнѣ, потому что я листъ подписать должна. Ты знай, я тебѣ выставлю полностью двадцать семь лѣтъ, такъ и Петру Матвѣичу скажу. — Можете говорить, что угодно, но я себѣ больше двадцати двухъ лѣтъ не признаю. Двадцать два. «Холостъ, женатъ, вдовъ или разведенъ?» Ну, это до меня не относится. Это для мужчинъ. — Должна-же написать, что ты не замужняя. — Понимаете-ли вы, тутъ только — холостъ, женатъ или вдовъ. «Сословіе, состояніе или званіе». Дочь коллежскаго регистратора. — Врешь? Отставного и умершаго, надо прибавить. — Ну, все равно. — Какъ все-равно! Надо точка въ точку… Мнѣ за обманъ-то отвѣчать, а не тебѣ. — «Здѣсь-ли родился, а если не здѣсь, то гдѣ именно?» Въ Рязани. «Здѣсь-ли приписанъ, а если не здѣсь, то гдѣ именно?» Ну, это до насъ не относится. Мы чиновники. «Гдѣ обыкновенно проживаетъ: здѣсь, а если не здѣсь, то гдѣ именно?» Зимой здѣсь, а лѣтомъ въ Озеркахъ. — Но вѣдь жили и на Черной Рѣчкѣ на дачѣ. Не спутай, Бога ради, не подведи меня. — Ну, въ Озеркахъ, на Черной Рѣчкѣ и въ Новой Деревнѣ. — Нынче въ Колонію поѣдемъ. — Ну, можно прибавить и Колонію. Какъ хорошо Софьѣ-то Алексѣевнѣ будетъ, что нигдѣ не спрашиваютъ женщинъ про замужество или вдовство. Она всѣмъ говоритъ, что вдова, а вѣдь на самомъ дѣлѣ дѣвица, нужды нѣтъ, что у ней мальчикъ. Можетъ ничего не писать. — Не можетъ быть! Обязана!.. — Да нѣтъ-же здѣсь ничего про женщинъ! «Вѣроисповѣданіе»… Православное. «Родной языкъ». Само собой, русскій. Напишу также про себя, что говорю и по-французски. — Ну, вотъ, только двадцать словъ и знаешь! — Однако эти двадцать французскихъ словъ говорю-же! «Умѣетъ-ли читать?» Само собой… «Гдѣ обучается, обучался или кончилъ курсъ образованія?» Въ пансіонѣ у мадамъ Кошкиной. — Да вѣдь ты тамъ не кончила, — замѣчаетъ мать. — Я глухо и говорю. Понимай, какъ знаешь. — Охъ, подведешь ты меня подъ отвѣтственность. — «Занятіе, ремесло, должность или служба». Занятіе — читаю, шью, вяжу… Тутъ есть главное и побочное. Вотъ ужъ я не знаю какъ… — А вотъ, гдѣ главное-то занятіе — тутъ и пишу: «сижу на шеѣ у матери». — Какъ это глупо! Но хорошо, я напишу, а вы ужъ потомъ и расхлебывайте, — сказала дочь. — Нѣтъ, нѣтъ, ты пожалуйста… Я пошутила. Дочь отбросила отъ себя листъ и слезливо заморгала глазами. — Всегда съ попрекомъ… Безъ попрека ни на часъ, — сказала она и отвернулась.IV
Купецъ Иванъ Никитичъ Густомясовъ съ особенной важностью приступалъ къ составленію листа переписи. Былъ вечеръ, часъ девятый, воскресенье. Приказчики его лабазовъ, проживающіе вмѣстѣ съ нимъ одной квартирѣ и по случаю воскреснаго дня пришедшіе домой изъ лабазовъ въ семь часовъ вечера, не были отпущены со двора. Кухарка просилась проводить на желѣзную дорогу отъѣзжавшаго въ деревню кума, но и она не была отпущена по случаю переписи. Въ гостиной комнатѣ былъ раскрытъ карточный столъ и на немъ поставлена лампа. Тутъ же стояла чернильница и лежали письменныя принадлежности. За столомъ сидѣлъ самъ Иванъ Никитичъ Густомясовъ въ халатѣ, въ серебряныхъ очкахъ на носу, а по стѣнамъ на стульяхъ размѣстилась вся семья его. Семья была уже переписана. Оставалось внести только прислугу и приказчиковъ. Около Густомясова лежала цѣлая стопка паспортовъ, но по паспортамъ онъ не могъ внести въ графы всѣ свѣдѣнія объ своихъ служащихъ, а потому и призывалъ ихъ для разспросовъ. Приказчики и мальчики давно уже толпились въ прихожей, въ смежной комнатѣ и заглядывали оттуда въ гостиную черезъ полуотворенную дверь. Хозяинъ нѣсколько разъ кричалъ имъ: — Отерли-ли ноги-то хорошенько? Кто не отеръ, сходи и оботри! Сейчасъ вызывать буду. — Отерли, Иванъ Никитичъ, — слышался отвѣтъ. — Ну, то-то. Спиридоновна! Иди сюда! Пришлите Спиридоновну! Изъ дверей выпихнули маленькую, худенькую, сгорбленную и морщинистую старуху, въ байковомъ платкѣ на головѣ и въ темномъ ситцевомъ платьѣ. Войдя въ гостиную, она прежде всего начала креститься на образа, потомъ поклонилась на всѣ четыре стороны. — Чего ты кланяешься-то? Здѣсь не церковь, — замѣтилъ ей Густомясовъ. Вмѣсто отвѣта, она тяжело вздохнула и произнесла: — О, Господи, прости мои прегрѣшенія! — Отерла-ли ноги-то? — опять спросилъ ее Густомясовъ. — А я въ валенкахъ, батюшка благодѣтель. Валенки чистыя… Никуда не выходила. — Ну, то-то, Спиридоновна, — началъ Густомясовъ. — Вотъ ты хоть и Спиридоновна, а по паспорту ты оказываешься вовсе не Спиридоновпа, а Кондратьевна. — Спиридоновна я, батюшка, всегда была Спиридоновна, а это въ паспортѣ перепутано. Въ волости перепутали… Давно уже перепутали. А Кондратьева моя фамилія. Отецъ былъ Спиридонъ Кондратъевъ, а не Кондратій Спиридоновъ, — дала отвѣть старуха. — Гмъ… Какъ-же мнѣ тебя записать? — Да ужъ пишите, благодѣтель, по настоящему. Я и въ поминанье покойника тятеньку записываю Спиридономъ, а не Кондратьемъ. Кондратій былъ дѣдушка, царство ему небесное. — Боюсь, какъ-бы въ отвѣтъ не попасть. Въ документѣ иначе. Ну, пусть будетъ Спиридоновна! Имя-то вѣрно-ли — Татьяна? Можетъ быть никогда Татьяной не была? — Татьяна, Татьяна. Всегда Татьяной звали. — «Кондратьева, Татьяна Спиридоновна», записалъ Густомясовъ и спросилъ себя:- вотъ тоже вопросъ: Какъ ты мнѣ приходишься? — Да какъ? Вамъ ужъ лучше знать, какъ… — Родней ты мнѣ не приходишься, жилицей тоже не состоишь. — Благодѣтель вы мой, батюшка, Иванъ Никитичъ, за благодѣтеля я васъ считаю. — Это я тебѣ благодѣтель. Ну, а ты мнѣ кто-же? — Даете вы мнѣ уголокъ, даете вы мнѣ кусокъ — ну, я, и считаю васъ за благодѣтеля. — Напишу — призрѣваемая изъ милости. — Пишите, батюшка, благодѣтель, пишите. — Сколько тебѣ лѣтъ? Въ паспортѣ показано, что шестьдесятъ пять, только, я думаю, куда больше. — Охъ, больше, благодѣтель! Куда больше. Я такъ полагаю, что ужъ семьдесятъ съ хвостикомъ. — Но вѣдь не могу-же я писать, что семьдесятъ съ хвостикомъ! Надо писать опредѣленно. — Пишите семьдесятъ пять. — Но семидесяти пяти тебѣ нѣтъ. — Есть, есть, батюшка. — Ну, семьдесятъ пять. Дѣвица ты? — Охъ! Старуха вздыхаетъ и переминается. — Въ паспортѣ сказано, что дѣвица, — говоритъ Густомясовъ. — О, Господи, прости мои великія прегрѣшенія! Я вамъ вотъ что, Иванъ Никитичъ, я вамъ какъ на духу… — Ну, да не надо, не надо… Молчи… Запишу, какъ въ паспортѣ. Ты гдѣ родилась-то? Не упомнишь? — Гдѣ упомнить, батюшка! Вѣдь я тогда была махонькая, несмышленая. Надо полагать, что въ банѣ, по нашему деревенскому обычаю, и навѣрное. — Да не про баню! Баню не нужно. А въ деревнѣ или въ городѣ? — Въ деревнѣ, въ деревнѣ, благодеѣтель. Костромскіе, кажется, родители-то были, а потомъ ужъ въ Псковъ въ мѣщане приписались. Или нѣтъ, не костромскіе… А какъ это?.. — Забыла? — Запамятовала, благодѣтель батюшка. — И уѣзда какого не помнишь? — Не помню, не помню. А губернія Калужская — вотъ какъ. — Ну, запишемъ: Въ Калугѣ. Вѣроисповѣданіе? Вѣра какая? — Вѣра? Охъ, была по стариковской вѣрѣ. А теперь ваша. — Стало быть православная. Читать не умѣешь? — Цифирь. Только цифирь умѣю. — Опять не знаю, какъ писать. Буквъ-то читать не умѣешь? — Не умѣю, не умѣю. — Ну, значитъ, напишемъ, что — нѣтъ. Занятіе, ремесло. — Я, благодѣтель, золотошвейка была. И была какая золотошвейка! но вотъ глаза… — Да вѣдь это была, а теперь ужъ нѣтъ. — Только чулки, только чулки… Чулки могу… Самъ носишь мои чулки, Иванъ Никитичъ. — Живетъ благотворительностью. Побочныя занятія: вяжетъ хозяевамъ носки. Ну, иди съ Богомъ, все. Старуха опять начала крестится на образа. Опять поклонилась на всѣ четыре стороны и виновато отправилась въ прихожую. — Максимъ Гавриловъ! — крикнулъ Густомясовъ. — Здѣсь! — откликнулся изъ-за дверей голосъ. Въ гостиной показался рыжебородый краснолицый приказчикъ, въ сѣрой пиджачной парѣ и сапогахъ бутылками. Онъ отдалъ поклонъ хозяину, хозяйкѣ, сидѣвшей у стѣны, пригладилъ себя ладонями по волосамъ и остановился передъ столомъ, крякнувъ въ руку. Начался опросъ.V
Максимъ Гавриловъ Гавриловъ… крестьянинъ Любимовскаго уѣзда, — началъ Иванъ Никитичъ Густомясовъ, обращаясь къ стоявшему передъ нимъ приказчику. — Точно такъ-съ… Вашъ землякъ. Въ пятнадцати верстахъ отъ того мѣста, откуда вы сами изволите быть, — отвѣчалъ приказчикъ. — Объ этомъ не пишется, стало быть и разговаривать нечего. Я уже шестнадцатый годъ, какъ состою въ петербургскомъ купечествѣ. — Еще недавно ваша кровная тетенька, старушка божья, пріѣзжала и мнѣ посылку привозила съ гостинцами изъ нашей деревни. — Тетенька сама по себѣ, а я самъ по себѣ. О чемъ разговаривать! Дѣло идетъ о переписи, а ты пустопорожніе разговоры разсыпаешь. — Виноватъ-съ… — Ну, то-то. Тутъ вотъ въ графѣ пропечатано о прозвищѣ. Есть у тебя какое-нибудь прозвище? Смотри, не утаивай. За это въ отвѣтъ попадешь. — Дразнятъ-съ… Это дѣйствительно… — нѣсколько сконфуженно произнесъ приказчикъ. — А какъ? — Да ужъ извѣстно, непріятнымъ манеромъ. — Ну, ну… — Слабость. Слабостью дразнятъ. Хозяинъ улыбнулся. — Что-же это обозначаетъ? — спросилъ онъ. Приказчикъ сконфузился еще больше. Покосившись на сидѣвшее на стульяхъ въ этой-же комнатѣ хозяйское семейство, онъ отвѣчалъ — Совѣстно сказать-съ… Дамы… также и при дѣтяхъ. — Гм… — хрюкнулъ хозяинъ. — Ну, хорошо… Потомъ мнѣ объяснишь. А мы такъ и запишемъ, что Слабость. «Максимъ Гавриловъ Слабость», — прочиталъ онъ записанное. — Женатъ, кажется? — Женатъ-то женатъ, Иванъ Никитичъ, но… — Что, но? Въ паспортѣ сказало, что женатъ. Приказчикъ махнулъ рукой. — Лучше ужь ничего не пишите! — Какъ-же такъ, чтобъ не писать? За это я въ отвѣтъ попаду. Вѣдь ты-же женатъ? — Четвертый годъ жена по отдѣльному виду при докторѣ живетъ. Вѣдь изъ-за этого я и въ деревню не ѣзжу. Трудно, Иванъ Никитичъ, съ бабой сообразить, коли самъ здѣсь, въ Петербургъ, а она тамъ, въ деревнѣ. Ни ее поучить настоящимъ манеромъ, ни что… Просилъ ейнаго дядю… Да развѣ дядя что можетъ? Ну, и запустилъ. Вотъ уже четыре года скоро… Богъ съ ней! Бабенка молодая… Дѣтей нѣтъ. — Однако, въ паспортѣ ты значишься и, женатымъ… — возразилъ Густомясовъ. — Женатъ-съ, женатъ-съ… Настоящимъ манеромъ желать. — И не разведенъ? — Боже избави! — Ну, такъ мы такъ и запишемъ, что женатъ. Умѣетъ-ли читать? Да… Гдѣ учился? Въ сельскомъ училищѣ? — Никакъ нѣтъ-съ. У пастуха. — Какъ у пастуха? — Такъ точно-съ… У пастуха. Лѣтомъ онъ у насъ былъ пастухъ, а по зимамъ грамотѣ училъ. И отлично училъ, Иванъ Никитичъ. Въ мое время сельской школы у насъ не было, а училъ пастухъ, и вотъ я, слава Тебѣ Господи, и читать, и писать — въ препорціи… — Ну, иди съ Богомъ и присылай Ивана Антипова. Максимъ Гавриловъ, поклонясь, удалился. Вошелъ Иванъ Антиповъ — черный, кудрявый, съ маленькой бородкой, въ франтовскихъ сапогахъ гармоніей, въ черномъ пиджакѣ нараспашку и въ черной атласной жилеткѣ, «травками», поверхъ которой бѣлѣла большая шейная часовая серебряная цѣпочка. — Иванъ Антиповъ Антиповъ, — прочиталъ Густомясовъ. — Это у меня все ужъ записано. Записано, что ты холостъ… — Какъ на духу долженъ я отвѣчать? — спросилъ приказчикъ, косясь на хозяйское семейство. — Само собой, долженъ говорить правду. — Въ такомъ случаѣ, есть-съ… — Что есть? Ты говори толкомъ! — крикнулъ на него Густомясовъ. — Сударка есть, Иванъ Никитичъ, — потупясь далъ отвѣтъ приказчикъ. — О, это вздоръ! Это не пишется. — При младенцѣ-съ. Теперича ужь мясоѣдъ на исходѣ, а послѣ Пасхи вамъ и Аннѣ Семеновнѣ, супругѣ вашей, хочу поклониться, чтобы благословили грѣхъ прикрыть. — Не пишется, не пишется. Пока ты не повѣнчался, ты холостъ. — Благодаримъ покорно, — поклонился приказчикъ. — А мы вѣдь располагали, что если такія строгости насчетъ этой переписки, что все безъ утайки… и такъ какъ даже старуха Спиридоновна… — Ну, довольно. Тутъ вотъ о прозвищѣ… Нѣтъ-ли у тебя какого-либо прозвища? — Есть. Безмѣнъ. Мы по деревнѣ такъ всѣ Безмѣны и были, а вотъ какъ я поѣхалъ въ Питеръ мальченкомъ, то въ волости мнѣ въ паспортѣ… — Иванъ Безмѣнъ! Иванъ Безмѣнъ! — забормоталъ маленькій сынишка Густомясова, сидѣвшій около матери, и засмѣялся. — Смирно! — крикнулъ ему Густомясовъ и сказалъ приказчику:- Безмѣнъ… Странное прозвище. — А это изъ-за того, что у насъ въ избѣ на всю деревню одинъ безмѣнъ былъ. Какъ что вѣшать — сейчасъ къ намъ за безмѣномъ. А потомъ мы и вышли Безмѣновы. — Стало быть Безмѣновы, а не Безмѣны. Это дѣло другое, — сказалъ хозяинъ. — Кто Безмѣнъ, кто Безмѣновъ. Пишите Безмѣновъ. — Ну, ладно. Иванъ Антиповъ Безмѣновъ, — сказалъ хозяинъ. — Гдѣ грамотѣ обучался? — У старухи-вѣковухи. — У васъ старообрядческая молельная въ деревнѣ, что-ли! — Такъ точно-съ. Крылошанки и обучали. Отъ насъ школа-то далеко. — Постой… Такъ ты, можетъ быть, по старой вѣрѣ, а я тебя записалъ православнымъ. — Нѣтъ-съ. Гдѣ-же, въ солдатахъ побывавши, старую вѣру сохранить! Покойникъ тятенька — это дѣйствительно… и маменька тоже… а я церковный. — Ну, то-то. Въ это время въ прихожей, гдѣ стояли другіе приказчики, послышался шумъ отъ нѣсколькихъ голосовъ, между которыми слышенъ былъ и голосъ хозяйскаго сынишки. — Что тамъ? Смирно! — крикнулъ хозяинъ и отложилъ въ сторону перо. Появился приказчикъ Максимъ Гавриловъ. — Запретите, Иванъ Никитичъ, вашему Мишенькѣ дразниться. Пришелъ къ намъ и Слабостью меня дразнитъ, — говорилъ Максимъ Гавриловъ. — Слабость да Слабость. Я вамъ насчетъ этого прозвища, какъ на духу, а онъ при всѣхъ… «Эй, говоритъ, Слабость! Максимъ Слабость!» Густомясовъ вскочилъ со стула. — А гдѣ у меня подтяжки? Вотъ я его подтяжками!.. — закричалъ онъ. — Оставь, оставь… Онъ больше не будетъ. Ну, что ребенка… — вступилась за сына мать. — Такъ поди и нарви ему уши… Густомясовъ усѣлся.VI
— Позовите сюда кухарку! Софью кухарку позовите! — возглашаетъ Густомясовъ, вновь усаживаясь за столъ. — Нельзя-ли безъ нея, Иванъ Никитичъ, обойтись? — обращается къ Густомясову жена. — Она опару для аладьевъ заправляетъ къ завтрему. — Какая тутъ опара, матушка, если у насъ сегодня первая всероссійская перепись. Позвать сюда Софью! Два мальчугана срываются со стульевъ и бѣгутъ въ кухню звать кухарку. Черезъ минуту одинъ изъ нихъ возвращается и сообщаетъ: — Сейчасъ придетъ. Только платокъ накинетъ. Она растрепанная. Густомясовъ ждетъ и закуриваетъ папиросу. Черезъ пять минутъ является второй мальчуганъ. — Папенька! Софья спрашиваетъ, можетъ-ли она босикомъ придти. Ей обуваться долго… — говоритъ онъ. — Ахъ, Боже мой! Да пусть какъ есть идетъ. Только-бы скорѣе! Мальчуганъ бѣжитъ съ рѣшеніемъ. Показывается Софья — женщина среднихъ лѣтъ, босая, но въ ситцевомъ платкѣ на головѣ и байковомъ на плечахъ. Она кланяется хозяину и произноситъ: — Мужъ былъ солдатъ и безъ вѣсти пропавши, а теперь я ни вдова, ни замужняя. Густомясовъ смотритъ на нее пристально и отвѣчаетъ: — Такъ ужъ я тебя теперь не знаю, какъ и писать. Тутъ въ листѣ такой графы нѣтъ. Тутъ только сказано — женатъ, вдовъ, холостъ или разведенъ. — Охъ, батюшка! Сама я мучаюсь такимъ манеромъ восемь лѣтъ изъ-за него, подлеца! Пропалъ и женѣ хоть-бы слово… — Да можетъ быть умеръ ужъ давно. — Охъ, нѣтъ, голубчикъ. Три года тому назадъ, на вешняго Николу приходилъ въ деревню, утащилъ у братьевъ новый полушубокъ и топоръ и убѣгъ. Охъ, грѣхи! — Ну, тогда запишемъ, что замужняя, — сказалъ Густомясовъ. — Замужняя, замужняя, въ церкви вѣнчаны, — подтверждаетъ кухарка. — Такъ Круглова, Софья Степанова? Густмясовъ хочетъ писать, но кухарка его останавливаетъ. — Я не Софья, Иванъ Никитичъ, а Соломонида. — Какъ Соломонида? Годъ у насъ живешь, все была Софья, а тутъ Соломонида стала? — И по сейчасъ всѣ Софьей зовутъ, а по паспорту я Соломонида. — Да не можетъ быть! Густомясовъ схватываетъ паспортъ и начинаетъ его разсматривать. — Съ перваго мѣста я Софьей зовусь. Какъ изъ деревни пріѣхала, — Софья, а раньше была Соломонида, — стоитъ на своемъ кухарка. — Да… Соломонида. Съ чего-жъ ты это имя-то перемѣнила? — Не я, а барышни, у которыхъ я жила. — Какъ барышни? — Очень просто. Поступила я, какъ изъ деревни пріѣхала, къ двумъ барышнямъ въ горничныя. Двѣ барышни были, съ мамашей жили. «Какъ имя?», спрашиваютъ. «Соломонида», говорю. «Охъ, какое, говоритъ, имя у тебя трудное! „Будь ты лучше Софья. Софья легче выговорить“. Ну, съ тѣхъ поръ Софьей и осталась. — Смотри, нѣтъ-ли тутъ подвоху какого съ твоей стороны? — Да какой-же можетъ быть подвохъ-то, господинъ хозяинъ? У насъ, вонъ, землякъ есть. Такъ тотъ въ кучерахъ на десяти мѣстахъ Иваномъ жилъ, а поступилъ къ генеральшѣ, - приказали Терентьемъ быть. Лакею, вишь ты, трудно выкликать его у подъѣзда, потому что кучеровъ Ивановъ очень много. — Ну, Соломонида, такъ Соломонида. Читать умѣешь? — Только по вывѣскамъ, Иванъ Никитичъ, а такъ, по печатному, не умѣю. — Стало быть, питейный домъ отъ портерной лавки всегда отличишь? — Да что вы, Иванъ Никитичъ, я не пьющая. — Ну, лучше ужъ я запишу, что ты читать не умѣешь. — Воля ваша, хозяинъ. — Годы въ паспортѣ поставлены правильно? Тутъ тридцать девять. — Да кто-жъ ихъ знаетъ! Годы писарь пишетъ. Эта его дѣло. Написалъ, такъ значитъ, правильно. Больше ничего? — Можешь уходить. Кухарка кланяется и уходитъ. — Софья! — кричитъ ей вслѣдъ хозяйка. — Въ опару-то не забудь изюму положить. — Никифоръ Даниловъ теперь! — говоритъ Густомясовъ и кричитъ:- Никешка! Входитъ лавочный мальчикъ въ пиджакѣ съ хозяйскаго плеча, но съ обрѣзанными рукавами, и кланяется — Никифоръ Даниловъ, — пишетъ Густомясовъ и спрашиваетъ:- Прозвище у тебя есть? Мальчишка таращитъ глаза и не понимаетъ. — Дразнятъ тебя какъ нибудь? — Дразнятъ. — Какъ? — Мальчишки ерошкой дразнятъ, приказчики — ты, говорятъ, сопѣль. — То-есть какъ это сбпѣль? — А вотъ что я носомъ соплю. — Ну, это не то. Гдѣ обучался грамотѣ? — У Василь Ферыча. — Кто это Василь Ферычъ? — Учитель у насъ въ селѣ. — Въ сельской школѣ учился, — говоритъ Густомяовъ, записывая. — А родился въ своей деревнѣ? — Нѣтъ, мамка сказывала, что я родился въ монастырѣ, - бойко отвѣчаетъ мальчикъ. — Какъ въ монастырѣ, въ какомъ монастырѣ? — А туда мамка на богомолье ходила. Она пошла въ монастырь Богу молиться, а я тамъ въ монастырѣ и родился. — Да что ты врешь! — Истинно, Иванъ Никитичъ… Меня въ деревнѣ такъ и звали Монастырскій. — Такъ вотъ оно прозвище-то у тебя какое! А ты говоришь про какого-то ерошку. Такъ мы и запишемъ: Никифоръ Даниловъ Монастырскій. Можешь уходить. — Меня еще плаксой дразнили, господинъ хозяинъ, — заявляетъ мальчикъ. — Ступай вонъ! Довольно. — А то поросенокъ… — Убирайся! Вотъ разохотѣлся! Да позови Веденейку! Входить второй лавочный мальчикъ — Веденей.1908
Последние комментарии
11 минут 12 секунд назад
38 минут 15 секунд назад
43 минут 45 секунд назад
50 минут 48 секунд назад
2 часов 16 минут назад
8 часов 46 минут назад