Филарет – Патриарх Московский 2 [Михаил Шелест] (fb2) читать онлайн

Филарет — Патриарх Московский (книга вторая).

Глава 1

Фёдор Никитич Захарьин стоял над телом царя Ивана Васильевича и думал: «С кем поведёшься, от того и… погибнешь». Иван Васильевич «смотрел» на своего Федюню, стоящего над ним с посохом в руке, пустым, остановившимся на его руке, взглядом. Посох торчал из живота самодержца, рука Захарьина удерживала его на весу, не давая острой железяке скользнуть в глубину царского чрева, и пробить тело насквозь. Вспомнился любимый анекдот хирургов про новый хирургический стол и слишком острые скальпели: «Сильно не давите, испортите покрытие стола».

Рука слегка дрожала. Посох оказался очень тяжёлым. Дрожь от руки передавалась всему телу, но тело тряслось не только от мышечного напряжения, но и от избытка хлынувшего в кровь адреналина.

— «А может, ну его на хрен?», — подумал Захарьин. — «Не поймают они меня. Наклею усы, броду и накроюсь 'медным тазом».

Земли, подаренные царём, он давно отписал совсем невымышленному немцу, зельному мастеру Фридриху Гольштейну, которому, за особые заслуги, царь и великий князь всея Руси дозволил прикупить землю в собственность. Нужные документы Фёдор сварганил уже здесь в Москве в нескольких разных вариациях. С одними он отправил немца в Слободу управляющим своего поместья. По вторым Гольштейн был собственником, и эти документы Фёдор оставил у себя, когда-нибудь предполагая занять его место. Фридрих был очень стар. Захарьин даже беспокоился, доедет ли тот до Слободы? Но с ним ехали двое его сыновей. Свято место пусто не бывает…

Почти всё «злато-серебро» Фёдор вывез и закопал в окружных лесах. Не даром он мотался по полям и лесам в поисках лекарств для царицы. Хотя осталось его в кладовой ещё изрядно. Что-то, килограмм двадцать, вёз с собой. Именно потому, что у Федюни Захарьина, то бишь, попаданца из будущего, было всё продумано и подготовлены разные пути-выходы, он стоял и думал.

Данька, когда всё случилось, стоял рядом с беседкой, всё видел, но ни о чём не думал и, главное, никого, не судил. Он не мог судить своего кумира.

Фёдор для и него, и для его семейства теперь был и царь, и Бог. Он, фактически, одарил их землёй в размере ста четвертей, отдав её в возмездное пользование сроком на пятьдесят лет с минимальным оброком в три процента. За это семья всего-то должна содержать, как воина, своего сына и пять оружно-сбруйных лошадных холопа. Причём, на снаряжение для Даньки, Фёдор выделил необходимые деньги. Мало того, на этих землях имелось достаточное количество посошных крестьян, аж целых десять семей.

Купцам не дозволялась покупка земель в собственность, но Фёдор сказал, что возможно к окончанию аренды, законы и поменяются. Данька почему-то верил своему командиру.

Откровенно говоря, купеческое дело у семейства не ладилось. Когда-то в купцы их выделила сельская община, но и почти все деньги забирала община. На остаток, было не то что не разгуляться, а и на достойную жизнь денег не хватало. Лишние сапоги купить было не на что, и Данька донашивал обувь за братьями. А чем-то другим торговать не получалось.

Иностранщину перехватывали купцы из Архангельска или приближённые к Захарьевым-Юрьевым. Строгановы сдавали весь свой товар в казну, а оттуда эксклюзивный товар: соболя, песцы и белки с лисицами и соль, растекался малыми струйками опять же по «своим».

То, что на него, купеческого сына, обратил внимание боярин и воевода полка, охраняющего самого царя, было такой невероятной благостью, какой не могло случится в принципе. Купцы и купеческие дети были лишены возможности приписаться к служилым людям. Они считались тягловым сословием, таким же как крестьяне и холопы.

Фёдор, записав их себе на службу, эту систему сломал и собирался ломать дальше, набирая в приказ тайного сыска лиц, знающих всему цену.

Глава 2

— Тяжёлый, — сказал Фёдор, покачав головой из стороны в сторону. — Сильные у тебя руки, государь.

— Что делать будешь? — прошептал Иван Васильевич одними губами.

— Для меня альтернативы, то есть двух путей, нет, — сказал и вздохнул Фёдор. — Я за то, чтобы всё шло так, как начертано, но ты, государь-батюшка уже пошёл не по тому пути. Зачем ты хотел меня убить? От меня ведь зависит очень многое, твоя жизнь зависит, и поэтому я должен жить долго и по возможности, счастливо.

— Ты… Вынь жало, Федюня, и мы поговорим.

Захарьин покрутил головой.

— Не получится, государь. Если я выну жало, хлынет кровь. И не только наружу, но и в чрево. Кровь вытечет через несколько минут. Сейчас надо принципиально решить, как жить дальше. Тебе и стране. Про себя я молчу. Я говорю сейчас, потому что, когда я выну из живота жало, времени уже не будет. Мне, чтобы тебя спасти, придётся заниматься только тобой, а не разговаривать. А потом ты, не слушая меня, можешь запросто меня казнить. Поэтому и говорю, пока можно. Тебе, государь, надо понять, что чтобы удержать настоящее время в том состоянии, чтобы оно перешло в «правильное» будущее, где ты живёшь долго и твой сын-наследник восседает на трон, надо сильно постараться. Я своим присутствием и общением с тобой сдвинул реальность и что будет дальше не известно.

Фёдор не выбирал слова, а Иван Васильевич не переспрашивал.

— «Наверное понимает», — подумал Захарьин и продолжил.

— Но только я смогу удержать этот мир в правильном русле, потому чт только я знаю как должно быть и какие события должны случиться. Иначе, я не уверен, что ты вообще сколько-нибудь проживёшь, ибо вокруг тебя сплошные заговоры. Сейчас к Сигизмунду сбежит Вишневецкий. Ты его отправил главой в Черкасское княжество, а он соберёт темрюковских воев и уведёт их в Литву. Уведёт и будет разорять твои западные города и крепости. Много лет разорять, даже после того, как ты Полоцк возьмёшь. Потом сбежит Курбский и тоже будет воевать против тебя. Сбежит Бельский, сбежит даже твой любимец Алексей Басманов с сыном, и поднимутся против тебя бояре и князья. Сейчас выну жало, и начну тебя лечить. Хочешь выжить, не мешай мне и не зови никого на помощь. Только я смогу чрево твоё почистить и зашить. В том мире откуда я пришёл, я слыл хорошим лекарем. Дай Бог, получится тебе выжить, хотя жало грязное. Чего только на твоих дорогах нет… Всё это дерьмо у тебя в чреве сейчас. Промывать кишки надо, а потом складывать их обратно и зашивать. Иначе сдохнешь. Что ты со мной сделаешь потом, мне всё равно. Хочешь проверить, изменится ли будущее, если меня убить, убивай, хочешь, чтобы твой сын правил после тебя — оставь жить. Я всё сказал. Вон, Данька с моим саквояжиком бежит. Сейчас буду оказывать тебе первую медицинскую помощь.

В беседку вбежал запыхавшийся Данька — сын купца Растворова.

— Открывай ларец. Доставай склянку с вином, коробку с инструментами не открывай пока. Большими ножницами разрежь шубу и рубахи там, где жало. Как я учил, помнишь?

— Помню, командир.

Данила разрезал шубу и распашную рубаху от края до посоха, но лишь слегка развернул их края, освобождая доступ к нательной и исподней рубахам, надеваемым через голову. Рубахи он резал от посоха крест на крест и углы завернул. Открылся белый царский живот и слегка кровоточащая рана с торчащим в ней посохом, аккуратно вошедшим в царский желудок.

— Обмой вокруг раны вином. Так! Держи салфетки наготове, но пока не промакивай, пусть немного крови выйдет, рану промоет. Так! Вынимаю…

Захарьин с трудом поднял уже немеющую в плече руку. Не зря он часами стоял, держа на вытянутых руках меч или копьё. Пригодилась «дурная» тренировка вот в такой неожиданной ситуации.

Фёдор не намеревался убивать царя. Всё произошло рефлекторно, но кого теперь в этом убедишь? Кровь помазанника Божьего пролилась… Как подсолнечное масло у Булгакова… И всё. История уже не будет прежней. Попаданец хмыкнул. А почему он думает, что и в той жизни царю не пропарывали живот? Может не так сильно, как сейчас, но… А вдруг всё идёт по плану Всевышнего? Вдруг и в той истории будущий патриарх Филарет тыкал царю чем-нибудь в пузо? Фёдор перекрестил лоб и грудь, сначала свою, а потом, чуть подумав, и царя Ивана Васильевича. Государь смотрел на своего «убивца», как он его назвал, получив удар посохом в живот, не мигая, но попытался потрогать рану. Фёдор ткнул его ногой в рёбра.

— Убрал руки! Или свяжу!

Царь хекнул, и из раны вылилась тёмно-красная кровь.

— О! Отлично!

«Лекарь» ткнул «пациента» носком сапога ещё раз. Снова выплеснулась живительная влага.

— Не обессудь, государь! Так надо, чтобы из тебя кровь вышла и грязь вымыла.

Царь промолчал, но зыркнул глазами.

Фёдор взял зажим и схватив им тампон из высококачественного хлопка, коего в царской казне были тюки, смочил его спиртом, обтёр края раны. Кровь не бежала, а сочилась. Конец посоха был заострён настолько, что представлял собой даже не острие копья, а кончик четырёхгранного стилета. Именно поэтому он прошёл через толстую шубу, как сквозь масло.

— «А тегиляй сегодня государь не одел. Доверился, млять, своему ручному воеводе», — подумал, вздохнув, попаданец и сам себе скомандовал:

— Поехали!

Фёдор взял стерильную салфетку с отверстием и наложил её на тело. Взял скальпель и рассёк рану. Царь Иван даже не дрогнул. А чего бы ему вздрагивать, когда у него в шее торчало сразу четыре иглы, вставленные в точки 'вутонг'^[1].

Операция длилась около часа. Очень внимательный взгляд Ивана Васильевича раздражал попаданца, иногда отвлекая от операции, но Фёдор решил, что: «пусть, сука, смотрит, как я спасаю ему жизнь». Рана на самом желудке была зашита в два стежка, далее пришлось повозиться чуть дольше. Однако, тело у Ивана Васильевича не страдало ожирением, скорее наоборот, а кожа и мышцы сшиваются легко. Убрав кровавые тампоны и салфетки в чайник, предварительно помыв под его струёй руки, хирург хорошенько промокнул и отёр тело царя от кровавых потёков, высушил его, тщательно промазал рану рыбьим клеем и наложил тонкую полоску его же. Клей схватывался быстро и вскоре вместо раны, стянутой нитками, на теле Ивана Васильевича имелась «заплатка» почти телесного цвета.

— А вот теперь, государь, мы с тобой пойдём в твои палаты. Данька, принеси мою шубу из саней и давай переоденем царя.

Первый взводный метнулся к повозке и вернулся с шубой, подаренной Фёдору Иваном Васильевичем «со своего плеча» буквально пару дней назад. Они подняли самодержца и, поставив его на ноги, сдёрнули всю окровавленную одежду и надели новую шубу на голое тело. Старые вещи сложили в сани.

— Всё! Садимся и поехали!

— Куда? — наконец-то выдавил из себя «Грозный».

— Я же сказал, в палаты царские. Как себя чувствуешь, государь?

— Хорошо, — прошипел царь.

— Иглы я выну, а то стража не поймёт. Ты животом дыши, не так больно будет. Аккуратно жало вошло. Лёгкие совсем не задело.

— Ты даже не винишься, Федюня… Совсем не совестно?

— Что царю живот вспорол? А чего виниться? Если бы хотел убить, убил бы. Значит не специально. Ты сам на меня с кинжалом кинулся. Посохом бил, а я у тебя из руки вырвал, вот он к тебе острым концом и остался. А ты напоролся. Зачем ты меня убить хотел, государь? Что я тебе плохого сделал, кроме хорошего?

Царь улыбнулся шутке, а потом поморщился.

— Ты зачем эту парсуну похабную на меня нарисовал? — он ткнул пальцем на откинутую в угол беседки бересту.

Фёдор пожал плечами.

— Что видел, то и рисовал. Неправильный рисунок?

Царь покрутил головой.

— Забери его, чтобы никто не нашёл. Ещё пойдёт по людям эта блять. Где ты видел такую парсуну?

Фёдор поднял бересту с карикатурным изображением царя и ещё раз убедился, что нарисовано практически точь-в-точь с оригиналом, хранящимся в музее Голландии и подписанным, как единственный портрет Ивана Грозного, написанный при его жизни и подаренный королеве Елизавете Первой в знак любви.

— Значит, говоришь, не похож на ту парсуну, что писал фрязин?

Иван отрицательно покрутил головой.

— Так какая же блять, написала сию карикатуру? — задал себе вопрос Фёдор. — Если это не тот портрет, что дарили королеве, значит кто-то умышленно…

Он задумался.

— Вот суки! — сказал Фёдор через минуту. — Это они специально с твоего портрета нарисовали пасквиль и выставили его, как твою настоящую личину. Чтобы другие видели тебя таким и говорили: «Какой ужас!». Э-э-э… Ужасный.

— Терибл^[2], мля! — вдруг вскрикнул он. — Вот тебе и «терибл»! Они назвали тебя «Ужасный!»

— Кто? — спросил Иван.

— Как, кто? Англичане твои. Всё, приехали. Выходим!

Захарьев с царём вылезли из саней, прошли до резного деревянного крыльца и поднялись по двадцати ступенькам. Иван Васильевич шёл уверенно, но Фёдор, вроде как бы придерживая его за локоток, на самом деле тыкал в царёв бок приличного размера шильцем.

— Государь, ты не подумай, что. Но мне бы тебя спокойно до постели довести, уложить, а там делай, что хочешь. Хоть сразу охрану зови.

Данька шёл в отдалении. Коридоры прошли спокойно. Вошли в царскую приёмную, прошли в трапезную, в опочивальню.

Фёдор достал из сундука чистую исподнюю рубаху, подал «распахнутую» царю, тот продел в неё руки, надел. Потом отстегнул царский пояс с кинжалом, вынул кинжал, а пояс опустил на пол. Встал перед царём на колени и протянул ему клинок рукоятью вперёд.

— Казни, государь, ибо виновен пред тобой.

Сказал, опустил голову и закрыл глаза. Царь кинжал взял. Фёдор положил ладони на колени и, уперевшись на них, подал тело чуть-чуть вперёд. Прошла минута, другая. По голове Захарьина покатился пот и стал капать на жёлто-красный шерстяной ковёр. Фёдор головы не поднимал. Попаданец в нем пытался абстрагироваться от ситуации, убеждая себя, что он знает, что его не убьют и что будущее нельзя изменить, а поэтому лучше использовать свободное время для медитации.

— «Ага, — сказал Фёдор сам себе, — а лучше помолиться».

Ещё через пару минут ожидания перед ним упал кинжал. Он увидел его через чуть приоткрытые веки, а потом упал, сложившись, как резко сдутая ростовая резиновая фигура, царь Иван Грозный.

Фёдор перетащил монаршее тело на кровать и снова стянул с него рубаху. Пробежав пальцами точки-глашатаи и определив по теплу, в каких меридианах избыток или недостаток энергии «цы», он достал из внутреннего кармана кафтана коробочку с иглами и понавтыкал пациенту от души.

Потом уколол иглой в реанимационную точку под носом и Иван Васильевич пришёл в себя.

— Где я? — спросил он. — Что со мной?

— Сознание ты потерял. Я тебе иглы вколол, полежи спокойно, — сказал Фёдор, а сам подумал: «Не сознание, а совесть ты потерял. Подумаешь, пузо ему проколол, ну так вылечил же. Стоит думает, он, видите-ли, казнить, или не казнить?».

— А-а-а… Ты мне чрево проколол и зашил. А потом кинжал дал… Искуситель ты, Фёдор, ах искуситель. Хотелось мне вогнать клинок тебе под шею и вогнал бы, да сознание ушло. Всё потемнело, только одна точка светлая перед глазами. И будто иду я туда, к свету. Да-а-а…

Он помолчал и добавил:

— Прав ты. Бережёт тебя Господь Бог. Не дал убить. Значит и пробовать не буду. Но что с тобой делать? Зол я на тебя! Может в монастырь тебя отправить? Вместе с Сильвестром. Я его в Словецкий монастырь отправил. Уже доехал, небось… Вот и ты езжай.

— Спасибо, тебе, государь-батюшка! Век молится за тебя буду. Ну, я пошёл собираться? Там иголками лечить буду и операции делать.

Царь нахмурился и недовольно покрутил головой.

Глава 3

— Вот — проныра! Хрен тебе, а не Соловцы! Тут будешь! При мне. Ладно ты раны зашиваешь! А вдруг ещё, что случись? На войну ведь скоро! Да и не здоров я ещё! Вон, сознание уходит и душа к свету тянется, а не к добру сие.

— То, что ты не здоров, это понятно, — хмыкнул Попаданец. — А на Соловки я бы съездил. Воздух чистый. Труд общественно полезный… Сильвестр в шахматы играет?

— Соль варить или дёготь жечь поставят, будет тебе и воздух чистый и труд полезный, — хмурясь проговорил государь. — Совсем ты, Федюня, страх потерял. То смиренный был, аки агнец. А тут царю сначала жалом в чрево тычешь, а потом перечишь на каждом слове.

— Прости, государь. Кровь кипит. Столько делов наворотил, что трепетно в груди. Прости меня, Христа ради. Ей, Бог, не искушал тебя, отдавал кинжал и жизнь свою в твои руки. Если правду сказать, времена такие настают, что мёртвым будет легче, чем живым.

Царь продолжал смотреть на Фёдора, насупив брови, потом опустил взор на рану, заклеенную карлуком^[3].

— Мёртвым завсегда легче, чем живым. Только, думаю, скучно там, на небесах, или в преисподней. Чешется, — сказал царь, тыча в рану. — А не болит.

— Постарайся не мочить, не чесать и ничего не есть.

— Эх надо было с утра побольше поесть, — произнёс и сокрушённо вздохнул царь.

— Выпей, — сказал Фёдор, подавая ему склянку с прозрачной жидкостью.

— Что это? — спросил тот.

Фёдор хотел сказать: «яд», но передумал. Он понимал, что на сегодня исчерпал резерв терпения Ивана Васильевича и может огрести по серьёзному.

— Вино! Очень крепкое, настоянное на дубовой щепе вино. Хлебное.

Царь скривился.

— Не люблю я его. Англичане из ячменя варят. Постоянно привозят с посольством. В дар, млять! Надух мне не нужны такие дары. Крохоборы. Говорил же, чтоб не везли, а возят и возят… От него я совсем дурной становлюсь. Не люблю.

— И где, то вино? — спросил Фёдор. — Мне бы для медицины пригодилось. В малых дозах оно полезно.

Мысленно он продолжил: «…в любых количествах».

— В казне бочки стоят. Забирай, коли нужно для меди… Как ты сказал? Для чего?

— Медицина — это по-латыни «лечение». Раны это вино заживляет. Вот и твою рану в чреве оно заживит. Выпей.

— Живая вода, что ли? — улыбнулся, скривившись государь.

— Что-то типа того.

— Говорить ты стал чудно, Федюня.

Иван Васильевич с любопытством разглядывал квадратной формы склянку, сделанную из зелёного стекла.

— Пей, да уберу я. Только крепкая она, живая вода. Такой ты ещё не пил. Чистый спиритус.

— Спиритус, говоришь?

Царь, повернувшись к левому плечу, хэкнул и замахнул в себя семьдесят граммов чистого спирта. Видно было, что опыт пития подобных продуктов он имел, так как выдыхал медленно сквозь плотно сжатые губы, однако слёзы на глаза всё же накатились и, скопившись на нижних веках, потекли струйками по щекам, прячась в не по годам седеющей бороде.

— Крепка рать русская, — глубокомысленно выразился государь, сипя высушенной глоткой.

Он вздохнул, выдохнул.

— Сам варил?

— Сам, государь.

Глаза Ивана Васильевича заблестели.

— Ты что-то говорил о том, что ты сюда из другого мира пришёл. Что это за мир?

Фёдор немного помолчал, обдумывая что сказать, а что не говорить.

— Тот мир, откуда моя душа пришла в это тело — это будущее. Там тело умерло и мою душу отправили в это тело. Вот и всё.

— Кто отправил и зачем? — напряжённым голосом спросил государь.

— Мне не сказали. Наверное, тебя предупредить. Зачем ещё?

— О чём⁈ О чём⁈ — заволновался Иван Васильевич, пытаясь привстать на постели, но поморщился от боли.

— Да откуда же я знаю? — пожал плечами Попаданец. — Может о том, что ты нагрешил в этой жизни так, что тебе места не нашлось не то, что на небесах, но и в преисподне? Может поэтому ангелы хранители и послали меня душу твою спасти да исправить. Ежели я к тебе пришёл. Кому ещё до тебя дело есть, как не ангелам?

Царь вылупился на говорившего так, что казалось, его глаза сейчас вывалятся ему на грудь. Рот растворился, дыхание остановилось. Потом он вдруг всхлипнул, резко вздохнув грудью и закашлявшись, скривился от боли.

— Давай ка я тебе иголки от боли вставлю, — сказал Фёдор и быстро воткнул ему две иглы в точки «вутонг».

Царь облегчённо задышал ровно и глубоко, а отдышавшись спросил:

— Сильно нагрешил?

Фёдор даже отстранился от такой «наглости».

— Ты меня спрашиваешь, государь, сильно ли ты нагрешил? Но как же я тебе отвечу? Не я тебе судья, государь. Я твой слуга, а ты Помазанник Божий. Ты сам себе судья, да Господь Бог. Я могу только перечислить часть твоих мрачных деяний в прошлом и будущем и то, только те, что открыты мне. Говорил же тебе, что не всё открыто предо мной.

— Сказывай, что знаешь, — вздохнул Иван Васильевич.

И Фёдор рассказал, что знал сам и то, что ему рассказали разные собеседники из этого мира. Рассказал без подробностей, просто констатируя факты: убито и казнено столько-то, испорчено девиц столько-то, жён загублено столько-то, крестьян сгинуло столько-то. Были у попаданца в памяти такие цифры, ибо спорили в будущем по этому поводу много и часто. Про поминальный список сказал. «Помнил» Фёдор и другие цифры: о том сколько в это же время уничтожили своих граждан иные правители, но приводить их царю пока не имело смысла. Эти сведения должны пригодиться потом, когда надо будет мотивировать Ивана Васильевича на благие дела.

Царь слушал Попаданца, хмурился, но не перебивал, а когда Фёдор замолчал, спросил, посерев лицом:

— Только худая слава после меня осталась?

Фёдор мысленно усмехнулся, но ответил серьёзно.

— Отнюдь. Много нужных дел для государства Российского ты успел начать и завершить. Но ты и сам их знаешь. Я только худое перечислил.

— Ангелы, говоришь, прислали? — скривился он.

— Да, не знаю я, кто послал, — устало скривился Фёдор. — Самому интересно, но вряд ли кто скажет.

Царь скептически разглядывал Захарьина.

— Ты, конечно, отрок необычный. Таких, как ты, я видом не видывал и про таких слыхом не слыхивал. Бывает блажат юродивые, но ту блажь ещё понять надо. А ты разумен… И даже слишком порой. Никому не говорил ты про дар свой?

Фёдор покрутил головой.

— Я бы и тебе не говорил, да за державу обидно, — буркнул он.

— За державу обидно? Почто? В чём обида твоя?

— В том, государь, что за пол века твоего правления только и останется от дел твоих одна земщина. А страна впадёт в такую смуту и разорение, что едва не распадётся на княжества и не станет добычей поляков. И только войска, собранные земским собранием, изгонят поляков из Москвы.

— Поляки в Москве⁈ — возмутился царь и вскрикнул: — Кто допустил⁈ Где были мои сыновья⁈

— Иван умрёт раньше, а Фёдор через четырнадцать лет после тебя. Потом будут править иные цари. У Фёдора детей мужского пола не будет, государь.

Фёдор смотрел на лежавшего молча и разглядывающего узорчатый потолок царя, и ему вдруг стало его жалко.

— Значит, прервётся династия Рюриковичей? — спросил царь.

— Прервётся, государь.

— Но земщина и дела мои останутся?

— Останутся.

— А Россия, говоришь, отобьётся от поляков и будет жить?

— Отобьётся, государь. Выпрут их из Кремля и погонят с земли Русской ссаными тряпками. И будет жить Русь и будет самой сильной и большой в мире, ибо присоединит те земли на востоке, про которые я говорил тебе. Ещё и Польшу с Ливонией завоюет. И в морях-океанах воевать будет.

— А Крым?

— Крым — наш!

— Ну, тогда и слава Богу, — вздохнул-выдохнул Иван Васильевич. — Не даром значит прожил жизнь.

— Не даром, государь. Ох не даром! Даже если ты повторишь все свои худые дела, то это только твой ответ перед Богом. Я за то, чтобы повторить историю.

— Историю? Чудное слово. Что оно значит?

— Не знаю, государь. Вроде как правдивые сказки про жизнь, записанные в книгах.

— Понятно. И кто… Э-э-э… Что за царь, выгонит поляков? Кто царём будет?

— Царя тогда не было. Не будет. Смутное время, я же говорю. От сегодняшнего дня пройдёт пол века, когда это случится. А смутное время настанет после смерти сына твоего Фёдора, и продлится оно аж двадцать лет.

Иван Грозный покачал головой.

— Долго… Мир без царя двадцать лет. Беда. И что, никто на царский трон из бояр или князей не влез?

Царь хмыкнул.

— Не поверю.

— Да много кто пытался на трон залезть. Были и ложные царевичи твои. Лжедмитриев только пятеро человек было, да его ложных родственников около двадцати. Лезли к трону, как тараканы.

Фёдор пытался обойти историю про захват трона Годуновым и Шуйским.

— А князья-то, князья? Шуйские? Фёдор же царём будет, а кто у него царица?

— Годунова Ирина, — вздохнул и сказал Попаданец.

Царь нахмурился.

— Это из рода того Годунова, что у Василия, брата моего, служит при дворе?

— Племянница его, — подтвердил Фёдор. — А царём Брат её станет.

— С чего вдруг? Он же безродный?

— Ну… Ирина же царица осталась, но от престола отказалась и спряталась в монастыре. Он тоже к ней «присоседился», а потом его Земской Собор избрал.

— Земской Собор избрал?

— По предложению патриарха.

Иван Васильевич напрягся.

— Какого патриарха? Константинопольского? Он в Москву приехал?

— Московского и всея Руси Патриарха.

— Свят-свят-свят, — осенил себя крестным знамением государь. — Откуда свой патриарх-то на Москве?

— Твой сын Фёдор и Ирина смогли уговорить Константинополь признать православную церковь и учредить патриаршество в России.

— Господи — Вседержитель, спасибо тебе! — с пиететом произнёс Царь Иван и снова несколько раз перекрестился. — За это всё прощу, царю безродному. Бог им судья. Спасибо тебе, Федюня, за вести добрые! Вот порадовал, так порадовал. Теперь и помирать можно!

Фёдор аж опешил от такого эффекта.

— Э-э… Ты чего, Иван Васильевич. До этого ещё дожить надо и постараться, чтобы так и произошло. Я же тебе и говорю, что удержать надо настоящее, чтобы оно стало будущим.

— Держи, Федюня! Держи это настоящее! И меня держи. Чтобы, понимаешь, сказку сделать былью, понимаешь! — сказал царь почти словами известного в будущем киногероя.

И Фёдор сильно удивился такому совпадению. Ему даже показалось, что он участвует в художественном фильме: то ли «кавказская пленница», то ли «Иван Васильевич меняет профессию». Попаданец даже головой потряс, чтобы снять накативший на него морок.

— Я, государь, сначала боялся подходить к тебе по поводу болезни царицы. Грешным делом думал: «умрёт, так умрёт». Опасался, что и остальное будущее изменится. Жалко Ивана, что не станет царём, но… А вдруг, если станет, то не договорится с Константинополем. Понимаешь?

— Теперь я понимаю тебя, Федюня.

— А потом не выдержал, и стал пытаться лечить царицу и когда срок смерти её минул, даже испугался, что у меня получилось изменить историю, но продолжил лечить.

Фёдор замолчал, сокрушённо уставившись в узор красно-желтого ковра, лежащего на полу.

— Но не судьба, — выдохнул он и, подняв глаза, наполненные слезами, продолжил. — Но я тогда так напугался, что может всё измениться, что не хотел тебе ничего говорить. Слов не имел. И случай не подворачивался.

Царь саркастически хмыкнул.

— Да, уж… Сегодня случай представился. Чуть царя вообще не убил. Вот тебе бы была история! Сказочная история. Чем дальше, тем страшнее.

Царь замолчал, изображая на лице озабоченность и размышления. Он то хмурился, то кривил губы, то улыбался или растягивал уголки губ в разные стороны. Короче, играл лицом. Фёдор молчал и ждал вопросов. Вопросы у царя нашлись.

— «Всё-таки последовательный был царь Иван Васильевич Грозный, — подумал Попаданец, услыша вопрос. — И умный. Хотя, почему был? Вот он перед глазами, как живой!»

— А кто после поляков-то в цари вышел? Нашли достойного?

Фёдор кашлянул, покрутил головой, шеей, почесал затылок.

— Ты ещё жопу почеши, Федюня! — хмыкнул государь. — С царём ведь разговоры разговариваешь, а ведёшь, как на конюшне перед мерином, не зная с какой стороны седло надеть. Говори давай! Не томи!

— Я, государь, — соврал Фёдор, но не совсем, ведь будучи Патриархом Московским и всея Руси, он был соправителем своего сына Михаила Романова.

— Что? Слушаю, говори!

— Э-э-э… В смысле, э-э-э, я стал царём. По решению Земского Собора, государь.

— Что⁈ — не то удивился, не то возмутился Иван Васильевич. — Ты-то каким боком к трону оказался?

Попаданец хотел пошутить, сказав: «Стреляли…», но не посмел.

— В плену я польском был, потом вырвался, собрал ополчение и изгнал поляков из Москвы. Вот за это и избрал народ, — врал Попаданец, не краснея, ибо искренне считал, что доведись, и соберёт, и изгонит.

— О, мля! Вот это денёк сегодня! Доживу ли⁈ Или сердце лопнет? Федюня, матерь Божья — царь! Здрасти, приехали! Дай воды попить. Пересохло в горле. Можно воду.

— Только с вином. Сейчас разбодяжу.

Фёдор быстро отошёл к окну, на котором стояли разные напитки в серебряных кувшинах с крышками, и, пользуясь случаем, перевёл дыхание, незаметно вытерев выступившую на лбу испарину. Налил в кубок какого-то взвара (он даже не удосужился глянуть, какого), плеснул туда же спирту и, вернувшись, к кровати, протянул кубок царю. Царь скривился.

— Отведай.

Фёдор удивился.

— Ты думаешь, что я хочу тебя отравить?

Царь потупил глаза, скривился и отвёл взгляд.

— Отведай.

— У-у-у, — «проучал» Фёдор. — Вышел, значит, я из доверия? Ну-ну…

Он дернул головой влево.

— Да, уж. Ну, ладно.

Попаданец попробовал получившийся напиток и удивился.

— Вкусненько. Отличный коктейль!

Он большими глотками выпил всё спиртово-смородиново-малиновое великолепие, довольно крякнул и снова направился к окну. Сделав ещё одну порцию напитка, он снова вернулся к царю и протянул тому кубок.

— Отпить, спросил он у царя.

Иван Васильевич взял кубок и сказал:

— Хрен тебе! Совсем ты берега попутал, Федюня.

Царь сначала попробовал, а потом продолжил пить из кубка пока всё не выпил.

— Действительно вкусно. Отличный товар, Федюня! Я разбавлял вино, что ключница варит, с взварами.

Царь скривился и покрутил головой.

— Гадость. А у тебя нет вкуса преисподней. Этой… Серой не воняет.

— Правильно! Я же спиритус через угольно-медный мешок прогонял. Специальную сетку кузнецам заказывал.

— Вот умелец, — «повеселел» самодержец. — Ну и как мне тебя убивать?

— А зачем? — удивился Попаданец.

— Да, как зачем? Какой из тебя царь⁈

— И-и-и, — Фёдор икнул. — Извините.

Он покачал перед лицом царя Ивана пальцем.

— Оч-ик! Да, что такое? — возмутился икоте Фёдор. — Очень приличный царь, между прочим, получился. Всех, между прочим, нагнули. И своим, и чужим. Не сразу, конечно. Я у тебя многому научился. Э-э-э… Научусь… Ик! Да, екарный бабай! Я же говорю! Польшу — раком!

Фёдор махнул обеими руками себе за спину, как лыжник, бегущий классическим стилем.

— Шведов! Ха!

Ещё один взмах.

— Крымского хана! Ха!

Взмах.

— Э-э-э… Кого ещё?

В голове у Фёдора зашумело.

— Что-то я, кажись, надрался. Переборщил я тебе со спиртом, кажись.

— Во-во! Я же говорил, отравить хотел. Сейчас посмотрим, как ты после такого кубка? Я-то привыкший, ха-ха. А ты, я видел, и пиво то едва пригублял н а братчине. А тут спиритус.

Государь поднял палец вверх. Вдруг он будто что-то вспомнил.

— Подожди, а что ты про беглецов говорил? Про Бельского Ивана, — да? Про Курбского Андрея? Про Вишневецкого Дмитрия? К полякам сбегут и станут против меня воевать?

— Сбегут и станут воевать, — кивнул головой Фёдор. — Вели у Бельского обыск сделать. Найдёшь королевские охранные грамоты. У Курбского не ищи. Тот так уйдёт. Прямо из Литвы.

Глава 4

— Андрюшка Курбский? Не верю. Это друг мой! Навет! Не верю!

— Не верь, — безразлично сказал Попаданец. — Мне, чем больше останется по-старому, тем меньше переделывать. Ведь беда в чём? Вот казнишь ты сейчас Курбского, а из-за этого некому будет победить поляка князя Полубинского, а потом ты без него вдруг проиграешь битву за Полоцк. Хотя может и к лучшему его убрать сейчас. Не потеряем пятнадцатитысячное войско под Невелем, а Полоцк и без него возьмём. Вот так со всеми. Каждый ведь до своего побега какую-то пользу тебе принесёт. Вишневецкий черкесов «христианизирует» и ещё много полезного бы сделал, если бы ты не гнобил его. Хотя, конечно, его желание захватить Крым, нам не очень полезно. И он не ушёл бы, если бы ты этим летом не выдал его перемещения Османам, сообщив начальнику гарнизона Кафы о том, что Вишневецкий готовит на них нападение. Так ведь?

Царь снова помрачнел.

— А через два года ты отправишь его воевать Черкасы и Канев. А это, между прочим, его бывшая вотчина, которую он спокойно себе возвратит, вернувшись к Сигизмунду. Сигизмунд же его звал и обещал отдать и отдаст, если ты упустишь Вишневецкого. А он ведь много черкесов уведёт. Большое войско. Я бы оставил его помогать Адашеву. Ведь крымский хан не успокоится, чем ты его не умасливай до самой своей смерти, а умрёт он не скоро. И набеги не прекратятся, если им там не поставить заслоны. Такая война, как набеги, не заканчивается никогда.

— И что с ним делать? Он кушать не может, вот как не любит крымского хана.

— Да пусть он его долбит. Не друг хан тебе.

— Мои послы просят османов помочь мне в Польше.

Фёдор покрутил головой.

— Не помогут? — понял царь.

— Не помогут, государь. Больше скажу… Помогут Польше, когда она с Литвой унию подпишет.

— Почему? Обиду затаили?

— Хе! — Попаданец «хекнул». — Обиду! Вот они — точно «кушать не могут», когда думают про тебя. Ещё больше скажу… Никто кушать не может, когда про тебя и про земли твои думает. Даже английская королева, а особенно её купцы. В смуту они земли аж до Ярославля захватят.

— Иди ты! — снова удивился царь.

— Вот так! — разведя ладони перед собой, констатировал Попаданец. — Даны, шведы, — все жаждут даже не отщипнуть, а отломить кусок побольше и по сочнее. Так, что, нет у тебя союзников, кроме твоих воинов и, как не странно слышать, бояр и князей. Так что может быть и зря ты губную реформу затеял. Ведь власти наместников, а значит и твоей, на местах не осталось.

А потому, не спеши рубить им головы.

— Ага… Порубишь им головы, — мрачно пробубнил государь. — Начни рубить одним, другие разбегутся.

— Так ты не руби, а начни казнить их по закону. Напиши кодекс чести, в котором укажи провинности и определи, какие за них причитаются наказания. Хочешь я напишу и составлю? И этот кодекс пусть дума подпишет. Согласуй его с боярами. А лучше, пусть они сами его напишут, а ты утвердишь.

— Не смогут они.

— Смогут. Я составлю, а на думе сей проект предложит кто-нибудь из твоих бояр. И не надо всем рубить головы. Отправляй их оборонять Волгу, Дон, да засечную черту. Тут земли отбирай, там давай. А на Вороне-реке, где лес дубовый стоит, пусть городки ставят и корабли строят. Вишневецкого на сие дело поставь, пусть флот готовит, Азов-крепость брать. А возьмёт, пусть городки по морю ставит и укрепляет. Не дадут османы закрепиться. Флот пригонят. Черкесов туда Темрюковских пересели. Пока не закрепимся в низовьях Дона и не построим флот, Крым нам не одолеть, а если одолеем, то не удержим. А зачем тогда людей терять в таких битвах?

— Разорить врага, тоже победа, — не согласился государь.

— Согласен. Я тебе о том и говорил, про Ливонию. Не лезьте далеко. А разоряйте те земли набегами. Возьмём Полоцк и надо закрепляться на границе: крепости отстраивать, земли людьми заселять. И ещё… Подумай о том, чтобы те земли оставить у тамошних владельцев. Не отдавай своим боярам и князьям. Меньше на тех землях недовольных будет.

— Ну, и наговорил «с три короба». Думаешь, я всё запомню? Напишешь на бумаге, оговорим потом. Ладно! А Басманову-то что не живётся? Он-то куда намылился?

Попаданец, прокрутив в голове то, что когда-то читал про Басманова, уже сожалел, что поддался эмоциям, и пошёл на поводу сплетни, рассказанной Никитой Романовичем и оговорил боярина. Может быть то, что они с царём блудили в молодости и было верно, может быть, и было правдой то, что сейчас Басманов поставлял Ивану Васильевичу девок, но заслуги перед отечеством у Алексея Басманова были огромны. Даже по тем источникам, что сохранились после уничтожения их Романовыми.

— Не скоро сие может случиться. Ажно аккурат через десять лет. А до этого верой и правдой тебе служить будет.

Фёдор замолчал, вроде как не решаясь продолжить. Царь заметил.

— Говори! Что ещё!

— Я тебе одну вещь скажу, только ты не обижайся. Помни, что у меня в голове, — Попаданец постучал пальцем по лбу, — много того, что было написано, может быть, и твоими врагами. Как нарисованная ими парсуна.

— Да, ладно, — царь махнул рукой. — Говори уже. Понял я, что врагов у меня и в настоящем, и в будущем больше, чем друзей.

Фёдор вздохнул.

— Писали враги, что вы с Басмановым не только блудили и девок портили тысячами, но и содомией баловались.

Царь насупился и скривил такую рожу, что Фёдору стало не по себе. Он сам тоже виновато скривился и пожал плечами.

— Извини, государь.

— Так и напишут? — переспросил и вздохнул он. — Вот, мля, борзописцы! На кол бы их. Ну, да ладно. Не было такого. А с кем, с самим Басмановым?

Фёдор снова виновато пожал плечами.

— Извини, государь… С сыном его.

— Федькой? — удивился Иван Васильевич. — Так он же отрок. Ему же девятый год пошёл. Ты и то повзрослее будешь. А, про нас с тобой не писали?

Царь ухмыльнулся.

— Что мы с тобой в баню вдвоём ходим?

Фёдор покраснел и подумал, что надо бы печатанием агитационно-пропагандистских плакатов заняться, хулящих поляков и прочих немцев и восхвалением Царя Ивана.

— Мои сыскари ходят по рынкам и площадям. Говорят, спрашивают. Они ведь купеческие дети и с такими же, как они, у них свой разговор. Ничего зазорного про тебя в народе не говорят.

— Значит, твоя служба уже работает? — удивлённо покачал головой царь.

— Сразу, как только приехали в Москву. Я-то знаю под кого копать… Вот мои соколы и копают не абы как, а в нужном направлении. У каждого по несколько дел заведено на определённые оппозиционные группы. Вот на нужные фамилии и собирают сплетни. Ищут скрытые подходы к знатным дворам.

— Ишь ты! Скрытые! — царь улыбнулся. — Алёшка Басманов у меня любитель подкупить людишек в стане врага. Он их «шептунами» обзывает.

Попаданец мысленно отметил, что Алёшке Басманову шёл уже сорок седьмой год…

— Ты никому не говорил про наш приказ тайного сыска?

— Никому, Федюня.

Царя явно клонило ко сну. Глаза у него «соловели», то сходясь, то расходясь в стороны, веки падали и поднимались с трудом.

— Можно я посплю? — спросил он. — Что-то укатали сивку крутые горки.

— Поспи, государь. И я рядом с тобой тоже прилягу. Тут на коврике. В ногах твоих. Только я рану осмотрю.

Фёдор поправил царю подушки, посмотрел рану. Кровь клей ещё не растворила, но Попаданец решил её перевязать, что и сделал так ловко и быстро, что царь только довольно хмыкнул.

— Надо же, — проговорил он. — Чтобы узнать, какой ты лечец-резальник^[4], надо было самому получить дыру в чреве. А вдруг бы я тебя убил?

— «Ну, это вряд ли», — подумал Попаданец, но вслух сказал: — Вот-вот! И я о том же.

Фёдор постелил свою шубу в торце царской кровати в ногах. Потом вышел в трапезную и попросил занести взваров и сообщил, что государь «приболемши отдыхать изволят». Слуги занесли кувшины и увидели живого, устраивающегося в постели, Ивана Васильевича, что было для Фёдора очень важно.

Вообще-то он ещё не знал, останется ли он при дворе, или наденет парик, усы с бородой и исчезнет. Не верил он Ивану Васильевичу. Тот был, во-первых — искусным актёром, а во-вторых, имел «семь пятниц на неделе» и «шесть тузов в рукаве». Верить ему и играть против не имело смысла.

Иван Васильевич захрапел сразу. Фёдор сделав вид, что тоже прилёг на шубу, услышав храп, быстро накинул шубу и выскользнул сначала из царских палат, а потом и из самого дворца. Хмель прошёл быстро. Видимо то, что сейчас мозгом Фёдора Захарьина полностью владел пришелец из будущего, включило внутренние процессы в организме и печень вбросила в кровь нужные для расщепления алкоголя ферменты.

У крыльца так и стояла царская санная повозка, запряжённая двойкой рослых лошадей. Он впрыгнул в сани.

— Погнали на Куй! — крикнул Фёдор с ударением на предлоге.

Правильно называть «Немецкую слободу» Попаданцу не нравилось. Особенно в сочетании с предлогом «на». Ну, что такое: «На Кукуй»? Фигня какая-то, зато «на куй!» звучит.

Ехать было далеко, но ехать было надо. Фёдор выкупил у Фридриха Гольштейна его особняк в Немецкой слободе за очень приличную сумму. Фридрих ван Гольштейн был чистокровным евреем из северо-германской провинции. Предлог «ван» означал «из», что говорило о его (Фридриха) каком-никаком но дворянстве. Фёдор видел выписки из родовой книги, когда принимал Гольштейна на работу управляющим, и по ним получалось, что он является чуть ли не «шестиюродным» братом нынешнего короля Дании. Но этот Гольштейн всё-таки был на девяносто процентов купцом, ювелиром, оружейником и архитектором, но не членом королевской фамилии.

— Даже с моей выпиской из родовой книги к королевскому замку меня не подпустят и на пушечный выстрел, — говорил Фридрих вздыхая. — Где-то мои предки себе навредили.

Попаданец едва услышал фамилию Фридриха, к которому его отправили, когда он искал себе управляющего, сразу вспомнил, что её носили, вернее, будут носить, некоторые правители России и, естественно, заинтересовался её обладателем. Фридрих оказался сухощавым стариком под шестьдесят лет с вышеперечисленными навыками, только-только отошедшим от батальных дел по здоровью. У него отсутствовала левая нога по щиколотку и левый глаз. И он только-только отстроил новый дом на Кукуе.

Фридрих соблазнился проживанием в поместье, находящимся рядом со стрелецкой слободой, а это значит возможностью подрабатывать мастером-оружейником. А когда узнал, что его наниматель — «особа приближённая к императору» и исполняет обязанности дворового воеводы, сомнений лишился полностью. Только стал сожалеть, что только что построил усадьбу на три семьи, и в случае продажи, всех затраченных на постройку денег не вернёт.

Однако Фёдор предложил Гольштейну пятьдесят рублей и тот, восхитившись щедростью хозяина, дом ему уступил. Но, что больше всего удивило Гольштейна, это то, что купчую, хоть и подписали, но в городском реестре не учли. Покупатель объяснил это тем, что Гольштейн, если ему не понравится в Александровской Слободе, может в любой момент вернуться, выкупив дом обратно. А налог, де, Фёдор будет платить сам.

— «Ну, сам так сам», — подумал Гольштейн, решив, как-нибудь это проверить.

Главное, что в этой усадьбе имелась почти доменная печь и большая кузня на три наковальни. Сыновья и внуки Гольштейны все были приставлены к делу и владели, в той или иной мере, всеми навыками отца и деда. Вот сюда и вёз Фёдор окровавленные одежды Ивана Васильевича. А куда их девать? Только жечь! Но путь до Кукуя был не очень далёк. Что-то около пятнадцати километров, как подсказывала память попаданца.

А это всего около часа езды, если не гнатьлошадей. Однако в двуконной запряжке гнать особо не получалось. Лошади то и дело сбивались с шага, ибо не были хорошо обучены синхронному бегу. Некогда их было учить, да и не кому. Ни Фёдор, ни тем более государь, такими навыками не обладали. В Слободе Фёдор потратил два месяца,чтобы объездить лошадок. А тут всего-то прошло пара недель. Да и лошадки были с норовом.

Часа езды Фёдору не хватило, чтобы принять решение. Он и так складывал и эдак, но ответ всё время получался один и тот же — икс. Если бы не опасение за жизнь царя Ивана, а дырка в желудке это вам не порез пальца, то он бы махнул на всё рукой и спрятался под фамилию Гольштейн. Все нюансы он со старшим носителем фамилии согласовал и тот согласился принять себе ещё одного сына. Когда-нибудь, если что-то в этом королевстве пойдёт не так.

— О молодой человек, как я вас понимаю, — воскликнул тогда старик, — Я от этого «пойдёт не так» в свое время бежал из Гольштейна, оставив такую мастерскую! Ах, Боже мой! Там было всё! И мне совсем немного оставалось до открытия философского камня.

— У меня в Слободе есть алхимическая мастерская. Она находится в самом кремле в особняке, отписанном на ваше имя.

— Ах-ах! Что вы за человек⁉ Вы словно джин из арабских сказок.

— Но всё отойдёт вам, если случится самое плохое и всё пойдёт не так.

— Пость всё идёт так. Как нужно вам, мой молодой господин. Фридрих ван Гольштейн может быть благодарным и за то, что вы уже сделали для моей семьи. Мы очень мечтали иметь свою землю.

А семья у Гольштейнов была очень большой.

Трое дочерей со своими семействами жили отдельными домами — в каждом было человек по пять-шесть — тоже решили переехать в Александровскую Слободу. У троих сыновей тоже имелись семьи. Так что Фёдор распорядился заселяться всем скопом в его усадьбу. На первое время места должно было хватить.

— Если всё пойдет так «как надо», у нас с вами будет столько земли, сколько мы захотим. Если нет, то и этой земли нам хватит на всех. А будет мало, ещё купим. Деньги у меня есть.

— Вы знаете, молодой человек, — сказал Гольштейн, глядя прямо в глаза Попаданцу, — удивительно, но почему-то я вам верю.

В усадьбе Гольштейна осталась проживать местная прислуга, тоже, кстати, из «немцев», бывших военнопленных. С собой Гольштейны наняли новую прислугу. Фридрих объяснил это тем, что старая прислуга будет переносить в новую усадьбу старые порядки, а это не правильно. В новой, всё должно быть новое, даже мебель. Однако Фёдор заверил, что мебель там уникальная, которой нет ни у кого, а если её не хватит, то Слободские плотники знают, что нужно делать и как.

— И я вам верю, — снова сказал старик.

Сейчас Фёдор даже не стал заходить в дом. Сказав домоуправителю, что они приехали по очень срочным делам, и чтобы он вынес растительное масло, которое не сильно жалко. Они завели повозку во двор поближе к кузне, перенесли одежду и быстро распалив плавильную печь, закинули в неё шубу, кафтан, рубаху и другие окровавленные тряпки, полив их предварительно спиртом и маслом. На удивление всё занялось очень исправно, однако вонь по двору от дыма расползлась такая, что можно было подумать, что здесь смалят дикую волосатую свинью.

Фёдор принюхался к запахам других усадеб, а в этом районе Немецкой стороны стояли не дома, а именно усадьбы, и понял, что вокруг тоже смалят, и смалят «по-чёрному». Попаданец вспомнил, что на Руси декабрь всегда был месяцем заготовок свинины, несмотря ни на какие посты. А когда ещё, как не зимой забивать скот на преработку?

У лютеран, а многие в Немецкой слободе не меняли свою религию, почему и жили отдельно от православных, Рождественский пост не был строгим — это период отказа от своей любимой еды, от удовольствий, к которым привязано сердце. Период Адвента считался у «Кукуевцев» временем покаяния, прихожанам рекомендовалось совершить таинство исповеди, уделять больше внимания благотворительности, совершению дел милосердия и помощи нуждающимся. А свинина и кровяная колбаса не считались изыском или любимой едой.

Глава 5

Оставив Даньку ворошить тряпки, Фёдор всё же поднялся в дом. Прислуга жила в нижней части дома, называемой по старинке подклетью. Верхние два этажа трёх башенного терема стояли пустыми, но протопленными. Гольштейн отопление в доме сделал воздушным. Из печей, расположенных на первом этаже, или как сейчас говорили «ярусе», по множеству кирпичных воздуховодов тёплый воздух поднимался на верхние ярусы и обогревал помещения.

Только глянув на это, Попаданец сразу решил, что такого «управляющего» надо непременно нанимать, и в окладе не поскупился, положив тому сразу рубль в год. На полном обеспечении, в смысле бесплатного проживания и питания, плюс бесплатная, не считая части урожая, аренда земли, — этого было более, чем достаточно.

К тому же Гольштейн собирался поставить разменный банк на торговой площади и планировал организовать выдачу кредитов. В этой финансовой деятельности решил участвовать и Попаданец.

Гольштейн на сообщение Фёдора о том, что: «денег у нас много», отреагировал предложением: «Так пустите их в оборот, молодой господин. Не держите в себе». И Фёдор ссудил Гольштейну пятьсот рублей под пять процентов, но попросил процентной ставкой не злоупотреблять. Словосочетание «процентная ставка» поразила Гольштейна в самое сердце и заставила его уважать молодого боярина ещё больше.

Гольштейн, прибыв в Александровскую Слободу первым делом проверил, пропустят ли его в Кремль по выданному боярином Захарьиным серебряному «пропуску». Пропустили. Потом он нашёл жилище, описанное молодым боярином, и поразился его изысканной красоте. Полутораярусное здание с четырёхскатной шатровой крышей имело мраморно-белые, украшенные резьбой, изображающей траву, цветы, листья и виноградные гроздья, стены. В стенах сияли чистотой высокие стеклянные окна.

— Ну, если и лаборатория существует в таком виде, как её описал молодой боярин, тогда придётся принять православие, — пошутил Гольштейн

Он стрельцу предъявил бумагу с доверенностью от Захарьина. Стрелец читать не умел, но, увидев ниже текста и подписи специальный знак в виде окружности, перечёркнутой двумя прямыми линиями, допустил нового владельца к открытию подвала.

Алхимическая лаборатория соответствовала описанию, а компановка помещения превысила все ожидания: каменные стены, каменные полы, колодец с водой, вытяжки и приточная вентиляции.

— Если это здание строили для царя Василия и для его жены Елены Глинской, то чем они тогда здесь занимались? — сам себе сказал Фридрих, а потом стукнул себя по лбу. — Это же поварня, вот я дурень! Грамотно построенная поварня! Чтобы никакого запаха на поднималось в верхнее помещение!

Боярское поместье в Стрелецкой Слободе Гольштейну не понравилось, и он решил строить себе другое, а пока снял для прожитья семьи нужное количество домов, пустующих по причине отсутствия хозяев, ушедших на войну.

Благодаря разрешению, собственноручно подписанному царём и скреплённому его малой печатью с единорогом, Гольштейну выделили в торговых рядах место под меняльную лавку. Здесь же он обошёл «торговые дома» ближних Фёдору Захарьину людей и передал их главам письма от их сыновей, отчёты сопровождавших их «дядек» и попросил зайти за «Московскими гостинцами», то бишь, закупленным в Москве товаром.

Все остались довольны ещё и потому, что в письме Фёдора к «сообчеству», собранному Гольштейном в Кремлёвских хоромах Фёдора за большим круглым столом, поставленным в центральном зале, боярин предлагал объединиться в торгово-финансовое партнёрство «Гольштейн со товарищи» и замахнуться на зарубежную торговлю. Финансирование и получение необходимых разрешений Захарьин гарантировал, впрочем, как и покупку кораблей с необходимым количеством пушек и пороховых зарядов.

Когда Фридрих зачитывал место про пороховые заряды, он вспомнил, как боярин спросил его: «А не знаете ли вы, уважаемый Ван Гольштейн, способ получения крепкой ямчужную кислоту? Я-то его сам знаю, но не знаю, как вам его описать».

— Опишите, как сможете, может я вас пойму, — схитрил Гольштейн.

— Это вещество, получающееся в результате перегонки селитры, квасцов, и медного купороса.

Гольштейн удивился, но не подав вида, кивнул головой.

— Да, я делал такую кислоту.

— Сделаете кислоты сколько сможете.

— Но ингредиенты? — вопросил Гольштейн.

— Я нашёл в Москве не очень много, но заказал купцам и отдал небольшой залог. Обещали организовать постоянные поставки. Кислоты надо будет много.

— Зачем вам так много кислоты, уважаемый, Фёдор?

— А как использовали вы?

— Я был золотых дел мастером. Из моих рук выходило драгоценное оружие. Его покупали велико-вельможные господа, — гордо сообщил старик, но тут же «скис». — За то и пострадал. Как-то пищаль, переполненный порохом, разорвало и убило одного… Ах, не важно… Пришлось уезжать.

— И всё же, — перебил его Паданец, зная за стариком слабость «поговорить».

— Да. Извините старика… Кислотой я определял чистоту покупаемого для работы золота. Неужели и вы…

— Нет-нет, хотя это интересно. С помощью кислоты мы станем делать порох.

— Очень интересно как? — скептически улыбаясь, спросил Гольштейн. — Я такого способа не знаю.

— Он простой. Берём хлопковую пряжу, поливаем её кислотой и высушиваем. Вот и порох.

Фёдор, видя удивление своего управляющего, пожал плечами.

— Да-да, уважаемый, мастер, получится очень хороший и сильный порох, но очень опасный. Попробуете и когда сделаете, будьте осторожны. Для экспериментов построите отдельно стоящее каменное здание, желательно под черепичной крышей.

Гольштейн уже отошёл от удивления и лишь вздохнул, изображая на лице страдание всего еврейского народа:

— Да где её взять, черепицу?

— Сделайте, — сказал Попаданец. — Найдите глину, сделайте печь, обожгите. Сделайте!

— Рук на всё не хватит, — заинтересованно глядя на Фёдора, произнёс мастер.

— Наймите работников. Любое дело, приносящее качественный, продаваемый продукт, я субсидирую.

— Субсидирую^[5], — с восхищением повторил Гольштейн. — Вы — словесный чародей. Это же латынь? Но вы так ловко превращаете латинские слова в русскую речь, что, кажется, они всегда тут были, но ведь это не так. Я не слышал этих слов у других русских.

— Я некоторое время жил в Кафе и в Константинополе.

— Но там больше греческий.

Попаданец махнул рукой.

— Не важно. Работайте, мастер. Скажу больше. Из ямчужной кислоты получается очень хорошее удобрение для полей. Потом как-нибудь я вам прочитаю курс алхимии…

— Вы? Мне? — Удивился и одновременно возмутился Гольштейн. — Вы слишком самоуверенны, молодой господин.

Попаданец усмехнулся.

— Думаю, у нас будет, что обсудить за кружкой баварского пива. Варите.

— Тут нет такого ячменя и хмеля, — пренебрежительно скривил губы Гольштейн.

— Закажите из Германии и посейте.

Старик поперхнулся от несказанного, откашлялся.

— Как у вас всё просто, — покачал он головой и вздохнул.

— Ну, что опять? — спросил, хмыкнув Попаданец.

— Питейное заведение бы открыть.

Попаданец улыбнулся и, вытащив из сумки ещё один документ, протянул его мастеру.

— Что это?

— Читайте! Я пошёл, а вы готовьтесь к отъезду. Ищите меня, если буду нужен, в царской резиденции на Воробьёвых горах или в Зарядье.

— Резиденция^[6]! Эх, как звучит!

* * *

Фёдор Захарьин вспомнил эти беседы с «немцем» и его семейством, вспомнил, что запланировал и на что завлёк уважаемых людей, представил, как Фридрих ван Гольштейн приехал и как развернулся в Александровской слободе… Вспомнил, представил и решил возвращаться туда, откуда приехал.

Когда Данька застучал ногами, отряхивая с сапог снег, Фёдор, не спрашивая, сунул ему в руки взвар с иван-чаем, зверобоем и малиной и подождал, пока тот не напьётся в волю. Потом показал две полных больших фляги и сумку с бутербродами.

— Поехали назад, Данька. Я сяду за вожжи, а ты перекусишь дорогой. Я уже поел. Надо спешить.

Данька так же молча взял сумку и фляги. Они вышли, попрощались с мажордомом и тронулись в обратный путь, который показался намного короче «прямого».

* * *

Иван Васильевич всё это время почти не спал. Он проснулся через минут двадцать, когда, забыв, что ранен, попытался во сне перевернуться на бок и почувствовал острую боль.

— Фёдька, — крикнул он, но никто на его возглас не откликнулся.

— Фёдюня!

Снова тишина.

Захарьин спал очень тихо, но сторожко и на зов, даже тихий, откликался всегда почти мгновенно. Они как-то в конце августа на радостях, что предсказание по поводу кончины Анастасии Захарьиной 0не сбылось, позволили себе поехать на соколиную охоту и ночевали в степи в шатре. Иван Васильевич тогда тоже проснулся ночью и не услышал ничего, кроме стрёкота сверчков и больших чудных мух, похожих на оводов, но не жалящих. Захолонув от страха, царь тихо-тихо прошептал:

— Федюня.

— Что, — так же тихо и шёпотом спросили из темноты.

— Фу, ты, напугал меня, — с облегчением выдохнул царь.

— А как ты меня напугал⁉ Чтоб ты скис. Я чуть не обделался! Шипит, мля, в темноте, аки демон из преисподней: 'Фе-е-дю-ю-ю-ня-я-я. Фух!

— Так ты, не сопишь и не храпишь. Есть ты, нет тебя, кто знает?

— Зато ты храпишь за двоих. Тебя только в караул посылать. Сразу слышно, когда ты заснул. Как услышал твой храп, значит можно стан в мечи брать.

Сейчас Иван Васильевич позвал-позвал и понял, что Фёдюни нет.

— Сбежал, — вздохнул государь. — Не поверил, стервец. Вот так, Иван Васильевич. Дожился, млять. Даже ангелы тебе не верят.

То, что Федюня — ангел или, вернее, архангел, Иван Васильевич понял сегодня, когда увидел его над собой с копьём, поразившем его, аки змея Архангел Гавриил. Он лежал с копьём в чреве, боялся пошевелиться и молился Иисусу Христу, чтобы тот простил его, ибо понял, что пришла кара Божья.

Лицо «Федюни» поразило его тем, что не выражало ничего человеческого, кроме любопытства. И Иван Васильевич понял, что архангел не размышлял, а ждал Божественного решения. И Бог его простил.

Поэтому Иван Васильевич сразу поверил в слова «Федюни», что его, как он понял раньше, архангела прислали ангелы, дабы спасти его душу и уберечь от страшных дел, которые он натворит в будущем. Или казнить, не договорил архангел.

И вот Федюня сбежал. Он, конечно, архангел, но вселившийся в живого человек. А дел на земле у архангела выше шатра самого высокого храма, поэтому и архангел поостерегся потерять это тело, ибо дело превыше всего.

Свою миссию он, почитай, выполнил. Его, Ивана, предостерёг. А теперь будет со стороны наблюдать, как Иван исполняет волю ангелов, а значит Бога, и накажет тогда, когда увидит, что предостережение кануло в суе.

Он ведь наверное может поменять облик. Не даром когда-то Федюня говорил про англов-шпигунов, что надевают горбы и бороды и бродят по свету. Не даром все слова архангела.

То, что в Фёдора Захарьина сына Никитича вселился архангел, государь уже не сомневался. Не может вести себя так, как вёл себя с царём Федюня, никто из людей. Не встречал Иван Васильевич ещё таких. Даже Васька юродивый от нахмуренного царского лика ссался кипятком. А этот только вид делал, что боялся, а в глазах всегда стоял покой и синяя глубина неба. Детская безмятежность и непосредственность соседствовала с внимательной и снисходительной старостью. Иван Васильевич всегда ощущал себя с Федюней нашкодившим отроком.

И это не укоризна Адашева или Сильвестра. Это была Божественная терпимость и мудрость.

Поняв, что он потерял в лице Федюни царь едва не расплакался, но пересилил себя и сдержался. Ещё больше разболелось чрево. Он задрал рубаху и посмотрел на салфетку с ватой, приклеенную рыбьим клеем. Надо же. И перевязывать не надо было, как делают его, царёвы лекари. Пусть, пусть эти знания из будущего, но вместиться в одного человека они просто не могли, а значит, Федюня — точно архангел. И сейчас этого архангела: всё знающего и всё умеющего, рядом с ним, царём Российским, нет. Он напрягся.

Иван Васильевич не расплакался, что ещё секунду назад хотел сделать, а разозлился. Разозлился не на Фёдора Захарьина, а на себя. Да что же он за человек такой, что даже архангелы от него убегают? Архангелы, млять, боятся! А может так и надо жить? Чтобы даже архангелы боялись?

Царь Иван улыбнулся. Эх! Вскочить на коня, схватить копьё подлиннее и насадить всех: и Старицкого, и Адашева, и Сильвестра, и всех князей Ярославских. Хотелось пить. В горле и во рту пересохло.

Иван осторожно встал, подошёл к окну, на котором стоял разнос с кувшинами. И налил себе в кубок остывший взвар. В голове сразу зашумело. Царь засунул нос в кувшин, понюхал. Вином не пахло. Интересно, от спиритуса, что ли? Даже вино у Федюни особое, вздохнул царь. Он развернулся к кровати и увидел, что и шубы, постеленной Фёдором на пол в торце кровати тоже нет. Ну так правильно, не голому же Захарьину идти по дворцу. Ан нет, у него же своя шуба была! Значит надел две. Значит — точно ушёл совсем.

— Федька, мать твою! — крикнул царь ещё раз, не зная почему, и скривился от боли, пронзившей сычуг^[7].

Дверь отворилась и в проёме показалась голова Захарьина.

— Звал государь-батюшка? — спросил Попаданец.

* * *

Горбатый-Шуйский Александр Борисович ждал Никиту Романовича Захарьина в своём особняке в Белом городе. Никита Романович задерживался хотя обещал отобедать у тестя перед его отъездом в Ругодив^[8], куда его сослал государь после разгона ближней думы. Дело случилось ещё в мае, но Александр Борисович на свой страх и риск сказался не здоровым и остался в Москве, рассчитывая на помилование. И Адашева государь помиловал и вернул из ссылки (хотя и отправил в Кабарду), а про него забыл. Мало того, он ни с того, ни с сего вдруг уехал в Александровскую Слободу и находился там аж до ноября месяца.

Сейчас царь находился в Москве, но подойти к нему Александр Борисович опасался. Кого ни расспрашивал Александр Борисович, получалось, что государь просто забыл о существовании фамилии Горбатый-Шуйский.

Александр Борисович давно зазывал в гости зятя — мужа его старшей дочери Евдокии, но тот не шёл. Дело в том, что старший сын Никиты Романовича (пасынок его дочери), вдруг приблизился к царю Ивану. Да так приблизился, что получил боярство, минуя чин окольничего, уехал с ним в Александровскую слободу и получил в дар малый великокняжеский дворец.

Первый тесть Головин сказывал, что Федька был награждён за великие заслуги в организации учёта казённого имущества и разработки новой системы счёта. Что это за заслуги и что это за счёт, Александр Борисович толком не понял, но почувствовал, что есть надежда на то, что младший Захарьин сможет убедить царя его простить. Он ещё летом просил зятя съездить в Александровскую Слободу, но тот категорически отказывался. Почему-то старший Захарьин был обижен на своего сына.

Сейчас зять тоже не ехал и Александр Борисович уже потерял всякую надежду дождаться и попросил ключника принести из подвала крепкого вина (что тот и исполнил), а слугу налить ему чарку из четвертной бутыли. Чарки на столе стояли для мёда и пива, а потому, глядя как князь выпивает её не отрываясь, слуга испытал дрожь во всём теле. И тут пришёл Захарьин.

Пока зятя раздели и усадили за стол, Александр Борисович «поплыл» и от ощущения радости и благодарности стал жаловаться зятю на свою горькую судьбу.

Глава 6

— Ты знаешь, Никита, как я к тебе отношусь. По-отечески. Во вторых воеводах ходишь, и у Серебряного, и у Мстиславского. А почему? Потому, что я там голова! Они меня оба слушаются. Во, где они у меня!

Тесть показал сжатый кулак.

— Опять же, в прошлом годе ты чин окольничего получил… А кто поспособствовал? И Федька твой в бояре вышел. Тоже ведь не просто так. Просто так и чирей не вскочит. Царь меня уважает. Осерчал немного, но ничего пройдёт опала. Видишь Федьку или он всё по баням с царём ходит? Девок ещё не мнет?

Горбатый гаденько захихикал.

— Может и Басманов с ними? Адашева-то и Сильвестра нет, не кому царя совестить.

— Ты, Александр Борисович, говори, для чего звал, а напраслину на моего Федьку не наговаривай. Мал он ещё для девок. А в содомии наш род замечен не был. Не бреши и сам не позорься. Ведь сродственники мы.

Горбатый удивился отповеди. Зять до сего дня и не такие издёвки от тестя терпел, а тут, — на тебе. Возгордился?

— Ты же знаешь, что про царя говорят? А…

— Хватит, говорю, — вставая возвысил голос Никита Романович. — Не стану терпеть. Вина, что ли, опился?

Горбатый понурил голову и скривил обижено лицо.

— Ты же не шёл. Вот я с расстройства и отпил слеганца от четверти.

Александра Борисовича раскачивало, даже сидя за столом.

— Пойду я тогда! Что с тобой зря лясы точить?

— Всё? Думаешь списали Горбатого? А вот им всем!

Он скрутил с помощью левой руки на правой кукиш и сунул куда-то в сторону. Если бы кукиш был направлен на Никиту, он бы сразу встал и ушёл, а так… Совсем рвать отношения, вроде как, повода не было.

— Я ещё всех вас переживу. Осерчал немного царь. И что? В первый раз, что ли? За Владимиром Андреевичем сила. Не сможет царь его казнить и нас не за что. Нет за нами крамолы и корысти, акромя землицы побольше отхватить. Так, то не грех. Все рвут, и мы рвём. За это и глотки в думе грызём. Да за честь родов стоим и ту честь поднимаем.

— Знаем мы, как вы поднимаете, — усмехнулся Захарьин. — Книги переписываете. Вон, Федька мой одного дьяка изобличил, так такого же поставили и писцов заменили, что гнушались правду вымарывать, да лжу вместо черкать. И первый там сам казначей, сродственник наш. На скольких он нагрел лапы? Сколько земель на себя приписали?

— Не суди, и сам не подсудным будешь! — мрачно пробормотал тесть. —

— Так видно сие простым глазом, раз Фёдор мой узрел, едва книгу открыл. А кто другой откроет? Глазастей Федьки…

— Ладно тебе. Не учи учёных. Не об том сейчас речь.

— А об чём? — едва не выкрикнул обозлённый на тестя Никита. — Если хочешь, чтобы я упросил Федьку разжалобить царя и простить тебя, то этого я делать не буду, ибо спрашивал уже его сразу после братчины. Он отказался.

— Почему? — удивился и даже обиделся Горбатый.

— Он сказал, что ты не любишь его и не любил никогда.

— Не любишь? А за что его любить? Он не девка чай! Или девка?

Захарьин вскочил.

— Знаешь, что, Александр Борисович! Если бы не был ты тестем моим, ткнул бы тебе ножом в глазницу.

Встал и Горбатый.

— Если бы ты не был моим зятем, я бы плюнул на тебя и растёр. И только мокрое место от тебя и осталось. Ради кого я в думу прорывался, с роднёй своей «срался», да с Вельскими роднился? Ради семьи. Ради семьи и сейчас прошу. Пусть замолвит слово. Долго ждать милости царской. Обойдут нас Шуйские, да безродные. Кончилось ваше время! Всё! Нету вашей заступницы. Кончилось время Кошкиных-Захарьиных! Сожрут вас князья и бояре. И один Федька ваш не справится. Одно дело царю на ухо шептать, а другое против думцев да митрополита вставать. Вот помрёт Макарий, кто встанет? И что тогда будет? Царская власть, — она ничто в сравнении с духовной. Не Иван правит, а митрополит. Как скажет, так и будет. Монастыри даже воев больше выставляют, чем бояре. Надо будет, сметут царскую власть и не заметят. Подумаешь, помазанник! Как помазали, так и размажут!

Горбатый смотрел зло и трезво. Он, запыхавшись от долгого крика, тяжело дышал, переводя дух. Захарьин смотрел на тестя тоже неприветливо, но злоба на него уже прошла. Он понимал, что тесть прав. И как бы не соперничал Горбатый с его братьями, допущенными к распределению земель, по-своему он был прав. Без верных воев в этой войне всех со всеми, развернувшейся в Московии со смертью царя Василия, его роду не выжить.

— Хочешь просить, сам приходи и проси, — буркнул Никита.

— Я! Просить! — вскрикнул князь. — Да ты совсем оборзел, как я погляжу! Сколько лет с моих рук ели и пили, а теперь я у твоего щенка просить должен о своей жизни? Да, чтоб вы все сдохли, безродное семя!

— Мой род сам поднялся! — возвысил голос Захарьин. — Отцы и пращуры наши делами своими род поднимали и царям служили. Всегда рядом были.

— Ага! Новгород ограбили! Скольких знатных людей загубили! Крамолу они выжигали! Тьфу! Мошну набивали!

Горбатый плюнул.

— Знаешь, что, — вдруг сказал Захарьин. — А попрошу ка я Фёдора за то, чтобы он на тебя царю пожаловался, что, дескать, ослушался ты его, не поехал в Ругодив, и крамольные речи супротив царя ведёшь.

Князь сел на лавку, раскрыл рот и попытался вздохнуть, но как рыба, не имеющая лёгких, только шевелил губами. Его мощное тело задёргалось от спазм, глаза закатились, и князь Горбатый повалился на бок.

— Эй! Эй! Кто там! — крикнул зять, вскакивая из-за стола.

На шум вбежали слуги и засуетились вокруг хозяина. Захарьин ни во что не вмешивался. Он, грешным делом, подумал, что если сейчас тесть загнётся, то часть имущества и земель отойдут дочери, то бишь, его жене. Тесть не редко говорил об этом на разных пьянках-гулянках. В своих дочерях тесть души не чаял. Однако суета слуг увенчалась успехом и Александр Борисович вдруг резко вдохнул, захрипел и продолжил дышать глубоко и громко. Его посадили, привалив спиной к стенке. Князь долго смотрел на Захарьина, молча восстанавливая дыхание, потом неожиданно сказал, как каркнул: «Дурак!».

Никита Романович вздрогнул.

Только через несколько десятков вздохов и выдохов тесть снова смог говорить.

— Пошёл вон, — сказал Александр Борисович Горбатый еле слышно. — И чтобы ноги твоей в моём доме не было.

Захарьин послушно и с облегчением вышел из княжеской трапезной, мысленно трижды прочитал короткую «Иисусову молитву», и, выйдя на присыпанное мелким, продолжавшим падать снегом крыльцо, трижды перекрестился, глядя на тускло просвечивающее сквозь мутное небо солнце.

— Ну и слава Богу, — сказал он, садясь в седло своего аргамака. — Не лёг грех на душу.

Он ударил коня под бока пятками и выскочил за ворота княжеской усадьбы.

* * *

— Ну и где ты был? — обиженно спросил государь. — Хотел сбежать?

— Хотел бы сбежать, сбежал, — сказал попаданец, вспомнив фильм «Брат». — Чего кричишь, как резаный?

— Ха! Так я и есть «резаный»! И тобой, между прочим, как ты любишь говорить, Федюня!

Тон Ивана Васильевича был издевательским.

— Сам виноват! Нечего палками махать. Как самочувствие?

— Болит, — сморщил лицо государь.

— Будет болеть, — кивнул головой Фёдор. — Я тебе могу иголки поставить, но эти точки ещё и на другие органы влияют. Можно навредить. Может потерпишь?

Иван Васильевич снова поморщился и махнул рукой.

— Потерплю. Впервой раз что ли в тело железом тыкают?

— Да! Всё хотел тебя спросить, про твои шрамы на спине и на животе. Откуда они?

Попаданец знал историю этих отметин, но ему нужен был переход на нужную ему тему.

— Ну, как? Я же воевал!

Попаданец удивился.

— И что, тебя не кому было прикрыть?

Царь хмыкнул.

— И прикрывали. Ежели б не прикрывали, быть бы мне убитому трижды. Два раза Горбатый Александр Борисович спасал, один раз твой отец. У стен Казанских. За три похода, три раны.

— Горбатый, это которого ты в Ругодив сплавил? — спросил Попаданец — Который типа «дед» мой?

— Его, — вздохнул государь.

— И за что ты его выпер из Москвы?

Царь посмотрел на Фёдора, поморщился и снова вздохнул. Попаданец тоже смотрел на него, но с ожиданием.

— Не знаю, как тебе и сказать, — протянул Иван Васильевич.

— А хочешь, я скажу, а ты поправишь, ежели что не так, в моей истории прописано.

— Скажи, только… Э-э-э… Можно мне поесть что-нибудь?

— Сейчас кашу жидкую принесут. Я приказал. А ты приляг, государь. Рано тебе ещё хаживать.

Царь вернулся к постели, сел и с помощью Фёдора, лёг на поднятые подушки.

— Ты мне скажи, лучше, где ты был, если сбежать не хотел? — хитро прищурившись, спросил царь.

— Следы преступления уничтожал, — хмыкнув ответил Попаданец.

— Следы преступления? Какого преступления? Куда ты преступил?

— Закон я преступил, тебя на жало наколов. Вот одёжу твою и изничтожил.

— Как изничтожил⁈ — вскрикнул царь.

— Спалил в плавильной печи на кузне, — пожал плечами Попаданец.

— Как? К-к-к-ак спалил? Там же каменьев и жемчуга заморского на тысячу рублей.

— Ну, что поделаешь? — снова пожал плечами Захарьин.

— Да, чтоб тебя! — у Ивана Васильевича на глаза навернулись слёзы, и он ударил кулаком по постели.

— Да, ладно, не переживай ты так, принесу я тебе такие же жемчуга и каменья.

— Где⁈ — выкрикнул царь. — Где ты их возьмёшь, тля безродная⁈ Жемчуга и каменья…

— Да, вон, целый мешок за дверью стоит.

Фёдор вышел и зашёл с небольшим мешком из-под овса, найденным в санях и куда он по дороге в Немецкую Слободу складывал срезанные с царских одежд каменья и жемчуга. Фёдор поднёс и положил мешок на царскую постель и приоткрыл. Иван Васильевич сунул руку в драгоценности и разулыбался.

— Слава тебе, Господи! Надоумил отрока!

Царь застопорился.

— Или ты не отрок?

Попаданец улыбнулся.

— Не я, ты сказал! Но… Мы с тобой не договорили про Горбатого. Надо бы тебе его простить. И… Хочешь совет?

— Говори, — ответил царь с энтузиазмом.

— На них нет резона обижаться. Ты понял, о ком я говорю?

Царь покрутил головой.

— На противников твоих. Они были, есть и будут у любого правителя. Ими нужно научиться манипулировать.

Царь нахмурился, не понимая.

— Манипулы — это руки, а манипулировать, значит — шевелить руками или управлять. Вот представь, что твои князья и бояре поделились на несколько частей, стремящихся к своим интересам. Каждая эта четь, пытается получить в твоей персоне ближайший доступ, чтобы манипулировать тобой и получить от тебя то, что хотят они: деньги, землю и власть.

— Они? Манипулировать мной? — встрепенулся царь.

— Конечно. Все пытаются манипулировать всеми, как я сейчас тобой. Только цель моей манипуляции отличается от корысти. Мне ведь нужно лишь, чтобы ты наилучшим образом расправился со своими проблемами и врагами. Понимаешь меня?

— Кое-как, Федюня. Я плохо знаю латынь.

— Ну, ничего.

В дверь стукнули и внесли разносы с кашами и питьём. На постель поставили небольшой столик.

— Овсяная и пшеничная… Какую будешь?

— Пшеничную, — вздохнул царь.

Слуги ушли.

— Ты ешь, а я продолжу. Так вот… Тем ближним, которым удаётся тобой манипулировать, нет смысла тебя менять на троне кем-то другим и они будут стоять за тебя «горой», а если они не получают от тебя того, что хотят, они тебя свергнут. Поэтому ты правильно сделал, что убрал Адашева, Сильвестра, и Горбатого с Бельским, но отдавать их на расправу их противникам не надо. Пусть они вдали от трона думают о том, как им приблизиться к тебе и приносят пользу. Кроваво расправляться надо только с теми, кто реально готовит вооружённый переворот и не для устрашения других, а в наказание. Понимаешь меня?

Царь кивнул, проглатывая кашу.

— Ведь ты же отдал команду убить Адашева? Правда?

Царь кивнул.

— Во-от… Ну убьёшь ты тех, других, третьих и останешься один на один с самой хитрой сворой, которая всех оговорила. Ты всех их врагов изничтожил, и она будет уже не манипулировать, а командовать тобой. Так у тебя и получится, что останутся одни Шуйские. А где они сейчас? В опале… Тихо сидят, как мыши… Ждут, когда ты всех покончаешь.

— Вот суки! — скривился царь.

— Почему? Грамотные политики. Жаль только, что ни к чему хорошему их ожидание не привело. И Шуйские сгинули от невеликого ума, и Россия едва не превратилась в прах.

— Так что же с ними делать? Я не понял!

— А пусть всё идёт, как и шло, только не ходи ты на думу. Мы же уже говорили. Пусть себе разговоры разговаривают и о местах спорят. А вообще-то реформы, начатые тобой, ведь, движутся, а как движутся ты не очень хорошо знаешь, а почему? Да потому, что земской собор был когда? Девять лет назад. А изменения на местах происходят. А какие? Надо его снова собрать. Вот когда приедут представители с мест и выступят на соборе, тогда ты узнаешь, как у тебя в стране дела.

— Тогда пришлось строить Лобное Место на Красной площади, чтобы вместить всех. Столько денег потратили… И… И страшно было перед народом каяться.

— Не надо ни перед кем каяться, даже перед Митрополитом. За земные дела ты отвечаешь перед людьми, вот и отчитывайся, а если надо — винись. А за всё остальное — перед Богом. Но этого я пока не касаюсь. О Духовной власти потом поговорим. Её нужно как и Адашева с Сильвестром… Ну, так вот… Собери собор, послушай народ, поговори с ним. Не надо каяться, но за не правильные решения надо виниться и вину исправлять.

— Не понимаю я тебя, — покрутил головой царь. — Перед кем виниться, перед крестьянами?

— Ну… Если есть вина перед крестьянами, значит винись перед крестьянами, если есть вина перед боярами, значит винись перед боярами. Подожди, — остановил Попаданец открывшего рот от возмущения царя. — Главное понимать, кто, что, кому обязан. Вот какие твои обязанности?

Царь удивлённо уставился на Фёдора.

— Какие обязанности? Нет у меня обязанностей! Я царь!

— А вот и врёшь, — улыбнулся Попаданец. — Мы же говорили, помнишь? Го-суд-арь. Защитить, судить, отвечать перед Богом. Вот воюет с тобой Крымский хан, грабит города и веси, народ угоняет, а ты не можешь народ, города и веси оборонить. Значит не выполняешь свою обязанность перед народом. Вот это — твоя вина. Но для того, чтобы оборонять, у тебя должно быть войско, а войско — это бояре. Тогда у бояр появляется ответственность и если они не обороняют, у них вина перед тобой и народом. У народа обязанность — содержать воинов. А если они не… Ну, ты понял, да? Это такой круговой договор каждого с каждым. Ты же, я надеюсь, не считаешь, что поставлен Богом над этой землёй только, чтобы есть, пить, спать и прелюбодействовать?

Фёдор смотрел на царя, как всегда спокойно и чуть-чуть улыбаясь, но по телу Ивана Васильевича побежали «мурашки», а по лицу потекли капли холодного пота. То же самое ему говорил Сильвестр и религиозный фанатик Адашев. Федюня, что, один из них? А может он подослан ими? И заступился за Адашева… За Сильвестра пока нет, но ведь Сильвестр удрал и спрятался в Кирилло-Белозёрском монастыре. Смерть пока ему не грозит, так и просить не о чем… Значит — подослан!

— Ты не думай, государь, что я тебя наставляю. Никак нет. Я тебя предостерегаю о тяжких последствиях и будущих бедах. От разорения сельского и государственного хозяйства начнутся крестьянские бунты. Ведь самоуправление — это палка о двух концах. Народ, кое-где, уже успел почувствовать свободу! Волю!Кто-нибудь сейчас крикнет: «Свобода! Равенство! Братство!», и полыхнёт Русь так, что Московский пожар покажется «масленицей». И ведь полыхнёт! Я знаю, когда и где!

— Когда? — прошептал Иван.

— После тебя, государь. После твоей смерти Русь то там, то сям загорится, а потом полыхнёт по всей земле, как степь сухая, как порох.

Глава 7

— Полыхнёт так, что мало никому не покажется. Ты сейчас создаёшь для этого все условия. Ослабляешь князей, бояр, дворянство, даёшь иллюзию воли, но не укрепишь этим государство. Чтобы удержать бразды правления всеми территориями, нужна вертикаль твоей власти. Структура. А её у тебя нет и не будет. Поэтому к развалу Россию приведёшь ты.

— Я⁈ — испугался Иван Васильевич. — Ты меня совсем запутал. Ничего не понимаю. Что делать тогда?

— А тут и не надо много понимать. Надо понимать только главное. Богатство из ничего не появляется. Богатства добываются трудом и потом народным. Не будет народа — не будет богатств. А война — это не за богатствами, а наоборот. Раньше было… Ограбил соседа — вот тебе и богатство. А сколько ты положил в казну, захватив Ливонские города?

— Так, э-э-э, нисколько. Войску было роздано, да и там казна осталась.

— Во-от, — усмехнулся Попаданец. — Траты из государевой казны были, а поступлений не было. И так ещё будет неоднократно, если войны не прекратить. А кто её пополняет? Правильно! Народ. А народ это не курица, несущая золотые яйца.

— Литва не хочет замирения. Хочет забрать Ливонию. Унию с Кетлером^[9] готовят.

— Они её давно готовят, государь. Причём, дело даже не в Литве, а в Польше, которая Тевтонский Орден уже поглотила, три года назад подписала договор и секретное соглашение о военном союзе Ливонии и Польши против Русского государства. А через девять лет, подпишут Люблинскую Унию и присоединят Литву вместе с Ливонией. Как тебе такая перспектива?

— Перспектива? — царь перестал жевать и глотать, на несколько секунд задумался, потом сказал. — Хреновая перспектива! Но ты думаешь, что мы не знали о сговоре Сигизмунда с Орденом? Знали! Оттого и начали войну в Ливонии, чтобы упредить и забрать хотя бы то, что наше. Но воевать с Литвой я не хочу. Там Русь.

— Вот и я о том же. Православные магнаты, если ты продолжишь войну, будут напуганы и предпочтут союз с католической Польшей. В конце-концов ты в этой войне проиграешь. Или, вернее, не выиграешь больше того, что сейчас имеешь. А средств потратишь много, разорив своё государство. Шведы, когда государство ослабнет, отберут не только Ругодив, но и Новгород. Как перспектива?

Царь нахмурился.

— Очень хреновая. И это точно?

— Точно, государь. Не надо ходить ни к каким ведунам и волхвам. Я знаю будущее. И кое что в этом будущем можно и нужно поправить. Ты жуй-жуй, глотай, Иван Васильевич. Не всё так хреново в шахматах, когда знаешь, как будет ходить противник.

Царь недоверчиво покачал головой.

— С войной мне понятно, — сказал он. — Берём Полоцк, строим вокруг крепости и обороняемся. Раз Кетлер сдает земли ордена полякам, значит договариваемся в Данами и Шведами о разделе Ливонии и пусть они воюют между собой, а мы дальше уже захваченных городов не идём, а стараемся их укрепить и удержать.

— Правильно. Первейшая цель правителя — оборонить государство от захватчиков. Вот и обороняй. Не обращай внимание на тех, кто тебе говорит наступать. Заставляй перестраивать крепости чтобы можно было поставить большие пушки. И требуй исполнения своей воли. Не забывай ещё, что каждое поражение — это не только людские потери, но и утрата пушек и другого оружия. Что приводит к ослаблению твоей мощи. Сейчас англичане и через Архангельск, и через Нарову привозят тебе пушки, медь, олово и ты наделал пушек столько, сколько нет ни у Литвы, ни у Польши. Через Нарову ганзейцы тоже пока везут, медь, серу, свинец, оружие и провизию. Но поставки в любой момент могут прекратиться. Герцог Макленбургский уже в этом году введёт Эмбарго на такие поставки. Даны скоро станут нападать на английские корабли на севере. У тебя останется один поставщик стратегического сырья — Персия, но ей самой надо воевать с Султаном. А вот если ты не пойдёшь на конфронтацию со Швецией, купившей у Ордена Ревель, между прочим, который ты хочешь забрать себе, то Нарова принесёт тебе баснословные богатства.

Попаданец перевёл дух.

— Вот, как-то так…

Фёдор плеснул себе травяного чая и осушил кубок за один «присест».

— Так что делать со взятыми городами? Мы же уже половину Ливонии захватили, не отдавать же её назад?

— А нельзя продать её Шведам? — спросил Попаданец.

— Ка-ак продать? — сильно удивился Иван Васильевич.

— Эта земля станет Российской только через сто шестьдесят лет, государь. А ты сейчас там ничего не приобретёшь, а только оставишь всё своё могущество.

— Продать, то можно, — царь помял рано седеющую бороду. — Но потом будет сложно эти земли отвоевать. Получается, мы от них отказываемся.

— Э-э-э… Царь Пётр Алексеевич начнёт войну по надуманному предлогу, а земли потом выкупит аж за триста пятьдесят берковцев серебра^[10].

— Сколько? Триста пятьдесят берковцев⁈ Матерь Божья! Столько сейчас никто не даст.

— Нам бы хоть шерсти клок. Зато шведы сцепятся с Польшей и с Данией. Откроют порт в Ревеле и станут поставлять товары посуху даже если Нарову закроют.

— Дерпт жалко.

— Не отдавай если сможешь. Главное Шведов отодвинуть от Наровы.

— А не пойдут Шведы на Псков, Смоленск? На ту же Нарову?

— Запросто! Но тебе ведь есть, чем их встретить. Отведи войска на заранее подготовленные позиции и обороняйся. Сил у тебя сейчас очень много. А если Шведы не на тебя нападут, а на Польшу, начни отбирать у Сигизмунда-Августа с юга. Чернигов укрепи.

— Да, понял я, что всё укрепить надо, — уже устав от нотаций, произнёс Иван Васильевич.

— И главное — поставь туры для больших пушек. Это не дело отстреливаться со стен только с гаковниц^[11]. Всё, хватит, наверное. Уморил я тебя! А! Нет! Ещё! Извини, государь. Не могу не сказать. Больно ты с королями Швеции и Дании спесив. Обижаешь их словесно, угрожаешь… Зачем в письмах поносить и насмехаться над их худым происхождением королей?

— Когда это я поносил и кого? — удивился царь, но покраснел.

— Так, Густава Васу, например. Папу нынешнего короля Эрика. Как там? — Фёдор закатил глаза к потолку, якобы вспоминая: Э-э-э… «Ты, мужичий род, а не государский. Когда же новгородские наместники великого государя — царя русского пошлют своего посла к королю Густаву, то Густав, король шведский и готский должен будет перед этим послом целовать крест. Тому быти невозможно, что тебе мимо наместников с нами ссылатися».

Иван Васильевич залился краской.

— А что не так? Мужицкого он рода. Скотиной торговал, а туда же — коро-о-оль.

— Понимаешь, государь, глумление — это гордыня, а гордыня — грех, а грех повторённый умышленно и многократно — прямой путь в гиену огненную. Да и мы ведь говорим не о твоей выгоде, а о выгоде государства. А какая выгода государству от того, что ты оскорбляешь властителей других стран и обзываешь их «жёлтыми земляными червями».

— Не обзывал я их червями, — насупился Иван Васильевич. — Но и им нечего передо мной нос задирать.

Фёдор растёр отошедшее от мороза и покрасневшее в тепле лицо.

— Кто послом в Швецию ездит? — спросил Попаданец.

— Какой посол? От меня? — удивился царь. — Никто. От Новгородского наместника бояре ездят. От шведского короля посольства мы в Москве не принимаем. Невмочно…

Царь снова покраснел.

— Надо идти с ними на сближение, великий государь. Шведов сейчас никто не любит, даже поляки, хотя у них король тоже выборный. Даны, — так как Швеция отделилась от неё, ты — не считаешь их за ровню. Даже родной брат Юхан свою политику продвигает, стараясь перехватить торговлю с тобой, государь. Они все хотятторговать с тобой и за это дерутся друг с другом.

— Так пусть все и торгуют. У нас товара на всех хватит, — разулыбался Иван Васильевич.

— Жадные они. Нужно устроить каждому по торговому порту. Ревель для шведов, Нарова для ганзы и Выборг для финов. Полоцк возьмём, будет выход к морю по реке Двине к Риге для поляков. Архангельск есть, как альтернативный путь для англичан и голландцев… Достаточно ведь для торговли.

— Не знаю, как можно с мужиком за одним столом сидеть? — задумчиво произнёс царь.

— Ты о короле шведском? А что тут такого? Между прочим, отец Густава Васы Эрик Йоханссон — шведский дворянин из знатного рода. А дед его Кнуд Тордссон Бунде, был двоюродным братом отца шведского короля Карла VIII Кнутссона Бунде, между прочим. В отличие от меня, — Попаданец вздохнул, — царей в родстве не имеющего, а царём ставшим, ибо все родовитые продадутся кто полякам, кто англичанам, кто османам, а кто татарам. Вот и думай, кто для государства лучше: родовитый предатель, или безродный патриот.

Иван Васильевич нахмурился.

— Не знаю я какой ты патриот… Кстати, что это означает? От Греческого «патриос»? Отеческий?

Попаданец грустно кивнул.

— Патриот… Хорошее слово. Так вот, вижу, что за отечество ты болеешь, больше, чем за свой живот. Мог ведь и сбежать. Нашли бы конечно, но не сразу.

Фёдор вынул из-за пазухи седой парик с бородой на верёвке, ловко надел на голову, расправил на лице и превратился в согнутого жизнью старичка. Он проковылял, прихрамывая на одну ногу и вроде как опираясь на невидимую палку.

Царь «ахнул», удивившись, рассмеялся, скривился от боли, захлопал в ладоши.

— Ах, шельмец! Ах, шельмец! Я ведь знал! Не зря ты про шпигунов английских говорил, в горбунов наряжающихся. И сам так можешь! Ах, шельмец!

— Говорил же, «хотел бы уйти — ушёл», да в твои руки отдался, ибо твоя жизнь и жизнь твоих детей мне дороже своей.

Иван Васильевич нахмурился, задумался. Потом сказал:

— Думать буду над твоими словами. А ты иди пиши свои предложения. Что это? — спросил царь, увидев, что Фёдор что-то достаёт из сумки.

— Это — спиритус простой. Ты его в любой взвар добавляй по чуть-чуть. А это спиритус чесночный^[12]. Его тоже пить надо, но три раза в день. Можно тоже взваром разбавлять.

— Чеснок я люблю. Мы к чесноку привыкшие.

Чеснок, действительно, был той «специей», которую клали в любое блюдо, даже в пироги с мясом и рыбой. Иностранцы терпеть не могли русские пиры, ибо чесночно-луковый и черемшанный смрад на пиру стоял жуткий. Знали предки толк в еде, полезной для здоровья. Причём в черемше был антибиотик^[13], отличный от чесночного. А в луке, если его превратить в кашицу, тоже имелся антибиотик, такой же, как и в чесноке. Вообще-то, природных антибиотиков произрастало много и предки, к удивлению Попаданца, их активно использовали. Хорошо знал про них и Попаданец.

— Если я тебя оставлю, ты не нажрёшься мяса с грибами и квасом?

— А ты куда и зачем? — насторожился государь.

— Я же говорил тебе, служба у меня работает. Нельзя её оставлять на самотёк хотя бы в начале. Надо отчёты выслушать, записки принять, вычитать.

— Пусть сюда приходят. Вместе послушаем.

— Рано им ещё перед царём стоять. Они ещё только учатся сыскной науке. Но ежели, что интересное принесут, ты сразу узнаешь. Я же говорил. Все записки нумеруются, учитываются и сшиваются в книги. Ничего не потеряется. Захочешь — посмотришь. Всё как в бухгалтерии.

— Как в бухгалтерии? — переспросил с улыбкой царь. — Твои книги: «Введение в бухгалтерский учёт» и «Русская арифметика» у меня вон, где лежат.

Царь показал на кафедру.

— Освоил?

— Освоил, — горделиво ответил царь. — С собой вожу.

— Может их надо их напечатать? — спросил Фёдор.

— Думал о том, — кивнул головой царь. — Вот двор печатный в Слободу перенесём, тогда и напечатаем. Сейчас Афонька «Апостол» режет.

— Да, тогда и я доберусь до книгопечатания.

— Ты⁈ — удивился царь, но не стал дальше расспрашивать, а лишь покрутил головой. — За всё горазд взяться!

— Возьмусь, государь, но постепенно. Рук всего две. Сейчас тайная служба важнее.

Попаданец улыбнулся.

— И какая же она у тебя тайная? Неужели никто не узнает? Топтунов и шептунов Басманов поставит за тобой, и всё разузнает.

— Да как что же он узнает? — рассмеялся Попаданец. — Что я захаживаю в купеческий дом «Гольштейн со товарищи», что открылся в Гостином дворе? Так и пусть его. И то, что мои «соколы» из купеческих семей, то многим известно. Кривятся, но терпят. Осёк я некоторых, чо моё дело, кого к себе приближать, вот и умолкли.

— Шипят, аки змеи, — рассмеялся государь. — Ничего, как в Слободе свою не боярскую Думу учредим, попляшут они у нас.

— Так и вот… Басманов твой узнает, только то, что я и мои «соколы» занимаемся торговлей. Сие для меня зазорно, но не смертельно. Попы и митрополиты занимаются торговлей, а бояре почему хуже?

Царь дёрнул головой и хмыкнул.

— Устои ломаешь, Федюня… Молодец. Так и надо. А то: «по старине, по старине надо…», кого-то передразнил он «козлиным» голосом. — Я им устрою «по старине».

— Ну, я пойду? Завтра с утра буду. Если вдруг поплохеет, зови. Я у себя в усадьбе буду.

— Ступай, Федюня. Позовёшь постельничего.

Фёдор поклонился и вышел.

* * *

Михаил Петрович Головин плохо спал и плохо ел с того дня, как царь вернулся в Москву с телом Анастасии Захарьиной. Почти два месяца царь не звал его к себе на партию в шахматы. Это был дурной признак. Встречи с царём на заседаниях Думы и брошенные на главного казначея взгляды не предвещали ничего хорошего. Царь даже не через него узнал, как проходит переучёт в государственной казне, а через казначея Сукина. Сукин, придя от царя, возгордился и с тех пор говорил с Головиным «через губу».

Михаил Петрович, размышляя и перебирая грехи, а кто из управляющих финансами без греха, и предположить не мог, что причиной государевого недовольства могла послужить история с запиской Ченслера. Головин, радея за казну, позволял себе списывать в полцены и реализовывать через англичан залежалый товар, как качественный.

Ченслер как посредник «втюхивал» подпорченную пушную рухлядь приезжим из Англии купцам без зазрения совести. Его имя играло существенную роль в выборе русских бизнес-партнёров. А товар мог подмочиться и во время транспортировки морем, что чаще всего и происходило. Главное не доводить казённое имущество до плачевного состояния, а Михаил Петрович не доводил, проводя проверку качества уценку регулярно. Фактически он действительно спасал казну от разорения, ишь чуть-чуть завышая количество порченного товара.

Иного греха Михаил Петрович за собой не знал. Он честно исполнял свои государственные обязанности. Так он считал и был не очень далёк от истины, полагая, что государь за такое не должен сильно разгневаться.

Но государь гневался сильно, и Головин уже решил идти сдаваться, как подумал, что не мешало бы прежде поговорить с внуком. Однако внук почти постоянно пропадал у царя и Михаил Петрович решил навестить высоко взлетевшего родственника у него дома.

Однако, на утреней церковной службе Фёдора в «семейном» соборе не было, а Никита Романович, получивший ещё вчера приглашение на обед от тестя, хмуро буркнул, что у «царя» и «к вечерней обещал быть».

Отношения между родственниками никогда не были ладными, и Михаил Петрович на грубость Захарьина лишь хмыкнул и сказал: «Зайду вечером. Поговорить надо». На что Никита лишь пожал плечами. Все его мысли были заняты вопросим: «идти ему на званный обед к тестю, или не идти».

Михаил Петрович едва дождался вечера. Он ругал себя последними словами за то, что он почти два месяца даже не подумал о том, чтобы встретиться с внучатым племянником. Ему казалось, что Федька, благодарный за то, что дед ввёл его в ближний государев круг, расскажет ему всё, что знает, а знать он должен был много. Ведь даже Захарьины, близкие к трону, с недоумением говорили, что Федька, как уехал в Александровскую Слободу, так стал государю ближе сына.

Глава 8

Фёдор вместе с Данькой выехали с царского двора, защищённого деревянным частоколом и двумя стрелецкими заставами, верхами. За время пребывания в Москве все дозоры изучили Федькину тамгу и его крутой нрав достаточно, чтобы не останавливать и не требовать подорожной.

Стрельцы царской тысячи разместились на въезде в Москву с северной стороны, за небольшим земляным валом ещё не «окольцевавшем» столицу, как в недалёком будущем при Борисе Годунове, но уже называвшимся «Земляным Городом». Это и был именно «земляной город», так как избы, срубленные из вековых деревьев, стояли присыпанные землёй и образовывали, по сути, прерывистый земляной вал. В каких-то избах жили стрельцы, а в каких-то хранились военные и иные припасы. За валом имелся ров. Открытые места защищались частоколом, или рогатками.

Фёдор не занимался ни размещением на постой стрельцов, ни какими другими их заботами. На всё это имелись стрелецкие «головы». Его задачей, как царского воеводы, как оказалось, было управление стрелецким войском во время военных действий, и то, во-первых — по велению царя, а во-вторых — связанных с защитой ставки главнокомандующего.

Попытки Попаданца внести в распорядок дня стрельцов нововведения, типа «хождения в ногу» и иные, наткнулись на непонимание командиров, занимающихся в Москве чем угодно, но не работой с личным составом. «Личный состав» стрелецкой «лучшей тысячи» тоже занимался всем, чем придётся, но не службой. Большинство «воинов» организовались в производственные артели и подвизались на строительных подрядах, или на доставке в столицу строительных материалов: леса, глины, камня. Посмотрев на царившее в армии всеобщее разгильдяйство, Попаданец реально оценил свои возможности и тоже занялся «своими делами».

Он купил в «Гостином дворе» несколько рядом стоящих складов и организовал «контору», мысленно обозвав её «Рога и копыта». «Контора» не имела отношение к рогатым и копытным животным. Просто Попаданцу слово «контора», сказанное Гольштейном, напомнило его любимое произведение «Золотой телёнок».

Контора, по словам того же Гольштейна, это то место, где менялы считают свои и чужие деньги. «Немцам»-лютеранам заниматься обменом «валюты» в центре Москвы запрещалось и Гольштейн преследовал понятную для Попаданца цель — расширение прибыльного бизнеса.

Однако Фёдор, мысля «глубже и ширше», высказал предложение заняться реальной торговлей, подключив известные ему Александровские торговые фамилии. Гольштейн пожал плечами и сказал: «Почему бы и нет? Одно другому не мешает». Родственники Даньки, Кузьки, Тишки и Максимки, узнав, что капиталовложений в сей «бизнес» от них не потребуется, поддержали идею странного боярина, пообещав прислать в Москву своих представителей уже к январю месяцу.

Сейчас «контора» представляла собой несколько, соединённых дверьми и лестницами, помещений, расположенных на втором и третьем этажах, причём входы в некоторые из них были так умело скрыты переходами и фальшивыми стенами, что сосчитать их реальное количество и понять структуру конторы было проблематично. Самое интересное, что сильно перестраивать выкупленные помещения не пришлось.

Гостевой двор представлял собой поставленные вплотную кирпичные разноэтажные здания. Некоторые из них достигали даже пяти этажей. Фёдор выкупил три из них, записав на разные вымышленные фамилии. В искусстве подделки существующих в это время документов Попаданец имел практику ещё в своём времени, а сейчас лишь реализовывал навыки на практике.

Дело в том, что, как химик-любитель и «реставратор старины», Трубецкой незаметно для себя погрузился в изучение составов не только пороха, но и чернил и способов написания всевозможных текстов. Ему вообще нравилось древнее витиеватое письмо, причём, как русское, так и германское. А вот в рисовании иероглифов состояния «дзэн» он не испытывал.

В нынешнем теле Попаданец развил своё письмо до совершенства, благо, что его молодому телу и заниматься-то было нечем до пятилетнего возраста, кроме рисования и письма на дощечках. Причём краску он добывал из произрастающих на усадьбе растений, и гусей на птичьем дворе усадьбы было предостаточно. Мамки, глядючи на тихого Федюню, целыми днями разрисовывающего вензелями и буквицами дощечки, не нарадовались.

Естественно, в качестве образцов документов Трубецкой использовал архивные источники, а тексты переписывал неоднократно, поэтому выписал себе купеческие свидетельства на «купеческих братьев», реально существующие в книгах выдачи промысловых и купеческих свидетельств Твери, Новгорода и Рязани. Они отличались по манере написания и потому, в своё время, стали объектом пристального изучения Трубецкого.

Труднее было подобрать к этим свидетельствам реальных лиц, но оба «дядьки» Даньки Растворова сразу согласились сыграть роль указанных в документах персон. Вероятно, им было приказано исполнять все мои прихоти, связанные с организацией торговли.

Так вот, в зданиях пробили соединяющие их между собой двери и превратили три строения в единую конструкцию, имеющую три отдельных входа-выхода и три торговые лавки, каждая в две сажени длиной^[14], выходящих на Варварку.

Основной сферой торговли конторы предполагался экспорт льняных тканей: холст, полотно и крашенина, импорт и реэкспорт западноевропейского сукна, восточных шёлковых тканей и пряностей, бумаги, ювелирных изделий, оружия. Но к этому ещё нужно прийти, а пока Фёдор нанял портных, швецов, шубников, кафтанников, колпачников, шляпников, шапошников, рукавичников, сапожников и башмачников и открыл соответствующие мастерские, на первом этаже — цирюльню для сбора волоса и парикмахерскую для изготовления париков. Здесь Попаданец, в одном из зданий, организовал специальную мастерскую тайного сыска. В специальной мастерской создавали вещи для сыскарей и «топтунов».

Трубецкой в своей жизни был далёк от этой профессии, но много читал зарубежных детективов и книг про шпионов. В советское время эти книги доставались с большим трудом, а последнее время, с развитием компьютерных сетей их было очень много и некоторые писались бывшими профессионалами сыска и разведки, раскрывавшие в своих произведениях секретные методы работы. И такой поверхностной информации Попаданцу хватило, чтобы удивить и заинтересовать ребят заняться «игрой в шпионов».

Да, основной задачей «конторы» стала контрразведка, то есть — выявление простых агентов, агентов влияния и террористических групп. Политическая разведка, а именно разработка дружественных и оппозиционных Ивану Грозному кланов, была лишь прикрытием основной работы. Хотя, по мнению Попаданца, их оперативная разработка обязательно приведёт к англичанам.

Нищих в Москве было очень много. В основном они побирались на папертях многочисленных храмов и в торговых рядах. На улицах побираться было запрещено, но они всё равно стояли со своими корзинками везде. И не только стояли, но и дрались за каждый доходный клочок улицы, а им был любой городской перекрёсток.

Когда Фёдор показал «соколам» сшитый им лично зимний костюм нищего, Данька, Кузька, Тишка и Максимка брезгливо поморщились. Но когда Фёдор, сняв кафтан, надел «спецодежду», побрызгал на неё из стеклянного бутылька, и от рваных и сшитых воедино рубах и портков запахло рыбьей тухлятиной, Кузьку вывернуло.

— Вот, — удовлетворённо глядя и показывая пальцем на рвотную массу, сказал Фёдор. — Так должны реагировать на сыщика обыватели. Чем мерзопакостнее вы, или ваши агенты выглядите, тем больше у вас шансов сделать вашу работу. Запах поверхностный и исчезнет сразу, как только вы снимите эту одежду. Ароматические жидкости можно подбирать по «вкусу». Их мы наварили пока пять.

Фёдор действительно, «духи» вываривал из одежд, выменянных у нищих. Он вспомнил роман «Парфюмер», попробовал смазать лохмотья жиром, выварить в «перегонном кубе» и получил жутко пахнущую жирную субстанцию, трёх четырёх капель которой хватало, чтобы разбежались даже собаки. Поэтому чистый «костюм бомжа» можно было надевать без опаски чем-нибудь заразиться и взбрызнув себя особым «парфюмом» ничем не отличаться от настоящих нищих.

По государевому указу в черте «земляного города» было устроено несколько срубов для «инвалидов». В отличии от монастырских богаделен, сие учреждение относилось не к церковному, а к военному ведомству, а конкретно к ведению дворового воеводы и субсидировались из казны Большого царского двора. Инвалидами в это время называли вышедших по возрасту в «запас» одиноких воинов. Большинство из них, были, конечно, сильно увечные, ничем иным, кроме как подаянием, заработать не способные. Вот их-то и привлёк к оперативной работе Фёдор, поведя разъяснительные и вербовочные беседы.

Кроме костюмов «бомжей» фабрика «конторы» производила «фальшивые» одежды, меняющие форму, фасон и цвет, путём выворачивания на изнанку. Особо удобным для этой цели был плащ, очень распространённый как среди знати и воинов, так и среди обычного люда, как среди мужчин, так и среди женщин. Причём даже знать не всегда ходила нарядной. Чаще всего свои богатые одежды на охоте, в поездке, в дозоре и князья, и дворяне накрывали «ватолой» — плащом из толстой, плотной льняной или конопляной ткани. Плащи были с рукавами и без, запашными или скреплённые на шее или плече пряжкой.

Существовали и более дорогие плащи, называемые «мятель», за порчу которого при драке на виновника налагался солидный денежный штраф, так как «мятли» делались из крепкого дорогого импортного сукна, порвать которое требовалась изрядная сила. В тяжёлых «мятлях», покрытых золотыми бляшками, дорогим шитьём и каменьями, князья и дворяне выезжали на войну, бросая врагам, желающим обогатиться, дополнительный вызов.

Двусторонние плащи и шапки, по мере выворачивания, превращали «агента» то в дворянина, то в обывателя.

К концу второго месяца открытия «службы» таких специалистов перевоплощения у «конторы» пока было только трое, но «инвалиды», держащиеся в основном при стрелецких отрядах, заслышав про открытый государев приют, всё приходили и приходили. И кандидатов становилось всё больше и больше. Фёдор не торопился, давая Даньке, Кузьке, Тишке и Максимке научиться разбираться в людях, проводить оперативные проверки, допросы.

Не далеко от «северной» дороги, за пределами «земляного города», опять же по указу царя, возвели дом для «призренных людей»^[15]. Официально дом выполнял функцию временного пристанища безденежных путников, где они могли получить разовый прокорм и переночевать, не официально, это была перевалочная база для агентов, «залегендированных» под нищих и убогих. В нём можно было поменять внешность и статус с бомжа на простого нищего, или странника. Зайдя к «инвалидам», агент мог «повысить статус» до своего обычного.

Такая сложная, на первый взгляд, многоуровневая система «точек подскока» уже оправдывала себя, и Фёдор планировал её развивать, прикупая по Москве избы, ремесленные мастерские и лавки, для использования их в оперативных и служебных целях. С точки зрения секретности и безопасности это была единственно правильная структура, целесообразность которой понял даже царь Иван Васильевич.

Когда три месяца назад в Александровской Слободе Фёдор представил структуру на согласование «самодержцу» тот листал «ордер» минут пятнадцать, потом долго и внимательно смотрел на «Федюню» и, покачивая головой, подписал молча. Уже в Москве, отойдя от безудержного пьянства, царь начал задавать вопросы по существу представленных ему на подпись указов, и выслушав объяснения, лишь покачивал удивлённо головой. Удивляться было чему. Структура содержала сама себя за счет выручки освобождённых от податей лавок и мастерских. И не только содержала саму себя с учётом расширения и развития, но и давала прибыль, ведь в этой структуре уже работал кабак.

До сего времени кабаки находились под запретом, ибо царь Василий и царица Елена считали пьянство злом. Когда после их смерти при малолетнем Иване правили бояре, они его именем кабаки и пьянку разрешили. Однако Иван Васильевич, под нажимом церковников и в частности Сильвестра, кабаки закрыл, хотя в казну они давали приличный доход. Фёдор, что «борьба с пьянством» — зло, уговорил царя снова открыть кабак, объясняя тем, что доходы от пития минуют казну.

Царский кабак начали строить полтора месяца назад на Болотном острове и уже пять дней, как он функционировал. Фёдор ежедневно посещал заведение перед закрытием, снимая выручку, и находящиеся там стрельцы ежедневно приветствовали его здравницами, ибо знали, что именно он, боярин Фёдор Захарьин, «наливает» им чарку водки бесплатно, а казённое ведро отпускает за пол цены — всего за четыре копейки.

Одновременно со снятием выручки Фёдор встречался с Данькой, Кузькой, Тишкой и Максимкой и в свободной форме заслушивал доклады о проделанной работе, в основном сводившейся к наработкам навыков скрытого наблюдения друг за другом и ухода от наблюдения, а также тренировке троих штатных сотрудников. Серьёзно заниматься контрразведывательной работой Фёдор пока не разрешал. Данька сегодня помогал Фёдору уничтожать улики и поэтому Попаданец, когда дошла очередь говорить Даньке, сказал:

— Чем ты сегодня занимался я знаю.

Вот и сейчас из Царской резиденции Фёдор сразу отправился на Болотный остров. Там, в так называемом «отдельном кабинете», представлявшем собой отдельно стоящее деревянное здание банного комплекса, повстречался со своими подручными, с которыми хорошо поужинали и выпили правильно сваренного, а от того вкусного и сытного, пива. Париться не стали. В этом кабаке, кстати, желающих не только выпить, но и закусить — кормили, хотя ценник на еду «зашкаливал», но разрешалось приносить свою.

— Как вообще настроение? — спросил Фёдор. — Не заскучали? Не тянет ещё домой в игры детские играть?

— Нет, Фёдор Никитич, — за всех ответил Тишка. — Не до игр теперича. Ты всё ладно объяснил про врагов государевых, и служба тебе нам не в тягость. Да и доход в семью… Тятьки и дядьки к нам со всем уважением теперь, не так, как раньше. Без порки ведь не всякий день проходил. А потому… Даже и не сомневайся, всё сделаем, что и как скажешь.

— Сами начинайте думать. С план-схемами разобрались?

— Разобрались, Фёдор Никитич, — продолжил за всех отвечать Тишка.

— Ну, показывайте. Что сегодня чертили?

— Указанную тобой часть Земляного города.

— Давайте.

Тишка протянул строганную липовую дощечку. Фёдор всмотрелся в условные значки и линии, потом достал свинцовую палочку и внёс в схему корректировку.

— Хорошо. Почти правильно. Завтра возьмёте участок с этой точки и на четыреста шагов на юго-восток и нарисуете и схему и план местности. И завтра попаримся по-настоящему, а сейчас расходимся.

Все довольно кивнули. Баню они здесь отгрохали двухэтажную с топкой по-белому, освещаемую масляными лампами со стеклянными «фонарями», не дающими копоти. В эту баню никого кроме них стражники не впускали. Да и не думал никто, что в таких хоромах может быть только баня. И сей допуск возвышал Даньку, Кузьку, Тишку и Максимку неимоверно.

— «Не возгордились бы», — в какой уж раз подумал Попаданец.

Глава 9

На вечерней службе Михаил Петрович Головин Фёдора не увидел и отправился к Захарьиным в мрачном настроении, полагая, что Федька снова остался у царя. Однако во дворе усадьбы слуги сказали, что Фёдор Никитич «приехали и отдыхают у себя в избе».

— «Надо же», — подумал Головин. — «Фёдор Никитич… А ещё по весне взашей гоняли по двору хворостиной. Вот ведь, как жизнь складывается. На „коне“ теперь внук. Надо было тогда зарезать… Эх… Как тихо жил. В почёте… Эх…»

Головин прошёл к двухэтажной «избе», поднялся по ступенькам и стукнул палкой в дверь. Открыл незнакомый стрелец и молча уставился на просителя.

— Головин я! Казначей! К воеводе по государеву делу.

Стрелец повернул голову во внутрь помещения и повторил сказанное Головиным буквально и с теми же интонациями.

— Проходи! — сказал через пару мнут стрелец. — Раздевайся, разувайся, надевай тапочки.

Михаил Петрович удивился порядкам, но, с другой стороны, обрадовался, что сразу не выгнали, а раз заставили разуться, значит привечают, и если выгонят, то не скоро.

— Михаил Петрович, — радушно встретил его внучатый племянник, распахнув объятия.

Они обнялись, и Головин отметил, что внук не кинулся на грудь «деду», а чуть приобнял того за плечи, продолжая говорить:

— Рад видеть! Рад видеть! Отужинаешь чем Бог послал?

— Отужинаю, Фёдор Никитич. Тебя так все кличат, слышал?

— Да, Михаил Петрович, высоко взлетел твой внук. Аж самому страшно, как окину взглядом открывшуюся ширь. Да, боюсь, больно будет падать, ежели крылья подрежут. Давно хотел с тобой поговорить, но зело занят был. Государь не отпускает. Слышал, мы кабак открыли на Болотном острове? Сейчас только оттуда.

— Слышал-слышал, Фе… Э-э-э… Фёдор Никитич.

— Федюня, деда! Федюня! — расплываясь в улыбке поправил Попаданец.

— Слышал, Федюня. Слышал и то, что его тебе на откуп дали. Правда?

— Правда, деда. Вон деньги считаю и со сказкой сверяю. За всем глаз да глаз нужен. Контроль и учёт, так сказать. Ну, ты меня понимаешь, сам ещё при большем хозяйстве.

Они помыли в тазу руки и сели за стол. После сытного «рабочего» ужина Фёдор лишь поковырял пирог с крольчатиной, запивая его ягодным горячим морсом, а Головин накладывал себе от души. Он сильно перенервничал и сейчас прятал возбуждение за показным голодом.

— С утра маковой росинки не было, — наконец выдохнул он после ополовиненной зараз солидной плошки холодца.

От хрена у него по щекам обильно текли слёзы и капало с носа. Утеревшись полотенцем, Михал Петрович откинулся спиной на спинку стула. Его постепенно отпускало. Он успокоил мысли и, когда понял, что может говорить, начал:

— Хотел, Фёдюня, напомнить наш уговор, что по весне случился.

Головин промокнул ещё раз нос и глаза и внимательно глянул на внука, «помнит ли?». Фёдор не подвёл. Кивнул.

— Ты про англичан? — спросил он. — Помню, как же. Помню и то, что просил тебя свести их со мной для обсуждения величины оплаты.

— А я помню, что ты грозился придумать, как организовать передачу тайных сообщений. Придумал?

— Придумал. Кабак, думаешь, для чего у царя выпросил?

— Неужто и немцам в кабак вход не забронён?

— Разрешён, деда. Но для немцев отдельный зал отведён, однако обслуга-то наша.

Головин взял нож и полез им в зубы.

— Вон палочка для зубов. Обточи и ковыряй, — сказал Фёдор.

Головин взял лучину и, заправив её ножом, засунул промеж нижних передних зубов и стал с хитрецой поглядывать на сидящего напротив него внука что-то размышляя.

— А скажи-ка, Федюня, отчего Иван Васильевич не мил ко мне? Не сказал ли ты ему, часом, за ту записку?

— Сказал, — просто, как будто речь шла о чём-то обыденном, ответил Фёдор. — Сказал, что ты якшаешься с англичанами и меня заставил им помогать под угрозой кинжала.

Михаил Петрович так и остался сидеть с открытым ртом и палкой между щербатых зубов, промеж которых не могло не остаться значительных кусков свинины.

— А ты думал, я отдамся твоему произволу? — так же спокойно продолжил Попаданец. — Да мне и тогда цена была копейка, а потом бы вообще даром гоняли, на испуг брали. Оттого и зол на тебя государь, что предал ты его.

Головин так и продолжал сидеть с открытым ртом. Его словно парализовало. Он всё видел, но ничего не мог сказать, а внук всё говорил и говорил. Его слова слышались Михаилу Петровичу глухо, словно через перину, но смысл он, хоть и с трудом, но улавливал.

— Ждёт он от тебя раскаяния, ибо упросил я его, объяснив, что через тебя и англичан за жабры возьмём и канал связи. С весны ты под контролем на англичан работаешь и негодные документы им передаёшь. А Басманов весь ваш клубок размотал. Благодарить ты меня должен до скончания века, Михаил Петрович.

Глаза Головина ещё больше вылезли из орбит.

— За… За что? — едва выдавил он, шамкая ртом, не вынимая лучины.

— Не проглоти смотри, — усмехнулся Фёдор, тыкая пальцем на опасный предмет. — За что, за что? За то, что Иван Васильевич с тебя сразу шкуру не содрал. И теперь молись, чтобы, когда я с Ченслером свяжусь, тебя оставил в схеме. Хотя… Не знаю ещё, зачем ты мне нужен?

Головин подался вперёд, потянувшись за ножом.

— Не уйдёшь, Михаил Петрович. Во-первых — стрельцов тут не один стражник, а во-вторых — на всех заставах запрет наложен на твой выезд. В особом списке ты, как и Ченслер. Хорошо, что ты сам пришёл сегодня. Хотел завтра к тебе в усадьбу наведаться. Со стрельцами. Шуму бы было… А так, сделаем всё тихо. Посидишь пока у меня в каземате. Там сухо и тепло, если в одежде. Посидишь подумаешь, с кем ты? Со мной и с государем, или с врагами народа: Адашевым и Сильвестром. Подумаешь и вспомнишь, кто ещё из дворян в вашей оппозиционной партии состоит.

— Федюня! — вдруг заголосил Головин. — Не погуби! Я ж тебя сызмальства привечал. Мы же сродственники! Родичи!

Фёдор поднял руку, пресекая крик.

— Оттого ты и жив пока, деда. Я же говорю, что ты меня сильно-сильно благодарить должен, что сидишь тут в богатых одеждах, надетых на шкуру, а не сразу на мясо. Бывало, ведь, и такое?

Фёдор спросил, а Головин вспомнил, что — бывало. Бывало, что шкуру сдирали и наряжали в грубую рубаху, сшитую из грубой холстины. Государь был ещё тот выдумщик. Впрочем, почему был? Есть!

— Эй! — крикнул Фёдор.

Дверь приоткрылась и впустила стражника.

— Взять его, отвести в каземат и заковать ему одну ногу в железо. Аккуратно, смотрите. Не увечьте. Под следствием он, но это мой дед.

— Федюня! Я всё скажу, всё! — не погуби.

— Скажешь — хорошо. Когда говорить будешь? Сейчас или подумаешь?

— Сейчас, сейчас, Федюня.

— Сейчас, так сейчас, но сейчас я уже не Федюня тебе, Михаил Петрович, а господин воевода. Посиди в немного железах в каземате. К тебе придут и допросят. Сам, извини, не могу. Родственники мы. Не положено.

Обмякшего Головина спустили на этаж ниже, завели в камеру, надели на ногу хомуты и сковали их свинцовыми заклёпками. Когда стражники вышли, Головин по волчьи завыл.

Когда Фёдор остался один, он похлопал в ладоши. Вошли Данька, Кузька, Тишка, и Максимка.

— Голодные сидите? — спросил Фёдор, думая совсем о другом.

— Да, какие же голодные, командир? В бане же поели! — отозвался Тишка.

— А, ну да!

Фёдор для ускорения мыслительного процесса почесал голову и мысли сконцентрировались.

— Так! Все втроём допросите Головина по форме «три». Писать буду я.

— Про что спрашивать?

— Слушали, о чём говорили?

— Слушали, но не всё поняли.

«Соколы» переглянулись.

— Хорошо. Данька, садись и пиши вопросы.

Данька сел за письменный стол, взял перо и пододвинув ближе чернильницу стал писать под диктовку Фёдора.

Допрос закончили за полночь. Фёдор устал менять руки. Тонкое гусиное перо требовало особого хвата и его пальцы, хоть и привыкшие к нему с детства, всё же так долго ещё не писали. Даже учебные пособия по арифметике и бухгалтерскому учёту не были столь объёмными, как его первый в обеих жизнях допрос. Он писал и сокрушался: «Вот же ж, млять! Как так получается, что пришлось допрашивать своего деда? Теперь ещё отца, до плахи довести, дядьёв и тогда только монашеством грехи вымолить. Вот, млять!».

А плаха по Головину плакала. (Какой «изящный» каламбур, однако).

Михаил Петрович сначала выдал все явки и пароли для связи с английскими резидентами. Их, знакомых Головину, оказалось пять. Некоторые резиденты уже отъехали на «ридну британщину». Некоторые, как Ченслер, отъехали и вернулись. Некоторые, такие, как оба «крайних» английских лекарей, до «британщины» не добрались, погибнув от ножей «неизвестных грабителей», коими выступили Данька и Кузька. Фёдор не мог позволить наглым тварям, убившим царицу Анастасию, продолжать портить воздух. А ребятам требовалась специальная практика.

Потом Головина расспросили об оппозиции: Адашеве, Сильвестре, Горбатове-Шуйском, собственно о князе Старицком, о его мамаше — княжне Старицкой, и всех других, расставленных ими в приказах, людях. Его не били, но «форма три» так давила психологически, что Головин обмочился.

— «Горбатый-Шуйский рулит», — подумал, торопясь записывать, не упустив ничего, Фёдор.

— А где Горбатый сейчас? — спросил Попаданец.

— Так, это… Вроде, как хвороба у него в кишках. В Москве пока, но отослан государем в Ругодив.

— И что делает?

— Так, это… В хоромах своих сидит, носа не кажет.

Фёдор понимал, что без «шума и пыли» боярина с собственного двора не возьмёшь. Тем паче боярина, ежедневно ожидающего, что за ним придут от царя. Князья часто противились царской воле и не выходили из своей крепости, а то и давали отпор, ожидая заступничества митрополита. И часто бывало, что даже активное сопротивление сходило им с рук, так как государь вынуждено целовал митрополичий крест, обещая, что возмездие бунтовщиков не коснётся.

— «Торопиться не надо», — самому себе мысленно сказал Попаданец. — 'И мы здесь должны быть совершенно ни при чём.

Он долго и много размышлял, как ему вести себя с Головиным, но сам царь предложил сохранить английскую шпионскую сеть.

— Ты думаешь, я не знаю, что все немцы и фрязи пишут про нас своим правителям? Сколько раз ловлены были. Оттого и не выпускаю обратно строителей, пушкарей и лекарей. Присылают-то намеренно подглядеть, да раздор посеять. Так ежели бы дельных присылали… А то, привёз Джером с собой мастеров, а потом пишет Елизавете и хвалится, что его зрадный^[16] мастер нам худые пушки льёт.

Царь вздохнул.

— Знаю всё, но не приходится выбирать нам, Федюня, тех, от кого хоть какой-то прок поиметь можно. А этих хоть знаем, а через них и про шкоды^[17] наших князей узнаем.

Вот и послал Фёдор слугу сообщить у усадьбу Головиных, что Михаил Петрович переночует у внука, прежде чем отправить своего деда в подвал. Может быть и можно было обойтись без жёстких мер в отношении хоть и не ближнего, но всё же родственника, но Попаданцу надо было проверить, разработанную им схему допроса и потренировать «сотрудников».

Сидя в компании Даньки, Кузьки, Тишки и Максимки за полуночным столом и устало доедая остатки остывшего ужина, Попаданец в который уже раз пенял себе, что в выборе собственного жизненного пути не пошёл по пути наименьшего сопротивления, развивая и используя предыдущие навыки: медицину и хирургию. Хотя, думал он, началось всё вроде как правильно, но занесло его почему-то в контрразведку, в которой он совершенно ничего не смыслит. На вопрос «почему», он смог дать себе простой ответ: «Так получилось».

Если бы не та записка, привязавшая Фёдора к Головину и Ченслеру, жил бы Попаданец сейчас тихо и спокойно, занимаясь аптекарским двором. А так, в ожидании встречи с Головиным и англичанами, пришлось даже «потешную» службу тайного сыска учреждать. Ну, ничего, лиха беда — начало. Первый протокол допроса завтра «ляжет на стол» перед государем, а в нём очень даже серьёзные имена и фамилии прописаны. А Горбатый пусть в Ругодив едет и защищает рубежи Родины. А следствие пока продолжится. Как говорится у оперативников: «целься в голубя — попадёшь в уточку, целься в уточку — попадёшь в гусика…». Главное — целиться.

Фёдор вздохнул, оглядывая пацанят. Из четверых — Тишка, в предложенной Фёдором игре «в шпионов», проявлял и выдумку, и интерес. Кузька — неплохо вёл допрос, строго придерживаясь выбранной линии. Максимка вёл себя пассивно, без огонька, но исполнительно. Данька был внимателен, молчалив, вёл себя выдержанно, по необходимости, решительно, но в деле сыска не инициативно. В общем, проявлял себя, как хороший помощник-военспец, более тяготеющий к рубке.

У Трубецкого-хирурга было много знакомых, когда-то бывших его пациентами. Имелись среди них и сотрудники спецслужб. Некоторые потом стали хорошими приятелями. Двое, можно сказать, друзьями. Так что артистически «сыграть» начальника «тайной полиции» Попаданец бы смог (и успешно играл), но долго в таком состоянии вряд ли бы продержался.

— «В конце концов, — думал Попаданец, — ведь есть же Басманов. Если не получится у Тишки, Кузьки и Максимки самостоятельно выкорчёвывать остатки сепаратизма, передадим „тему“ старшим товарищам».

Главное сейчас — предъявить структуру англичанам. И не как контрразведывательную, а наоборот, как разведывательную.

— «Да-а-а… Не заговори сегодня дед за ту записку и спал бы себе спокойно на собственной, а не на казённой перине, — хмыкнув, подумал Фёдор. — Остановился бы на первом вопросе про немилость царскую и получил бы другой ответ».

— На сегодня всё, бойцы! Всём спасибо за службу! Ложимся спать!

* * *

В середине следующего дня к воротам английского посольского двора под охраной десяти стрельцов прибыл подьячий посольского приказа Семён Охлобыстин. Вручив английскому послу, которого знал лично, ноту, подьячий остался ждать выезда посольского поезда, наблюдая за тем, чтобы количество сопровождающих посла не превысило пятидесяти.

Энтони Дженкинсон давно ждал вызов во дворец. С момента прибытия в Московию, его всего один раз вызывали во дворец, где Дженкинсон вручил верительные грамоты и письма королевы Елизаветы. После этого прошло уже больше полугода скучнейшего времяпровождения, а вызова во дворец всё не было и не было. И вот наконец пришёл вызов, а значит и тот момент, когда можно попытаться упросить царя дать ему проезд до Астрахани и далее в Персию. Ему, Дженкинсону, тут делать было нечего. Он — потомственный купец и дипломат и цели у него были не в России, и даже не в Персии, а в Индии. Пусть воду в России мутят такие авантюристы, как Ченслер и ему подобные, а он, — Дженкинсон, должен был «пробить окно» в Индию.

Оделись и выехали во дворец так скоро, что Охлобыстин не успел продрогнуть и забраться обратно в возок под шкуры. А на воздухе морозило так, что усы и борода у Охлобыстина быстро обмёрзли сосульками. Малый царский флаг давал сквозной проезд через заставы, и посольский поезд, возглавляемый подьячим, вскоре прибыл в царскую резиденцию на Воробьёвы горы.

В царские палаты вошли вдвоём. Ченслер, сносно говоривший на русском, выступал в роли толмача, хотя Дженкинсон и сам неплохо понимал и говорил на языке диких московитов.

Со стороны царя по правую руку на скамье у стены сидели несколько думских бояр среди который сидел и Фёдор Захарьин.

Царь сидел на троне хмурый. В левой руке он держал переведённое на русский язык и почирканное рукой царя письмо королевы Елизаветы. Глядя на склонившегося в поклоне Дженкинсона, царь брезгливо скривился и машинально потрогал мешочек с болотной мятой, своим запахом, отгоняющей блох. Посол и толмач стояли далеко от трона на ковре, обильно посыпанным солью. Так посоветовал Федюня, сказав, что от соли блохи и их личинки высыхают.

Дженкинсон окинул посыпанный солью ковёр с недоумением, с некоторой обречённостью вздохнул, и, оторвав взгляд от соли, произнёс:

— Благодарю, тебя, Великий Князь и Государь всея Руси за оказанную мне, послу королевы Елизаветы английской честь в приёме…

— Ты мне, Антошка, скажи, — перебил его Иван Васильевич. — Твоя королева сама правит, или по указке купчишек ваших? Ты ведь самолично от меня письма вёз и явное, и тайное. Передавал ли то, что я на словах для неё говорил?

— Всё вручил: и оба письма, и то, что ты на словах передавал, Великий Князь и Государь всея Руси.

— Так чего ж она ни слова, ни пол слова не ответила на просьбы мои⁈ — взревел Иван Васильевич. — А пишет только лишь о ещё больших привилегиях для английских купцов. Куда больше-то? И почему я должен запрещать входить в Архангельск и другие городки Северной Двины инородным гостям⁈

Царь, вспоминая то, о чём сегодня говорил ему Федюня, внутренне кипел. Эта английская шлюха пытается водить его за нос. И водила бы… Многие годы водила бы, если бы не его ангел-хранитель. Весь мир смеялся бы в будущем с его «гневных» писем «дворовой девке», которые говорили бы не о его силе, а о его слабости и её хитрости.

— Не могу знать, Великий Государь.

Дженкинсон снова склонился в поклоне.

— Стой ровно и не тряси своими кудрями! — брезгливо произнёс царь. — Значит, слушай слово моё… Отныне и до тех пор, пока короли Англии не примут моё предложение о военном мире, торговые привилегии у английских купеческих гостей отобрать. Торговать в иных городах кроме устья Северной Двины помимо государевой казны запретить. Облагать английские товары пошлиной на общих основаниях. Посла королевского Дженкинсона отправить в зад и без принятия королями Англии нашей дружбы и военного мира послов не принимать, ибо отказ от мира, считаю объявлением войны. Кто нам не друг, тот нам враг. Торговую английско-московскую компанию в Москве сохранить до тех пор, пока не придёт ответ от королей английских.

Глава 10

На английского посла нельзя было смотреть без боли. Его глаза наполнились слезами, губы дрожали. Слишком неожиданным был выпад русского царя и Дженкинсон его пропустил. Да такой удар и парировать-то было не чем. Не было у Дженкинсона аргументов. Если раньше он «забалтывал» царя рассказами о королевских порядках и интересах королевы Елизаветы, о чём та и писала в своих письмах, игнорируя прямые ответы на поставленные русским царём вопросы, то сейчас он не успел сказать ни слова.

— Позволь сказать, Великий Князь и государь всея Руси, — попробовал Дженкинсон сделать попытку.

— Не позволяю! — прервал его Иван Грозный, который и впрямь сейчас выглядел очень суровым. — Сутки даю на сборы. И забирай всю свою посольскую братию. Нечего на нашем казённом горбу сидеть. Чтобы после завтрева в усадьбе на Зарядье только купеческие гости остались. Ступай, не зли меня.

Царь махнул на Дженкинсона рукой, словно смахивая муху. Бояре, одновременно со взмахом царской руки, заговорили между собой, кто одобрительно, а кто, выражая своё мнение о решении царя, с сомнением в голосе. Английский посол, пятясь спиной, дошёл до дверей, развернулся и вышел. Ченслер вышел, так же пятясь, чуть раньше. Они оба не проронили ни слова пока не спустились с царского крыльца.

— Чёртовы московиты! — выругался Ченслер. — И что теперь делать, Энтони?

— Вам, то что? — криво усмехнулся Дженкинсон. — Ваша миссия продолжается. А вот мне что делать? Сколько серебра, золота привезли! Невезти же его назад? Или здесь пряности и шёлк закупать? Это просто смешно! Только с персами договорились о проходе в Индию! И в Исфахане товар ждёт! Дьявол забери этого русского царя!

— Тише, тише, уважаемый Энтони, — успокаивал Ченслер друга, оглядывая стоящих у посольских возков стражников. — Сейчас, сэр, вам надо ещё умудриться выбраться из Московии. Ведите себя осмотрительнее. Мой друг Флэтчер поплатился за свой язык своей задницей, насаженной на кол. Порядки в Московии суровые, а царь очень зол и может в любой момент передумать. Улыбайтесь, мой друг, улыбайтесь.

Тут Ричард обратил внимание на молодого русского княжича, стоявшего рядом с его повозкой и пристально глядевшего на Ченслера. Вообще-то возле каждой посольской повозки стоял стрелец, а возле этой ещё и княжич. «Странно», — подумал Ченслер и его сердце на мгновение замерло. Он помог Дженкинсону забраться в повозку и укрыться собольей шубой и осторожно подошёл к своему возку.

— Господин Ченслер, — спросил его княжич.

Ричард кивнул.

— Усаживайтесь, я помогу вам укрыться, сэр.

Ченслер удивился такому обращению.

— Спасибо, князь!

Ченслер решил польстить молодому человеку, явно напрашивающемуся на контакт.

Он забрался в санки и даже не увидел, а, скорее, почувствовал, как вместе с шубой ему на колени что-то упало. Поправив меховую накидку и заглянув под неё, Ричард разглядел кожаный жетон, с одной стороны окрашенный чёрной краской.

Старший конвоя отдал команду, трубач коротко дунул в трубу и посольский поезд выехал с царского двора. Ченслер натянул шубу на макушку. Нырнув под накидку, Ричард взял «чёрную метку» и, развернув к себе неокрашенной стороной, прочитал: «кабак».

Он хмыкнул. Чёрная метка — была знаком опасности, выданная им, Ченслером, своему резиденту Головину, на всякий «пожарный случай». Надпись на ней цифрами означала бы условленное место встречи. Тут же было написано: «кабак». И метку передал не Головин, который, кстати, должен был присутствовать на приёме посла, но отсутствовавший по неизвестным причинам, а неизвестный Ченслеру княжич. Впрочем, метка в случае опасности, могла бы лежать и в тайнике, а не передаваться незнакомым лицом. Головину же было достаточно надеть на указательный палец левой руки заветный перстень, чтобы передать сигнал тревоги. Но Головина на царском приёме не было. И это сильно напрягало.

Уже в Английском дворе Ченслер, подойдя к Дженкинсону, сказал:

— А не пойти ли нам с вами, Эндрю, в кабак и напиться?

— Что? — опешил посол. — Какой, к дьяволу, кабак? Нашли, тоже, время, Ричард!

— А мне кажется, что сейчас именно то время, чтобы хорошенько напиться. Говорят, в кабаке, подают вино, похожее на наш виски. Мы с вами, Эндрю, сейчас поедем напьёмся, а здесь пусть готовятся к отъезду.

Дженкинсон посмотрел на Ченслера с недоумением.

— Вы серьёзно, Ричард?

— Совершенно. К тому же сейчас в кабаке почти нет стрельцов. Они приходят только после вечерней службы. Поэтому мы сможем найти место, где можно поставить свои сани. Говорят, вечером там не протолкнуться.

— Мне, честно говоря, Ричард, совсем не до дегустации местного вина, — насупился посол. — Да и ноту могут принести в любую минуту.

— Ноту принесут в последнюю минуту, Энтони. Это у них, у московитов, в порядке вещей — всё делать в последнюю минуту. Поехали, Энтони, мне надо.

— Вам надо — вы и едьте! Мне-то что за прок⁈

— Вы хотите, чтобы ищейки Басманова поняли, что у меня встреча с информатором?

— А у вас встреча с информатором? — удивился Энтони.

— Ещё с каким! — с преувеличенным значением в голосе сказал Ченслер, не знавший, куда приведёт его поездка в кабак.

— Ну, поехали, — сказал, тяжело вздохнув Эндрю Дженкинсон бывший посол английской Королевы в России.

Он понимал, что потерпел фиаско, и его дипломатическая карьера, скорее всего, на этой миссии закончилась. Но больше всего угнетало и страшило то, что в Московию он привёз более десяти тысяч золотых фунтов и почти столько же серебряных. И вывезти их теперь не представлялось возможным. Вывоз серебра и золота из России, свыше определённой суммы, был запрещен, даже если купец её декларировал на въезде. Мало того, русский царь, на время прервавший взаимоотношение с Англией, наверняка наложит арест и на серебро, завезённое в Московию, для печати английских монет. Ну, как завезённое… Купленное у Строгановых, давно добывающих и льющее серебро незаконно.

Кабак и Дженкинсона, и Ченслера удивил чистотой и освещением. Даже модные сейчас в Британии «кафетерии» отличались от кабака в худшую сторону. Но больше всего англичан поразила настенная вывеска, гласившая по-английски и по-немецки: «На пол не харкать, не сморкаться и не блевать. Туалет на улице. Штраф — сто фунтов».

Совершенно пустое помещение, размером около ста квадратных футов с высоким потолком, подпёртым шестью столбами и большой кованной печью, стоявшей посередине и огороженной железной решёткой, поражало своей храмовой монументальностью. Узкие, но частые застеклённые окна, больше похожие на бойницы, давали достаточно света. На стенных полках стояли масляные лампы, накрытые стеклянными колпаками и огороженные кованными решётками из тонкого витого прута. Лампы по причине солнечного дня были погашены. Такие стеклянные лампы сегодня оба англичанина видели в царских палатах, но никак не ожидали увидеть в русском кабаке.

— Что желают господа немцы? — спросил, подошедший к севшим за ближний к печи стол англичанам, молодой человек. На человеке была надета красная рубаха плотного английского сукна, синие шерстяные штаны полусапожки с твёрдой подошвой и каблуками, лёгкая синяя суконная шапка.

— Кроме вина что есть?

— Есть запечённый на углях молодой барашек. Его мариновали со вчерашнего до сегодняшнего утра, а потом пол дня жарили.

— Баран? Хорошо! Что ещё?

— Каши пяти видов: овёс, пшеница, просо простое и сарацинское, греча.

— Только не греча, — замахал руками Дженкинсон. — Вообще не понимаю, как они её едят?

— Сарацинское просо, как раз подойдёт для жирного барана, — сказал Ченслер. — Они его сухим варят.

— Согласен.

— Ну и капусты, огурцов квашенных. Хлеба. Всё! Ступай!

— А водки? — поднял бровь «человек». — Какую предпочитаете в это время суток?

— Ячменную в дубовых бочках настоянную. Есть такая?

— Конечно есть. У нас более десяти видов водки. Есть и солодовая.

— Неси водку сразу и можно без закуски.

— Ну, как можно без закуски? Капуста, редька, огурчики солёные, хлебушек. Всё мигом нарисуем.

«Человек» убежал.

— Странный какой-то кабак, — сказал Дженкинсон. — Вы заметили, Ричард, что тут вкусно пахнет? Не ссанками и блевотиной, а едой и… И кофе! Тут пахнет, мать твою, кофе!

— Интересно бы заглянуть в зал, где потчуют стрельцов и другое быдло, — тихо проговорил Ченслер. — Тут хорошо пахнет, потому что это место для немцев и кабак ещё совсем новый. Тут-то и не был ещё никто.

Действительно, на столе «мигом» появился запотевший штоф ячменной водки, стоящий в деревянном ведёрке, наполненном кусочками льда, хлеб, солёные закуски и пятиунцовые медные стопки. Молодой человек взял мокрую бутылку, обернув небольшим рушником, вскрыл и разлил янтарную жидкость по стопкам. Над столом повис хмельной солодовый аромат шотландского напитка.

— Дьявол меня забери, Ричард! — сказал Дженкинсон нюхая стоящую на выскобленном до зеркального блеска дубовом столе стопку. — Если вкус этого пойла соответствует его запаху, то я оплачиваю обед.

— Ловлю вас на слове, Энри, — усмехнулся Дженкинсон и поднял емкость.

Он тоже понюхал её и, ничего не говоря, плеснул жидкость себе в рот. Втянув сквозь неё воздух через приоткрытые губы и глотнув, он выдохнул, прислушиваясь к ощущениям, и покачал головой.

— Очень даже неплохой напиток стали делать московиты, — сказал он и повторил. — Оч-чень неплохой.

Глядя на него, выпил водку и Дженкинсон, цедя её маленькими глотками и прокатывая по языку.

— Тысяча чертей! Это — нормальный односолодовый виски!

Он поставил пустую стопку на стол, тут же сам наполнил её и снова выпил, но уже одним глотком.

— И так очень хорошо пошла!

Ченслер тоже повторил и «крякнув», потянулся за тонко нашинкованной капустой. Послышался характерный капустный хруст и стон блаженства.

— Это сумасшествие, Ричард! Почему мы пришли сюда только сейчас⁈

— Меня вызвал сюда мой агент, — тихо сказал Ченслер, тоже кладя себе в рот квашенную капусту.

Он почувствовал, как у него во рту вспыхнул и погас фейерверк кисло-сладкого колючего огня. Вспыхнул и сразу погас, растекаясь по горлу приятнейшей не утоляющей жажду влагой.

— Это блаженство, — проговорил Дженкинсон, пропустив мимо ушей сказанное Ченслером про агента.

В это время в зал занесли жаренного барашка, лежащего на продолговатом керамическом блюде. Следом за барашком внесли чашу с белоснежным рисом. Вскоре мир для английских господ перестал существовать.

Только через пару часов они очнулись, или, вернее, проснулись и увидели, что находятся на лежанках в небольшом светлом помещении на двоих. Между лежанками стоял небольшой накрытый снедью столик с почти опустошённой бутылкой солодового виски. И Дженкинсон вспомнил, что эта — вторая. Как они выпили первую, он не заметил, зато заметил, как появилась вторая. От барашка тоже осталось совсем не много.

— Дьявол! — выругался Дженкинсон, лежащий лицом вверх. — Вы очнулись, Ричард?

— Вроде бы, Энрю, — просипел Дженкинсон.

— Ох и забористая водка у Московитов. Ничего не болит, а встать не могу. Там нет какого-нибудь напитка?

Ричард скосил глаза на стол и высмотрел кувшин.

— Кажется есть. Вставайте, граф, вас ждут великие дела, — проговорил резидент английской разведки. — Боюсь, лёжа вы кувшин не осилите. А вот я…

Дженкинсон сел и протянув руки к кувшину взял его и почувствовав тяжесть, удовлетворённо простонал в предвкушении. Он припал к горлу кувшина и стал жадно, но аккуратно, пить, выдыхая и делая вдох через каждые три-четыре глотка. Во рту и горле кипели пузырьки, из желудка то и дело вырывался газовый рык.

— Вы палач, Ченслер, — сказал Дженкинсон поднимаясь на постели. — Отдайте сейчас же кувшин. Что это?

— Русский квас, — сказал Ченслер и снова упал головой на тюфяк.

Через пару минут Дженкинсон отдышался и сказал:

— А ведь уже ночь, сэр Ченслер.

— Да и хрен с ней, — сказал Ричард и зевнул. — Хорошо посидели. Давно так не пил. Хоть будет, что вспомнить.

— Да уж. Хороший виски, дьявол забери. Надо купить у них.

— На вынос не продаётся! Эксклю… Экс-клю-зивный товар, — едва выговорил вновь пересохшим ртом, Ченслер и, поднявшись, снова взялся за кувшин. Утолив квасом вторую жажду, он посмотрел на стоявшую в ведёрке бутылку и не почувствовал к ней отвращения. — «Действительно хороший виски, — подумал он. — Хорошо, что я остаюсь в России и что здесь есть виски и есть великолепное место, где можно его пить».

Тут он вспомнил, что приходил сюда не для того, чтобы пьянствовать, и сразу вспотел. Агент! Где его агент Головин? Он усмехнулся. Ага! Будет, что вспомнить, сидя на раскалённой сковородке, в шкворчащем масле.

— Эй, человек! — крикнул он.

Дженкинсон вздрогнул.

— Дьявол! Ричард! Вашу мать! Я едва не умер! Чего вы так орёте⁈

В комнату вошли, но не тот молодой в красной рубашоночке, а другой, тоже молодой, одетый едва ли не в царские одежды, и с суровым властным лицом воина.

— Мистер Дженкинсон и мистер Ченслер?

Глава 11

Вошедший говорил по-английски и Ченслер узнал в нём Фёдора Захарьина. Узнал и у Ричарда на мгновение остановилось сердце.

— Хорошо отдохнули? Как вам мой кабак? Как виски не спрашиваю, ведь это уже третий штоф. Вы хорошо пьёте, господа!

— Как, третий? — вырвалось у Ченслера.

Фёдор пожал плечами.

— Да, как-то так, — сказал он и чуть улыбнулся. — Но я вас пригласил, мистер Ченслер, не для знакомства с моим односолодовым виски, а для серьёзного разговора. Раньше у нас не получилось, но так сложилось, что сейчас этот разговор стал чрезвычайно актуальным.

— Что за разговор? — спросил английский резидент, холодея.

— Михаил Петрович Головин арестован и под пытками…

Сердце Ченслера снова остановилось.

— … и под пытками умер, не сказав ни слова.

Ченслер облегчённо выдохнул.

— Он принял яд. Вы ему дали?

Резидент покрутил головой.

— Ну, ладно. Это не важно. Главное, ни я, ни вы в пыточном листе не упомянуты.

Фёдор помолчал.

— Как-то так… Я выйду на секунду…

Фёдор вышел и вошёл с табуретом. Ченслер слушал и наблюдал за действиями пришельца с интересом, вглядываясь в него не понимая, почему этот молодой боярин ещё летом казался ему совсем юным. Да — высоким, но по-детски худощавым и нескладным. Может быть одежда? Сейчас она у него облегающая и какая-то излишне элегантная. Кафтан притален и достигает середины бёдер, рукава ровные без складок возле плеч, и — о, чудо! Рукава у кафтана, не привязанные на верёвочки, а пришитые! Ченслер увидел это, когда Фёдор снял высокую боярскую шапку и разгладил волосы, показав проймы^[18].

И пуговицы! Впереди на кафтане не шаровидные, а плоские серебряные пуговицы.

— «Ха! Они сделаны из голландских талеров!», — удивился и восхитился британец и согласился с тем, что Фёдора делает взрослее его необычная одежда.

Ченслер неоднократно видел во дворце королевы Елизаветы малолетних графов и герцогов, утянутых в дворцовые наряды с застёжками сзади, и те тоже выглядели очень взросло, но только спереди. Прямо как сорокалетние карлики и карлицы.

Но молодой боярин не выглядел карликом. Он был высок, строен и красив. Его вьющиеся, почти чёрные волосы, не лежали на плечах, как у большинства русов, а были коротко острижены по форме головы. Лицо было гладким. Ресницы большими, девичьими. Губы чётко очерчены.

Привычка Ченслера создавать мысленные портреты и запоминать их, сыграла с ним злую шутку. Видя сидящего напротив него молодого человека, он никак не мог «наложить на него» старый портрет Фёдора Захарьина. А ведь между встречами прошло всего шесть месяцев. Некоторое время «помучавшись» и, в конце-концов, отмахнувшись от сомнений, Ченслер спросил:

— О чём ты хотел поговорить со мной, Фёдор Никитич.

— Я? Поговорить? — Фёдор сделал удивлённое лицо, потом стукнул себя по лбу. — Ах, да! Дед ещё вначале лета предлагал мне платное сотрудничество с тобой и я, в принципе, согласился, но хотел обсудить лично с тобой цену вопроса. Но сейчас всё вдруг резко изменилось и нам надо всё начинать сначала. Я не знаю, актуально ли сейчас твоё предложение? Да и нужны ли Английской торговой компании такие, э-э-э, специалисты, как мой дед и я? Вот и всё.

Фёдор снова пожал плечами.

— Ха! — хмыкнул Ченслер. — Вот и всё!

Он покачал головой и повторил:

— Вот и всё…

Ричард не верил в чудеса, но похоже, что одно из них вдруг свершилось. Вместо того, чтобы висеть на дыбе и рассказывать русскому царю про козни, приготовленные им, Ченслером, с помощью русских подручных и по одному выдавая их, крича от боли, к нему пришёл первый советник царя и говорит, что давно готов с ним сотрудничать на платной основе и дело только в «цене вопроса», как он сказал. В «цене вопроса»… Что за русский язык⁈ Откуда берутся эти новые словосочетания?

— Ты видишь, — вдруг заговорил снова Фёдор, — если я тебе не нужен, я не пропаду. Кабак уже даёт неплохой доход. Те людишки, коих я отобрал для сбора слухов и для охраны доставки сообщений, мне пригодятся для других нужд. Я же воевода. Так что, я не пропаду, не бойся. Только давай определимся по-быстрому. Я и так уже заждался, пока вы проснётесь. Сам уже успел выспаться. Хочу домой. Не люблю ночевать на чужих кроватях. Если подумать надо, — думай, мне не к спеху. У меня своих дел по самое горло.

Ченслер поднялся с лежанки и подошёл к продолжавшему сидеть на табурете Фёдору. Ноги в сапогах слегка затекли и шёл он на своих кривых кавалерийских ногах, как хорошо заработавшая за ночь публичная девка. Так же удовлетворённо и с таким же трудом переставляя ноги. Ричард часто видел таких женщин в Англии, подрабатывавших в джентльменских «кофейнях». Их почему и называли «публичными», что других женщины в мужские кофейни не ходили. Ченслер вспомнил это, представил не однократно виденную им картинку, и улыбнулся.

— Спасибо тебе, Фёдор Никитич. Твой дед был нам верным союзником. Он хотел отъехать в Англию и забрать тебя с собой. Продолжи дело своего деда и твоя служба английской короне не останется без достойного вознаграждения. Думаю, тот патент на баронский титул, что я привёз твоему деду, можно будет переписать на тебя. Не думаю, что его сыновья, приняли бы его. Но, как ты понимаешь, титул надо ещё заслужить.

Ченслер говорил пафосно, но вдруг услышал, как Фёдор хмыкнул.

— Титул? Баронский? Заслужить? Ты смеёшься, Ричард Карлович? Зачем мне твоя Англия и английский титул? Ты мне тут плати хорошо, и мне больше ничего не надо. Не нужен мне ни титул, ни земли, к нему прилагаемые, в вашей Англии. Вот если бы здесь земли, но это у вас вряд ли получится. Государь категорически запретил продавать земли иностранцам. Только по его особому благоволению. Да и здесь земли я сам себе возьму. А вот злато-серебро… Без него никак не обойтись.

Ченслер понял, что сыграть на лжепатриотизме «дикаря» к Англии у него не получится и улыбнулся шире.

— Сколько ты хочешь? — спросил он снисходительно.

— Десять тысяч золотых фунтов в год, — сказал Фёдор. — И вся ваша торговля с Россией и Персией через меня.

Со стороны топчана, где лежал Дженкинсон, что-то хрюкнуло, закашлялось и зашлось в громком смехе. Ченслер, удивлённый вдвойне, оглянулся и увидел трясущегося в конвульсивных спазмах бывшего посла, продолжавшего лежать на спине. Лицо посла наливалось лиловым и Ченслер, подойдя к нему, резким движением перевернул того на бок.

Дженкинсон продолжал рыдать от смеха, а Ченслер, едва сдерживая себя от таких же спазм, переспросил:

— Сколько-сколько?

— Десять тысяч фунтов стерлингов золотом, мистер Ченслер.

— И что же вы готовы предоставить нам за эти баснословные деньги, молодой человек?

— Всю дипломатическую переписку, плюс то, что думает царь о внутренних делах, в том числе планах военных.

Бульканье и всхлипы в углу резко прекратились. Ченслер вскинул левую бровь и задумался, оглядывая дерзкого парня. Он подумал, что десять тысяч золотых фунтов — сумма совершенно немыслимая и даже говорить о ней не серьёзно. Его агент Головин получал тысячу, но трясся со страха над каждым передаваемым резиденту списком с дипломатического письма, или внутреннего указа-распоряжения какому-либо воеводе «встать супротив городка Ругодив и кидать в него ядрами».

Особенно Ченслера интересовала переписка с крымчаками, османским султаном и персидским шахом. Ченслер знал, что когда-нибудь английские торговые и военные корабли прорвут французскую и испанскую блокаду и захватят Индию и Аравию. И тогда его работа ляжет в основу могущества английской короны. И вполне вероятно, что это произойдёт не при его, Ченслера, жизни, а после смерти. Однако для Ричарда важнее всего было то, что это когда-то случиться и в том, что это будет и его вклад в общее дело по продвижению и расширению интересов торгового ордена на весь мир.

Взаимоотношения России с её северными соседями Ченслера тоже интересовали, и в той же, собственно, мере, но его личные интересы влекли его на юго-восток. Он, как путешественник, мечтал добраться до «Островов пряностей». Но его личные интересы не волновали ни сэра Фрэнсиса Уолсингема — его «куратора» по агентурной работе в России, ни самого Уильяма Сессила, лорда Берли — первого секретаря королевы Елизаветы, выполнявшего не только её личные распоряжения, но и возглавлявшего в Англии тайный орден иезуитов, и, соответственно, английскую разведку и контрразведку.

Однако север и запад были переполнены агентами-иезуитами, а вот юг, восток и сама Россия, проникновению католицизма сопротивлялись и на этих территориях информацию приходилось собирать под дипломатическим и торговым прикрытием. Работа Ченслера в Московии осложнялась ещё и тем, что даже оппозиционно настроенные местные «аристократы» не желали работать на английскую разведку. А тут — нате вам пожалуйста — весь перечень интересующих Ченслера вопросов.

Дженкинсон думал также, как и Ченслер. Он тоже был одержим Индией и пряностями, и ещё совсем недавно был рядом с осуществлением своей мечты, ибо в это своё путешествие собирался добраться аж до Индокитая и узнать путь к заветным островам. Услышав требование молодого боярина, Дженкинсон отметил для себя его фразу о торговле с Персией и пока Ченслер молчал, спросил:

— Э-э-э… Фёдор Никитич, позвольте узнать, как вы намереваетесь организовать торговлю с Персией, ведь моя экспедиция по известным вам причинам не состоится? Английская торговая компания не имеет права транзитной торговли с Персией. Сии привилегии имеются только у меня.

— Сии привилегии теперь есть только у меня, сэр Энтони Дженкинсон.

— Да кто вы такой, дьявол вас забери!

— Я бы попросил вас, сэр, попридержать свой язык на счет дьявола. Видит Бог, я его вам отрежу.

— Прошу меня простить, — потупил взгляд Дженкинсон уже сидящий на топчане. — Дурная привычка.

— Хорошо. Отвечаю на ваш вопрос, сэр. Я — доверенное лицо российского государя, которому он поручил взять в свои руки торговлю с Англией и Персией. Товары из Персии, проходящие мимо государевой казны, без пошлины пропускать запрещено. Но и торговать с Персией пока не кому. Просят проход Нидерланды, но царь пока не готов пропускать вообще кого бы то ни было.

— Нидерланды⁈ О, дьявол! — снова выругался Дженкинсон.

Фёдор вздохнул и привстал. Посол останавливающим жестом поднял перед ним ладони.

— Всё-всё-всё, Фёдор Никитич. Прошу прощения.

— Я вас предупредил, — спокойно сказал Фёдор. — Ещё одного прощения не будет.

— И всё-таки, как?

— Поедете вы, сэр. Я выпишу вам проездные документы на имя представителя нашей российской торговой конторы. Не один, конечно, поедете, а с нашими «товарищами». Доведёте их до столицы Персии, а дальше, как хотите. Хотите с ними возвращайтесь, хотите в Индию отправляйтесь. Могу вам и к индийским раджам письма дать. Но представлять будете Россию, а не Англию. Что вы на это скажете?

— А как же посольский выезд? Посольский выезд состоится. Главным приставом поедет мой человек. Он выпустит ваше посольство без вас.

Дженкинсон некоторое время смотрел на Фёдора недоверчиво, потом снова спросил:

— И всё-таки, кто вы, чтобы брать на себя такие гарантии?

— Пока государь благоволит мне, я пользуюсь его доверием и близостью к печатям. Все печати находятся в царских покоях, и государь читает все письма и указы. Указы и письма, кстати, исходят от меня. Я ему читаю, царь только подписывает. Я опечатываю и отправляю. Память у меня хорошая. Могу продиктовать написанное сегодня письмо султану. Правда не подписанное. В раздумьях царь: «отправлять ли». Прочитать?

— Прочти, — быстро отреагировал Ченслер забирая инициативу.

— Хорошо… Э-э-э… Титулы и вступление пропущу… Э-э-э… В знак моего царского расположения да будет тебе известно, что явился перед моим величеством твой придворный и купец Мустафа, который передал мне твое письмо. Из него я узнал, что ты дал ему золота и одежд из твоей сокровищницы и что ты просишь меня, чтобы я дал ему позволение брать в моем богохранимом царстве все то, что ему нужно. Посему, во внимание к давней дружбе, которая установилась между твоим отцом и моим и ради взаимной нашей дружбы, я отдал приказание, чтобы названному Мустафе даваемо было за его деньги все, что ему нужно, и чтобы никто против справедливости Божией не делал огорчения ни ему, ни его людям…

Фёдор закрыл глаза и «прочитал» письмо турецкому султану, писанное пять лет назад, и посмотрел на английского шпиона. Тот удовлетворённо кивнул головой.

— Отлично. А для королевы Елизаветы что написали, знаешь?

— Знаю. Сам писал. Но там очень много. Длинное письмо.

— Не помнишь? — усмехнулся Ченслер.

— Я ничего не забываю, — спокойно сообщил Попаданец, — но каждое письмо стоит денег, а мы с тобой ещё ни о чём не договорились.

— Десять тысяч я тебе не дам, — сказал Ченслер. — Это слишком много.

— Коли много, об чём тогда разговор? — Фёдор поднялся. — Прощевайте, Ричард и вы, Энтони прощевайте. Скатертью, как говорится, дорога. Думаю, что и мистер Ченслер не надолго здесь задержится. Прикроем английскую компанию в скорости. К чему дожидаться ответа от вашей королевы? Его можно три года ждать. Посоветую государю переписать письмо.

Фёдор взял табурет и растворил дверь.

— Э-э-э! — воскликнул Дженкинсон. — Постойте-постойте! А как же я? Ричард, я готов заплатить! Товар из Персии продастся, и я заплачу.

Фёдор обернулся.

— Сейчас деньги, завтра стулья… Завтра деньги — послезавтра стулья.

— Какие стулья? — одновременно спросили британцы.

— Гамсовские, с бриллиантами, — произнёс Попаданец. — Вам пять минут на раздумья, но деньги — вперёд!

Фёдор вышел.

— Какие стулья, Ричард? — ошарашено спросил Дженкинсон.

Ченслер отмахнулся.

— Шутит он так. Ты про деньги серьёзно. Мне такие суммы тайный совет не одобрит, а кадр он, безусловно, ценный. Да и зависит сейчас от него, получается, всё. Дьявол!

Дженкинсон посмотрел на дверь.

— Это я не ругаюсь! — покрутил головой Ченслер. — Деньги — вперёд, мать твою! Вы готовы сейчас расстаться с десятью тысячами?

— Нет, конечно. Давайте я попробую уговорить его на половину суммы сейчас, а половину потом. Думаю, он согласиться. Ведь всю сумму наперёд не платит никто. Обычно платится…

— Эндрю, мать твою, я знаю сколько платится! У нас пять минут! Хочешь торговаться — торгуйся. Я пас! Пустой, как барабан!

— Я ж привёз тебе деньги…

— Так вложился я, мать твою, в товар! А он сейчас, похоже, попадёт под арест!

Интерлюдия. Днём раньше.

— Ты, Федюня, предлагаешь мне, твоему государю, торговать своими же секретами? — удивился Иван Васильевич.

— А почему нет? Дьяки твои торгуют, и мы даже не знаем, чем. А так мы будем точно понимать, что знают наши враги, а чего не знают. И не всё мы будем продавать. Но на самом деле, все дипломатические письма попадают на стол англичанам. Все, государь. Я их сам читал в британской библиотеке.

Попаданец не сказал, что в интернет-библиотеке, но это было и не нужно.

— И твои письма, и письма других русских царей и не русских, — продолжил Попаданец. — Так что, какой смысл скрывать, как и куда ты посылаешь Сигизмунда? Ты ни с кем не сможешь заключить по-настоящему мирный договор. Все твои мирные договоры — это перемирия между войнами, которые будут прерваны не тобой, а твоими «друзьями». В любой удобный для них момент. Нет у тебя друзей, государь, кроме твоей армии и твоего народа. Все, кто пишут тебе о дружбе, кушать не могут, как хотят твоей смерти.

— Ну, делай, как знаешь, — вздохнул царь.

— Все списки документов, передаваемые англичанам, мы учтём в специальной книге. Чтобы не забыть, что отдавали, и чтобы ты в любой момент мог знать, чем я торгую. Зато денег заработаем.

— Десять тысяч золотом не такие уж большие деньги.

— Да, как сказать… Это десять тысяч медалей по итогам взятия Полоцка, а значит — десять тысяч верных тебе воинов.

Царь покрутил головой.

— И не боязно тебе, Федюня? Ведь если англичане попадутся и их пытать начнут, то они на тебя покажут и не сносить тогда тебе головы.

— Ну, так, ты же меня не отдашь палачу? — усмехнулся Фёдор.

— Всяко может случиться, — скривился Иван Васильевич. — Могу и я раньше положенного срока сгинуть, — государь вздохнул.

— Даже и не думай, государь. Сгинуть тебе я не дам. Ты, главное, сам в пекло не лезь. Особенно на войне. И быстрее готовься к переезду в Александровскую Слободу.

— Иконы собрать надо. Не хочу здесь оставлять. Ежели надолго уезжаем, то… Привык я к ним. А они по храмам розданы.

— Да как же ты соберёшь их⁈ — удивился Фёдор. — Такой вой поднимется, что и ноги не унесёшь. Митрополит народ поднимет и порвут тебя.

— А что делать? Не могу я без них. Коли в Слободе центр Руси станет, то и иконы перевезти надоть. Защищали они Москву, пусть щитят и Слободу.

— Тогда в один день все иконы выносить надо. Вот поедешь по Москве прощаться с народом заодно и иконы соберёшь. По-другому никак.

Глава 12

— Всё хорошо ты говоришь, Федюня, — сказал, вздыхая царь, — но не дают мне править так, как я хочу.

— Кто не даёт? — «удивился» Попаданец, мысленно благодаря Бога, что не он начал эту тему.

— Митрополит не даёт. Вмешивается во все дела мои. Выше меня себя держит и правит мной. Не даёт суды вершить. Меня судит.

— О том я и говорил, — поддакнул Попаданец. — Макарий придумал здорово с Московским Царством и с миропомазанием на трон. Возвысился он над царской властью. Сам править хочет. Но тут он сам себе на хвост наступил, государь. Ведь обратного обряда нет. Поэтому делай, так, как знаешь и тебе за это ничего не будет. И ещё… Ведь палка-то о двух концах. Вот он тебя помазал, и, по-моему, так это ты стал выше него. То ты был просто человек, хоть и коронованный, а тут, ты стал «мессией».

Иван Васильевич приосанился.

— Только ты, государь, не больно-то пылай по этому поводу. Ну, помазали тебя священники второй раз миром, ты же не стал от этого Иисусом Христом. Не девственницей была твоя мать Елена, когда тебя рожала. А потому выбрось из головы мессианские потуги. Не настал час апокалипсиса. Пророчества о конце света слегка преувеличены. Какой дурак назначил его на семитысячный год?

— Не ругай пращуров наших, — насупился царь.

— Не ваши се пращуры, а хитроделанных греков да римлян. Это же они расписали пасхалию только на тысячу лет — до семитысячного года! А наши пращуры не разобрались, что нельзя пасхалию^[19] до бесконечности написать. На семитысячном годе продлить надо было расчёт, и всё, а они второе пришествие Иисуса Христа и конец света объявили: «Сие лето на конце явися, в оньже чаем всемирное торжество пришествие Твое», — передразнил Фёдор гнусаво. — Вот и не произошло ничего. Где он «конец света»?

— Дмитрий Траханиот^[20] в связи с этим написал для архиепископа Геннадия Новгородского «О летах седьмой тысящи», в котором утверждал что, коль скоро «никто не весть числа веку», то конец света в 7000 году может не наступить, но дата конца света обязательно будет связана с числом семь: 7007, 7070 и 7077 годы от сотворения мира. И семидесятый год, «между прочим», как ты любишь говорить, уже следующий.

— А почему не четыре семёрки: семь тысяч семьсот семьдесят седьмой? — скривил в ухмылке губы Фёдор. — Откуда он, этот Траханиот, знает сие? Кто ему сказал? Можешь мне поверить, что никакого конца света не будет аж до семь тысяч пятьсот тридцать второго года. Так что, государь, я тебя умоляю, не мни себя мессией. Помазали тебя миром на царство и сиди на троне ровно. Решай земные проблемы. Не надо никого делить на праведников и грешников. Не твоя это стезя. Мутят твой разум церковники, вводя в соблазн гордыни и тщеславия, а сами алчут земли и богатства земные. Вон, не смотря на твой указ, прирезают себе чужие пустоши и выморочные земли. И не боятся ни твоего гнева, ни гнева всевышнего, ни конца света, ни гиены огненной.

Царь пригорюнился. Он снова возлежал на подушках весь обколотый иглами. Послеоперационная боль тревожила и не давала уснуть. Фёдор, зная это, сразу из кабака приехал во дворец доложиться, что получилось от разговора с британцами, а заодно сделать царю обезболивающие уколы.

Фёдор укоротил на нужную длину иглы и сделал им плоские, как маленькие пуговки, навершия, чтобы их можно было оставлять воткнутыми, не опасаясь задеть и вогнать ещё глубже в тело. Сверху на навершия он наклеил с помощью рыбьего клея тряпочки и сейчас ждал, когда Иван Васильевич уснёт. Шёл третий час ночи. Фёдор снова постелил себе на полу в ногах у государя и поддерживал разговор, с трудом борясь со сном. А сон к «самодержцу» всё не шёл.

— Давай спать, а, Иван Васильевич? — наконец взмолился Попаданец. — Или тебе вколоть сон?

Государь тяжко вздохнул.

— Наговорил ты такого, что не усну сейчас. Коли, Федюня.

— Ну, тогда я тебе сейчас ещё скажу такое, от которого ты бы точно не уснул. Хочешь?

Царь вздохнул.

— Говори уж…

— Знаешь, что сказал сам Иисус Христос, про «божий день»?

Иван Васильевич нетерпеливо привстал на руках, отделившись от подушки:

— Что?

— Отвечая на вопрос фарисеев, он сказал: «Маловеры, вы хотите испытать Меня, знаю ли я о днях Отца Своего? Так знайте, что День Бога равен времени, когда Солнце трижды совершит путь свой. Но это не три дня ваших, и не три года земных».

— И что это значит? — вопросил царь.

— А то, что небесный путь солнца равен двести пятьдесят миллионов лет. Миллионов, государь. Знаешь это сколько? Миллион — это тысяча тысяч. Двести пятьдесят миллионов лет — это очень много. И это только один божественный день, а их было шесть. Ты же освоил умножение?

Государь молча кивнул.

— Ну так и представь, какое это будет число. Не семь тысяч лет, а четыре с половиной миллиардов лет до конца света. Четыре с половиной миллиардов… Так, что спи спокойно, государь. До конца света мы с тобой точно не доживём.

Фёдор вогнал царю две иглы в «точки сна» и, с облегчением выдохнув, улёгся на свою лежанку из шкур и мгновенно уснул.

* * *

Они с Ченслером сговорились на пяти тысячах золотых фунтах сейчас и ещё на пяти через полгода. За это, кроме снабжения британцев секретной информацией, Фёдор обещал агентам Ченслера оперативное прикрытие и обеспечение специальными маскировочными средствами, как то: одеждой, париками и бородами, местами переодевания и «явочными квартирами» для тайных встреч переговоров. Причём к этому пришёл сам Ченслер, узнав, что фёдоровская «контора» шьёт специальную одежду и изготовляет парики.

Дженкинсон, потеряв пять тысяч, сначала приуныл, но потом, прикинув, что и на оставшееся золото он в Персии купит столько пряностей, что окупит затраты в десять раз и вернёт, взятые в Англии кредиты, успокоился. Ещё больше он обрадовался, когда узнал, что Фёдор может поменять его серебряные монеты на золотые, по курсу один к десяти. В Англии можно было бы поменять серебро один к пяти, но где была та Англия? Но даже это золото должно было окупиться с лихвой. А за серебро в Индии пряности не продавали.

Про «своё» золото Фёдор царю, конечно же, ничего не сказал, не опасаясь, что Дженкинсон расскажет об этом кому бы то ни было. Да и вообще, Дженкинсон прямо в кабаке «растворился в воздухе», обретя новые документы на имя Карла Гольштейна, а вышеупомянутый «Карл» прямо из кабака поехал в сопровождении Даньки в Немецкую слободу готовиться к персидскому путешествию в составе русской купеческой экспедиции.

* * *

Митрополит Макарий рассматривал стоящую перед ним странную масляную лампу. Её странность заключалась не только в том, что светила она во много раз ярче лампады, но и сложной конструкцией, состоящей из металлических трубок, цилиндрическо-трубчатого фитиля и трубчатым стеклом, закрывавшем пламя. На внешнем контуре бронзовой лампады шла выгравированная надпись: «Сделано в Александровских государственных мастерских Царя Ивана Васильевича» и стоял герб в виде двуглавого орла. К самой лампе трубкой присоединялась цилиндрическая емкость с запасом масла.

— Чудны дела твои, Господи! — проговорил Макарий. — Такой лампой и путь освещать куда как сподручнее! Держи за эту трубу, в которой масло, и неси. Что скажешь Дионисий?

Старший дьякон-огненник^[21] нахмурился.

— Чудна лампа, господарь, но не в традициях церкви она. Огонь заперт стеклом, а значит землёй. Не может земля победить огонь. Сие — лжа. Огонь правит землёй, а не наоборот.

— Где же оно закрывает⁈ Оно оберегает и защищает от сильного ветра и воды! — воскликнул митрополит. — А ветер вот здесь проходит и ещё сильнее раздувает огонь. Не знаю, не знаю… По мне, так сия лампа — гармония есть. Гармония всех стихий во славу Бога-огня и света Христа несотворённого. Пророку Моисею сам Бог-Творец указал, что в храмах должны гореть светильники. А сколько случаев было, когда от сквозняка пламя гасло? А сие — нехороший знак для людишек всё ещё в приметы верующих. А некоторые специально чихают, чтобы огонь лампады в храме задуть. От сих дурных людишек такое стекло защитит огонь веры православной.

— Тогда надо бы пристроить такое стекло на наши светильники, да и всё.

— Правильно говоришь, Дионисий. Наши светильники переделаем по образу и подобию сих, но для того испрошу позволения государева. Клеймо на них стоит царское. Ладно, что ты не видишь в том измены чина.

— Ты был убедителен, господарь, — улыбнулся старший огненник. — Всё течёт, всё меняется. Ранее с пламенниками^[22] ходили, потом с масляными светильниками — лампадами, кои, кстати, весьма сходны с сей лампой были. У них в носу тоже отверстия делали, чтобы пламя горело лучше. А вот стекла такого тогда не делали.

— Вот и ладно, — довольно потёр руки митрополит.

* * *

Утром проснувшись, Фёдор вынул иглы из государева тела и разбудил Ивана Васильевича. Кликнув слуг умывать и одевать царя, Фёдор поклонился в сторону постели — царь лишь махнул на него рукой — и вышел. Ему надо было «принять ванну и выпить чашечку кофе». Конь, уже осёдланный, нетерпеливо бил копытом, а потому вынес Фёдора с царского двора, сразу перейдя на галоп, ставя задние и передние ноги попеременно по две сразу, и поднимая копытами снежную пыль.

У себя в «немецкой» усадьбе он прошёл в охраняемую половину, распоясался и прошёл в помывочную, одновременно выполнявшую функцию прачечной, сбросил не менянную двое суток одежду и встал под струи тёплой воды. Понюхав присланное Гольштейном земляничное мыло, Фёдор удовлетворённо хмыкнул и натёр им плоскую мочалку, сплетённую из лыка и обшитую по краям тряпичной лентой. Пальцы удобно взялись за длинные верёвочные петельки на дальних краях мочалки и спина ощутила блаженство от мягкого мыльного почёсывания.

Корыто, в котором стоял Фёдор, быстро наполнилось водой и он, «плюнув» на её «чистоту», уселся.

— «Ванна, так ванна», — подумал Попаданец. — «Кофе у нас тоже имеется».

Как не странно, но за остаток ночи он выспался, а дел на день он запланировал изрядно, поэтому ванна и кружка кофе ему требовались обязательно. Не было сахара, но и с мёдом кофе получался неплохой.

После «помойки», как называли обработку тела водой и мылом московиты, Фёдор переоделся в точно такую же одежду, что была на нём надысь^[23], нацепил тонкий меч и, свистнув конным стрельцам, снова вернулся в Москву. Сегодняшний рабочий день Фёдора начинался с «перехвата» в доме отца, как называли сейчас утренний завтрак. Никита Романович ещё вчера послал слугу в кабак, где, он знал, Фёдор ежевечерне изымал казну и пригласил сына «поснедать» после утренней церковной службы.

Фёдора много раз звали на семейный «завтрак», но он то того ловко избегал оного, ибо ни в чём не был уверен. Положение рядом с царём было шатким. Особенно после смерти царицы Анастасии. Ивана Васильевича «мотало» из стороны в сторону, что и доказала их с Фёдором стычка в беседке, а потому гарантировать и обещать родственникам устойчивое положение Фёдор не мог.

Сейчас же его положение на время стабилизировалось. Царь глядел на Фёдора испуганно и заискивающе, слушал его бредни о конце света и втором пришествии Христа, и о том, как жить дальше с вниманием и почтением. О лучшем времени для семейного совета грех было и мечтать, а то, что это был он, Фёдор не сомневался.

Фёдор к завтраку не опоздал. Народ только начал выходить из храмов после утренней службы и в отчий двор Фёдор въехал вслед за дядькой Данилой. Они поздоровались, обнявшись, и вместе поднялись по лестнице.

— Ты, смотрю, не только меня пригласил, — не сдержав усмешку, спросил Фёдор. — Даже пирогов напекли. Значит перекус основательный будет. Мне иван-чая горячего. Есть?

— Есть, есть, Федюня, проходи, омойся.

Отец вел себя слегка заискивающе не только перед сыном, но и перед родственниками, коих собралось в его доме изрядное количество. Это уже возвышало и его, и его сына, но Никите Романовичу лишь недавно присвоили чин окольничего с минимальным окладом в двадцать рублей, с функцией помощника, или как сейчас говорили, «товарища», управляющего царским дворцом Данилы Романовича, и поэтому он робел.

Кроме дядьки Данилы Романовича, по лавкам сидели его сыновья: Фёдор и Иван, двоюродный дядька Василий Михайлович с сыновьями: Иваном, Фёдором и Протасием, родичи по Яковлевской линии. Все мужи именитые и важные — воеводы первостатейных городов, наместники, знатные воеводы и землевладельцы. Всего за утренним столом собралось четырнадцать человек, которые поздоровавшись между собой и с Фёдором, чинно принялись уничтожать горой наложенные на стол пироги с различной, но в основном рыбной, начинкой.

Наконец, насытившись, все старшие родственники произнесли благодарственные хозяевам и хвалебные столу речи и замолчали, уставившись на Фёдора, словно он сейчас должен был подняться, поклониться до земли и сказать: «спасибо, что пришли, гости дорогие!». Однако Фёдор молчал и играл с родичами в «гляделки».

Глава 13

Фёдор переводил свой взор с одного родственника на другого, до тех пор, пока Данила Михайлович не понял, что младший Захарьин-Юрьев не горит желанием хвастать своим подвигами и нахождением рядом с троном, а также рассказывать последние новости. Он решил, что переговорным процессом надо управлять, откашлялся и с напряжением в голосе задал вопрос, ответ на который знала вся Москва и её дальние окрестности:

— А правда, Фёдор Никитич, что царь новую жену ищет?

— Ищет, Данила Михайлович, и вроде, как уже нашёл. Сватов послали к Темрюку Идаровичу в Малую Кабарду. Или не знал? — Фёдор делано удивился.

— Знать, знал, — не стушевался дядька, — да от ближнего царю человека услышать правду вернее. Ты сейчас царю заместо Алёшки Адашева. Все челобитные через тебя, все указы, письма посольские, не тяжело? Не уж-то справляешься сам?

— Справляюсь, Данила Фёдорович, но с большим трудом. Взвалил государь на мою службу всю переписку.

— А что за служба у тебя такая? — зацепил нужный вопрос Данила Романович.

— Ты же знаешь, Данила Романович, что грамотен яизрядно. Читаю письма не по слогам, а бегло, и потому вижу все изъяны, вредящие мысли государевой. Ибо говорит царь одно, а дьяк пишет другое. Что ему на ум взбредёт или боярин надиктует. Волюнтаризм!

— Что? — не понял старший Романович.

— Своеволие! Что хотят бояре, то и воротят.

— Это — да! — согласился Данила Романович и все родичи согласно покивали головами.

Сидящие на лавках разодетые в богатые одежды дородные мужики так походили на китайских «болванчиков», что Попаданец едва сдержался от смеха.

— Так может ты подсказал бы государю, что есть верные людишки, готовые служить верой и правдой, коих дьяками и назначить.

Фёдор покрутил головой.

— Не верит, государь никому. Да и служили наши родичи и отцу его и ему самому, да проштрафились. Просил я за вас, да не схотел государь. «Зело алчные», — говорит, — «до землицы, твои Кошкины. Сам правь!».

— Как это, «сам правь!»? — спросил и раскрыл рот дядька. — Кто — «сам правь»?

— Я «сам правь», — пожал плечами Фёдор.

— Погодь-погодь… Почему это ты «сам правь»? А царь?

— Правь — это он про письма и указы. Да и думой, и дьяками царь тоже не доволен. Так разве ж царь сейчас правит? Дума боярская! Вот Иван Васильевич и говорит, что не нужна ему такая Москва, уедет он в Александров насовсем, а Москву оставит боярам. Или мне, если захочу. Но я не хочу. Не нужна и мне Москва с боярами. Разве ж победишь их?

— Не победишь, правда твоя, Фёдор Никитич. И когда царь собрался в Александров?

— Так, после свадьбы с новой женой Темрюковной. Летом значит. Или на следующий год.

— А что же он не нашёл среди наших девок жены? — спросил Василий Михайлович.

— Чтобы снова вражда вокруг него началась? — вопросом на вопрос ответил Данила. — Правильно царь делает. А нам надо наследника Ивана сберечь. Как ему ближними дядьками стать, Данила Никитич? Не справляемся мы с Василием вдвоём. Хотя бы во дворец цесаревича наших ввести. Кто ещё охранять станет? А царю наследник нужен. Что думает царь об Иване Ивановиче?

Фёдор помолчал немного с, недоверием поглядывая на семью, но вздохнул и промолвил:

— Как только женится царь, то возьмёт Ивана Ивановича в соправители и создаст ему малый дворец. Вот туда вы войдёте всем скопом, коли захотите. Сразу после женитьбы царь на войну уйдёт, для того, кстати и на черкешенке женится, не глядя на неё, — Фёдор усмехнулся, — чтобы черкесов на войну позвать. А Ивана Ивановича оставит вместо себя, как соправителя в Александрове, с равным правом подписывать письма и указы.

— Ты подсказал? — спросил Василий.

Фёдор не ответил, лишь пожав плечами. Василий понимающе хмыкнул.

— Вот, то — дело, — довольно потёр руки Данила.

— А в Москве, что будет?

— Наместником пока князя Старицкого поставит в своё отсутствие. А потом, к семьдесят первому году^[24] все приказы в Александров переедут.

— И в Слободе твоя служба продолжит смотреть за приказами?

— Продолжит, — вздохнул Фёдор.

— Так может, возьмёшь кого из наших к себе?

Фёдор обвёл всех сидящих за столом глазами, потом встал, подошёл к своей сумке и, достав свиток, положил его на стол.

— Вот это письмо заготовили мои писари за один вчерашний вечер. Это письмо царя Ивана Васильевича английской королеве Елизавете. Кто его прочитает быстро?

Первым письмо развернул Данила Романович и довольно сносно, но водя пальцем по тексту, начал читать.

— Ну ты-то не пойдёшь ко мне в дьяки, Данила Романович, — улыбнулся Фёдор. — Или я чего-то не знаю?

Дядька крякнул и, покраснев, передал письмо сынам. Фёдор Данилович — муж лет тридцати, кряхтя и «экая», за минуту осилил три предложения и тоже покраснел, как маков цвет. Иван Данилович, глядя на брата, даже не стал браться, передвинув свиток дальше по столу. Лучше всех читали Яковлевичи, но всё одно, эти «аз, буки, веди», мешали им принимать текст слогами. Особенно не очень знакомые слова. Словарный запас письменных слов у современных грамотеев насчитывал от силы слов пятьсот. И писали грамотеи, используя знакомые слова и жутким образом коверкая слова ранее не читанные. А заставь написать сочинение на вольную тему — не напишут. Ибо не было у «современных» учителей книг типа букваря и текстов, типа: «мама мыла раму».

Произношение слова и его написание заучивали целиком, без запоминания буквиц и складывания из них складов и слогов. Наш попаданец в тело Фёдора, «играя» сызмальства с молитвословом выучил его наизусть, разбил на слоги и буквы и, имея опыт изучения русской грамоты, научился читать слогами и, самое главное, складывать из них новые слова. Чему поначалу сильно удивлялся Иван Васильевич, считая навык быстрого чтения и составление новых слов «чародейством». Однако, когда сам освоил азбуку, слоги и поняв смысл частей слова, от обвинений Фёдора в оном отказался, назвав сие действо «чаромудрием». Он даже написал это им самим придуманное слово самостоятельно.

Проведя экспресс тест на грамотность, Фёдор так развёл руками и пошевелил при этом пальцами, что все поняли, что никто из «святого семейства» не то, что в дьяки, но и в писари в новую службу не годится.

— А как же раньше? Ведь читали и писали, — удивлённо пробубнил Фёдор Данилович.

— Письмо написано новым стилем. Тут слова по-новому написаны. Ведь что за письмо было? В обиходе говорим нормально, а пишем хрень какую-то! Ну, что это такое: знаша, речаша, побивавахом, ущедрити, ублажати, каяждо? Кто так говорит?

— По старине пишем, — пробасил Данила Романович.

— Вот то-то и оно, что по старине пишем, а живём-то по-новому. Сколько вещей новых появилось и наших, и иноземных. Вот Иван Васильевич и задумал изменить письмо со старого на новое.

— Митрополит и епископы зело браниться станут.

— И пусть бранятся, — махнул рукой Фёдор.

— Гляди, ополчаться на тебя церковники, — покачал головой Данила Романович, не очень довольный, что вторая часть «марлезонского балета» не задалась. — Так я не понял, что с думой царь станет делать и приказами? Может как раз время кого-то из наших ввести дьяками или подьячими. Что-том оно станет, Бог весть, а пока мы к хлебному месту примеримся.

Данила хитро улыбнулся и прищурился, словно уже держал сладкий и вожделенный кусок. Фёдор хмыкнул.

— Не понял ты потому, что не слушаешь, что говорю. Царь не сейчас станет отбирать людей для будущего малого дворца царевича Ивана Ивановича, а позже. А пока присмотрится к тем, кто как служит. По секрету скажу, что Басманову поручено провести следствие по разбойному приказу. Всех мздоимцев приказано сводить в пытошную и проводить дознание.

— Как же так⁈ — вскричал Данила возмущённо. — Как не брать⁈ За что служить тогда⁈ За копейку⁈ Не твой ли совет?

Фёдор отмахнулся.

— Какой там! Наоборот убеждал, что все вообще перестанут служить. Только сиднем сидеть станут. А он сказал: «Вот и посмотрим на них» и так улыбнулся, что у меня мороз по коже пробежал. Хочешь туда сынов своих отдать? В горнило?

Данила Романович почесал бороду и как-то все «Кошкины» дружно зачесались.

— Подождать надо, — сказал Фёдор. — А пока подучиться грамоте. Государь сам освоил и письмо, и чтение по-новому, и скоро требовать начнёт того же от слуг своих. Говорил, что сам «экзамены» принимать станет.

— Экзамены? Что сие значит?

— Проверять сам станет, как ты читаешь и считаешь, как другие его слуги. Никого не станет на службу брать, ежели экзамен не сдаст.

— О, Господи! — проговорил Данила и осенил себя крестом.

Перекрестились и остальные родичи.

— Где же он найдёт себе служивых, что такое письмо знают? — удивлённо вопросил старший Яковлев.

Фёдор усмехнулся.

— В стрелецкой слободе, что отведена моему полку, прямо на улице поставили столы со скамьями и писчие доски. Там и учат.

— Кого? — удивился Василий Михайлович.

— Всех, кто захочет. Из них и станет Иван Васильевич набирать на службу.

— Иди ты! — выпучив глаза, выдохнул старший Кошкин.

— И ты иди, — засмеялся Фёдор. — Иди учиться.

— Куда? В стрелецкую слободу⁈ Видел я кто там у тебя собирается! Отребье одно! Мужики и безродные, ставшие холопами. Не вместно нам с ними за одним столом сидеть.

— Что же, для вас отдельные грамотные избы ставить? — удивился Фёдор.

— Не надо ставить! Сами поставим! Ты только поучи, Федю… Фёдор Никитич! — едва ли не взмолился Данила Романович.

Фёдор прошёлся по богато убранной трапезной, мягко ступая подбитой толстой кожей и небольшим каблуком подошвой. Сапоги были сшиты по его выкройке и по его ноге, и имели пружинный супенатор. Нога в таких сапогах отдыхала.

— Добро! Предлагаю сделать так… Строим рядом с моим кабаком грамотную избу. Земли много отписал государь на казённые нужды. Избу строите по моему плану с окнами стекольными и печами особыми. Стоить такая изба будет дорого, а по сему, берите в долю тех, кто пожелает грамоте учиться. Обучение грамоте будет стоить дорого. Уразумели?

— И с нас деньги за грамоту брать станешь? — удивился дядька.

— А какой мне без этого резон? — пожал плечами Фёдор. — Да и вы, коли заплатите, учиться станете усерднее. Те, кто радеть и стараться будет, тем плату верну. А кто заленится, не обессудьте.

— Сколько спросишь плату?

— Рубля, думаю, хватит.

— Рубля⁈ — испугался Василий. — Не много⁈

— В самый раз. Моё время дорого. Знаете, сколько у меня дел? Пасеки вокруг Москвы ставить будем. Ульи сейчас в мастерских строгают. Стрельцам одежду шьют, сапоги точат.

Фёдор глянул на свои сапоги.

— Такие, как у тебя? — недоверчиво спросил отец.

— Такие, батя.

— Добрые сапоги. Хоть бы отцу сперва сточал, — буркнул «пращур».

Фёдор улыбнулся.

— Сточаю, батя. Только начали. Под такие сапоги колодки наделать сначала надо. У тебя вон какая лапища. Не дошли до твоего размера. Стрельцы почти все из мужиков, а там люд мелкий.

— Ноги ведь у всех разные. Как на всех сапоги шить? — задумчиво вопросил Данила Романович. — всяк сам себе и обувку кроил и одёжу.

— Вот в лаптях, которые они сами себе плетут, и рванине твои дворцовые отряды и ходят. А деньги на обмундирование куда уходят? За это Басманов тебя и пристроит на дыбе, а ты про всех нас и скажешь. Скажешь даже то, чего и не знаешь.

Данила Романович снова выпучил глаза.

— Ты только не обижайся, Данила Романович. Зело государь теперича серчает на казнокрадов, — сказал Фёдор, а сам подумал, что началось всё с той задачки про то, сколько денег, выделенных из казны для выдачи награды за сражение, осталось сотнику после гибели воинов.

Из той задачки выходило, что чем больше в бою погибнет воинов, тем выгоднее сотнику и воеводе. Иван Васильевич потом часто вспоминал вредную, как он её назвал, арифметику и примеривал её к разным ситуациям. И общая картина государственного устройства у него вырисовывалась не радостная. Брали и обманывали, в ущерб государевым интересам, везде. Во всех приказах и «избах», при строительстве, закупках и заготовках.

Попаданец не собирался заниматься розыском коррупционеров. Отнюдь… Он даже тайным сыском занялся потому, что попался деду Головину и английскому резиденту, которые или привлекли бы его к сотрудничеству, или просто-напросто уничтожили. А так он убил сразу нескольких зайцев: вырос в глазах правителя, создал какую-никакую, но разведывательную, службу, себя обезопасил, заработал денег для казны, открыл кабак, различные мастерские, в которых шил для себя обувь и одежду, создал школу, подготовил себе помощников, и продолжил отбор смышлёных молодых и не очень людей. И всё за казённый счёт.

— Случай представился, вот я и упреждаю всех вас. Без обид…

— А долго нужно учиться? — спросил один из младших Яковлевых, видя, что немая сцена затянулась.

— Первые четыре ученика начали учиться читать с лета и уже кое-как читают. Теперь начали учиться писать. А до того рисовали палочки, крючочки и отдельные буквицы. Сейчас обучают других и сами продолжают учиться.

— Долго, — сделал вывод и покачал головой спросивший.

— Не так уж и долго. Я, вон, раньше, чем с пяти лет учиться читать начал. Так у меня учителей не было. Всё сам постигал. Отец не видел, всё в походах пропадал, так тёток спросите, сколько я над книгами сидел. Но время у вас есть. Года за два я вас научу бегло читать. На печатном дворе книжку режут, букварь называется. Сия книженция великим подспорьем для обучающихся грамоте станет. Тоже туда заезжать приходится. Аки пчела кручусь. И всех пинать надо. Только отойдёшь, всё становится. Первые пробы книжки уже через дней десять отпечатаем. Могу одну для вас приберечь. Там всё понятно. Как старые слова писались, как по-новому писать. Приберечь?

— Прибереги, прибереги, Фёдор Никитич. Раз пошла такая пьянка…

Данила махнул рукой.

— Можем начать прямо с сегодня.

Фёдор хотел сказать: «После вечерней службы соберёмся прямо здесь, перекусим, а потом поучимся», но вспомнил, что дом отцовский и решать ему, а потому, далее промолчал.

— Прямо сегодня⁈ — Удивился Данила. — Не-е-е… Надо обдумать.

— Думайте, — кивнул головой Фёдор. — Не мне надо. Всё? Вопросы кончились?

— Старшие Кошкины переглянулись.

— Да, вроде, всё обсудили, токма не всё понятно.

— Что вам не понятно? — вздохнув, спросил Попаданец.

— Не понятно, почему сейчас никого из наших нельзя главами приказов поставить?

Фёдор с интересом посмотрел на родственника. Придуряется, или и впрямь не понял?

— Не хочет государь никого из Кошкиных видеть рядом. Не доверяет. Да и по жене Анастасии тоскует.

— А-а-а… Ну тогда понятно, — покивал головой Фёдор Романович.

Что ему стало «понятно», Попаданец не понял, но уточнять не стал. Его утомила встреча с родичами. Ранее он хотел поговорить с дядьями на едине о том, как жить дальше и не попасть в жернова надвигающихся репрессий, но глядя на них, не почувствовал, что до них дойдёт его беспокойство. Похоже, они привыкли жить в постоянной борьбе за место у «кормушки» и использовали любую возможность, чтобы к ней пробиться хотя бы на малое время и придерживались принципа решения проблем по мере их поступления. Отложив беседу для более удобного случая, Фёдор попрощался со всеми и удалился. Дел у него и впрямь накопилось «по горло».

Сразу из отчего дома Фёдор выехал на санях, запряжённых парой лошадок и управляемых Данькой, в сторону кабака, где Ченслер остался досыпать в объятьях молодой девицы, прибывшей, как и остальные пятеро её подружек, последним посольским поездом.

Глава 14

Девиц-швей, англичане привезли для собственных плотских утех и для продажи царице Анастасии. Но Попаданец сразу наложил на них «лапу», не рекомендовав царице принимать их «на работу», и отправил на «передержку» к себе в Александровскую усадьбу, приказав стрельцам и «соколятам» присматривать за девицами, выявляя их связи и интересы. Но, то ли девицы были только «девицами», или, если были агентессами, выдерживали «карантин», но они разведывательной активности не проявляли и вели себя как простые «немки». Они наладили Федькино домашнее хозяйство в новой усадьбе и время от времени прибирались в его кремлёвском «дворце».

Отъехав в Москву, Фёдор взял девушек с собой и устроил сначала в своём тереме при отчей усадьбе, а потом в доме на «немецкой стороне», после приобретении оного. Там они у него и жили, помогая по хозяйству старым слугам и работая в швейных мастерских «конторы». Ночами некоторые «девицы» подрабатывали в кабаке. Сам Фёдор, не смотря на свой рост и внешность зрелого юноши, женщинами не интересовался по причинам возрастных кондиций, а вот дядьки товарищей Фёдора: Даньки, Кузьки, Тишки и Максимки, в удалении от дома по женской ласке тосковали и находили её в объятиях англичанок, практически живя семьями. Благо, «немецкий дом» был рассчитан на восемь, живущих отдельно, семей, если не считать «служебного жилья».

Ченслер чувствовал себя превосходно. Он выспался, отпился капустным рассолом, похмелился стопкой виски, закусил вчерашним, но горячим борщом и сейчас с удовольствием залёг бы в постель снова. Однако всякий джентльмен считал исполнение служебного долга приоритетом, а потому Ченслер мужественно забрался в повозку и теперь осоловело смотрел на мелькавшие мимо него серые тени, скрипящие выпавшим за ночь и подмороженным снегом.

Глядя на дремлющего Ченслера, Попаданец решил начать демонстрацию обеспечения своих разведывательных возможностей с самой удалённой точки, расположенной в кузнецкой слободе, которая находилась на слабо заселённой окраине Москвы на высоком левом берегу реки Неглинки — Неглинном верхе — и простиралась до небольшого безымянного ручья, впадавшего в реку примерно в километре от моста. Местность именовалась Кучковым селом и Кучковым полем. Ниже по склону берега, ближе к реке, жили кузнецы и извозчики. Через Неглинку был перекинут деревянный мост, который стал именоваться Кузнецким, а Неглинный верх получил второе название — Кузнецкая гора.

В Кузнецком ряду под горой на берегу реки Фёдор за большие деньги выкупил каменную кузню с большим участком земли, мастерской, дробилкой и механическим меховым поддувом, работавшими от гидравлического привода, где наладил изготовление металлических деталей для ламп и строил плавильные печи для стекла и металла. Попаданец не прогресорствовал, а банально зарабатывал деньги и строил только то, что ему требовалось самому. Например, воскопечатные мастерские, на которых штамповались сотовые рамки для ульев и столярные мастерские для изготовления самих ульев.

Все новшества Фёдор приписывал к государевой справе, клеймил двуглавым орлом и защищал царским указом о запрете самовольного изготовления, продаже изделия без клейма. Себе он брал всего одну часть с продаж, либо изделиями, либо деньгами.

Мастерские Ченслера не удивили, зато лавка, в которой можно было провести контрольную встречу, передать сообщение и сговориться о явках, паролях. Мастерские и лавка имели статус казённых, а потому — доступных для посещения иностранцев.

Потом Фёдор планировал проехать по Москве и показать пошивочные и сапожные мастерские «конторы», тоже имеющие статус казённых. Закончить демонстрацию решили — Ченслер на предложение Фёдоро лишь кивнул — в его, Фёдора, немецкой усадьбе в Замоскворечье, где Ченслер и Дженкинсон хотели что-то «трезво обсудить» за штофом виски.

Кстати, швейные мастерские резидента удивили больше всего, ибо он увидел, что мастерицы кроят по лекалу и шьют одежду по стандарту.

На вопрос: «Почему шьют без примерки?», он услышал ответ швеи: «Так не на ком примерять!» и «офонарел». Попаданец хмыкнул и пояснил:

— Мы разработали размерные стандарты для одежды с «гладкими» рукавами и портками — так меньше уходит ткани — в зависимости от роста и полноты и шьём сразу.

— Это невозможно! — сказал Ченслер. — Сшить нормальный костюм без примерки невозможно.

— Если фигура стандартная, как, например у вас, то вполне себе возможно. Хотите мы вам подберём?

Ченслер, похоже, обиделся на стандартную фигуру, потому что скривился, но, любопытство и профессиональный долг пересилило, и он одобрительно кивнул.

— Марта, измерьте клиента и подберите ему одежду. Что-нибудь купеческое. И сапоги.

Одна из английских «девиц» измерила Ченслера гибким «метром», который тоже «придумал» Попаданец и который был именно метром, равным ста сантиметрам, или тысячи миллиметрам. Длину сантиметра Попаданец высчитал элементарно! Просто он точно знал, какой длинны у него «цунь». Его «цунь» — длинна среднего сустава указательного пальца левой руки — равнялся ровно трём с половиной сантиметрам. Знать «цунь» — обязанность любого специалиста-иглотерапевта, вот Трубецкой и знал. У Михаила были длинные пальцы. Средний «цунь» обычно составлял два с половиной — три сантиметра.

Марта, измерив «клиента», метнулась на склад и вскоре вынесла комплект из рубахи, куртки и ровных, безо всяких пузырей, брюк. Девушка потянула британца ща ширму.

— Сейчас мы вас разденем и оденем, сэр, — сказала она, улыбаясь.

Минут через двадцать из-за ширмы вышел богатый купец в плюшевой куртке с меховой опушкой и сквозными петлями для медных пуговиц с ушком, ровных брюках, застёгивающихся с боков и рубашкой, заправленной в брюки. Брюки держал кожаный ремень с медной литой пряжкой в виде головы льва, с потайным зубчатым замком — ещё одним «ноу-хау» Попаданца.

— Я в шоке! — произнёс Ченслер. — Этот поясной ремень! Он замыкается мгновенно. И он держит штаны так низко. Мои дублоны крепятся изнутри к куртке. Очень неудобно… Мы одевались быстрее, чем раздевались… И штаны… В них можно сесть! Это феерично! Рукава без морщин и складок! Вы волшебник, Фёдор!

Попаданец понимал восхищение и удивление Ченслера. В России этого времени крой любого платья: хоть портов, хоть рубах, хоть верхней одежды делали по прямолинейным шаблонам. Когда разум Фёдора доминировал, попаданец не обращал внимание на то, кто в чём ходит и во что приходится одеваться ему. Потом он «прозрел» и первое, что попытался сделать, это ушить свою одежду по фигуре. Царице Анастасии понравилось, как он стал выглядеть и она называла Федюню «ангелочком во плоти». Может быть, именно с того момента у Ивана Васильевича зародилась похожая мысль, но с другим, мистическим, смыслом.

Трубецкой мало того, что изучал, как реконструктор, древние технологии изготовления, оружия, снаряжения и одежды, но в молодости прошёл курсы кройки и шитья. В советское время, шить самому себе одежду не считалось зазорным. А если хорошо получалось, то можно было обшивать друзей и знакомых, за весьма неплохие деньги. Многие так и подрабатывали. Как и Трубецкой, впрочем. Стипендии студента-медика и зарплаты хирурга не хватало на нормальное житьё-бытьё. Вот он и шил джинсовые рубашки и джинсовые костюмы.

Одежду, которую ему сшили мастерицы Анастасии Романовны, он раскроил сам, показав, где и каким швом сшивать. Получилось настолько элегантно, что по приезду в Москву на церемонии похорон, женщины, допущенные к церемонии, смотрели, в основном, на него.

Сейчас, за эти месяцы, Фёдор уже примелькался в Москве, ибо, как Фигаро, мотался из конца в конец по своим и государевым делам. Но по городу уже пошла молва, что Фёдор Никитич — самый видный жених на Москве.

— Сошьёте мне дорогое платье? — спросил Ченслер.

— У нас дорогое платье будет стоить очень дорого! — улыбнулся Фёдор.

— Не дороже денег, — отмахнулся британец. — Когда я вернусь в Британию, я произведу там фурор.

— А когда вы собираетесь ехать в Британию?

— Наверное не скоро, — вздохнул Ченслер. — Здесь начинают развиваться интересные события, не так ли?

Ченслер таинственно улыбнулся и прищурился.

— Да, — подтвердил Фёдор. — Скоро сменится правительство.

— Что вы называете у вас правительством? — усмехнулся Ченслер.

— Правительство? Ну… Во-первых, — это боярская дума с дьяками. Советники царские — ближние царю люди которые…

Ченслер скривился.

— Это — не правительство. Было у вас какое-никакое правительство: Адашев, Сильвестр, Курбский, Макарий, Шуйский, Курлятьев, но царь разогнал. Адашев на Кавказе, Сильвестр в монастыре, Курлятьев в Смоленске, Шуйский в Дерпт отправлен, Курбский в Ливонии. Теперь, говорят, правительство — это ты?

Фёдор хмыкнул.

— И кроме меня есть ещё кому в царёвы уши дуть.

— Кто, например? — сразу зацепился за сказанное Ченслер.

— Басманов, например, Андрей Петрович Телятевский… Да какое вам дело до нашего правительства, Ричард? — делано «возмутился» Фёдор.

— Как какое? — удивился резидент. — При том правительстве ладно торговля шла. Сейчас — сами видите! А для нас смысл политики — это торговля.

— Вот за то государь и обижен на королеву вашу. Вы за своими прибылями вообще ничего не видите. А в обструкции сами и виноваты, так как считаете нас глупее себя. По-вашему, русские глупы, так как считают, что с вами можно заключить братский союз. А королева думает, что дурачит нашего царя своими женскими уловками. Но вы видите, что наш государь не на столько глуп, чтобы верить вашим письмам. Кто их пишет, Ричард? Ну ведь ни королева же… Читала ли она вообще те первые письма, что были даны вам царём Иваном? Привезли вы их?

Они уже вышли из «конторы» и садились в сани, но Ченслер задержался и чуть улыбнувшись и прищурившись, задумчиво сказал:

— Вы, Фёдор, не по годам сообразительны и предприимчивы. И вы правы. Те письма я не довёз. Корабли разбились о скалы на севере Англии. А там живут не очень дружественные племена, вошедшие в сговор с Французами. Только год назад между Францией и Англией заключён мирный договор. А тогда на побережье нас схватили французы и держали в плену около года. Все письма, подарки и товары были похищены. Меня даже считали погибшим. Вашего посла, кстати, французы отпустили, но он не знал, что я спасся. Меня выкупили.

— Но почему вы не сказали об этом царю? — удивился Попаданец.

Британец улыбнулся чуть шире.

— Почему-то вы мне нравитесь, Фёдор. У вас в глазах есть неподдельный интерес и нет русской хитрости, написанной обычно на всём лице хитреца.

Он помолчал, оглядывая шумный гостиный двор, приезжающие и отъезжающие повозки.

— Война и другие проблемы ослабляют позицию государства при переговорах, и вашего царя не интересовали мои проблемы. Тем более, что посылал меня король Эдуард, а потом были ещё две королевы: Джейн Грей и Мария, прозванная католичкой. О каких союзных договорах можно говорить, когда Елизавета взошла на трон только три года назад.

— Однако переписка между ними ведётся активно и за эти три года царь Иван четыре раза просил союза и ни в одном письме ваша королева даже не обмолвилась о нём. А сие для русского мужа обидно.

Ричард не мог сказать, что одним из условий Эдинбургского договора было ни с кем не заключать военные соглашения. И пусть Россия далека от Франции, но между этими государствами имеются дипломатические сношения. Королева не хотела давать французам повод для войны или поддержки сепаратистских настроений в Шотландии.

Да и Император Римской Империи требовал от англичан не торговать с Московией пушками, порохом и другим оружием. Интересы императора англичанам были по «барабану», а вот интересы османской империи, с которой у Французов имелся договор, и которые требовали того же самого, приходилось соблюдать хотя бы формально. Но всего этого молодому советнику царя московитов не расскажешь.

— Я лично не понимаю, как вы видите наш военный союз. Неужели Московия пришлёт свои войска нам на помощь, коли таковая потребуется? Чем поможет нам московский царь? Англия и без договора помогает Московии. Мы привезли вам оружейников, строителей крепостей, рудознатцев, лекарей, швей и вышивальщиц. Зачем о чём-то писать на бумаге?

Фёдор усмехнулся.

— Но об этом надо хотя бы говорить, а не уводить отношения только в торговую плоскость. Наш царь — помазанник Божий и чувствует, что несёт ответственность за весь мир людской перед Богом…

Ченслер не скрывая удивления и ехидной ухмылки посмотрел на Фёдора.

— Вы серьёзно сейчас, Фёдор? Не разочаровывайте меня. Никто из окружения вашего царя не верит в эту чушь, что внушают вашему царю ваши церковники. Неужели вы верите в апокалипсис и скорое наступление конца света?

— Не важно, во что верю я, — сказал Фёдор. — Важно, во что верит наш царь и что прописано в святых книгах. Будет конец света, или не будет, того нам знать не суждено. Но здесь правит царь Иван и на этой земле он устанавливает правила, глупо это выглядит, по-вашему, или нет. И кто не играет по его правилам, здесь не живёт. Но давайте это всё обсудим у меня дома, если хотите.

На «немецкой стороне» разговор о том, по чьим правилам будут играть англичане не дошёл. Ченслер с порога начал хвалить «хозяйство» Фёдора и тут же предложил долевое участие во всех его проектах. Фёдор хмыкнул, покрутил головой и сказал:

— Со своими делами я справлюсь сам, а тебе, Ричард могу предложить добывать железную руду в Туле. Ты же купец? Вот и начни дело. Царь тебе людишек отпишет. А лучше сам себе привёз бы из Англии и в под Тулой собрали бы английское железоделательное поселение.

— Я-то купец, но Тула — это очень далеко от Северной Двины. Царь Иван как-то давно говорил, что на Вычегде лес можно брать. Там, да на Печёре, говорят, и железо есть. Вот там бы руду добывать.

— Ага, — подумал Попаданец. — Вас только пусти на Печёру. Вы весь лес порубите и злато-серебро соберёте, коего там и так не очень много. Кто за вами в устье Печёры смотреть станет? А до Печёры они, видимо, уже добрались.

Подумал, а в слух сказал:

— Не думаю, что Царь Иван Васильевич теперь за Печёру говорить с вами станет. Благодарите Бога, что он с Вычегды вас не погнал. А вот про Тулу, если я ему подскажу, царь с вами поговорит. Подумайте. Там железо доброе.

— Я в этом сам ничего не понимаю, да и денег надо будет много. Своих у меня нет на такой проект.

— Вот тут я с вами мог бы в долю войти. Русь постоянно воюет. Железа нужно очень много. Так что не бойтесь, что Москва перестанет с вами торговать. Москва купит всё и у всех: и у Англии, и у Нидерландов, и у Франции, и у Швеции с Данией, и у Ганзы. Здесь металлов всё равно нет.

Больше с Ченслером они о «бизнесе» не говорили. Да и с Дженкинсоном они ещё вчера уточнили детали, поэтому Попаданец попросил их рассказать об Англии и оба «шпиона» разлились соловьями, описывая, как хорошо в стране британской жить. Особенно они расхваливали своё правительство и государственное устройство.

— Понимаете, Фёдор, — говорил Дженкинсон, наливая себе чарку, — Московия — это не государство, а Англия — государство. Вы молод ещё и, наверное, не до конца понимаете, что такое — государство. Это не просто горстка «советников» у правителя. Современное государство — это политическое сообщество, организованное на основе публично-правовых принципов. Вы знаете, Фёдор, что такое политика?

— Я читал «Политику» Арестотеля.

— Даже так? — удивлённо выпятил пухлые губы Дженкинсон. — Похвально-похвально.

Глава 15

Фёдору, или, вернее, Попаданцу, не были интересны разглагольствования двух англичан. Он прекрасно знал историю Англии и Великобритании от десятого века и до самых новейших времён со всеми их тамплиерами и масонами, «вигами» и «тори», англиканами и пуританами. Однако терпел, вынужден был слушать и даже аккуратно высказываться по поводу затронутых британцами тем, отвечая на провокационные вопросы. К его удивлению, англичане не отличались снобизмом и держали себя очень даже демократично и лояльно к самой Московии, и проживающему в ней народу.

Они приводили в пример Английскую церковную реформацию и ругали Римскую церковь. Приводили, как положительный пример, парламент Англии с его двухпалатной системой и, шутя и высмеивая чванливость бояр и князей, осторожно критиковали Московскую думу.

Фёдор не спорил с профессиональными разведчиками, понимая, что его пытаются вербовать «на лояльности» и логике положительного примера, коим, конечно же, являлась не сама Англия, а проводимые в ней реформы, благотворно влияющие на формирование государства, но к тому моменту, когда закончился штоф его основательно тошнило и не от виски — он не пил, а от двустороннего «нейролингвистического программирования».

Наконец Фёдор, воспользовавшись небольшим перерывом на туалетные нужды, взятым любителями вискаря, удалился по-английски, не прощаясь.

Воздух в немецкой слободе был по-деревенски свеж, и, несмотря на обилие домашней живности в каждом дворе, особо не раздражал нюх. Вокруг, пока Фёдор ехал по улице, лаяло, хрюкало, кудахтало, блеяло и мычало изрядно. Стоял солнечный зимний день. Слегка подмораживало. Слякоти не было. В самой Москве ближе к Кремлю тоже было относительно чисто, но на задворках столицы сани утопали в грязи, которая ещё и летела из-под копыт лошадей, проносившихся мимо «конных, сбруйных и оружных». Москва суетилась и напоминала муравейник. На двадцатое февраля царь объявил «большой смотр войск», отправляющихся на ливонскую войну.

На замоскворецкой стороне традиционно собирались войска Коломны, Рязани и их окрестностей. Эти войска, хоть и не участвовали в походе полноценно, однако посылали небольшие отряды, которые, под командованием сыновей боярских, уходили под чью-нибудь «воинственную руку». Однако Коломенские и Рязанские полки тоже собирались на смотр, строились, а потом уходили на берега Оки, охранять порубежье от татарских набегов.

Зимой татары набеги большими силами не совершали. Малый ледниковый период давал о себе знать и зимы стояли снежные. Низкорослые монгольские лошадки не могли преодолеть заснеженные степи. Даже на реках — той же Оке — снежный покров к середине зимы доходил до полутора метров и торговый тракт, проходящий местами по реке, больше походил на тоннель. Фёдор как-то «мотался» по приказу царя в Коломну и намаялся расходиться со встречными санными повозками. Его-то сани были нестандартно широки… Ох и наслушался он тогда русского народного фольклорного творчества.

Теперешний смотр Фёдора не касался. «Его» стрельцы, как, впрочем, и все остальные стрельцы, готовились к маршу в апреле, а к смотру, соответственно в марте. А до марта надо было бы ещё дожить. Фёдор ехал в повозке, укрывшись шкурой не от холода, а от неожиданно прилетавшей из-под копыт грязи и думал, что, слава Богу, с англичанами он договорился и в дальнейшем лично встречаться с Ченслером, или каким другим резидентом, не потребуется. Фёдор даже перекрестился, от переизбытка переполнявших его чувств к англичанам.

* * *

— Значит сговорились с англичанами? — переспросил Иван Васильевич.

— Сговорились, царь-государь. Они, конечно, поначалу, а потом периодически, будут перепроверять передаваемые нами сведения, но, скорее всего, пожадничают содержать ещё нескольких информаторов. Мы уже сейчас сделали дубовые шкафы с врезными замками, в которые прячем копии исходящих и оригиналы входящих писем, не думаю, что кто-то легко доберётся до них.

— Мне понравились твои винтовые книги-скоросшиватели. Не так, как раньше, зайдёшь в приказ, а там и на полках свитки, и на полу свитки. А теперь стоят себе книги по годам разобранные.

— Не все ещё старые документы разобраны по книгам. Некоторые письма ссохлись и скрючились. Размачиваем и в коробы складываем под пресс.

Фёдор, когда взял на себя контроль за входящей и исходящей корреспонденцией, столкнулся с тем, что работать с архивными документами очень сложно по причине их ненадлежащего, по его мнению, хранения. Он задумался об изготовлении папки-скоросшивателя и, за неимением «нормальных» гибких сталей, сделал папку с двумя насаженными вертикально в заднюю переплётную крышку винтами. На эти винты надевался лист документа, далее надевалась деревянная планка, и накручивались две «барашковые» гайки, это всё фиксирующие. Получилось несколько громоздко, но надёжно и единообразно. Зато копии новых исходящих писем и вся входящая корреспонденция, как-то: челобитные или письма, сразу после его «обработки», складывались в книги-скоросшиватели. Вроде бы мелочь, а и царя, и дьяков с подьячими сие новшество поразило настолько, что последние, открывая книги, крестились от благоговейного ужаса, а царь, возблагодаряя господа.

— Ты так и не сказал мне про Печору. Что там есть такого, что ты не хочешь допускать туда англичан?

— Во-первых, государь, пусть будут просто под приглядом Строгановых, а во-вторых, зачем их пускать туда, где есть серебро и золото?

Иван Васильевич улыбнулся, хитро прищурился и спросил.

— Золото? Откуда прознал?

— В архиве нашёл отчет князя Семёна Курбского, там он пишет про медь и описывает песчаные берега, где ту медь нашли. А я вспомнил, что в своё время читал про Пустозёрск, который и основал Курбский, в котором, кроме меди, добывали и серебро, и золото

Иван Васильевич вздохнул.

— Цены тебе нет, Федюня. Кто б тебя не украл… Так может быть ты знаешь, где ещё золото можно найти?

— Так ты знал про злато-серебро на Печоре⁈ — удивился и возмутился Попаданец.

— Конечно знал. Царь я, или не царь? Эти места мне ещё моя матушка передала, а той — мой отец Великий Князь Василий.

— А что же ты мне не сказал про золото? Я тебе всё толкую и толкую про Печору, а ты…

— Что ты мне толкуешь? — удивился царь-государь. — Туда англичанам нельзя, туда можно, а почему нельзя — не говоришь. Вот и я молчу. Как ты говоришь: «Болтун — находка для шпиона». Хе-хе-хе!

— Так я и не знал, что в устье Печоры городок есть.

— Там не только городок есть, но и путь туда по морю имеется. Англичане всё пытаются на своих кораблях пробиться до Оби, да наши проводники их во льды заводят и те даже до Печоры ещё не добрались. Не те у них корабли, чтобы во льдах ходить. Ха-ха!

Царь, глядя на расстроенное Федькино лицо, не удержался от смеха. А Попаданец чувствовал себя так, словно ему в душу нагадили. Однако переборов обиду, (в конце концов, а не пофиг ли ему?) Фёдор спокойно сказал:

— Ну и хорошо, что ты сам в курсе, что пускать их туда нельзя.

— Да, кто их туда пустит? — усмехнулся царь. — Дураков нет.

Фёдор хмыкнул и, выказывая своё восхищение, несколько раз покачал из стороны в сторону головой.

— Тогда скажи мне государь, много ли городков по северному морю в строну восхода? И до куда простираются твои земли? А то я, дурень, тебя за «советскую власть агитирую», а ты и сам с усам.

— Ну… До восточного моря-океана наши ещё не хаживали, а ежели и хаживали, то никто ещё не возвращался. А вот до Китая по сибирским рекам доходили и многажды. Афонька Никитин, тот через Персию в Индию ходил, но о том всем известно. Описание его путешествия тебе дать почитать? Очень его люблю и читаю с детства. А до Оби и по Оби ажно до Иртыша поморы хаживали и хаживают. Городок там в устье стоит. Мангазеи в нём живут. Так городок и называется в писцовых книгах — Мангазей. Мне ясак платят. Их ещё самоедами кличут. Плоски лицом и малорослы, но резвы вельми и стрельцы скоры и горазды. На оленях ездят и на собаках. Соболем торгуют. Но туда морем трудно ходить. Пешком ходят. А выше Монгазеи по реке Оби много русских городков стоит.

— Как много? — удивился Попаданец.

— Так! Много! Более сорока. Строгановы ходят туда песца скупают, да ясак собирают. С того и богатеют, что больше никого туда не пускают. Там путик есть — «русский тёс» зовётся. Деревья затёсаны, вот потому так и зовут.

И вдруг у Попаданца что-то «щёлкнуло в голове, и он 'вспомнил», что когда-то читал про «зырянский путь», который ещё называли «печорский». Вспомнил он и то, что на Обь, где по морю, а где посуху ходили ещё древние финны и даже викинги.

— А-а-а-а, — протянул он, — так это тот путь, по которому новгородцы ходили воевать Обь? Знаю-знаю.

— Ха! Так и есть! — воскликнул царь довольно. — Югра с времён князя Александра сына Ярослава Всеволодовича считалась волостью Великого Новгорода. Дань с неё брали. А как Новгород под царскую руку отошёл, так и дань та мне перешла.

— Дела-а-а… — протянул, качая головой Попаданец.

В который уже раз он со своими ущербными знаниями попадал в просак.

— А как же Ермак? — подумал он. — Его завоевание Сибири? Кого он завоёвывал? Получается, что как всегда: русские — русских. Хотя такого понятия, как «русский» ещё не было. Вернее, толь-только зарождалось. Чаще говорили — «русин».

— Я же говорю, государь, что в тех книгах, что я читал, всё сильно перепутано, — развёл руками. — Весьма возможно, что намерено. Это если кем-то написано и сохранилось. А многое ведь хоть и написано правды, да та правда в веках истлела, да во многих пожарах сгорела.

— Это — да-а-а. Пожары — беда. Так, ты не ответил. Знаешь, где ещё злато-серебро добыть можно?

У Попаданца сейчас память была, как хороший компьютер. Вон, даже про городки на Оби и Печоры вспомнил сразу, как только задумался о них. Жаль секретарь у него в голове не сидел, чтобы информацию нужную выбирал. Самому приходится задумываться.

— Подумать надо, — уклончиво пробормотал Фёдор. — Вспомнить.

— Ну, ты, Федюня, даёшь! О самом главном в нашем царском деле начинаешь вспоминать в последнюю очередь.

— Не до злата-серебра мне было, — огрызнулся Попаданец. — Как белка в колесе кручусь. Сейчас с британцами дела уладил, будет время подумать. Я-то мыслил, что Перми, да Печоры будет достаточно. Рудознадцев у нас раз-два и обчёлся. А раз не надо на Печору идти, так давай на реку Самарку отправь людей. Я тебе говорил про неё.

Царь вздохнул.

— Вот сейчас послов ногайских встретим. Дай Бог договоримся, чтобы пропустили туда наших людишек.

Фёдор издевательски улыбнулся.

— Что значит: пустят-не пустят? Царь ты или не царь?

Царь скривился.

— Царь-то царь, да просят они слишком много. Нет у меня пока возможности такой, чтобы Исмаилу потакать. Спорит он с наместниками Астраханскими, что те людишек евойных привечают и под свою руку берут. С Иваном Черемисиновым лаялся, всё убрать просил, теперь на Выродкова пишет. Жалуется, что и с детьми, и с другими родичами из-за меня рассорился и, что де они его «русином» дразнят.

У Попаданца в голове снова что-то щёлкнуло.

— Русином, говоришь? — Фёдор отрицательно покрутил головой. — Что-то мниться мне, что он на твою сторону перешёл, когда захотел с твоей помощью своего брата Юсуфа ликвидировать и самому ханом Ногайской орды стать. И стал, между прочим. А теперь сыновей своих, как шакалят, на тебя натравливает. У него вроде, как есть обязательства перед тобой имеются, а дети его: Дин-Ахмед и Урус против тебя пойдут, государь. И долго против Руси воевать будут.

— Старший его сын Мухаммад мне присягнул.

— Убьют они его через год и Дин-Ахмед ханом станет.

— Ты знаешь, когда умрёт Исмаил?

— Через два года. Дин-Ахмед возьмёт четвёртой женой дочь Темрюка и станет тебе зятем, чем попытается уровняться с тобой. Ты же его отца Исмаила своим братом не называешь. И с тех пор ногаи станут отдаляться от тебя. А через десять лет пойдут вместе с крымским ханом на Москву и сожгут её.

— Вот бляди! — выругался царь. — И что делать?

— Да, что ж тут поделаешь? Этих ногаев, и других народов, из остатков золотой орды, подтянутых к твоим границам, ведь сотни тысяч, а то и миллионы. А у тебя людей сколько? И всех их крымский хан через своих посланников возбуждает против тебя. Сколько раз тот же Исмаил пытался послов к Гирею отправить? Думаешь зачем? Смог бы, давно бы под него ушёл.

— Дела-а-а…

Иван Васильевич остервенело вцепился в подбородок и стал драть его, струдом пробираясь к нему пальцами через спутанную бороду.

— Я из-за тебя, Федюня, весь чешусь.

— Помыться тебе надо.

— Ха! Как помыться-то, с дыркой вчреве?

— Можно помыться, если осторожно. Вместе сегодня пойдём. Я помою тебя, государь. А то козлом ты попахивать стал.

— Но-но! Я попрошу! — погрозил пальцем царь. — Не лай на царя!

— Да, кто же на тебя лает. Я же просто говорю, в баню сходить надо.

— Бабу бы, — вздохнул государь.

Вздохнул и Фёдор.

— Возьму, так и быть, — буркнул он.

— Англичанок своих? — скривился государь. — Тощие они у тебя, как селёдки.

— Нашёл, тоже мне, сутенёра, — буркнул Фёдор. — Откормились они уже. Пухлее с лета стали.

— Токма не тех, что с этими… с англичанами твоими… того…

— Ты, что это заладил: «твоими, твоими»? Какие они мои? Это твои англичане. Да и англичанок тебе привезли. По твоему же заказу, государь! Ты это чего с больной головы на здоровую валишь?

Его «понесло». Вероятно выплеснулось то напряжение, что он пережил, общаясь с английскими рзидентами. Фёдор расставил пальцы «веером».

— Я, видите ли, разруливаю его косяки, а он меня ещё и грузит! Рамсы попутал?

Попаданец и сам не заметил, как перешёл на тон разборок времён «девяностых». Коснулась и его эта «тема», как говорили в тех же «девяностых».

Глаза царя Ивана увеличились почти в двое, рот едва не приоткрылся от удивления. А Попаданец, поняв что его занесло «конкретно», упал перед царём на колени и заголосил.

— Ой, Иван Васильевич, прости Бога ради. Что-то я сам рамсы попутал. Не вели казнить, великий государь!

— Охренел, что ли? — спросил Иван Васильевич испуганно. — Напугал. Ты это с кем так разговаривал?

— Когда, сейчас? — тоже испуганно спросил Попаданец. — С тобой.

— Да нет. Не сейчас. Раньше ты с кем так разговаривал?

Фёдор скривился.

— Да было у нас времечко. С татями. Это на их языке.

— Сурово вас ломало, — покачал головой государь. — У нас тоже на думе так разговаривают. А если ещё на офеньском языке… У-у-у! Ничего не понять, но так страшно! Потом, правда, в бороды цепляются и кулаками в носы суют.

— У нас так же было, — вздохнул Попаданец. — Так, что… С ногайской ордой всё сложно будет. И идти за золотом в верховья Самарки, наверное, не получится. Даже если сейчас ногайцы пропустят, то потом могут с золотом не выпустить

и не дай Бог наши рудознатцы золото найдут. Там их ногайцы и похоронят. А по поводу Исмаила… Лучше бы тебе из под него его родичей к себе переманить.

— Юсуфовские все у меня в Астрахани. Из-за того Исмаил и злится. А те, не чтобы за стенами Астрахани сидеть, набеги на него учиняют.

Царь Иван рассмеялся, потом посуровел.

— Ладно. Подумаем ещё что с набегом на Москву делать. Одно понимаю, что ты прав про войну с Ливонией. Тут укрепляться надо. Заслоны ставить, крепости.

— А с другой стороны, — задумчиво произнёс Попаданец. — Если ты из Москвы уйдёшь в Александровскую Слободу, так и пусть её Гирей жжёт. Особливо, если в той Москве соберутся все твои недруги.

Глава 16

— Ты думаешь, ежели Гирей Москву пожжёт, он остановится? Не только Москву пожжёт, а и другие города и веси пограбит, до Слободы дойдёт. Тогда до Новгорода придётся бежать. А он, злодей, людишек в полон заберёт. Нельзя допускать крымчаков на Русь.

Фёдор пожал плечами.

— Ну, так не допускай. Я тебе сказал, когда Гирей придёт очень сильный: с ногаями, кабардой, а до того раз в три года нападать будет, пользуясь тем, что основные твои войска на Ливонском фронте топчутся. Да и ногаи твоего Исмаила каждый год за Волгу ходят и ходить не перестанут, ослабляя приграничье.

Иван Васильевич нахмурился. И нервно «забарабанил» пальцами по деревянному подлокотнику мягкого кресла, собранного из морёного дуба в казённых мастерских «конторы». Кресло, если поднять его за подлокотники, раскладывалось в спальное ложе и такая «механика» очень нравилась царю.

— Можешь ты смутить разум, Федюня. До разговора с тобой так всё понятно было, а теперь прямо не знаю куда бежать. Ведь страх то какой! Коли на нас со всех сторон кинутся, так растопчут. Разорвут Русь, волки позорные.

Попаданец удивился словосочетанию «волки позорные», но вспомнил, что очень много слов и выражений древности «дожило» до его времени. Может быть с несколько изменённом смыслом (а то и совсем противоположным), но дожило.

— Разорвут, государь. Я же тебе о том и толкую. И это, между прочим, исторический факт. Если её не изменить, то через сто лет Русь заплатит крымскому хану дань за всё то время, что не платила. Лишь бы крымчаки перестали грабить эти земли.

Царь страдальчески скривился и едва не заплакал. Иван Васильевич сдержался, но его глаза предательски заблестели.

— То есть, ты хочешь сказать, что мои реформы приведут к катастрофе?

Попаданец не стал его жалеть. В принципе, «самодержец», каким царь не был, но хотел видеть себя на троне России, уже был подготовлен к удару.

— Ну… В общем-то, да. Я тебе говорил. Сразу после твоей смерти, которая, кстати сказать, вызовет подозрение своей естественности.

Царь поморщился.

— Говори по-нашему. Не понимаю тебя.

— Ну… Станут подозревать Годунова, что он тебя задушил, чтобы самому сесть на царство.

— Бориску⁈ На царство⁈ Голову срублю! — вскипел царь.

— Его не станет, другие задушат.

Царь расширил глаза от ужаса.

— Тьфу на тебя! Что ж ты мелешь⁈ Ажно сердце захолонуло!

Фёдор пожал плечами.

— Что ж поделать? Ничего не попишешь! Сам приказал правду говорить.

— Дьявол! Точно — дьявол тебя ко мне прислал! — застонал Иван Васильевич и обхватил голову руками. — В голове всё кипит! Душа стонет…

— Давай я тебе взвара успокоительного налью? — будничным тоном спросил Фёдор.

Царь открыл один глаз и посмотрел на «советника».

— Лучше водки.

Фёдор отрицательно покрутил головой.

— Спиритус — это точно дьявольская водица. От неё лучше не станет. Водка — не лекарство, а удовольствие. Я тебе пиона накапаю.

Фёдор поднялся и, открыв свою «аптечку», — саквояж, где чего только не было — вынул тёмного стекла пузырёк, накапал из него в серебряную чарку и плеснул в неё водицы.

— Выпей и успокойся. Ничего не изменилось. Мы сидим, разговариваем и, заметь, знаем, где подстелить соломки. Пословицу помнишь?

— Какую? — спросил царь и выпил лекарство.

— Простую. «Знал бы, где упасть, подстелил бы соломки».

Царь удивлённо дёрнул головой.

— Не знал такую.

— А вот теперь знаешь. И не только поговорку знаешь, но и где соломку стелить.

Слова советника ложились ровно, словно кирпичи в стену. И Иван Васильевич вдруг почувствовал, что страх, сковывавший его душу и тело, проходит.

— А ведь действительно, — подумал он. — Что я теряю? Ничего. Всё идет так, как и шло. И даже если ничего не менять, жить мне ещё целых двадцать лет. А это много! А там… Можно будет и добровольно передать власть сыновьям. Лучше бы, конечно, Ивану, но «Он» говорит, что погибнет Иван…

Царь поднял глаза на «советника».

— Ты ни разу не сказал, отчего погибнет Иван.

Фёдор тоже посмотрел на царя и пожевав' губами, и посуровев лицом, произнёс:

— В истории сие есть загадка. Но мниться мне, что промеж вас свара случилась и в той сваре не малую роль сыграли мои родичи, коих ты приблизишь к Иванову двору.

— Твои родичи? Кошкины, что ли? Яковлевы и Юрьевы?

— Они, государь. Видишь, ничего от тебя не скрываю. Но не торопись гневаться на них. Сам видишь, что сын твой растёт зело упрямым, своенравным, завистливым и обидчивым. Ему шесть лет, а он спорит с тобой и гневается.

— Он горюет по матери, — вздохнул царь.

— Это — понятно, что горюет, но и когда Анастасия была жива, царствие ей небесное, — Фёдор перекрестился, — он и ей прекословил. Вздорный у тебя отпрыск растёт, государь. Хотя, может оно и к лучшему. Такие, ладными правителями становятся если умом не обижены. Тут, главное тебе тогда вовремя отойти в сторону.

— Когда он погибнет? — осторожно спросил государь и поправился. — Должен погибнуть…

— Через десять лет.

Царь задумался.

— Семнадцать лет? — он пошевелил пальцами. — Я был моложе. Пусть правит.

— Вполне возможно, что вы рассорились из-за опричнины, ибо уже на следующий год после его убийства, ты опричнину отменил.

— Убийства? Его убийства? Я его убил? О, Господи! — царь схватился за сердце.

Фёдор вскочил с кресла.

— Что ты, что ты, государь. Я же говорю, что не известно, от чего Иван погиб. Разное сказывали.

— О горе мне! — возопил Иван Васильевич. — Уйду! Уйду в монастырь!

— Ага, — саркастически ухмыльнулся Фёдор. — Правильно! А, здесь пусть всё зарастёт говном и мелкой ракушкой! И пусть бояре твоего Ивана харчат, а не тебя! Да и малого Фёдора заодно.

— Нет! Мы все уйдём в монастырь: и я, и сыны. А бояре пусть сами себе другого царя выбирают!

— Можно и так, — снова пожал плечами Фёдор. — Но вряд ли у тебя получится. Пока ты жив — ты остаёшься помазанником на царство. Двух помазанников быть не может, а значит, или второй — это ложный помазанник (антихрист), или первого надо на крест поднять. Тогда можно и другого венчать на царство.

Царь оторопело посмотрел на «советника».

— Можешь ты успокоить, Фёдор Никитич. Значит мне один путь — на Голгофу?

— Все там будем, прости, Господи! Хотя у каждого она своя и путь к ней свой…

Царь покачал головой.

— Мудрёно излагаешь, спаси тебя Бог, Федюня.

— Ещё хотел спросить, государь. Дозволь?

— Спрашивай, коли по делу, — буркнул царь недовольно.

Это было забавно, но Фёдор не позволил себе улыбнуться. Он помнил современную поговорку: «Смехи, да хи-хи, — тяжкие грехи», и старался не отягощать себя оными.

— Хотел спросить… Ты, государь, вроде как завещание пишешь?

— Откуда знаешь? — быстро спросил царь, но потом хмыкнул. — Понятно! История⁈

— История, государь.

— Интересно, что там писано, в моём завещании?

— Много чего. Писатель из тебя хороший получился, — сказал Фёдор и подумал: «лучше, чем правитель». — Наверное, лучший в этом времени. Давно пишешь завещание? С рождения Дмитрия?

— Так и есть.

Царь, услышав похвалу, немного взбодрился.

— И вправду хорошо написано?

— Хорошо, государь, и позволь дать один совсем маленький совет.

Фёдор знал, что союз «и» для связки лучше, чем «но», и это сработало — государь остался благожелательным.

— Говори, Федюня.

— Ты меньше склоняй их к монашеству, а больше наставляй на то, как повелевать людьми, заводить друзей, и снижать число врагов.

Царь, расслышав совет, сначала разулыбался, а потом и рассмеялся.

— Ха! Как же я смогу наставить, когда я сам не знаю этого. Кто бы меня наставил. Не учили меня мои бояре.

— Есть несколько простых правил поведения. Сказать?

— Скажи.

— Первое — это особенный взгляд, который заставляет людей считаться с тобой, и признавать в тебе правителя. Нужно смотреть прямо в глаза, но не на глаза, а сквозь глаза, как бы в душу. Второе — это синергетическая пауза, когда тебе задают вопрос, а отвечать тебе не хочется. Просто смотри на вопросившего взглядом правителя и молчи. Он будет думать, что ты ответишь, а ты молчи. И в конце концов он отведёт взгляд. Тогда ты начинай говорить о чём-нибудь своём. Третье — пауза и поощрение. Иногда люди пытаются требовать что-то, уповая на свою напористось, хотя понимает, что требование безосновательно. И если начать ему возражать в его тоне — свара неизбежна. Вместо этого молчи и смотри на него дружелюбно, кивай. Он начнёт говорить спокойнее, потом начнёт объяснять, зачем ему это надо, и наконец, извинится и уйдёт. Главное — терпение.

Фёдор сделал паузу, проверяя реакцию собеседника. Царь слушал внимательно.

— Продолжать?

— Продолжай.

— Четвёртое — это если кто тебя попытается прожечь взглядом, не играй с ним в «гляделки». Улыбнись и смотри туда, куда нужно тебе. Пятое — перебори неприязнь к тем людям, которые тебе неприятны, но с ними нужно продолжать отношения. Как перебороть, я тебе потом расскажу, если захочешь. Шестое — научись уходить от давления на тебя. Вот, например, митрополит просит тебя простить Горбатого-Шуйского… И так просит, и так просит, и так просит… Это значит, он давит на тебя, заставляет принять нужное ему решение. Просто спроси митрополита: «Ты на меня давишь, отче?» Он скорее всего смутится. А если не смутится, то научись говорить «нет». Именно твёрдое «нет». Пояснений не давай. «Нет» и всё. Не объясняй свой отказ. И ни в коем случае не испытывай чувства вины, не терзай себя. Это понятно?

Царь кивнул.

— Не доказывай свою правоту. Если что-то решил, пусть так и будет. Начнёшь объяснять «почему», слушаться не будут. Вот несколько основных правил поведения правителя. Но есть и другие способы управлять людьми.

Наступила тишина. Казалось, что царь не дышал. Он сидел, потупив глаза и теребил шёлковый, с золочёной вышивкой, платок.

— Всё так, всё так, — вдруг проговорил государь вздыхая. — А я думал, меня просто станут слушаться, потому что я царь. А они наоборот… Я им говорю, а они промеж собой разговаривают, а меня даже не слушают.

— Правитель говорит только то, что должны исполнить его подданные. Ни о чём другом с ними говорить нельзя. О постороннем можно говорить только с друзьями. Но друзей у правителей нет, ибо правитель вызывает страх, а друзей не боятся.

Иван Васильевич пристально посмотрел на «советника», помолчал, потом тихо спросил:

— А ты?

Попаданец лишь на мгновение глянул царю в глаза и опустил взгляд ниже, посмотрев на большую шарообразную золотую пуговицу.

— Я тебе друг, — сказал он ровным тоном.

— Значит мне с тобой можно говорить о постороннем?

— Можно.

Фёдора подмывало спросить: «А мне?», но он, как всегда, сдержался. Царь улыбнулся.

— Я бы хотел, чтобы и ты говорил со мной о постороннем, а не только давал советы.

— С удовольствием, мой государь, — сказал Фёдор и слегка поклонился.

— Садись уже, — приказал царь. — Чего торчишь⁈

Фёдор и не заметил, что как вскочил, когда царю «поплохело», так и стоял перед ним.

— Напишешь потом эти твои… Правила поведения правителя.

Сказав это, царь покачал головой.

— Да-а-а… Вот Бог дал советника… Хоть писца приставить, чтобы записывал за тобой. Да книжку издать.

«Советник» и тут не позволил себе улыбнуться.

— Нельзя, государь. Всё, что я говорю, только тебе предназначено.

Царь тоже был серьёзен.

— Хорошо, что сам понимаешь. Смотри, Басманов под тебя роет. Мне не говорил, но я-то знаю.

Царь грустно ухмыльнулся. За дверью звякнул колокольчик. Это рында оповестил, что хочет зайти.

— Послы ногайские прибыли. Послушаешь, о чём говорить станут?

— Если позволишь, я за ширмочкой посижу в креслице. Невмочно на сей скамье сидеть.

Фёдор посмотрел на боярский насест и погладил своё мягкое креслице по мягкому подлокотнику. Царь махнул рукой.

— Иди уж за свою «ширмочку». Да я позову рынду.

Иван Васильевич взялся за серебряный колокольчик, а Фёдор подхватил тяжёлое, надо сказать, «креслице» и поволок его за «ширмочку» — тяжёлую штору, закрывающую проход в царские покои.

Колокольчик в руке царя звякнул и в царский кабинет, где по причине нездоровья, принимал послов царь, вошёл рында вместе с дьяком посольского приказа. Дьяк доложил о приезде ногайских послов. Царь сообщил, что готов принять. В палаты вошли, одетые в золотые роскошные одежды и шапки-горлатки. бояре и рассевшись на скамье, стали разглаживать бороды.

Царю надели на голову царскую шапку с диадемой, а в руки подали посох. Сам же царь-государь был одет в «русское саженое платье»^[25].

На противоположной скамье расселись служилые князья и дворяне.

Послы ногайские приехали ещё в конце декабря. Разместили их за рекой Москвой на Ногайском дворе. С послами, как известно, приходили и ногайские «гости» (купцы), пригонявшие в Москву для продажи целые табуна лошадей. Их селили где-нибудь рядом с Коломенском, либо на Яузе-реке.

Послов было трое и Фёдор удивился когда дьяк посольского приказа объявил:

— От Исмайля Князя человек его Кулчан, от Магмет мирзы — Кулук и от Урус мирзы — Адамчюра.

То есть, прибыли послы не только от Исмаила, но и от его сыновей Магомета и Уруса.

— Странные дела, — подумал Фёдор. — А где послы от старшего сына?

Все трое послов подошли ближе к трону, встали перед ним на колени и склонили головы. Иван Васильевич поднялся с кресла, и по очереди возложил на них свою ладонь. Крещёным царь давал целовать руку, не иноверцев накладывал свою длань на темечко. После поцелуев руки католиками Иван Васильевич руку сразу мыл в освящённой воде, налитой в специальный серебряный таз. Это очень злило послов, а ещё больше их пославших.

— С чем пожаловали, дорогие послы?

— С письмами приехали, Белый царь, — ответил за всех Кулчан — посол князя Исмаила. И спросить: здоров ли?

— Здоров-здоров. Как поживает Исмаил-князь? Здоров ли он?

— Хорошо поживает, Исмаил-князь, здоров и тебе здоровья желает, Белый царь.

— Как поживает — Магомет-мирза? Здоров ли?

— Хорошо поживает Магомет-мирза, здоров и тебе здоровья желает, Белый царь.

— Как поживает Урус-мирза? Здоров ли?

— Хорошо поживает Урус-мирза, здоров и тебе здоровья желает, Белый царь.

— Не обидели вас мои люди по дороге в Москву?

— Не обидели, Белый царь, — ответил посол князя Исмаила. — Хвала Богу.

— Хороший ли давали корм на Ногайском дворе, что в Москве?

— Хороший корм, сытный и пьяный. Благодарим тебя, Белый царь.

— Письма моих друзей Исмаила-князя, Магомет-мирзы и Уруса-мирзы я прочту. Дьяк взял письма? — спросил царь казначея Никиту Афанасьевича Курцева, заменившего Головина, сидевшего уже семь дней у Фёдора в подвале.

— Взяли! Взял письма дьяк Ивашка Михайлов. Письма опечатаны правильно, как и полагается.

— Хорошо. А сейчас, дорогие послы, расскажите, как ехали, что видели?

— Встретили на Дону реке казака Данилу Чюлкуца, а у него в полоне дети имелдеша^[26] князя нашего Исмаила — Тагы Яшиядва. И ты б, Белый царь, велел сыскати сего казака Чулкуца и забрал у него сих имелдешей, да отпустил. Один имилдеша Тагы Якшиев сын, Акчелдием зовут, а другой имилдеша Куданкулов сын Тилевкулом зовут.

— Сыщем имелдешей, вызволим и моему другу князю Исмаилу пришлём. Что ещё видели?

— А больше ничего не видели, Белый царь.

— Ладно! Зову вас с товарищами откушать со мной, что Бог послал.

Аудиенция, как и сказал Фёдор, оказалась короткой. Были распахнуты двери, внесён стол, к столу поставлены лавки, на стол поставлена снедь и напитки. К трону приставили небольшой столик. Трапеза началась.

* * *

— Читай письмо князя Исмаила, — сказал Иван Васильевич.

Глава 17

— А ты говоришь: «терпение». Знаешь сколько я этого терпения трачу в каждый приезд посольский? Сколько силы уходит на разговоры с этими хитрыми рожами? Сколько на письма силы уходит? Они же все просят и просят. Толку от их набегов на Крым никакого. Угоняют табуны конные, да овец, что пасутся в «гуляй поле», а пишут, что скоро Крым возьмут. Войска Крымского хана они, видите ли, не пропустят на Русь! И всё в братья мне набиваются, сучьи потроха! В один ряд встать со мной хотят! Читай-читай!

Фёдор развернул толстый рулон, состоявший из нескольких бумажных полотнищ, и прочитал.

'От Исмаиля Князя с человеком его с Кулчаном.

Всего Христьянства Государю, брату моему белому Царю всем Татарин Государя от Исмайля Князя многом много поклон. Мы здоровы есмя, а и ты б много лет здоров был. Как есми з белым Царем в дружбе и в братстве учали быти; и моя правда инако не бывала. Для дружбы з белым Царем одного отца и матери от старешего брата своего отстал есми. Белого Царя люди, которые здесь живут в Астрахани, меня оговаривати не перестанут. А придут к Асторохани рать, верь тому

А в Крым ежегод и зиме, и лете посылаю людей, и они Крымских людей не выпущают ис Перекопи. Только язь буду здоров; к Волге (крымская) рать не придет, верь тому. А Казы мирза с Крымским ханом за один, верь тому. То мое слово прямое. А язь другу и недругу в укоре учинился, потому что еси сего лета боярина ко мне не прислал. Не токмо что по-нынешнему, коли язь был в мирзах, и толды ко мне хаживали. И такова боярина ко мне не прислал.

И что ежегод присылал еси шуб и сукон, и того еси не прислал. И сего году братству знамя^[27] то: боярина и что еси присылал еже год шуб и сукон; и ты б то и с прибылью прислал. А у меня голодных и нужных племянников моих и детей и слуг много. Не учини меня в укоре другом и не другом моим. Из дали слышим, что слугам еже год жалованья прибавливаешь, а мои племянники и дети и слуги все на твоей службе. И ныне что мне брату своему даешь жалованье свое, тоб еси прибавил.

Прислал бы четыреста рублев денег, и запас тот, которой присылал еже год, пришли. Да за Ургеньского Царя есми дал дочерь свою, чтоб други мои и недруги все ведали, и молвили б: дочерь де свою отпустил в том платье, что де прислал брат его Белой Царь. А у дочери у моей платья нет. Чтоб две шубы собольи с поволоками, да две шубы горностайны с поволоками, да две шубы лисьи с поволоками, да что еси присылал еже год шуб и сукон, и тоб еси без оскуденья прислал.

То братству знамя меж другов и недругов. Прошу того для, что есми от родного старешего брата своего остал тебя для. А которой боярин при тебе, а пригодитца тебе его дело и служба, и ты дей ему свое жалованье прибавливаешь. И ныне язь мышлю и до своего живота тебе добра хотети, и перед всеми своими племянники и детей своих лутчи тя хочю видети. Того для добра у тебя прошу с прибавкою, и где ни буди которой человек похочет на тебя ратью ити, и яз его до тебя не пущу, повоюю, да оттоле Мустофу мирзу отпустил к нам. Матерь его взял есми за себя. И Магмут мирзу отпусти. А братью его по твоим речем взял есми Исуповых Княжих детей, жены, их и детей отпустил бы еси.

Да чтоб еси прислал кречат, да ястреб, да сокол, было б мне самому чем от своих рук ловити, а пансырь Едигерев Царев мне самому пригоден, и тыб его взяв прислал ко мне. Да пришли Тягиляй и шелом.

Да велел есми Бекчюре всем женам своим по девке немецкой купить. И ты б Бекчюре поволил купить. А о сесь год по моему веленью купил был мне две девки немецкие, и тех дей у каменых ворот подговорили. И тыб их на зиме на подводах велел взяти. И ныне бы еси на новый год доброго боярина прислал, да многоб кун прислал. За Ургенчьского Царя дочь есми свою дал.

Пришли мне две шубы собольих, две шубы горностайных, две шубы лисьих, две шубы куньих. Все были с поволоками. Да что еси присылал мне ежь год шубы бели и однорятки, и того на оставь пришли. Да голодных у меня много учинилося. И язь теми деньгами проживаю; которые еси присылаешь мне еже год. Чтоб брат мой мне ныне прислал четыре ста рублев. Одных таки денег надобет мне однолично таки о денгах на крепко бью челом. Холопа своего Бекчюру послал есми о денгах да о хлебе. А денги б еси Бекчюре тамо же на руки дал. И что будет мне там годно, и он купит.

Фёдор прочитал письмо Исмаила и письма его детей. Ничего кроме назойливых «просьб», больше похожих на ультимативные требования «поминок», то есть — «дани», в письмах не было. Только дай, дай, дай.

— Я тебе, государь, один умный вещь скажу, только ты не обижайся, — сказал «советник».

— Ну, говори, — вздохнул Иван Васильевич.

Он знал эту фразу, произносимую «архангелом» с непонятным, как он говорил: «кавказским акцентом».

— Ты сам понимаешь, что они просто пользуются твоей добротой и твоей безысходностью. Ты у своих людей забираешь и чужим отдаёшь. Их требования понятны. Мор и глад толкают их в твои руки. Кони, овцы у ногаев действительно пали, хлеб они растить не умеют, межплеменная смута прервала караванные пути через Сарайчик и их земли, сами ногаи разбежались, брать подати не с кого. Исмаила, Магомеда и Уруса понять можно, но какой с них прок для нас? И, главное, что мы знаем, это то, что в самый трудный момент для нас они ударят нам в спину. Я бы лучше укрепил Астрахань, а Исмаилу поминки слать перестал. Тем более лошадей.

— Он, сука, моих аргамаков, что мне с Черкесии слали, у себя оставил и так и не отдал. Пали, говорит, аргамаки. И «пансырь Едигерев Царев» ему, видите ли «самому пригоден».

Царь в сердцах сплюнул.

— Ну, вот. Пользы от них, кроме вреда, никакой. Пусть лучше друг с другом рубятся, а недовольные к нам пусть идут.

— И как мне Исмаилу об этом сказать? — усмехнулся царь.

— Попробуй ни о чём больше не писать, кроме как о том, что тебе сейчас нужны его войска в Москве и в Ливонии. И не проси, а требуй. И вот увидишь, не придёт он к тебе. Станет писать, что боится, что Казы мирза его Сарайчик захватит. И ещё… Гони его от Волги. Он девять месяцев в голу у Волги кочует. Зачем? Затем, что грабит он посты твои и ближние городки. Пусть на свой Итиль уходит. Глядишь и мы до золота доберёмся. Я бы вообще его племянникам стал помогать. Они же тебе служат? Пусть воюют с Исмаилом и отсекают его от Волги.

— Да мы для того их в Астрахани и держим. Читаешь же, что Исмаил недоволен тем, что Юсуфичей^[28] не выдаём ему и что они, де, коней его угоняют.

— Вот и правильно. Меньше корми Исмаила. Тут ещё, надо понимать, что те ногаи, которые убежали на восток и на юг, если здесь всё успокоится, вернутся сюда. И куда, думаешь, они пойдут за добычей и полонянами? Правильно! За Волгу! В Русь!

— Всё правильно говоришь, — покивал головой государь. — Но не рано ли нам от ногаев отказываться? Крымчаков кто держать станет? Ведь они и сейчас малыми юртами кочуют по Донским степям аж до реки Вороны.

— Поручи их твоим новым родичам Темрюкичам да Вишневецкому. Хочет Вишневецкий Крым брать, пуст берёт. Не посылай его воевать черкасские и каневские поветы^[29]. Поддержи его лошадьми и снаражением. Разреши восстановить ему не только крепость Хортицу, но и по другим островам выше поставить остроги.

— Они тогда, когда от султана с Хортицы бежали все пушки там оставили.

— Не давай им осадные пушки. Наделай ручных мортирок, чтобы они могли их с собой возить, как пищали.

— Что за ручные мортирки? — удивился царь-государь.

— Приставь пушку, только такую маленькую, что можно одному человеку долго нести.

— Как пищали?

— Да, только ствол короткий, не больше шести калибров. Под гранаты можно, а можно под картечь. Причём, гранаты можно и не шаровые делать, а…

Фёдор встал с со своего «креслица» и подойдя к учебной доске, содранной из тонких, плотно пригнанных друг к другу, сделанных из морёного дуба досок и начертил мелом мортирку, размером примерно один к одному.

У мортирки не было приклада, а была гнутая дугой палка с острым наконечником.

— Этим острым концом втыкаем в землю, — показал и сказал Фёдор. — Сюда насыпаем порох, пыж, метательный заряд и пыж. Как в пушке. Поджигаем и она стреляет. Это для пеших порядков. Остриём можно колоть, как пикой. Мортиркой бить, как дубиной. Для конных делаем приклад с квадратным вырезом, вставляемым в луку седла. Но лошадей нужно учить к выстрелу.

— Эти, что на кривой палке можно с крепостных стен свешивать и вниз стрелять, — поддакнул царь-государь. — Ладно ты придумал. Делать уже начал?

— Начал, государь. В кузнях, где пряжки для ремней льют, там и мортирки.

— Молодец. Покажешь?

— Покажу. Поехали к стрельцам! Они каждый день тренируются. Сам пальнёшь! Тебе понравится, государь. Забавно.

— Забавно? — устало усмехнулся царь. — Не до забав сейчас. Письма Исмаилу и его мирзам отписать надо, а ты спутал мысли мои. Сейчас и не знаю, как отвечать.

Иван Васильевич снял шапку с диадемой и почесал слипшиеся от пота тёмно-русые седеющие волосы.

— На, подержи, — сказал он, передавая Фёдору один из символов царской власти. — Или положи на сундук. Давай скинем платье сие?

— Может обрядников позвать? — засомневался Фёдор. — Негоже мне к царским одеяниям касаться. Зря ты их прогнал, государь, обрядчиков.

— Взбесили меня эти сучьи дети. Ведь кто они такие? Послы без роду без племени! А за столом ведут себя, словно дети царские и сами мирзы. Мне со стола, что я им накрыл, еду передают! Убил бы!

— Так и убей. Как им приказали, так они себя и вели. И об этом напиши Исмаилу. Напиши, что именно он научил послов оскорбить тебя. Поведение посла, оскорбляющее принимающую сторону служит «казусом бели», — Фёдор, увидев вскинутую левую бровь и непонимающий взгляд царя, пояснил. — Поводом для войны. Это — по-латыни.

— А что? — задумался государь, продолжая чесать вспотевшую голову. — Может быть ты и прав. Только, давай, ты сам письма напишешь? Сможешь?

— Да и напишу! Делов-то, — скривился Фёдор и, посмотрев на царя, спросил: — Сейчас писать?

— Сними с меня эти одежды, Федюня. Взорпрел весь.

Фёдор, кряхтя и тихонько матерясь, расстегнул на платье крючки и пуговицы, потом стянул его с государевых плеч и заозирался глазами по палатам в поисках места, куда сложить одежды. Обрядники приходили со специальными крестообразными «вешелами», на которые надевали рубаху, драгоценные бармы^[30] и шапку с диадемой. Кроме писцового пюпитра ничего подходящего Фёдор не нашёл и развесил одежду прямо на него.

Царь хмыкнул.

— А писать письма, где будешь?

— Может не сейчас? Обдумать надо. Ведь по-старому писать надобно, а я уже и отвыкаю.

— А сейчас что делать станем?

— Пошли в баню, а? Ты в царской одежде ещё больше вспотел.

— Воняю? — усмехнулся царь-государь.

* * *

'От Царя и великого Князя ИВАНА Васильевича всея Русии другу моему Исмаилю Князю. Прислал еси к нам своего посла Темиря, да гонцов своих Бекчюру да Кулчана з грамотами. И мы твои грамоты выслушали и которые слова писал еси^[31], что нас с тобою Астараханские люди ссорят, и нам бы Астороханских людей ссорам неверити. И мы к тебе и преже сего писали и не одинова; коли еси еще нам и шерти^[32] не учинил, что на тебя ни в какове ссоре ни кому не верил. А после того как нам шерть учинил, и шертную грамоту к нам прислал мы ныне по твоей шерти всех боле верим тебе другу своему, и всякие свои дела положили есмя на твою душу, а ссорам ни в чем ни каким не верим.

И ты бы по своей шерти нам добра хотел по томуж как мы тебе добра хотим, и как еси нам обещался, потому бы еси вам и правил, а ссорам бы еси ни каким не потакал, потомуж как мы ни чьим ссорам не верим. А наше слово прямое тебе то: до коего времяни и живы будем, до того времяни твоей дружбы к себе не забудем. А что еси писал к нам, что бы нам тебе своего жалованья прибавити; и мы к тебе жалованье свое доброе послали с своим послом с Игнатьем. Да денег есми к тебе с своим послом послал.

А твоему человеку Бекчюре дали есмя пять десять рублев покупати на тебя, что тебе надобет. И полон есмя неметцкой покупати ослободилиж, сколко тебе надобе. И ты бы нашу дружбу к себе памятовал, и добра бы еси нам хотел по тому как еси мне шерть учинил.

Да писал еси ж нам, что бы нам Исупова сына Магметей мирзу к тебе отпустити, да и тех людей тебе отдати, которые з голоду к нам пришли, и которые и лучи из Крыма на Дону попали в руки нашим людем. И язь Магметей мирзу и Тумаков всех, которые были у нас, и которые на Дону взяты, по твоему прошению к тебе отпустил. И тыб Магметей мирзу меня я жаловал, и устрой бы еси ему учинил, чтобы ему от тебя нужи никакие не было.

А что еси писал ко мне, что от Астороханских людей твоим людем чинятца татбы великие; и яз приказал своим Воеводам Астороханским, чтоб берегли того накрепко, чтоб твоим людем от наших Астороханских людей одноконечно татбы никак не было. А которые Астороханские люди воровали крали, и мы тех велели сыскав казнити.

А что еси писал ко мне о Казы мирзе; и яз послал в Черкасы своего посла Ивана Федцова с товарищы, а велел; есми ему Черкасом говорити, чтоб над Казы мирзою промыслили. И как будет у нас наш посол Иван; и мы тогды тебе о Казы мирзе ведомо учиним.

Да писал еси к нам преж сего: которые Тумаки^[33] Нагайские живут в Асторохани, и мнеб тех Тумаков дати судом тебе. И яз к тебе отказал, что тому быти нелзе, что им жити в Асторохани, а зватися твоими так промеж людей ссора будет. А надобны будет тебе Тумаки; и мы их из Асторохани велим к тебе отпустити. И ты захотел к себе взяти, и наши воеводы к тебе их и отпустили. И ты ныне писал к нам с Кулчаном, чтоб нам твоим Тумаком дати Бузан реку, и посадил еси их на Бузане. И наши воеводы к нам писали, что Астороханские люди все плачют, а сказывают, что им без Бузана прожити немочно, и татбы^[34] им от Тумаков многие. И тыб з Бузана своих Тумаков одноконечно свел часа того. Того для бы меж нас ссоры не было.

А и сам себе россуди, мочно ли тому быти, толко в Сарайчике наши люди рузские сядут с твоими людна вместе, и толко сядут, и Сарайчитцким людем своих пашен им поступитися мочноли. И мы то знаем, что тому быти не мочно. И тыб одноконечно своих Тумаков з Бузана свел, тем бы еси с нами дружбы не терял. Посадил бы еси Тумаков у себя по Яику. А не сведешь их часа того, и что ся над ними лихо учинит; и то им от себя будет, а не от нас над ними будет. Тут им сидети непригоже. А тебе другу своему о том извещаю, чтоб тебе на нас в том гневу не было.

А посла твоего Темиря яз казнил, ибо на обеде, еси яз устроил в твою честь, Темирька опозорил тебя, меня назвал своим братом и подал мне хлебы со стола моего предложил еси разломити.

А язь твоей дружбы забыти не хочу доколе жив буду. И тыб одноконечно з Бузана Тумаков свел, а посадил их по Яику, чтоб меж нас дружба не порушилася. Писан на Москве, Лета 7070 Генваря.

* * *

— Поддай пару, Федюня, — попросил Иван Васильевич.

Фёдор, сжимая длинную рукоять ковша, аккуратно плеснул горячей воды на раскалённую каменку, огороженную листом меди. Пар, зло шипя, ударил в потолок.

— Ишь, пся крев, немок ему подавай! Совсем охренел, пёс смердящий!

Иван Васильевич, послушав, что ему наговорил Фёдор, продумавший письмо ногайскому хану и «родивший его прямо в парилке», снова вызверился на Исмаила.

— А что ты ему «казус бели» не объявил?

— Да, я подумал, что пусть лучше он сам обидится. Нам руки развяжет.

Глава 18

Фёдор, прежде чем допустить англичанок к царю, самолично провёл их медосмотр на предмет выявления венерических заболеваний и наличия недозволенных предметов, переносимых в укромных местах тела. Когда, по прибытии девиц в Александровскую слободу, он эту процедуру проводил в первый раз, то девицы подумали, что он извращенец, так как в баню, где мылись девицы, Фёдор вошёл в белом медицинском халате на голое тело и, вызывая их по одной, укладывал на специально сколоченный им стол, а потом пальпировал.

В своей прошлой жизни он был врачом-хирургом и за достаточно продолжительную медицинскую практику ему приходилось подменять акушеров. Да и иные операции на интимных частях тела ему доводилось делать. Поэтому Фёдор, не смотря на возраст, к удивлению англичанок, вел себя уверенно и «профессионально». Однако сейчас…

Когда вторая девушка, подвергшаяся «экзекуции», встала с «акушерского стола» с недоумением и недовольством на лице, Фёдор задумался: «отчего бы это?». Поразмыслив, он понял, что кроме как пальцами, он к ним ничем более не прикасался и это, скорее всего, вызвало у девиц удивление. Дабы не прослыть по меньшей мере «чудаком» на букву «м», Фёдор решил совместить полезное с приятным, ибо хоть детородные функции и были у него ещё не развиты, но плоть реагировала на женские «прелести» по-мужски, то есть — стандартно. «Доктор» и сам возбудился, да и «причинное место» гудело и зудело.

Третья девица после о смотра вышла из процедурного кабинета удовлетворённая. Как и четвёртая, и пятая, и шестая. Однако тонус его интимных мышц, как не старался Фёдор, не проходил, а «огонь» в себе, методом трения, он так и не добыл. Дабы не натереть мозоль, остальных девиц Фёдор лишь «тестировал», чем снова вызвал у них гримасы неудовлетворённости.

Сейчас четверо девиц прошли процедуру медицинского осмотра быстро, привычно по очереди разместясь спиной на столе и ногами вверх. Доводить первых двух девиц до оргазма Фёдор не стал, ибо есть кому, зато с чувством удовлетворения буквально через минуту услышал их стоны в «отдельном царском кабинете».

Двоих девиц Фёдор оставил себе и позволил им над собой «поиздеваться», предоставив своё тело в их распоряжение. Утолив свою плоть, государь слегка омылся и соизволил идти париться. Они все перешли в парную, где девицы, давно обученные Фёдором, хорошенько их пропарили вениками.

Рана на животе у Ивана Васильевича ещё не зажила до конца, кровоточила из-под раскисшего «рыбьего» пластыря, и парились они недолго.

— Нормальные девки, — сказал царь, когда девок выгнали, и вставил новое для него слово. — «Темпераментные».

Они с Фёдором лежали на креслах-трансформерах, сродни тому, что стояло в царских палатах, ели изюм и курагу, запивая квасом и обсуждали письма Исмаилу и его мирзам.

— Я бы всё-таки побольше жути на них нагнал, — сказал государь.

— К чему слова? Укрепи Астрахань, нагони войск и выгони тумаков с Бузана. Это самый судоходный рукав устья Волги, а его контролируют какие-то ногайские тумаки. Так они в Москву припрутся и поставят свои юрты.

— Да, прав ты, Федюня. Всё правильно написал. Я бы, наверное, не решился^[35] их погнать с Бузана, хоть Астраханский наместник и просит. Только какими войсками их выгнать с притока?

— Черкесами, — сказал Фёдор. — Нечего черкесов гнать за пять тысяч вёрст в Ливонию. Там мы и сами справимся.

— Так они ж всё равно приедут с женой моей новой.

— А! — Фёдор махнул рукой и пренебрежительно скривился. — Сколько их там будет? Сто? Триста? Только смуту внесут. Станут лезть вперёд всех, выпячивать свою удаль и показывать свою «горячую кровь». Можн лучше оставить их в Москве. Пусть охраняют сестру. Всё равно твой переезд в Александровскую Слободу переносится, как я понимаю, на «после взятия Полоцка».

— Не хочу я её в Слободу везти, — печально сказал царь.

— А зачем ты вообще на ней женишься? Думаешь черкесы за тебя станут лучше биться? Хочешь от неё наследника с претензией на земли Кавказа? А Дмитрия куда? Ведь распря будет. Раскол. Хочешь песенку спою? Про султана и его жён?

— Песенку? Это то, что скоморохи на масленицу орут? Частушки?

— Ну, — хмыкнул Фёдор, — что-то типа того.

— Ты ещё и петь умеешь? Хотя… Сын что-то о том говорил. Пой. А гусли или балалайка где?

— Так запретили твои церковники музыку, царь-государь. Где же теперь балалайку сыскать?

Царь нахмурился.

— Не знаю, что с этими…

Он сокрушённо махнул рукой.

— Я тебе один умный вещ скажу, государь…

Фёдор прервался, увидев недовольную гримасу царя.

— Можно?

— Говори, уж, свою «умную вещь».

— Отрицание всего, что радует слух, глаз и душу — это и есть «ересь жидовствующих». Христос звал радоваться жизни, а значит — познавать творение отца его. Бог создал этот мир для человецех, а как пользоваться его благами, не изучая всё, что нас окружает? Как пользоваться рудами? Как пользоваться травами и деревьями, не зная, как они растут и плодоносят? Вон, мой улей… За лето принёс мёда больше других и выкачивать мёд из рамок центрифугой удобнее. Выкачал и поставил рамку снова в домик. Вот посмотришь, сколько твоя новая казённая пасека этим летом мёда принесёт! А всё почему? Смотрели люди за пчёлами и изучали их повадки, вот к такой конструкции и пришли. Ведь это не я выдумал, а люди за пол тысячелетия. Так и с музыкой, с живописью, науками. Ведь нет ничего этого на Руси! Не учат подрастающие поколения. И думается мне, государь, что сие есть происки врагов наших, иезуитов, насильно оставляющие люд твой в темноте незнания.

Царь, пока говорил «советник», задумчиво смотрел на него, не проявляя эмоций, но курагу жевать перестал. Фёдор, не получив отклик, продолжил.

— Дурят они тебя, государь. Я имею ввиду церковников. Религия — опиум для народа. Знаешь, что такое опиум?

— Знаю. Дым дурманящий и снадобье, что боль убирает. Есть у меня. Лекарь английский давал. Да голова от него дуреет.

— Вот и религия — это опиум. Не вера, заметь, а религия, обряды, что церковники навязывают.

— Макарий лампы делать сам хочет. Просит разрешить сию справу монастырским мастерским беспошлинно.

— Не разрешай, государь, прошу тебя. Знай, что уже сейчас в монастырях крестьян почти столько же сколько немонастырских. А будет ещё больше. Они насильно приписывают к монастырям земли и люд. А кто тебе хлеб растить станет? Ведь тягло на тех крестьян, что в монастырях, не ложится, а ложится на остальных. А тягловых каждый год становится всё меньше. Непомерная ноша для них тягло твоё. Побегут они скоро! Ох и побегут!

— Что предлагаешь? — насупился Иван Васильевич.

— Послушай песенку, — улыбнулся Фёдор.

— Давай, — вздохнул государь.

Фёдор поднялся с кресла. Он был обёрнут в льняную простыню тонкой выделки. Из другой простыни Фёдор ловко скрутил что-то похожее на тюрбан. Представ перед царём в таком виде, он, сначала захлопал в ладоши, подбирая ритм, потом стал слегка пританцовывать, потом запел про султана и его трёх жён:

— Если б я был султан и имел трёх жён, то тройной красотой был бы окружён, но, с другой стороны, при таких делах столько бед и забот, ах спаси Аллах! Неплохо очень иметь три жены…

И так далее. На втором куплете царь стал прихлопывать ладонью по подлокотнику, а на третьем стал тихонько подпевать припев: «Неплохо очень иметь три жены, гораздо лучше с другой стороны».

Когда Фёдор закончил песню кавказским «зажигательным танцем», царь уже хлопал и подпевал вслед за ним: тан-тадидада-тан-тадидада-тан-тадидада-да, тан-тадидада-тан-тадидада-тан-тадидада-да.

— Ну, ты горазд петь и плясать! — улыбаясь выдохнул царь. — Тебе бы в скоморохи.

— Не говори никому, государь. Сожгут церковники на костре.

— Я им, блядям, сожгу! — нахмурился царь. — Дождутся у меня, что сами на сковородах запляшут.

— Да, ты только пугаешь, — отмахнулся Фёдор и заметил, как царь напрягся.

— Хочешь, чтобы и впрямь на огне их поджарил? — нахмурился он.

— Ни в коем разе, — покрутил головой Фёдор. — Никого не надо жечь и мучить. Обложи церковь податью и жёстче спрашивай за нарушение ста глав Земского собора от пятьдесят первого года.

— Какого собора от пятьдесят первого года. Не было тогда собора.

— Ах да, пятьдесят девятого. Это я от Рождества Христова считаю.

— Понятно, — Иван Васильевич задумался. — Ну, да, шестидесятый получается.

— Я бы обложил монастыри десятиной и создал Монастырский приказ, что за сбором сей подати бдит.

— А лампы?

— Тогда и лампы, и иные товары, имеющие казённые лицензии, мастерить разрешить. Однако считать строго. Пусть в отдельные книги пишут.

— Ох ивою будет! — покрутил головой царь.

— Тут главное даже не то, что монастыри с земли налог не платят, а то, что их мастерские и купцы могут дешевле товар продавать. А это подрывает основы торговли. Простые купцы не могут с ними состязаться, ибо им подать надо в цену товара вложить. Вот так-то.

— Никогда об этом не думал, — покачал головой царь.

— Они ведь хотят вознестись, как Римский папа. Вот в чём беда. Церковь стремиться создать государство в государстве. Почему, например, нельзя казнить священников за татьбу? Мало тех служек, кто убивает или крадёт? Да сколько угодно! И почему их судит не твой суд, а священный? Не понимаю. Чем они отличаются от обычных людей? Да ничем! Я понимаю так…

— Ох, крамолу излагаешь! В искус вводишь!

— Да, какой тут искус, государь? — удивился Фёдор.

— От Бога церковь.

— Согласен. Так, пусть душой и совестью людской занимается, а не меркантильными делами вплоть до ростовщичества. А то они за обрядами да выгодой своей не чаят спасения душ людских.

— Что ты предлагаешь, Федюня? Как заставить их платить десятину? Как заставить их не заниматься ростовщичеством и торговлей? Как отучить их лезть в дела мирские?

Фёдор снова позволил себе улыбнуться.

— Многие правители пытались решить эту проблему. Не у всех получалось договориться. Некоторые короли решали эту проблему кардинально. Как, например, в той же Англии. Отказались не только от диктата Римского Папы, но и от Римской церкви в принципе. Английский король стал главой английской церкви восемь лет назад. Сейчас глава английской церкви королева. Представь себе! Женщина — глава церкви.

— Слышал я. Дженкинсон и Ченслер говорили о том. Всё меня подбивали церковь возглавить.

— Не получится это у нас. Представить страшно, какой раскол будет. А у России врагов вокруг, как волков вокруг кобылки зимой в чистом поле.

— Хорошо сказал, — покивал головой Иван Васильевич. — Ну, так и как быть?

— У тех же англичан в ходу поговорка: «разделяй и властвуй».

— Знаю такую.

— Ну вот и с церковью надо сделать тоже самое.

— Разделить⁈ — ужаснулся царь и перекрестился. — Не дай Бог! Только-только собрали. Избавились от жидовствующих, новгородской ереси, ариан.

— Где ж ты от ариан избавился? Верующих в подобосущность Христа Богу, между прочим, большинство на Руси. Арианство искоренять будут мечом и огнём ещё три века, но так и не искоренят. Так может, что-то другое попробовать? Ведь сколько людей погибнет, государь. Готов ли ты сжечь самый нужный стране ресурс — народ? Добро бы в битвах с ворогами, а то так… В горниле религиозной вражды. Такое отношение к народу врагам нашим во благо.

— Толкает меня на борьбу с еретиками Макарий. А ты откуда знаешь, что он их жечь требует?

Фёдор, удивлённо вскинув брови, посмотрел на царя.

— Я, государь, знаю историю, и знаю, что еретиков и в твоё время нещадно жгли в срубах и позже. Да и не только в срубах, целыми селениями сжигали.

— Я пока никого не жёг, — помотал головой Иван Васильевич. — И не собираюсь пока.

— Ключевое слово — «пока». Но как разрешить сию коллизию, я, тоже «пока», не знаю. Не решалась она мирным путём, но попробовать, думаю стоит. Всё равно, согласно исторической канве, скоро на Руси много людишек погибнет. Так может получится другой повод для братоубийства учинить?

Сам же Фёдор, а вернее, — Михаил Трубецкой в его обличии, предполагал, что опричнина была введена Иванов Васильевичем не с целью установления своего самодержавия, а с целью выжигания ереси. Только, что считал Иван Грозный ересью история умалчивала. Собачьи головы и мётлы, привязанные к сёдлам опричников, намекали не на христианские обычаи, а на язычество. Да и образованный в Александровской Слободе монашеский орден, который возглавил сам Иван, «что-то» читал в храме с клироса и проводил какие-то обряды, на православие походил плохо.

Много времени Михаил потратил на попытку понимания причин «опричнины», «смутного времени», «раскола» и удивлялся, что документов по этим темам практически не сохранилось. Причём, даже историки избегали изучать этот период и эти темы. В конце концов Михаил пришёл к выводу, что эти темы объединены чем-то одним, и предположил, что это что-то — это участие в событиях будущих правителей Романовых.

С ересью в православии, в том числе и с арианством, отрицающим единосущность Христа с Богом стали активно бороться сразу после смерти патриарха Филарета. То есть, почву подготовил, скорее всего, он. То ли тем, что потакал арианам, то ли наоборот. История о том умалчивала. Ариан словно вычеркнули из истории России и православной церкви.

Именно поэтому Михаилу в обличии Фёдора Захарьина было трудно найти правильный «тон» в общении с Иваном Васильевичем. Тот был очень хитёр, психически неуравновешен и, в некоторой степени, параноидален. И не понятно, какой религиозной концепции был привержен, ведь в нём уживалось и православие, и язычество и тяга к естественно-научным знаниям.

— Как? Ты не поверишь! Я постоянно думаю об этом! Особенно после разговоров с Макарием.

— Кстати про митрополита… Ты знаешь, что его охраняют жрецы огнепоклонники?

— Огненники? А разве они жрецы? — удивился царь. — Они просто несут перед ним огонь.

Фёдор вздохнул.

— Это, государь, жрецы бога огня. Это дань поклонения старым языческим богам. И сжигать Митрополит требует еретиков в жертву этому языческому Богу. Я так думаю.

Фёдор поднял указательный палец вверх и продолжил.

— Ведь любая критика церкви, богохульство станут караться сожжением на костре. Почему не повешением, или какой другой казнью? Почему сожжением? В соборном уложении 1649 года смертная казнь через сожжение за татьбу в отношении церкви: хулу на Бога, совращение к «бусурманской вере», колдовство, будет закреплено официально.

Иван Васильевич нахмурился и опустил глаза в кружку с квасом, которую хотел опорожнить в себя, но не донёс до губ. Он дёрнул головой, словно ему мешал тесный воротник, и скривился.

— Вот же ж, блядство какое! И что делать? Как быть⁈

— Да ни как! Пусть всё идет, как шло, но нельзя им давать единовластвовать. Можно попробовать ввести в церкви что-то похожее на боярскую думу или малый, постоянно действующий собор. Можно назвать этот орган — «Духовная коллегия». Такую реформу церкви проведёт царь Пётр в 1721 году. Правда до этого он отобрал все земли у монастырей. Его «Монастырский приказ» управлял всем монастырским хозяйством, землями и имуществом.

Самое интересное, что в «записных книгах», Монастырский приказ упоминался уже в 1628 году, то есть в бытность Филарета патриархом. Получается, что Монастырский приказ создал он, пытаясь перевести под его управление монастырское имущество, а значит провести секуляризацию^[36] по инициативе церкви.

Глава 19

В 1580 году Иван Грозный всё-таки издаст указ об изъятии земель у церкви. Не всех, правда, земель, а лишь тех, что монастыри захватили вопреки решению стоглавого собора с 1950 года. Через четыре года, в 1584 году, царя Ивана Васильевича убили. Может быть по этой причине, а может Годунов возжелал править с сестрой своей воедино. Но «попаданец» ни изучая историю по источникам, ни находясь в «реальном времени», так ещё и не понял ни причины опричнины и намечающихся репрессий, ни причины гибели царя и кому это было надо.

Вполне возможно, что Шуйским, давно подкрадывавшимся к трону, ослабившим царскую власть неразумными деяниями и захватившим трон в конце концов. Однако предпосылок этому Фёдор тоже не видел.

Сейчас в царёвых «любимцах» ходили: Фёдор и Алексей Басмановы, Малюта Скуратов-Бельский (детей мужского пола не имел), Фёдор и Василий Колычевы, Захарьины — родственники бывшей царицы Анастасии.

Хотя и были они царёвыми «любимцами», но меж собой не ладили до мордобоя, а потому вместе не собирались. Царь предпочитал с ними общаться наедине и уж точно без «попаданца».

Ещё был некто Андрей Яковлевич Щелкалов, дьяк и посольский пристав. Тот тоже частенько появлялся при дворе и шептался о чём-то с Иваном Васильевичем. Щелкалов, кстати, по словам царя, тоже недолюбливал, как и Фёдор, англичан. И, что интересно, с Щелкаловым «сношались» все «любимцы» царя. Такую информацию выдала Фёдору его тайная служба наружного наблюдения после взятия дьяка в «работу».

— Слушай, Иван Васильевич, я тут тебе про ариан распинаюсь, а, честно говоря, не знаю, какого символа веры ты придерживаешься. Не посчитай за дерзость, поясни…

Государь вдруг потупил глаза и зарделся, как «красна девица». Внутри у Фёдора похолодело.

— «Не уж то я и тут прокололся? — подумал он. — Вот я дубина!»

— А ты, Федюня? — вопросом на вопрос «ответил» царь.

— Мне, государь, если по правде, всё едино. Там, откуда я прибыл, православие зиждется на Никейском символе веры. Оттого и здесь я следую ему.

Царь открыл было рот, но «попадданец» продолжил:

— Однако здесь я, что-то растерялся. Признаться, мне совершенно непонятно, как можно в каждом храме служить по-своему чину. Я же осознал себя здесь только прошлой весной — ещё года не прошло — во многих церквях не был, но слышал, что и крестят младенцев по-разному, и покойников отпевают по своему. В большинстве деревень, что в лесах стоят, православных храмов то и нет, а те, что стоят, те совсем не православные. На некоторых и крестов-то нет. Сам видел.

Царь тяжело вздохнул.

— Вот то-то и оно, Федюня. Нет единства в нашей вере. От новгородской ереси жидовствующих едва отбились. А ведь сия ересь глубоко не только в народ ушла, но и по княжеским хоромам схоронилась. Многие знатные семьи её приняли. Даже дед мой — по первой жене прадеда — Иван, что звался Молодой, и бабка Елена — жена его — даже в темницу Царём Иваном посажены были за сию ересь. Да и сейчас многие знатные семьи чтут веру жидовинов, скрывая её за арианством.

Царь посмотрел Фёдору прямо в глаза, тот отвёл.

— Я не жидовин, Федюня, но тоже не принимаю никейский символ веры. Скурвились византийцы тогда, попав под влияние «папы», а потом на Флорентийском соборе вообще вошли в унию с Римом. И в Руси сейчас не греческая, Федюня, а русская вера.

— Плохо понимаю я в этом, государь, — признался Фёдор. — Понятно, что верить в то, подобен Христос Богу, или Он с Богом единосущен — разница огромная. Но ведь, кто правду сию знает? Церковники? Вот уж нет! Только Бог один! Двумя перстами или тремя молиться… Тоже сие, по моему, — от лукавого, что христиан и русский народ запутать и разобщить хочет.

— Вот и я о том им толкую. Думаешь, что с Сильвестром и Адашевым разругались? Уморили они меня своими нравоучениями.

— Да уж… Тяжела ты шапка Мономаха, — только и смог сказать «советник». — Сколько бед и забот! Ах, спаси Аллах!

Мысленно же Попаданец запаниковал. Он представил окружающие Ивана Васильевича проблемы и его окутал настоящий ужас. Ему захотелось куда-нибудь убежать и спрятаться. Да хоть в ту же Литву или Польшу. Или в Швецию? А может уехать в Османскую империю принять ислам стать там визирем? Говорят, шах ценит грамотных людей. Или в Британию? Ведь звал же Дженкинсон. Получить баронство… Не-е-е… Этим веры никакой нет. А может рвануть в Америку? Через Испанию… Или в Индию через Персию. «По крайней мере здесь во дворце мне находиться совершенно расхотелось», — думал, дрожа от страха, Михаил Трубецкой.

— А ты думал, — вздохнул Иван Васильевич. — Тут ещё Анастасия преставилась. Раньше обнимет меня, прижмёт к груди, погладит по голове… И легче становилось. Страх уходил, а сейчас? Кому я нужен? На кого опереться? Все только и алчут: дай, дай, дай! А где взять? У кого забрать? Нет землицы! Нет людей! Вот и доносят они друг на друга, да грабят, грабят, грабят. Аки волки! Да ты ещё…

Фёдор удивлённо «вскинулся».

— То — не так, это — не так, а как сделать чтобы стало «так», не говоришь. Ты даже не говоришь, за что я народ то казнил? Или казню… Тьфу, дьявол тебя забери! Про Новгород — понятно. Снова, небось, к Литве, или к Шведам захотят примкнуть. А здешних-то за что? Неужели за ересь, да татьбу на власть царскую?

— О том история умалчивает, — вздохнул «советник», продолжая размышлять, куда бы ему удрать от царской милости и от царских хлопот.

«Вот так и Курбский со товарищи… Подёргались-подёргались, как „дурилки картонные“ на верёвочках, и сбежали туда, где поспокойнее. Где можно пасквилями о власти российской себе на хлеб с маслом зарабатывать. Ничего с веками не меняется».

Фёдор, поняв, что надо подумать о том, что делать и как быть дальше в спокойной обстановке, обратил внимание на ожидающий ответа взгляд царя, вздохнул и развёл руками.

— Один лишь совет тебе могу дать, памятуя Марка Аврелия: «делай, что должно и будь, что будет».

— Так, что должно-то? — воскликнул царь-государь. — Что должно⁈ Что ты мне всё словесы свои словно кружева плетёшь! Уже голова кружится! Что должно делать?

— Всё просто, государь. Первое — готовиться к взятию Полоцка. Надо его взять так легко, чтобы даже твои «друзья» навроде Курбского удивились. Второе — дай приказ опекунам наследника Ивана собирать свой двор в Александровской Слободе. Это дело нескорое. И ещё, государь… Я тут посчитал. Знаешь сколько при твоём дворе народу числится?

Царь покрутил головой.

— Больше двух с половиной тысяч. И у каждого оклад, и каждому сукна отмерь, да зерна на прокорм, а то и земли. А сколько ты жалования платишь «своим» людям, знаешь?

Снова вращение шеей.

— Около пятисот тысяч рублей ежегодно.

Царь округлил глаза.

— А ты, государь, никогда отчёта у казначея не требовал?

Вращение шеей.

— Адашев управлял. Я не брался за сию справу. Не царское это дело, деньги считать, — важно выпятив губу, произнёс государь. — Да и сам видел, что сосчитать, до придумки тобой новой цифири, бюджет было невозможно.

Царь произнёс слово «бюджет» очень уверенно.

— Ну, сейчас-то носят тебе отчёт о финансовых результатах? — спросил «советник».

— А кому носить-то? Мишку Головина ты в узилище заточил, а ни Курцев, ни Сукин в той цифири мало, что понимают. Может вернёшь Михайлу Петровича?

— Может его лучше в Слободу забрать? За одного битого двух не битых дают. А он зело битый. Покаялся. Против тебя злого не помышлял, казну не грабил, а то, что с англичанами торговлю вёл, да морочил им головы, так тоне особый грех. Казне от того только польза была. Да и помог он нам с англичанами.

— Возьму, конечно. Давай, отпускай. Пусть учит моих казначеев бухгалтерии.

— Ты про Адашева упомянул… Где он сейчас?

Царь посмурнел.

— Сгинул Алексей Фёдорович в прикавказье. Сверзился в пропасть. Вместе с конём.

— Да ты что⁈ — удивился Фёдор. — Сам?

Царь хмыкнул.

— Конь выстрела пищали испугался, скакнул и в пропасть.

Тут пришёл черёд хмыкнуть Фёдору.

— Кто и зачем стрелял даже не спрашиваю. Тело хоть достали?

— Зело глубокое ущелье, — улыбаясь ответил царь. — Не мог я стерпеть хулу его. Лаяли они меня с Сильвестром обидно. Пойми меня Федюня. Не смог простить. Грешен и о том молюсь еженощно.

— За что хоть лаяли? — спросил спокойно «без сердца» Попаданец.

— Так, за символ веры и лаяли. Да за то, что я пытался запретить разрешительные и поминальные грамоты.

— А-а-а, — понятливо закивал головой «советник». — Русские индульгенции. Папская ересь. Вот оно жидовство в полной красе, а они ересью жидовствующих древнее арийское учение, прославленное ещё Сергием Радонежским, зовут. Всё смешалось в головах у ваших церковников, и огнепоклонство, и жидовская кабала. Прямо беда какая-то.

— Вот и я говорю, — тяжело вздохнул царь.

— И не погонишь ведь поганой метлой сих церковников. У них и армия своя «нехилая»: стрельцы, пушки. На Полоцк позовёшь полки Митрополичьи?

— Думаешь, надо?

— Думаю, надо, государь. Пусть выводят рати свои «конно, сбруйно и оружно», зелье, пули и стрелы тратят, провиант, раз в казну ни копья не дают.

— Так не пойдём, же дале никуда.

— Пусть на Западной Двине крепостицы ставят. Да, кстати, я тут вспомнил. Когда-то давно я прочитал про то, как русские обороняли от поляков город Вильно. Было это… Э-э-э… Вернее, будет это буквально через сто лет. Воеводой в том осадном сидении, что длилось без малого полтора года, будет некто Мышецкий Даниил Ефимович.

— Вильно⁈ — удивился и обрадовался царь. — Значит мы Вильно возьмём?

— Ну, сейчас вряд ли. Может и возьмёшь, но в той истории, что знаю я, много полков положишь, но ни Вильно, ни Витебск взят так и не будут. После тебя цари возьмут. Через сто лет от сих пор. Тогда Польша сильно ослабнет в войнах. Так вот. Этот Мышецкий…

— Знаю я таких князей сызмальства, — снова перебил Иван Васильевич. — Их было четверо братьев — знатные воеводы — и у них в Новгородском уезде около пятидесяти деревень. Сейчас их двое осталось. Данила Иванович в Твери вторым воеводой, а Семён в Новгороде третьим воеводой. Но сыны у Данилы подросли. Да и племянники у него Борисовичи, все как один — вои достойные. А что с ними не так?

— С ними, государь, всё так. Очень достойное семейство, эти Мышецкие. Вот на кого я бы опёрся. За царя и государство судя по Даниилу Ефимовичу сражались яро и, главное, неподкупно. Сколько раз за полтора года осады его пытались подкупить и соблазняли различными благами. Аж сам король польский приехал к стенам крепости и сулил богатства и почести, но не сдал Мышецкий Вильно. Предали его. Оставшиеся в живых соратники — восемьдесят из пятисот человек — скрутили Мышецкого, когда он готовил замок к самоподрыву, и открыли ворота. Польский король приказал отрубить князю голову, но сперва его пытали, заставляя отречься от русского царя.

— А кто тогда царь был? — спросил Иван Васильевич.

— Так, это… Алексей Михайлович Романов.

— Из твоих, что ли? — нахмурился царь.

— Внук, — потупил глаза Фёдор и снова вернулся к Мышецким. — А другой его потомок — уже ближе к нашему времени — не захотел присягать на верность шведскому королю, бросил земли под Новгородом и переместился в другую свою вотчину — Пудоссскую гору Обонежской пятины.

— Достойные князья, — покивал головой царь.

— По-моему тоже. Привлёк бы ты их к себе, государь.

— Новгородцы они, Федюня, а те в большинстве своём поражены жидовской ересью. Уверен ты в них?

— Уверен, государь. Ариане они, это — да, но ведь вера сия отцов и дедов наших. Сергий Радонежский так веровал и учил тому. А ведь он святой-преподобный. Его называли ангелом-хранителем России. Во всех веках славится имя его.

— Нравится мне в его обители останавливаться, — задумчиво пробормотал Иван Васильевич.

— Вот какой веры держаться надо, — очень уверенно произнёс Фёдор.

Царь посмотрел на «советника».

— Но ведь ты говорил, что опасаешься изменения будущего. И греческие патриархи не поддержат. До сих пор пеняют мне за арианство. Не видать России патриаршества. И не стать новым Иерусалимом.

Попаданец, едва сдерживая себя, чтобы не выдать эмоции, вздохнул и сказал, а оно тебе надо, государь, чтобы за счет тысяч твоих верующих, сгоревших в кострах папской инквизиции, Русь назвали Иерусалимом? А? И ведь не назовут, государь. А ещё и обхаят все дела твои. На памятнике тысячелетия Руси, который поставят в Новгороде через триста лет, тебя единственного не увековечат из всех царей русских. Ты этого хочешь?

Иван Васильевич некоторое время смотрел на Фёдора, а потом опустил взгляд и по его щекам потекли слёзы.

— Но ведь если признать, что Христос лишь подобен Богу, тогда я кто? — вдруг спросил он.

— Задурили вам голову Софья Палеолог и Византийские патриархи, что Русь — есть третий Рим, а царь едва ли не «мессия». Сами просрали, прости господи, свою страну, вот и лезут сюда, ломая наши традиции. Ты же сам мне говорил, что на Руси не Византийское христианство, а совсем другое! Вот и не уподобляйся им, соединившимся с Римскими еретиками. В искушение И эти люди запрещают нам ковырять в носу! Довели свою церковь до протестантизма, а теперь и нашу хотят расколоть. Ты пойми, государь, в единстве сила Руси. В единстве людей, а не церквей. Если будешь всех насильно соединять вокруг одной веры, обязательно свара будет и раскол. А про то «кто ты?» скажу словами Иосифа Волоцкого, хотя и не люблю его: «Царь убо естеством подобен есть всем человеком, властию же подобен есть Вышнему Богу". Вроде понятно сказано. Хотя и про 'власть от Бога» врёт он. Люди решают, кому царствовать, а кому нет. Так что не обольщайся, государь.

Иван Васильевич насупился. Он молчал, тяжело дыша, и недовольно сопел.

— Хулишь ты меня, Федюня, — мрачно проговорил царь. — Не уж-то думаешь, что кто-то решится на меня руку поднять?

— Судя по той истории, что я знаю, ещё двадцать три года не решатся, а вот потом не понятно, как ты умрёшь. Похоже, что удавят.

Царя передёрнуло, словно ударило током.

— Прости, государь, но ты сам просил меня не лукавить и говорить только правду. И то… Это только слухи. Потом Борис Годунов… Ну, какой из него царь, милостию Божей? А Шуйские? Один и второй… Тоже промысел Бога? А через сто лет убийства царей и дворцовые перевороты на Руси станут традицией царской власти. А церковь превратят в репрессивные рычаги в руках царей. Народ под угрозой штрафов и каторги станут загонять в храмы. И так несколько столетий пока совсем не отменят Бога.

— Это как это отменят? — опешил царь.

— А так! Скажут, что Бога нет! И храмы закроют.

— Свят-свят-свят, — три раза перекрестился Иван Васильевич. — Да как же так-то?

— А вот так, великий государь. И всё из-за раскола, что через сто лет случится. Понаедут патриархи Византийские, продавшиеся Папе римскому, тайные католики, перепишут церковные чины и книги, несогласных жечь станут, а согласным продавать прощальные грамоты. Макарий такой, патриарх Антиохийский, попросит разрешение пять тысяч грамот напечатать. Озолотится. А отчитываться о проделанной работе перед папой Римским будет. Нормально, да? Знаешь сколько народа убежит с Руси? Пустые земли останутся стоять. Аж введут запрет на Юрьев день.

— Да, как же так? То право крестьянское. Всегда так было, что переходили с земли на землю.

— Во-о-от. Даже ты это знаешь и понимаешь. А так и будет, если не остановить лиходеев, что церковью теперь руководят и уже сейчас жгут на кострах твой народ. И ведь, когда первого «еретика» сожгли, многие против «папских костров» тогда восстали. Но Иосиф Волоцкий разъяснил, что так и православным можно, и все успокоились. Приняли. И всё остальное примут. Так и станет твоя церковь латинянской.

Глава 20

— Ты предлагаешь сместить Макария? — воскликнул испуганно царь и с сомнением покрутил головой. — Никто не примет его опалу. Он двадцать лет митрополитом. Высокочтимый в среде церковников. Сам видишь, я всех «избранных» разогнал, а его тронуть опасаюсь.

— Так, не много ему осталось, государь. Через год преставится Макарий.

— Да, ты, что? — встрепенулся Иван Васильевич. — А кто ж взойдёт на престол церковный?

Фёдор скривился, а потом улыбнулся и пожал плечами.

— Свято место пусто не бывает. Некого, что ли? Всегда надо думать о приемниках. Человек смертен и смертен, чаще всего, внезапно. У хорошего руководителя должен быть кадровый резерв. У нас это называлось подбор и расстановка кадров.

— Что такое «кадры»? — осторожно спросил царь.

— Это люди, что работают у тебя в приказах, избах, дворня. Одним словом — служивые. Вот им всем надо иметь достойную замену. Не абы кого, а подготовленного для определённой работы. Сейчас, вот, счёт осваивать надо, письмо светское. Этому учится надо. Ты же видишь, что зная счёт и письмо, легче справляться с учётом. Ведь государство — это впервую очередь учёт, а во вторую — контроль. Вот и у митрополитов должна быть скамейка достойных «запасных», у епископов… Чтобы не пьяница и не дурак, и что ещё хуже — самодур. Чтобы и тебе служил и церкви. Это если по серьезному заниматься управлением государством.

— Так кто ж этим всем заниматься будет? Мне, не с руки, вроде.

— Поставь кого-нибудь, но сразу скажу, что это должность весьма опасная, так как денежная. За мзду многие не только на должность, но и просто на скамейку запасных попасть захотят. Но списки те должны быть тайными. И человеку, что в резерве будет значится, не стоит о том знать, чтобы не возгордился.

— Тайные списки, говоришь? — нахмурился царь. — Ну так и пусть занимается подбором, как ты говоришь, кадров твой тайный приказ. Так-то кто мне только не советует? Того возьми, этого назначь. Правильно! Сам этим и занимайся, ведь у тебя должности при дворе, кроме воеводской нет. Про тайный приказ никто не знает. Вот и создай кадровый приказ.

Царю его идея понравилась, и он даже привстал с ложа.

— А ведь это правильно! Я всех просителей к тебе отсылать стану! Ты у нас взяток не берёшь. Вот сам и разруливай.

Фёдор даже не изменил выражения лица. Он добился, чего хотел.

— И… Пусть твои орлы подберут кого-нибудь на замену Макарию.

— Слушаюсь, государь. Только позволь уточнить?

— Говори.

— Давай, государь, поставим митрополита из нестяжателей? И даже не из-за их отношения к земельному вопросу. Эти старцы не так рьяно против еретиков настроены. А нам ну ни как нельзя людей терять в такой сложный момент. Ведь уходят люди.

— Не захотят, старцы. Они всё больше по скитам сидят да в пустошах. Пробовали уже. Таких бойких, как Сильвестр, мало.

Царь вздохнул.

— Но уж больно он нудный.

Иван Васильевич глубоко задумался, а потом с хитринкой посмотрел на «советника».

— А что, если его снова позвать?

— Кого, Сильвестра? — деланно «удивился» Фёдор. — В митрополиты? Так он же тебя снова замучит советами.

— Не… — покрутил головой Иван Васильевич и ухмыльнулся. — Он хитрый. Он ведь всегда советовать-советовал, но не лаялся, как Адашев. Сильвестр знает ту грань, за которую ему переходить не след. Знает, когда тявкнуть, а когда лизнуть. Он и сейчас, пока я на Адашеве свой гнев срывал, убёг сначала в Александровскую Слободу, а оттуда в Белозёрский монастырь… А ведь я его на Соловки хотел…

— Сильвестр же протопоп, вроде? — спросил, продолжая «сомневаться» Фёдор, но мысленно потирая руки. Он и сам хотел предложить на «пост» митрополита всея Руси' кандидатуру Сильвестра, но подвел к такому решению царя.

— Ну… Да. И что?

— То есть, он — не монах. А митрополитом может стать только принявший постриг.

— Примет, — хмыкнул государь, махнув рукой. — Протопоп — высший сан белоцерковников^[37]. Ежели сейчас с ним поговорить, как раз… Когда преставится митрополит? — обыденным тоном спросил царь, словно спрашивал, какая на улице погода.

Фёдор «задумался», но на самом деле его мозг работал, как компьютер, отвечая на запрос поисковой строки.

— В декабре следующего года.

— Ну вот. Посылай за ним своих орлов и пусть везут в Москву. И не говорят зачем, — рассмеялся царь-государь. — Пусть помлеет.

Фёдор усмехнулся.

— Не боишься, что совсем сомлеет, пока будут везти? Я бы сказал.

— Всё равно не поверит, — уже в голос рассмеялся государь.

— Далеко до Беозера ехать. Завтра же и отправлю стрельцов. И скажу, чтобы упредили. Разреши письмо от тебя подготовить? Что, де, зла на него не держишь и зовёшь обратно в Успенский собор. Что некому, де, митрополиту пособлять. Стар, де, Макарий и что «по немощи намерен оставить митрополию и 'отъити на молчалное житие» на место своего пострижения в Пафнутиев монастырь.

— А он намерен? — удивился царь-государь.

— Вот «наедешь» на него он и попросится.

— Может и поверит, — задумчиво протянул Иван Васильевич. — Эх, Фёдюня, где ты был раньше⁈ Может я и не ввязался в эту войну с орденом, а послушался бы Адашева с Сильвестром.

— Всё, что не делается, делается к лучшему, — успокоил «советник» банальной фразой.

— Да? Кто сказал?

Фёдор пожал плечами.

— И ещё, государь. Если звать Сильвестра в митрополиты, надо ему сразу сбить спесь. Чтобы ни о каком митрополичьем «престоле» и не думал. В церквах не митрополичьи престолы, а Божественные, на них хлеб и вино освещают. А горнее место епископа со стулом — просто в дань уважения его сану. Ломать надо, государь, привычки чинопочитания митрополита. Ты не слуга ему и не простой смерд. Раньше — да, византийцы учили что союз правителя и церкови должен быть гармоничным. Диархия^[38], мать её! «Только взаимная несвобода церкви от государства и государства от церкви гарантирует достижение подлинной симфонии между ними». Но какой правитель сие стерпит? Дед твой Иван Васильевич не поддержал введённые митрополитом Феодосием дисциплинарные строгости, в результате которых многие члены клира лишились сана, а храмы стояли «без пения». Оттого Феодосий почёл за благо оставить московскую кафедру «по болезни», удалившись «на покой» в кремлёвский Чудов монастырь.

— Так и есть. Я был млад, а Макарий писал мне, грозя карой за нарушение такой симфонии: «Аще же и сам царь, нося багряницу и царский венец, надеяся благородству и саном гордящееся негодовати начнет нашего митрополичьего повеления и святым правилом не покоряющееся святых отец, дерзнет таковая сотворити, той… осужден будет, яко гласу Господню противятся».

— Вот! — ёдор поднял вверх указательный палец. — Пугает. Не след бояться их. Они сами тебя возвеличили, так и веди, государь, себя соответственно. Сам ему длань свою давай для поцелуя. У нас не Рим, чай, где короли папам руки и ноги целуют.

Фёдор вспомнил, что патриарха Никона называли — «господарь». В письмах называли и прилюдно — а потому сказал:

— Не может в государстве быть два господаря, или того, кто выше правителя. Тогда все лучшие люди уйдут к митрополиту в придворные служить.

— Да так и есть сейчас! — воскликнул царь-государь. — У него в постоянном войске тысяч пять служат. И вооружение, и сбруя, и кони ладные. Любо-дорого посмотреть. А мои выйдут… Срамота!

Царь махнул рукой и скривился.

— Кто во что горазд! Даже на стрельцов парадных кафтанов не хватает.

Фёдор понимающе покивал головой.

— Вот и я о том. Договаривайся с Макарием, чтобы он тебе денег дал на войну. Сие дело общее и не должно воинству разделяться. В армии всё должно быть единообразно. Вот пусть и раскошелится на твоих стрельцов.

Царь покрутил головой.

— Не согласится.

— А ты его прямо спроси: «Ты, Макарий, на чьей стороне? На моей, или на стороне ляхов? Ты не хочешь, чтобы мы победили? Воевать Полоцк надо, ибо нельзя оставлять Западную Двину литве да полякам. Вся торговля с 'ганзой» у них по реке идет. Денег, скажи, мне не хватает, а налагать ещё одно тягло на крестьян — не богоугодно. И сильно давить на него не надо. Откажет, так откажет. Посмотри на него укоризненно и Бог с ним. Но долг перед тобой у него останется. Моральный долг и чувство вины. А ещё потребуй у него предоставить отчёт о тех землях, что монастыри вернули в казну.

Фёдор позволил себе улыбнуться.

— Пусть так и пишет: 'Во исполнение решения стоглавого собора от семь тысяч пятьдесят восьмого года, тебе Великий Государь и Царь Всея Руси довожу до сведения, что монастырями Русской православной церкви возвращено в государеву казну столько-то четей земли, а именно: Монастырь Чудов — столько-то, монастырь… И так далее. Безо всякой воды и обращения к высшим силам, как они это любят излагать.

Иван Васильевич тоже разулыбался.

— Ловко ты словеса плетёшь, Федюня. Аж завидки берут.

— Грех это, завидовать, — снова улыбнулся царю «советник». — Ну а что? На соборе решили, что монастыри все земли, прибранные ими к рукам от царя Василия, вернули в казну. А воз и поныне там. Да мало того, ещё и приращивают. Давай опись их земель сделаем. Есть у меня людишки охочие и умелые до такого дела. Да и стрельцы кашу зря едят, да щи хлебают. Пущу их сначала по митрополичьим и монастырским землям, что вокруг Москвы. Да сам с ними прогуляюсь. А то засиделся здесь. От словес язык устал, а от мыслей голова пухнет. Прогуляться надобно.

— А поехали вместе? — вдруг возбудился царь. — Я тоже что-то в Москве засиделся.

— Так у тебя послов скопилось… И шведский, и польский, и датский, и от Тевтонского ордена. Все прибыли на разведку.

— Твои сыскари блюдут посольский люд?

— Да как же их блюсти, великий государь, когда их тысячи и расквартированы они по чужим дворам, а моих всего двадцать. Заставы усилены, так они и пешком уйдут с донесением. Лесами и полями. Смоленская дорога перекрыта, а вот на Новгород, ходи не тужи. Торговцы ездят. Вот с ними они донесения и пересылают, а потом морем. Одной рукой не закроешь голову и жопу, да и надо ли? Не наберёшь же «тайных» много тысяч, чтобы за каждым немцем поставить? Никакая казна не осилит. Пусть слухи передают, куда надо. И так все знают, что мы на войну готовимся. Только никто не знает, какая она будет и куда пойдёт твоя армия.

— А куда она пойдёт? — спросил царь Фёдора.

— Да ну тебя, государь. Не пугай меня. Ведь сговорились уже.

— Да ладно-ладно. Шуткую я. Надоело на твою постную физиономию смотреть и твои умные словеса слушать.

Царь высунул язык, скосил глаза и растопырил ладонями уши. Фёдор рассмеялся.

— Вот и ладно, — бодрым тоном сказал царь. — Значит порешали. Вместе поедем по весям.

* * *

День весеннего равноденствия праздновался в Москве бурно и назывался «Зимобором» и «Благовещением». По улицам дудели в дудки, бродили вприпрыжку размалёванные и ряженные скоморохи, водили медведя и торговали срезанным с него волосом, вещали о приходе весны и восхваляли Божью Матерь Открывающую землю.

По народным верованиям в этот день выходят из земли все укрывшиеся на зиму обитатели, все гады земные — змеи, лягушки, насекомые и т.п., а «щука хвостом лёд разбивает». Все они должны будут снова скрыться на Воздвижение^[39] или Усекновение.

В отличие от весеннего праздника на Воздвижение происходит битва между «честью» и «нечестью», поднимаются («воздвигаются») одни на другую две силы: правда и кривда, «свято» и «не свято». Побеждает Тьма, но гонит тьму Божий Крест. И в закрома, и в сусеки, и корове в ясли кладут крестьяне кресты, вырезанные из дерева, а то и просто ветки рябины крест-накрест. В старину на дверной притолоке, на воротах амбарных выжигали крестьяне кресты. Чтобы охранить и свой дом, и скотину, и собранный урожай от бед.

Всё это Попаданец узнал от царя, который, по просьбе «советника», издал специальный указ: «На день Благовещения скоморохов и медведеводителей не бити и из Москвы не гнати, шерстью медвежьей торговати разрешити, дудки не отбирати, медведям плясати и поминальные костры жечи не претити».

Эти «ати» и «ити» просто измучили Попаданца. Вот ведь какая удивительная ситуация: когда он был погружён в тело Фёдора без контроля его разума, Фёдор всё воспринимал как естественно, без неприятия. Сейчас же изо дня в день, с той весны, сознание Михаила Трубецкого «прорастало» в теле Фёдора Никитича Захарьина всё больше и больше. Он стал совсем по-взрослому смотреть на мир, по-взрослому оценивать свои и чужие поступки и мысли у него стали взрослыми. А со всеми этими изменениями, Фёдор стал и телом, и внешностью всё больше походить даже не на юношу, а на взрослого парня.

Внешнему преобразованию вероятно способствовало то, что он очень много тренировался в военном искусстве, работал в мастерских, изготавливая себе лично доспехи, оружие, сбрую, шил сапоги, одежду шапки. «Мастрячил» Фёдор не постоянно, а по необходимости. Придумает что-то и закрывается где-нибудь с мастерами и мастерицами.

Таким образом Фёдор нашёл себе лазейку и оправдание перед царём, что не появляется у него во дворе. Фёдор говорил царю, что придумал новинку и отпрашивался её изготовить.

В основном новшества относились к одежде. У Фёдора образовалось несколько «линеек» новой одежды в разрядах: «парадная», «домашняя», «повседневная», «военная», «зимняя», «летняя». Короче, Михаил «отжигал по полной». Сначала на него показывали пальцем, потом стали пытаться подражать, потом стали покупать.

Что самое интересное, это то, что Михаил не особо то и выдумывал. Всё, что он делал сам или отдавал в руки своих мастеров и мастериц, уже делалось им когда-то в своём времени для фанатов исторической реконструкции. Единственным отличием от прошлых моделей, было очень высокое качество шва и навыки работы с настоящим золотом и драгоценными каменьями.

Сейчас они с царём уже пятый день ездили по Москве и Подмосковью, наблюдая не только за народными гуляниями, но и за похоронами, и поминанием ранее усопших. Всё смешалось в эти дни. Особенно Михаила поразил тот факт, что многие подгадывали похороны родных на этот день, оставляя покойника лежать не захороненным и месяц, и более. Благо, что март в это время теплом не радовал. Стояли довольно приличные морозы, лежал снег и реки стояли, скованные льдом.

Поминки сопровождались кулачными боями. Среди персонажей «поминок» обязательно были: предки («старцы», «покойник»), чужаки («нищие»). Именно они «отпевали покойника», которого изображал кто-нибудь из мужчин. Всех девушек заставляли целовать его в губы. Это отпевание очень часто выражалось в самой изощренной «матерной» ругани, которая, как оказалось, была ритуальной и, как считалось, способствовала плодородию. Вообще, все мероприятия Благовещения посвящались просыпанию земли и будущему плодородию.

Царь не только глазел на сие безумство и вакханалию, но и с удовольствием участвовал. У них в нескольких санях были маскарадные костюмы: волка, медведя, какой-то немыслимо птицы с толстым клювом, похожей на какаду. Фёдор «прикололся» и из телячей кожи сделал слона с хоботом и большими ушами. Именно этот костюм, хоть и был изрядно тяжёл, нравился царю больше всего.

Глава 21

— А ты читал Макиавели? — спросил Фёдора царь, снимая с себя с помощью рынд обличие слона.

У Попаданца от такого вопроса «отпала челюсть», которую Фёдор придержал рукой, спрятанной в расшитой золотыми нитями рукавицу. Ему народные игрища уже надоели, в карнавальные костюмы он не переодевался и потому смотрелся на фоне ряженных Иваном-царевичем, окружённым чудищами из русской сказки, прыгающими друг через друга в чехарде и скачущими на ухватах, коромыслах и мётлах вокруг царского, разукрашенного лентами и колокольцами обоза, в ожидании очередного «денежного вброса».

Стрельцы с бердышами и саблями, одетые в красные кафтаны, не допускали ряженных к обозу, но те попыток прорваться ближе к царю не прекращали. Немецкая сторона тоже гуляла. Оказывается у них тоже и почти так же отмечался праздник весеннего равноденствия, бывший когда-то русским Новым годом. Немцы: шведы, голландцы, германцы — тоже наряжались в самодельные раскрашенные маски, или мазали краской лица, колпаки и вывернутые на изнанку кафтаны и шубы.

— Читать — читал, но не особо вникал и то только его «Государя».

— А есть и другие его книги? — заинтересовался царь.

— Вроде есть, — пожал плечами Фёдор.

— Что скажешь?

— Про «Государя»?

Царь кивнул. На него накинули соболью шубу, специально для Масляницы сшитую мехом наружу в мастерской «конторы». Так сейчас богатые люди шубы не носили, покрывая шкуру дорогой материей и всякими «украшательствами», а Фёдор сшил, сделав, наоборот, дорогой красной шёлковой вышитой золотыми нитями подкладкой вовнутрь.

Шуба получилась гораздо легче «обычных», так как для их покрова бралось плотное сукно, которого уходило на много больше, чем для подкладки. И подкладка могла быть тонкой. Ивану Васильевичу понравилась шуба ещё и тем, что рукава у неё были нормальной длинны, а не до земли, как у его прежних шуб и шуб боярских.

— Про его писание о «Государях».

Фёдор немного подумал, поднимая из глубин памяти текст «Государя» и всё то, что он читал про труд Макиавелли. Подумал-подумал и сказал:

— Дело в том, что Макиавелли жил в то время, когда правила семейка Борджиа. Слышал про такую?

— Конечно слышал, — важно отдуваясь после выпитого горячего и пряного сбитня, произнёс государь и смахнул капли с усов и бороды.

— Николо Макиавелли посвятил свою книгу Чезаре Борджиа, который в Италии военным путём пытался создать государство из разрозненных княжеств. Макиавелли пытался, таким образом, убедить Борджиа, не распускать ополчение Флоренции, которое создал и которым командовал Макиавелли. Поэтому, чтобы польстить правителю, он оправдывал методы, которыми пользовался Чезаре.

Фёдор немного помолчал, контролируя реакцию царя, и добавил:

— Но в целом, если существует необходимость в создании авторитарного государства, я с его концепцией согласен. Но есть, как говорится, нюансы.

— Что за нюансы? — заинтересовался государь.

— Примерно через двести лет от сегодняшнего дня король Пруссии Фридрих напишет гениальное произведение в котором не оставит камня на камне от концепции управления государством, предложенной Макиавелли. Он скажет: «Печальна участь того государства, в котором правитель захотел бы царствовать по предписаниям Макиавелли».

— Да? Что за король? Достойный правитель? — в словах царя послышались нотки ревности.

— Он неплохо правил королевством Пруссия, много сделал для того, чтобы образовалось государство Германия и после его смерти его называли Великим.

— Ты хочешь сказать, что этот Фридрих создал государство вопреки концепции Макиавелли?

— Скорее всего нет, но его называли королём-философом, архитектором и музыкантом. Он провёл переустройство королевства на началах просвещения. И к тому же он был гениальным военачальником. Кстати, государь, хочешь знать, что он сказал про управление государством?

— Конечно! — в тоне голоса царя была искренняя заинтересованность.

— Он сказал: «Хорошо работающее правительство должно представлять столь же прочно связанную систему, как и система понятий в философии. Все его решения следует хорошо обосновывать; хозяйственная, внешняя и военная политика должны способствовать единой цели — консолидации власти государства и увеличению его мощи».

Царь одобрительно покивал головой.

— Нельзя не согласиться. Хотел бы я с ним познакомиться, но увы… Двести лет не малый срок, — царь рассмеялся. — И знаешь, что я тебе скажу, Федюня? Им будет, если не проще создавать государства, то хотя бы у них будем примерами мы. Он наверняка изучит наш опыт. Ты же говоришь, что он очень просвещённый?

— Однозначно изучит, государь. На Русь сейчас смотрит весь мир, государь. И продолжат смотреть и… боятся. Они уже сейчас нас боятся.

— Значит ты осуждаешь его, как ты говоришь, «концепцию» поведения правителя? А мне она понравилась. Я тоже считаю, что правитель может использовать не только гуманные методы, но и неочень порядочные.

— Цель оправдывает средства? — нейтральным тоном, который Попаданцу с трудом удалось сохранить, спросил Фёдор. — Что для русского хорошо, для немца — смерть. И наоборот. В Пруссии образованные были не только король и народ, но и священство. А на Руси? Мало кто из наших священников не то чтобы начитан, но даже знает письмо и счёт. Многие не читают молитвы, а по памяти их говорят.

— Тут ты прав, Федюня. И ведь не хотят узнавать что-то иное. Не хотят учиться читать, писать. И даже спорить не хотят о правильности того чина, что творят в церквах. Ты сам видел, как попы отплясывают в хороводах.

— Во-о-о-т, — поднял палец вверх «советник». — И как ты их переубеждать будешь? Как чины единые вводить, как запреты налагать на соединение христианства с волшебством? Надо писать новые книги! А если они читать, не только не умеют, но и не хотят? Да никак ты их не переубедишь. И что с ними делать? Изничтожать?

Фёдор с прищуром посмотрел на царя. Иван Васильевич тоже с ожиданием посмотрел на «советника» и, усмехнувшись, сказал:

— Но это не наш метод?

— Именно, государь! Люди — это самый ценный ресурс правителя!

— Ты это уже говорил, а я услышал, — отмахнувшись, скривился Иван Васильевич. — К сожалению, люди не всегда слушаются правителя, а порой и бунтуют. И тогда правителю приходится править. Есть такой инструмент для выравнивания оштукатуренных стен, на которых потом делают роспись, — «правило» называется. Им все неровности срезают.

— Есть такое, — согласился Фёдор, удивляясь царской логике спора. — И править надо, но и до правила желательно стену разгладить. С правилом, конечно, быстрее, но люди — не штукатурка. Подрежешь кого, назад на стену не вернёшь, как глину. А потому надо искать тех, кто хочет учиться, их учить и ставить на священство. А до того книги отпечатать правильные.

— Не примут они книг новых, — махнул царь рукой. — Писали уже. Не станут они переучиваться. Да и кто возьмётся книги править и печатать? Не-е-е… Даже думать о том не хочу.

— А вот у Сильвестра сие может получится, — вроде как задумчиво произнёс Фёдор. — Он предприимчивый. Надо только помочь ему с печатью. Литеры свинцовые для новостных листов отлиты. Сейчас тексты указа можно набирать и распечатывать быстро. Предлагаю первым отпечатать и разослать по городам и весям указ о мобилизации войск на ливонскую войну.

— Да-а-а, станок твои умельцы построили ладный, — покивал головой царь.

По рисункам Фёдора был собран печатный станок с вращающимся верхним прижимным барабаном и движущимся нижним наборным столом. Медные пластины книжных страниц клались на стол и смазывались краской, на них аккуратно укладывался лист бумаги и накрывался доской. Стол вращением ручки с помощью зубчатых передач двигался под прижимным подпружиненным барабаном.

Доска и лист с оттиском снимались, и операция повторялась, только стол двигался в противоположную сторону. Время печати по сравнению с обычным винтовым прессом, сократилось в пять раз и представилась возможность печатать не только две страницы разворотом, но и длинные листы ленточным способом, что было очень важно для размножения царских указов. При их печати применялись не отлитые пластины-матрицы страниц, а свинцовые или медные литеры и добавочный наборный стол с зубчатыми краями.

— Ты в курсе, государь, что твой печатник Фёдоров в Польшу бежать намерился.

— Ты это знаешь наверное, или по своей истории? — насупился царь.

— Наверное, государь. Перехватили письмо магната Константина Вишневецкого к нему. Из письма понятно, что Фёдоров, ещё когда ездил во Львов за печатным станком и литерами, сошёлся с каким-то местным ксендзом, который ещё тогда уговаривал Фёдорова остаться вместе с деньгами во Львове и организовать 'друкарню'^[40] там. И сейчас Вишневецкий пишет, что собрал во Львове мастеров печатных и переплётных дел. Ждут только его — Фёдорова. Пишет так, словно уже всё оговорено заранее.

— Вот пся крев, — выругался царь. — Кругом измена.

— Человек ищет, где лучше, — философски выразился «советник». — Фёдоров жаждет печатать то, что хочет и зарабатывать на этом деньги, а тут его книги никому, кроме некоторых монахов, не нужны. Об этом и пишет Вишневецкий.

— И что предлагаешь сделать с нашим друкаром? Закрыть в монастырь?

— Зачем? Пусть едет. И даже предлагаю ему помочь материально.

— То есть? — удивился царь, сбрасывая с себя шубу, шапку, садясь на скамью и подставляя сапоги одному из дядек моих соколят. Мы, беседуя, подошли к моей немецкой усадьбе, поднялись по ступеням высокого крыльца и вошли во внутрь.

Царь остался в лёгкой, вышитой золотом и убранной мелким жемчугом, рубахе и «гостевых» войлочных, подшитых кожей, тапках.

— А то и есть. Надо поговорить с ним, предложить негласно его финансировать и пусть несёт доброе слово о православии, о Руси и о тебе. Нужные тебе книги и листовки пусть издаёт тайно, чтобы не попасть под расправу королевского суда. Для этого ему другие литеры медные отольём, чтобы не сличили.

Царь устало посмотрел на «советника».

— Давай ты сам с ним говори, — он вздохнул. — Боюсь, я не стерплю и… Не терплю измену. Глаза сразу гнев застит.

— Устал, государь?

— Ох и напрыгался я! — сказал царь. — Чуть порты не спалил! Спасибо, что надоумил про Масленицу. Хорошее название народного праздника. Ни вашим, ни нашим…

Царь засмеялся.

— Как Макарий злился! Слёг, говорят, заболел.

— Грешно смеяться над больными людьми, — пошутил Фёдор. — Смотри, раньше времени потеряем митрополита, не успеет Сильвестр приехать, выберут другого.

Царь отмахнулся и весело выругался.

— Хрен им за воротник! А указ о назначении митрополитов⁈ Царской волей, едрить — колотить! Единовластно! Спасибо, что тогда подсказал, Федюня. Как-то спокойнее на душе стало. Проглотил Макарий э-э-э… нововведения.

После февральского разговора в царской бане прошел месяц, во время которого государь Иван Васильевич проявил себя как волевой руководитель. Митрополит сам напросился на беседу с царём о делах мирских и житейских, как-то выпуск ламп в монастырских мастерских, и был ошарашен подготовленными «Федюней» указами об учёте всех монастырских промыслов, даже солевых и взятии с них десятины. Федюня не стал мелочиться, а залупил налог по полной ставке. Царь, читая указ, только крякнул на этом месте, но документ подписал.

На обратной стороне листа Фёдор было написано: «С указом ознакомлены об ответственности невыполнения предупреждены». Увидев, что митрополит перечитал указ второй раз, Фёдор подошёл, перевернул лист и подал митрополиту гусиное перо, обмокнутое в чернила.

— Что это? — спросил Макарий.

— Прошу расписаться в том, что предупреждены в ответственности невыполнения указа.

— Зачем это? — спросил Макарий, посмотрев на царя.

— А чтобы потом, когда на суд поведут, не спрашивал: «а меня за что?», — сказал, посмеиваясь, царь, сидящий на троне.

— Кого на суд? Меня на суд? — опешил Макарий.

— А кого? Меня, что ли? — «удивился» царь. — Кто не выполнит указ, с того и на суд. Мой суд, самый справедливый суд. Государь я, или не государь. Го — суд — ар! Охрана, суд и Бог! Это всё я!

Макарий отошёл от шока и с любопытством посмотрел на человека, которого всегда считал своим подопечным, ибо «воспитывал» его с «младых ногтей».

— А если я не подпишу? — спросил митрополит.

— Почему? — «удивился» царь.

— Потому, что я не согласен, чтобы монастыри платили подать. Никогда такого не было.

Царь усмехнулся.

— Правильно. Не было. Но ведь и царя не было! Князья были и разрозненные княжества были. А над ними стоял митрополит Киевский и всея Руси, а потом Московский и всея Руси. Сейчас я стою над народом и над церковью, ибо не бывает двух правителей в одном государстве. А хочешь оспорить моё право править так, как я считаю нужным, значит ты против того, чтобы наши враги не захватили государство. Сейчас война, ты помнишь, митрополит? С одной стороны — литва с поляками, с другой — крымский хан, шведы вот-вот нападут, а ты денег в казну не даёшь. Неправильно это. Или тебе всё равно, кто тобой будет править. Ты думаешь, что, если придёт Сигизмунд Август, он оставит тебе твои храмы? Знаешь, что в Польше православные храмы постепенно становятся католическими? И вот тебе ещё один указ… Федюня, огласи!

И Федюня огласил указ об описи и обмере монастырских земель, которые уже, по сути, шли, но пока — тайным образом. Ездили, пока сыскари, и проводили тайные опросы местного населения.

— Тоже распишись на обороте, — властным тоном приказал государь. — И ещё, Федюня, зачитай!

Фёдор зачитал…

— О государьской чести, и как его государьское здоровье оберегать. А в ней 22 статьи:

1. Будет кто каким умышлением учнет мыслить на государское здоровье злое дело, и про то его злое умышленье кто известит, и по тому извету про то его злое умышленье сыщетса допряма, что он на царское величество злое дело мыслил, и делать хотел, и такова по сыску казнить смертию.

2. Такъже будет кто при державе царского величества, хотети Московским государьством завладеть и государем быть и для того своего злово умышления начнет рать збирать, или кто царского величества с недруги учнет дружитца, и советными грамотами ссылатца, и помочь им всячески чинить, чтобы тем государевым недругом, по его ссылке, Московским государством завладеть, или какое дурно учинить, и про то на него кто известит, и по тому извету сыщетца про тое его измену допряма, и такова изменника по тому же казнити смертию.

3. А будет кто царского величества недругу город здаст изменою, или кто царского величества в городы примет из иных государств зарубежных людей для измены же, а сыщется про то допряма, и таких изменников казнити смертию же.

4. А будет кто умышлением и изменою город зазжжет, или дворы, и в то время, или после того зажигальщик изыман будет, и сыщется про то его воровство допряма, и его самого зжечи безо всякого милосердия.

5. А поместья и вотчины и животы изменничьи взяти на государя.

6. А жены будет и дети таких изменников про ту их измену ведали, и их по тому же казнити смертию.

7. А будет которая жена про измену мужа своего, или дети про измену же отца своего не ведали, и сыщется про то допряма, что они тоя измены не ведали, и их за то не казнити, и никакова наказания им не чинити, а на прожиток из вотчин и ис поместей им, что государь пожалует.

8. А будет после которого изменника останутся дети, а жили те его дети до измены его от него в розделе, а не с ним вместе, и про измену его те его дети не ведали, и животы у них и вотчины были свои особные, и у тех его детей животов их и вотчин не отъимати.

9. А будет кто изменит, а после его в Московском государстве останутся отец, или мати, или братья родные, или неродные, или дядья, или иной кто его роду, а жил он с ними вместе, и животы и вотчины у них были общие, и про такова изменника сыскивати всякими сыски накрепко, отец и мати и род его про ту его измену ведали ли. Да будет сыщется допряма, что они про измену того изменника ведали, и их казнити смертию же, и вотчины и поместья их и животы взяти на государя.

10. А будет про них сыщетъся допряма, что они про измену того изменника не ведали, и их смертию не казнити, и поместья и вотчины и животов у них не отъимати.

11. А будет кто изменника догнав на дороге убьет, или поимав приведет к государю, и того изменника казнить смертью, а тому, кто его приведет или убьет, дати государево жалованье из его животов, что государь укажет.

12. А кто Московского государства всяких чинов люди сведают, или услышат на царское величество в каких людех скоп и заговор, или иной какой злой умысл и им про то извещати государю царю и великому князю Алексею Михайловичю всея Русии, или его государевым бояром и ближним людем, или в городех воеводам и приказным людем.

13. А будет кто сведав, или услыша на царское величество в каких людех скоп и заговор, или иной какой злой умысл, а государю и его государевым бояром и ближним людем, и в городех воеводам и приказным людем, про то не известит, а государю про то будет ведомо, что он про такое дело ведал, а не известил, и сыщется про то допряма, и его за то казнити смертию безо всякия пощады.

14. Такъже самовольством, скопом и заговором к царскому величеству, и на его государевых бояр и околничих и на думных и на ближних людей, и в городех и в полкех на воевод, и на приказных людей, и ни на кого никому не приходити, и никого не грабити и не побивати.

15. А кто учнет к царскому величеству, или на его государевых бояр и околничих и думных и ближних людей, и в городех и в полкех на воевод, и на приказных людей, или на кого ни буди приходити скопом и заговором, и учнут кого грабити, или побивати, и тех людей, кто так учинит, за то по тому же казнити смертию безо всякия пощады.

Глава 22

Царь, посмеиваясь, прошёл в Федюнинские «хоромы» и с интересом оглядел просторную трапезную с большим прямоугольным столом, стоящим прямо в центре, с печными изразцовыми колонками по обе от него стороны. Там были кухни: одна для мясных и рыбных приготовлений, другая для овощных, каш и супов. В каждую имелся отдельный вход с улицы.

— Это всё твой немец построил? — спросил царь, заглядывая во все выходящие из трапезной двери.

— Он, великий государь. Очень продуманно всё. Не отнять, как говорится, не прибавить. И светло, и тепло.

— С твоими лампами везде светло и не воняет дымом. От лампад у меня раньше стоял такой угар и смрад, хоть святых выноси^[41], прости Господи.

Вечерело и в дальних углах трапезной горели две «волшебные» лампы, как называл их сам Фёдор, стоящие в печных пристенках. В пристенки Фёдор вставил осколки зеркал — брак от производства — и свет от ламп разлетался по комнате словно лучи солнца.

Стол уже был накрыт и государь сел на почётное, приготовленное для него, место, — кресло, покрытое дорогой, красного цвета тканью с вышитыми на ней золотом коронами и лилиями.

Царь провёл по ткани ладонью, ощутил гладь, хмыкнул и, одобрительно глянув на Фёдора, кивнул головой.

— Одобряю, — сказал он тихо. — Достойно встречаешь гостя.

Фёдор только почтительно склонил голову.

— Садись, Федюня. Начнём трапезничать, помолясь.

Он перекрестился, прошептал короткую молитву и потянулся рукой к серебряному блюду с печёной стерлядью, украшенную по краям дольками лимона, которую уважал больше других рыб.

— Попробуй вот этот соус, государь. Не трожь, пока, лимон. В нём он тоже есть.

Иван Васильевич ткнул в стерлядь двузубой вилкой, разломив тушку по спинке, потом взял прибор с соусом и слегка полил им рыбу. Попробовал рыбу и причмокнул.

— Хорошо, — даже несколько удивлённо произнёс царь-государь. — И не особенно кисло, как от лимона, и вкус мяса чувствуется. Хорошо! Сам придумал?

Фёдор кивнул и проделал такую же процедуру, отправив в рот вилкой кусочек рыбьего мяса.

— Я бы тебя в повара взял, — серьёзно сказал царь.

— Знаешь в чём разница между мной и поваром?

— В чём?

— Повар точно знает, какое блюдо у него получится, а я нет. И подать на стол я его не умею. Украсить там, разложить красиво… Я готовлю просто, быстро и без изысков.

— Но вкусно, — добавил царь-государь.

— Приходи, кушай, да, — сказал Фёдор с «грузинским» акцентом.

Царь улыбнулся.

— Скоморошишь, Федюня? Ладно у тебя выходит голосами разными…

Царь замолчал, пробуя вспрыснутый уксусом лук, а потом редьку.

— Надо же. Совсем другой вкус. Ты бы, Федюня, научил моих поваров…

— Так я и учил, да всему не обучишь. Я тебе одного своего отдам. Освоит все мои придумки и отдам.

— Сейчас отдай. Пусть варит. А потом другого.

— Тоже верно, — согласился Фёдор. — Спросить хотел…

— Спрашивай.

— Прошу у тебя, государь, назначить в твой государев полк тех воевод, что я сам выберу.

— Чем тебе эти не нравятся? Не слушаются?

— Именно, государь.

— Меня тоже не слушаются, — вздохнул Иван Васильевич. — Учишь их учишь… Я столько книг перечитал: и греческих, и италийских, и английских, а что толку, ежели никто другой их не читал и читать не желает. Вон, Петру Шуйскому давал читать «Тактику» Льва Мудрого-македонца. С италийского переписана, понятно всё, а он даже не открыл. Как с такими воевать по-новому?

— Вот и я о том же, государь. Оттого и прошу. Не хочу я болванчиком при стрелецких воеводах состоять.

— А этих куда? Обидятся ведь.

— Да и хрен на них! Достали они меня. Послал их земли монастырские переписывать, так столько выслушал… Пока не сказал, что ты сам поедешь, даже и не рыпались.

— Ну ведь поехали же.

— Поехать — поехали, а как земли перепишут? Правильно ли? Перепроверить надо будет. Подкупят их настоятели.

— Так поехали! Давно ведь решили, да всё в Москве сидим.

— Сейчас дороги так развезёт, что утопнем где-нибудь. Да реки разольются. Не день и не два кататься придётся. Пусть уж… Что намеряют, то и намеряют. Главное, что стрельцы указ твой донесли с подписью митрополита. Монастыри встрепенутся, митрополиту отчитаются, а он тебе. Срок там до мая. Подождём, а потом перемеряем и за недостачу накажем. Сейчас к войне готовится надо.

— Да как же готовиться, Федюня? Припасы готовят, а что ещё? Своих стрельцов — понятно, можем готовить, да и тех ты разогнал земли мерить, а другие вои не наши. Нет нашей на них управы.

— Помнишь, я тебе сказывал про штаб полководцев что правители станут собирать в будущем времени?

Государь кивнул молча, так как активно жевал белорыбицу, жмурясь от наслаждения.

— Почему бы не собрать твоих полководцев и не обсудить поход на Полоцк?

— А что его обсуждать? — удивился царь. — Всё уже обсудили и всё уже решено. Воеводы полков определены. Направления ударов полков тоже.

— Как определены⁈ — удивился и возмутился Фёдор. — А я⁈ А мне кто скажет? Я же, вроде, тоже воевода, или нет?

Царь вскинул брови и, улыбнувшись, обтёр губы и руки полотенцем.

— Наконец-то ты спросил, Федюня, про то, как Полоцк воевать будем. А-то всё занят по «хозяйству» своей «конторы». Контора — дело тоже нужное, но война, — дело особое. Сам говорил, без плана войну не выиграть.

Фёдор, услышав слова главнокомандующего, сидел словно «придавленный роялем». Он-то думал, его тоже позовут на обсуждение, а оказалось, что всё решили без него.

Царь ухмыльнулся и, тихонько рыгнув в полотенце, промолвил:

— Всё хотел обсудить с тобой план действий моего полка, да суеты столько… Да и не сыскать тебя было. Всё в трудах и трудах… Аки пчела.

Царь снова улыбнулся.

— Ну, да, времени у нас ещё хоть отбавляй. Смотри сюда.

Царь придвинул несколько плошек к своему блюду с недоеденной стерлядью.

— Это Крепость, — показал он на соусник, а это — основной посад, называемый в Плоцке Великим, — показал на блюдо. — Он примыкает одним краем к крепости, другим к реке, огорожен стенами и рвом с водой. Со стороны реки стен у города нет. Полки окружат крепость и город, займут другие посады — их там четыре: три за Двиной, один за Полотью, что течёт вдоль стен Крепости — и осадят город с крепостью. Наш царский шатёр встанет за Двиной. Полки нападут на город со стороны реки и возьмут его.

— Так просто? — спросил Фёдор удивлённо. — Просто окружим город и возьмём?

— Не просто, конечно, — вздохнул царь-государь. — Как ты говорил? Гладко было на бумаге, да забыли про овраги? Овраги увидим, только когда туда придём.

— На зиму осада намечена?

— На зиму, конечно.

— Оттого по реке ходишь, аки посуху? Понятно… А вдруг лёд лопнет? Или зима тёплая будет? Или они лёд подолбят? Я бы, на их месте будучи, заложил на реке заряды и рванул при случае.

Царь вскинул брови.

— Что предлагаешь?

— Штурмовать город от реки опасно. У них там, на взгорке посада, наверняка, пушки стоят. Ждут они там атаку. А орудия по льду я бы вообще не тащил. Утопим.

— Все тяжёлые орудия и орудийный наряд уходят под твою руку, Федюня. Как бы ты их поставил?

— Я полководец не великий, но помнится мне, на карте, что ты мне показывал, с северной стороны стоял монастырь. Вот в нём я бы себе ставку и сделал, государь.

— Конечно, там и остановимся, токма стоять долго там не следует. На помощь Полоцку обязательно войска подойдут и скорее всего со стороны Минска или Вильно. Поэтому на левый берег Двины перейти всё равно надо будет. Войско наше показать, знамя царское, молебны провести вокруг стен. Мобыть, и сдадутся Полоцяне без боя.

— Государь, а может навстречу Радзивилу Чёрному выдвинуться? Я точно знаю, что он от Минска пойдёт.

— Правильно! Откуда же ему ещё иди, как не от Минска, если там его вотчина? — хмыкнул царь.

Фёдор «прикусил» язык. Мысленно он ругал себя всеми нецензурными словами, что знал, за то, что нарушил им же установленное правило: «не советовать пока не спросят». А тут он даже влез в сферу, далёкую от его компетенции. Попаданец не был военачальником от слова совсем.

Опыта «реконструкционных» боёв ему едва хватило бы на управление взводом. А на исторические «знания» о взятии Полоцка, вряд ли можно было полагаться безоговорочно, ибо даже схем осады города с расстановкой полков имелось несколько.

— Знаешь, государь, у меня возникает устойчивое ощущение своей ненужности в участии в этом военном мероприятии. Может я займусь чем-то более полезным?

Улыбка, только что сошедшая с лица Ивана Васильевич, вновь легла на его губы.

— Молодец, Федюня, что сам осознал. У нас служить начинают с пятнадцати лет и только годам к двадцати получают полусотню. Ты же принял на себя боярское бремя не по годам, а по уму. Но и ум твой не проявил себя в воинской справе. А боярство во время войн, вольно или невольно, подразумевает командование войском. Иначе, какой же ты боярин? Что ты в свой родословец запишешь? Вот я и назначил тебя на высший воеводческий чин. В благодарность за всё, что ты делал для меня и делаешь. А то, что нет у тебя воеводческого умения, так то не беда. Оттого и приставил тебя к себе. И не зря, гляжу, приставил! Здраво мыслишь и полезно судишь. Думал я про Вильно, после твоего рассказа о том, что Полоцк мы возьмём за три седьмицы. Слишком быстро, для такого войска, что готовим мы. Вот я и думаю, куда потом с такой оравой отправиться? Ты же не советуешь продолжать войну.

— Продолжать войну можно по-разному. Война — это или атака, или оборона. И то, и то может быть как пассивным, так и активным. Я предлагал тебе продолжать войну в виде пассивной обороны. Полоцк нужно укрепить. Его деревянные стены, это обычный острог. Именно поэтому ты его и возьмёшь, разбив стены своими двадцати пудовыми ядрами. Даже каменная крепость Полоцка их не выдержит. Стены тонкие… Значит надо возводить мощные стены вокруг всего города, а это очень много камня и очень много работы. Но камня здесь нет. Значит надо строить из глины, песка и поташа. Надо построить такую крепость, чтобы её поляки ни через двадцать, ни через со лет не отобрали. Полоцк должен стать форпостом Руси, если уж мы его берём. В 1579 году поляки призовут под свои знамёна много наёмных немцев, чтобы забрать Полоцк. Он ведь на реке стоит, что к морю идёт и по которой вся Ливония кормится. И возьмут его только лишь потому, что смогут сжечь одну башню.

— Ну… И с деревянными стенами ни дед мой, ни отец Полоцк взять не смогли, — несколько обиженно проговорил Иван Васильевич.

— Ты шутишь, государь? — не сдержался Фёдор. — Если бы у них имелись такие орудия, как твои «слонобои»…

Лицо Грозного налилось богрянцем и «советник» прикрыл рот рукой и перекрестил губы.

— Извини, государь.

— Ничего-ничего, Федюня. Продолжай. Что бы сделали мой отец и дед?

— Думаю, они бы попробовали взять Ригу и Ревель.

Иван Васильевич чему-то рассмеялся и принялся доедать белорыбицу, периодически хмыкая.

— Ты чего? — спросил сильно удивлённый таким поведением «советник».

Поев, временами подхихикивая своим мыслям, царь-государь снова обтёр пальцы и, чуть прищурив левый глаз, глянул на Фёдора.

— Ладно, — сказал он, снова хмыкнув, — не стану тебя мучить. Не пойдём мы на Псков.

Фёдор «захлопал глазами». Челюсть его стала отпадать. Он сглотнул.

— А-а-а… Куда?

— А никуда! — сказал царь-государь. — Внял я твоим просьбам и предсказаниям. Не пойдут больше мои войска на запад. Прав ты, — ливонская война — война за паству между Киевской и Московской церковью, а от этого государству ни вреда ни пользы.

Царь был доволен реакцией собеседника.

— А Дерпт? — спросил вдруг осипшим голосом Фёдор.

— Дерпт — да. Его укреплять приказал и крепости до Пскова и Нарвы ставить. Вот туда и отправил Андрейку Курбского, Выродкова, Хворостинина, Мстиславского и Петра Шуйского. Долго они ругались на меня, что на Полоцк запретил идти. Самое, де, время… Войско Сигизмунда в Киеве ждёт…

— Зачем ждёт? — удивился Фёдор.

— Мы его убедили, что наши войска на Киев готовятся напасть, а Полоцк, — это просто обманка.

— Ни хрена себе, — только и смог сказать Фёдор. Попаданец был в таком шоке, что на время проявилась сущность малолетнего Фёдора и он едва не заплакал от обиды. — Значит ты меня…

Царь довольно улыбался.

— Конспирация, батенька, конспирация. Сам же учил. Хе-хе-хе…

— А я уже хотел предложить отправить детей боярских и иных малочинцев вниз по реке, заново крепости ливонские брать. И Ригу с Ревелем…

Фёдор не удержался и шмыгнул носом. Слёзные каналы всё же переполнились влагой.

— Ну, ты не расстраивайся так, — утешил царь-государь.

— А мне что делать? А ты что будешь делать?

Фёдор почти ничего не соображал. Его словно ударили по голове. Всё, о чём он периодически думал последние месяцы, настраивался на долгий поход и военное сражение, которым должен будет руководить, все планы, исписанные и исчерканные листы дорогой бумаги, всё шло коту под хвост.

— Всё, что делал, то и делай. Учи своих инвалидов, учи дьяков. Я поеду по городам и весям присматривать земли в опричнину. Пока тут неподалёку. К лету Темрюковну подвезут. Свадьбу гулять будем! А после свадьбы, у-у-ух! Вот тогда и повоюем, только в другой стороне.

— В какой? — удивился Фёдор.

Царь тоже удивился.

— Ты же сам мне говорил, Федюня, что разобраться надо с крымским ханом! Что пойдёт он с нас Крым брать будем! Вишневецкого на реку Воронеж отправил крепость ставить, корабли строить, руду железную искать и казаков на Дону собирать, да городки ставить. Всё, как ты говорил, Федюня!

Царь снова весело рассмеялся.

— Главное, что я этих… Мстиславских, Шуйских… Поломал я их, Федюня. Как ты говорил. Смотрю сквозь них и вещаю, аки оракул… Правда Петра Шуйского всё же пришлось по плечу посохом огреть, чтобы спесь сбить. Да дёрнулся он и шапку свою горлатную уронил. Взъярился на меня, что де это я ему сбил. Пришлось посох то развернуть жалом вперёд. Едва не насадил его как каплуна на вертел.

Царь машинально потрогал себя в районе желудка и внимательно посмотрел на Фёдора, ожидая его реакции на напоминание о его уколе. Но Фёдор лишь покрутил озадачено головой. У царя уже давно всё благополучно зажило и кому, как не Фёдору было об этом знать, поэтому он лишь посетовал.

— Ничего себе у вас страсти кипят! — сказал он.

Царь, отобедав и немного отдохнув в гостевой опочивальне, решил ехать во дворец, там его ждали бояре с которыми он пойдёт на вечернюю службу. Круг царёвых ближних постепенно «прорисовывался». В этот круг, помимо прочих, царь включил Никиту и Данилу Романовичей Захарьиных, их двоюродного брата Василия Михайловича и Александра Борисовича Горбатого Шуйского, которого простил по просьбе Фёдора.

Проводив царя, Фёдор, так и не прикорнувший после обеда по причине вдруг окутавшей его тревоги, снова прилёг на диван, стоявший в его кабинете, но пролежав минут пять, поднялся и, сев за стол, стал листать сшитый шёлковой нитью журнал. В журнал Попаданец записывал свои мысли, воспоминания будущего и планируя настоящее.

Это была толстая книга, формата «А-3», на обложке которой ещё год назад он написал: «Юг и Восток».

Пролистнув несколько страниц, Фёдор упёрся взглядом в строки, которые он искал.

«…в донесениях французского посла в Стамбуле в начале 1561 г. сообщалось, что 'капитан Дмитрашку» стал предводителем черкесов. Кроме того, бей Кафы сообщал султану, что «Дмитрашка» в третий раз подступал к Азову вместе с черкесским князем Кансуком, но был отбит, причем Кансук и один из его братьев вместе с несколькими начальными людьми Вишневецкого были убиты, а их головы комендант Азова отослал в Стамбул как подтверждение своей победы. Русские источники ничего не говорят об этом, но само их молчание о том, как же действовал в этом году Вишневецкий и посланные в низовья Днепра русские начальные люди, красноречивее всего свидетельствует о том, что ничего существенного им добиться не удалось. Во всяком случае, ничего такого, что заставило бы Девлет-Гирея снова сесть в осаду за Перекопом, ни в низовьях Днепра и Дона, ни на Кубани летом и осенью 1560 г. не происходило'^[42].

Глава 23

«Финт» Ивана Васильевича с отменой активных боевых действий на «западном фронте» немного покоробил самолюбие «советника», но сильно Фёдор не расстроился. Да и с чего ему было расстраиваться, если царь-государь пошёл-таки тем путём, к которому он, Попаданец, его склонял. Фёдора даже обрадовало услышанное. Конечно, вряд ли отказ от взятия московитами Полоцка повлияет на уже принятое поляками и Литовской Русью слияние. В Кракове, наверняка, уже и листовки с «алармическими» текстами отпечатали. Дескать: «Всё пропало! Русский медведь вылез из берлоги и сейчас всех порвёт. Давайте объединять силы против русского царя». Поляки их точно используют и с Литвой, скорее всего, объединятся.

Однако до объединения Польши и Литвы в Речь Посполитую путём Люблинской Унии оставалось ещё восемь лет, и, судя по настроению Ивана Васильевича, захватывать и разорять Ливонские города он тоже не будет, а значит — пугать европейцев не станет, а поэтому есть надежда, что Уния не состоится. Если, конечно, приложить некоторые политические усилия. И тут надо было срочно отпускать за «кордон» «первопечатника» Фёдорова и ещё некоторых проверенных товарищей.

В конце концов даже если Польша объединится с Литвой в Речь Посполитую, напасть на Ливонию никогда не поздно, тем более что не все в Литве согласны идти под руку Польского короля. Вот на внутренних противоречиях в Литве и надо было сыграть. К чему Фёдор готовился, но не ожидал, что забрасывать в тыл врага резидентуру влияния нужно уже «вчера». Подкузмил, конечно, царь своим волюнтаризмом, но на то он и царь. Русский, мать его, царь!

Однако Фёдора тревожило то, что сторонники войны с Великим Княжеством Литовским не успокоятся и продолжат попытки раскачать конфликт. Через войну с Ливонией и орденом, Бельские, Пронские, Шуйские, Мстиславские и Хованские намеревались не только вернуть свои и прихватить чужие земли в Литве, но и замахивались на Польшу. Причём оставаться, после этого, в составе России они не собирались.

Об этом Фёдор знал наверняка. Бывшие литовские князья, не стесняясь простого народа, обсуждали свои планы практически в открытую. Они не видели в окружающих их простолюдинах: холопах, крестьянах, богомольцах и страждущих, опасности для себя и своих дел. Фёдор на это и рассчитывал, переодевая своих соглядатаев в бродяжьи лохмотья, крестьянские телогреи и страннические хламиды^[43].

Особенно выигрывали, как разведчики — «странники-богомольцы». Их принимали в боярских домах охотно. Одновременно в усадьбах на «людской половине» жило по несколько странников, приходивших в Москву по осени и остававшиеся зимовать. А «люд» перемывал косточки хозяевам основательно, пришлых не стеснялся.

Фёдору удалось внедрить своих «богомольцев» только в дома Шуйских и Бельских. Сначала подготовленных людей у Фёдора не было, а потом княжеские подворья переполнились и перестали принимать странников. Но зато «конторский люд» бродил по Москве, собирал слухи и продолжал учиться читать, писать и считать. Плюс осваивал что-либо из ремесла. Обучали в «грамотных избах» всех желающих. Зима — самое время осваивать что-то новое, тем паче ежели ещё и кормят бесплатно. Бродяжки поначалу кинулись на «халяву» кормиться, но еду давали только после выполненных уроков и многие, получив розог за нерадивость, от «халявы» отказались.

Зато школу оценили дети, получающие кроме образования, профессию, и их родители, которым было обещано трудоустройство их отпрысков в «государевы мастерские» стали отдавать в ученики и малолеток, и вполне себе половозрелых отпрысков.

Так вот, оказалось, что инициаторами Ливонско-Литовской эпопеи были даже не Шуйские с Бельскими, а Хованские с Мстиславскими. Шуйских и «здесь не плохо кормили», поэтому они особо в Литву не рвались, рассчитывая закрепиться в приграничье взяв в управление Полоцк и Юрьев-Ругодив, куда уже уехал Горбатый. А Хованские и Мстиславские спали и грезили не только о землях, но и о Литовской великокняжеской шапке. Правда грезили они порознь, и оттого меж ними имелась свара.

Нужно было срочно отправлять послов в Литву и готовить к заброске агентуру, которая ещё даже о своей миссии не знала. Очертив окружности первичных, вторичных и иных мероприятий, выбрав исполнителей и определив сроки, Фёдор несколько успокоился.

Положа руку на сердце, Фёдору не были интересны интриги царского двора или игра в политику. Как, в прочем, и отсутствовал интерес к «шпионским игрищам». Его вовлечение в контрразведывательную игру произошло случайно. Он просто не хотел быть убитым, а для этого сымитировал организационные и предъявил свои разведывательные возможности перед англичанами. Но на самом деле Попаданец не горел желанием держать в руках нити чужих заговоров и не хотел плести свои. Он хотел просто жить красиво и в удовольствие, и ради этого, опираясь на свои знания, начал создавать за счёт государевой казны соответствующую инфраструктуру.

Дело в том, что даже чтобы изготовить нормальную, то есть удобную, обувь нужны были пружинные супинаторы. Прессованная высушенная кожа, применяемая в настоящем, даже пропитанная в дёгте или масле, раскисала и сапог не держал форму. Поэтому с каблуком особо не заморачивались. А пружина, это, извините, технологии и материалы. Не пускать же на обувь персидский булат?

Тело Фёдора мужало, крепло, набирало мышечную массу и требовало к себе уважение. Он попытался побегать в той обуви, что нашёл в царских закромах в Александровской слободе и измучился капитально. Подошва была или очень мягкая, или «дубовая». От мягкой страдали ступни, от жёсткой колени.

Да, что говорить? Обычных валенок и тех ещё не катали. Сейчас «валенцы» представляли собой низкие валяные из шерсти ботинки без голенищ имеющие, между прочим, шов. Попаданец же знал, как закатывать валенки в круговую, этой технологии научил мастеров, взяв с них целовальную клятву, и получил прекрасные образцы и готовился налаживать производство. Однако столкнулся с нехваткой шерсти.

И так со всем, чего не коснись: обувь, одежда еда. Ну не нравились ему квашенные бочковые огурцы, а консервированные он любил. А тушёнка? Как без неё? Вот и тут пришлось у стеклодувов заказывать банки с крышками, у кузнецов пружины и собирать гуттаперчу с бересклета, так же, как и каучук превращавшуюся в резину после вулканизации серой. Причём из этого растения на Руси сотни лет делали веретёна, ткацкие челноки, из створок плодов получали коричневый и жёлтый красители для тканей и кожи, а вот сок из корней использовать толком не умели.

Фёдор вспомнил про гутаперчу в слободе, когда искал и собирал лекарственные растения для царицы Анастасии. Там же смешал её с серой и вулканизировав, сделал себе уплотнители для шлема и панциря. Получилось так хорошо, что понравилось Ивану Васильевичу.

А имея резину, грех не озадачится производством сапог, плащей, водяных поршневых насосов и многого другого, что облегчает жизнь.

Поэтому, очертив круг ближайших политических задач, Фёдор облегчённо вздохнул и пошёл спать.

* * *

— Ты часть рода. Один ты не выживешь! — с чувством сказал дядька Василий.

— Так я и не собираюсь жить один, — со вздохом произнёс Фёдор. — Просто вы не понимаете, что не всегда надо переть наверх, расталкивая других локтями и грызя глотки. Как бы вы не толкались, вы не станете не только родовитее, но и грамотнее.

— Ты нам позволь рядить, как за место под солнцем драться! Ты кто такой⁈ Он кто такой, Никитка? Что он из себя выдумал? — спросил, оборачиваясь к Никите Романовичу его брат Данила. — Учить нас вздумал! Щеня! Сколько ему лет, Никитка?

— Отец, скажи ему, что, если он будет лаяться, я вообще уйду. Зачем мне эти нервы?

— Не ерепенься, Данила! — попытался укоротить нрав брата отец Фёдора. — Фёдька дело говорит. Не от него сия указка, а от царя. Правильно Федька говорит. Надо грамоте учиться.

— Да не идёт у меня эта ваша грамота! — почти вскричал дядька Данила. — Не понимаю я эту вашу цифирь. Что такое сотня и тысяча буквами — понимаю, а как складывать эти тысячи — не понимаю. Да и к чему считать ядра и пули? Чем больше, тем лучше! Карты какие-то придумали. Метры и километры! Мать их ити! Мы сколько лет в походы хаживали без карт и ничего… И крымчаков били, и Казань брали, и Астрахань. А тут… Рассчитай, видите ли, успеет ли войско дойти от Москвы до Коломны за два дня, если отряд идёт десять километров в час, а до Коломны всего двести этих самых кило, мать их, метров!

Фёдор даже фыркнул от удивления, от того, что дядька почти слово в слово повторил условие самой простой задачи.

— На хрена мне это считать, когда я и так знаю, что не дойдёт? Зачем мне, воеводе, это знать, Федюня? Зачем мне знать, кто сколько провизии должен с собой взять? Пусть берут сколько хотят! Ты думаешь, если я скажу сотнику, чтобы тот сказал десятнику, чтобы тот сказал ратнику, чтобы тот взял в поход десять мешков овса, тот возьмёт? Хера с два! Он возьмёт пять, а остальное сопрёт в другой сотне, или выпросит у меня в обозе.

— Вот, видишь, дядька Данила, ты сам говоришь, что возьмёшь с собой овёс не только на свой отряд, но и с запасом, полагая, что у других корм закончится раньше.

— Ну, так всегда было и будет. Сколько корма не бери, все равно не хватит и поголодать придётся. Поэтому берём сколько есть.

— Ты сам слышишь, что говоришь? «Берём сколько есть…» У кого есть? У себя из закромов ты берёшь? Ты у крестьян забираешь всё, что есть! А им потом зубы на полки класть?

Дядька Данила отпрянул удивившись, а потом фыркнув ответил:

— Крестьяне? Зубы на полки? Да они и на горохе выживут! Или на каше на берёзовой… Корешков накопают.

Он махнул рукой.

— Эти выживут. Привычные.

Тут возмутился Фёдор.

— Вот, паразит ты дядька Данила. Настоящий паразит. Тебе, значит, сдохнут твои крестьяне, или нет, — безразлично?

— Что это значит, «паразит»? Ты что лаешься, стервец, латинскими словами?

Он снова обернул лицо к отцу Фёдора.

— Я его, точно, пришибу, Никитка. Да, что же это такое? Мы, чай, в моём доме сидим!

— Ты, Фёдор, и впрямь, того… Не лайся…

Никита Романович выглядел усталым. Накануне они с сыном имели долгую и утомительную беседу, во время которой отец попытался повлиять на сына физически, но тот, какими-то хитрым образом сначала изворачивался, а потом несколько раз так прихватил отцовскую руку, что едва не сломал. Никита Романович от бессилия возбудился настолько, что поднял на сына не только руку, но и кинжал. И тогда Фёдор, прихватил его руку и шею так, что Никита Романович сомлел, а очнувшись, едва вспомнил, что произошло.

Он откашлялся и сказал, обращаясь к сыну:

— Ты, Фёдор, не лайся, а объясни нормальным языком.

Он снова кашлянул.

— Как мне вчера… Я-то знаю, что есть — «паразит», ты пояснил, а Данила не знает.

Фёдор хмыкнул, вспомнив вчерашний вечер.

— Паразит, дядька Данила, это — человек, питающийся за счёт еды другого человека. И заметь, паразиту всё равно, хватит ли самому кормильцу еды для прокорма.

— Ха! Ну, так и правильно! Мы и есть все паразиты, ибо живём за счёт крестьян. Они же работают на нас. Полбу-овёс сеют, овощи выращивают… Так Богом положено. Мы их от супостатов щитим, а они нам кормом за то платят.

Фёдор хмыкнул.

— Ты, дядька, на Бога не кивай. Что там Богом положено, одному Богу известно. Но ты сам сказал, «щитим», значит ты должен защищать крестьянина, а не доводить его и его детей до голодной смерти.

Данила Романович понял, что сболтнул не то, что надо было и нахмурился.

— Э-э-э… Мы власть великокняжескую щитим, а князь, то бишь — царь, — поправил себя Данила, — Богом ставленный.

— Давай не будем судить о власти царской. Не нашего то ума дело… Но без крестьян, что тебя кормят и царя с боярами, одними набегами на соседей не проживёшь. А значит что?

Фёдор, выпучив глаза, посмотрел на дядьку.

— Что? — испуганно спросил тот.

— А то, что считать надо потребность войск во всём, чтобы тяглом не обременять крестьян и мастеров чрезмерно, чтобы казну зря не транжирить. Ты бы видел, сколько в казне прелой рухляди: и пушнины, и тканей, и одежды. Зерна сколько портится?

— Рыбы, мяса… А ведь везут и везут ежедневно. Оно портится, а его везут и везут. Дьякам то что? Написали цифирь, чтобы не дай Бог бояре, да и дьяки, чего греха таить, голодными не остались, а как крестьянин, рыбарь или охотник справится с тяглом, и дела нет. Вот чем царь-государь озадачился, дядька Данила, пройдя по казённым казематам.

— Ты, небось, и озадачил его, — недовольно буркнул Данила Романович. — Михайло Петрович жалился, что всё ты перевернул в казначействе своим новым «учётом» и счётом. Где он сейчас, кстати? Не видать что-то.

— В Александровскую слободу отъехал. Царский казённый двор ставит, запасы готовит. Туда скоро переедем. Там царь жить и судить будет.

— Да-а-а… Расстраивается, бают, Слобода. Прослышали многие про царский переезд. Тут, значится, Володимир Старицкий рулить останется?

— С чего взял? — спросил Фёдор.

— Кому ещё, то? Не Шуйским же?

Данила Романович посмотрел на племянника с особым прищуром. Он не слегка взопрел от трудного разговора и по его вытянутому лицу с высокого лба стекали ручьи пота. Он постоянно обтирался рукавом просторной, шитой цветной нитью, рубахой. Перед ним на столе стоял давно опустошённые кувшин и кружка, в которые он то и дело поглядывал, может быть надеясь, что там появится живительная влага.

Двоюродный дядька Фёдора — Василий Михайлович Яковлев, молча поглядывал на племянника и чему-то улыбался, а улыбаясь попивал из своей кружки сбитень. Данила увидел в руках брата кружку, с трудом сглотнул, инахмурился.

— Ты-то чего молчишь? — спросил он Василия. — Сам затеял разговор, а сам молчит. Тоже ведь не преуспел в счёте и письме!

Данила снова с трудом протолкнул слюну и крикнул, пристукнув ладонью по крытому скатертью столу, в закрытую дверь кухни:

— Принесите, мать вашу, пойла!

— Ты зря по матери ругаешься, Данила Романович! Бесы всё слышат!

— Да, взбесил меня Федюня, мать его…

— Ты, это… Данила, — встрепенулся Никита Романович, прервав брата. — Действительно, того… Попридержи язык. Хоть ты и в своём доме, но супружницу мою не хай. Бо вдарю…

Данила поперхнулся сухим горлом и снова гаркнул:

— Где пойло? — мат хотел сорваться с его пересохших уст, но так и застрял сразу на выходе.

В трапезную — довольно обширное помещение с высоким сводчатым потолком — быстро вбежали сразу четыре девки с большими полуведёрными кувшинами.

— Клюковки мне плесни, — приказал Данила сурово. — И другим налейте.

Девки заметались вокруг большого стола, заставленного почти не тронутыми: мясом, рыбой, квашенными овощами и мочёными яблоками и грушами.

— А мне мёда хмельного, — попросил Никита Романович.

— Не много тебе хмельного? — вскинув бровь, спросил старший брат.

— Жалко?

— Пустое сказал, — поморщился Данила и, отмахнувшись, впился губами в свою кружку.

Его седеющая борода задвигалась вверх-вниз синхронно характерным глотательным звукам. По ней потекли капли красной, как кровь клюковки.

Фёдор тоже показал себе на пустую кружку, подозвав девку с клюковкой. Потом отпил из кружки и, поставив её на стол, сказал:

— Государь требует строгий учёт казны и контроль за распределением. И такие людишки, которые сразу поняли, что от них требуется уже есть. За зиму двадцать дьяков и подьячих прошли обучение в «грамотной избе» и получили одобрение государя. Иван Васильевич сам принимал зачёты.

— Как сам⁈ — удивился Данила Романович. — Не уж-то государь сам освоил сию грамоту?

— Освоил, — кивнул головой Фёдор. — И хорошо освоил, скажу я тебе, дядька Данила. А ты кочевряжишься. Больше, чем уверен, что если бы ты захотел, то освоил бы счёт в лёгкую. А ведь ты даже на занятия не ходил. Как тебе что-то освоить?

Данила Романович сидел насупившись, почти соединив кустистые брови с пышными усами. Василий Михайлович был расслаблен и смотрел в небольшое слюдяное окошко, сквозь которое пробивалось апрельское солнышко. Данила снова посмотрел на молчащего Василия и проводив его взгляд к окну, вдруг, ни к «селу ни к городу» сказал:

— Вон, хоть бы стёкол оконных дядьке сладил. У самого-то хоромы с двойными рамами стеклом светятся, а у нас всё слюдяные… Эх… Не уважаешь ты родню, Федюня. Не уважаешь…

— Ха! — удивился Фёдор, разведя руками и посмотрев на отца. — Покупайте, кто вам мешает? Ты хочешь, чтобы я за свой кошт всей родне стёкла вставил? Да ты не охренел ли, дядька⁈

Данила Романович взъерепенился было, но вздохнул и плечами обмяк.

— Отцу так поставил… — хмуро буркнул дядька.

Фёдор покрутил головой и снова развёл, изумляясь необоснованной претензии, руками.

— Так, то — отец. И то мой отчий дом. Хоть и достанется он точно не мне, но сие и есть моё родовое гнездо. Твой дом, дядька, меня не касается. Да и не видел я от вас, откровенно говоря, ни слова доброго, ни даже подзатыльника назидательного. Ведь сторонились вы меня сызмальства, не замечали, будто меня и не было. А я должен на вас надеяться в настоящем и будущем? На помощь рода?

— Сторонились, говоришь? — спросил дядька Данила и, хмыкнув, продолжил: — А ты себя в зерцало видел?

Фёдор насупился.

— А что во мне особого? Уши ослиные, или рога коровьи? А может копыта? Или клыки?

— На счёт клыков не знаю, может ты и оборачиваешься в полную луну, но и того, что я перед собой вижу с первого для твоего рождения — не совсем человеческое.

Тут встрепенулся Никита Романович.

— Ты, Данила, говори, да не заговаривайся! — одёрнул он брата. — Мне ли не знать, что Фёдор — нормальный человек^[44].

— Нормальный⁈ — изумился дядька. — То, что умом превзошёл даже Макария — митрополита нашего, то ладно. Но ты же не по годам зрел, Федюня! Смотрю на тебя и вижу не дитя малолетнего, а юношу. Тебя, девятилетнего, царь воеводой назначил! И все приняли сие безропотно, ибо выглядишь ты, как зрелый муж. А лет-то тебе только девять. Я-то точно это знаю. И не надо мне базлать, что, де, в метриках перепутали. Или подменили его, Никитка. Может и не Федюня это твой, а тать? Вот я и спрашиваю: кто ты такой и сколько тебе лет, что ты с нами, мужами старыми, на равных говорить смеешь и перечить нам? Если демон, так и скажи. Даже это я приму, как должное, но не могу я принять, что тебе всего девять лет и ты не только меня поучаешь, но и царя, бояр и дьяков.

Под конец своей затянувшейся речи дядька Данила даже несколько сник и на его глаза навернулись слёзы. Было видно, что он, действительно, сильно переживал то, о чём говорил. И ждал сейчас от Фёдора чего-то большего, чем ответ, откровения, что ли.

Фёдор помолчал немного, мысленно чертыхаясь, но на просьбу открыться сразу отверг.

— Значит так, родственники. Слушайте и не говорите потом, что не слышали. Что вы там себе думаете обо мне, мне лично совершенно безразлично. Попы и даже митрополит Макарий бесноватым меня не считают. На все церковные службы я ходу, обряды соблюдаю и молюсь не меньше вашего. Касательно того, чем одарил меня Бог, обращайтесь с вопросами напрямую к дарителю. Тут пояснить я вам ничего не могу, не хочу и не буду. Принимайте, меня такого как я есть. Или не принимайте. Как хотите. Так же и про советы мои вам. Хотите принимайте, не хотите — идите лесом. Но точно знаю, что к двору Ивана Ивановича вас и близко не допустят без сдачи царю зачёта.

Фёдор усмехнулся.

— Всё, «родные» вы мои, разговор окончен. Предложение обучить вас грамоте остаётся в силе. Меня не будет, обращайтесь к отцу. Он уже слегка поднаторел в счёте. Поможет.

Все посмотрели на Никиту Романовича, а тот залился краской. Данила удивлённо развёл руками, а Василий улыбнулся.

— Яковлевы, кстати, умнее вас Романовых оказались. Дядька Василий не даст соврать. Почти все освоили простой счёт. Дело за малым осталось.

Все посмотрели на Василия и тот тоже растеряно зарделся.

Глава 24

Царь на время забыл Федюню, и попаданец погрузился в собственную жизнь. К своей усадьбе на Немецкой слободе Фёдор за счёт казны прикупил три соседские и прилегающий к ним заболоченный кусок земли, аж до старицы Москва-реки. Он помнил, что южные пригороды столицы подвергнутся разграблению и сожжению крымским ханом Гиреем в 1571 году, но не опасался этого, так как рассчитывал к нашествию крымчаков подготовиться.

Земли, которые он приобрёл примерно на пятьдесят процентов находились в собственности царской казны, но были сильно заболочены, и были подарены Фёдору царём Иваном Васильевичем, когда тот узнал, для чего они будут использованы.

Участок получился большой, практически от моста до моста, соединявших через старицу Болотный остров с заболоченным «материком» в южной его части. На мостах Фёдор решил ставить плотины, а старицу расчистить и сделать из неё отводной канал, спасавший бы Москву от затопления во время паводков, случавшихся примерно раз в десять лет и смывавших все постройки правого берега реки и левого от Кремля до устья Яузы.

Фёдор знал, что проблема разлива Москва-реки была решена таким же образом в конце восемнадцатого века при правлении царицы Екатерины Второй. Тогда наводнением смыло каменный мост и для его восстановления решили отвести воду из основного русла расчистив старицу. Ныне болотистые земли после осушения Фёдор решил использовать для собственного сада-огорода, а выбранную из старицы землю — для удобрения.

Ещё зимой Фёдор осмотрел земли «Болотного острова», где поставил казённый кабак, и предложил Ивану Васильевичу свой проект. Царь подумал некоторое время и согласился. Сразу напротив Кремля за Москва-рекой раскинулись, так называемые, «великокняжеские сады», которые также периодически смывались рекой, а Фёдор гарантировал полное осушение и «неприступность» этих земель для воды.

С зимы работы и начались. Без особого плана Фёдор нагнал на «остров» бездомных и попрошаек, пообещав им вечерний ужин с чаркой водки, жильё и копейку в сутки. Заселил их в палатки, шитые из гуттаперчевого брезента, проходившие контрольные испытания, жильё утеплил печками-буржуйками, назначил десятников из военных-инвалидов и очертил перечень работ.

Вскоре, кроме бездомных, на работы стали проситься стрельцы. Многие из них умели работать не только кайлом и лопатой, но и другим инструментом, а нужны были и плотники, и каменщики.

За зиму была построена две плотины, отсекающих старицу от основного русла, поведены работы по расчистке территории от мусора, заготовили инвентарь и материалы, разложив их на огороженном изгородью и охраняемом стрельцами складе. С весенним таянием снегов и оказалось, что, благодаря плотинам, новоприобретённые Фёдором земли остались вполне пригодными для огорода.

На них ещё зимой убрали весь лес и подлесок, стащили весь деревянный мусор, который весной и сожгли, а сжегши, распахали, а в конце апреля засеяли и засадили овощами и бобовыми.

По всей длине будущего канала к концу мая вбили сваи. Земля была влажной и сваи входили в неё, как в масло. Когда она высохнет и окаменеет сваи останутся стоять как якоря, к которым будет крепиться «набережная».

Как не странно, с наступлением весны рабочих не убавилось, а прибавилось. Многие голодающие по весне крестьянские общины, прознав про «Московские работы», послали общинников на заработки, выторговав у Фёдора повышение оклада. Тот не «ничтоже сумяшеся» в согласии будущих работников поставил им условие выполнения необходимого объема работ за определённые деньги. Тогда приехали ещё работники из сёл и деревень, и к началу июня обводной канал был готов. Таким образом всего у Фёдора в собственности оказалось чуть больше ста четей прекрасно удобренной земли, часть из которой — по правому берегу канала — он отвел под сады и огороды, пастбищные луга и сенокос, а часть — по левому берегу — под склады, мастерские, кузни и иные промыслы. В собственности у него оказался и сам канал с одиннадцатью арочными мостами.

Иван Васильевич, заехавший по пути из Коломенского к Фёдору, не узнал его усадьбу, теперь больше напоминавшую небольшой Кремль и сильно удивился, увидев искусственное русло глубиной три метра и шириной около двадцати, водой пока ещё не заполненное, берега которого прямо сейчас укреплялись камнем.

— Доброе дело сладил, Федюня! — сказал государь, оглядывая сооружение. — Горазд ты, оказывается, не токма словесы плести, но и реки поворачивать! Гора-а-азд…

Царь стоял на первом каменном мосту, соединявшему западный край теперь уже действительно острова и смотрел на плотину, надёжно сдерживающую напор водного потока.

— Ты и берег реки укрепил и поднял! Разумно!

— Пристань там ставить буду, а в конце канала сухой док. Помнишь я рассказывал?

— Как не помнить. Но ты говорил, что воду нечем откачивать.

— Придумал я. Вернее, вспомнил. Поколдовал немного, порисовал… Отлили уже насос, подогнали и опробовали. Качает так, что шуба заворачивается.

— Что заворачивается? Шуба? При чём тут шуба?

— Да, это я так… Присказка, — Фёдор смутился.

Его охватила эйфория, связанная с прибытием царя, с возможностью показать выстроенное непосильным трудом, и он понял, что перестал сдерживаться в разговоре с самодержцем, а это было неправильно. Неправильно, в смысле «опасно». Фёдор увидел заинтересованно-оценивающий взгляд Ивана Васильевича.

— Присказка? А сказка? — рассмеялся царь-государь. — Как там ты говорил: «Быстро сказка сказывается, да не скоро дело делается?» Как с делами нашими, государевыми? Много заговорщиков выявил?

— Много, государь. Мало кто из князей и бояр не в заговоре. Кто-то против тебя, а кто за тебя. Да, то новостью тебе не станет, ведь отписывал тебе обо всём. В службе уже почти пять сотен человек. Гришку Бельского привлёк к службе. Той, что народу видна, государь.

— Да-да… Читал. Помню. И как он?

— Набрал Гришка быстро триста человек. Настропалил их. Сыск наладил. Знать уже боится его, ибо приходит не стесняясь и словом государевым — твоим то бишь — опрашивает их на предмет измены, а те и рады на врагов наговорить. Своих людишек я ему подсунул грамоту знающих. Он их к себе приблизил, потому многое про него знаю. Землю роет, Малюта, но всё спрашивает, когда к тебе на доклад его позовут. Сильно тебе понравиться хочет.

— Сколько ему лет?

— Двадцать, великий государь.

— Молод… И к Бельским-Гедиминовичам не относится?

— Не родня они, государь. Зовут его Гжеш Белесский. Из бедного шляхетского рода он.

— Говоришь, предан мне будет? — с интересом смотрел на Фёдора и улыбался царь.

— Предан, государь, как собака. Но и как собаку на цепи его держать надо, ибо натворить много бед может. Зато, кого надо, всех удавит. Даже своих ближних.

— Не страшно тебе, что на тебя первого кинется? Так часто бывает. Почти всегда, — усмехнулся царь-государь.

— Я не стал ему ближним, государь. Сказал, что по поручению твоему призвал его к делу сыскному и пыточному. А ты уж сам решай, государь, как дальше быть. По-моему, правильно будет, чтобы он тебе докладывал напрямую, чтобы я в стороне остался. И служба моя тайная. Он своё тебе сообщать станет, я своё, а тебе решать, как быть. Знать он про моих тайных людишек не должен, ибо теряется всякий смысл и начнётся меж нами война. А я, государь войну не люблю.

— Ну, хорошо. Славно ты потрудился, Фёдор Никитич. Спаси тебя Бог.

Царь обернулся на огород, вгляделся и спросил:

— Это твой лекарский огород?

— Да, государь. Сбылась мечта идиота. Ещё и лекарскую клинику на усадьбе открыл. Зубы рвём, операции делаем…

Царь округлил глаза.

— Кто это у тебя зубы рвёт?

Фёдор улыбнулся.

— Нашлось трое молодцов, что не боятся зубы драть и силушкой обладают. Вот их и обучил. То дело не хитрое. Главное ведь, что? Ты помнишь, государь?

— Помню-помню. Ты мне все уши прожужжал. Де-зин-фек-ци-я, — сказал царь по слогам. Приучил ты меня воду варить, да руки мыть, и я всех измучил. Меня научишь?

— Чему? Зубы рвать?

Царь смотрел на Фёдора просяще.

— Ага.

— Научу, — дёрнул плечом Фёдор. — Делов-то. Дурное дело не хитрое.

— Что ж дурное-то? Полезное это дело, когда голова от боли звенит.

— Хочу сверлильную машинку запустить. Сделать сделали, а свёрла не получаются. Или тупятся, или ломаются. А крутится лихо. Один жернов раскручивает, другой сверлит. Вот, что тебе понравится. Есть дыра в зубе?

Царь задумчиво пощупал зубы языком не открывая рта. По его лицу пробежала смешная гримаса, но Фёдор улыбку сдержал. Он уже привыкал к общению с царской очень чувствительной на эмоции особой.

— Есть одна, — наконец сказал царь.

— Вот на тебе и опробуем. Готов?

— Готов! А потом я тебе⁈

Царь жадно и немигающе смотрел на Фёдора. Того передёрнуло.

— Да-а-а… Это я, кажется, погорячился, — проговорил задумчиво Фёдор, потом что-то надумав, «ожил». — Нет! Не пойдёт! Я-то умею сверлить, а тебе ещё учиться надо. Ты мне все зубы измахратишь. Кто мне их потом починит? На других учись. Я-то тебе предлагаю лечение, а не пытки. Во! На татях и тренируйся. Только ты мне всех пациентов распугаешь.

— А ты в пыточную такое сверло поставь.

— Вот ещё, — фыркнул, не сдержавшись, Фёдор. — Вы там балуйтесь, как хотите. У вас, я видел, и ручные дрели есть. Вот и развлекайтесь. А тот агрегат, что я сделал, глупо использовать для пыток. Народу знаешь сколько с зубами погаными? А какие с них работники, ежели зубы болят?

Фёдор заметил в глазах царя понимание.

— Вот то-то.

— Ну, хорошо. Убедил, Фёдор Никитич, — улыбнувшись, согласился царь-государь. Без твоих инструментов справимся. Значит, говоришь, подготовил Гришка Бельский список неблагонадёжных?

— Подготовил, государь, — кивнул Фёдор. — И с некоторыми именами я согласен.

— Вот с них и начнём допрос.

Царь потёр ладони.

— Кормить будешь?

— Буду, государь. В усадьбу вернёмся там и покормлю.

— Надо же, он снова новое слово выдумал. «У-садь-ба»…

Царь попробовал новое слово как бы на вкус, даже причмокнул губами и языком.

— Хорошее слово. У сада значит? Татьба, усадьба, свадьба… Да, кстати. Свадьба у меня скоро. Невесту я привез, знаешь?

— Откуда, государь, мне знать?

— Привёз, привёз… Встретил темрюкское посольство аж у Воронежа.

— Где⁈ — удивился Фёдор. — У Воронежа⁈

— У Воронежа, — горделиво и с вызовом произнёс царь, — Посмотрел сам на те леса дубовые, про которые ты мне сказывал. Ох и могучие дубы!

Иван Васильевич восхищённо зацокал языком.

— Ох и могу-учие! И железо нашли под Липецком и под тем же Воронежем, а под Воронежем ещё и глины огнеупорные нашли, стекольный песок, мел. Там, где ты и показывал на карте.

— Да ты, государь, тоже времени даром не терял. Теперь понял, почему я тебе про Воронеж говорил? В Липецке надо ставить железоделательные заводы с печами из воронежской огнеупорной глины и лить ядра, а в Воронеже ставить корабельные верфи.

— Да, ты уже сказывал. Я уже издал указ. Ты знаешь, Вишневецкий даже обрадовался, что я его к Дону прикрепил, казаков собирать и готовиться к походу на Азов приказал. Как ты и говорил, Федюня, как и говорил.

— И слава Богу, что так случилось. Не уверен я был, что Вишневецкий согласится.

— Он как услышал, что крепости и корабли строить будем, так и загорелся. В Воронеже и камень гранит нашли.

— Ничего. Печи поставите, начнёте цемент из мела жечь, такие крепости поставишь, что ни одна пушка не возьмёт.

Царь придержал коня и оглянулся на Фёдора.

— Что значит: «поставите», «начнёте»? Ты придумал, тебе и делать, Федюня. Никого поставить акромя тебя не могу. Сам понимать должен.

Фёдор удивлённо вылупил глаза.

— Да ты что, государь, я же ни в печном, ни в железоделательном, ни в корабельном деле ничего не смыслю. Так, картинки одни в голове. Правда пекли кирпич, да. Глину с мелом пережигали. Что-то типа цемента получали, но это ведь совсем другое.

— Вот… А больше никто этим тут не занимался, Федюня. Ни железо не варил, ни цемент не жёг. А потому тебе и карты в руки.

Глава 25

— Кстати, твоя игра в подкидного дурака, очень пригодилась в походе! Шахматы — это долго, а карты быстро. Мы даже в повозках умудрялись играть. И в двадцать одно я их научил. Хе-хе-хе… Едва казну не проиграл. Хе-хе…

Фёдор напрягся.

— Да, не боись. Пошутил я. Ты говорил, что ещё игры на картах знаешь? Покажешь?

Фёдор задумался. Может и впрямь казино открыть?

— Церковь, однако, зернь запрещает, а карты — та же зернь, только на бумаге.

— Да, пошли они. Церковь и в шахматы играть запрещала, а уже и отстал митрополит, когда я их проблемами загрузил. Собор собирает митрополит, знаешь?

— Слышал. Хочет тебя осудить за напасти.

— Слышал. Да они и не скрывают. Сильвестра видел?

— Встречались, говорили. Долго не принимал меня за достойного собеседника. Даже после того, как письмо твоё ему передал, три недели сидел в монастыре и носу не казал. Говорят, в келье молился. Потом приехал в коляске прямо ко мне в усадьбу. Неделю назад сие приключилось. А накануне прислал гонца, чтобы я его, видите ли, встречал.

Фёдор «кашлянул».

— Встретил? — хмыкнул царь.

— Встретил, — кивнул Фёдор. — У порога, как обычного гостя. Вырядился он чуть ли не в митрополичьи одежды… Вот клоун, млять!

Фёдор, вспомнив, едва не сплюнул, но вовремя себя одёрнул.

— Ну-ну…

— Проводил в трапезную и оттаскал его за бороду.

— Да, ну! — воскликнул Иван Васильевич.

— Так и было, — покивал Фёдор. — Потыкал его в дубликат твоего письма с печатями, где чёрным по белому написано, кто он, что обязан делать и как себя вести. И что слушаться должен меня, пока тебя в Москве нет, как тебя самого. И что он, должен руку мою целовать, а не я его.

— А ты ему целовал? — возмутился царь.

— Ещё чего! — хмыкнул советник. — Он сунул, я пожал и встряхнул так, что едва руку не оторвал.

Царь засмеялся, ткнул пятками коня.

— Ты ещё более возмужал.

— Так я как савраска на «Беломор-канале». И копал, и таскал, и сваи бил, и камень тесал.

— Ты, чаю, уже меня догнал в росте?

— Преувеличиваешь, государь. Догонишь тебя. Тебе не всякий аргамак под стать.

Царь довольно усмехнулся и снова приударил коня пятками. Вскоре они вернулись в усадьбу, въехать в которую — через башенные ворота — теперь можно было и со стороны канала. Стены ещё стояли бревенчатые, но кое-где уже поднимались каменные.

— Кремль строишь? — с любопытством спросил царь-государь.

— А что делать, если придётся крымчаков встречать. Просить буду разрешить пушки поставить.

— Вижу уже, что башни с капонирами возвёл, — хмыкнул Иван Васильевич. — Такие башни по три-четыре пушки выдержат.

— Выдержат. И по стене буду изнутри возводить капониры и бойницы.

Царь присмотрелся к возводимым каменным площадкам, непривычно широким, уже возвышавшимся кое-где на три метра, и одобрительно закивал.

— Ладно получается. Так и другие московские стены строить надобно. Никакой подкоп не случится.

— Тут вокруг Москвы тоже много глин разных и песков, государь. Я точно не помню. Но, ежели приказать искать, то найдут. А найдут, так и здесь цемент выжигать можно. Готов печи поставить. Только найти сырьё надо.

— Да-да, ты говорил. Так и сделаем. Тех рудознатцев, коих с собой брал и кои видели те пески и глины, те и пойдут искать. И ты своих сыскарей настропали. Пусть поспрашивают, где, что в земле лежит.

— Поспрашиваем, государь. Вот и приехали…

Они подъехали к воротам «донжона» возвышавшегося над внутренней крепостной стеной метров на десять.

— Ну ты горазд замки строить! — восхищённо промолвил покачивая головой из стороны в сторону государь. — На верху трапезничать будем.

— Там стол и накрыли. Сам люблю на всё смотреть сверху.

Оставив свиту внизу, взяв с собой только Андрюшу Курбского, всё время разговора остававшегося в стороне метрах в десяти, они поднялись на верхнюю площадку башни. Взобравшись — царь несколько раз останавливался передохнуть — государь вздохнул свежий ветерок и потом долго не мог выдохнуть от охватившего его восторга. Потом, выдохнув, произнёс сакраментальную для попаданца фразу:

— Красота-то какая! Лепота!

Фёдор мысленно хмыкнул, ибо, оглядывая раскинувшиеся перед ним просторы: реку, поля, луга, Кремль на взгорке, всегда и сам так говорил.

— Смотри, Андрейка, Кремль! А с земли его не видать было.

Курбский был напряжён и молчалив, но и он смотрел на окружающее с интересом. Однако смотрел князь не на Кремль, а оглядывал Фёдькины земли.

— Отсюда и та плотина видна, — показал он на «устье» канала. — Обширные у тебя земли Фёдор Никитич. Не много ли отхапал?

Царь посмурнел, словно на его лицо набежала тучка. И вроде не нахмурился и не показал лицом, а улыбка сошла и всё… Совсем другой человек. Фёдор не стал отвечать, зато ответил царь.

— Ты, Андрюшка, ежели бы сам ко мне пришёл и сказал, что хочу, дескать, спасти Москву от затопления. Хочу канал построить, чтобы твои сады и огороды не смывало… Я и тебя бы приветил. Отдал бы все эти земли тебе. Но ты не пришёл, а пришёл Фёдор Никитич. Отчего, как думаешь?

Царь серьёзно смотрел на князя. Тот молчал, потупив взор. Царь немного помолчал и, не дождавшись ответа, сказал:

— Молчишь… А я отвечу за тебя. Потому, что ты, в отличие от Фёдора, думаешь только о том, как бы больше со своих крестьян собрать. И больше ни о чём.

Тут Курбский поднял дерзкий взгляд на царя.

— Правильно, государь! А для чего? Для того, чтобы тебе служить исправно. Всё, что нажито, на службу тебе уходит. Что дал мне этот поход от Переславля до Воронежа? Ничего! А сколько всего было потрачено? Людишек сколько помёрло? Сотни! А воевать никого не воевали.

Царь удивился вспышке гнева Курбского, но сам не вспылил.

— Ну, так надо было заранее продумывать, сколько брать людей, чем их кормить и где. Маршрут ты знал и командовал моим отрядом ты. И я тебе говорил: «учись считать». А ты мне, что отвечал?

— Так, я считал, что мы на Ливонцев пойдём, там бы я казну свою пополнил, а ты…

Курбский махнул рукой. Видимо, разговор сей затевался не в первый раз, а потому прекратился быстро.

— Ты, Андрюшка, наверное, ступай себе, — немного подумав и посмотрев серьёзно на князя, сказал царь. — Надоел ты мне, своим нытьём. Сказал же тебе, что из своей казны денег дам. Не много, но дам. Сам виноват, сам и хлебай свою чашу. И ещё… Узнаю, что ты обобрал своих селян-крестьян и они с голоду подохли, с тебя шкуру спущу и земель лишу.

Царь посмотрел на Фёдора.

— Вон ему отдам. У него крестьяне точно не голодают.

— Голодают пока, великий государь. Но они пришлые из других весей прибились к земле. Кормлю из своих запасов, чтобы не померли и работать могли.

— Но не мрут?

— Пока не было падежа, спаси Господи.

— Много к тебе прибилось крестьян?

— На весеннего Георгия пришло двести душ.

Царь удивлённо вскинул взгляд.

— Двести душ? Много. И ты что? Всех взял на прокорм?

— Взял, государь. Куда их девать? Не гнать же. Я всех беру. С зимы сто двадцать работников прижилось.

— И куда ты их. Тут и земли-то столько нет, чтобы прокормить такую ораву.

— На ремесленников многих переучиваю. У кого что получается, те и осваивают профессии. Ты же знаешь мои планы, государь. Вон на том берегу мастерни строятся: ткацкие, гончарные, скобяные, кирпичные. Где-то только колышками отмечены земли, а кузни и лесопилка ещё с зимы работают. Да, ты видел.

— Вот видишь? — спросил царь у Курбского. — Боярин своё хозяйство развивает, а не тянет с него соки, как вы все. Тупые вы, млять! Не доходит до вас. Прибираете себе земли и разоряете дочиста, а потом другие берёте и те зорите. Людишки от вас бегут, а вам и дела нет. Хорошо, что нашёлся хоть один, что к своим рукам их прибирает, и не бегут они к ляхам и в леса. Тьфу на вас! Ступай уже, пока я не разошёлся! И не кажись мне на глаза, пока не позову.

Курбский опустил голову и снова шагнул на закрытую дверью и крытую черепицей каменную будку лестничной площадки.

— Кирпич ещё не наладился печь?

— Нет, государь. Пробуем, но не получается пока. То пережжём, то недожжём… И это в малой печи… А как огонь распределить пор большой печи я не придумал пока. Можно и малых много поставить, но тогда я весь берег займу под склады. Найти бы где озеро с глиняными берегами. Где-то оно есть, знаю, но где, не помню.

— Найдём, Федюня, не переживай. Ты, главное, цемент начни жечь. Так и мел надо найти.

— Найдём, Федюня, найдём. Давай уже кормиться, а?

— Ну так пошли в трапезную! Там такой вид на реку…

Донжон был башней квадратного сечения с небольшим сужением кверху. Внизу башня имела сторону тридцать метров, в верней площадке двадцать. По стенам внутреннего колодца была проложена, пока деревянная, лестница. Вместе с подземными этажами «высота» башни равнялась двадцати метрам. А внешняя часть возвышалась на пятнадцать. В подвалах Донжона имелся колодец, ручей и кладовые. Еду на «крышу» поднимали в корзинах на верёвочной системе блоков.

Однако царь технические новшества не вникал, просто покосившись на висящие на крюке не распакованные корзины, а сразу сел на «своё» царское место.

Фёдор взял в руки зелёного стекла двухлитровый бутыль, плеснул себе из него напитка и выпил. Предложил царю.

— Что это?

— Хлебный мёд, государь. Не хмельной, но пенный. Вкусный. Попробуй.

— Лей. С дороги самое то. Не хочу хмельного.

Фёдор налил питьё в царский кубок. Тот попробовал, поцокал языком, облизнул губы, прибрал усы-бороду и прильнул к кубку основательно.

— Хорош мёд. В нос добре шибает. Хлебный, говоришь?

— На сухарях пережжёных.

— И у меня делают из сухарей, но не пузыриться он, как твой.

— Мой в бутылях храниться с пробкой. Оттого дух в нём накапливается, а потом пузырится. Вот, смотри.

Фёдор достал одну бутылку из-под стола. Бутылка была закупорена пробкой, закреплённой проволокой.

— Сейчас если проволоку открутить, пробку вышибет и польётся пена. Показать?

Царь, накладывая в тарелку тушёных овощей и мяса, кивнул.

— Смотри, государь, фейерверк.

Фёдор левой рукой крепко сжал пробку и осторожно раскрутил проволоку. Медовуха была прохладной, но Фёдор так и не научился выбирать время закрутки. Поэтому газу скапливалось больше необходимого и могло «бахнуть»… Оно и бахнуло. Бахнуло изрядно и из горла бутыли полилась пена.

Царь было вздрогнул от выстрела, но потом восхитился и вовремя подставил свой кубок под струю.

— Это ты здорово придумал, Федюня. Так можно наливать в кубки, сидя на противном краю стола, — засмеялся царь.

Фёдор смутился.

— Не могу пока рассчитать момент укупорки. Слишком много духу остаётся в медовухе.

— Медовуха… Ещё одно слово новое. Медодуха-медовуха… Понятно откуда оно. Мёд с духом, значится?

Фёдор пожал плечами.

Так они пили, ели, говорили, сидели в креслах на краю башни, глядя на разлившуюся реку и плывущие по ней большие и малые корабли и кораблики. Купцы спешили доставить свои грузы покупателям. Уже появились и персидские парусно-вёсельные галеры. Их можно было узнать по цветным парусам и прямым выступающим вперёд носам и корме. Им не надо было разворачиваться при движении назад. Рулевые весла имелись и там, и там.

— Я с детства любил забираться на колокольни и смотреть на проплывающие лодьи, — сказал вдруг поперёк рассказа о встреченных сторожевому отряду крымчаках царь. — Я мечтал уплыть с ними далеко-далеко.

Фёдор от неожиданности едва не вздрогнул. Он оторвал взгляд от персидской галеры и переспросил:

— Ты, государь? На колокольни? Я лазил на одну. Обычно там худые лесенки. И площадка такая маленькая, что кажется ты уже на небесах. И всё качается, когда ветер. Страшно.

— Страшно, — подтвердил царь. — Когда мать умерла бояре про меня забыли, лаялись меж собой. Меня два дня вообще не кормили. Слуги разбежались. Пришёл я в собор Успения, а митрополит Даниил выставил за дверь, обозвав выблядком. Вот я и пошёл христарадничать. Да кто-то из бояр сжалился и сунул копеечку.

Царь поперхнулся от горлового спазма, кашлянул и в его глазах появились слёзы.

— Мне, великому князю, копеечку-московку… А я даже и цены её не знал. На калач выменял. Забрал тот калач и взобрался в первый раз на успенскую колокольню. Собор порушенный был от пожара и в колокольню можно было пролезть сквозь дыру. Вот я и сидел там, пока звонарь не пришёл и колоколом так вдарил, что я едва не оглох. Приснул я тогда, а он, стервец, специально звякнул. Я встрепенулся от звона и едва с колокольни не спрыгнул. Щенок у меня был — подобрал его у паперти — так тот из рук моих и выпал…

Царь заплакал.

— Ненавижу, — прошептал он, промакивая платком слёзы. — Всех под нож пущу. Тётка Старицкая хоть бы приютила. Ан нет! Понятно, что мать дядьку Андрея казнила, но я-то причём? Неделю они судили-рядили, а потом меня великим князем признали.

— А Телепнёва в темницу посадили? — не удержался Фёдор.

Царь кивнул.

— И я в темнице с ним потом сидел, чтобы «не шастал где не попадя», да выпустили. Митрополит пожалился, сука.

Глава 26

— Потом набежали бояре, когда решили меня великим князем поставить. А ведь Шуйские хотели Владьку Старицкого вместо меня поставить на трон, да Глинские тогда с Бельскими объединились и победили.

— А что же Глинские тебя тогда не спасли?

— Как не спасли. Спасли. Меня же специально из палат царских на улицу выставили. Не помню кто, конечно. Мал ведь был. Чтобы я потерялся в Кремле. Хе-хе… И я бы так и потерялся, если бы на колокольню не залез. Тот звонарь, что оглушил меня, он и спас. Понял, что дурость сморозил, когда в колокол ударил у меня над головой. Вот с колокольни меня и снёс, а там люд вокруг собачки моей убитой… Я собачку убитую увидел и дух из меня вон. Меня в храм занесли. Говорят, что митрополит испугался и положил к себе в келью. Думали, что помер… Потом в палаты отнесли. Я сутки в беспамятстве лежал, а потом возьми и оживи. Очнулся… Глинские вокруг, Шуйские, Бельские… Митрополит… Ладаном воняет. Не терплю с тех пол эту вонь… Я поднимаюсь, сажусь… Они все в стороны. А на меня такой гнев напал, словно вселился кто. Вскочил, я на ноги и давай на них лаяться. По-взрослому так… И по матушке их, и по батюшке, да с коленцами. Словно какой-то взрослый муж вселился в меня тогда. Так потом дядька Глинский Михаил рассказывал, царство ему небесное, но это я и сам очень хорошо помню. Что потом было не помню, а это помню. Рожи их испуганные запомню на всю жизнь.

Царь замолчал. Фёдор подождал продолжения рассказа, не дождался и сказал:

— А я читал, что митрополит Даниил за Глинских был и за твою мать стоял, — проговорил Фёдор. — Не мог он тебя на улицу выставить.

Иван Васильевич пожал плечами.

— Мне так тогда сказали. И Макарий потом говорил, что, это Даниил был. Я, честно говоря, не помню, кто меня из собора выставил, может и не Даниил. Только на него у меня злоба злобная, почему-то, изначально была. Хотя… И правда… Ведь отстранили Даниила потом Шуйские, а год спустя он и умер.

Царь задумался.

— А не Макарий тогда в помощниках у Даниила ходил? — спросил Фёдор. — Может он и выставил тебя? А на Даниила указал. Ведь Макария тогда Шуйские поставили митрополитом, и он их сейчас поддерживает, а не тебя.

— Всё может быть. Глинских тоже потом отстранили, а потом и вовсе побили. Я себя помню уже с лет десяти. Тогда уже Макарий митрополитом был. Пожары и бунт хорошо помню, когда Глинских били. Сильвестр тогда появился. Мне тогда он зело понравился. Складен и речист был.

— Да уж… Речист и теперь, — усмехнулся Фёдор. — Меня пытался заболтать. Как цыганка-гадалка. Бормочет-бормочет-бормочет… Он не колдун случаем? Ему бы кровь заговором останавливать. Такого в узде держать трудно будет, но ежели удержишь, верно послужит. Только Шуйским надо головы открутить. И не под лавку загнать, они и оттуда за пятки кусать будут, а именно «головы открутить». И Старицкой мамаше. Та ещё змея… Володька не опасный, ежели к его двору своих людей поставить. Но и тех менять раз в пять лет надо.

— Другого такого, как Сильвестр, нет. Но ведь он, курва такая, уже почуял, наверное, что монастырских и митрополичьих земель лишившись, он потеряет деньги, а значит и власть. И если раньше нестяжателем себя выставлял, то сейчас, наверняка, противится станет.

— Да не нужно у них всё отбирать, государь. Кому сии земли раздавать-то? Ты же сам Курбскому пенял. И все так. Земли тем раздавать стоит, которые радеют за них.

— Да где они, радетели-то?

— И я о том. Пусть десятину платят. Но начать говорить с Сильвестром надо с передачи лишних земель. Пусть он тебя уговаривает на десятину. Глядишь и, хе-хе, «уговорит».

— Надо ещё как-то Макария уговорить отказаться от митры.

— А с этим жестко за земли спросишь, и он поплывёт. Я говорил ему про земли. Он тут без тебя подкатывался ко мне за фонарями, чтобы я ему скидку сделал.

— И что? — заинтересовался царь.

Его глаза уже высохли и ничто не говорила о его недавних переживаниях.

— Послал я его. К тебе, государь, послал. Говорю: 'Иди ты, старче Макарий, к Ивану Васильевичу к нашему, царю и великому князю. Он, говорю, цену казённым товарам устанавливает, к нему и обращайся за скидкой. Однако, знаю, государь, что светильники наши они у себя в монастырях мастрячат. Проникли наши тайные сыскари в Вознесенский монастырь. Лампы такие, сказывают, там даже в трапезной на стенах висят.

— О, как⁈ Схожу-ка я в монастырь. Неужто они мои клейма подделывают?

— Вряд-ли. Скорее всего, без клейм мастрячут. В указе твоём мы писали про торговлю, а они скажут, что лампами не торгуют. Для себя, дескать, делают.

— Как? Я же помню, как в указе прописано было! «Мастерити и торговати масляными лампами государя Ивана Васильевича без царского клейма и имени его запретить».

— Тут двояко можно подумать, — великий государь. — Если бы там запятая стояла… Ещё Максим Грек советовал ввести запятую… Они так и скажут, что не торговали, а только делали для себя, а потому клейма не ставили. Твоё клеймо ведь для продажи.

— Мало ли, что они скажут! — хмыкнул царь. — Раз двояко, то, как нам надо, так мы и подумаем. Завтра схожу к митрополиту и за жабры его…

По лицу Ивана Васильевича пробежала гримаса в глазах мелькнула злоба. Глаза его прищурились, словно от солнца, губы сжались.

— Точно! — Царь выплюнул слово как пулю. — Это он меня из храма выпер тогда. А на Даниила свалил, сучий потрох!

Он словно увидел перед собой ненавистную цель.

— «Хорошо, что он смотрит не на меня. Я бы обделался», — подумал Фёдор.

— Завтра и скажу ему. Припру его к стенке и спрошу. Нет не спрошу! Скажу ему, что точно знаю, что это он меня тогда вместе с собачкой выгнал.

— Так ты с собакой, что ли в храм пришёл? — удивился Фёдор. — Тогда — конечно…

Царь нахмурился и недовольно глянул на «советника».

— Что значит: «тогда конечно»? Ты что, Фёдор⁈ Я же царь! Ну, тогда был князем, да, но великим, мать их так! Великим Князем! Да, и несмышлёный я был! Что я знал? А они меня на улицу, в толпу побиральщиков, суки!

— Суки — однозначно, государь, — согласился «советник». — Это я про собачку твою, что понятно, к чему Макарий тогда прицепился. Ты же знаешь, как он чтит канон и обряд, прости Господи.

— Да! Точно — он! Даниила не мог бы. Ты прав… И мне говорили, что он матушку любил.

Иван Васильевич почесал бороду.

— И чего я на него взъелся. Сколько лет обвинял, напраслину на него возводил. Надо покаяться, замолить грех. Эх, и что ты Федюня уже не митрополит? Может тебя в монастырь упечь?

— Ага… В женский… Садовником, — пошутил «попаданец», вспомнив «Декамерона» Бокачо.

— А, что? Пойдёшь? — «обрадовался» государь. — Тут в Кремле много монастырей.

— В ваших монастырях не забалуешь, это тебе не у католиков. Оскопят ещё. Я уж тут как-нибудь… Только-только тягу к женскому телу почувствовал и тут ты в монастырь меня хочешь упечь.

Царь хмыкнул.

— Не хочу. Хотел бы, упёк.

— С десяти лет отрокам в монахи можно записываться, а мне ещё только девять.

Царь в удивлении шире раскрыл глаза, потом понимающе улыбнулся.

— Так, то — по метрикам. Не переписал их ещё?

— Переписал.

* * *

Фёдор не стал рассказывать царю, как он сначала убеждал церковного служку, что та запись в книге 1552 года, это его метрика. Долго дьякон ничего понять не хотел, ссылаясь на ближние записи и на внешний вид Фёдора. Пролистали несколько книг назад и в книге 1543 года нашли Филарета, рождённого от Варвары Ховриной и Никиты Захарьева сына Романова. Тот Филарет Захарьин был записан мёртвым через двадцать три дня после своего крещения. На такой «подарок» Фёдор и рассчитывал, но удивился совпадению имён. Он знал, что его отец женился на Варваре Ховриной, когда ей только исполнилось пятнадцать лет, и не мог себе представить, что он, Фёдор, был у них первенцем. Так и оказалось. Причём, в период с 1543 по 1552 его отец и мать родили ещё и пятерых девочек, тоже, к сожалению, скончавшихся вскоре после рождения. Сын Филарет, рождённый в 1543 году, и был первенцем.

Служка почесал бороду, вычеркнул в книге слово «умер», начал выписывать «попаданцу» новую метрику с именем Филарет, но «попаданец» воспротивился. Он знал, что при постриге у монаха имя меняется, а он не хотел так кардинально изменять историю. Вдруг, всё же, ему представиться стать патриархом, а имя будет другое.

— Ты чего? — спросил, сдерживая руку служке, Фёдор. — Как я сейчас людям представляться стану. Фёдором меня сколько лет кличат.

Служка сильно удивился.

— Бери себе какое хочешь имя, многие так делают. Мало ли, какое имя дано при крещении.

— Ну, ты, дьякон, и нехристь! — «наехал» на него тогда Фёдор. — Языческие порядки, — иметь много имён. Ты к чему меня совращаешь, дьякон? Перепутали в книгах, исправляй. Родители мои не могли попутать. Что они батюшке сказали при моём крещении, так меня и крестили. А что вы тут понаписали спьяну, сами разбирайте. И в моей метрике написано — Фёдор. Вот и пиши Фёдор, или я до Макария дойду. Мы с ним у государя часто бражничаем.

Служка и написал. Теперь Фёдору официально было восемнадцать лет. Он показал новую метрику отцу. Никита Романович перекрестился и, сказав: «Так будет лучше», перекрестил и сына.

* * *

— Ну и ладно, что исправил. Что ещё хорошего или плохого в Москве твориться?

— Торговые гости бузят. Хотят тебе челом бить, чтобы забрал ты все поборы в казну. Жалуются, что обирают их на торговых путях все кому не лень. Дескать, в каждом городе, на каждом мосту, стоят посты и грабят торговцев. Не хотят торговать с Москвой.

— Как это «все поборы»? — удивился царь. — А городки с чего жить и строится будут?

— Пусть обирают тех, кто у них торгует.

— Это мало! — махнул рукой царь.

— Да оттого и мало, государь, что пока товар до города доедет, он обрастает, как собака клещами-кровопийцами, поборами. Пусть с продажной цены налог берут. Чем выше цену задерёт купец, тем больше налог заплатит. Вот и подумает он, задирать ли?

— Обманут! — скривился царь.

— Так, то не твоя забота, государь. Пусть наместники да земщина следят за ценами и налогами.

Царь почесал затылок.

— Налог на мосты и дороги убрать. Пусть с общих денег берут. Так же и мастеров, артели обложить налогами по месту обитания. Причём, я одну хитрость придумал, государь.

— Какую?

— Ты в Москве введи малый налог, а некоторых вообще освободи. Хотя б на несколько лет, пока не разовьются. Вот мастера к нам и поедут. Мы бы тут город мастеров поставили.

— Тоже мне — хитрость. Ещё дед мой так делал.

— Хорошо! Традиции, значит. Немецкую сторону перенесли бы куда-нибудь в другое место, а тут по реке как раз места для мастеров. Лесопильню мою увидишь закачаешься. Бревно сразу на доски разной толщины распускает. Дозволишь мне Москва-реку перекрыть плотиной?

Царь хмыкнул и дёрнул головой.

— Вот ты неуёмный! Тебе всё мало и мало.

— Да ты посмотришь, государь, что тут через пару лет будет. У меня уже с десяток наёмных немцев работают.

— Не боишься, что они твои секреты выведают?

Фёдор вздохнул.

— Не боюсь, государь. Эти секреты в неметчине уже давно в работе. Я лес у нас. Кстати, надо ввести в структуру государевой казны лесничий приказ. Пусть лесами ведают. Выдают порубочные билеты на местах, следят, чтобы рубщики вместо срубленных два деревца садили. Сами пусть сажают.

— Деревья? Сажать? Зачем? Лес сам растёт.

Фёдор повёл рукой вокруг своего замка.

— И где тот лес? — спросил он. — Скоро топить не чем будет. Ты бы в Европе посмотрел. В Париже и Риме вообще нет деревьев в округе.

— Ты думаешь? — с сомнением спросил царь.

— Я знаю, государь, что так будет, если не начать заботится уже сейчас. Вот ты видел дубы в Воронеже. Сколько им лет, ты думаешь?

Иван Васильевич пожал плечами.

— Трудно сказать. А ты знаешь?

— А вот посмотри на пенёк и увидишь кольца. Посчитай и узнаешь сколько дереву лет. Потом, измерив другое такое же дерево можно примерно узнать и его годы.

— Интересно. И сколько им лет, знаешь?

— Самым толстым соснам более трёх сотен, государь. А дубы ещё старше. Вот сколько надо лет, чтобы вырос лес, из которого твои потомки построят себе флот, государь. А сейчас мы этот лес продаём англичанам и персам, чтобы они флот строили.

— Ты против? Сам ведь уговорил меня с англичанами торговлю вести.

— Так и надо вести, но надо заставить их возмещать ущерб. Надо с них дополнительные деньги брать на лесоустройство. И платит с тех денег лесникам.

Царь задумался, глядя на далёкую кромку леса.

— Да-а-а… Леса стало меньше.

Он обернулся к «советнику».

— Напиши указ. На завтра в думе зачитаю. Кого советуешь судьёй поставить?

— Я бы советовал Строганова Аникея. Он без дела мается в Слободе. Пусть набирает лесников и едет в свою Вычегду. Оттуда пусть начнёт лес беречь. Там англичане «пасутся».

— Добро! Так и сладим! Только ты распиши в приказе понятнее.

— Распишу, государь. И о поборах гостей… Давай напишу указ, а? Я напишу, а ты почитаешь. Не понравится, отложишь, подумаешь. Но, прямо скажу, без него торговли не будет, а с ним — увидишь, как попрёт.

— Торговля-то попрёт, а города обнищают, — упёрся царь.

— Раз торговля попрёт, города собирать с неё станут больше. Это же очевидно.

— О-че-вид-но, — произнёс по слогам царь. — Оче-видно. Забавное словцо. Видно очами? Где ты их берёшь?

— Сами же придумали… Я только вспоминаю, ничего не выдумывая.

— Да-да-да… Всё забываю, что ты… Как это ты говорил? Попаданец! Освоился уже?

— Освоился, государь. Та память и тот дух, далеко во мне сидят. Здешний я по своей сути, ибо растворилась сущность того человека во мне ещё с рождения, — соврал «попаданец». — Только память его и осталась. Души и переживаний нет.

Он врал царю не краснея. Наоборот, с каждым сознательно прожитым днём, месяцем и уже годом, попаданец в Фёдоре всё больше и больше проявлялся. Оттого и мужал он всё быстрее. Федор даже стал опасаться, не вернётся ли он в свои «шестьдесят» за пару лет? У него появился волос на лице, на гениталиях и подмышками, заработал полноценно детородный орган, раздались плечи, развилась грудная клетка и мышцы, перестроились сухожилия. Почти каждый день попаданец всё больше видел в Фёдоре себя. Даже внешне.

— Странны дела и неисповедимы пути твои, Господи!

Иван Васильевич осенил себя крестом и вздохнул.

— Вижу теперь, что человек ты больше, чем ангел. По делам твоим вижу.

Царь снова окинул взором земли, лежащие в излучине реки, ещё год назад сорные, болотистые, а теперь распаханные, обихоженные и покрытые огородной растительностью.

— И ульи поставил! — воскликнул и ткнул пальцем в пасеку царь. — А я всё думаю-думаю, что сие за домики. Кладбище — не кладьбище? А оно, вон оно что. И как? Несут мёд?

— Несут, государь. На днях пробовать качать будем.

— Обязательно позови. Мёд я люблю.

Царь широко улыбнулся.

— Да кто ж его не любит, — рассмеялся Фёдор.

Иван Васильевич вдруг подошёл к «советнику» и положив свои ладони ему на плечи заглянул ему в глаза.

— Ты знаешь, Фёдор, а ведь я скучал без тебя. Привык я с тобой по-простому разговаривать. Не вижу я в тебе каверзы. Понятен ты мне.

Он толкнул Фёдора ладонями, отодвигая, от себя, но не оставляя попытки рассмотреть в его глазах нечто, только ему понятное.

— «Пытается заглянуть мне прямо в душу?» — подумал Фёдор, но глаз не отвёл.

— Я тоже по тебе скучал, государь. Мне вообще не с кем поговорить по душам. Родичи обижаются на меня, что не ввожу их в твой круг, работники хотят объегорить. Но это нормально. Все так живут. Мало кому доверять можно.

Глава 27

Царь улыбнулся.

— Ничто, Федюня, сейчас закрутится. Я им покажу Кузькину мать! Они попляшут у меня.

Царь сжал кулаки.

— Каждому дело-занятие найду! И не в посольских палатах и приказах, а в строительстве, как ты говорил, народного хозяйства. А! На стройках народного хозяйства! Во, как! Каждого обяжу крепости строить, лес, млять, сажать. А тот, кто не захочет сажать, тот отправится лес валить. Правильно, Федюня? Нам же нужен лес?

— Конечно нужен, государь. Кремль перестраивается. Тебе палаты надо строить, царице твоей новой, Ивану Ивановичу…

Тут царь что-то вдруг резко посмурнел и искоса глянул на попаданца.

— Ты слышал, уже? — спросил он нахмурившись.

— Чего?

— Про черкешенок?

— Что я должен был услышать? Я тут всё время. В Кремле и не бываю.

Царь мотнул головой, словно конь, которого заели мухи.

— Они… Эти черкесы… Они совсем ненормальные. В Воронеже стояли, так он подсунул мне всех своих дочерей. Темрюк говорит: «Всех забирай. Они мне не нужны». А они сладкие такие, нежные… Вином меня виноградным напоили. Эх!

Царь скривился, приподняв правый край рта и сощурив правый глаз, втянул через зубы воздух.

— Эх! — повторил он.

— И ты? — Фёдор вскинул удивлённо левую бровь и по его лицу пробежала гримаса, словно он съел лимон. Он тоже стал похож на своего собеседника.

— Ну, что я? — царь махнул рукой. — Всех пятерых за раз и оприходовал!

— Силён! — уважительно покачал головой Фёдор.

— Да мало того, они все понесли от меня! — выдохнул царь.

— Ни хрена себе! — выдохнул Фёдор.

— Вот так-то! — понурился царь.

— Ну, ты, Иван Васильевич, и дал стране угля! Мелкого, но много! Все пятеро понесли? А как узнали?

— Так ехали почти три месяца. Знают они, когда у них это случается.

— Значит, ты три месяца их чихвостил? Это писдец, — покачал головой Фёдор.

— Что-что?

— А! Не заморачивайся! Что делать будешь? Куда тебе столько наследников? Они же твоё царство раздерибанят, как и своё. У них в Черкесии все, млять, князья. В каждом ауле свой князь, а в ауле пять домов.

— Сам не знаю, что делать.

— Тебе нельзя жениться ни на одной из них.

— Сам не хочу. Но как отказать? Темрюк с собой две тысячи сабель привёз.

— Где они сейчас? В Коломенском? Надо войска поднимать и, на всякий случай, окружить их.

— Окружили уже. Там вокруг моих войск тысяч пять.

— Вот, млять, пришла беда откуда не ждали! Если бы каких других черкешенок ты отхерачил и они понесли, это бы Бог с ними, а тут — дочери Темрюка… Сёстры… Это — однозначно бастарды. Пять штук! Ай-я-я-й….

— Ты чего заскулил, как щенок, Фёдор Никитич? — царь вдруг расправил лицо и усмехнулся. — Не так всё страшно. Это я на тебя жути нагнал. Изначально не было ведь уговору с послами Темрюка, что я обязательно женюсь на какой-то из его дочерей. На смотрины привезли их. Князь так и сказал, когда повстречались: «Смотри», говорит, «пробуй и выбирай. Понравится кто, — в жёны бери, не понравятся — так в наложницах оставляй». Ему бы только сбагрить девок, как я понимаю.

— Сбагрить, сбагрить, — почесал мягкую юношескую бородку Фёдор и тоже расслабился. — Придётся тебе их пристроить в жены кому-то из родовитых.

Иван Васильевич хитро посмотрел на советника.

— А ты бери.

— Я⁈ — Фёдор едва не подавился языком. — Окстись, государь. У меня столько дел и забот. Мне ещё жены не хватало.

— Я не про жену говорю, а про наложниц. Мне совсем никак нельзя наложниц иметь, а ты… Ты такой… Такой странный, что тебя и митрополиты боятся.

— Донесли? — усмехнулся Фёдор.

— Конечно донесли. Басманов на тебя доносы пишет, словно дятел по дереву стучит. Скоро дыру в моей голове продолбит. Митрополит ему пожалился, что диавол ты в человеческой плоти. Антихрист.

— Ха! Антихрист? Какой же я антихрист, когда чудес не делаю, даже царицу исцелить не смог? Бога хулю, порой, а Антихрист должен быть праведником и почти святым. Своим трудом живу. В церковь хожу почаще, чем некоторые попы, между прочим. Вон, новую церковь строю.

— Да, ладно-ладно тебе. Не заводись. Так, что про наложниц думаешь?

— Не знаю, государь. Черкешенки, они такие… И прирезать смогут.

— Ха! — царь рассмеялся. — Эти и луком, и саблей управляются не хуже братьев.

Фёдору показалось, что он ухватил какую-то мысль, но она вдруг спряталась и…

— Погоди-погоди… Из лука, говоришь, стреляют и сабелькой машут. Так они кто, вои, или девы? Чтобы сабелькой махать, надо мясом зарасти. У них хоть талии есть?

Иван Васильевич вроде как задумался, пошевелил ладонями перед собой, словно кого-то ощупывая.

— Кажется есть. Задницы — точно есть, — уверенно произнёс он.

Мысль снова сформировалась.

— По хозяйству они как? Стирать, готовить могут?

— Всё могут, Федюня. Всё! И стирать, и готовить… Так вкусно я никогда не ел, как в этом походе. Они, кстати, интересовались тобой.

— Кто? — испугался Фёдор. — Девки? Откуда они про меня знают?

Царь пожал плечами.

— Наверное Салтан-Кул рассказал. Ты же с ним общался, и он видел, как я к тебе отношусь. Он расспрашивал про тебя.

Фёдор внимательно посмотрел на царя.

— И что ты ему сказал?

Царь хмыкнул.

— Сказал, что, если бы у тебя не было отца, я бы тебя усыновил.

Фёдор опустил взгляд и склонил перед царём тело в полупоклоне.

— Спасибо, государь. Я буду стараться оправдать твоё доверие. И ты прав, государь. Я возьму дочерей Темрюка в наложницы. Пусть уж лучше у меня родятся пятеро наследников, — сказал Фёдор и продолжил после вздоха. — Что делать? Будем грешить.

— Сильвестр отмолит, — «успокоил» государь.

— Нам индульгенции не нужны. Сами за свои грехи ответим.

Царь одобрительно хмыкнул.

— И то верно. Сегодня же отправлю, за…

Царь не договорил.

— Э-э… Государь? — замахал руками Фёдор. — Торопиться не надо, да? Пусть всё течёт, как текло. Осмотрись… С делами разберись… Зачем нам эта суета? Я еще не достроил свой Донжон. Там комнат ещё половина не доделанных. Кухню дооборудовать надо. Прачечную… Помывочную… Пять хозяек, а через шесть месяцев минимум пять детей появится. Минимум. Черкешенки — они плодовитые. А ну, как двойнями или тройнями разродятся. Представляешь, какая свора получится? А через три года, что тут будет? Представляешь? По головам ходить будем. Да-а-а…

Фёдор насупился, тоже представив перспективы. Царь виновато вздохнул.

— Может удастся пристроить кому? — без надежды в голосе произнёс царь.

Фёдор отмахнулся и сбросил с лица озабоченность.

— Херня-вопрос. Построю отдельный сарай и заселю их всех — когда родят — туда. Или к донжону пристрою… Хотя — нет. Пусть донжон остаётся крепостью. Тьфу! Вот ведь напасть какая! Правильно говорят, что бабы любого доведут до цугундера. Одни проблемы от них! Не было печали, так черти накачали.

— Что такое цугундер? Что-то по-немецки?

— Так точно, государь. Это значит «получить наказание».

— Цугундер… Надо запомнить. Ха-ха! Ты бы, Федюня, книжицу новых слов написал. Для меня.

— Делать мне больше нечего, — буркнул Фёдор, продолжая думать, где разместить своё новое семейство. — У них же и тётки, няньки имеются?

— А как же, — с хохотком ответил царь. — И девок-служанок двадцать штук.

Фёдор со стоном схватился за голову.

* * *

Пришлось Фёдору менять приоритеты и смещать фронт работ на свой донжон. В замке так стало пыльно и шумно, что Фёдор вернулся в свою старую усадьбу, стоявшую тут же в периметре возводимой крепостной стены у самой северной её части, которую Фёдор возводил вдоль улицы, по своему участку и новым, купленным им недавно.

Основная, так называемая «южная городская стена», проходила значительно дальше и, по своей сути, стеной не являлась, представляя собой неглубокий ров и невысокую насыпь. Возле своей усадьбы Фёдор стену возвёл толстую, капитальную и каменную. Строил он её из белого известняка, который успешно пережигался на известь, которая перемешанная с обычной золой, служила отличным цементирующим раствором.

Немцы, увидевшие активное строительство крепостной стены рядом со своими дворами, всполошились и обратились с вопросами к Фёдору. Тот прямо пояснил, что пытается защитить своё хозяйство от нашествия войск крымского хана. И что стена по проекту должна «соединить» излучину Москва-реки через двое воротных башен.

На вопрос: «А как же мы?», Фёдор лишь пожал плечами и развёл руки. Немцы стали пытаться продать свои дома с небольшими участками земли, но желающих долгое время не находилось. Самое интересное, это то, что частной собственности на землю на Руси не существовало. Царь одаривал служилых немцев земельными участками под строительство домов. Но дом вместе с участком отписать кому-то было вполне возможно. Если, конечно, сие действо разрешит дьяк Иноземского приказа и перепишет земельный участок на другого иностранца, состоящего на службе у царя.

В это время немецкая слобода не сформировалась, как отдельная территория, как позже «Новая Немецкая Сторона», имевшая свой орган управления и суд. Служилым немцам выделяли земли на общих территориях, находящихся на задворках Москвы, как например за Москва-рекой, где никто не хотел селиться по причине татарских набегов. Этот «посад» всегда сгорал первым. Немцы об этом знали.

Фёдор не торопился, постепенно скупал дома по цене строительных материалов, переводил участки из-под контроля Иноземского приказа в Земской, переписывал их на себя.

Он легко убедил государя, что немцев нужно держать под особым контролем, а для этого, желательно не очень далеко от дороги на Александровскую Слободу, отвести специальный земельный участок, где бы служивые немцы и обитали. А заодно тренировали бы стрелецкие войска, имевшие «квартиры» совсем неподалёку. Так, постепенно Фёдор прибрал все земли Замоскворечья до внешнего вала, на который разместил своё животноводческое хозяйство. Причем, получилось так, что некоторые пожилые немцы, доживавшие свой век после ухода на пенсию, которая здесь и сейчас называлась «инвалидность», остались жить и работать на Фёдора в качестве наёмных управляющих его хозяйством под гарантии принятия под защиту крепости в случае нашествия врага.

К концу лета в камень «одели» шесть первых участков водоотводного канала и, соответственно, запустили семь водяных «мельниц», ставших движетелями в четырнадцати мастерских и четыре водяных насоса, подающих воду на сад, на огороды, на слободу овчинников, на слободу ткачей, и слободу кузнецов. Вода, поднятая насосами на десять метров от уровня, стекла по деревянным, пока, желобам.

Причём насосы крутились за счет падающей примерно с пяти метров воды в ограниченное двумя шлюзами пространство и вода насосом забиралась оттуда же, не давая межшлюзовому пространству заполнится. А стекала вода, возвращаясь в канал, за шлюзом. Перепад высот позволял насосам через зубчатые передачи вращаться так быстро, что насосы создавали давление около двух атмосфер.

Фёдор был несказанно рад такому успеху, но вечерами продолжал «колдовать» над профилем крыльчатки, стараясь успех развить. Однако «колдовать», как и просто остаться вечером одному у него выходило теперь не всегда, так как гарем из пяти девиц-черкешенок возрастом от пятнадцати до восемнадцати лет, не давал ему покоя ни тёмной ночью, ни даже светлым днём.

Девицы, как пелось на родине попаданца в одной дурацкой песне, бывают разные: жёлтые, белые, красные. Сёстры Темрюковны словно вышли из этой песни. Они происходили от разных матерей и были по цвету кожи, волос и глаз тоже разные: и смуглые, и светлокожие, и блондинки, и брюнетки. Одна девушка была рыжеволосой и такой белокожей, что хотелось прищурить глаза от отражённого от её тела света.

* * *

Смотреть наложниц они с царём поехали в Коломенское примерно через месяц после возвращения царя из похода по южным землям. Нашёлся повод для поездки с царём и Фёдору. Оказалось, что недалеко от посёлка, который, по причине многих «хождений» на Казань называли «Походным Великокняжеским двором», под древним языческим капищем и на речке Чернушке нашли разноцветные глины. Вот Фёдор и поехал в Коломенское вместе с царём, вроде, как глянуть на них, а на самом деле поехал на смотрины, как шутил царь, «невест».

— А что ты, Федюня, думаешь? — веселился Иван Васильевич, сбросивший со своих плеч заботу о попорченых им девицах. — Взял бы и оженился. Наследником бы вскорости обзавёлся. Царских кровей, однако!

Фёдор подумал, что родится может всякое, но вслух сказал иное:

— Благодарю, государь, но не смею присваивать себе, то, что сделал ты сам. Мало ли, что случись, и ты захочешь признать ребёнка своим. А я уже запишу его на себя.

— Зачем мне это? — удивился царь. — Не признаются церковью такие дети моими. Попы и браки вторые запрещают. Разрешение на женитьбу у митрополита просить пришлось. Что за бред? Предки наши имели нескольких жён. В деревнях и весях до сих пор так и живут. И женятся вокруг вербы и жён вторых берут. А царям, видите ли, претят. А ежели жена умерла? Что, вечно блудити?

— В Великом Новгороде, говорят, так и по сей день живут.

Царь так дёрнул повод, что конь едва не вздыбился.

— Ты мне Новгород не поминай! — сказал царь, успокоив коня. — Там такой рассадник ереси, что не знаю, что с ним и делать. Он, Псков да Смоленск — авгиевы конюшни! Всё времени нет вычистить.

— Ты же сам сожалеешь, что не живём так, как раньше… А они живут.

— Не как раньше они живут, а по ереси. Пользуются жиды противоречиями между старой верой и новой, вот и вкладывают в умы новую ересь.

— Так попы венчают за деньги, государь. Пошлина аж пять копеек. Я узнавал.

— Тебе пять копеек жалко в церковь отдать? — усмехнулся царь.

— Мне не жалко, а у крестьян каждая копейка на счету. А ежели второй брак? Тебе 'венечная память'^[45] во сколько обойдётся? Вдовцу, что второй раз женится, должно быть дороже.

Царь хмыкнул.

— Восемь копеек.

— Во-о-от, — поднял указательный палец Фёдор. — А у крестьян, где такие деньги? Им проще вокруг вербы по солнцу пройти. Или вообще жить тишком. Знаешь, как крестьяне разводятся?

— Как? — тормознул коня царь.

— А никак. Мужики пишут договор, что разделят поровну, ежели их поймают, штраф митрополиту, что назначен, за сей «грех». Нет денег у народа, государь. Многие ещё натуральным продуктом налоги платят. А ты говоришь, за венчание плати.

— Я говорю? — удивился государь и снова тормознул коня.

Фёдор улыбнулся.

— Пошутил я. Отменять пошлины на венчание надо. И другие брачные указы.

— Какие это?

— Как, какие? А брачный обыск^[46]? Прежде, чем женится…

— Да-да! Помню! Знаю! — перебил Фёдора царь. — Вот же ж, действительно канитель.

Глава 28

За прошедший месяц царь встречался с Фёдором не часто. Почти ежедневно он встречался с послами. Ливонские, шведские, датские послы сидели в Москве в ожидании правителя Руси уже около двух месяцев. Всех их интересовал вопрос продвижения Русских войск на запад. Ливонцы просили перемирия хотя бы на три года, шведы, как всегда, претендовали, на «Кемскую волость», сетуя на то, что русские продвинулись по побережью Северного моря слишком далеко на север. Датчане предлагали военный союз сразу против всех: против Швеции, против Польши, против Англии и просили преференции в торговле.

Государь от перемирия с Ливонским орденом отказался, предложив мир на условии оставлении за Россией забранных ею, ранее принадлежавших ей, земель. Шведам во владении Кемской волостью отказал, сославшись на книги времён тринадцатого века, в которых прописано было чётко, что земли по берегу Северного моря на север от устья реки Двины, русские считают своими до Большого фиорда, что в месяце плавания под парусом.

С датчанами переговоры затянулись и царь, отъехав в Коломенское, взял небольшую передышку, чтобы подумать и посоветоваться.

— Ладно, Федюня, о свадьбе и мне не хочется думать. Может, действительно, ну их, этих баб?

— Если можешь обойтись без женитьбы, то лучше обойдись, государь. Наследник у тебя есть. Не дай Бог что случись — второй подрастёт. А так… Глядишь, коли отношения с наследником наладятся, так может и выживет твой первенец. А так, коли женишься, он от тебя ещё больше отдалится, а там и до беды не далеко.

— Ладно, — махнул рукой похмурневший и ставший воистину «грозным» царь. — Пустое! Давай лучше о политике поговорим. Про датчан посольских слышал?

— Про датчан посольских я не слышал, а вот про Ивана твоего послушай ты, государь. Если на ком-нибудь женишься — разойдутся ваши пути-дорожки. И не только твои с сыном, но и слуг государевых. Одни пойдут за тобой, другие примкнут к Ивану. Распри начнутся. Как Глинских с Шуйскими, и тех же Шуйских с моими родичами.

— А может на Шуйской жениться? — с любопытством глянул на Фёдора царь.

— Ну, тогда точно ни ты не доживёшь до старости, ни твои Иван с Фёдором, ежели Шуйская тебе сына родит. И зачем это тебе?

— Ты сам говорил, что нельзя складывать яйца в одну корзину, — хмыкнул государь. — Разделяй и властвуй!

— Ни хрена себя ты сравнил: яйца и наследников. Тут то с двумя родственными наследниками проблемы могут возникнуть, а когда за каждым будет стоять свой клан, государство может не устоять и развалиться. Ты же образованный…

Тут до Фёдора вдруг дошло, зачем царь — будучи великим артистом — рассказал ему историю про собачку. И он не удержался.

— Слушай, государь! Мне кажется, я понял про твою «опричнину», хотя и не знаешь ты ещё такого слова. В чём её суть понял. Ты не открываешь передо мной всей своей правды-кривды, оттого догадываться мне приходится самому. Говорить?

— Догадался, говоришь, — нехорошо так ухмыльнулся царь. — Говори тогда, о чём догадался.

— Хочешь ты, государь, под предлогом обиды на бояр, разделить государство на несколько частей, но не так, как я говорил, а вроде, как по церковному принципу. Ты сделаешь вид, что ересь хочешь выжечь калёным железом, а под сим предлогом забрать имущество, деньги у одних и раздать его другим, так называемым «верным людям». Ты думаешь, что они, эти «верные люди», получив богатства, вложат их в торговлю и промыслы, как Строгановы. Но ты ошибаешься, государь, если так, конечно, думаешь. Я ведь могу и неправильно тебя понять… Но не станут твои «верные люди» вкладывать награбленные деньги в промыслы и торговлю. Не получишь ты капиталистов, государь. Прожрут и просрут они те деньги, а страну ты свою разоришь. Очнёшься ты, увидев, жуть-жуткую, начнёшь вертать всё взад, а дерьмо в жопу не залезет, государь, коли оно высрато.

Фёдор говорил страшные слова, но говорил их без «сердца», тихо и буднично, поэтому царь лишь скрипнул зубами, но вида, что разозлился, не подал.

Фёдор замолчал. Помолчал немного и государь.

— Всё сказал? — спросил он чуть охрипшим голосом.

— Всё, государь.

— А причём тут Иван? — спросил царь.

— А при том тут Иван, что думается мне, что ты хочешь разделить земли на четыре части: свою, наследную, Владимира Старицкого и для грабежей. И в каждой части думаешь поставить своё правительство. Ты отдашь на грабёж земли противных тебе родовитых семей, но так, как ты сам точно не знаешь, где чьи земли, а твои «верные» не особо станут разбирать правых и виноватых, то сгинут и худые, и добрые. Ты выпустишь дьявола, а он разбирать не будет среди правых и виноватых.

— Зачем же на четыре части? Можно и на две.

— Не-е-е… На четыре лучше. Ты понимаешь, что твои «верные псы» разграбят и пожгут все земли, до которых ты позволишь им дотянуться. Земли Старицкого ты сбережёшь для себя, государь.

— Вот, значит, как ты обо мне думаешь? — глядя на Фёдора и щуря глаза, словно от яркого света, произнёс царь. Потом снова ткнул пятками коня, ускоряя его.

— Я не думаю, государь, а предполагаю. А ещё предполагаю, что хочешь ты породниться с черкесами, чтобы отдать им Русь на поругание, а потом и в наследство, лишив оного Ивана.

— Смело сказано, — сказал царь-государь. — Смело, но глупо. Всё настроение мне испортил. Ступай от меня! Сам хочу побыть. Подумать над словами твоими.

Фёдор не понурил голову, как попавший в опалу Курбский, а просто приостановил коня, отпуская царя вперёд.

— Когда к Коломенскому подъедем, чтобы рядом был! — хмурясь, приказал царь. — Мудрила!

* * *

В Коломенское въехали почти бок о бок. Конь царя шёл впереди всего на полкорпуса. Царь сам показал место Фёдора, и это того сильно удивило. Никому не позволено было въезжать в города рядом с царём, кроме наследника престола.

— «Писдец»! Свои же родичи меня и зарежут. А уж Шуйские, как сейчас ополчатся!', — подумал Фёдор, неся лицо и стан в соответствии с моментом и объявленному ему статусом.

Когда впереди появился шатровый купол собора, царь подозвал его жестом руки и сходу сказал:

— Ты знаешь, свою родословную, Федюня? Не Кошкиных, а Ховриных…

— Совсем плохо, государь.

Он ещё хотел спросить: «с какой целью интересуешься?», но вовремя сдержал себя, понимая, что царю сейчас, почему-то, не до шуток.

— Плохо — это хорошо, — парадоксально выразился царь, и Фёдор понял, что сейчас «что-то будет».

Они остановились на взгорке, откуда простиралась Москва-река с плывущими туда-сюда торговыми судами, болотисто-пустынный левый берег реки и заставленный домишками, усеявших пригорки правый. Колокола храма играли «царский перезвон». Солнце стояло недалеко от полудня. Пели жаворонки.

— Твой род Ховриных ведёт своё начало от правителя крымского царства Феодоро, правивших в Византии ещё до крещения Руси. Слышал про «Великих Комнинов»?

— Слышал, государь, про это, и про то, что род от Комных идёт, только никак не думал, что от правителей. Мало ли схожих фамилий?

— В таких фамилиях схожести не бывает. Особенно, если факте родства подтверждается родословной. Твой дед Михаил Петрович предъявлял пергамент столетней давности. Заверенный Трапезундским кесарем Давидом, между прочим.

— Хрена себе! — пробормотал Фёдор.

— И кто об этом знает?

Царь пожал плечами и скривился.

— Я говорил, конечно, и Басманову и кому-то ещё… Басманов смеялся, что, дескать, «вон ты какой великий государь, что тебе потомки императоров служат казначеями».

— Значит, знают все, — прошептал Фёдор. По его спине пробежали струйки пота.

— Спросишь, зачем я тебе об этом говорю? Да ещё сейчас?

— Спрошу, — согласился Фёдор.

— Ты думаешь, почему тобой заинтересовались черкесы? — царь криво усмехнулся. — И ты думаешь, почему тобой заинтересовался я?

Фёдор напрягся.

— Я, Фёдор, постоянно думаю о моём государстве и мысли мои путаются. То так, подумаю, делать надо, то так… Потом иначе думаю. Путаются мысли в голове, Фёдор.

Царь ожидающе посмотрел на Фёдора.

— И что? — спросил тот. — Думаешь у меня не путаются? По несколько раз планы переписываю. На восковых табличках пишу, чтобы затереть можно было. Это нормально.

Царь опустил взор куда-то на ноги Фёдоровского коня.

— Боюсь я, Федюня, — сказал он тихо. — Ничего с собой поделать не могу. Спать разучился. Засыпаю нормально, потом просыпаюсь и становлюсь на молитву. Но не помогает она. Когда ты рядом был, легче мне было. Да и иголки твои помогали. Всего и всех боюсь. Правильно ты говоришь, нет по-настоящему верных. Даже ты на меня окрысился.

— Я не окрысился, государь, — не согласился Фёдор. — Я предупреждаю тебя. Я знаю эту историю, и эта история очень плохая для государства, но я привык к ней. Что могу — правлю своими силами и с твоей помощью. Спаси тебя Бог. Уже всё пойдёт чуть-чуть по-другому, если тебя не втянут-таки в продолжение Ливонской войны и если ты не женишься на черкесской княжне.

— Темрюк, — он ведь праправнук египетского царя-султана Инала, основавшего династию мамлюков^[47]. Слышал про таких?

— Слышал, государь.

— Ну так вот понимаешь, ради чего я хотел соединить наши роды?

— Хочешь покорить Египет? — не выдержал и улыбнулся Фёдор.

— Почему нет? — пожал плечами Иван Васильевич. — Сейчас, после поражения мамлюков от османского султана Селима, у Темрюка и у Сефевидов^[48] скопились полчища мамлюкских воинов. А это, скажу тебе серьёзная сила и она рвётся наказать Селима. Хоть они и уступили османам восточную Анатолию, утратили свои святыни и подписали мир с султаном, они продолжают сопротивляться нападению османских турок. Но с востока их осаждает Бухарское ханство.

Фёдор слушал молча, пытаясь понять, к чему ведёт царь-государь, но не понимал.

— Впрочем, чего это я? — вдруг словно опомнился Иван Васильевич. — Я что сказать хотел? Я пытаюсь продолжить дело отца и деда. На Русь только-только становится единой, и я им всем сейчас, как кость в горле. Не хотят бояре под властной рукой ходить. Не дают своим бывшим вотчинам в казну платить. Противятся. Вон, где избрали земский суд и старост, деньгами платят, а не, как ты сказал, товаром. А во многих землях совсем не платят. И что делать? Карать? Как? Кого? Князей, или народ? Ведь закон не выполняет народ, а не князья-бояре. Вот ведь дело какое…

Царь замолчал. Фёдор не выдержал, спросил:

— А я-то тут причём?

— Хочешь, царём стать? — спросил вдруг царь.

Фёдор чуть с седла не упал.

— Окстись, государь. Как можно? — пробормотал Фёдор. — Какой из меня царь? Кто примет меня? Мы же с тобой говорили, что никто кроме тебя не сможет править, ведь ты — венчаный на царство.

— А ты так посидишь. Без венчания. Ты же рассказывал про то, как я Бекбулата на престол, вроде как, посадил. Э-э-э… Посажу… Тьфу ты, ну ты! Ты понял!

Фёдор кивнул, хотя царь вопрос не задавал.

— Вот и ты так же. Я передам тебе власть, а ты давай, правь. Делай, как знаешь!

— Ну, ты, блин, даёшь, государь, — выдохнул из себя воздух Фёдор. — Охренеть!

Он продолжал дышать тяжело. Сердце его колотилось. Голова кружилась. Фёдор кое-как сполз с седла, держась за переднюю луку седла и постоял уперевшись головой в шею лошади, так и не отпуская правой рукой луку.

Царь молчал, и казалось, даже не шевелился, сидя на коне. Его конь тоже стоял, как вкопанный. А вот Фёдоров конь испуганно переступал передними ногами и косился на хозяина левым глазом.

— Во, бля! — наконец проговорил попаданец. — Пришла беда откуда не ждали.

Он посмотрел на Ивана Васильевича и осипшим голосом спросил:

— Я так понимаю, что это предложение, от которого нельзя отказаться?

Царь скривил лицо и пожал плечами.

— Ты не бойся, я рядом буду. В Александровской Слободе.

— Ничего себе — рядом. К тебе скакать двое суток!

— А зачем тебе ко мне скакать? У тебя уже почти три тысячи стрельцов и служба тайная, и инвалидов триста человек, что молодёжь крестьянскую готовят к бою ратному. Мне Басманов всё рассказал про тебя. Зело боится он тебя, Федюня. Бесом кличет.

— Басманов? Меня? Боится?

— Боится, Федюня. Ты же ему показал, в какие места иглы совать, чтобы не портить человека, а правды добиться?

Царь заглянул в глаза попаданцу и, что-то увидев, улыбнулся.

— Во-о-от. И с тех пор он постоянно мне про тебя говорит, что убить тебя надо. Значит — боится.

— И всё-таки я не понимаю, как ты вдруг мне передашь власть?

— Да всё просто. Я сейчас обижусь на бояр и скажу, что от помазания не отказываюсь и продолжу управление церковью. Именно в этом смысл помазания на царство, Федюня. Это у византийцев, помазание на царство рассматривалось, как ограничение прав императора нормой христианского закона. Император, приняв помазание от Церкви, церковное благословение, уже не мог иметь, предположим, несколько жен, не мог творить неправый суд, не мог предаваться незаконным увеселениям, ристалищам и так далее. А у нас в России, помазание — это предоставление царю духовных прав над церковью. Ты правильно всегда говорил, но не договаривал.

— Знаний не хватало, — просипел попаданец и, откашлявшись, пояснил:

— Тут помню, тут не помню…

— Ну да… Но, всё равно у тебя больше знаний. Вон, как у себя в слободе, наладил жизнь. И года не прошло. Так и с государством…

— Сравнил, тоже мне! Слободу и государство. Тут я хозяин.

— Вот-вот, — покивал государь. — И я о том… Но нет у меня сил и желания воевать с Шуйскими-Бельскими, Федюня. Я ведь, действительно, хотел Русь отдать черкесам. Раньше хотел. Как Анастасия умерла, так и надумал. Они ведь сразу стали мне жён предлагать. Сначала Русь Сигизмунду Августу хотел за Ягеллонку отдать, потом англичанам за Елизавету. Даже переговоры вёл, да ты меня переубедил, что нельзя им верить, порвут они Русь на лоскутки, высосут и выпотрошат. Потом вот на черкесах остановился, да снова ты спас душу мою. Ведь я на Руси повенчан и перед Богом в ответе.

— Кидает тебя государь, как щепку на волнах.

Фёдор недовольно покрутил головой.

— Кидает, Федюня, — согласился Иван Васильевич. — Ох, как кидает… Сам себя боюсь.

Царь сокрушённо опустил голову.

— И так, что мне теперь с черкешенками прикажешь делать? Как же я с ними пятью управлюсь? Я же правителем буду. Какие мне наложницы?

— Как какие? Нормальные. Ты же будешь не венчаный на престол, а мной назначенный. Я вроде как патриархом стану. Ну, вроде как… Может быть приживётся постепенно такая форма.

— А как будет называться моя… э-э-э… должность? Ведь не царь же?

— Почему не царь? Царём будешь! — сказал государь и Фёдор вспомнил фразу из кинофильма «Иван Васильевич…».

Глава 29

— «Деждевю, мать его», — подумал попаданец.

— Господь установил Церковь и Царство. В первой Бог — Святый дал людям руководительницу в духовной жизни, а во втором Бог — Царь Небесный даровал гармоничное устройство жизни общественной. Вот я возьму на себя первую ипостась государства, а ты вторую.

— Но разве можно разделить эти две ипостаси государства после помазания на царство?

— У нас, когда меня мазали, немного ошиблись и провели два помазание не как коронацию, а как ещё одно таинство миропомазания, то есть как второе крещение. Недавно из Константинополя прислали книгу «царского венчания императоров Византии». Наши священники всё напутали. Не знали, как правильно проводить чин венчания на царство. Венчание и помазание — это сильно разные вещи. Ты же правильно говорил, что помазанник — это не правитель царства на земле, а духовная стезя к царству Божьему. Вот и пойду я по этому пути, Федюня. Ты же знаешь, что мне больше по нраву псалмы читать да на клиросе петь.

— Знаю, государь, — вздохнул Фёдор. — В монахи пойдёшь?

— Зачем? Христос не монашествовал, жил, как человек, но вознёсся к Отцу своему.

— «У-у-у… Как тут всё запущено», — подумал Фёдор, но вслух сказал:

— А я-то как? А мне-то что делать? Я ведь тоже терпеть не могу весь этот дрянной хоровод. Я тоже петь люблю.

Фёдор скривился и чуть не заплакал.

— Хотел ведь тихо-мирно… Мне же теперь ни вздохнуть, ни пёрднуть. Как же я теперь капусту выращивать буду? А огурцы? Ты видел мои огурцы? Я помидоры и картошку заказал испанцам. Кто мне их культивировать будет? А лошади? Вот же блять!

Фёдор так стукнул кулаком по седлу, что бедный конь с испугу взбрыкнул и подпрыгнул, скакнув сильно вперёд. Повод, намотанный на левую руку, дёрнул Фёдора, и тот едва не попал под конские копыта.

— Тпру, блять! — крикнул попаданец, волочась за конягой, но та ещё больше испугалась и понеслась.

Фёдор с трудом подтянулся на левой руке и зацепился правой за переднюю луку, потом пробежал немного ногами, оттолкнулся и запрыгнул в седло.

— Тпру, говорят! — крикнул он, натягивая кожаный ремень и разворачивая коня налево.

Конь нехотя развернулся и бешено вращая яблоками глаз и хрипя, подошёл к царю.

— Ловок! — оценил царь. — Так и с боярами справишься!

Фёдор тяжело дышал, переводя дух, и сильно страдал душевно. К сожалению, он не мог послать «благодетеля» куда подальше. Ибо, как бы тот сейчас не ластился, а одного движения его мизинца хватило бы, чтобы Фёдору открутили голову. Тот же Басманов и открутил.

— Сравнил ты, государь! — в два присеста выговорил попаданец. — Там не кони, а волки. Их запрячь, ещё суметь надо.

Он кое как успокоил дыхание и, как не странно, успокоилось и сердцебиение.

— Может всё-таки правителем буду, или канцлером каким-нибудь?

— Нет, Федюня. Станешь называться царем. Другого правителя бояре не примут. Со всеми регалиями: бармой, венцом, скипетром. Цепь с крестом животворящим я себе оставлю. Сам на тебя венец возложу и скипетр вручу.

— Тогда уж и державу, — буркнул Фёдор.

— Чего?

— Да ладно, — отмахнулся уже бывший советник царя. — А сейчас мы как?

— Рядом со мной в ворота войдёшь, только на шаг отстанешь. Пока соправителем поставлю. О том и объявлю на официальной встрече с Темрюком и его посольством. Ха! Ты ведь теперь многожёнцем можешь стать.

— Как так? — удивился попаданец.

— А так. Разводиться по канонам церкви нельзя, а несколько раз венчаться устав не запрещает. У христианских византийских императоров по сто жён было. Оттого и придумали венчание на царство. Я же читал только что.

— Ни хрена себе! А церковники об этом знают?

— Знают, конечно. Да народ ведь неграмотен, книги не читает. А у апостолов по несколько жен было и у императоров. А! Ну, я уже об этом говорил! Если многожёнство пройдёт, а я, как патриарх церкви постараюсь, да и Сильвестр поддержит, представляешь скольких магометан мы к себе привлечём⁈ Да и староверы легче будут креститься. Ты всё правильно говорил. Упростить церковные обряды надо. Наросло на них… И деньги с народа за обряды отменить. Срамота это.

— Вот это и есть — ересь жидовствующих, — потыкал в царя пальцем Фёдор.

Иван Васильевич нахмурился.

— Ты, что это, Федюня, в царя перстом тычешь? Да ещё и прилюдно!

— Прости, государь.

Фёдор сделал вид, что упомянутым пальцем что-то стряхнул с царского платья и «вытер» о своё.

— Птичка какнула, — сказал он серьёзно.

Царь фыркнул, едва сдержавшись, чтобы не рассмеяться.

Въехали в Коломенское. Подъехали ко дворцу. Князь Темрюк с сыновьями и дочерьми стоял за балюстрадой балкона, крытого крышей. Царь с Фёдором подъехали прямо к парадному крыльцу, продефилировав мимо балкона с гордо поднятыми бородами. На крыльце стоял удивлённо взирающий на Фёдора князь Михаил Иванович Воротынский, исполняющий функции Коломенского дворецкого.

Удивление Воротынского ещё больше усилилось, когда и вверх по ступеням крыльца, прямо по красной ковровой дорожке царь и Фёдор стали подниматься вместе, почти нога в ногу. Он заволновался и махнул рукой хлебному стряпчему, показывая, чтобы нёс ещё один кубок. Воротынский знал, что царь с дороги предпочитает прохладную клюковку, жбан с которой, прикрытый крышкой с ковшом в прорези, стоял тут же на крыльце.

— Испей, государь, водицы с дороги. Как ехали? Хорошо ли, плохо ли?

— Хорошая дорога была. Князю принесите кубок, — сказал царь, не притрагиваясь к поднесённому ему кубку.

— Послал уже, великий государь, — спокойным голосом сказал, чуть склоняя голову, Воротынский, сильно удивляясь, что «Федюня» вдруг стал князем.

Никита Телятевский выскочил на крыльцо с таким же, как и первый, серебряным кубком, и, самолично зачерпнув половником питья, плеснул его в новый кубок и подал Воротынскому. Царь к тому времени свой кубок взял, и потому Воротынский, приняв от Телятевского «здравницу» передал её Фёдору. Царь выждал момент и придвинул свой кубок к Фёдюнинскому. Кубки встретились с металлическим звяканьем, и питьё выплеснулось навстречу друг другу.

— Здрав будь, Фёдор Никитич! — сказал царь-государь.

— Здрав будь, Иван Васильевич! — громко сказал Фёдор.

Об этом они не сговаривались, но как два профессиональных артиста неплохо сыграли экспромтом.

Сцена была сыграна великолепно. Зрители на крыльце, на балконе и в партере смотрели на актёров, раскрыв рты. В воздухе зудели мухи, а в небе щебетал всё тот же жаворонок. Не озираясь на зрителей оба соправителя земли Русской вошли во дворец.

— Помыться с дороги нам с князем! — приказал царь.

— Всё готово в мыленке, государь.

— Ладно.

— И чистое моё прикажи принесть слугам моим, Михал Иваныч.

— Фёдор Никитич теперь соправитель мой, скажи всем. И пусть указ сейчас напишут. Дьякам скажи и печатника призови. Помоюсь, сразу подпишу указ-то.

— Указ о чём, государь?

Иван Васильевич, внимательно посмотрел на дворецкого.

— Указ о назначении боярина Фёдора Никитича Комнина князя Готии^[49] моим соправителем всей земли русской.

— Комнин? — удивился дворецкий. — Он — Комнин? Потомок императора Византии? Кто сказал?

— Он — потомок императора Трапезунда Алексея Четвёртого Великого Комнина, от которого происходили Сефевиды и Великие Моголы.

— О Господи, Боже правый, — перекрестился Воротынцев. — Есть подтверждение?

— Есть роспись рода, Михал Иваныч, не сомневайся. Я сам видел. И подписан, и опечатан не кем иным, а Давидом Великим Комниным — последним императором Трапезунда, и Александром — последним правителем Готии. В родословце указано, что его предок князь Готии Стефан выехал из Крыма в Москву в 6911 (1403 г.) имея посольские грамоты и от Готии, и от Трапезунда к прапрадеду моему Великому князю Московскому и Владимирскому Василию Дмитриевичу.

Судя по всему, Иван Васильевич неплохо знал историю и родословную великих родов, что так легко оперировал именами и датами. Даже попаданец с его исключительной «оперативной» и «долговременной» памятью сразу не сориентировался о чё и о ком говорит государь. Но, скорее всего «экспромт» был царём продуман за время пути и хорошо подготовлен. Попаданец мысленно ему аплодировал и всего лишь держал «покер-фэйс».

— Его ближайший родич Ховрин-Головин Михал Петрович, передал Фёдору Никитичу права на титул князя.

— Матерь Божья! Мишка Ховрин — внук императора Трапезунда? А чего молчал? За место не дрался? Ох ты, Господи, а я его как-то за бороду оттаскал.

Воротынский снова осенил себя крестом.

— Надобно прощения попросить. Где он сейчас? Давненько его не видно!

— В Александровском порядки наводит. Ты веди нас в мыльню, Михал Иванович. И за вещами князя пошли.

— Тихон служивого зовут. Он у крыльца стоять должен с конём.

— Значит на конюшне уже. Пошли, государь. Гаврила! — крикнул он стряпчего с платьем. — Найди на конюшне Тишку — служивого княжеского — и затребуй у него чистое платье для князя. Быстро, смотри!

В мыльню спустились по двум лестницам в подклеть, пройдяпо первому этажу длинным, освещённым свечами, коридором.

Царь обратил внимание на взгляд попаданца, брошенный им на канделябры, и извинился:

— Не довезли сюда лампы твои.

— Ага, как обычно. Сапожник и без сапог.

Иван Васильевич воззрился на Фёдора, потом рассмеялся.

— Так оно и есть. Не много ещё у нас ламп. Тому дай, этому дай…

— Ламп достаточно, стекла чистого не хватает. Кинулись сейчас все окна как у тебя во дворце на Воробьёвых ставить, вот и льют мои стекольщики плоское стекло. За дорого продаём. Деньги зело, как потребны. А тут у тебя, гляжу, мутное стекло стоит. Белое, но мутное.

— Я тут редко бываю.

Он неуверенно кашлянул в кулак.

— Да, сейчас твоя забота станет — стёкла вставлять. Тут и крышу править надо, и полы кое-где прогнили. Старый дворец. Ещё дед ставил. Он большой. Тут за сто лет столько пристроили. Не рушь, смотри. Что надо — правь, но всё оставь, как было и как есть.

В голосе Ивана Васильевича послышались трагические нотки. Фёдор с надеждой в голосе шепнул:

— Может передумаешь?

Царь отрицательно покрутил головой.

— Да ну его это царство! Они прельстили меня, что конец света вот-вот настанет, а я мессия и вот-вот полечу на небо к Христу строить царство божие на небе. Вырос когда и почитал книги, послушал Грека, других старцев на Белом озере, понял, что… Да, что говорить. Всё ведь сам мне сказывал. Пошли скорее. Задница вспотела…

Они не парились, а лишь хорошенько помылись, нырнув в кадушки с приготовленной слугами водой. Слуги же и потерли спины обоим соуправителям, и обтёрли их разогретыми сухими полотенцами. Одевались в казённом гардеробе — огромной комнате зставленной сундуками и вешалками с платьем и обувью.

Царь надел своё парадное платье с жемчугами и каменьями. Фёдор надел синий тонкий на подкладе длиннополый шёлковый камзол с вышитыми золотыми и зелёными нитями цветами и птицами и тремя накладными карманами. В грудной карман Фёдор вставил зелёный шёлковый платок.

Свободные такого же цвета штаны с зелёными ломпасами. поддерживались широким кожаным ремнём с золотой пряжкой в виде головы буйвола и прятались в кожаные тёмно-коричневые полусапоги на пятисантиметровом каблуке и кожаной, а не деревянной, подошве. На голове у Фёдора красовалась тёмно-коричневая фетровая шляпа с не очень большими полями и белым страусиным пером.

Через правое плечо у него была перекинута перевязь, к которой крепилась короткая шпага с золочёных ножнах. Его костюм был великолепен, но не великолепнее царского. Над которым они вместе «работали» несколько месяцев.

Выйдя в приёмную прямо из гардеробной, Фёдор едва не ослеп от света. В этом зале лампы Арганда были развешены не только на стенах, но и весели на потолке в виде люстр. Стоял день, а лампы светили ярче солнца.

Из-за ламп Фёдор не сразу увидел, что на возвышении стояло два одинаковых «царских» кресла с ножками, опирающихся на львов. Из тех, что Фёдоровские столяры наделали для каждого царского дворца по несколько штук. На всякий случай. Вот случай и случился, Да… Хотя Фёдор предполагал, что во второе кресло сядет наследник престола Иван. Ан, не сложилось… Да…

Тут кроме царских стульев, Фёдор увидел заполненный «зрителями» зал и ноги у него подогнулись в буквальном смысле. Ему даже показалось, что он споткнулся. Но его неожиданно подхватил под локоть государь и уверенно ввёл под пристальные ожидающие представление взоры и слепящие глаза софиты.

— Ваш выход, монсеньор, — тихо пошутил Царь.

— Сами вы, монсеньор, ваше величество, — прошептал попаданец, не попадая зуб на зуб. — Так зовут католических пап.

— Ха-ха-ха, — рассмеялся царь-государь.

Судя по всему, настроение у Ивана Васильевича было отличным. Фёдор дождался когда царь опустится в кресло, потом сел сам. Его продолжал колотить адреналиновый страх.

Зрители, а это были думские бояре, смотрели на Фёдора раскрыв рты, непонимающе «хлопая глазами» и перешёптываясь.

— Что шепчитесь? — спросил и рассмеялся царь-государь. — Не наследника видите перед собой, а соуправителя моего. Известного вам Фёдора Никитича Комнина-Захарьина — князя Готии. Зачитай, Михаил Иванович, мой указ.

Дворецкий поднял красный «адрес» в котором лежал лист указа, предложенный когда-то Фёдором Ивану Васильевичу, развернул его и зачитал текст указа. По мере озвучивания царской воли, челюсти думских бояр опускались всё ниже и ниже, но Фёдор не видел сидевших по бокам думцев, а смотрел на читавшего указ дворецкого. Лицо Воротынского, читавшего скреплённый большой печатью документ, решавший судьбу государства Российского, говорило о его сильных переживаниях и волнениях.

По окончании заслушивания царского указа, на обеих скамьях послышался громкий боярский ропот, но царь даже не удосужился вступить с ними в полемику.

— Приглашайте посольство князя Темрюка, — сказал он.

Посольство пригласили.

Темрюк был статен, высок и красив лицом. На нём совсем не было видно следов оспы, что в это время наблюдалось почти у всех окружающих.

— «Значит переболел в совсем раннем возрасте», — подумал Фёдор.

У Фёдора тоже имелись на лице маленькие оспинки, но его внешность они не портили.

— Я встану, а ты сиди, — тихо проговорил, не шевеля губами, царь. — Ко мне посольство.

Проговорив сие, царь поднялся с кресла и шагнул с постамента на встречу князю. У Темрюка лицо тоже мало чем отличалось от лица Воротынского. Он смотрел подходящего к нему Ивана Васильевича, а на сидевшего на таком же, как и у царя троне Фёдора.

Царь и Темрюк обнялись, словно не виделись долгие годы, а не ехали вместе больше месяца и не пировали ежевечерне на протяжении всего пути.

Государь задал все, полагающиеся моменту вопросы, князь ответил. Ему принесли гостевое кресло, усадили, а царь вернулся на трон.

— Вот, князь, представляю тебе своего соуправителя Российского, Фёдора Никитича Комнина, князя Готии, моего боярина и судью Тайного Приказа. Прошу любить и жаловать, как меня самого.

Со стороны обеих боярских скамей снова послышался громкий ропот.

— «Как бы вспыхнул бунт и не пришлось звать рынд», — подумал Фёдор и встал на встречу поднявшемуся и шагнувшему ему на встречу Темрюку.

— Наслышан-наслышан, князь. Но не знал, что наши предки имеют общие корни. У нас нет ближайших родственников?

— Мои предки, прибыли на Русь и смешались с местными знатными родами полтора столетия назад, так, что не думаю, что что-то может помешать нам, — сказал Фёдор глубокомысленно.

Темрюк сузил глаза, улыбнулся и подал Фёдору обе руки, скрестив их и пожав его кисти.

— «Необычное рукопожатие», — подумал попаданец и отступил к трону.

Продолжил беседу царь-государь. Он обговаривал варианты военного содружества с кабардинским князем, напирая на то, что западная война его не интересует, и идёт к заключению мира с соседями, а вот южные «партнёры» его, как правителя, беспокоят больше.

— Мы уже ставим крепости на реке вороне. По мере наполнения людьми, будем спускаться по Дону к Азову, постепенно, заселяя евоные берега военными поселениями. Тебе Темрюк Идарович предлагаю поставить городки по реке, не далеко от устья Дона. Войск у тебя самого достаточно, а вот пушками, пищалями порохом и зарядами подсоблю. Также предлагаю поставить несколько городков по реке Днепр ниже порогов. Там много островков. Думаю, примерно через год возьмём Черкасы и Киев. Черкасы почти сто лет назад защищал от крымского хана ещё предок наш Богдан Фёдорович Глинский вместе с твоим предком Иналом — верховным князем Кабарды. Мать моя Елена Глинская родилась и жила там. Этот городок и земли вокруг по праву принадлежат нам. Что думаешь об этом?

— Думаю, что прав ты, государь. Вместе мы перегрызём глотку Гиреем. Но, нужно подготовиться. Года нам хватит если прямо сейчас готовиться начнём.

— Мы, в большей степени уже готовы. Сейчас перемещаем запасы в Воронеж и Липецк. Ну, мы с тобой те пушки смотрели…

— Смотрели, великий князь.

— Хотел просить тебя, Темрюк Илдарович, показать нам твоих дочерей, что ты приготовил на выдание. Глядишь и мы себе невесту выберем, но не обессудь, коли не лягут они в моё царское сердце.

— Понимаю, государь, и обещаю, что зла за то на тебя держать не буду и обида в моё сердце не закрадётся. Брак вершится на небесах. И нам грешно обижаться на создателя.

Глава 30

Увидев вышедших с открытыми лицами дочерей князя Тамани, попаданец сразу вспомнил дурацкую песенку про разноцветных девушек. И они действительно были разноцветны и действительно, как говорил царь-государь — хороши.

Иван Васильевич поднялся с кресла и подошёл к каждой. В зубы не заглядывал, но лица девушек вертел перед собой так, словно хотел им открутить головы. Фёдор даже стал переживать за почти свою, как он уже считал, собственность.

Девушки ему понравились все и сразу. Да… С высоты-то прожитых попаданцем лет любая девчонка до двадцати — просто красавица. А только-только проснувшееся либидо, так вообще вскружило Фёдору голову и бурлило в его теле, как молодое вино. Мысленно Фёдор их пятерых представлял — пока доехал до Коломенского — в разных видах и в разных ракурсах, и он уже любил их всех. Ему было всё равно, какой у них окажется характер. Уж из пяти-то хоть одна-то окажется «нормальной».

Осмотрев, девушек, царь-государь покачал из стороны в сторону головой, поцокал языком и с сожалением сказал:

— Хороши твои дочери! Очень хороши! Однако, извини, в жёны ни одну из них не возьму…

— А я возьму, — вдруг сказал Фёдор, поднимаясь со своего кресла. — Если позволишь, государь и ты, князь Темрюк Илдарович, я посмотрю.

— Я? — «удивился» царь-государь. — Да, Господь с тобой, Фёдор Никитич. Смотри, коли князь разрешит. Разрешишь, князь?

— Пусть смотрит, чего уж… Человек достойный. Не венчан ещё?

— Молодой, — хохотнул царь.

— Ну, то не страшно. При деле, при государевых заботах… Нам от того только почёт и уважение. Смотри, князь, и выбирай. Глядишь, тебе какая приглянётся!

Фёдор прошёлся вдоль девушек, стоявших с опущенными в пол взорами. Они были молоды и красивы совершенно различной красотой. Фёдор ходил мимо них, так и напевая мысленно: «девушки бывают разные: черные, белые, красные. Но всем одинаково хочется, на что-нибудь заморочиться».

Дальше он слов не знал, поэтому фразу эту он повторял, повторял, и повторял, пота не брякнул:

— Никого не могу выбрать.

Он обернулся к царю, а потом посмотрел на князя Темрюка. Лицо Темрюка из благодушного превратилось в брезгливое, словно он даже не увидел, а съел жабу. Фёдор глянул на царя и поспешил добавить:

— Ни одну не могу выбрать. Я бы женился на всех сразу.

Из Темрюка словно выпустили воздух, с таким шипением от выдохнул его после задержки дыхания. Позади князя выдохнули его сыновья.

Царь тоже выдохнул, громко сказав: «Фух!»

— Ну так и бери их всех, если хочешь. Церковь наша не запрещает мужу венчаться с несколькими жёнами, если они все не против такого венчания. Правда ведь, отец Сильвестр?

Только тут Фёдор увидел, что среди присутствующих находится бывший протопоп Сильвестр.

Сильвестр поднялся со скамьи, опёрся на посох и хмуро посмотрел на царя. В монашеском одеянии он выглядел представительно. По его виду предположить, что меж царём и ним имелся сговор, было совершенно невозможно. Епископ вздохнул и откашлялся.

— Христос не критикует многожёнство, а лишь объясняет правила для развода, государь. Христос запрещает развод с женой, если жена не прелюбодейка. Он утверждает, что мужчина прелюбодействует, если разведётся со своей женой и женится на другой. Но нигде не сказано, что Христос запрещает другие браки для мужчины при имеющейся первой жене. В послании апостола Павла имеется требование, что дьякон, пресвитер и епископ должны быть «мужем одной жены». Обычным христианам новый завет моногажды венчаться на разных жёнах не запрещает.

По лавкам, на которых сидели бояре, прокатился ропот. Звук, исходящий с обеих сторон из-за спины Фёдора, был такой, словно водный поток смыл с горы камни, и они катятся вместе с потоком.

— В ветхом завете многожёнство среди евреев упоминается не единожды.

— То есть, церковь сможет обвенчать, князя сразу с пятью жёнами?

— Одновременно не сможет. Только по очереди. Первая жена должна дать согласие на венчание со второй. Первые две — с третьей… И так далее.

— И сколько у мужа может быть жен?

— Столько, сколько муж прокормить сможет. Он должен будет убедить церковь, что всех сможет не только накормить, но и содержать жен и своих детей.

— И у нас так, — сказал изумлённый Темрюк и посмотрел на Фёдора. — Не уж-то всех пятерых возьмёшь, князь? Хватит деньги для прокорма?

Кабардинский князь рассмеялся. Лицо его сияло от радости и блестело от стекающего по нему пота.

— Так, э-э-э, вроде не бедствуем.

— У боярина уже шесть сотен четей земли с полями, огородами и промыслами. Сколько у тебя промыслов, Фёдор Никитич?

— Не могу сейчас сказать, государь, но не меньше двадцати. Годовой доход, что ожидаю в этом году, перевалит за пять тысяч рублей.

На боярских скамьях охнули.

— Князь владеет землёй за Москва-рекой, отстраивает свою собственную крепостную стену и уже возвёл каменный замок по примеру ливонских, — горделиво сообщил царь, словно это он сам его построил. — В нём место хватит и его жёнам и детям…

Царь «с намёком» улыбнулся Темрюку. Тот вскинул одну бровь и смущённо кашлянул. Девушки, поднявшие было взгляды от напольного ковра на суженого, снова потупили взоры и покраснели.

— Так отдашь за меня своих дочерей, Темрюк Илдарович? — спросил, улыбаясь Фёдор.

— Всех? — спросил князь.

— Всех, э-э-э, этих пятерых, — усмехнулся попаданец.

— Ах, молодец! — гортанно произнёс Темрюк. — А то смотри, у меня их много. Жён много и дочерей много.

Он оглянулся назад и добавил.

— И сыновей много. Смотри, какие джигиты станут твоими братьями, князь.

Он сделал движение пальцами и вперёд, заслоняя девушек, вышли восемь красавцев джигитов с суровыми, словно точёными из тёмного палисандра, лицами. Фёдор отметил, что «разноцветия» среди Темрюкских сыновей нет и удивился. Фёдору, наверное, надо было бы подойти к «джигитам» и пожать им руки, но почему-то он этого не сделал, а ограничился лишь внимательным оглядыванием каждого. Он спокойно и без напряжения смотрел не прямо в глаза, а, как и учил Ивана Васильевича, сквозь лоб каждого, пытаясь «разглядеть» их мысли, тратя на каждого не менее минуты. Сыновья Темрюка один за другим опускали свои взоры в пол. Познакомившись с будущими родственниками, Фёдор с вдруг окаменевшим лицом, перевел свой взгляд на Темрюка и чуть прищурился.

— Спасибо, князь, за сильных воинов, что привёл с собой. Я найду, чем им заняться. Обещаю, что у твоих сыновей не останется времени, чтобы предаваться унынию от безделья, или ослабевать в неге. Врагов у государства Российского много, а дел ещё больше.

Темрюк опешил не от слов будущего зятя, а от его осанки и взгляда. Тот волшебным образом из «обычного» князя преобразился в правителя, хотя ничего, вроде как, в нём не изменилось. Царь встал с кресла, подошёл к Темрюку и, чуть подозвав его пальцами, что-то зашептал, склонившемуся к нему князю, в ухо. Лицо Темрюка ещё больше вытянулось, семитские глаза потомка флорентийцев сначала стали более «рельефными», потом прикрылись веками, оставив небольшие щелки. Он, видимо что-то поняв, чуть кивнул головой, а царь, неся на лице маску чрезвычайной таинственности, вернулся на трон. Всё это время в приемном зале стояла такая тишина, что слышался треск горящего в лампах масла, зудящих мух и крик петухов, доносящийся через открытые створки окон.

— «Деревня», — почему-то подумал попаданец и улыбнулся.

Его лицо вновь ожило. Он развернулся к царю и улыбнулся.

— Готовь калым, — сначала улыбнулся, а потом и рассмеялся царь. — В пятикратном размере. Где свадьбу гулять будем?

— Почему не здесь? Храм есть! Кому венчать, есть! Обвенчаешь меня, отче? — спросил Фёдор Сильвестра.

Епископ встал и осенив себя крестом, кивнул головой.

— Обвенчаю, Фёдор Никитич. С великим удовольствием.

— Так и что, пять дней свадьбы гулять будем? — вопросил государь. — Или всё же в один день уложимся?

— Не можно в один день, государь.

— Почему же не можно, отче? В посланиях апостола Павла, на которого ты ссылался, сказано, что одним венчанием нельзя венчать нескольких мужей и жён. А про одного мужа и нескольких жён, нигде запрет не наложен.

Сильвестр задумался.

— А ведь и верно! Сей запрет о том и гласит. Значит управимся за один день.

— Вот и славно. Посылай, Фёдор Никитич за откупом. Я тебе отряд охранников дам, чтобы не ограбили дорогой, — царь хохотнул.

— Ничего, государь! Я своим отрядом справлюсь. Туда отправлю Тихона с Данилой, а там они стрельцов возьмут.

— И то верно.

* * *

В тот же день Фёдор заслал к Темрюку сватов, девушек окрестили, а через три дня отпраздновали удивительную свадьбу, до начала которой попаданцу пришлось определиться с семейной иерархией, то есть, рассчитать жён по порядку, а значит выбрать первую жену, вторую, третью, четвёртую и пятую. Девушки внешне на такой, «оскорбительный» для любой русской женщины статус, никак не отреагировали. Невесты были милы, приветливы и даже немного поговорили с женихом в присутствии суровых братьев, ведших себя, видимо после разговора с отцом, в отношении Фёдора излишне почтительно и учтиво.

Родичи Фёдора, прибывшие на свадьбу в полном составе числом человек в двадцать, вели себя словно пристукнутые мешком. Никита Романович, переговорив сначала с сыном, а потом с Сильвестром, весь день накануне свадьбы ходил тихий и озабоченный. У него было лицо, словно он постоянно думал одну и ту же мысль: «А что, так тоже можно было?». Он то хмурился, то улыбался, то снова хмурился. Братья перешёптывались с ним и пожимая плечами и странно ухмыляясь, отходили. К Фёдору они почему-то подходить опасались.

А свадьба прошла обыденно. Хорошо, что в этом времени, целоваться прилюдно было не принято, а потому здравницу в честь Фёдора и его жён, молодожёны принимали сидя. К концу застолья, гости стали таинственно переглядываться, перешёптываться и перемигиваться, позволяя себе скабрезные шутки по поводу первой брачной ночи. Пора было идти в опочивальню, но по христианской традиции муж должен был возлежать с одной женой. Но Фёдор и тут всех перехитрил.

Он проводил всех жён в разные опочивальни, выделенные ему в отдельном крыле дворца, оставил там каждую под присмотром брата, а сам исполнил свой супружеский долг согласно, как говорится, ранжиру. Братья жён продемонстрировали гостям пять бело-красных простыней.

Вот тут после выноса второй, гости прокричали: «два!», а после выноса третьей — «три!», четвёртой — «четыре!». Увидев пятую простынь, гости стали так орать, что счёт никто не услышал. Всё смешалось. Никиту Романовича гости вытащили из-за стола и стали подбрасывать, и подбрасывали долго, пока не уронили и едва не затоптали.

Сильвестр, наблюдая за вакханалией, грустно произнёс:

— То ли ещё будет, государь. Ты открыл, как говорили Греки, «ящик Пандоры».

— Ерунда, поп. Всё успокоится. Иначе нельзя было. Ты же сам мне об этом говорил. О ереси в какой погрязла наша церковь. Это может быть и отвлечёт от тех реформ, которые надо протолкнуть на соборе. Тех, что мы на том соборе не протолкнули.

— Не выберут меня митрополитом.

— И хрен на них. Я тебя тогда сам назначу. Прямо завтра начнём наезд, как говорит Федюня, на бояр и митрополита. Вспомню им все обиды и уеду в Александровскую слободу. Ты останешься в Москве. Мой, как говорит Федюня, демарш, заслонит твоё пятерное венчание. Это венчание, кстати, взбаламутит народ похлеще водки. Ты ходи и проповедуй про бесплатные поминки, крестины и венчания. Суди церковь, не бойся. Народ поднимется так, что от бояр одни угольки останутся.

— А поджечь будет кому? — искоса глянув на царя, спросил Сильвестр.

— Будет-будет.

— И ты передашь бразды правления этому самозванцу? Может всё-таки князю Старицкому?

— Нельзя Старицкому, Сильвестр. Он тоже Рюрикович и эти все тоже Рюриковичи. А Фёдор… Он не самозванец, отец. Родописец у него настоящий. Ты бы видел эту книгу! Головин не показывал его сынам, чтобы те не гордились и не кичились титул. Их род бы просто извели, ведь Комнины, как византийский род, по имеющимся документам, старше Рюриковичей на одно столетие. Да, они были старшими военачальниками при императорах, но императором первый Комнин стал в тысяча первом году от Рождества Христова, когда сыновья князя Владимира были удельными князьями. Да и до сих пор мы не далеко ушли от того состояния. Какой из меня император?

— А какой из него? — с явным любопытством спросил Сильвестр.

Царь пожал плечами.

— Поживём — увидим. Ты же понимаешь, что мне с ними не справиться, а так мы идею третьего Рима поднимем. С ним она будет лучше смотреться.

— С этим соглашусь. Значит, в патриархи метишь?

— Почему нет? Что мешает?

Сильвестр пожал плечами.

— В сущности — ничего. Если назначишь его не царём, а императором Византийской империи, возложишь на него царский венец и вручишь имперское державное яблоко. Вот ты и де факто патриарх. А Россия станет Византийской империей, а там, когда-нибудь, глядишь и Третьим Римом станет. По крайней мере Персам твоя идея с многожёнством понравится. И они, возможно, войдут в состав Восточной Римской империи. Если им помочь разобраться с османами.

— Поможем, — кивнул головой царь. — Обязательно поможем.

У царя во время свадебного пиршества стоял свой стол, за который он, чтобы не скучать, пригласил Сильвестра, оказав ему необычайную честь. Мало кто удостаивался такой почести, есть с царём с одного стола. И пить из одной чаши. Тщеславный Сильвестр оценил поступок Ивана Васильевича с благодарностью. Теперь многие годы и десятилетия будут говорить, что царь и Помазанник Божий Иван Васильевич оказал Сильвестру честь великую, усадив его за свой стол, ел с ним хлеб и пил вино, как Иисус Христос с апостолами.

— Эх, жаль Адашев не дожил. Он много сил положил на уговоры Персов. Сейчас бы понадобился.

— Ногаи, чтоб им пусто было…

— Ну да, ну да… — покивал головой Сильвестр.

Эпилог

Колокол бил тревожно. К Успенскому собору на звук набата спешили москвичи

— Опять пожар? — спрашивали люди друг друга.

— Да, не, вроде гарью не пахнет. Ветер оттуда, а дыма нет. Какой пожар без дыма. Сначала дым валит, а уж потом…

— Татары! Ей Богу татары идут!

— Какие, на хер татары? Тут бы со всех сторон в колокола били.

— Сказывают, царь от престола отрёкся из-за бояр, — сказал, пробегавший мимо говоривших малый в заячьем треухе на почти голое тело, просвечивающее из-под рваных обносков.

— Иди ты к бесу! Тебе оборванцу, откуда знать! Треплешь тут! — ругнулся дед и, оставив собеседника, понёсся в сторону, разносить молву об отказе царя от престола.

Таких тайных «глашатаев» Фёдор разослал по Москве сотни две. И уже через пятнадцать минут, когда колокол на Успенском соборе стих, Москва гудела и без колоколов.

— Люди добрые, — крикнул Данила с соборной паперти, ряженый, как важный боярин. — Царь-государь Московский и всея Руси Иван Васильевич, обращается к вам с просьбой отпустить его от управления Русью. Вот его грамота к вам, люди московские. Читать?

— Читай, — громыхнула толпа.

Данила зачитал.

В грамоте были 'писаны измены боярские и воеводские и всяких приказных людей, которые они измены делали и убытки государству его, до его государского возрасту, после отца его, блаженные памяти великого государя царя и великого князя Василия Ивановича всея Русии. И царь и великий князь гнев свой положил на своих богомольцев на архиепископов, и епископов, и на архимандритов, и на игуменов, и на бояре своих, и на дворецкого и конюшего и на окольничих, и на казначеев, и на дьяков, и на детей боярских, и на всех приказных людей, опалу свою положил в том: после отца его блаженные памяти великого государя Василия, при его государстве, в его государские несовершенные лета.

Бояре и все приказные люди его государства людям многие убытки делали и казны его государские тащили, а прибытков его казне государской никоторой ни прибавляли. Также бояре его и воеводы земли его государские себе розоимали и другам своим, племени его государские земли раздавали и держачи за собою бояре и воеводы поместья и вотчины великие, а жалования государские кормленые имеючи, и собрав себе великие богатства, и о государе и о его государстве и о все православном христианстве не хотя радети, и от недругов его от Крымского и от Литовского и от Немец не хотят крестьянство обороняти, наипаче же крестьянам насилие чинити, и сами от службы учали удалятися, и за православных крестиян кровопролите против безсермен и против Латын и Немец стояти не похотели.

И в чем он государь бояре своих и всех приказных людей, также и служилых князей и детей боярских похочет которых в их винах понаказати и посмотрити, и архиепископы и епископы и архимандриды и игумены, сложась с боярами и с дворянами, и с дьяками, и со всеми приказными людьми, почали по них же государю царю и великому князю покрывати. И царь, и государь великий князь, от великие жалости сердца, не хотя их многих изменных дел терпети, оставил свое государство и поехал, где вселитися, идеже его государя бог наставит.

А людишек простых, и купцов, и гостей, просит верить, чтобы они «никоторого сумления не держали, гневу на них и опалы никоторые нет».

На соборную площадь упал тишина, а потом раздался истеричный крик:

— Жечь! Шуйских жечь!

— Мстиславских жечь!

— Бельских!

Толпа выкрикивала имена всех перечисленных в грамоте Бояр и князей. После оглашения фамилии, тут же проявлялся лидер, бравший на себя организацию погрома и уводивший большую или малую толпу за собой. Площадь довольно быстро опустела, оставив нескольких самых хитрых или действительно ничего не понявших обывателей.

В Благовещенском соборе, месте, где молились правители Москвы тоже слушали послание царя Ивана Грозного к боярам, и другим слоям высшего общества государства Российского. Оно почти не отличалось от того, которое прочитал народу Данька. За малым исключением. В этом послании Иван Васильевич ругал всех поимённо с перечислением всех бед и обид.

Если в том послании боярам, которое знал Попаданец, царь оставлял себе возможность на замирение со знатью, то в написанном самим Фёдором, царь сжигал за собой мосты полностью. Читал царское послание Сильвестр. Читал громко, с толком и расстановкой. Как учил его Фёдор, расставивший знаки препинания и маркировку для изменения темпа и акцентов речи. Сильвестр и сам был неплохим оратором, ибо учился в Варшавском иезуитском колледже, но увидев размеченный для чтения текст письма, был удивлён.

Бояр прямо из Грановитой палаты, где они собрались на заседание боярской думы «пригласили» в Благовещенский собор, объявив о том, что там будет оглашена царская воля. Их, под предлогом охраны от толпы, вывели фактически под конвоем стрельцов, вооружённых алебардами. Одним из условий возвращения царя на трон было введение опричнины, одобренное боярами. Тут же у Сильвестра оказался и указ, где «царь решил, а бояре приговорили»

На улице, сразу у дверей Благовещенского сабора бесновалась толпа, злобно выкрикивающая имена собравшихся в храме. Иной альтернативы, кроме как подписать указ об опричнине, у них не было.

— Ну и ещё один указ, — громко проговорил Сильвестр. — Царь-государь Иван Васильевич уезжая от трона царского веселитися, оставляет вместо себя на столе Российском Фёдора Никитича Комнина-Захарьина, великого князя Готии и императора Византии.

Если вам понравилась книга, наградите автора лайком и донатом: https://author.today/work/327504

Примечания

1

Вутонг — боли нет (кит.)

(обратно)

2

Терибл — ужасный (англ.), или, как кто-то умный перевёл, — «грозный»

(обратно)

3

Карлук — клей из воздушных пузырей рыб осетровых пород.

(обратно)

4

Лечец-резальник — хирург.

(обратно)

5

Субсидия — поддержка (лат.)

(обратно)

6

Резиденция — пребывание (лат.)

(обратно)

7

Сычуг — желудок.

(обратно)

8

Ругодив — Нарва.

(обратно)

9

Готхард Кетлер — последний ландмейстер Тевтонского ордена в Ливонии (1559—1561) и первый герцог Курляндии и Семигалии (1561—1587).

(обратно)

10

350 берковцев — 56 тонн.

(обратно)

11

Гако́вница (нем. Hakenbüchse соответствовало фр. arquebuse — аркебуза) — европейское крепостное и полевое дульнозарядное ружьё XV—XVI веков с крюком («гаком») под стволом (у приклада), которым зацеплялись за крепостную стену или стену град-обоза, с целью уменьшения отдачи при выстреле из неё.

(обратно)

12

Аллицин

(обратно)

13

Лицитин

(обратно)

14

Две сажени — около трёх метров.

(обратно)

15

Призренный — от слова «призреть», т.е. приютить.

(обратно)

16

Зрада — измена, обман, двуличие.

(обратно)

17

Шкода — вред.

(обратно)

18

Пройма — место прилегания рукава к одежде.

(обратно)

19

Пасхалия, таблица или система правил для вычисления даты христианской Пасхи и зависящих от неё переходящих праздников (Вход Господень в Иерусалим, Вознесение Господне, Пятидесятница и др.).

(обратно)

20

Дмитрий Траханиот — грек из окружения жены великого князя Ивана Третьего — Софьи Палеолог.

(обратно)

21

Огненники (пламенники, халдеи) — особые клирики, составлявшие часть свиты Московских Патриархов в XVI—XVII веках. Изображения «огненников» неоднократно встречаются в Лицевом летописном своде, составленном во времена правления Ивана Грозного в 1568—1576 годах. В обязанности «огненников» входило ношение зажженных свечей перед Московскими Патриархами во время патриарших выходов. Ранее — халдеями именовали касту жрецов в Вавилоне. Халдеями-магами были волхвы, пришедшие поклониться родившемуся Иисусу.

(обратно)

22

Пламенник — факел.

(обратно)

23

Надысь — только что.

(обратно)

24

7071 от с/м — 1563 год от р/х

(обратно)

25

Саженое платье — платье, обшитое жемчугом.

(обратно)

26

Имелдеш — молочный брат

(обратно)

27

Знамя — знак.

(обратно)

28

Юсуфичи — племянники Исмаила, основатели рода Юсуфовых.

(обратно)

29

Повет — место, уезд.

(обратно)

30

Бармы — это широкие оплечья со священными изображениями, украшенные драгоценными камнями. До времен Петра Великого их возлагали на свои плечи русские государи как при венчании на царство, так и в других торжественных случаях.

(обратно)

31

Еси — быть, есть. Тут: «писал еси» — написал

(обратно)

32

Шерть — клятва.

(обратно)

33

Тумаки — осевшие бедные кочевники.

(обратно)

34

Татьба — преступление, вред.

(обратно)

35

На самом деле, в тексте письма место про изгнание оседлых ногаев с Бузана не выдуманное автором, а оригинально-историческое.

(обратно)

36

Секуляризация — изъятие (отъём) церковной собственности (движимого и недвижимого имущества) в пользу монархов, феодалов, общин городов, государств и так далее.

(обратно)

37

Белое духовенство (также приходское духовенство) — неформальное общее название для немонашествующих христианских священнослужителей и церковнослужителей. Священников-монахов (иногда всех монахов) называют чёрным духовенством.

(обратно)

38

Диархия — добровольное соподчинение «священства» и «царства».

(обратно)

39

Воздви́женье (Воздви́жение) — день народного календаря славян, приходящийся на 14 (27) сентября.

(обратно)

40

Друкарня — от слова друкар (польскю), означает печатник, то есть печатный двор.

(обратно)

41

«Святых выноси» — первыми во время пожара выносили иконы и образа святых старцев.

(обратно)

42

В. В. Пенской. «Иван Грозный и Девлет-Гирей».

(обратно)

43

Хламида — у древних греков мужская верхняя одежда, изготовлявшаяся из шерстяной ткани. Хламида представляла собой продолговатую мантию. Здесь — простой плащ-накидка странников.

(обратно)

44

Человек — мужчина (старорусский).

(обратно)

45

Венечная память — указ о венчании, который в каждом отдельном случае выдавался от архиерея или по уполномочию его от соборных протопопов и поповских старост на имя того священника, который должен был совершить венчание. Без этого документа ни один священник не в праве был обвенчать ни одного брака, но по получении должен был убедиться в отсутствии препятствий к браку.

(обратно)

46

Брачный обыск включал восемь позиций, подлежащих исследованию священником:

1) звание и состояние;

2) место жительства;

3) возраст;

4) отсутствие плотского и духовного родства и свойства;

5) семейное положение;

6) взаимное согласие (отсутствие принуждения) — до 1775 года от родителей венчающихся также требовалась присяга, что жених и невеста добровольно вступают в брак, без принуждения со стороны родителей;

7) согласие родителей или и вообще лиц, согласие которых требуется по закон;

8) необходимые письменные документы, прилагавшиеся к обыску.

Брачный обыск подписывался женихом и невестой, двумя или тремя поручителями и причтом церкви, к нему прилагались подлинные документы, из которых одни (например, разрешение начальства на вступление в брак) хранятся при обыскной книге, с других документов в эту книгу списываются копии (аттестат о службе и т.п.), а подлинники возвращаются с отметкой на них о совершении брака, за подписью священника. Форма брачного обыска установлена в 1765 году, изменена в 1837 году.

(обратно)

47

Мамлю́ки (также мамелю́ки, араб.‎ мамлу́к — «владеемый», «невольник») — военное сословие в средневековом Египте, первоначально рекрутировавшееся из юношей-рабов тюркского происхождения из Евразийской степи, но затем институт военного рабства быстро распространился на представителей народов Кавказа (черкесы, абхазы, обращённые в ислам грузины и армяне, жителей Балкан (албанцы, греки и другие), а также южных славян и русин. Мамлюки также набирались из египтян. 'Феномен мамлюков, имел большое политическое значение; он просуществовал почти 1000 лет, с IX по XIX век.

(обратно)

48

Сефеви́ды — иранская шахская династия, правители Сефевидского государства, располагавшегося на территориях современного Ирана, Азербайджана, Западного Афганистана, а также Пакистана. Правили с начала XIV века районом Ардебиль на севере Ирана, а в 1501—1722 и 1729—1736 годах — всей территорией Ирана

(обратно)

49

Феодоро́, а также Готия либо Готфия — небольшое православное княжество в средневековом Крыму со столицей в городе Дорос (Мангуп).

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Эпилог

*** Примечания ***