Я — твоё солнце [Мари Павленко] (fb2) читать онлайн

Я — твоё солнце: [роман] Мари Павленко

Если бы не было ни одного любящего существа, погасло бы само солнце.

Виктор Гюго. Отверженные^[1]

Посвящаю своим родителям и сестре, которая придумала выражение «учинить трущобы»

Je suis ton soleil

Marie Pavlenko

Белый конверт. Красная марка.

Совершенно безобидное письмо, если не обращать внимания на нервный убористый почерк, который мне так хорошо знаком.

Почерк Виктора.

Я положила конверт на кровать, не осмеливаясь к нему прикоснуться и уж тем более — вскрыть. Пока что там, внутри, сосредоточена бесконечность: отказ, одиночество, тоска, грусть, насмешка, потоки слёз, надежда, будущее, раскаты звонкого смеха, поющие птицы, прекрасная жизнь.

Всё возможно, пока я делаю вид, что конверта тут нет.

Я встала, подняла с пола трусы и поставила телефон на зарядку, хотя батарея и так показывала девяносто восемь процентов. Взглянула на Изидора, изливающего слюни на паркет. Отодвинув на пару сантиметров лампу у кровати, бросила наугад трусы: Изидор приподнял ухо, когда они приземлились на пол.

Вдох.

Письмо в руках.

Я хочу знать.

Глава первая Дебора должна хорошо подготовиться к первому сентября

Неприятный шум сверлит мне мозг: что-то вроде крика разъярённого пылесоса, когда в трубу попадает забытый под кроватью носок и вся машина истошно визжит. Стараясь не обращать внимания, я сосредоточилась на божественной атмосфере. Я вам уже рассказывала о бо-женственной атмосфере? Так вот: я лежу на пляже, на белом песке под кокосовой пальмой, её резные листья покачиваются от лёгкого бриза. Небо сияет, как и моя улыбка. Не хочу хвастаться — это вообще не в моих привычках, — но я просто неотразима в розовом бикини, идеально облегающем мои формы. Попивая коктейль вроде тех, что подаются в бокалах с сахарной кромкой и разноцветными зонтиками, я слушаю, как загорелый парень играет на гитаре: у него медовый голос, и он буквально пожирает меня глазами. Даже слюни пустил. Майкл? Антуан? Дени? Никак не вспомню его имя, но одно точно: он меня хочет.

Я уже привыкла.

Они все меня хотят.

Потревоженный клапан пылесоса издал вопль оперной певицы: этого пронзительного звука хватило, чтобы прогнать видение. Мне бы очень хотелось побыть там ещё немного, но пейзаж исчез: песок растворился, загорелый парень и его гитара рассеялись как дым. Бикини испарилось.

Приоткрыв один глаз, я понимаю, что лежу в собственной кровати — той самой, что родители подарили мне на пять лет. Пощупав ягодицы, я осознаю, что идеальные формы исчезли вместе с парнем, а на их месте царит вот уже несколько поколений, не отдавая ни сантиметра своей территории, господин Целлюлит. Он не оставлял в покое ни маму, ни бабушку, ни прабабушку: глянув на семейные фотографии, можно подумать, будто целлюлит у нас в крови.

Вытянув руку, я выключила будильник: этот гад вытащил меня из самого… самого… (блин, даже слов подобрать не могу) сна.

«Они все меня хотят».

Ну конечно.

Я бы заметила.

Представив, как запах изо рта врывается в мои ноздри со вздохом сожаления, я решила вздохнуть мысленно и заключить пари. Принцип простой: если через несколько секунд я включу радио и там заиграет песня… ну, скажем, группы «Намбер 30», ну да, «Намбер 30», любая песня, не будем усложнять, пари должно быть реальным, — то я проведу великолепный год в выпускном классе. Внимание, барабанная дробь, «Намбер 30», «Намбер 30», «Намбер 30», «Намбер 30»…

«…тем самым КЭК-40 потерял вчера три десятых пункта. Перед тем как предоставить слово Йоханну, я напоминаю, что в Великобритании сошёл с рельс поезд. В ужасной катастрофе погибли уже тысяча пятьсот сорок шесть человек, однако власти…»

Выключить.

Выключить, выключить, выключить!

Выпила целый литр воды — говорят, это улучшает цвет кожи. Вчера я старательно приготовила одежду: свитер, юбка, балетки, но, похоже, вселен ная решила всё за меня.

Идёт дождь.

Париж посерел.

Перед уходом я заглянула на кухню, бросив короткое «Привет!» маме, свесившей голову над чашкой кофе. Мама такая растрёпанная, что кажется, она это нарочно. Её веки припухли от сна.

— Привет! Удачи сегодня!

— Пока-пока!

Бегом, надо вдохнуть свежего воздуха.

Не знаю, что происходит, но наша квартира — само воплощение жути. Мама и так никогда не была разговорчивой, однако в последнее время она просто слоняется из угла в угол, как застрявший между мирами призрак, пока отец просиживает дни и ночи на работе. Невыносимо.

Перед тем как хлопнуть дверью, я взглянула на своё отражение в старинном зеркале в прихожей. На зеркало был приклеен листок с номером телефона, написанным красным фломастером.

Пора валить.

Стоя под красивым зонтиком цвета фуксии, нацепив медвежьи ушки, Элоиза ждала меня у Питомника. Никто не знает, откуда взялось это название, Питомник, однако все понимают почему: в нашем лицее классы битком набиты учениками, можно подумать, тут поставлено на поток разведение кроликов. Кажется, это называется животноводством.

Целое дело.

Короче, Элоиза стояла у Питомника.

*Кто такая Элоиза? *

Моя лучшая подруга, сестра, о которой я всегда мечтала, гений. Конечно, мадам Сулье, наш учитель естествознания, не разделяет моего мнения. Однажды она написала в её дневнике «Элоиза — худшая ученица за всю мою карьеру преподавателя естествознания. У неё пустая банка вместо головы. Над такими, как она, надо опыты проводить». Но мне плевать и даже нравится, что у неё не все дома.

* * *

Накинув капюшон, чтобы не вымокнуть под проливным дождём, я благополучно прошмыгнула между лужами и вздохнула с облегчением. Элоиза улыбнулась, метнув сноп искр из-под килограмма туши для ресниц. По её выражению лица догадываюсь: победа, мы в одном классе.

— Мы не в одном классе! — выдала Элоиза, когда я поравнялась с ней.

— Уверена?

— Я в «Б», а ты в «Г».

— То есть ты так светишься от разочарования?

— Нет, конечно, но ты не поверишь: со мной в одном классе Эрванн.

— Эр ван? Это что, новая марка дезодоранта? — Эрванн, брат Грега, ну знаешь, красавчика, который поступил в Сорбонну на философский!

— Шутишь? У Эрванна же капуста вместо мозгов! В его вселенной Виктор Гюго — футболист, а Декарт придумал игральные карты. А кто со мной в «Г»?

— Э-э-э… я толком и не посмотрела, — защищалась Элоиза, разглядывая будущих одноклассников поверх моего плеча. — А, точно, вспомнила: Джамаль! Ну, помнишь, тот, с гигантскими клыками, он ещё тарантулов разводит?

— Блестяще. Кто ещё?

— Ну не дуйся. Вас в классе тридцать девять. Наверняка найдётся пара сносных ребят. Что у тебя на ногах?

Я взглянула на свои ступни, обутые в зелёные резиновые сапоги, на носках которых красовались объёмные глазища — единственная годная в такую погоду обувь. Мои конверсы сдохли, да и кроссовки из искусственной змеиной кожи приказали долго жить. Но я уже привыкла, поэтому стоически снесла саркастическую улыбку Элоизы — эта девчонка всегда неотразима, будто сами боги благословили её. Доказательство: она красивая, остроумная и в лучшем классе.

Я же проведу год с Человеком-тарантулом.

Пришлось тащиться в лягушачьих сапогах аж до кабинета 234. Можно сколько угодно крутить головой, ничего интересного на горизонте: толпа косичек, двое с брекетами, всклокоченные космы, одна красная бейсболка. Ни тебе сексапильности. Ни свалившихся с неба новичков из разряда «мужчина всей моей жизни». Словом, среднячки, бледность и серость в изобилии.

Я точно останусь старой девой. На моей могиле будет написано: «Здесь покоится Дебора, любительница лягушек. Увы, ни одна из них так и не превратилась в сказочного принца».

Уткнувшись носом в мобильный телефон и натянув шапку цвета коровьей лепёшки до самых бровей, в углу стоял Джамаль. Его гигантские зубы торчали даже из закрытого рта. Отвратительно.

Вот вам идеальная пара: Человек-тарантул и Девушка-амфибия.

Прислонившись спиной к батарее в коридоре, я достала телефон — просто для виду, — стараясь не замечать компанию девчонок с Таней во главе. Они перешёптывались и показывали на мои сапоги. Человек-тарантул и Таня — прямо мой счастливый день. До сих пор мне удавалось их избегать, но вот чары рассеялись. В течение целого года каждое утро придётся терпеть Таню и её отутюженный хвостик. Таня похожа на Элоизу, только она умнее и злее. Примерная ученица, безупречная красавица. Устраивает тусовки в квартире площадью в двести квадратных метров исключительно со сливками Питомника. Кружит голову парням. Никогда не наденет лягушачьи сапоги даже в самых жутких кошмарах.

Мне стало одиноко. Даже хуже: я начала думать, о родителях. Отец всё реже и реже появляется дома с тех пор, как его повысили до главного редактора в газете, пусть «главный» и звучит круто. Похоже, он решил жениться на работе, только вдруг у невесты обнаружилась проказа, а никто и не знал: там целая волна увольнений готовится. Так что когда нам выпадает шанс с ним пересечься, отец всегда усталый, встревоженный и всё равно что не с нами.

У мамы же два состояния: апатия и лихорадочная деятельность. И во втором случае она буквально одержима: будто у меня над головой загорается надпись: «Займись своей дочерью!» — и бах! Мама начинает бомбить меня вопросами, на которые совершенно не хочется отвечать («Какая сейчас группа популярна у молодёжи?»), или же вываливает на меня ушат чепухи, которую ей лучше бы обсудить с подругами — жаль, что их у мамы нет, — типа: «Я тебе рассказывала, что моя коллега Фрида съехалась с двадцатичетырёхлетним немцем?»; или, стоя перед зеркалом, растягивая кожу на лице: «Думаешь, будет видно, если я кольну ботокс в скулы?». Я отвечаю обычно, что ни к чему, так как именно это она и хочет услышать. Мне очень жаль, но я не понимаю, как ей помочь. К тому же моя мама больше похожа на планету где-то на задворках Солнечной системы: она и вправду далеко. Я люблю её, но понятия не имею, что действительно творится у неё в голове.

Скорее бы сдать экзамены и свалить из этого депрессивного гнезда. Может даже, получится снять двухкомнатную квартиру с Элоизой…

Брюнетка лет пятидесяти в приталенном костюме приблизилась к нам беличьими шагами. Едва волоча ноги, ученики потащились за ней. Двухметровый здоровяк чуть не выбил мне глаз, пока убирал телефон во внутренний карман, но я всё-таки благополучно уселась, вцепившись в парту, словно утопающий в плот. Через какое-то время в классе повисла относительная тишина, и я осмотрелась.

Надежда умирает последней.

Может, мне чуть-чуть повезёт, и какой-нибудь парень с опозданием ворвётся в класс, и от его сияния померкнут лампы.

— Привет!

Очнувшись от этих зефирных мыслей, я подняла голову в поисках своего собеседника: незнакомец уселся справа. Незнакомец, которого я не знаю, если не ясно.

Я превратилась в камеру видеонаблюдения, вроде ЭАЛа^[2] из «Космической одиссеи 2001 года», только с ресницами, а то чёрный пустой глаз — это всё-таки жутко. У новичка жёсткие каштановые волосы, ореховые глаза, а ресницы — кстати о них — дали бы фору даже опахалам Бетти Буп (может, он использует щипчики для завивки каждое утро?). Вокруг шеи новичка был повязан шарф цвета морской волны, а на щеках пробивалась лёгкая щетина. Он наблюдал за мной. Видимо, сказав: «Привет!», он надеялся на ответ.

Мечтать не вредно.

— Добрый день, меня зовут мадам Шмино, я ваш классный руководитель! — произнесла брюнетка.

Поднявшись на кафедру, она положила портфель на стол, повернулась и осмотрела ряды, поглаживая висевшие на груди очки.

— Я преподаю философию.

Я посмотрела на часы.

Оставалось пятьдесят четыре минуты.

Глава вторая Какого чёрта Дебора забыла на этой галере?

Не помню, что изрыгала словесная магма Элоизы, похожая на извержение Везувия, скажу лишь, что имя Эрванн прозвучало тридцать один раз.

Я считала.

Хотелось бы мне телепортироваться на далёкую планету, где растут деревья и гигантские цветы, в которых копошатся голубые птицы, где прогуливаются странные жирафы с мягкими шеями и никаких тебе Эрваннов.

Мне нужен перерыв.

Всё-таки Элоиза не злюка: она всё-таки спустилась со своего зефирного облака и перестала повторять волшебное имя.

— Именем золотых спагетти, ты явно не в своей тарелке, Дебо! Это всё из-за одноклассников?

— Нет…

Когда мы с Элоизой ещё учились в колледже, то, чтобы выражать удивление или даже ужас, придумали разные выражения, как в книгах фэнтези, которые я просто обожаю. Мы их насочиняли штук двадцать за день, но три остались до сих пор: «именем гнилого одеяла тётушки Полетт». Полетт — двоюродная бабушка моего отца, живущая в покрытом плесенью доме в Нормандии, мы иногда приезжали к ней погостить на выходные. Там буквально всё проплесневело. Грибком заросли стены, унитазы, ванная, всё в холодильнике — плесень просто везде. В доме было настолько влажно, что по утрам мы просыпались на мокрых простынях, вода была на кровати и прикроватных тумбочках. А одеяла тётушки пропахли гнилью. Второе выражение: «именем жёлтой черепахи мадам Сперкук». Она была соседкой Элоизы и владела террариумом размером с половину гостиной — такому любой зоопарк бы позавидовал. Там были пластиковые камни, более-менее зелёные растения, однако проживала в террариуме лишь одна-единственная сморщенная черепаха — забыла, как её звали. Мадам Сперкук брала животное в такие же сморщенные руки и разговаривала с ней часами, напевала песенки Мишеля Сарду, пока черепаха молча пережёвывала салат. И последнее выражение, по порядку, но не по значению: «именем золотых спагетти!». Я уже не помню, откуда оно взялось, однако никогда не забуду, как в первый раз произнесла его дома. Я была тогда в пятом классе и как-то за полдником выдала его, отчего мама подпрыгнула:

— Это ещё что за выражение?

— Мы с Элоизой придумали, — ответила я, грызя чёрствый хлеб.

— Я запрещаю тебе его использовать!

Открыв рот, я вылупилась на неё.

Мама снова что-то проворчала и собралась уже выйти из кухни, но я настояла:

— Если хочешь что-то запретить, объясни хотя

бы почему! Насколько я знаю, в этом выражении нет никаких ругательств.

Мама обернулась и, поджав губы, сухо вздохнула:

— Оно слишком фаллическое.

— Слишком… фаллическое? — повторила я, будто так стало бы понятнее.

— Да. Почему сразу не сказать «золотой писюн»? Или «платиновый член»?

— Платиновый ч… Можешь объяснить, что такого фаллического в спагетти?

— Да всё!

— Но я же не имела в виду сухие спагетти! — пыталась я оправдаться, опешив.

Я могла сколько угодно упрашивать маму подробно объяснить, что общего между пенисом и спагетти (варёными и сухими), но она и слышать ничего не хотела. Я ходила за ней по пятам с ручкой и блокнотом даже к туалету, чтобы нарисовать схему, но ничего не сработало: больше я не упоминала о золотых спагетти дома. Однако в колледже мы себя не ограничивали — и, думаю, реакция мамы сыграла в этом не последнюю роль.

Конечно, теперь мы учились в лицее, и Элоиза больше не пользовалась этим выражением прилюдно. Но меня всё устраивало.

Элоиза приобняла меня за плечи своей рукой танцовщицы. Мои руки больше напоминали лапы орангутанга.

— Тебя бесит моя трескотня об Эрванне?

— Слегка.

— Ладно, обещаю, что постараюсь успокоиться.

Остановившись посреди тротуара, Элоиза закрыла глаза и подняла руки вверх.

— Я погружаюсь в ледяную лагуну, наполненную водой, голубой, словно глаза Эр… Начну заново: погружаюсь в лагуну, тело остужается, и распаренный мозг вместе с ним. Вдох, выдох. Всё, мне уже лучше. — Элоиза приоткрыла накрашенные блестящими тенями веки. — Что-то ещё?

Стайка сидевших на скамейке голубей взмыла вверх, пока я молилась, чтобы ни один из них не нагадил мне на плечо. Такого рода происшествия золотыми буквами вписаны в мою карму: если вы выберете наугад триста человек, соберёте их в одном месте и запустите голубя, он выберет именно меня, чтобы облегчиться. Я это называю теоремой непрухи — работает без перебоев.

Так вот, я в предобморочном состоянии наблюдала за летящей воркующей тучей. К счастью, через пару секунд метаний чудовищные птицы выбрали противоположное направление.

Я цела и невредима.

Надо взять себя в руки.

— Мама ведёт себя странно в последнее время. То есть ещё хуже, чем обычно.

Элоиза приподняла свою очаровательную бровь:

— Так ты за маму волнуешься?!

— Забей. Я плохо спала.

Дождь прекратился, и теперь синее небо пробивалось сквозь послушные рассеянные облака. Мои сапоги, казалось, потяжелели с утра. Элоиза чмокнула меня и бросилась к своему домофону.

— Позвони, если вдруг мама что-нибудь выкинет, хорошо? Или если вдруг захочешь, чтобы я рассказала об Эрванне.

— Конечно…

У меня закололо в ногах — сама не знаю почему. Но я тут же поняла: не хочу идти домой. Я всего в двух кварталах, но просто не могу. Уже поздно, и мама, скорее всего, снова погрузилась в депрессию. Потому что вот вам правда: ей плохо. Я даже молюсь, чтобы она снова отправилась в свои загадочные путешествия. Вот уже несколько лет она никуда не ездила, однако, когда я училась в начальной школе и в колледже, мама улетала одна по весне. Она брала с собой рюкзак, исчезала на три недели — а иногда и на месяц — и отправляла мне открытки с рисунками и посланиями вроде: «Здесь кактусы достают до неба! Целую, мама». Она рисовала в очень своеобразном стиле, и каждую открытку я ждала, как каплю воды посреди пустыни. Я скучала по маме и не выносила тишины, словно меня для неё больше не существовало. С помощью своих открыток она старалась делать вид, что это не так, однако на самом деле могла забыть обо мне и вычеркнуть из своей жизни. Но я держала эти мысли при себе, оставаясь наедине с отцом, поглощая макароны с маслом. Он же позволял мне громить его в настольные игры и смотреть фильмы, однако я всё равно плохо переносила эти путешествия.

Когда мама возвращалась, мы встречали её в аэропорту. Мы всегда приезжали заранее, пили горячий шоколад. Я прыгала повсюду, боясь, что мама опоздала на самолёт, опасаясь не увидеть её лица в потоке путешественников. Едва заметив маму в толпе, я тут же бросалась ей на шею. Мама сияла: можно было подумать, что она сорвала с неба микросолнышко и проглотила его. Она сияла изнутри. Но потом мало-помалу солнышко угасало.

Я уже перестала спрашивать, почему мама не путешествует. Мне надоело слышать: «Когда под растёшь — поймёшь» — и вариации на тему: «Как-нибудь расскажу. В другой день».

Осточертело.

Сегодня мне, а не ей нужно выдохнуть.

Я решила прогуляться. Полюбовавшись на дорогущее кружевное нижнее белье, которое ни за что в жизни на меня не налезет, я решила зайти в булочную и купить хлеба, потому что в последнее время мама забывает о продуктах два раза из трёх. Я посчитала стоящие на светофоре машины: если машин девять, у меня будет суперский выпускной год, — их оказалось одиннадцать; сдавшись, я толкнула входную дверь нашего здания.

Даже домашки нет, чтобы отвлечься.

Скорее бы утро и снова Питомник.

Нет. Скорее бы вечер и постель. Хотя что мне мешает отправиться туда сейчас? Поднимаясь на шестой этаж пешком, я улыбалась, пока не поняла, что прочесала глаз до гиппокампа — этой странной штуки в глубине черепа и на древнегреческом именующейся так же, как и морской конёк, — и мне предстоит ещё выгулять Изидора, прежде чем рухнуть на одеяло, слушать грустную музыку и заливаться слезами.

* Who the fuck is Isidore? *

Жирный лабрадор, подобранный на улице два месяца назад: ни ошейника, ни отметки, ни электронного чипа. Мама, мозг которой, я полагаю, работает на азоте, забрала его к нам и оставила. Конечно, он и понятия не имеет, что теперь его зовут Изи-дор, так что никогда не отзывается на кличку. С Изидора шерсть лезет клочьям и — можно поду мать, у него лишай, однако ветеринар говорит, что это от стресса (видимо, по той же причине он погрыз все мои туфл и — помните про лягушачьи сапоги?). Он уродливый. Ненавижу с ним гулять: приходится бесконечно ждать, пока месье изволит сходить по большому. Очень тревожный пёс. Какая — то невероятная помесь Друпи на склоне лет, Бетховена (собаки, а не композитора) с псориазом и Милу, который попал в руки пластического хирурга под наркотой.

* * *

Изидор — моя личная каторга. Мама просит выгулять его каждый раз, когда возвращается с работы без сил, а это значит — каждый вечер.

Лучше уж выпить смузи из слизняков.

Каждый раз мне приходится психологически готовиться к испытанию полиэтиленовым пакетом: в прошлый раз я забыла убрать за дорогушей Изи-дором его подарочек, так ко мне сразу прицепилась старуха лет семидесяти пяти на вид, с розовыми гет-рами поверх легинсов, и завела шарманку: «Профукали страну, милочка, вот раньше молодёжь…» — и бла-бла-бла. Я могла уйти, бросив на неё презрительный взгляд, но какой-то потный мужик заставил меня убирать. Пришлось выискать три бумажных носовых платка, чтобы поднять ещё тёпленький подарочек. Всё это время Изидор пускал слюни на колени мерзкой старухи, пока та сюсюкала: «Хороший мальчик с невоспитанной злой хозяйкой».

Преодолев последние ступеньки, я открыла дверь и увидела апокалипсис.

Изидор старательно жевал мои балетки, превращая их в бесформенную жижу из кожи и слюней.

Теорема непрухи.

Год начался просто замечательно.

Его зовут Виктор.

После того как я ему нагрубила, он пересел в другой конец класса. Думаю, он здорово подружился с Человеком-тарантулом. Два дня назад, планируя налёт на магазин с органическим лаком для ногтей в компании Элоизы, я увидела, как они объедаются бургерами в кафе. Выглядело аппетитно, пока стейк во рту Человека-тарантула не показался мне точной копией языка парня, уже три года страдающего от ящура.

Мы изучаем философию всего две недели, но мадам Шмино уже решила провести контрольную, чтобы «проверить наши рефлексивные способности в непростых условиях».

В назначенный день мне выдали листочек, на котором красовались слишком чёрные, на мой взгляд, буквы: «Можно ли всё простить?»

На другом конце класса Виктор и Человек-тарантул уже набросились на черновики, бешено скрипя карандашами.

Что я вообще могу ответить на этот вопрос?

Два часа спустя мне захотелось утопиться в тазике. Боюсь даже представить лицо мадам Шмино, когда она прочитает мою белиберду. Целую страницу белиберды. Даже не лист.

Не знаю, что со мной. Будто все нейроны свалили, решили устроить себе каникулы в начале учебного года и забыл и предупредить. Очень мило с вашей стороны, ребята, спасибо за помощь. Я и двух слов в предложении связать не могу, а тут — всё простить…

Элоиза закончила раньше и вприпрыжку, как горная козочка, покинула Питомник. Сегодня вечером должен позвонить Эрванн. Я еле волочу лягушачьи сапоги по земле: могу ли я всё простить собственной маме? Она бы мне хоть деньжат подкинула, чтобы я купила себе приличную пару обуви.

По идее она должна пополнять мой банковский счёт пятого числа каждого месяца, но в последний раз делала это год назад. С тех пор я прошу денег, когда они мне нужны. Несколько евро сюда, на сэндвич, пару евро туда, на лак вишнёвого цвета. С обувью всё гораздо сложнее. Я знаю, мама это не нарочно и не из жадности. Только вот она постоянно забывает снять наличку. А я «всё ещё слишком маленькая, чтобы иметь банковскую карту». Единственная «слишком маленькая» во всём лицее.

Что же касается моего отца, там всё ещё проще: он просто не понимает, зачем нужны туфли. Настолько, что его собственные видели, пожалуй, Первую мировую войну.

От одной только мысли о прогулке с Изидором всё внутри переворачивается. А вот, кстати. Ему я точно не прощу. Ни трусость перед каждой проходящей мимо собакой, ни растрёпанный хвост, ни запах из пасти, будто там сдох хорёк. Непростительно.

В очередной раз возникает навязчивая идея не возвращаться домой. Я слоняюсь наугад по улицам, любуюсь зданиями, балконами с блестящими узорами, представляю людей в этих квартирах. Нас так много: живём, прижавшись друг к другу, думаем, что наше существование важнее всех остальных. Не обращая внимания на урчание в животе, я гуляла, влекомая светящимися окнами, словно мотылёк, что летит на голубой свет, чтобы — кррр-ззз — сгореть. Я рассматривала, придумывала, шёпотом описывала видимую часть интерьеров: вот тут огромный гобелен во всю стену («а этот взрыв гусиного помёта символизирует интеллектуальное падение западного общества»), а вон там лампа в гостиной (подпись: тётушка Клод, 99 лет, мастер папье-маше). Какова жизнь, когда ты можешь себе позволить покрыть целую стену разводами цвета хаки? Тут живот снова заурчал.

Я оглянулась вокруг в поисках открытой булочной.

И вдруг…

И вдруг сердце оторвалось от грудной клетки и разбилось на мелкие кусочки прямо на асфальте.

Я могла сколько угодно тереть глаза, но перед ними предстала чистая правда. Не зная, что делать, потеряв способность дышать, я подпрыгнула на месте, развернулась и бросилась бежать с лёгкостью гиппопотама в лягушачьих сапогах.

Перед глазами всё плыло.

Я бежала наугад от налипшей на веки картинки.

Он меня не видел.

«Он» — мой папа.

Мой страшно занятой папа, просиживающий штаны в кофейне.

Мой папа, целующий взасос женщину.

И эта женщина не моя мама.

Глава третья Убаюканная буйной морской волной, Дебора хочет умереть

Было уже восемь часов вечера, когда я наконец то решилась открыть ворота у дома, в трёхсотый раз напрасно вытерев влажные ладони о джинсы — у меня будто фонтан под кожей бил.

Что теперь?

Лестница поглотила меня: чем выше я поднималась, тем медленнее шла, ведь каждый шаг приближал меня к маме.

Что это была за женщина? Брюнетка с потрясающими кудрями до самых лопаток… Но кроме того?

Я задыхалась, но не от высоты: шесть этажей обычно не проблема. В этот же раз они встали мне поперёк горла.

Я не хочу видеть маму.

— Привет, мамуль! Как прошёл твой день? — ЛИЦЕМЕРКА.

— Мама, я сегодня видела, как папа ворочал языком во рту другой женщины. — СЛИШКОМ ПРЯМО.

— Мам, давай немного поиграем с образами. Представь себе, что вдруг застала одного из друзей за изменой. Так вот: ты расскажешь своей подруге, что ей наставили трёхметровые рога, вроде тех, что растут на голове у канадских лосей? — НИЧТОЖНО, УНИЗИТЕЛЬНО, НЕИСКРЕННЕ.

— Мамочка, дорогая, у меня для тебя плохая новость. — ГВОЗДЬ В ГРОБ СЕМЕЙНОГО СЧАСТЬЯ.

Карты вскрыты: ничто не будет как прежде. Уж точно не я.

Добравшись до четвёртого этажа, я оперлась о перила, вслушиваясь в тишину лестничной клетки — кажущуюся тишину, разбавленную тысячей звуков домашней возни, — как вдруг зазвонил телефон.

На экране: «Мамочка».

Едва переведя дыхание, я ответила:

— Почти дома… Меняю сумку на Изидора!

Заскрипела наша дверь, и я отчётливо услышала глупое пыхтение бродяги. Пройдя последние несколько метров, я чмокнула маму в бледную щёку, протянула ей сумку и начала спускаться.

— Я варю макароны, будь дома через десять минут!

— Ок!

Я вытерла текущие по подбородку слёзы.

Неряшливый пёс потянулся ко мне бесцветным носом.

— Я передумала. Я прощаю тебя, Изидор.

Вернувшись домой с концами, я улизнула в комнату под предлогом тонны домашки, прихватив с собой тарелку холодных макарон и заглянув по пути в гостиную.

— Что за номер на зеркале в прихожей?

В ответ прозвучало лишь щёлканье ножниц.

— А где папа?

Мама пожала плечами:

— Дорабатывает новый макет своего нулевого номера. Очень нервничает. Вернётся, наверное, ночью. Или завтра.

Какое совпадение.

Я была настолько шокирована сценой с влажным поцелуем, что промолчала. Перед тем как улизнуть, я всё-таки уловила витающую в воздухе аномалию: мама приняла душ, под глазами красуются синие круги, пальцы дрожат, волосы взлохмачены. Однако не это меня смутило больше всего. Мама сидела по-турецки посреди гостиной в одной пижаме, разбросав вокруг десятки журналов. Сотни. Груды, кипы. Царство бумаги, сплошной бардак площадью в двадцать квадратных метров: обрезки, кусочки, скомканные горы под журнальным столиком, под диваном, под батареей, на комоде и под ним. Мама, конечно, никогда не волновалась насчёт безупречной чистоты, особенно в последнее время, но я никогда ещё не видела нашу квартиру в таком беспорядке: на мамином столе у окна башни журналов росли наперегонки, а обычно включённый компьютер погас и молчал.

Подмяв под себя бумагу и глубоко вздохнув, Изидор растянулся во весь рост у батареи. Стоило мне только к нему подойти, как он принялся вилять хвостом, разметая обрезки в разные стороны.

С тарелкой в руках я осторожно, на шаг, приблизилась к маме: новой парой гигантских красных ножниц, упаковка от которых валялась тут же на полу, она вырезала черепаху.

— Э-э-э… а что ты делаешь?

Высунув от старания розовый кончик языка, мама не отрывала глаз от своего творения.

— Я вырезаю.

— А. Понятно.

Я решила спасаться бегством, потоптав лягушачьими сапогами отходы её странной деятельности, — какая же я трусиха!

Ночь превратилась в длинную цепочку цветных безжалостных кошмаров. Среди этого каскада мрачных сцен, влюблённых рож, чудовищных поцелуев, криков, ссор и вылетающей из ниоткуда ругани один сон мне запомнился больше всего: он повторялся по кругу, будто пластинку заело.

Прошмыгнув сквозь оцинкованную крышу, в наш дом пробралась ядовитая паучиха и спряталась в тени, сжавшись до крошечных размеров, Но мои родители заметили её. Мама впервые за долгое время зашевелилась. Я так боялась чудовища, что, кажется, весь позвоночник ощетинился изнутри. Наконец мама с триумфом показала мне тапок: ужасная паучиха распласталась на подошве, задохнувшись от запаха маминых ступней.

Я проснулась в шесть часов и уже не смогла уснуть.

Да кто она вообще такая, эта кучерявая стерва?

На следующий день в обед я встретилась с Элоизой у Питомника. Едва заметив мои сапоги, она подняла большой палец вверх: надо сказать, что на улице было двадцать шесть градусов, а на небе — ни облачка. Но как-то пофиг.

Я чуть не выложила ей свою семейную драму, но Элоиза и слова вставить не дала, тут же защебетав — какая неожиданность — об Эрванне. Притворяясь, что не замечает моего трупного цвета лица, Элоиза потащила меня в кафе попробовать суп, который, по её мнению, должен меня развеселить. Она разработала целый план действий, который наконец-то начал приносить плоды: Эрванн пригласил её на свой день рождения, который будет через три недели.

Когда она сообщила мне эту новость, я достала из кармана носовой платок — с той прогулки с Изи-дором у меня теперь всегда с собой три пачки — и вытерла капающие изо рта Элоизы слюни.

Ладно, я просто завидую. На самом деле Элоиза — настоящий питбуль любовных историй. Стоит жертве показаться на горизонте, и Элоизу уже не остановить. Её мозг работает на скорости, которой позавидует лауреат Нобелевской премии, и всё только ради одного — заполучить объект. И горе тем, кто осмелится встать у неё на пути: однажды я видела, как Элоиза бросила бомбу-вонючку прямо в шерстяное пальто предполагаемой соперницы. Такое уже не отстираешь.

Элоиза настолько уверена в себе, что уже рассуждает о наряде, который наденет на тот самый день рождения: «Женственный, но не шлюший, элегантный, но не занудный…», так что я решила не напоминать ей о нашем договоре. Ровно через три недели выходит фильм, японское аниме, которое я жду уже полгода. Мы даже освободили субботний вечер — я обвела этот день оранжевым в ежедневнике. Конечно, мой внутренний голое может ошибаться, но что-то мне подсказывает, что между Эрванном и аниме о катанах и ёкаях на языке оригинала с субтитрами Элоиза не будет долго колебаться. Заметьте, я могу сходить в кино одна. Могу. Я большая и могу купить себе билет сама.

Но блин…

В результате после часового урока английского, когда я уже подумала, что у меня язык треснул от постоянного прижимания к дёснам, я решила зайти к Карри, продавщице в книжном.

* Wer ist Carrie? *

Карри похожа на мини-лиану: тонкая, сильная, с пышной гривой, достойной лесов Амазонии в дождливый вечер. Мне часто снится странный проникновенный сон, где я бросаю в её волосы мяч для игры в гольф и не могу его найти. Никогда. Уверена, Карри прячет там с десяток расчёсок. Бюро находок заработало бы уйму денег, только причесав её. Но изобилие волос не главный её козырь: у Карри отменный вкус. Я познакомилась с ней в шесть лет, когда пневмония приковала меня к постели на два месяца. Карри спасла мне жизнь, советуя суперские книги моим родителям. С тех пор я заглядываю в её магазинчик несколько раз в месяц.

* * *

— Дебора! Дай угадаю, котёнок: у тебя свободные выходные, так что ты решила утопить тоску в книгах? — решила подколоть меня Карри.

— Ненавижу тебя.

— Возьми шоколадку.

Она протянула мне коробку с кроюттпш книжками из пралине и марципанов.

— Один из моих клиентов — кондитер, а это его последняя идея. Я ему предсказала богатство, жен щин и личный самолёт.

Я попробовала три конфетки, погрузив зубы в шоколадное счастье, и решила попросить у Карри какой-нибудь талмуд:

— Мне мало задают на дом, так что книги должно хватить на все выходные.

— Выглядишь ты неважно.

— Ну наконец-то хоть кто-то заметил. — Сделав вид, что читаю заглавия книг, я отвернулась.

— Когда захочешь рассказать, знаешь, где меня найти. Дюма?

— Уже читала.

— Монте-Кристо, мушкетёры и ожерелье королевы?

— Так точно.

Карри просочилась между столиками и пробежалась изящными пальцами по корешкам карманных изданий. Я наблюдала за плавными движениями её округлых бедер.

Однажды, когда я зашла в магазин просто так, она объяснила мне, как чувствовать себя лучше благодаря книгам: надо читать залпом, но это не всё. «Возьмём, к примеру, свидание, — говорила она с привычной непринуждённостью. — В твоём возрасте большинство ребят чувствуют себя не очень в собственном теле, которое растёт во все стороны. Оно сковывает их, так что твои сверстники пытаются напустить важный вид. Вот что они делают, когда кто-то опаздывает на свидание?» Я пожала плечами: «Они сидят в телефоне или курят!» Карри расхохоталась, закинув голову и выставив напоказ шею, потом вдруг серьёзно взглянула на меня: «Глупости. От телефона мозг тупеет, не видит настоящей жизни. Что же насчёт второго варианта… я пробовала: отвратительный запах изо рта и лёгкие, забитые смолой. Не говоря уже о бледном лице. Но есть же книги! Что может быть сексуальнее книги? Вот ты сидишь в ресторане, а счастливый избранник опаздывает. Не надо телефона, доставай книгу! Ждёшь у выхода из метро? Книга! Такая загадочная, далёкая, умная… Немного помады — и нет образа чувственнее». Попивая чай, я не придавала значения словам Карри, но её аргументы попали точно в цель.

С тех пор я никогда не выхожу из дома без книги в кармане.

Карри повернулась ко мне:

— Твоя ночная жизнь бросается в глаза, юная оторва.

— Спасибо, мне гораздо легче от твоих шуточек. — Шуточки-минуточки… Может, Гюго?

— Это он написал про страдающего червяка, который влюбился в звезду?

— Ты про Рюи Блаза?

— О нём самом.

— И?

— Ну Виктор Гюго крут, это факт.

— Тогда, мой сладкий бабуин, у меня есть книга как раз для тебя! — воскликнула Карри и повернулась, рассекая воздух летящей гривой.

В руках у меня оказалась книга. «Отверженные».

Когда я её закончу, Элоиза уже наверняка позабудет об Эрванне и я смогу вернуться к нормальной жизни. Судя по толщине первого тома, своей менопаузы я тоже дождусь.

— Советую заглянуть в магазин и купить огромную коробку носовых платков. Ну и конечно, тебе теперь нужен карман побольше, — добавила Карри.

Я вышла из книжного с двумя кирпичами (всем романом целиком) и отправилась за носовыми платками: ещё не начала читать, а уже рыдаю.

На часах 21:30, я лежу в кровати в обнимку с грелкой. Мама по-прежнему в гостиной вырезает картинки из журналов и набивает ими бумажные конвертики. За ужином я наблюдала за ней, за её раздражающей манерой держать вилку за самый кончик и высовывать язык, когда она кладёт еду в рот. Мне захотелось заорать: «Возьми себя в руки! Соберись! У брюнетки с осанкой всё в порядке!» — но вместо этого я лишь попросила пятьдесят евро на туфли. Мама ответила: «Завтра».

Когда-то мой отец полюбил эту женщину. Причём настолько, что смешал с ней гены, чтобы на свет появился желанный, как они мне клянутся, ребёнок. К сожалению, других детей не последовало. Родители живут с этим призраком в браке. Но это ведь ничего, у стольких людей рождается всего один ребёнок. И вот теперь мой отец влюбился в другую. Или, по крайней мере, возжелал её.

Меня сейчас вырвет.

Я открыла книгу, а точнее — целый мир.

«В 1815 году преосвященный Шарль-Франсуа-Бьенвеню Мириель был епископом в Дине. То был старик лет семидесяти, занимавший епископский престол в Дине с 1806 года».

Ранним утром мамины вырезания поутихли. Отец вернулся домой: на краю раковины стояла его чашка из-под кофе. Я с ним не пересекалась, но он единственный человек во всём доме, который не знает, что у нас есть посудомоечная машина.

Мадам Шмино посмотрела на меня, будто обнаружила паршивую мышь на дне своей сумочки. Тут же раздался шёпот одноклассников, комментирующих мою только что объявленную оценку.

Семь из двадцати.

Одна из худших в классе.

Хотя нет — худшая.

— Если вы возьмётесь за учебу и позанимаетесь, мадемуазель Дантес, результаты будут лучше.

Таня получила восемнадцать. Её подружки стайкой сгрудились вокруг числа четырнадцать. У Виктора шестнадцать. Человек-тарантул получил семнадцать.

Обычно я хорошо учусь. Наверное, я в другом измерении или инопланетяне выпили весь мой мозг, вставив трубочку в ухо.

Семь из двадцати.

Мне стало жарко, свитер прилип к коже. Пока я снимала его, поймала на себе взгляд улыбающегося Виктора. Он провёл рукой по волосам и выразительно подмигнул. Тут случился второй прилив жара.

Менопауза.

Я отвернулась, посмотрела в окно и вдруг заметила, что наэлектризованные волосы колесом поднялись вокруг головы. Дрожащими пальцами я кое-как примяла их. Снова раздались смешки.

Мадам Шмино раздала все судьбоносные работы и поднялась на кафедру. Я пыталась заставить мозг вникать в её слова, но нейроны словно в заложники захватили.

А может, они уже все погибли.

Именем золотых спагетти, я не могу завались экзамены, это невозможно! Застрять здесь ещё на год?! Как выбраться из этой петли? Я не могу сосредоточиться, будто скольжу по серой ледяной вселенной. И Элоиза со своей одержимостью Эрван-ном вряд ли мне тут поможет.

Я выбежала из Питомника с уверенностью, что сегодня хуже уже не будет: по сценарию обычно главный герой уже настолько завяз в проблемах, что с ним больше не может приключиться ничего плохого.

Но я ошибалась.

Моя личная кульминация поджидала меня сегодня вечером — теорема непрухи во всей своей красе.

Глава четвёртая У Деборы под ногами только разруха и пустота

Перепрыгивая через ступеньки, я поднималась по нашей бесконечной лестнице. По дороге из Питомника я приняла важное решение: рассказать маме правду. Было невыносимо сознавать, что отец нежится в объятиях этой цапли в кудрявом парике, пока мама думает, что он на работе.

Однако стоило мне открыть дверь, как я замерла. Прокравшись в гостиную, я лишь убедилась: родители сидели рядышком на диване и рассматривали журнал, прижавшись друг к другу головами.

— А, Дебора! Иди посмотри! — с воодушевлением воскликнул отец, едва завидев меня.

Глаза мамы лучились, несмотря на круги под ними.

— Твой папа принёс нам эксклюзивный нулевой номер.

— А где Изидор?

Может, мне по такому поводу ещё и карнавальный костюм нацепить?

Отец похлопал по дивану, и я нехотя подошла, бросив сумку на пол — хотя стоило набить её стальными кирпичами вместо тетрадей и бросить прямо в его довольную рожу.

За диваном послышалось тяжёлое пыхтение Изидора. Я присела на мягкое сиденье и сделала вид, что рассматриваю журнальный макет.

— Круто, можешь гордиться собой. Я пойду погуляю с собакой.

Не дожидаясь ответа, я удалилась. Стоило мне только прикоснуться к поводку, как объевшийся супа плешивый толстяк Изидор вскочил.

— В лицее точно всё хорошо? — услышала я шёпот отца и закрыла за собой дверь.

Ага, просто супер, веселюсь до упаду, столько поддержки, успехов, популярна как никогда…

Чтобы отпраздновать эту новость, Изидор всем своим внушительным весом наступил на мой лягушачий сапог.

— Чокнутая семейка! Ненавижу вас!

Мы прогулялись с Изидором по бульвару и повернули к скверу бабули-профукали-страну-милочка в блестящих легинсах; я обозвала её леди Легинс. Хотелось бы мне пойти в другое место, но выбора нет: Изидор способен облегчиться только в обильной зелени.

Прижав нос к земле, он обнюхивал кусты, вертелся, копался в гравии, прохаживался, будто от его дел зависела судьба всего человечества, но в итоге приземлил свой бампер у ближайшей скамейки — к счастью, не занятой. Я отвернулась, чтобы дать ему немного личного пространства, и вот — великая, идеальная, бесконтрольная ТЕОРЕМА НЕПРУХИ — в тот самый момент я услышала:

— Привет, Дебора!

Я поворачивалась так долго, словно в замедленной съёмке.

Передо мной, засунув руки в карманы, стоял Человек-тарантул и наблюдал за гигантской какахой, вываливающейся в прямом эфире из Изидора. Казалось, я проглотила килограмм чёрного перца по собственной воле — настолько пунцовым было моё лицо.

— Это твоя собака?

— Нет, то есть да…

— Ах! Девушка! — завизжал кто-то за спиной Человека-тарантула. — Судьба снова свела нас вместе, так что я надеюсь, вы поступите правильно!

Я не верила собственным глазам: теорема превзошла все мои ожидания, словно бактерия, растущая от контакта с кислородом. Леди Легинс тоже была здесь! Укутавшись в вишнёвый плащ, с точно такой же помадой на губах и глазами навыкат, старушка огромными шагами направлялась ко мне. Изидор же продолжал спокойно облегчаться, полностью сосредоточившись на нижней части своего тела.

— Добрый день, мадам, — рискнул Человек-тарантул, растерявшись при видеразъярённой старушки-скандалистки.

— Вы её парень? То есть она пришла с подкреплением, лишь бы её пёс испражнялся на своё усмотрение в нашем чудесном сквере! Вам должно быть стыдно, молодой человек!

Если бы в этот момент у меня в руке оказался топор — острый и лёгкий, — я бы вонзила его старой карге прямо в горло, чтобы больше не совала свой нос в чужие дела с таким энтузиазмом. Увы, я живу не в компьютерной игре, а в печальной реальности. Вместо этого я сильнее сжала поводок Изидора; на глаза наворачивались слёзы стыда.

Однако Человек-тарантул ещё не сказал своё последнее слово.

— Не понимаю, о чём вы, но одно верно: я действительно её парень. И когда эта прекрасная собака покончит со своими делами, мы разденемся догола, будем кататься по земле и заниматься любовью, как дикие звери, обмазываясь какашками.

Леди Легинс замерла как вкопанная, уронив челюсть до груди; не хочется признавать, но я выглядела точно так же, прямо сестра-близняшка.

— Молодой человек… — заговорила она, переведя дух, однако Изидор уже закончил.

— Иди сюда, любимая, — прошептал Человек-тарантул, взяв меня за локоть. — От этих разговоров у меня разыгрался аппетит, ты не голодна?

На автомате я последовала за ним, волоча за собой на поводке Изидора. Пройдя так метров двадцать, я остановилась в тени высокого кипариса и выдохнула. Щёки до сих пор горели от эмоций. Человек-тарантул умирал от смеха, а его выглядывавшие из-под коричневой шапочки глаза блестели, словно бокал минеральной воды с пузырьками.

— Надеюсь, вы с ней не очень дружили, — прыснул он.

Я не могла сдержать улыбку.

— «Мы разденемся догола, будем кататься по земле и заниматься любовью, как дикие звери, обмазываясь какашками»? — процитировала я. — Ты больной?

Но, услышав ещё раз эти фантастические слова, которые он посмел произнести перед леди Легинс, я рассмеялась и уже не могла остановиться, согнувшись вдвое посреди полупустого сквера, даже несмотря на намеки (он + я = голые и секс). Человек-тарантул громко хохотал, глядя на меня.

— Это было великолепно! — выдавила я, смеясь ещё сильнее. — Она никогда больше не посмеет! Ни-ког-да!

Встревоженная моим громким хохотом ворона улетела прочь. Радом Изидор вилял облезлым хвостом в ритм нашему веселью.

Наконец успокоившись и осушив слёзы смеха, я рассказала Человеку-тарантулу о своей первой встрече с гарпией.

— Ну вообще-то, она права. Отвратительно, когда в сквере повсюду валяются подарки твоей собаки.

— Ага, я знаю… я взяла с собой пакетик в этот раз, но не люблю подбирать за Изидором, когда кто-то смотрит.

— Почему? Это же такая честь!

И он не шутил.

— Иди сюда, я покажу тебе, как настоящий мужчина справляется с такой ситуацией.

Это был наш первый разговор. Не знаю, как именно он это делает, но я чувствую себя с ним, как с Элоизой. Он даже показался мне не таким уродливым.

— Итак, как зовут твою собаку?

— Изидор, и он не совсем мой.

— Изидор… как Изидор Дюкасс? — удивился Человек-тарантул (надо перестать называть его Человеком-тарантулом, а то ещё ляпну ненароком).

— Понятия не имею… Это мама выбирала. Но он у нас всего пару месяцев, так что не отзывается. Да и вообще у него ай-кью как у куска мыла.

— Изидор Дюкасс, граф Лотреамон! «Песни Мальдорора»! Судя по потрёпанному виду твоего пса, он и не отзовётся.

Джамаль процитировал мне отрывок из прозы, в котором говорилось о смерти, гниении, дырках и сексе, — пришлось оглядываться, чтобы точно знать, что никто нас не слышит. И вдруг он остановился за платаном и выглянул из-за ствола: Джамаль гораздо выше меня, почти на две головы, и от него пахнет очень тонким дорогим парфюмом, который ему не подходит.

— Ведьма ушла. Вперёд, за проделками Изидо-ра, пока ночь не наступила!

Я прокралась за ним следом и, оказавшись на месте, достала пакет. Джамаль взял его у меня, присел на корточки и ловким движением руки заставил исчезнуть досадную какашку.

— По части фекалий я сам Гудини, — улыбнулся он, выбросив пакет в урну. — Но так лучше: здесь дети учатся ходить. Представь, если один из них рухнет в них прямо лицом или начнёт облизывать руки?

— Ты прав, в следующий раз я всё уберу.

— Молодец! Мне в другую сторону, — сказал он, ткнув большим пальцем через плечо. — До завтра, Дебора!

— Пока.

Придя домой, я почувствовала себя лучше — давно такого не было. Сколько я ни звонила, дверь не открывали. К счастью, ключи всегда у меня в кармане.

В квартире было пусто.

На кухонном столе я нашла записку от мамы: Моя Дебо, нам с твоим отцом нужно поговорить, так что мы ушли в ресторан.

В холодильнике помидоры, сыр и яйца — можешь сделать себе омлет.

Не засиживайся допоздна.

Мамочка

Вдруг у меня заболел живот.

Неужели отец во всём признается?

Я насыпала Изидору корма, а себе — хлопьев с соевым молоком. Концентрация на уровне землеройки: такими темпами я закончу домашку только к трём часам утра. Похоже, Изидор чувствует, что что-то не так, скребётся под дверью. Я выждала двадцать минут, но он не переставал, поэтому, тяжело вздохнув, я открыла.

— Что тебе надо?

Он посмотрел на меня, виляя ободранным хвостом. В его глазах я просто Иисус.

— Ладно, заходи, только не оставляй повсюду свою вонючую шерсть.

Я отправила СМС Элоизе, но она не ответила.

Выключила свет в полночь. Родители ещё не вернулись. А вдруг они тут же отправились к адвокату подписывать бумаги о разводе?

В два часа ночи послышался шум: родители хихикали, бились обо всё подряд и ржали.

Похоже, они заметно перебрали с алкоголем.

Я поворчала и сунула голову под подушку, надеясь, что в этот раз отвратительная паучиха не придёт ко мне во сне.

На следующее утро Джамаль помахал мне у Питомника. Я разговаривала с Элоизой: вчера вечером она ходила в кино с кузиной — вот причина гробовой тишины. Я лишь слегка пошевелила пальцами в ответ, однако Элоиза заметила движение и повернулась:

— С кем это ты поздоровалась? С Человеком-тарантулом?

Я лишь пожала плечами и вошла в Питомник. Человек-тарантул, Эрванн — всё это чепуха. Отец не признался маме.

Сегодня утром в раковине стояла чашка.

Больше ничего не понимаю.

Глава пятая Дебора открывает для себя взаимопомощь — понятие, до сих пор не существовавшее в её словарном запасе

Скоро осенние каникулы. Я неплохо продвинулась в чтении «Отверженных»: Жан Вальжан украл столовое серебро у епископа, однако тот сказал, что сам подарил ему подсвечники, и так изменил его жизнь.

В итоге сражённый Фантиной Жан Вальжан решает изменить жизнь Козетты.

Кто же изменит мою?

Шёл дождь, по дороге к Питомнику я встретилась внизу с Элоизой, которая приютила меня под своим зонтиком.

— Сядем на автобус?

— Нет, я хочу пройтись, если ты не против.

— Именем золотых спагетти, ты никогда не догадаешься, что вчера со мной случилось.

— Ты поцеловалась с Эрванном.

— Как ты узнала? — Элоиза вытаращилась на меня; под зонтиком цвета фуксии наши лица порозовели. Можно подумать, две свинки по дороге на ферму. Двое очаровательных разбойников с большой дороги, на одном из которых лягушачьи сапоги.

— Я установила слежку на его телефон.

Элоиза наклонила голову, чтобы лучше меня рассмотреть, и я подумала, что она больше похожа на индюшку, чем на свинку.

— Да нет же, дурочка, просто я тебя знаю как облупленную!

Элоиза выдохнула и радостно закудахтала.

— Мы с Эрванном целовались три часа двенадцать минут, — ликовала она.

Я подняла большой палец в знак одобрения.

— У него вкус клубники и алкоголя: мужественный, дерзкий, но не слишком. А ещё он не побрился, так что у меня раздражение пошло по всему подбородку.

Мы шагали под проливным дождём, и я обрадовалась, что надела лягушачьи сапоги. Возражать, что у Эрванна цыплячий пушок вместо щетины, я тоже не стала.

— Уверена, что ты вернулась домой и обмазалась увлажняющими масками, — ответила я.

— Ты слишком хорошо меня знаешь. Угадай, что сказал мне Эрванн?

Она болтала, как старуха с жирными волосами и в дырявых колготках, которая рассказывает в поблеклых красках о похождениях молодости, сидя в богадельне. Я люблю Элоизу, но мой мозг просто не приспособлен к такого рода болтовне, а тут… Больше всего меня погрузило в пучину недоумения подробное описание «мягкого, но настойчивого» языка Эрванна — а чего она ожидала? Что он будет волосатый и с присосками? Как-то раз в летнем лагере я поцеловала одного мальчика — это было отвратительно. Да, знаю, я уже выпускница, но, думаю, у меня вся жизнь впереди, чтобы совать язык направо и налево. А пока что пусть остаётся в тепле за моими зубами.

— В субботу на дне рождения его родителей не будет дома. И Эрванн предложил остаться на ночь!

Хотелось бы мне ещё послушать, но это было просто невыносимо. Моё внимание привлёк чей-то расплывчатый силуэт, шагавший прямо к нам. Что-то в нём было тревожное и знакомое — глаз не оторвать. Элоиза же не слезала с разговора об обмене слюнями с Эрванном и перспективах незапланированной беременности.

— Ты понимаешь? Это же значит, что… что… — лепетала она, пока из её глаз сыпались розовые единороги.

Поглощённая чудовищным видением на горизонте, я уже не слушала.

Он не посмеет.

Бесформенный силуэт приближался; кровь отхлынула от моего лица. Под огромным голубым зонтом в обнимку с темноволосой стервой беззаботно вышагивал в мою сторону отец. Перед моим лицеем!

Я остановилась. Элоизе тоже пришлось притормозить, от неожиданности она возмутилась:

— Да что с тобой вообще тако…

Проследив за моим взглядом, Элоиза вытаращилась на пришельцев.

Он решил нарочно продемонстрировать мне своё непристойное счастье? В восемь пятнадцать утра! Или же он настолько растворился в себе, что забыл, что я хожу в школу? Забыл, что я вообще СУЩЕСТВУЮ?!

Мне захотелось убежать, но клетки мозга замкнуло. Теперь я уже различала черты брюнетки. На вид ей было столько же лет, сколько и маме, однако годы её не так потрепали: золотистая кожа, длинный тонкий нос и уверенная широкая улыбка. Кудрявые волосы обрамляли восхитительное лицо. Отец буквально пожирал её глазами — меня он точно не видел.

Первой пришла в себя Элоиза. Она схватила меня за рукав, наклонила зонтик вперед, чтобы заслонить нас от случайного отцовского взгляда, перевела меня через улицу, не доходя до пешеходного перехода, и втащила в здание лицея.

Капли дождя смешались со слезами на моих щеках.

Я прошла шагов пять и сползла по стене, не обращая внимания на развешенные повсюду объявления и записки. В полном безразличии я рухнула на пол.

— Блин! Дебо?!

Элоиза присела рядом.

Перед глазами мелькали чьи-то ноги, икры, брюки — ученики, как и каждое утро, сновали по холлу. Рутина. Ничего особенного.

Они даже понятия не имеют, как им повезло.

— Дебо! — позвала Элоиза. — Дебо, ты всё знала? Поговори со мной, пожалуйста, может, тебя отвести в медпункт?

За её спиной раздался мужской голос:

— Что-то случилось?

Я узнаю этот голос.

— Иди, куда шёл, всё нормально! — отрезала Элоиза.

Но Джамаль не исчезал с поля зрения: он тоже присел посреди холла. Его огромные клыки торчали изо рта, будто антенны. Я прижала колени к груди.

— Дебора… Ты пойдёшь на занятия?

Я покачала головой и разревелась. Всё поплыло перед глазами. Думаю, это и есть причина, по которой мы плачем: мы просто пытаемся исчезнуть из этого жестокого мира. Слёзы смывают лица, людей и защищают нас от реальности и её злодеев.

— Что случилось? Она не готова к истории?

Я решила встретиться лицом к лицу со своими собеседниками и за спиной Джамаля увидела Виктора. Наша компания создала пробку в холле, и все недовольно ворчали.

— Ну надо же, какая драма!

А вот и Таня, сама любезность…

— Так ты из-за истории ревёшь? — спросил Джамаль, не теряя самообладания. — Ты забыла подготовиться к контрольной?

Я спрятала лицо в ладонях.

— Вы совсем дебилы? — напала на них Элоиза. — Она только что видела, как её отец присосался к какой-то бабе!

Повисла многозначительная тишина.

— Я забыла подготовиться к истории, — призналась я, как только прозвенел звонок.

В последний раз из-за своей неспособности трезво думать я схлопотала девять баллов из двадцати, и если так будет продолжаться, завалю экзамены — завалю, завалю! И застряну в Питомнике НАВСЕГДА!

— Пошли отсюда.

Джамаль схватил меня за подмышки и поднял на ноги, которые размякли, как йогурт, — пришлось опереться о стену, чтобы не упасть, и, конечно, мне в руку тут же вонзилась канцелярская кнопка.

Теорема непрухи.

— Мы о ней позаботимся! — крикнул Джамаль Элоизе, пока я дула на пострадавшую ладонь.

Не успела Элоиза ответить, как появился Эрванн: он пересёк холл, схватил её за талию, пытаясь утащить во двор Питомника, и спросил:

— Что этим придуркам от тебя нужно?

Элоиза резко оттолкнула его.

— Дебо, ты согласна?

Я кивнула.

Поддерживаемая Виктором и Джамалем с двух сторон, я поплыла из Питомника против потока учеников.

Подставив лицо дождю, я смотрела на небо и мокла — удивительно, но мне полегчало. Джамаль с Виктором не возражали и ждали, пока я успокоюсь.

— Это всё вот только что произошло? — серьёзно спросил Виктор.

Я кивнула.

— И где они шли?

Я ткнула пальцем, высматривая исчезнувший голубой зонтик.

— Отлично, тогда мы пойдём в другую сторону. В «Кафе друзей», вот какое совпадение, — решил Виктор, в голосе ни намёка на смех.

— Но вы пропустите философию, — возразила я, еле ворочая языком.

Всё во мне было похоже на конец света: от причёски до голоса морской свинки-неврастенички. Мне хотелось просто умереть.

— Да нафиг философию, мы и так там самые умные, — ответил Виктор.

Ни подмигивания, ни намёка на улыбку. Хотя я знаю, что он шутит. Первое открытие: Виктор — очаровательный остряк-Несмеяна.

— Ну и у нас будет два часа, чтобы поднатаскать тебя по истории, — добавил Джамаль.

Лягушачьи сапоги зашлёпали по лужам.

В кафе было тепло. Мы сели за стол. С меня ручьём лилась вода. Официант подошёл взять заказ, и тут я поняла, что у меня с собой ни цента.

— Кофе или горячий шоколад? — спросил меня Джамаль.

Увидев моё смятение, он сказал:

— Несите оба.

Как только официант повернулся спиной, Джамаль потёр свои огромные руки: они похожи на его пауков… ну, я так думаю.

— С чего начнём? — заговорил Виктор, повесив пиджак на спинку стула.

Вокруг его шеи был повязан всё тот же шарф цвета морской волны. Может, он и спит в нём?

— В смысле? — спросила я, дрожа от холода.

— С твоего отца или с контрольной?

Я метнула на него взгляд, достойный маньяка с бензопилой.

— Тема сегодняшней контроши — Вторая мировая война, — продолжил он, — холокост и всё такое…

У него просто невероятные ресницы: длинные, тёмные, блестящие.

— Тебе это о чём-то говорит? — настаивал Виктор, пока я пыталась понять, шутит он или нет.

— Более-менее.

— Ну ты же ходишь на уроки?

Хожу, но стоит мне сесть за парту, как я задаюсь вопросом: рассказывать маме или нет? Когда я занимаюсь, она кромсает свои журналы, а я думаю: может, мне самой подловить отца, прижать его к стенке и убедить поступить как мужчина и перестать врать. Время от времени я выплываю на поверхность из этого потока размышлений, как кит, чтобы глотнуть воздуха, и слышу пару-тройку слов. И тогда я цепляюсь за них, пытаюсь выбраться, но в итоге снова погружаюсь в эту трясину. Если я расскажу об этом Виктору, он подумает, что я спятила.

Официант поставил на стол три кофе и два горячих шоколада. Я взяла шоколад.

— Ну теперь мы хотя бы знаем, что она пьёт: шоколад, — прокомментировал Джамаль. — Это всё из-за собаки, — добавил он заговорщицки.

Виктор наклонился над столом.

— Его зовут Изидор.

— Как графа? — тут же переспросил Виктор.

— Да вы просто созданы друг для друга, — промямлила я.

— Изидор устраивает перформансы в сквере.

Я ткнула Джамаля локтем, но ему всё же удалось выдавить из меня улыбку. Я подула на обжигающий шоколад, облизнула ложку, отодвинула чашку и рухнула лбом на стол.

— Когда-то мама и папа отлипнуть друг от друга не могли: знаки внимания, обнимашки, и вот сегодня он гуляет со своей любовницей. Прямо перед моим лицеем! Родители могут причинить такую боль, такую боль…

Виктор с Джамалем молчали.

Удивившись, я подняла голову:

— Разве нет?

Виктор метнул взгляд на Джамаля и прикусил щёку. Ну блин, что опять я сказала не так?

— Мои родители умерли два года назад, — спокойно объяснил Джамаль. — И с тех пор каждый день я хочу увидеть их снова, пусть даже они меня задолбают.

Теорема непрухи снова сработала. Нет, погодите. Это уже теорема тупицы. Хоть какое-то разнообразие. Мне захотелось просверлить кучу дыр в полу и спрятаться в одной из них — такая вот лихорадочная дрель.

— Прости…

Я сделала глоток шоколада: на вкус он был отвратителен, разбавлен водой, но мне всё равно полегчало.

— И с кем ты живёшь?

— Я живу у тёти.

Виктор подтолкнул к Джамалю вторую чашку кофе. В его огромных руках она выглядела как посуда для Барби.

— А она постоянно путешествует, — добавил он.

— Так что технически Джамаль живёт один, — сказал Виктор.

Я встретилась с ним взглядом и наклонилась вперёд.

— У тебя один глаз немного темнее другого, — вслух заметила я.

Да что с тобой не так?!

Виктор расхохотался:

— Это потому, что он бионический.

Он нахмурился и уставился в пустоту.

— Пока мы тут болтаем, мадам Шмино вещает на тему прощения… Ты простишь своего отца? — тут же спросил Джамаль.

— А это правда, что у тебя дома тарантулы? — сменила я тему.

— Целых три! Рири, Фифи и Лулу.

В знак глубокого сомнения я прищурилась:

— У тебя, фаната Изидора Дюкасса? Я тебе не верю.

— И ты права: их зовут Кассиопея, Гертруда и Жозефина! — воскликнул он так громко, что привлёк внимание бармена, который тут же принялся следить, как бы мы тут чего не напортачили. — Угадай, кто моя любимица?

— Гертруда! — крикнула я.

— Жозефина! — одновременно заорал Виктор.

— Дебо выиграла! Ну Виктор, Жозефина даже звучит как имя порноактрисы!

— Не согласен! — завопил Виктор. — Отличное имя. Если у меня когда-нибудь будет дочка, я назову её Жозефина.

— Не говори ерунды, — перебила я. — Жозефина — очень высокомерное имя, для знатных особ. А вот по Гертруде сразу видно, что она своя девчонка. Честная, всегда выслушает и не осудит. Такая придёт к тебе домой в десять вечера с яблочным пирогом, чтобы поддержать, — распиналась я, пока не вспомнила, что речь о тарантулах размером с тарелку.

— Я же говорил, что Дебора — чудо! — ликовал Джамаль.

Джамаль обсуждал меня с Виктором у меня за спиной? Хуже: они решили, что я чудо! Может, я и вправду живу в другом измерении?

— Ладно, начнём? — прервал мои размышления Виктор. — Доставай листочек. Будешь записывать — лучше запомнится. Вторая мировая война…

Глава шестая Дебора сомневается: эти двое влюблённых, чьи сердца загорелись дважды, — а не спектакль ли всё это?

Думаешь, твоя мама о шом-то догадыва-етша? — произнесла Элоиза с набитым ртом.

Сегодня днём мы обедали вместе — ситуация обязывает. Мы урвали в булочной сэндвичи и уселись в тени высокой сосны в сквере — под ней Изи-дор ещё не гадил. Здесь вереницей кружились малыши: они щебетали, падали лицом в Песок, дрались пластиковыми лопаточками — настоящая жизнь.

— Напомни мне никогда не рожать, — сказала я.

Но я уже говорила, у Элоизы стыда как у питбуля, так что она тут же завела:

— Такты поэтому за неё переживаешь? Ты знала? А она? Она в курсе?

— Мне нужно найти подработку. Я больше не могу жить за твой счёт.

Элоиза кормит меня практически каждый день. Я не лучше этого потрёпанного бродяги Изидора. Надо перестать постоянно вспоминать о нём.

— Твоя мама.

— Может, найти работу няни?

— Тво я ма ма.

Я сдалась:

— Мама у меня странная, но я не думаю, что она о чём-то догадывается. Иначе бы она не ужинала с ним как ни в чём не бывало.

Я рассказала Элоизе о невероятной сцене, свидетелем которой мне пришлось стать: бухие родители приходят домой поздно ночью и дурачатся, будто две влюблённые обезьянки. Потом я рассказала, как в первый раз застала отца в кафе с Бразильянкой. Так мы решили её окрестить — Бразильянка.

— Почему ты ни о чём не рассказывала? — перебила меня Элоиза.

Я невозмутимо уставилась на неё.

— Мне так жаль, — догадалась она. — У меня теперь Эрванн повсюду, он как воздушный шар внутри.

— Красиво ты описываешь свой мозг.

Элоиза потрясла меня за плечи, и из сэндвича вывалился кусок салата прямо мне на джинсы. Щелчком я избавилась от него, но было уже слишком поздно: майонез впитался в ткань. Теорема-теорема.

— Не впутывай Эрванна в свои проблемы! Он не заслужил такого презрения. Так ты расскажешь маме правду?

— Нив жизнь! Не хочу быть той, кто воткнёт ей нож в спину…

— Блин, бедняга…

Я смотрела на пару влюблённых на мотоцикле, ждавших зелёный сигнал светофора. Девушка в мини-юбке крепко прижималась к водителю. Их шлемы соприкасались. Можно было невооружённым взглядом увидеть летающие вокруг феромоны: они были похожи на две спички, готовые вот-вот вспыхнуть.

— Сменим тему: ты теперь дружишь с Человеком-тарантулом? — поддразнила меня Элоиза, скатывая обёртку от сэндвича в бумажный шарик и убирая его в сумку. — Никого посимпатичней не нашлось?

— Не издевайся, и его зовут Джамаль, он очень добрый. Он помог мне не завалить окончательно историю. По крайней мере, я надеюсь.

О происшествии с леди Легинс я не стала рассказывать. Да я вообще больше ни о чём не рассказываю Элоизе. Что со мной?

Задумчиво пожевав, Элоиза спросила:

— А что со вторым?

— С кем?

Я не буду краснеть!

— С тёмненьким в синем шарфе.

— С Виктором?

Я не буду краснеть!

— Ага. С ним-то что?

— Он милый, — я попыталась увильнуть.

— Ну-ну. Он тебе нравится?

Элоиза наклонилась ко мне так близко, что я уловила запах её мятной жвачки.

— Да ты на него запала!

Разозлившись, я её оттолкнула.

— Думаешь, у меня сейчас других забот нет?

— Не бывает подходящего момента, чтобы влюбиться.

— Да, но бывают крайне неподходящие, и это один из них.

Я вздохнула и посмотрела на сэндвич, как на открытую рану, из которой сочился майонез. Сама не знаю, зачем я его взяла — мне совсем не хочется есть. На дереве заливалась синичка: я легко узнаю этот щебет, потому что в детстве увлекалась птицами. По совету Карри мама подарила мне книгу и диск, чтобы научиться распознавать их пение. Мне было, наверное, лет восемь. В то время моей единственной заботой были уроки фортепиано, которые я ненавидела из-за гамм и моей учительницы, Элоди Поммьон. Она постоянно орала, потому что мои пальцы не округлялись. Также проблемой была Жад, которая лепила мне на спину пожухлые листья так, чтобы я не заметила. Эта проделка казалась вполне безобидной, пока она не приклеила вместе с листом использованный тампон, из-за чего в школе разгорелся невообразимый скандал. Сначала меня отчитала учительница, будто мне очень нравилось прогуливаться с этим памятником женской гигиене, прилепленным к куртке с Хэлло Китти, а потом, когда Жад получила по заслугам, меня даже не спросили, что я думаю о трофее, попавшем ко мне прямиком из чьих-то гениталий. Все хотели знать, где Жад его раздобыла. А нашла она его в урне, где же ещё! И прошло много времени, прежде чем все поняли, насколько мозг Жад поражён ужасной болезнью под названием злоба!

Стоило телефону Элоизы зазвонить, как та тут же подпрыгнула:

Ага, ок, нет, не беспокойся, мы уже всё.

Даже не пытаясь скрыть сочащуюся изо всех дыр радость, она повернулась ко мне:

— Эрванн ждёт меня.

Я в ступоре уставилась на неё. Мы уже всё? Тупость её парня заразна, что ли?

— Ладно, иди. Я ещё посижу, — услышала я свой голос со стороны.

Меньше всего на свете мне хотелось выпрашивать у неё дружбу. Элоиза улыбнулась, как в рекламе зубной пасты, и побежала к своему пустоголовому, словно заварное пирожное, парню.

Я осталась сидеть на скамейке. Деревянные перекладины впивались в ягодицы. Вокруг нянечки обменивались шутками или отчитывали своих гномов в капюшонах и раздутых от памперсов штанах. Те шагали, как роботы, и ели песок, упав на землю. Я насчитала семь бегунов, нарезавших круги.

Вспомнив об отце, я тут же прогнала эту жуткую мысль и открыла «Отверженных».

Фантина влюбилась и родила ребёнка. Она доверила Козетту семье Тенардье — отвратительным жуликам, эксплуатирующим бедную девочку. Они морили её голодом, одевали в лохмотья, отправляли ночью в лес за водой с ведром размером с саму Козетту. Однако Фантина понятия не имела, что над её дочерью издевались. А ещё бедняжка не умела писать, так что ей приходилось отправлять деньги через специального человека. Фантина работала на заводе, и однажды девушки из мастерской узнали о её регулярной переписке и начали за ней шпионить — так настоящая стерва Виктурниен отправилась в Монфермейль, чтобы проверить слухи. Вот есть же люди, которым больше заняться нечем, кроме как портить окружающим жизнь.

В пятый раз мимо меня промчалась бегунья в розовом костюме. У неё текло из носа.

Как бы то ни было, Фантину выгнали с завода, потому что она была не замужем и у неё имелся ребёнок. Она погрязла в долгах. Как сказал нам сам автор: «Зима превращает падающую с неба воду и человеческое сердце в камень». Я выписываю такие вещи в блокнотик, когда читаю.

Короче.

Тенардье соврали: сказали, что Козетте нужна шерстяная юбка.

Фантина продала свои волосы: длинные светлые волосы, которые она обожала расчёсывать.

Но этого было мало. Дела в кабаке Тенардье шли плохо, так что они снова надавили на жалость и написали, что Козетта простудилась и ей нужны лекарства, — надо было платить.

Тогда Фантина продала свои зубы.

Два резца.

Я откусила упрямую заусеницу, торчавшую возле ногтя большого пальца.

За волосы моей мамы дадут немного.

А за её зубы?

Продала бы мама свои зубы ради меня?

В конце концов я встала, выбросила сэндвич в прозрачную пластиковую урну и зашагала, шаркая сапогами по каждой встречной луже.

Я увидела Элоизу в углу двора: она приросла к Эрванну, пока тот, казалось, что-то искал на её шее — с таким рвением он рылся там. До урока английского я заглянула в класс 234 и извинилась перед мадам Шмино за дезертирство. Она всё поняла и лишь попросила переписать конспекты к следующему занятию.

Виктор попросит у Тани, которая, я полагаю, слегка запала на новичка, тетрадку, а потом даст мне. Если бы она только знала, что я буду переписывать её круглые и аккуратные фразы, то тут же сожгла бы конспекты.

Я вернулась домой рано. У записок на зеркале появились детки: теперь их там пять, все с одним и тем же номером, написанным красным фломастером. Мама заняла своё место посреди гостиной, отгородившись кипами выпотрошенных журналов и разложив уже стопки конвертиков.

*Кто такая Анна? *

Мама моей мамы умерла в прошлом году — и как тут отпразднуешь с размахом сорок пятый день рождения в хорошем настроении? Мамин отец умер, когда ей было двенадцать. Получается, мама сирота. Наша консьержка ненавидит её, один раз я услышала, как она жаловалась соседке: «…задолбала эта засранка с шестого этажа. Ничего ведь сложного! Кто-нибудь может ей объяснить, что надо вытряхивать бумагу и картон в урну для переработки из пакета, а сам пакет выкидывать в „остальные отходы“? Раз: открыла пакет. Два: вытряхнула из пакета. Три: выкинула пакет. Ничего ведь сложного…» Мама работает верстальщицей в журнале об искусстве, дела у которого идут неважно последние года три. Однажды вечером она вернулась домой в ярости, потому что арт-директор, Хуанито, обвинил её прямо во время ежегодного собеседования с сотрудниками в том, что она «слишком часто использует розовый цвет». Но это неправда. Мама любит все цвета, а ещё рок, электронную музыку, Шамони и то тошнотворное апельсиновое печенье. Но действительно ли я так хорошо знаю свою маму?

* * *

— Ты в курсе, кто такой Изидор Дюкасс? — спросила я с порога, не раздеваясь, поражённая этой сценой.

Что она пытается скрыть за этим новым увлечением? А что за коллекция записок?

— А откуда, по-твоему, взялась кличка для собаки? — ответила мама, не отрываясь от своего занятия (пингвина, высиживающего яйцо).

Бред.

Я проскользнула между кипами журналов. Изидор барабанил по сирийскому ковру своим огромным позвоночным отростком — стук метронома в честь моего возвращения.

В конвертах лежали чёрные силуэты, цветы, деревья, животные, ноги, очки, стиральные машины, пылесосы, карандаши, улыбки, кривые ухмылки…

— Зачем ты вырезаешь всё это?

— Убиваю время.

Мама превратилась в скалу, вооружённую ножницами. Я попробовала зайти с другой стороны:

— Я могу тебе помочь?

— Нет, надо вырезать точно и по контуру. Я уже наловчилась.

Кончик её языка по-прежнему высовывался изо рта. Голос звучал рассеянно и немного монотонно. Она ушла с головой в своё занятие, и разум её блуждал в стране, где для меня не было места.

Я устала.

— Мам… Ещё рано. Пойдём купим мне обувь?

Она смерила меня взглядом, остановившись на ступнях, на которых красовались лягушачьи сапоги, и слабо улыбнулась:

— Пойдём. Пара кроссовок из магазина на улице де Мартир устроит?

Наконец-то.

Родители купили эту четырёхкомнатную квартиру ещё до моего рождения. В то время, как они вспоминают, в районе было много старушек, баров и сапожников без сапог. Сегодня округа превратилась в сплошной шик и блеск, где даже бутылочка оливкового масла стоит как неделя на Маврикии.

Мы зашли в несколько дорогих бутиков: все продавщицы выглядели как модели. Но мне ничего не понравилось. А то, что понравилось, стоило в десять раз дороже дорогого, и я ещё не говорю о стыде, который охватывал меня при одной только мысли выставить напоказ свои носки под носом у какой-нибудь красотки. Та наверняка подумает: «Как можно в таком возрасте разгуливать в красных носках с узором из щупалец?»

Шесть-семь примерок спустя мама начала демонстрировать нетерпение.

— Мы ещё не гуляли с Изидором, Дебо. Тебе и вправду ничего не нравится?

Поправочка: я ещё не гуляла с Изидором. В десяти метрах от нас я заметила в крошечной витрине ботинки, обитые искусственным мехом: женственные, но не девчачьи, чёрные, простые, но со вкусом. Я показала пальцем, и мама отправилась внутрь.

Этот магазин был больше похож на лавочку: пришлось лавировать среди манекенов, стараясь не обращать внимания на одежду, иначе бы я на месте умерла от отчаяния.

Продавщица выглядела неряшливо, и меня это устраивало. Сожжённые перекисью волосы были похожи на уснувшего на её маленькой голове зверька (луговую собачку, например), а облегающий топ с глубоким декольте открывал усеянную пятнами и прыщиками кожу; всё это обрамляли затейливые украшения, сверкающие на десять тысяч ватт. Но эта продавщица хотя бы улыбалась. Пока она искала в подсобке тридцать восьмой размер, я ждала на скамейке, разрисованной вручную тысячами цветов. Мама присела на светящийся табурет в форме панды.

Стоило только примерить эти ботинки, как стало понятно: вот оно, счастье. У зеркала я, уже привыкшая к лягушачьим сапогам, полюбовалась на результат и повернулась к маме.

И улыбка тут же исчезла.

Она с ровной спиной сидела на табурете-панде. Не хныкала. Не всхлипывала. Не говорила. Но по её усталому лицу в три ручья лились слёзы.

Сначала я потеряла дар речи: мама внезапно показалась мне такой хрупкой, такой маленькой и обиженной! Стыд за отца подкатил к горлу. Почему? Почему он её предал? Я метнула быстрый взгляд на продавщицу, но та уже отвернулась.

— Эй, мама…

Она вытерла слёзы с лица.

— Неужели эти ботинки настолько ужасно смотрятся?

Мама шмыгнула носом и прищурилась:

— Нет, они идеальны. Ты такая красивая. Берём?

— Ты видела ценник?

— Я должна была купить тебе обувь сто лет назад. Так что набежали проценты.

Она встала, и я заметила, насколько сложно ей было совершить это простое движение: будто на долю секунды маленький чёртик повесил ей на спину невидимый груз в семьдесят килограмм.

Мне хотелось поцеловать её, обнять, но я не осмелилась. Мама не любит «телячьи нежности напоказ». Так что я просто стиснула большие пальцы в кулаках и прижала руки к себе.

Может, я ошибалась?

И она всё знает?

Глава седьмая У Деборы «лихорадка субботнего вечера

Сегодня пятница, а завтра Элоиза отправится к Эрванну с ночёвкой. Открыв оконные ставни, я увидела, что солнце разогнало тучи, рассмеялась и попыталась пройтись лунной походкой, но что не получается, то и не получится. По крайней мере, у меня никогда не получалось. Однако сегодня мне хочется верить в чудеса. В знак того надену новые ботинки.

С мокрой головой я вышла из ванной и содрогнулась, столкнувшись нос к носу с отцом, попивающим кофе на кухне. Он улыбнулся мне, и прошла целая вечность, прежде чем я улыбнулась в ответ. — Выпьешь горячего шоколада, дорогая?

— Я буду чай. Я уже два года пью по утрам чай. Он вытаращился, а я прошла к чайнику. Бросив пригоршню чайных листьев в чайник в форме лисы — мне его подарила Элоиза на день рождения, потому что я обожаю лис, — я одумалась: нельзя так по-ребячески реагировать. Отношения родителей меня не касаются. Давай, гони эту тишину, с каждой секундой крепчающую в воздухе.

— Мама куда-то ушла?

Попробуй ещё раз.

— Она уже на работе?

Отец откусил кусочек круассана и подтолкнул в мою сторону бумажный пакет. Закипающий чайник булькал на всю кухню.

— Нет, она пошла к врачу.

— Что-то серьёзное?

— Да нет, к гинекологу — обычное дело.

У меня зудели ноги: напротив сидел совершенно незнакомый человек. Мне очень хотелось, чтобы он ушёл, хотя на самом деле это я была у него дома.

— А у тебя как дела? — спросил отец.

— Учусь в выпускном классе.

— Это я знаю…

— В лицее Кондорсе.

— И как там дела?

Не-ве-ро-ят-но. Он и бровью не повёл.

— Полностью о моих провалах ты узнаешь только в декабре, — начала я, но, увидев, что он нахмурился, спохватилась: — В классе очень сильные ребята, я стараюсь не отставать.

— Хорошо. А что будешь делать в следующем году?

— Сейчас только октябрь, папа.

— Ну ты же собираешься в университет? Может, пойдёшь на подготовительные курсы? Или будешь учиться за рубежом?

Поначалу я предавалась самым безумным мечтам: архитектор, режиссёр, дизайнер, директор музея, исследовательница Антарктики. Но с первого сентября амбиции немного поутихли. Сдать бы сперва выпускные экзамены.

— Пока что думаю.

Отец кивнул, но с допросом не покончил:

— А что за записки висят в прихожей? Мама сказала, что это для тебя.

Я чуть чаем не поперхнулась.

— Могла бы и убрать свои бумажки к себе в комнату; в конце концов, она самая большая в квартире!

Кхе.

Кхе-кхе.

— Конечно, но, глядя на них в прихожей, я точно не забуду. Это номер одной консультантши по профориентации. Мне её… посоветовали.

— Замечательно, не затягивай со звонком.

Мама ему соврала.

На мгновение я запаниковала, что этот номер может принадлежать Бразильянке, и мама повесила его в знак обиды, но это глупо: папа бы тут же его узнал. Я надкусила круассан. Вкус у него был картонный: я знаю, о чём говорю. Когда я была маленькой, картон на вкус был чуть лучше, чем рождественский торт моей бабули.

Украдкой поглядывая на отца, я заметила пару седых волос в его короткой шевелюре. А ещё он не побрился.

Меня так и подмывало спросить, почему мама проводит вечера, потроша журналы, но я колебалась. А номер телефона? Наверное, надо позвонить…

Хотя нет. Я бы с ума сошла, если бы мама копалась в моих вещах.

Полюбовавшись на обгрызенные ногти с облупившимся оранжевым лаком, я подумала, что вот так и проглядела собственных родителей — зациклившись на себе.

Перед уходом отец наклонился и поцеловал меня в лоб. В этом невинном жесте было что-то от гражданской войны: к этим же губам липла Бразильянка.

Мы с Элоизой встретились у её дома. Несмотря на волнение, она тут же заметила мои ботинки.

— Давно пора!

Я подмигнула ей в ответ.

— Зайдёшь сегодня вечером ко мне? — продолжила Элоиза.

— Мы с тобой обе знаем, что у меня в ежедневнике найдётся пара окон. Ты сейчас, наверное, опять поразишься моей дедукции, но это как-то связано с завтрашним вечером?

— Всё должно быть идеально.

— Идеала не бывает. Жизнь состоит из шероховатостей.

— Наверное, но я хочу заполучить максимум шансов на успех и контролировать ситуацию. У тебя сегодня уроки заканчиваются в четыре?

У Элоизы хорошая память на числа: дни рождения, номера департаментов, расписания, размеры, год падения Оттоманской империи — она запоминает абсолютно всё. Сама Элоиза без шуток рассказывает, как в колледже учитель истории подчеркнул её «бедный словарный запас, контрастирующий с подозрительной способностью запоминать даты». Элоиза ответила на это, что у неё арабские корни, а ещё: «Откуда, вы думаете, у меня такая страсть к цифрам?» — и осталась на три часа после уроков.

Мы договорились встретиться в четыре.

Я не стала рассказывать ни о фантасмагорическом завтраке с отцом, ни о маминых слезах.

Добравшись до кабинета истории, я чувствовала себя, как старый, потрёпанный, усыпанный шрамами бык, который в последний раз выходит на арену. Там меня ждала ВЕРНАЯ СМЕРТЬ.

Месье Думак объявлял оценки за последнюю контрольную.

Выбрав парту в стороне от всех — островок долгожданного спокойствия, — я уселась и стала ждать, не осмелившись поздороваться даже с Джамалем и Виктором.

За свою неудачную фамилию месье Думак отыгрывается на нас, называя оценки от лучшей к худшей. Некоторые учителя делают наоборот, но заметьте, какая разница между этими предпочтениями.

Ситуация: вам отдают контрольную с оценкой. Вы очень волнуетесь (под «вы» я подразумеваю «я»).

От худшей к лучшей: когда беда уже миновала, а ваше имя ещё не прозвучало, надежда растёт с каждой секундой. Чем дольше называют оценки, тем легче у вас на сердце.

От лучшей к худшей: с каждой названной — не вашей — фамилией растёт тревога. Чем дольше перечисляют оценки, тем сильнее сдавливает грудь.

Ужас и пытка — что и требовалось доказать.

Стоило месье Думаку открыть свой потёртый кожаный портфель и достать пачку листов, исчирканных красной ручкой, как меня чуть удар не хватил — интересно, а в лицее есть дефибриллятор?

К счастью, у меня не было сил задавать тупые вопросы. И вот обыкновенная процедура началась:

— Лувиан — девятнадцать!

Таня… Я прямо чувствую, как её эго торжествующе раздувается, чтобы чёрной тенью накрыть весь класс.

— Мафуз — восемнадцать!

Считаю пальцы.

У Виктора семнадцать. У Джамаля пятнадцать.

В моём животе поднялась восьмибалльная буря: Думак зачитал только семнадцать фамилий, а нас тридцать девять. Если он не ускорится, я блевану желчью.

Прямо из ушей повалит.

— Дантес — двенадцать!

Сначала я подумала, что он ошибся, однако месье Думак обошёл парты и направился прямо ко мне:

— План требует доработки, мало деталей. Надо развивать тему, Дантес, доказывать, аргументировать!

Я взяла работу из его рук, будто мне только что подарили билет на самолёт до Токио.

Затем Думак перешёл к одиннадцати с половиной. Подпрыгнув на стуле, я обернулась.

Виктор и Джамаль сидели за мной.

Беззвучно прошептав «спасибо», я снова сосредоточилась на своей чёрной парте, стараясь не думать о ресницах Виктора.

В коридорах шум и гам достигли своего максимума: нормальное дело перед выходными. Я шла к лестнице, как вдруг Джамаль поймал меня за рукав:

— Отличные ботинки!

В первый раз парень заметил, что у меня на ногах вообще что-то есть.

— Э-э-э… спасибо.

Виктор шёл за нами, строча что-то в телефоне.

— Ты идёшь на день рождения Эрванна? — спросил Джамаль.

— Нет.

Он почесал шею.

— А других планов нет? Ну… если не секрет.

— Да вроде нет.

Моя жизнь — это Мёртвое море: в ней нет ничего живого. Однако я решила сменить тактику:

— Планировала провести вечер с Виктором Гюго.

Прозвучало только хуже.

Джамаль нахмурился:

— Я думал, Элоиза — твоя лучшая подруга?

— Так и есть…

— И тебя не пригласили? Она не замолвила за тебя словечко, чтобы ты могла пойти на день рождения её собственного парня?

Я вздохнула и покачала головой.

Естественно, Элоиза даже не предложила. И теперь мне кажется, что она даже и не думала меня звать. Ну или готовит сюрприз.

— Приходи ко мне в гости! То есть к моей тёте.

Видимо, я долго тянула с ответом, потому что он тут же добавил:

— Вечеринка с пиццей. Может, и Виктор придёт вместе с Адель.

— С Адель?

— Со своей девушкой.

Хотела бы я вспомнить о своей последней операции, но это было в возрасте пятнадцати месяцев от роду и оперировали мне отит. Очень жаль, иначе после такого дела я могла бы пожаловаться на хирурга за то, что тот случайно забыл у меня внутри пилу для резьбы по металлу, велосипедный насос, фен, вантуз — короче, любой предмет, способный застрять в груди и полностью лишить способности дышать.

Я отошла в сторону, и с нами поравнялся Виктор, с хмурым видом шагая между мной и Джамалем.

— Она не приедет. Может, на следующих выходных, на каникулах.

Вот он, момент для лунной походки!

— Тогда приходите часам к восьми вечера. Дебора, дай мне свой номер телефона, я напишу тебе адрес.

На улице, опершись о стену Питомника, стояла Элоиза. Увидев нас, она подскочила и потащила меня, даже не взглянув на Джамаля с Виктором.

— Я очень рад, что ты придёшь!

Я улыбнулась в ответ.

Щенячьей улыбкой.

Глава восьмая В которой Дебора знакомится с тремя чёрными и мохнатыми лапами, путающимися в собственных сетях^[3]

На следующий день, покончив с домашкой и половиной книги Фрейда, из которой я узнала, что современные мужчины продолжают тушить костры собственной мочой в память о былых днях, я встала перед зеркалом и попыталась сдержать старый добрый приступ паники.

На кровати валялось всё содержимое моего шкафа, больше похожее на кучу половых тряпок. Ничего общего со вчерашней примеркой.

Я была в гостях уЭлоизы миллиард раз. Она живёт на улице Кондорсе в шикарном доме по площади раз в пять больше нашего. Вернувшись из Питомника, она тут же потащила меня к себе в комнату и вывалила из комода всё: трусы, лифчики, майки, юбки — весь гардероб до последнего носка. С самого начала мне было неловко. Я вспомнила о матери, сидевшей в шестнадцати квадратных метрах нашей гостиной, о её аппликациях, ножницах, торчащем кончике языка, пока я тут любовалась дворцовой лепниной. Через сорок пять минут наблюдений за дефиле Элоизы, которая мне даже не предложила поесть или выпить, которая даже не подумала пригласить меня на день рождения Эрванна, я взяла сумку и ушла. Элоиза натягивала колготки, так что у меня было время улизнуть, однако она нагнала меня в прихожей.

—  Что с тобой?

— Хорошего вечера.

Эта фраза звучала как жалкий крик о помощи, но у Элоизы точно пупок вместо мозга. Она смотрела, как я ухожу, глазами размером с новогодние шары.

Я не плакала. Мне хотелось только одного: скормить ей её же трусы через ноздри. Ненавижу свою слабохарактерность. Да какая дура согласится помогать подруге выбрать наряд на вечеринку, на которую её никто не звал? Только мазохистка.

Однако в глубине души я была уверена, что кривила душой. Элоиза прекрасно знала, что у меня аллергия на любые формы вечеринок.

Я пробовала. Много раз. Больше всего мне запомнился вечер, когда я поцеловала парня, которого никогда до этого не встречала, а его язык содрогался, как слизняк. Через две минуты я помчалась блевать в туалет (и, кстати, промахнулась), а потом сбежала, размазывая улики по стенам. В другой раз, в позапрошлом году, мы с Элоизой зависали с одноклассниками — от их смертельной занудности у меня теперь психологическая травма. Помню ещё день, когда я отказалась от ухаживаний какого-то Шрека, чтобы в итоге не сидеть и не пересчитывать волосы в ухе своего собеседника.

Лучшие вечеринки с Элоизой — пижамные, когда мы укутываемся в её одеяло, слушаем музыку, смотрим сериальчики до утра, сочиняем небылицы, критикуем колледж или лицей, изображаем американских актёров — жертв пластической хирургии, мечтаем об учителе, заменяющем препода французского, — всё это под стройный ряд килограммовых ведёр мороженого.

Ламповые вечера у меня в крови.

Напрашивается вопрос: стоит ли злиться на Элоизу за то, что не пригласила меня к Эрванну?

Да. Она могла хотя бы предложить. Спросить, чем я займусь, пока пол-лицея будет тусить у этого идиота. Клетки моего мозга единогласно решили присудить Элоизе звание Принцессы эгоизма — на её короне бриллиантовый средний палец сверкает ярче звёзд.

Мама с папой пошли в кино — суббота. Он предлагает ей крошки со стола, а она благодарно их принимает. Не понимаю я их отношений.

Я взглянула на экран телефона.

Ни.

Одного.

Сообщения.

От.

Элоизы.

Зеркало в моей комнате и в четверть не такое большое, как у неё, но его хватает, чтобы отобразить катастрофу: меня в тесных джинсах и мой живот, торчащий, как грыжа. Другие джинсы в стирке, к тому же я запустила машинку днём, даже не подумав. Семь часов вечера. Я, конечно, каждые пять минут проверяю развешанные на батарее штаны, но быстрее они от этого не сохнут. Ну не пойду же я к Джамалю в спортивном костюме! А о юбке и речи быть не может — не хочу двусмысленности. Они просто друзья. Не надо никого соблазнять.

Ни-ко-го

В итоге я решилась на юбку и плотные колготки. Уже на пороге я заметила новые записки в прихожей.

Тот же номер.

Тот же красный фломастер.

Посчитав на пальцах, я перепроверила: теперь их десять.

Достав телефон, я создала новый контакт: «таинственный номер».

В понедельник позвоню.

Хлопнув дверью, я увидела маму, тяжело дышавшую после подъёма по лестнице. На ней было узорчатое оранжевое пальто — коллекционная вещичка, привезённая много лет назад из путешествия в Перу.

— Как кино? — Я искала тень печали на её лице.

— Длинное. Я бы этот фильм не выбрала, но твой отец очень хотел его посмотреть.

— И где он, мой отец?

— В редакции. У него собрание.

— Ну конечно! — злобно воскликнула я, даже не подумав, как это глупо.

Вставив наполовину ключ в замочную скважину, мама повернулась и пристально посмотрела на меня.

— Что ты хочешь сказать?

— Ничего-ничего, — затараторила я, помчав шись вниз по лестнице. — Хорошего вечера!

Ступенька, две, три…

— Дебора!

Я замерла. Не хочу слышать, что она скажет.

— У твоего папы сложный период. Пресса сегодня несёт убытки, это всё очень сложно. Будь с ним помягче, хорошо?

Я могла бы покончить с этой ложью, этой надеждой, чтобы мама наконец-то всё разрушила, построила заново — ей нужно только открыть глаза. «У твоего папы сложный период»! Она до жути наивна. Я должна это сделать. Сейчас!

Но я взглянула на неё: на морщины в уголках глаз, на расширенные от растущей тревоги зрачки, на тусклую кожу, на две крошечные складки у рта…

И не смогла.

Я не могу причинить ей ещё больше боли.

И вместо того, чтобы открыть правду, я кивнула, вернулась, поцеловала её в щёку, потому что она так в этом нуждалась, пусть и не любит телячьи нежности, потому что это был единственный способ скрыть моё предательство.

А затем отправилась к Джамалю.

Почему дома богачей всегда такие огромные? Либо дело в неуместном мужском противостоянии (мой дом больше твоего), либо большие пространства — привилегия безбедной жизни. Других объяснений не вижу.

Лестничная клетка широкая, как в музее, а у консьержки чуть ли не целая квартира. Лифт размером с мою ванную, а на пятом этаже вообще всего одна двустворчатая дверь, из-за которой показалась голова Джамаля. Дверь он, однако, приоткрыл едва-едва.

— Быстрее, заходи!

Я проскользнула в квартиру, и Джамаль запер дверь на два оборота.

Не успела я осмотреть огромную прихожую с зеркалами в позолоте, старинной мебелью, вазами, шикарными букетами и тремя коридорами, расходящимися, словно звёздные лучи, как Джамаль схватил меня за руку и силой потащил вдоль коридора, украшенного старыми, потрескавшимися картинами, вычурными столиками и, главное, хрустальными люстрами. Немного растерявшись от такого приёма (его ладонь в моей, ну блин… нет, нет, нет), я последовала за ним, надеясь, что у такого поведения есть достойное объяснение.

Плотный ковёр приглушал наши шаги, мы миновали вереницу закрытых дверей, будуар в стиле рококо, украшенный картинами и тикающими старинными часами, и вышли в гигантскую гостиную. Любуясь кабинетным роялем, на котором не было ни одной партитуры, я отпустила руку Джамаля. Думаю, этим четырём диванам, шкафам с книгами по искусству, скульптурам, вазам и безделушкам просто цены нет.

В центре гостиной, взобравшись с ногами на стул, неподвижно стоял бледный Виктор.

— Смотри, куда наступаешь! — воскликнул он, едва заметив меня.

Говорил он сквозь зубы.

— Если бы тут было опасно, я бы вас не пустил! — возразил ему Джамаль.

Я наконец-то его рассмотрела.

— Тогда почему у тебя весь лоб от пота мокрый?

— Возьми стул и встань рядом с Виктором!

От плохого предчувствия у меня пробежал холодок по спине.

— А вы, случайно, не издеваетесь надо мной?

— Нет, — ответил Джамаль, — мы не такие грубияны.

— В таком случае что вы задумали?

Виктор сжал челюсти так сильно, что изменился в лице. Чем дольше я на него смотрела, тем более синим оно мне казалось.

— Возьми стул! — настаивал Джамаль, подталкивая меня в спину.

— Во-первых, не трогай меня. Во-вторых, у меня был очень фиговый день, и я не в том настроении, чтобы изображать тут аниматора и не двигаться три часа в костюме Йоды, развлекая туристов!

Виктор сжал губы, сдерживая смех. Или же что-то мешало ему засмеяться.

Эти двое меня бесят.

— Короче, Джамаль, выкладывай, иначе я вернусь домой!

Джамаль переминался с ноги на ногу. По-прежнему стискивая зубы, Виктор уговаривал его:

— Ну расскажи, только я уверен, она тут не останется.

Джамаль обречённо вздохнул и повернулся ко мне:

— Я выпустил Гертруду, она любит погулять, и потерял её. Красивая юбка, кстати; тебе надо почаще так одеваться.

— ЧТО?! Здесь разгуливает тарантул?! САМ ПО СЕБЕ?

Из меня мигом вылилось три литра пота.

Я только представила это чудовище: восемь круглых глаз, волосатый силуэт, длинные лапы, — и всё вокруг поплыло перед глазами. Она может прятаться под любым комодом, наблюдать за нами, готовиться к нападению, а потом вонзить свои ядовитые клыки прямо в горло и закатать в мерзкий кокон — прямо как во «Властелине колец». Или же спрыгнуть откуда-нибудь с потолка прямо мне на голову, и я почувствую в волосах её огромные мохнатые лапы…

Я бросилась в коридор в поисках выхода.

— Не глупи! — заорал Джамаль, побежав за мной вслед. — У неё нет клыков!

Я подбежала к двери и изо всех сил подёргала за ручку, но ОН НАС ЗАПЕР, БОЖЕ!

Джамаль бросился ко мне и схватил за запястья.

— Дебора!

Черпая силы в собственном отчаянии — а отчаяния на тот момент хватало, — я вырывалась. Из меня полилась какая-то инопланетная ярость.

— Отпусти меня, ОТПУСТИ МЕНЯ, БОЛЬНОЙ ПРИДУРОК!

Бац — и я треснула его локтем в горло.

— Дебора! Успокойся! Мне больно!

Я на секунду замерла, а потом заколотила наугад кулаками и ногами и завопила:

— Как вы меня все задолбали! ВСЕ!

— Дебора, она не опасна.

— Я по горло сыта вашими выходками! Отец, мама, Элоиза, эта дура Таня, твой чёртов тарантул! КУЧКА ИДИОТОВ!

Я дала коленом Джамалю между ног, и тот сразу обмяк, но не ослабил хватку. Его красное лицо окрасилось в фиолетовый.

Я тут же успокоилась. В любом случае из его рук вырваться невозможно.

Согнувшись вдвое, скривив губы, отчего показалось, что одной не хватает, Джамаль открыл глаз, и я прочитала в его взгляде боль, уважение, гнев и немного веселья — странный коктейль.

Я пощупала его хилые бицепсы:

— В качалку ходишь?

Он выразительно посмотрел на меня, выпрямился как смог и улыбнулся.

— Виктор! — закричал он, не сводя с меня глаз. — Хорошая новость: Дебора снова с нами!

— Хватит орать, у меня сейчас барабанные перепонки лопнут! — рявкнула я.

— И, похоже, путь был неблизкий… — послышался голос Виктора из гостиной.

Я вздохнула.

— А теперь, дорогая Дебора, изволь проследовать за мной: мы вернём Гертруду в террариум и проведём отличный вечер.

На цыпочках я шла за ним по пятам.

— А что случится, если я случайно наступлю на неё? — прошептала я.

— Это паук, Дебора, она не знает французского. Можешь разговаривать нормально. И у тебя не получится наступить на неё случайно: она размером с тарелку.

Если я и дальше буду так потеть, то умру от обезвоживания.

Мы снова добрались до гостиной: Виктор не двинулся с места ни на сантиметр, остолбенев на стуле. От одного его вида хотелось засмеяться.

— Залезай, а я проверю под диваном, — приказал Джамаль. — Ничего особенного, но если ты её увидишь и психанёшь, можешь поранить.

Он боится за своего тарантула.

Со скоростью ленивца я направилась к стулу, осмотрев его со всех сторон в поисках возможной гостьи, и подтащила стул к Виктору.

— Привет, — промямлила я, взгромоздившись.

— Ну что, говоришь, фиговый день выдался? — спросил Виктор, пока Джамаль ползал по гостиной на четвереньках.

— Вот только не делай беспечный вид, ты похож на мертвеца.

— Разница между мной и тобой в том, — ответил он, — что я уже видел Гертруду и знаю, почему вот-вот наделаю в штаны.

Потеряв дар речи, я наблюдала за каждым движением Джамаля, стараясь разглядеть хоть малейший признак присутствия тарантула.

— Она и вправду размером с тарелку?

— Она ужасна.

— Я вас слышу! Не говорите гадостей о Гертруде!

— А её террариум воняет, — продолжил Виктор. — И её подружки тоже. Короче, этот парень — псих, и нам не следует тут оставаться. Пойдём куда-нибудь поужинаем?

В этот самый момент кто-то позвонил в дверь, и я подпрыгнула.

— А, доставка пиццы и тирамису! Я сейчас, — сказал Джамаль.

Так я осталась наедине с Виктором.

И, может быть, с Гертрудой.

— Что будем делать, если увидим её? — снова зашептала я, не в силах удержаться.

— Кричать.

— Ты можешь не шутить хотя бы пару секунд?

— А я серьёзно. Я с места не сдвинусь.

— А если она полезет к тебе на стул?

— Твою ж!

Сделав вид, что бросает меня, Виктор выбежал из гостиной. Я догнала его в мгновение ока, и вместе мы помчались в прихожую к Джамалю — единственному человеку, способному справиться с ситуацией. По крайней мере, мы на это надеялись.

Доставщик поставил коробки с пиццей на буфет в стиле ар-деко и протянул Джамалю терминал для банковских карт. Бедняга уже собирался поздороваться с нами, как вдруг задрожал:

— Это ещё что за хрень?!

Его лицо исказил ужас.

Неописуемый ужас.

А смотрел он мне за спину.

Глава девятая Дебора переходит на тёмную сторону Силы

Даже не оборачиваясь, я завопила так, будто мне вантузом вырывали грудь, и помчалась со всех ног, толкнув по дороге доставщика.

— НЕ БЕГАЙТЕ, БЛИН! ВЫ ЕЁ НАПУГАЕТЕ! — заорал Джамаль.

Бросившись в другой коридор, я заметила лестницу, но решила не менять направления и случайно своротила вазу, которая с оглушительным звоном разбилась. Однако я бежала не останавливаясь, сжав кулаки в твёрдом намерении убраться подальше от монстра.

Послышались шаги и испуганные крики.

Глухие удары, ворчание.

Ослепнув от паники, я толкнула дверь наугад и спряталась.

В комнате было жарко, душно и влажно. Стоял странный затхлый запах.

Прислонившись к закрытой двери, я перевела дух. На каждой стене висело по террариуму, а на дне каждого — земля, растения, горшки, камни. Прошла секунда, прежде чем я поняла.

Я оказалась в ИХ королевстве.

ТЕОРЕМА НЕПРУХИ НА МАКСИМАЛКАХ.

Едва не сломав запястье, я выбежала и на всей скорости влетела в испуганного Виктора.

— Всё хорошо? Я искал тебя…

— Ну вот, теперь выскочит шишка, — проворчала я, потерев ушибленный лоб.

— Нет! НЕТ! — кричал в прихожей Джамаль. — Вот болван! ВОТ БОЛВАН!

Доставщик лежал мертвецки бледный.

— Помогите мне!

Ну вот.

Послышался грохот металла — наверное, Джамаль рылся в ящике с инструментами. Теперь придётся расчленить тело, чтобы избавиться от трупа.

— Я не шучу! Быстрее, тут всё серьёзно!

Виктор вытаращился, я покачала головой. Однако мы не могли оставить Джамаля разбираться с телом в одиночку.

Виктор взял меня за руку.

Его ладонь в моей.

Его ладонь в моей.

Мы вернулись в прихожую. Я бежала высоко поднимая ноги: если вдруг повстречаю Гертруду, раздавлю её, как изюм.

Добравшись до места преступления, Виктор замедлил шаг, отпустил мою руку и погрузился в размышления.

На войне как на войне.

Мельком заглянув в прихожую, Виктор махнул рукой и мгновенно исчез.

Я последовала за ним.

Жмуриков на горизонте не было: только широко распахнутая дверь и Джамаль, размахивающий чем-то вроде сачка.

Я прижала ладони ко рту.

Он кивнул.

Гертруда ударилась в бега.

По словам Джамаля, далеко уйти она не могла. И наверняка перепугалась до смерти.

Бедняжка.

Он не видел, как она удрала, потому что доставщик пиццы — «наверное, арахнофоб» — её пришиб, уронив терминал для оплаты картами, и свалил.

Думаю, у того парня всё в порядке с расстановкой приоритетов.

Тем не менее мы осмотрели лестницу до первого этажа, дворик и мусорные баки, но надо было смириться с очевидным: Гертруда испарилась.

Два часа спустя мы сидели на поду, разложив картонные коробки: гробовая тишина предвещала незабываемую вечеринку. Пицца остыла, сыр на ней затвердел.

— Она не разрезана. Можешь принести нож?

Едва волоча ноги, Джамаль отправился исполнять просьбу Виктора.

— Жесть. Наверное, она сдохла… — выдавила я.

— Тебе грустно?

— Обидно за Джамаля.

Отломав кусок пиццы, Виктор протянул его мне и проделал то же самое для себя.

— Это просто паук, Дебора.

Люблю, когда он произносит моё имя.

— Была бы она с тебя ростом, сожрала бы тебя живьём.

— Нет, думаю, они переваривают. В этом смысл паути…

В другом конце квартиры послышался голос Джамаля: он говорил сам с собой с какой-то странной интонацией. Так бабушки разговаривают с грудничками: ми-ми-ми мой хорошенький.

— Блин, он от скорби спятил, — прошептала я.

Наверное, я была похожа на тупую луковицу, потому что Виктор посмотрел на меня и расхохотался. Прерывисто переводя дух, он отдышался и разбросал в радиусе трёх метров остатки пережёванной корочки. Я чуть не поперхнулась и, не желая умирать, подавившись куском пиццы, выплюнула кашицу изо рта на угол картонной коробки — леди Дантес. Мы ржали в унисон так громко, что я забарабанила кулаками по полу, чтобы выплеснуть нахлынувшие эмоции.

Было замечательно.

— И тем не менее, — продолжила я, схватившись за разболевшийся живот, — надо, наверное, найти номер срочной психиатрической помощи.

— Ни к чему!

Выпятив грудь, показался Джамаль.

— Она цела и невредима!

— Да ладно?!

— А мы так переживали, — протянул Виктор, притворно прижав ладонь к груди.

— Замолчи, дурак. Короче, она не выходила из квартиры, видимо, спряталась где-то и терпеливо ждала у двери к террариумам. Какое чудо, я без ума от неё!

— Ты спятил.

— Может, и спятил, но теперь можно начинать веселье!

Джамаль сел, театральным жестом разрезал пиццу и тут же отправил половину в свой рот с огромными клыками.

— И давно у тебя пауки?

Очень элегантно — разговаривать с набитым ртом, но я изголодалась.

— Шесть лет. Сначала появилась Жозефина — это птицеед-голиаф. Самки живут дольше самцов, где-то пятнадцать — двадцать пять лет.

— Так, Джамаль, завязывай… Думаю, нам лучше сменить тему.

Виктор подмигнул мне:

— Я тоже так думаю. Поговорим о Тане? Кажется, ты её недолюбливаешь?

— Настолько заметно?

— Скажем, скрывать свои чувства не твой конёк, — хихикнул Джамаль.

Я бросила ему в лицо мятую бумажную салфетку.

— Я тут ни при чём: она просто сучка. Презирает меня. Я отвечаю тем же.

Они заржали.

— Ну тут сразу ясно, что Таня не образец сочувствия. А что с твоими родителями?

Почему Виктор задаёт мне эти вопросы?

— Вы специально заводите разговоры на темы, которые бесят меня больше всего?

— Хотите пива?

— Вот! Наконец-то нормальное предложение!

Виктор согласился. Мы чокнулись стеклянными бутылками. После третьей мне полегчало, вот только живот надулся, и пришлось развалиться на диване. У Джамаля огромная шикарная квартира, но здесь хорошо. Мерзкие темы для разговоров сменились невинной болтовнёй: фильмы в прокате, учителя, занятия бегом (Виктор), личный тренер Джамаля (да ладно!), орущий на него, чтобы тот закончил подход по качанию пресса: «Давай, тряпка, тридцать шесть, тридцать семь!» Обсудили мою аллергию на спорт, эпиляцию зоны бикини, волоски на больших пальцах ног (ну почему, почему я заговорила об этом?), культ идеального тела. Виктор признался, что я хороша такая, какая есть, Джамаль добавил «плюс один». Четвёртая бутылка пива позволила мне принять комплименты и ответить, что они тоже ничего, — последствия алкоголя.

Наблюдая, как они обсуждают какой-то вестерн, я подумала, что кажется, будто эти двое дружат уже долгие годы, хотя впервые встретились только в начале учебного года.

Виктор устроил нам представление, жонглируя мандаринами, — я умоляла его научить меня. В итоге фрукты разлетелись по всей гостиной. Джамаль попробовал жонглировать бананами, но потерпел фиаско. Пришлось соскребать. Я очень долго смеялась.

К часу ночи они собрались проводить меня домой. Я живу всего в двенадцати минутах, но они настояли. Виктор ночевал у Джамаля — в одной из семи комнат для гостей на выбор. На улице мы голосили песни «Битлз»: я пела, Джамаль отбивал ритм на мусорных баках, пока кто-то не обругал нас из окна и мы не сбежали, глупо хихикая. Уже у своего дома я чмокнула обоих в щёчки и поднялась, будто взлетела на ватном облаке, подхваченном лёгким бризом.

Изидор ждал меня под дверью: пришлось тащить его к себе в комнату, чтобы он никого не разбудил — настолько пёс был рад меня видеть. Пьяненькая, я похлопала его по голове, легла прямо в одежде на кровать и уснула, почти даже не вспомнив об Элоизе, маме и папе.

Однако в понедельник, когда я вернулась в лицей, у меня в горле словно застрял комок жёваной бумаги — многогранный шарик.

Я знаю, что у шаров не бывает граней, но думаю, вы меня поняли. Вот некоторые из них:

Тревога от мысли о встрече с Элоизой.

Смешной, милый, симпатичный Виктор, чьё сердце принадлежит Адель.

Планы на каникулы, которых просто нет.

Мама, которая всё воскресенье провела, листая старые журналы, купленные на е-bay. В основном номера «Нэшнл Джеографик». Я сказала ей, что хочу устроиться няней, чтобы заработать на обеды, но она не оценила и протянула мне две купюры по двадцать евро. Однако я не собиралась манипулировать и серьёзно задумываюсь о работе няни.

Отец, который «играл в сквош с коллегой Франсуа».

Три новых записки на зеркале в прихожей.

Получается, у моего шарика шесть граней.

Я нигде не могла найти Джамаля, а на сообщения он не отвечал. Кажется, Виктор избегает меня. Даже страшно узнать почему (уродина + зануда + королева драмы и королева трагедии = я).

Днём я потратила двадцать минут, чтобы убраться подальше от Питомника и засесть в кафе. Выбрав угловой столик, я достала телефон и набрала таинственный номер.

— Галерея «Левиафан», добрый день! — пропищал торопливый женский голосок.

— Э-э-э…

— Слушаю!

— Добрый день… А куда я попала?

— Простите?

Галерея, галерея, галерея… Вряд ли речь о торговом центре, было бы глупо.

— Это художественная галерея?

— Да, галерея «Левиафан». Вы по поводу стажировки для учащихся?

Я молчала в ступоре.

— Yes, I`m coming in two minutes! — крикнула собеседница кому-то, но не мне. — Девушка, я могу вам помочь? Я очень занята.

Я бросила трубку.

Прилипнув к экрану телефона, я в мгновение ока нашла сайт галереи «Левиафан» (мегаоригинальное название, кстати…): выставки живописи, скульптуры, дизайнеров. Большинство работ похожи на мерзкую древесную кору, но есть и неплохие. В любом случае я ничего не понимаю в искусстве.

Галереей владеет женщина.

Почему мама прилепила номер телефона галереи в нашей прихожей? Кому она должна позвонить? И зачем?

Я скопировала адрес в свои контакты.

Обманув все мои ожидания, история с записками стала только запутаннее.

К пятнице накануне каникул комок жёваной бумаги в горле разросся до баскетбольного мяча: я получила десять из двадцати по английскому и восемь из двадцати по философии.

Ровно за пятнадцать минут до урока я сидела в коридоре напротив кабинета 234. Завал с чтением, заданным на дом, заставил меня изменить Жану Вальжану — а заодно и Карри, к которой я уже давно не заглядывала. В итоге я таскаюсь с талмудом в кармане и достаю его только в обеденный перерыв.

А обедаю я одна.

Джамаль заболел. С итало-паучьей вечеринки я его не видела. Отравился. Он мог бы отговориться бронхитом или гриппом, но нет, Джамаль сообщил мне, что траванулся, сопроводив рассказ тонной физиологический деталей, таких как консистенция и цвет. И все эти откровения только потому, что мы преломили пиццу: некоторые люди довольно быстро пренебрегают приличиями.

Так что когда он не сидит в туалете, то пристаёт ко мне с вопросами, как проходят уроки, и присылает двадцать фоток Гертруды в день: Гертруда прячется под листиком, Гертруда заснула — ну, он так говорит, я же не увидела сна ни в одном из восьми глаз, да и вообще, у тарантулов есть веки? — Гертруда в позе лотоса размышляет о смысле жизни, Гертруда наводит красоту перед трюмо и распевает песни Далиды. Ладно, это я уже придумала.

Что же касается Виктора, он сбегает, как только перспектива столкнуться лицом к лицу маячит на горизонте. И нет, у меня не паранойя.

Элоизу будто прооперировали: наверное, сделали пересадку губ. Отрезали скальпелем и на всю жизнь приклеили к губам Эрванна. Интересно, как они едят? Видимо, в операционной ей также удалили часть сетчатки, потому что я там больше не отражаюсь.

Я превратилась в невидимку.

Через два часа наступят каникулы.

В коридоре послышался сухой цокот острых каблуков о плитку и звон ключей.

— Мадемуазель Дантес.

Я поздоровалась с мадам Шмино. Она открыла дверь в кабинет.

— Идите за мной.

Какое ещё бедствие ждёт меня там?

Окна были настежь распахнуты, от недавнего дождя на полу образовались грязные лужи.

— Ну вот, — пробурчала мадам Шмино, — теперь мне придётся убирать.

Похоже, она напрочь забыла обо мне.

— Мадемуазель Дантес, вы читаете «Отверженных»?

— Да.

— И что думаете?

Её вопрос свалился как снег на голову.

— Э-э-э…

Мадам Шмино сдвинула очки на кончик носа так, что я разглядела комочки туши на её ресницах.

Мне очень нравится. Некоторые моменты довольно сложно переварить, иногда читаю по диагонали, но история просто потрясная, и мне симпатичен Жан Вальжан.

Блестяще. Достойно диссертации по филологии.

— А кроме Гюго?

— Мне нравится Дюма. Иногда фантастика типа Буля, Мэтисона или Уиндема, классическое и современное фэнтези. Хемингуэй, хотя я не в восторге от его увлечения корридой. Леклезио. Превер. Золя. Марсель Эме. Экзюпери. Кессель…

Собственный голос застревал у меня в горле. Глаза мадам Шмино превратились в пару лазерных пистолетов.

— А из философии?

— Фрейд.

Мадам Шмино открыла портфель и достала оттуда кипу папок и пенал.

— А каковы были ваши школьные успехи до недавнего времени?

— Довольно неплохие.

Она кивнула.

— У вас сейчас какие-то проблемы?

Я не смогла сдержаться и покраснела.

— Нет…

Лазерные пистолеты.

— Мадемуазель Дантес, мне кажется, что вам сложно упорядочить свои мысли. Вы перескакиваете с одного на другое. Попробуйте с сегодняшнего дня придерживаться следующей формулы, когда будете писать очередное сочинение: тезис, антитезис, синтез.

Наверное, я была похожа на дохлую форель, потому что она пояснила:

— Аргументы за, против и объединить, мой генерал.

— Хорошо…

— Тезис — это ваша основная мысль. Вы её аргументируете, приводите примеры, доказательства, на которых строится ваше рассуждение. Вы можете развить несколько идей, но не больше четырёх. Антитезис — это работа с противоположной точкой зрения по такому же принципу. И наконец, синтез. Попытайтесь найти золотую середину. А в самом начале сочинения возьмите на себя заботу написать небольшое вступление. В конце — заключение. Десять строк, не больше. Этот приём довольно схематичный и базовый, но верный. Когда вы поймёте, как выстраивать собственную мысль, сможете отойти от первоначальной модели.

Шум в коридоре нарастал, и чья-то голова выглянула из-за двери. Таня.

— Можно войти?

— Нет, подождите пару минут.

Таня бросила на меня ядовитый взгляд.

— И закройте за собой дверь.

Мадам Шмино повернулась ко мне.

— Вы поняли, мадемуазель Дантес?

— Кажется. Надеюсь.

— Я дам вам задание на каникулы. Придерживайтесь этого плана. Потом обсудим, если потребуется.

Я стояла как вкопанная.

— Ну же, теперь можете идти к одноклассникам!

Тезис, антитезис, синтез.

В коридоре, окружённая гамом тысячи голосов, меня поджидала Таня, скрестив руки на груди. Она смерила меня взглядом с высоты своих десятисантиметровых каблуков:

— Как дела, подхалимка?

Виктор сидел далеко и барабанил по клавиатуре телефона.

Не обращай внимания. Ни на кого.

Тезис, антитезис, синтез.

Тезис: у моей матери интрижка с владельцем или работником именитой галереи. Антитезис: мама скучает до посинения, умирает от одиночества и мечтает купить дорогущую картину, пока отец резвится с секс-бомбой. Синтез: дела у мамы плохи.

Глава десятая Дебора оберегает свою свободу, как редкую жемчужину, однако всё это начинает уже надоедать

Первая среда каникул: я сделала всю домашку, набросала черновик сочинения по философии и почти дочитала первый том «Отверженных».

За-ши-бись ве-се-ло

Элоиза исчезла с радаров: я уже семьдесят три раза пыталась написать ей сообщение, но каждый раз стирала. Вчера я бросила эту затею. В конце концов, мне не в чем себя обвинять: это она меня обидела. Она знала, как я в ней нуждалась. Ненавижу её.

До сих пор в ней нуждаюсь.

Ненавижу себя.

Джамаль уехал в Ливан с тётей и шлёт мне фотографии Баальбека, мороженого с кусочками молочного шоколада, синего моря и ультрасовременных зданий.

Виктор уехал в Лилль к Адель.

Жену Виктора Гюго тоже звали Адель.

Я это так, к слову.

Изидор завёл привычку скрестись у меня под дверью, как только я просыпаюсь. Как он это чует? Стоит мне приоткрыть один глаз, как он мчится со своей гнилой вонью из пасти.

А в качестве бонуса к этим временам, когда настроение ниже плинтуса, прилагается дождь, который не перестаёт уже трое суток — даже погода так себе. Укутавшись в плащ, я выхожу из дома, только чтобы выгулять мерзкого пса, раствориться в серости окружающего мира и просто постоять столбом в лягушачьих сапогах. Единственные две пары приличной обуви убраны на верх книжных полок в моей комнате — подальше от клыков.

Сегодня я много часов просидела в интернете и в итоге решила приготовить пиццу — всё лучше, чем пялиться в потолок и ощупывать свой целлюлит.

Когда отец вернулся домой, я вымазалась в муке по самые уши и вспотела от замешивания теста.

Привет, дорогая. Всё хорошо?

— Да.

— Ты готовишь пирог?

Я погрузила ладони в тесто, смяла его и перевернула.

Раздавила, порвала, размяла кулаком.

— Пиццу.

— Супер! Говорят, это довольно сложно…

Он сел с другой стороны стола.

— Просто пробую.

Его телефон издал «биди-биди-бип». Отец тут же встал и вышел.

Через десять минут, когда он вернулся, тесто уже лежало под влажным полотенцем, а я мыла посуду. Он взял чайник, сунул его под струю и набрал моей воды.

— Хочешь чая?

Ненавижу его довольную рожу.

— Нет, спасибо.

Кончиками пальцев отец достал кусочек застрявшего у меня в волосах теста.

Он мне не враг.

Это меня не касается.

— А хотя не откажусь. Мама купила белый чай на днях, я ещё не пробовала.

Приподняв уголок полотенца, я пощупала тесто. Тут на самом деле смотреть больше не на что. В фильме я бы постукивала по столу накрашенными длинными ногтями, и этот бесячий до дрожи звук раздавался бы в неловкой тишине.

— А как вы познакомились? Я про маму, — спохватилась я, чуть не залившись краской.

— А мама никогда не рассказывала?

Его спокойствие поражает меня. Папины глаза едва заметно блестели, и я уверена, что «биди-би-ди-бип» прозвучал ни с работы, ни от мамы, ни от друга по сквошу, ни с Марса.

Я уставилась на него.

— Мы встретились на студенческой вечеринке, когда я ещё учился в Высшей школе журналистики в Лилле. У друзей друзей соседей… что-то вроде того. Мы понравились друг другу, но не больше. Я даже не запомнил, как её зовут! А потом мы встретились на другой вечеринке. И вот.

Как романтично. Обжигающее желание вдруг овладело двумя сердцами, влекомыми друг к другу, как слизняк к стакану пива. Слащавая музыка, взгляды встретились, их переплетённые тела…

«Я даже не запомнил, как её зовут!» Серьёзно?

История любви, вспыхнувшей между редиской и брюссельской капустой, была бы и то пикантнее!

Я скрывала как могла свое разочарование. Нет, раздражение. Нет, гнев.

— Ты учился журналистике, а она? Истории искусств, так?

— Нет, современной филологии.

— А.

Мимо. Получается, галерея «Левиафан» не имеет ничего общего со старыми университетскими друзьями или воспоминаниями молодости. Может, друг детства? Предложение по работе? Но моя мама ничего не смыслит в современном искусстве! Она делает макеты. Да и зацепка с любовником потеряла всякий смысл: была бы она влюблена, вряд ли выглядела бы как депрессивный пудинг.

Когда мама вернулась домой — поздно, потому что её редакция попала в оцепление, — папа заказал суши.

— Пахнет горелым или мне кажется? — спросила она с порога.

— Да, это из-за меня: электричество отрубилось на пять минут, и я случайно поджёг журнал, — вывернулся папа.

Он врёт. Врёт. Опять врёт.

Однако на этот раз чтобы мне не было стыдно за спалённую и несъедобную пиццу.

Я улыбнулась ему.

Давно такого не случалось.

Родители работали все две недели каникул, так как наметили отпуск на Рождество. Поэтому я проводила эти дни в компании Изидора, который таскался за мной повсюду, даже в туалет. Стоило мне запереться, как под дверью начинала мелькать тень, заслонявшая собой полоску света, а потом показывался влажный нос и громко принюхивался. Кажется, мои крики — «Уходи, старый пердун!» — ничуть его не беспокоили. Однажды я читала в туалете журнал, а когда вышла, обнаружила на полу деревянные щепки — покойся с миром, дверь в уборную.

Сегодня утром я приготовила себе яичницу, изрядно переборщив со сливками, и перенесла в комнату огромный толковый словарь в шести томах — наследство от дедушки. Пока я изучала случайные слова, Изидор лежал у меня в ногах на кровати и крепко спал. Время от времени он постанывал и шевелил истёртыми лапами: интересно, он там за кроликами гоняется в лесу или же удирает от службы по отлову животных? Этого я никогда не узнаю. Однако смотреть, как собака видит сны, — довольно интересный опыт. Для меня голова Изидора полна только одним — пустотой. Или же газами — на выбор. Но он доказывает, что я не права, хотя мне и сложно понять, что же творится в его черепной коробке.

Вчера я зашла в магазинчик Карри, не в силах справиться с острой необходимостью обсудить эту стерву Виктурниен. Книжный ломился от посетителей: человек семь или восемь. Карри подошла ко мне, чмокнула и предложила чай, но я ответила, что вернусь попозже. Я купила два блокнотика, потому что полностью исписала прошлый цитатами из «Отверженных», и, натянув капюшон до носа, удалилась в компании бродячей собаки.

Я заметила, что мама режет журналы, только когда папы нет дома. Но стоит ему появиться, как квартира очищается от признаков любой паранормальной деятельности.

Я открыла один из томов толкового словаря, словно это был сэндвич из тостового хлеба, который я проверяю на наличие салата внутри.

Томление. Действие или состояние по значению гл. томить.

Омофагия. Поедание сырого мяса.

Ледяной щит. Континентальный ледник (в полярных регионах); покровный ледник.

Сима. Оболочка Земли, сложенная горными породами, состоящими преимущественно из кремния и магния.

Ланист. Человек, занимающийся покупкой, тренировкой и наймом гладиаторов.

Фугу. Рыба семейства иглобрюхих (иглобрюхие семейство позвоночных рыб, для которых характерны сросшиеся челюсти… — дальше смотреть не буду).

Тоска: 2 (1652, Ларошфуко). Состояние упадка, смешанное со скукой, отвращением и унынием.

А вот на это определение я вряд ли наткнулась случайно.

Вторник, вторая неделя каникул, солнце наконец-то палит вовсю. Надев пальто, я задержалась в прихожей и посчитала: двадцать три записки. Теперь приходится слегка нагибаться, чтобы увидеть отражение своего лба, — верхняя часть зеркала бесповоротно отвоёвана листочками.

Я похлопала по пустой голове Изидора, который со слезами на глазах наблюдал за моим уходом: в них я прочитала обвинение, грусть и покинутость.

— Добро пожаловать в клуб, дружище.

Деревья до сих пор не растеряли вяло желтеющие листья. Может, от дождя мир вокруг сморщился? Сегодня синее небо казалось огромным.

Я прогулялась по округам, спустилась по знаменитым авеню, попускала слюни на макаруны с зелёным перцем у витрины бутика, куда японцы выстраиваются в километровую очередь, пересекла двор Лувра, поднялась вверх по Сене и купила потёртую книгу Хемингуэя у букиниста. Остановившись на мосту Искусств, я полюбовалась на нагруженную песком баржу и стала поджидать следующую.

Но в этом не было никакого смысла.

Раз уж решилась, иди до конца.

Галерея «Левиафан» находилась на Университетской улице.

Перейдя Сену, я повернула на улицу дю Бак, свернула направо и очутилась в другом мире, где женщины носят устойчивые к стирке кашемировые свитера, а на деньги, потраченные на их туфли, можно накормить ужином сорок бездомных.

Боюсь, меня заметят.

Наконец увидев галерею, я достала телефон. Пусть думают, что я тут оказалась случайно. Можно поглядеть на каталог, прикинувшись, что я богатая иностранка в поисках шедевров для клиентов; хотя нет, пальто в катышках и белый гвоздик в носу меня выдадут.

Давай же, Дебора!

За широкой витриной стояли две скульптуры из матового стекла — сложно определить их форму и значение. Может, это рулон туалетной бумаги, скатившийся, подскакивая, по склону? На белых стенах висели картины — абстрактная живопись, конечно же. В глубине зала две женщины в костюмах и на шпильках разговаривали. Одной на вид было лет сорок, блондинка с короткими волосами. Другая выглядела моложе: на её лице выделялась рубиновая помада. Она повернулась и заметила меня.

Я помахала ей.

Помахала. Кто-нибудь, позвоните в психушку!

Она не обратила на меня внимания и вернулась к разговору. Вздохнув с облегчением, я уже собиралась удрать, как вдруг вспомнила про зеркало. Должна же быть хоть какая-то причина. Моя мама не спятила. Если она пишет этот номер, значит, должна по нему позвонить, но не может — не осмеливается.

Хочу знать правду.

Ногами из мягкой карамели я переступила порог. Внутри было тепло. Атмосфера стояла настолько артистичная (тишина, материалы), что мне казалось, я шагаю по золотому паркету — своими крестьянскими топтунами.

Я замерла посреди галереи, как морковка под землёй.

Обе женщины говорили на иностранном языке. Может, по-русски? Вдруг телефон блондинки зазвонил. Брюнетка подошла ко мне.

— Здравствуйте, — ответила на звонок блондинка.

— Э-э-э… вы берёте на работу?

Кожа брюнетки выглядела идеально: бледная, светящаяся. Уложенное гладкое каре. Я на её фоне была похожа на старого моряка. Она натянула улыбку:

— Нет.

— Я нашла ваш номер телефона у себя дома. Мама написала его на листочке, то есть на целой кипе листочков, и мне стало интересно зачем.

Откуда вдруг этот словесный понос?

— Она художница?

— Нет.

— Уборщица?

— Нет.

Спасайся, Дебора, беги, беги!

— Послушайте, я не знаю. Может, она прочла статью о галерее: о нас сейчас много пишут, мы подготовили выставку одного модного литовского художника. Хорошего дня!

Я чувствовала себя карпом в агонии: открывала рот, закрывала, снова открывала.

— И вам, — ответила я золотому паркету.

Но брюнетка уже отвернулась.

Когда я добралась до дома, всё вокруг плыло, ноги разболелись. Мне захотелось смыть всё это унижение в душе — ледяном, чтобы наказать себя за глупость. Я постояла перед злополучным зеркалом.

Изидор радостно толкнул меня задом.

В четверг вечером я получила эсэмэску от Виктора.

Наверное, Джамаль дал ему мой номер.

«Он прилетит завтра в аэропорт Орли (его тётя останется в Ливане по делам), поедем встречать?»

Я сомневалась: а вдруг он притащится со своей возлюбленной? К тому же он избегал меня до каникул, что вдруг изменилось? У месье прошли месячные?

Вечером мама запекла в духовке бутерброды с сыром; квартира наполнилась запахом масла, жареного хлеба и расплавленного сыра.

Отец объявил, что уезжает на две недели делать репортаж.

Я заглянула в толковый словарь: там нет статьи, в которой слово «репортаж» значит «адюльтер».

Так что забью на вопросы.

И отвечу «да» Виктору.

Глава одиннадцатая Позабыв обо всём, Дебора мчится на свидание

Виктор назначил мне встречу на станции Дан-фер-Рошро. Я приехала на десять минут раньше, удивившись, что теорема непрухи отправилась, судя по всему, на каникулы: дождь объявил забастовку. Прислонившись к перилам у метро, я достала книгу: «Такая загадочная, далёкая, умная… Немного помады, и нет образа чувственнее». Карри — моя наставница.

Пришлось нахмуриться, чтобы сосредоточиться: какая-то блондинка в сапогах, облепленных стразами, вдруг почему-то решила, что мир должен узнать всё о её жизни: «Ну так вот, парень говорит мне, что скидку на куртку не сделает, а я ему: подождите, тут же написано — пятьдесят процентов на все товары; может, эта куртка не ваш товар? Этот идиот что, думает, у меня молотый кофе вместо мозга?» Короче, вынуждена признать, в какой-то момент Виктор Гюго проиграл эту битву. С книгой в руках я задумалась, вслушиваясь в долгую вереницу звуков вокруг.

— Привет… Похоже, интересная книга! — крикнул Виктор, показавшись из пасти метро.

Он чмокнул меня, прикоснувшись к щеке трёхдневной щетиной, на удивление мягкой.

— Да не, просто тут одна девица ждёт кого-то и… Вот он, в десяти сантиметрах от меня, стоит, наклонив голову немного вправо — у него и правда один глаз темнее другого.

— И я… Пф-ф-ф, забудь. Я купила билеты на всех.

— Ты просто идеальна. Разве что зубы немного испачкались в помаде, если могу позволить себе замечание, — добавил он, нахмурившись.

Я недоумённо уставилась на него, как вдруг Виктор потёр пальцем свой резец.

— Вот тут!

И снова теорема сыграла злую шутку там, где её не ждали. Стараясь не поддаваться разочарованию, я спохватилась и стыдливо протёрла зубную эмаль, а потом, даже не задумавшись, выставила напоказ всю челюсть, будто в просьбе вытащить застрявший кусочек салата.

— Ну вот. Всё отлично.

Вместо мук стыда по моему лицу невольно поползла слащавая улыбка — я её чувствовала всеми фибрами души и хотела только одного: чтобы она исчезла. Но вот только Виктор пялился на меня, а лыба расползалась всё шире. Я сияла, как дурочка, словно у меня было свидание с самим Господом Богом.

Я с Виктором. Наедине. В первый раз.

Чтобы прогнать эту предательскую улыбку, я укусила себя за щёку изнутри. Сунув руки в карманы джинсов, Виктор высматривал автобус.

— Как прошли каникулы? Хорошо?

— Ужасно.

И когда я только научусь молчать?

— Это всё из-за твоего талмуда? — предположил Виктор, кивнув в сторону «Отверженных».

— Нет, конечно нет! — принялась защищаться я, убрав книгу в карман. — Гюго как раз был самой весёлой частью каникул…

Так я оказалась наперекрёстке нашей дискуссии: либо сказать ему правду — и он тут же сбежит, либо соврать и приукрасить мою тоскливую жизнь — перспектива соблазнительная, но можно попрощаться с отношениями, основанными на доверии, либо перестать размазывать мои жалкие дни по тротуару, как блевотину, и спросить, как прошли его каникулы. В последнем случае я рискую услышать подробности о том, как он изучал ротовую полость своей подружки, работая языком десять дней подряд. Двести сорок часов.

— А вот и автобус! — объявил Виктор.

Спасена. Я протянула ему билет.

— Сколько я тебе должен?

— Нисколько, пустяки…

— Погоди, ты же не собираешься оплачивать всю дорогу туда-обратно до аэропорта?!

Гигантский автобус остановился ровно передо мной, и я зашла внутрь.

— Ладно, ок, — сдался Виктор, войдя следом. — За мной должок.

Я прошла к четырём местам, расположенным друг напротив друга, однако Виктор взял меня за рукав и потащил к двойным. Я села у окна, а Виктор плюхнулся рядом.

Я сидела так близко, что чувствовала цветочный запах его стирального порошка. Среди рыжеватой торчащей щетины виднелась родинка. А его ресницы…

— Ну так что там с каникулами? — настаивал он.

В тридцати метрах от автобуса маленькая старушка в развевающихся штанах тащила за собой чемодан. Измученные артритом руки стиснули ручку так сильно, что побелели, как её волосы.

Последние пассажиры зашли внутрь.

Сдвинув очки на кончик носа, старушка торопилась, спешно перебирая крохотными ножками, однако чемодан был слишком тяжёлым.

— Дебора, ты обиделась?

Двери автобуса закрылись.

— Подождите!

Недолго думая, я подскочила, перешагнула через Виктора, навалившись попутно на него всем своим весом, и помчалась по проходу, размахивая руками:

— Подождите! Пожалуйста!

Я растолкала стоящих пассажиров. Водитель уже включил первую скорость и отъехал на метр.

— ПОДОЖДИТЕ!

Заметив меня в зеркале заднего вида, он остановил автобус и недовольно повернулся. Какой огромный нос!

— Спасибо, месье…

Я перевела дух:

— Это… просто…

Я умирала от нехватки кислорода, но старушка добежала до автобуса и постучала в дверь — водитель наконец-то заметил её. Я кивнула:

— Вот… это… она…

Двери открылись, и я помогла бабуле затащить чемодан — уверена, он весил больше, чем она сама. Надеюсь, там не было расчленённых трупов — это бы явно отравило торжественность момента.

Автобус качнулся, и я вернулась на место, смутившись от вереницы глаз, следивших за каждым моим движением.

Виктор встал и пропустил меня на кресло.

— Не знал, что ты любишь старичков, — прошептал он.

— Просто обожаю. Их, конечно, много, и они могут вести себя как идиоты, но чаще всего они такие трогательные. Беспомощные. Мне нравятся немного потерянные старики; сама не знаю почему, но мне сразу хочется им помочь.

Виктор уставился на меня долгим — слишком долгим — выразительным взглядом. Он пялился так, что я в итоге отвернулась к окну, не в силах выдерживать эти жгучие глаза. Автобус проехал по широкой авеню, остановился на светофоре и повернул направо. Виктор наклонился ко мне:

— В прошлом году умер мой дедушка. У него чердак потёк, как говорят на севере, но он всё равно жил дома.

Виктор говорил шёпотом. Его дыхание касалось моих волос: два расположенных бок о бок сиденья отгородились от всего автобуса. От целого мира.

— Каждый день к нему приходила медсестра, мама и тёти тоже заглядывали по нескольку раз за неделю. Но однажды дедушка вышел на улицу — мы до сих пор не знаем зачем. В одних тапочках… И его сбил какой-то дебил на повороте, не остановившись у пешеходного перехода. Мгновенная смерть. Я много раз представлял его распластанным на асфальте, может даже в какой-нибудь нелепой позе. Тапочки, наверное, разлетелись в разные стороны, сморщенное лицо, израненные руки. Но для прохожих и больных на голову зевак он был никем в то утро: просто незнакомый старик. Как и любой другой. Валяется тут на дороге. Тело увезли, а тапочки остались. Мама нашла один на следующей неделе. Дедушка умел рассказывать истории, как никто другой, играл «Форель» Шуберта на аккордеоне, воевал, разворачивал поезда, освобождал пленников и сражался в рядах Сопротивления.

Я повернулась к Виктору, но тот потерялся где-то далеко в своих мыслях.

— Ну а я вот люблю спасать старушек в беде.

Он улыбнулся:

— Я рад, что ты поехала со мной.

За окном мелькали улицы Парижа.

Я тоже была рада.

В аэропорту Орли народу было битком. Когда мы наконец-то нашли выход, из которого должен был появиться Джамаль, Виктор цокнул языком:

— Жаль, мы не взяли с собой листочки. Могли бы подшутить над ним… Написать имя огромными буквами, как для разных звёзд, которых встречают личные водители.

Я достала блокнот:

— Такие подойдут?

— А можно взглянуть?

— Э-э-э… нет.

Ты очень загадочная девушка, Дебора Дантес!

— Это проблема?

— Да нет, даже наоборот.

Не хватало мне тут ещё покраснеть.

— Я записываю сюда всякое. Цитаты, например.

— М-м-м-м, по ним столько можно узнать!

— Ну попробуй, может, и поймёшь, — раздражённо ответила я и помахала рукой, будто месила воздух.

Виктор погрузился в чтение.

Мне становилось неловко.

— «И слово ведь — живое существо».

— Это из «Созерцаний».

— «О, глупец, возомнивший, что я — не ты!»

— Там же, в предисловии.

Он перевернул страницу. Вторую.

— Так что напишем для Джамаля?

Виктор наконец отлип от моего блокнота.

— Я никогда не читал Виктора Гюго, но, наверное, стоит попробовать. Даже желание появилось.

— Да что ты говоришь!

Меня мучили вопросы («Раз ты не знаешь Гюго, что читаешь? Французскую литературу? Американскую? Современную? А ты вообще читаешь?», или же более прозаические: «Тебе нравится нуга?»), но я молчала. Виктор занят. Виктор занят.

Виктор занят.

В итоге мы написали большими буквами прямо в блокноте: «Принц тарантулов» — и принялись ждать.

— В начале года я придумала Джамалю прозвище.

Я должна была избавиться от этого груза.

Из-за двери показались первые пассажиры. Виктор размахивал блокнотом, как водители.

— Да ну? И какое?

Я прикусила губу.

— Человек-тарантул.

Виктор оторвал взгляд от потока путешественников.

— Человек-тарантул? Да это же офигенно! Быстрее, надо переписать!

Я вырвала блокнот из его рук, зачеркнула написанное и перевернула страницу.

— Вау! Привет!

Слишком поздно: Джамаль заметил нас и улыбался, как я совсем недавно у метро — словно дурачок.

Рада его видеть.

Я вздрогнула, когда Виктор разболтал ему прозвище, но Джамаль только рассмеялся.

— Поехали ко мне ужинать? Закажем пиццу. На этот раз без тарантулов.

Я протянула ему билет, и под звук крутящихся колёсиков жёлтого чемодана мы направились к автобусу.

Каникулы наконец-то начались.

Глава двенадцатая Дебора понимает, что прошлое осталось в прошлом

Завтра в школу.

Надеюсь, Элоиза жива.

Иногда, растянувшись на кровати или медитируя на узоры ковра в гостиной, я представляю себе: Элоиза сожалеет о своём поведении. Так сожалеет, что ползает передо мной, смотрит глазами обкуренного гашишем наркомана, из её носа текут сопли, а голос дрожит: «Прости, Дебора, я так скучаю, ты моя лучшая подруга, жизнь без тебя потеряла всякий вкус — даже вкус жжёного пластика, и…» В этот момент я прихожу в себя и хихикаю. Элоиза выключила меня из своей жизни, как канал телемагазина.

Я вычистила своё сочинение: тезис, антитезис, синтез.

Завтра встречусь с Джамалем и Виктором в Питомнике.

Последние три дня каникул я провела с ними. И много всего произошло.

Для начала, я познакомилась с Гертрудой — правда, через террариум, я ещё не окончательно спятила. Лучшим описанием этого тарантула будет: «Форма и уродство паука, мохнатость орангутанга».

По части шерсти она бьёт все рекорды. Уверена, из неё можно наделать одеял. Что же касается размеров «с тарелку», как говорил Джамаль, так вот: это вам не десертное блюдечко. Гертруда больше смахивает на блюдо для пирога. Она такая огромная, что реально видны глаза. Я взяла слово с Джамаля, что он не станет её выпускать в радиусе двадцати километров от меня.

Я ела много пиццы, но это не самое интересное.

У Виктора хороший вкус: из рок-музыки он слушает «Намбер 30», «Фьюриус рэббитс», «Динго Динг», а ещё «Дэд блю гёрл». А ещё ему нравятся Филип Гласс и Арво Пярт — довольно распространённые предпочтения. Элоиза говорила: «Этот бородатый старик скучный до смерти, а его музыка похожа на крик моей бабушки, когда она ударяется мизинцем на ноге о ножку стола». Виктор же от него фанатеет. Я пытаюсь прогнать мысль о том, что подобное совпадение вкусов — просто знак небес, но выходит так себе.

Мы поставили Джамалю песню «Братья». Он пообещал, что попробует послушать снова.

Джамаль, в свою очередь, показал нам все фотографии из Баальбека (довольно красивого города, стоит туда съездить) и рассказал, как ходил в кино в Бейруте: во время фильма все громко говорили по телефону. Однако он не спросил Виктора, как тот провёл каникулы: наверное, они созванивались, и говорить было не о чем. С Адель всё глухо. Я тоже не спрашивала.

Мы часами играли в «Чепуху». Чаще всего я выигрывала. Ещё я им рассказала о своей жалкой вылазке в галерею «Левиафан» — даже легче стало оттого, что поделилась с кем-то этой беспросветной тайной. Они тоже не могут ответить на все эти «как» и «почему».

В субботу, пока Джамаль бросал живых кузнечиков Жозефине (у меня волосы дыбом от одного только воспоминания об их дёргающихся антенн-ках), Виктор настоял, чтобы я рассказала, о чём мы говорили с мадам Шмино. Я сказала правду: что она дала мне совет; что я никогда не была примерной ученицей, но в этом году достигла дна; что я не умею выстраивать мысли друг за другом — короче, что в голове у меня каша.

— Ну с твоим отцом и прочей фигнёй ничего удивительного, — прокомментировал Джамаль.

Слово за слово, и Виктор поведал нам о своей матери, которая легко впадает в депрессию.

— Она неделями может лежать в кровати. Когда счёт идёт на месяцы, моя сестра бесится и начинает названивать ей каждый день, будто её дочерние домогательства помогут. Такая дура! Отец спит на диване с тех пор, как мы переехали. Так что ночью я просыпаюсь и иду проверять, дышит ли мама. Пересчитываю таблетки снотворного в аптечке.

Так мы узнали о существовании его сестры: на десять лет старше, которая учится в докторантуре, и не где-нибудь, а в Оксфорде, и зовут её Маржори. Могли бы назвать и получше. Виктор показал нам фотографии; они совсем не похожи, что логично. У них разные отцы. До меня долго доходило. Мама Виктора — профессор филологии, работает в университете. Похоже, урвать местечко в Париже — настоящая война, которую она выиграла, однако битва забрала все её силы.

И тут я вспомнила о своей маме: она похожа на заложника, который провёл три месяца в подвале. Однако она не срастается с кроватью, а клеит записки на зеркало и вырезает фотографии. Это тоже депрессия или как?

На мой вопрос Джамаль с Виктором глубоко вздохнули в знак своей некомпетентности.

Наконец Джамаль тоже рассказал нам о своей маме. У него было море фотографий.

— Она была художницей. Тётя начала свой бизнес благодаря маме. Теперь она торгует произведениями искусства, но тогда была никем. Мама рисовала с тех пор, как ей исполнилось восемь, и была очень талантлива, даже прославилась. Именно она перевезла тётю в Париж и заставила учиться в Школе Лувра.

Его мама была очень стройной брюнеткой с миндалевидными тревожными глазами и высоко поднятыми, красиво очерченными чёрными бровями. Та же широкая улыбка, что и у Джамаля, — на фотографии удалось запечатлеть какую-то статичную грацию.

— Когда-нибудь я вам покажу комнату, где хранятся её картины.

— Твоя тётя, случайно, не знает никого из галереи «Левиафан»?

— Могу спросить, но не думаю: она работает с антиквариатом.

Вот так «выгодно» для себя я сменила тему разговора, однако поняла это гораздо позже — само сочувствие.

В воскресенье днём я не выдержала и рассказала им о своих играх с толковым словарём.

— У меня есть идея! У меня есть идея! — засуетился Джамаль.

Он взял листок и попросил меня написать существительное в единственном числе. Какой-то бред, но я подчинилась и завернула бумажку, чтобы спрятать написанное слово. Виктор добавил глагол в третьем лице единственном числе: так мы продолжали вслепую, а потом развернули листочек: «Стиральная машина блюёт зубами под мостом с цветами».

Ровно в эту секунду родилась наша традиция — «Изящный труп»^[4].

И мы провели остаток дня за этим занятием.

Иногда «труп» был испорчен, фраза звучала фальшиво, а выражение получалось тяжёлым и вязким — такое никому не нравилось. Но когда случай прекращал капризничать и благословлял наше дело, мы орали от радости и волшебного результата.

Я придумала записывать такие фразы в специальный блокнот.

Повеселев от этого нейронного фейерверка, я решила рассказать парням о Фантине, её волосах и зубах.

Знаю, что не следует так делать, но не могу не сравнивать: с Элоизой я никогда не переживала таких насыщенных моментов. Она предпочитала болтать о косметике.

Ужас. Я говорю о ней в прошедшем времени

Один раз у Виктора зазвонил телефон, и он удалился: его голос резко изменился, и я знала, что это была Адель. Такая тёплая, даже… интимная интонация. Мне показалось, что моё сердце обрабатывают овощечисткой.

— Хочешь чаю?

Я последовала за Джамалем на кухню. Его голос звучал тускло.

Виктор показался минут через десять.

— Адель приедет на Новый год в Париж!

— Супер! — воскликнула я как можно радостнее.

— А! Наконец-то мы с ней познакомимся! — добавил Джамаль.

И мы обменялись странными подмигиваниями.

Ну вот и вся история, завтра в школу. На дворе ночь, 1:27. Изидор улёгся под дверью в мою комнату и испускает тихую прерывистую череду пердежа, врывающегося ко мне внутрь. Ненавижу этого пса.

Я и забыла, что Элоиза уезжала в Испанию. Моё лицо бледное, как гипс, а её — загорелое, как све-жевыпеченная булочка. Однако это единственное, что я заметила, потому что она шагала в пятнадцати метрах впереди, прилипнув к пустоголовому Эрванну. Я замедлилась, чтобы случайно не поравняться с ними, и подождала, пока они зайдут в Питомник, прежде чем проникнуть внутрь.

— Месье Думак заболел, — сообщил Виктор, едва заметив меня в зале, — пойдёшь с нами в кафе повторять историю?

Вот и в моей жизни что-то началось.

Теперь я часть команды.

У Джамаля железная логика и слоновья память, из которой ничего не исчезает. Он делает таблицы, подчёркивает, выделяет — короче, обладает невероятными способностями к синтезу. Виктор же размышляет, задаёт вопросы, улавливает термины, разбирает их на части, пока не дойдёт до самой сути. Понятия не имею, что они во мне нашли (точнее, знаю: ничего), но благодаря этим двоим я начинаю подниматься со дна.

Пришлось на время отложить «Отверженных». Скучаю по Жану Вальжану. И по Козетте. А ещё не терпится познакомиться поближе с Гаврошем.

Иногда я краем глаза высматриваю Элоизу. Мысли о том, что она на всех углах липнет к нёбу Эрванна и тусуется с его бандой крикливых какаду (простите, я вас очень люблю, какаду), меня сокрушили окончательно. Но большую часть времени я болтаюсь с Джамалем и Виктором (на шее у которого я заметила ещё одну крошечную родинку — в тот редкий момент, когда он снял свой шарф).

Я получила тринадцать из двадцати по философии. Когда мадам Шмино, одетая в чёрную узорчатую блузку, открывающую её слишком загорелое декольте, объявила мою оценку, сдвинув очки на кончик носа, я чуть не перевернула парту, как в вестерне, и не бросилась в её объятия. Спокойствие, Дебо. Её отстранённая поза — можно подумать, у неё вместо позвоночника железный стержень — поубавила мой пыл. После урока, пока остальные с гомоном собирали свои вещи, мадам Шмино жестом подозвала меня к себе. Дрожащими руками я взяла свои шмотки и подошла к её столу. Виктор и Джамаль уже свалили вместе с большей частью класса. Я не знала, о чём хотела поговорить мадам Шмино, однако, немного подумав, могла догадаться. И почему она собирала свои вещи с грацией дряхлого ленивца, да к тому же даже не глядя на меня? Вдобавок к этой пытке Таня и её компания подружек тоже не торопились и собирались, словно толпа бабулек в шлёпанцах.

— Мадемуазель Лувиан!

Таня подпрыгнула. С высоты кафедры мадам Шмино смерила её взглядом.

— Да, мадам?

Эти выпендрёжные слащавые интонации… Я знаю, что у неё в голове, вижу это желание нравиться, стопроцентную уверенность: я супер и телом и разумом, не злитесь, я родилась такой.

Стерва.

— Вы что-то потеряли?

Танина навязчивая улыбка испарилась.

— Нет, мадам.

— Ну тогда ускорьтесь, урок окончен.

Злобные крошечные челюсти Тани пережёвывали воздух.

— И закройте за собой дверь! — прикончила её мадам Шмино.

Так тебе и надо, бубонная чума в туфлях на платформе.

В классе неожиданно повисла тишина. Мадам Шмино поправила очки.

— Вы воспользовались приёмом.

— Рада, что это заметно.

— Хорошее начало, Дебора. Теперь я предлагаю вам следующее решение вдобавок к нашему согласованному плану: представьте, что обращаетесь к кому-то, кто совершенно не владеет темой.

Наверное, моя неуверенность в том, как именно воплотить в жизнь её совет, красными буквами замигала на лбу, потому что она продолжила:

— Иногда вы слишком торопитесь. И я не имею в виду, что вы халтурите, просто предполагаю, что иногда забываете об основах вашей аргументации, поскольку они вам кажутся очевидными. Боюсь вас разочаровать, но я не телепат. Вам нужно проработать своё изложение целиком и полностью. И решение здесь простое: спросите себя, с кем вы говорите. Если вы пишете, обращаясь к несведущему читателю (и я не имею в виду идиота, заметьте разницу), то вам придётся начать с самого начала и представить ему свою идею со всех сторон. Вам надо изложить всю суть.

На моём лбу наметилась морщинка между бровями.

— Вы меня поняли, Дебора?

Я кивнула.

— То есть я пишу слишком поверхностно.

— Немного, но это не беда, — убедила меня мадам Шмино.

Тут случилось что-то дикое: она улыбнулась. Её чудесное откровение дошло до меня: следующее сочинение я напишу для Изидора.

Домой я вернулась позже обычного, и отец спросил, где я пропадала. Не оценив тень сомнения на его лице, я сказала, что занималась.

Рассеянным голосом мама высказалась в мою защиту.

Теперь у нас бутерброды с сыром на ужин почти каждый вечер. Но у меня есть двадцать евро на неделю.

Время бежит быстрее, когда занимаешься.

По-хозяйски наступил декабрь.

«Изящные трупы» дожидаются выходных и творятся у Джамаля дома.

Когда наша словесная фантазия иссякает, я забираю листочки, переписываю «трупы» в специальный блокнот и перечитываю перед сном под трескучий храп старого пса.

Когда в квартире появляется тётя Лейла (что случается довольно редко), мы перемещаемся в комнату Джамаля, но я не в особом восторге от гигантских плакатов с тарантулами по всем стенам.

* Какая она, тётя Лейла? *

Ей лет сорок. Своим стилем и габаритами она напоминает голливудскую актрису пятидесятых годов, которую тогда заморозили и разморозили только вчера. Ростом в метр тридцать, тётя Лейла носит исключительно вечерние платья из облегающего атласа с разрезами сбоку или с декольте во всю спину. Ни грамма жира. Толстый слой ботокса на гладком лбу. Она говорит с акцентом и растягивает «р». Стоит ей зайти в комнату, как мы замолкаем. И не из вежливости или желания показать воспитание, нет. Просто стоит ей появиться, как взгляд невольно притягивается к её телосложению. Лейла — это новая версия персонажей Толкина, будто симпатичный гном решил, что он теперь эльф, и ведёт себя соответствующе, хотя выглядит так, будто его вырубили топором в дереве. Она спрашивает нас, как дела, называет Джамаля «хабиби»^[5] и постоянно готовится к каким-то выставкам, коктейльным вечеринкам, встречам с клиентами-миллиардерами. Ещё она коллекционирует разные блестящие побрякушки, причём все камни в них — настоящие. Мне сложно поверить, что она тоже женщина, как и моя мама.

— Она не злая, просто живёт на другой планете. — Джамаль уже привык.

Но я уверена, что ему больше нравится Гертруда.

* * *

По уже сложившейся традиции мы занимаемся в кафе: вещи разложены на столе, из чашек вырастают башни, официант нас узнаёт. Поначалу я первой устраивалась на диванчике, но после того, как Виктор уселся рядом, я перестала. Он был в одной футболке, и его аромат щекотал мне ноздри: смесь шоколада, перца и леса после дождя. Мне хотелось прикоснуться к нему. К тому же каждый раз, как его плечо или рука задевали меня, мой желудок превращался в румынского гимнаста, проделывающего обратные сальто, опасные двойные прыжки и колёса смерти. Я изо всех сил пыталась сосредоточиться на истории, но глубоко в душе бежала по пляжу и смеялась, пока волосы развевались на солёном морском ветру.

После этого я всегда садилась напротив Виктора.

И старалась не пялиться на него слишком долго.

Иногда он мне снится: признаётся, что любит меня, и только меня, что Адель рядом с моей ослепительной красотой больше похожа на слона, которому столбом выбили глаз. Но моя слащавая улыбка так сильно растягивает скулы, что я просыпаюсь. Однако в моих кошмарах он со своей возлюбленной целуется взасос, хлюпая, как засорившаяся раковина, а меня просто не существует: Дебора, тут не на что смотреть, расходитесь, пялиться не на что, а уж тем более — некого целовать. Иногда я просыпаюсь в слезах и в порыве слабости открываю дверь Изи-дору. Размахивая облезлым хвостом, он поднимает в комнате пыль столбом, пытается облизать мне руку своим вонючим языком — я отталкиваю его, и пёс засыпает у моей кровати.

И храпит, идиот.

Отец опубликовал какую-то сенсацию и заслужил одобрение коллег: дела у журнала пошли в гору. Чтобы отпраздновать это событие, отец пригласил маму в ресторан. Однако он возвращается домой по-прежнему поздно, потому что «надо продолжать в том же духе».

Я везде вижу подтекст.

Но только не у мамы.

Записки завоёвывают всё больше и больше места на зеркале, и я позволяю им размножаться.

Ведь я ничего не могу с этим поделать.

Глава тринадцатая Дебора думает, как приятно вернуться домой после Рождества — счастливого Рождества

Конец триместра засосало во временную воронку: я занималась, составляла карточки, общалась с Виктором и Джамалем. Пила много кофе. Узнавала всё лучше и лучше Фрейда.

На Элоизу я совершенно не обращаю внимания, даже когда она проходит мимо: просто рассматриваю воображаемое пятно на стене или в небе. Однако всё равно приходится собирать всю волю в кулак, чтобы не постучать ей по плечу и не признаться, что я скучаю, что с удовольствием бы съела на двоих килограмм мороженого с кусочками брауни, обсуждая прыщи наших собратьев.

Виктор всегда смеётся, прищуриваясь так сильно, что не видно глаз. После бутылки пива его губы становятся цвета малины. Ему нравятся Тим Бёртон, Миядзаки, Стивен Кинг, скейтборд и фисташки.

Джамаль собирался завести четвёртого паука, но мы его отговорили — а то ещё запишется в пау-ководы.

В среду днём я устала, взмолилась о пощаде, попросила о перерыве и достала блокнот с «изящными трупами».

— О, новый блокнот? Неплохой. В аэропорту был другой.

Виктор очень наблюдательный.

— Да, у меня их полно.

— И что ты пишешь в них?

— Да всякое…

Чуть не свернув седьмую чашку кофе на мой черновик по географии, Джамаль придвинулся ближе.

— Ведёшь что-то вроде личного дневника?

— Не совсем. Просто записываю всякое, чирикаю.

— А о нас пишешь?

— А я тебе снюсь?

Они задали вопросы одновременно, и ответ прозвучал прежде, чем я это осознала:

— Да.

Улыбнувшись краем губ, Виктор пристально смотрел на меня.

Коварная теорема.

Я получила оценки.

Все преподаватели заметили, что я стараюсь, и сошлись на том, что делаю успехи: пока не грандиозные, но многообещающие. Общая картина вышла достойной: я всё-таки выкрутилась.

Однажды у меня получится лунная походка.

К тому же сегодня пятница, а завтра рождественские каникулы.

Уже.

Элоиза ушла вместе с Эрванном: укутавшись в воротник пальто, я проводила их взглядом под морось, которая обрушилась на улицу, стены и машины. Элоиза даже не обернулась. Просто смеялась и шла вприпрыжку.

Пожелав мне хороших каникул, Джамаль сжал меня в объятиях. Он едет кататься на лыжах вместе с кузенами — и не куда-нибудь, а в Куршевель.

В моих снах мы с ним едем верхом на лошади среди необъятных прерий — в пампасах — и сгоняем быков. Ярко-зелёная трава щекочет мне голени. Я в клетчатой рубашке, а на голове — бежевая ковбойская шляпа. Потом мы сидим у костра, едим зефир и ананасы, и поднимающиеся в воздух искры теряются среди звёзд. Мы говорим об уроках истории и о контрольной по английскому — никакой эротики. Надеюсь, он и сам это понимает. Один раз мне приснилось, что мы жонглируем печеньем. Изнывая от ревности, Гертруда решила мне отомстить: пришлось бросить ей все печеньки и прыгнуть в каноэ — отличный план побега… Иногда я ловлю на себе взгляд Джамаля, особенно пока мы занимаемся. Чем больше мы с ним видимся, тем менее жуткими кажутся его торчащие наружу клыки, однако всё равно привлекательности в нём как в губке.

Виктор подошёл и чмокнул меня в щёку — никаких тебе долгих объятий. Он едет на юг к бабушке с дедушкой. Потом ему предстоит томительное ожидание Адель на перроне: он будет вглядываться в толпу, снующую перед поездом Лилль — Париж, она помчится к нему с искрящейся улыбкой и… Даже знать не хочу.

— Всё в силе, Новый год празднуем у меня? — уточнил Джамаль.

— Всё в силе! — крикнула я, сбегая.

Я уже и родителей предупредила.

Мазохистка.

Завтра мы едем в Бургундию к бабуле Зазу, папиной маме. Если бы Бодлер прожил мою жизнь, у него бы наверняка нашлось более отчаянное определение тому, что такое сплин — настоящий хреновый сплин.

— А Изидор с нами поедет?

Я закончила паковать две пары штанов и зубную щётку: к моему большому облегчению, родители пересмотрели своё решение и сократили наше пребывание у бабушки до двух дней. Приедут Матильда и Крис — дети моей тёти Сары, старшей папиной сестры, им десять и двенадцать лет. Будет также малышка Шарлотта — дочка Жаниз-через-з (кто вообще называет своего ребёнка Жаниз-через-з? Бабуля Зазу тут явно отличилась). Шарлотта — юный вундеркинд. Когда она пускает слюни со шпинатом, весь стол вопит от экстаза, словно Орлеанская дева на костре.

Каждый раз.

Прямо жду не дождусь.

Я взяла рюкзак, вышла из квартиры и начала спускаться по лестнице. Изидор следовал за мной по пятам, тыкаясь носом в ягодицы. В прошлой жизни он точно был паразитом. Чесоточным. Или ленточным червём.

Ещё на пороге я услышала папино ворчание:

— И когда она позвонит своей консультантше?

В мае? Очень нужны советы по профориентации в мае!

Записки практически целиком сожрали зеркало, оставив круг в двадцать сантиметров диаметром. Отец к ним не прикасается. А мама ничего не говорит.

В машине Изидор свернулся калачиком у меня под боком. Его едкий запах раздражал мне горло. Ветеринар Брахими говорит, что псу уже лучше. Изидор похудел. Отлично. Я посчитала проплешины на его спине. Оглушительную тишину в машине перебивало только радио. Я следила за мамой в зеркало заднего вида: её скулы чётко выделялись на лице. Она потеряла килограммов пять. Куда они делись и почему?

Мы приехали в два часа дня. Целых полдня в запасе — юпи-и-и…

Бабуля Зазу похожа на забытую где-то на дне корзины картофелину. Мой дедушка умер четыре года назад от сердечного приступа, собирая яблоки в саду. Бабуля Зазу нашла его растянувшимся на траве с соломенной шляпой рядом на земле и с яблоком в руке.

Поначалу было сложно, но бабуля — сильная женщина. Она водит крошечный электромобиль со скоростью двадцать километров в час и играет в бридж с соседками. Все её трое детей живут в Париже, и она часто нас навещает. Мой отец не самый примерный из этого трио, но иногда приезжает к ней в одиночку собирать яблоки.

Когда я целовала бабулю Зазу, мне в нос ударила смесь запахов жасмина и одеколона с флёрдоранжем. И старости, конечно: ничего не могу с собой поделать, но все пожилые люди пахнут чем-то мучнистым.

— Здравствуй, дорогая, как поживаешь?

— Хорошо, бабуля, а ты?

— Ничего-ничего…

Кант, Декарт и Гегель нервно курят в сторонке: они бы не выдержали такой интенсивной дискуссии с моей бабушкой.

Я ночую в одной комнате с Матильдой и Крисом — конца и края нет этим мукам. Под предлогом прогулки с Изидором я улизнула, как только смогла. Бабулин дом расположен на краю деревни у подножия полей, а за ними — редкий перелесок, за которым буйствует уже настоящая чаща. Есть где прогуляться даже под холодным мелким дождём: я глубоко вдохнула успокаивающий запах мокрой земли.

Когда зазвонил телефон, в душе блеснул луч надежды. Но нет. Просто Джамаль бомбил меня фотографиями фондю и белоснежных спусков. Я ответила фотографией свежих собачьих какашек, лежащих на траве. Джамаль поржал. На его загорелом лице уже виднелся след от очков. От Виктора — никаких признаков жизни. Своих я тоже подавать не буду.

Пластиковая рождественская ёлка стала серой ещё до моего рождения.

Крис и Матильда расспрашивают, есть ли у меня парень; пришлось ответить, что нет. Крис сказал:

— Не удивительно, ты страшненькая.

— Фас! — скомандовала я Изидору.

Крис сбежал.

Хи-хи.

Несмотря на присутствие этих двух сопляков мне всё-таки удалось поспать. Первая ночёвка — готово.

Сегодня вечером двадцать четвёртого декабря мне придётся любоваться малышкой Шарлоттой, поглощающей тосты с фуа-гра под гром аплодисментов.

Но до этого мне нужно упаковать два подарка для мамы (для папы у меня ничего нет, но ему и пофиг). В этом году я купила ей шарф с переплетающимися в хаотичном узоре розовыми и синими цветами.

А ещё блок бумаги для записей.

Я спустилась в дедушкин кабинет. Это священное место, куда никто не заглядывает: его перьевая ручка по-прежнему возвышается в подставке для карандашей, а коричневый велюровый пиджак висит на спинке кресла.

Родители ночевали в комнате, расположенной над кабинетом.

Заперев дверь, я порылась в ящиках стола: пара позолоченных ножниц (вот чему бы мама обрадовалась) и старый рулон скотча — сгодится. В коридоре слышался гнусавый гомон Шарлотты, которую я вчера отчитала за то, что она горстями вырывала шерсть Изидору. Этот болван вообще не реагировал, но я решила не молчать.

Её мать не оценила моё поведение.

— Дебора, я запрещаю тебе!

— Не парься, я сама могу себе разрешить.

— Дебора! Что с тобой? Как ты смеешь?

— Пусть не трогает Изидора, и точка.

Жаниз-через-з наблюдала за моим уходом взглядом кролика, который вдруг увидел прилавок мясника, — я никогда не разговаривала с ней подобным тоном.

Но всему есть предел.

Скотч уже ничего не клеил; распутав пальцы десять минут спустя, я всё-таки отрезала шесть более-менее липких кусочков и расположила их на краю стола. Затем достала предусмотрительно захваченную накануне подарочную бумагу и расправила её.

До меня доносился смутный шёпот.

Я резала красно-зелёную бумагу, время от времени выбрасывая обрезки в пластиковую корзину для бумаг. Может, приготовить подарок для Джамаля? Плюшевого тарантула, например. Уверена, подобные ужасы существуют. Или для Виктора? Временную татуировку в форме сердца, пронзённого кинжалом, с тупой надписью вроде «Дебора, любовь моя, жизнь моя…» готическими буквами?

Я напрягла слух: неразборчивая дискуссия переходила на повышенные тона, как на берегу моря, когда накатывают размашистые волны, но вдруг один барашек надувается, вода поднимается, округляет спину и ширится.

Звук усилился.

Кто говорит? Откуда этот шум? Я отложила наполовину упакованный подарок и осторожно прошла по кабинету.

Судя по резким крещендо, дискуссия развернулась жаркая. Я шагала, шагала… пока не дошла до батареи: звук поднимался по медной трубе. Приложив к ней ухо, я смогла ясно различить каждый произнесённый слог.

— Анна, только не говори, что ты ничего не замечала!

— Я доверяла тебе! Ты вообще знаешь, что такое доверие? Ты говорил, что работаешь, и я тебе верила! Ве-ри-ла!

Последний слог «ла» превратился в сдавленное всхлипывание. Я подсела поближе к трубе.

— Анна…

— Пусти меня! Я запрещаю тебе прикасаться ко мне, слышишь?!

Противостояние между спокойным тоном моего отца и тонким истерическим голоском мамы принимало ужасный оборот.

— Я не хочу причинять тебе боль…

— А, потому что сейчас мне не больно? Честное слово, в какого же идиота ты превратился!

В моей груди образовалась огромная дыра.

— Послушай, мне жаль, но надо смириться с реальностью! Элизабет ни в чём не виновата. Ситуация ухудшилась гораздо раньше.

— До того, как ты соврал… как ты… изменил мне… как ты начал обращаться со мной как с дерьмом, конечно!

— Ты сама знаешь, что это неправда. У нас была прекрасная история любви, я не сожалею ни об одной секунде, но она закончилась. Мы больше не любим друг друга… Я больше не люблю тебя.

Мама завопила во всё горло, и от её крика у меня волосы встали дыбом.

— Ты положил всему конец, даже не спросив меня! Ты и твоя шлюха!

Она страдала там в одиночестве, а я ничего не могла поделать.

— Анна…

— Не трогай меня, козёл!

— Послушай, давай поговорим спокойно…

— Спокойно? А чего ты от меня ждёшь, благословения? Окей, наслаждайтесь своим счастьем! А пока что собирай свои манатки и убирайся из квартиры, а главное — отвези меня домой! И речи быть не может праздновать Рождество здесь с твоей семьёй как ни в чём не бывало!

— Но они тут ни при чём!

А МНЕ ПЛЕВАТЬ С ВЫСОКОЙ КОЛОКОЛЬНИ!

ПЛЕВАТЬ!

Это был конец в прямом эфире. Мне стало противно: я должна была убежать, спрятаться, оставить их наедине — это их история, их история, — но меня словно загипнотизировали.

Мама стонала: её всхлипывания вырывались наружу и звенели в трубе. Я цеплялась за них.

— А Дебора? Ты о ней подумал?

— Да.

Я боялась дышать.

— И это всё, что ты можешь сказать? Да? ДА?! Охренеть. Она твоя дочь, это убьёт её.

— Она сильнее, чем ты думаешь.

— А, отлично, тогда никаких проблем!

— Я не это имел в виду. Я сам ей расскажу, как только мы вернёмся домой.

— Как ты можешь… блин, как ты можешь?

Дебора уже в курсе, мама.

Я выскочила из кабинета, свистнула Изидору, который тут же явился, схватила какую-то куртку наугад, и мы вышли.

На улочки обрушился жёлтый свет домов: семьи готовились к праздничному ужину, наспех доделывали рождественские торты, лакомились глазированными каштанами, пили чай с корицей, окутанные хвойным запахом украшенных елей. Выбравшись из этой картинки с открытки, я застегнула куртку (оказалось, бабушкину) и срезала через подлесок. Под ногами хрустели ветки и крошились сухие листья. Высунув язык, Изидор громко дышал, а из его пасти вырывались крохотные облачка пара.

Я шла быстро.

Вот и лес.

Больше никаких гадких секретов.

Мне полегчало. И стало грустно. В голове я прокручивала разговор родителей и слышала мамины вопли.

Наверное, их все слышали.

Сойдя с привычной тропинки, я повернула на алею справа — не останавливайся, продолжай, иди. Иди.

Мне теперь придётся переехать?

А отец познакомит меня со своей Бразильянкой? Заставит с ней видеться?

Зазвонил телефон. Я не ответила. Он снова зазвонил, я перевела его в беззвучный режим. Карман завибрировал. Изидор больше не принюхивался, не хотел в туалет и просто брёл, как и я.

Из чащи поднимался туман. Мутный молочный свет угасал, похожие на скелеты деревья чернели всё сильнее, но я продолжала. Потела. Лёгкие горели от морозного воздуха.

Хотелось бы мне позвонить Элоизе.

Но ей плевать.

— Да, ей плевать, всем плевать. Я могу тут сдохнуть — всем будет дважды плевать!

Изидор облизался и пустил гейзер слюней мне на ладонь. Я вытерла её о штаны.

Вперёд. Ритм шагов — мой щит.

Я перешагивала через корни деревьев, обрывала сухие листья и, потерев между пальцами, превращала их в пыль.

Плакала.

Кричала.

Какая-то птица улетела, наполнив хлопаньем крыльев весь лес.

Я рухнула на ствол вырванного с корнем дерева. Тяжело дыша, подбежал Изидор и прижался противным влажным носом к моей щеке.

— Уходи. Ты воняешь.

Он не двигался.

Я его оттолкнула.

— УХОДИ!

Изидор зевнул, посмотрел на меня, поджал хвост, но всё равно прижал ко мне голову.

И тогда я обвила его руками и прижала к себе. Сильно.

Он долго вилял хвостом.

Когда я поднялась, продрогнув до костей — ягодицы, наверное, превратились в два куска льда, — наступила ночь. Я посветила вокруг фонариком на телефоне, который время от времени вибрировал. Не хватало ещё потеряться и умереть в лесу от холода — теорема бы выиграла снова. Я задумалась, куда же идти, но, к счастью, в порыве ярости шагала прямо.

Тело весило несколько тонн. Мне не хотелось возвращаться, но деваться было некуда, так что я отправилась в путь, но медленно, прислушиваясь к лесу в темноте. Выключив телефон, я наслаждалась ночью.

Деревья росли так далеко от мамы, от отца, от Элоизы — от всей моей никчемной жизни. Они были такие высокие и равнодушные. Я обвила руками ствол столетнего дуба:

— Дедуля, дай мне сил.

Изидор не ждал меня и продолжал свой путь: его толстый зад мелькал среди папоротников.

Я последовала за ним, и мы добрались до тропинки.

В окне второго этажа мелькнул силуэт моего отца и тут же исчез. Мама поджидала на крыльце, укутавшись в синий свитер крупной вязки. Заметив меня, она пробежала по насыпной аллее — камушки заскрипели под её кроссовками — и набросилась на меня.

Я обняла маму: её рёбра можно пересчитать на ощупь.

— Ты меня напугала, так напугала! Очень!

— Извини…

Родственники столпились в прихожей и пялились на нас во все глаза, пытаясь лучше рассмотреть в темноте.

Мама всхлипывала:

— Моя малышка Дебора…

— Я знаю, мама. Я… я знаю.

— …ты нас слышала?

— Я знаю, вот и всё.

Можете себе представить атмосферу сочельника.

Неловкая тишина, красные глаза моей окончательной сдавшейся матери, беспокойные подмигивания бабули Зазу, отец, который загробным голосом просит передать соль.

И эта зараза Шарлотта, кидающаяся шпинатом в Изидора.

Взяв тарелку, я встала, обошла стол и влепила пощёчину прямо в округлую щёку всемогущего ребёнка.

Мой дядя, муж Жаниз — через-з, отругал меня голосом статуи Командора из «Дон Жуана».

Ну то есть попытался напугать.

Но я лишь нагнулась, отдала свой кусок фуа-гра Изидору, выпрямилась, чётко и ясно продемонстрировала всем средний палец, чтобы никто не усомнился в месседже, и поднялась в комнату спать.

На следующий день в восемь утра мы уже сидели в машине.

Мама подарила мне украшение для волос в форме переплетённых цветов и чёрный блестящий пиджак.

Она ничего не рассказала о записках.

Отец высадил нас у дома.

И уехал. Один.

Глава четырнадцатая Напялив матроску, Дебора ещё не достигла дна бассейна

Мама заперлась в своей комнате. Услышав, как она плачет, я спустилась в булочную, открытую в Рождество, купила шоколадный эклер и оставила его на тарелке под дверью.

Я закрыла Изидора в своей комнате, чтобы он не испортил сюрприз, и создала группу на телефоне, включив в неё Джамаля и Виктора.

«С Рождеством, друзья. Вчера мой отец признался маме, что любит другую женщину. Я провела суперсочельник в кругу семьи».

И принялась ждать.

Четыре минуты спустя пришёл ответ от Виктора:

«У меня поезд в 13:17. Приеду на Лионский вокзал в 15:28».

Пришлось подобрать с пола упавшую челюсть.

«Ты не обязан…»

«Я и не думаю. Друзья должны поддерживать друг друга, когда надо».

Прикончите меня.

Где-то в полвторого открылась дверь маминой комнаты.

Тишина.

— Дебора-а-а-а-а-а-а!

Я помчалась к маме.

Опершись о косяк, она стояла в одной ночнушке, качая ногой. На её щеке отпечаталась подушка, а по пальцам ног стекал шоколадный крем, крупными каплями падая на пол.

Изидор набросился на то, что осталось от раздавленного эклера, и проглотил всё в мгновение ока, обильно пуская слюни.

Я поджала губы.

Мама смотрела на меня.

И тут мы обе рассмеялись нервным смехом забитой трубы, отчего Изидор поднял голову и облизнулся. Заметив испачканную ногу, он набросился и на неё.

— О нет, не-е-е-е-ет! — завопила мама.

Убегая от Изидора, она на одной ноге попрыгала в гостиную, но позорный пёс не отставал ни на шаг, скользя по паркету на поворотах. Он загнал маму на диван и огромным розовым языком облизал пальцы ног.

Мама не стала его отталкивать и продолжала смеяться, содрогаясь всем телом. По её щекам потекли крупные слёзы.

— Прости, дорогая, прости, мне так жаль, — икала она.

Я легла рядом и прижала маму к себе:

— Ты должна мне три евро.

Мы смеялись и плакали одновременно.

На перроне Виктор протянул мне голубой подарочный пакетик.

И не чмокнул.

— Это что?

— С Рождеством!

Я уже и забыла, как блестят его глаза.

Не могу поверить, что эта слащавая фраза появилась у меня в голове. Видимо, в моём мозгу есть тайный уголок с сопливым островом, где растут розовые деревья и гуляют влюблённые фламинго, а другие птицы в узорах рококо распевают по кругу приторные до смерти песни. Вернись на землю, дура!

— Спасибо… Поедем на метро?

— А ты не хочешь посидеть в кафе?

— Ок.

— Открой!

Пытаясь скрыть дрожь в пальцах, я разорвала бумагу и достала чёрный бархатный мешочек. А в нём — тонкий красный браслет, украшенный серебряным паучком.

Виктор подарил мне украшение.

— Шикарно. Джамаль позеленеет от зависти!

— Не беспокойся, я и для него купил и по почте отправил.

— Круто.

Он подарил несколько экземпляров браслета с пауком, ну же, Дебора, где ты голову оставила сегодня утром? В душе? В машине? В унитазе?

— А у меня для тебя ничего нет.

— Ничего страшного, твой подарок — наша встреча.

Он вообще понимает, что несёт?

Прогулявшись по улицам, мы наугад зашли в какое-то кафе, украшенноесветящимися гирляндами.

Я рассказала ему о трубе в кабинете, о среднем пальце, об отце, который сегодня впервые официально не будет ночевать дома, о катастрофе с шоколадным кремом.

— А ты поговорила с отцом?

— Он попробовал сегодня утром, но было семь часов, я сделала вид, что ничего не слышала. Через десять секунд появилась бабушка — конец беседе. Да там и обсуждать нечего.

— Ты так думаешь?

— А разве он не будет извиняться? Объяснять причины? Рассказывать собственной дочери о новой истории любви?

Виктор поднял брови:

— Ты злишься на него…

— А это так удивительно?

— Нет, но ты могла бы выслушать его точку зрения.

— Да какую точку зрения? Он любит другую! Тут не о чем говорить!

— Ситуация может быть сложнее, чем кажется на первый взгляд.

Я раздражённо вздохнула.

Не злись, Дебора, хотя тебе это идёт. Я понимаю, ты в ярости, он причинил боль твоей маме. Но он же не злодей, не так ли? Такова жизнь. Подобные вещи могут случиться в любой момент.

Мне показалось или это было в «Жене булочника»^[6]?

Мечтать не вредно.

И хватит уже этих «Тебе идёт» и «Твой подарок — наша встреча»! Или он специально?

Жалкие попытки.

— Перед тем как прийти сюда, я спросила у мамы, хочет ли она, чтобы я осталась. Но она решила побыть одна: отменила отпуск и завтра возвращается к работе.

Виктор сделал глоток кофе.

— Я бы на её месте тоже так поступил. Зачем тянуть резину.

— Но и принять ситуацию тоже не получится.

Виктор улыбнулся и покачал головой.

— Что? Что я опять не так сказала?

— Ничего, ты меня удивляешь, вот и всё.

Я поёрзала на кожаном диванчике.

— Мне кажется или тут жара в пятьдесят градусов?

— Тебе кажется. Давай надену браслет?

Его жаркие пальцы прикоснулись к моей коже.

Его жаркое дыхание отозвалось в ухе. У него всё жаркое. Надеюсь, он не заметил мурашки у меня на коже.

— Ладно, хочешь, расскажу, как я провёл Рождество?

И тут — ура! — ему удалось меня рассмешить. Один из его племянников заболел и блеванул прямо в туфли его тёти, бабулин и дедулин кот учинил казнь мыши под раковиной дяди, который тут же грохнулся в обморок, вся семья заразилась кишечным гриппом и провела сочельник в очереди в туалет. В итоге: нехватка туалетной бумаги вечером двадцать четвёртого декабря. Виктор получил в подарок деньги, одежду, а также чудесным образом не подхватил заразу.

Мы вышли из кафе под вечер: мне хотелось проверить, как там мама.

— Спасибо, что приехал.

— Я должен был вернуться завтра утром, так что нестрашно. К тому же я не много потерял: лучше уж быть тут с тобой, чем подхватить вирус.

Я хотела его чмокнуть, но что-то удерживало — скорее всего, совершенно несвоевременная застенчивость.

— Ну что, до скорого? — бросила я, покидая его у выхода из метро.

Так хотелось, чтобы он был ближе — гораздо ближе.

— Тридцать первого? У Джамаля? Думаю, я приду пораньше, помогу ему с подготовкой.

— Ок!

И я слиняла.

Виктор придёт с Адель. Завтра он её встретит. Завтра он её поцелует. Завтра он её обнимет.

Дома перечитаю «Цветы зла» — для поднятия настроения.

Двадцать девятого декабря, с трудом продравшись через до смерти скучное чтиво (мадам Шмино посоветовала нам Бютора — БЮ-ТО-РА!), я пошла проверить почту.

Было одно письмо для меня.

От бабули Зазу.

Я вернулась в свою комнату, чтобы его прочесть.

Я ничего не ждала от него, хотя люблю получать бумажные письма. Никто больше их не пишет, а жаль: у бумаги нет ничего общего с электронной почтой или СМС, которые мы читаем в потоке, на ходу, в метро, в магазине или в очереди в кинотеатр. К письму особое отношение. Осязаемое. В нём есть очарование старины: в редкие дни, когда получаю письма, я старательно устраиваюсь для чтения, будто на мини-церемонию, освящающую само действо, — так бумага кажется тяжелее.

Замолчи, Дебора.

Чего хочет бабушка? Эта скряга ничего не подарила мне на Рождество. Ни она, ни тёти. Семейка со сжатыми булками…

Моя дорогая Дебора!

Я никогда не была внимательной к тебе бабушкой.

Когда ты была маленькой, в возрасте четырёхпяти лет, ты приехала к нам на каникулы. Мы работали в саду, гуляли. Дедушка хотел научить тебя столярному делу, но ты попала молотком себе по пальцам и больше никогда не появлялась в мастерской. Мы очень смеялись: это были прекрасные каникулы, и мы очень радовались.

Но я до сих пор не понимаю…

Тогда ты сказала папе, что тебе было скучно.

И никогда больше не возвращалась одна.

Ты моя первая внучка, так что я почувствовала себя униженной, мне стало грустно: я была ужасной бабушкой, не способной позаботиться о своей внучке. И ты лишила меня своего присутствия и статуса любимой бабули. Я на тебя обиделась.

Очень глупо в моём-то возрасте, не так ли?

Когда умер дедушка, я заполняла пустоту, общаясь с Крисом и Матильдой. Потом появилась Шарлотта. Ты уже выросла, стала недоступной, как твои мама и папа, не слишком склонной к разговорам.

А потом случился вчерашний сочельник…

Новость о разводе твоих родителей стала сюрпризом для меня, но я уважаю выбор твоего отца. Жизнь коротка, а у твоей матери тяжёлый характер. Короче, это вообще меня не касается. Речь идёт о моём сыне — и я желаю ему всего самого лучшего.

Однако я долго размышляла о среднем пальце, который ты сунула под нос своему дяде.

Думаю, отчасти этот палец предназначался мне.

И, думаю, я это даже заслужила.

В конверте ты найдёшь подарок на Рождество.

Я не хочу отделаться или подкупить тебя, моя малышка Дебора, просто знаю, что тебе предстоит трудный путь. И иногда помогает покупка нового платья, или поход в ресторан с друзьями, или ещё что-нибудь, что я не могу себе представить, поскольку слишком стара. Немного, но помогает.

Хочу, чтобы ты знала: будучи такойдалёкой или неловкой, я всё равно часто думаю о тебе и горжусь тем, какой девушкой ты становишься — с поднятым или нет средним пальцем, — потому что ты моя любимая внучка.

Целую тебя и люблю,

бабуля

Я пошарила в конверте.

И нашла чек на тысячу евро.

В пять часов вечера было уже темно, тяжёлое небо опустилось, словно крышка. Я купила утеплённые стельки для лягушачьих сапог. Мама иссохла, будто мёртвая ветка.

Джамаль вернулся тридцатого декабря. После звонка я вздохнула с облегчением, что могу сбежать из дома, и помчалась к нему. Наконец-то удастся поговорить с живым человеком, способным внятно выражаться — у Изидора всё-таки ограниченный словарный запас, чтобы рассуждать об абстрактных понятиях.

Джамаль подарил мне новогодний шарик с лисицей внутри — помнит, что я люблю лисичек.

Мы сравнили наши браслеты и пошли за покупками. Джамаль потребовал рассказать в подробностях, как прошёл тот кошмарный ужин, и спросил, как мама.

— Перестала вырезать.

— Это плохой знак?

Он схватил бутылку мегасладкой газировки — настоящей машины по созданию фурункулов на подбородке (это я узнала на личном печальном опыте с некоторыми сегодняшними продуктами).

— Понятия не имею. Она смотрит фильмы и плачет. Я жарю блины. Она не говорит, не включает мобильник, оборвала кабель домашнего телефона. Постарела лет на десять.

— А твой отец?

— Он шлёт тонны сообщений, извиняется, говорит, что я всё пойму позже, что любит меня и так далее. Он уехал праздновать Новый год с Бразильянкой в Нью-Йорк.

— Вот это да…

— Я подумываю отправить к нему Гертруду самолётом. Тарантул в трусах успокоит его пыл. На крайних всегда можно прибегнуть к слабительным.

Джамаль поржал, обнажив клыки — они мне уже совсем не казались уродливыми.

— Гертруда бы наверняка подошла к делу серьёзно, потому что ты ей нравишься. Но ты помнишь, у неё больше нет ядовитых клыков.

— Очень жаль.

Но я так не думала на самом деле.

Я очень скучала по своему далёкому молчаливому отцу.

На следующий день мама не работала: вся редакция ушла на каникулы.

Она встала в полдень. Круги под её глазами были похожи на два гнилых абрикоса: если она вдруг отправится в музей, её можно будет легко принять за восставшую из мёртвых мумию.

«Я смогу прийти только к шести-семи. Присматриваю за мамой».

Джамаль не ответил, но это не страшно: Виктор с Адель должны были явиться в три, чтобы помочь с приготовлениями.

Выдающийся предстоял вечерок…

Не вылезая из пижамы, я поглощала хлопья и залипала на сериал в компьютере. Первый сезон.

Время от времени я бродила по квартире.

Мама лежала в постели.

В итоге она всё-таки приняла душ. Я не могла оставить её одну тридцать первого декабря, когда её муж свалил, несмотря на двадцать три года совместной жизни и наличие отпрыска. В полвосьмого я постучалась к ней в дверь.

Стоя в одних колготках, она разглядывала три платья, разложенных на одеяле.

— Чем занимаешься сегодня вечером?

— Коллеги устраивают небольшую вечеринку.

Она скромно улыбнулась: дорогого ей стоила эта улыбка, но моему спокойствию уже не было предела. Мама показала на платья:

— Какое посоветуешь?

— Красное. Ты в нём сногсшибательна.

Кривая улыбка расплылась ещё шире.

— Спасибо, дорогая. А ты? Ты пойдёшь в джинсах?

— Да…

Не хочешь позаимствовать у меня маечку?

— Футболка «I love bouledogues» — верх сексуальности для меня, мама.

Она издала нервный смешок — но смешок — и поцеловала меня в лоб.

Я попыталась посмотреть на своё отражение в прихожей перед выходом, но зеркало полностью исчезло: записки залепили его сверху донизу.

— Хорошенько повеселись! Я люблю тебя, Дебора. Ты — моё солнце! — крикнула мама из ванной, где она красилась.

Спускаясь по лестнице, я задумалась: мама никогда не говорила мне ничего подобного.

Глава пятнадцатая Она не ответила, а небо, затянутое тучами, угасало…

Джамаль с сияющим лицом открыл мне дверь. С кухни доносился приглушённый шум.

— Всё хорошо? Как мама?

С очаровательной обходительностью он взял моё пальто и повесил его в прихожей.

— Празднует Новый год с коллегами… Кто эти люди?

— Друзья тарантулов.

— В смысле?

По коридору мы проследовали в кухню. Теперь я узнавала каждую картину, каждую вазу, каждый столик.

— Я завсегдатай форумов для арахнофилов и за некоторое время обзавёлся друзьями.

Когда мы проходили мимо двери к террариумам, мне показалось, я слышу, как в лапах Гертруды и её сестёр кричат о помощи бедные кузнечики. Используют ли тарантулы антеннки вместо зубочисток?

— Сколько нас будет?

— Человек пятьдесят.

— Ого.

На кухне кипела жизнь: все болтали, смеялись, открывали бутылки с алкоголем, способным продезинфицировать рану глубиной в три сантиметра. Я тут же заметила Адель.

Это было просто.

Единственная девчонка.

— А! Дебо!

Виктор наклонился, чтобы чмокнуть меня, и я мгновенно залилась краской под пристальным взглядом Адель.

— А это Адель.

Зараза, какая красивая. Я улыбнулась ей, взмолившись, чтобы ненависть и зависть не потекли у меня сквозь поры — придётся постараться.

После обмена любезностями («Ты хорошо знаешь Париж?» — «Да, я тут родилась». — «Как дела в лицее?» — «Я учусь в университете». — «Какое красивое колье!» — «Это Виктор подарил…» — «НУ ДА, А МНЕ ОН ПОДАРИЛ БРАСЛЕТ С ПАУКОМ И ВООБЩЕ ПОШЛА НА ФИГ, ОК?») я отправилась резать яблочный пирог. Хуже всего то, что Адель милая и стильная. Она точно не носит футболки с надписью «I love bouledogues».

Дверной звонок надрывался не переставая, галдёж становился всё громче. Кто-то протянул мне бокал шампанского, который я тут же опустошила. Второй ждала та же участь. Я готовила бутерброды, прибиралась, следила за чистотой, однако как только в моей руке оказывался бокал, я тут же его осушала — ну не выливать же.

Незнакомцы (обоих полов, ух) вагонами валили на кухню, оставляли подношения (замороженную пиццу, чипсы, конфеты) и мигрировали в гостиную.

Я ставила пиццу в духовку, вынимала её, копалась в ящиках, наполняла тарелки, просила кого-нибудь унести их в гостиную, убирала те, что возвращались грязными, в посудомойку. Джамаль умолял меня присоединиться к остальным.

А как же малиновый пирог? Кто его разморозит?

Когда мне надоело хлопотать на кухне, я всё-таки пошла туда, где вечеринка набирала обороты. Щёки горели, будто только что поджарились в тостере. Я болталась из угла в угол с персональной бутылкой шампанского — время без четверти одиннадцать. И чем я только занималась в этой чёртовой кухне два часа подряд?

Я поговорила только с двумя: Джамалем и Грегом: тридцать лет, татуировка с тарантулом на шее. Показала ему, как пройти в туалет.

Я с трудом ходила прямо. Музыка оглушала и резонировала где-то в грудной клетке. Заметив меня, Джамаль со смехом поднял ладони вверх, схватил меня за руку и завилял бёдрами. Позволив ему утащить меня, я хохотала — он оказался способным танцором, блин.

Я танцевала, танцевала, танцевала… Только в охватившем меня вихре можно было обо всём позабыть: я растворилась среди качающихся и дрыгающихся тел в полумраке, который скрывал лица. Семейная драма, отец, с которым я никогда больше не буду жить под одной крышей, Виктор, который танцевал совсем рядом в объятиях другой. Иногда было трудно справиться со сдавившим мне лёгкие стрессом и сдержать слёзы, но я в этом профессионал: нужно просто танцевать ещё быстрее, ещё бодрее. Джамаль держался рядом: если он и исчезал, через секунду появлялся снова.

Футболка промокла насквозь от пота.

— Погоди, я хочу пить, сейчас вернусь! — промычала я.

Джамаль кивнул.

В истерзанных децибелами ушах свистело. Пробираясь на кухню и стараясь уследить за прыгающим горизонтом, я врезалась в каждую стену по дороге. Неистово присосавшиеся друг к другу тела валялись под ногами.

В холодильнике я нашла бутылку газированной воды — мой оазис. После четвёртого стакана мне полегчало, я развернулась и врезалась в Виктора.

Как он только оторвался от своего центра притяжения, сидевшего на диване?

Упс.

— Как дела, Дебора?

Пошатываясь, он снял свой шарф. Так Адель сможет зарываться в его шею сколько пожелает.

— Супер, а у тебя?

Он наклонился вперёд, приблизил своё лицо к моему и прищурился:

— Где она?

Виктор оказался так близко, что я видела каждую морщинку на его полных губах — ну то есть увидела бы, если бы захотела. Прямо сейчас. Я могла бы прикинуться, что потеряла равновесие. Прильнуть к его губам всего на мгновение — и тут бы всё взорвалось. Весь Большой взрыв тоже длился всего тысячную секунды, а в результате создал Вселенную.

Только вот зачем?

Я сухо отпрянула.

— Что? Кто?

— Твоя ямочка.

— У меня нет ямочек.

— Есть, вот прямо тут, когда ты смеёшься.

Он прикоснулся пальцем к моей щеке.

Выдержав затуманенный взгляд Виктора, я ска зала:

— Ты перепутал меня с другой, — и вышла.

— Неправда, тебя невозможно перепутать, Де бора Дантес.

Надо было влепить ему пощёчину.

За двадцать пять минут до полуночи Виктор снова сидел на диване с Адель. Похоже, они придумали новую игру: выигрывает тот, кто первым дотянется языком до гланд партнёра.

Следить за этим соревнованием было выше моих сил.

— Ты куда? — остановил меня Джамаль.

Я взглянула в последний раз на Виктора и Адель, на их сложившиеся, словно кусочки мозаики, тела, на их руки, скользящие вверх-вниз, на их спутавшиеся волосы.

Джамаль тоже повернулся в их сторону.

И тут я всё поняла.

Мир перевернулся с ног на голову.

До сих пор я была слепа и вот прозрела.

Разъярённая, я побежала в прихожую. Джамаль помчался за мной, бесцеремонно расталкивая валяющихся на паркете людей.

— Дебо! Ты уходишь?

Я ощупывала ломившуюся от одежды вешалку: приподнимала куртки, раздвигала их и в конце концов срывала, как выдирают волосы горстями, кидая на пол. Заметив своё пальто, я подобрала его. Мои движения стали хаотичными.

— Прости за куртки.

Джамаль преградил мне путь.

— Я с тобой.

— Не говори чепухи!

Он схватил меня за плечи и наклонился, отчеканив каждый слог:

— Пожалуйста.

Я попыталась уйти.

— Мне будет лучше с тобой, Дебо.

Я пристально наблюдала за ним: Джамаль накинул первую попавшуюся тёплую куртку.

Снаружи пропотевшая спина начала замерзать, и холод прогнал все последствия алкоголя. На улице не было ни души. Время от времени из открытых окон доносились разговоры, смех и музыка. Я стучала зубами. Джамаль обвил рукой мой локоть и прижал к себе. У него была очень мягкая куртка.

Я же чувствовала себя воплощением тупости.

— Почему ты ничего не сказал? — рявкнула я, хотя не собиралась.

— О чём?

— Что ты влюблён в Виктора.

Дрожь не утихала.

— Могу задать тебе тот же вопрос: почему ты ничего не сказала?

— Один — ноль в твою пользу.

Мы быстро шагали, я начала согреваться.

Я хваталась за возможность не оставлять никаких недосказанностей. Настало время откровений.

— Заметь, тут особо не о чем говорить.

— Это как посмотреть. В моём случае точно не о чем. У меня никаких шансов: их не было, да и не будет никогда. Я смирился. К тому же… он не в курсе.

— Что ты гей?

Джамаль кивнул. В его беспокойных глазах, в бледности лица — во всём проступало отчаяние.

Я остановилась и встала перед ним. Несмотря на то что я доставала Джамалю до груди, мне всё-таки удалось его обнять.

Он обвил меня худыми руками и погладил волосы. Я уже привыкла к его шикарному резкому парфюму и даже совсем не замечала.

Хотелось бы оказаться в объятиях Виктора. Джамалю тоже хотелось бы в них оказаться.

— Хороша парочка, — прошептала я.

— Да, но вдвоём веселее!

Я сделала вид, что не заметила, как он утёр слезу, и мы спешно зашагали в ночи. Я больше не дрожала. Наконец-то в этой истории нет тёмных мест: несколько недель я прокручивала всё в голове, но не хватало кусочка. Теперь пазл по имени Джамаль сложился.

Стоя у моего дома, он чмокнул меня, отошёл, но потом вернулся.

— Как-то глупо, сейчас без пятнадцать полночь.

— А твои гости?

— Переживут и без меня.

Он взглянул на меня и достал телефон.

— Без тринадцати полночь.

— Ты прав, мы не можем разойтись за тринадцать минут до нового года. Заходи, думаю, блины ещё остались. Да и Изидор обрадуется компании.

В вестибюле было темно, свет в сторожке консьержа погас. Входная дверь захлопнулась с металлическим звоном, я пыталась нащупать выключатель, как вдруг сквозь тишину до меня донёсся знакомый визг.

— Изидор?

Я включила свет и прислушалась: на всю лестницу прогремели тяжёлые беспорядочные шаги позорного пса.

Изидор на лестнице.

— Мама?

Он мчался, торопился, скулил.

— Мама?!

Изидор на лестнице.

Совсем один.

Я бросилась вверх ему навстречу, перескакивая через ступеньки. Изидор ринулся ко мне, заскулил, пустил слюни, завилял хвостом, облизал меня, но я тащила его за собой, поднимаясь всё выше и выше, цепляясь за перила, чтобы бежать ещё быстрее. Я оторвалась от Джамаля: вперёд, надо добраться до квартиры. Горло сжалось в каком-то сумасшествии, потому что всё было ненормальным в этой ситуации: мама сказала, что я её солнце, она сказала мне, что я — её солнце!

Изидор бежал за мной не отставая, несмотря на толстое пузо.

Остановившись на шестом этаже и едва переводя дух, я вслушивалась, но за дверью было тихо. Я открыла сумку, уронила её, подняла, наконец перевернула вверх дном, нашла ключи и подскочила к двери.

— Подожди! — Джамаль осторожно принюхался.

Я тоже принюхалась.

О нет, только не это! Только не газ после сидевшего на лестнице Изидора!

— Вставь ключ в замок, но не открывай.

Я послушалась. Джамаль мягко сдавил мою руку:

— Я позвоню в скорую. А ты дождись, пока погаснет свет, войди внутрь, но не включай ничего — слышишь? А то взорвётся. Открой окна, ясно? Перед тем как… осмотреться, открой все окна.

Я не всё поняла, потому что по-прежнему тяжело дышала и плохо слышала.

— Дебора?

Свет погас, нас окутал мрак. Я глубоко вдохнула, повернула ключ и ворвалась внутрь.

Споткнувшись обо что-то на полу и чуть не упав, я бросила сумку и направилась в гостиную, вытянув руки перед собой. Я пыталась дышать, но не получалось: воздух стал вязким, как смола. Я открывала рот, но кислорода не было — я лишь задыхалась и кашляла. Окно заскрипело, я попыталась открыть жалюзи, но они застряли и не поднимались. Тогда я упёрлась ногами и сорвала их напрочь. В комнату ворвался свежий воздух. И оранжевый свет фонарей. Я наклонилась над балюстрадой и задышала. Мамы не было ни на ковре, ни на диване. Пошатываясь, я направилась в её комнату: с каждой секундой напряжение спадало, мамы нигде не было. Открыв ставни в её комнате, я проделала то же самое в своей.

Её здесь…

— ДЕБО!

Я хорошо знала Джамаля.

Я его изучила, как он изучил меня.

И как только он крикнул моё имя, я уже знала. Вся в слезах я вошла в кухню.

Тонкий смутный силуэт моей матери растянулся на шахматной плитке.

На ней было красное платье.

Ноги подкосились, я обмякла и упала на колени. — Мама!

Я трясла её, Изидор облизывал ей лицо. — МАМА!

Вцепившись ей в плечи, я трясла ещё сильнее: голова болталась из стороны в сторону.

— МАМА-А-А-А-А-А-А!

— Она дышит, Дебо, прекрати! Она дышит. Джамаль стоял далеко. Я завопила:

— Почему она не очнулась?

— Успокойся, мы отнесём её туда, где меньше всего газа. Я всё выключил. Не трогай выключатели.

Джамаль подхватил маму за ноги, я за подмышки.

Поскользнувшись на полотенце, я поняла: она заделала все дыры.

Мы аккуратно несли её обмякшее тело. Изидор следовал кортежем.

Ох, мама…

Её голова безвольно подпрыгивала с каждым шагом, а руки болтались при малейшем движении.

Не отрываясь, я вглядывалась в её лицо: она была похожа на покойника.

Мы положили маму на диван.

На улице завопили сирены, и на фасадах за мелькал синий свет.

— Всё будет хорошо, Дебо. Я спущусь к скорой.

Джамаль умчался.

Я сидела рядом с мамой. Такой хрупкой. Такой бледной.

— Ты не имеешь права… Разве так поступают со своим солнцем…

Пол задрожал, стены обрушились. Всё во мне превратилось в тоску, в боль — я снова стала маленькой девочкой, которая боялась темноты.

Мама хотела умереть.

Она хотела покинуть меня навсегда.

Скорая добралась до квартиры: они спросили про её возраст, проблемы со здоровьем и столпились вокруг. Джамаль утащил меня на лестничную клетку.

Мой рёв, наверное, был слышен в Лондоне.

В Нью-Йорке.

— Чёрт.

— Что такое?

— Надо предупредить отца.

Ко мне вышел здоровяк из скорой.

— Мы должны отвезти её в больницу, ей не хватает кислорода.

— Она умрёт?

— Нет.

— Вы уверены?

— Мадемуазель, отойдите.

Мою маму положили на носилки, половину её лица скрывала кислородная маска.

— Я могу поехать с вами?

— А сколько вам лет?

— Семнадцать.

— Вы можете кого-нибудь предупредить?

— Только отца, но он за границей. Я могу поехать с вами?

— Вашу маму отвезут в больницу Ларибуазьер. Сейчас она без сознания, мы поместим её в реанимацию, но всё будет хорошо. А вы отдохните и приходите завтра.

— Что?

— Доверьтесь мне. Тридцать первого декабря в скорой всегда чёрт-те что происходит. Приходите завтра. Уверяю вас, так будет лучше для всех. Не оставляйте её одну, — обратился он к Джамалю.

Через несколько секунд я пришла в себя. Щека горела. Джамаль замахнулся, чтобы влепить мне вторую пощечину, и замер.

— Прости. Ты упала в обморок.

Я лежала в своей кровати, одетая и под одеялом. Изидор устроился в ногах — мой часовой.

В открытые окна врывались крики празднующих людей.

Я вздрогнула.

Привет, папа, это я. Надеюсь, тебе весело. Маму отвезли в больницу Ларибуазьер, она пыталась покончить с собой. Вот. С Новым годом.

Глава шестнадцатая Ужасная, деспотичная тоска вонзила свой чёрный флаг в макушку Деборы

За ночь я не сомкнула глаз.

Джамаль остался со мной — развалился в ногах на моей «гномьей» кровати. Он рассказывал о своих родителях, о том, как злился, когда они умерли. Да, глупо, безумно, не в тему, но он на них злился. Злился ДО СМЕРТИ. Мы нервно хихикали, идиоты. Иногда я даже не понимала, почему смеюсь. Точнее, знала: лучше так, чем рыдать. Джамаль сказал, что это нормально — пьянеть от тоски, ярости и отчаяния. Превратиться в невыносимую смесь эмоций и извергнуться.

Никто не смог бы заменить Джамаля в это время.

Я взяла его за руку.

Мы предупредили Виктора по СМС. Джамаль доверил ему присмотреть за квартирой, и Виктору пришлось согласиться. Не хватало мне тут ещё Адель на диване в гостиной для полного счастья.

Около шести утра позвонил отец.

Он в аэропорту. Прилетит к двум часам. Скорая дозвонилась до него: с мамой всё будет хорошо, но врачи ещё не говорили о возможных осложнениях. Папа обо всём позаботится. Надо его дождаться.

Он плакал.

Мы ели холодные блины, даже Изидору перепало.

Я закрыла окна и выбросила полотенца, которыми мама забаррикадировалась на кухне. Ненавижу их. Жаль, что нельзя их сжечь.

Мы уснули на рассвете. Я устроилась на плече Джамаля, укутавшегося в одеяло.

На краю мира.

Кто-то растряс меня и вытащил из бесцветных снов.

Папа сидел на коленях передо мной. Волосы его были растрёпаны, на щеках пробивалась щетина, в глазах — безумие.

Я обняла его за шею и больше не отпускала. Джамаль проснулся от моих всхлипываний.

— Здрсте, мсье.

— Спасибо, молодой человек… Спасибо большое, что были здесь, что остались.

Час спустя мы уже были в больнице. Я дала Джамалю ключи, чтобы тот выгулял Изидора.

Отец всех на уши поднял в регистратуре, расспрашивая дорогу. Я потащилась за ним — иногда легче просто за кем-то следовать — и села в зале ожидания. Он поговорил с медсестрой и врачом. Повернулся ко мне, но я покачала головой.

Я пока не готова.

Хочу ещё немного побыть на краю мира. Как можно дольше. В этом далёком месте, где ничего не маячит на горизонте: ни боль, ни сюрпризы. Где я ничего не боюсь, а просто могу дышать.

Плитка в зале ожидания была грязная. Точнее, серая. Тёмная линия разрезала её на тысячи квадратиков: ровных и симметричных. Один квадрат. Два квадрата. Триста семьдесят два квадрата.

— Дебора… Я хочу навестить твою маму в реанимации. Мы можем сходить вместе…

— Мне лучше остаться здесь.

— Хорошо, дорогая. Я скоро.

Он поцеловал меня в лоб.

В последний раз меня целовала в лоб мама, и было это вчера: до газа, до падения, до бездонной темноты.

Рядом со мной сидел старик. У него текло из носа, и он сморкался в квадратик из синей ткани. Пятьсот сорок семь квадратиков.

Я получила семь сообщений.

Пять от Джамаля, который заснял Изидора в сквере — принюхивающимся к земле, с лапами в воздухе, гоняющим голубей и с палкой во рту.

Одно от Виктора: «Мне очень жаль, Дебора. Если тебе что-то нужно, я рядом».

И одно от Элоизы: «Виктор написал мне. Позвони».

Виктор написал ей.

— Ты уверена, что не хочешь туда идти?

Я подняла голову. Передо мной стоял растрёпанный папа, его рубашка торчала из штанов, можно было подумать, он не спал двое суток — хотя так на самом деле и было.

— Как она?

— Её накачали таблетками. Спит.

— И что?

— И ничего. Я общался с доктором. Её осмотрят, чтобы узнать, в каком состоянии мозг.

Он шептал.

— Если всё хорошо, её поместят в психиатрическую лечебницу.

— То есть как? Если всё хорошо?

На мой крик обернулся весь зал ожидания.

Я встала и подошла к отцу.

— Вы все больные? Она же там умрёт!

— Пойдём отсюда.

Квадратики смешались, раскололись и рухнули на землю, похоронив меня под собой. Папа взял меня за руку, я попыталась вырваться, но он сжал руку ещё сильнее и потащил меня на улицу.

Под липкой моросью на парковке я взорвалась:

— Как ты можешь так поступить?

— У меня нет выбора, Дебора, ей нужна помощь!

— Ей не нужна такая помощь! Она отупеет от препаратов, будет пускать слюни и перестанет нас узнавать, как в «Пролетая над гнездом кукушки»!

— Да нет же…

— Ты не можешь её закрыть! Она с ума сойдёт!

— Но она уже сошла с ума!

У меня в горле толпились слова, расталкивали друг друга, поддевал и локтям и: козёл, урод, ты бросил её ради своей бразильской шлюхи, тебе пофиг, всё это из-за тебя, из-за тебя, — этих слов так много, что они спровоцировали пробку.

— Прости, я не это хотел сказать, — тут же спохватился отец.

— Слишком поздно. Ты уже сказал.

— Идём, мы возвращаемся домой.

— Мы? МЫ?

Если бы у меня было что-нибудь в руках — стакан воды, вина, колы, соляной кислоты, — я бы выплеснула содержимое прямо ему в лицо. Сжав кулаки, я поняла, насколько напряжена. Хотелось его ударить.

Он провёл рукой по лицу — рукой, с которой уже снял кольцо, даже бледный след на коже было видно, — и расплакался.

— Помнишь макароны, которые мы готовили, когда мама уезжала в путешествие?

Я вздохнула полной грудью и кивнула.

Разжала кулаки.

В машине отец не включил радио. Один раз он проехал на красный свет, и я закричала; остальной путь мы провели в тишине.

Моя мама пыталась покончить с собой. Покончить с собой. Я повторяла эти три слова снова и снова, пытаясь осознать их смысл, но ничего не получалось. Тогда я начала искать синонимы. Покончить с собой. Свести счёты с жизнью. Наложить на себя руки. Убить себя. Отправиться на тот свет. Совершить самоубийство. Уйти по-лёгкому. Выпи-литься.

Я боялась звонить Элоизе.

Я ошибалась: ситуация поменялась, я посмотрела на мир под другим углом. И мне нужна Элоиза. Джамаль и Виктор — отличные друзья: забавные, внимательные. Элоиза не станет писать «изящные трупы», она думает, что у Арво Пярта воняет изо рта, и больше не говорит «именем золотых спагетти» при всех. Но у неё есть другие достоинства.

Я обрезала ногти на ногах, позволив им разлететься по всей ванной. Каждый раз, когда очередной обрезок приземлялся на пол, Изидор приподнимал ухо. Я была похожа на руины. Графские развалины прямо в квартире.

Правило гласит: «Ешьте пять фруктов и овощей в день». Надо придумать такое же правило насчёт друзей. Если будете всё время питаться луком, заработаете дефицит питательных веществ. А будете общаться с одними и теми же людьми, дух падёт ниже плинтуса. С Джамалем и Виктором я учусь, смеюсь, говорю о книгах и писателях, которые мне нравятся. С Элоизой же можно валяться в одних трусах, закинув ноги на стену, и болтать о снах — даже о тех, где мармеладные мишки требуют меня в Королевы мира и дарят лазерные мечи из коровьих лепёшек. Я могу с ней танцевать — всё в тех же трусах, — и ей всегда удаётся убедить меня, что целлюлит превращает мою фигуру в тело женщины. Джамаль и Виктор с одной стороны, Элоиза — с другой. Полная картина. Гигантская рука сжала моё сердце и смяла его. Элоизе наверняка хочется проводить время с другими. И если она выбрала Эрван-на и его дружков с желе вместо мозгов, значит, что-то в них нашла. Я этого не понимаю, но… что с того? Мне, будто скупой старухе, которая чахнет над своим златом, хотелось удержать её при себе. Как это раньше до меня не дошло?

Я приняла ванну. Изидор начал пить из неё воду, и мне пришлось его прогнать. Папа, не переставая, бесцветным голосом говорил по телефону на кухне.

В десять часов вечера первого января этого замечательного года я лежала на кровати в пижаме.

В 22:03 я подумала, что встретила привидение, но нет: мне звонила Элоиза. Дрожащими пальцами я разблокировала экран телефона.

— Да.

Она вздохнула:

— Блин, Дебо…

— Ага.

— Как она?

— Её ввели в искусственную кому.

— Ты её видела?

— Нет.

— Я сейчас в Кайаке. Мы у родителей…

Она не произнесла имени пустоголового мальчика, и я оценила. Непроизнесение имени Эрван-на — бальзам на моё израненное сердце.

Две минуты мы молчали в трубку — ни слова. Две минуты неловкой тишины по телефону — это очень долго, но Элоиза была на другом конце, и пауза звучала просто, легко. Красноречиво. Она не была похожа на обычную тишину.

— Мне очень жаль. — Это зазвучал мой голос.

— Мне тоже.

— Ты будто выключила меня из своей жизни.

В какой-то момент я просто перестала существовать: мне показалось, я превратилась во что-то ничтожное, типа козьей какашки в горах, которой интересуются только навозные жуки.

— Да, но ты моя козья какашка. Я поступила плохо. Мне показалось, ты вела себя с ним высокомерно, и это меня ранило.

— Я ревновала. Ревновала к пустоголовому человеку.

— Вот опять.

— Сорян.

Мы захихикали.

— Виктор обзвонил пол-лицея, чтобы узнать мой номер.

— Ого…

— Он тебя ценит, верно?

— У него есть девушка, Элоиза, и просто бомбическая внутри и снаружи. Адель, учится в университете, играет в театре, попа у неё как у конкурсной газели, а мозг как у Милевы Марич.

— Это ещё что за тёлка?

— Жена Эйнштейна.

— Допустим. Но у неё есть лягушачьи сапоги?

— …Нет.

— ВОТ-ВОТ! У НЕЁ НИКАКИХ ШАНСОВ!

Я улыбнулась.

— Я вернусь в воскресенье вечером. Хочешь, зайду к тебе?

— Не переживай, увидимся в Питомнике.

— Ок. Попробуй немного поспать и отдохнуть, хорошо?

— Ага.

— Спокойной ночи, Дебо. Люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю. Спокойной ночи.

Я отключилась. Папа набрал воду в ванне, помылся и ночует в квартире — в его бывшей квартире. Даже не знаю, где он теперь живёт, в какой кухне ужинает, спит на велюровом или на хлопковом диване, коричневом или бежевом, есть ли там книги на полках — ничего.

Зато я примерно понимаю, где сейчас моя мама: в холодной больничной палате. Она подсоединена к машинам. В помещении белые стены. Иногда заглядывают медсёстры. Реанимация не самое весёлое место. Там есть и другие больные: они задыхаются, умирают, хрипят, стонут.

Знает ли мама, что я не приходила?

Может, она злится?

Я уснула в слезах.

Глава семнадцатая Слёзы Деборы с шипением тушат раскалённые угли

Питомник был похож на дерево в ветреный день: пока я шла, все вокруг бесперебойно шептались. Люди оборачивались, когда я переступала порог, когда шагала по двору, когда поднималась по лестнице, — я бы всю свою чокнутую семейку отдала за плащ-невидимку.

— Дебо!

Тяжело дыша, Элоиза нагнала меня на повороте в коридоре.

— Я бежала за тобой…

Она обняла меня, я ответила тем же, но тут же отпрянула: все вокруг на нас пялились.

— Что такое?

— Э-э-э… давай поговорим в другом месте.

Элоиза обернулась.

— Нормально всё? — крикнула она любопытствующим. — Мы вам не мешаем?

Несколько ошеломлённых одноклассников отвернулись, едва только заметив эту фурию.

— Вообще-то, Элоиза, лучше мне сейчас вообще об этом не разговаривать.

Даже если она и обиделась, то виду не подала.

— Какашечка моя, сегодня днём в знак извине ния я куплю тебе сэндвич.

— Привет, Дебо! Привет, Элоиза.

— Привет, Виктор.

Элоиза похлопала меня по плечу:

— Встретимся у Питомника без четверти час!

И умчалась вприпрыжку.

Вот она — козочка.

А я — какашечка.

Стоило мне остаться в компании Виктора, как стайка любопытных снова вылупилась на нас. Они даже не удосужились подготовить газеты с дырками, чтобы пялиться незаметно. Нет же, таращатся не стесняясь. Ни один из них не хотел упустить ни секунды: мои несчастья явно стали поводом для сплетен.

Мы направились к классу 234.

— Я всё правильно сделал? Ну, насчёт Элоизы?

— Да. Спасибо.

— Я сомневался, но надо было что-то делать.

А прийти к тебе домой я не мог — ты это чётко дала понять.

Я не стала развивать эту тему. Что угодно, лишь бы не говорить об Адель и её идеальной груди в форме круглых кабачков.

Виктор остановился в десяти метрах от класса и взял меня за плечи.

— Послушай, Дебо, мне жаль.

— Мне тоже, но ничего не поделаешь.

— Ты не поняла. Я хочу сказать, что сожалею обо… всём. Я…

Он провёл рукой по волосам. Не глядя на Виктора, я поправила его разболтавшийся синий шарф.

Мне нравится прикасаться к коже Виктора, даже просто случайно провести ладонью под воротом футболки.

— Всё в порядке, Виктор, не переживай.

— Я же не дурак! Ничего не в порядке. Всё так сложно для меня… Я…

— Посмотрите-ка! Мокрый котёнок!

Моя подруга Таня. Давно её не было слышно.

— Что, провела плохой-плохой сочельник? Бедная малышка Дебора…

Кучка не отстающих от неё ни на шаг девок захихикала. Это было выше моих сил.

— Знаешь что, Таня? Мне насрать на тебя и твоих идеальных подружек!

— О, котёнок подал голос…

— Заткнись, — глухо перебил её Виктор.

Тут Таня обмякла: Виктор редко с ней разговаривал, а теперь и вовсе открыл рот, чтобы рявкнуть в её насквозь проштукатуренное тональником лицо — с этим сложно смириться. На её лице изобразилось что-то вроде взрывоопасного несварения, готового в любую секунду обернуться диареей.

— Но я…

— ЗАТКНИСЬ! Закрой свой рот и оставь нас в покое. Иди поиграй в другом месте, ок?

Вокруг нас столпились ученики: весь коридор слушал, как Виктор отчитывал Таню.

— Ты никому не нравишься, Таня, ты глупая, злая, в тебе море презрения и агрессии, понимаешь? Так что замолчи, ок? Оставь нас в покое и замолчи! ЗАТКНИСЬ!

Открыв рот, я вытаращилась на Виктора.

— Лувиан, Гари, Дантес — за мной, сейчас же!

Мадам Шмино цокнула десятисантиметровыми каблуками. Ворот свитера только ещё больше подчёркивал сухое разъярённое выражение лица.

Она знаком пригласила войти в класс 234 и закрыла за нами дверь. Таня преувеличенно вздохнула:

— Мадам Шмино…

— О боже, в одном Виктор прав, Лувиан: помолчите!

Петрификус тоталус.

Таня почернела, как выхлопная труба. Мне даже захотелось обнять её, чтобы немного успокоить. Хотя нет, я пошутила.

— Мадемуазель Лувиан и месье Гари, достаньте свои дневники.

Оба подчинились.

— Каждый из вас остаётся на час после уроков.

— Но…

— Мадемуазель Лувиан, думаете, я не заметила, чем вы там занимались?

Выпятив вперёд грудь, Таня одеревенела.

И чем же?

— Травлей одноклассницы. Уверена, ваши родители обрадуются такой новости.

Раздался звонок, заглушив скрип ручек.

— Месье Гари, вас я попрошу больше не кричать и не браниться в коридоре.

— Простите меня, мадам.

— А теперь вышли.

Ожидая своей очереди, я старалась не улыбаться, глядя на Таню, которую вот-вот хватит удар.

— Мадемуазель Дантес.

— Да?

— Теперь у вас будет всего полчаса на обеденный перерыв по вторникам.

— Чё?! То есть… что?

— Вы наказаны как минимум на два месяца. Ваш отец в курсе.

— Но… я ничего не сделала! Это несправедливо!

— Успокойтесь, Дебора. Речь не о настоящем наказании. Некоторые преподаватели решили подтянуть вас по своим предметам. Всё на добровольной основе.

— А…

Мне должно было полегчать?

— Месье Думаку, мне и некоторым другим учителям кажется необходимым поддержать вас в такой ситуации. Вы уже доказали, что обладаете огромным желанием учиться и добиваться успехов, и было бы жаль растратить впустую такой энтузиазм.

Месье Думак… На помощь! От одной только мысли остаться с ним наедине у меня мурашки по спине побежали. Кто ещё?

Мадам Шмино перечислила имена: мне придётся теперь заниматься дополнительно историей, географией, философией, английским и немецким.

— Такой расклад вас устраивает?

— Да. Спасибо.

— Отлично. Начнём с завтрашнего дня. А теперь впустите остальных.

Еле волоча ноги, я пошла открывать дверь. Теорема была повсюду: она таилась за каждым углом Питомника. Когда уже она оставит меня в покое и начнёт отравлять жизнь кому-нибудь другому?

Я сделала дубликат ключей для Джамаля: если вдруг что-нибудь случится, он позаботится об Изи-доре. На выходе из Питомника он чмокнул меня и удалился вместе с Виктором — парнем, который, сам того не зная, разбил ему сердце.

Я пообедала с Элоизой в нашей кафешке с супами, как в старые добрые времена, но на этот раз я угощала — спасибо, бабуля.

Я рассказала Элоизе обо всём: о нашей унизительной болтовне в сквере, о вечеринке у Эрванна, на которую меня не пригласили, о Джамале и Викторе, которые вытащили меня из этой трясины.

— Ну, зато ты нашла себе друзей-умников, таких, как ты. Могла бы и поблагодарить.

Мы рассмеялись.

Она извинилась и объяснила, что Эрванн стал занимать слишком много места в её жизни. Что скучала по мне. Эти признания текли, как мягкая нуга.

Мы решили, что полдень понедельника теперь наше время. Предупредим об этом Эрванна, Виктора и Джамаля. А вечерами четвергов мы будем возвращаться вместе домой.

Хорошее начало.

Хотя на самом деле я рассказала не обо всём.

Я не сообщила о Джамале, потому что его тайна мне не принадлежит (и уж тем более она не принадлежит Элоизе). Но и о Викторе, ну то есть не совсем: он мне нравится, но занят. Этим всё было сказано, а Элоиза не настаивала. И это чистая правда: доказуемая и доказанная.

Вернувшись, я услышала, как скулит Изидор, и пришлось бегом спускаться по лестнице, чтобы избежать катастрофы в доме. Мы чуть не толкнули консьержку по дороге. На сей раз я даже слушать не стала весь этот бред о шерсти, которой усыпана лестница. После происшествия с мамой я застряла между плохо сдерживаемой яростью в адрес кого угодно и каким-то ватным безразличием. С другой стороны, вата — это неплохо. Она подавляет шум.

На Париж обрушился сильный дождь, пришлось натянуть капюшон. В сквере вода собиралась в лужи, кора деревьев блестела. Заметив у детской горки леди Легинс, завёрнутую в ярко-зелёный плащ, я повернула в другую сторону, чтобы не столкнуться с ней. На закрытом для пешеходов газоне уже спали утки, спрятав клювы под крыло.

Высушив волосы, я сорвала записки с зеркала и убрала их в ящик стола.

Невероятно: квартира задышала.

Папа вернулся к восьми с пиццей, и мы поужинали в гостиной: я больше и носа не показывала на кухне. Это место стало мне противно.

Мы зажгли две маленькие лампы по краям от дивана. Из-за содранных жалюзи на пол оранжевым квадратом проливался свет от фонарей снаружи. Папа до сих пор не починил окно.

— Хочешь поехать завтра со мной в больницу?

Я трусиха.

Я не видела маму с той самой ночи тридцать первого декабря. Просто не могла.

— Твоей маме лучше. Она уже очнулась.

С моего кусочка пиццы на пол упал кусок поми дора.

— Завтра ее переведут в психиатрическую ле-чебницу. К ней можно будет приходить. И вроде как последствий для здоровья тоже не предвидится.

Было слышнотолько Изидора, который громко жевал кусок помидора. Однако, высунув язык наружу, он его выплюнул и сел напротив меня, пуская слюни на ковёр и виляя хвостом.

— Никаких последствий?

— Никаких. Ты пришла вовремя. Она наглоталась снотворного. Ещё несколько минут и… Ты спасла ей жизнь, Дебора.

Отец расплакался.

Глава восемнадцатая Сегодня ночью Дебора может написать самые грустные в мире стихи

Только на следующей неделе я нашла в себе силы и отправилась в психиатрическую больницу. Было светло, сквозь пенистые тяжёлые тучи пробивался луч солнца, однако само здание мне показалось зловещим, похожим на старого, немощного стража, который забыл, что такое смех.

Вчера у меня было первое дополнительное занятие. С месье Думаком. Мы сидели бок о бок и разбирали предыдущий урок. Он со мной разговаривал, даже не стараясь имитировать фюрера в ветреный день. Всё было ещё хуже: он рассказывал интересно. Средний Восток больше не казался мне запутанным набором слов, я начала что-то понимать, причём настолько, что даже почти забыла о запахе изо рта месье Думака: оттуда воняло протухшим устричным соусом. Однако теперь я думаю, что он носит парик: верхние пряди выглядят иначе, чем волосы у шеи. И странно блестят. Да и цвет чуточку темнее… Я должна это как-то проверить: учитель истории в парике — такое не каждый день встречается.

Я подошла к больнице. Кровь в моих венах превратилась в ледяную обезболивающую жидкость.

Внутри плохо пахло, какой-то смесью столовой и моющего средства. Приготовившись увидеть индейца Вождя или Джека Николсона, я направилась к регистратуре.

— Здравствуйте, я к Анне Дантес.

Девушка за стойкой улыбнулась и посмотрела что-то на компьютере. Волосы её были собраны назад заколкой в форме узла — такого же тугого, как и ком у меня в горле.

— Ой…

Что на этот раз?

— Вы член семьи?

— Я её дочь.

— Мне очень жаль, но мадам Дантес отказалась от посещений.

Это какая-то шутка? Мне захотелось рассмеяться ей в лицо. Апогей теоремы. Верх унижения. Вселенная своей гигантской лапой залепила мне пощёчину прямо в рожу.

Моя мама не хочет меня видеть.

— Доктор Шапенас поддерживает её решение.

Я не могу вас впустить.

Я смотрела на неё глазами ящерицы, которую раздавил трактор.

— Но… мой отец приходил, не так ли?

— Его тоже не впустили. Он оставил письмо.

— А.

Дамы и господа, остроумный ответ Деборы тут же лишит дара речи любого умника!

— Ну что ж, спасибо…

Я отвернулась. Всё вокруг было слишком белое.

— Мадемуазель!

Девушке было неловко.

— Вашей маме лучше. Весь персонал так говорит. Принесите письмо, уверена, она будет очень тронута.

Шутите?

На улице, казалось, даже деревья показывали мне средние пальцы своими голыми ветками.

Развалившись на диване и прижав к подбородку тарелку, я за обе щёки поглощала макароны с маслом.

Даже не услышала, как вернулся папа. Он смотрел на меня, но я ела, не обращая внимания.

В конце концов, он же больше здесь не живёт, так?

— Отлично! Макароны с маслом! Умираю с голоду…

— Ага, супер. Почему ты мне не сказал, что она отказалась от посещений?

Не снимая пальто, он присел на край дивана.

— Потому что думал, что с тобой она захочет встретиться.

— Не угадал.

— Мне очень жаль, Дебора.

— А вот мне не очень.

— Ты можешь ей написать, знаешь?

— О, ну конечно! Вы там записками обмениваетесь или что? Она не хочет меня видеть!

— Ты можешь посмотреть на это и с другой стороны…

— Это как?

— Она не хочет, чтобы её видели.

Я перестала жевать.

— Ей стыдно, она не знает, как поступить.

А вот об этом я не подумала.

Мучилась весь день, телефон отключила, думала, что мама больше меня не любит. Я, я, я…

Папа встал, снял пальто и аккуратно повесил его на вешалку в коридоре. Он сутулился.

— Дорогая…

— Да?

— А ты… как сказать… тебе не хочется с кем-нибудь встретиться и поговорить?

— Ты про мозгоправа?

— Да.

— Нет. Не думаю. По крайней мере, не сейчас.

Я накалывала макароны на вилку: клак, клак, клак. — Может, тебе полегчает. Там, где ты можешь свободно говорить и… тебя не осудят. Ты могла бы открыться.

— Всё нормально, правда. Дай мне свыкнуться для начала.

— Хорошо.

— Макароны надо будет подогреть.

Он почесал шею и направился на кухню.

— Папа!

— Да?

— Ответь мне на один вопрос.

Он выглянул из кухни. Ему тоже надо свыкнуться с шоком. И не с одним. А я не хотела этого замечать, вот и всё.

Давай.

— Записки…

— В прихожей?

— Их развесила не я, а мама.

Он вернулся в гостиную.

— Твоя мама?

Он взглянул в окно, потом на меня. На лбу проступили морщины.

— Ты их выбросила?

— Нет… просто убрала. И это номер галереи «Левиафан». Я туда ходила, но они никогда не слышали о маме.

Пристально разглядывая меня, папа скрестил пальцы у подбородка.

— Почему ты ничего мне не сказала? — прошептал он.

— А с каких пор мы с тобой вообще разговариваем?

Вонзив кинжал прямо ему в живот, я бы наверняка сделала не так больно.

Он вернулся на кухню, и я услышала металлическое щёлканье выключателя на плите под кастрюлей.

Завтра четверг.

Я не вставала.

Не хотела идти в Питомник.

Не хотела смотреть на этих идиотов, хихикающих за моей спиной. Надоело быть «девочкой, чья мама хотела покончить с собой». Меня нельзя свести к этому ярлыку.

Сегодня я буду бестолково лежать под одеялом и ни о чём не думать.

Среди всей этой неразберихи я решила вернуться к Виктору Гюго. Получилось лучше, чем путешествие на ковре-самолёте, однако я зла на него.

Гюго — это слишком. Ему пофиг на меня, он меня убивает, мучает. Сам он умер уже много лет назад, но каким-то чудом живёт в моей голове. Когда Мариус расхаживает перед Козеттой, сидящей в саду на скамейке, я вижу себя: как игнорирую Виктора, но одновременно переживаю, что он меня не замечает. Когда Мариус думает, что прыгающие воробьи подсмеиваются над ним, я его понимаю. Когда он делает вид, что читает, не в силах сосредоточиться, поскольку Козетта сидит с другой стороны аллеи, я его понимаю. Когда он ослеплён, когда не спит, когда в исступлении дрожит, когда сердце его бьётся так сильно, что у него темнеет в глазах, — я понимаю его. Точнее, Виктор Гюго меня понимает. Когда он говорит: «Если бы не было ни одного любящего существа, погасло бы само солнце», я плачу. И этот голубоватое сияние вокруг Козетты — я его тоже вижу. Виктор сияет, Виктор — это фонарь в моей ночи, даже если он занят, даже если у меня ни единого шанса. Из-за Гюго я вдруг понимаю, лёжа в своей кровати, что люблю Виктора. Люблю по-настоящему. И ничего не могу с этим поделать. Буду любить даже из тени — тут мне никто не поможет.

До конца учебного года осталось пять с половиной месяцев. Они будут сущим адом.

В 16:04 отец отправил СМС: «Я сходил в галерею. Там действительно никто не знает твою маму. Ума не приложу. Люблю тебя».

Я ответила: «Я тоже тебя люблю».

Потому что вреда от этого точно не будет.

Потому что это правда.

Мне не хватает маминых аппликаций. Квартира пуста.

В 17:56 Джамаль спросил, могут ли они с Виктором зайти ко мне в гости. Я согласилась. Какая я жалкая: любовь — это наркотик: вредит здоровью, но без него никак. Мне нужна доза. По имени Виктор.

Я приняла душ, и, если хотите знать, давно пора было.

Поднявшись на шестой этаж, они едва дышали.

Виктор пришёл ко мне в первый раз. Я убралась в комнате.

— Привет, красотка! — воскликнул Джамаль. — Ты не в пижаме?

— Ну это уж как-то совсем…

— Привет, пёсик! Узнаёшь своего друга?

Изидор прыгнул на Виктора, тот потерял равновесие и рухнул на меня. Резко вскочив, он протянул мне кипу листов.

— Сегодняшние занятия.

— Спасибо. Я только что заварила чай. Будете? У вас носы красные.

— Снаружи минус сорок, будто мы в Антарктике. Удивлён, что мы не встретили пингвинов по дороге.

Они сняли куртки, и Джамаль рухнул на пол. Виктор же сел на диван и осмотрелся. Какой он милый с красным носом…

А

Д

Е

Л

Ь

Изидор помчался к нему и прижался носом к причинному месту — он так часто делает. Виктор попытался отпихнуть пса, но Изидор не сдавался, и бедняга покраснел. Я разливала чай потрём чашкам, стараясь не заржать.

— Э-э-э… Дебора?

Но это было сильнее меня — заржала.

— Ха-ха-ха! Прости… Ха-ха! Изидор, оставь Виктора в покое, уверена, он чистый!

— Что?

— Ну ты же помылся?

— Я… Изидор, слушай хозяйку! Иди нюхать зад кому-нибудь другому!

— Я не его хозяйка.

— Ну теперь моя очередь смеяться! — воскликнул Джамаль. — Конечно! А Гертруда не мой тарантул!

— О чём ты?

Я уселась по-турецки на полу. Так чудесно оказаться здесь с ними, гостиная наполнилась словами, смехом. Даже Изидору нравилось.

— Ты шутишь, Дебо?

— Его хозяйка — моя мама.

— А как собака признаёт своего хозяина? — спросил Виктор.

— А с каких пор ты разбираешься в собаках? Ты никогда раньше не видел Изидора!

— Я спец по собакам. У меня целых тринадцать лет был пёс, помесь лабрадора и какой-то неопределённой породы. И звали его Пёс.

— Смотрю, вы особо не заморачивались…

— Ну да, мы его взяли щенком.

— А почему его звали Пёс?

— Это я узнал гораздо позже. Один раз, когда мне было лет десять-одиннадцать, мы пошли гулять в лес. Пёс, наверное, заметил кролика или какого другого зверька, помчался за ним и исчез.

— И вы так его и не нашли?

— Нашли, но мои родители часами горланили в лесу, чтобы засранец Пёс вернулся. И тут — о ужас!

— Что?!

Слушая Виктора, мы с Джамалем даже дышать перестали. Конечно… не буквально.

— Я узнал настоящее имя Пса! Потому что, мои дорогие слушатели, Пёс — это сокращение!

— От чего?

Виктор сделал глоток чая, наслаждаясь произведённым впечатлением и заведённой публикой. Как же он бесит! Настолько, что я дождалась, пока Виктор поставит чашку на место (а то ошпарится ещё), и бросила ему в голову свой носок.

Последний гвоздь в гроб Деборы.

Да КТО вообще так делает? Уверена, Козетта не кидалась носками в рожу Мариуса!

— Дебора! — обиженно вскрикнул Виктор, но улыбнулся (по крайней мере, я надеюсь).

— Извини! Слишком интересно! Но носок чистый, я только что его надела!

— Да ла-а-адно, всё нормально, — вмешался Джамаль, — ты же не трусами в него кинула.

— Ты вправду это произнёс?! — завопила я.

Они с Виктором согнулись пополам от смеха. Джамаль похлопал меня по спине, Изидор зарычал, и всем пришлось умолкнуть.

— Хорошо сказано, Изидор! Я тоже хочу послушать историю о Псе до конца.

Моему лицу, похожему на помидор, позавидовал бы мак, а Виктор как-то странно пялился на меня. Я раньше не замечала у него этого взгляда, поэтому не могла расшифровать, что он значит.

— Так, ты продолжишь или второй носок бросить?

Лучшая защита — это нападение… разве нет?

— Хорошо, барабанная дробь… Так я в ужасе обнаружил, что Пёс — это сокращение от?..

— Песок?

— Пестунья?

— Пестрянка?

— Песо?

— Хуже.

— Хуже Пестрянки?

Виктор кивнул и подул на чай.

— Песец.

— Да ладно?!

— Мама назвала пса Песец. Песец! И в солнечный воскресный день в лесу, полном гуляк, она начала орать его полное имя: «Песе-е-е-е-е-ец! Песе-е-е-е-е-е-е-ец!»

— Я… не могу… в это… поверить! — задыхалась я от смеха.

Виктор протянул мне телефон:

— Сама ей позвони!

Четыре минуты мы ржали без остановки: я с трудом переводила дыхание, Джамаль угорал, обнажая свои клыки, которые были похожи на две антенны. Пока я умирала со смеху, глаза Виктора превращались в дир узенькие щёлочки на его прекрасном лице.

Наконец я успокоилась, меня охватила невероятная радость.

— Так вот, — продолжил Виктор свою мысль, — собака признаёт хозяина в том, кто с ней гуляет и её кормит.

Я посмотрела на позорного пса:

— Изидор?

Его хвост ритмично застучал по полу.

Они ушли около восьми. Мы договорились собраться у Джамаля в субботу и посочинять «изящные трупы». Не могу сказать, что против капли нормальности в этом жестоком мире.

Я убрала чашки, крошки от печенья, и едва открыла книгу, как услышала поворот ключа в замке прихожей. Мой небритый отец промок насквозь.

— Дождь идёт?

Ах да, снаружи лило как из ведра.

— Ливень. Я столкнулся с твоим другом, забыл, как его зовут.

— Джамаль.

— И со вторым парнем.

— Угу.

Ожидая ответа, отец уставился на меня. С его пальто вода капала на ковёр — кап, кап, кап; я сделала вид, что читаю. Он вернулся в прихожую, снял верхнюю одежду и стариковские ботинки, повесил пальто на вешалку и поставил обувь под батарею в прихожей. Каждое его движение было чётким, аккуратным, однако, когда он приблизился ко мне, чтобы запечатлеть холодный поцелуй на лбу, всё это сменилось неловкостью.

— Тебе лучше?

— Угу.

— Хорошо провела день?

— Угу.

— А этот парень, Джамаль…

— Послушай, папа, мы просто друзья, ок?

— Ок! Хорошо!

Он исчез, но потом вернулся, вытирая полотенцем мокрые волосы. Полотенце было розовое, но мой отец не замечает таких деталей. Что он вообще замечает?

— Вот ты обвиняешь меня в неразговорчивости, но я делаю, что могу! — начал он так громко, что я подпрыгнула. — Ты затыкаешь меня каждый раз, когда я пытаюсь, так дела не делаются!

Я громко вздохнула. Само его присутствие бесило меня.

— Ты хочешь, чтобы я был внимательным, но не слишком, чтобы слушал тебя, но без фанатизма! Дорогая моя, это так по-женски!

— Ты не мог этого сказать. Ты только что выдал самую антифеминистскую речь на свете за всю историю этой квартиры.

— Да, ты права, я выразился как идиот.

— Ну почему же «как».

Мы сверлили друг друга взглядами. В комнате смердело обидой и недосказанностью.

— Дорогая моя…

Вдруг он весь обмяк. Подойдя к креслу напротив, он сел и закинул голову на спинку.

— Послушай, если ты думаешь, что ответственность за происходящее лежит на мне… что твоя мама хотела покончить с собой, то надо вскрыть этот нарыв, — решил он не ходить вокруг да около.

Шум дождя оглушал: он будто пролился между нами, на мою голову, волосы, продырявил кожу, словно кислота, добрался до костей, мышц и растворял меня на диване, разъедал.

Я заложила пальцем страницу, которую читала, и закрыла книгу, сжав её так сильно, что текст отпечатался на коже. Не в силах посмотреть отцу прямо в глаза, но и не в силах сдерживаться, лгать, я исподлобья взглянула на него.

— Конечно, ответственность на тебе. А на ком ещё? — прошептала я.

Он уставился на меня, открыл рот и цокнул языком.

— А ты знаешь, почему я ушёл, дорогая?

Он продолжал называть меня «дорогая».

— И знать не хочу.

— Возможно, но я хочу тебе рассказать, это необходимо. Ну, как поступим?

Я не двигалась с начала разговора. Спина затекла, было больно. Папа же сдувался с каждым произнесённым словом, сморщившись, как сгнивший фрукт.

— Выслушай меня, пожалуйста.

Голос его звучал смиренно, и моя ярость угасала.

— Пожалуйста.

Я положила книгу разворотом вниз, чтобы не потерять страницу, и вжалась в диван.

— Говори.

— Спасибо.

Он смотрел на меня, но переводил взгляд на окно, на потолок или под ноги через каждые две-три фразы, словно хотел сбежать любой ценой.

— Развод — это вина обоих. Я не хочу оправдываться, пойми меня правильно, но это правда: когда пара расстаётся, ответственность лежит на обоих.

Он сцепил пальцы у подбородка — он всегда так делает, когда сосредоточен. Мне показалось, что он забыл обо мне, однако папа продолжил:

— Внутри твоей мамы есть огромная пустота, которую мне не удавалось заполнить. Гигантская пустота. И я больше не мог этого выносить.

Удивительно, но я поняла, о чём он.

— Что-то в ней было для меня всегда неуловимым. Сначала это казалось привлекательным: смогу ли я разгадать и приручить таинственную красавицу Анну? Но годы шли, и твоя мама до сих пор ускользает от меня. Часть её мне не принадлежит, и в этом не было бы такой проблемы, если бы эта часть не была гигантской. Анна сама создала свою личность, свой характер, но ключ к ним мне не дала. Вместо этого она построила между нами стеклянную стену, которая граничит со страной, где мне нет места. И твоя мама всегда такой была. Мне же нужны отношения попроще, но, главное, главное, я хочу, чтобы во мне нуждались. Сегодня же я чувствую себя мебелью. Мне хочется изменить свою жизнь. Я хочу быть кому-то нужным.

— Ты мне нужен.

Он улыбнулся:

— Ты понимаешь, что я хочу сказать…

И это правда, моя мама парит, она плывёт в водах своего одиночества, и хвала тому, кто осмелится за ней последовать. Мой отец пытался.

И сдался.

Он уходит, капитулировав.

— Я не жду от тебя понимания, дорогая моя, но хочу, чтобы ты знала. Я не плохой человек и не злодей. Миллионы пар расстаются, но редкие из них доходят до такой катастрофы. Если твоя мама сделала… то, что сделала, думаю, это не из-за меня. Думаю, это по той же причине, которую я пытаюсь разгадать с нашей первой встречи. И я никогда не расшифрую эту тайну, мне жаль. Мне правда очень жаль.

Я почувствовала мерзкий запах гари.

Выругавшись, папа побежал на кухню. Вглядываясь потерянными глазами в эту мамину страну, до которой ему никогда не добраться, он ел почерневшие макароны.

Глава девятнадцатая В розовом рассвете шел снег, словно во снах Деборы

Субботним вечером в холодной слякотной темноте середины января я вышла из квартиры вместе с отцом.

Мы расстались на тротуаре. Погода стояла хорошая (ну, насколько это возможно).

Я обернулась посмотреть, как его сгорбленный силуэт выпрямится и широкими шагами удалится прочь.

Я знала, куда он идёт.

Я же сбежала к Джамалю.

И пришла раньше.

Дверь открыла его тётя. У неё изо рта торчал мундштук, а одежда была настолько блестящей, что тётя вполне могла бы войти в актёрский состав «Ослиной шкуры»^[7] в роли принцессы в платье цвета солнца. Также на ней была бриллиантовая диадема.

— Добрый вечер, дорогуша! — произнесла она, поймав на себе мой недоуменный взгляд. — Диадему мне одолжил один друг-ювелир, ему нравится, когда я красивая.

У меня пропал дар речи.

— Привет, Дебо!

Джамаль показался в коридоре, и я сразу догадалась по его довольной роже, что он только что покормил Гертруду и её подружек. Он-то был в дырявых джинсах и жёлтой футболке — тоже солнечной.

Джамаль потащил меня в гостиную.

— Адель собиралась приехать на эти выходные, — прошептал он, наклонившись ко мне.

Я побледнела.

— Но ей родители не разрешили. Слишком много поездок.

— Бедняжка…

Джамаль прикусил губу, чтобы не рассмеяться от моего сарказма, — когда он так делает, под натянутой кожей проступают огромные клыки.

— Кстати, на прошлых выходных я привёз шоколад!

Он ездил в Женеву с тётей.

Открыв килограммовую коробку, мы быстро её приговорили, облизывая пальцы. Джамаль рассказывал мне о походах к швейцарским антикварам.

— И знаешь что? Чёрная икра — это мерзко. Похожа на крупную соль.

— Я ушла, дарлинг, хорошего вечера! — послышался из прихожей низкий голос Лейлы.

— Ага!

Джамаль закатил глаза.

— Окей, дарлинг, это всё интересно, но от шоко лада у меня разыгрался аппетит. Что будем есть? — прозаично поинтересовалась я.

— Пиццу?

Виктор пришёл через полчаса и…

— У тебя снег в волосах! Там снег идёт?

Я подбежала к окну.

— СНЕГ ИДЁТ!

Широко распахнув окно, я высунула голову наружу.

— Мва-ха-ха-ха-ха! Снег идёт!

— Она больная, — заметил Джамаль тоном учёного, который наблюдает за подопытным.

— Безнадёжно, — согласился Виктор.

— Вы ослепли или что? Снег идёт!

— Так, иди сюда, ты в одном свитере!

Джамаль обвил меня руками и затащил внутрь.

Я отбивалась.

— Нет! Дай мне посмотреть на снег! Я-то не провела две недели на лыжном курорте, для меня это первый снег в году!

— Ты подхватишь смерть!

— Смерть нельзя подхватить! Она сама приходит.

Виктор тоже подскочил к нам, схватил меня и потащил: я чувствовала его мускулы, давящие мне на плечи, его парфюм.

— Вы просто старпёры.

Мне хотелось уткнуться носом в его шею.

Джамаль отпустил меня.

Но не Виктор.

Он перевернул меня, я вскрикнула и оказалась у него на руках: он нёс меня, как принцессу.

Я смеялась, отбивалась — конечно, слабо, но как могла, — а он прижимал меня всё сильнее. Я уже не знала, куда смотреть, стараясь избегать его глаз, но в то же время мне хотелось воспользоваться моментом, обвить руками его шею, дотянуться до его губ…

Приди в себя, Дебора, иди на свет!

Виктор положил меня на диван, и я принялась изображать, что поправляю свитер — тупейший жест.

— Ты плохо побрился, смотри, у тебя пушистый катышек на подбородке.

Вот тебе за помаду на зубах.

Нахмурившись, он пощупал лицо.

— Ну у него хотя бы борода растёт! — воскликнул Джамаль.

— Ты другого поля ягода! — ответила я.

— Это ещё что значит?

— Что у тебя на щеках три волосинки бьются за место под солнцем.

В дверь позвонили.

— Пицца! Сразу предупреждаю: я не заказал тирамису. Пришлось сменить службу доставки. Прошлая отказалась ко мне ездить. Думаю, побег Гертруды предали огласке.

К пицце шло пиво.

Слушая электронную музыку, я в общих чертах рассказала об уроке с Думаком, и мы разработали план, как разоблачить историю с париком.

— Нам понадобится удочка, — предложил Джамаль.

— Ты собираешься выловить его парик прямо посреди класса, как рыбу в море?

— Конечно, нет! Я же не дурак! Но если подучит ся забросить крючок во двор…

— Не очень-то вежливо.

Они оба повернулись ко мне.

— У него изо рта воняет протухшим мясом, кожа блестит от пота, щёки в пятнах, плохо сделанный парик, который за километр видно, но Думак помогает мне. Он жертвует час в месяц, чтобы я не облажалась. Мне не хочется его унижать.

Тишина.

— Ты права, у нас ай-кью равен трём на двоих. Поговорим лучше о Тане.

Мне было весело. Всё вернулось на круги своя: дурачество, ритуалы, шутки для своих, дружный хохот. Чёрт, как же хорошо.

— А что насчёт Элоизы? Ты можешь с нами её обсуждать?

Я ответила на вопрос и рассказала о нашем примирении. А они слушали. Эти парни просто невероятны, ну, особенно Виктор. Снова чушь несу. Чтобы отпраздновать происходящее, я откупорила седьмую бутылку пива.

— Хорошо, когда получается быть искренним, — задумчиво произнёс Джамаль.

— В конце концов, честность — это то, что ты должен людям, которых любишь, — улыбнулась я.

— Выпьем за Элоизу! — предложил он.

Мы хором приложились к бутылкам и захлюпали.

— Элоиза милая, жаль, что встречается с Эрван-ном, — выдал Виктор.

— Почему? Она тебе нравится? — ответил Джамаль, вытаращив глаза, которые теперь походили на мячи для пинг-понга.

— Нет, я о тебе беспокоюсь.

Виктор и Джамаль переглянулись.

Я решила и дальше пить, чтобы ненароком не ляпнуть чего.

Джамаль глубоко вздохнул и забрал у меня из тарелки холодную корочку от пиццы.

— Очень мило, но она не в моём вкусе.

— А. Тогда кто в твоём вкусе? — спросил Виктор.

— Кто-нибудь со стальными яйцами.

— Чего?

— Кто-нибудь с волосатыми ногами, накачанной грудью и мошонкой! Короче, кто-то мужского пола!

На две секунды Виктор замер в изумлении, а потом расхохотался. Мне на мгновение даже показалось, что он не поверил, и я приготовилась к худшему: к непониманию, к смертельному стыду. Мне и вправду стало страшно, но Виктор хохотал во весь голос.

— Кто-то мужского пола! Вот жесть!

Я превратилась в сухую ветку, готовую сломаться в любую секунду.

— Блин, Джамаль, какой же я дурак, ну просто дурак в квадрате! Вот дебил! Ты всё знала? — спросил он меня.

Я пожала плечами:

— Ну конечно.

Виктор закусил губу.

— Блин, как стыдно! А я ещё тут спрашиваю про девчонок. Я сейчас сквозь землю провалюсь, налейте мне ещё пива!

Джамаль побледнел и слабо мне улыбнулся. Я же пришла в себя и подняла бутылку вверх:

— За любовь Джамаля!

Мы чокнулись.

Вот, тема закрыта.

Я возвращалась домой в час ночи по улицам, засыпанным снегом. Снег окутал всё вокруг: машины, мусорные баки, фонари. Снежинки скрипели под моими новыми ботинками, превращаясь из нетронутых белых охапок в примятые следы.

Виктор настоял на том, чтобы проводить меня. Мы шли, и я слушала эту потрясающую тишину.

— Тебе не холодно?

Он взглянул на моё пальто.

— Держи, — произнёс он, протягивая шарф.

На самом деле пиво действовало, как батарея, изнутри. Мне было душно, но я всё же взяла шарф и обернула его вокруг шеи. Он ещё хранил тепло Виктора.

Я была уверена, что он заговорит о Джамале, но меня ждала совершенно неожиданная пощёчина.

— Адель должна была приехать на выходные.

Он и вправду думает, что я поддержу этот разговор?

— Но ей родители запретили.

Лучше уж танцевать голой, тряся грудью, в болоте, кишащем аллигаторами-людоедами, разве не ясно?

— На самом деле мне это даже на руку, — выдохнул он.

Минуточку. Что?!

Мы поравнялись с парой, на вид лет пятидесяти: они шли в обнимку и смеялись, скользя на тротуаре. Ими могли бы быть мои родители через несколько лет.

— Вы давно встречаетесь?

Аллигаторы обиделись и уплыли. Моё нездоровое (или, скорее, мазохистское) любопытство победило.

— Пять лет. Я учился в четвёртом классе колледжа, она — в третьем. Один класс перепрыгнула.

Такая идеальная.

— Она мне показалась милой.

Пусть кто-нибудь остановит мою несусветную тупость! Скорей!

— Она милая. И требовательная. Увлекающаяся.

Может, от тупости есть лекарство?

— Но… мне кажется, мы отдаляемся друг от друга.

— Ну, вы живёте в двухстах километрах.

Виктор бросил на меня взгляд, полный скепсиса.

— Я шучу, поняла, извини.

— Она хочет стать актрисой, занимается спортом по три часа в день, избрала себе в лучшие друзья зеркало.

Я молчала, пытаясь успокоить трепетавшее сердце.

— Пф-ф-ф-ф… Даже не знаю… — протянул он.

Его волосы припорошил снег. Мы подошли к моему дому. Однако сердце и не думало успокаиваться: оно вдруг решило, что поёт, как Селин Дион, разрывая барабанные перепонки лирическими песнями.

— Виктор…

Он стоял передо мной. Чёрт, какого хрена он такой красивый.

— Не уверена, что я подходящий человек для таких разговоров. Для обсуждений проблем в отношениях.

Мы стояли друг напротив друга не двигаясь. Вокруг падали снежинки: они таяли на моих щеках и путались в длинных ресницах.

— Прости.

Он отошёл.

— Спокойной ночи, Дебора.

— Спокойной ночи…

Папа не вернулся.

Я споткнулась о ковёр и растянулась на полу, осознав, насколько я на самом деле нетрезвая.

Однако лежала я не долго: слюнявый язык Изидора поднял меня.

Добравшись до ванной, я кое-как стёрла макияж, прицелилась измазанным тональником ватным диском в урну, но он приземлился на кафельный пол. Я даже не стала его поднимать и побрела к кровати.

Потолок кружился.

Я встала, зажгла лампу на столе и взяла листок.

Мама!

На часах 1:37.

Я влюбилась в одноклассника.

Но у него есть красивая и умная девушка, она учится в университете и хочет стать актрисой.

У меня никаких шансов.

Целую,

Дебора

Я свистнула.

Изидор уже сидел у двери. Спустившись по лестнице, я помчалась к почтовому ящику, покрытому пуховым снегом. Жёлтый ящик проглотил моё письмо.

Жёлтый, как футболка Джамаля.

Джамаля, который рассказал правду Виктору.

Побродив по уснувшему под снегом кварталу, я вернулась домой через час.

Прижав к себе миску с кормом для Изидора, чтобы прогнать холод, я наклонилась к собаке и поцеловала в воняющую мокрой псиной голову.

Потом сделала горячий шоколад. Заледеневшие руки покраснели и стали пощипывать, когда я схватила дымящуюся чашку.

Не почистив зубы, не помыв чашку, я завалилась спать, пока Изидор хрустел кормом.

Когда он наконец пришёл, царапая паркет, я уже засыпала.

Глава двадцатая На дремучем лесу и пустыне, На птичьих гнёздах и ракитнике, На отголосках из своего детства Дебора пишет твоё имя^[8]

В следующий четверг меня ждало письмо.

Всего несколько фраз ленивым почерком, но сомнений не было: письмо от мамы.

Вспотевшей рукой я распечатала конверт.

Солнце моё, кто этот мальчик?

Я люблю тебя.

Мама

P. S. Прости.

Я разошлась на пятнадцать страниц. Там было всё: Виктор, его шарф, девчачьи ресницы, смеющиеся глаза, наши занятия, Джамаль, богатая тётушка, вечеринки, Элоиза, которая бросила меня ради пустоголового Эрванна, Виктор Гюго, «изящные трупы» и записки. Обыкновенное письмо превратилось в кипу бумаг.

Через две недели пришёл скромный конверт.

Солнце моё!

Забудь о записках, это просто причуда. Всё прошло.

Можешь подробнее рассказать об «изящных трупах»?

Люблю тебя.

Мама

P. S. Прости. Прости.

P.P.S. Прости. Правда.

Окей.

Она на своей волне. А чего ещё ожидать? Главное, что мы вообще общаемся.

И что история с записками осталась позади.

Я отправила папе СМС и рассказала о переписке.

Он тут же ответил: «Тем лучше».

В тот вечер я снова отправила ей целую кипу, приложив к письму с три десятка «изящных трупов».

И P. S.: «Тебе не за что извиняться. Я хочу, чтобы ты вернулась домой».

Солнце моё.

«Изящные трупы» просто чудесные.

Пришли мне ещё, пожалуйста!

Люблю тебя.

Мама

P S. Отношения на расстоянии — это сложно, а пять лет в твоём возрасте кажутся подвигом.

Десять минут я сидела, глядя на письмо.

Мама ответила.

На самом деле.

С того дня моя жизнь превратилась в томительное ожидание.

Письма стали открытыми дверями в длинном тёмном коридоре и придали моей жизни смысла. Я изучала каждое слово, присматривалась к каждой запятой, представляла себе, как мама выводит буквы, высунув от старания кончик языка. Неужели она до сих пор настолько замкнута?

В четвёртом письме было только одно предложение:

Я беру уроки мозаики.

Просто фонтан энергии!

Может, ей стало хуже?

Я искусала все ногти.

И забыла выгулять Изидора: тот написал в ванной.

Чтобы загладить вину, я купила ему резиновую косточку.

Следующее письмо было длиннее:

Солнце моё!

Люди здесь печальные.

Я не хочу стать одной из них.

Я хочу полюбить жизнь.

Люблю тебя.

Мама

Я плакала.

Стало легче дышать.

И спать.

Я купила ещё одну кость Изидору. И напекла блинов.

Надо отвадить это проклятие. Идти дальше.

Жить.

Между письмами развернулась торопливая, сбивающая с толку суета.

Элоиза записалась на уроки сальсы и как-то вечером даже научила меня основным движениям. Также она планирует летние каникулы с Эрванном (хотя зимние только-только закончились).

— Надо выбрать между Таиландом и Штатами. Что думаешь?

— В Таиланде гуляют слоны и тигры, а ещё там есть храмы и массаж.

— Окей. Тогда Таиланд. Ты права. Оно как-то сексуальнее, богемнее, что ли.

— Да просто лучше.

У Элоизы суп пошёл носом.

— Ты сколько получила за предварительные экзамены? — спросила она.

— Средний балл одиннадцать и девять. А у тебя?

— Десять и один. Чуть не завалила!

— Не хочешь отксерить мои конспекты? По ним повторять легче.

— Ну… окей… если тебе это так важно. Я их не только отксерю, но и прочитаю! Ага, знаешь что? Ты права.

— Я всегда права.

— Да и Таиланд — это круто.

Типичная Элоиза.

Я занимаюсь с Джамалем и Виктором. Джамаль просто светится спокойствием. Именно так: лучится. Напряжение между нами тремя, о котором я и не подозревала, улетучилось, стоило Джамалю выговориться, а мне — избавиться от секрета, как от кандалов.

Везунчик.

Я вернула Виктору шарф.

И старалась не пожирать Виктора глазами даже тайком.

Как бы мне хотелось избавиться от этого желания прикоснуться к нему, прогнать мечты, в которых мы целуемся часы напролёт и купаемся рука об руку в прозрачных заводях, пока лунный свет очерчивает его профиль.

Проще удавиться.

Хотелось бы мне быть свободной.

Но в то же время касаться Виктора, смешить его, вдыхать его запах, когда он рядом, совсем близко, когда он пьёт кофе или произносит моё имя — все эти моменты доставляют мне до слёз неописуемое удовольствие.

Месье Думак убедился, что я мыслю в правильном направлении, но считает, что мне надо развивать свои идеи. Его главные слова «почему» и «как».

— Вы должны покопаться в словах, дойти до их сути. А для этого нужно поверить в свои способности, мадемуазель Дантес, поверить в себя.

С Джамалем и Виктором мы даже придумали песенку и назвали её «Мантра парика»:

Однажды Лейла вернулась раньше положенного и застала нас за распеванием «Мантры парика» в гостиной: мы нашли в интернете караоке и заменяли все слова в песнях на «Надо верить в себя-а-а-а-а». Виктор наблюдал за нами так, словно наконец-то познал нашу истинную сущность — человеческую оболочку, скрывающую мозг ленточного червя. Микрофоном мне служила глиняная статуэтка женщины с грудью, похожей на две еловые шишки.

Лейла не оценила новое применение, которое я нашла её куколке.

— Дебора, поставь на место этот символ материнства пятого века сейчас же.

— А твоё материнство в курсе, что оно похоже на микрофон? — Джамаль был в отличном настроении.

— Дарлинг, шампанское было отвратительным, закуски — отрава, и у меня разыгралась мигрень. Так что терпение подходит к концу.

Я попросила прощения у статуэтки и поставила её на место под стекло.

Вывод из всего этого очевиден: если много заниматься, знания начнут расщеплять нейроны, словно химическая реакция.

Я наконец-то овладела неправильными английскими глаголами. Но самое интересное: мадам Кив-рон разыгрывает со мной сценки. Да-да, вы правильно поняли. В пустом классе я подхожу к её столу и делаю вид, что беру заказ, как официантка в ресторане на Пятой авеню. Или мы притворяемся старыми друзьями, которые случайно встретились десять лет спустя в очереди в кинотеатр.

В первый раз, когда она заговорила об этих импровизациях, я чуть не выплюнула салат, который жевала.

— Ну же, Дебора! Неужели вы настолько меня боитесь?

Конечно, со своими кудрями, похожими на квашеную капусту, накрашенными ярко-голубой тушью глазами и внушительными перстнями мадам Киврон выгладит немного ужасающе.

Однако я начала делать головокружительные успехи и больше не боялась нести всякую чушь, будто рот у меня был набит горячей картошкой.

Однако до сих пор мне сложно преодолеть не столько языковой, сколько зубной барьер. Во время нашего второго занятия я так и не решилась сказать ей: «You’ve got a slice of salad on your teeth».

Так и отпустила с запятнанной улыбкой.

Что же касается мадам Шмино, она разговаривает со мной свободно. В том числе и о прощении.

— Это понятие было лишь слегка затронуто на занятиях, — оправдывалась она.

Она и вправду меня за дурочку держит?

В конце нашего первого занятия я прогремела:

— Знаете, я всё-таки простила свою маму.

Секунду она молчала, убрав тетрадь в портфель.

— Я очень рада за вас. Прощение требует огромных сил. И это лучший способ обрести свободу.

В следующий раз мы разговаривали о Фрейде.

Так как по вторникам после моего «наказания» у неё сразу же урок, мадам Шмино приносит с собой контейнер и термос с кофе, который наливает и мне в предусмотрительно захваченный второй стаканчик.

На третьем занятии я поставила на стол коробку с двумя свежими эклерами из кондитерской на углу. Мадам Шмино вопросительно приподняла бровь.

Тогда я достала две картонные тарелки.

Мы наслаждались каждым кусочком в тишине пустого класса — было слышно только тиканье часов.

— В последний раз я ела шоколадный эклер на Рождество…

И я поведала ей о катастрофе.

— У вас есть собака?

— Скорее, бомж, переодетый в собаку.

— Понятно. Дебора, могу я вам дать один совет?

— Конечно.

— На вашем месте я бы позвонила в регистратуру больницы, где сейчас лежит ваша мама, и поинтересовалась, можно ли ей еду из других мест. Например, доставленную по вашей просьбе.

Мы сидели друг напротив друга по обе стороны исцарапанной поколениями Питомника парты.

Я взглянула на мадам Шмино.

Она кивнула.

Она просто гений.

— Спасибо.

На долю секунды мадам Шмино улыбнулась, легонько промокнула губы бумажной салфеткой и прочистила горло.

— Итак, мы говорили об Аристотеле…

Мама очень интересуется нашими «изящными трупами». Я спросила почему, но она ничего не ответила. Тогда я привела в письме с десяток «трупов».

Джамаль и Виктор согласились сочинять их каждую субботу.

Я закрутилась в вихре приятной суеты.

Скоро каникулы.

Квартал пустеет.

Парижане дорвались до лыж.

А я наблюдаю за балетом Мариуса и Козетты.

И оплакиваю Гавроша.

Виктор, я люблю тебя.

В смысле, Виктора Гюго.

Ну и второго тоже.

Короче.

Джамаль прислал мне фотографию, на которой он с каким-то парнем с мелированными волосами.

В своих лыжных комбинезонах на террасе кафе они выглядели забавно.

«Да ла-а-а-а-адно!» — ответила я ему.

«Ага».

У Джамаля появился парень.

Иногда вселенная щедра.

А Виктор с Адель.

Никаких новостей.

У вселенной есть любимчики.

Тут я вспомнила, что Джамаль — сирота.

И что я сама чуть не осиротела.

Так что, вселенная, забираю свои слова обратно.

К тому же в четверг я получила:

Солнце моё!

Шоколадные эклеры просто божественны.

Напоминаю тебе: надо отвести Изидора на плановый осмотр к ветеринару,

Целую.

Мама

Я долгие минуты всматривалась в это письмо. Мне даже захотелось вставить его в рамку.

Как только папа зашёл в квартиру, я сунула мамино письмо ему под нос.

— Супер!

— И это всё, что ты можешь сказать?

— Прости, дорогая, у меня был трудный день. Хорошее письмо.

— Мы с ней переписываемся два месяца.

Отец громко высморкался. В платок из ткани. Этот мужчина точно потерялся, путешествуя во времени, где-нибудь в девятнадцатом веке его ждёт другая семья.

— Я и не знал. Мне она не отвечает.

— Но разве Ты не замечаешь разницы? Не улавливаешь?

Он перечитал письмо, нахмурившись от сосредоточенности, а затем сложил платок и убрал его в карман твидового пиджака.

— Нет.

— Она пишет об Изидоре!

— И?

— Ну же, папа! Она здесь! С нами! Она больше не заперта внутри себя, а думает о нас, о собаке! Она выпуталась из этой петли! Она ожила!

Можно подумать, я только что выплюнула дохлую крысу на ковёр — настолько удивлённо на меня посмотрел папа.

— Ты права!

— Конечно, я права!

— Так вот оно что!

— Ты сейчас о чём?

Он пошёл к холодильнику, достал пиво и вернулся.

— Мог бы и мне предложить.

— Что?

— Пиво.

— А ты пьёшь пиво?

— Мне скоро восемнадцать. И я пью пиво.

— И наркотики принимаешь?

— Изидор! Фас!

Хвост хорьковой собаки признался мне в любви, но сам пёс не сдвинулся ни на миллиметр. Я сходила за пивом на кухню, села напротив отца и отпила из бутылки.

— Твоё здоровье. Так о чём ты говорил?

Отец вылупился на меня ещё сильнее. Словно я была покрыта гнойными волдырями, взрывающимися при малейшем нажатии. Ну так мне показалось.

Покачав головой, он продолжил пить пиво.

— Сегодня мне позвонил психиатр.

Мои лёгкие объявили забастовку воздуху.

— Похоже, твоя мама выпишется на следующей неделе.

— На следующей неделе? — глупо повторила я.

— Угу. Твои впечатления от письма верны. Маме лучше, она записалась на разные занятия, кажется.

Маме лучше. Она вернётся.

— Единственная проблема: она не хочет меня видеть. Так что я не смогу её забрать.

Я уставилась на него:

— И как только она вернётся, тебя тут быть не должно.

— Да.

— Вообще никогда.

— Да.

Мама должна вернуться во вторник.

Я записала Изидора к ветеринару на утро субботы.

Пришлось толкать его под зад, чтобы он зашёл в кабинет. Бедный пёс прыгнул мне на колени, как только показался доктор.

— Добрый день, мадемуазель!

Доктор Брахими взвесил позорного пса.

— Он похудел, это хорошо. Вы его часто выгуливаете?

— Раз в день, дважды, если у меня найдутся силы.

— Отлично. Вы можете сходить с ним в лес, если представится возможность, например в Венсен-ский, ему понравится.

— Хорошая идея.

— Вы проделали фантастическую работу с этой собакой.

— В смысле?

— Он был болен, измождён, печален, а вы поставили его на ноги.

Да он издевается? А что насчёт складок жира? И тусклой шерсти?

— Приятно смотреть. Я видел много людей, которые бросали своих питомцев, как только заканчивалась фаза «Моя новая игрушка».

Изидору сделали укол: бедняга дрожал, положив голову мне на колени.

— И посмотрите, как он вас любит.

Я достала папину чековую книжку, оплатила приём и ушла с Изидором. Тот загарцевал, довольный, что выбрался из этого ада.

Мой пёс.

Глава двадцать первая Дебора просит надежды

Чем ближе был вторник, тем сильнее потели ладони.

В понедельник вечером, возвращаясь из сквера, я услышала:

— Дебора-а-а-а-а-а! — Крик доносился с другой стороны улицы.

Я резко обернулась и бросилась в объятия Карри.

— Целую вечность тебя не видела, моя сладкая перепёлочка! Как твои дела? Я видела твоего папу. Почему ты не приходила после… после…

И правда, почему?

— Сама не знаю, — вырвалось из моего рта, словно конское ржание. — Я целыми днями читаю Гюго. И занимаюсь. Короче, не знаю.

— Ты уже закончила?

— Что?

— Гюго.

— Да.

— И как?

— Ревела в голос в конце, если можно так выразиться.

— А как твоя мама?

— Лучше. Она возвращается завтра.

— Отлично! Дебора, зайди попить чаю. У нас сегодня в гостях писатель, будет много народу, но я бы с радостью поболтала с тобой хотя бы пять минут.

Я зашла в книжный магазин: как же там хорошо, какой мягкий свет. Но вдруг ячуть язык не проглотила от изумления.

За столом, заваленным книгами, чопорно разглядывая людей, пришедших к ней за посвящением с подписью, сидела…

ЛЕДИЛЕГИНС.

— Зелёного чая? — спросила Карри, чмокнув меня в макушку.

— А это кто?

Анастасия Вердегрис, автор чудесных фэнтези-романов, она живёт тут неподалёку. Зашла к нам на огонёк, вот как!

Фэнтези? А как же её переливающиеся легинсы? Однако я не стала спорить.

— Почитай её романы, уверена, тебе понравится. Леди Легинс отдала книгу одному поклоннику и улыбнулась следующему.

Как только люди заметили Изидора, по толпе пронёсся шёпот. Леди Легинс подняла голову, увидела пса, проследила взглядом за поводком, добралась до его хозяйки и… сдержанно помахала мне рукой. Дебора в роли любовника, которого ревнивый муж застал в чём мать родила: вот какой стыд схватил меня за горло.

Лицо леди Легинс вытянулось от подбородка до корней волос. И тут, чтобы не усугублять ситуацию — ну потому что, господи, ради чего? — я помахала ей в ответ, как английская королева из кареты. Леди Легинс уставилась на меня, а за ней — вся толпа, лишь бы увидеть, что её так ошеломило.

Карри вернулась ко мне с обжигающе горячей чашкой.

— Держи, моя румяная куриная ножка.

Время замерло.

Тут Карри поняла, что я стою под прицелом у всей толпы.

И вмешалась:

— Анастасия, позвольте познакомить вас с одной из самых преданных читательниц нашего магазина — Деборой.

Мне хотелось закрыть глаза и сбежать из-под этого психоделического прицела (эти зрачки! Да что там: тарелки, отверстия слива в ванной, чёрные дыры!) леди Лег… то есть Анастасии Вердегрис. На глазах благоговейно трепещущей публики она точно не упустит возможности поведать о бурных подвигах Изидора по части облегчения. На её месте я бы даже рупор взяла, встала бы на стол и вещала бы всем, до самого последнего человека, чтобы отомстить за себя с королевским размахом.

— И что же покупает эта преданная читательница?

— Дюма, Гюго, Сент-Экзюпери, Хемингуэя…

Кто вставил пробку мне в горло? Почему я разговариваю голосом мыши в предсмертных муках?

— А что насчёт Вердегрис?

— Ещё не довелось.

Анастасия Легинс кивнула. Я слышала, как дымится мой чай.

— Ну вот подходящая возможность! Выберите одну книгу, мадемуазель. Это подарок. Я даже напишу вам очень личное посвящение на первой странице. А Карри положит всё это в пакет из перерабатываемого пластика.

И она вернулась к своим автографам.

Интимная жизнь Изидора спасена вместе с моей честью.

Лунная походка?

Я плохо спала.

Если мама вернётся домой, всё встанет на свои места.

Только вот на какие места?

Не вернутся ли вместе с ней круги под глазами, пропитавшая все подушки тоска и слоняющийся по заваленной расчленёнными журналами гостиной силуэт?

Можно ли вообще вылечиться от подобной болезни?

Когда организм побеждает инфекцию, уровень лейкоцитов снижается. Но что насчёт попыток суицида? Как это определить?

А вдруг… она примется за старое?

Ночью то и дело возвращался образ растянувшегося на кухонном полу тела, газ пробирался в горло, слышался хруст жалюзи.

Иногда среди этих мучений всплывали нечёткие воспоминания и чудовищные картинки: Адель танцует в фатиновой пачке на моей кровати или облачается в костюм древнегреческой трагической актрисы.

Я рада, что мама будет дома на каникулах.

Так я смогу побыть с ней.

Понаблюдать.

Но я не хочу за ней наблюдать.

Я хочу, чтобы всё вернулось, как было.

Или, раз уж об этом речь, стало ещё лучше. Мечтать не вредно.

В три часа ночи я зажгла лампу.

И перечитала посвящение леди Легинс.

Деборе

с надеждой, что эта книга займёт своё место в богатом пантеоне её предпочтений и не станет символом наших разногласий во время первых встреч.

Фантастически ваша,

Анастасия Вердегрис

Если бы мне сказали, что в словах леди Легинс и её юморе я найду утешение, я бы не поверила…

Я рано встала, приготовила завтрак и поела, сидя напротив папы, который слушал радио. Перед уходом он обнял меня и крепко прижал — он, не фанат обнимашек.

— Я подпишу бумаги для выписки твоей матери и потом исчезну. Она будет ждать тебя к одиннадцати. Я заказал такси, всё оплачено, так что вам надо будет просто сесть и доехать до дома. — Его подбородок дрожал.

— Спасибо, папа.

Он накинул пальто, дважды пытаясь попасть рукой в рукав.

— С сегодняшнего дня мой телефон включён двадцать четыре часа в сутки.

— Окей. Но вряд ли это понадобится… Ну, я надеюсь.

— Может, и не понадобится. Это на случай, если тебе захочется позвонить.

Элоиза отправила мне фотографию кроличьих какашек: этот неприглядный розарий — бальзам на моё израненное сердце. Еле передвигая свинцовые ноги, я отправилась в путь.

Я только-только добралась до больницы, как какая-то женщина предупредила меня по телефону, что нас ожидает машина.

Синее небо давило.

Потом я увидела Её.

Накинув перуанское пальто поверх старого лилового платья, она сидела в зале ожидания с сумочкой и крохотным чемоданом, который привёз ей отец.

Едва заметив меня, она вскочила с места. Какая худенькая. В её чертах читалось беспокойство, широкое, как океан. Я улыбнулась, и её плечи расслабились.

Поднявшись по последним ступенькам, я бросилась к ней. Она прижала меня, но не так, как папа. Она стискивала меня, будто от этих объятий зависела вся её жизнь, и было так хорошо прикоснуться к ней, оказаться в её живых руках, вдыхать её запах, чувствовать гладившие спину ладони.

— Больше никогда, солнце мое, обещаю, — прошептала она. — Больше никогда.

В такси, наполненном синтетическим ароматом (что это? — гнилой лимон или подделка под апельсин?), мама молчала. Переплетя пальцы, мы держались за руки. И эта тишина меня устраивала.

Да и что сказать? Обвинять её, спрашивать почему? Что в данный момент могут изменить слова?

К тому же я её знаю. Она не ответит.

Далёкий остров. Навсегда.

Я смотрела на деревья и считала машины.

Если насчитаю тринадцать, всё будет хорошо.

Их оказалось десять.

Дурацкая игра.

Перед нашей лестницей я настаивала, что понесу чемодан. Мамины руки были тонкие, словно китайские палочки для еды, я боялась, что она сломается.

Едва я толкнула входную дверь, как Изидор заскулил, будто играл на тромбоне, и бросился к маме. Та потрепала его жирную тушку.

Окно в гостиной было приоткрыто. Тут может быть только одно объяснение: папа тайком вернулся и наконец-то заменил жалюзи, а заодно решил проветрить комнату. Мама всё время проветривает, иначе ей кажется, что она задыхается.

Но она ничего не заметит.

Думаю, это и называется изяществом.

Я боялась неизбежного момента, когда, поставив чемодан на пол, мы будем смотреть друг на друга без слов. Но, раздевшись, мама потёрла ладони.

— Ты не против, если я буду спать в гостиной?

Я ко всему была готова, но не к этому. Что она задумала на этот раз?

— Комната мне нужна, чтобы разложить там вещи. Я брала разные уроки и… — Она уставилась на меня.

Я уставилась в ответ:

— Ты будешь спать на диване?

— Мне бы хотелось перетащить сюда кровать…

— Если пообещаю, что не буду оставлять крошки, мы можем есть в твоей кровати?

Повисла тишина. Такая пузатая, до неприличия жирная, которая выветривается лет десять со скоростью слизня.

Мама принимает таблетки. Уже меньше, чем раньше, но всё равно принимает. Эти крохотные пилюльки сплетаются в колючую проволоку, выстраиваются в забор вокруг её психики — мало ли что. Я боялась, что вся эта химия превратит её в овощ, но рада признать, что это не так: она лишь мимоходом заглянула на кухню, но сразу уловила моё состояние.

Потому что да, я до сих пор ненавижу эту чёртову кухню.

Моя кровать станет нашим новым столом.

— Годится. Хочешь переехать прямо сейчас?

— А у тебя есть силы?

— Я сделала всю домашку, друзья разъехались на каникулы, а спорт никогда не повредит.

— Тогда начнём.

Я немного недооценила масштаб бедствия: мы провозились весь день. Рабочий стол из гостиной переехал в мамину комнату, как и кухонный, по дороге врезавшись раз десять во все возможные косяки. В итоге пришлось его разобрать. Я побежала в подвал за папиным ящиком с инструментами, бросив по пути «здрасте» консьержке, которая выползла из своего логова посмотреть, кто же осмелился потревожить её покой, — и в мгновение ока поднялась обратно, с трудом подавляя желание показать ей средний палец.

Посыпались бесконечные «блин», «стук», «чёрт» и «ай».

Диван мы передвинули к стене в гостиной, туда, где раньше стоял стол.

Понемногу мамина прежняя жизнь стиралась. И моя тоже. Я не заметила, но отец забрал одежду. Конечно, ещё кое-где оставались его вещи, но их было очень мало. Перевернув вверх дном квартиру, мама пыталась заново приручить это пространство и начать новую эпоху, которую мы построим вместе.

Мы прервались на перекус печеньем и бананами. Я теперь была в одной майке, а мама сменила платье на старую футболку и спортивные шорты.

Я начала выдвигать комод из его норы, но на паркете появились следы, и мама тут же в ужасе меня остановила. Что делать? Эта старинная деревянная мебель весит тонну, а я допивала уже вторую бутылку воды.

— А если мы ему на ножки натянем носки?

Мама захлопала в ладоши.

Два часа ушло на то, чтобы передвинуть корабль, именуемый кроватью.

Мама организовала лучшую из первых встреч: мы обе были заняты делом. Пришлось попотеть, сосредоточиться, искать решение в сложных ситуациях. Я то и дело говорила: «Передай молоток» или «Отойди на сантиметр влево». Просто, прагматично, очевидно.

Когда стемнело, квартира преобразилась, а я уже не чувствовала спины.

— Умираю с голоду, — простонала я, растянувшись на кровати, которая вызвала столько проблем.

— Я могу сделать бутер…

— А давай закажем пиццу! — тут же предложила я.

Я приняла заслуженный душ, проведя под водой несколько часов, чтобы расслабиться, оклематься и наконец почувствовать себя лучше. Пока мама занималась тем же, я перетащила чемодан в гостиную. Она уже достала кое-какие вещи, косметичку. Стоило расстегнуть молнию, как изнутри посыпались вырезанные картинки.

Море, море фотографий, улыбок, обиженных гримас, рук, ног — по одной или обе сразу, — светлых волос, зубов, лысин и глаз. Огромных, миндалевидных, голубых, карих, ошеломлённых, злых.

Я вздрогнула.

Такая россыпь частей тела и обрезков достойна одержимости серийного убийцы. Я тут же подумала о «Молчании ягнят».

Мама спятила. Отец прав, мама спятила.

— Я боялась, что ты выбросила мою коллекцию, поэтому начала всё сначала, — произнесла она за моей спиной так неожиданно, что я подпрыгнула. — Во время занятий делать было особо нечего, но мне разрешили пользоваться закруглёнными ножницами.

Она завернулась в мокрое банное полотенце.

— Для меня это важно. Вырезание позволило продержаться.

— Я… я не сомневаюсь, — промямлила я.

Эти кусочки человеческих тел в чемодане пугали меня. Нет, даже повергали в ужас.

Мне хотелось спросить маму, что она собирается делать со всем этим. Понять, что творится в её голове, не развился ли у неё сидром Диогена. Но я не смела.

Мама вздохнула и выжала волосы прямо на ковёр. Вода собралась в небольшой прудик, но она ничего не замечала, продолжая вытирать волосы.

— У меня есть одна идея. Я не могу тебе всего рассказать прямо сейчас, слишком рано, мне надо… столкнуться с ней, попробовать свои силы, смогу ли я на самом деле, понимаешь?

— Нет, мам, не очень.

Изидор встал и заковылял в мою сторону.

— Надо его выгулять, а то он так и будет лежать в углу.

Я уже собиралась выйти из квартиры, как мама меня остановила. На ней была пижама.

— Дебора!

Я втянула голову в плечи. Мама подошла ближе.

— Я сдержу обещание, хорошо? Я выберусь из всего этого, я приложу все свои силы.

Я кивнула. В горле стоял ком.

— Поторопись! Я заказываю пиццу!

В тот момент, когда я на грани панической атаки вышла на улицу, впившись в ладонь ногтями до кости, у меня зазвонил телефон.

Я подумала, что это папа, но нет.

Виктор.

— Хей…

Я не должна обмякнуть, как желе, от одного только «хей», не правда ли? Что ещё за реакция на уровне моллюска? Или камбалы, лежащей на дне морском.

— Привет.

Вот. Отстранённо. Хозяйка ситуации (мва-ха-ха ха, на помощь!).

— Ты её забрала? Всё хорошо?

— Она здесь, но она… странная.

— В каком смысле?

Я рассказала ему о перестановках в квартире, а главное — о человеческих обрезках.

Было уже поздно, сквер закрыли. Я сделала круг с Изидором, который с несчастным видом посматривал на кусты по ту сторону решётки.

— Придётся облегчиться здесь, дружок.

— Что?

— Извини, я уговариваю Изидора оставить свои подарочки на тротуаре, потому что сквер закрыт.

Виктор рассмеялся.

Я прижимала телефон к уху и представляла его глаза. Вдруг сама атмосфера Парижа этим февральским вечером потеплела, похорошела, я практически услышала пение воробьёв.

Чёрт-те что.

Воробьи сейчас спят.

— Может, твоя мама пытается расставить всё по местам, чтобы… ну чтобы образовалась связь между больницей и вашей квартирой, что-то типа соответствия, единения двух миров. Эта логика не кажется очень логичной, но она может так думать, типа продолжение. Я много читал об этом в интернете. Жизнь непроста в подобных заведениях.

— Думаю, лучше избавить меня от деталей.

Он много читал об этом в интернете? Из-за моей мамы?!

— Я и не собирался рассказывать, но просто доверься ей, — продолжил Виктор.

Я вздохнула:

— Я пытаюсь, но это тяжело.

— Представляю… Но ей нужна ты, твоё доверие, твоя любовь.

— А как ты? Как дела?

Что угодно, лишь бы не слушать его разглагольствования о любви. Даже дочерней.

Виктор умолк. А потом глубоко вздохнул.

Мир перевернулся.

— Я у тёти в Бургундии. Погода тут мерзкая.

— В Париже не лучше.

— И… я скучаю по тебе и Джамалю.

— Ну давай, просто признай, тебе там скучно.

— Нет, не скучно. Но мне вас не хватает. И я… думаю о нас, о наших вечеринках, занятиях… О тебе.

Я умерла.

И оказалась в раю.

Единственное разумное объяснение этой фразе.

Виктор думает обо мне.

— Я тоже о тебе думаю.

— Правда?

— Да, потому что я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю, Дебора.

Добрый день.

Сообщаем нашей достопочтенной публике, что последние четыре реплики принадлежат исключительно воображению Деборы Дантес. Этот разговор никогда не происходил в реальности.

Мы возобновляем повествование с того места, на котором его оборвали, и просим достопочтенную публику извинить нас за доставленные неудобства.

— Нет, не скучно. Но мне вас не хватает. И я… думаю о нас, о наших вечеринках, занятиях… О тебе.

Я умерла.

И оказалась в раю.

Единственное разумное объяснение этой фразе. Виктор думает обо мне.

Ни за что не отвечу, что тоже думаю о нём.

Я ЖЕ НЕ ДУРА.

— Ты когда вернёшься?

— В субботу вечером.

— Тогда до понедельника?

— Да, конечно. И если что-то понадобится, позвони мне, хорошо?

— Ок.

Тяни-толкай, тяни-толкай.

И вот!

Чувствую себя ничтожеством.

Полчаса спустя я вернулась домой.

Привыкая к новой гостиной, я думала о Викторе, который думает обо мне. Он думает обо мне, а значит, я должна меньше думать о нём, потому что иначе начну есть сырую брокколи и сушить волосы в посудомойке.

Мама разложила свои вырезки по большим картонным коробкам.

Получилось семь, наполненных до краев.

Но всё хорошо.

Мы набросились на пиццу.

Набивая живот, я рассказала маме о побеге Гертруды.

Она громко смеялась.

— А его тётя в курсе, что по её дому иногда свободно разгуливает тарантул?

— Нет.

— Эта Гертруда и вправду больше тарелки?

— Ага, а ещё она мохнатая и жуткая.

— В больнице была одна пациентка Жюстина. Неисправимая арахнофобка. Один раз она так орала — реально орала, — увидев паучка с миллиметр. Я обняла её и отвела в комнату. С тех пор Жюстина всё время называла меня Хозяйкой.

Я кивнула. А что вообще можно на такое ответить? Поддержать беседу? Сделать вид, что она говорит не о психбольнице, а о чём-то другом? Это сильнее меня, я начинаю панико…

— Дебора!

— Да?

— Давай учиним трущобы?

— Учиним трущобы?

Вы уже заметили, как систематически я повторяю фразы, когда теряюсь? Не правда ли, верх кретинизма? Или патетизма (да, это слово существует, оно в толковых словарях написано)?

«Учинить трущобы» — это мамино выражение, оно означает собрать все матрасы в доме и спать вместе в одной комнате. Когда я была маленькой, учинять трущобы всей семьёй было для меня счастьем в чистом виде. Мама помогала мне разложить матрас у них в комнате, мы вместе читали, а потом я засыпала, Пока мои родители продолжали читать. Ночью я иногда просыпалась и слушала их дыхание. Я была в самом центре жизни, всего самого важного и необходимого, под защитой, пока мы были не разлей вода. Магия.

Есть ли ограничения по возрасту для трущоб? — Окей! Но придётся смириться с рычанием и вонью Изидора… Без него трущоб не получится.

— Не проблема! — улыбнулась мама. — А, и вот ещё что: мне посоветовали заняться спортом. Я заметила, неподалёку дают уроки йоги. Не хочешь попробовать?

Я посмотрела на неё взглядом форели, щиплющей на дне реки водоросли.

— Это в пяти минутах отсюда.

— И они открыты на каникулах?

— Похоже, что да. Завтра позвоню им и узнаю. Мама только что предложила мне заниматься чем-то вместе.

Не могу прийти в себя.

В бесформенном спортивном костюме я шла по ледяному залу, где пахло пластиком и потом. Мне хотелось превратиться в лужу. Лужи никто не замечает. Тогда бы меня оставили в покое: никаких попыток суицида, Викторов — ничего. Мёртвая тишина.

Буль. Буль. Буль.

Мама вопросительно на меня взглянула, и я улыбнулась.

Я здесь, чтобы ей было спокойнее.

Гм.

Схватив первый попавшийся коврик, я села и стала ждать. Как же этот коврик воняет! От него отваливались синие кусочки, обнажая каучук внутри. Наверное, эта подстилка проглотила литры пота, а я тут укладываюсь. От всего этого меня затошнило.

Но по сравнению с остальным это была лишь малая доля неудобств.

Средний возраст здесь — лет семьдесят. Если повезёт, в конце занятия у кого-нибудь застрянет закинутая за ухо нога — вот будет потеха.

Пришёл преподаватель, и, как сказать… Я очутилась лицом клицу с хоббитом в приторно-розовых гетрах. Эдакий Фродо в парике и облегающем спортивном костюме.

И вперёд: вытяните ногу, просуньте её под подмышку, вытащите под подбородком, вдо-о-о-о-о-о-о-о-ох, вы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ыдох. И так далее: поза жирной цапли, распятой мыши, одноногого козла. Да, всё правильно, твои икры должны слиться с твоим разумом. Так лучше для кармы.

Я люблю маму и поэтому изо всех стараюсь сделать нормальное лицо с признаками воодушевления, но правда сурова: йога не мой конёк.

До конца занятия оставалось полчаса, а мне уже надоело вертеть позвоночником, принимая позу трупа. К тому же меня одолевали не самые буддистские образы: схватить хоббита и заставить его съесть собственные ступни. Одним махом.

В конце занятия розовый хоббит предложил лечь на спину, вытянуть ноги, поднять их, перевернуться и дотянуться каучуковыми на сто процентов ступнями до пола за головой. Так лучше для кармы. Держимся, держимся, держимся.

Инет.

Оказалось, кое-кто не выдержал. И даже полностью сдулся. И тут — распродажа, закрытие магазина, от всего нужно избавиться, неслыханные цены.

В тишине спортивного зала раздался анальный рёв.

Протяжный.

Долгий.

И никто не засмеялся.

Бабули стойко держались, хотя, уверена, эту сфинктерную симфонию в до мажоре слышали все.

Сохраняй достоинство.

Достоинство.

Боже.

Мне нужна помощь.

Я повернулась к маме и увидела, как она в другом конце зала корчится в странных конвульсиях, как меняется её зажатое телом лицо. Она содрогалась и багровела, превратившись в живое воплощение помидора.

Это конец.

Я потеряла контроль над собой и разразилась безумным хохотом. Задыхаясь, я выкрутилась из позы, хотя все остальные держались, и рухнула на пол, любуясь потолком в попытках перевести дух.

Сопровождаемая недоумённым взглядом розового хоббита, я скатилась с коврика. Мама тоже вышла из позы, помогла мне подняться и, схватив сумки, потащила за собой. Так мы бежали и хихикали несколько километров. Слёзы от смеха ещё не высохли, когда мы добрались домой.

В итоге йога — это не так уж и плохо.

Глава двадцать вторая Дебора принимает своих друзей такими, какие они есть (и иногда это полный отстой…)

Я никогда не переписывалась столько с отцом по СМС.

Он знает наше расписание — каждый день по минутам, рассказывает, что ел на обед, когда у него деловые встречи. Однако молчит о Бразильянке, то есть об Элизабет.

Теперь он живёт в одиннадцатом округе. Не очень далеко.

Накануне первого школьного дня после каникул мне позвонил Джамаль.

Он влюблён в этого мелированного блондина — вот почему от него не было новостей; но будем честны, со мной такое не то чтобы впервые. Я простила его, очень великодушно.

Блондина зовут Тео. Он отлично целуется, отчего Вселенная лучится счастьем.

Я была рада слышать ясный голос Джамаля.

Мы договорились пообедать вместе с понедельник, встречу с Элоизой придётся перенести.

Виктор с кем-то встречается.

Элоиза с кем-то встречается.

Джамаль с кем-то встречается.

Я одна в своём одиночестве.

Кстати, от Виктора новостей не было; пожалуй, он уже перестал думать обо мне. Хотелось бы прекратить грызть ногти каждый раз, когда вибрирует телефон. Прекратить воображать его губы, их прикосновения, прогулки, которые мы могли бы совершать вместе, походы в кино, и… хватит.

Чтобы успокоиться, я наблюдаю за Изидором. Один только вид этого пса способен вернуть меня обратно на землю.

Я предложила маме посмотреть «Молодого Франкенштейна». Мы умирали от смеха, пересматривая сцену со «свежим мертвецом» раз двадцать. Теперь у меня такая роль: смешить маму, заставлять её жить, переживать, проживать, поднимать со дна и тащить на берег, как те жёлтые деревянные манекены, на которых тренируются спасать утопающих.

Она взяла больничный, так что теперь ей придётся оставаться днём одной с Изидором.

А пока… Воскресенье, 22:56, и туман в голове.

Я зашла в свою комнату и тут же вышла.

Мама оторвалась от книги: она стащила у меня роман леди Легинс.

— Очень неплохая книга! Это тебе Карри посоветовала?

— Да, а Анастасия Вердегрис живёт в нашем квартале.

— Да ладно?! Круто!

Ущипните меня, мама только что произнесла «Круто!»

— Ты хотела что-то сказать?

— Да. Нет. То есть…

Что? Я боюсь, что ты примешься за старое?

— Не беспокойся, меня ждёт много дел.

Однако тревога была сильнее меня, так что левая бровь взмыла вверх.

— Уверяю тебя. Не волнуйся.

Я поцеловала маму в щёку.

Сорок пять минут спустя я уже собиралась выключать свет, как вдруг завибрировал телефон.

Элоиза.

«Ты можешь встать на полчаса пораньше? Я буду ждать тебя внизу, у твоего дома в 7:30. Можешь? Пожалуйста пожалуйста пожалуйста!!!»

«Что за срочность?»

«Не по СМС. Завтра. Умоляю тебя. Пжлста пжлста!»

«Придётся возместить ущерб за полчаса недосыпа, ты это понимаешь?»

«Спасибо-спасибо! Да! Стократно. До завтра. Спасибо. Я уже писала? Спасибо! Знаешь что? Спасибо! Чмоки-чмоки».

Изидор подождал, пока мама уснёт.

А потом, как и каждый вечер со вторника, едва услышав её храп, приволокся ко мне в комнату и рухнул в ногах на кровати, испустив довольный тяжёлый вздох.

Я собралась бесшумно: мама ещё спала. В последнее время она спит крепко из-за лекарств, но я всё равно не хотела рисковать и выскользнула из квартиры на ещё дремлющую лестницу.

Было так рано, что ещё не рассвело.

Я уже приготовилась встретиться с загорелой отдохнувшей козочкой, но, едва выйдя за ворота, нос к носу столкнулась с призраком Элоизы: бледным, размытым, бесформенным.

— Что случилось?

Я чмокнула её в щеку, но ответом мне были три ручья слёз, брызнувшие из глаз Элоизы. Она извергалась, как римский фонтан, со всех сторон, кудахтала, брызгалась — нескончаемый ужас. Неисправимая оптимистка умерла где-то глубоко в душе Элоизы.

Я втолкнула её в первое попавшееся на дороге к Питомнику кафе.

— Два виски! — закричала я.

Элоиза замерла.

— Шучу. Два кофе, пожалуйста!

Сработало.

Она разморозилась.

Не снимая пальто, Элоиза рухнула на диванчик, который жалобно скрипнул под ней, и взяла меня за руки.

— У тебя проблемы с мамой, папа — фанат Бразилии, Виктор с Сарой Бернар, всё такое… Дебора, я кое-что добавлю к этому списку. У меня тут катастрофа, конец моей жизни, конец моей молодости, смертельная опасность, которая растворяется быстрее кофе три в одном — короче, я по уши в дерьме…

— Кончай дурить, Элоиза, я ничего не понимаю.

— Я не дурю.

— Нет, дуришь! Ты тут целую клоунаду устроила!

— Да, но это неудивительно!

— Это ещё почему?

Официант поставил на столик две чашки кофе. Элоиза смотрела на меня, не двигаясь, подождала, пока тот уйдёт, потом вышла из оцепенения и снова разревелась.

— Блин, я не могу этого произнести, от одного только слова тошнит. Я разваливаюсь на части.

— Адель придётся посоревноваться с тобой за титул Сары Бернар. Да ты ей фору дашь! Если ты сейчас же не скажешь, в чём дело, я уйду.

— Я беременна.

— Мне, наверное, послышалось. Можешь повторить?

Элоиза приблизилась ко мне и отчеканила:

— Я бе-ре-мен-на!

Мы обе замерли в этом лингвистическом откровении.

Заметив моё замешательство, Элоиза снова принялась за старое: хнык-хнык-хнык. Если она продолжит в том же духе, затопит кафе.

— Сколько недель?

— Я… я не уверена. Месяц, может, полтора?

— Ты забыла принять таблетку?

— Я не принимаю таблетки. А презерватив порвался. И я подумала: ну ладно, один раз ничего страшного.

— А родители в курсе?

— Ты больная? Они меня убьют.

— А Эрванн?

— Нет.

— Ты ему не сказала?

— Нет. Он милый, забавный, но… как ты его там называла?

Я уставилась на неё в недоумении.

— Ах да, картофелина на зимовке. Он мне нравится, но я не настолько обезумела.

— Ну хоть одна хорошая новость. Однако он, наверное, имеет право знать, пусть речь идёт о твоём решении.

— Посмотрим. Блин… Дебора, что делать?

— Для начала допей кофе. Ты хочешь стать матерью в восемнадцать?

— Нет.

— Уверена?

— С чего вдруг? А ты вот хочешь?

— Насколько мне известно, речь сейчас не о моей матке!

— Нет, но как бы ты поступила на моём месте?

— Легко сказать: «На твоём месте». Понятия не имею! Я бы хотела немного пожить для себя перед тем, как заводить детей. Выучиться, попутешествовать, найти ребёнку отца, который не будет думать только одним местом, который захочет стать отцом. Но, может, Эрванн как раз такой.

— Ему точно надо повзрослеть!

— Ты хочешь воспитывать ребёнка одна?

— Да с чего вдруг ты вообще о таком спрашиваешь?!

Элоиза взбесилась и вскочила с места. Я оглянулась вокруг и понизила голос:

— Не бесись. Ты что думала? Что от этого так легко избавиться?

Элоиза побледнела.

— Со мной никогда такого не случалось, — продолжила я, — но аборт может привести к страданиям, сомнениям… Короче, тебе надо подумать.

— Я только и делаю, что думаю! Ночь не спала! Ты представляешь меня с ребёнком? Чего смеяться!

— Ну тогда… основная проблема решена.

— В смысле — основная?

— Да, всё остальное приложится. Пойдём, я сегодня угощаю.

Я оплатила кофе, и мы вышли в холодную тьму.

В ста метрах от лицея я вытерла глаза Элоизы, затем оставила её у класса и сбежала в туалет, чтобы спокойно всё обдумать.

Отыскав в телефоне номер центра планирования семьи, я столкнулась с главной проблемой: мы обе несовершеннолетние.

Раздался звонок, и, спустив воду в унитазе, чтобы не распространять напрасные слухи о моих долгих заседаниях в туалете, я в состоянии крайней нервозности присоединилась к Джамалю с Виктором.

Оба преобразились за каникулы.

Кажется, за две недели они обменялись телами. Ну или душами. Короче, этой субстанцией, которая сияет внутри.

Джамаль загорел и уверенно улыбался. Он общался с Виктором на равных, забыв о своём преклонении головастика, которое мелькало в нём иногда, когда Виктор говорил.

Перемены налицо: он больше не был влюблён.

Он освободился.

Виктор же как-то сгорбился, побледнел, ушёл в себя.

На мгновение промелькнула надежда, что Адель его бросила, однако этот его вид разбивал мне сердце.

Может, я тоже освободилась?

Ну да, смешно.

— Дебо! — завопил Джамаль.

Он обнял меня, приподнял, звонко чмокнул в губы и поставил на место. Виктор вытаращился на него, как на врага. Может, приревновал из-за поцелуя? Мне даже захотелось попросить Джамаля проиграть сцену заново в целях эксперимента. Но вместо этого я ответила:

— Надо же! Отлично выглядишь!

— Спорт и горный воздух — всё, что надо для счастья! — проворковал он.

— Я бы тоже хотела покататься на лыжах.

— А я не про лыжный спорт.

Я рассмеялась.

— А как ты, Дебора? Всё нормально? — спросил Виктор.

Очевидное накрыло меня лавиной, и я затрепетала: невозможно отрицать, даже белый, как вареное яйцо, Виктор был хорош до жути. Его борода стала гуще. Кажется, он провёл две недели в лесу, где выживал дикарём. Чудовищно сексуален.

Со свободой можно попрощаться.

— Немного волнуюсь в первый день, но всё будет хорошо.

— Она одна?

«Она» — это моя мама.

Виктор, который покопался в интернете, произнёс «она», будто знал её лично, будто мы все были близки. Мы и вправду близки. Но настолько? Он меня запутал.

Цоканье каблуков возвестило приближение мадам Шмино.

— Джамаль, я не смогу пообедать с тобой сегодня, у меня кое-какая проблема.

— Серьёзная? — Смотря для кого…

Мы вошли в класс 234.

Либо я слишком о себе возомнила, либо Виктор и вправду изучал мою шею с научной доскональностью.

Утро пролетело. После урока английского я со скоростью пущенной аборигеном стрелы выскочила из Питомника и помчалась вперёд.

Поднявшись по лестнице через ступеньку и едва не выплюнув собственные лёгкие на коврик, я открыла дверь изнывающему в квартире Изидору, который уже молил собачьих богов о прогулке.

— Дебора? — крикнула мама из моей комнаты.

Заполнившая всё внутри меня тревога резко сдулась.

— Да!

Мама подошла. На ней по-прежнему была пижама.

— Ты носишь очки? — удивилась я.

— Да, с сегодняшнего утра. Только когда читаю. Всё хорошо?

— Я подумала, мы можем пообедать вместе.

Мама упёрлась руками в бока.

— Ты следишь за мной. Мне это не очень по душе…

— Ошибаешься. Мне нужна твоя помощь.

Я вошла в кухню, к которой наконец-то стала заново привыкать, и поставила на огонь кастрюлю с водой.

— Блюдо дня — суп с макаронами. Идёт?

— Идёт, но я и сама могу приготовить!

— Знаю. Мне нужна одна услуга. Огромная услуга, мама, и очень деликатная. И тебе придётся согласиться.

Глава двадцать третья Помаленьку-потихоньку Дебора вьёт своё гнездо

Мама согласилась.

Тут же.

— Без проблем.

Стараясь всеми силами оттеснить меня с ненавистной кухни и тем самым вернуть себе звание хозяйки, она насыпала макароны в кастрюлю и помешала их вилкой, царапая дно так сильно, что у меня волосы встали дыбом.

— Можешь рассчитывать на меня. Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы ей помочь. — И, не оборачиваясь, она добавила: — Я ведь тоже сделала аборт.

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать всю серьёзность только что сказанных слов, чтобы уловить спрятанное в них откровение.

— Это было до тебя. Я училась в университете. Денег не было. Слава богу, тогда приняли закон Симоны Вейль. Я забеременела и сделала аборт. Так что я понимаю. Я схожу с Элоизой в центр планирования семьи и помогу ей. Я даже сама запишусь на приём. Но лучше ей прийти к нам после уроков и всё обговорить втроём. Если ты тоже будешь здесь, возможно, она не станет так волноваться.

Нацепив очки на лоб, мама продолжала помешивать макароны.

— Это было…

Слова застряли у меня в горле.

— Это было до твоего отца.

Над кастрюлей мягко клубился пар.

— Мир Элоизы перевернётся, ты знаешь. Может, не сразу, и даже не через несколько недель. Но такого рода события — как бумеранг, всегда к тебе возвращаются.

Изидор умиротворяюще царапал кафель. Я гладила его, чтобы сдержать дрожь в руках.

— Прошло уже двадцать пять лет, а я всё ещё об этом вспоминаю. Часто. Иногда спрашиваю себя, каким было бы это крохотное существо, которое никогда не будет существовать… Встречу с которым отменила я сама.

Ложка вертелась.

Пока приоткрывалась дверь, запертая на три оборота с моего рождения.

Я рассеянно слушала уроки, записывала что-то время от времени, не задумываясь.

Мама делала аборт.

Вечером я привела домой призрак Элоизы и её сероватый оттенок лица.

Обычно такая жизнерадостная, сегодня она была похожа на оленёнка, взобравшегося на мамину кровать на дрожащих лапках и боязно озиравшегося вокруг. Она сидела по-турецки и грызла песочное печенье, словно знатная дама из эпохи Мольера.

— Мы можем сходить в центр планирования, или я отведу тебя к своему гинекологу. Я всё оплачу.

— Я не могу принять…

— Можешь и примешь. Центр планирования — это хорошо. Но я знаю своего гинеколога. Отличный парень. И от себя добавлю, что предпочту обратиться к нему.

Я старалась не налегать на печенье, но напрасно: крошки усыпали всё одеяло. Я попыталась отряхнуть их резким движением руки. Однако мама была слишком занята беседой, чтобы что-то заметить. Хорошо чешется тот, кто чешется последним.

— А как это происходит?

Ты побеседуешь с ним. По закону тебе дадут время на размышление после первого приёма и до того самого дня.

— Того самого?

— До операции, если она понадобится.

— Меня будут оперировать? — вздрогнула Элоиза.

— Я не знаю, всё зависит от срока.

Элоиза тихо заплакала. Мама положила ладонь ей на руку.

— Я с тобой, Элоиза. Ты не одна. Всё будет хорошо.

Я отправилась на кухню приготовить чай. За мной по пятам, словно тень, последовал Изидор.

Всё это слишком.

Когда я вернулась, Элоиза осушила слёзы.

— А если мои родители узнают, что вы мне помогли? Они могут…

— Что? Набить мне рожу?

— Нет… Я не знаю… подать на вас в суд?

— По какому поводу? Я имею право тебе помогать, быть рядом. Тебе нужен взрослый, совершеннолетний, а Деборе восемнадцать исполнится только через несколько недель.

Элоиза уставилась на неё. Мама больше не была похожа на беззащитное, потерянное существо, которое хотело покончить с собой. Она выглядела благородно, словно рыцарь в сияющих доспехах, размахивающий мечом справедливости. Элоиза могла положиться на неё, найти в мамином худощавом тельце опору, получить советы, зарядиться энергией. Расстановка сил изменилась.

Мама стала её непоколебимым проводником.

Истинный повод для гордости.

Следующие недели я провела в какой-то странной смеси эйфории с тревогой — очень любопытный набор.

Через несколько дней после каникул папа пригласил меня на обед. Он ждал меня у лицея в одном твидовом пиджаке, хотя лило как из ведра.

— Мне кажется, ты реинкарнация английского джентльмена, — прошептала я, входя в ресторан, который он выбрал.

Он улыбнулся.

— Ну что? Как дела? Как мама?

Я обрадовалась, что наш разговор начинается с этой темы. В конце концов, он пришёл за новостями — это главное.

— В тебе заговорило чувство вины?

И когда я только научусь умолкать в нужный момент?

— Нет. Любопытство. Я люблю твою маму, Дебора. Не в том смысле, о котором ты могла подумать, но чувство очень сильное. Она мне больше не жена, но никогда не исчезнет из моей жизни.

— Спасибо, что избавил от деталей. Слушай, ей гораздо лучше.

Мы сделали заказ, поели в относительной тишине — иллюстрация наших с ним отношений. Только вот теперь звяканье вилок о тарелки было наполнено недосказанностью, эмоциями, застенчивостью. Папиной застенчивостью.

Он покончил с луковым супом, я доедала салат с тёплым козьим сыром.

— Ты уже выбрала, куда поступишь на следующий год?

— И да, и нет. Я думаю об одном институте и филологическом факультете. В таком порядке. Я…

Я смотрела на него исподлобья.

— У тебя много времени, дорогая. Я много думал и решил, что мы требуем от вас сделать выбор слишком рано. Сегодня молодёжь начинает работать позже, проводит много времени на стажировках. Наверное, бросаться в омут с головой довольно страшно.

— И я согласна с тобой.

— Что-нибудь обязательно тебе подойдёт. Решишь сама.

— В тебя вдруг кто-то вселился или что?

— Все мы можем повзрослеть и передумать. Даже я.

— Я рада, что это так.

— Угу. Твоя мама до сих пор принимает лекарства?

— Да.

— И встречается с психиатром?

— Да.

— Она спит?

— Да.

Этот отцовский допрос меня прикончит.

Папа отложил вилку и промокнул рот салфеткой.

Тут меня осенило: в прошлой жизни папа жил в английских пустошах с собаками и носил велюровые штаны, словно поклонник Джейн Остин, и ездил в карете куда-нибудь в Бат.

— Дебора!

— Что?

— Хочешь… десерт?

Мне хотелось рассказать ему об аборте, но это не моя тайна. Жаль.

Папа немного напрягся.

— Дебора!

— О, всё нормально, я же не грубила тебе!

— А ты… не думала встретиться с Элизабет?

— Я бы не отказалась от смузи. Детокс не помешает. Что-нибудь зелёное с кучей травы, отчего улучшается цвет лица.

Я прочистила горло.

— Прости, папа. Я…

— Это моя вина. Ты не обязана отвечать прямо сейчас. — Он глубоко вздохнул. — Мы ещё не разговаривали о разводе с твоей мамой, потому что она отказывается со мной видеться. Но однажды придётся встретиться с реальностью. Тебе скоро восемнадцать. И я… я бы хотел… я…

Принесли смузи: восхитительный, светло-зелёный, с трубочкой. Я сделала глоток. Гадость. И поставила бокал на стол.

— Я бы хотел, чтобы ты спокойно жила где захочешь. И со мной тоже, то есть со мной и Элизабет, если вдруг появится желание. Ну или время от вре мени. Я с радостью приготовлю для тебя комнату.

Я снова схватила смузи, вставила трубочку в рот и наклонила стакан, чтобы отпить.

Хотя трубочка уже была во рту.

Смузи плавно вылился мне на штаны.

Я в ужасе уставилась на холодное зеленоватое пятно, которое росло на моих джинсах, и убежала в туалет, где принялась щедро поливать штаны водой и мылом, которое не вымывалось.

Встреча с Элизабет.

Жизнь с ней и моим отцом.

Зелёное пятно от смузи.

Я вернулась за стол три минуты спустя.

— Извини.

— Ничего страшного. Смотри, тебе принесли другой смузи.

— О, как мило! Постараюсь не разлить его хотя бы на этот раз.

Мы ушли из ресторана, не возвращаясь к теме. Но разобранная на детали тема вертелась у меня в голове, затираясь до дыр.

С одной стороны, я рада, что вижусь с Джамалем и Виктором, с другой, мне как-то легче, что теперь мы встречаемся реже. Мы пересекаемся на уроках, болтаем, парни ведут конспекты, иногда дают мне их списать. Я им даю свои заметки. Но теперь я занимаюсь по большей части дома, рядом с мамой.

Также я отсылаю им подробные отчёты о маминой деятельности. Потому что, несмотря на неожиданные откровения об аборте, мама всё такая же отстранённая. Чтобы привыкнуть, я анализирую её поведение, а Джамаль и Виктор выступают в роли экспертов. Они, конечно, ничего в этом не понимают, но хотя бы делятся мнением.

Теперь у нас мандалы.

Мама забросила вырезки, чтобы посвятить свои дни раскрашиванию мандал — этих гипнотизирующих рисунков, на которые медитируют буддийские монахи. И на которых чёрт-те как чирикают дети в начальной школе.

Поначалу я не обратила внимания.

А потом наткнулась на раскрытую книгу на её кровати, которая поясняла психоаналитическую теорию на основе подсознания и созерцания. Ещё там было о таинственном значении этих кружочков.

— Да тут всё понятно: она ищет свой центр! — воскликнул Виктор.

— То есть мне не волноваться? Даже из-за очередной одержимости?

— Я бы не стал. Просто…

— …Доверься ей.

По вечерам и в выходные мы с Джамалем обмениваемся тонной сообщений. Он рассказывает о Тео (с которым договорился встретиться в апреле), о Викторе, о том, что чувствует или чувствовал.

И, конечно, о Гертруде.

Я ему отсылаю одну фотографию Изидора в день.

Виктор как никогда прикован к своему телефону: аппарат уже сросся с его правой рукой. Однако вне групповых чатов он редко пишет мне лично.

Даже знать не хочу, что он пишет и кому.

Просто наблюдаю за ним, наслаждаюсь каждой секундой в его компании, даже если от боли давит в груди, словно там крутят отвёрткой, а от всех этих бессмысленных наблюдений из глаз неистово (и несчастно) хлещет. Я приближаюсь к нему, отдаляюсь, играю в «три шага вперед, три шага назад, три шага влево, три шага вправо». Надеюсь, не сломаюсь.

Держаться в стороне хорошо: я обрастаю броней. Общаться с ним тоже неплохо: я получаю свою дозу, солнце поднимается выше.

А между двумя этими состояниями я теряюсь.

К тому же мне снятся сны. Там я свободна. Не от него, нет, но свободна любить. В своих снах я целую Виктора так крепко, что он теряет сознание и падает от мастерства моих языковых мышц. Он пожирает меня своими кавайными глазами, шепчет, что любит и хочет меня.

Не хватает только кокосовых пальм, коктейля в запотевшем бокале и гитары.

Да здравствуют сны.

Днём я иду либо домой, либо к Элоизе.

Иногда направления совпадают, когда мы остаёмся у меня.

Мама назначила приём у гинеколога, который практикует в клинике. Они сходили туда вместе. Меня тоже позвали, но я должна была остаться в лицее: у Элоизы занятия заканчиваются раньше. И, если честно, не представляю себе прогул в зале ожидания, переполненном большими животами.

На выходе из Питомника меня ждало наводнение сообщений в телефоне:

«Я посреди стада беременных женщин, тут целое гнездо!»

«У девушки напротив такой огромный живот, что пупок наружу. Вылез! Похож на фурункул».

«Я тебе говорила, что уснула на английском? Соседка по парте разбудила, ткнула локтем. Представляешь, я даже слюни пустила на стол».

«У них всех яйца тираннозавра вместо груди. Ужас. Я дажеприслушалась, чтобы убедиться, что они не трескаются».

«Жесть, сиськи у девушки через два стула от меня вот-вот взорвутся. Я держу под рукой журнал, чтобы прикрыться, мало ли…»

«Я следующая, мне страшно!»

«Ну вот. Мы вышли. Мне назначили новый приём скоро».

«Дебо… я на восьмой неделе».

«Меня будут оперировать».

«Твоя мама — супер».

«Спасибо, какашечка».

«Восемь недель».

Я постаралась её успокоить, но без лишнего рвения. Между Элоизой и мамой образовалась связь, которую я не понимаю, но это хорошо, это что-то сильное. Эта связь помогает Элоизе, у которой теперь появилась союзница.

И маме это тоже на пользу. Ей доверили важнейшее дело, отчего обнажились пробелы в её истории. Взгляд в прошлое движет её вперёд.

Почему и как — я понятия не имею, но в субботу утром она сказала:

— Я отправила сообщение твоему отцу.

Ложка замерла у рта, и холодные мюсли посыпались мне на колени.

Я плохо расслышала?

— Ещё слишком рано для личной встречи, но я хотела тебе сообщить. Вчера вечером я написала ему.

« Мама… Я…

Она приподняла бровь.

— Даже не поздравишь?

Мы улыбнулись друг другу. Нет, моя мама не спятила. Она просто неспокойна.

И хрупка.

Такое бывает.

В следующий вторник мадам Шмино объявила, что мне больше не нужны дополнительные занятия. Мои большие перемены вернулись.

— Ваш средний балл поднялся до тринадцати и восьми на вторых пробных экзаменах — очень достойная оценка. Ваша мама вернулась. Так что можете расправить крылья. Конец года будет очень насыщенным в плане подготовки к экзаменам.

— Поняла.

— Однако если вам понадобится совет или какое-то объяснение, мы всегда к вашим услугам.

— Хорошо. Спасибо большое.

— Не разделите со мной шоколадный эклер напоследок, Дебора?

Если честно, я буду скучать по нашим встречам.

Элоиза уверена в своём решении. Мама рассказала, что она долго плакала на втором приёме у врача — настолько, что тот спросил, не сомневается ли она.

Не сомневается.

«Но всё равно, это тяжело, тяжело», — пробормотала мама и закрылась в своей бывшей комнате, через приоткрытую на долю секунды дверь которой я однажды разглядела стену, увешанную мандалами.

Окей, я пообещала никогда не появляться в её королевстве, но если дверь открыта, я тут ни при чём!

Чтобы успокоиться, я отправилась в ванную и пересчитала ресницы на правом веке.

День был назначен. Он неумолимо приближался на всех ветрах. Элоиза угасала на глазах.

В день икс мама написала мне в школу записку с липовой отговоркой, и мы все вместе отправились в больницу.

Элоиза ждала внизу у нашего дома. Она вцепилась мне в руку.

Другой рукой она вцепилась в мамину ладонь. Не произнося ни слова, мы шли по улицам мимо грузовиков с доставкой, мимо поправлявших причёски молодых людей в костюмах. Клиника находилась в двадцати минутах ходьбы. Я пропустила маму и Элоизу вперед: это их место, я тут никогда не была.

Элоиза прижалась ко мне.

— Ты натощак?

— Да.

— Мы подождём тебя здесь, хорошо? Мы будем рядом, когда ты проснёшься. Не беспокойся, доктор Пажес — отличный гинеколог.

— Да, да…

Я поцеловала её и хлопнула по ягодицам. Её глаза, казалось, вот-вот выкатятся.

— Если со мной что-нибудь случится, скажи Эрванну, что я люблю его. И что я жульничаю в на-столки, чтобы он выиграл.

— Обещаю. Я даже почти сожалею, что с тобой ничего не случится. Когда ещё представится возможность выдать такую фразу. До скорого, королева драмы!

Мы с мамой уселись на пластиковые стулья в зале ожидания. Элоиза исчезла в сопровождении медсестры.

Снаружи набухали первые застенчивые почки на деревьях. Была где-то середина марта. Дышать стало легче.

— Спасибо, мама.

— За что?

— За Элоизу.

Она схватила журнал, на обложке которого улыбалась девушка, обнажая слишком белые зубы. Мама открыла журнал и пролистала не глядя.

— Ты не хочешь куда-нибудь съездить на весенние каникулы?

— Только вдвоём?

— Втроём. С Изидором. Я на больничном, но поездкам ничего не мешает. Недалеко от Фонтенбло, я видела, сдаётся домик в какой-то глуши, забыла название… Арион, кажется. Мы могли бы там провести пять-шесть дней. Ты позанимаешься в тишине. — Она отложила журнал.

На белых стенах зала ожидания, который, конечно, был переполнен роем беременных женщин, висели сельские пейзажи.

Я взяла первый попавшийся журнал.

«Как правильно целоваться и оживить отношения с помощью секса».

О, это точно для меня.

— Я бы хотела пригласить к нам Виктора и Джамаля в субботу, ты не против?

— В гостиной стоит моя кровать, что значит, вам придётся запереться в твоей комнате. Это ничего?

— Нет, всё равно. Единственное условие — закажем пиццу.

— Ну это мы можем устроить.

Мама кивнула.

Я никогда никого не приглашала, кроме Элоизы. Я рассказывала маме о Викторе в своих письмах. Мы понемногу возвращаемся к реальности. Любуясь плоскими грудями и лицами без морщин, я пролистала журнал.

— А каникулы втроём в лесу с Изидором — это отличная идея.

Мы сходили за сэндвичами и шоколадными булочками, а потом вышла Элоиза. Вид у неё был нездоровый и бледный, но всё прошло хорошо.

Сегодня она останется у нас ночевать: я устроила послеоперационную пижамную вечеринку. Мы несколько часов пробыли с Элоизой в палате, а потом втроём отправились домой.

Подниматься по лестнице было трудно, но мы справились.

Едва войдя в квартиру, Элоиза рухнула на мою кровать и вздохнула с облегчением. Мы с мамой приготовили ужин и разбудили Элоизу, чтобы поесть.

— Простите, — пробормотала она.

— Горячие бутерброды с сыром?

— Верх счастья.

— Ты рассказала Джамалю и Виктору?

— О чём?

— Обо мне!

Я откинулась на подушку. Мы в ночнушках лежали на моей кровати. Приготовленный для Элоизы матрас валялся на полу, накрытый одеялом с изображением чаек. На нём калачиком свернулся Изидор.

Нам снова было по десять лет.

Эй, «мисс Вселенная», мир не вертится вокруг твоего пупка! Будешь мороженое?

— Но из-за меня ты теперь реже с ними видишься. Давай сюда всё ведро.

— Я вижусь с ними реже, потому что сама так решила. Не беспокойся, они придут в гости в субботу.

— Отлично! А когда ты признаешься в чувствах небритому красавчику?

— Никогда. Там всё умерло. Сдохло. Покрылось плесенью.

— Ты уверена?

— Да.

— А я вот заметила, что он чаще на тебя смотрит.

— Это из-за гормонов, они тебе в голову ударили.

Элоиза сжала ложку, которая размером больше походила на ковш экскаватора.

— Кстати о гормонах. Всё хорошо? Тебе больно?

— Не очень.

— Как ты себя чувствуешь?

— Твоя мама просто супер.

Я кивнула.

Элоиза залезла в ведро с мороженым с головой.

— Ты рассказала Эрванну?

— Нет.

— Почему?

— Струсила. Боялась, он не поймёт. Или заставит сохранить ребёнка.

Я заметила слёзную аномалию, навернувшуюся на её глаза.

— Я видела, как бьётся его крошечное сердце. Бум-бум, бум-бум, бум-бум. Конечно, восемь недель — это немного, но…

Я вскочила и прижала её к себе. Всхлипывания Элоизы разбудили Изидора: он приподнял голову над лапами.

— Ты устала, моя снежная козочка, давай, укладывайся, я почитаю полчасика, хорошо?

Элоиза стекла на свой матрас, я протянула ей платок. Она вытерла слёзы, и я чмокнула её в нос.

— Ну всё, я выключаю свет, оставлю только лампу у кровати.

Она завернулась в одеяло, как мумия. Её голос приглушало толстое одеяло.

— Дебо?

— Что?

— Спасибо. За всё, за маму, за то, что была рядом, что помогла, короче… Спасибо.

— Это тебе спасибо. Я узнала о маме вещи, о которых она никогда не говорила.

— Да, но…

— Замолчи и спи.

— Хорошо.

Две секунды спустя она ровно дышала.

Я вслушивалась в ночь.

Я дома, рядом с живой мамой, лучшей подругой, которой стало легче, с позорным псом, которого люблю несмотря ни на что.

Мир прекрасен.

Глава двадцать четвертая На дворе у Деборы ещё не май месяц

Вечер в компании Виктора и Джамаля прошёл хорошо: мы смотрели фильмы на компьютере, прижавшись друг к другу втроём на кровати. Джамаль устроил так, что Виктор оказался между нами, поэтому моё тело непрерывно вибрировало полтора часа. Сюжет фильма совсем не запомнился.

Я уловила только какую-то волшебную неразбериху, тепло и запах Виктора и опьянение от его близости.

Закончили мы ведром мороженого. С одной ложкой на троих.

Иногда я прижималась крепче, двигалась, и мне даже казалось, что Виктор делает то же самое. Дело тут, конечно, о моём воображении, но как-то всё равно. На полтора часа он был только мой.

Теперь можно и умереть спокойно.

Закрывшись в своей бывшей комнате, мама не показывалась на глаза. Меня мучило любопытство, я металась между верностью своему слову и ненасытным желанием узнать. Я боролась, но всё же: чем она там занимается?. В приступе бешеного оптимизма я даже поискала в интернете, сколько стоит телескоп. Через окно я могла бы подсмотреть…

Мама принесла пиццу нам в комнату.

Она почти не взглянула на Виктора.

И никаких комментариев после.

Даже не знаю, что думать.

Каникулы приближались на всех парусах. Мрачнея с каждым днём, Виктор готовился к поездке в Лондон в компании Адель.

Джамаль проведёт две недели с Тео в Куршевеле. Я вышла от него, когда тот метался в шмоточной панике («Мне надеть красные или жёлтые штаны?»). Взвинчен он был не на шутку.

Элоиза поедет с родителями на Тенерифе. И даже возьмёт с собой конспекты: она чётко дала понять, что решила сохранить лицо.

— Я во всём призналась Эрванну, — прошептала она мне на ухо в пятницу вечером, в последний день занятий.

— И?

— Он расплакался.

У неё было какое-то странное выражение лица.

— Стало жаль?

— Оказалось, он думал, что не сможет иметь детей из-за одной болячки, которую подхватил в Африке.

Ах да, забыла: Эрванн вырос в Африке.

— То есть он плакал от радости?

— От облегчения, от радости — называй как хочешь. В любом случае он признался, что это был лучший день в его жизни.

— Какой дурак.

— Тут я согласна. Но он так хорошо целуется. Нельзя же получить абсолютно всё.

— Попробуй для начала сдать экзамены. А потом посмотришь, что делать с языкастым парнем.

Отец оставил нам машину в воскресенье утром, однако вместо того, чтобы бросить ключи в почтовый ящик, он постучал в дверь.

По крайней мере, я так предположила, когда, поднявшись с утра, застала их с мамой на кухне. Они пили кофе.

Он потянулся поцеловать меня, но я отвернулась и оттолкнула его:

— Не подходи. У меня воняет изо рта на километр.

Родители рассмеялись.

Вместе.

Я чуть не достала телефон и не сфотографировала их такими, но мне скоро восемнадцать, и надо вести себя соответствующе. Ответственно. Короче, ни под каким предлогом их снимать нельзя.

Я выпила кофе и отправилась в душ. Когда я вышла из ванной, папы уже не было.

Но он оставил для меня пакет.

Книги, блокноты.

Всё куплено у Карри.

Можно сказать, отец отличается наблюдательностью — этот факт до сих пор ускользал от меня.

В деревенском доме пахло сыростью, однако я была счастлива.

Мама развела огонь.

Мы много и долго гуляли. Изидор перепрыгивал через гнилые поваленные стволы, вынюхивал что-то в папоротниках своим чёрным носом, выискивал следы кабанов — отпечатки от их рыл отчётливо виднелись на земле. Он даже откопал кусок пня и теперь таскал его с собой повсюду, как любимую игрушку.

Птиц было море, все они рассказывали истории о червях и ястребах, щебеча дни напролёт и наполняя своим пением небо.

Днём я читала, повторяла уроки, записывала, потела и даже отправила письмо бабушке.

Начала книгу Анастасии Вердегрис.

Довольно суровая. Сбивает с толку.

В общих чертах история достаточно далека от цветочно-плюшево-светящейся атмосферы с бантиками и рюшечками. Мне нравится смелая героиня, которая живёт в оригинальном, сложном и несправедливом мире (наконец-то! Никаких тебе лошадей и якобы средневековых рыцарей!). Короче, эта зрелая история лишила меня дара речи и не оставила места стереотипам (вроде злая старуха = злая старуха). Даже смешно: неужели за эти несколько месяцев я так и не поняла, что жизнь гораздо сложнее, чем кажется?

Однажды вечером, пока мы поглощали блины, сидя у искрящегося огня, мама отпустила уморительную реплику:

— Я рада, что повидалась с твоим отцом. Заживать будет долго, но процесс пошёл.

Несмотря на медицинские сравнения, всё было ясно.

Мама поднялась со дна.

Ещё один удар по картине «Женщина на кухне» — так я обозвала свое воспоминание о ее попытке суицида. Так легче дистанцироваться.

Мама привезла с собой целые вёдра клея, два чемодана, в которых позвякивало что-то вроде посуды, и всё это барахло отправилось в третью комнату. Однажды, пока мама была в туалете, я поднялась на второй этаж и приоткрыла дверь.

В чемодане лежала кафельная плитка, а на столе — клеёнка с… начатой мозаикой.

В форме мандалы.

Я бесшумно закрыла дверь.

В больнице мама брала уроки мозаики.

Может, Виктор и прав: она хватается за что-то, пытается успокоиться как может. Я стараюсь не паниковать.

От Элоизы приходят эсэмэски с вопросами по философии или об исторических датах. Видимо, она и вправду занимается. Я отвечаю на сообщения точно и основательно. О пижамной вечеринке и том, что было «до», мы не разговариваем. Хотя я часто об этом думаю.

Мамины слова не забываются: то, что она пережила, травмировало её и перевернуло всю жизнь с ног на голову. Первая ласточка: Элоиза решила взяться за ум, и это отлично. Но я пообещала себе не расслабляться. Что-то подсказывает — скоро ей понадобится моя помощь.

Шесть дней лесной идиллии прошли слишком быстро.

Хотелось бы мне и дальше слушать птиц, которые начинают петь с пяти утра, под ажурным от шуршащей листвы на деревьях небом перечитывать конспекты в шезлонге, завернувшись в три пледа, пропахших костром. Мне даже плевать, что Изидор пускает слюни на мои записи, отчего расплываются чернила. Лишь ветер в молодых кронах и медленный танец ветвей вокруг.

Изидор попытался протащить с собой в машину пахнувший грибами кусок пня, который уже начал крошиться. Я забрала у него деревяшку и бросила в папоротник, однако пёс тут же помчался за ней и приволок обратно, виляя хвостом. Пришлось пустить его в машину с куском пня.

Когда мы вернулись в Париж, я почувствовала, что отдохнула. Обилие зелени успокаивало, а в воздухе всё ещё чувствовался запах сырой земли.

Во вторник вечером второй недели каникул я получила сообщение от Джамаля:

«Тео переезжает в Нью-Йорк в следующем году… Я опустошён, как Новый Орлеан после урагана „Катрина"».

«Выдвигаю тебя на звание королевы драмы в этом году против Элоизы, и, похоже, ты его выиграешь. Теперь у тебя есть крутая отговорка, чтобы сваливать в Нью-Йорк на каждые каникулы, не понимаю, что в этом печального».

«Do you believe so?»

«Ну вот видишь, ты уже и языком владеешь. Конечно, я believe so. Швейцария или Штаты — разницы никакой, ну кроме психологической составляющей. Но эй! Кто у нас тут специалист из династии мудрецов садху по части давить материю и успокаивать разум?»

«Я-я-я-я-я!»

Затем последовал поток сердечек, смеха до слёз и аплодирующих ладоней.

Пальцы сами выдали мою подавленность, напечатав:

«А как там Виктор? Есть новости?»

«Да. Он возвращается из Лондона в пятницу. Ходил в музей Гарри Поттера».

«Везунчик».

«Но я понял намёк; боюсь тебя расстроить, он до сих пор с Адель. Очень печально брать на себя роль гонца с плохими новостями».

Я отправила ему средний палец — моя новая фишка, спасибо бабуле Зазу.

«А вообще, Дебо, у тебя ведь день рождения седьмого мая?»

«Да:)»

«Отпразднуем в субботу у меня? Вечеринка с „трупами" и пиццей? Сможешь оставить маму на время?»

«Скоро узнаем!»

Когда я проснулась в среду утром, мама уже ушла.

И я решила позволить себе честно заслуженный перерыв и провела весь день за просмотром сериалов, начав «Доводы рассудка» Джейн Остин — книгу, которую подарил мне отец.

Я словно бродила по пустошам в поисках малейшего намека. Любит ли по-прежнему капитан Уэнтуорт Анну? Ожидание просто невыносимо. И почему вдруг он так похож на Виктора? Он же вообще рыжий!

Мамы не было долго — так долго, что я начала волноваться и отправила ей несколько сообщений, но она никогда не отвечает на телефон.

Понемногу потолок посерел.

Я отложила книгу и отправилась в гостиную.

Послушала песни Барбары.

У меня муки любви.

Блин, ну почему всё так сложно в жизни?

Вдруг я страшно затосковала по папе.

И по Джамалю.

И по Виктору.

Так я лежала на кровати, наблюдая, как растёт и поглощает меня целиком дыра в груди.

В квартире звенела тишина. Изидор сидел в моей комнате.

Хотелось, чтобы позвонил Виктор. Или пришёл, прижал меня к себе на этой огромной кровати. Обнял.

Но кровать оставалась пустой.

На часах 18:07. Мамы до сих пор нет.

Она вернулась с тремя огромными сумками после обеда, разбудив меня — я и не заметила, как уснула.

Я тут же подскочила на её кровати. Мама стояла напротив и… улыбалась в первый раз с тех пор… с тех пор как…

С тех пор, как вернулась из своего путешествия.

Я в недоумении уставилась на неё:

— Всё хорошо?

— Да, отлично. Будешь рататуй? Обещаю не спалить.

— С удовольствием. Ты как?

— Ты уже спрашивала, Дебора. И я ответила: да, отлично.

— Ой, прости.

Её лицо сияло!

— Ты выиграла в лотерею?

— Нет. А ты?

— Тоже нет.

Проще дождаться, что платяной шкаф начнёт читать стихи Неруды.

— Мам, ты не против, если я улизну в субботу вечером?

— При одном условии.

— Э-э-э, каком?

— Спустись в магазинчик Карри и купи мне книгу Вердегрис.

Утро понедельника. Мы на финишной прямой.

На другом конце — выпускные экзамены и свобода.

Когда я выхожу из дома и иду в Питомник, на улице уже светло. Ещё чуть-чуть, и будет слышен шелест листвы на деревьях.

Толкнув ворота, я столкнулась лоб в лоб с Виктором.

— Ого!

Да.

Вы всё правильно прочитали.

Прямо так и сказала.

«Ого!»

— Привет.

Если существует какой-нибудь позитивный электрошок, способный в миллисекунду спровоцировать цунами по всему телу, да такое, чтобы бум, тарарах, бам-бам, желудок на месте лёгких, ноги растут из головы, а вагина пускает слюни на правом плече, — это был тот самый момент.

— Что ты тут делаешь?

— Тебя ждал.

— Ты меня ж…

Я прошла вперёд, и Виктору пришлось поторопиться, чтобы поспевать за мной.

— А ты побрился.

— Глаз как у орла!

— Дурак.

— Тебе нравится?

Умоляю, тресните меня, кто-нибудь!

— Не знаю. Надо привыкнуть.

— Справедливо. Как прошли каникулы?

— Отлично! А у тебя?

— Держи, я привёз тебе это.

Он протянул мне свёрток.

— Дай-ка угадаю, ты привёз Джамалю такой же. — Не в этот раз.

— Хочешь, чтобы я открыла сейчас?

— Ну, наверное, так будет лучше.

Я разорвала бумажную обёртку и замерла, увидев содержимое.

— Умоляю, скажи хоть что-нибудь.

— Э-э-э… — Чтобы не рассмеяться, я даже губу прикусила. — Ну это как-то необычно, что ли.

— Да почему? — торопил Виктор, заглядывая мне через плечо, чтобы рассмотреть подарок.

Я подняла голову и уставилась на него.

И снова на подарок.

Чехол для телефона с изображением позорного пса.

За-ши-бись.

Чехол-Изидор.

— Я решила: мне очень нравится.

Виктор одарил меня широкой улыбкой. Я пошла дальше.

— Подожди.

Порывшись в сумке, я достала телефон. Виктор взял его у меня и надел чехол — ох уж эти нахмуренные от сосредоточенности брови… Как перед ними устоять?

— Где ты его раздобыл?

— Когда мы были у тебя в субботу перед каникулами, я заснял Изидора. Знай, что он сотрудничал с удовольствием — из этого пса может получиться отличная модель.

— Не сомневаюсь в этом ни на секунду.

— Но тогда я ещё не придумал подарок. А в Лондоне оказался рядом с одним магазинчиком, который изготавливает чехлы на заказ. И тут — бам — эврика!

Он думал обо мне.

В Лондоне.

Хотя гулял с Адель.

— Ладно, признаю, выглядит чехол безвкусно, — проронил он.

— Просто верх безвкусицы. Но теперь тебе придётся заснять меня вместе с этим чехлом. И Изидором.

— А потом мы закажем новый чехол: с тобой, Изидором и твоим чехлом с Изидором.

— Именно.

— Ради этого стоит вернуться в Лондон.

— Не так ли?

Мы дошагали до Питомника.

Я чувствовала себя жалкой, но у лицея стояла Таня со стайкой своих верных индюшек: они видели, как я пришла в компании Виктора — то есть вдвоём с Виктором. Я едва сдержала злорадную улыбку, как в дешёвых сериалах, когда герою удаётся отомстить за себя.

Джамаль тоже пришёл с подарком — снежным шаром, внутри которого красовалась фотография нас троих.

— Вы договорились, что ли, о подарках с фотками?

— Почему ты так решила?

Немного смущаясь (хотя чего тут стесняться?!), я показала ему новый чехол для телефона.

— Телефон с позорным псом! Очень круто, да?

— Виктор превзошёл себя!

— А я, как обычно, плохая подруга без подарков.

И я не выпендривалась. Мне правда было неловко.

— Да, но всё нормально. Скоро у тебя день рождения, это всё только цветочки, ягодки будут в субботу.

Виктор улыбнулся.

Что эти двое задумали?

Глава двадцать пятая Дебора жаждет поцелуев: горячих, как солнце, и свежих, как арбуз

Пятница.

Я спустилась по крыльцу Питомника вместе с Джамалем. Нас окутывал смутный гул машин, доносившийся с бульвара.

Виктор подбежал к нам, но держался позади. Широким шагом я ушла вперед.

Он смотрел мне вслед.

— До завтра?

— Ага!

— В полдевятого у меня, ясно? — крикнул Джамаль.

— Ага!

Через два месяца придут результаты выпускных экзаменов.

И я буду знать, куда податься на следующий год.

И больше никаких встреч с Виктором в лицее.

В субботу утром я проснулась от странного запаха в квартире.

Сахар.

Стоило мне только повернуть дверную ручку, как мама пулей вылетела из своей комнаты, сбегала на кухню и вернулась с дымящимся подносом, на котором красовались вафли и взбитые сливки.

Вот он, запах сахара: мама приготовила мне вафли.

— С днем рождения, солнце моё!

На подносе стояла красная роза в стакане и лежали два подарка.

Ещё не очнувшись от сна, я позволила поцеловать себя и улеглась в мамину большую кровать. Никогда раньше мама не устраивала такого.

— Будешь кофе?

— Да, спасибо.

Она исчезла и вернулась с двумя чашками. Её лицо не переставало сиять вот уже несколько недель.

Как-то подозрительно.

Я откусила кусочек ещё теплой вафли, и её молочный вкус залил собой всё внутри.

— Ох, вкуснотища!

— Спасибо… Я боялась, что не получится. Уже давно не стряпала. Но готовка — как езда на велосипеде: невозможно разучиться. Откроешь подарки?

Я сделала глоток терпкого кофе.

В первом свёртке оказались три красивых блокнотика с разноцветными обложками.

— Для твоих «изящных трупов».

— Они восхитительны.

А во втором свёртке, поменьше, лежало украшение.

— Ноу меня жирные руки…

Мама взяла коробочку и достала серебряную цепочку, на которой висела очаровательная крошечная лисичка.

— В детском саду твоим тотемным животным была лиса. Как-то я проходила мимо одного магазинчика и увидела там этот кулон. Тебе нравится?

— Он великолепен.

Я наклонилась, чтобы мама надела цепочку мне на шею.

— Я узнала, что у индейцев лиса символизирует хитрость, конечно же, но ещё способность адаптироваться, быстро реагировать, например, в сложной ситуации.

Я выпрямилась и прикоснулась к кулону вымазанными в сливках пальцами. Мама продолжила:

— Я очень усложнила тебе жизнь, солнце моё. Но ты блестяще приспособилась. Так что заявляю, отныне лиса — твоё тотемное животное.

Я улыбнулась.

Откусила кусочек вафли.

И снова улыбнулась.

«Тётушка Лейла снова чудит. Перенесём на 9?» — написал Джамаль днём.

«Но знаешь, мы можем всё отменить…»

«Слишком поздно».

«Ок».

Мама заперлась в своей комнате-мастерской на весь день и показалась только для того, чтобы доесть вафли.

Я занималась.

И собиралась на вечеринку с Джамалем и Виктором.

Вдруг позвонили в дверь.

За ней стоял высокий парень и протягивал мне букет цветов — охапку жёлтых роз.

От папы.

Когда мама увидела цветы, по её лицу разлилась лёгкая печаль.

— Чем будешь заниматься сегодня вечером? — спросила я её.

— Есть кое-какие дела.

Я вытаращилась на неё.

— Всё хорошо, Дебора, говорю тебе.

Она потрепала свою чёлку.

— Ты такая красивая. Особенно в этих чудесных ботинках.

Мама одолжила мне ботильоны на каблуках.

— Не жди меня: скорее всего, буду поздно.

— Ая и не сомневалась! Повеселись хорошенько. Не делай глупостей. Ты теперь совершеннолетняя!

Перед тем как выпрыгнуть на лестницу, я поцеловала Изидора в вонючий нос.

Я теперь совершеннолетняя.

Я пришла в 21:02 и позвонила в дверь. Джамаль мгновенно открыл мне.

— Ты ждал под дверью, что ли?

— Ага. Как дела? С мамой всё нормально?

— Почему ты разговариваешь шёпотом? Только не говори, что Гертруда опять сбежала!

— Да не, не волнуйся.

— Так, а ну-ка дыхни.

— Не-а.

Джамаль выпрямился.

— Ты… Вы пили, пока меня ждали?

Послышалась хихиканье.

Женское.

Джамаль покраснел и тут же схватил меня за руку, потащив за собой по коридору — я еле поспевала за ним, волоча ноги.

— Да что тут…

Я упиралась.

Толчком в спину он отправил меня в гостиную. Вдруг загрохотала музыка, разрывая мне барабанные перепонки, засверкали зелёные и красные лазеры, рисуя узоры на потолке, а толпа непонятных лиц — сотня на квадратный метр — завопила во всю мощь, так, что задрожали стены:

— С ДНЁМ РОЖДЕНИЯ!

Я хлопала ресницами. Мозг превратился в желе, а уши чуть ли не рыдали.

Под эти сверхгромкие возгласы я понемногу привыкла к мерцающей полутьме.

Виктор стоял у двери вместе с Элоизой, которая бросилась мне на шею всем своим весом.

Я рухнула на Джамаля, а тот в свою очередь — на дверной косяк.

— С днём рождения, моя любимая Дебо! Ву-ху!

С днём рождения!

Я громко расхохоталась.

В гостиной были и паучьи друзья с Нового года.

И Эрванн со своей компанией.

Вопя, словно на волчьей сходке в лесу, пятьдесят человек забросали меня конфетти, которые забивались в ноздри.

Казалось, я на футбольном стадионе среди фанатов, разноцветных флагов, а толпа скандирует моё имя. Я — Максимус в Колизее, разве что без юбочки.

— ДЕБОРА! ДЕБОРА! ДЕБОРА!

Меня потащили к заставленному буфету, сунули в руку бокал, похлопали по всем местам, расцеловали. Ещё не притронувшись к алкоголю, я уже была пьяна, однако не стала сдерживаться и быстро осушила бокал, чтобы оправиться от эмоций.

— И давно вы тут всё это мутите? — кричала я, чтобы меня услышали.

Посреди гостиной все танцевали.

Бум, бум, будум-бум-бум, бум бум, будум-бум-бум.

— Бухать мы начали часов в шесть! — ответила Элоиза, щёки которой были похожи на два помидора.

— А так идея появилась ещё до каникул, — вмешался Джамаль.

— Это всё Виктор, — добавила Элоиза, дважды подняв брови.

Я проглотила несколько конфет, немного чипсов и кусочек пиццы. Адель на горизонте не было. Спасибо, спасибо, спасибо.

Крича, Элоиза рассказала мне, как они вместе с Джамалем и Виктором готовили это безумие под названием «вечеринка» на восемнадцатилетие Деборы. Про сообщения, мейлы, покупки и поиски мощных колонок. Джамаль потащил меня на танцпол: я кружилась, совершила несколько невероятных трюков. Время от времени возвращаясь подпитать-ся, я тут же бросалась обратно вертеть попой. Пива было много, пришлось несколько раз бегать в туалет. Иногда ко мне подходили незнакомцы, чмокали в щёку и показывали большие пальцы.

На всех стенах, кроме прихожей и коридора, чтобы не испортить сюрприз, висели мои фотографии. Облегчаться в туалете пришлось прямо напротив моей семилетней копии в балетной пачке. Остальные фотки были посвежее: я на маникюре с Элоизой, я играю на метле, словно на гитаре.

Ничего от них не ускользнуло.

Я искала взглядом Виктора, но он показывался лишь на мгновение. С кем-то разговаривал. Элоиза танцевала как богиня, а Эрванн снимал её на телефон. Вдруг его друзья подняли Элоизу на руки и подбросили вверх, а потом бросились ко мне, схватили и подкинули меня. Потолок был всё ближе и ближе — вуууууух! Едва я упала на переплетение рук, как потолок снова стал приближаться — вууууух!

— ПЕРЕСТАНЬТЕ, Я СЕЙЧАС БЛЕВАНУ»

Третий раз меня подбрасывать не стали.

Я сделала вид, что не заметила, как пара парней потирали после этого плечи и руки — да, ребята, я не легка на подъём. От имени своего целлюлита желаю вам поскорее восстановить силы.

Виктор подошёл, когда я доедала последний кусочек пиццы. Была уже почти полночь. Он протянул мне стакан, и я взяла, даже не посмотрев внутрь.

— Ну что?

— Ну фто фто? Паади, не надо… проигги…

Я наконец справилась с гигантским куском пиццы во рту.

— Вот, спасибо. Можете повторить вопрос?

Он рассмеялся:

— Каково это — быть совершеннолетней?

— А всё это и вправду твоя идея?

— Что именно?

— Это…

Широким жестом я показала на весь творящийся вокруг бардак.

Виктор поднял стакан, предложив чокнуться:

— С днём рождения!

И выпил до дна. Я последовала его примеру. Стакан уже был пуст, когда я вдруг почувствовала вкус жидкости, лившейся прямо в мой желудок, и чуть не выплюнула горящие лёгкие. Горло обожгло, а из глаз полился огонь. И носа повалил пар температурой в девяносто семь градусов — я вся горела.

Виктор наклонился ко мне:

— Всё хорошо?

— Блин… Вы-ы-ы-ы-ы-ы-до-о-охххх… Что это за отрава?

— Водка, но я думал, ты в курсе.

На помощь, у меня внутри пожар!

— Тебе надо чем-то закусить!

— Оно не проходит!

Тут Виктор во второй раз в жизни взял меня за руку. Я почувствовала себя лёгкой как пёрышко и поплыла кролем над паркетом, словно наполненный гелием воздушный шарик, который тут же улетает в небо, стоит только его отпустить.

Виктор подтолкнул меня к буфету и протянул треугольный бутербродик, который я выхватила у него и тут же проглотила.

— У меня во рту точно не осталось ни одной бактерии, их всех мгновенно сразило. Эдакие личные Помпеи! — прохрипела я.

— Чёрт, мне очень жаль, Дебо.

— Признайся, ты хотел меня убить!

Гадкий жар разливался по всему телу, будто подожжённая жидкость, и смешивался с кровью, отчего я медленно обмякла.

— Да ни за что в жизни… Это последнее, чего бы я хотел.

Я глупо захихикала.

Кто-то увеличил громкость — будто это вообще было возможно, — и от хлынувшей на весь дом музыки задрожали стены. Человек сорок дёргались на танцполе, готовые вот-вот проломить паркет.

— Почему ты смеёшься?

— Потому что твой ответ смешной.

— А вот и нет! Я серьёзно.

Вдруг музыка оборвалась, и в дверях показались Джамаль и Элоиза с бледно-розовым тортом на руках, распевая старую как мир песенку:

— С днём рождения тебя-а-а-а… С днём рождения тебя-а-а-а… С днём рождения, дорогая Дебора-а-а-а! С днём рождения тебя-а-а-а.

На торте красовались восемнадцать зажжённых свечей, отбрасывая медные блики на ангельское лицо Элоизы. Надпись гласила: «18 лет — Дебарра».

Придётся смириться: у меня в жизни никогда не будет идеального момента.

Танцевавшие столпились вокруг плотным кольцом, в центре которого стояла я. Глубоко вдохнув, я встретилась взглядом с Виктором — этими живыми, искрящимися глазами — и, загадав желание, задула свечи изо всех сил.

В темноте послышались «ура», включились лазеры, музыка, а Джамаль разрезал торт серебряной лопаточкой.

— Можно поинтересоваться, какое желание ты загадала? — прошептал Виктор мне на ухо.

Его лёгкое дыхание словно яд, от которого мурашки бегут по коже.

— Да.

— И какое?

— Чтобы маме стало лучше. Чтобы она была счастлива.

Виктор невозмутимо уставился на меня. Даже не улыбнулся. Казалось, он прямо из кармана достаёт орудия пыток: открывалку для консервных банок, скальпель, иглы, щипцы, чтобы вскрыть мой череп и понять, как устроен мозг. Вот какое было ощущение от его взгляда.

— Держи! — Элоиза возникла из ниоткуда с огроменной тролльской ложкой для супа и заставила меня попробовать клубничный торт, вымазав мне рот кремом. Джамаль протянул салфетку.

— М-м-м-м-м-м, с марципанами!

Элоиза кормила меня силком.

— Его испекли на заказ в кондитерской на углу. Убийственно вкусный, правда? Хотя вот к орфографии имеются претензии, не так ли, Дебарра?

— Да плевать. Он же кондитер, а не учитель французского. Отдай остатки этого куска другим гостям, а мне оставь весь торт.

Мы расхохотались.

Согласившись на ещё одну рюмку водки, я снова начала танцевать. Мир вокруг подпрыгивал и качался со мной в такт. Я чувствовала себя на волшебном корабле, отправившемся в путешествие во взрослую жизнь, — я плыла, уворачиваясь от рифов и порывов ветра, готовясь выйти в открытое море. Надеюсь, паруса унесут меня туда, куда я хочу, пусть пункт назначения до сих пор неизвестен. Чтобы забыть эту деталь, я танцую.

К половине четвёртого утра от меня остались лишь затуманенный разум и намозоленные ступни. Квартира наполовину опустела.

Виктор разговаривал с двумя парнями в татуировках. У одного из них на шее красовалась паучья лапа.

Элоиза покинула место преступления в компании Эрванна.

— Вы двое такие милые, — промямлила я.

— Дело во мне или тут пол кривой?

— Дело в тебе.

Вдруг появился Джамаль, размахивая в воздухе свёртком, обёрнутым в розовую бумагу и перевязанным фиолетовыми лентами.

— Мы забыли про подарок!

— Чёрт! Подарок!

Стоявшая уже на пороге Элоиза вернулась.

— С днём рождения!

Свёрток весил тонну.

Внутри оказались книги.

Блокноты.

Бронь отеля, из которой я ничего не поняла, и…

Билет на двоих в Лондон!

— НЕ-Е-Е-Е-Е-ЕТ!

— Да-а-а-а-а-а-а!

Я опешила:

— А с кем я поеду?

— Да с кем захочешь! — воскликнул Джамаль.

— Вы с ума сошли?!

— Не так, как ты, но стараемся соответствовать, — засмеялся Виктор.

Я по кругу всех расцеловала. Элоиза чуть не задушила меня в объятиях, Эрванн заговорил со мной первый раз в жизни, Джамаль чуть не переломал мне рёбра, а Виктор… прикоснулся к моей щеке лёгкой щетиной.

— Мы не знали, какие у тебя планы на лето, так что решили забронировать всё на конец августа, — пояснил Джамаль.

— И правильно сделали. У меня нет планов на лето.

— Что? Как?! Быть не может?! Шутишь?! Невозможно! Бред!

Даже Эрванн добавил в эту вереницу возглас возмущения. Как же они не понимают, что не всем повезло иметь образцовую жизнь, без сучка без задоринки, в которой примерные родители планируют летние каникулы на три года вперёд.

Следующие шесть минут я чувствовала себя Золушкой на балу. Посыпались приглашения: «Поехали со мной в Куршевель», «Мы можем поехать на дачу к Эрванну в июле»…

Только Виктор молчал. Я повернулась к нему.

— Я уезжаю в Штаты через несколько дней после последнего выпускного экзамена, — оправдывался он. — На полтора месяца. С мамой.

Я впилась ногтем большого пальца в фалангу указательного: боль усмирит рвущуюся наружу печаль.

— Адель наверняка расстроится, — вмешался Джамаль, шпион со стажем.

— Она должна приехать к нам позже в Нью-Йорк.

А я буду тусить в Девятом округе Парижа в компании Изидора. Мы будем гулять вдоль Сены, есть мороженое и тайком снимать туристов на телефон, вот и всё.

Семеро паучьих друзей показались в прихожей, растолкали нас, поблагодарили Джамаля за приём и, пошатываясь, спустились по лестнице.

— Ладно, мы тоже пойдём, уже правда позд но, — заявил Эрванн.

Элоиза последовала за ним, растворяясь в ком пании его дружков.

Я стояла между Джамалем и Виктором.

— Тебе помочь убраться? — пробормотала я.

— Нет, спасибо. Тётя Лейла вернется в понедельник, а Джесси, наша уборщица, которую я просто обожаю, заглянет завтра в десять. Мы вместе приведём квартиру в порядок.

— Уверен?

— Абсолютно. Ты её проводишь? — спросил он Виктора.

Я не знала, что Джамаль такой заботливый.

— Да за кого ты меня принимаешь? — рявкнул Виктор.

Мы рассмеялись и улизнули, тридцать раз поблагодарив Джамаля за всё.

Улицы похорошели.

Я попробовала провернуть цирковой номер и как эквилибрист пройти по невидимой линии, но попытка с треском провалилась. Виктор поймал меня за локоть и прижал к себе.

— Вдвоём у нас точно получится идти прямо!

Через пять минут мы окажемся у моего дома, и я с ним попрощаюсь.

— Полтора месяца в Штатах всё-таки неплохо, — прошептала я.

— Да, но не забывай про одно «но» — мою депрессивную маму, и картинка покажется тебе не такой радужной.

— А твой отец не поедет?

— У него много работы. Он не любит Штаты и уже не выносит мою маму.

— Добро пожаловать в клуб.

Мы прошли мимо закрытого кафе: внутри ни души, блестящая барная стойка и стулья, поставленные друг на друга.

— Ты была в Нью-Йорке?

— Нет, я никогда не была на Американском континенте. И в Лондоне тоже, кстати. Я ездила в Италию, Испанию, Германию и Бельгию. И в Швейцарию — проездом.

— Мои родители обожали путешествовать с нами, когда мы были маленькие. Я объездил много стран.

— Моя мама путешествовала одна.

Я рассказала о её весенних побегах.

— Всегда в одно и то же время?

— Да, полагаю, это был лучший момент.

— Возможно…

Мой дом показался в конце улицы. Я изо всех сил молилась своему личному Всевышнему, чтобы тот передвинул здание: оно вдруг с грохотом оторвалось бы от земли, раскрошив асфальт, вытащило бы из городских недр длинные худые затёкшие ноги и, покачиваясь, удалилось бы прочь.

Нам бы пришлось бежать за ним, не останавливаясь ни на секунду.

Вечно бродить с Виктором во мраке ночи — это я уж точно заслужила. Позвольте мне.

Но нет, вот мы стоим внизу у дома, этого лентяя, сросшегося с тротуаром.

— Добрались без проблем, спасибо, — сказала я Виктору.

Он наклонился ко мне и прикоснулся губами кмоим губам.

И это был не сон.

Впившись тёплыми губами, он обнял меня — голова закружилась, земля ушла из-под ног. Я целуюсь с Виктором, я и есть Виктор, я — это мы, мы — это я, мы — это просто два голодных рта, которые только и ждали встречи. Я вцепилась в него, он прижал меня крепче, я больше ни о чём не думала. Я была… была… была… океаном, волной, опрокидывающей корабли. Я была живой, огромной трещиной, расколовшей землю до самого центра, молотящей крепости, хрипящим извергающимся вулканом, громом и молнией. Я была бесконечностью. Я ликовала, вибрировала, целовала, сияла. Всё стало возможным — и я это поняла.

Вселенная обрела смысл.

Виктор оторвался от меня и отпрянул.

Бросил меня, отказался, прижавшись своим лбом к моему.

— С днём рождения…

И ушёл.

Я стояла и смотрела, как его силуэт растворяется во тьме, старалась сохранить, хотя бы ненадолго, его вкус, прикосновение пальцев к его коже, его спину — всё его существо, чтобы оно не растворилось, осталось ещё ненадолго в моих руках, я ловила его, но момент ускользнул сквозь пальцы, разорвался на части. Он ушёл. Он в прошлом.

Его силуэт ещё мелькал в свете фонарей и терялся снова, пока не завернул за угол.

Глава двадцать шестая Дебора мечется, как пинбольный шарик

Я провела самую восхитительную ночь в своей жизни. И одновременно — самую ужасную.

В кровати было жарко, по всему телу бежали мурашки. Я восстанавливала каждую секунду чудесного происшествия, выдумывая с десяток возможных продолжений, три тысячи завтрашних дней. Я ворочалась, бегала в туалет, возвращалась с постель и снова погружалась изо всех сил в воспоминания, раздувая их, словно сморщившийся воздушный шарик, — пусть ещё поживёт, ещё чуть-чуть — и засыпала, задаваясь тысячей вопросов. Почему?

А как же Адель?

Может, Виктор — коварный соблазнитель?

А может, он… любит меня?

Ага, как же.

Я засыпала, а потом снова выплывала на поверхность.

Гладила Изидора, трепала его жирную тушку.

И снова засыпала.

В конце концов, приоткрыв один глаз, я увидела, как сквозь ставни пробивается тусклый дневной свет.

Я посмотрела время на телефоне.

Сообщение.

«Прости, не знаю, что на меня нашло. Точнее, слишком хорошо знаю — непреодолимое желание. Но у меня есть Адель, я не могу так поступать. Прости меня, Дебора, я конченый идиот. Прости».

Каждое прочитанное слово вонзалось кинжалом, опустошая моё тело до последней капли крови.

Воскресенье было отвратным. Во рту стоял вкус прокисшего молока, пол уходил из-под ног, как и мои мысли из головы. Выключив телефон, я лежала на кровати в темноте. Ноль мотивации.

Мамина голова показалась в дверях к двум часам дня.

— Всё хорошо?

— У меня похмелье.

— Вот как. А тарелка макарон тут не поможет?

— Кто знает.

Я потащилась на кухню. Пока мама молча изучала моё лицо, я вяло жевала. Она с пониманием отнеслась к моей кислой бледной роже.

Убрав со стола, мама отправилась на прогулку с Изидором, а я вернулась в свою комнату, где снова растянулась на кровати без движения.

Я дышала пустотой квартиры.

Попыталась почитать — никак.

Я походила на жирного, рыхлого слизняка, оставляющего блестящие в лунном свете следы.

Кто захочет встречаться со слизняком?

Уж точно не Виктор.

Он выбрал Адель.

Что логично. И очевидно.

Как я могла поверить в нас хотя бы на секунду?

— У тебя точно всё в порядке? — настаивала мама, вернувшись с прогулки.

— Завтра мне будет лучше, не беспокойся.

— Я могу что-нибудь для тебя сделать?

— Если у тебя есть лекарство от безответной любви, то да. А если нет — вряд ли.

— Мне очень жаль, солнце моё.

От пота волосы липли ко лбу.

Около пяти часов вечера кто-то позвонил в дверь.

А потом забарабанил.

— Это Джамаль! — предупредила мама.

— Скажи, что я ужасно выгляжу…

— Слишком поздно.

Джамаль легонько оттолкнул маму и вошёл в комнату.

Приподняв бровь, мама пристально посмотрела на меня, но я махнула рукой, мол, всё в порядке. Тогда она похлопала Джамаля по плечу и закрыла за ним дверь.

— Вот это дичь.

— Ага. Знакомься с моей истинной сущностью.

Заскрипела крутящаяся ручка ставней.

Я прищурилась — слишком много дневного света.

Джамаль настежьраспахнул окно и присел рядом. Тут я поняла, что на мне стрёмная ночнушка с кроликами, а причёска больше к лицу наркоману, проходящему курс лечения в клинике.

— Только вот про ночнушку не шути, пожалуйста.

— Я и не собирался.

Кое-что в его голосе удивило меня — наверное, лёгкая, словно весенний листок, и нежная интонация.

Он всё знал.

— Мне позвонил Виктор.

Я пялилась на свои ступни. Точнее, представляла их, так как они были под одеялом.

— Что за бардак у него в голове, — продолжил Джамаль. — Сложнее, чем с девчонкой.

Наконец я подняла на него влажные глаза.

— Что?

Джамаль неловко улыбнулся:

— Мне очень хочется тебе кое-что сказать, Дебо, но боюсь, ты не очухаешься. Будешь бить меня до одури щёткой для волос или начнёшь распевать «Мельницы моего сердца»…

— Такого не случится.

Джамаль наклонился ко мне и зашептал, будто выбалтывал постыдную тайну:

— Я думаю, что Виктор и вправду в тебя влюбился.

— Словно брошенный камень в гладь живого ручья-а-а-а-а, расползаясь кругами, растревожив себя-а-а-а!

— Сто-о-о-о-оп!

Джамаль рассмеялся. Мне было не до смеха.

— Я ценю твою заботу, но не надо жалости.

Он ответил серьёзным тоном:

— Я говорю правду. Похоже, только он один этого не понимает. Ну и ты ещё, конечно. Отличная из вас парочка.

— Перестань, пожалуйста, — сердито отрезала я, отсекая возражения.

— Но…

— Джамаль, перестань! Хочешь, покажу тебе его сообщение?

Резким движением руки я сунула телефон ему поднос.

— У него есть Адель, он так не может.

— Но хочет.

— Да в задницу его хотелку!

Наши лица оказались в двух сантиметрах друг от друга — мы походили на двух готовых вот-вот броситься в драку котов.

Джамаль отпрянул, уселся, держа спину ровно, и вздохнул:

— Он сказал мне, что сделал большую глупость, но никак не мог устоять.

— Я в курсе, спасибо, если помнишь, я тоже там была.

— Но он не смог устоять, потому что ему очень хотелось, Дебо!

— И что? Если ему захочется мороженого, он стащит из магазина эскимо и свалит, не заплатив?

Джамаль скорчил рожу и поджал губы.

— Не вижу связи.

— А связь тут в том, что всё это слишком просто! Мне плевать на его «хочется». Плевать на его поцелуй. Я хочу быть с ним!

Прижав ладони к лицу, я бешено тёрла щёки и закатывала глаза.

Я же это не вслух сказала… Приди в себя!

Я улеглась на кровать и закрылась одеялом с головой.

— Так ты задохнёшься. Жара — двадцать семь градусов!

— Тем лучше, никто и не вспомнит.

— Ты на день рождения загадала отупеть или что?! — взбесился Джамаль. — Да, он винит себя, говорит, что потерян, — и это нормально! Он встречается с Адель уже целую вечность!

— А, ну да, пожалей его, а обо мне не беспокойся!

Одним глазом я выглянула из-под одеяла: Джамаль потёр лицо ладонями, словно умывался на сухую.

— Прости, Дебора. Прости…

Усталость и тоска всё-таки одержали верх над обидой, и я начала реветь, как потерявшийся медвежонок.

— Дебо…

Плотину прорвало. Она рассыпалась. Я пыталась законопатить пробоины, накидать мешков с песком, подавить грусть, не сдаваться, держаться, но было слишком поздно: я орала как потерпевшая, икая и заливаясь слезами:

— Я НЕ… НИЧЕГО НЕ… НИКОМУ НЕ ГОВОРЮ… ВСЁ… ПОД… КОНТРОЛЕМ! ВСЁ!! ВСЁ!! Я ХРАНЮ… СВОЙ… СЕКРЕТ… СЕКРЕТ… ДЕЛАЮ… В-ВИД… ЧТО… ВСЁ… ХО… ХОРОШО… И ВОТ… Я ВО… БОЛЬШЕ… НЕ МОГУ!! СТРА… СТРАДАЮ… ТУТ… ME… МЕСЯЦАМИ… В ТИ… ТИШИНЕ… А ВСЕМ… ПО… ПОФИГ… Я БО… БОЛЬШЕ… НЕ МОГУ… СО… СОВСЕМ НЕ МОГУ!!

Джамаль пытался унять истерику: обнимал меня, гладил по лицу, прижимал к себе. Но из меня лило сильнее, чем мартовские ливни, я кричала, стонала, выплёскивала копившиеся месяцами напряжение, неоправданные надежды, воображаемые воркования, разочарования и пренебрежение здравым смыслом.

— Тише… тише… Он же не злодей, он не играет с тобой, это всё, что я хотел сказать, Дебо. Прости, что не обратил на это должного внимания.

— Бу-у-у-у-у-у-а-а-а-а-а-а-а-а-а…

Изидор скрёбся под дверью так громко, что Джамаль открыл ему. Я воспользовалась моментом, чтобы найти носовой платок и высморкаться. Позорный пёс вошёл, качаясь в такт виляющему облезлому хвосту, бросил на меня взгляд, полный нежности, и медленно запрыгнул на кровать.

Так медленно, что я рассмотрела качающийся в воздухе живот и развевающиеся уши.

— А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!

Мама бросилась ко мне в комнату.

Я очутилась тридцатью сантиметрами ниже. Задница застряла между сломанными рейками, пока Изидор сидел на моей спине и вылизывал мне лицо — ощущение было, как от скраба с ароматом протухших тефтелей. Я не могла даже отпихнуть пса: сложившись пополам и застряв, я походила на кусок индейки в сэндвиче из матраса. Джамаль ржал и хлопал себя по бёдрам.

— ОН СЛОМАЛ МОЮ КРОВАТЬ! ЭТОТ ЖИРНЫЙ ТОЛСТЯК СЛОМАЛ МОЮ КРОВАТЬ! — орала я, так и не решив, плакать или смеяться. — ТЕОРЕМА НЕПРУХИ ТОЧНО МЕНЯ НЕВЗЛЮБИЛА!

Я сжимала кулаки, чтобы вопить ещё громче, но пошевелиться уже не могла.

— Теорема чего?!

Джамаль заржал ещё громче, пока мама поджимала губы, стараясь не последовать его примеру.

Она глубоко вдохнула и заговорила так серьезно, как только могла:

— Успокойся. Изидор всё правильно сделал. Давно пора поменять эту кровать.

— Я УМРУ СТАРОЙ ДЕВОЙ! У-У-У-У-У-У-А-А-А-А-А-А-А!

Решено: буду дальше реветь.

— Я могу тебя заснять?

Джамаль достал телефон.

— И этот человек называет себя моим другом!

Мама, у меня ужасные друзья! ДОСТАНЬ МЕНЯ ОТСЮДА!

Я сражалась с кроватью, но всё равно оставалась в плену у матраса. Джамаль щёлкал объективом:

— Улыбайся, Дебора, ну-ка подвинься немного! Ах, да, ты же не можешь…

— КОЗЁЛ! МАМА, ДОСТАНЬ МЕНЯ ОТСЮДА!

Тут мама не выдержала.

И заржала, пока довольный своими проделками Джамаль стучал кулаком по стене, выставляя клыки напоказ. Эти двое точно задохнутся.

Изидор присоединился ко всеобщему веселью и решил погоняться за собственным хвостом, закружившись волчком. С каждым шагом он давил на меня всё сильнее и доламывал оставшиеся в живых рейки.

— А-А-А-АЙ! ПОМОГИТЕ! СКОРЕЕ! У МЕНЯ СЕЙЧАС СЕЛЕЗЁНКА ЛОПНЕТ!

Продолжая хохотать, мама отпихнула Изидора и взяла меня за руку, чтобы вытащить из этой ловушки.

Ну и вонь из пасти! Какой ужас! Лежать, Изидор! Лежать!

Каждое произнесённое слово провоцировало новые раскаты хохота, к которому я в итоге присоединилась, пока мама с Джамалем тянули меня, словно тряпичную куклу, приговаривая: «Раз, два, взяли! Раз, два, взяли! Ну блин, ну вылезай!»

Хлоп — я наконец-то выскользнула из матраса-людоеда.

Едва оказавшись на ногах, я бросилась в ванную смыть тонну слюней, скопившихся на лице.

Смывая всю эту вонь под душем, я смеялась уже в одиночестве.

И почти забыла о Викторе — надо же.

Однако вечером так просто выкрутиться не удалось.

Я позвонила Элоизе и обо всём рассказала.

Её воодушевление быстро сдулось.

— С каких пор у парней всё так сложно?

— Ну знаешь, не всем так повезло встречаться с одноклеточным, — ответила я.

— Ты права, — сдалась она. — Но Виктору точно можно присудить Филдсовскую премию по геморрою.

— Вау, Элоиза, с каких пор ты знаешь о существовании Филдсовской премии?

— С тех пор, как начала читать «Ле Монд», ха-ха.

— Да ладно?!

— Преклонись передо мной.

— Конечно, госпожа.

Мы обе просто дышали в трубку: между мной и Элоизой наладилась волшебная связь, волна, которую тишине не разрушить. От молчания она была только прекраснее: я не думала, что обязательно должна что-то сказать, а просто чувствовала присутствие Элоизы тут, рядом со мной.

— По шкале от одного до десяти, где десять — это максимальный уровень боли, ты бы сколько дала? — спросила она некоторое время спустя.

— В плане задетого самолюбия — пять из десяти. А вот тоска тянет на шестнадцать.

— Чёрт, Дебо.

— Не надо, а то я снова разрыдаюсь.

— Чёрт…

— Прекрати-и-и.

— Блин, какашечка.

— Ага-а-а-а-а.

Джамаль помог нам вынести разломанное реечное дно, так что я лежала на матрасе, брошенном прямо на паркет.

— Я боюсь возвращаться в Питомник, — произнесла я на одном дыхании.

— Осталось месяц продержаться.

— Да, но каждая проведённая с ним минута похожа на очередной оборот дрели прямо в сердце. Оно вообще скоро сморщится, как печёное яблоко.

— Ох, моя Дебо… Ты ответила на его сообщение?

— Нет.

— Почему?

— Не знаю, что ответить. «Ты и вправду козёл, но я всё равно тебя люблю»?

— Как вариант.

— Но он и так это знает!

— Возможно… Я буду ждать тебя завтра утром у твоего дома, хорошо?

— Окей.

— Можем пойти днём в библиотеку. Финишная прямая. Купим что-нибудь пожевать и будем готовиться к экзаменам.

Элоиза только что предложила заниматься вместе.

Повторяю: Элоиза только что предложила мне заниматься вместе.

— А Эрванн?

— Он считает, что я такая секси, когда учусь. Скорее всего, пойдёт вместе с нами.

— Думаешь?

— Ага, будет на меня смотреть.

— Ох.

— Кто знает, может, и он когда-нибудь откроет книгу.

— Ты права.

— До завтра, Дебо; постарайся немного поспать, хорошо?

— Ага. Ты тоже.

— Спокойной ночи, моя какашечка.

— Спокойной ночи, моя козочка.

Глава двадцать седьмая В которой, возможно, Дебору ждут сюрпризы и откровения

В понедельник я проснулась гораздо раньше положенного с кучей губок для мытья в животе. Мама тоже уже поднялась, приготовила для меня кофе и ждала на кухне.

— Я не очень голодна, — отказалась я от истекающих мёдом тостов, хотя обожаю их.

— Ты всё ещё не хочешь рассказать мне, что происходит?

— У меня разбито сердце.

Мама отдала мой тост выжидающему под столом Изидору.

— Виктор?

— Угу.

— А Джамаль?

— А что Джамаль?

— Такой милый парень.

— Я согласна, но он мне не нравится. И, если уж ты хочешь всё знать, он больше по мальчикам.

— По Виктору?

— Поначалу да, но теперь нет.

Вдруг я осознала, что верчу в руках тост с черничным вареньем. И рассказываю маме интимные подробности из жизни. Мы разговариваем, лицом к лицу. И мне не неловко. Я говорю ей правду без всяких стеснений. Больше не нужны безопасные посредники в форме писем, больше не надо держаться на вежливом расстоянии. Мы общаемся. Конечно, немного взвинченно, на грани эпилепсии, но главное — говорим.

Я улыбнулась, и вдруг позвонили в дверь.

Мама вытаращилась и пошла открывать.

— Я принесла круассаны! — пропела Элоиза, запечатлев звонкий чмок на моей щеке, всё ещё пропитанной вчерашними слезами.

Я взглянула на часы: ещё пятнадцать минут до выхода.

И взяла круассан.

Чем ближе мы подходили к Питомнику, тем больше я разваливалась на части, словно меня сделали из воска и сунули под палящее солнце Сахары. Хлюп-хлюп. Падение неминуемо.

— У меня не получится.

— Всё у тебя получится. Ему тоже надо столкнуться с ситуацией.

— Да плевать на него.

Но Элоиза была права.

Хотелось бы мне превратиться в крошечный нейрон, способный пробраться к Виктору в мозг и понять, как там всё устроено, узнать, что он чувствует, и даже как-то повлиять на его мысли: «Целуй Дебору, целуй Дебору…»

Листва уже полностью распустилась, и весенние деревья ликовали, радовались новым зелёным одеждам. Я любовалась ими, чтобы отвлечься от дороги, от выхлопных труб и неминуемого столкновения с Виктором. Я бы с большей радостью пережила столкновение с астероидом накануне Армагеддона.

Придётся сидеть с ним в одном классе, ходить по одному двору, по тем же коридорам. Придётся стерпеть его мягкую походку, непослушные волосы, трёхдневную щетину, выплывающую из-за поворота. Придётся привыкнуть к мысли, что я могу с ним столкнуться, что он вот-вот появится, пройдёт в нескольких сантиметрах от меня. Он будет одновременно везде и нигде. Мне захочется с ним встретиться. Я даже буду ждать.

Пытка.

— Если бы у тебя было приворотное зелье, ты бы дала его Виктору? — ни с того ни с сего спросила Элоиза.

Не думаю. Мне бы хотелось, чтобы он любил меня по-настоящему.

Погрузившись в эти размышления, я вдруг заметила его.

Он меня ждал.

Пути назад не было: Виктор меня заметил и уже отошёл от стены в мою сторону.

— Я сейчас блевану.

— Спокойно, я вас оставлю. Сила и достоинство! — прошептала Элоиза.

Она ускорила шаг, и Питомник проглотил её. Виктор стоял передо мной.

— Хей…

— Привет.

Нет! Что угодно, только не эта надутая рожа, полная упрёков, Дебора! Я хочу казаться спокойной, уравновешенной, а не выпрашивать у него внимания!

Чуть высокомерный, он стоял напротив и трепал волосы.

— Ты получила моё сообщение?

Я кивнула. Вспомнив вкус его губ, я старалась не смотреть на них, но при этом вытягивала свои, как идиотка.

— Ты мне не ответила.

Наблюдательный.

— А ты на какой вообще ответ надеялся? Информативный, типа «Ок, Роджер, всё понятно, отбой»?

Виктор уставился на меня. Его лицо вытягивалось с каждой секундой, будто стало жидким.

— Или успокаивающий, типа: «Не беспокойся, ты не козёл, дело во мне, бедняжка»?

Тут Виктор совсем опешил:

— Нет, но…

— Или мольбы типа: «О нет, только не это. Виктор, помолчи. Дарлинг, помолчи, ты меня убиваешь, тише, тише!»?

— Да нет же!

Я говорила всё громче:

— Или ответ камикадзе: «Прощай, Виктор! Прощай, жестокий мир!»? Или же шуточки типа: «Не парься, я просто хотела проверить, хорошо ли ты чистишь зубы, кстати, навскидку, похоже, ты не пропускаешь визиты к стоматологу!»?

— Дебо…

— К твоему сообщению невозможно придумать подходящий ответ, Виктор. У тебя есть Адель? Ну хорошо, пусть будет Адель, мне нечего добавить.

Я скрестила руки на груди и направила на него, надеюсь, испепеляющий взгляд. В его глазах мелькнула тень волнения, но, наверное, мне показалось.

— Ты права, прости. Я идиот.

И вот снова — он ушёл. Быстрым шагом отправился прятаться в Питомнике.

Да, ты конченый идиот. Дырка от бублика. А мне остаётся лишь подобрать с земли пыльное самолюбие и скрутить его в бараний рог.

Вокруг почти никого не было. В 8:07 все уже сидели на уроках.

Я утёрла предательскую слезу, которая уже нависла на ресницах, и жалко побрела в Питомник.

Неделя длилась чуть ли не месяц.

На переменах я пыталась занять себя чем угодно, лишь бы не пялиться на Виктора и казаться естественной, но это стало настоящей пыткой: чем дальше, тем больше меня к нему тянуло.

Я скучаю по нему. По его юмору, по жестам — по нему.

В моменты слабости я подхожу к их с Джамалем парочке и стараюсь изо всех сил делать вид, что всё нормально. В результате я начинаю напоминать змею, проглотившую мамонта, и сбегаю через тридцать секунд.

Элоиза ходит со мной в библиотеку каждый день. Конечно, сказочной сосредоточенностью она не отличается, но у неё мощная мотивация, за которой я с удивлением наблюдаю, когда Элоиза прячется за книжной обложкой.

С чего вдруг такие перемены? Из-за недавнего опыта? Из-за разговоров с моей мамой? А может, на неё напало чувство ответственности? А вдруг всё вместе?

Элоиза меня поражает. И ошеломляет.

Моя изящная козочка.

Джамаль пред ложил устроить вечеринку с «изящными трупами», но у меня не было сил. Я так и сказала. Тут можно и не отговариваться.

— Гертруда по тебе скучает. Зайдёшь в воскресенье? Заварим чай, скормим ей кузнечика-другого?

Я согласилась, но вечер провалился. Без Виктора квартира Джамаля казалась слишком большой.

Так странно: очень чего-то хотеть, потом на мгновение получить, понять, что это лучше, чем в самых смелых мечтах, а потом — пум — лишиться этого в следующую секунду.

Дни волочились с какой-то проклятой медлительностью. Почему время всегда замедляется, когда не надо?

Я стала гулять с Изидором всё дальше и дальше. Мы часами бродим вместе: я, он и армия пакетиков, которая лежит отныне в каждом моём кармане. Я засыпаю лишь посреди ночи, когда сон наконец берёт верх.

Однажды ночью мама подняла невообразимый шум. Я только-только уснула… В три часа ночи. Несмотря на любопытство, я осталась в постели. Хотя так было невозможно догадаться, чем она там занимается. На следующий день я увидела маму на кухне: вид у неё был сосредоточенный, однако не имел ничего общего с тем, прошлым, тараканьим.

Но я всё равно внимательно изучала её лицо.

Надо признаться, что скрытности у меня как у гориллы на балу, потому что она вдруг воскликнула:

— Ну имею я право на бессонницу или нет?!

Одна неделя мучений закончилась.

Не успела я выдохнуть, как следующая уже протянула мне руки для крепких объятий. Потом ещё одна, бегущая навстречу концу уроков, года и бесповоротному расставанию, которого я так жду и боюсь.

Несколько раз я обедала с отцом, но не говорила о Викторе ни слова. С ним забор вокруг интимных подробностей никогда не рухнет. Да и понятия не имею, как ему об этом рассказывать, лениво размахивая вилкой: «Я пережила поцелуй века с парнем, в которого по уши втрескалась, но через девятнадцать секунд он вдруг передумал».

Предпочитаю сообщить отцу, что получила подтверждение своего блестящего будущего: меня зачислили в университет на будущий год. Кажется, ему полегчало — как мало нужно для счастья.

Во время нашего второго обеда (чечевичный суп, пирог с баклажанами и бразильским орехом, органический смузи из моркови, бананов и имбиря — я уже переживаю, что папа вдруг стал гурманом на диете) он затронул тему летних каникул.

— Я снял домик в Дордони на три недели. Элизабет там будет, но не всё время. Так ты сможешь выбрать момент, если вдруг захочешь приехать.

Я был бы очень-очень рад, но хочу, чтобы… всё прошло гладко. Чтобы ты сама захотела.

Его чуткость тронула меня, как и желание снова со мной общаться. Что же касается его рвения представить мне ту, которая заменила маму в его сердце, то… что ж, это нормально. Теперь мне надо свыкнуться с этой мыслью. Что непросто. Я боюсь возненавидеть её. К тому же что подумает мама? Что я ускользаю от неё? Что перешла на сторону отца? Что бросила её? Не могу об этом заговорить с папой. Просто сил нет.

Как же родители бесят иногда.

— Поверь, папа, мне не терпится уехать на каникулы, но для начала надо сдать экзамены. Пока что каникулы кажутся мне чем-то нереальным. Пока что они заперты в маленькой коробочке и выглядят очень размыто.

— Ты можешь передумать в любой момент.

Следующая трудовая неделя испарилась, оставив вместо себя выходные. Время растянулось. Я тонула в конспектах, а сны возвращали меня к Виктору и тому поцелую — жизнь раскололась надвое.

Когда-нибудь я об этом забуду.

Но ночью всё начинается заново.

Время от времени Джамаль заглядывает к нам. Мы задаём друг другу вопросы, обсуждаем темы по истории, говорим по-английски, поправляем друг друга и болтаем о Тео, развалившись на моём матрасе.

Джамаль быстро понял, что Виктор — запретная тема.

Что мне больше не хочется о нём говорить.

Одного его имени достаточно, чтобы он материализовался и напомнил, что жив и отверг меня.

Я предпочитаю его избегать и делать вид, что он принадлежит миру сновидений — тогда действительность не кажется настолько уродливой.

Наступило двадцать седьмое мая, последний день занятий.

Экзамены начнутся через две недели.

Не обращая внимания на голубое небо, палящее, как сгоревший метеорит, я укуталась в одеяло и залипла на сериал.

22:36.

В дверь моей комнаты постучали.

— Да?

Словно ниндзя, мама проскользнула внутрь — её передвижения, не тревожившие ни пылинки, меня пугали. Я тут же выпрямилась.

— Что случилось?!

— Ничего! Удивительно, что ты до сих пор так волнуешься!

Я не сводила с неё глаз.

— Забираю свои слова обратно, прости. Это не удивительно, а правильно, взвешенно и совершенно оправданно, — поправила она саму себя.

— Так-то лучше.

Она присела рядышком на край матраса. И тут произошло кое-что безумное: мама погладила меня по лбу.

Я замерла.

Мама у меня не из тех, кто демонстрирует свою любовь. Скорее, наоборот.

— Дебора, мне нужно тебе кое-что сказать.

— О нет… Ты решила отправиться вокруг света на самокате? Ты переедешь к махарадже в Индию?

Ты перешла в джайнизм? Ты… кого-то встретила?

— Выдохни.

Я сжала кулаки. Мама заметила этот жест, мягко их расправила и глубоко вздохнула:

“ Я бы хотела, чтобы ты отправилась со мной завтра в галерею «Левиафан».

Я целиком превратилась в кусок мрамора, не способный выдавить ни звука.

— Ровно в семь часов вечера. Я бы хотела, если это возможно, чтобы ты пригласила Джамаля и Виктора.

— Но… в-честь-чего-они-почему-завтра-ты-уверена-я-думала-это-баловство-и-всё-прошло?

— Вы-дох-ни.

Я послушалась.

— Ты знаешь адрес?

Я залилась краской:

— Да.

— Я так и думала.

Она встала и похлопала по коленям.

— Завтра в семь часов, все трое.

— Хорошо.

— И никакой слежки до этого!

— Клянусь мамой, клянусь папой.

— Отлично. Спокойной ночи, солнце моё.

— Спокойной ночи, мама.

Это ещё что за новости?!

Глава двадцать восьмая В случае Деборы время не лечит

Я избегала писать в нашу общую группу на телефоне с дня рождения, однако камбэк неминуем. Дрожащими пальцами я набрала: «Моей маме очень хотелось бы, чтобы мы все втроём появились завтра в 19 часов в галерее „Левиафан"».

Джамаль тут же предложил встретиться в пять, чтобы «разгадать хотя бы частично эту тайну». Предатель. «Это ради нашего же блага, чтобы избежать эмоционального анафилактического шока», — оправдывался он. Настаивал, словно хитрая лиса, но я всё-таки отказалась.

Знаю, я обещала маме, но мне всё равно было тревожно.

«Она наверняка хочет спросить твоего мнения перед тем, как купить картину!» — предположил Джамаль.

«Надеюсь, что нет, потому что там один шлак».

Наконец Виктор тоже ответил. Написал, что не уверен, что сможет, но постарается всё сделать для этого. Его тон меня бесит.

«У тебя занятия ездой на пони? Или мастер-класс по покраске яиц? Пожалуйста, она так настаивала, чтобы мы там появились все втроём».

«Встречаемся в 18:55 на углу Университетской и улицы дю Бак?» — добавил Джамаль.

«Ок».

Уф.

День был похож на бесконечный сон, в котором я непрерывно прокручивала варианты взаимоотношений мамы и галереи. Может, она скрывала от меня сестру? Или бывшего любовника, принца из далёкой страны? Но тогда она бы не предложила прийти Джамалю и Виктору. Так что никакой мелодрамы. Тогда, блин, что?! Может, Джамаль и прав: она хочет купить картину или скульптуру. Может, от всех этих занятий мандалами и мозаикой в ней проснулось желание украсить квартиру — странная прихоть, но уж какая есть. Кроме своеобразных рисунков на открытках, которые она отправляла мне из своих путешествий, я не замечала за ней никаких художественных наклонностей — разве что умение верстать. Не хочу скверно отзываться о её работе, однако расставлять тексты по местам, выбирать шрифты и подходящие цвета, на мой взгляд, довольно далёкая от сотворения шедевров деятельность. Но это вряд ли мешает внезапно проснувшемуся интересу к современному искусству. Окей, а что насчёт цены? Там любая безделушка стоит как бюджет целой Эфиопии! Хотя, может, мама получила наследство… В таком случае, если её цель действительно приобрести произведение искусства, надеюсь, она выберет что-нибудь не такое кошмарное, как то, что я видела в прошлый раз.

Я поболтала с Элоизой: та была рада присоединиться к нашему походу.

— Что касается хорошего вкуса, прости, с этим не ко мне. Я уже видела перуанское пальто твоей мамы. Вы наверняка выберете что-нибудь отвратное под названием «Artist’s shit». К тому же я никогда не была в галерее — будет весело для первого раза.

Я же говорила, что она изменилась.

Уроки Элоизы закончились раньше, и, помахав наманикюренной рукой, её силуэт растворился в тумане, оставив меня тонуть в догадках. Покусывая щёку изнутри, я подпрыгнула от неожиданности, заметив учителя, и в итоге случайно отдавила ногу Тани, которая показалась в коридоре из-за поворота. Та мощным ударом ладони толкнула меня в грудь:

— О! Дантес! Ты, типа, потерялась?

— Ага, судя по всему, где-то в стране овец!

Послышалось протяжное «у-у-у-у-у». Таня смерила меня взглядом и выпятила грудь. Её огромные сиськи готовились к атаке, стремясь запугать меня набитым доверху ватой лифчиком — бедняга натянулся, готовый вот-вот лопнуть.

— Что ты сказала, Дантес?

— Что ты — овца. Точнее, я намекнула, однако, видимо, тебе нужно объяснять. Но это ничего, я всегда готова помочь.

Сердце моё неслось галопом носорога — патабум, патабум, патабум, — однако мне удалось его обуздать, и я присела в реверансе, достойном Людовика XIV. Таня залилась краской, готовая вот-вот броситься на меня, причинить боль, разорвать на части по законам средневековой этики, вроде той, что показана в «Храбром сердце». Однако вдруг кто-то мне захлопал. Мгновенно аплодисменты были подхвачены остальными. Я воспользовалась моментом, повернулась к своей публике и поклонилась ребятам, искренне надеясь, что Таня не вонзит двенадцатисантиметровый каблук мне промеж лопаток.

Мои глаза встретились со взглядом Виктора — он улыбался.

Первым захлопал он.

Когда я повернулась обратно к Тане, та стояла в трёх сантиметрах от меня: её лицо искажала озлобленная ухмылка, которую можно было спутать с острыми коликами в животе, и едва я произнесла, что она похожа на поражённого злостным герпесом бульдога, как на мою щёку плашмя со всей скорости обрушилась её ладонь. Голова откинулась назад, и, ударившись о стену, я рухнула.

Когда я открыла глаза, всё было как в тумане: надо мной висел обшарпанный бежевый потолок, а под ним — красное лицо мадам Шмино. Её челюсть болталась в воздухе:

— Дебора! Вы меня слышите? У вас что-то болит?

Я кивнула.

— Где болит?!

— Я вас слышу.

Ладони нащупали кафельный пол.

Гам вокруг стоял невыносимый: смесь голосов, криков, шёпота, комментариев и едва различимых реплик.

Я лежала на полу, голова была на каком-то предмете, который я тут же отпихнула назад. В поле зрения показался Виктор с подбородком вместо лба. Я подскочила, чтобы тут же сбежать, однако он прижал мои плечи:

— Не двигайся. Ты потеряла сознание.

Его рот висел наоборот. Посмотрев на его лицо, я подумала, какой же у него бородатый нос. А нижние резцы превратились в верхние — выглядело всё это ужасно и смешно. Я захихикала.

Щетинистый нос сместился в сторону.

— Это нормально?

Мадам Шмино похлопала меня по щеке.

— Дебора!

— Да перестаньте по мне так хлопать! — возражала я. — Думаете, меня сегодня мало били?

— Похоже, с ней всё нормально, — улыбнулась Виктору мадам Шмино.

Он искоса взглянул на меня. Я объяснила:

— Это всё из-за твоей рожи. Посмотри на мой рот. Видишь? Мы похожи на марсиан.

— Точно! Я так играл с сестрой, когда был маленький! Ну-ка улыбнись!

Хватит шуточек, — прервала нас мадам Шмино. — Дебора, вы можете встать?

Я приподнялась на локтях. Виктор обвил меня руками и помог встать.

Если бы эта психованная Таня только знала, какую услугу мне оказала своей пощёчиной, то никогда бы её не отвесила.

— А где Таня?

— В кабинете директора.

Оказавшись в вертикальном положении, я почувствовала, как вибрирует макушка, и скривилась.

— У тебя там шишка размером со страусиное яйцо, — заявил Виктор.

— Я предупредила вашу маму, — добавила мадам Шмино.

— Не надо было!

— Я оставила ей сообщение и позвонила вашему отцу.

— Надо ей перезвонить, не стоит сюда ехать, со мной всё нормально!

Только не хватало, чтобы мама перенесла нашу встречу!

— Успокойтесь, Дебора. Ваш отец уже перезвонил ей и едет сюда.

Виктор протянул мне телефон:

— Можешь тоже ей позвонить, чтобы наверняка.

Я вырвала телефон у него из рук, перезвонила и тоже попала на автоответчик.

— Мама, это ложная тревога, не переживай, встретимся, как и договаривались, в семь. Целую!

Идти мне было несложно, однако, когда Виктор предложил подставить мне плечо по дороге в кабинет директора, я согласилась, будто от этого зависела вся моя жизнь.

Хи-хи-хи.

Все на нас пялились, пока мы пересекали двор, — и «все» в Питомнике значит целую толпу. В обеденный перерыв нет ни одного свободного квадратного метра: кучки учеников болтают, вешают ярлыки на других, хихикают, особо и не прячась за стволами деревьев.

Теперь я в Питомнике вроде чёрной дыры: на меня направлены все взгляды (и рикошетом — на Виктора), я стала центром непреодолимого притяжения, вокруг которого завертелись все сплетни, я так думаю, одна безумнее и тупее другой («Она подралась», «Она стащила телефон у препода», «Подозреваю, она стала дилером», «Её застали за тем самым делом в туалете»). Да и плевать. Совсем скоро, переступ и в порог этого лицея, я ста ну для всех бывшей одноклассницей. А сейчас пусть пялятся и болтают сколько влезет.

Виктор усадил меня на стул в коридоре, и мадам Шмино отправила его на урок. Последний урок в этом году. Последний час этой жизни.

Он просто повернулся спиной и ушёл — ненавижу.

Как только Виктор исчез, мадам Шмино расспросила меня о перепалке с психичкой мадемуазель Лувиан. Она, конечно, сохраняла серьёзное лицо, однако глаза её заблестели, когда я рассказала о реверансе.

Я почти закончила рассказ, когда появился отец.

Он еле дышал, видимо, бежал.

— Как ты себя чувствуешь?

— Немного не в себе.

Держась ровно и с достоинством перед мадам Шмино, он с вызовом спросил:

— Что за девица осмелилась влепить пощёчину моей дочери? Она в курсе, что я могу подать в суд за избиение и нанесение телесных повреждений?

Прежде чем мадам Шмино раскрыла рот, я схватила его за локоть:

— Да, и её отец — адвокат. Так что плевать. Пойдём отсюда.

Отец тут же сдулся, и я попрощалась с мадам Шмино. Она протянула мне руку и сказала:

— Ни пуха на экзаменах. Я в вас верю.

Буду скучать по её сморщенному декольте.

Я захватила сумку и вышла на свежий воздух.

Год окончен.

— Хочешь вернуться домой?

— Да, я не прочь принять душ.

— Надо бы отвезти тебя в травмпункт. А вообще они должны были вызвать скорую.

— Да не-е-е, это же просто шишка.

— Не вижу логики.

— Злодей высказался, выплеснул всю злость — ничего страшного… Понимаешь? Если я начну блевать сегодня ночью или вдруг станет больно смотреть на свет, возможно, в черепе трещина.

Папе было совсем не смешно.

— Я шучу, папа, говорю же, всё нормально.

Мы перешли бульвар. Ворота Питомника скрипнули, и краем глаза я заметила Таню рядом с загорелым мужчиной в костюме. Наверное, её отец. Своего я тащила за собой так быстро, насколько позволяла больная голова — не хватало мне только ещё одного скандала в этой череде провалов.

Плевать на пощёчину и шишку.

Я сидела у Виктора на коленях, видела его рот наоборот.

А через три часа мы снова встретимся.

В шесть вечера я уже была готова.

И очень волновалась.

Папа спустился со мной по лестнице — он возвращался к себе.

— Есть планы на вечер? — спросила я его как бы между прочим.

— Нет, а что?

— Держи телефон под рукой на случай, если вдруг мне понадобится связаться с тобой, ладно?

— Обещаю, — ответил он самым серьёзным тоном.

Лишь бы с мамой всё было хорошо. Надеюсь, она не спятила, пока я ничего не замечала: уж очень меня пугало воскрешение «Левиафана» в нашей истории.

Элоиза ждала внизу. Увидев моего отца, она чуть не вскрикнула, но быстро взяла себя в руки и поздоровалась, хлопая ресницами.

Я объяснила ей, почему нам придётся идти медленно.

Поцеловав отца, я пожелала ему хорошего вечера и отправилась в галерею.

Мы решили пойти пешком. Я подробно описала нашу битву титана с размалёванной психичкой.

Элоиза буквально вибрировала от эмоций — хлеще, чем на финальном матче чемпионата мира. «Нет! ДА ЛАДНО?! СЕРЬЁЗНО?!» Высокий тип в плаще даже уступил нам дорогу.

— Ты не станешь подавать в суд?

— А зачем? Ты же знаешь песню Брассенса? «Если ты дурак, то это навсегда…» Я согласна с этим. По крайней мере, в отношении Тани Лувиан.

Элоиза рассмеялась, а на меня наконец-то подействовал парацетамол. Шишка пряталась за волосами.

Вечер намечался серый и душный, я вспотела. Надеюсь, макияж не потечёт бесформенными реками. Однако я радовалась, что надела лёгкое платье — да, я была в платье.

Прытким шагом — ну, насколько это было возможно — мы перешли Сену.

— Можем нанять амбалов, чтобы набили ей рожу, — предложила Элоиза.

— Ты смотришь слишком много американских фильмов про качков. Таня в прошлом. Она поступит в какую-нибудь престижную коммерческую школу, превратится из личинки овцы во взрослую овцу, пойдёт по головам, чтобы преуспеть в жизни, найдёт идеальный баланс между костюмами, каблуками, укладками и бриллиантами, а потом выйдет замуж за высокомерного педанта, который будет выдавать себя за восьмое чудо света только потому, что разбогател и разжился детишками, чьи волосы вымазаны гелем. А потом Таня умрёт, так никогда и не пожив по-настоящему. Удачи ей. Мне даже жаль её. — Ты как-то уж очень добра к этой стерве.

— Поправочка: не добра, а независима.

Элоиза молчала какое-то время. Мимо сновали туристы в шортах и соломенных шляпах, облизывая мороженое. Голуби подбирали за ними крошки, а влюблённые развешивали на мосту замки, уверенные, что их визит в столицу обязательно должен оставить след в анналах вселенной.

— Может, ты и права, — прошептала Элоиза, когда мы перешли на другой берег.

Я взглянула на неё: Элоиза осталась собой. Однако что-то в ней всё равно изменилось: она стала более вдумчивой, открытой. Взрослой.

— Как ты? — спросила я её.

— Нормально.

Она прижала мою руку к себе.

— Иногда я вспоминаю об этом. Если честно, часто. Я хочу стать лучше, постараться не разбазарить свободу, которую сама для себя выбрала.

— Ну тогда удачи, что ли.

— Я запишусь на приём к психиатру, которого посоветовала твоя мама. Прости, до сих пор не было сил признаться, — выдала она, виновато покосившись на меня.

— Насколько помню, мы не клялись говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, — успокоила я её, справившись с нахлынувшим разочарованием.

— Ты не обиделась?

— Почти нет.

Элоиза чмокнула меня.

Мы повернули на улицу, где парадом выстроились антикварные лавки и кокетливые бутики. Впереди уже поджидали Джамаль и Виктор. Они принарядились: Виктор был в пиджаке, стоял прямо, и даже борода не могла спрятать его бледное лицо. Я изо всех сил пыталась скрыть летящую походку.

— Вы готовы? — закричал Джамаль.

Надо пользоваться моментом с Виктором, запечатлеть каждую деталь: форму его глаз, их цвет под дымчатым небом, его беспечную походку, крохотные морщинки на фалангах пальцев, отблески света в бороде, его привычку морщиться, когда хочется смеяться. Через несколько часов мы расстанемся, и ничего больше не будет как раньше.

Мы повернули на Университетскую улицу. Я уже знала, где именно находится галерея «Левиафан».

Перед ней стояла кучка людей с бокалами шампанского в руках. Они громко и развязно болтали — лучше не придумаешь.

— Классно, тут выставка — воскликнула Элоиза.

Я расслышала хрустальный голосок долговязой лианы в блестящем платье, больше похожем на ножны. Её каблуки могли бы составить конкуренцию Эйфелевой башне. Лиана болтала о ветрянке своего сына, об этих «отвратительных корочках даже на яичках, больше даже смотреть на них не могу» — верх сочувствия.

Рядом с ней какой-то тип с седыми усами махом опустошил свой бокал. У него в руках тут же оказались ещё два.

Подойдя ближе, я разглядела треугольный просвет витрины, из которого лилось изобилие красок, однако толпа внутри заслоняла от меня выставленные на обозрение произведения.

Этих картин тут не было в прошлый раз.

Витрина всё росла и росла.

Мы стояли уже совсем рядом.

В галерее «Левиафан» яблоку негде было упасть, свет изливался на тротуар, играя отблесками в украшениях гостей.

Элоиза, Джамаль и Виктор умолкли.

Спиной ко мне в красном платье — том самом прекрасном и роковом платье — стояла моя мама. Она пожимала всем руки и позировала для фотографий.

Глава двадцать девятая Дебора узнаёт, что на самом деле упрощает жизнь

Джамаль и Виктор впихнули меня в галерею.

Нам пришлось лавировать в толпе: болтовня оглушала, бокалы звенели, разговоры перетекали один в другой — у меня голова шла кругом.

Джамаль поддел меня локтем и показал на стену слева.

Огромная картина.

Квадратная.

Я уже и сама догадалась, но правда мне казалась настолько нереальной, что я всё равно прищуривалась, проверяла.

На картине был изображён мост, собранный из десятков, сотен разных деталей: цветов, солнц, птиц, ртов, насекомых, дверей, зеркал, чайников, шкафов, велосипедов, камней, лисицы, перьев, гусеницы, тарелок, листьев, кресел, скрипок, кукол, кошек, черепов и стиральной машины.

Вырезки.

Мама сделала из них коллаж — восхитительный коллаж.

Я подошла ближе, и детали ожили: в картине скрывались тысячи тональностей, намёков, невообразимых предметов и удивительных находок.

На надписи сбоку я прочла:

«Стиральная машина блюет зубами под мостом с цветами».

Наш первый «изящный труп».

Мне стало трудно дышать.

Виктор протянул мне брошюру в чёрной плотной обложке.

Я открыла её.

Это был каталог.

С коллажами моей мамы.

Её фотография.

Название выставки. Название.

Название.

Ты — моё солнце

Я перечитала три раза, потому что буквы путались перед глазами.

Ещё там был текст.

Голоса вокруг больше не существовали.

Прошлое всегда нас находит.

Моё прошлое настигло меня декабрьским вечером.

Это было злое прошлое, вроде тех, что разрушают и погружают во мрак всё вокруг.

Крах моей души.

Я думала, что никогда не найду прощения, однако нужные слова вытянули меня из этой трясины.

Этими словами оказались «изящные трупы». Их заклинательная сила, их богатство, их щедрое изобилие, их завораживающий подтекст, их чудовищность и содержательная лёгкость указали мне путь.

Оми стали светом в конце тоннеля, возрождением, избавлением. Искуплением.

Тысячу раз благодарю Дебору, Джамаля и Виктора, моих блестящих авторов.

Перед вами их вселенная.

Я посвящаю эту выставку моей дочери, моему солнцу.

Анна Кармин-Дантес

На моё плечо легла чья-то рука.

Я обернулась и увидела маму в её великолепном платье.

— Я… Это…

Тушь уже добралась до подбородка. Элоиза протянула мне платок.

— Мне нужно многое тебе рассказать, — произнесла мама. — Поужинаем после в ресторане?

— Э-э-э…

— Только если ты не хочешь заказать пиццу.

— Голосую за пиццу.

Мы переглянулись.

Первый раз в жизни я прочитала любовь в её взгляде.

Истинную любовь.

Одна из работниц галереи, та, что постарше и с идеальным хвостиком, возникла из ниоткуда рядом с мамой.

— Анна, я хотела бы тебя познакомить с одним русским коллекционером. Он занимается переводами Жака Превера и очень впечатлён твоей работой.

Мама пожала мне руку и спешно удалилась. Элоиза, Джамаль и Виктор сгрудились вокруг — моя стена, мой буёк в этом море жизни.

Я схватила бокал шампанского.

Мы прогуливались, переключаясь с одного произведения на другое. В этих картинах я разгадала последние шесть месяцев своей жизни.

«Куница с глазами вороны проглатывает солнце, чтобы родить стулья».

Я узнала некоторые ступни и рты, вывалившиеся из чемодана моей мамы, — вот они, под лаком и стеклом. А раньше выглядели так пугающе.

Сегодня они живут среди пальм, принадлежат целому миру, где химеры блюют галактиками.

«Буря трубами звенит звоном потерянных роз и надевает купальный костюм, чтобы воспеть мёртвых птиц».

Мы склонились в нетерпении рассмотреть каждую деталь, заметить кое-где соломенную шляпку с подсолнухом, где-то стоящий на коленях скелет перед женщиной-стволом.

— Ой! Смотрите! — воскликнул Джамаль, показывая на верхний угол картины. — Тут паук!

Я улыбнулась.

— И лабрадор! — добавил Виктор.

Я повернулась к нему.

— Это не ТОТ лабрадор…

— Нет, но тут только у тебя есть его фотография.

Колокольчик, овечка, гора, волосы, бант, лёгкие, доски, хижина, цветы — и ещё, ещё.

«Овечка моего страха злится на альпийские горы».

— А, это было в тот день, когда Гертруда полиняла, помните?

Все втроём мы глупо захихикали.

Следующая картина была в жёлтых и синих тонах, вся в зелёных царапинах, словно фрактал: много мелких вырезок смешались, чтобы создать одно большое изображение, которое, в свою очередь, занимало место в созвездии, сплеталось и принадлежало уже другой композиции.

«Парк из рук блестит на солнце, стены приходят, а ели ворчат на золото времён».

— Это день, когда Дебора распевала караоке со статуей Лейлы, ну той, которой много веков, — прокомментировал Виктор.

«Прожорливое и отважное море поднимает платье несчастий и закатывает угольные глаза подоске из одеяний».

— А вот этого я не помню.

— Конечно, помнишь, это когда мы пытались испечь лимонный пирог, а в итоге сожгли полотенце!

— Похоже, у вас довольно опасные вечеринки, — заметила Элоиза. — Как-нибудь пригласите?

Мне понравились морские звёзды, олень, которого пожирал медведь из деревянных пуговиц, искры повсюду и море, ощетинившееся мусорными баками, пакетами, бриллиантами, бутылками, жемчужинами, билетами и серебряными монетками.

— Вы меня пугаете.

Джамаль протянул мне очередной бокал. Я прижала к себе брошюру с описанием выставки. Всё это стоило шести месяцев ожидания, провалов и бездны.

«Где танцуют морские ежи, когда они любят друг друга?»

Этот коллаж был выдержан в оттенках чёрного и насыщенного красного: глаза, тени, тела, уголь, минералы, копья, щиты, а посередине — взрыв света.

— Это тот день, когда Виктор пытался станцевать хип-хоп, а потом пришлось ему греть подушку, набитую гречкой, чтобы он снова смог ходить!

Я рассмеялась.

«Моя голодная рука думает о маках Жаклин, море зеленеет в своём лоне».

— Озабоченные! — проворчала Элоиза.

— Джамаль нам так и не рассказал, кто такая Жаклин! — хохотала я.

— Да никто! Просто имя такое пришло в голову!

— Не выдумывай. Никому не приходит в голову имя Жаклин просто так. Ты грязный извращенец, и точка. Я всё расскажу Гертруде.

Я наблюдала за людьми, которые бесстыдно хватализакуски с подносов: они ели, глотали, но кто-то всё-таки смотрел на работы. Некоторые ими восхищались.

Мама расцвела. Всё потому, что она творила и у неё появилась цель. Сегодня она улыбалась — она, которая не любит людей, — и прыжком уверенно погружалась в этот галерейный бассейн. Она несла себя.

Я искала её. Она подошла к другой работнице галереи, брюнетке, которая думала, что мама уборщица. На всех парах я пронеслась между поглотителями закусок и молниеносно перехватила её:

— Мама!

— Да?

— Хочешь, я позвоню папе?

Она недоумённо уставилась на меня, удивившись такому предложению.

— Ему будет полезно узнать, понять. Так сказать, получить ответы, ему станет легче, — затараторила я от страха, что она меня перебьёт.

Брюнетка подошла к нам.

— Анна!

— Минуту!

Затем мама прошептала тихо-тихо мне на ухо: — Позвони ему. И пригласи поужинать вместе.

Джамаль, Виктор и Элоиза ушли через сорок пять минут.

У меня даже живот скрутило при виде удаляющейся троицы.

Виктор ускользнул сквозь пальцы.

Такова жизнь.

Я проиграла.

Я чувствовала себя мешком цемента, брошенным на асфальт.

Нет, я — солнце.

Я тоже хочу сиять.

Папа уже пробирался через толпу.

Я обняла его.

Он не произнёс ни слова.

Просто остолбенел, пока я его таскала от одной картины к другой, стараясь избегать мамы.

Официант в белой форме протянул ему бокал шампанского, но папа отказался.

Он спасся бегством.

Я последовала его примеру.

Мы ждали маму в ближайшем кафе.

Папа побледнел. Можно было подумать, ему только что сообщили, что он последний человек на Земле.

— С каких пор она делает коллажи?

— Понятия не имею.

Он уронил лоб на ладонь, опершись локтем о столик отменного бара, в котором мы приземлились.

— Как стыдно… Какой я ужасный муж.

— Мама такая загадочная не по твоей вине.

Он сделал глоток пива и вытер лоб платком — мой лорд.

— Может, и нет… А может, и да. Мне же нужно кому-то пожаловаться. Если никто не слушает, можно надолго замолчать.

Пиво было восхитительное: горькое и прохладное.

Папа взял каталог, прочёл текст и поджал губы, листая брошюру.

— Эти картины похожи на неё. Измученные, светящиеся, насыщенные, потрясающие. Они и есть твоя мама.

Так мы и сидели, не говоря больше ни слова.

Я погрузилась в эту особенную атмосферу ночного Парижа с его элегантными прохожими, шёлковыми декольте, слишком белыми улыбками, стильными банкетками, на которых томно откровенничают посетители, пуская путаный мерзкий дым сигар сквозь бамбуковые перегородки террас.

Прислонившись к мягкой спинке стула, я забылась.

Мама вошла в кафе в десять минут одиннадцатого.

— Простите.

Папа подскочил и неловким движением руки опрокинул бокал, из которого тут же полилось пиво.

— Блин!

— А я и не знала, что опрокидывать стаканы — это теперь семейный вид спорта, — заметила я и воспользовалась моментом, чтобы рассказать маме о падении моего смуэи в другом ресторане. Заполнять пустоту. Увиливать. Нельзя сразу переходить к главной теме.

— Может, пойдём домой? — спросила она.

— Наверное, мне лучше не стоит, — выдавил из себя папа.

Он предпочитает нейтральную территорию. Мама села рядом.

Она заказала пиво и откинулась на обитую бархатом спинку стула. Рядом со мной. Напротив папы.

Она рассматривала его и улыбалась.

Мои родители.

Которые никогда больше не будут жить вместе.

— Когда мы с тобой познакомились, я училась на первом курсе филологического.

Мама бросилась сразу с места в карьер.

Я вцепилась в свой бокал, как в мачту.

Папа кивнул.

— Но кое-чего ты обо мне не знал. До этого я уже отучилась год на факультете изящных искусств.

Папа замер.

Двадцать три года совместной жизни были пропитаны тайнами.

— Я неплохо рисовала, даже выработался какой-то стиль. Но больше всего я всегда любила коллажи. Как у Превера. И у меня неплохо получалось.

Могу ей поверить.

Мама говорила тихо, голос её звучал ниже, чем обычно. Она была спокойна.

И откровенна.

— Я могла проводить за одним коллажем дни и ночи: вырезать разные формы, замечать их, комбинировать, собирать вместе. Я встречалась с коллекционерами и бегала по галереям, чтобы посмотреть на работы Превера. На старую школу. Атмосфера на факультете была одновременно приятная и пагубная. Я не чувствовала себя на своём месте, казалось, мало таланта. Но я была до безумия влюблена в одного парня. Ивана.

Папа её не перебивал.

— Время шло, мои коллажи обретали форму, как и мой стиль. Занятия казались всё более и более интересными, и, может быть, я бы и продолжила свой путь, вся моя жизнь сложилась бы иначе, я была бы другой Анной. И никогда бы не встретила тебя, Поль. Только иногда жизнь сама всё расставляет по местам, хотим мы того или нет. И вот весной я забеременела.

Ну конечно.

Теперь мама говорила совсем тихо.

Чтобы сберечь свою тайну.

Свой крошечный призрак.

— Я сомневалась, однако Иван не любил меня. Он был беззаботным и легкомысленным сердцеедом. И я растерялась. Одна. В такой ситуации. В итоге я сделала аборт.

Она беззвучно плакала, даже не всхлипывая.

Глаза моего отца тоже блестели от слёз, полных нежности и потрясения.

Он не лгал: в папе больше не было той любви. Однако связь между ними существовала, я в этом уверена. Он любил её, но по-другому, и я мгновенно успокоилась: он всегда её поддержит.

— Больше на факультет изящных искусств я не возвращалась. Всё мне казалось жалким. Родители ничего не знали, я просто сказала им, что страдаю от несчастной любви, и переехала. Мне хотелось всё стереть, начать сначала. И даже почти удалось. — Она вытерла нос. — Но каждый год весной я должна была бежать — бежать, чтобы прийти в себя. Убаюкать это прошлое и смириться с ним.

Мы сидели, закрывшись в интимной атмосфере бара.

— Меня разъедало изнутри. До тех пор, пока ты не ушёл, Поль. Пока не пришлось встретиться с собой лицом к лицу. Пока я не нырнула глубоко, не коснулась смерти. А потом я поняла, что у меня есть Дебора. Новая жизнь не сотрёт прошлое, но может продолжить его. И это идеальное продолжение. Столько времени на это потребовалось! — Она глубоко вздохнула с присвистом: — Я хотела попросить прощения.

Отец схватил за руки её и меня. Я стиснула мамину ладонь.

Мы — семья. Разбитая, чудная, но семья.

Тайна раскрыта.

Мама провела часть своей жизни в ящике, запертом на пять оборотов.

Замок начал ржаветь, когда в конце августа она по воле странного случая столкнулась с Ириной, владелицей галереи «Левиафан», бывшей студенткой факультета изящных искусств. Ирина и её тугой хвостик узнали маму. Они перекинулись парой слов, договорились выпить кофе. Ирина хотела узнать, почему мама так внезапно исчезла. И мама поведала, несколько романтизируя.

И когда Ирина спросила, продолжает ли она клеить свои восхитительные коллажи, мама ответила «да», но сказала, что не выставляет их, а делает для себя, ради удовольствия.

Маленькая ложь — признак инстинкта самосохранения.

С несколько нетактичным энтузиазмом и фанатизмом Ирина заказала маме работу.

Вернувшись домой, мама записала номер Ирины и вывесила его на зеркале в прихожей.

«Чтобы набраться смелости».

Чтобы вскрыть нарыв и приняться за дело.

Я могла бы и догадаться. Путешествия, открытки с рисунками, вёрстка… Она всё время ходила вокруг да около, не осмеливаясь бороться, но этим всё было сказано.

Прошло три месяца, и маму буквально парализовало.

Она продолжала писать номер на листочках и развешивала их.

Она просто не могла.

Чувство вины целиком поглотило её.

А уход отца лишь ускорил катастрофу.

Папа плакал. Просил прощения.

Мама тоже извинялась снова и снова.

Мы перецеловали друг друга на тротуаре улицы дю Бак, которая превратилась в островок хромой любви.

А потом отец ушёл, освободившись от этого груза.

Я вернулась домой с мамой.

— И что теперь? — спросила я её по дороге. — Твои коллажи, конечно, очень красивые, но сможешь ли ты этим зарабатывать на жизнь?

— Вряд ли. Но я посещала занятия в больнице, записалась на курсы арт-терапии. Коллаж — маргинальная техника, всё из-за компьютеров. Но складывать, склеивать и создавать формы, рождать из бумаги монстров или божественных существ очень затягивает. Уверена, что я смогу помочь многим людям.

— А что насчёт мозаики и мандалы?

— Та же история.

Наконец-то мама нашла своё место.

Глава тридцатая Для начала Деборе нужно сдать выпускные экзамены

Две недели спустя я переступила порог незнакомого лицея. Ладони были мокрые, как дремучий лес после месяца дождей.

Я стояла у стены.

Первый экзамен — философия.

Я так переживала, что выключила телефон раньше положенного часа и пряталась в туалете до последнего момента. Если вдруг встречусь с Виктором — точно отвлекусь и всё завалю. Сама мысль о том, что он совсем рядом, — пытка.

На обмякших, словно пюре, ногах я добрела до своего класса.

Отыскала свою парту.

Положила вещи.

Села.

Вытерла подмышки бумажным платком.

Мой сосед заметил это и отодвинулся на несколько сантиметров — будто поту меня заразный.

Увидев задание, я поперхнулась и чуть не задохнулась.

Вы серьёзно?

«Нужно ли человеку искусство?»

Я три раза перечитала вопрос, чтобы убедиться, однако с первого раза все было понятно.

Не хочу загадывать, но, похоже, теорема непрухи отступила.

Несколько недель я бродила этими туманными тропинками, где царит адреналин.

Я часами горбилась над своими записями, мозг закипал, все мышцы сводило, я объедалась шоколадом и проводила по пять часов под душем, чтобы прийти в себя.

После каждого экзамена я тут же сбегала домой.

Чтобы оставаться в этом состоянии.

Обменялась парой сообщений с Джамалем. Он мне очень помог: таскался в лицей с Виктором, оставив мне свободу перемещений в стиле отшельника.

Элоиза набрасывается на ответы после каждого экзамена.

А я нет.

Слишком страшно.

Выйдя с последнего экзамена, я прищурилась на солнце. Даже Дракуле такое не под силу. Спустя три века столбняка я всё-таки выбралась из склепа.

Джамаль позвал меня, однако я лишь помахала ему и сбежала.

По дороге домой я отправила ему сообщение из автобуса: «Прости. Это слишком тяжело. Я не могу видеть Виктора».

Мне потребовалось тринадцать минут, чтобы подняться по лестнице.

Мамы не было дома.

Она пошла в галерею на встречу с кем-то там — сообщила спешно нацарапанная записка.

Я до сих пор не привыкла, это странно: мама выставляется в галерее.

Можно подумать, у меня теперь новая мама.

В одежде я нырнула под одеяло.

Год окончен.

Всё.

Виктор вернётся к Адель, проведёт с ней какую-то часть своей жизни. Он, словно лиана, обвился вокруг меня, и чтобы от него избавиться окончательно, надо выпутаться полностью: все руки и ноги, каждый пальчик.

Фиговый из меня садовник.

Придётся попотеть.

Я плакала, почёсывая Изидора за ухом.

Мама вернулась домой, лучась энергией:

— Ах, ты никогда не догадаешься, что со мной сегодня произошло!

— Это точно, с тобой никогда не знаешь, чего ожидать.

— Один парень купил четыре картины. Четыре!

— А они разве не стоят по несколько тысяч евро каждая?

— Именно. Сама не понимаю.

— Может, он эмир?

— Нет.

— Русский коллекционер?

— Опять нет!

— Тайный поклонник?

— Мечтать не вредно.

— Да кто же?

Мама равнодушно фыркнула:

— Какой-то адвокат, друг Ирины, вкладывается во всё, что только под руку подвернётся. Он заходил к ней сегодня утром и был поражён.

— Как его фамилия?

— Лувиан.

Я замерла.

— Да ладно!

— Что такое? Говорю же, его фамилия Лувиан!

Я приподняла бровь.

— Лувиан?

— Да, Лувиан.

Мама вытаращилась на меня.

Чёрт, это происходит на самом деле.

Я взорвалась от смеха.

— Ха-ха-ха! Вот это ПРИ-К0Л!

— Что?!

— А тебе его фамилия ничего не напоминает?

— А должна?

— Ну да, я же твоя дочь, у нас одна фамилия.

— У нас как-то не зашёл разговор об отпрысках. А ты его знаешь?

Я вкратце рассказала ей о непростых взаимоотношениях с психичкой Таней, о её характере, заносчивости и, конечно, о том, как она треснула меня на глазах у всех.

— Так вот о чём были те странные сообщения в день выставки!

— Ага.

Мама помрачнела.

— Думаешь, он купил картины, чтобы как-то извиниться?

— Это вряд ли. Любовь к ближнему не свойственна этой семье. И если совсем начистоту, ему плевать на простолюдинов вроде нас. Ну или вроде меня.

Мама выпрямила спину.

— Тем лучше. Бокал шампанского? — спросила она, размахивая бутылкой. — Отпразднуем продажу картин и окончание твоих экзаменов!

Я выползла из постели, быстренько причесалась и отправилась в нашу спальнегостиную.

Мы выпили за жизнь.

Элоиза придёт к нам завтра с ночёвкой.

Она места себе не находит из-за оценок на экзаменах.

— Я тебя не узнаю. Куда делась твоя беззаботность?! Ты же хочешь на факультет психологии! Именем фаллических спагетти, клянусь, скоро небо упадёт нам на головы!

Она попыталась наказать меня, треснув пару раз подушкой, однако Изидор встал на мою защиту, обнажив пожелтевшие клыки в зубном камне и размахивая хвостом. Элоиза сдалась и сложила оружие — «из-за запаха псины».

Конечно, Джамаль этого не планировал, однако звонки с разницей во времени начали его угнетать, так что он отправился к Тео смотреть вместе квартиры в Нью-Йорке.

«А твои оценки?» — удивилась я.

«Рассчитываю, что мне о них расскажешь, дарликг».

Виктор же уехал в Лилль.

Нужно ли пояснять?

Он улетает в Штаты с мамой послезавтра. Получается, Джамаль будет в Нью-Йорке в то же время.

Я обозвала его снобом.

В день объявления результатов мы с Элоизой собрались у меня, решив узнать о вердикте одновременно. До компьютера я добиралась как по битому стеклу, по зыбучим пескам, по стволам мёртвых энтов — и по всем другим видам препятствий, от которых развивается скорость улитки.

Потные пальцы скользили по клавишам.

Я хорошистка.

И Элоиза тоже.

Джамаль — отличник. Впрочем, как и Виктор.

Элоиза обняла меня, и мы вдвоем запрыгали, словно лягушата.

Элоиза уезжает к бабушке.

Я читаю целыми днями, лёжа в кровати.

Нанизываю конфеты, как шашлык: зефир-клубника-мармелад-клубника-персик-зефир. А потом ем. Зефир-клубника-мармелад-клубника-персик-зефир. И ем.

— Ты какая-то грустная, солнце моё.

Я оторвалась от журнала.

То есть: я сидела в туалете. На унитазе. И мама только что открыла дверь.

— Мама…

Она взглядом настаивала на ответе.

— Да, мне очень грустно. Виктор уехал к другой, и мне плохо. Я уже представляла, как мы будем встречаться, мы были бы идеальной парой. Он веселит меня. А ещё он добрый и красивый — всё, о чём я только могла мечтать. Но эта коза Адель выиграла.

— Любовь — это не соревнование.

— Выйди отсюда.

Она закрыла дверь.

— Я нашла новые уроки йоги! — крикнула она.

— Лучше уж подтереться наждачкой!

За дверью послышалось мамино хихиканье.

Несколько дней спустя я гуляла с Изидором.

Возвращаясь домой, я столкнулась с почтальоном и услышала металлический скрип нашего почтового ящика.

Внутри лежали рекламные листовки, какой-то журнал и письмо, адресованное мне и отправленное из Парижа.

На всех парах я поднялась в квартиру, наполнила миски Изидора водой и кормом и бросилась в свою комнату.

Белый конверт. Красная марка.

Совершенно безобидное письмо, если не обращать внимания на нервный убористый почерк, который мне так хорошо знаком.

Почерк Виктора.

Я положила конверт на кровать, не осмеливаясь к нему прикоснуться и уж тем более — вскрыть. Пока что там, внутри, сосредоточена бесконечность: отказ, одиночество, тоска, грусть, насмешка, потоки слёз, надежда, будущее, раскаты звонкого смеха, поющие птицы, прекрасная жизнь.

Всё возможно, пока я делаю вид, что конверта тут нет.

Я встала, подняла с пола трусы и поставила телефон на зарядку, хотя батарея и так показывала девяносто восемь процентов. Взглянула на Изидора, изливающего слюни на паркет. Отодвинув на пару сантиметров лампу у кровати, бросила наугад трусы: Изидор приподнял одно ухо, когда они приземлились на пол.

Вдох.

Письмо в руках.

Я хочу знать.

Дебора!

Я вернулся из Лилля. После нескольких месяцев копания в собственных мыслях я в итоге расстался с Адель.

Знаешь, это непросто — причинить боль кому-то, кого любишь. Адель — классная девчонка.

Но я любил её в прошлом, а сейчас люблю другую.

Я влюбился в уморительную и чуткую девчонку, которая показала мне, как любить жизнь даже в самые сложные моменты. Эта девчонка сияет, как солнце, поёт в древние статуэтки вместо микрофона, как никто другой, умеет слушать. Ей всегда удаётся меня удивить, взволновать. Она перевернула мой мир с ног на голову, и я совершенно потерял рассудок.

И я буду идиотом, если упущу эту девчонку.

Через три часа у меня самолёт. Поздравляю с результатами экзаменов. Приезжай отпраздновать вместе со мной, пожалуйста.

Виктор

P. S. Если тебе вдруг захочется, я мог бы поехать в Лондон с тобой…

В конверте лежали билеты до Нью-Йорка и обратно с запиской — вылет через девять дней.

Я перечитала письмо, чтобы убедиться.

Сжала кулачки.

Закричала.

Поцеловала Изидора в вонючую морду.

Встала —…

…лунная походка.

Благодарности

История Деборы — это целое приключение.

Я начала работу над этим романом десять лет назад: бросала, снова бралась за него, меняла с ходом жизни и встреч.

У этой истории была тысяча лиц.

А потом, в один прекрасный день, я нашла свою красную нить, стиль, а также людей, которые помогли ей появиться на свет.

Спасибо Флоранс Лоттин — ангелу Деборы.

Огромное спасибо Элен и Селин из издательства «Фламмарион Женесс», которые взялись за роман с таким воодушевлением, которое редко встретишь. Они дали мне сил и энергии, чтобы продолжать. Спасибо всей команде, которая меня поддерживала.

Спасибо моей подруге Бен, которая помогла во всём разобраться.

Спасибо моим первым читателям: Нану, Стеф, Бапу, Пепе, Ноно, Симон, Элен, Муму. Вы придали мне уверенности в себе.

Спасибо Натали, Кароль, Иву, Карри (настоящей), Веро, Стефани — моим близким и далёким, которые так часто спрашивали, как дела у Деборы, или читали рукопись — короче, были внимательны и участливы.

Спасибо Давиду и Ромену — королю макарон.

Спасибо Люси, Мамик, Малике, Корин и Анес, рядом с которыми я закончила эту книгу в Дордони во время стажировки по йоге — потому что да-а-а-а-а-а-а, я обожаю йогу!

Спасибо Жазону, который поведал мне столько деталей о тарантулах.

Спасибо Анн Феррье и Режин Жозефин — писательницам для подростков, вместе с которыми я выдумала собаку по имени Песец во время одного очень забавного вечера.

Спасибо Орианн Шарпантье за Джейн Остин и за бесподобную сцену с перевёрнутым смузи.

Спасибо дедушке, от которого мне достался громадный толковый словарь.

Спасибо великим писателям, к которым я обращаюсь, Когда мне не хватает вдохновения.

Спасибо моим верным читателям: я оставила пару намёков на этих страницах только для вас. Надеюсь, вы их найдёте.

И наконец, спасибо Стефану, Матиасу и Орельену.

Вы — мои солнца.

Загадочные главы о Деборе

Большинство названий глав в романе «Я — твоё солнце» представляют собой на самом деле цитаты из песен, книг, стихотворений. Чаще всего они обрезаны или переделаны.

Вот некоторые использованные произведения.

Глава вторая: «Плутни Скапена» Мольера.

Глава третья: «Песни Мальдорора» Лотреамона. Изидо-о-о-о-ор!

Глава четвёртая: «Отверженные» великого, несравнимого, великолепного Виктора Гюго.

Глава шестая: «Не покидай меня» (Ne me quitte pas), песня Жака Бреля.

Глава восьмая: «Естественные истории» Жюля Ренара.

Глава десятая: «Моя свобода» (Ma liberté), песня Жоржа Мустаки.

Глава одиннадцатая: «У меня с вами свидание» (J’ai rendez-vous avec vous), песня Жоржа Брассенса.

Глава двенадцатая: «Лишь бы ты всё ещё меня любил» (Pour que tu m’aimes encore), песня Селин Дион (не каждому дано писать красивые тексты).

Глава тринадцатая: «Счастливого Рождества» (Joyeux Noël), песня Барбары.

Глава четырнадцатая: «Свитер цвета морской волны» (Pull marine), песня, написанная Сержем Генсбуром и исполненная Изабель Аджани.

Глава пятнадцатая: «Явление», стихотворение из сборника «Созерцания» великого, несравнимого, великолепного Виктора Гюго (и нет, мне не надоело).

Глава шестнадцатая: «Сплин» Шарля Бодлера из «Цветов зла».

Глава семнадцатая: хайку Мацуо Басё.

Глава восемнадцатая: «XX» из «Двадцати стихотворений о любви и одной песни отчаяния» Пабло Неруды.

Глава девятнадцатая: «Шёл снег», стихотворение Мориса Карема, которое написано не только для детей.

Глава двадцатая: «Свобода», стихотворение Поля Элюара.

Глава двадцать первая: «Книга моей матери» Альбера Коэна.

Глава двадцать вторая: «Мы» Клода Руа («Если ты мне друг, то принимай меня как есть»).

Глава двадцать пятая: «Лесбос» Шарля Бодлера из «Цветов зла» (да, снова он, пусть и женоненавистник, каких ещё поискать, но пару-тройку достойных стихотворений он написал).

Глава двадцать шестая: «Пинбольный шарик» (Boule de flipper), песня Коринн Шарби (это вам подсказка насчёт возраста автора этой книги).

Глава двадцать седьмая: «Если однажды зимней ночью путник…» Итало Кальвино.

Глава двадцать восьмая. «Время не лечит» (Le temps ne fait rien à l’affaire) — великолепная песня Жоржа Брассенса.

Глава двадцать девятая: «Планета людей» Антуана де Сен-Экзюпери («Сами знаете, правда упро щает мир и не повергает его в хаос. Правда — это язык, способный освободить вселенную». Но это так, забавы ради).

Остальные цитаты разбросаны по тексту — попробуйте их найти сами! (Верлен, Рембо, снова Гюго, Брель, Библия, Толкин и другие…)

Примечания

1

Здесь и далее цитаты из романа Виктора Гюго «Отверженные» приводятся в переводе А. Виноградова.

(обратно)

2

ЭАЛ 9000 — вымышленный компьютер из цикла произведений «Космическая одиссея» Артура Кларка, обладающий способностью к самообучению и являющийся примером искусственного интеллекта в научной фантастике. — Примеч. пер.

(обратно)

3

Отсылка к «Естественным историям» Жюля Ренара: «Маленькая чёрная мохнатая лапа, путающаяся в собственных сетях. / Всю ночь во имя луны опутывает за семью печатями». — Примеч. пер.

(обратно)

4

В 1920-х годах сюрреалисты Жак Превер и Ив Танги так назвали свою игру в «Чепуху», которую часто использовали для коллективного творчества на грани абсурда. Игра получила своё название благодаря одной из первых фраз, которые таким образом составили сюрреалисты: «Изящный труп выпьет молодое вино». Игра также проводилась с рисунками и коллажами: следующий игрок дорисовывал или доклеивал часть неизвестного ему изображения. — Примеч. пер.

(обратно)

5

«Дорогой» (араб.). — Примеч. пер.

(обратно)

6

«Жена булочника» — фильм Марселя Паньоля 1938 года, в котором главная героиня убегает от своего мужа с пастухом, а её муж-булочник объявляет забастовку до её возвращения, лишив тем самым хлеба всю деревню. — Примеч. пер.

(обратно)

7

«Ослиная шкура» (1970) — популярный французский фильм по мотивам сказок Шарля Перро, известный своей карнавальной атмосферой. — Примеч. пер.

(обратно)

8

Отсылка к стихотворению Поля Элюара «Свобода» (1945). — Примеч. пер.

(обратно)

Оглавление

Я — твоё солнце: [роман] Мари Павленко

Глава первая Дебора должна хорошо подготовиться к первому сентября

Глава вторая Какого чёрта Дебора забыла на этой галере?

Глава третья Убаюканная буйной морской волной, Дебора хочет умереть

Глава четвёртая У Деборы под ногами только разруха и пустота

Глава пятая Дебора открывает для себя взаимопомощь — понятие, до сих пор не существовавшее в её словарном запасе

Глава шестая Дебора сомневается: эти двое влюблённых, чьи сердца загорелись дважды, — а не спектакль ли всё это?

Глава седьмая У Деборы «лихорадка субботнего вечера

Глава восьмая В которой Дебора знакомится с тремя чёрными и мохнатыми лапами, путающимися в собственных сетях[3]

Глава девятая Дебора переходит на тёмную сторону Силы

Глава десятая Дебора оберегает свою свободу, как редкую жемчужину, однако всё это начинает уже надоедать

Глава одиннадцатая Позабыв обо всём, Дебора мчится на свидание

Глава двенадцатая Дебора понимает, что прошлое осталось в прошлом

Глава тринадцатая Дебора думает, как приятно вернуться домой после Рождества — счастливого Рождества

Глава четырнадцатая Напялив матроску, Дебора ещё не достигла дна бассейна

Глава пятнадцатая Она не ответила, а небо, затянутое тучами, угасало…

Глава шестнадцатая Ужасная, деспотичная тоска вонзила свой чёрный флаг в макушку Деборы

Глава семнадцатая Слёзы Деборы с шипением тушат раскалённые угли

Глава восемнадцатая Сегодня ночью Дебора может написать самые грустные в мире стихи

Глава девятнадцатая В розовом рассвете шел снег, словно во снах Деборы

Глава двадцатая На дремучем лесу и пустыне, На птичьих гнёздах и ракитнике, На отголосках из своего детства Дебора пишет твоё имя[8]

Глава двадцать первая Дебора просит надежды

Глава двадцать вторая Дебора принимает своих друзей такими, какие они есть (и иногда это полный отстой…)

Глава двадцать третья Помаленьку-потихоньку Дебора вьёт своё гнездо

Глава двадцать четвертая На дворе у Деборы ещё не май месяц

Глава двадцать пятая Дебора жаждет поцелуев: горячих, как солнце, и свежих, как арбуз

Глава двадцать шестая Дебора мечется, как пинбольный шарик

Глава двадцать седьмая В которой, возможно, Дебору ждут сюрпризы и откровения

Глава двадцать восьмая В случае Деборы время не лечит

Глава двадцать девятая Дебора узнаёт, что на самом деле упрощает жизнь

Глава тридцатая Для начала Деборе нужно сдать выпускные экзамены

Благодарности

*** Примечания ***