Кант и кантовская философия в сочинениях Марка Алданова [Алексей Николаевич Круглов философ] (fb2) читать онлайн

М. А. Алданов

Похоже, до романов выпускника Киевского Университета Марка Александровича Алданова (Ландау, 1886-1957) в русской литературе Кант еще не становился активным действующим персонажем — впрочем, если отвлечься от рассказов этого же времени Кржижановского. В том числе и по этой причине первая часть тетралогии Алданова о французской революции и наполеоновских войнах «Девятое термидора» (1921) в русской кантиане стоит особняком. Исторические факты переплетаются в ней с художественным вымыслом. Судя по тому, что именно Алданов излагает о Канте, можно предположить и о его возможных источниках, среди которых нельзя не упомянуть Карамзина, Г. Гейне, а также биографии Канта Боровски, Яхмана и Васиански.

Главный герой произведения Алданова — молодой дипломат Штааль — по пути во Францию около 1793 года оказывается в Кенигсберге, где на улице неожиданно встречается с необычным человеком: «Перед ним стоял, кротко улыбаясь, очень маленький, очень дряхлый, беленький, напудренный старичок в чистеньком, но довольно бедном, застегнутом на две пуговицы, теплом кафтане, к которому было странным образом пристегнуто какое-то странное оружие, не то шпага, не то кортик. Из-под маленькой треугольной шляпы виднелся перевязанный сзади черной ленточкой парик. Правое плечо у старичка было сильно приподнято и как будто вывихнуто. Сам он был так дряхл и слаб, что, казалось, его мог опрокинуть первый порыв ветра»^[2]. Алданов довольно правдиво описывает внешний облик кенигсбергского философа^[3] за исключением двух неточностей. В первые годы преподавания в университете Кант, по свидетельствам очевидцев, ходил в изношенной одежде^[4]. Хотя и в зрелом возрасте ему была свойственна бережливость в ношении одежды^[5], но «бедной» она в 90-е годы XVIII века, о которых идет речь у писателя, совершенно точно не была: «потертый кафтан»^[6] — явное преувеличение. Столь же анахронично выглядит и упоминание шпаги, которую Кант носил в молодости, но задолго до 90-х годов отказался от этого в связи с тем, что она вышла из моды^[7], к которой философ всегда относился с уважением^[8].

Алданов не ограничился простым столкновением молодого дипломата и пожилого философа, а изобразил их красноречивый диалог. Как факт долгого разговора, так и его тематика представляются совсем неправдоподобно. В поздние годы философ предпочитал гулять в одиночестве^[9], а разговоров о философии в обществе и с теми, кто не входил в круг его ближайших друзей, всячески старался избегать^[10]. Тем не менее Кант у Алданова, сев на скамейку^[11], «не совсем внятным голоском»^[12] начал разговор, в течение которого «лили мягкий свет голубые глаза»^[13] философа, «светящиеся из-под седых бровей»^[14]. Он предложил Штаалю заниматься у него даже частным образом и бесплатно^[15], что вновь выглядит невероятно: хотя Кант и учитывал материальное состояние своих студентов, однако бесплатный privatissimum — это уже слишком. Кроме того, в письме 1790 года Кант прямо заявил, что никогда не вел частных курсов, т.е. курсов всего лишь для нескольких или одного студента, потому что не располагал соответствующей аудиторией, но и не нуждался в этом по причине хорошей посещаемости своих обычных курсов^[16]. Стоит также учитывать, что не позднее чем через четыре года после описываемого разговора Кант по старости должен был и вовсе прекратить всякие занятия в университете. В обширный список курсов, которые философ предлагает на выбор Штаалю, попали в том числе фортификация и пиротехника^[17], т.е. те курсы, которые Кант читал русским офицерам в годы Семилетней войны на рубеже 50-х—60-х годов^[18] и никогда позже, и уж тем более в 90-е годы. Но особенно нелепо — как по стилю, так и по смыслу — выглядит предложение Канта Штаалю под его руководством «разрабатывать онтологическую проблему»^[19]. После КЧР традиционная вольфианская онтология — а главным образом в этом смысле Кант и употреблял данное понятие — была чем угодно, но только не «очень интересной проблемой». К тому же в эти годы Кант неоднократно декларировал, что оставляет сферу спекулятивной или теоретической философии, к которой пресловутая онтология и относилась, и продолжает трудиться на ниве практической философии.

Чего Кант сказать уж точно не мог, тем более со ссылкой на собственный пример, так это того, что работа профессора «хорошо оплачивается». Хотя Алданов и называет почти верную сумму жалованья Канта на тот момент — 725 талеров 6[0] грошей 9 пфеннигов^[20], — следует учитывать, что первые пятнадцать лет своего профессорства Кант зарабатывал втрое меньше^[21]. Его приятель Георг Давид Кипке (1724-1779) — профессор ориенталистики в университете Кенигсберга — в 60-е годы XVIII века даже переселился на окраину города и в огороде возле дома выращивал на продажу морковь и лук^[22]. Одной из главных причин такой перемены была «хорошая» оплата его труда в университете. В год смерти Канта его друг Шеффнер отметил: «Здесь [в Кенигсберге] профессора голодают, а в Халле они перекормлены»^[23]. Конечно, не стоит понимать эти слова буквально, однако они правильно передают соотношение двух тогдашних прусских университетов. Если бы Кант согласился в 1778 году стать профессором в Халле, его начальным жалованьем сразу же стала бы максимальная для него за все годы в Кенигсберге сумма^[24].

Несколько устаревшей оказывается у Алданова и информация о гонорарах Канта за печатные произведения. В романе философ сообщает Штаалю, что за КЧР он получил «по четыре талера с печатного листа»^[25], что соответствует действительности^[26]. Но это ни в коем случае не была завышенная цена. Боровски прямо утверждает, что Кант издателями «оплачивался средне и все же был доволен»^[27]. Как об этом писал Канту издатель Иоганн Фридрих Харткнох (1740-1789), пытаясь добиться публикации почти готовой уже КЧР именно у него, «что касается гонорара, то в этом мы определено сойдемся с Вами. Вы справедливый человек, да и я точно не являюсь несправедливым»^[28]. Однако Харткнох чуть не прогадал с этим изданием: после его выхода в свет оно раскупалось столь плохо и медленно, что он уже собирался пустить тираж в макулатуру^[29]. Однако первая «Критика» Канта на момент разговора со Штаалем — дело уже минувших дней, ибо в 1790 году Кант уже опубликовал КСС, получив за нее гонорар 6 талеров за лист (201 талер за всю книгу)^[30]. Вряд ли слово «эксплуатация» уместно в случае кантовских отношений с издателями: философ однажды даже отказался от завышенного, по его представлениям, гонорара^[31]. Но правда и то, что в 90-е годы издатели кантовских сочинений больше уже не оказывались в положении Харткноха сразу после публикации КЧР. Берлинский издатель Франсуа Теодор де Лягард (1756-1824) писал в 1795 году: «Кантовская система и то, что еще об этом написано сносно, относятся сейчас к самым ходовым товарам; его собственные сочинения — самые лучшие издательские товары»^[32].

Почти дословной цитатой из кантовских биографий является одна из фраз Канта в разговоре со Штаалем о кредиторах: «Вероятно, я проживу еще лет двадцать, и тогда я оставлю после себя не менее тридцати тысяч талеров сбережений, А главное, за всю свою жизнь я никому ни разу не был должен ни гроша. Когда ко мне стучат в дверь, я отворяю совершенно спокойно, зная, что за дверью нет кредитора»^[33]. Вот только в прогнозах оставшейся жизни и собранного состояния Кант Алданова разошелся с Кантом реальным: последний прожил только еще лет десять и оставил состояние около 21359 талеров^[34]. В романе философ рассказывает своему собеседнику, которого видит в первый раз в жизни, о состоянии своего здоровья, и о своей победе силой воли над недостатками тела: «Я запретил себе думать о своих страданиях — и теперь не обращаю на них никакого внимания»^[35]. Более того, Кант добавляет: «Вы как дышите, когда гуляете? Ртом? Ну, вот видите, а я дышу носом. А когда вы работаете за письменным столом, где вы держите носовой платок? Верно, у себя в кармане? Правда? А я — на стуле в соседней комнате»^[36]. Положение о дыхании носом, бесспорно, является типично кантовским^[37], но именно потому, что оно было свойственно философу, он и избегал разговоров во время прогулок по Кенигсбергу в зрелом возрасте, а посему вряд ли вообще затеял бы разговор со Штаалем.

Как это нередко случалось у русских писателей и раньше, у Алданова затрагивается в связи с Кантом и любовная тематика: профессор сразу пытается устроить брак Штааля с знакомой ему фройляйн Гертрудой. Многие знавшие Канта утверждают, что он неоднократно пытался устроить браки своих знакомых, подыскивая им подходящие партии^[38]. Правда, при этом он исходил все же из интересов мужчин^[39]. О себе же он рассказывает Штаалю историю, которая действительно произошла с реальным Кантом: «...меня еще совсем недавно хотел женить местный пастор Беккер. Он даже написал для меня диалог о женитьбе: “Рафаэль и Тобиас, или Размышление о брачной жизни христианина” [...] я вернул ему расходы по выпуску этой брошюры, ибо он напечатал ее только для того чтобы убедить меня жениться...»^[40]. Но слова, произнесенные профессором в романе о том, что «настоящий мужчина не должен вступать в брак»^[41], звучат крайне неубедительно. Старый приятель Канта Кристоф Фридрих Хайльсберг (1726-1807) подчеркивал, что, несмотря на свое холостяцкое положение, Кант рассматривал «брак как потребность и считал его необходимым»^[42]. Более того, сам он неоднократно предпринимал попытки жениться, впрочем, оказавшиеся по разным причинам неудачными^[43]. В более почтенном возрасте предложения и планы других по поводу его женитьбы были Канту «очень неприятны»^[44]. Якоб Салат (1766-1851) пролил своим рассказом некоторый свет на причины, заставившие Канта остаться неженатым: «”Когда я мог нуждаться в женщине, я не мог ее прокормить, а когда я уже мог ее прокормить, я в ней больше не нуждался”, — сказал почтенный старик со смехом в разговоре одному путешественнику, одному очень достойному мужу, из уст которого мне это высказывание и известно»^[45].

Алданов вкладывает в уста Канту рассуждения о врагах и друзьях. Тезис о том, что «разумный, мыслящий человек не имеет врагов»^[46], вряд ли можно считать кантовским. Кантовским является, скорее, мягкое отношение к собственным неприятелям^[47], о которых он говорит Карамзину: «...они все добрые люди»^[48]. Весьма превратно звучит и другая фраза алдановского Канта: «У меня есть друзья, [...] потому, что я предписал себе любить людей...»^[49]. По всей видимости, речь идет о любви как склонности или, на языке Канта, патологической любви, которую предписать невозможно. Ей Кант противопоставляет заключающуюся в воле практическую любовь, которая состоит в благотворении по долгу — и только такая любовь может был» предписана. В этом смысле философ истолковывает и слова из Священного Писания (Матф 5:44)^[50]. Кант с большим участием относился к судьбе своих друзей^[51], хотя при этом и любил повторять фразу: «Мои дорогие друзья, друзей не существует»^[52]. Но после смерти кантовских друзей с философом происходила существенная перемена, что и говорит Штаалю Кант Алданова: «Некоторые [друзья], правда, умерли... Но я их никогда не вспоминаю. Я запретил себе о них думать... Не нужно никогда вспоминать о мертвых»^[53].

Штааль оказывается вынужденным выслушать кантовские жалобы на плохой сон: «Я прежде хорошо спал... Но теперь мне часто снятся дурные сны...»; «Мне снится кровь, убийства... Не знаю, что это значит, — медленно, с расстановкой сказал он. — Не знаю... Кровь, убийства... Почему это снится мне?..»^[54] Если до сих пор содержание кантовского разговора у Алданова с исторической точки зрения страдало тем, что в ткань беседы вплетались уже устаревшие и неактуальные на тот момент пассажи, то с ночными кошмарами произошла обратная ситуация: к моменту разговора с молодым дипломатом Кант еще не страдал от дурных сновидений, которые начались у него лишь в самые последние годы XVIII века^[55]. Пытаясь бороться с этим, философ даже написал в своем блокноте в свойственной для себя манере: «Ночные кошмары не должны случаться»^[56].

Поверить в то, что Кант все же по каким-то причинам затеял долгий разговор с незнакомцем на улице, хоть и весьма сложно, но в качестве необычного исключения еще можно. Впрочем, о том как бы он мог происходить, имеется одно историческое свидетельство. Некий кенигсбержец Карл Фердинанд Гроф рассказывал: «Когда я однажды утром, как обычно, с удовольствием гулял по философской тропе и читал Критику чистого разума Канта, он неожиданно появился предо мной и спросил: “Мой милый черноглазый юноша, что же Ты читаешь?” “Я читаю Критику чистого разума Канта”. — “А Ты когда-нибудь видел Канта?” — маленький человек грандиозного духа стоял предо мною! “Я предостерегаю Тебя, мой сынок, те фрукты, что слишком рано поспевают, столь же рано и увядают”»^[57].

Рисуемая же Алдановым сцена чтения философом отрывка из своего сочинения просто абсурдна: «Это моя последняя работа, — сказал он значительно. — “Die Religion innerhalb der Grenzen der blossen Vernunft aufgenommen”. [“Религия в пределах чистого разума“ (нем.)] Я прочту вам главу об основном зле человеческой природы»^[58]. Кант не позволял себе ничего подобного даже на лекциях^[59]. Обрывается чтение сочинения у Алданова появлением кантовского слуги — «пожилого человека с красным носом», «слегка выпившего Лампе»^[60]. Следуя за профессором домой, Лампе думал о несправедливости отсутствия у хозяина чина «Geheimrat’a»^[61], а также испытывал беспокойство по поводу реакции почтенных посетителей профессора: «...в последнее время на лицах этих людей, когда они выходили из кабинета, он как будто читал огорчение, скрываемую скорбь — или ему так казалось?..»^[62] И здесь Алданов забежал лет на пять-семь по сравнению с историческим Кантом.

В «Заговоре» (1926), продолжающем «Девятое термидора», Кант лично в качестве героя больше не участвует. Однако о философе неоднократно беседует Штааль и его знакомые. Один из них — Ламор, — увидев на столе у собеседника книгу Канта, сказал: «Я проездом был у него в Кенигсберге. Лучше было бы, если б не заходил: тяжело! Он впал в детство, не меняет больше белья, подвязывает чулки к пуговицам жилета. Уверял меня, что погода составила против него заговор... Очень тяжело смотреть. Я на своем веку, как, впрочем, все люди, видел достаточно разных memento mori! [помни о смерти (лат.)] Чем memento mori банальнее, тем оно действительнее. Заметьте, что и мысли, связанные с memento mori, всегда очень банальны. Ну, труп, могила, черви — умного ничего не скажешь. Однако впавший в полуидиотизм Кант — это такое зрелище, которое не может изгладиться из памяти. Другой об этом забудет, а вспомнит “Критику чистого разума”. Я “Критику” помню, но и этого при всем желании никак не могу забыть...»^[63]. Картина, описанная здесь Алдановым устами Ламора, за исключением некоторых деталей действительно соответствует двум-трем последним годам жизни Канта^[64]. Однако последнее слово о Канте в тетралогии Алданова, в романе «Святая Елена, маленький остров» (1921) сказал бывший император Наполеон: «Человек — существо беспокой ное, все он ведь чего-то ищет. Так пусть лучше ищет у священника чем у Кальостро, у Канта или у госпожи Ленорман. Поверьте, они все стоят друг друга: и Кант, и Кальостро, и госпожа Ленорман...»^[65].

Подводя предварительный итог рассмотрению алдановского Канта в тетралогии «Мыслитель», стоит заметить, что писателю удалось весьма правдиво и красочно передать внешний облик кенигсбергского философа, хотя это была, наверное, самая простая задача. Что же касается некоего психологического портрета, общения Канта с незнакомцем, то он совершенно не удался, если сравнивать его с тем Кантом, который известен нам по разнообразным историческим свидетельствам, а также по его философским произведениям. Это тем более странно, что сама беседа содержит множество деталей из кантовских биографий. Но чуть ли не все детали, знакомые по наиболее известным кантовским биографиям, Алданов попытался включить в один разговор. В результате получился, к сожалению, типичный для России образ «Канта вообще», одновременно в качестве галантного магистра преподающего русским офицерам фортификацию и мучающегося ночными кошмарами в старческом возрасте отставного профессора. Разве только совсем уж детские воспоминания Канта были исключены отсюда. Какую цель ставил перед собой Алданов, вводя Канта в качестве персонажа своей тетралогии, — на этот вопрос мне ответить сложно. Возможно, он желал дать относительно правдивый исторический портрет кенигсбергского философа, обращаясь ко множеству деталей, подтверждающихся историческими источниками, либо же, напротив, продемонстрировать «пределы понятия так называемой исторической достоверности». Однако нельзя исключить и того, что целью Алданова была некая пародия на Канта^[66] или же на Карамзина, посещающего Канта. Во всяком случае, Штааль после знакомства с «Письмами...» Карамзина начинает писать «Журнал путника», в котором упоминается и «Иммануил Кант, которого мне не забыть мудрой, потрясшей душу беседы»^[67]. А герой романа «Заговор» Иванчук, обнаружив книгу Канта «Грезы духовидца, поясненные грезами метафизики», размышляет так: «Это тот кенигсбергский старичок, о котором всегда врет Штааль...»^[68].

Возможно, на этой тетралогии Алданова не стоило останавливаться столь подробно, если бы не одно обстоятельство: выше я намеренно выпустил одно ответвление разговора Канта со Штаалем, являющееся, на мой взгляд, самым интересным, и венчающее вековую интерпретацию революционности кантовской философии самым ярким образом. Итак, Кант говорит русскому дипломату:

«Робеспьер, Дантон... Я думаю, они неплохие люди. Они заблуждаются , только и всего: почему-то вообразили себя революционерами. Разве они революционеры? Они такие же политики, такие же министры, как те, что были до них, при покойном короле Людовике. Немного лучше или, скорее, немного хуже. И делают они почти то же самое, и хотят почти того же, и душа у них почти такая же. Немного хуже или, скорее, немного лучше... Какие они революционеры?

— Кто же настоящие революционеры? — спросил озадаченный Штааль.

— Я, — сказал старик серьезно и равнодушно, как самую обыкновенную и само собой разумеющуюся вещь»^[69].

Свое необычное утверждение Кант аргументировал так: «Это очень распространенное заблуждение, будто во Франции происходит революция [...] Признаюсь вам, я сам так думал некоторое время и был увлечен французскими событиями. Но теперь мне совершенно ясен обман, и я потерял к ним интерес. Во Франции одна группа людей пришла на смену другой группе и отняла у нее власть. Конечно, можно называть такую смену революцией, но ведь это все-таки несерьезно. Разумеется, я и теперь желал бы, чтоб во Франции создалось правовое государство, более или менее соответствующее идеям Монтескьё. Но, согласитесь, это все не то... Почему эти люди не начнут революции с самих себя? И почему они считают себя последователями Руссо?.. Руссо, — сказал он с уважением, — имел в виду совершенно другое»^[70], «Только в моем учении — подлинная революция, революция духа. И потому самые вредные, самые опасные люди это не Дантон и не Робеспьер, а те, которые мешают мне высказывать мои мысли. Разве можно запрещать произведения Канта?..»^[71]

Для того чтобы по-настоящему оценить эту сцену в романе Алданова, необходимо сказать о ее немецком прообразе, а именно о сочинении Гейне.

Г. Гейне и Кант

Долгие годы в процессе преподавания философии в Советском Союзе почти обязательным упоминанием в связи с так называемой «немецкой классической философией» служили слова Карла Маркса (1818-1883) о том, что «философию Канта можно по справедливости считать немецкой теорией французской революции»^[72]. Его сподвижник Фридрих Энгельс (1820-1895) был в подобных высказываниях несколько осторожнее, избегая каузальных констатаций: «Политическая революция во Франции сопровождалась философской революцией в Германии»^[73]. Такие утверждения врезались в память многим из тех, кто застал курс преподавания марксистско-ленинской философии^[74], ибо, согласно Владимиру Ильичу Ленину (Ульянову, 1870—1924), «немецкая классическая философия» наряду с классической английской политэкономией и французским утопическим социализмом являлась одним из источников и составных частей марксизма^[75].

Однако в своей интерпретации кантовской философии Маркс находился под сильным влиянием своего старшего друга Генриха Гейне (1797-1856) и, прежде всего, его произведения «К истории религии и философии в Германии» (1834—1835). Энгельс также упоминает Гейне в своем сочинении «Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии» (1886)^[76], которое и положило начало самому понятию «немецкой классической философии». В 1835 году Гейне утверждал, что «наша немецкая философия есть не что иное как греза французской революции»^[77]. С КЧР, согласно Гейне, «начинается духовная революция в Германии, представляющая своеобразную аналогию материальной революции во Франции, столь же важная в глазах глубокого мыслителя, как и та. Она развивается по тем же фазам, и между обеими господствует замечательнейший параллелизм»^[78]. Вокруг КЧР «собрались наши философские якобинцы», а поэтому Гейне без труда находит параллельную Канту личность: «Кант был нашим Робеспьером»^[79]. Но этим немецкий поэт отнюдь не удовольствовался: «...если Иммануил Кант, этот великий разрушитель в царстве мысли, далеко превзошел своим терроризмом Максимилиана Робеспьера, то кое в чем он имел сходные с ним черты, побуждающие к сравнению обоих мужей [...] тип мещанина в высшей степени выражен в обоих: природа предназначила их к отвешиванию кофе и сахара, но судьба захотела, чтобы они взвешивали другие вещи, и одному бросила на весы короля, другому — Бога... И они взвесили точно!»^[80] Прозорливость Гейне трудно переоценить: так, Кант уже был источником марксизма, оппортунизма, ревизионизма и социал-фашизма, провозвестником великой социальной революции, основателем прусского милитаризма^[81], но самая прогрессивная интерпретация, словно сошедшая с заголовков сегодняшних газет, по-прежнему принадлежит Гейне. «Разрушитель в мире мысли» посредством «Кантовой гильотины», воплощение «духовного терроризма», с лихвой перекрывающего всякий «материальный терроризм», «террорист в царстве философии»^[82] — так должен выглядеть новейший образ Канта, внушающий ужас спецслужбам различных стран мира.

При всех своих заслугах на фронтах контртеррористической борьбы Гейне все же не был первым: его интерпретация немецкой философии возникла на основе сочинения Карла Фридриха Бахмана (1785—1855)^[83]. В произведении «О философии моего времени» (1816) Бахман описывает странное обстоятельство: «...собственное воздействие “Критики чистого разума” [...] совпадает по времени с первыми движениями, возвещавшими Французскую революцию»^[84]. В отличие от Гейне, Бахман проводит все же параллели между французской революцией и последователями Канта, а не с самим кенигсбергским мыслителем: «...возникают кровавейшие битвы, научное якобинство и терроризм, литературные убийства и гнусности, истинно площадный тон, человек вылетает за все границы конечности, полагает себя на место Бога и заставляет возникать весь мир из своих собственных мыслей, а труд, воображавший, что навсегда разрушил царство догматизма, произвел из своего собственного чрева самый безрассудный догматизм, который когда-либо видел мир»^[85]. Рассуждения Бахмана показывают, что толчком для подобных сравнений философии Канта с французской революцией послужило одно большое преувеличение. Со ссылкой на знаменитое место из предисловия ко второму изданию КЧР он утверждает: «Что Кант пытался своей критикой осуществить в метафизике полную революцию, не подлежит сомнению исходя из его собственных высказываний»^[86]. После исследования Хорста Шрёпфера^[87] ясно, что это кантовское высказывание 1787 года не имеет ничего общего ни с французской революцией, ни с недвусмысленно задуманной и декларируемой революцией в философии, а является ответом на рецензию Шютца, написанную тем в 1785 году на «Основоположение к метафизике нравов»^[88]. В отличие от Канта, Фихте совершенно осознанно претендовал на то, что своим наукоучением совершает в философии революцию по примеру французов: «Моя система — это первая система свободы; как та нация [французы] разрывает внешние цепи человека, так моя система порывает охватывающие его путы вещей самих по себе, внешнего влияния, и устанавливает его в своем первом основоположении в качестве самостоятельной сущности»^[89].

Правда, параллели между философией Канта и «дезорганизацией» посредством французской революции проводились и ранее — например, в философских журналах антикантианской направленности, издаваемых Иоганном Августом Эберхардом (1739-1809)^[90]. В конце XVIII века Фридрих Готлиб Клопшток (1724-1803) сочинил даже такую эпиграмму:

«Изменять государственное здание стали во Франции, в Германии

Занялись подражательством, и стали изменять систему знания, замечательно»^[91].

А 3 января 1796 года немецкий писатель и журналист Людвиг Фердинанд Губер (1764-1804) в анонимно опубликованной во влиятельном французском печатном органе того времени «Le Moniteur Universel» статье писал, что знаменитый Кант произвел в Германии духовную революцию, подобную революции во Франции, причем кенигсбергский мыслитель выступил при этом сторонником республиканского устройства^[92].

Тем не менее не следует упускать из виду, что тон подобных сравнений во времена революции и во времена Гейне, с одной стороны, и во Франции и в Германии, с другой стороны, нередко был полностью противоположным: «В новейшее время, — писал Розенкранц в середине XIX века, — стало очень модно параллелизировать ход развития немецкой философии начиная с Канта с французской политикой, и из этого выводить славу немецкой философии. Но тогда [во времена Канта. — А. К.], однако, это подразумевали совсем по-другому, и подобное сравнение было сопоставимо с доносом в деструктивной тенденции...»^[93]. И печальная судьба естественного права в России 20-х годов XIX века^[94] подтверждает слова Розенкранца.

И все же увязывание воедино французской революции и философии Канта в дореволюционной России осуществлялось, прежде всего, под влиянием Гейне, причем началось это еще до всякого распространения марксизма. С большой симпатией о сравнениях философии Канта с французской революцией в сфере духа, нередко с прямыми ссылками на Гейне, высказываются такие разные мыслители, как западник П. Я. Чаадаев^[95], писатель и литературный критик Василий Степанович Межевич (1814-1849)^[96], поздний славянофил Эрн^[97] или православные священники архиепископ Никанор^[98] и Флоренский^[99]. Статью об этих параллелях между кантовской философией и французской революцией опубликовал в издаваемом вместе с братом Михаилом Михайловичем (1820-1864) журнале и Ф. М. Достоевский^[100]. Ни один из упомянутых мыслителей марксистом не был. Литературный критик и публицист Дмитрий Иванович Писарев (1840-1868) находится в рамках русской мысли, скорее, в одиночестве, когда он в 1867 году в связи с интерпретацией Гейне говорит о «ребяческих сближениях» или «приятной и затейливой выдумке»^[101].

Причину такого рода «ребяческих сближений», на мой взгляд, стоит искать в характерной черте русской литературной традиции, а именно в тяге к красивому и броскому выражению, нередко любой ценой. Содержательно нелепая, но зато хлестко звучащая фраза будет с радостью транслироваться десятилетиями. И Гейне оказывается для этого почти идеальным источником. Именно гейневская интерпретация философии Канта и доводится в романе Алданова до своего завершения. Против этой доминирующей стилизации в духе Гейне примеров в русской литературе очень мало. Скорее, исключением оказываются размышления в романе Алексея Николаевича Толстого (1883-1945) «Хмурое утро» (1941): «...философия-то, логика-то корректируются, как стрельба, видимой целью, глубоким познанием жизненных столкновений... Революция — это тебе не Эммануил Кант!»^[102]

Особняком в традиции революционизации философии Канта в России стоит фигура Герцена. Он сравнивает внешний облик Канта и Робеспьера^[103], но, похоже, не на основе Гейне. В «Былом и думах» (1855) Герцен вспоминает «Канта, снявшего бархатную шапочку при вести о провозглашении республики 1792 года и повторившего “ныне отпущаеши” Симеона-богоприимца»^[104]. Он не указал никакого источника, однако его можно восстановить. В рецензии на биографию Канта Шуберта известный историк, публицист, «летописец» своего времени и прекрасный знаток русской культуры Карл Август Варнхаген фон Энсе (1785-1858) передал рассказ, слышанный им около 1818 года от знавшего Канта Христиана Фридриха Августа Штэгемана (1763-1840): «Когда через газеты было сообщено о провозглашении Французской республики, Кант, который ко всем событиям Французской революции относился с теплым участием, со слезами на глазах сказал нескольким своим друзьям, среди которых был также и Штэгеман: “Сейчас я могу сказать, как Симеон: Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром, после того как я видел этот день спасения”. Для него во Французскую революцию вплелись все важные устремления человечества, и он надеялся на то, что они, почти потерянные в преступлениях анархии, будут спасены снова при переходе к упорядоченному правительству»^[105]. Таким образом, за исключением выдуманной «бархатной шапочки» Герцен следует в своем описании данному историческому источнику. Но отношение Канта к французской революции было настолько непростым и запутанным, что даже и при наличии подобного исторического свидетельства в рассказанную историю верится с трудом. В чем же состояли причины подобной неоднозначности?

Французская революция в сочинениях Канта

Некоторые высказывания Канта о французской революции звучат настолько противоречиво, что по данной проблеме кажется невозможным составить единую картину^[106]. В этом, на мой взгляд, состоит одна из важных причин противоположных интерпретаций кантовской позиции, возникших еще при жизни кенигсбергского философа в произведениях ранних кантианцев. Политические предпочтения кантоведов следующих поколений также сыграли свою роль.

Понятие революции имеет у Канта разные значения. Так, он говорит о «давно желаемой великой революции наук»^[107], о «быстро свершившейся» революции в математике и естествознании и о возможной революции в метафизике по примеру Коперника^[108], о революции как об «истинной реформе образа мыслей [Denkungsart]»^[109] о «революции в образе мыслей человека [Gesinnung]»^[110], посредством которой только и возможен морально добрый человек по умопостигаемому характеру. В политическом или историческом смысле революция во Франции также не является единственной заслуживающей внимания Канта^[111].

Одна из первых реакций Канта на только что начавшуюся французскую революцию содержится в КСС (1790), где он повествует о «предпринятом недавно полном преобразовании великого народа в государство...». Новое государство кажется философу выглядящим следующим образом: «...каждое звено такого целого должно быть не только средством, но и целью и, содействуя возможности целого, определяться идеей целого по своему месту и своей функции»^[112]. По этой причине Кант проводит здесь явные параллели с категорическим императивом.

Тем не менее Кант многократно заявлял, что с точки зрения права революция является нелегитимной. Отчетливее всего эта позиция представлена в «Метафизике нравов» (1797): «...изменения в (имеющем изъяны) государственном устройстве, которые иногда требуются, могут быть произведены только самим сувереном путем реформы, а не народом, стало быть путем революции, и, когда такие изменения совершаются, они могут касаться лишь исполнительной власти, но не законодательной»^[113]. Объяснение тезиса «о невозможности публичного права народа на революцию»^[114] гласит у Канта: «Всякое усовершенствование государства путем революции противоправно, так как основание для этого не покоится в правах предшествующего состояния и, следовательно, между ним и последующим состоянием наступает Status naturalis, когда не существует никакого внешнего права»^[115]. Кант решает проблему противоречащего праву источника нового политического образования в практическом смысле слишком легко (или, по меньшей мере, слишком по- немецки): «Впрочем, если революция удалась и установлен новый строй, то неправомерность этого начинания и свершения революции не может освободить подданных от обязательности подчиниться в качестве добрых граждан новому порядку вещей, и они не могут уклониться от честного повиновения правительству, которое обладает теперь властью»^[116]. С теоретической же точки зрения «удавшаяся революция» представляет собой тяжелейшую ситуацию в отношении права, ибо «исход дела обычно оказывает влияние на наше суждение о его правовых основаниях, хотя бы исход был сомнителен, а основания несомненны»^[117]. Что есть право, а что противно ему, часто определяется лишь post factum в зависимости от результата^[118].

В статье о теории и практике (1793) Кант также утверждает, что «всякое неповиновение верховной законодательной власти, всякое подстрекательство к деятельному выражению подданными неудовольствия, всякое возмущение, которое переходит в бунт, составляет самое наказуемое преступление в обществе, потому что оно разрушает самые его основы»^[119]. Он полемизирует с юристами, которые «при определенных обстоятельствах признают за подданными право сопротивления властям»^[120], поскольку они, хоть и благомысленно для народа, но совершают это «во вред ему»^[121]. Политические изменения следует осуществлять по Канту не путем революции, а путем реформы: «”Наилучший строй тот, где власть принадлежит не людям, а законам”. [...] эта идея [...] если только ее испытывают и проводят не революционным путем, скачком, т.е. насильственным ниспровержением существующего до этого неправильного строя (ибо в этом случае вмешался бы момент уничтожения всякого правового состояния), а путем постепенных реформ в соответствии с прочными принципами, может при непрерывном приближении привести к высшему политическому благу — вечному миру»^[122]. С этой точки зрения революция ни в коем случае не является правильным путем к «вечному миру».

Несмотря на эти утверждения знаменитый пассаж в «Споре факультетов» (1798) гласит: «Революция духовно богатого народа, происходящая в эти дни на наших глазах, победит ли она или потерпит поражение, будет ли она полна горем и зверствами до такой степени, что благоразумный человек, даже если бы он мог надеяться на ее счастливый исход во второй раз, все же никогда бы не решился на повторение подобного эксперимента такой ценой, — эта революция, говорю я, находит в сердцах всех зрителей (не вовлеченных в эту игру) равный их сокровенному желанию отклик, граничащий с энтузиазмом, уже одно выражение которого связано с опасностью и который не может иметь никакой другой причины, кроме морального начала в человечестве»^[123].

С одной стороны, Кант не скрывает «зверства» французской революции. В «Антропологии...» (1798) он даже говорит о времени, «когда несправедливость носила государственный характер и была объявлена соответствующей закону», т.е. «при власти Комитета общественного спасения Французской республики»^[124]. Тем не менее он говорит об этом весьма скупо. Обсуждения же возможных негативных последствий революции во Франции у него и вовсе не найти. Более того, он вступает в полемику с теми, кто задумывается о подобных трагических последствиях. В споре с тезисом Георга Кристофа Лихтенберга (1742—1799) «Самое трагичное [воздействие], оказанное на нас Французской революцией, бесспорно, состоит в том, что всякое разумное и требуемое Богом и правовыми путями притязание рассматривается как зародыш бунта» Кант утверждает: «Этого не произошло!»^[125]

Хотя Кант отрицает право на революцию, в его сочинениях можно все же отыскать некоторые аргументы, которые при определенных обстоятельствах говорили бы в пользу революции^[126]: не существует права на самопорабощение, поругание собственной свободы превращает человека в животное. При благоприятной ситуации (природная катастрофа, война и т.д.) политические отношения можно и изменить^[127]. В «Метафизике нравов» Кант утверждает следующую обязанность: «Не будь лишь средством для других, будь для них также и целью»^[128]. А в «Споре факультетов» говорится: «...для всемогущества природы или, скорее, для недоступной нам высшей причины человек есть всего лишь мелочь. Но то, что властители одного с ним рода считают его таковой и обращаются с ним как с животным или просто как с орудием своих целей, натравливают в своих распрях людей друг на друга, чтобы их убивать, — это уже не мелочь, а прямое извращение конечной цели самого творения»^[129]. После так или иначе начавшейся революции подобные тезисы могли бы служить в качестве ее определенного оправдания, особенно в ситуации, когда власть предержащие позволяют себе «нарушить и попрать священные права человечества»^[130].

С одной стороны, Кант в 1793 году проводит границу в борьбе за «священные права человечества»: «Свобода [члена общества] как человека, принцип которой в отношении устройства общества я выражаю в следующей формуле: ни один не может принудить меня быть счастливым так, как он хочет (так, как он представляет себе благополучие других людей); каждый вправе искать своего счастья [Glückseligkeit] на том пути, который ему самому представляется хорошим, если только он этим не наносит ущерба свободе других стремиться к подобной цели — свободе, совместимой по некоторому возможному общему закону со свободой всех (т.е. с их правом искать счастья)»^[131]. С другой стороны, дошедшие до нас записи разговоров философа в 1798 году рисуют несколько иную картину по этому же вопросу^[132]. Между собственной философией и метафизикой своих коллег, с одной стороны, и французской революцией, с другой стороны, Кант не видит никакой каузальной связи: «Я не знаю, должен ли я судить, будто недавно возникшее и ранее неслыханное обвинение метафизики, будто она есть причина государственных революций, оказывает ей слишком много незаслуженной чести, или же возводят на нее злостный незаслуженный поклеп, ибо уже с давних времен основоположением дельцов стало ее изгнание в качестве педантства в школы»^[133].

Если кратко резюмировать, то позиция Канта такова: по праву ли или против права, но французская революция началась. Философ не желает вмешиваться во внутренние французские дела. По Канту, этого не следует делать и другим государствам^[134]. Хотя он не признает права народа на революцию, он все же рассматривает революцию как благоприятную возможность изменения политических отношений согласно этическим предписаниям. Себя самого он рассматривает в роли «наблюдателя», а революцию Кант толкует как «эксперимент». Он оспаривает ответственность собственной философии за революцию во Франции. Ни о революционных преступлениях, ни о негативных последствиях французской революцииКант не имеет особой охоты дискутировать.

Первая странность, которая бросается здесь в глаза, такова: довольно сухой муж Кант, избегающий в общении с людьми всякой сентиментальности, философ, проповедующий не склонность а долг, нередко говорит о французской революции прямо эйфорически и использует при этом примечательное понятие энтузиазма: «...участие в добре с аффектом, энтузиазм, хотя и не заслуживает полного одобрения, ибо аффект как таковой достоин порицания...»^[135]. Свидетели рассказывают даже о слезах Канта после объявления республики во Франции. Французская революция явно была для Канта не просто политическим событием (Begebenheit), иначе трудно было бы объяснить его практически религиозные чувства в данной связи. За пять лет до начала революции в знаменитой статье «Ответ на вопрос: Что такое Просвещение?» Кант еще различал нечто вроде разных уровней революции: «...публика может достигнуть просвещения только постепенно. Посредством революции можно, пожалуй, добиться устранения личного деспотизма и угнетения со стороны корыстолюбцев или властолюбцев, но никогда нельзя ее посредством осуществить истинную реформу образа мыслей; новые предрассудки, как и старые, будут служить вожжами для бездумной толпы»^[136]. После же 1789 года философа удивительным образом больше всего волнует самое поверхностное из приведенных значений революции. Оправдывало ли то, что в ходе этой революции явилось на свет, кровь и отрубленные головы? Был ли Кант готов смириться с этим или же закрыть на это глаза? Что за драгоценные «знаки нашей эпохи»^[137] Кант обнаружил во французской революции?

Кант и французская революция: свидетельства современников

Современники Канта нередко рассматривали его произведения в качестве таких работ, которые «осуществляют всеобщее просвещение важнейших понятий и целительную революцию в образе мышления для мира и для потомков»^[138], а его философию истолковывали как «гораздо более благословенную и всеобщую революцию», нежели Реформация Лютера^[139]. Но как выглядит ее связь с революцией во Франции?

С самого начала следует учитывать, что первые биографы Канта, знавшие философа лично, находились в весьма непростой ситуации в вопросе французской революции^[140]. Этим объясняется, в частности, попытка Рейнгольда Бернгарда Яхмана (1767-1843) представить Канта в качестве антиреволюционера, доказав тем самым его политическую благонадежность: «Меньше всего Кант был революционером. Он как раз противостоял бы в соответствии со своими основоположениями и своими высказываниями в числе самых первых и ревностных всякой попытке государственного переворота»^[141]. Отвлекаясь пока от вопроса о том, был сам Кант в действительности революционером или антиреволюционером, стоит признать, что практически все биографы кенигсбергского философа едины в том, что он проявлял огромный интерес к французской революции^[142], был предан ей всей душой^[143] и с заинтересованной симпатией следил за всеми ее явлениями^[144].

Боровски вспоминал: «С этого времени [начало революции во Франции] ненасытный голод на газеты в обычные почтовые дни, а их содержание — его излюбленная тема обеденных разговоров»^[145]. Только в разговорах с женщинами он избегал беседовать о французской революции, о которой он, однако, «страстно разговаривал в мужском обществе»^[146]. В «Биографии Иммануила Канта» (1804), в качестве возможного автора которой указывают Георга Самуэля Альберта Меллина (1755-1825), сказано: «Среди всех предметов этого рода ни один не был ему интереснее, чем французская революция, которую он вовсе не уставал со всех сторон освещать с увлекательным красноречием с самого ее начала и вплоть до последних тенденций. [...] его пламенный пыл, что где-то все же еще в его время [имеется] пример некоего способа правления, приближающего максимы политики к требованиям морали больше, чем это, к сожалению, до сих пор имело место — все это окрыляло дух его речей настолько сильно, что казалось, будто оказались в эпоху и на стороне Перикла, и зачастую охотно желали бы видеть его [Канта] советником французских властителей»^[147]. Анонимный автор сообщает в 1804 году: «...больше всего его [Канта] интересовали французские дела, которые вызывали его заботу лишь тогда, когда они принимали бесплодный с точки зрения репутации оборот, но никогда, если они принимали только лишь ужасный или возмутительный оборот. То и другое совсем не было для него тождественным»^[148]. Фридрих Теодор Ринк (1770-1811) сообщает: «Что Кант принимал теплое участие во французской революции, как и все другие рассудительные и нерассудительные люди, легко себе представить. Она составляла один из самых существенных предметов ежедневного обсуждения, и его суждения об отдельных событиях, равно как и основания его ожиданий и надежд, были проницательными и последовательными»^[149]. Это подтверждает и Яхман: «Ко времени французской революции его разговор несколько потерял в разнообразии и содержательности. Великое событие столь сильно занимало его душу, что он почти всегда возвращался в обществе к ней, по меньшей мере к политике...»^[150]. Поздние биографы — в частности, Шуберт — замечают: «Развитие Французской революции в ее различных стадиях вызвало его живейшее участие, и составляло в первые годы предпочтительную тему его обеденных разговоров»^[151]. Розенкранц продолжает: «Сейчас, когда он [Кант] в силу надвигающейся старости начинал становиться медленнее и холоднее, ему на помощь пришла Французская революция. Она составила в нем эпоху и дала его спекуляции еще одну, вторую весну, ободрение с живым красноречием высказать свои заветнейшие желания по моральному облагораживанию человечества как посредством лучшего устройства государства и церкви, так и посредством большей строгости каждого человека по отношению к самому себе»^[152].

Не только немцы желали видеть Канта в качестве советника французских революционеров. Ринк вспоминал в 1805 году: «Много шума произвело несколько лет назад известие о том, будто знаменитый бывший аббат Сийес написал Канту, попросил у него совета в связи с французской конституцией, и прочие многочисленные рассказы на эту тему»^[153]. Давно известно о том, что опубликованный ответ Канта на письмо Эммануэля-Жозефа Сийеса (1748-1836)^[154] является фальшивкой^[155]. Тем не менее заслуживает внимания тот факт, что еще при жизни Канта имелись попытки прямого политического использования его философии, а также то обстоятельство, что сам кенигсбергский философ публично не протестовал против этого, что, в свою очередь, оказывалось для некоторых еще одним косвенным доказательством его одобрения французской революции. Достоверно известно, что предложение с французской стороны действительно имело место, хотя и не прямое^[156]. Яхман объясняет сдержанную реакцию Канта тем, что Кант как прусский патриот «не желал вмешиваться в чужие дела другой нации»^[157].

Очень важно было бы ответить на вопрос о том, изменилась ли позиция Канта в отношении французской революции из-за якобинского террора, или же он понимал ее как «целостность» и по-прежнему придерживался «своего с самого начала позитивного суждения»^[158]. По всей видимости, коллега Канта по Альбертине, Иоганн Даниэль Метцгер (1739-1805), который в целом весьма критично высказывался в адрес философа, свидетельствовал об «искренности и бесстрашии, с которыми Кант отстаивал против всякого, в том числе и против мужей высшего достоинства в государстве лестные в отношении французской революции основоположения многие годы подряд — до самого ли конца, я не знаю. Это было такое время в Кенигсберге, когда каждый, кто судил о французской революции даже не лестно, а всего лишь мягко, попадал в черный список как якобинец. Кант не позволил себя этим запугать так, чтобы не говорить с симпатией о революции в самых высоких кругах, и в отношении столь ценимого по другим вопросам философа испытывали столько уважения, что считали и это его умонастроение благим»^[159]. Иоганн Фридрих Абег (1765-1840) описывает свой состоявшийся в 1798 году разговор с кенигсбержцем Иоганном Бралем (1753-1812), который рассказал, будто Кант «всей душой любит дело французов и не позволяет себя ввести в заблуждение никакими всплесками аморальности и пр.»^[160]. Тот же Абег передает слова самого Канта так: «Если свободно высказывают свои идеи о франц. революции, то сразу считаются некими якобинцами, хотя в своей основе, по меньшей мере в первые годы, они были, как и многие иные излюбленные идеи, видом игры в лошадки многих людей. Не следует никому мешать играть в свои лошадки на улице, только если он не требует, чтобы из-за этого покинули переулок, или подражали ему, если на то нет охоты»^[161]. Варнхаген фон Энсе утверждал, что для Канта «во французскую революцию вплелись все важные устремления человечества, и он верил, что они, почти потерянные в зверствах анархии, снова будут спасены посредством перехода к упорядоченному правлению»^[162]. Шуберт замечает в этой связи: «Лишь разочарованный ужасами 1793 года и кровавыми зверствами победившего насилия толпы, он [Кант] потерял надежду на неизменно счастливое продвижение в развитии тамошнего состояния. Однако сознательно клевещущие и научно необразованные противники критической философии жадно использовали эти сообщения о взглядах Канта на Французскую революцию, чтобы предостеречь существующие правительства государств как от него самого и от его совокупного влияния в качестве писателя и учителя, так и от его опасных последователей»^[163]. Перед лицом подобных обвинений некоторые кантианцы — в частности, Матерн Ройс (1751— 1798) — еще в 1792 пытались доказать, что кантовская философия ни в коем случае не является источником французской революции^[164]. С другой стороны, не следует умалчивать и о том, что иные кантианцы — например, Иоганн Бенджамин Эрхард (1766-1827) — рассматривали революцию даже в качестве морального долга^[165]. Фихте, который в середине 90-х годов XVIII века еще находился в тени Канта, также стоял в этом ряду («Исправление суждений публики о французской революции», 1793).

Во всех этих биографических штрихах отчетливо проступает одна странность. Кант, выдающийся сторонник как полемического, так и скептического метода^[166], поставленный перед фактом французской революции, оказался непоследовательным. Автор «Биографии Иммануила Канта» замечает: Кант «не признавал никаких еретиков, никаких сект по вопросу веры, которые были бы для него недостойными, или которые он не мог выносить. Он говорил и дискутировал с каждым, не испытывал нерасположения в адрес какой- либо секты по вопросу веры [...] Однако обсуждения политических тем нравились ему больше всего. [...] Французская революция пробудила в этом отношении у него живейший интерес. И только относительно нее он иногда забывался вплоть до вспыльчивости. Если он однажды составлял себе мнение по политическому вопросу, то было тяжело или почти невозможно подвигнуть его к изменению мнения. В этом его непреклонность заходила настолько, что ему можно было в качестве опровержения приводить даже факты, без того чтобы, по меньшей мере сразу и навсегда, его удалось отговорить от того, что он вбил себе в голову»^[167]. Васиански в этой связи замечает, что «его друзья были уступчивы, чтобы не противоречить...»^[168]. Это подтверждает также и «Биография Иммануила Канта»: «Благородному философу с готовностью прощали, когда он иногда преувеличивал в своих утверждениях, или же когда он был настолько резким и упрямым защитником своих убеждений, что даже факты не могли его сразу убедить в противоположном»^[169]. Боровски рисует следующую картину: Кант «не обращал внимание на различия сословия, возраста и особенно конфессии, пренебрегал различиями в мнениях по политических событиям (только в отношении французской революции он неохотно видел полное отличие от своего взгляда)»^[170]; «Одному значимому мужу, который, как об этом было известно, думал о французской революции совершенно иначе, чем он, Кант сразу же сказал, как только разговор за столом затронул эту тему: “Я думал, мы совсем не говорим об этом”, и перевел разговор на совершенно другую тему»^[171]. С определенного времени и по определенным основаниям^[172] Кант больше не был готов обходиться с аргументами и возражениями на них в отношении французской революции привычным для себя образом, не желал смотреть на это событие в том числе взглядом своих оппонентов, отказывался с методологической точки зрения придерживаться «глубокого безразличия»^[173] в отношении собственного мнения по этому вопросу и более не пытался всерьез «доказывать положения и их противоположность»^[174].

Но в качестве причины такого изменения указывать лишь на возраст Канта было бы очень несправедливо. Кант как философ был очень близок идеалу жизни в соответствии с собственным учением. Тем не менее политическая ситуация во Франции его заметно скривила. Поставленный перед фактом начавшейся французской революции, Кант в соответствии с собственными же масштабами оказался не вполне терпимым и частично нарушил те истинные ценности просвещения, за которые до того момента боролся. Факел цететического, или исследующего, метода^[175] оказался потушенным. Кант больше не желал искать. Теперь он считал, что уже нашел, причем, что особенно трагично, нашел окончательно. Как только речь заходила о французской революции, Кант больше не желал «философствовать», а начинал «учить философии». В этой связи для него наличными оказывались как «философия», так и «книга», содержащая «мудрость и достоверное знание»^[176].

Иная странность состоит в том, что Кант — «революционер» в глазах многих современников и потомков — сам себя рассматривал в роли «наблюдателя» за «экспериментом» под названием революции, что помимо прочего находилось в согласии с его представлением о патриотизме. По аналогии с естествознанием, как свидетельствует Яхман, философ рассматривал и революцию во франции: «Кант рассматривал французскую революцию в качестве эксперимента и не считал сомнительным занимать ею свои мысли в качестве истинного патриота»^[177]. По всей видимости, «Спор факультетов», в котором Кант пишет как об «эксперименте», так и о своей роли «наблюдателя»^[178], являлся не единственным источником такого рода свидетельств. Знакомые Канта, вероятно, неоднократно слышали подобные выражения из его уст. Не только Яхман, но и Теодор Готлиб Гиппель (1741-1796) говорит в этих выражениях, проясняя кантовскую точку зрения на революцию: «Для друга свободы мысли и слова — в ее разумных границах — французская революция была ужасом. Особенно ему [Гиппелю] служило предметом самого горького сарказма высказывание Канта о том, что французская революция есть эксперимент, осуществляемый с человеческим родом, и он дословно говорил за своим семейным столом: “Прекрасный экспериментик, при котором убивается королевская семья, а головы самых благородных людей летят тысячами”»^[179].

Сходным с Гиппелем образом как о «становящейся все более омерзительной французской революции, при которой собственная свобода разума, и моральность, и всякое мудрое искусство управления государством, и законодательство самым позорным образом попираются ногами»^[180], высказывался и Иоганн Эрих Бистер (1749- 1816): «Конечно, отрезание голов (особенно если заставляют это делать других) легче, нежели сильное и мужественное противостояние разумных и правовых оснований против деспота, будь то султан или же деспотическая толпа; но до сих пор я вижу у французов только те относительно легкие операции кровавых рук, а не испытующего разума»^[181]. Однако различие между кенигсбержцем Гиппелем и берлинцем Бистером довольно отчетливо: последний верил в то, что статья «О поговорке...» опровергла для него «с самого начала казавшийся ему невероятным слух»^[182], будто Кант высказывался о революции во Франции «очень благосклонно»^[183]. Несмотря на, казалось бы, недвусмысленно отчетливые слова Канта в упомянутой статье о революции, по меньшей мере до конца XVIII века философ высказывался о ней «очень благосклонно».

Возможные причины кантовской симпатии французской революции

Столь сложное отношение Канта к французской революции во многом обусловлено, на мой взгляд, тремя положениями: верой в прогресс в истории, преувеличенной оценкой (вплоть до обожествления) человеческого права и идеей априорной истории.

Кант верил в то, что «род человеческий всегда шел по пути прогресса к лучшему и будет идти этим путем и впредь [...] если иметь в виду не только происходящее в том или ином народе, но и его распространение на все народы Земли, которые постепенно будут принимать в этом участие...»^[184]. Если поверить в то, что распознано, в чем состоит «это постоянное движение к лучшему»^[185], а во французской революции усмотреть некие знаки этого прогресса, то легко можно оказаться охваченным энтузиазмом. Кант как «наблюдатель» французской революции как раз и являлся человеком, «который мыслит здесь эпоху», отталкиваясь от которой наш род «будет продвинут к лучшему, хотя и в медленном, но беспрерывном прогрессе»^[186]. Как же выглядят эти знаки? И что для Канта явилось в ходе французской революции? Он заявляет: «Это событие — феномен не революции, а [...] эволюции естественно-правовой конституции...»^[187]. В процессе этого события, следовательно, возникают новые правовые отношения, которые соответствуют морали. Именно республиканское устройство способствует «постоянному продвижению к лучшему»^[188]. Канту казалось, что он увидел, как мораль и право постепенно осуществляются в истории.

Но речь при этом идет об «идее права, имеющего власть над всеми людьми»^[189]. Кант приписывает праву экстраординарную роль: «...самое святое, что имеет Бог на земле, право людей»^[190]. Если признать этот тезис и усмотреть знаки естественно-правового прогресса, можно, наверное, понять, почему у Канта при известии о провозглашении республики во Франции на глаза выступили слезы. Однако такое восприятие человеческого права является далеко не единственным. Альтернативой, как и у Канта, с теологической окраской, было бы, например, толкование В. С. Соловьёва: «Задача права вовсе не в том, чтобы лежащий во зле мир обратился в Царство Божие, а только в том, чтобы он — до времени не превратился в ад»^[191].

В любом случае Кант усматривает еще только знаки прогресса, ибо он говорит о французских политических событиях: «Не следует ожидать, что право предвосхитит власть. Так должно быть, но таковое не имеет места быть»^[192]. Но Канта это не смущает. Хотя он с большим интересом относился к политическим событиям и регулярно читал газеты и журналы, мне представляется, что в отличие от расхожего Кант использовал, скорее, иное значение истории, а именно историю, каковой она должна быть по его представлениям^[193]. Как иначе он мог рассуждать о прогрессе на пути к вечному миру, причем не в последнюю очередь благодаря республиканской конституции во Франции^[194], если у него перед глазами разыгрывалась совсем иная история? Если «солдатский король» Фридрих Вильгельм I (1688—1740) за исключением боевых действий при осаде Штральзунда, и тех унаследованных от предшественника, за все время своего правления (1713-1740) не вел ни одной войны, то во время долгого правления (1740-1786) просвещеннейшего короля Фридриха Великого^[195] (1712-1786) можно было насчитать лишь несколько мирных лет^[196]. Французская революция, которая, согласно Канту, способствовала приведению правовых отношений в согласие с моралью, и принципы который должны были привести к устранению всяких войн, и вовсе развязала настоящую европейскую войну. Это вопиющее противоречие можно, наверное, разрешить, если допустить, что отвратительные события французской революции оказываются составной частью эмпирической истории. Кант же усматривает наряду с последней еще и иную возможность, а именно истории согласно «идее о том, каким должен быть обычный ход вещей, если бы он совершался сообразно некоторым разумным целям...»^[197]. Тогда мы сталкиваемся с «этой идеей мировой истории, имеющей некоторым образом априорную путеводную нить»^[198]. И, прежде всего, в этой пресловутой априорной истории Кант, как кажется, и видит знаки прогресса в осуществлении естественного права и морали.

Но даже если и принять это странное различение эмпирической и априорной истории, позиция Канта по-прежнему оказывается несвободной от трудностей. Долгое время он полемизировал со своими оппонентами по вопросу веры в исторический прогресс следующим образом: «Эмпирические доводы, приводимые против удачи решений, основанных только на надежде, не имеют здесь никакой силы»^[199]. Его готовность игнорировать факты и не замечать их противоречия собственным представлениям в сфере политики и истории подтверждена разными источниками, хотя она, справедливости ради, еще и не носила характера «Тем хуже для фактов». И все же если некие «эмпирические доводы» не могут иметь никакой силы в аргументации против прогресса, то калейдоскоп иных «эмпирических доводов» также не может иметь никакой силы и в аргументации в пользу прогресса^[200]. Так почему же Кант, как только он уверовал в установление «некоего факта, делающего эпоху»^[201], сразу же начинает ссылаться на этот собственно эмпирический факт, если он все же пытается «набросать некую историю человеческого рода а priori»^[202]? Если я не ошибаюсь, это возможно лишь потому, что Кант смешивает здесь и без того туманное различение априорной и эмпирической истории. Как следует поступать в случае, если в априорной истории усматривают прогресс в форме республиканского устройства, некоего осуществления свободы и пр., в то время как в эмпирической истории одновременно вынуждены констатировать реки пролитой крови, отрезанные головы, ужасные декламации и отвратительные войны? Как можно согласовать эти две истории друг с другом?

Особенно странно при этом то, как Кант, столь проницательно увидевший истинные трудности как «реформы образа», так и «революции в образе мыслей человека», Кант, сформулировавший знаменитую третью антиномию в КЧР, столь сильно и почти безраздельно сфокусировался на французской революции и политических событиях. Неужели политические революции, прогресс и морализация политики способны изменить условия до такой степени, что человек сможет совершать моральные действия без всякого внешнего и внутреннего препятствия, словно легальные поступки по склонности? Конечно, подобные изменения, вероятно, могут устранить коллизию между соответствием закону и соответствием долгу^[203], но неужели тем самым разрешится третья антиномия, даже если будет достигнуто «всеобщее правовое гражданское общество»^[204]? Неужели тогда устранятся все проблемы и коллизии? Разве тогда исчезнет природное принуждение? Разве тогда у человека исчезнут противоречия между его склонностями и его долгом? Неужели смерть, любовь или ненависть перестанут тогда влиять на его поступки в царстве права на земле? Стоило ли в таком случае Канту полемизировать с учением Шиллера о «прекрасных душах»^[205]? И как все это подходит к следующему образу человека: «...из столь кривой тесины, как та, из которой сделан человек, нельзя сделать ничего прямого»^[206]? Для того чтобы продемонстрировать зависимость морали от политического прогресса, далеко не обязательно расшифровывать во французской революции те или иные знаки, ибо формула из «Трехгрошовой оперы» Бертольда Брехта (1898-1956) явно превосходит все возможные результаты подобной расшифровки: «Сначала — жратва, и лишь потом — мораль»^[207].

Что вообще французская (и любая другая) революция может изменить в разрешении третьей антиномии КЧР? Зачем Кант с таким трудом развивал свое учение о пространстве и времени, чтобы спасти свободу^[208], если с точки зрения кантовского энтузиазма по отношению к французской революции можно было, наверное, найти более легкое «разрешение» антиномии, а именно, эмигрировать из Пруссии во Францию, или же «осчастливить» посредством революционных войн все человечество? Неужели проблема состояла лишь в том, что КЧР была слишком рано написана или же французская революция припозднилась на несколько лет^[209]? В таком случае антиномия перестает быть таковой в строгом смысле слова, а превращается в констатацию: с одной стороны, существует «свободный мир», а с другой стороны, существует тирания, деспотизм, «тоталитаризм» и пр., противоположные «свободному миру». С точки зрения Канта времен КЧР, пропагандистское понятие времен холодной войны «свободный мир» является полным абсурдом: если свобода где-то и может существовать, то вне пространства и времени^[210], т.е. в том числе вне благословенного «Запада». Однако в глазах охваченного энтузиазмом «наблюдателя» французской революцией это пропагандистское понятие, наверное, может все же обладать неким смыслом.

Глупо оспаривать, что люди развиваются или изменяются, и в течение жизни могут менять собственные взгляды и представления, причем далеко не всегда осознанно. Однако в этом случае речь, кажется, все же не идет о таких изменениях во взглядах Канта, которые в некоторых принципиальных вопросах отличают так называемый «докритический» период от «критического». Скорее, поздний Кант в определенном смысле выступил за собственные границы, действовал как противоречивая фигура и уже нес в себе зачатки новых философских тенденций, которые наиболее отчетливо проявятся уже у его последователей и которыми они отличаются как от эпохи просвещения, так и от Канта как еще просветителя. Если некто уверовал в то, что познал цель истории, то он вряд ли нуждается в полемическом или скептическом методе. По отношению же к тем, кто так и не сумел познать этой цели или, еще хуже, пытается препятствовать ей своею полемикой и возражениями, возникает «чувство превосходства»^[211]. Кроме того, подобные оппоненты не заслуживают никакой «деликатности»^[212] в обращении. Именно то, что сближало позднего Канта с последующим Немецким идеализмом и отдаляло его от Просвещения, являлось в то же время причиной его симпатий в отношении французской революции.

Остается лишь пожалеть, что до публичной дискуссии Канта со своими оппонентами в отношении понимания истории и политики дело так и не дошло — почти наверняка она многое объяснила бы. Косвенно собственные размышления о прогрессе Кант противопоставил Мендельсону^[213]. Но Мендельсон уже не был способен ответить Кашу по состоянию здоровья. Вероятно, самым сильным кантовским оппонентом в интерпретации французской революции среди немецких современников являлся Иоганн Николаус Тетенс (1736-1807). Но по разным причинам^[214] подобная дискуссия так и не состоялась. Вместо этого началась дискуссия между Кантом и И. А. Эберхардом, которая, при всем уважении к последнему, принесла не столь уж много плодов, как хотелось бы.

Другие упоминания Канта в книгах Алданова

Возвращаясь к Алданову и его роману «Девятое термидора» можно сказать, что при всей анекдотичности сцены Штааля с Кантом, при всех предрассудках и преувеличениях что-то важное в кантовском отношении к французской революции писателю удалось ухватить и выразить. В романе «Бегство» (1930) о Канте говорится уже, скорее, типичным для русской литературы образом. От чтения текстов философа возникает сумбур в голове: «Утром я читал у Канта о категорическом императиве — и восхищался. А вечером читал у Гегеля о том, что самое великое в истории есть торжество одной воли над другими, — и тоже восхищался»^[215]. Это многообразие философов и их концепций приводит к сумятице и разочарованию: «Помню свой наивный подсчет, по которому выходило, что существует пять или шесть разных Ницше и не менее четырех Кантов. Это было для меня тяжким ударом»^[216]. Более интересен в этом отношении роман «Ключ» (1929) — здесь Алданов обыгрывает распространенные во время Первой мировой войны в странах Антанты сравнения Канта с Круппом. Герой романа Кременецкий заявляет: «Мне довелось совершенствоваться в науке... в семинарах таких людей, как Куно Фишер и Еллинек... и никто не скорбел искреннее, нежели я, о том... что Германия Канта под пятой Гогенцоллернов стала Германией Круппа... Ничто не чуждо мне более, чем человеконенавистничество... и в мщении Канту за дела Круппа я вижу хулу на духа святого: Кант есть тот же Реймский Собор!»^[217] Если учесть, что в результате боевых действий Реймский собор лежал в это время в развалинах, то и с кантовской философией дело обстояло, вероятно, не лучше. Наконец, в рассказе «Астролог» (1945) в уста офицеров вкладывается надежда на нового Канта, который все объяснит в запутавшемся мире: «Посмотрим, что сделает Дёниц... Нет, ум человеческий теряется, просто теряется. Увидите, придет новый Кант или Гегель и объяснит, и все сразу осветится как от света молнии!»^[218]; «Какие события, ах, какие события! [...] Но увидите, придет новый Кант, и все станет ясно как день»^[219]. Любопытно, что сам Кант, высказывая идеи об априорной истории, ожидал прихода новых Ньютона и Кеплера^[220].

Примечания

1

Горький, М. Мещане // Там же. С. 90.

(обратно)

2

Алданов, М. А. Девятое термидора // Мыслитель: Девятое термидора. Чертов мост. Заговор. Святая Елена, маленький остров. Тетралогия. М., 2002. С. 56.

(обратно)

3

Большинство деталей подтверждается авторитетными биографами Канта, лично знавшими философа. См. о белой коже: Jachmann, R. В. Immanuel Kant geschildert in Briefen an einen Freund. S. 163; Карамзину H. M. Письма русского путешественника. С. 47; чистой одежде: Reusch, Chr. F. Kant und seine Tischgenossen. S. 5; предпочитаемой одежде: Rink, F. Th. Ansichten aus Immanuel Kant’s Leben. S. 91; Borowski, L. E. Darstellung des Lebens und Charakters Immanuel Kant’s. S. 50; Jachmann, R. B. Immanuel Kant geschildert in Briefen an einen Freund. S. 146; шляпе и парике: Jachmann, R. В. Immanuel Kant geschildert in Briefen an einen Freund. S. 146; приподнятом правом плече: Borowski, L. E. Darstellung des Lebens und Charakters Immanuel Kant’s. S. 46; Jachmann, R. B. Immanuel Kant geschildert in Briefen an einen Freund. S. 162. В поздние годы Кант нередко падал, но шутя говорил, что из-за своего маленького веса он не может причинить себе ущерба; см.: Wasianski, Е.А. Ch. Immanuel Kant in seinen letzten Lebensjahren. S. 210.

(обратно)

4

Cm.: Jachmann, R. B. Immanuel Kant geschildert in Briefen an einen Freund. S. 131.

(обратно)

5

Cm.: Rink, F. Th. Ansichten aus Immanuel Kant's Leben. S. 96.

(обратно)

6

См.: Алданов, M. А. Девятое термидора. С. 67.

(обратно)

7

См.: Borowski, L. E. Darstellung des Lebens und Charakters Immanuel Kant’s. S. 50; Jachmann, R. B. Immanuel Kant geschildert in Briefen an einen Freund. S. 146-147.

(обратно)

8

Cm.: Jachmann, R. B. Immanuel Kant geschildert in Briefen an einen Freund. S. 146.

(обратно)

9

Cm.: Borowski, L. E. Darstellung des Lebens und Charakters Immanuel Kant’s. S. 47; Jachmann, R. B. Immanuel Kant geschildert in Briefen an einen Freund. S. 167; Immanuel Kant’s Biographie. Bd. 1. Lpz., 1804. S. 57.

(обратно)

10

Cm.: Jachmann, R. B. Immanuel Kant geschildert in Briefen an einen Freund. S. 156.

(обратно)

11

См.: Алданов, М. А. Девятое термидора. С. 56.

(обратно)

12

Алданов, М. А. Девятое термидора. С. 56. Ср.: Карамзин, Н. М. Письма русского путешественника. С. 49.

(обратно)

13

Алданов, М. А. Девятое термидора. С. 57. Cp.: Borowski, L. Е. Darstellung des Lebens und Charakters Immanuel Kant’s. S. 46, 47; Jachmann, R. B. Immanuel Kant geschildert in Briefen an einen Freund. S. 184. Если в этой детали Алданов точен, то этого не скажешь о Юрии Николаевиче Тынянове (1894—1943), который в повести «Подпоручик Киже» (1927) писал: барон Аракчеев «был рассеян, как философ. И, правда, ученые немцы находили сходство в его глазах с глазами известного тогда в Германии философа Канта: они были жидкого, неопределенного цвета и подернуты прозрачной пеленой. Но барон обиделся, когда ему кто-то сказал об этом сходстве». Тынянов, Ю. Н. Подпоручик Киже // Соч.: В 3-х т. Т. 1. М., 1994. С. 348.

(обратно)

14

Алданов, М. А. Девятое термидора. С. 58.

(обратно)

15

См.: там же. С. 57.

(обратно)

16

См.: Kant, I. Brief an F. Th. de la Garde vom 25. März 1790 // AA. Bd. XI. S. 146. № 414. Артур Варда (1871-1929) подчеркивает, что иногда Кант вопреки этому утверждению все же обучал частным образом тех студентов, которые жили у него в доме; см.: Warda, А. Ergänzungen zu Е. Fromms zweitem und drittem Beitrage zur Lebensgeschichte Kants // Altpreussische Monatsschrift neue Folge. Hrsg, von R Reicke, E. Wichert. Bd. XXXVIII. Königsberg in Pr., 1901. S. 409.

(обратно)

17

См.: Алданов, M. А. Девятое термидора. С. 57.

(обратно)

18

См.: Kantiana. Beiträge zu Immanuel Kants Leben und Schriften. Hrsg, von R Reiche. Königsberg, 1860. S. 40.

(обратно)

19

Алданов, M. А. Девятое термидора. С. 58.

(обратно)

20

См. Алданов, М. А. Девятое термидора. С. 57. Алданов ошибся на два лишних гроша (62); см. классическое исследование на тему доходов Канта: Warda, А. Ergänzungen zu Е. Fromms zweitem und drittem Beitrage zur Lebensgeschichte Kants. S. 414-415. Эта сумма была пиком заработков Канта в университете; ни до, ни после этого (начиная с 1794 года) Кант столько не зарабатывал.

(обратно)

21

Около 236 талеров в 1775-1779 гг. и около 264 талеров в 1780—1785 гг. См.: Warda, А. Ergänzungen zu Е. Fromms zweitem und drittem Beitrage zur Lebensgeschichte Kants. S. 412.

(обратно)

22

Cm.: Kuehn, M. Kant. S. 157.

(обратно)

23

Scheffner, J. G. Brief an J. E. Lüdeke vom 18. Mai 1804 // Briefe an und von Johann George Scheffner. Bd. 2. S. 446. № 21.

(обратно)

24

См. об этом подробнее: Круглов, А. Н. Тетенс, Кант и дискуссия о метафизике в Германии второй половины XVIII века. С. 292-302.

(обратно)

25

Алданов, М. А. Девятое термидора. С. 57.

(обратно)

26

См.: Hartknoch, J. F. Brief an I. Kant vom 15. Oktober 1780 // AA. Bd. X. S. 262. № 158.

(обратно)

27

Kantiana. Beiträge zu Immanuel Kants Leben und Schriften. S. 33.

(обратно)

28

Cm.: Hartknock, J. F. Brief an I. Kant vom 9. September 1780 // AA. Bd. X. S. 261. № 157.

(обратно)

29

Cm.: Rink, F. Th. Ansichten aus Immanuel Kant's Leben. S. 51. На русском языке об этом написал еще В. С. Соловьёв в знаменитой энциклопедической статье о Канте; см.: Соловьёв, В. С. Кант // Соч.: В 2-х т. T. 2. М., 21990. С. 444.

(обратно)

30

См.: La Garde, F. Th. de. Brief an I. Kant vom 22. Mai 1790 // AA. Bd. XI. S. 179. № 432.

(обратно)

31

См.: Jachmann, R. B. Immanuel Kant geschildert in Briefen an einen Freund. S. 133.

(обратно)

32

Cm.: La Garde, F. Th. de. Brief an J. G. Scheffner vom 6. Juni 1795 // Briefe an und von Johann George Scheffner. Bd. 2. S. 117. № 52. О гонорарах Канта за печатные произведения см. также: Jünemann, F. Kantiana. Vier Aufsätze zur Kantforschung und Kantkritik nebst einem Anhang. Lpz., 1909 (особенно вторую статью: «Kant und der Buchhandel»).

(обратно)

33

Алданов, М. А. Девятое термидора. С. 57. Cp.: Jachmann, R. В. Immanuel Kant geschildert in Briefen an einen Freund. S. 131; Rink, F. Th. Ansichten aus Immanuel Kant’s Leben. S. 33.

(обратно)

34

Из них стоимость дома составляла 3370 талеров, наличные деньги — чуть больше 191 талера, а выручка с распродажи вещей на аукционе — чуть больше 507 талеров. См.: Warda, А. Ergänzungen zu Е. Fromms zweitem und drittem Beitrage zur Lebensgeschichte Kants. S. 424; Jachmann, R. B. Immanuel Kant geschildert in Briefen an einen Freund. S. 174.

(обратно)

35

Алданов, M. А. Девятое термидора. С. 58. Cp.: SF. А 165; T. 7. С. 114; А 181; Т. 7. С. 122.

(обратно)

36

Алданов, М. А. Девятое термидора. С. 58. См. про платок: Jachmann, R. В. Immanuel Kant geschildert in Briefen an einen Freund. S. 170.

(обратно)

37

Этому вопросу посвящен третий раздел «Спора факультетов» (Ч. 5-6).

(обратно)

38

См.: Borowski, L. Е. Darstellung des Lebens und Charakters Immanuel Kant's. S. 60; Jachmann, R. B. Immanuel Kant geschildert in Briefen an einen Freund. S. 142.

(обратно)

39

У Алданова же, напротив, Гертруда «грустно улыбалась, вспоминая о Канте: старик так хотел выдать ее замуж». Алданов, М. А. Заговор // Мыслитель: Девятое термидора. Чертов мост. Заговор. Святая Елена, маленький остров. Тетралогия. С. 450.

(обратно)

40

Алданов, М. А. Девятое термидора. С. 58. См.: Jachmann, R. В. Immanuel Kant geschildert in Briefen an einen Freund. S. 127.

(обратно)

41

Алданов, M. А. Девятое термидора. С. 58.

(обратно)

42

Kantiana. Beiträge zu Immanuel Kants Leben und Schriften. S. 50.

(обратно)

43

Cm.: Kantiana. Beiträge zu Immanuel Kants Leben und Schriften. S. 50-51; Borowski, L. E. Darstellung des Lebens und Charakters Immanuel Kant’s. S. 60-61.

(обратно)

44

Kantiana. Beiträge zu Immanuel Kants Leben und Schriften. S. 50.

(обратно)

45

Salat, J. Winke über das Verhältniß der intellektuellen und verfeinernden Kultur zur sittlichen // Der neue Teutsche Merkur. Hrsg, von Chr. M. Wieland. Bd. 3. Weimar 1799. S. 326 Anm. Салат отвечает здесь на следующее сочинение: Sincerus Criticus Ueber Kants Moralprinzip in Rücksicht auf die in der D.M.S. Jul. 1796 dagegen gemachten Einwürfe // Deutsche Monatsschrift. Hrsg, von F. Gentz, G. N. Fischer. Bd. 1. R 1797. S. 75. См. также: Immanuel Kant’s Biographie. Bd. 1. S. 203.

(обратно)

46

Алданов, M. А. Девятое термидора. С. 59.

(обратно)

47

Правда, не без исключений.

(обратно)

48

Карамзин, Н. М. Письма русского путешественника. С. 49.

(обратно)

49

Алданов, М. А. Девятое термидора. С. 58.

(обратно)

50

См.: GMS. ВА 13; Т. 5. С. 169.

(обратно)

51

См., например: Jachmann, R. В. Immanuel Kant geschildert in Briefen an einen Freund. S. 138-139. Правда, имеются и редкие суждения противоположного характера. Переводчик и адвокат из Кенигсберга Карл Готлиб Бок (1746-1830) в беседе с Абегом упрекал Канта за заявления о том, будто Гиппель украл у него его идеи и использовал их в собственных литературных произведениях: «Кант — бесчувственный человек [...] О дружбе и любви он не имеет права говорить, он совершенно дофилософствовался до выхода за их пределы». Abegg, J. F. Reisetagebuch von 1798. S. 245.

(обратно)

52

Wasianski, E. A. Ch. Immanuel Kant in seinen letzten Lebensjahren. S. 217.

(обратно)

53

Алданов, M. А. Девятое термидора. С. 58. Cp.: Borowski, L. E. Darstellung des Lebens und Charakters Immanuel Kant’s. S. 54; Wasianski, E. A. Ch. Immanuel Kant in seinen letzten Lebensjahren. S. 198.

(обратно)

54

Алданов, M. А. Девятое термидора. С. 60.

(обратно)

55

См.: Wasianski, Е. А. Ch. Immanuel Kant in seinen letzten Lebensjahren. S. 238, 239, 254.

(обратно)

56

Op. cit. S. 240. В изданиях дошедших до нас черновых заметок Канта подобная фраза не содержится, однако не доверять Васиански нет никаких оснований.

(обратно)

57

Königsberger Kantiana [Immanuel Kant. Werke. Volksausgabe. Bd. 1. Hrsg, von A. Kowalewski]. Hrsg, von S. L. Kowalewski, W. Stark. Hamburg, 2000. S. 73.

(обратно)

58

Алданов, M. А. Девятое термидора. С. 59.

(обратно)

59

В других произведениях Алданова также имеется несколько содержательных обращений к кантовской философии. В романе «Живи как хочешь» (1952) затрагивается кантовская трактовка счастья: «У Канта есть учение о счастье,к сожалению гораздо менее известное, чем другие его доктрины. Кант видит в счастье материю всех земных целей, “die Materie aller Zwecke auf Erden”. В зависимости от того, какие человеческие потребности удовлетворяет счастье, и от того, как оно их удовлетворяет, у Канта можно найти и классификацию: счастье “экстенсивное”, — ударение делается на числе потребностей; “интенсивное”, — ударение на степени удовлетворения; и “протенсивное”, — ударение на продолжительности счастья. Быть может, я несколько упрощаю это кантовское деление, когда-то меня поразившее. Теперь оно меня больше не удовлетворяет, вероятно оттого, что в мои годы уж очень трудно было бы говорить о протенсивном счастьи» (Алданов, М. А. Живи как хочешь // Соч.: В 6-ти кн. Кн. 5. М., 1995. С. 307. Cp.: KrV. В 834/А 806; КЧР. С. 472. В оригинале Кант употребляет понятие «Glückseligkeit», которое в данном случае возможно было бы переводить не только как счастье, но и как блаженство).

(обратно)

60

Алданов, М. А. Девятое термидора. С. 60. См. о Мартине Лампе (1734-1806): Jachmann, R. В. Immanuel Kant geschildert in Briefen an einen Freund. S. 173; Wasianski, E. A. Ch. Immanuel Kant in seinen letzten Lebensjahren. S. 227; Rink, F. Th. Ansichten aus Immanuel Kant’s Leben. S. 74.

В 2001 году испанским писателем Хосе Луисом де Хуаном (род. 1956) был опубликован роман «Вспоминая Лампе», в котором дана попытка представить жизнь Канта глазами его слуги (см. в рус. переводе: Хуан, X. Л. де. Вспоминая Лампе / Пер. с исп. Т. В. Родименко // Иностранная литература. 2009. № 3). Роман о Лампе написан под впечатлением более раннего романа Томаса Де Квинси (1785-1859) «Последние дни Иммануила Канта» (1827), в свою очередь являющегося литературным переложением биографии Канта, написанной Васиански. Роман Де Квинси в 1994 году был экранизирован режиссером Филиппом Колланом (Les derniers jours d'Emmanuel Kant). См. также экзотический детектив с Кантом в качестве героя: Грегорио, М. Критика криминального разума. М., 2009.

(обратно)

61

Алданов, М. А. Девятое термидора. С. 60. Если бы для самого Канта это имело большое значение, он согласился бы на профессорство в Халле: прусский министр просвещения Карл Авраам фон Цедлиц и Ляйпе (1731-1793) фон Цедлица сразу же обещал ему титул надворного советника; см.: Zedlitz, К. А. von. Brief an I. Kant vom 28. Marz 1778 // AA. Bd. X. S. 229, № 132.

(обратно)

62

Алданов, M. А. Девятое термидора. С. 60.

(обратно)

63

Алданов, М. А. Заговор. С. 402. Впрочем, даже и без этого неудачного посещения особого пиетета Ламор к философии Канта не испытывал: «Кант прямо говорит: если нет бессмертия, нравственный закон становится совершенно бессмысленным; а так как нравственный закон существует, значит, должно быть бессмертие. Я принимаю начало рассуждения и изменяю конец: если нет бессмертия, нравственный закон становится совершенно бессмысленным, — верно; а так как бессмертия нет, то нравственный закон... Нравственный закон есть нечто вроде тех акробатических фокусов, которым необходимо учить молодых людей...» (там же. С. 415).

(обратно)

64

См.: Scheffner, J. G. Brief an J. E. Lüdeke vom 17. März 1803 // Briefe an und von Johann George Scheffner. Bd. 2. 423. № 12; Jachmann, R. B. Immanuel Kant geschildert in Briefen an einen Freund. S. 176.

(обратно)

65

Алданов, M. А. Святая Елена, маленький остров // Мыслитель: Девятое термидора. Чертов мост. Заговор. Святая Елена, маленький остров. Тетралогия. С. 635.

Безуспешно донести до Наполеона суть кантовской философии в сжатой форме пытался Виллер; см.: Viller, Ch. Philosophie de Kant [1801] // KSt 3 (1899); Vorländer, К. Viller''s Bericht an Napoleon Ober die Kantische Philosophie // KSt. 3 (1899); Bloch, /. Napoleon und Kant // KSt. 8 (1903). В окружении Наполеона некоторое время находился и голландский дипломат генерал Дирк ван Гогендорп (1761- 1822), который обучался в Кенигсбергской военной академии и слушал Канта; см.: Из записок голландского посланника графа Гогендорпа, 1803—1805 годы // Ра, изд. П. И. Бартеневым. М., 1888. № 9. С, 108.

(обратно)

66

Ср. с оценкой Зинаиды Николаевны Гиппиус (1869-1945): «...“смешной” Кант выписан неловко и совсем не смешно» Крайний, А. [Гиппиус, 3. Н.] Литературная запись. Полет в Европу // Современные записки. Общественно-политический и литературный журнал. Кн. XVIII. Париж, 1924. С. 130.

(обратно)

67

Алданов, М. А. Девятое термидора. С. 103.

(обратно)

68

Алданов, М. А. Заговор. С. 397.

(обратно)

69

Алданов, М. А. Девятое термидора. С. 59.

(обратно)

70

Там же. С. 59.

(обратно)

71

Там же. С. 59. Алдановский герой Кант утверждает: Руссо «ненавидел людей...» (там же). Сам же Иммануил Кант, напротив, высказывался о французском мыслителе так: «Было время, когда я [...] презирал чернь, ничего не знающую. Руссо исправил меня. Указанное ослепляющее превосходство исчезает, я учусь уважать людей...». BGSE // АA. Bd. XX. S. 44; T. 2. С. 373.

(обратно)

72

Маркс, К. Философский манифест исторической школы права (1842) // Маркс, К., Энгельс, Ф. Соч. T. 1. М.,21954. С. 88.

(обратно)

73

Энгельсу Ф. Успехи движения за социальное преобразование на континенте (1843) // Марксу К., Энгельсу Ф. Соч. T. 1. С. 357. Перевод исправлен по оригиналу: Engels, F. Fortschritte der Sozialreform auf dem Kontinent // Marx, K., Engels, F. Werke. Bd. 1. B., 1976. S. 491. В дальнейшем наиболее смелые авторы будут говорить даже о «соперничестве» Канта и французской революции: «Кант готовит второе издание своего трактата, начинающегося так: “К вечному миру: к кому обращена эта сатирическая надпись на вывеске одного голландского трактирщика рядом с изображенным на этой вывеске кладбищем? Вообще ли к людям или, быть может, только к философам, которым снится этот сладкий сон". [...] Французская же республика, соперничая с Кантом, только что приняла закон об отмене смертной казни. Закон вступает в силу на другой день после установления вечного мира на планете». Эйдельману Н. Я. Апостол Сергей. Повесть о Сергее Муравьёве-Апостоле. М., 2005. С. 21.

(обратно)

74

Однако и за пределами СССР подобные тезисы редкостью не являлись — достаточно упомянуть знаменитого кантоведа и сторонника этического социализма Карла Форлендера (1860-1928), утверждавшего, что Маркс по праву называл политическую философию «немецкой теорией французской революции». Vorländer, К. Kants Stellung zur französischen Revolution // Philosophische Abhandlungen Hermann Cohen zum 70sten Geburtstag (4. Juli 1912) dargebracht. B., 1912. S. 267-268.

(обратно)

75

См.: Ленин, В. И. Три источника и три составных части марксизма // Просвещение. Спб., 1913. № 3.

В пьесе «Иммануил Кант» австрийского прозаика и драматурга Томаса Бернхарда (1931-1989) философ с супругой плывет на корабле в Америку. Одно из кантовских размышлений в Атлантике звучит в этой пьесе так: «Вот я социалист истинный и действительный социалист все прочее заблуждение И коммунизм тоже только модная блажь Маркс негодник А этот бедный слабоумный Ленин совершенно превратно меня истолковал». Бернхарду Т. Иммануил Кант // Видимость обманчива и другие пьесы / Сост. и пер. М. Л. Рудницкого. М., 1999. С. 273.

В печатных сочинениях ленинского наследника И. В. Сталина (Джугашвили, 1878-1953), за исключением статьи в «Правде» 1938 года «О диалектическом и историческом материализме», Кант практически не упоминается. Однако Владимир Александрович Разумный (род. 1924) свидетельствует о том, как около 1952 года Сталин на квартире секретаря партийной организации Института философии АН СССР Дмитрия Ивановича Чеснокова (1910-1973), узнав о проходящем собеседовании перед кандидатским экзаменом по КСС, произнес: «”Да, Кант! Все вот говорят — Гегель, Гегель! А я вот в семинарии зачитывался Кантом. Как ты смотришь на аналитические суждения?”. Подумав, что вопрос обращен ко мне, я что-то вполне несуразное промычал, хотя штудировал Канта так же упорно, как дифференциальное исчисление. Не обращая внимания на мой философский лепет, И. В. Сталин продолжал ходить, излагая сложнейшие умопостроения Канта, его концепцию ноуменов и феноменов. Вдруг, резко остановившись, он посмотрел на меня (у него был удивительный взгляд — пронзительный, но с хитринкой!) и спросил — : «А как ты смотришь на “Критику практического разума”»? Клянусь — я вообще почти исчез в кресле, думая про себя: “Не читал. Знаю — только название...”. Разумный, В. А. Иосиф Сталин. Реальность фантастического // http://www.razumny.ru/stalin.htm. См. также об опровержении агностицизма Канта у Сталина: Щеглов, А. В. Немецкая классическая философия (Кант, Гегель, Фейербах). Стенограмма лекций, прочитанных 11, 14 и 17 декабря 1939 г. [Курс диалектического и исторического материализма ВПШ при ЦК ВКП(б)] / Под ред. М. Б. Митина. М, 1940. С. 17.

(обратно)

76

См.: Engels, F. Ludwig Feuerbach und der Ausgang der klassischen deutschen Philosophie H Marx, K., Engels, F. Werke. Bd. 21. B., 1975. S. 265.

(обратно)

77

Heine, Н. Einleitung zu „Kahldorf über den Adel“ // Werke und Briefe in zehn Bänden. Bd. 4. Hrsg, von H. Kaufmann. B., Weimar, 21972. S. 276.

(обратно)

78

Гейне, Г. К истории религии и философии в Германии. М., 1994. С. 131.

(обратно)

79

Heine, Н. Einleitung zu „Kahldorf über den Adel“. S. 276.

(обратно)

80

Гейне, Г. К истории религии и философии в Германии. С. 139.

(обратно)

81

См.: Эрн, В. Ф. От Канта к Крупу; Daudet, L. Contre l'esprit allemand de Kant ä Krupp. Paris, 1915.

(обратно)

82

Heine, H. Einleitung zu „Kahldorf über den Adel“. S. 276; Heine, H. Säkularausgabe. Hrsg, von der Stiftung Weimarer Klassik. Bd. 8. B., 2001. S. 496-497.

(обратно)

83

Возможно, еще более ранним источником для Гейне могло бы служить сатирическое сочинение Ф. Хр. Броссе: «Бессмертие — это дерево свободы освещенного разума, вокруг которого радостные и осчастливленные люди танцуют карманьолу. Вдали сидит на троне критики Робеспьер, он забирает у думающей публики — своего Бога, и после этого в другом декрете снова разрешает простым массам — верить в Бога, он даже принуждает людей к этому вкручиванием мозгового шурупа практической веры разума. Смертельный удар кинжала уже нанесен Энезидемом, тиран уже пал! Да здравствует Энезидем и Шарлотта Корде! Последователи Канта! Снимите с головы красные шапки! Мы, добропорядочные роялисты, верим в бессмертие, в бессмертие!» Borisens, Е. [Вrosse, F. Chr.] Antipseudo-Kantiade, oder der Leinweber und sein Sohn, ein satyrisch-krittscher Roman, mit imaginierten Kupfern, ohne Vorrede von Kant, aber mit einer üblen Nachrede der Pseudokantianer. Gnidos [Riga], 1798. S. 31.

(обратно)

84

Bachmann, C. F. Über die Philosophie meiner Zeit. Zur Vermittlung. Jena, 1816. S. 3.

(обратно)

85

Op. cit. S. 4.

(обратно)

86

Op. cit. S, 26-27.

(обратно)

87

Schröpfer, H. Kants Weg in die Öffentlichkeit: Christian Gottfried Schütz als Wegbereiter der kritischen Philosophie.

(обратно)

88

Allgemeine Literatur-Zeitung. Jena, 1785. Bd. 2. № 80. S. 21; cp. также: Schütz, Chr. G. Brief an 1. Kant vom 18. Februar 1785 // AA. Bd. X. S. 399. № 237.

(обратно)

89

Fichte, J. G. Brief an J. I. Baggesen vom April 1795 // GA der Bayerischen Akademie der Wissenschaften. Bd. III,2. Stuttgart-Bad Cannstatt, 1970. S. 298.

(обратно)

90

Cm.: [}(] Dreyerley Desorganisationen gegen das Ende unseres Jahrhunderts // Philosophisches Archiv. Hrsg, von J. A. Eberhard. Bd. 2. St. 3. B., 1794. S. 17-31; а особенно: [)(] Gespräch zwischen Charlotte Cordö, der Mörderin des berüchtigten Marat zu Paris, und einem kritischen Philosophen // Philosophisches Archiv. Bd. 2. St 4. B., 1795. S. 110-113.

(обратно)

91

«Ändernd den Bau des Staates ward man in Frankreich, in Deutschland / Ahmte man nach, und ward, ändernd ein Lehrgebäu, toll». Klopstock, F. G. Werke und Briefe. Historisch-kritische Ausgabe. Hrsg, von K. Hurlebusch. Werke 1: Epigramme. B., 1982. S. 58. № 177 [1795-1803]. См. также о Клопштоке/Канте: ФКР. С. 84-85.

(обратно)

92

См.: [Huber, L. F.] Projet de paix perpötuelle, par Kant // Gazette nationale ou le Moniteur universel. 3. Januar 1796. № 103. P. 99. ND: Paris, 1863. А. Филоненко замечает в этой связи, что здесь впервые произведено сравнение французской революции и Коперниканской революции Канта; см.: Philonenko, А. L’oeuvre de Kant: la Philosophie critique. T. II. Paris, 1972. P. 265 note.

(обратно)

93

Rosenkranz, К. Geschichte der Kant’schen Philosophie. S. 355.

(обратно)

94

См. об этом: ФКР. С. 271-276, 369.

(обратно)

95

См.: Чаадаев, П. Я. Письмо к А. И. Тургеневу от октября-ноября 1835 г. // Полн. собр. соч. и избр. письма: В 2-х т. Т. 2. М., 1991. С. 94

(обратно)

96

См.: Межевич, В. С. Гегель [Из Амед-ея Прево] // Телескоп. Журнал современного просвещения, изд. Н. И. Надеждиным. М., 1833. Ч. 16. № 15. С. 396.

(обратно)

97

См.: Эрн, В. Ф. Меч и крест (От Канта к Круппу). С. 311.

(обратно)

98

См.: Никанор, архиепископ (Бровкович, А. И.). Позитивная философия и сверхчувственное бытие. Т. 3. Критика на критику чистого разума Канта. Спб., 1888. С. 385-386.

(обратно)

99

См.: Флоренский, П. А. Из лекций по истории философии Нового времени. С. 33-34.

(обратно)

100

См.: Эпоха, журнал литературный и политический, изд. М. М. Достоевским. Спб., 1864. № 3. С. 192- 222.

(обратно)

101

Писарев, Д. И. Генрих Гейне // Полн. собр. соч. и писем: В 12-ти т. Т. 9. М., 2005. С. 434.

Ср. также Писарев о Канте: «Немцы, народ совершенно привычный к варварской туманности изложения, все-таки жалуются на Канта, что он писал самое капитальное из своих сочинений “Критику чистого разума” самым тяжелым, деревянным, непонятным и даже схоластическим языком. Лучшее доказательство кантовской неясности заключается в том, что немцы раскусили “Критику чистого разума” через восемь лет после ее выхода в свет». Писарев, Д. И. Реалисты (1864) // Т. 6. М., 2003. С. 345. См. также: Писарев о полемике Шиллера с Кантом — Писареву Д. И. Вильгельм Гумбольдт (1860) // Там же. Т. 2. М., 2000. С. 21, 27; Писарев о Канте в романе В. X. Диксона «Духовные жены» — Писарев, Д. И. Мистическая любовь (о: Spiritual Wives. Ву William Hepworth Dixon. L., 1868). I. Кенигсбергские пиетисты // Там же. Т. 10. М., 2007. С. 194—195.

(обратно)

102

Толстой, А. Н. Хмурое утро // Полн. собр. соч. Т. 8, М., 1947. С. 33.

(обратно)

103

См.: Герцен, А. И. Письма об изучении природы. Письмо 8. С. 305.

(обратно)

104

Герцену А. И. Былое и думы // Собр. соч.: В 30-ти т. Т. 11. М., 1957. С. 299 Ср.: Лк 2:29-32.

(обратно)

105

Varnhagen von Ense, К. А. Kant’s Leben, von Schubert. 1842. Aus einem Brief an** in** // Denkwürdigkeiten und vermischte Schriften. Bd. 5. Lpz., 21843. S. 755. В несколько иной редакции: Varnhagen von Ense, К. A. Tagebücher. Aus dem Nachlaß Varnhagen’s von Ense. Bd. 11. Lpz., 1869. S. 187. 15. August 1854.

(обратно)

106

См. попытки объединения разных смысловых высказываний: Burg, Р. Kant und die Französische Revolution. B., 1974. S. 18-20.

(обратно)

107

Kant, I. Brief an J. H. Lambert vom 31. Dezember 1765 // AA. Bd. X. S. 57. .№ 34

(обратно)

108

KrV. В XV-XVI; КЧР. C. 18.

(обратно)

109

WA А 484; T. 8. C. 30-31.

(обратно)

110

RGV. В 54/A 50; T. 6. C. 50.

(обратно)

111

См.: AA. Bd. XV. S. 628. Refl. 1438.

(обратно)

112

KU. В 294 Anm./ А 290 Anm. § 65 // Т. 5. С. 216 прим. § 65.

(обратно)

113

MS. RL. А178-180/В 208-210; Т. 6. С. 354-355.

(обратно)

114

Refl. 159 // Stark, W. Nachforschungen zu Briefen und Handschriften Immanuel Kants. B., 1993. S. 248 (черновые наброски к «Метафизике нравов» в АА не публиковались).

(обратно)

115

АА. Bd. XIX. S. 591. Refl. 8045.

(обратно)

116

MS. RL. А 181/В 211; Т. 6. С. 356.

(обратно)

117

ТР. А 259; Т. 8. С. 190.

(обратно)

118

Поэт и переводчик Самуил Яковлевич Маршак (1887-1964) превратил эту «простую истину» в афоризм, мастерски переведя старый английский стих на русский язык:

«Мятеж не может кончиться удачей, -

В противном случае его зовут иначе».

Маршак, С. Я. Простая истина // Собр. соч.: В 8-ми т. Т. 4. М., 1969. С. 92.

(обратно)

119

ТР. А 254-255; Т. 8. С. 187.

(обратно)

120

Op. cit. А 257-258; Т. 8. С. 189.

(обратно)

121

Op. cit. А 259; Т. 8. С. 190.

(обратно)

122

MS. RL. А 234-235/В 265-266; Т. 6. С. 392.

(обратно)

123

SF. А 144-145; Т. 7. С. 102. См. также: АА. Bd. XIX. S. 604. Refl. 8077; о понятии энтузиазма см. также: Anth. А 207/В 206; Т. 7. С. 305. § 82.

(обратно)

124

Anth. В 214-215/А 215. § 74 (§ 77 АА); T. 7. С. 293. § 77.

(обратно)

125

АА. Bd. XVIII. S. 694. Refl. 6369

(обратно)

126

См. об этом: Brandt, R. Zum „Streit der Fakultäten“ // Brandt, R., Stark, W, (Hg.) Neue Autographen und Dokumente zu Kants Leben, Schriften und Vorlesungen. Hamburg, 1987. S. 50-56.

(обратно)

127

Cm.: OP // AA. Bd. XXII. B., 1938. S. 623.

(обратно)

128

MS. RL. AB 43; T. 6. C. 260.

(обратно)

129

SF. А 151; T. 7. C. 106.

(обратно)

130

WA A 490 т 8 C. 34.

(обратно)

131

ТР. А235; Т. 8. С 176-177.

(обратно)

132

Так, Кант в изложении Абега заявляет: «Швейцарцы не хотят ничем жертвовать; и тем не менее их республика основана и поддерживается французскими солдатами». Abegg, J. F. Reisetagebuch von 1798. S. 249-250. Насколько справедлива оценка роли французов в словах Канта, особенно с учётом действий русских войск Александра Васильевича Суворова (1729-1800) в Швейцарии — это уже другой вопрос.

(обратно)

133

VATP // АА. Bd. XXIII. В., 1955. S. 127.

(обратно)

134

См.: ZeF. BA11; T. 7. С. 9.

(обратно)

135

SF. А 145-146; Т. 7. С. 103. Cp.: ОР // АА. Bd. XXII. S. 623.

(обратно)

136

WA А 484; T. 8. С. 30-31.

(обратно)

137

ОР // АА. Bd. XXII. S. 622.

(обратно)

138

Biester, J. Е. Brief an I. Kant vom 4. März 1788 // AA. Bd. X. S. 531. Na 321.

(обратно)

139

Jung-Stilling, H. Brief an I. Kant vom 1. März 1789 // AA. Bd. XI. S. 9. № 346. Cp.: Krickende, S. Brief an I. Kant vom 11. August 1794 // AA. Bd. XI. S. 519. № 637

(обратно)

140

См. об этом новую биографию Манфреда Кюна: Kühn, М. Kant.

(обратно)

141

Jachmann, R. В. Immanuel Kant geschildert in Briefen an einen Freund. S. 155.

(обратно)

142

Walds’s Gedächtnißrede auf Kant // Kantiana. Beiträge zu Immanuel Kants Leben und Schriften. S. 14.

(обратно)

143

Varnhagen von Ense, К. A. Tagebücher. Aus dem Nachlaß Vamhagen’s von Ense. S. 187. 15. August 1854.

(обратно)

144

Varnhagen von Ense, К. A. Kant’s Leben, von Schubert. S. 755.

(обратно)

145

Borowski, L. E. Darstellung des Lebens und Charakters Immanuel Kant’s. S. 68. Cp. Refl. 8077: «нетерпеливая» и «ненасытная жажда газет» (АА, Bd. XIX. S. 604).

(обратно)

146

Borowski, L. Е. Darstellung des Lebens und Charakters Immanuel Kant’s. S. 61.

(обратно)

147

Immanuel Kant’s Biographie. Bd. 2. Lpz., 1804. S. 60. Интересно, почему у автора биографии при воспоминании о Перикле оказалось в забытьи иное древнегреческое имя — Платона, поучаствовавшего в консультировании властителей со своеобразным результатом.

(обратно)

148

Der Freimüthige oder Ernst und Scherz. Literarischer und artistischer Anzeiger. Hrsg, von A. von Kotzebue. B., 1804. S. 170. Цит. по: Immanuel Kant in Rede und Gespräch. S. 351-352. № 430a.

(обратно)

149

Rink, F. Th. Ansichten aus Immanuel Kant’s Leben. S. 108-109.

(обратно)

150

Jachmann, R. B. Immanuel Kant geschildert in Briefen an einen Freund. S. 158.

(обратно)

151

Schubert, F. W. Immanuel Kant’s Biographie. S. 140.

(обратно)

152

Rosenkranz, K. Geschichte der Kant’schen Philosophie. S. 123-124.

(обратно)

153

Rink, F. Th. Ansichten aus Immanuel Kant’s Leben. S. 75.

(обратно)

154

Antwortsschreiben des Professors Kant in Königsberg an den Abt Sieyès in Paris 1796, aus dem lateinischen Originale übersetzt. 1797.

(обратно)

155

См. об этом: Rink, F. Th. Ansichten aus Immanuel Kant’s Leben. S. 75-76. О возможном косвенном ответе Канта на обращение Сийеса см.: Ruiz, А. Neues über Kant und Sieyès. Ein unbekannter Brief des Philosophen an Anton Ludwig Theremin (Marz 1796) // KSt 68 (1977). S. 446-453.

(обратно)

156

Cm.: Theremin, A. L. Brief an Kant vom 6. Februar 1796; Beilage: Theremin, K. Brief an seinen Bruder A. L. Theremin vom 2. Januar 1796 // AA. Bd. XII. S. 58-60. № 693.

(обратно)

157

Jachmann, R. B. Immanuel Kant geschildert in Briefen an einen Freund. S. 154. См. также о Канте как патриоте: [Mortzfeld, J. Chr.] Fragmente aus Kants Leben. Ein biographischer Versuch. S. 102; Walds’s Gedächtnißrede auf Kant. S. 14.

(обратно)

158

Burg, P. Reaktionen auf die Französische Revolution in Berlin und Königsberg // Immanuel Kant und die Berliner Aufklärung. Hrsg, von D. Emundts. Wiesbaden, 2000. S. 148.

(обратно)

159

[Metzger, J. D.?] Aeusserungen über Kant, seinen Charakter und seine Meinungen. Von einem billigen Verehrer seiner Verdienste. Königsberg, 1804. S. 15—16.

(обратно)

160

Abegg, J. F. Reisetagebuch von 1798. S. 147.

(обратно)

161

Op. cit. S. 179-180. В какой мере рассказ Абега зависит от текста кантовской «Антропологии...», и зависит ли, ответить сложно. В этом произведении упомянутая езда на коне была представлена Кантом как «самое слабое из всех отступлений за пределы рассудка», носящее безобидный характер, по крайне мере до тех пор, пока не вовлекает или не принуждает к этому занятию других; см.: Anth. ВА 127. § 42 (§ 45 АА); Т. 7. С. 230. § 45. Решается ли столь легко проблема ответственности таких великих мыслителей, как Кант, примером с игрой в лошадки, — весьма сомнительно, ибо на первый взгляд невинные, но дурные примеры выдающихся личностей очень заразительны. Самому Канту эта мысль в других контекстах также была не чужда. Вероятно, именно под впечатлением его слов Гиппель в романе 1779 года пишет: «Великие мыслители создают много благого, однако, по истине, также и много недоброго, ибо они почитаются, и никто не осмеливается идти дальше». Hippel, Th. G. von. Lebensläufe nach aufsteigender Linie nebst Beilagen А, В C. Tl. 2. Lpz, 1859 (,1779). S. 140.

(обратно)

162

Varnhagen von Ense, К. A. Kant’s Leben, von Schubert. S. 755.

(обратно)

163

Schubert, F. W. Immanuel Kant’s Biographie. S. 141.

(обратно)

164

См.: Stuckenberg, J. Н. The Life of Immanuel Kant. L., 1882. P. 370-371. В России в это время из-за революционных событий пострадал знакомый Канту издатель Иоганн Фридрих Харткнох младший (1768-1819). В 1797 году он заказал для своей книжной лавки в Риге французский альманах, после чего был доставлен в Санкт-Петербург, но после предупреждения отпущен; см.: О книгопродавце Гарткнохе, привезенном из Риги за выписку революционного альманаха. 1797 г. // РГАДА. Ф. 7. Оп. 2. Д. 3067.

(обратно)

165

Erhard, J. В. Ueber das Recht des Volkes zu einer Revolution und andere Schriften. Jena, 1795.

(обратно)

166

См. об этом: Хинске, H. Значение проблемы метода в мышлении Канта. О связи догматического, полемического, скептического и критического метода // Имманиуил Кант: наследие и проект. С. 64-77.

(обратно)

167

Immanuel Kant’s Biographie. Bd. 1. S. 179-180. Cp.: Rink, F. Th. Ansichten aus Immanuel Kant’s Leben. S. 108.

(обратно)

168

Wasianski, Е. А. Chr. Immanuel Kant in seinen letzten Lebensjahren. S. 199.

(обратно)

169

Immanuel Kant’s Biographie. Bd. 2. S. 60.

(обратно)

170

Borowski, L. E. Darstellung des Lebens und Charakters Immanuel Kant’s. S. 52.

(обратно)

171

Op. cit. S. 55-56.

(обратно)

172

Cp.: Warda, A. Ergänzungen zu E. Fromms zweitem und drittem Beitrage zur Lebenseeschichte Kants. S. 89-90.

(обратно)

173

Kant, I. Brief an J. G. Herder vom 9. Mai 1768 // AA. Bd. X. S. 74. № 40.

(обратно)

174

AA. Bd. XVIII. S. 69. Refl. 5037.

(обратно)

175

Cm.: NEV. А 6; T. 2. C. 195.

(обратно)

176

Op. cit.; Т. 2. С. 194.

(обратно)

177

Jachmann, R. В. Immanuel Kant geschildert in Briefen an einen Freund. S. 154.

(обратно)

178

SF. А 144-145; T. 7. C. 102.

(обратно)

179

Hippel, Th. G. von. Selbstbiographie // SW. Bd. 12. B., 1835. S. 275. ND: B., 1978. Все тот же Гиппель говорил: «Превосходные ученые (если речь заходила о Канте и Краусе), достойные уважения мужи, но не способны управлять страной, деревней, да даже и курятником — даже курятником». Op. cit.

(обратно)

180

Biester, J. Е. Brief an Kant vom 5. Oktober 1793 // AA. Bd. XI. S 456. № 596

(обратно)

181

Op. cit.

(обратно)

182

Op. cit

(обратно)

183

Op. cit.

(обратно)

184

SF. А151; Т. 7. С. 106.

(обратно)

185

ТР. А 277; Т. 8. С. 201.

(обратно)

186

АА. Bd. XIX. S. 604-605. Refl. 8077.

(обратно)

187

SF. А 148-149; Т. 7. С. 105.

(обратно)

188

АА. Bd. XIX. S. 609. Refl. 8077.

(обратно)

189

Op. cit.

(обратно)

190

ZeF. ВА 27 Anm; T. 7. С. 17 прим. Перевод исправлен по оригиналу.

(обратно)

191

Соловьёву В. С. Оправдание добра. Нравственная философия. С. 454.

(обратно)

192

Abegg, J. F. Reisetagebuch von 1798. S. 180.

(обратно)

193

Так было, например, с экстравагантными утверждениями Канта об экспедиции Наполеона в Египет/Португалию, а также об обстоятельствах смерти Екатерины II; см.: Rink, F. Th. Ansichten aus Immanuel Kant’s Leben. S. 108. Возражать Канту в таких случаях было бесполезно.

Не менее экстравагантно отреагировал на смерть Екатерины Великой и Суворов: «Смертию Екатерины Суворов был очень огорчен и не выходил несколько времени из комнаты. Вошел, как-то к нему генерал Ширай. Он, пожимая руки, начал говорить: ах проклятые стихотворцы, ах злодеи, как можно им верить. Вот говорили, что Екатерина безсмертна, а она умерла». Барсукову Н. П. Жизнь и труды М П. Погодина. Кн. 1. Спб., 1888. С. 135.

(обратно)

194

См.: АА. Bd. XIX. S. 609. Refl. 8077.

(обратно)

195

Ср. Кант о Фридрихе Великом: WA. А 484; Т. 8. С. 31.

(обратно)

196

Ср. глубокие размышления на тот момент еще относительно молодого Карамзина: «Не знаю, кого справедливее можно назвать великим, отца или сына, хотя последнего все без разбора величают. Здесь должно смотреть только на дела их, полезные для государства, — не на ученость, не на острые слова, не на авторство. Кто привлек в свое государство множество чужестранцев? Кто обогатил его мануфактурами, фабриками, искусствами? Кто населил Пруссию? Кто всегда отходил от войны? Кто отказывался от всех излишностей, для того чтобы его подданные не терпели недостатка в нужном? Фридрих Вильгельм!» Карамзин, Н. М. Письма русского путешественника. С. 60. 26 июня 1789 г.

(обратно)

197

IaG. А 407; Т. 8. С. 26.

(обратно)

198

Ор. cit. А 410; Т. 8. С. 28.

(обратно)

199

ТР. А 276; Т. 8. С. 200.

(обратно)

200

Ср. КЧР: «...трансцендентальные вопросы допускают только трансцендентальные ответы, т.е. ответы, исходящие из одних лишь априорных понятий, без всякой эмпирической примеси». KrV. В 665/А 637; КЧР. С. 383.

(обратно)

201

ОР // АА. Bd. XXII. S. 623.

(обратно)

202

АА. Bd. XV. S. 651. Refl. 1471а.

(обратно)

203

Вряд ли это представляло для Канта проблему. Во всяком случае, даже коллизия долженствований для него оказывается немыслимой; см.: MS. RL. AB 23—24; Т. 6. С. 246.

(обратно)

204

IaG. А 394; Т. 8. С. 17.

(обратно)

205

См.: RGV. В 10 Anm,—12 Anm.; Т. 6. С. 22 прим.—23 прим.

(обратно)

206

IaG. А 397; Т. 8. С. 19. См. также: RGV. В 141/А 133; Т. 6. С. 105.

(обратно)

207

Brecht, В. Die Dreigroschenoper // Große kommentierte Berliner und Frankfurter Ausgabe der Werke in 30 Bänden. Bd. 2. Bearb, von J. Schebera. B., 1988. S. 285. В литературном переводе С. К. Апта эта фраза звучит так: «Сначала хлеб, а нравственность — потом» (Брехт, Б. Трехгрошовая опера // Три пьесы. Трехгрошовая опера. Мамаша Кураж и ее дети. Кавказский меловой круг. М., 1983. С. 53).

Кант не был героем Брехта, зато тот дал изображение «Науки логики» Гегеля как произведения юмористической литературы; см.: Брехт, Б. Разговоры беженцев (1940-41, 1944) // Театр. Пьесы. Статьи. Высказывания: В 5-ти т. Т. 4. М., 1964. С. 60-62.

(обратно)

208

См.: KrV. В 564.

(обратно)

209

И без всяких революций Кант добивался одним своим преподаванием некоторых социальных изменений: воспитанники молодого домашнего учителя Канта братья Кристоф Людвиг (1737—?) и Георг Фридрих фон Хюльзены (1744-1820), повзрослев, по собственной инициативе освободили своих крестьян от крепостного права; см.: Rink, F. Th. Ansichten aus Immanuel Kant*s Leben. S. 29.

(обратно)

210

Cp. с эпитафией Григория Савича Сковороды (1722-1794), обращенной в том числе к «этому» миру: «Мир ловил меня, но не поймал».

(обратно)

211

См. об этом: Hinske, N. Kants Vernunftkritik — Frucht der Aufklärung und / oder Wurzel des Deutschen Idealismus? // Aufklärung. Interdisziplinäres Jahrbuch zur Erforschung des 18. Jahrhunderts und seiner Wirkungsgeschichte. 7 (1992). S. 5.

(обратно)

212

Kant, I. Briefen C. L. Reinhold vom 12. Mai 1789 // AA. Bd. XI. S. 39. № 359.

(обратно)

213

См. об этом: Hinske„ N. Aller guten Dinge sind drei: Kants erneuerte Fortschrittsfrage im Streit der Fakultäten // Aspects philosophiques de la modemitö. Luxembourg, 2003. P. 9-23.

(обратно)

214

См. о некоторых из них: Круглов, А. Н. Тетенс, Кант и дискуссия о метафизике в Германии второй половины XVIII века. С. 292—302. Об отношении Тетенса к французской революции см.: там же. С. 159-162.

(обратно)

215

Алданов, М. А. Бегство // Ключ. Бегство. Пещера. Трилогия. М., 2002. С. 306-307.

(обратно)

216

Там же. С. 307.

(обратно)

217

Алданов, М. А. Ключ // Ключ: Роман. Астролог: рассказ. М., 1990. С. 105.

(обратно)

218

Там же. С. 348.

(обратно)

219

Там же. 349. Возможно, в словах о молнии и ясном как день разъяснении содержится и скрытый намек на Фихте.

(обратно)

220

См.: IaG. А 388; T. 8. С. 13.

(обратно)

221

См.: Соколов, Б. В. Булгаков. Энциклопедия. Персоналии, прототипы, произведения, друзья и враги, семья. М, 2005. С. 82, 366.

(обратно)

222

Булгаков, М. А. Белая гвардия // Собр. соч.; В 5-ти т. Т. 1. М, 1989. С. 427.

(обратно)

Оглавление

М. А. Алданов

Г. Гейне и Кант

Французская революция в сочинениях Канта

Кант и французская революция: свидетельства современников

Возможные причины кантовской симпатии французской революции

Другие упоминания Канта в книгах Алданова

*** Примечания ***