Кольцевой маршрут [Рейнмастер] (fb2) читать онлайн

Рейнмастер Кольцевой маршрут

Глава 1. Яблоки

За час до конца рабочего дня Траудгельд отложил напильник, вытер ладони промасленной тряпкой и объявил:

— Хватит. Даёшь перекур.

Я не стал возражать.

День выдался утомительным, и пальцы уже ныли, как и всегда, когда приходилось делать мелкую работу. В последнее время её накопилось больше обычного. Радиоприёмники и утюги, кофемолки, электроплитки и прочий домашний скарб. И ничего похожего на культиватор или мини-трактор. По ночам мне снилось, что я разбираю пулемёт, подозрительно похожий на соковарку.

Кроме нашей ремонтной мастерской, на Биргенштрассе не было других предприятий, за исключением небольшого кафе, обосновавшегося в развалинах бывшей школы. Небо голубело ярче обычного. Такое ясное, но бледное солнце бывает в самом начале осени, когда день ещё достаточно длинный, и по размеру тени можно судить о наступлении вечера.

Ветер отдавал холодом. Скоро придёт снег, но не раньше, чем будет сорвано последнее яблоко. И прекрасно. Я устал от ненастных дней и ещё не собрал свой экспериментальный урожай. Листья «Флоретты» уже пожелтели, значит, через пару недель можно приступать к копке.

— В лесу опять нашли девчёшку.

— Что?

Траудгельд кивнул.

— Харперову Лени. Такие дела. Сегодня ночью. В «Леммеле» говорят, ей вспороли живот.

— Господи, — сказал я, опешив.

Это солнце и этот ветер сбивали с толку. Голубые глаза Траудгельда сверкали как ледышки. В конце улицы какой-то мальчишка катил сломанный велосипед. Погнутое колесо вихлялось и поскрипывало.

— Сколько ж ей лет?

— Пятнадцать. Или четырнадцать.

— Чёрт, — сказал я и повторил: — Чёрт!

Услышанное просто не укладывалось в голове. Месяц назад в овраге за кирпичным заводом нашли другую — Ирму Бригельрих, в кружевной накидке, только от конфирмации, но досужие языки поговаривали, что пирожок оказался с начинкой. Эти досужие языки знают всё, кроме главного.

— Кто это сделал?

— Ищут.

— Ищут, — эхом откликнулся я.

В голове было пусто, а в конце улицы уже показалась цветастая юбка фрау Кульбах, нашей заказчицы. Завидев её, Траудгельд издал горловой звук и поспешно скрылся в мастерской.

Я последовал за ним.

— Где моя машинка? — резко спросила фрау Кульбах.

Никаких вам здрасьте.

— Пожалуйста.

Я выволок швейную машинку, а за ней и футляр. Плевая задачка, но над пружиной пришлось попыхтеть. От долгой службы металл устаёт и становится хрупким, как леденец.

— Двадцать франков десять раппенов.

— Чего? Да это ж грабиловка!

— Хорошая машинка, — сказал я флегматично.

— Ещё бы не хорошая. Губа-то не дура. Это же «Эберзальц»! Ещё моя мать шила на ней, и бабушка, гляньте-ка: шпульки как новые. Сейчас такого не делают.

— Куда там.

— Сейчас всё — одноразовая поделка. Нитки гнильё, башмачная колодка как из картона, барахло-барахлом. Я им всё начистоту высказала, можете мне поверить. Меня не проведешь.

— Конечно, — согласился я.

— То-то же.

Её черные разъяренные глаза прожгли дыру в моей переносице. Я похлопал по машинке, по ее лаковому боку с медными вензельными буквами. Металл был еще теплым, как будто хранил отпечаток любовной, кропотливой работы.

Фрау Кульбах долго рылась в своем вязаном кошельке, узловатыми желтыми пальцами выуживая монеты и тут же роняя их обратно. Я понимал, как тяжело ей расстаться с деньгами. Там, где экономия возведена в добродетель, десять раз подумаешь, прежде чем расплатиться по счёту.

— Спасибо, — сказал я, когда две бумажки и кучка мелочи оказались передо мной на верстаке. — Что ж, фрау Кульбах, позвольте мне донести вашу красотку до дома.

— Вот ещё! — фыркнула она.

Обхватила футляр с машинкой и пошла. Коренастая суровая женщина с выдубленным ветром лицом. В этой приграничной деревушке на отроге Альп встречается два типа женщин. Крестьянские жены и вдовы, сделанные как будто из глины с перцем — тугие на подъем, но острые на язык, живущие иногда по два века к удивлению домочадцев. И вот такие, древесного типа, рожающие солдат, чтобы потом закаменеть в мучительном и бесплодном ожидании.

Я проследил, как она пересекает двор и выходит на дорогу. Ветер трепал юбку и розовую косынку, повязанную на шею вместо шарфа. Тень следовала за ней, отклоняясь в сторону и вытягиваясь в струну.

— Закрываемся, — предложил Траудгельд.

— Ещё рано.

— Нет, — сказал он, глядя на меня своими проницательными старческими глазами. — Работа закончена, Эрих. Если хочешь, опрокинь рюмашку, а потом возвращайся к семье. В этом вся соль: вовремя вернуться.

— Особенно теперь.

— Вот именно, — подтвердил он. — Особенно теперь.

* * *

Траудгельд оказался меток: залепил не в бровь, а в глаз. С того дня, как Ирму нашли в овраге, меня не отпускало тяжелое и смутное чувство. Даже не чувство, а предчувствие, какое, должно быть испытывает животное перед сходом лавины — дрожь земли предвещает опасность, и на этот раз я не мог позволить себе промедлить.

Альбиген, уголок рая, забравшийся в горы достаточно высоко, чтобы не нюхать дымы лакокрасочных предприятий, пришелся бы по сердцу даже отшельнику. Но пускай туристы восторгаются сумрачной прелестью альпийских склонов, я же изрядно поднаторел в удобрении райских кущ и не питал иллюзий насчёт лёгкости бытия. Только не здесь. Каменистая почва закаляет характер. По стёсанным лбам и подбородкам здешних крестьян нетрудно проследить многовековую историю оборонительных войн.

Одна из войн разыгрывалась прямо сейчас.

Подходя к дому, я услышал крики. Они доносились из соседского сада. Что-то брякнуло, треснуло и между кустов бирючины, отчаянно извиваясь, проломился мальчишка, прижимая к животу добычу из нескольких помятых яблок. Услышав шаги, сорванец повернул ко мне искажённое страхом чумазое лицо. Это был Петерль, сын мясника Хёмерхофа.

— Привет, — сказал я.

Изгородь опять затрещала. Судя по звукам, там резвился небольшой выводок динозавров. Повизгивая и ухая, они выбрались по очереди сквозь брешь в ветвях и брызнули врассыпную, сверкая голыми икрами.

— Ах вы, сучьи отродья! — завопил Гегер, высовываясь следом.

Он швырнул на дорогу палку и тут заметил меня. Красные, в пятнах, щёки надулись и опали, выпуская воздух.

— Чёрт! Вот дерьмо!

— Угу, — согласился я, оценивая разрушения.

Живая изгородь была изломана в хлам. Милые детки. Интересно, какой урон они нанесли фруктовому саду?

— Ни одной целой ветки, — выплюнул Гегер.

— Яблони?

— И вишни.

— Надо же.

Гегер выпутался из кустарника и воззрился на меня, потирая нос. На одутловатом лице возникло новое выражение — угрюмое и плутовское одновременно:

— А сдаётся мне, твой малец был среди них, Эрих. Среди этих паршивцев!

— Да ладно?

— Ей-ей! Сдаётся мне, твой малец ими и верховодил.

— Не может быть, — возразил я с уверенностью, которой совсем не испытывал. Всё произошло так быстро, но в стайке убегающих детей определённо мелькнуло что-то знакомое.

— Кажись, он самый, — продолжал упорствовать Гегер.

Покряхтывая, нагнулся и вытянул из грязи лейку. Раздвинул заросли, словно желая найти на ветвях остатки вещественных доказательств. Но, очевидно, ребячьи штаны были сшиты из неубиваемого материала. Только в дренажной канаве розовела крупная пуговица, похожая на раннюю землянику. Я поднял её, и сосед победно затряс головой:

— Точно он. В тихом омуте, знаешь ли, черти водятся! Что скажешь?

— Ничего.

— А сделаешь?

— Разберусь, — пообещал я.

Положил пуговицу в карман и пошёл домой.

А что тут ещё сказать?

* * *

Матти я нашёл в огороде. Он с таким рвением ворошил компост, что стало ясно: операция «Яблоки Гегера» прошла при его деятельном участии.

Не тратя времени даром, я вынул вилы у него из рук и легонько щёлкнул по белобрысому затылку:

— Пойдём-ка побеседуем.

В доме было прохладно. Пахло жареным луком, мясом и какими-то восточными специями. Видимо, Франхен готовила свой фирменный вариант «Лейпцигской всячины». Квадраты заходящего солнца дрожали на натёртом полу, словно приготовившись к игре в классики. На каминной полке тихо постукивали часы в виде кареты, запряжённой железными скакунами; эти часы я откопал в мастерской в куче антикварного хлама, сохранившего такие диковины, как спиртовой утюг, ручная дрель в виде фаустпатрона или кольцо для яиц.

Матти хмуро прошёл в гостиную, остановился у стола. Вздохнул, выпятив живот, сделал шаг вперед и протянул руку, как бы подставляя её под нож.

— Бей.

— Зачем? — не понял я.

— Бабушка сказала, что если я провинюсь, меня ударят. У вас так принято.

— Нет, — проговорил я медленно, разглядывая упрямый лоб с прилипшей к нему прядкой белокурых волос. — Бить я тебя не буду.

— Вообще никогда?

— Ну почему же. Если повесишь кошку, отлупцую так, что неделю не сядешь.

Он вспыхнул. Поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза.

— Я не вешаю кошек. Та, на школьном дворе, — это был не я. Это был Харперов Ганзи. Я не знал. Я бы ему не дал.

— Верю, — согласился я. — Ты бы не дал.

Матти шевельнул губами. Ещё не улыбка, но солнце выглянуло из-за туч.

— Тогда как ты меня накажешь?

— А как наказывала бабушка?

— Она не била. Просто ругалась и… ругалась.

— Вот уж дудки, — возразил я, — у меня все слова сосчитаны. Ты уж как-нибудь обойдись, братец.

За спиной скрипнула половица.

— Ладно, — сказал я решительно. — Давай заканчивать. Тащи сюда, что ты там затрофеил.

Он шмыгнул носом, подумал и потрусил вниз в подвал. Вернулся, держа в кулаке узелок с пятком зелёных, местами побитых яблок.

— Негусто. Это всё?

— Всё, — шёпотом сказал Матти.

Я смотрел на этого недозрелого гефрайтера[1] и в который раз задавался вопросом, что значит кровь. Каждый из нас внёс свою горькую лепту в создание заготовки. Как теперь разобраться, кому что принадлежит? Эта родинка на плече, нахмуренный исподлобья взгляд, вихор на макушке… Что если я ошибся? Успех выстрела зависит от точности наведения, а я чувствовал себя как человек, расчётливо прицеливающийся в манную кашу.

— На кой черт тебе понадобились чужие яблоки? У нас своих завались.

— Я не за яблоками, — тихо произнёс Матти.

— А за чем?

— Ни за чем.

— Ясно, — сказал я. — Вы насвинячили просто так. От широты души. Вопросов больше не имею. Кругом и вольно, солдат. Abtreten![2] А я пойду к Гегеру, извиняться.

— Не ходи, — сказал Матти.

Он побледнел. В жизни не видел такого бледного и насупленного ребёнка.

— В чём дело? — спросил я, ожидая услышать в ответ уже знакомое «ни в чём». Издержки современного воспитания.

Но вместо этого, он скрипнул зубами, и нижняя губа задрожала, предвещая сырость. Я напрягся. Если и есть что-то, не поддающееся объяснению, то это слёзы, женские и детские слёзы.

— Не ходи. Так ему и надо!

— Что он такого сделал? — вполголоса спросил я, присаживаясь на корточки, чтобы видеть лицо Матти. — Что он сделал?

— Он сказал…

— Что?

— Про Франи… что она грязная. Что муслимы и пакис грязнее, чем юде. Там пришёл Цойссер, принёс пиво, они говорили, и он смеялся. Я подслушал. Он говорил, что её нужно…

— Так.

Я встал. Подцепил узелок и двинулся к выходу. На полпути меня поймала Афрани. Разумеется, она подслушивала в коридоре — славная семейная традиция.

— Эрих!

— Тш-ш-ш, — сказал я ей и распахнул дверь.

* * *

После недавнего вторжения соседский сад представлял собой печальное зрелище. Парнокопытные юнцы галопом пронеслись по участку, выворотив колышки, размечающие фруктовые владения: землемер Гегер оказался педантом. Больше всего пострадали деревья, растущие ближе к живой изгороди, и шиповник, в который, видимо, тоже свалилось что-то млекопитающееся.

Сам хозяин отыскался на заднем дворе.

Бурча себе под нос, он старательно отбивал косу, орудуя молотком с изяществом опытного убийцы. Или пьяницы — у стены сарая притулилась початая бутылочка кирша.

Заслышав шум, Гегер повернулся, чуть не обрушив свою временную наковальню.

— Ах, чтоб тебя!

— Добрый вечер, — поздоровался я и протянул яблоки: — Вот, держи.

— Давай, — он взял узелок и уставился на меня тупо и недоверчиво. — Значит, я был прав, э? Вот паршивец! А где остальное?

— Здесь, — сказал я.

И заехал ему по уху.

Пьян, не пьян, а с рефлексами у Гегера было всё в порядке. С нечленораздельным воплем он махнул молотком, я едва успел увернуться.

— Сволочь! Ты что ж делаешь?

— Привет от жены, — сказал я.

— Жены?

— Угу. Она только что приняла ванну. Чего и тебе желаю.

Его глаза расширились. Он понял.

Однако принятый на грудь хмель мешал трезво оценить расклад. Гегер был выше и шире в кости, а вот по части сноровки я мог дать ему фору. Вновь просвистел молоток. Я отбил его косовищем и, поднырнув, врезал пьянчуге под дых. Звякнуло стекло.

— Ох! — выдохнул он почти изумлённо.

— Если хочешь что-то сказать, скажи мне, — предложил я. — Не Цойссеру. Не кому-то из твоих дружков-запивох. Мне.

Но он уже ничего не хотел сказать. Он опустился в траву, прижимая руки к объемистому животу, заходясь в спазматическом кашле.

Подождав немного, я прислонил рукоять косы к стене сарая и, пройдя через калитку в заборе, вышел на окраину леса. Мне нужен был воздух.

Солнце уже почти исчезло за кромкой горы, выпустив напоследок сноп багряно-золотистых лучей, окрасивших небо и облака во все цвета закатной палитры. Смотреть на них было нестерпимо. Я брёл наугад, а птицы перекликались дикими и звонкими голосами. Издалека, от станции, донёсся звук вечернего экспресса. Рельсы огибали долину и поднимались в горы, к туберкулезному санаторию, и дальше — к пересечению лыжных трасс, в край ледниковых водопадов и глетчеров, где зима царит невозбранно, и ночное пространство усеяно точками умирающих звёзд.

Я спустился в распадок. Ковер из листвы шуршал под ногами, приглушая шаги. Нейтральная территория. Искал и нашёл. Чем же ты опять недоволен, Эрих? По крайней мере, здесь можно не бояться громов и молний. Эхо последней войны никогда не отскакивало от этих холмов, глухой перестук — просто работа дятла, ни тебе пуль, ни разрывов гранат…

Нога зацепила что-то мягкое.

Я остановился.

Из-под настила ветвей и дерна высовывалась маленькая белая кисть. Я шевельнул ногой, и ветви разъехались, мелькнул синий обрывок ткани, листья здесь были запятнаны кровью. Абсолютная тишина, и чёрные пятна крови на листьях и на земле…

Я нашёл третью девчёшку.

[1] Gefreiter (нем.) — воинское звание, присваиваемое обученным служащим рядового состава; в данном случае — командир отряда.

[2] Abtreten! (нем.) — можешь идти, свободен.

Глава 2. Фён

Домой я вернулся ближе к полуночи, но Франхен не спала. В рассеянном свете, испускаемом ночником, мне было видно её измученное лицо, и когда она обратилась ко мне, в голосе прозвучал страх:

— Эрих, где ты был?

— Кое-что уладил.

— Господи, — тихо сказала она.

Я разделся и лёг, пытаясь плотнее укутать заледеневшие ноги. Ополовиненная луна светила в окно мансарды, заставляя тени летать по потолку. Я думал о маленьком трупе, найденном под листьями, запах сентябрьской прели так прочно застрял в носу и в горле, что казалось мы всё ещё в лесу, лежим, накрытые дерном, слушая ветер, налетающий с гор.

— Всё пройдёт, — сказал я.

— Нет, — горячо шепнула она, — никогда, Эрих. Они никогда меня не примут. Я здесь чужая.

— Мы оба.

Но так ли? Другая страна, но люди всё те же, приграничная территория. Здесь хорошо знали старый язык и слишком хорошо — долги, не подлежащие списанию. Безродный, я неожиданно очутился на родине. Пока сытые победители, застраивали мою землю домами терпимости, я открывал для себя исходную, роднящую нас толерантность: деньги не пахнут.

— Матти ждал тебя. Сейчас он уснул. Он плакал…

— Плохо.

— Ему всего семь лет, Эрих!

— Иногда мне кажется, семьдесят семь, — пробормотал я.

Тёплая рука пробралась ко мне на грудь и устроилась там тихо, как мышка. Рядом с собой я слышал чужое дыхание, видел глаза — глубокие и тревожные, с моим отражением, утонувшим на дне. Завтра я во всём разберусь, подумал я. Мне придётся во всём разобраться. На этот раз никуда не поеду, скорее срою деревню до основания.

— Здесь опять происходит что-то страшное?

— Да, Франхен.

— Я чувствую. Что-то переменилось.

— Просто идёт зима, — я погладил её вьющиеся душистые волосы. И вновь подумал о трупе, маленьком детском трупе, забросанном листьями, и подумал: этого не должно быть. Это не должно было случиться и не должно повториться, никогда, никогда больше, пока я здесь.

Никогда.

* * *

Утро началось суматошно.

Деревенская полиция никогда не славилась пунктуальностью, но ввиду скорой и повсеместной проверки, предпринятой Советом кантонов, двери участка распахнулись ровно в восемь, и я уже стоял на пороге.

Обстановка, что говорить, без размаха. Деревянная мебель: громоздкий письменный стол и два табурета, дисковый телефон, полудохлый компьютер, заменяющий пишмашинку, и чета Меллеров — муж и жена, полицейский и секретарша. Накануне я выдернул их из постели, и сегодня Меллерша то и дело бросала на меня убийственный взгляд, пока муж силился разобрать собственный почерк.

— Тухлое дело, — заметил Меллер, пока хор пьяниц за стеной исполнял «Лесной коричневый орешек». — Да ещё эта ярмарка в Бюлле. Я не отказался бы от подкрепления.

— Это сделал кто-то из местных?

— Возможно. Например, ты.

— Смешно.

— Даже не представляешь, насколько.

Но я представлял. Община, состоящая из трёх деревень, включала в себя все сливки внутренних семейственных браков. Близость границы слегка освежала густой аромат творожной похлёбки, но контролировать вкус не взялся бы даже самый опытный повар.

— Кто она?

— Дафна Фогт. Из соседнего Вильдорфа. Навещала старую Гретце.

— Мне показалось, ей не более пяти лет.

— Восемь, — сказал Меллер, его простоватое рябое лицо не выразило ни горечи, ни сожаления. — Восемь с половиной. Прежние были постарше.

— Её убили вчера?

— Этого я пока не знаю. И не уверен, что должен тебе сообщать. Просто напиши, где был вчера и позавчера. Я подошью это к отчёту.

К одиннадцати я был выжат как лимон. Но оптимизма это мне не добавило. Меллер был профессионалом в своём деле, но имел всего два глаза и две руки, а по дороге на Бюлле, огибающей распадок, где я обнаружил малышку Дафну, ежедневно курсировал заводской автобус и громыхали телеги, груженные шпалами и кирпичом.

Я вышел на улицу.

От голода голова слегка кружилась. Мимо проплыла одна из сестер пастора, неся на сгибе локтя корзинку с печеным хлебом. Меня знобило, я чувствовал, что простудился. Краски казались слишком яркими. Кто-то окликнул меня, я повернулся и увидел Кунца.

— Заходи, — пригласил он, жестом волшебника распахивая передо мной дверь.

После яркого солнца белизна помещения холодила глаз. Комната была разделена на две половины: аптека и парикмахерская. Аптечная часть напоминала бар со специфической винной картой. Гость с редкой формой поноса мог рассчитывать на комплемент от хозяина заведения.

Я опустился в кресло.

— Чай? — предложил Кунц.

В его руке материализовалась чашка.

— Спасибо, — пробормотал я.

От чая пахло сухими травами. Попросту говоря, сеном.

— Плохо выглядишь, — сообщил Кунц.

— Вчера я нашел труп. Маленькой девочки. Ей перерезали горло.

— Бритвой?

— Не знаю. Думаю, тело отправят в город.

Он задумчиво покивал, колдуя над синей спиртовкой. От сквозняка пламя слегка колыхалось, вытягиваясь струной.

— У тебя больные глаза.

— Да?

— Уставшие.

— Видать, слегка прохватило.

— При таком ветре немудрено простудиться. Главное, чтоб это не оказался французский насморк. Или новая эпидемия, занесённая с восточного юга. В Тургау уже обнаружено несколько таких случаев.

— Юго-восток здесь ни при чём! — ответил я резче, чем намеревался.

— Кто во что верит, Эрих.

В улыбке этого человека было что-то от ящерицы. И всё же он мне нравился. Нравилась его скупая несуетливость. Его манера задумываться, прежде чем что-то сказать, и пёстрый язык, не чуждый «патуа» и гельвецизмов. Рыжий в крапинку галстук. Мне нравилось всё, кроме чая с привкусом прошлогоднего сена.

Прозвенел колокольчик. Вошла покупательница. Пока Кунц заворачивал таблетки от кашля, я листал старый журнал с причёсками, томными мальчиками и моделями, похожими на спившихся кинодив.

«Три раза в день. И лучше после еды». — «Это уж как выйдет. Мы и то измучились… гудит как в бочку. Вчера Ханна говорит: „Да когда ж его Бог приберёт!“ Я ей говорю: „Нехорошо так“, а у самой руки трясутся…» — «Пить больше воды». — «Дак воды-то он почитай и не пьёт. Харкает да бухает…» Голоса дребезжали, как пара мух между оконными стёклами. С севера надвигалась серая пыльная туча, лиловая по краям.

Причёска боб. «Вам рекомендован спрей-блеск для волос». Рингельшпиц. Впервые я увидел солнце над Гигервальдзее. Матти попросил пить. Радио пело как благодать божья, мясо было жёстким, а вдали, на приподнятой над обрывом скалистой площадке паслось стадо белых коз. Когда это было? Полгода назад? А кажется, будто вчера.

Туча вращалась, как вращалось и прошлое, и настоящее, сливаясь в пёстрый единый ком, из которого вытягивались нити, что привязывали к этому месту, к этой земной точке, в которой сошлось вращение. Никакие силы инерции не могли сдвинуть эту юлу. Под отяжелевшими веками прыгали цветные спирали. Мне плохо, пожаловалась Афрани. Даже улицы здесь съедены ветром. Мы никогда не найдём дорогу домой, Эрих, никогда…

— …до свидания. Помните — три раза в день.

— Уж надеюсь, что не увидимся. И старику моему полегчает. Все болеют сейчас, лежат в лёжку, просто жалость берёт. А всё эти фремды! Прости меня Боже, но начинаешь думать, что кое-кто был прав, когда строил лагеря для всяких чумазых оглодов. Понавезли заразы! Хуже цыган, ей богу…

Дверь хлопнула.

— Что? — произнёс Кунц, глядя в мои тёмные со сна глаза. — Успокойся, Эрих. Бога ради, успокойся и сядь. Заметь, ведь всё это сказал не я.

* * *

К двум часам сонливость прошла.

Нужно было спешить. Я не предупредил Траудгельда, а в мастерской меня ждал новый технический ребус — радиоприёмник времён первой технической забастовки. Кажется, ему требовалось заменить конденсатор. Если бы все проблемы решались так просто, мир был бы довольно уютным местом.

Размышляя об этом, я свернул на Биргенштрассе.

Там опять что-то происходило.

У крыльца отирался странный типок. Худосочный чернявый малый в спортивных штанах и рубашке с нашивками какого-то «югенда». Судя по всему, между ним и Траудгельдом состоялся разговор, и весьма неприятный: щёки у обоих раскраснелись, и по лицу гостя блуждала кривая ухмылка, которая очень мне не понравилась.

— Что тут?

— Ничего, — быстро ответил парень, мазнув по мне вороватым взглядом. — Папаша разнервничался, а зря. Я из добровольческого отряда. Вспомогательная полиция, небось, слыхали? Собираю взносы.

— Ясно, — сказал я.

Очевидно, ясность так полно выразилась у меня на лице, что парень попятился.

— Я уже ухожу…

— Вот и проваливай, — рявкнул Траудгельд. — Чтоб и духу твоего здесь не пахло!

— Ухожу-ухожу…

Мы молча смотрели, как незваный гость удаляется по направлению к Эгеру, и какая-то смутная, но неотвязная мысль ворочалась в у меня подсознании, никак не желая оформиться. Что-то ещё с утра… Добровольческий отряд.

— Дерьмо! — сочный плевок мастера припечатал пыль на обочине. — Ты его знаешь?

— Впервые вижу.

«Вспомогательная полиция»? Экая чушь! От пришельца исходила угроза, и не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: в Альбигене, да и во всей общине, что-то неладно. Что-то очень неладно. И в ближайшее время нас ожидают многие перемены.

— Это всё фён, — Траудгельд словно бы уловил мои мысли. — Слыхал, ты обнаружил новую девчёшку за Гегеровым сараем?

— Так и есть.

— Тоже, наверное, городские. Среди них хватает всякой придури. Если мужики переодеваются в бабье шмотьё, значит, пиши пропало, а там таких пруд пруди. Попомни мои слова, Эрих, это фён. Проклятый ветер сводит с ума. Такой вот спятивший гусь и убивает наших девчёшек…

Наверное, он говорил что-то ещё.

Но я уже не слушал.

Я словно отяжелел. Прикипел к одному месту. Хорошо, когда ты один. Но стоит обзавестись багажом, и ты уже не солдат, ноги просто врастают в точку, к которой сходятся силы всемирного тяготения. Силы инерции.

Иногда эти силы тянут время назад.

— Знаете что, Траудгельд, — сказал я. — А почему бы нам не обновить арсенал?

[1] «Патуа» — швейцарская форма французского языка. Гельвецизмы — лексемы, характерные для немецкоязычных жителей Швейцарии.

[2] Fremd (нем.) — заграничный, чужой, чуждый.

Глава 3. Раскопки

— Что это такое? — спросил Матти.

В его руках была жестяная коробка с ручкой, похожая на небольшую шарманку. Рядом валялось ещё несколько гнутых штуковин. Многие имели шипы, тиски и зажимы и выглядели как мечта инквизитора.

— Картофелемялка? — предположил я.

— Измельчитель для орехов, — невозмутимо проинструктировал Траудгельд.

Он обвёл кучу взглядом собственника.

Здесь было на что посмотреть. Доисторический хлам содержал всего понемногу. Где-то наверняка валялись и рабочие рукавицы, которыми Господь держал землю, прежде чем утвердить её вверх тормашками.

— А это?

— Мясорубка?

— Может и так, — сказал Траудгельд. — Но, по-моему, это всё же консервный нож.

В свете пыльной мигающей лампочки нагромождение ящиков смотрелось весьма живописно. Мы ковырялись уже третий час, но не вскрыли и половины. Каменный свод подвала создавал нужный настрой, и голоногий и голопузый Матти тревожно поглядывал на электрический факел, готовый вот-вот погаснуть.

— А тут?

— Ну, друг, — сказал я. — Так не пойдёт. Здесь нужна система.

Кроме системы, здесь, очевидно, требовался автопогрузчик. Компактный подъёмный кран, снабжённый подвесным магнитом. Уже упомянутые рукавицы Господа Бога. И какая-никакая метла — разгрести пылюку и паутину.

От стаканчика шнапса я бы тоже не отказался.

Решительно закатав рукава, Траудгельд вбурился в центр самого зверского нагромождения, приговаривая: «Где-то тут у меня было… Вот прямо в этом…». Ящики затрещали. «Осторожно!» — вскрикнул Матти. Я успел подставить хребет. Секунду-другую мы удерживали конструкцию в равновесии. Потом силы закончились, и всё рухнуло вдребезги с таким грохотом, что заложило уши.

— Чёрт!

По всей видимости, содержимое подвала копилось веками. Неизвестно, кто дал старт этому безудержному накоплению, — дед ли, отец ли Траудгельда, а может, прадед, — но итог поистине впечатлял. Поршни и шестерёнки, комки спутанной проволоки, проводники, болты, термостаты, уплотнители и крыльчатки, подшипники, шестигранные гайки, корпусные детали, ходовые винты и шпиндели… Я увидел железные кишки десятка бытовых мастодонтов. Всё это металлическое естество когда-то жило, бряцало, рубило и плавило, а то и фукало паром, обжигая палец какой-нибудь зазевавшейся кухарке. Уйма ценного — но ничего нужного! Я был готов зарычать от разочарования.

— Ну да, — с чувством заключил Траудгельд, обозревая свои владения. — Когда-то у меня было ружьё.

— Ружьё? — в моей душе шевельнулся робкий росток надежды.

— Да. Хорошее охотничье ружьё. «Ягдзауэр».

— И где…

— И я проиграл его в карты.

Надежда увяла.

Без особого энтузиазма я снял верхнюю картонную коробку. Открыл её. Внутри, пересыпанные древесной трухой, лежали детали от разных швейных машинок — от ножного «Зингера» до миниатюрной «Бернины». Всё было аккуратно завёрнуто в промасленную бумагу. Чертовски полезная вещь! Если перестрелка будет вестись обмёточной строчкой, мы выиграем войну в первом же раунде.

— А тут? — не успокаивался Матти.

Вероятно, его грела мысль о спрятанных кладах.

— Из этого выйдет отличный вал для соломорезки, — Траудгельд взвесил в ладонях увесистую болванку. — Если найти колёсики. Шесть штук. Такие зубчатые…

— Это?

— Нет, это для велосипеда. Те должны быть больше…

В крайнем случае, обойдёмся монтировкой. Тоже полезная вещь. Всего один существенный недостаток: нулевая дальность стрельбы.

— А это?

— Бог знает. Не припомню. Что-то от моего двоюродного брата, Берндта. Может быть, компрессор для холодильника?

— Тут какие-то железяки, — разочарованно пробормотал Матти.

Он стоял перед дощатым ящиком, внимательно разглядывая его содержимое. Вытащил одну деталь. Траудгельд издал перхающий звук.

Я взглянул и почувствовал, как заколотилось сердце.

Матти держал в руке коллиматор!

* * *

К «Леммелю» я заглянул, когда уже совсем стемнело.

Свет не зажигали по соображениям экономии, и круглолицая Клери, дочь хозяина, бесшумно снующая между столиками, казалась летучей мышью, летящей на стук пивных кружек.

Народу было немного. Все сидели молча, прислушиваясь к шелесту карт: четверо крестьян — отец и трое сыновей, подрабатывающих на кирпичном заводе, пара рабочих оттуда же, мясник, архитектор из города и завсегдатаи-старики, разменявшие восьмой десяток — они-то и играли в ясс.

Снаружи накрапывал дождь.

Я спросил стаканчик апфельвайна. Напиток пах кислятиной, но хлеб оказался почти свежим. В глубине комнаты, под полкой с пивными кружками сидел тот, кого я не заметил вначале — Меллер. В домашней куртке — пуговицы были расстёгнуты, лицо одрябло, как у человека с хроническим недосыпом. Когда я приблизился, он покосился, но головы не поднял:

— А, вот и Краузе. Нашёл ещё один труп?

Он произнёс это слишком громко. Шуршание карт тут же стихло.

— А со старым уже закончено?

— В долгий ящик, — он хмыкнул. Я терпеливо ждал.

— Ваше здоровье, — сказал он, неожиданно переходя на «вы».

— Ваше.

Он опять хмыкнул. Подлил себе вина.

— Я отдыхаю, Краузе. Может у полиции быть один вечер отдыха? Особенно, если это ничего не изменит. На носу выборы, в Бюлле развешивают флажки, да ещё ярмарка. Дел невпроворот. И тут вы, с этим…

— В следующий раз зарою под яблоней, — сказал я.

— Ладно. Не огрызайтесь. У меня был тяжёлый день, пока вы окучивали свои грядки. Свои плантации… Вы же плантатор, Краузе? И не надо смотреть на меня как Бог Отец. Никакой вы не бог, хоть и отец, вам едва за тридцать, вы паяете чайники…

— Аминь.

— …и кофейники. Вы не могли перерезать девочке горло, потому что её убили тогда же, когда убили другую — Лени. А вы в это время торчали в мастерской. Вас видели. Это было вечером — не ночью, и это всё, что мне сказал умник-следователь, и больше он ничего не сделает, готов ручаться… А я буду пить.

— И как убили Лени?

— Вспороли живот, — он покачал головой. — Я простой человек, Краузе. Девушку похищают, потрошат, как свинью, а потом выбрасывают в овраг за бывшей школой. Я спрашиваю себя: зачем? Я не нахожу ответа.

— Точно так же убили Ирму?

— Именно, — он пригубил из кружки и посмотрел на меня красными, совершенно трезвыми глазами. — Что бы я сделал, будь я следователем? Я бы покопался в прошлом. У каждого есть какой-то грешок, Краузе. Наверняка и у вас. Вот зачем вы сюда припёрлись? Да ещё с женой. Да ещё сейчас, когда разгулялись эти молодчики из ШНП, любители разбитых витрин. Вы не боитесь, что вашей хорошенькой женке попортят витрину?

— Я им попорчу, — сказал я мрачно. Всё-таки ему удалось меня разозлить.

— А вам?

— У меня дядя стекольщик.

— Никак не могу допустить, — энергично возразил он, измеряя глазом дно кружки. — Н-ни-ни! Не уговаривайте. Мордобой! Я ни пса не могу сделать, но должен. Понимаешь такое слово — «должен»?

— Понимаю, — покорно сказал я.

Я понимал, что он напился до чёртиков и совершенно трезв. Такое бывает. Я сам испытывал это состояние в ночь перед тем, как Карл подстрелил меня; всё было ясно, как на ладони, и ничего нельзя изменить. Я был пьян вусмерть и никогда не мыслил трезвее. Я и сейчас так думаю.

— Мне навялили дело, Краузе. Я должен заниматься убийством, а мне навялили дело. Хотя я простой полицейский, даже не комиссар. Разыскивать краута. А ведь это же ты, Краузе? Чего мне тебя искать, ты вот сидишь передо мной. А они говорят: «Нет».

— Кто говорит?

— Центр Фридмана. Рыцари плаща и кинжала. К вопросу о старых грехах… Похоже, одна из крысиных троп вела прямиком в наши леса. Или у кого-то слишком буйное воображение. А ты, Краузе, чисто случайно не заведовал концлагерем?

— Нет.

— Жаль. Уверен?

— Да.

Он усмехнулся.

— Всё будет поставлено в счёт. Клерхен, счёт!

Я смотрел, как он расплачивается и, спотыкаясь, выходит наружу — согнутый здоровяк в мешковатой куртке. Доблестная полиция. На душе у меня было скверно и пасмурно, а на улице молотил дождь.

* * *

Когда я покинул «Леммель», небо было чёрным и усыпанным звёздами. Тучи разъехались. Под ногами поскрипывала земля.

Я шёл и размышлял о том, что сказал Меллер. А ещё больше — о том, что он не сказал. Выборы и возня партий, радикалы, убийство девушек, ищейки, напавшие на след очередной крысы… Всё это наслаивалось, я не мог уловить системы. Да и была ли она? Или налицо совпадение вероятностей — единственный действующий закон Вселенной, унижающий волю человека и здравый смысл?

Ну, как бы то ни было, военные преступники меня не интересовали. Я и сам одно время был военным преступником. Что касается коменданта концлагеря — он, без сомнения, садист, других там не держали. Но я уверен в одном: виселица правит осанку. И только. А справедливость — дело будущего.

Я споткнулся.

За спиной хрустнуло.

У ограды кто-то стоял. Он следовал за мной, а теперь остановился и ждал. В темноте я не мог разобрать ни лица, ни фигуры — лишь тень чужого присутствия.

— Кто здесь?

Молчание.

— Гегер?

Я сделал шаг к нему.

Тень отступила.

Дурацкое положение. Я не мог повернуться к нему лопатками. Он меня переиграл. Как на грех, выглянула луна, и он рассматривал меня, словно на сцене, сам надёжно укрытый непроницаемой чернотой. Вокруг было тихо и пусто. Только посвистывал ветер, и вдалеке лаяла чья-то собака. В соседском доме пробили часы: десять.

Мы могли стоять так до морковкина заговенья.

— К чёрту, — сказал я.

Развернулся и пошёл домой.

________________________________________

[1] Коллиматор — коллиматорный прицел, тип оптического прицела, применяемый на различных видах оружия.

[2] ШНП — Швейцарская народная партия (SchweizerischeVolkspartei), национал-консервативная партия, выступающая за ограничение иммиграции.

[3] Намёк на «хрустальную ночь», «ночь разбитых витрин» — первое массовое избиение евреев на территории третьего Рейха 9-10 ноября 1938 г.

[4] Краут — уничижительное прозвище немцев, вошедшее в обиход во время Второй мировой войны. От «sauerkraut» — квашенная капуста, любимое блюдо немецких военных.

[5] Крысиные тропы — термин американских спецслужб, обозначающий систему маршрута бегства нацистов в «нейтральные зоны».

Глава 4. Альпенблют

— А на ярмарке только коровы? — поинтересовался Матти.

Он крепко держал меня за руку. В окружающем гаме и толкотне это было, пожалуй, самое умное, что он мог сделать. Я и сам схватился бы за руку Траудгельда, но он куда-то пропал.

Ярмарка Альпенблют проходила раз в сезон и собирала гостей со всей общины. Сюда приезжали даже из города — главным образом, за фермерским сыром и молоком, лучшим во всём кантоне. В павильоне «Штудер» проходила выставка сельскохозяйственной техники. Туда-то я и решил направиться. В конце концов, все механизмы сродни друг другу. Если хорошенько напрячь воображение, можно представить, что сепаратор — просто-напросто пулемёт, переживший с десяток пластических операций.

— В основном. А ты хочешь купить слона?

— Нет, — сказал Матти, мрачно оглядываясь по сторонам. — Слона я не хочу.

— Он не хочет, — подтвердила Афрани.

День выдался солнечным. У киоска с журналами продавали сладкую вату и леденцы. Я купил Матти один. Поколебавшись, он взял, поблагодарил и сунул в карман курточки. Видимо, сделал запасы на зиму.

— До чего здесь красиво! — восхитилась фройляйн Кройц.

Увеличенные очками глаза учительницы горели восторгом. Закутанная в жакет и шаль, она выглядывала из своей безразмерной одежды, как воробушек из-под стрехи. Она радовалась всему: людскому водовороту, блеянью овец, запаху навоза и рёву трактора, который тащил связанные вместе брёвна.

Мы миновали группку людей в национальных костюмах. Потрясающая страна! Отделённая от разрухи только цепочкой гор и тугим самодовольством. Впрочем, картофель здесь рос отменный. Я надеялся, что «Флоретта» не подведёт.

— Хочешь посмотреть на корморазгрузчик?

— Нет.

— Он не хочет, — перевела Афрани.

С некоторых пор она объясняла мне всё, что хотел сказать Матти. Я и сам отлично знал транслингв, вероятно, дело было в чём-то другом.

Я чувствовал себя странно. Здесь, среди этих безмятежных людей, бродило что-то, не поддающееся пониманию. За полгода, что мы провели здесь, я обзавёлся знакомыми, но так и не смог разобраться, что творилось в этих головах, одинаково бойко считающих деньги побеждённых и победителей.

— Что с тобой, Эрих? — шепнула Франхен.

— А что со мной?

— У тебя воинственный вид.

— И совершенно зря, — фройляйн Кройц уловила нить разговора и притиснулась ближе. — О чём вы спорите, мои дорогие? Мы живём в мирной стране! В этой кипучей жизни я чувствую дыхание Божье. Маттиас, ты чувствуешь дыхание Божье?

— Нет, — хмуро сказал Матти. — Только коров.

* * *

К полудню людской поток рассосался.

Приезжие из города скучковались около ультрасовременного павильона с автоматической доилкой и закрытыми стойлами. Этакий концлагерь для скота. Я опять вспомнил Меллера. Чёрт бы его побрал!

— Эрих, — сказала Афрани. — Мы с фройляйн Кройц хотели бы прогуляться.

Вид у неё был смущенный.

— Куда?

Она зарделась. Смуглая кожа сделалась ещё смуглее.

— По магазинам.

— А, — я наконец сообразил.

У нее не было денег. Ни гроша.

— Конечно.

Я отдал ей кошелёк и был вознаграждён благодарным взглядом, всякий раз выбивающим меня из колеи. В этом было что-то неправильное.

— Мы быстро, — виновато шепнула Афрани.

И ускользнула.

А я остался один. С яблоком от собственной яблони.

— И куда мы пойдём? — спросил Матти.

Хороший вопрос.

Я мог бы наведаться в администрацию к чиновнику, способному соединить меня с Йеном. Тактическая разведка. Щедрая порция информации — то, что нужно в базарный день. Но куда деть ребёнка? Впрочем, сообразим на месте. В крайнем случае, я мог притвориться, что Матти взял меня в плен и теперь тащит выкурить последнюю сигарету.

— На шпацир.

Нормальный ребенок на этом бы не успокоился. Но Матти кивнул, выпятив нижнюю губу. Что, по-видимому, означало «готов».

* * *

Улицы в Бюлле проектировал сумасшедший водопроводчик. Иначе не объяснишь хаотичное сплетение ответвлений толщиной в руку, непременно приводящих в тупик. Или к расстрельной стенке? Кирпичная кладка была выщерблена, словно эта мысль пришла в голову не только мне. Всё время, пока мы плутали, я чувствовал на спине чужой взгляд. Знакомое ощущение.

Неужели преследователь проник и сюда?

Каким-то непостижимым образом мы вырулили на площадь и оказались перед зданием городского совета. Белая краска на стенах заметно облупилась. Поблизости играла музыка — предвыборное собрание.

Внутри было пусто и холодно. Пахло мелом.

— С детьми нельзя, — встрепенулась женщина в сером халатике.

— Это не ребёнок, — сказал я. — Это наказанье Божье. Мне нужен комиссар Бергер.

— Комиссар занят.

— Передайте ему, что его беспокоит бывший сотрудник Бюро.

Она ушла, смерив меня недоверчивым взглядом. Со стен смотрели плакаты — яркие, глянцевые, с рекламными лозунгами. Вот и кандидат от ШПН, Манфред Хартлеб. Породистая волевая морда. Рядом с ним действующий советник, Рёуф, казался тщедушным библиотекарем.

— Вы ко мне?

Я и не заметил, как он появился. Низенький человек с прядью седых волос, зачёсанных через лысину. Почему-то я думал, что комиссар должен выглядеть более атлетично.

— Господин Бергер…

— Точно так.

Я представился.

Мы прошли в кабинет — скромный кабинет с деревянной мебелью. Канцелярский прибор, папки, неброские шторы на окнах. Комиссар сел и переплёл пальцы. На его мягком, отёкшем лице отобразилось затруднение.

— Догадываюсь, чего вы хотите. Но помочь не смогу. Международные звонки нам сейчас запрещены. С прошлого месяца.

— Это связано с выборами?

— Можно выразиться и так. Вы, наверное, слышали о беспорядках… В некоторых районах ситуация напряжённая. Слава Богу, в нашем кантоне всё довольно благополучно.

— А как же убийства девушек?

«Девчёшек», чуть не вырвалось у меня. Мы сидели, разделённые дубовым столом. Солнечный свет, проникающий через окно, золотил бумаги — огромное количество старых бумаг. Даже кисть руки, выглянувшая из форменного рукава, казалась сделанной из пергамента.

— Разбираемся, — он не смотрел мне в глаза. Плохой знак.

— Вы знаете о расследовании, которое предпринял центр Фридмана? — спросил я.

— Лишь в общих чертах, — он пожал плечом. — Это не в моей юрисдикции. Здесь у нас хватает и своих проблем. В некоторых вопросах я солидарен с Хартлебом. Иммиграция — зло. Будем откровенны, я имею в виду, «загорелую» иммиграцию. Жители устали, их можно понять. Ведь это грязь, болезни… На кирпичном заводе много приезжих. Я бы и сам заволновался, гуляй моя дочь с каким-нибудь Мушмуллой.

— Да, — медленно сказал я. — Я понял.

— Я на это и рассчитываю, — комиссар опять повёл плечом, будто сдвигая застрявшую за воротом вешалку. — Вы же тоже приезжий. Но другого толка. Уж простите, что я так откровенно. Но вы должны хорошо представлять… наши проблемы.

— Конечно. Я даже знаю решение.

Он бледно улыбнулся.

— Будем надеяться, до этого не дойдёт.

После золотого света приёмной коридор отзывался моргом. Уже знакомая женщина в сером халате шоркала тряпкой по стенам. От ведра невыносимо пахло хлоркой. С улицы долетали отзвучия духового оркестра, перемежаясь нестройным: «…жданство», «…арод», «…ация». Очевидно, предвыборная речь подходилак концу.

Я взял Матти за руку, и мы вышли наружу.

Через площадь семенила колонна детей, одетых фруктами и овощами. Сопровождающая их монахиня вилась над ними как курица над яйцом, сгоняя к автобусу, припаркованному у церкви. Ярмарка была в самом разгаре. Если поспешить, мы ещё могли успеть на качели и карусели. Я отдал Франхен свой кошелёк, но в кармане позвякивала пара-тройка монет.

Как раз хватит на имбирный пряник.

— Ударим по сладостям?

— Каким? — настороженно спросил Матти.

— Каким хочешь. Мишки. Карамельный миндаль.

— Миндаль?

— Угу. И жареные каштаны. На весь пиратский сундук.

Он удивлённо моргнул и вдруг засмеялся.

Я смотрел в его живое лицо и вспоминал тяжесть мокрого дерна. Запах школьного мела и солнечный зайчик, намертво увязший в пыли. Потёртый дубовый стол. Кипы бумаги на столе намекали на нераскрытые преступления.

Преступления, которые никто не хотел раскрывать.

* * *

Вскоре я имел все основания торжествовать.

Сколько бы Матти не изображал позицию непричастности, зов ярмарки оказался сильнее.

Бодрым галопом мы пробежались по всем позициям, которые уготовил Альпийский музыкальный ферайн «Старые песни» и сорвали аплодисменты. В старых песнях я знал толк. Мне вручили надувной микрофон и переносную аптечку. Кажется, в этом скрывался тонкий намёк. Я предпочёл его не заметить. Солнце палило жарко, на Шпигельгассе продавали каштаны, и среди фермерских чудес, выставленных на край тротуара, я не встретил ни одного образца, достойного моей «Флоретты».

— По-моему, я наелся, — сказал Матти.

Икнул и постучал себя по туго набитому животу. Через живот проходил ремень, а на нём болтался игрушечный барабан, выигранный на аттракционе «Юный охотник».

— Просто вусмерть наелся.

Неудивительно. Этот потомок Вильгельма Телля потребил такое количество сладостей, что я уже начинал с тревогой поглядывать на призовую аптечку.

— Лишь бы не слиплось.

— Не слипнется, — заверил он с самонадеянностью, свойственной только детям и нацистским преступникам.

Предвыборные мероприятия начинали рассасываться. Будучи лицом посторонним, я мог констатировать, что агитация Рёуфа провалилась. Он действовал по старинке. На открытках, которые нам раздавали одетые в традиционные дирндли белокурые девушки, значилось: «Открытость, терпимость и благоденствие». Прямо скажем, сомнительный лозунг. Последняя его часть ещё могла найти отклик в крестьянских сердцах, но две первые напрочь обнуляли усилия.

Зато Хартлеб оказался фокусником.

Я ожидал, что он тоже начнёт бряцать на народных струнах и выйдет в белой рубашке, тирольской шляпе и каких-нибудь ледерхозе как дань традициям, завезённым после первого разгрома наших доблестных армий.

Но нет. Он предпочёл не косить под крестьянина. Он вышел на сцену в простом сером костюме и армейских ботинках, сопровождаемый мальчиками в зелёных беретах. Я напрягся. Я всякий раз напрягаюсь, когда вижу волевое лицо в обрамлении детских головок с лапшой, развешанной по ушам.

Начал он довольно неплохо.

— Дорогие соотечественники! Если вы думаете, что я в этот прекрасный день займу ваше время пустой болтовнёй, можете сразу…

Он выдержал паузу.

— …послать меня к свиньям!

Да, вот это я понимаю — начало! После вялой речи Рёуфа бодрое вступление впечаталось в потные лбы как футбольный мяч. Толпа выдохнула. А оратор, расстегнув пиджак, приблизился к краю сцены и воспарил над площадью.

Сначала он сделал пробный круг и отпустил несколько шуточек про вегетарианцев, вдову и рабочий кредит. Толпа довольно заулюлюкала. Я было расслабился, но тут почувствовал взгляд на своей спине.

Наблюдатель вернулся!

Зажатый между двух толстых женщин, с ребёнком, прицепившимся к боку как пластырь, я не мог как следует оглядеться. Беглый взгляд влево и назад выцепил раскрытые рты, кудряшки, разгоряченные щёки… Слишком много людей. Если кто-то и следил за мной, ему нужно было лишь улыбаться, топать ногами и не отсвечивать.

Впрочем, может это паранойя? Синдром переселенца-краута? После разгрома «Ультрас» я сменил фамилию и документы. Может, стоило вооружиться тяпкой и прибегнуть к пластической хирургии?

Медленно-медленно я повернул голову.

Есть!

Сзади произошло движение, и кто-то раздраженно зашипел: наблюдатель отдавил ему ногу. Я крутанулся — и теперь зашипели уже на меня. Всё, что я смог увидеть, — край темно-зеленой куртки, вроде штормовки. Ничего выдающегося: средний рост, средняя худоба — крестьянин, горожанин или работник с завода. Или студент. Или… Подсознание, разлакомившись, принялось выдавать варианты один другого краше. Когда я добрался до отставного зуботехника с манией выслеживать встречных, в толпе захохотали.

— … и тогда мы скажем: валяйте откуда пришли! Молитесь хоть пню, хоть коврику. В наших ресторанах не подают ишачий навоз…

Манфред Хартлеб опять шутил.

— … и перекрыть границы. Потому что наше терпение не безгранично. Мы терпеливый народец, но можем и дать раза, если кто-то обгадит наш цветник!..

А вот теперь не шутил.

— Пойдём-ка отсюда, — предложил я Матти.

Он бросил на меня понимающий взгляд, и мы начали пробираться к газону. Сжав челюсти, я раздвигал чужие бока и думал о Франхен. Не стоило ей уходить без меня. Не сегодня. И не в ближайшее время. Я чуял: атмосфера портилась, и Хартлеб имел к этому прямое отношение. Если бы не праздник, я бы, наверное, зарядил ему в челюсть. А потом скрупулезно и обстоятельно обсудил проблемы с ишачьим навозом.

— Там дяденька на нас глядит, — сказал Матти.

— Где?

Меня словно подбросило.

Тёмно-зелёная куртка опять была здесь.

Куртка — в такую-то теплынь?

— Эй!

Я подхватил сына и бросился через площадь. Куртка юркнула за угол. Врезаясь в людей и отчаянно работая локтями, я выскочил в переулок. Ни следа преследователя. Чёрт возьми! Куда он делся?

Плотнее перехватив Матти поперёк груди (барабан врезался мне в печень), я припустил вдоль по улице. Паскудство! Дома ютились так плотно, что между ними не проскользнула бы и блоха. Свет падал отвесно, и казалось, что шторы из окон плещутся прямо перед глазами. Да где же он? Неужели я свернул не туда?

Впереди мелькнул просвет. Не площадь, но что-то вроде — пятачок с парой столов под холщовым зонтиком. В призывно распахнутой двери бара показалась удивлённая физиономия. Не та. Обладатель физиономии был облачён в праздничный костюм выпивохи: тугую рубашку, клетчатый жилет и брюки до щиколоток. В таком не побегаешь.

От декорации Бирфеста отходили три переулка, ещё более узеньких и извилистых. В самом правом я заметил вывеску на незнакомом языке. Видимо, здесь обитали иммигранты. Что-то вроде общежития. С балкона свешивалось бельё. По логике кинематографа именно сюда должен был скользнуть злоумышленник, и я предвкушал появление стекольщика с зеркальным шкафом поперёк улицы. У распахнутой двери уже поджидала корзинка с яйцами. Законы жанра диктовали, чтобы я вляпался в неё ботинком.

Резко выдохнув, я дёрнулся к этому переулку и тут услышал:

— Эрих!

Зов доносился слева.

Стоп. Задний ход.

Я развернулся, отметив краем глаза вышедших на крыльцо людей — смуглого парня и женщину в разноцветной одежде, они с изумлением таращились на меня — «Эрих!» — ну, до чего настойчив, кар-р-рамба, лево руля! — Матти ударил локтем по барабану…

И тут прогремел взрыв.

* * *

Когда это произошло, я стоял вполоборота, прикрывая Матти собственным телом.

Потом раздался «БДАМХ!» и нас отшвырнуло в сторону.

Осколки стекла просвистели мимо щеки. Матти вскрикнул и вцепился мне в плечо. Мне едва удалось сохранить равновесие. В пылевой взвеси я увидел, как из пивной выбегают люди. Потом ощутил влажность — металлический привкус крови. Один из осколков рассёк кожу. Я боялся повернуть голову. А когда повернул, встретился взглядом с тем смуглым парнем: всё его лицо было в крови и глаза как плошки, в них плескался дикий страх!

— Где?

Он не ответил. Был в шоке.

За его спиной скорчилась женщина. Дело плохо.

Чёрный дым валил из окна общежития. Взрыв раздался внутри. Или кто-то метнул гранату? Чёрт возьми! Занятый своими скачками, я всё проморгал. Если бы не оклик, сунулся бы прямо в пекло.

— Лиам! — прорыдал истеричный голос.

Растрепанная старуха доползла до перевёрнутого стола и упала. К ней подскочили. Народ прибывал. С площади взрыв был отлично слышен, вскоре здесь станет жарко. Да вот, уже…

— Что там?

— Доктора! Эй, тут есть доктор?

— …лиция!

— Это же у этих… Свиньи! А ну-ка!..

Как в тумане, я разглядел, что один из подбежавших вразвалку подходит к окровавленному парню. Что-то спросил и ударил его в лицо. За спиной загикали. Камень ударился в стенку, рядом с разбитым окном. Творилась какая-то чертовщина.

Я хотел вмешаться, но колени ослабли. Матти прижался плотнее, я чувствовал бешеный стук его сердца. Ударившего оттащили, издалека слышалось пиликанье полицейских сирен. Нужно уходить. Прямо сейчас. Пока не стало поздно. Пока не стало…

А где Франхен?

Замычав, я проломился сквозь стену зевак и припустил назад, выгребая против течения. С дороги! Скорая помощь, прах вас возьми!

Они стояли у прилавка с грушами. Целые и невредимые. Франхен и фройляйн Кройц жались друг к другу, как воробышки, а перед ними, красный от натуги, выплясывал Траудгельд, доказывая, что пора убираться.

— Господин Краузе! — слабо вскрикнула учительница.

— Срань господня! — проскрипел Траудгельд.

А Франхен ничего не сказала. Она смотрела распахнутыми глазами, в которых отражались небо и розы, и виноград, и пламя дворцов небесных, и наши с Матти бледные лица, вытянутые как груши, и я понял, что никуда не уеду, и никуда больше не отойду, и не отступлю, пока не разберусь с этим бедламом. И я передал им ребёнка, а заодно моё сердце, игрушечный барабан и аптечку, отёр со щеки кровь и сказал:

— О чём же вы спорите, мои дорогие? Мы живём в мирной стране. Чувствуете дыхание Божье?

_________________________________

[1] Дирндл — народный костюм, традиционная «одежда девушки», распространенная в немецкоязычных странах Европы. Костюм состоит из длинной юбки, лифа, кофты и фартука.

[2] Ледерхозе — кожаные штаны (шорты), национальная одежда баварцев и тирольцев.

Глава 5. Дождь

— Надеюсь, поездка получилась приятной? — осведомился Кунц, наклеивая мне пластырь.

В его голосе не было издёвки, только вежливое сосредоточение. С толикой недовольства — кровь капнула на пол и нарушила стерильность аптечного интерьера.

— Скорее, шумной.

— Да, я уже слышал.

Когда успел? Впрочем, слухи здесь распространяются со скоростью пули. Вот только радиус поражения несравненно шире.

— Тут больно?

— М-мх…

— Под кожей кусок стекла, — проинформировал Кунц. — Но глаз не задет. Вот уж, можно сказать, счастливчик.

Нет, можно, конечно, и так сказать. Но ведь кто-то меня окликнул? А потом быстренько смазал пятки салом. Этакий скромняга. Видать, побоялся, что я пришлёпну ему медаль.

С другой половины помещения меня рассматривал розовый кокон, увенчанный стожком волос. Постоянная клиентка пришла освежить причёску. Многостаночник Кунц работал на две руки, и я мог лишь уповать, что он не перепутает флакончики с перекисью.

— Просто возмутительно! — заявила фрау Шильбек, едва отплевавшись от обрезков, попавших в рот. — Нужно делать что-то, а, как по-вашему? Ждём, ждём и вот дождались! Давно было пора взять в руки…

— Сейчас сполосну руки, — пообещал Кунц, — и мы начнём. На височках я бы чуть подобрал. А что вы думаете насчёт фигурной чёлки?

— Как хотите. Как хотите, но добром это не кончится! Или их выставят из страны, или…

— Или профилируем?

— Как угодно… Как угодно их облизывай, всё одно — толку не будет. Дикари — они и есть дикари! А нынче совсем спятили. Бомбы взрывают. Правду Хартлебов Манни говорит, всё дело в проклятых иностранцах, Господь меня прости!

Такие дела. Эта старуха обвиняла ребят в том, что они сами себя взорвали. Я вспомнил, как один из зевак бросился к пареньку и разбил ему нос. То, что осталось от носа.

Неужели мир сходит с ума?

Мерное пощелкивание ножниц как бы опровергало мои опасения. Ну нет, крыша мира на месте. Просто кто-то дирижирует этим оркестром. Там, за неровной цепочкой гор, я пристрелил лидера реваншистов, Дитриха Трассе, а здесь, похоже, нашёлся свой. Лезут, как грибы после дождя. Интересно, есть ли у грибов идея? Вряд ли. Скорее, речь идёт о витаминной подпитке.

Я шевельнулся, и фрау Шильбек испуганно дёрнулась, как будто я произнёс «мутабор». Всё правильно. Будучи женат на пакистанке, я определенно играл на другой стороне поля. И какая-то сволочь назойливо маячила за воротами и подмигивала арбитру.

Так что теперь? Соседка плюнет мне в физию? Скажет, чтобы я убирался в ту благословенную колыбель, откуда мы все и вылезли — от кипучего гунна до хладнокровного алеманна? Или возьмём глубже — в ту колыбель, что даёт начало любому из нас?

— Вот увидите, — назидательно сказала фрау Шильбек. — Могу побожиться, эти чумазые и зарезали девочку. И остальных. Хотя уж кой-кому я бы посоветовала не шлёпать подолом. Сначала приваживают, а потом плачутся.

— Что?

Но фрау Шильбек замкнула рот.

— Вуаля. — Кунц встряхнул простынёй, и пряди седых волос спикировали на пол.

— Благодарю, — чинно проскрипела старая дама.

Когда дверь за её спиной захлопнулась, он повернулся ко мне и спросил:

— Чаю?

— Нет уж, спасибо!

Не обращая внимания на мои возражения, Кунц плеснул в кружку щепотку дежурного сена. Отказаться было бы просто свинством, а выпить — самоубийством, поэтому я сделал вид, что отвлёкся на созерцание заката. Кровавая полоса горизонта становилась всё шире. Это солнце садилось за край обгрызенного хребта, на котором, по местному выражению, даже эхо пятится трижды.

— Как дела у фрау Афрани? — осведомился Кунц.

— Неплохо.

— А Маттиас? Ему пришлось много пережить.

— Держится молодцом.

По тому, как дрогнули и опустились веки, я понял, что сейчас последует вопрос. И он последовал.

— Возможно, я лезу не в своё дело, Эрих, и заранее прошу меня извинить, но… мальчик ведь не родня твоей жене?

— Нет.

— Нет, — повторил он почти с удовлетворением.

— А что?

— Ничего. Говорю же, это не моё дело. Но генетика редка исключениями. У мальчика голубые глаза, а любой фермер знает, что васильки не растут на грядках. Что поделать, я любопытен. Иногда сплетничаю. В Альбигене так мало загадок.

— Это не загадка, — сказал я. Чай пришлось отхлебнуть, он оказался горьким на вкус, и язык едва ворочался от усталости. — Его мать умерла при родах.

— Какая трагедия, — сказал он мягко, но безучастно. Так дантист берётся за зуб, не раскачивая его, чтобы не причинить излишней боли.

«Трагедия» — удобное слово, ничем не хуже многих других. И эта страна тоже удобна для тех, кто не любит воскрешать прошлое. Сколько здесь таких беглецов? Среди пёстрых кантональных валют память редко имеет хождение: она без остатка разменивается настоящим.

Может, оно и к лучшему.

* * *

Выйдя из аптеки, я увидел полицейского Меллера.

Вид у него был загадочным. Он поманил меня пальцем. В столице и этот жест, и приглашение выглядели бы по-другому. Но здесь нет ни кожаных плащей, ни личных автомобилей, и даже тюрьма совмещает в себе функции вытрезвителя и кладовой.

— Что ты там делал, Краузе?

Очевидно, мы опять были на «ты».

— Хлопнул баночку йода.

— Пошли, — сказал он. — Ты всё это заварил, ты мне и поможешь. Браннинг в отпуске, уехал на лечение в Кур. Напарника обещали прислать еще в четверг, но теперь даже не обещают. У меня никого нет.

— А что стряслось?

— Понятия не имею. Но перед участком толпа, они уже подогреты. Ума не приложу, кто им сказал.

— Сказал о чём?

— О том, что парень здесь. Гафар Паргути, язык сломаешь, пока выговоришь. Он проживал в общежитии, в котором нашумели сегодня, и я попросил привезти его сюда. Полчаса не прошло, а уже базар. Кто-то мутит воду. Надеюсь, не ты.

— Точно не я.

Он что-то пробормотал и размашистым шагом двинулся вверх по улице. Я поспешил следом. Фонари горели, хотя вечер ещё не наступил. Ветер выжимал редкие капли из нахмуренных туч, и, казалось, вот-вот разразится гроза.

Перед участком действительно собралась толпа. В окнах кирпичного одноэтажного здания не горел свет, люди мыкались, прижимая носы к решётке, стараясь разглядеть, что творится внутри. Рядом стоял белый фургон оперативной группы. В машине никого не было. В толпе я увидел Гегера. Он набычился и сжал кулаки, словно хотел разбить стекло.

— Слушайте, — сказал Меллер.

Несколько голов обратилось к нему.

— Разойдитесь, вы мешаете следствию!

— С каких это пор ты заделался следователем, Анри? — язвительно выкрикнул Цойссер.

Одобрительный гул. Один из подростков присвистнул.

— Я пытаюсь помочь расследовать преступление. Вы все знаете, что рук не хватает. Вот и не мешайте работать.

— Мы поможем! — выкрикнул тот же подросток.

— Чёрта с два вы поможете.

Толпа сжималась. Я пожалел об отсутствии монтировки. Я отлично знал этих людей, а они знали нас с Меллером, но в такие моменты всё опрокидывается вверх дном. Главное без резких движений. На сегодня я хлебнул уже достаточно резких движений.

— Захватил дружка, Анри? А чего ж он такой побитый?

— Споткнулся на лестнице, — сказал я.

— Здесь же нет лестниц.

— А у меня с собой.

Подросток блеснул зубами, как обезьяна. Это был Франкеров Паули, я чинил его мотоцикл. Остальные беспокойно переминались. Восемь крепких мужчин, не считая молодняка.

Скверный расклад.

— Отойди, — потребовал Бертли Штирер.

— Проспись, дурья башка, — возразил Меллер.

Минуту они глядели друг на друга в упор. Всё замерло. По моей спине гулял озноб, и свет фонарей двоился, окружённый белесым, дрожащим ореолом. Время, казалось, застыло.

И тут начался дождь.

* * *

Когда тяжёлые капли замолотили по крыше, толпа выдохнула.

Что-то переменилось. Ледяной душ охладил горячие головы, и на лицах крестьян появилось недоумение, как у человека, который внезапно проснулся.

— Ладно, — выплюнул Вилле Хохгрейзер, длинный мужчина с прокопчённым лицом. — Пойдём отсюда! Здесь толку не будет.

Пауза, — и недовольно бурча, люди начали расходиться.

Нехотя, один за другим.

Вскоре только мы остались стоять под проливным дождём. Видимо, он зарядил надолго. Моя рубашка прилипла к телу, а форменный китель Меллера запестрел пятнами и наконец потемнел, пропитавшись водой.

— Ну вот, — сказал я, когда молчание стало невыносимым. — Могу я теперь войти?

Поскальзываясь, мы прошли внутрь.

Там было полутемно. Меллерша и еще один полицейский неподвижно сидели в углу, а за столом, скорчившись под лампой и положив голову на руки, плакал какой-то человек.

Услышав шаги, он поднял голову. В карих глазах отобразился испуг, и я узнал смуглого паренька с ярмарки. Он тоже меня узнал, и попытался улыбнуться разбитыми в кровь губами.

— Почему он здесь? Разве ему не нужен врач?

— Может, и нужен, — сказал Меллер.

Остановившись у притолоки, он долго задумчиво рассматривал паренька. Я тоже смотрел и не мог понять — жертва перед нами или задержанный? Зачем его привезли? В Бюлле есть свой полицейский участок. И свой комиссар. Казалось, я начинаю читать книгу с конца, причём часть букв стёрлась и перепутана.

— Ты был знаком с Лени Харпер?

— Да, — шёпотом сказал парень. Он отвечал Меллеру, но глядел на меня.

— Вы встречались?

— Да.

— Жили вместе?

— Нет, — он потупился. — Нет, мы иногда просто… Она говорила, что ей нельзя… Что отец не позволит. Мы познакомились на празднике, весной…

— Занимались любовью? Как мужчина с женщиной?

Гафар молчал. На стене тикали часы. Меллерша и другой полицейский сидели бездвижно, как истуканы.

— Ты её убил?

— Нет! — паренёк в ужасе вскинул голову, глаза умоляюще заблестели. — Вы что?

— Но ведь она понесла.

— Что?

— Забеременела. Понимаешь это слово? Ждала от тебя ребенка. Ты об этом узнал? И потому убил её ножом?

Он даже не мог отвечать, только мотал головой. Вид у него был совершенно обезумевший и несчастный, по щекам текли слёзы.

— Вы встречались пятого сентября? Во вторник.

— Я не мог… Я дал записку… девочке… Лени говорила, у нее нет этих… когда у женщин. Она хотела показаться доктору, но боялась.

— И ты тоже боялся, — тихо сказал Меллер. — И есть чего. Ей было едва ли шестнадцать. И ты выпотрошил её как индейку.

— Нет! — рыдающим голосом вскрикнул Гафар. — Я не делал! Я её не убивал!

Он опять скрючился, перехватив руками живот, как маленький ребёнок. Фигуры в углу наблюдали за ним бесстрастно в жёлтом свете настольной лампы. Я повернулся и вышел в крошечную прихожую, а оттуда в другое помещение со столом, электрическим чайником и каталажкой, отделённой от места охранника решётчатой дверью.

Голоса проникали сюда с задержкой, слегка приглушенно. Я снял рубашку, вытряхнул ее и надел опять, поёжившись от холода. Плеск и шум дождя стал громче, капли долбили по крыше с артиллерийским грохотом. Дороги наверняка развезло. Если преследователь решит пойти за мной, то увязнет в грязи.

Из соседней комнаты доносились всхлипы, их перемежал говор — то бубнящий, то урезонивающий. Потом зазвучал женский голос. Он говорил мелодично, и я задремал. Сквозь сон я слышал, как кто-то ходил, потом стукнула дверь, заурчал мотор — всё сквозь скворчащий плеск дождя, не желающего уняться.

— Вот и всё, — сказал Меллер.

Он вошёл и сел напротив, обрюзгший и раздраженный.

— Всё это чушь, — сказал я. — Парень не виновен.

Он хмуро покосился на меня и на пустой чайник.

— Мы ничего не знаем.

— По-твоему, Ирму Бригельрих месяц назад убил тоже он? Этот цыпленок?

— Может быть, он обгулял обеих. В любом случае, разбираться будут в центре. Я просто хотел на него посмотреть. Дурак, наверное.

— Наверное, — согласился я. Он начинал мне нравиться.

— Ирма тоже была тяжела, — нехотя признал Меллер. — Так сказали коновалы из судебного медуправления. Сам бы я сроду не догадался. Хорошая девочка, кто мог подумать, что она с кем-то путается. И Лени…Я до сих пор не верю.

— А откуда?..

— Сестра. Они шушукались по вечерам. Старый хрыч прибил бы дурёху и пацана, если бы прознал. А теперь я должен ему сообщить.

Незавидное поручение. Для рядового вахмистра он и так проявил излишек инициативы. Одно дело браконьерство и драки, и совсем другое — убийство, совершенное с такой жестокостью, что даже меня, привыкшего ко всякой мерзости, пробрала дрожь.

К тому же, граната.

Кто-то метнул в общежитие ручную гранату. Это же не фунт соли в задницу. Браво, Эрих! Потрясающее везение! В поисках рая земного я изучил путеводитель, перебрал все карты и направления, воспользовался компасом и секстантом, — и всё ради чего? Чтобы в итоге заехать в солдатский бордель. Но основная проблема даже не в этом.

А в том, что я заехал туда не один.

* * *

После утренних хлопушек и фейерверков я бы не очень удивился, получив на ужин старое холостяцкое блюдо «дырка в кляре».

Но дома меня встретил запах тушеной капусты. Уютный запах, нисколько не ностальгический, потому что в детстве я чаще всего перебивался сухомяткой.

— Что ты сегодня купила? — спросил я Франхен.

И поразился её реакции.

— Ничего, — она посмотрела на меня как птичка на крокодила. — Ничего, Эрих! Совсем ничего!

— Хорошо, — ответил я, недоумевая. — То есть… если ничего не было.

— Ничего, — повторила она уже спокойнее. Но пальцы еще подрагивали, а под тонкой кожей угадывалось учащенное биение сердца.

Что происходит?

По крайней мере, в подвале происходило нужное. Я перетащил из мастерской содержимое охотничьего сундука и нашёл несколько полезных вещей. Самой полезной, безусловно, оказалась малокалиберная винтовка, предназначенная для отстрела косуль. Самой бесполезной — тот самый коллиматор, обнаруженный Матти: он требовал батареек, которых в окрестностях попросту не достать. Я словно услышал скрежещущий смех фельдфебеля Вугемюллера.

— Что это? — спросила Афрани.

— Барахло. Но может и пригодиться.

Никогда. Я от всей души надеялся, что эта ржавчина сгниет прежде, чем в ней наступит нужда. В наше время модно быть пацифистом. Но если рядом играют в футбол гранатами, то я бы не хотел отпинываться картошкой.

— У тебя разбито лицо, — тихо сказала она.

— Просто царапина.

Отличная всё же вещь — собственный погреб. Небольшой, но в меру вместительный — аккуратные ящики, белая лампа на проволочном шнуре… Ненавижу желтые лампы. Под одной из них меня били в подвале, похожем на этот, но тогда в происходящем был смысл, и было желание выбраться и вытащить девушку, испуганную «девчёшку», глядевшую на меня так, словно я — Рюбецаль, а не тупое мазло, просвиставшее жизнь в подобии полупокера.

Дом — это место, где не стреляют в спину. А теперь я чувствовал, что мои тылы оголились. Тревожное ощущение. Всё из-за этого испуга в её глазах. Пока мужчины получают по морде от настоящего, женщины мыслят прошлым и будущим.

Неужели Франхен впервые поняла, кто я такой?

Глава 6. Краут

К утру копоть уже смыли. Но остатки праздника еще угадывались в оформлении улиц: яркие цветные флажки указывали дорогу к площади, временно превращенной в поле для легализованного столпотворения.

Впрочем, сегодня столпотворения не было. Стоянка возле магазина «Стор» радовала глаз ровной чередой пустых парковочных мест. Я беспрепятственно дошёл до почтамта — красного кирпичного здания на углу Айгерштрассе.

И заметил первую ласточку.

Прямо через выщерблины стены тянулась ярко-желтая вязь, напоминающая арабскую. В Бюлле нет знатоков арабского. Но какая-то добрая душа приписала рядом кровавым маркером:

«СВИНЬИ! УБИРАЙТЕСЬ ПРОЧЬ!»

Перевод?

Скорее подстрочник.

Подстрочник взрывоопасного настроения, которое со вчерашнего дня было разлито в воздухе как раздражающий газ. Очевидно, речь шла уже не о «мутабор», а о «сим-салабим».

Великолепно, Эрих!

Нет, правда. Географический атлас был распахнут передо мной как шляпа фокусника, а я опять вытянул за уши старые дрожжи.

Так, может, это проклятие? Может, мы обречены колесить по старым рельсам, и так делает каждый — каждый из нас, пожизненных беженцев, затерянных в пустоте? Весь мир сворачивает на кольцевую в надежде вернуть старые времена. Обрести heiliges Land. Землю, где мы никогда не были, но обязательно будем.

Но вначале нужно позавтракать.

Перехватив пару бутербродов с сыром и чашку чрезвычайно сладкого кофе, я почувствовал себя намного бодрее. Часы «Ягдглокен» пробили десять, самое время для визита. Но я медлил. Солнце заглядывало в кафе, отражаясь искристой радугой в натёртых стаканах. «Что-нибудь еще?» — спросила хозяйка. Нет, спасибо. O la-la! Вы очень любезны. Я старался оттянуть встречу с неизбежным, как будто и был тем самым краутом, за которым велась охота.

Однако оттягивай не оттягивай, а идти всё же придётся. Будь что будет. Я расплатился и вышел на улицу, в чистый и ясный осенний день.

* * *

Гостиница «Айхен» располагалась в квартале от стоянки. Она выглядела как иллюстрация к альпийскому путеводителю. Белые стены, затянутые в корсетный фахверк, так и манили подойти поближе. Я подошёл.

На газоне у крыльца старушка в полосатом переднике подсевала цветы. Услышав мои шаги, она обернулась и приветливо спросила:

— Вы кого-то ищете?

— Мне нужен Эфраим Гиршель.

— Он дома, — она показала на вход рукой, испачканной в земле. — На втором этаже. Просто постучитесь, он вам откроет.

В прихожей висело тёмное зеркало и несколько богемских тарелок с видами на долины и водопады. Зеленая, в проплешинах, ковровая дорожка вела на второй этаж. Я поднялся и постучал. Никакого ответа. Я постучал снова.

— Войдите, — пригласил голос.

Комната была задёрнута шторами. Человечек, приподнявшийся мне навстречу, едва ли доходил мне до груди. Он был одет в халат, наброшенный на домашний костюм. Морщинистое лицо с высоким лбом могло бы принадлежать профессору, но нижняя губа — полная и вывернутая — слегка портила вид, придавая оттенок грустной комичности.

— Что вам угодно? — вежливо осведомился он, надевая очки.

— Добрый день. Я хотел бы видеть господина Гиршеля.

— Это я. С кем имею честь…

— Краузе, — представился я.

Он нахмурился и моргнул. Взглянул с извиняющейся полуулыбкой:

— Простите. Не припомню.

— Вы сотрудник Центра Фридмана.

Его губы поджались. Взгляд стал острее:

— Допустим. А вы…

— Эрих Краузе. Мне дали ваш адрес в полицейском управлении.

— Краузе, — пробормотал он, сводя брови. — Подождите… Подождите. Вы ведь не…

— Раньше меня звали Коллер, — уточнил я, наблюдая за тем, как меняется лицо, секунду назад выглядевшее простоватым и добродушным.

— Коллер…

Он догадался.

Моё имя было в бумагах, но для него оно стало личной историей, хотя мы никогда не встречались. Скорее всего. С некоторой вероятностью он мог быть в числе этапированных. Я бы вряд ли его запомнил. В грузовике люди становились неузнаваемы — оставались тела, плотно притиснутые друг к другу, словно сведённые предчувствием мёртвой судороги. Номера появлялись позже.

— Чего вы хотите? — проговорил он отчётливо.

Зрачки-буравчики упёрлись в мои глаза. Он пожевал губами, как бы проверяя на вкус непроизнесённые ещё слова и повторил громче:

— Чего вы хотите?

— Мне передали, что вы кого-то ищете, — сказал я.

В комнате было слишком темно и душно. Воротник сдавливал дыхание.

— Убирайтесь к чёрту! — произнёс он очень тихо.

Его лицо беспрестанно подёргивалось. Глядеть на это было тяжело, и я посмотрел на стену. Там висела вышитая картина — розы в плетёной корзине. Наверное, их вышила та старушка, хозяйка гостиницы.

— Сколько вам лет? — спросил Гиршель.

— Тридцать два.

— Вы учились в университете?

— Начинал. Не успел закончить.

— Но вы и не крестьянин, — горькая улыбка искривила губы. — Образованный человек. Вы слушали музыку, оперу. Читали Фихте и Гельдерлина.

— Да.

Его лицо повело. Я ждал. В принципе, я бы мог убить его, маленького человечка, пока никто не пришёл. Странно, что он не подумал об этом. Но жизнь вообще странная штука.

— Я хотел обратиться к властям, чтобы вас экстрадировали, — сказал Гиршель почти бесстрастно. — У меня было такое желание.

— Знаю.

От окна доносился щебечущий птичий гомон. Видимо, створка приоткрыта. Ветер колыхал страницы книги, которую Гиршель оставил на тумбочке. Толстая книга, с чёрным кожаным корешком. Может быть, «Библия».

— Странная штука — жизнь, — наконец проговорил Гиршель, почти дословно озвучив мои мысли. — Вот вы стоите передо мной. Человек с умным и незлым взглядом. Точь-в-точь, один из бывших моих студентов. Но как это возможно? Скажите мне, как это возможно? Вы действительно чувствуете себя вправе ступать по этой земле?

— А вы хотите отнять у меня это право?

— Но ведь вы отнимали! Вы отняли это право у моей жены и почти отняли у меня.

— А теперь вы приехали отнять его у кого-то другого.

— Что?

— Вы сотрудник разведки, занимающейся выслеживанием нацистских преступников. Некоторые из них старые люди. Некоторые больны раком, как Шперлинг, он буквально разлагался заживо, пока вы его не повесили.

— Это правосудие!

У него затряслись губы.

— Да, — сказал я. — И я недостаточно образован, чтобы вам возразить. Наверное, я плохо читал Канта и Новый завет. Видите, я вам не препятствую. Вы можете опротестовать статус, выданный мне Бюро. Думаю, вы уже пытались это сделать.

Он не ответил.

В доносящийся с улицы птичий щебет вплелись детские голоса. Очевидно, школьный хор шёл на распевку. Дети пели «Радуйся», и мы молчали, пока они не прошли, и звонкая перекличка не затихла вдали.

— Так чего же вы хотите? — опять спросил Гиршель.

Почти спокойно. Он снял очки и протёр их салфеткой, вынутой из кармана фланелевого халата. Когда он засовывал салфетку обратно, рукав задрался, и я увидел номер. Синие цифры, слегка поблекшие на слабом и узком запястье.

— Я хочу знать больше о том, кого вы ищете.

— Зачем это вам?

Зачем? Я и сам не знал. Меня мучило лишь смутное чувство, что всё со всем связано, но этой иллюзией бредят наркоманы и шизофреники. И всё же я должен был убедиться в связи или её отсутствии, точно так, как ребенок прикладывает куски паззла из середины к уголку, сиротливо лежащему в стороне.

— Тут начали происходить странные вещи. Вчера кто-то бросил гранату в общежитие для мигрантов. А за несколько дней до этого произошло двойное убийство. И месяц назад — ещё одно.

Гиршель прищурился:

— Разве это не дело полиции?

— В нашей деревне слишком мало полиции. А той, что здесь, я не доверяю.

Он долго и задумчиво смотрел на меня, будто считал в уме. Толстые стёкла очков превращали глаз в аквариум.

— Вы вообще никому не доверяете?

— Почему же, — возразил я. — У меня есть жена и сын. Есть мастер, с которым я работаю, и соседи в Альбигене. Даже у такого чудовища, как я, есть друзья. Вы же к этому клоните?

Он вздохнул и потёр переносицу, сдвинув очки.

— Садитесь.

Я опустился в кресло.

* * *

Шторы были раздёрнуты.

За ними и впрямь оказался распахнутый настежь прелестный день, должно быть, последний в этом году. Старушка-хозяйка принесла кофе, настойку и тминный шнапс — видимо, для меня, потому что Гиршель не пил. Из-за солнца, нагревающего спину, и запаха кофе — настоящего зернового кофе, как я люблю, — казалось, что мы сидим в ресторанчике, в месте, где никогда не было войн.

— Человека, которого мы ищем, звали Людвиг Фолькрат. На протяжении трёх лет был комендантом трудового лагеря Хольцгамме. После входа войск он исчез, как и многие до него. Захватив чемоданчик с ценностями.

— Ценностями?

— Вы слышали шутки про золото партии, юноша? — Гиршель поднял палец и строго блеснул очками. — Иногда это не просто шутки.

Ещё бы. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что хлебные места совсем не там, где пекут хлеб. Представим себе пропускную систему на сто человек в день: сто безымянных мужчин и женщин, только что выдернутых из родных мест. Кто-то везёт с собой золото: обручальные кольца, часы… вставные зубы.

— Так дело в золоте?

— Как вам не стыдно! — Эфраим Гиршель с негодованием покачал головой. — Я, конечно, еврей, но не настолько.

— Но…

— Его разыскивают не как вора, а как убийцу. Палача, ответственного за смерть тысяч людей! Уж не знаю, по велению ли воли сверху или по призванию, но он проявил многочисленные таланты в душегубстве, можете мне поверить. Каким-то образом ему удалось ускользнуть от расплаты. Еще до побега он открыл счёт в нескольких заграничных банках. Но некоторая сумма осталась, по-видимому, при нём — в банкнотах, слитках и, самое главное, в драгоценностях. По слухам, он увёз одну из редчайших драгоценностей, осевших в руках меценатов Лоебов и передаренной ими актрисе Фанни Гадо — розовый бриллиант «Клио».

— Ему будет сложно его продать.

— Это вам будет сложно, юноша, — едко сказал Гиршель. — Поверьте, на чёрном рынке можно продать абсолютно всё, и Фолькрат знает выход на этот рынок. Но к чему торопиться? Он вполне обеспечен. При известной оборотливости он сможет прожить лет пятнадцать только на денежных запасах. А если жить скромно, то и все двадцать.

— У вас есть его фотография?

— Увы, — его лицо омрачилось. — Ничего. Когда союзные войска вошли в лагерь, все свидетели были уже мертвы. Фотоархив уничтожен. Есть словесное описание, но очень неполное — описание Фолькрата ещё юношей. Сейчас ему должно быть сорок пять.

— Самый сок.

Кем бы он ни был, но я отлично понимал этого краута, моего соотечественника. Деньги, чужое имя, спокойствие… В таком возрасте хочется остепениться, жить свободно и без опаски.

Гиршель кивнул. Его круглое морщинистое лицо было печально.

— «Вейсенфельдский гвоздарь», так его звали. В таких случаях я всегда задаюсь вопросом, как случилось так, что человеческая природа настолько изощрилась, что перестала походить на природу вообще? Вот вы знаете? Я — нет. Я не могу найти ответа. Ни один раввин не поможет найти ответа — ни один!

Он отпил из чашки и ссутулился, сделавшись ещё меньше.

— У нас есть одна старая поговорка. Не задавай Богу вопросов о Боге. Так вот. С некоторых пор я боюсь задавать вопросы.

— Вы боитесь молчания или ответа?

— Всего, — медленно ответил он, отставляя чашку. — С некоторых пор я боюсь людей. Но если человек — создание Божие, значит ли это, что я боюсь Бога?

— Нет. Это значит, что вам попались плохие люди.

Старик — потому что это был старик — опять покачал головой и не ответил. В комнате воцарилась тишина. Дети больше не пели.

Вошедшая хозяйка сноровисто прибрала посуду, аккуратно вытерла пыль со столешницы. В её ладных движениях было столько тепла и спокойствия, что я почувствовал себя лишним. Время закругляться и уходить.

— Только один вопрос….

Он с любопытством посмотрел на меня снизу вверх.

— Ну?

— Почему вы поговорили со мной? Почему рассказали?

Гиршель пожевал губу и подвинул очки на носу.

— Знаете, юноша. У нас есть ещё одна старая еврейская поговорка. В переводе она звучит так: Бог заглядывает сперва в наше сердце, а в мозги потом. Понимаете?

— Да, — сказал я. — Понимаю.

___________________

[1] Heiliges Land (нем.) — Святая земля, Земля Обетованная

Глава 7. Чёрные фургоны

Ратхаус оказался закрыт. Похоже, администрация в Бюлле зря проедала деньги своих налогоплательщиков.

Следующий час я провёл на почтамте, в единственном пункте модемной связи, работающем по будням без перерыва. К сожалению, пророчества Бергера оправдались: международные линии попали под запрет. Я не мог связаться с Йеном, не мог запустить нормальный поиск, к моим услугам была только выжимка из новостей, и она не радовала.

«Беспорядки в Тичино!» «Базель против исламистов: перестрелка в спорткомплексе «Вальтшнейдер». «Террор или мор?» «Деревенская жизнь: Хафнерсберг и Ротмонтен говорят: «Довольно!»… Среди пёстрых заголовков не хватало только рекламы от местного крематория.

А впрочем, вот же она!

«Поджог в Вильдорфе» — гласила новость. Сегодняшняя.

— Эге, — сказал я.

Хлебом и солью

Полны закрома,

Значит, веселою

Будет зима…

— Здесь нельзя петь! — проскрипел голос за спиной.

А кто пел?

Ах, чёрт!

— Простите, — я обогнул недовольно бубнящего что-то старичка в синей почтовой форме и вышел наружу. Он что-то проскрипел вслед.

На улице стояла жара, но с гор поддувал холодный ветер, обещающий к ночи первые заморозки. От кристально чистого воздуха звенело в ушах.

Ручейки сбегают с гор,

Жаворонки вьются,

Как же песен мне не петь,

Если песни льются?

«Рапид» поджидал меня там, где я его и оставил. Но рядом стоял тип, которого я не оставлял — краснощёкий и ражий детина, смотрящий на мотороллер как на восьмое чудо света. Заметив меня, он пыхнул трубкой и спросил басом:

— Это что за диковина? Мотоцикл?

— Детёныш.

Он хохотнул:

— И что, он умеет ездить?

— Если попросишь.

Он открыл рот, собираясь отпустить мудрое замечание, но я дал газу, и дружок «Рапид» вырулил на шоссе с мощным рыком, который сделал бы честь любому спортивному дизелю. В свободное от работы время я перебрал двигатель и сменил покрышки, приспособив мопед к цирковым трюкам в слякоть и бездорожье.

Несмотря на лихое начало, езда получилась не гладкой. Как и мои мысли. Создавалось ощущение, что я трясусь по губной гармошке. Жёсткие пружины давали прочувствовать все вмятины и выбоины на дорожном покрытии, что отлично гармонировало с вагнеровской какофонией в моей голове.

Кто же убил девушек? И зачем? Связано ли это со взрывом, или ангел мести пустился во все тяжкие, рассыпая из пригоршни мор, глад, убийства и прочую дрянь? Какую роль во всём этом играет Хартлеб? И самое главное, какую роль в происходящем играю я? Бывший «славный парень» и никудышный актёр, большой специалист по азотистым удобрениям.

Много вопросов и чертовски мало ответов.

Да ещё Гиршель. Сидя в той полутёмной комнате, я почувствовал себя скованно, будто бремя вины, нагружаемое мне на плечи, всё же существовало как нечто вполне осязаемое. Поиски краута — не моё дело. Но что я сделаю, если случайно узнаю, что один из моих соседей — упырь из Хольцгамме? Рука руку моет. В конце концов, история пишет двойными чернилами и то, что подаётся как преступление, может быть лучшей из многих необходимостей.

Ладно. Ладно…

Как бы то ни было, утренний час прошёл, а золота во рту у него не оказалось. Зато кругом было желтым-красно. Глаз радовался, отмечая пролетающие мимо буки и клёны, такие чёткие на фоне разреженной синевы. Крутанувши головой, я хлебнул воздуха и вдруг заметил что-то, не вписавшееся в пейзаж.

У поворота на Вильдорф стояли два чёрных фургона.

* * *

Это были два микроавтобуса «Фольц», затонированные по самую маковку. Словно пара навозных жуков на лугу. Один был развёрнут в сторону Вильдорфа, другой светил фарами на дорогу, будто хищник, выслеживающий зайца.

Я сбросил скорость.

Вот уж поистине день сюрпризов! Учитывая окрас новостей, я бы не очень удивился, заметив архангела с мечом пламенеющим, но что здесь делает микроавтобус? Туристы? Маловероятно. Туристический маршрут пролегал за много миль отсюда, в Альбигене же смотреть решительно не на что. А может, это полиция?

Или нет?

Ближайшая из машин мигнула фарами. А потом медленно тронулась, в тот самый момент, когда я проезжал мимо, выворачивая шею, чтобы взглянуть на номера.

Ничего. Заляпано грязью.

Бросив взгляд в зеркало, я увидел, что и вторая машина начинает разворачиваться, пробуксовывая в грязи. Первая меж тем набирала скорость. Я вильнул к обочине, чтобы пропустить её, и чёрная махина тоже подалась вправо, будто привязанная к моему заднему бамперу. Сквозь бликующее стекло я не мог разобрать лицо водителя. Дорога шла под уклон, и если он не пожелает сменить траекторию, то «Рапиду» не поздоровится.

Я вильнул влево.

«Фольц» сделал то же.

— Чёрт!

Теперь мы ехали след в след. Моя спина вспотела. Расстояние сокращалось. Водитель фургона неспешил, но и не сбавлял газу, держась ровнехонько по прямой. Неужели он решил меня задавить? Это выглядело абсурдно, как если бы тигр решил поохотиться на блоху.

В чересполосице кустарника мелькнул просвет. Не теряя времени, я вывернул руль и, опасно накренившись, выскочил на проселочную тропинку, огибающую Мейленхуберов овраг. Есть! Пронзительный гудок заставил моё сердце подпрыгнуть. Фургон повторил маневр, но промахнулся и на полной скорости въехал в кусты, едва не вписавшись в сосёнку.

А где второй?

Я не мог оглянуться. Губная гармошка превратилась в стиральную доску. Выступающие из земли корневища грозили пропороть резину насквозь; ветки яростно хлестали по шлему, так и норовя обезглавить. Нужно сбавить темп, или следующая кочка вышибет меня из седла.

Улучив момент, я всё-таки оглянулся и убедился: позади никого нет. «Рапид» издал клокочущий стон. Я отпустил газ, и мы триумфально финишировали, заглохнув в грязи под остывающий шум мотора и лихорадочное биение сердца.

Дьявол бы побрал этих туристов!

* * *

После олимпийских гонок так и подмывает тяпнуть чего-нибудь освежающего. Однако день сюрпризов ещё не был закончен.

Я понял это, подойдя к «Леммелю».

У входа в трактир стоял сам хозяин, Альфред Леммель, окружённый посетителями — завсегдатаями пенных вечеринок и турниров в ясс. Раскрасневшийся, он буйно жестикулировал, рассыпая громы и молнии. Остальные завороженно внимали. Судя по лицам, произошло что-то неординарное. В самом деле, час дня — и никто ни в одном глазу.

— Свиньи! — бормотал Леммель, задыхаясь. — Вот же ж свиньи! Жульё поганое!

Он был вне себя.

В толпе я заметил Меллера, в расстегнутой форменной куртке — он выглядел так, как будто ему тоже засветили под дых. Волосы были встрёпаны, но кобура на замке. Хороший знак. Если, конечно, носить в ней что-нибудь опасней моркови.

— Что случилось? — спросил я вполголоса, подойдя к нему.

— Приезжие, — мрачно ответил Меллер. — Я подошёл позже. Хотели выцыганить денег, но он не дал. Угрожали.

— Давно?

— Да, наверное, с полчаса назад.

— Чёрный фургон, — вырвалось у меня.

Меллер скосил глаз:

— О чём ты?

— О том, что на шоссе стоят два чёрных фургона с заляпанными номерами. Раньше я здесь таких не видел.

Происходящее походило на какое-нибудь абсурдистское представление. Одиночные крики, толпа, тёмная и сжавшаяся как пружина, горячечные пятна на щеках Леммеля, — и всё на фоне солнца и небесной голубизны, яркой до одури. В этом ясном блистающем свете домики казались игрушечными, как и горы на горизонте.

Напряжение возрастало. Причитания трактирщика всколыхнули подземный пласт недовольства, скопившегося под влиянием шокирующих новостей. Стоящий рядом крестьянин стащил с затылка вязаную шапку и с размаху ударил себя в грудь:

— Эй, полиция! Если здесь толку не будет, так мы разберёмся сами! Ясно?

— Точно, — подхватил Вилле Хохгрейзер.

— Не ори, — предостерёг Меллер.

— Да чего там «не ори»! Если здесь шляется кто ни попадя… Надо, значит, брать в свои руки. Самим разобраться!

— Без тебя разберутся.

— Уж ты-то разберёшься! — вмешался Цойссер. — Мы видим, как ты разбираешься. Ты со своим Рёуфом. Скоро они и в постель к тебе залезут, и под юбку к твоей супружнице. Только сначала обнесут тут всё, и пивную, и магазин…

— Значит, надо создать ополчение, — прошамкал один из стариков в овечьих жилетах.

— Что?

— Да вы спятили! — взорвался Меллер. — Просто рехнулись. Сейчас я позвоню в город и попрошу, чтобы кого-нибудь прислали. Раз вы все тут с ума посходили! Альфред, иди в дом, хорош устраивать цирк!

— Ты сперва позвони, — огрызнулся Леммель. — То-то накормят тебя завтраком. Рёуф на это мастак. А только я тебе так скажу, Анри, меня лучше не тронь. И если полиция не способна навести порядок, то я уж его в два счёта наведу. Кулаки у меня крепкие.

Он взъерошил волосы, потряс головой, обвёл взглядом собравшихся и ушёл в дом. Цойссер юркнул за ним, закрыв за собой дверь.

— Всё? — тяжело сказал Меллер. — Кто-нибудь еще желает изобразить бургомистра? Может быть, ты, Хохгрейзер? Или ты, Краузе?

Я пожал плечами. Спорить сейчас не имело смысла. Окруженный крестьянами, я чувствовал, что и сам становлюсь кем-то из них, и солнце, этот белый сверкающий шар, яростно бил в глаза, вызывая злобу и раздражение.

Крепко взяв «Рапид» за руль, я покатил его прочь, оставив позади импровизированное собрание, желая лишь одного — быстрее добраться до дома. Рай земной рушился, словно карточный домик, и у меня уже не было сил в этом участвовать.

Чего хотят приезжие в чёрных фургонах? Очевидно же — денег. Все в этой стране хотят денег. Туристы из Ниоткуда подожгли Вильдорф и вряд ли на том остановятся.

Ну и пусть, не моё дело.

* * *

Но дело вновь стало моим, когда я увидел Афрани.

Она застыла у входа во двор в такой позе, что я сразу понял: что-то случилось. Учительница, фройляйн Кройц, поддерживала её за локоть. Обе женщины были бледны, и сердце моё, глухо стукнув, замерло, и я услышал свой хриплый голос:

— Что? Was ist los?

— Эрих, — сказала моя жена.

Она подняла глаза, заполненные слезами, и на мучительную долю секунды я выпал из реальности, пытаясь угадать, опередить время — остановить или исправить, пока она не произнесла это вслух:

— Эрих, ты только не волнуйся! По-моему, в меня стреляли…

________________________________

[1] Строфа из песни «Im Märzen der Bauer die Rößlein einspannt». Здесь и далее вольный перевод отрывков немецких народных песен.

[2] Отсылка к немецкой пословице «Morgenstunde hat Gold im Munde» — «У утреннего часа золото во рту».

[3] Was ist los? (нем.) — Что случилось?

Глава 8. Пуля

В жизни каждого человека бывает момент, когда мир переворачивается вверх тормашками.

И не единожды. Я бы обменял коллекцию таких мгновений на один миг полного, абсолютного счастья. Но ангел, ответственный за подобную сделку, ещё не вылупился из своей заоблачной скорлупы.

— Только не волнуйся, — в сотый раз повторила Афрани.

— Угу, — отозвался я, стараясь задействовать запасную пару извилин.

Получалось плохо.

Мы сидели в комнате, обозначенной как «гостиная», хотя из гостей могли ожидать только Кнехта Рупрехта с мешком свежевыпеченных подзатыльников.

По крайней мере, кто-то из нас. Как намекнул один семитский рыцарь плаща и кинжала, некоторые мудреют слишком медленно.

— Где это произошло?

— У большого вяза на окраинах Грюнермаркт, — поспешила ответить фройляйн Кройц, сочувственно гладя руку Афрани. — Мы зашли в парикмахерскую и потом к булочнику за свежим хлебом и решили немного срезать… Такая чудесная погода! Просто ужас…

— Я споткнулась, — сказала Афрани. — И почувствовала… Ну, этот звук…

— Звук?

— Выстрела. Эрих, ведь я же помню…

Её большие глаза были темны и тревожны, как тогда ночью — как в одну из десятков ночей, когда она просыпалась, плача, и я давал себе слово сделать всё, чтобы этот плач не повторился.

— Пуля воткнулась прямо в дерево. Вот тут даже царапина — от щепки.

— Больше никаких прогулок, — мой голос звучал словно с обратной стороны Земли, глухо и невыразительно. — Никаких выходов. Пока я не разберусь. А я разберусь, обещаю!

— Я знаю, — сказала она и прижала мою ладонь к своей щеке. — Потому что ты пулемётчик.

— Да.

— И Рюбецаль.

Ну да. А ещё тупое мазло. Фельдфебель Вугемюллер был прав: я потерял нюх и расслабился — и реальность тут же дала пощечину, но, к сожалению, не тому, кому следует.

Обычное дело.

— Вы кого-нибудь встретили по дороге? — спросил я. И уточнил: — До того, как это произошло.

— Только фрау Шильбек, но она со мной не поздоровалась, — при этом воспоминании лицо Франхен посмуглело. — Не знаю, чем я её обидела. И ещё наш сосед. Наверное, он тоже на нас в обиде. Даже не взглянул на меня.

— И чёрт с ним.

— Люди так нетерпимы, — печально сказала фройляйн Кройц. — Вот и господин Гегер после возвращения переменился, замкнулся и словно очерствел. В чужих краях люди часто теряют себя. Вы так не думаете, господин Краузе?

— А… куда он ездил?

— Куда-то к родственникам, в Тюрингию. В самый разгар войны. И пробыл там достаточно долго, я уверена, чтобы увидеть все ужасы, которые один человек причиняет другому. Война корежит тело и душу, она противна замыслу Божию. О, как страшно жить в последние времена!

Учительница вздохнула со всхлипом. Пучок волос на ее макушке мелко затрясся.

— Ангел наклонил чашу и оттуда вытекли боль и голод, и свора людских несчастий. Семь чаш гнева семь печатей, семь труб… В первую очередь, это кровь, а дальше — страдание, мор, ожесточение сердца. Нам пришлось наблюдать всё. Всё, что Господь уготовил заблудшему Человечеству!

Фройляйн Кройц явно нуждалась в немедленном утешении.

И я не подвёл.

— Да бросьте, — сказал я. — Что значит «всё»? Мы ещё и половины не видели.

* * *

На бывшей площади Грюнемаркт было пусто, как и всегда после полудня, когда хозяйки удаляются варить обед, а остальные в поте лица добывают хлеб свой насущный. От подсохших дубов падала тень, ветер волочил по земле опавшие листья, напоминая о том, что пора бы выкапывать урожай. Со всеми этими плясками я напрочь забыл о «Флоретте». Нежный сорт. Если чересчур повременить, рискуешь получить водянистый клубень. Пожалуй, нужно эксгумировать кустик-другой. А потом съездить на местную ярмарку, если, конечно, там не предполагается очередное шоу с фейерверком.

Кстати, о фейерверке…

Миновав поленницу, огороженную сеткой-рабицей, я перешел через мосток, перекинутый над дренажной канавкой, и очутился в прелестном месте, нарисованном на тысячах однотипных картин под названием «Осень». Безмолвие, багрянец листвы, синее небо… Что еще нужно уставшему человеку, возжаждавшему единения с природой?

Разумеется, пуля.

Ствол большого вяза пестрел трещинами, но свежий скол сразу бросался в глаза. Я достал нож и, сковырнув древесную мякоть, расширил отверстие.

Вот она.

Расцарапывая подушечки пальцев, я извлёк деформированную лепёшку. Она отсвечивала тусклой латунью, маленькая, но смертоносная, похожая на осу, застрявшую в дверном глазке. Металл приятно холодил ладонь. Пуля не ружейная, скорее, девятимиллиметровка от «глока». В крестьянском обиходе такое не водится, а это значит…

Что это значит?

Я посмотрел на вяз, словно ожидал от него ответа. Ну же. Сквозь зелень и золото листьев просвечивала нежная синева. Кто-то из местных стрелял в Афрани. А, может, и не местный. Один из этих клоунов в зловещем фургоне.

И прямо сейчас он наблюдает за мной!

Я резко повернулся.

Что-то шелестнуло в кустах орешника. Треснуло веткой и отступило. Тень слишком большая для ребёнка или животного.

— Кто здесь?

Тишина. Я не слышал даже птичьего щебета.

Этот гад опять меня подловил. И сейчас рассматривал сквозь листву, скрытно, а возможно, прицеливаясь. Вот же проклятье! Если я двинусь, он выстрелит, а если буду стоять, как болван, то или обрасту листьями, или получу пулю — куда ни кинь, всюду клин.

— Я тебя вижу, — сказал я.

И шагнул вперёд.

Ветки угрожающе затрещали, когда он бросился наутёк. Э нет, на этот раз не уйдёшь! В два счёта я достиг кустарника, вломился в него и очутился между сараями, в тесном и сыром промежутке, полном запаха навоза и паутины. За дощатой стеной замычала корова. В просвете виднелся обломок горелой изгороди, а дальше чахлые стебли какого-то многолетника.

Продравшись сквозь заросли, я вышел на открытое место — заброшенный пятачок, заросший неухоженной жесткой травой. По правую руку — дом и лесопилка, кажется, Оберхойзера. Идиллический, чёрт возьми, пейзаж.

Из-за дома донеслись голоса.

Я двинулся на шум и увидел Меллера. Он стоял, подбоченившись, и о чем-то спорил с Алексом, сыном хозяина лесопилки. Солнце стояло в зените — белое, веселое солнце с оранжевой полосой, проходящей через линию горизонта. В его ярком свете фигурки людей казались вырезанными из бумаги.

Завидев меня, полицейский махнул рукой. Одна пола кителя отогнулась, приоткрывая висящую на поясе чёрную кобуру.

________________________________

[1] Кнехт Рупрехт — спутник деда Мороза в немецких сказках, приходит с кнутом и мешком, в который складывает непослушных детей.

Глава 9. Красный петух

Ночью мне снились сны один гаже другого.

Какие-то осклизлые крыши и переходы, я блуждал по ним не в силах найти ключи и отпереть дверь, за которой плакали дети. Кто-то бил по двери открытой ладонью. Над Тагернзее занималась заря, обливая небо кровавым сиянием. «Открой дверь», — приказал я Морицу, а он осклабился: «Там никого нет, дурила». Но я знал, что Афрани и Матти где-то внутри, между этих людей, в душной мешанине их тел, обреченных на уничтожение.

Я дёрнулся, и ремень безопасности обвился за шею. Ещё один рывок, и я проснулся — мокрый от пота, в сбившемся одеяле.

Что-то случилось.

Луна проникала в оконный проём — идеально круглая. Из приоткрытой створки тянуло ночным сквозняком. Я взглянул на часы: два тридцать. Ровное дыханье Франхен смешивалось с детским посапываньем.

Всё в порядке?

Я осторожно вылез из-под одеяла. Наскоро оделся и спустился на первый этаж.

Здесь всё было спокойно. Тёмное пространство дома, расчерченное лунным светом, казалось, изменило свою геометрию. При обустройстве гостиной погиб не один Евклид. Стулья так и норовили подставить подножку, пока я пробирался к двери.

Звякнул замок…

В саду царила непроглядная тьма.

Такая же тьма скрывала дорогу, только вдалеке у Бауэров мерцал желтый слабенький огонёк — от свечи или ночника. Небо было рассыпано звёздами. Звук шагов замирал в чистом, холодном воздухе. Ничего. Полная тишь. Но разбуженное чувство опасности не унималось, напротив, оно только усилилось, словно каждый шаг приближал меня к источнику неотвратимой беды.

С какой же стороны она придёт? В Вильдорфе случился пожар и судя по вчерашней активности «вспомогательных полицейских», такой же исход вероятен и здесь. Маленькое напоминание о том, что жизнь быстротечна, а пожарная служба — в Бюлле, за двадцать километров отсюда.

А на дороге — чёрный фургон.

Погруженная в сон деревня молчала. Лишь несколько пятен за шторами усугубляли вязкое, как чернила, безмолвие, прерываемое собачьим лаем. Я свернул на Цельтвеге и убедился: здесь тоже все спят. Странно, я-то рассчитывал на канкан. Вот же дурень! Теперь, когда остатки кошмара выветрились из головы, всё моё предприятие предстало в истинном свете, как самая обычная ночная блажь.

Шр-р-р, шр-р-р… Шорох листьев, сметаемых ветром.

Стоп. А это что?

Моего уха коснулся легкий шум — как будто бы шум мотора издалека.

И он становился громче.

* * *

Из-за поворота медленно вынырнули фары, узкие, будто полуприкрытые кошачьи глаза. Они тут же потухли, и фургон остановился, сделавшись невидимым в темноте.

Из своего укрытия в кустах я услышал, как отворилась дверь. Площадку перед «Леммелем» освещал жёлтый фонарь, но его силы хватало только на пару метров. Хозяин спал, окна на втором этаже были темны.

— Давай, — произнёс грубый голос.

Кто-то с обратной стороны машины приглушенно ответил. Брякнуло железо, и в воздухе распространился едкий запах бензина.

— Куда, ворона? — шикнули из кабины.

Тени встревоженно заметались.

Судя по звукам, приехавших было трое, не считая водителя. Один из них, с хрипотцой в голосе, стоял прямо напротив меня. Двое других возились с канистрой. Я мог легко прочитать их мысли: дровяной сарай неподалёку от трактира отлично подходил для жертвенного костра. Никаких усилий, только плесни и чиркни спичкой.

Великолепный план. С одним-единственным исключением.

Он категорически мне не нравился.

— Долго ещё будешь возиться? — раздражённо пробасили из темноты.

— Готово, — тихо сказал парень, стоящий рядом со мной.

В тот момент, когда он нагнулся, собираясь поднять или положить что-то рядом с собой, я прыгнул ему на спину, одновременно подсекая за голени. Сработало! Гортанный вскрик, и противник впечатался лицом в землю, выронив то, что сжимал в руке, и я от души звезданул его по затылку, не переставая душить.

— Ури? Что там…

Луч фонарика ударил мне в глаза, на мгновение ослепив.

— Что за… — изумлённо начал тот, кто стоял напротив, но я не стал ждать и, уклонившись от света, бросился вперёд.

Мы сцепились. Этот тип был силён и крупнее первого, здоровяк-детина, настоящий бык. Он попытался ударить меня в живот, но кулак скользнул по рёбрам, почти не причинив вреда.

Загремела канистра. Кто-то опрокинул её, и вдруг трава затрещала и полыхнула, опалив лицо.

— Полиция! — гаркнули над ухом.

Тычок, и я отлетел в сторону, а чёрная фигура метнулась к фургону.

Истошно взревел мотор. Фары полоснули по двери, в которой застыл Леммель, накренились, выхватив кусок крыши и ветку дерева, растопыренную как ведьмина пятерня, а потом «Фольц» сдал назад, с натужным воем, грузно, точно навозный жук. Распахнулась дверца, рука втянула замешкавшегося бандита, и машина рванула в ночь, мигнув напоследок алыми габаритниками.

— Чёрт…

— Пожар! Горим!

Для трёх часов утра всё происходило слишком шумно. В окнах трактира вспыхнул свет, озарив останки изрядно загаженной батальной сцены. Из соседних домов уже подбегали люди. Выскочивший в одном исподнем Леммель топтал занявшуюся траву, не давая пламени переброситься на поленницу.

Кто-то резко тряхнул меня за плечо.

— Краузе! А ты какого дьявола здесь делаешь?

Это был Меллер.

— То же, что и ты.

Каков вопрос, таков и ответ. В конце концов, вокруг столпилось слишком много нарушителей общественного порядка, но я понял, что он имеет в виду.

— Не спится?

— Вроде того.

— Попытка поджога, — сказал Меллер, пристально вглядываясь в меня. — Кто эти поганцы? Твои знакомые?

— У меня нет таких знакомых.

Возбуждение схлынуло, сейчас, глядя на копошащихся вокруг соседей, я почувствовал, что хочу спать, смертельно, прямо лёг бы и закрыл глаза. Полчетвёртого, почти рассвет. Перенапряжённые мышцы превратились в тряпочные лохмотья, адски ныло ребро, и я подумал, что ничто не мешает бандитам сделать крюк и вернуться к дому, где сейчас спит моя семья.

Странное слово «семья». «Моя семья».

— Они могут вернуться, — сказал я, тяжело ворочая языком. — Сейчас. Или позже. Мы можем вызвать полицию?

— Я и есть полиция, — сказал Меллер. — А скоро проснется Хедвиг, если этот гвалт еще не разбудил её.

— Прекрасно, — кивнул я. — Теперь мне намного легче!

Глава 10. Франхен

Если день начался кубарем, то каков же будет вечер?

Впрочем, я бы не заглядывал так надолго. Бессонная ночь отомстила болью в висках, к носу прилипли частицы гари, я беспрестанно оглядывался на печурку и паяльник, ожидая от них подвоха, и к полудню был совершенно вымотан.

— Оставь, — сказал Траудгельд, с крестьянской мудростью прозревая самую суть. — Брось, Эрих. Иди спать.

— Ничего, — возразил я.

За последние дни скопилось много работы, и мне не хотелось её запускать. Это как снежный ком, где одно, там и другое, мозг прояснялся, пока руки раскладывали детали. И всё же оставались вещи, которых я не мог понять. Чертовски много вещей.

Одна из них — испуганный взгляд Афрани.

Почему?

Этот вопрос мучил меня всё утро. Я припаял контакты в радиоприемнике Швенце, выправил раму велосипеда, которую погнул мальчишка Хёмерхофа, вытер пыль с лестницы и прибрался под верстаком — а ответ запаздывал.

Я видел перед собой глаза Франхен — карие, с тёмной радужкой, такие непохожие на мои или Матти — удивительные глаза. Теперь она их прятала. Так ребёнок, боясь грубого окрика, прячет от взрослых свои сокровища.

Но мы-то не дети.

Однажды я действительно вызвал у неё страх, когда избитый и обдолбанный явился, как какой-то сказочный принц, в кладовку, где ее заперли эти чёртовы «Ультрас». Два года назад. Принято говорить, что, когда любишь, годы летят в одно мгновение, но я помню каждый день этих нелёгких лет. Каждый день, когда я поворачивал на подушке лицо и понимал, что уже не один. Странное и пугающее ощущение, обладающее мучительной новизной; даже в годы своего интернатского детства я не чувствовал близости с тем, кто лежал со мной под одним одеялом.

Чья-то рука легла на плечо, и я понял, что стою на Кубленштрассе напротив витрины с выставленным в ней пластиковым торсом, бессмысленно разглядывая таблички: красную — «Медицинская помощь» и чёрную, с медным кантом, словно казённый указатель в учреждении — «Причёски».

— Что с тобой, Эрих? — спросил Кунц.

Он мягко увлёк меня внутрь.

На аптечных склянках дрожал световой отблеск, точно в аквариуме. Я опять вспомнил глаза Гиршеля, как они прятались за очками, а потом мысли вернулись к Франхен и остались — топтались там, будто привязанные.

— Садись, — пригласил Кунц. — Сделаю тебе чай.

Скованной походкой он отошел к маленькому столику, на котором готовил всё — от пилюль до краски для волос. Из-за криво поджатых губ создавалось впечатление, что он улыбается.

— Ты сегодня сам не свой. Это из-за ночного поджога?

— Угу, — подтвердил я.

— Я слышал шум. Говорят, ты кого-то избил. Какого-то иностранца.

— Что?

— Араба или пакис. Один из них выкрикнул: «Аллах акбар!»

— Откуда ты взял?

— Птичка на хвосте принесла.

— Чушь! — Я почувствовал, что злость сдавила горло, так же, как и ночью, когда тени в ночи громыхали канистрой с бензином. — Птичка принесла чушь!

Кунц опять улыбнулся.

— Просто передаю слухи. Не посмотришь мне холодильник?

— Посмотрю.

Этот допотопный, постоянно барахлящий агрегат и явился поводом нашего знакомства. Бывают приборы, после ремонта которых клиент просто обязан на тебе жениться. Или, по меньшей мере, отстегнуть сверх чека.

Слава богу, мотор-компрессор оказался в порядке. Я подрегулировал подвеску кожуха двигателя, подтянул болты и напоследок выровнял холодильник, подперев задние ножки картонкой. Пока я ковырялся в железных кишочках, Кунц с неослабевающим интересом следил за моими манипуляциями.

Может быть, он пытался разобраться в устройстве Вселенной?

Когда я закончил, он спросил:

— Сколько с меня?

— Ничего.

Кунц неодобрительно качнул головой:

— Этак ты пустишь Траудгельда по миру.

— Отработаю, — коротко сказал я.

Мне не хотелось брать деньги сегодня, здесь, в маленькой узкой комнате, разгороженной деревянной ширмой. От заварочного чайника исходил терпкий, едва уловимый запах, напомнивший мне другую осень — осень какого-то раннего, почти уже ускользнувшего детства. Некоторые вещи застревают в памяти как заноза.

— А к тебе в парикмахерскую не являлись чужие? Не требовали денег?

— Нет, — быстрая сухая улыбка. — И вряд ли они здесь появятся. У меня нет особых средств. Ты очень волнуешься, Эрих, но ведь это же дела общины. Маленькие внутренние неурядицы, schatz, если позволишь так выразиться. А ты приезжий, так? Мне говорили…

Он бросил на меня цепкий взгляд, который я отлично понял. Этот разговор всегда начинается. Рано или поздно.

— Я не был членом Сопротивления.

— Правда? Чем же ты занимался во время войны?

— Разным, — сказал я очень спокойно. — Главным образом… по технической части.

Он кивнул, как будто подтверждая свои мысли.

— Ты очень хороший механик, Эрих. Вещи тебя слушаются. Но ты слишком много работаешь, как будто бежишь куда-то. Парикмахеры такие сплетники, и я тоже. Пей, пока не остыло. На твоём месте я бы не лез в эту кашу.

— Дело касается Афрани, — объяснил я.

Кунц вздохнул.

— Твоя жена… Вот еще одна загадка, если позволишь. Это же называлось «Rassenschande», я прав? «Расовое загрязнение». Мне почему-то казалось, в твоих краях такое не приветствуется.

— Так и есть.

За окном тихо и неотвратимо темнело. Послеполуденный час, но ощущение, будто день клонится к вечеру. Может быть, я просто устал. Худощавая, сутуловатая фигура в синем халате помешивала микстуру стеклянной палочкой, и белые хлопья распускались в воде словно медузы, оседая на дно стакана. Что я думал о смешении крови? Все эти мысли не имели значения, любое слово, которое бы я произнёс, свидетельствовало бы против меня — вчерашнего и сегодняшнего, оставив будущее в тени.

Здесь, в чисто выметенном помещении, разгороженном на две части: аптека-парикмахерская, я силился всмотреться вдаль, но видел лишь образы прошлого — то яркие, то высушенные до паутинной оболочки, сквозь которую просвечивало лицо Кунца, и мне захотелось сказать то, что я знал давно, но не мог открыть, как открывают дверь, заросшую мхом и ржавчиной, и я сделал глоток и произнёс в тёмное от пыли стекло:

— Ich heiße Erich. Erich Christian Krause…

И всё, что следовало потом.

* * *

— Что с тобой, Эрих? — шёпотом спросила Афрани.

А может, и не шёпотом.

В голове шумело, а веки были тяжёлыми, как мокрые простыни. Бессонная ночь не прошла даром. Я заболел, и это случилось очень не вовремя. До того не вовремя, что крепкое словцо так и норовило соскочить с языка.

Но у притолоки, прислонившись щекой к пористой древесине, стоял Матти. Губы блямкнули, запирая так и не вырвавшийся звук. Сам я рос без отца, но уверен: женщины и дети не должны слышать грязь, порождаемую телесной немощью.

Только не от меня!

— Вснррм. Оч хрш…

— Он выпил, — сказал Матти, тревожным прищуром измеряя глубины моей совести. — Франи, он наверное пьяный и…

— Нет.

Прохладная ладонь скользнула по моей щеке, пощупала лоб.

Я осторожно отвёл эту руку и рухнул на предусмотрительно подставленный стул. Вот дерьмо! То, что не убивает, делает нас сильнее, жаль, что не умнее. Концы никак не желали связываться, и я отказался от попыток найти в происходящем хоть какую-то логику.

— Всё. Хршо.

— Температуры нет, — озабоченно пробормотала Афрани, — но ты совсем больной. Белый, как простыня. Нужен врач! А пока Матти сбегает в аптеку…

— Просто устал.

Комнатная карусель прекратила свое вращение. Дух опять возобладал над телом. Славно, Эрих! Теперь нужно как-то привести в порядок оркестр духовых инструментов, продалбливающих висок. Если это грипп, то я китайский император. А если просто недосып, то новости — хуже скверного. «Салабон!», — крякнул бы Вугемюллер. Scheißer. Дохлая ослиная задница. Штатское барахло.

Остаётся выпить смузи из собственных соплей.

Кунц советовал лечь. Он был озабочен. Но с таким же успехом я мог развалиться на рельсах, не обращая внимания на скрежет и визг несущегося поезда. Время сдвинулось. Подошвами я уже ощущал его колёсную рябь.

Но вначале я должен был задать вопрос.

— А что случилось с тобой, Франхен?

— Что?

Она отшатнулась. Рука, держащая кружку, дрогнула и вода плеснула на пол.

Вот оно. Если время — это рельсы, то прошлое — поезд, управляемый яростным и слепым машинистом. Я всегда знал, что когда-нибудь он наступит.

Момент прозрения.

Скрывать прошлое бесполезно, я и не скрывал, и Франхен не задавала вопросов: наученные горьким опытом жены Лота, мы узнали друг о друге достаточно, чтобы не оглядываться назад. По крайней мере, я так думал. Но, видимо, ошибался. Видимо то, что ты делаешь, отображается где-то в бороздках кожи — несмываемый отпечаток, и я мог не заморачиваться татуировками, встреча с Гиршелем подтвердила: слоновьей памятью обладают отнюдь не слоны.

— Франхен…

Кого она боялась?

Убийцы из-за угла? Потных молодчиков «Ультрас» или их однояйцевых братьев из радикального крыла ШПН? Соседей, полагающих слово «смуглянка» политкорректным заместителем выражений «чурка» и «грязнуха»? А может, она боялась меня? Типичного краута с довеском типичных для краута преступлений.

— Куда ты ходила в день ярмарки «Альпенблют»?

— По магазинам…

Врать она не умела.

Я отвернулся, чтобы ей было легче. В шкатулке с шитьём я нашёл визитку с инициалами «д-р. Альберт фон Лутц». Миленькая визитка. Я отчётливо представлял себе её обладателя — пухлощекого увальня с академическим галстуком и четырьмя нулями годового дохода. С белоснежной улыбкой. У всех докторов в этой стране улыбки чарующи и белоснежны, не зря их фотографии помещают на рекламу патентованных средств.

— Человек из центра Фридмана приехал не по мою голову, Франхен. Но он не первый и не последний. Будут ещё.

Чистые руки. Пока иудейские ангелы мщения разыскивают последних военных преступников, новые манфреды хартлебы обмеряют зады, облизываясь на кресло в Бундесрате. Не смешно? Афрани права. Я подарил ей не только имя. Но и страх. Тяжесть чужой вины, к которой она не могла и не хотела быть причастной.

— Он действительно лучше меня?

— Кто?

— Доктор Лутц. К которому ты ходила.

Она ахнула.

— Эрих, я…

Стоп. Стоп-стоп!

Мысли скользили так, что обгоняли друг друга на поворотах. Слишком много нежданных открытий. И почему пятится Матти? «Д-р», вот что меня смутило. Откуда вообще взялась мысль об измене? Вся эта мешанина догадок, скопом ломанувшихся не туда. «Д-р», — это доктор. Значит, она больна. Больна и по своей глупой дикарской привычке скрывает это от мужа. От чужака, который смотрит на неё моими глазами.

Спокойно.

Кой чёрт «спокойно»?

— Что случилось?

Она продолжала смотреть на меня как птичка на удава.

— Я втащил тебя в дерьмо, а хотел защитить. Ты знаешь, кто я и что делал. Но я никогда не причиню тебе вреда, слышишь? Что бы ты ни решила. Никогда!

— Эрих!

— Даже если ты решишь меня бросить.

— Эрих…

— Почему ты плачешь? Господи, Франхен, ведь я же пальцем тебя не тронул!

— Эрих, — шепотом сказала она.

С её лицом происходили метаморфозы. Оно оживилось, глаза расширились и заблестели, как чашечки цветка, омытые дождевой водой.

— Боже мой, Эрих. О чём ты говоришь? Что ты себе надумал?

«Ничего», — мысленно ответил я. Мой мозг лихорадочно перемалывал сам себя. Кто-то из древних сказал, что человек мыслит сердцем. Если это так, то инсульта не миновать. Словно в тумане я видел Матти: он сжался, пытаясь стать меньше, — свидетель вселенского краха: взрослый мир треснул и зашатался. Но в прицеле моего внимания были только цветочные чашечки: карие, с золотистым бархатным ободком по краю радужки, с тёплым отливом, становящимся только ярче.

За этот миг я передумал и вспомнил тысячу вещей: имя двоюродной сестры, умершей от рака; вытертое зеленое сукно на столе магистрата, где нас расписывали: «Шмиц» — было выведено синими чернилами строчкой выше, судорожным, каким-то пароксизмальным почерком, и как бы в противовес ему я поставил свою чёткую роспись. Я вспомнил всех женщин, которых знал — их было немного, и ту, которую я изнасиловал, едва ли понимая, что делаю: в памяти отпечатался только рубец чьей-то рубашки; внутренность собора на Хильдегар и тот единственный фотоснимок, что я храню, девичий снимок матери: в ретуши пятен — испуганно поджатые губы, слойка воротника…

— Что случилось? — со стороны мой голос звучал глуховато. — Франхен, я знаю, что-то ещё произошло. Расскажи мне.

— Да, — шепнула Афрани, беря меня за руку как слепого. — Только успокойся. Пожалуйста, успокойся. Ничего страшного не произошло. Вообще ничего. Просто я должна была убедиться… Никто ничего не знает. Только фройляйн Кройц. Я попросила фройляйн Кройц сходить со мной, потому что боялась одна…

— Боялась чего?

— Эрих, — сказала она, прижимая мою руку к груди. — Прости меня, Эрих! Кажется, я беременна.

Глава 11. Друзья и соседи

— И кто в этом виноват? — выкрикнул Вилле Хохгрейзер.

— Догадайся.

— Брехло!

К исходу третьего часа воздух в «Леммеле» можно было рубить топором.

Едучий дым витал над пивными кружками. Людей собралось немного, но они стояли так тесно, что к стойке было не протолкнуться. Сам хозяин, Альфред, в вязаном жилете угрюмой глыбой сидел в углу, прислушиваясь к разговорам. Председательствовал, как обычно, Цойссер, — с ним-то мы и схлестнулись.

Точнее, не с ним, а с его свитой. Короля делает свита, или клика, а в этот вечер кликов было достаточно. События последних дней, помноженные на ночной поджог, дали реакцию, а спирт многократно взвинтил градус.

Ещё чуть-чуть, и с бочки сорвёт крантик.

— Не финти нам мозги! Мы-то знаем, откуда зараза. Хорош цацкаться! Я сразу говорил — брать в руки! Вот эдак, брать — и…

Хохгрейзер потряс кулаком.

За его спиной одобрительно загукали. Цойссер оскалил желтоватые зубы. Это он настропалил сельчан, а теперь пожинал плоды успеха. Чтоб ему провалиться!

— Что ты собрался брать?

— Да уж знаю что, — Хохгрейзер сплюнул.

Плевались здесь часто и много. Видимо, слюна заменяла зубной порошок. Мне бы тоже стоило освоить это искусство, потому что местная полиция и харчка не стоила. Единственный представитель властей, Меллер, так сосредоточенно изучал потолок, словно деревенская сходка проходила в парадных залах Версаля. «Посмотрите направо — здесь вы увидите панно из плесени, а выше — табачную кляксу времён первого рококо!»

— Много развелось приезжей дряни, вот что тебе скажу! Расплодились как вши! Свинская шайка!

— Верно!

— Так оно…

— И на кого ты намекаешь? — я развернулся к Цойссеру. — Твоих забот дело?

— Охолонь, Эрих!

Меня схватили за плечи. Мясник Хёмерхоф и его подручный, Штирер. Я злобно стряхнул чужие цепкие пальцы. От крепкого пивного духа кружилась голова. Было тесно, почуяв стычку, задние наступали на передних, и всё это людское тесто находилось в постоянном брожении, постепенно сдавливая к стойке.

— А на кого бы мне намекать? — голос Цойссера был певуч и сочился мёдом.

— Вот и я спрашиваю — на кого?

— Так, может, и намекать не надо? С тех пор как в нашем краю расселились всякие загорелые, всё пошло кувырком! Режут девчонок как кур. А теперь и карманы решили выдоить. Или ты в деле? Это твои дружки огоньком развлекались? Или дружки твоей жены?

— Твоей задницы!

Цойссер ухмыльнулся. Но прежде чем он смог что-то сказать, вмешался голос разума в лице самого богатого крестьянина, Хуби Койффигена, владельца сети сыроварен «Глокен»:

— Долго ещё будем собачиться? Дело-то к вечеру.

Люди загомонили. Снаружи опять подступала гроза, было тяжко и муторно. Белокурая Клери зажгла лампы, но они светили вполнакала, создавая больше чада, чем пользы. У меня разболелась голова. В группке заводил я не видел Гегера, и это действовало на нервы. Когда мухи летят на дерьмо, отсутствие даже одной — чем не повод для размышлений?

— Нужно телефонировать в Бюлль, — обратился я к Меллеру.

Тот пожал плечами.

— Уже. Как видишь, там не торопятся.

— Значит, ещё.

— А повод? Гости уже убрались.

— Они вернутся.

— Ты так в этом уверен?

— Они не достигли своей цели. Если, разумеется, цель не в том, чтобы погреметь канистрой. Нет, они вернутся. Поздно вечером, а вероятнее — ночью. Или под утро. За полчаса до того, как начнёт светать.

— Почему?

— В темноте зрелищнее горит.

Точно! Как в детстве, мучаясь с арифметической задачкой, наталкиваешься на ответ. Я произнёс — и ощутил странную уверенность. Должно быть, она отобразилась в голосе: Меллер перестал разглядывать потолок и с любопытством посмотрел на меня:

— Зачем бы это арабам? Ты что-то крутишь, Краузе…

— Странно, что они забыли привязать к фургону баранью голову. Разве не так поступают арабы и прочие фремды? Взрывают, испражняются на улицах и пачкают стены надписями «Бей неверных!» Жаль, что в «Леммеле» не нашлось подходящих стен.

Звон разбитой бутылки заставил нас вздрогнуть. Меллер схватился за пояс и опустил руку — напрасная тревога. «Славься, Гельвеция!» — выкрикнул кто-то, и хор голосов подтянул старый гимн. Молодёжь глушила иностранную водку, а дочь хозяина, Клери, принесла фрикадельки. Собрание перерастало в обычный бардак. Я поискал взглядом Цойссера, намереваясь дать ему в морду, но Меллер остановил меня. С полминуты изучал красными, ничего не выражающими глазами, после чего спросил:

— Думаешь, стоит ещё раз телефонировать?

— Думаю, мы опоздали, — сказал я.

* * *

Община похожа на пчелиный рой.

Если пчелы упьются, трутни найдут в себе силы встать под ружьё.

Вопреки пессимистичным вздохам Леммеля, охрана с горем пополам оцепила периметр. «Оцепила» — конечно, громкое слово. Да и периметр по сути ограничился ключевыми точками: трактир, школа, полицейский участок и администрация — приземистое желтое здание, совмещавшее в себе функции конторы, банка и концертного зала. Школу заняли Ференцы — дед, отец и сын; они засели на втором этаже, окружив себя частоколом бутылок. Шумовой набор из свистка и козьих гремушек гарантировал бдительность дружины, вставшей между площадью Грюнермаркт и памятным мне вязом.

— Я подежурю в участке, — пообещал Меллер.

В администрации веселились подростки. Я мог лишь надеяться, что, играя в охотников, они не подожгут кипы бумаг и не прострелят башку петардой. Одну из трёх петард я дал школьному сторожу. Боезапас следовало беречь.

В трактире окопалась пьяная шваль, вроде Цойссера и его подпевал. Гегера до сих пор не было, что начинало меня тревожить. Куда он подевался? Пока вся деревня предаётся групповой паранойе, землемер что-то вытворяет. Что именно?

Потрошит очередную девчёшку?

Или прячет поглубже настоящие документы? Судя по рассказам учительницы, во время войны наш сосед косил траву на других пастбищах. Поездка к родственникам — универсальное прикрытие. Будь у меня тесная связь с Бюро, я бы докопался до правды. Разумеется, есть и центр Фридмана, но что-то подсказывает, что интересы двух служб лежат в разных плоскостях. Что до меня — то я из племени огородников, а не крысоловов.

К чёрту их всех!

Одинокий в лесочке шиповник цветёт,

Скоро-скоро умрёт,

Скоро-скоро…

Полечу в небеса

За кусочком свинца,

Потеряюсь в траве

Через ночь или две,

Скоро-скоро…[1]

Разгулявшийся ветер гнал облака прямиком на сколотые вершины. В умирающем свете горы казались покрытыми сахаром. Улица тоже не подавала признаков жизни. Идеальная ночь для вандала и террориста. Маньяки аплодируют стоя.

Я приехал в Альбиген, рассчитывая похоронить остаток дней под грудой навоза, а грядки вспыхнули и превратились в окопы. Короткоствольный Мидас. А что обнаружится под вялой ботвой «Флоретты»? Может, какой-нибудь шутник привязал мне к пяткам порванный парашют, и я волоком тащу за собой всю военную херабору?

Перезвоном лопат

Отпевают солдат

Скоро-скоро…

Россыпь девичьих слёз

Упадёт на погост

Скоро-скоро…

«Прости, — сказала Франхен. — О, прости, прости….» Но разве в таком деле — в том самом деле — не участвуют двое? За два года, что мы жили вместе, я ни разу не подумал о возможном итоге. И даже сейчас…

А вот сейчас имеет смысл отложить самокопание и заняться собиранием головоломки. Картинки, в которую затесалось слишком много лишних частей. Одно туго монтировалось с другим, и я совсем не уверен, что вся эта свистопляска последней недели представляла собой единое целое. Что-то неизменно вываливалось.

Девчёшки, взрыв общежития, беглый краут, поджог в Вильдорфе, беспорядки в кантоне, угрозы и «вспомогательная полиция» в драных штанах…Это ещё куда ни шло. Но они стреляли в Афрани! Франхен, носящую под сердцем моего ребёнка!..

— Паскудство!

— Эрих, ты?

Настойчивый голос, позвавший меня из гущи листвы, принадлежал горному гному. Или Траудгельду.

— Я.

Шорох, и старый мастер выбрался на дорогу, похрипывая и чертыхаясь. Занятые руки не давали ему отодвинуть колючие ветки. Я осторожно принял груз: коробку патронов, огромный фонарь и что-то продолговатое, в ножнах.

— Топочешь, будто на войну собрался…

Он замолчал и приблизил лицо. Изъеденное темнотой, оно напоминало маску какого-то лохматого божества.

— Что, вправду собрался?

Вместо ответа я пожал ему руку. Он засопел.

— Это имущество Берндта. Фонарь совсем проржавел, сгодится только в металлолом. А вот нож чистенький, и лучше бы тебе его не брать, если не хочешь смертоубийства. И ружьё не бери. Мало ли чего. По дуропьяни, опять же если споткнуться…

— Не споткнусь, — пообещал я. — А ружьё я не возьму. Оставлю вам. Тео, вы можете побыть с моей женой? Если здесь начнутся беспорядки, ей может понадобиться помощь. Ей и Матти.

— Ясное дело. Глаз с них не спущу.

Ножны пахли обугленным деревом. Я потянул за рукоять. Это оказался траншейный боевой нож с неразборчивым клеймом на клинке. Что ж, лучше так, чем ничего. Берндтовская винтовка «Зильбер» нужнее Траудгельду, на случай, если какая-нибудь сволочь, вроде Гегера, вломится к жене в моё отсутствие. Я бы с удовольствием заминировал все подходы к дому, но единственную доступную мину следовало искать в коровнике.

Одиноко трепещет цветок на ветру:

Багрянится рассвет, скоро-скоро умру…

Скоро-скоро…

Траудгельд вздохнул:

— Ну и певец же из тебя, Эрих. Несмазанная телега — и та скрипит краше. Ну да не беда, руки зато привешены куда нужно. А всё-таки зря ты это затеял. Ей-богу зря. Не понимаю, куда ты навялился на ночь глядя и главное — какого чёрта хочешь там найти?

— Знакомых, — ответил я. — Старых знакомых.

_____________________________

[1] По мотивам немецкой народной песни «Bald allzubalde».

Глава 12. Старые знакомые

«Поедешь на своей пукалке?» — уточнил Траудгельд, отправляя меня в дальнее плавание.

Но «Рапид» не заслужил таких оскорблений.

Клокочущий, нервный звук сменило ровное жужжание двигателя. С тяжеловесной грациозностью мопед заложил вираж и выехал с Цельтвеге на главную, а оттуда — на грунтовое ответвление, соединяющее Альбиген с шоссе.

Уже стемнело, но не настолько, чтобы я путался в сторонах света. Дорога была пустынна — обычное дело для вечера, однако я не помню, чтобы слышал сегодня шум рейсового автобуса. Могли ли они перекрыть дорогу?

«Они».

Теперь я не испытывал сомнений: «Ультрас» пробрались и сюда. И среди них кто-то, кто знал меня как инспектора Коллера. Отсюда слежка и чужое дыхание на затылке.

В самом деле, почему бы и нет?

Эта страна, соединённая пуповиной гор с моим отечеством, представляла собой благодатную почву для всяких бактерий. Просто вселенская чашка Петри! Военный нейтралитет позволил ей благоденствовать — и покрыться жирной корочкой нечистот. После разгрома Вольфшанце, последнего прибежища нашего несчастливого кайзера, плотина рухнула и веськлокочущий гной хлынул через границу. Разбитые полковники с остатком воинской чести, обосравшиеся политики, хиви, свистуны и предатели всех мастей, проститутки и абортмахеры, маклеры-шмуклеры, «ангелы смерти» в халатах, запятнанных кровью еврейских младенцев…

Где удобней всего спрятать песчинку?

В пустыне.

Коготок увяз — всей птичке пропасть.

Сказав «Ja!» толерантности, местные власти попали между молотом и наковальней.

Я сочувствовал Гиршелю, но предпринятое им расследование смахивало на попытку просеять муку через промышленный грохот.

Кстати, насчёт грохота…

* * *

Не доезжая до поворота на Вильдорф, я взял правее и аккуратно съехал в кусты.

«Рапид» чихнул и замолк. Если я правильно запомнил местоположение фургонов, дальше следовало красться на цыпочках.

— Обожди здесь, дружок!

Мокрая земля студенила подошвы. Кураж исчез, и нервная горячка, терзавшая меня с утра, наконец улеглась, придавленная влажной, шепчущей темнотой. Ночь ещё не наступила, я видел стволы деревьев и просинь между ними.

Идти под уклон было легко, несмотря на коряги, прикрытые слежавшимся дерном как маскировочным халатом. Ветер донёс запах гари. Похоже, я угадал. Гости решили обосноваться в Херфенфилгеровой долине, огородив стоянку своими машинами. Их чёрные, громоздкие очертания напоминали круп огромных животных, выведенных на водопой.

Три. Я насчитал три фургона, но ещё один стоял на самом повороте, снаряженный горючими жидкостями и готовый к отъезду.

Что ж, начнём с малого.

Ганс и Грета в выходной

Пляшут танец заводной.

Под весёлый перетоп

Сердце пустится в галоп…[1]

Берндтов подарок вошёл в боковину колеса легко, как в масло. Отменный штык-нож! Резать им глотки, наверное, истинное удовольствие.

Вот так.

И ещё немного!..

* * *

Спустя девять покрышек, я ощутил резкий дефицит йо-хо-хо.

Руку ломило. Суставы одеревенели, и при резком движении по предплечью пробегали мурашки. Стопы тоже болели и ныли: я качался на кончиках пальцев, опасаясь хрустнуть веткой, а дым забивался в ноздри и ел глаза.

Голоса гудели совсем рядом — низкие, хриплые:

— Hee, ja, de earste kear, shit haw’n gewichst! Hoe fynst dit leuk?

— Echt net. En Praachel?

— Ah… Kondoom! [2]

Разговор вёлся не на транслингве, но я многое понимал. И усердно вслушивался, всё глубже проникаясь сюрреализмом, пока не понял, что парни у костра беседовали на языке моей родины — Истинном Языке — коверкая его своим грубым фризским диалектом:

— Jo soene him hawwe dronken.

— Krekt!

— Na, ja! [3]

Дежавю.

Кажется, так это называется?

Почти три года назад я точно так же корячился в сумерках, ловя обрывки чужих разговоров. Ничем хорошим это не кончилось. Удар в бубен — банг! — и я приобрёл стойкую ненависть к футболу. Но, по крайней мере, многое прояснилось. Для арабов и прочих тюрков эти автолюбители слишком вольно обращались со словом «Kondoom».

Ладно, ещё три колеса и…

Нога провалилась в ямку, и одновременно с этим раздался громкий треск — видимо, я наступил на сук.

— Wa is dêr? [4]

Вот чёрт!

Точно вспугнутые птицы, тени порхнули ввысь.

Я шарахнулся в куст. Терновник или шиповник? — колючки вспороли куртку, а злая ветка, изловчившись, хлестнула по шее. Очевидно, сегодня был не мой день. Не мой вечер. Не мой календарь и глобус.

— Links![5]

А тут и переводить не надо.

Первый выступил из-за фургона и наткнулся на мой кулак. В сомнительных случаях лучше нападать первым, второго шанса может и не представиться. Адреналин превратил руку в чугунный поршень. Издав сдавленный звук, человек согнулся и ткнулся в дверцу, очевидно, потеряв управление. Я подался назад и едва не сшиб второго — он выскочил с другой стороны и подслеповато мотал головой.

Ах же чёрт! Чёрт!

Тонкий луч фонарика прорезал темноту.

— Ik sjoch him! — торжествующе заорал один из преследователей, что на их ублюдском языке означало: «Я его вижу!» И сразу три фонарика упёрлись мне в глаз, пупок и печень.

В кино такие сцены выглядят довольно зрелищно. Удовольствие получают все, кроме главных актёров. Адреналиновый коктейль ещё кипел в моих жилах, поэтому я кинематографично вмазал наугад — и попал, развернулся на ноге и буквально выломился вместе с кустом на открытое место, где горел костёр, вповалку лежали брёвна и брезентовые мешки, живописно раскинулась тренога, увешанная носками, как майское дерево, а у распахнутой настежь палатки застыл в полуприседе звероватый детина с черпаком.

Стоп машина! Задний ход!

Но я раздумывал слишком долго.

Подоспевший грузовой поезд со свистом врезал мне между глаз, стирая звёзды, закружившиеся в аритмичной, мерцательной свистопляске перед тем, как обрушиться в пропасть — бездонную пропасть, за которой ничего не было…

_________________________________________

[1] Строфа из песни «O, du schöner Westerwald!». Здесь и далее вольный перевод отрывков немецких народных песен.

[2] «Слышь, да, первый же тайм говнюки сдрочили! Это тебе как? — Да никак. А Прагель? — Ваще гондон!» (искаж. фриз.)

[3] «Ты б ему напихал. — Точно! — Ну да!» (искаж. фриз.)

[4] «Кто здесь?» (искаж. фриз.)

[5] «Слева!» (нем.)

Глава 13. «Alte Liebe…»

Над головой опять висела луна.

Оно вела себя очень беспокойно — то приближалась, то отдалялась, играла боками. Просто чертовка. Лживая небесная тварь! И два космических спутника ей под стать светили своими прожекторами, пока я не мотнул головой, выплюнув:

— Кха!

Спутники отступили.

Их следовало прогнать.

Но чем?

Мои руки лежали отдельно, хотя на вид были, вроде бы, соединены с телом. Само же тело ощущалось упакованным в гипсовый панцирь. Тот же, кто был причастен к этому варварству, недвижно сидел напротив, уперев руки в колени, и всматривался в меня, как в зеркало.

Что он желал найти? Масонский знак? Орден боевой славы? Ноющий зуд подсказывал, что вывеска просто пестрит орденами — большими и малыми.

А также медалями. Всех цветов и размеров.

Но чуть пляске перебой,

Разгорится мордобой,

Нет под глазом фонаря —

Вечер зря, и танец зря!

— Чё он делает? — недоуменно проскрипел кто-то.

— Поёт, — хладнокровно ответил сидящий. — Это же Эрих. Наш славный парень.

Он подвинулся ближе и нагнулся, прищурив глаза. Пристальный взгляд встретился с моим и вызвал реакцию сродни вялому замыканию в абсолютном вакууме.

— Узнал?

— Na, ja, — протянул я, испытывая желание добавить: «Kondoom!»

Он усмехнулся.

Такой же раздражающе резкий, каким я его помнил.

И вместе с тем, не такой. Два года тюрьмы содрали щенячий пушок, вытесав из подростка мужчину. Куда подевался прежний юнец? Теперь это был вполне сформировавшийся волк с цепкой звериной хваткой, развитой челюстной системой и грудными мышцами, способными амортизировать летящий кулак.

Полли!

Киноплёнка памяти сохранила его частично: вот он в момент суда — бледный, ещё не оправившийся после ранения, вот (сдвиг обратно!) наотмашь бьёт меня по щеке за какую-то дерзость, сказанную главарю «Ультрас», Дитриху Трассе. Вытащив Полли из мясорубки под Линдсбергом, я передал его местной пенитенциарной системе, припаявшей ему пять лет и отправившей сажать брюкву в исправительную колонию «Родельхоф», но, очевидно, что-то пошло не так.

Судьба, как говорится, играет на трубе.

— Удивлён? — Полли опять белозубо усмехнулся, по-волчьи лязгнув зубами. — Думал, я всё ещё гнию в «Чёртовой яме»?

— Куда уж. Думал, ты стал Господом Богом.

— Почти.

— Тогда открой секрет бессмертия и развяжи мне руки.

— Много хочешь, — медленно произнёс он.

Пауза, повисшая после этих слов, позволила мне оглядеться.

Интерьер, прямо сказать, не радовал глаз. Нюх он тоже не радовал: от штормовок и тряпок, грудой наваленных на дощатом полу, приванивало застарелым потом. Судя по всему, мы находились в домике лесника. Заброшенном — лесник был отозван в Бюлль ещё весной и так и не вернулся обратно. Массивный дубовый стол у стены поражал разнообразием пустых стеклянных бутылок. Стол, два стула и самодельный шкафчик-стеллаж, выкрашенный побелкой, — вот и вся меблировка.

Меня прислонили к двери, снятой с петель. Видимо, эту дверь притащили с улицы, раньше она защищала курятник, о чём свидетельствовали белесые следы птичьего помёта.

Польмахер развалился на стуле, широко расставив ноги. Сзади его переминался прыщеватый тип в лыжной кофте. Адъютант или телохранитель? Ещё один стоял у окна, настолько грязного, что даже свет проникал сквозь него с мучительной задержкой.

Упадок и свинство. Очевидно, здесь жили по принципу: «Накройся всё дырявой шляпой». Или как это будет по-фризски?

— Амнистия, — сказал Полли.

В его устах это прозвучало как ругательство.

— Они решили, что я исправился. Выборные хорьки! Решили, что я перековался и стал добропорядочным членом общества.

— Экие дурни!

— Ты б меня не выпустил, так?

— Ни в жизнь.

— А теперь я тебя нашёл.

Его застывшие губы сложились в улыбку-укус.

— Всё же нашёл. Теперь я сам буду тебя судить. И что ты думаешь? Как тебе такой расклад, Эрих?

Я промолчал.

* * *

Время шло.

Ночь катила свои могучие волны, а я валялся в углу ринга в полосатых трусах, пока возмужавший ангел мщения вострил клыки и перья, готовясь вынести мне приговор.

— Боишься, Эрих?

— Ещё бы, — отозвался я. — Хайль. Твоё здоровье!

Его лицо окаменело.

— Ты убил Дитриха. Доволен собой?

— Плачу от счастья.

По крайней мере, он больше не называл меня «старичок». И то хлеб.

Полузакрыв глаза, я следил за трепетанием мотылька на ресницах. В ушибленной черепной коробке гулял ветер. Сквозняк. Матти не получит своего воздушного змея. Я был готов платить по счетам, но не ожидал, что прошлое атакует с обеих правых.

В сторожку вошли ещё четверо и расселись у стен на корточках, в позе терпеливого ожидания. Первым всегда кусает вожак.

— Эрих!

— Да?

— Жалеешь о чём?

Забавно, Гиршель задал бы мне тот же вопрос. Но он не имеет смысла. Бог поместил нам глаза спереди, а не сзади, и туда же привинтил руки. Позади ничего нет. Только дыра, из которой вываливаются дерьмовые неожиданности, вроде этой.

Единственное, о чём я жалел, так это о том, что обработал не все покрышки. И не вогнал штык-нож в живот одному из этих подонков. Увы! Пожив в банкирской стране, становишься до тошноты законопослушным.

— Вставай! — приказал Полли.

Волчья стая с интересом смотрела, как добыча, корячась, всползает по стеночке. Такие моменты всегда бодрят. Я бы тоже не отказался занять кресло в зрительном зале.

Наконец, усилия увенчались успехом. Я выпрямился, чувствуя лопатками неровности краски. Пластиковая стяжка за что-то зацепилась, и занемевшие пальцы коснулись прохладной железины с острым краем.

— Внимание! — резко сказал Полли.

Он подошёл и положил руку мне на плечо.

В этот момент я понял, что мы сравнялись в росте. Наверняка на сей счёт у фризов имелась своя поговорка. Что-то вроде «маленькие деревья тянутся к солнцу, а большие — к циркулярной пиле». Но если и была, я её не знал.

— Эрих Коллер. Он же Краузе. Старший стрелок добровольческого корпуса «Славные парни Гузена». Награждён чёрным крестом доблести и нагрудным знаком «Ближний бой». Ранен и взят в плен под Фриденсдорфом. Вступил в сотрудничество с национал-предателями Бойзинга, развалил одну из ударных групп «Фольксюгенд» и застрелил лидера молодежного движения «Ультра — Новая сила» унтерштурмфюрера Дитриха Трассе.

Он запнулся. Блеснул на меня зрачком:

— Эрих, я ничего не забыл?

— Забыл.

— Что?

— Похвальный лист за чистописание.

Молчание.

— Ну да, — признал Полли. — Ты нисколько не изменился. Молодец.

Он вздохнул.

И хлестнул меня по щеке.

* * *

Из всех возможных увечий пощечина обладает наименьшей летальностью, но переживается довольно болезненно. Я не говорю «больнее всего», потому что пинок в пах, например, обставит любой вывих самолюбия. А паяльная лампа, засунутая в задний проход, произведёт куда более радикальную переоценку ценностей.

И всё же…

— Scheisskerl![1]

Я напряг мускулы и навалился стяжкой на край обломанного засова.

И она лопнула!

Лопнула одновременно со всплеском, окрасившим мир в цвета кровавого бешенства.

Резкий крик Полли захлебнулся — мой кулак вошёл ему под рёбра, пробил дыру и вышел в открытый космос. Хей-хо! Вот так! Кровь толчком била в мышцы, уши, глаза — восхитительно красная. Я раздвоился. Нет, растроился. Взорвался пулемётной очередью, рывком взвинтился под небеса… Удары чужих кувалд шмякали по чужому бесплотному телу. Р-раз, и два, и три…

Потом нога подвернулась, и я оказался на полу.

Завалило.

— Н-м-м, — промычал Полли.

Он скорчился в углу, прижимая к лицу пальцы, перемазанные ярко-алым.

— Говнюк! М-мать твою! Держите его крепко!

Об этом он мог не беспокоиться.

Мои руки, ноги, внутренности — все было прижато к земле. Расплющено об неё. В перспективе потолка я насчитал четыре столкнувшихся бритых головы. Головы пялились вниз, и из носа ближайшей капала юшка.

— Fuck! Ja, hy is in berserker![2]

— Да.

Меня рывком подняли и прижали к стене.

Сколько прошло времени — секунда или час? Беспорядка в комнате явно прибавилось. Словно дикий смерч пронёсся по сторожке, громя и круша всё на своём пути. Пол оказался усеян битым стеклом. Два стула, сцепившись ножками, запрокинулись, и желтая ткань обивки трепетала на ветру как безумное знамя.

До меня донёсся стон. Нужно вызвать скорую. И полицию.

Хотя нет, не нужно.

— Говнюк, — процедил Полли, бледный как мел. — Чёрт, Эрих, что ты натворил!

Боль мешала ему говорить.

— Этот smoarrige Kloatsek![3] сломал руку Хенци, — обвиняюще заявил один из бледнокожих упырей, прижимающих моё плечо к плохо обструганным брёвнам. — Вот же ублюдок!

Пыльная лампа, запитанная, очевидно, от электрогенератора, придавала панораме оттенок криминальной хроники. Полиция здесь бы всё же не помешала. Но что сделает Меллер? И самое главное — на чьей стороне он выступит?

В общем и целом, картина была ясна.

Оставались детали.

— Передай привет Манни Хартлебу, дружок, — сказал я. — И затребуй свои чаевые. Хайль, Полли! Дитрих бы плюнул тебе в лицо.

_______________________

Начало нем. пословицы «Alte Liebe rostet nicht» — «Старая любовь не ржавеет».

[1] Говна кусок! (нем.)

[2] «Охренеть! Да он берсерк!» (искаж. фриз.)

[3] Грязный ублюдок (фриз.), грубое ругательство.

Глава 14. «…rostet nicht»

Я не раз наблюдал, как боль обращает лик человека в посмертную маску.

Именно это сейчас и произошло.

— Ты… — выдохнул Полли.

Его глаза неверяще распахнулись.

Душевная боль — не чета телесной. Она бьёт исподтишка, но всегда в самое уязвимое место. Я целил наверняка и хотел, чтобы он это запомнил. Запомнил ощущение боли, прежде чем сердце окончательно обрастёт шестью, как это всегда бывает, когда теряешь имя, честь и пуповину, привязывающую к родной земле.

А может, я просто хотел отомстить. Ей-богу, девчёшки этого заслужили!

— Чувствуешь себя потомком раубриттеров? Не обольщайся. Иди, погрей ноги в развороченных детских кишках!

— Что? — кажется, он был удивлён. — О чём ты, мать твою, говоришь?

— А ты не сообразил?

Пауза.

Он сосредоточенно размышлял. Потом глаза вспыхнули:

— В той гнилой рабочей общаге не было детей. Ни одного! Понял? А если бы и были? Но их не было. Там жила толпа юго-восточных паскуд. Нечёсаной верблюжьей дряни. Мы просто выкурили парочку особо вонючих ос.

— Под девизом «Аллах Акбар»?

— Да какая разница?

— Действительно.

Хартлебу нужно было вызвать брожение — он его вызвал. На роль закваски сгодились бы любые инородные дрожжи — евреи, цыгане, зелёные человечки с Марса… Да те же фризы, расплодись они в нужных пропорциях.

Есть идеи, которые ложатся в ладонь как яблоко. Так и просятся в рот. Могу поспорить, выиграв в предвыборной гонке, Манфред Хартлеб не снимет свои армейские боты, а просто-напросто дополнит ансамбль подходящими аксессуарами. Я-то знаю, этот альтервассер мы уже пили. А потом долго мучились от отрыжки.

— Ты следил за мной в Бюлле.

— Спас тебе жизнь, — уточнил Полли, — до поры, до времени. Там был Хенци, которого ты сейчас обработал. Психованный ты кретин! Он позаботился, чтобы ты не снёс себе жбан, когда сунешься в пекло.

— В Альбигене тоже он?

Недоуменное пожатие плеч.

— В деревне за тобой не следили. Пасли только на выгуле.

— Чушь, — сказал я.

Что-то опять не складывалось. Или он врал?

Но зачем?

* * *

Минуты тикали, а ночь топталась на месте.

Чернота за окном сделалась непроницаемой. Долговязые тени споро и хмуро сновали из угла в угол, перенося какие-то ящики. Обнаружив катастрофу с покрышками, Полли не впал в ярость, а просто молча с размаху зарядил мне по скуле, уже безо всяких театральных эффектов.

Я выругался.

— Это начало, — посулил он.

В своей тёмной, военного кроя рубашке и немнущихся брюках, перетянутых массивным кожаным поясом, с бронзовой цепью на загорелой шее он выглядел как диктатор маленькой, но гордой страны, объявившей войну соседней галактике.

Даже я понимал, что Полли зарвался. Увлёкшись личной местью, он угрожал похерить дела более крупные и, что куда хуже, оплаченные вперёд. Кем бы ни были эти наёмники — отрыжкой «Ультрас» или радикалами ШПН, планы есть планы: к концу этой недели акции Рёуфа должны были пробить днище местного политического болотца.

— Кончим его сейчас? — вкрадчиво предложил смуглый парень с гноящимися глазами.

Что ж, даже у волков бывает подпевка.

— Позже, — возразил Полли.

— Он berserker. А нам пора.

— Знаю.

Они заспорили, уснащая речь отборной фризской тарабарщиной. Если бы где-то существовала фея бранных слов, каждый из нас в этот вечер стал бы миллионером.

Наконец, переговоры закончились.

Меня перебазировали в чулан и усадили на бочку. Градус йо-хо-хо тут же возрос. Один глаз заплыл, в висках трещал попугай, так что я вполне мог баллотироваться на капитана. В крайнем случае, на боцмана.

— Выйдите, — приказал Полли, и матросы вышли.

А мы остались.

* * *

Время споткнулось и замерло.

В абсолютной тишине мы долго рассматривали друг друга, стараясь передавить противника взглядом. Ноль эффекта. Видимо, кафе полуночных откровений закрылось на переучёт.

Полли не выдержал первым:

— Знаешь, как казнят предателей, Эрих?

— Заставляют читать «Mein Kampf»?

— Нет. Им перетягивают конец проволокой. И ждут, пока почернеет.

— Надо же.

Он издевался, но отнюдь не блефовал. Вовсе нет. Однажды я уже видел, что вытворяли одуревшие от безнаказанности зверёныши «Ультрас». Мерзота! Мои челюсти непроизвольно сжались, а по сведенной судорогой спине пробежала струйка ледяного пота.

Полли улыбнулся. Его запятнанное кровью лицо стало почти красивым:

— Ничего не хочешь сказать?

— Кроме того, что ты мудьё? Ничего.

— Значит, ничего…

Он вытянул пачку «Юно» из нагрудного кармана и закурил, щуря холодные, словно выцветшие глаза:

— Есть один вопрос…

— Да?

— Встречал когда-нибудь человека по имени Людвиг Фолькрат?

— Вряд ли. А что?

— Он должен жить где-то в этих краях. Ты помянул о кишках, вот и пришло на ум. Раз уж заговорили… Фолькрат это делал.

— Делал что?

— Ну, развлекался. В женской колонии Остбрюк, в Беркене, а позже — в Хольцгамме. Тот ещё был затейник. Разделил сиамских близнецов, на пари доставал зародыш прямиком из утробы… Медицинского образования у него не было, но чудил он знатно. Э, что с тобой?

— Я возил людей в Хольцгамме, — медленно сказал я. — Однажды. Сказали, что нужно помочь с переселением.

— Это не люди, — отмахнулся Полли. — А если и возил, то что? Ты ничего не знал, просто конвой. Трудовой лагерь, и всё шито-крыто. Их бы всё равно пустили в расход, так или иначе. Не бери в голову. Или ты вспомнил Фолькрата? Вы встречались?

— Не думаю…

Видел ли я коменданта?

Память сохранила лишь рябой и ветреный день, пустой, словно нетронутый лист бумаги. Мы ехали долго. За рулём был Мориц, а я дремал, морщась от боли в желудке, и когда поднимал веки, то впереди было только дымное небо, раскляксенное дождевыми брызгами. Только небо — и кривая дорога, расчерченная гармошкой тракторной колеи. Когда же впереди показались ворота, мне померещилось, что всё это — лишь продолжение сна, холод, и боль, и гортанные окрики, и тонкий, сверлящий ухо детский плач — всё это сон, который я видел множество раз, и он никогда меня не отпустит…

— Я ничего не помню.

— Ну и ладно, — сказал Полли. — Я просто спросил.

Он курил, покачивал ногой и был настолько в ладу с собой, что я притих, завороженно глядя на огонёк его сигареты. Эта безоблачность похитителя яблок! Матти сутулится. Передастся ли ему горделивая осанка покорителя мира? Эта дерзкая — и сдвоенная — уверенность в собственном праве: праве силы и праве молодости. И самое главное — хочу ли я этого?

Не знаю.

Может быть, и хочу.

* * *

— Ну ладно, — повторил Полли.

Он соскользнул с колоды, на которой сидел, и приблизился ко мне так, что ноздрей коснулся приторный запах эрзац-табака.

— Ещё один вопрос, Эрих… Последний.

— Что тебе нужно?

Я думал, он скажет: «звезду с неба». И напряг мышцы, ожидая удара. Такие, как Полли, бьют раньше, чем понимают, что именно хотели услышать. И убивают прежде, чем осознать, какого рожна им действительно заприспичило.

— Ты не спросил, как я тебя нашёл.

— И как?

— Мне подсказали.

— Ясно, — кивнул я.

Крысы шныряют везде. Одна из них, по-видимому, завелась и в Бюро. Главное, чтобы это не оказался Йен, но кому-кому, а Йену я доверял. Он потерял жену и ребёнка в борьбе с террористической плесенью, распространившейся по стране после объявления Эрлингом капитуляции. Нет, это не Йен. А кто конкретно из моих бывших коллег — Вассерберд, Диц или Штомберг — не имеет значения. Когда портки лезут по швам, грех заниматься фигурной штопкой.

— Ты законопатил меня в Рох, — напомнил Полли.

— Да.

— Жуткая дыра.

— Угу.

Он не преувеличивал. Исправительная колония «Родельхоф» представляла собой буфер для молодёжи, решившей обратить вспять эволюционный курс — от человека умелого до обезьяны с кувалдой. Начальник тюрьмы, Симон Родель был садистом — но садистом расчётливым, знающим себе цену, и когда дамы из «Христианского Возрождения» пеняли ему на процент смертности, он подкупающе улыбался: «Ой-е! А что вы хотите, медам? Чтобы Господь вновь усадил козлищ в Бундестаг?»

— Рох — это могила.

Я промолчал.

— Не согласен?

— Из могилы не выходят. А ты вышел.

— Я вышел, — подтвердил Полли. — А знаешь почему?

Я-то знал. Но надеялся, что он никогда не узнает.

— Три с половиной месяца, — тихо сказал он, — именно за столько парни превращались в доходяг. Даже без карцера, просто на одной размазне. В дерьмо. Без жратвы человек — дерьмо. Кто ерепенился, получал вечер в стиралке. Хотя некоторым нравилось. Поблядушек хотя бы кормят.

— Ты не потерял в весе.

— Я? Нет.

— И не выглядишь поблядушкой.

— Нет.

Он посмотрел на меня без улыбки. В полутьме глаза странно мерцали — блестящие точки, окруженные темным провалом.

— Меня выкупили.

— Что?

— Заплатили. Родель — старая жила. Кто-то дал ему деньги, и меня не трогали. Не пустили под пресс. Даже не били почти. Можно сказать, я жил как король. А потом хренакс — и амнистия!

— Повезло.

У меня затекла спина, но я сидел неподвижно, стараясь влиться в стену, раствориться в ней. Голос Полли звучал рассеянно, взгляд проходил сквозь меня и уходил в пространство, не задевая шкафов и корзин, наваленных грудой до самого потолка.

— Как думаешь, Эрих, кто бы это мог быть?

— Кто?

— Тот, кто внёс за меня залог.

— Твои дружки?

— Дружки, — нахмурившись, повторил он. — Ну да… Я и сам так думал. Но оказалось иначе. Я выяснил. Я до всего докопался. И знаешь что? Про меня забыли.

— Бывает.

Эта ночь болезненно затянулась. Мне хотелось, чтобы он наконец ушёл. Боль от ушибов пульсировала все сильнее, как яркое свидетельство моей природной дурости. Говорят, что жизнь учит. Неправда. Можно раз за разом читать одну и ту же страницу, становясь только глупее.

— Я долго об этом думал, — продолжал Полли. — Пытался понять, кто это мог быть…

— Да?

— Понять, зачем он это сделал?

— Идиот какой-то.

— Идиот?

Он резко подался вперёд:

— Зачем, Эрих?

В его пылающем лице был тот же вызов, что я иногда видел у Матти. Их как будто одним пальцем делали. Но к рождению Полли я уж точно не имел отношения.

— Решил загладить вину? Думаешь, я прощу?

— Ты не простишь, — подтвердил я.

Он оскалился:

— Точно. Тогда зачем?

— Да просто деньги жгли карман, — злобно сказал я. — Не люблю бренчать мелочишкой.

Секунду-другую он стоял неподвижно, будто огорошенный молнией. Губы сжались в плотную белую линию. На щеках заиграли желваки.

Я опять напрягся, ожидая пощёчины.

Но её не последовало.

Хлопнула дверь. Жидкий электрический свет икнул и погас.

Допрос завершился.

______________________________________

[1]Raubritter (нем.) — «Рыцарь-разбойник». Персонаж рыцарских романов, бандит, благородный своей родословной.

[2] Альтервассер — букв. «старая вода». Переиначенное «Альстервассер» (Alsterwasser) — «вода с реки Альстер», пиво с лимонадом, излюбленный напиток северных немцев.

Глава 15. Побег

Есть вещи, которые ломают волю быстрей, чем самая грубая сила. Намного более разрушительные, чем окрик и зуботычина. Более опасные, чем прямая угроза. Это что-то — тревога и страх неизвестности.

Особенно, если боишься не за себя.

Погружаясь в лесные дебри, я оставил жену и сына под охраной Траудгельда, который, может, и был мастером в деле воскрешения кофемолок, но вряд ли набил руку в купировании массовых беспорядков.

Массовой дури.

Погромы. Драки. Расхлёстанные вдребезги стёкла и атмосфера паранойяльной ярости. Хартлеб хорошо постарался, унавозив будущую делянку. Победит ли он на выборах? Если не сейчас, то позже. Впрочем, разборки политических зубров интересовали меня сейчас меньше всего. Афрани… Матти! Я мог думать только о них. Думать — и сходить с ума от бессилия!

За стеной бесновался мотор — то взрёвывал, то переходил на чахоточный кашель. Кто-то хрипло и надрывно ругался. Неужели бандиты решили отказаться от ночного рейда? Разумно. Одно дело — триумфально въезжать в поселение, разбрасывая зажигательные гранаты, и совсем другое — топать на своих двоих, рискуя получить вилы в бок. Я бы не рисковал. С другой стороны, передышка означала кое-что ещё.

Цирковой номер под названием «Эрих и Проволока».

— Вот же дрянь!

Я безуспешно напрягал кисти. На этот раз запястья стянули верёвкой — стянули за спиной так, что нарушилось кровообращение. Пальцы онемели. Ноги тоже не остались без внимания. Их спутали как франкфуртскую колбасу. И в отличие от секретных агентов я не имел бритвы за голенищем.

Ни ножа.

Ни ленточной пилы.

Ни самых паршивых маникюрных ножниц!

Ветер пел и скрипел досками, раскачивая наш утлый корабль. Здесь, в пристрое, окна были забиты фанерой, но сквозь щели проникал живительный воздух — холодный и горький, с привкусом земляной сырости.

Думай, Эрих! А если некогда думать — делай!

Легко сказать…

Бочка покачнулась, и я закусил губы, пытаясь удержать равновесие. Алле-оп! Игры на шаре. Сила инерции бросила тело на лежащие грабли. Только везение и мощный рывок спасли яхту от затопления. Чёрт возьми! Если это не свинство, то что? Может, покойный Дитрих был прав? Мир явно нуждается в нашей победительной тяге к чистоте и порядку!

Даёшь новую архитевтонику!

Изогнувшись, я уткнулся лицом в ворох промасленной ветоши. Судя по запаху, ей драили медные части. Мне тоже очудительно их надраили. Странно, что этот гадёныш Полли не назвал меня «старичок». Видимо, я здорово сдал. Пора отправлять в переплавку.

В общем-то я был готов разорвать верёвку зубами. К сожалению, природа не предусмотрела третий зубной ряд между лопатками и копчиком. Досадное упущение.

— Ну? Хотя бы серп! Что за сарай, если нет…

В куче что-то звякнуло.

Что-то очень железное…

С колотящимся сердцем я сунулся спиной прямо в центр колючей свалки. Нащупал занемевшими пальцами ускользающий край полумесяца и едва удержался от крика — триумфального вопля, грозящего разбить эту гибельную, переполненную чёрной тоской пустоту.

В углу, прислонившись рукоятью к мешкам с удобрениями, стояла коса.

* * *

«Упорство и труд всё перетрут!» — любил повторять Траудгельд.

Ещё как перетрут. А молчание — золото. Выламывая заколоченное фанерой окно, я старался произвести как можно меньше шума.

Как выяснилось, зря.

Ночь полнилась голосами — и диалектами. Кажется, даже сосны шумели по-фризски. Присутствовал также картавый саксонский и лепечущий выговор южных предгорий, звучащий сейчас особенно странно из-за повторения уже знакомого слова «Kondoom!»

Ругательство, надо полагать, относилось ко мне.

Глядя, как бандиты снуют между фургонами, я почувствовал гордость. И удовлетворение — ведь микроавтобусы прочно застряли на лесной стоянке. Я выиграл час или два, а может, и день. Великолепно, Эрих! Теперь нужно умно разыграть карты. Но сначала — унести ломберный столик, душу и ноги подальше от этой радикально настроенной братии.

По утренним росам — подъём,

фаллера!

По горным откосам пройдём,

фаллера!

Шагаем по зорям,

Не ведая горя,

Малиновкам вторя

С утра до утра…

Обогнув по широкой дуге вавилонское становище, я отыскал «Рапид». Уцелевший фургон маячил по дороге выше, блокируя выезд и въезд. Вот почему исчез рейсовый автобус. Его перехватили — изъяли или развернули. Знали ли об этом в Бюлле? А медведи действительно любят мёд или просто инспектируют пасеку?

Ну-ну.

Я оседлал своего коня и дал по газам.

Ветер швырнул в лицо горсть прелой листвы. После дождя шоссе блестело как мокрое зеркало. Мопед мотало туда-сюда, каждая неровность била по печени, вышибая из груди короткие стоны. Ну, Полли! А Родель? Каков стервец! Если бы я знал, что бывших соратников Трассе в одну секунду снимут с довольствия, то уж, конечно, воспользовался бы программой по защите свидетелей. Или как там она называется? Проблема в том, что о защите я думал меньше, чем о мульчировании картошки — моей драгоценной «Флоретты», — что в результате мне и аукнулось.

А теперь вот откликнулось.

Вы старые, мудрые пни,

фаллера!

А мы горячи, как огни,

фаллера!

Гоняемся летом

За солнечным светом,

Покамест не грянет

Удар топора!

* * *

Деревня лежала в тумане, как затаившийся заяц. Окраинные дома погрузились во тьму, но вряд ли хозяева спали. Скорее прислушивались к неясным отзвукам и кто-то из малых, босиком подбежав к окну, дёргал отца за рукав: «Папа, там кто-то бродит!»

В мастерской никого не было. Траудгельд жил один и теперь дежурил в моём доме, исполняя вечную мужскую обязанность — защищать очаг от грабителей. Пора менять его на посту.

Но прежде…

Выудив ключ из цветочной корзины, я отомкнул амбар, выполняющий функцию гаража и кладовки. По-стариковски охая, поднял канистру. «Прозит, дружок!» Вылезшая, как бледный прыщ, молодая луна сумрачно наблюдала за процессом кормления «Рапида». Потом в кустах раздался шорох. Я дёрнулся и плеснул бензин себе на штаны.

— Краузе, вы? Исусе, ну и вид! Вы что, в аварию угодили?

— Типа того.

— Совсем худо? — тихо спросил Меллер, изучая моё лицо.

— Да.

— А это что у вас? Мотороллер?

— Будущий танк, — объяснил я. — Жду, когда подрастёт.

Мы говорили почти шепотом, неосознанно понижая голос и вздрагивая на скрип ветки или собачий лай. За эти два часа что-то произошло. Нервы у Меллера совсем сдали. Да и я бы с удовольствием подкрепил силы рюмочкой энциана, пусть его пришлось бы заливать через воронку, вставленную между моих распухших губ.

— Вас били. Это арабы?

— Зулусы, — сказал я. — Целая ватага зулусов. И папуасов. Послушайте, Меллер, у нас проблема. Сейчас она занята, но нарисуется с минуты на минуту, и я не знаю, чем всё это закончится. У вас есть пистолет?

— Хлопушка, — с досадой сказал он. Расстегнул кобуру и продемонстрировал её содержимое. — Просто хлопушка.

Всё верно. Это был отменный муляж пистолета, пригодный для того, чтобы колоть им орехи. Я почувствовал, как с души свалился камень. И навалился опять. Из такого пугача не выстрелишь в чужую жену, но и каши с ним, хоть убей, не сваришь.

— Значит, нужно вызывать федералов, — проговорил я, ощущая себя звездой какого-то извращенного вестерна. — Не в Бюлле. Рангом повыше. Есть у вас номер кого-то рангом повыше?

— Может и есть, — сказал он с неожиданной горечью. — Но линия не отвечает.

— То есть как…

Мой голос пресекся.

Я отлично знал как, и Меллер догадывался, что я знаю. Обрыв провода. Эрозия почвы. Коррозия совести. Альбиген — всего лишь точка, затерянная в пространстве больших политик. Молекула — в антрацитовом океане бескрайнего космоса.

Глупо считать других дурее себя. Разношерстная группа под предводительством Полли, безусловно, жонглировала понятиями «анархия» и «иерархия», отправляясь на сельский пикник, но тот, кто им платил, отлично понимал, что корешки утопают в земле. Корневая система — огромная нервная сеть, чуткая к шантажу и огню. Иначе говоря, я облажался. Рай — это чья-то гнусная выдумка. Завтра здесь заполыхают даже колодцы.

— Григ Олликопфен избил Цойссерова Штёффу, — сказал Меллер. — До крови. Я не стал вмешиваться. Я здесь родился, но не хочу, чтобы меня закопали под дубом. Возможно, это уляжется. Но я не советовал бы твоей жене сейчас выходить на улицу, Эрих. Честно говоря, лучше бы ей уехать. Честно говоря, лучше бы ей было не приезжать.

— Первому, кто явится к ней с комком грязи, я продырявлю башку, — тихо сказал я.

Он скорбно закивал:

— Вот-вот. Завтра все проспятся и всё уляжется. Но то — завтра.

— Это выборная программа Рёуфа? Меллер, ты давал присягу!

Молчание.

Темнота вокруг дышала и шелестела, пропитанная влажным древесным запахом, прелью отмирающих трав. В проёме двери виднелись остроугольные тени крыш и — в непомерной высоте над ними — россыпь звёзд, ярких и белых. Лира и Лебедь, Кассиопея, голубоватая Андромеда… В горах время царило невозмутимо, и я чувствовал головокружение, когда пытался измерить взглядом пространство до крайнего севера.

— Я не Господь Бог, — сказал человек рядом со мной. — Чего ты от меня хочешь?

Вместо ответа я подтолкнул к нему «Рапид».

— Нет, — сказал Меллер.

— Да, — возразил я.

— И куда я поеду? В комиссариат?

— Дальше. В Юнгедаль. К директору представительства Центра Фридмана, Марвину Хитту. Скажешь, что тебя послал Гиршель. Что нам нужна огласка и помощь. Немедленно! Военная помощь. Потому что они вооружены.

— Кто? Арабы?

— Крауты, — сказал я. — Просто-напросто бездомные крауты.

* * *

Отправив почтового голубя, я понял, что умираю.

Свинцовая усталость придавила ноги к земле. Я чувствовал себя троллем, окаменевшим на полувздохе.

В некотором смысле, мы замахнулись на невозможное. Ночная поездка на «Рапиде» по просёлочным тропам выглядела самоубийством, а уж набат в Центре Фридмана — самоубийством вдвойне. Я снабдил Меллера контактами, что дал мне Гиршель, и остатками связей Бюро, — в основном журналистских, но если кто и может взорвать ночь без пуль и гранат — так это анемичные юнцы с канала «SWH2».

Если повезёт, в Юнгедале он будет к утру. Дальше — всё будет зависеть от нашей удачи. Мальчик, кричащий: «Волки!» иногда оказывается прав. Главное, чтобы не треснула глотка.

Я отдавал себе отчёт, что в любом случае, как бы оно не повернулось, мечта о собственном куске рая потерпела крах. Террористический заговор в крохотной деревушке — как раз то, что любят газетчики. Подключение же Центра Фридмана — инородного жупела в государственной заднице — гарантировало начало большой чистки. Теперь под неё попадут все крауты — переселенцы с моей разбомбленной родины. И в первую очередь тот, кто заварил этот супец.

Ладно.

Сейчас не время…

Время!

Я рванулся с места как спринтер. Стоп! — в глазах помутнело, под дых вонзился раскалённый вертел. «Поспешай не спеша», — прокряхтел внутренний голос с интонациями фельдфебеля Вугемюллера. Точно. Разумный, хоть и бесполезный совет. Я перешёл на трусцу, хотя сердце колотилось: вперёд, вперёд, ещё быстрее…

Вот, наконец, и дом!

— Что за чёрт?

Яркий электрический свет лился из распахнутого окна гостиной. Так не должно быть, но было — фестивальное освещение! Ноги по инерции сделали еще пару шагов и вросли в землю. Меня будто током прошибло:

— Франхен?

Входная дверь качнулась. Не заперто!

— Траудгельд! Матти?

— Я здесь…

Он вылез откуда-то снизу, — в первый момент мне показалось, из-под земли, — грязный и взъерошенный. Открыл рот и вдруг попятился, глядя на меня с истерическим ужасом. Ах да! Я и забыл, что физиономия превратилась в форшмак.

— Матти, это я. А где…

Половицы скрипнули.

Я подпрыгнул, но это оказался всего лишь Траудгельд. Он застыл в дверях кухни, держа наперевес многострадальный «Зильбер» с таким ошарашенным видом, как будто только что ухайдакал слона.

Камень оборвался и с грохотом ухнул в желудок. Я услышал свой хриплый голос, доносящийся откуда-то со стороны:

— Что?.. Что ещё случилось?

— Эрих, — сказал Траудгельд. — Эрих, дружище…

В его интонации прозвучала вина. Я всё понял:

— Франхен?

Он скорбно кивнул.

— Прости. Прости, если можешь, старого глухаря. Я следил и не уследил. Её нигде нет, Эрих. Во дворе, в подвале… Я и наружу выходил… Мы тут всё обыскали, но её нигде нет… — Он долго и по-стариковски всхлипнул. Помолчал и добавил:

— Знаешь, я думаю, она сбежала!

__________________________________

[1] По мотивам песни «Im Frühtau zu Berge!». Здесь и далее вольный перевод отрывков немецких народных песен.

[2] Энциан (айнциан) — водка, настоянная на альпийских травах.

Глава 16. Пропажа

Мне показалось, что я ослышался:

— Сбежала?

Что ещё за дичь! Это не лезло ни в какие ворота. Стоило на пару часов отлучиться, и весь мир принялся тараторить по-фризски!

Стражи переглянулись. На лице Траудгельда отобразилось замешательство:

— Матти говорит, во дворе был человек.

— Человек?

— Она с кем-то разговаривала.

Ещё не лучше.

— Она сказала: «Добрый вечер!» — пояснил Матти. — И «что вы так поздно»? А он стоял в саду. А она на него смотрела. И потом вышла. Я не понял, что он сказал. У меня экскаватор заехал под шкаф, и там застрял, когда она…

— А я был наверху, — покаянно добавил Траудгельд. — Смотрел в окошко в сторону мастерской. Оттуда донеслись какие-то крики, вроде как Франкеров Паули с охламонами, как будто драка какая-то и кто-то выпалил петардой…

— Да, — Матти возбуждённо кивнул. — Здоровски бахнуло! Как тогда, помнишь?

Как же не помнить.

— Так это был взрыв? Или петарда?

— Петарда, — решительно сказал Траудгельд, и его ответ слился с не менее решительным дискантом, прозвеневшим: «Взрыв». — Точно тебе говорю, Эрих. Просто подростки, гадёныши, баловались!

— Так, — сказал я.

Мысли разбегались как тараканы.

Франхен исчезла. Это неоспоримый факт. Ушла или сбежала — да что за мерзкое словечко — «сбежала»! Или её похитили. Одно из трёх «или». Или же она спряталась где-то в доме, что уже полная и бесповоротная чушь.

Я обратился к Матти:

— Там, на улице, стоял мужчина?

— Угу, — с готовностью кивнул он, по-прежнему зачарованно глядя на моё лицо, расписанное розами и вензелями. — Точно мужчина.

— Удалось его разглядеть?

— Неа. Но у Франи был такой голос, каким разговаривают с мужчиной.

— Какой ещё «такой»?

— Вежливый.

«Вежливый». Я скрипнул зубами от бешенства. Я хорошо знал, что имеет в виду Матти. Хрупкость и беззащитность Франхен определялись единством крови и почвы, взрастившей её, но не давшей ей пропитания. Вот именно, кровь! Если я найду этого выродка, то пущу ему кровь раньше, чем он успеет хотя бы хрюкнуть!

Если найду…

Кулаки сжимались и разжимались. Точно так же сжимался и воздух, в один момент ставший пульсирующим и горячим. Думай, Эрих, думай! Даже если это занятие кажется тебе непривычным. Полли удивился намёку об убийстве девчёшек — можно ли верить его удивлению? Можно ли верить его словам, о том, что слежка велась только в Бюлле — не в деревне? Кто стрелял в Афрани? Тот, кто её похитил? Или какой-нибудь спятивший жидормот, глухо ненавидящий всё, что посягает на его землю и на его яблоки?

По крайней мере, это-то я могу проверить прямо сейчас!

* * *

Говорят, что сад — это характер.

В таком случае, характер Гегера требовал генеральной уборки.

Продвигаясь в потёмках с зажатым в зубах фонариком, я умудрился собрать на штаны горсть лиловатых слизней и полный комплект репьёв — знаки пластунской доблести. Под ногами хрустели листья и мелкие сучья. Откуда они здесь? К ночи ветер усилился, но добросовестный хозяин не лёг бы спать, не прибрав весь этот валежник…

…если, конечно, у него не нашлось занятия поинтереснее.

В зеркальных стёклах отражалась луна. Окна зашторены, тёмнота наводила на мысль, что внутри все отдыхают. Вход воспрещён. Первый импульс — вломиться и прервать эту идиллию, но воображение моментально нарисовало кухонный стол, Афрани, лежащую в позе главного блюда, и Гегера с занесённым над ней ножом…

Рука дрогнет и…

И что?

Если я не попаду внутрь, то могу дождаться выноса тела. При условии, что я не ошибся. Или, наоборот, ошибся…

— Чёрт!

Я весь взмок.

Насколько же проще ходить в разведку, рискуя только собой! Может, стоило позвать Траудгельда? Зайти с двух сторон? Этакий внезапный козырь — штурм унд дранг, резкий боевой натиск. Но как это помешает ножу опуститься? Никак. Ладно. Спокойно, Эрих! Ты уже это делал и делал не раз. Не всегда чисто, что верно, то верно, но теперь лучше подумать о чём-нибудь другом. Например, об открытом окне…

… или входной двери.

Я осторожно потянул за ручку, и дверь отворилась. Вот так-так! Кто-то оставил в корзине яблочные огрызки. Теперь они потемнели и источали сладковатый аромат гниения. Кислая вонь белья — симфония простынь с лидирующей партией потных носков. У выхода— в ряд, как солдатики — колонна пивных банок под предводительством пузатого унтер-шнапса.

Типичное жилище холостяка.

Где-то деревянно такали стенные часы. Лунный свет проложил квадраты на противоположной стене. Я прислушался, надеясь услышать храп.

Тихо.

Гегер спал.

Вот только где?

Там же, где нормальные люди, — в спальне. А может, валяется, пьяный в дупель, под настенным ковриком с надписью «Гельвеция, восстань!» и грезит о пришествии Народного фронта? Или развалился на кухне, в окружении ополовиненных пивных кружек?

Спустя пять минут мне стало ясно, что в доме пусто.

Умеренный беспорядок, но вещи не выброшены из шкафа. Простыни смяты, но это ничего не значит — многие заправляют кровать волшебной палочкой фрау Фантазии. Но если он не ночует в доме, то где? И куда утащил Афрани?

Подсвечивая себе фонариком, я обшарил прихожую, кухню и кладовую. Заглянул в спальню-гостиную. Дыхание сдавливало всё сильнее, я почти слышал пулевой свист пролетающих мимо секунд.

Быстрее! Быстрее…

Письменный стол! Я выдвинул ящик и отпрянул, опасаясь, что улика выскочит и отхватит мне палец. Увы! В груде пыльной мелочи и бритвенных лезвий валялся пакет семян, ёршик от трубки и несколько журнальных вырезок весьма фривольного толка. Ну, правильно. А что я ожидал найти? Розовый бриллиант? Коллекцию зубных коронок? Удостоверение члена партии в обложке из человечьей кожи?

«Например, карту, — подсказал внутренний голос. — Гегер — землемер, а значит…»

И, посмотрев направо, я её увидел.

* * *

Сверху Альбиген походил на военный аэродром.

Вытянутый на север, он был плотно нарезан в середке и рассыпан по краям изгибистыми участками, границы которых обозначал лиловый пунктир. Приглядевшись, я нашёл центр — разреженная штриховка означала общественную территорию. Вокруг теснились домовладения. Дальше — поля. Мои плантации и латифундии выглядели игрушечной грядкой по сравнению с наделами местных фермеров.

Прищурившись, я разглядывал квадраты и закорючки, соотнося их с именами соседей.

«Hub.Kf» — это, без сомнения, Хуби Койффиген. " SchT’’" — Штирер младший. Ближний к лесу участок изгибался червеобразной полоской — вся семейка Хохгрейзеров, включая старого Коби, и заканчивался почти в распадке, где погибла третья девчёшка.

Кому принадлежал этот участок?

Он был арендован и помечен цифрами. Шифр следовало, по-видимому, искать в записной книжке, которую Гегер вечно таскал с собой, как пособие по склерозу. Или в гроссбухе, содержащем кадастровый план и книгу собственности — этот документ хранился в администрации. Знак судьбы. Мне всё равно нужно было туда заглянуть.

Я взял карту и засунул в карман, подивившись её тяжести. Казалось, бумага была сделана из земли. Из той самой каменистой земли, которую делили на пиды и арпенты, гектары и квадратные футы, но никогда не наедались досыта.

— Гегер?

Никто не ответил.

Быстрее…

Я и так потерял много времени. Пружина внутри требовала рывка, но куда?

Куда?

* * *

Одинокая луна, а точнее ущербный месяц, торчала на небе как семафорный глаз. Горизонт разбавился фиолетовым. Будто кто-то подмешал воду в банку чернил.

Прошедший дождь наградил деревья утренней дозой росы. Очень медленно я двинулся наугад, раздвигая мокрые, тяжёлые листья, — ребёнок в чужом саду, — а туман окутывал землю, и шелест шагов принадлежал кому-то другому, как отяжелевшие руки, и голова, наполненная сонным предутренним шепотом.

Не спать!

Одной половиной сознания я видел Афрани, её глаза, расширенные от изумления, тёмные от переполняющего их ужаса, другая же часть рассудка мёртво отсчитывала мгновения — от пропажи до этой самой секунды.

Сколько времени требуется, чтобы выпотрошить человека как рыбу?

Пара минут.

А может, часов?

Или дней — в зависимости от того, чего хочет рыбак.

Куда я должен идти — к дому или к дороге? Если бы Полли похитил Афрани, он обязательно сказал бы об этом, непременно сказал, но удивление на его лице, когда я упомянул про девчёшек, было искренним, и компас внутри меня уже показывал в направлении, о котором я не мог или боялся помыслить.

Что если люди ночью перерождаются?

Рука — серая в сумраке — на ощупь точь-в-точь пластик на манекене. Кто мог желать зла моей Франхен? Кто мог желать мне зла? Гегер как квинтэссенция угрюмого отрицания, обобщенный насупленный лоб человечества, поджидающего нас в этой дыре. В этом грешном ответвлении Рая. Добрососедство… Никто из нас, живущих, не свободен от подозрения, уж мне ли не знать, как это бывает? И если Гегер — это Фолькрат, то Франхен — идеальная жертва, а я — неудачливый муж-Эдип, включивший маховик судьбы одним неосторожным ударом.

Ерунда.

Всё очень просто: нужно найти Гегера и тогда найдёшь точку отсчёта. Так всегда бывает в тумане. Дом величиной с гору и палец размером с дом. Дикая злость и затем подозрение — дикое, но не сказать, чтобы беспочвенное: чем дольше я размышлял, тем больше «за» грозили одинокому «против».

Пойдём методом совпадений. Совпадений и исключений. Пойдём хоть каким-нибудь методом. Главное — двигаться. Если логика спит и нельзя останавливаться, то единственный путь — это брести и брести наугад во мраке, до тех пор, пока…

Нога запнулась о корень.

Он подался — гнилой и слишком мягкий, чтобы быть корнем.

Я присел.

Это действительно был не корень. Локоть, высунутый из-под попоны, накрывающей свежую грядку, определенно принадлежал мужчине. Угрюмому и скандальному. Строчащему на меня доносы. Несдержанному на язык, закушенный теперь между лиловых губ в мучительном спазме боли и изумления. Выпученные глаза невидяще уставились в небо, а пальцы вцепились в леску, почти утонувшую в складках багровой плоти.

— Эй, сосед, — тихо позвал я, но он не откликнулся.

Просто не мог.

Видимо, он стоял и смотрел на дом напротив, на освещенные окна, и женщину, и ребёнка, а потом петля опустилась, пережимая крик, — хоп и готово! — рыба нашла своего удильщика.

А я потерял точку отсчёта.

Глава 17. Находка

Дорога до администрации оказалась вдвое длинней, потому что я брёл по окраинной Кобленц-штрассе, то и дело вздрагивая и прислушиваясь к каждому звуку.

Шелест листьев. Робкое цивиканье птиц. Пару раз мне почудилось, что я различаю обрывки пьяной ругани — но шёпот леса перекрыл всё, а потом пошёл дождь, и в ушах застучали барабанные палочки.

Наконец, показалось и здание — острая крыша с прямоугольным окном, снабженным навесом. Окно было распахнуто, и я заметил свет, но не движение. Судя по всему, наблюдательный пункт пустовал. Со стороны выгона доносились раскаты гогота, похожего на конское ржание. У ворот, тем не менее, тоже кто-то курил.

Я подошёл ближе.

Это были Франкеров Паули, какой-то незнакомый мне парень и один из сыновей Шнаффи — плотный и наглоглазый, с вечно закушенной нижней губой. Все трое были расхлюстаны и укурены вхлам. От их мокрой одежды разило как от пивной бочки.

— Кто тут у нас? — лениво прогнусил один из подростков.

— Это Эрих.

— Кто-кто?

— Краузе. Из мастерской.

— Ух ты ж… А чего он тут делает?

Огонёк сигареты дёрнулся и упал в лужу. Мелкая рябь на воде обещала, что дождь зарядил надолго.

— Я ищу жену, — сказал я. — Афрани Краузе. Вы её не видали?

Паули покачал головой. Стоящий рядом с ним парень осклабился, показав червивые зубы:

— Тю-у, мимо. Дырка, мужик. Никаких пакис. Если б я ей присунул, то наверняка бы заметил, а так уж звиняй, мы никого…

Не сбавляя шага, я приблизился и врезал ему под ложечку. Он охнул и скрючился в три погибели, а потом упал на колени, ловя воздух пересохшим ртом.

— Эй, — тревожно и протестующее начал второй. — Ты чего…

Тратить слов я не стал. Руки действовали сами — молниеносно и точно, я лишь ощутил слабую боль в сбитых костяшках.

— Эрих!

Франкеров Паули пятился и смотрел на меня, как прежде — Матти, застигнутый столбняком. Он даже попытался мне улыбнуться.

— Я не… Эрих… он просто шутил. Мы шутили…

— Зря, — тихо сказал я. В горле словно песок застрял. — Где она?

Он вновь затряс головой:

— Я не знаю, правда! Мы не видели.

— Вы смотрели с крыши. И не видели ничего?

— Ничего. Сему взорвал петарды. Потом мы немножко выпили и Адри сказал, что нужно позвать девчонок. Мы слегка пошумели, а больше ничего не было. И я не видел твою жену, Эрих, а разве должен был?

— Нет. Не должен.

Я взял его за рукав и потащил внутрь здания. Он не сопротивлялся. Чистый домашний мальчик с явной технической жилкой. Знающий как набирать скорость и где тормозить. Работать с его мотоциклом было одно удовольствие.

— Где тут поземельная книга? Или как она называется? Отдел благоустройства? Отдел учета населения?

— Всё тут, — Паули ткнул в белую дверь с неровными потёками краски. — Все документы там. Папа говорит, излишки хранятся в архиве, в подвале. А справа, за железной дверью — сейфы. Индивидуальные ячейки хранения. А документов там нет. Только здесь. Но мы не попадём внутрь. Дверь закрыта, а ключ у сторожа.

— Дай мне нож, — потребовал я.

Поколебавшись, он вынул из кармана лаковый складной нож с рукояткой «под янтарь». Глупая штучка с узким и хлипким лезвием. С выкидным жалом, которое никогда не выкидывается.

Замок поддался на три щелчка. Я повернул выключатель, и свет залил длинную и узкую комнату, заставленную шкафами. Папки-регистраторы теснились в три ряда, от пыли свербило в носу. К чести секретаря и сторожа, всё было аккуратно разложено, каждая бумага знала своё место, и я быстро обнаружил искомое.

Сверился с картой Гегера.

Да, верно.

Но о чём это говорит?

Ни о чём.

Просто кусок земли, арендованный практически сразу после войны. «Кто из жителей отсутствовал в деревне в то время?» — спросил я у фройляйн Кройц. Она вспомнила Гегера и старика Штирера, лечившего язву где-то под Церматтом. Но вопрос следовало задать по-другому: «Кто из жителей и чужаков? Фремдов?» Потому что чужак оставался здесь чужаком и двадцать, и тридцать лет. И его дети считались детьми чужака, и только внуки и правнуки имели шанс стать партнером по яссу какого-нибудь заросшего грязью фермера.

И даже тогда…

Даже тогда их спрятанный глубоко под кожей радар продолжает искать запах знакомой крови, отголоски знакомой речи. Я думаю так. Я, человек без родины, heimatlos, уже два с половиной года думаю так!

Наш поезд едет по кольцевой. Спросите об этом Полли. Перед ним был открыт мир, а он выбрал месть и принёс её, как багаж, в места, где козы скачут по горным кручам. Что это, если не новая физика — тяготение сердца? Поинтересуйтесь у Виннига. Осведомитесь у Дитриха Трассе. Спросите Дарре. Спросите любого, лишенного дома, крестьянина или политика — всё едино, ведь и в политике живёт berserker, знающий, что жизнь — это кровь, а кровь питается соком земли и засыхает, не найдя знакомого вкуса.

Спросите об этом меня.

А если не верите…

Спросите Фолькрата.

* * *

А на обратном пути уже совсем рассвело.

Небо играло сине-пятнистой леопардовой кожей. Ветер был зол и кусал за оголенную шею. Золото листьев перемежалось тусклой рассыпчатой хвоей, я опять шёл окольным путём, обследуя те закоулки леса, в которых почти не бывал.

Иногда я вспоминал про винтовку Берндта. «Возьми её, Эрих, — попросил меня Траудгельд. — Я всё равно сомневаюсь, что смогу ей воспользоваться. — Почему? — Я никогда не стрелял в человека. — Это очень просто, Тео, — сказал я ему. — Кажется, что страшно, но лишь до первого раза. А потом — всё хорошо. Нет ничего проще».

В чаще стучал дятел. Трава стала выше и зеленее. Я спустился в распадок. Поднявшись по западному склону, я бы упёрся прямо в задний двор Гегера. Куча листвы, в которой закопали девчёшку, совсем побурела. Судя по карте, мне нужно было взять немного левее. Вряд ли тот участок был огорожен. Старый хозяин держал коз, а новый — разве что крыс в старом сарае.

«Тук», — выстукивал дятел. «Тук-так», — отвечал второй, на самом верху сосны. Косой луч пробился и поджёг паутину, обнимающую шершавый ствол. Леска. Он использовал леску. Подкрался сзади и накинул на шею, а потом затянул.

Будто ниндзя.

В этой части леса он убил Лени и маленькую Дафну Фогт. Нет, не так. Он оглушил Лени, чтобы перетащить её в более удобное место, а Дафну убил сразу. Она попалась случайно. Должно быть, несла записку от смуглокожего ухажёра, Гафара Паргути. Птичка-невеличка, вестница запретной любви. Скорее всего, в ту ночь её перенесли бы подальше, но тут появился я и наступил слоновьей ногой на сломанный цветок детской руки.

Тук. Тук-так.

В скрещении веток прослеживался какой-то узор — несложный и повторяемый. Ну что за страна! Даже лес здесь заставлен беседками, и сцена подготовлена к пришествию Пана. Если б я был драматургом… Но я-то не драматург! И не способен оценить красоты местной природы. На моём банковском счёте — немного мелочи, и даже нож в кармане тоже какой-то липовый. Здешняя молодёжь не нюхала войн, потому и покупает себе такие ножи.

Фальшивый янтарь… и Хартлеб тоже фальшивый. Они повесили наших вождей, а теперь напяливают их ледерхозе… Как странно! Здесь мои навыки могли бы быть безумно востребованы. Полли знает. Он не такой уж дурак. Он тоже чего-то ищет, но делает это вслепую. Как я.

Тук. Трак-так…

Вот оно!

Деревья расступились и стали кругом, очерчивая поляну — ровную, покрытую ярко-зелёной, сочной травой. Поодаль я увидел стол и две скамейки. Просто доски, положенные на кругляши брёвен.

Лесопилка?

Ветер донёс запах свежего среза — острой смолистой горечи.

В детстве мы жевали смолу.

Тоскливо пробил колокол: раз-и, два-и, три… шесть часов утра. Тёмный шпиль кирхи Альпингхен был отсюда не виден. Бездумно я сделал шаг вперёд, и услышал шорох — слишком поздно, я даже не дал себе труда повернуться и просто стоял, прикованный скользящим лучом, когда легкая тень легла на траву позади меня, и тихий голос сказал:

— Ну, здравствуй, Эрих!

_____________________________________________

[1] Август Винниг — немецкий политик, публицист, написавший книги «Освобождение» (1926) и «Рейх как республика» (1928), которые начинались с тезы: «Кровь и почва — это судьба народов».

[2] Рихард Вальтер Дарре — один из ведущих нацистских идеологов «крови и почвы» (Blut und Boden).

Глава 18. Встреча

Он обошёл меня слева и улыбнулся — худой человек в запачканном грязью садовом костюме. В одной руке был блестящий термос, а другая прижата к боку и прикрыта внахлест полой шерстяной кофты, купленной словно на вырост.

— Как ты себя чувствуешь? — заботливо спросил Кунц.

— Хорошо, — сказал я.

Он кивнул.

— Я знал, что ты заглянешь.

Бугор под кофтой притягивал взгляд как магнитом.

Я посмотрел направо — среди буйной мешанины начавшей желтеть листвы темнела дощатая дверь амбара. Она была чуть приоткрыта.

Изнутри не доносилось ни звука.

— Дела, — пояснил Кунц. — Здесь я отдыхаю от дел. И тебе не помешало бы отдохнуть. Ты выглядишь совсем измученным.

— Я ищу жену.

— Боже мой, — сказал он участливо. — Что с ней случилось? Я могу чем-то помочь?

— Вряд ли.

— Тогда просто присядь. Я налью тебе чаю. И мы обо всём потолкуем.

— Я должен идти.

Он покачал головой.

— Нет, не должен. Поверь моему слову, schatz, так будет лучше. Я знаю. Ты слишком много тревожишься и вконец измотался. Сядь и положи ладони на стол. День будет холодным. Я налью тебе что-нибудь согревающее.

Ткань соскользнула.

На меня уставилось дуло тупоносого «глока».

— Эрих?

Я приблизился к столу и сел, прижимая ладони к шершавой столешнице. В бороздках дерева блестели мелкие паутинки. Ничего удивительного. Пауки оплетают всё, что попадётся им на пути, даже самую мысль о солнце.

Хрустнула ветка — аптекарь подошёл и встал позади. Шерстяная кофта лежала, скрючившись на земле, как больное животное. Я не мог отвести от неё глаз. Семь патронов. Семь пуль. Одна была потрачена на Афрани и застряла в стволе старого вяза.

Кунц кашлянул.

— Однажды я видел, как здоровый мужчина тонул без воды, — произнес он негромко. — Крепкий, розовощёкий парень. Я вколол ему карбофос, и у него отказали лёгкие. Он бился и пускал пузыри, а потом затих. В этот миг что-то из запредельности открылось ему… Я рад, что ты пришел, Эрих. У тебя сейчас такие глаза. Они вопрошают у бесконечности, но о чём?

— Фолькрат, — выдавил я.

Всё, что я мог ответить.

— Фолькрат мёртв, — певуче сказал человек, стоящий у меня за спиной. — Этого демона в человечьем обличье разорвали узники третьей штубе, когда в лагерь зашли варвары в медвежьих шкурах. Его застрелили при попытке к бегству. Он утонул в океанических водах. Сгинул в джунглях Южной Бразилии. У него случился инфаркт в одной из тюрем Сантьяго.

— Это неправда.

— Кто знает.

— Я.

Тишина.

Ветер шевелил кроны деревьев.

— Один — всё равно, что никто, — произнёс наконец Кунц. — Ты ненадёжный свидетель, Эрих. С точки зрения жителя этой страны, ты вообще не свидетель. Соучастник не может свидетельствовать против себя.

— Только один момент…

— Да?

— Я не резал девчёшек, залетевших от сквозняка.

Он хмыкнул:

— Ты прямо как Маттиас. Твой сын.

— Я помню, кто такой Маттиас.

— Славный мальчуган. Я поинтересовался, зачем он разбил оконце в школьной теплице? Он сказал: «Разве я виноват? Оно разбилось само. Я просто подавал мяч».

Я пожал плечами.

— Что? — жадно спросил Кунц.

— Вали уж сразу на дьявола. В Хольцгамме он стоял ближе меня.

Слабый аргумент. Но упоминание сына подействовало как удар наотмашь. В моём уравнении гибельных дел и воздаяний Матти неизменно находился за скобками.

Как и Афрани.

— Где она? — тихо спросил я.

Он не ответил.

* * *

Четверть седьмого.

Зверски хотелось спать. Гомон птиц доносился отовсюду и ниоткуда, то вплывая в сознание, то пропадая в ухе под бешенный такт пульсовых толчков. Есть тоже хотелось, но меньше — в желудке поселилась грызущая боль, а глаза горели от насыпанного в них песка.

Аптекарь обогнул стол и поставил передо мной термос, который держал в руке. Он был уже открыт. От чая исходил знакомый горький запах слежавшихся трав.

— Выпей, Эрих.

— Зачем?

— Прими как успокоительное. — Кунц опять улыбнулся, искренне, по коже брызнули сухие морщины. — У тебя дырявая память, — сказал он деловито. — Память здорового человека, но трудолюбие гномов, золотоискателей Рейна. Больно видеть, как ты растрачиваешь силы на пустяки… Понапрасну растрачиваешь жизнь.

— Так отвернись.

— Не могу.

Он присел напротив, опустив руку под стол. Теперь «глок» целил мне прямо в живот. «Безвыигрышный обмен», как выразился бы Вугемюллер. «Полная срань», как выразился бы я.

Полная и абсолютная…

— Я помню, как ты приехал в лагерь, — нараспев произнёс Кунц. — Зелёный грузовичок, раздутый как беременный кит, и ты, выпрыгнувший из его чрева. Там был и напарник — коротыш с ухмылкой вечного беспризорника. Вдруг что-то случилось… Вспышка! Жужжание камеры! Мой фотографический глаз запечатлел ошибку: ты подал руку цыганке, что оступилась со своими бебехами. «Ну что за растяпа! — фыркнул Венцель. — Он что, не видит, что вокруг — мертвецы?»

— Я не…

— Остов кирпичного здания, изъеденный чёрным грибком. Медные буквы «Jedem das Seine». Тусклый и бледный свет преисподней, отражающий распорядок земного быта: сильные снабжены куском хлеба и карабином, слабые… но о слабых мы умолчим. Нет, Эрих! Ты ничего не видел. Ты улыбнулся, помогая ничему собрать ничто — глупая щедрость или щедрая глупость? Когда ты сказал «Хольцгамме»…

— Сказал?

— О, ты рассказал многое!

Он рассмеялся, полностью довольный собой.

По моей коже пробежали мурашки.

— Чай?

— Именно. Ты говорил, а я слушал. Поразительно! На необитаемом острове обнаружился ещё один человек. Я бы не причинил тебе зла, Эрих. Всего одна капля — и мир становился целым. Вкус мёда и пумперникеля, толчея на Кудамме, звон бокалов и «юнге-шоу» в квартале Бузи… Ты рассказал мне о своей первой любви — её звали Грита, веснушчатая, с высокой грудью и копной золотых волос. А та крестьяночка? Та, что ты изнасиловал в Брославе с дружками-полчанами? Ах, эта романтика жухлого сена… Ты рассказал мне много о чём ещё. И разве я не внимал тебе как причастию?

— Больной ты мудила!

— Heimatlos, Эрих, — ты сам назвал это слово, его нет в транслингве, языке, начисто отрицающем прошлое. Но ты знаешь: мир — это язык, границы отечества — это границы сердца. Я вовсе не одинок. Всё, что я делаю, мог бы делать и ты, — типовую работу Творца, берущего в руки скальпель и мастерок, чтобы признать: «Тяп-ляп, но я умею и лучше».

— Лучше — что? Потрошить беременных?

— А почему нет?

Кунц посмотрел на меня с лёгкой жалостью.

— Каждый делает, что может. Не я заставлял этих белокурых дур идти против природы. Ты тоже увяз по горлышко, schatz. Один раз, а потом и второй. О чём ты думал? Если каждый будет плевать в колодец, вода покроется пеной.

— Чушь!

— Может быть. Может, ты и прав. Как тот венский еврейчик, что обвертел землю на отростке Приапа и получил свои тридцать сребреников. Страсть не нуждается в оправдании…

— Да.

Я закрыл глаза.

Красный свет. Щебетание солнца.

— Месяц назад ты убил Ирму Бригельрих, — хрипло выдавил я. — После — Лени и малышку Дафну. А Франхен ты присмотрел до или после ярмарки? Наверное, до. Она была так напугана, что не могла довериться никому, кроме тебя. Ведь парикмахер не в счёт. Тем более, если он фармацевт, то есть практически доктор. Хотя ни хрена ты не доктор!

— Они доверяют, — согласился Кунц. — Волосы. Ногти. Знал бы ты, чем они делятся со мной в тишине. Ведь и ты поверил настолько, что пришёл безоружным.

Да уж. Этой глупости нет оправданий.

Полуоткрытая дверь амбара меня нервировала. Птицы в ельнике испускали резкие звуки, похожие на женские крики. От мяуканья пересмешника я вздрогнул, и человек напротив издал остерегающий и сочувственный свист:

— Тише, Эрих. Тише…

— Она жива?

— Выпей, — сказал он, — и всё узнаешь. Это не яд.

— А что?

— Мой особый рецепт. Ты уснёшь, и я перенесу тебя в тихое, укромное место, где мы наговоримся вдосталь. А потом я позволю тебе отдохнуть. Давай же, Эрих! Это законы вежливости. Не заставляй меня их нарушать. Просто возьми чашку и выпей.

Кунц или Фолькрат — конечно же, Фолькрат! — целился мне в живот. Даже не видя, я знал, что он улыбается, в окружении мёртвых, что стояли за нами, толпились вокруг, защищая от перемен, которые никто из нас не приветствовал. Странно, что здесь отсутствовал Полли. Круг бы замкнулся, и мы бы составили партию в путц.

Я открыл глаза.

На маслянистой поверхности чая плавало чёрное солнце.

— Ладно, — сказал я. — Твоё здоровье!

И сделал первый глоток.

____________________________

[1] Яблоко или путц (от нем. Putz — очистка) — вариант ясса для 3 или 5 человек. В нём нет команд, каждый играет сам за себя.

Глава 19. Партия на троих

— Вообще-то ты мог бы быть мне благодарен, — сказал Фолькрат.

В его голосе прозвучала обида.

Он сидел мягко, слегка сутулясь, чего не позволял себе в аптекарской. Расстегнутый ворот рубахи открывал худые ключицы, а запястья, выглядывающие из клетчатой фланели, выглядели одновременно хрупкими и костистыми. Теперь он не был ни фармацевтом, ни парикмахером. Если я — гном-золотоискатель, то меня сторожил пасечник, затерявшийся в беспредельности.

— За что? — лениво спросил я.

Солнце пригревало. По телу распространялось тепло — от желудка и выше, а голова казалась наполненной воздухом.

— За жену. Rassenschande. Только подумай, каким мог бы быть этот ребенок.

— Мальчиком, — предположил я. — Или девочкой?

— Юморист.

— Но она жива? — уточнил я.

— Пока да, — признал Фолькрат. — Я не умею работать быстро. Второпях. Сначала мне нужно было поймать тебя. Кто знает, может, после процедуры она даже выживет. Эти смуглые вообще очень живучие.

— Зачем ты…

Язык заплетался, но он понял.

— Каждый возделывает свой сад. Когда я сюда приехал, здесь не было ни одного сорняка. А что теперь?

— Н-ну…

— Вот тебе и «ну». Ты запутался, Эрих. Веришь в десять противоположных вещей — и это только до завтрака. Будь время, я бы с тобой поработал. Но ты же не дал мне времени! Через пять дней мне придется добраться до Йемса, Тюрне и Рапперсвиля, затем сесть на поезд до Цюриха, и уже оттуда начнётся длинное путешествие по лоскутам этого пёстрого одеяла, где женщины лопочут на десятках папуасских наречий, и что ни город — то норов…

— Сбегаешь?

— Ты не оставил мне выбора. Здесь становится слишком жарко.

— Это уж точно.

Повинуясь кивку пистолета, я отхлебнул ещё. Горло перехватило болезненным спазмом. Я раскашлялся, а Фолькрат терпеливо ждал, пока я приду в норму.

— Чувствуешь онемение, schatz? Это знак, что ты совсем скоро заснёшь. Условия, конечно, спартанские. Если бы ты не пригласил Траудгельда, можно было бы провести последнюю вечерю у тебя дома. Нам никто не помешал бы, ведь назойливого свидетеля, твоего соседа, пришлось слегка… приструнить. — Он хмыкнул без улыбки. — Ах, если бы можно было обойтись так со всеми свидетелями!

Солнце мельтешило как мельница.

Если бы опрокинуть стол…

— Даже не думай! — предостерёг Фолькрат. — Давай, Эрих, глотком и до дна. А дальше как в сказке. Я разбужу тебя — не поцелуем, нет! — он тихо рассмеялся, увидев что-то в моем лице. — Всего лишь укол! Ты же не боишься уколов? Потом, когда всё закончится, я соберу вещи…

— Вещ-щ?..

— Именно, schatzi. Ведь я же изгнанник, а удел изгнанника — ранний подъем и чемоданы. Но перед отъездом я навещу твоего нового друга — Гиршеля. Вот уж кого нужно было достать из материнской утробы ещё в зародыше! Попомни, Эрих, они будут вечно взывать к справедливости, эти фальшивые жертвы, вечно клянчить, тыча под нос каждому встречному раны и язвы, полученные ещё во времена Моисея. До чего удобная поза! Пархатый стервятник! Но в этой стране ему не сделать гешефт. Здесь покупается всё — и имя, и совесть, и, уж конечно, молчание, а у меня достаточно платёжных средств, чтобы исчезнуть и воскреснуть в одном из местечек с такими странными и смешными названиями, как Ротиччо, Зезикон или Лодано.

— М-м… — глубокомысленно отозвался я. — Эт хршо. Када днги есть…

— Очень хорошо.

Вот и славно. Теперь мы обменяемся дежурными мнениями о погоде и перейдём к настоящим мудростям, вроде «В здоровом теле — здоровый дух» или «Ешьте огурцы! Они спасают от рака».

А потом рефери пожмёт нам руки, и мы разойдёмся, оставив в амбаре тёплые потроха как свидетельство совершённой мною ошибки… Господи, Эрих! Проснись! Этот стол вкопан в землю и точно не взлетит как ракета, даруя освобождение, а значит…

Значит…

Чёрт бы с тем, что я превратился в книгу — сказку Шахерезады, мельком пролистанную, а после зачитанную до рваного корешка! Всё хуже. Намного хуже. Труд и вправду освобождает — в первую очередь, от иллюзий. Этот палач и ублюдок, бывший распорядителем Ада, этот облезлый безумный краут, посягнул на то, что считал по праву своим: мою жизнь, моё тело, мою любовь… Мою жену!

Да. И пусть гуманисты заткнутся.

Солнце ярилось напалмом. Упадок сил сменился кроваво-жарким всепоглощающим бешенством, имеющим привкус горечи — вкус прошлогоднего сена, которым аптекарь травил меня.

«Возделывать сад…»

Знающий фермер возделывает сад тяпкой, а не ножом. Но то было раньше.

Сейчас же…

Фолькрат улыбнулся.

— Прозит! — громко сказал я.

И плеснул чаем ему в лицо.

* * *

«Баф!»

Тявканье пистолета я услышал в полете и тут же грянулся животом о землю. Лязгнули зубы. Жгучая боль пронзила колено.

Промазал?

— Куда ты? — крикнул Фолькрат. В его голосе звучал смех.

Вторая пуля вышибла земляной фонтанчик прямо перед моим носом. Я крутанулся назад — и мир почернел, словно подёрнулся пеленой золы.

Что-то хрустнуло. Огромная тяжесть прыгнула мне на спину, рванула на бок и перекатилась на грудь. Изловчившись, я боднул её головой и куда-то попал. «Агх!» — выдохнул Фолькрат. Его отбросило, но рука с пистолетом неожиданно ловко огрела меня по виску, и череп взорвался зигзагами боли. Впечатление было, как будто внутри взорвали петарду.

— Ну нет, Эрих!

По лицу Фолькрата струилась кровь.

— Сволочь!

Я дёрнулся, и он ударил меня опять — со злобой, которая тут же сменилась азартом. Оглушенный и одурманенный, я не мог дать ему отпор.

— Лежать!.. Лежи смирно!

— Schwuchtel![1] — выплюнул я.

Он стиснул коленями мои рёбра. Со стороны могло показаться, что мы занимались чем-то непристойным. Что, в общем-то, верно. Противник был легче и на добрый десяток лет старше меня, но я не мог его сбросить — содержавшийся в чае транквилизатор — растительный вариант рогипнола — уравнял шансы. А удар по голове и вовсе переиграл акции в сторону понижения.

— Кретин, — с оттяжкой выдохнул Фолькрат.

Жесткие пальцы, скользнув по ключицам, передавили горло.

Я захрипел.

Личина сползла, и обнажила чудовище. Его глазницы были пусты. Бугры и вдавленность щёк, сжатые губы лишь обрисовывали то, что было закончено много позже — в Беркене, лагере Остбрюк или Хольцгамме, в одном из дьявольских цирков на краю мироздания — гиблом, перевёрнутом месте, в одночасье утратившем всё человеческое.

Лишённом надежды.

— Junge[2], — произнёс Фолькрат почти нежно.

А потом…

Давление пальцев на моей шее внезапно ослабло. Фолькрат издал гортанный звук, изумлённо взглянул на меня и начал заваливаться на бок.

Потом упал.

И словно камень отвалился с груди — в лёгкие хлынул воздух!

Трава зашелестела. В опрокинутом своде небес сквозь дурманную муть проступили очертания знакомой фигуры, и знакомый до боли голос насмешливо произнёс:

— Хайль, Эрих!

Помолчал и добавил:

— Умеешь же ты выбирать друзей!

________________________

[1] Schwuchtel (нем.) — лицо нетрадиционной ориентации. Грубое ругательство.

[2] Junge (нем.) — мальчик; (разг.) — дружище.

Глава 20. Драгоценности

Польмахер приблизился и сел передо мной на корточки.

Его лоб пересекала тугая повязка, левый глаз был подбит, а кровоподтек под носом наливался пасмурной синевой.

Хорошо я его отделал!

Впрочем, он тоже не подкачал. Я попытался сесть, и рёбра взвыли валторной. Видимо, к перемене погоды. По крайней мере, я надеялся, что в теле осталась хотя бы одна целая кость. Как бонус для будущих археологов.

— Ну что, Эрих? Не теряешь времени даром?

— Мф-ф…

Даром — за амбаром. Мрачное строение из пиленых досок приковывало мой взгляд, словно магнитом. Полуоткрытая дверь. Из провала пахло совсем не зерном, а соляркой и чем-то вроде резины. Запах медикаментов тоже присутствовал, но целительный чай так подействовал на мои рецепторы, что идентифицировать вещество не представлялось возможным.

Кровь? Спирт или наркотик?

— Можешь говорить? — шепнул Полли.

— Мг-х…

— Это Фолькрат?

— Да.

Трава захрустела — к нам подходил кто-то ещё. Двое, судя по голосам. Полли что-то спросил — не у них, а у того, кто лежал под ногами: видимо, аптекарь был ещё жив. Я услышал тихий прерывистый шепот и смешок, а потом стон, когда кто-то из этих амбалов наступил лежащему на пальцы. Опять расспросы и стон. Быстрый визгливый выговор: фризская тарабарщина.

«Дай-ка мне зажигалку!» — приказал Полли. Колоссальным усилием воли я перекатил голову вправо, но увидел лишь тени, сгрудившиеся над поверженным телом. Духота подступила под горло, я не мог больше дышать. Мучительный стон. И вдруг крик — почти женский, скулеж отчаянной, невыносимой боли, оборвавшийся так внезапно, что тишина зазвенела в ушах.

— Дьявол! — выругался Полли. — Хайни, засранец!

— Он что — сдох?

— Сдохнет…

Полли со свистом втянул воздух сквозь зубы. Его лицо снова выплыло передо мной — как диск этого проклятого солнца, что высверкивало, а потом скрывалось в вихрящихся облаках. Лицо-маска, сквозь которую с насмешкой и яростью выстреливали глаза.

— Эрих? Не спи, дружок!

— Мх-х…

— Можешь говорить? Этот скот вырубился, Хайни переборщил. Где его вещи?

— М?

— Вещи! Всё, что он вывез из лагеря. Деньги, документы, камень… Что-то знаешь про камень? Он сказал? Где наш комендант хранит своё барахло?

Я закрыл глаза. Тогда он хлестанул меня по щекам, вправо-влево, не слишком сильно, но резко и встряхнул, одной рукой держа за шиворот, а другой — выкручивая ухо.

— Проснись! Я дважды не повторяю!

— А, с-с…!

Резанувшая боль разорвала пелену тумана. Челюсти разомкнулись… И не смыкались, пока я не выплеснул всё.

А потом иссяк.

* * *

— Здоров ты ругаться! — оценил Полли.

Видимо, я потерял сознание.

Но лишь на секунду.

Вокруг по-прежнему шумел лес и качались деревья — еловые и сосновые лапы вперемешку с буйной багряно-лиственной зеленью. Птицы заливались шумно, на все лады повторяя ретороманские корни, увенчанные матерной скороговоркой из Новой Гвинеи.

— Дать зажигалку? — вмешался один из подручных. Нагловатый с ленцой голос воскресил в памяти сцену в мастерской: именно этот чернявый типок вымогал деньги у Траудгельда. А получив отлуп, отвалил в сторону Эгера.

Очень жаль. Нужно было придать ему ускорение.

— Нет, — бросил Полли. — Проверь лучше, как там наше сокровище. А здесь я разберусь сам.

Не дожидаясь, пока он разберётся, я попытался активировать колени и ступни. Безрезультатно. Половина тела от пояса и ниже превратилась в металлолом. Машинист, управляющий всем этим ансамблем, отправился в долгосрочный отпуск.

Влип! Вот же…

Колокол опять зазвонил. Размеренный басовый «бом-м» разносился по округе и застревал в шифоновых складках туч. Сколько же времени? Добрался ли Меллер? А если да — то был ли он достаточно убедителен, чтобы всколыхнуть бюрократическую трясину, пропитанную ложью и коррупцией? Эй, люди, Альбиген вот-вот превратится в осколки! Не пора ли призвать королевскую рать?

— Что ты бормочешь? — Полли наклонился ко мне. — На что смотришь?

Его взгляд переполз выше и впился в амбарную черноту.

— Ури! Проверь-ка этот сарай!

— Сейчас.

Скрипнула дверь.

Было слышно, как посланец возится там, чертыхаясь в темноте.

— Myn God!

— Что?

— Тут… Слышь-ты, тут просто фарш какой-то. Щас… А нет, моргает… живая…

— Тащи сюда.

Голоса доносились из далекого космоса. Чёрная дыра ширилась на глазах… ещё миг и затянет полностью. Пот лил по моему лицу, но я не замечал этого, целиком сосредоточившись на моменте, когда в дверях покажется Ури.

Наконец, он показался.

С пустыми руками, но блуждающим взглядом.

— Там это… — объяснил он. — Полный хандык. Похоже, он их резал. Ножи натёртые, аж блестят. А эта лежит на верстаке… Или как называется такой стол для того, чтобы пилить? Она к нему привязана. Надо отвязать-принести?

— Надо ли? — задумчиво переспросил Полли.

Он обращался ко мне. Мы опять были в Эдеме. Или нигде. Под сверкающим глазом солнца наливались плоды, в щебетании райских птиц слышались отзвуки смеха, молодые львы караулили дичь, а этот мстительный фавн — белокурый архангел «Ультрас» — хотел развернуть рельсы, чтобы исправить непоправимое.

— Пожалуйста, — произнес я.

Но он не услышал.

— Ури, в сарае есть горючка?

— Найдется. Там в углу канистра — типа с олифой или бодяга какая-то. Может, даже на спирту. Если плеснуть, хорошо займётся.

— Так плесни, — разрешил Полли, — а потом дай зажигалку.

— Пожалуйста, — взмолился я, зная, что он опять не услышит. Воздух омертвел и свернулся кольцами вокруг нас, замыкая прошлое и настоящее в единый круг, где всё повторяется и никто не совершает ошибок. Ледяная капля пота ожгла шею, и словно замкнула бездействующий электрический контур — правая ступня шевельнулась.

И не только она.

Сосредоточившись на кончиках пальцев, я ощутил покалывание. Кисть двинулась сама — осторожно, вслепую — извилисто проникла в карманную щель и подушечки пальце упёрлись в твердое: нож из фальшивого янтаря!

— Пожалуйста!.. Франхен беременна…

— Что?!

Вот теперь он услышал.

* * *

Где-то над Айххорном пророкотала гроза.

Ветер усилился и посвежел.

— Что ты сказал? — уточнил Полли. Нахмурившись, он пристально глядел на меня, будто пытаясь разгадать математический ребус.

— Беременна. Ждёт ребёнка.

— От тебя?

— Да, чёрт! Не от Святого же Духа!

Ури хмыкнул, и его напарник тоже издал какой-то звук, но Полли был неподвижен как путник, сраженный молнией. Он не мог уяснить. Небо громыхнуло опять, как древнегреческий хор в трагедии: сама природа грозилась на нас кулаком.

— От тебя… Ты что — совсем рехнулся?

Вероятно, что так.

— Я скажу, где спрятан камень и всё остальное тоже, только…

— Конечно, скажешь, — бешенство свело его челюсти, и речь стала невнятной. — Разумеется, скажешь! Но ты-то чем думал! О чём?

— Не твоё дело.

«И никого из вас», — мог бы добавить я. Я видел специалистов по расовой гигиене; их брахицефальные лбы, боевые резцы и выпяченные подбородки выдавали главную тайну природы, заключенную в пословице: «Каково эхо, такова и конюшня».

Очередной раскат грома заставил землю подпрыгнуть.

— Кончаем? — нервно предложил Ури. — В два счёта, и я чиркну. А?

— Подожди.

— Сейчас опять ливанёт…

— Заткнись!

По его лицу бродили тени, выпячивались желваки. Бугры мышц надувались под кожей, как стая обезумевших змей — смотреть на это было неприятно и страшно. Казалось, что оболочка вот-вот надорвётся и оттуда выползет что-то иное. Другой человек.

Наконец, он принял решение.

— Ты знаешь, где он хранит свои вещи?

— Это не одно место. Кубленштрассе, аптека и парикмахерская — цоколь, белая дверь рядом со стеклянным шкафом. В подвале есть встроенный сейф, за холодильником.

— А другое?

— Администрация, центральная площадь, двухэтажное здание. На первом этаже есть индивидуальный склад — железная дверь. В Альбигене он проживал под именем Кунц. Сторож вам ни к чему, ключи висят в пожарном шкафчике, под часами.

— Камень там?

— Или там, или дома.

— А если нет?

Я заставил себя встретить его немигающий взгляд:

— Тогда ты вернёшься.

— Точно, — сказал он так же замороженно, как и до этого, а спрятанный человек бился и бился под кожей, и я вдруг вспомнил, что настоящее имя Полли — не Полли, а Отто, так значилось в метрике. У меня тоже имелась такая — плотный и серый кусок картона ещё старого образца: линованная пропись и штемпель с орлом, несущим в лапах восхитительно острый солярный крест.

Знак нашей избранности.

В небесах повернули крантик. Ледяная капля спикировала на лоб, и в шум леса вторгся редкий, размеренный стук.

— Жди здесь, — приказал Полли.

Как будто у меня был выбор.

Он встал, резко и по-разбойничьи свистнул, и спустя мгновение поляна опустела.

А ещё через мгновение её накрыла тёмно-сизая, прозрачная пелена.

Начался дождь.

Глава 21. Untergang

Гуттаперчевый итальянец, «Человек-Змей» Энрико Скарлацци умел освобождаться от любых замков за девять с половиной секунд. Максимум десять. Однажды он слегка замешкался, и демонстрационный маятник снёс ему голову под вой и неистовство публики, оставив молодой вдове ужас и боль непоправимой утраты.

Хорошо быть фокусником!

Первая жменя времени прошла абсолютно бездарно. «Drei, zwei, ein… Auf!» Порох подмок, и всё, чего я добился, — так это того, что земля и небо поменялись местами.

Теперь чечётка дождя молотила меня по спине.

— Дерьмо!

Полли был уверен, что я никуда не денусь.

Кажется, он был прав.

Ползучее онемение, захватившее нижнюю половину тела, распространилось выше. Баю-бай, засыпай! Струи ледяной воды стекали за шиворот, просачивались сквозь слой отяжелевшей одежды, облепившей руки и ноги подобно савану. Чертовский холод, скажу я вам. Самое время склеить ласты и разложиться. Самое…

…. время!

Полчаса или час понадобится Полли, чтобы обшарить два места, которые я ему указал. И обнаружить, что там ничего нет. По крайней мере, ничего, заслуживающего внимания. Я не знал точно, но был уверен: если камень действительно существовал, то он лежал где-то ещё, в потайном месте, скорее всего, поблизости, возможно, в коровнике, или в одной из дренажных канавок, или на школьном дворе, или…

Да где угодно!

Можно рыться до посинения и все равно угодить пальцем в небо. В молоко. «Тупое мазло, — натужно кряхтел Вугемюллер, от него разило потом и чесноком. — Свинская собака, разлёгся как вонючий матрац. Эй, кто-нибудь, приведите его в чувство! Шевелись же, квашня, ну…»

Вставай, Эрих! Подъём!

— Говно…

Руки подломились. Земля кружилась и вздыхала, задыхалась в агонии плеска и колючего мельтешения. Между ресницами набился песок. Откуда здесь песок? Повернув голову, я увидел скорченный труп, вцепившийся в землю одной рукой, тоже мокрой и побелевшей. Дождь заливал рот и глазные впадины, щеку, лоснившуюся пурпурно-черной полосой ожога.

Это был Фолькрат.

— Кунц? — тихо позвал я.

Тусклый глаз — речной голыш — блестел мёртво и снуло, но труп дернулся. Определённо!

Пыхтя как землеройка, я уперся локтями и перекатил зад. Такое чувство, что я двигал прицеп, груженный кирпичом.

— Людвиг?

Этот единственный глаз среди травинок меня нервировал. Аптекарь был жив, он следил за моим приближением, но не двигался с места.

Спустя пару рывков, я понял, почему.

* * *

Гулко свистел ветер.

Дробные капли молотили по лбу и носу, скатывались за пазуху, леденя и без того занемевший кусок мяса, именуемый туловищем. Поднявшись на локтях, я прищурился, смаргивая воду с ресниц. Дотянулся и отвернул полу шерстяной кофты.

Verdammte Scheiße!

Полли оказался прав: Хайни переборщил.

Острие заточки вошло в бок под углом — и застряло в кишках. Пробило их насквозь. «Грязная рана», как выразился бы полковой эскулап. Поганый диагноз — и дерьмовый прогноз. Лунки ногтей вцепившейся в рукоять руки Фолькрата, уже начали синеть, но зрачки дёрнулись, когда я провел ладонью перед лицом.

— Агх…

— Угхум…

Перекличка реликтов. Мысли и звуки путались, и часть их осталась внутри, смешавшись с тепловатой слизью, забившей гортань.

Хруст. Плеск.

Смежив веки, я прислушивался к земле, к хрипам, взламывающим земнуюповерхность, и вспоминал девчёшек, пока серое, невнятное облако балансировало, брезжило на самой границе сна и яви. Хорошо бы уснуть. Голова тяжёлая как снаряд. И это вьющееся, огромное, словно пасть, не даёт покоя — кружится, утаскивает, затягивает…

Фолькрат что-то произнёс. «Пф-ф», — радужный пузырь лопнул в луже. Потом. Всё потом. Но он не отставал. Бубнил как сволочь, страдальчески шевеля губами, повторяя одно и то же: «кр-рман, кр-х, крман…».

Да что там ещё?

Вытянув наугад негнущуюся руку, я ткнул ему в грудь — в самый ворох одежды. Нащупав, вытянул — гладкое, вертлявое в пальцах. Инъектор.

— В ногу, — шепнул человек, лежащий рядом со мной. Мокрые волосы облепили череп, из полузакрытых глаз текли дождевые слезы. — Давай… Танцуй… и пой…

— Ладно…

Я приставил шприц к одному из окаменелых обрубков ниже пояса и нажал кнопку. Ни толчка, ни боли. Только сердце встрепенулось и пошло чаще. Или показалось?

— Ты где, Эрих?

— Здесь. Рядом.

— Untergang…

— Нет, — возразил я. — Это затмение.

Веки стали прозрачными и я видел ярко-красный диск солнца, его кровавый нарыв, погружающий мир в безумие.

— Ближе, — хрипнул Фолькрат.

Он хотел что-то сказать. По стенкам окопа стекала вода, размывала глину, свет резал глаза, поэтому я зажмурился и, обняв рукой за шею, подтянул его ближе, и он зашептал мне в ухо, тихо, почти беззвучно, но четко выговаривая каждое слово.

Я слушал очень внимательно.

Потом он закончил и навалился мне на плечо, мелко и часто икая. Я придержал его без труда, доставая свободной рукой выкидной нож с рукоятью из фальшивого янтаря. «Сколько времени?» — пробормотал раненый. «Wie spät ist es?» Он был совсем лёгкий, и впадинка между шеей и основанием черепа поросла русым младенческим волосом. Совсем как у Матти.

Кровавый и огненный свет расходился шире, поджигая верхушки сосен. Когда он дошёл до точки зенита, Кунц застонал.

— Помоги, — попросил он.

И я ответил:

— Конечно.

____________________________

[1] Untergang (нем.) — букв. «заход» — закат, гибель

[2] Wie spät ist es? (нем.) — букв. «как поздно?» — «Который час?»

Глава 22. Время собирать…

Отвалив дверь амбара, я пару секунд постоял, привыкая к полутьме.

Вообще-то это был не амбар.

Скорее, разгороженный надвое склад-операционная — двойственная природа Фолькрата проявилась и здесь. Отличное поле для игр для тех, кто привык играть в кости. В буквальном смысле этого слова.

Затхлый и сырой сквознячок омывал наспех сбитые стеллажи, заставленные, как в аптеке, склянками и коробками с пурпурной эмблемой фармацевтической ассоциации «Тева». Развешенный в строгом порядке и по ранжиру комплект мясника — от миниатюрного скальпеля до костной пилы. Стальные крюки. Всё промытое, но в пятнах оксидной пленки — признак недостаточной дезинфекции.

Да уж, здесь было на что посмотреть!

Однако время уже поджимало. Оторвав взгляд от выставки ножей, коллекции заспиртованных препаратов и музея элементарных телесных частиц, я нашёл то, ради чего и организовал этот утомительный поиск — мою единственную и украденную драгоценность.

Франхен!

* * *

Она лежала в позе морской звезды, прикрученная веревками и ремешками за щиколотки и запястья. Очевидно, звук шагов привёл её в ужас: тело задёргалось, встрепанная головка приподнялась, и я услышал звонкий вскрик:

— Эрих!

— Да.

— О Господи! Господи, Эрих!

Пока я освобождал ей руки, «Господи, Эрих!» прозвучало раз, наверное, двадцать. Но оказалось, это всего лишь прелюдия. Юркие, как мышки, пальчики ощупали мои уши, потянули за ноздри — и вдруг порскнули куда-то в район южного полюса.

— Он сказал, что ты ранен, — объяснила Франхен.

Пригляделась и ахнула:

— Эрих, но ты действительно ранен!

— Я просто…

Просто — что?

Прошибал стены на спор?

Жонглировал топорами?

— Упал, — туманно пояснил я, принимаясь распутывать её ноги.

Занятие не из простых! Узлы были затянуты насмерть. Проще было их перерезать, и я потратил пару секунд на поиск подходящего инструмента. Подходящего инструмента… Я дёрнул ремень, перерезающий тонкие щиколотки, и красная ярость подступила под горло, переполнила его до краёв… Афрани поцеловала мою руку у локтя, и всё улеглось, я опять смотрел в её глаза, полные ужаса и печального понимания.

— Эрих, они нас убьют.

— Нет.

— Я не знаю, почему так случилось, — тихо сказала она. — Здесь хорошие люди. И дом тоже хороший. Господин Кунц был так вежлив. Он сказал, что ты запутался. И он хочет тебе помочь.

— Он сошёл с ума.

— Он не выглядел как сумасшедший.

— А я?

— Ты? — она нахмурила брови. — Ты просто устал.

— А Гегер? А фрау Шильбек?

— Я не знаю, — горестно шепнула она. — Я не знаю, не знаю, Эрих… Давай отсюда уйдём!

Я помог ей подняться, и мы вышли наружу, под шумящий дождь. Его буйство иссякло. Трава на лужайке блестела сочной росистой зеленью. Вряд ли эти стебли кто-то сажал. Но на фоне хвойного леса они выглядели чужеродными, и я мог представить, как Кунц надевает свой костюм садового гнома и рыхлит землю, засевая её клевером, овсяницей и мятликом…

Каждый возделывает свой сад.

Где-то чуть слышно журчала вода, впитываясь в слой дерна и опавшей хвои. Здесь тоже ступала нога человека. Я хотел найти нетронутый уголок для Матти, но просчитался: на земле попросту не осталось неистоптанных мест.

— Кто там лежит? — шепнула Афрани, зябко прижимаясь ко мне.

— Не смотри, — попросил я.

* * *

Главная проблема леса — отсутствие указателей.

Усталость сыграла со мной злую шутку. Только выйдя на просеку близ фермы Реберга, я сообразил, что мы зашли не туда.

— Не туда, — озвучила Афрани мои опасения.

— Вижу.

Пока мы возились в амбаре, кто-то подменил глобус. Прямые дорожки стали кривыми, кусты занавесились мокрыми и грязными тряпками, а дятел строчил как переносной пулемёт. Я судорожно вспоминал, в какой стороне остались фургоны. Где север? В какой стороне встаёт солнце? От еловых веток рябило в глазах, и собачий лай в отдалении звучал отрывисто, как стук механической трещотки.

Природа Гельвеции — просто песня, если ты — горный козёл.

Ветер шелестел, как будто шептал речитативом, но что-то было не так… Очень не так. Слишком мирно? Слишком мокро? Слишком…

…громко?

Вот!

Откуда-то с востока донёсся крик, а вслед за ним — хлопок, очень знакомый и не имеющий ничего общего с разрывом петарды.

— Что это?

— Тихо!

Мои уши превратились в локаторы.

— Что это, Эрих? — шепнула Франхен, стуча зубами. — Что это? Что это?

От ужаса она беззвучно заплакала. Капли стекали по серому, будто облинявшему лицу. Я прижал её крепче и услышал биение сердца — частый и страшный звук, от которого мир вновь окрасился в алое.

— Началось.

— Что? Что началось?

— Затмение.

— Затмение? — она поняла меня с полуслова. Глаза расширились, а губы произнесли: — Матти?

— Да.

Не напрямик, только не напрямик. Будь я один… Намокшие листья хлестали нас по глазам, и краем глаза я видел розовое пятно — кофточку Франхен, блеклую, но всё же тревожащее яркую, как сигнал светофора… лисий манок, привлекающий пулю охотника… только не это, я вертел головой и лишь чудом не угодил в овраг… глупо, глупо… как глупо!

Затмение разворачивалось, задевая лес и деревню своим пульсирующим, багрово-золотистым, щекочущим светом. По её щеке ползли слёзы. Я не должен был этого допустить! Как просто, когда руки свободны, но я не чувствовал рук — пальцы закостенели, и я видел Матти и Траудгельда, младенца и старика, вооруженных самой бесполезной в мире винтовкой.

Преодолев несколько скальных ступенек, мы поднялись по склону. Отсюда раскинулся пологий, скошенный книзу вид на пару двускатных крыш и выцветший луг, огороженный парой сосновых жердин. Тропинка изогнулась и съехала книзу — к задам и глухим заборам молочного хозяйства «Ильтингель». Раскидистый бук бросал тень на вязанки хвороста, сваленные поперёк дороги варварской баррикадой. Крутой спуск. Франхен вскинула руку, и что-то откликнулось впереди — в дырявой штопке света и тени.

— Эрих, я не могу!..

— Тихо!

Я толкнул её к буку и закрыл спиной, понимая, что представляю собой отличную мишень. Но лучше так, чем…

Хворост заскрипел.

— Иди сюда, — тихо сказал я, чувствуя, как пот прожигает мое лицо. — Давай, Полли. Брось пукалку, свинья. Поговорим как мужчина с мужчиной. Иди и возьми её. Трёханый ты говнюк. Гнида ты подзалупная!

— Господи, Эрих, — сказал Траудгельд, осторожно высовываясь из-за вязанки хвороста. — Захлопни, пожалуйста, рот! Здесь вообще-то дети!

* * *

Беда всех искусственных языков — в их сбивающем с толку лаконизме.

«Здесь дети», — произнёс Траудгельд. Конечно, он имел в виду «ребёнок». В транслингве единственное и множественное братаются отсутствием окончаний. На долю мгновения мне представился детский хор, затаившийся в складках горных пород, но за спиной мастера стоял Матти, всего лишь Матти — насупленный гном, сжимающий в кулаке ржавый секатор.

— Привет, — сказал я оторопело.

Он пошевелил губами и вдруг всхлипнул.

— Мне пришлось выстрелить, — объяснил Траудгельд.

Его рука на прикладе «Зильбера» ощутимо дрожала. Видимо, речь шла не об отстреле косуль.

— Цойссер?

— Он самый. Уж не знаю, перепил или резьбу сорвало. Там такое творится, как будто все с ума посходили. Штиреры, с малого до старого, полезли на Койффигенов, подожгли сарай. Началась заварушка. Я и стрельнул-то, чтобы пугануть. Малый говорит, пойдём, поищем, ну вот мы и пошли…

Один из моих прежних знакомцев, начальник Лансбергской мужской тюрьмы, рассказывал, что добрая треть преступлений начинается со слов «…ну вот мы и пошли».

К счастью, из каждого правила есть исключения.

— Значит, началась драка…

— Ты не понял! — Траудгельд яростно затряс головой. — Ты не уяснил, парень! Все они точно дури нанюхались. Свихнулись! Я знаю этого паршивца Зигги Ламлигена двадцать лет, а он чуть не бросился на меня с молотком. Сучий сын! Завтра они проспятся, так ведь то будет завтра…

Его голубые, в белесоватых прожилках, глаза горели истинным возмущением. Сам того не подозревая, этот уроженец скалистых круч повторил прогноз вахмистра Меллера. Завтра. Сегодня лицо земли умоется кровью, а завтра из-за туч выглянет солнце, и всё станет как прежде. Или почти как прежде.

— И куда же вы шли?

Я обращался к Траудгельду, но смотрел на Матти. Секатор, конечно, не нож, но в некотором отношении лучше ножа. Если знаешь, как его применить.

Вздёрнутый нос. Чётко вылепленный подбородок. Такой подбородок был у Риккеля, а припухлость губ могла бы принадлежать Дитцу. А пальцы, крепко сжатые на ржавом железе. Чьё это наследие?

«Что ты думаешь о телегонии?» — осведомился Кунц в нашу последнюю встречу — когда он был ещё Кунцем, а не Фолькратом. На его лице играла улыбка. Только теперь я понял её значение.

И вдруг понял ещё одно.

Мать Франхен задушили газом в Хольцгамме. Это произошло давно, — но насколько давно? Мог ли Кунц заправлять лагерем в то время? Ну а я? Где в то время был я? Кого я вёз в тот единственный и последний раз в грязном и разбитом грузовичке, забитом наглухо, если не считать маленького зарешеченного отверстия, из которого доносился детский плач.

Вдали опять глухо ахнуло.

— Отходите к школе, только не высовывайтесь. Я буду позже.

— Я пойду с тобой, — сказал Матти.

Он набычился и выставил железину перед собой — зрелище, от которого Бог должен был расплакаться и сложить с себя полномочия.

— Зачем?

— Чтобы… я их пырну. И убью.

— Кого?

Пристальный взгляд исподлобья:

— Цойссера… за Франи. И остальных…

— Остальных?

— Кто тебя бил.

— А.

— Всех…

— Ясно.

— … кто тебя ударил…

Холодно. Вьючные облака толкутся на месте, и с гор долетает тоскливый крик дневного экспресса. Он сделает круг и вернется обратно к границе. С обреченностью часовой стрелки, но всегда вовремя, исключительно вовремя.

— Это он меня сгоношил. — Траудгельд потрепал Матти по белокурым вихрам. — Мыслимое ли дело? Поди найди иголку в стоге сена. Но ведь нет, заладил: быстрее да скорее. Хороший у тебя малец растёт, Эрих. Славный малый.

— Да, — кивнул я. — Весь в меня.

____________________

[1] Телегония (от греч. tele — вдаль, далеко и gone (goneia) — зарождение, произведение на свет, потомство) — псевдонаучная теория о влиянии предшествующих сексуальных партнеров женщины на наследственные черты ее детей.

Глава 23. Затмение

Во всей совокупности иррациональных человеческих проявлений есть то, что затмевает своей жестокостью даже кровавую ярость захватнических, междоусобных и братоубийственных войн.

Это войны добрососедские.

Прислонившись к стенке хлева, я наблюдал из-за угла, как Фанкхаузеров сын Ной преследует старшего Штирера. По крайней мере, это выглядит как преследование. Красный жилет старика уже готов исчезнуть в дверях дома, когда Ной подает голос:

— Штеффи? Старый козёл!

Что тебе нужно, спрашивает старик. Чтобы ты подох, отвечает парень, и ты, и твоя собака и весь твой род проклятых греховодников. Потому что все в общине знают, почему Штиреры так похожи друг на друга, и у каждого второго-третьего какой-нибудь изъян, как копыто дьявола — лишний палец на руке или родимое пятно. И кто обрюхатил старшую дочь, Марианли, тоже все знают.

Что ты несёшь, пьяница, бурчит старик, а его рука, узловатая рука фермера, нащупывает мотыгу. Она прислонена к вишне, которая год как не плодоносит. Солнце отражается в треугольном заточенном лезвии, в стёклах дома, испачканных пылевыми разводами — острое солнце, от которого головная боль становится нестерпимой.

Когда я смаргиваю слезу, эти двое уже дерутся.

Тяжко и неумело, с истинно бычьей грацией. Топор прилетает в ствол вишни и отсекает щепку, Ной кричит, и кровь из его запястья хлещет на дверь, а старик, изловчась, поддевает ногу соперника и размахивается, чтобы добить.

— Halt! — рявкаю я. — Стоп!

Чёрное или, может быть, красное… Диск солнца вспыхивает под веками, будто бронзовый стробоскоп.

— А ты ещё что за хрен с горы? — орёт Ной.

Лежит и орёт, держась за ногу, здоровенный телок. Штирер размахивается опять, я уворачиваюсь и даю ему раза. Чёрт-те что!

Альпийские пики, обсыпанные искрящимся снегом, мерцают вдали, создавая фон для этой удивительной диорамы.

— Эй, кто-нибудь! — взывает старик.

Из дома выбегает женщина в серой блузке и юбке — одна из снох, всплескивает руками и снова скрывается в доме.

Я отбрасываю мотыгу. После дождя земля превращается в грязь, мы все в грязи, как дикие свиньи, но, по крайней мере, Ной успокоился и больше не лезет, только сыплет ругательствами, баюкая раненое запястье.

— Заткнись, — сипит Штирер. — Молокосос. Гнилое отродье!

Вот уж нет, возражает Ной, не заткнёшь, не на таковского напал. Как-никак в стране демократия. А я тебя давно оприходовать хотел, старый козёл, да всё случай не выпадал…

Их не вразумишь.

Я и не пытаюсь. С площади доносится одиночный выстрел. Я срезаю через чужой участок и оказываюсь на Кубленштрассе — главной улице с каменными домами и мощёными тротуарами.

Дверь аптеки вынесена наружу. Но внутри пусто.

И Полли нет.

* * *

Его нет и на площади.

Рыночный пустырь Грюнемаркт затенён по углам старыми тополями. По пятницам здесь выносят торговлю прямо на деревянный прилавок — длинный стол, при виде которого у меня сводит челюсти. Горечь просто неимоверная! Хлопнуть бы стакашок яблочной водки, которую здесь называют «апфльс», чтобы избавиться от этого мерзкого привкуса…

И немного поспать…

Время уже за полдень, а ставни закрыты, только в одном из окон маячит льняная младенческая головка: звуков вокруг хоть отбавляй, не знаешь, куда и дёрнуться.

Но святые книги говорят: «ищи и обрящешь». Если гора не идет к Магомету, то пророку достаточно сделать один телефонный звонок. Со стороны Блаузенгассе, где стоит администрация, доносятся похмельные вопли. Что-то про фремдов. Я слышу голос Цойссера, и небо окрашивается всеми оттенками алого.

Багрово-алого…

Ослепительно красного!

Их много, и они осадили не жёлтое административное здание, а строение рядом — одноэтажный домик сторожа.

На плоском порожке — оливково-серый парень. Это Эли, формовщик с завода. Вот уже полгода он снимает комнату у Хаузеровой Энни. Толстовка на нём уже порвана, под мигающим глазом — кровоподтёк.

Бац!

Камень со свистом ударяет в дверь и разбивает фарфоровое распятие. Вдребезги! Эли успевает отдёрнуть голову, а толпа рычит, хохочет и сжимает и без того тесный круг, подбивается ближе, ещё ближе…

— Дай-ка я! — зычно кричит Вилле Хохгрейзер.

За плечом Эли плачет и причитает хозяйка, Хаузерова Энни. Затмение пульсирует, оно не разбирает правых и виноватых, и я расталкиваю горячие и потные спины, разворачиваю Вилле и даю ему в зубы.

Он икает и отдёргивает голову. Меня точно бьёт током, я чувствую неистовый жар — электрический жар, как в полдень, когда бежишь по пологой тропинке к озеру, и воздух серебрится и переливается рыбьими блеснами.

— А-а-а…

Кто-то бьет меня в спину. Треск рубашки. Прямо напротив — перекошенный рот Цойссера, надутые щеки. Вспышка! Ало-багровое зарево высвечивается болью, крокодил откусил мне плечо, я смеюсь как сто тысяч индейцев и вламываюсь вперёд, хватая огненную палку, ружьё, оно живое и бьётся, извергнув пламя, и где-то визжит женщина на одной режущей ноте, и пещера распахивается, дышащее чудовище оборачивается людьми — они пятятся, как отлив, унося Цойссера, и его чёрный кричащий рот, глаза — дыры, а не глаза! — и верхушки обугленных тополей, и диск обжигающей лавы, сквозь пенное бурление которой просачивается крик:

— Не-не-не!

Надо?

«Шмальни его», — ржёт Мориц. Точка! Перезарядка. Цели рассредоточились, только парнишка, имя которого я забыл, хрипит и хватает воздух, взмахивая перед собой ярким, неожиданно розовыми ладонями.

Чего он боится?

— Краузе!

Так. Кто у нас там? Я наотмашь бью рукоятью прямо в ядро, слыша звон лопнувшей солнечной лампочки, но не отвлекаюсь, а продолжаю гасить

ещё…

ещё…

и ещё…

* * *

А вот, наконец, и Полли!

Появившись с обратной стороны жёлтого здания — запасной выход — он оказался в самой центрифуге пожара.

Я окликнул его.

Подручный — тощий типок в спортивной кофте — прищурившись, палит мне в плечо, — второй раз, что же за совпадение! — а Полли застыл, приоткрыв рот, и странное выражение на его лице напоминает погружение в воду.

Он не пробует заслониться, просто торчит, как столб, объятый безжалостным заревом. Напарник предостерегающе гаркнул, и тут со всех сторон, как шахматные фигуры в кордебалете, выходят: крестьяне с фирменной утварью из сундуков брата и свата — мощные топоры, охотничьи ружья-коротыши по прозвищу «раз в год и палка стреляет», литые ножи, вилы, серпы, и колья, которыми подпирают ограду; c другой стороны — молодые и крепкие парни в городских костюмах с наклейками в виде утят и мышат, лакированных что твой негр. А с третьей — форменные, с пластиковым скафандром на голове.

— Стоять! Ни с места! — прогремел рупорный голос.

Защёлкали выстрелы.

Полли упал.

Одним прыжком я подскочил к нему и перевернул, глядя в тускнеющие глаза.

— Оно того стоило, идиот? Точно — стоило?

Вокруг мечутся люди. Рупор выплёвывает: «Стоять! На землю! Руки за голову!». Кто-то даёт автоматную очередь поверх голов.

Я вижу, как из проулка вылетает, визжа резиной, чёрный фургон — единственный уцелевший после обработки покрышек: за рулём — совсем мальчуган, вчерашний школьник, он сбит с толку и ошарашен, и я ору:

— Эй! Ты! Kondo-om! Он жив!

Вдвоём с подручным они втаскивают Полли в салон. Пули щёлкают о борта. Левая рука наливается тяжестью, я падаю ничком и скатываюсь в канаву, глядя, как исчезает машина.

* * *

В коридорах администрации — тишь и покой.

Затмение осталось снаружи.

Вой полицейских сирен поглощён пыльными стёклами. Складки бархатных штор совсем засалились. Материя ветхая, как и всё в этом здании — община неохотно скидывается на прихоти депутатов парламента — махинаторов от кантональной кормушки.

В одном из канцелярских ящиков я обнаружил зажигалку. А также йод и нестерильный бинт. Свечи «Гливен-про» от геморроя. Мило. Раненое плечо подкравливает, но обошлось — крупные сосуды целы, мякоть пробита чисто — вот уж и впрямь дурацкое счастье!

Белая дверь с потёками краски болталась на одной петле. Вторая дверь, железная, была распахнута настежь. Беглый взгляд позволил мне оценить всю степень разрухи: Полли искал и не нашёл.

Ну ещё бы!

Прихрамывая, я спустился по узенькой лестнице. Из связки ключей, захваченных в кабинете, подошёл круглый, с бороздкой. Дверь с табличкой «Архив» отворилась без скрипа, явив взгляду забитые газетами стеллажи и сейфовый шкаф, состоящий из множества почтовых ящиков.

Нужный ящик располагается в среднем ряду. «Губермас». Банкир прячет золото в банке, ныряльщик — на морском дне, а Фолькрат перелез в шкуру одной из своих прежних жертв и использовал скорлупку другой. Я могу лишь догадываться, как умер бывший хозяин участка.

Как насчет стаканчика крепкого чая?

Ключ от ячейки — в щели под третьей стеллажной полкой. Кунц не соврал. Засунув руку в занозистое углубление, я извлёк холщовый мешочек, несколько увесистых денежных пачек и то, ради чего пришёл — записную книжку в обложке из телячьей кожи.

Но сначала — «Клио».

Я осторожно провёл подушечкой пальца по тонким, ребристым граням. Каменное сердечко. В дроблении света угадывалась закономерность.

Красивая безделушка.

И всё же недостаточно ценная — по сравнению с человеческой жизнью. На мой вкус. Хотя многие так не считают. Йен будет счастлив, если мне удастся передать камень в консульство. Главное — не посеять его по дороге. Всё равно не взойдёт.

Однако есть что-то ещё…

То, что Кунц завещал мне. И это не деньги, не чеки, не драгоценности. Не выломанные щипцами зубы. То, за чем долго и безуспешно охотился Гиршель — и то, о чём он мне не сказал.

«Untergang»!

Ровные, исписанные бисерной вязью строки. Маршрутные схемы. Контакты. Пароли и явки. И адреса — избранных крыс, беглецов, изгнанников, запятнавших себя преступлением по мерке тех, кто получил право и возможность судить.

Во многом я был с ними согласен. Да, но…

Но…

«Heimatlos», — сказал Фолькрат. Это неправда. Наше сердце где-то вдали, но не нужно носить ледерхозе, чтобы чувствовать связь с местом, где ты родился. Эта инерция подобна магнитной стрелке, тянущей мысли и взгляд неизменно на север.

Кипа пожелтевших листов. За эту тетрадку три разведки мира готовы отдать приличное состояние. Друзья и родные людей, замученных в бетонных могилах, скажут спасибо — и вырвут из рук цепочку следов, чтобы однажды утром господин Шиви, открыв глаза и нашарив дрожащими пальцами вставную челюсть, обнаружил у своего изголовья патриарха из Центра Фридмана, который скажет ему: «Добрый день, Фриц. Узнаёшь меня?»

Йен будет счастлив. Весь мир будет счастлив. Гиршель вздохнёт спокойно: кровь его бедной жены перестанет вопиять об отмщении.

Вот только…

Желтоватые страницы так истончились, что, кажется, вот-вот рассыплются.

Я чиркаю зажигалкой.

Пока синеватое пламя облизывает бумагу, я должен убедиться, что увидел — и вчитался в каждое слово. Каждую деталь чужой биографии. Когда федералы доберутся до этой ячейки, здесь останется пепел. Имена и адреса пропадут, сфотографированные только сетчаткой, и господин Шиви может быть спокоен — и возделывать свой сад, пока инерция не затребует главное.

Но когда поезд свернет на кольцевую, я буду рядом. Не Гиршель. Не Йен. Не потомки бесчисленных жертв, взывающие о возмездии, и не потомки потомков, жаждущие напялить чужие обноски. Только я. Краут из краутов.

И у меня отличная память.

Глава 24. Обратный билет

Через час аккорды из «Полёта Валькирий» достигли крещендо.

Но я был уже далеко.

Остатки наемничьих групп сместились к востоку. Операция «Буря в курятнике». Шоссе превратилось в полосу препятствий, и я бы не удивился, узрев там танки и артиллерию. Если метла размахается, будьте любезны: свербёж в носу обеспечен.

По Биргенштрассе стлался фиолетовый дым. Неужели это горит мастерская? Жаль. Вряд ли Траудгельд получит страховку. Несговорчивость местных финансовых служб давно стала частью легенды о происхождении первого жмота.

Если солдаты

Маршируют ротой,

Девушки настежь

Открывают окна…

С чего бы?

С того бы!

С чего бы?

С того бы!

С того бы, что шиндерасса,

Бумдерасса,

Бум…

Кровь перестала течь, но левое плечо вело себя скверно. Чрезвычайно скверно. Как, впрочем, и всё тело. Ноги вознамерились сыграть в поддавки, а голова резонировала и раздувалась, пока не стала размером с земной шар.

Глобус Фатерляндес. Если вы понимаете, о чём я…

Розовый бриллиант «Клио» лежал в брючном кармане, и я надеялся, что он оттуда не выпадет. Консула хватит удар, если такое случится. Может, стоит взять его в рот? Бриллиант, а не консула. Некоторые хитрецы засовывали камни в прямую кишку. Нет, это уж слишком! С учётом утренней встряски за прямизну трубопровода я бы не поручился.

В поле сверкают

Бомбы и гранаты.

Милки рыдают

О своих солдатах…

С чего бы?

С того бы!

С чего бы?

С того бы!

С того бы, что шиндерасса,

Бумдерасса,

Бум…

Если Афрани и Матти мирно сидят на заднем школьном дворе под кустом бузины, я смогу выдохнуть и лечь, и пусть Траудгельд изобретает чудо-повозку, способную доставить нас прямиком к раздаче подарков.

Если же их нет…

Я перетряхну Альбиген вдоль и поперёк, и опять вдоль по линии сгиба. Я обшарю здесь каждую пядь земли. Выворочу каждый камень. Этот рай отдаёт подмёткой, фальшивой, как картонный вертеп, я больше никому здесь не верю, я ничего никому не прощу…

Если понадобится, я разорву его на куски.

Ай, ладно?

Да ладно!

Ай, ладно?

Да ладно…

* * *

Они ждали меня в условленном месте.

Полный комплект. И даже больше.

Франхен привстала и притронулась к горлу, словно пересекая крик, а Матти вырвался из рук учительницы, вскинулся и сел обратно в траву — видимо, от избытка чувств. На его лбу темнел свежий синяк. К дьяволу телегонию! Даже без газоанализатора я уловил крепкий дух семейных традиций.

— Все живы?

— Все, — сказал Траудгельд.

— Кто-нибудь ранен?

— Да. Ты.

Ну что ж. Ответ в стиле армейского радио.

Словно бы в благодарность за внимание сердечная мышца сжалась и — чвак! — вытолкнула сгусток крови из пулевой борозды, пропахавшей трассу в моём многострадальном плече.

— Ах, боже мой, господин Краузе! — охнула фройляйн Кройц, подтягивая к себе упирающуюся макушку Матти. — Присядьте! Сейчас я вам помогу! Я закончила в Базеле курсы сестёр-помощниц «Эрлебунг» и даже получила похвальную грамоту. За перевязку. Садитесь, господин Краузе, я сделаю всё очень быстро. Мы тренировались на манекенах.

— И как?

— Никто не жаловался. — Она чопорно поджала губы и с наслаждением ткнула в кровавую корку. — Это придётся снять.

— Уй! — выразился я, когда присохшая ткань оторвалась от тела с изрядным куском моей кожи.

Фройляйн Кройц нервно сглотнула:

— Простите!

— Умг…

— Вы в порядке?

— М-мх!

— Что?

— Soso lala, — перевёл Траудгельд.

Определённо, традиции передавались как насморк.

Шиндерасса-бум. Солнце ещё сияло, но краски неба имели нормальный оттенок. Ветер доносил знакомые звуки и запахи: одиночные крики и треск, горько-приторный аромат барбекю. Прощай, мастерская! Если пламя перекинется дальше, то нам достанется ведро обгорелой картошки. Экспериментальная порция — каждый клубень в полтора франка.

— Что там происходит? — требовательно спросил Траудгельд. — Что за пальба? Власти решили, наконец, почесаться?

— Боюсь, я там кой-что расчесал.

— Тебе нужно прилечь, парень. И придавить подушку.

— Да уж, я бы прилёг…

Но метеоцентр обещает осадки. В последнее время в этих лесах стало слишком людно. Разномастная шваль, привлечённая Хартлебом, шарашилась теперь по оврагам, а группа зачистки баловалась игрой в «Откройте, полиция!» Самое умное в такой ситуации — затаиться и не отсвечивать. По крайней мере, пока идёт сбор урожая.

— Мы вернемся домой? — спросил Матти.

Франхен обняла его с одной стороны, а учительница — с другой. От этой скульптурной группы веяло библейским отчаянием.

Обязательно, — сказал я. — Но не сейчас.

— А куда сейчас?

В самом деле — куда?

Я обвёл взглядом мое бедное разбитое войско и вдруг понял, что один из нас знает ответ. Расплывшиеся из-за очковых линз близорукие глаза фройляйн Кройц сияли как ночные фиалки.

— Ну… Когда что-то не так, я иду в церковь, — пролепетала она, заливаясь краской. — То есть я не настаиваю… просто… Я иду туда, когда плохо… И всегда обретаю там помощь. Отдохновение от своих бед. Понимаете, господин Краузе? Я нахожу там веру и сопричастие, всё, что нужно в наши смутные времена. Луч надежды — Живое Слово Творца. И покой. О, конечно, покой!

Она вся зарделась и нуждалась в поддержке.

И я опять не подвёл.

— Здорово, — сказал я. — А еда там есть?

* * *

За год жизни в деревне кирха Альпингхен напоминала о себе только тяжким басовым звоном по воскресным дням и сухим, словно горохом рассыпанным боем — по будням. Она была построена чуть-чуть на отшибе, и её угрюмые стены успели расцветиться мхом, мало-помалу подтачивающим древесный фундамент.

Пастор вышел навстречу — видимо, следил за тропинкой, привлечённый шумом и запахом гари. Его розовое, в юношеских угрях лицо было исполнено жгучего любопытства. Которое, впрочем, поблекло при виде нашей живописной компании.

— У вас на плече кровь! — воскликнул он вместо приветствия. — Вы попали в аварию?

— Крокодил укусил.

— В трёх местах?

— Тренировался.

Подоспевшая фройляйн Кройц перевела огонь на себя. Я дёрнул на себя церковную дверь и вошёл в полутьму, пахнущую густо и странно — неужели ладаном? Ряды скамеек, пустая кафедра, темный образ Спасителя… По воскресным дням крестьяне добирались сюда и пристраивали натруженные зады. Вот здесь сидел Вилле Хохгрейзер — от вытертой набело доски исходил крепкий душок махорки. Свет, проникающий в узкие окна, дробился в расписном витраже: женщина прижимала к груди младенца, везде дети и женщины, хрупкое цветное стекло…

Одна из фресок зацепила блуждающий взгляд: снова женщина и стоящий перед ней человек или, может быть, ангел — белый плащ или крылья, в руках что-то вроде копья. Даже ангелы не расстаются с оружием. Надо бы забрать у Траудгельда винтовку. Ничего ещё не закончилось, и мало ли кто решит сунуться в укромное место…

— Это «Благовещение Девы Марии».

— Чёрт! — вырвалось у меня.

— Простите, — сказал пастор.

Он подошёл незаметно и положил руку на спинку скамьи. Я привстал, но он покачал головой и сел рядом, изучая меня всё с тем же юношеским любопытством.

— Вы ведь приезжий? Краузе? Работаете в мастерской? Я не встречал вас на службах.

— Мне было некогда.

— Дела?

— Картофель. Отнимает всё свободное время.

— Ого, — сказал он. — Какой-то особый сорт?

— «Флоретта». Может быть, знаете?

— Как же! — Он рассматривал меня внимательно и спокойно, я давно отвык от такого спокойствия.

— Я еще не собирал урожай.

— Боюсь, он вас разочарует.

— Почему?

— Закисленный грунт. Сам же сорт весьма прихотлив. Я пробовал и мел, и золу, но безуспешно, для нежных сортов наша почва — сплошное мучение.

— Да, — сказал я. — Это я заметил.

— Вы же не фермер.

— Видимо, нет.

Мы помолчали.

Прохлада церковного сумрака делала потолки синее и выше. Одежда пастора была в земляных пятнах. Наверное, он ухаживал за своим огородом. На скамью приземлилась муха — отличный боевой крылолёт, и мой собеседник бережно спихнул её тыльной стороной кисти, усеянной рябью веснушек.

— Мой дом совсем рядом. Я пригласил ваших родных зайти и отдохнуть немного. Ваш сын очень устал. Он сможет выпить холодного лимонада. Или молока. Вы ведь не против? Нам всем нужен отдых, а ваша жена…

— Боится меня.

— Боится за вас, — мягко поправил он. — Там что-то происходит, в деревне. Я хотел пойти, но утром меня скрутила кишечная колика, а сейчас я понимаю, что не стоит спешить.

— Не стоит. Там небезопасно.

— Ваша жена говорит, что её пытались убить. Это был кто-то из местных жителей?

— Кто угодно, — сказал я. — Ткните пальцем — не ошибётесь. Вообще говоря, у него нет имени. Встречный-поперечный. Так что приходится постоянно быть начеку.

Он нахмурился.

— И всё же я должен уведомить полицию. Она назвала имя Полли… Кто такой Полли? Ваш враг? Или родственник?

— Хороший вопрос. Он сирота. Я застрелил его фюрера, и больше у него никого не осталось. Кроме меня.

— Значит, тут что-то политическое?

— Ни в коем случае, — возразил я. — Вокруг и так слишком много политики. Нет-нет, это личное. Я хочу, чтобы всё это безумие оставалось личным. Тогда в нём появляется смысл. Как поется в одном замечательном марше (здесь он, конечно, запрещён, но из песни слов не выкинешь):

Хакенкройц на белом поле

По велению Творца

Выпускает мир на волю

Алой радостью в сердцах.

Тот, кто держит этот круг —

Одноземец, брат и друг,

Сердцем, не с лица.

Пока я пел, он смотрел в сторону. А потом сказал:

— У вас на сердце много горя.

— Ничего, — я пожал плечами. — Я очень типичен. И хорошо знаю, что жизнь нельзя насиловать разумом.

— Люди бывают злы. Бог — никогда.

— Скажите это девчёшкам.

— Их убил зверь, — его лицо омрачилось.

— Правда?

— А вы так не считаете?

— Я давно не был в зоопарке. Не с чем сравнить.

— Вы правы, — признал пастор после секунды молчания. — Вы совершенно правы. Кто я такой, чтобы осуждать ближнего?

Это был хороший молодой пастор. Я похлопал его по плечу, поднялся и вышел из церкви.

* * *

— Вот и он! — возвестила фройляйн Кройц.

А потом опомнилась и добавила:

— Господин Краузе.

Ломоть хлеба с сыром в её руке был похож на манну небесную. Я непроизвольно сглотнул и учительница одарила меня взглядом, полным негодования:

— Вы же хотели есть? Я сделала вам бутерброд.

— Благодарю.

Вообще-то я хотел не просто есть, а жрать. Забить мамонта и смолотить его целиком, вместе с костями и шкурой. Ничего удивительного: Фолькрат напоил меня чаем, но не удосужился предложить хотя бы минимальной закуски.

На крыльцо вышла Франхен.

В этом не было ничего необычного, но кусок застрял у меня в горле, и пересохло во рту, голод исчез, превратившись из зверя в ягненка. Я стал изваянием, таким же гипсовым и мозаичным, как эти двое на фреске — мужчина и женщина, объединённые странным словом «благовещение». Фрески не чувствуют, я же чувствовал страх — абсурдный, потому что никто в меня не стрелял. Я боялся её первого слова, потому что впервые понял: словом тоже можно убить.

Но она подняла глаза, омытые радостью, и сказала:

— Эрих!

Её лёгкое тело прижалось ко мне.

— Мы возвращаемся, — сказал я.

Да, именно так.

Она ни о чём не спросила («ах, Эрих!» не в счёт), но контуры будущего возникли передо мной довольно отчётливо.

Я видел тесный муравейник Бюро и лицо Йена — смесь бесстрастия и удовлетворения, мимический эквивалент фразы: «Я говорил». Видел шаги до и после: «до» — скрытное и поспешное бегство до границы, до консульства; дипломатический кавардак с привлечением близнецов-неразлучников Венца и Пола, допросы и вызов на трехстороннюю встречу без галстуков с представителями обеих спецслужб и рыцарями плаща и кинжала: («Untergang»? Какой-то печатный орган? Или астрономический миг, когда солнце или иное светило касается линии горизонта? О, я бы с радостью, но мне нечего вам сообщить…)

Рано или поздно они отступят. И выпустят нас обратно на родину. Которая нас не примет — но сделает это честно и откровенно, без демократических экивоков, без громких заявлений о парламентаризме и толерантности.

Я вижу и нелегкое «после»: Франхен и Матти, прикрытых программой о защите свидетелей, и я, выплачивающий свой неизменный процент в одной из проклятых дыр, забытых Богом и социальными службами. «Ультрас» любят такие места. Йен даст мне работу — и защиту моей семье… Чёрт возьми, я не успел привыкнуть к слову «семья», а она уже разрастается!

«Рапид» отходит прошлому.

На очереди — осёл и арба.

— Матти выпил кувшин молока, Эрих. Представляешь? Полный кувшин молока!

— Достойный ребёнок.

Сзади неслышно подошёл пастор.

— Прежде чем вы уйдёте, — предложил он, — пожелайте что-нибудь для себя. Это же Альпингхен — место, где по преданию один из апостолов остановился попробовать ложечку сливок.

Ну да. А остальные распевали тирольские песни.

Подул ветер, и облака двинулись по дороге, по которой нам предстояло уйти. Пастор вздохнул и посмотрел на Матти, нагруженного как маленький продуктовый обоз.

— Вам смешно, — сказал он. — Пусть вас не смутят мои слова. Я ни в коем случае не призываю к язычеству! Но молитва, произнесённая с добрым сердцем, отворяет врата Человечности.

— Вы действительно в это верите? — с любопытством спросил я.

Он улыбнулся и виновато пожал плечами:

— Боюсь, что так.

Далёкая серебристо-синяя дымка. Лес, солнце и зелень. На скалистой возвышенности мелькают резвые белые козы, будто точки, преодолевшие плоскость евклидовой геометрии. Издалека доносится свист и мелодичный зов подходящего поезда — он всегда едет точно по расписанию.

Фройляйн Кройц возвела очи горе:

— Отче наш, даруй нам спокойствие!

— Мир, — отозвалась Франхен. По её лицу текли слёзы. — И немного любви!

— Теперь ваша очередь, — подсказал пастор.

Он ждал.

Все они ждали.

Я собрался с мыслями.

— Господи, — сказал я. — Если ты есть, дай нам побольше разума! Остальное мы заработаем сами.

____________________________________________

[1] Soso lala (нем. разг.) — ничего себе, ни шатко, ни валко.

[2] Эрих обыгрывает фамилию Кунца. Kunz — одна из самых распространенных немецких фамилий. Hinz und Kunz — разг. — фам. всякий встречный и поперечный, каждый, любой из нас.

[3] Вольный перевод куплета из песни Das Hakenkreuzlied (Оттокар Керншток, 1923)

[4] Отсылка к изречению одного из идеологов национал-социалистической революции, Ганса Йоста: «Я немец! Следовательно, я хорошо знаю, что жизнь нельзя насиловать разумом».

КОНЕЦ

Оглавление

Глава 1. Яблоки

Глава 2. Фён

Глава 3. Раскопки

Глава 4. Альпенблют

Глава 5. Дождь

Глава 6. Краут

Глава 7. Чёрные фургоны

Глава 8. Пуля

Глава 9. Красный петух

Глава 10. Франхен

Глава 11. Друзья и соседи

Глава 12. Старые знакомые

Глава 13. «Alte Liebe…»

Глава 14. «…rostet nicht»

Глава 15. Побег

Глава 16. Пропажа

Глава 17. Находка

Глава 18. Встреча

Глава 19. Партия на троих

Глава 20. Драгоценности

Глава 21. Untergang

Глава 22. Время собирать…

Глава 23. Затмение

Глава 24. Обратный билет