Медведи [Михаил Юрьевич Воробьевский] (fb2) читать онлайн

Annotation

Сборник рассказов" Медведи" повествует о внутренних переживаниях и страхах главного героя, который относится к своему детству с трепетом и желанием сохранить его навсегда. Он боится взрослой жизни и времени, которое неумолимо идет вперед. Переживая тяжелые моменты, такие как смерть близкого человека, герой пытается понять смысл происходящего и осознать свои чувства.

Михаил Воробьевский

Михаил Воробьевский

Медведи

В детстве я очень трепетно относился к собственному прошлому. У меня было какое-то подсознательное желание законсервировать себя в состоянии ребёнка, остаться им навсегда. Когда мне было восемь, я написал гимн своему детству, нарисовал для него фраг и герб. На гербе почему-то был треснувший жёлудь, а из трещины вырывалась молния.

Взрослая жизнь пугала меня, была мне неприятна сама мысль о том, что придётся стать самостоятельным человеком. Ещё больше пугала необходимость взрослеть. И зря мама тогда уверяла меня, что взросление — процесс хоть и сложный, но очень интересный. В моём мозгу, наверное, очень плотно засели слова доброго Христа: "Если не обратитесь и не будете, как дети, не войдете в Царство небесное".

Я в Небесное Царство в общем то не сильно торопился, но обращаться во взрослого не хотелось от слова совсем. И честно говоря, я думаю, что это естественное и законное желание человека — быть всегда ребёнком. И когда подростки хотят скорее повзрослеть, начав курить, или по средствам лишения девственности, или чего-нибудь в этом роде, это как раз является отклонением.

Больше взросления маленького меня пугал только тот факт, что все события, происходящие со мной сейчас, очень скоро уже превратятся в прошлое. И не повторятся! Никогда! Это до сих пор не умещается в моей голове, если честно.

Из-за этого страха, помню, я ненавидел песню, в которй "Где-то на белом свете, там, где всегда мороз… ". Я ненавидел эту песню и до чёртиков боялся медведей, которые бесцельно и беспощадно заставляют время идти. Отговорки в духе: "Чтобы однажды утром раньше на год и два кто-то сказал кому-то главные слова" на меня воздействия не имели. Единственное, чем я мог объяснить себе поведение медведей — какой-то нездоровый зуд в их спинах. Но зачем тереться именно о земную ось? Мало что-ли им объектов, пригодных для массажа спины?

Со временем мой страх становился более конкретным. Я боялся течения времени как такового. Возможно мой страх был подкреплён рядом детских открытий.

Первое из них: Люди умирают. Насовсем. Бесповоротно. И иногда смерть их достаточной мучительная. Так моя бабушка, которая ни разу в жизни не жаловалась ни на какую боль (вообще она ни на что никогда не жаловалась) стонала от этой самой боли за стеной по ночам. И я это слышал. Тогда я уже знал, что у бабушки был рак, знал, что она может умереть в скором времени. А когда она умерла, и я своими глазами видел мёртвое тело, тогда я уже всё понимал, но поверить в происходящее не мог. До приезда агента похоронного бюро пытался разбудить её. Она же не может не проснуться.

Через несколько дней были похороны. Я видел, как бабушку закапывали в землю. Все люди, которые при этом присутствовали были грустными. И я был грустным. Как бы за компанию. А приехав домой с похорон, я затеял драку с младшей сестрой. Не помню из-за чего. Наверное какую-нибудь игрушку не поделили. Но это и не важно. Важным мне сейчас кажется то, что какая-то игрушка вытеснила из моей головы человеческую трагедию, которую я тогда осознать не мог.

Потом пришёл отец, сказал, что мы с сестрой ведем себя, как свиньи. Я понимал, конечно, что нехорошо поступил. Но больше винил себя за то, что подрался с девочкой. Девочек же бить нельзя. Но мы тогда каждую неделю из-за чего-то дрались, и мне не говорили, что я веду себя, как свинья.

Мне было десять лет тогда, вроде бы я что-то дожен был уже понимать. Но честно говоря, я, наверное, до сих пор ничего так и не понял. Зато научился делать вид, что понимаю многое. Не уверен, что сейчас смогу осознать смерь близкого человека. Уверен впрочем, что драться в день похорон ни с кем не стану. Но это разве важно? Создавать внешнюю видимость понимая. Разве это имеет хоть какую-то ценность?

Когда меня сбила машина, я думал, что умру. Я думал об этом, когда отлетал от удара. Думал об этом пока, сидя на бордюре, заляпанный кровью, ждал скорую помощь.

Помнится, в восьмом классе я услышал одну байку от учителя ОБЖ. Он рассказывал про человека, который попал в аварию, вылез из машины, начал ругаться с участниками ДТП. Его усадили на бардюр, чтобы он успокоился немного. Человек умер от болевого шока. ОБЖ-шник говорил, что пока у того человека зашкаливал адреналин, он не чувствовал боли, но стоило ему успокоиться, он тут же и откинул копыта.

Очень сильно я сомневаюсь в правдивости этой истории. Но когда я сидел на бардюре и капал на свои джинсы кровь с подбородка (Тогда я ещё не мог понять, что кровь идёт от туда. Казалось, что я кровоточу весь целиком) я был уверен, что через пару мгновений почувствовую сильную боль и умру.

Действительно, через какое-то время понял, что у меня болит во многих местах. Но боль смертельной не оказалась. Очень даже терпимая была боль. Главным образом голова болела, но к этому я привык. Мигрени у меня были часто. В общем не умер я в тот день.

Но на протяжении нескольких мгновений, за которые я, наверное, заново успел прожить всю жизнь (в тот момент я понял значение выражения: "Жизнь полетела перед глазами") я был уверен, что умру. Я был абсолютно в этом убежден. И тем не менее. Ни во время аварии, ни после я так и не понял, что такое смерть. Я вообще не мог представить, что перестану физически существовать. До сих пор не могу.

В этом году моему отцу исполнится шестьдесят восемь лет, маме — шестьдесят. Когда не стало бабушки, ей было семьдесят три года. Десять лет прошло с тех пор, больше даже. Меня поедает изнутри мысль, что к сожалению мои родители умрут. Через десять лет может быть, а может быть раньше, (не приведи Господи, говорю я про себя, когда думаю об этом). Но так или иначе. Страшно. Невыносимо страшно. Я ведь до сих под так и не понял, что это значит — умирать.

Сейчас я, наверное, пытаюсь подсознательно прожить как можно больше времени со своими родителями, узнать их поближе. Расспрашиваю отца про его старших родственников. У него оказывается было две двоюродные бабушки. Одну из них он называл Жаконя в честь героини какой-то кукольной телепередачи, а другую называл Топ. Насколько я понял, такая ассоциация родилась из-за того, что бабушка Топ была маленькая и полненькая.

Отец ещё рассказывал о том, как ему в детстве нравились всякие древности. Он говорил, что запах рабочего стола его деда был для него запахом старины. Там пахло воском, пергой и чем-то ещё, что достаточно сложно описать словами. А ещё на этом столе была чернильница сделаная из боевых патронов времён первой мировой войны. Мне очень жаль, что я так всего этого и не увидел в жизни.

Предки моего отца были дворянами, кто-то из них даже был офицером и кавалером ордена Святого Георгия какой-то степени. Не помню уже точно.

А ещё у моего отца в детстве был большой сад где-то в Задонске. С его слов там были такие диковинные сорта яблок, слив и груш, которых он уже никогда в жизни не встречал. Кто знает, сохранились ли сейчас такие сорта в принципе?

Однажды мой отец, играя в индейцев в саду, нашёл там простреленную немецкую каску "пикельхельм". От куда она взялась там? Черт его знает. Когда отец показал находку старшим, они рассказали ему истрию, как Александр Николаевич — дед моего отца во время Первой Мировой оказался в окопе с немцем, нос к носу. Кто-то из них должен был успеть выстрелить первым. Успел дедушка Саша.

Поглащая все эти истории из детства моего отца, я замечаю в нём то же самое переживание. Может быть он тоже не может поверить, что всё это уже стало прошлым? Может быть это от него я заразился нелюбовью к течению времени?

Я буду знать о своих родителях чуть больше. Но их всё равно рано или поздно не станет. К сожалению. Зачем же я пытаюсь узнать их лучше? Чтобы потом своим детям рассказывать фамильные байки? Врядли. Наверное, для того, чтобы попытаться обмануть время, создать видимость, что я жил еще до своего рождения. Заполняя память воспоминаниями отца, я убеждаю себя, что я был ребёнком не только на рубеже нулевых и десятых годов двадцать первого века. Моё детсво начинается ещё в шестидесятые. Значит я в нём навсегда.

Идите вы в заадницу, чёртову медведи, ворующие у меня время. Идите вы в задницу, чесоточные мрази. Я вас всё равно как-нибудь обману.

Три дня назад я был музыкантом.

Три дня назад я был музыкантом. Я был музыкантом по всем признакам, и каждый человек, увидев меня, смог бы вполне определённо решить к какого рода профессии меня относить. Не могу скрыть, как мне было приятно от того, что обо мне думают именно так, что я выгляжу, как музыкант. Самый настоящий музыкант, идущий по улице с чехлом от инструмента, чтобы через полчаса стоять с этим же инструментом на сцене и знать: "Сейчас я похож на музыканта куда больше, чем на учителя музыки, которым я являюсь только раз в неделю по пятницам. Я похож на музыканта больше, чем на студента, которым я был два месяца назад". И все видят неопровержимые доказательства моей высокой профессии. Я же на сцене. Я же играю.

Сегодня, как и вчера, как и позавчера даже факт моей игры на гитаре никого уже ни в чем не убедит, скорее даже введёт в заблуждение. Все люди прекрасно знают, что продавцы в музыкальных магазинах тоже умеют играть. А поскольку я в музыкальном магазине, а не на сцене, всем всё понятно. Так они думают. А я думаю не так! Нихера им не понятно! Нихера они не знают. То, что человек торгует гитарами, не делает из него торгаша. Не может такая "оплошность" разом превратить меня из человека искусства в обслуживающий персонал для других "музыкантов".

А вчера в магазин пришёл юноша в кадетской форме и полчаса играл на гитаре, так и не купив её, к слову. И знаете что? В глазах людей музыкантом был он. И всё это только потому, что он был по другую сторону прилавка от меня. Ему даже не нужно было восходить на сцену, чтобы обмануть всех. И все действительно ему поверили. Но я то не все! Я же вижу, что он такое, я же понимаю, что полчаса поиграв Nothing else matters, можно считать себя ну в лучшем случае говнарëм, но никак уж не музыкантом.

Какую жертву этот кадет готов был принести искусству? Провести полчаса в день раз в неделю с инструментом в руках? Ну какая же это жертва? Это эксплуатация музыки для собственного удовольствия.

Я не так поступаю. Я готов отдавать всего себя, всё своё время и все деньги. Я скорее остался бы голодным, чем потратил бы на еду, отложенные на запись песни полторы тысячи рублей. Кстати, так я сегодня и собирался поступить. Из дома я еды с собой не взял, потому что взять было нечего. В холодильнике тараканы доели повесившуюся мышь. А денег у меня было ровно полторы тысячи, которые преданзначены были отнюдь не для моего пропитания. Сегодня следовало голодать. Вечером может быть схожу поиграть в переход и разрешу себе потратить половину заработанных денег на батон хлеба, какие-нибудь сосиски и зубную пасту. Зубная паста тоже кончилась. Я второй день чищу зубы без её помощи.

Можно ещё, конечно, надеяться, что кто-нибудь принесёт отремонтировать гитару. За такие услуги я получаю деньги сразу. Покрутил анкер на каком-нибудь бревне и положил себе в карман четыреста пятьдесят рублей. На двести рублей можно будет покушать, а остальное будет принесено в жертву искусству. Но это только в том случае, если кто-нибудь принесёт гитару на ремонт.

Пришёл бы какой-нибудь дед, принёс бы с собой гитару Ижевского завода из берёзы и потребовал бы вправить ей геморой. А я бы достал шестигранник и вправил. Но умозрительный дед сегодня не пришёл.

Скоро я сам себе геморой наживу с таким образом жизни. Проводить в сидячем виде столько времени мне, честно говоря, малоприятно. Впрочем, заливать стоит там, где горит. Сейчас у меня "горит" горло. Кажется, моя простуда постепенно опускается в бронхи. Жалко я выгляжу, глотая леденцы от боли в горле. Они вроде не помогают, но с другой стороны — это единственная "пища", которая мне сейчас доступна.

Ещё "горят трубы". С первого дня работы я хотел носить с собой в магазин что-нибудь спиртное в термосе под видом чая. Но какое уж теперь спиртное? Самая дешёвая бутылка вина в магазине около моего дома стоит сто восемьдесят рублей. Водку или даже пиво пить, наверное, дешевле, но я себе это запретил. От этих напитков мне становилось так погано на душе, а сейчас и без того проблем хватает. Впрочем, мне бы сейчас и на самое дешёвое пиво не хватило денег. Вспомнилось сразу: "А кто-то сегодня за рубль продавал лягушку. Ну такую зелёную! Жаль, что у меня и рубля не было".

Можно было бы попробовать занять у сестры, но не хотелось снова унижаться. Я старшее её на два года, а клянчу денги на еду, не вернув ещё старые долги. До пятницы я как-нибудь доживу. А в пятницу обещали выдать зарплату в музыкальной школе. Я до сих пор раз в неделю учитель музыки, а не продавец гитар. С каким бы удовольствием я занимался из двух этих профессий только преподаванием! Но в музыкальной школе платили очень мало, даже меньше, чем в магазине, хотя и там мой оклад составлял всего двадцать тысяч рублей. В эту пятницу я должен получить тысяч шесть. Две из них мне надо бы тут же потратить на новые колки для гитары, полторы я бы отложил на запись новой песни, а остальные две с половиной обеспечили бы меня едой недели на две. Мне бы хватило. Я аскетично питаюсь. А там сходил бы ещё в переход пару раз, может и на вино бы хватило. До пятницы доживу как-нибудь. Два дня осталось.

А сегодня утром я видел, как какой-то мужик дрочит в туалете. Не то чтобы я искал встречи с онанистом, мне вовсе не обязательно было становится свидетелем его самоудовлетворения. Но мужик дрочил прямо в писуар, не заходил в кабинку даже. Припёрло, наверное, не смог донести свою похоть до кабинки. Метр буквально не дошёл. Не был просто мужик похож на любителя публичных семяизвержений. На нём жёлтая жилетка была. Рабочий человек, наверное.

Я зашёл в свободную кабинку, а мой слух продолжал улавливать звуки не разделённого ни с кем удовольствия. Мужчина дрочил тяжёло, натужно и со вкусом, вкладывая всю свою утреннюю силу в это действие. Вскоре "рабочий человек" кончил. Тихо так. Его оргазм по интенсивности не был сопоставим с усилиями, которые для него прикладывались. Я бы на месте мужика расстоился. А мужик просто помыл руки и вышел из уборной. Вскоре вышел и я.

Спокойной ночи, малыши.

У меня есть два часа на то, чтобы заставить себя спать. Подъëм, через восемь часов, если посплю меньше шести, буду вялый весь день. А завтра день долгий. Утром мне предстоит поработать грузчиком, потом курьером, потом походы к врачам, потом работа учителем у музыкальной школе.

Так пройдёт мой выходной — день, когда мне не нужно идти в магазин и продавать музыкальные инструменты. Не нужно будет проходить через четыре входных дери. Их ровно четыре. Я запомнил, что две из них открываются от себя, а две на себя. Очень удобно. Приходя в магазин и возвращаясь из него, я совершал одну и ту же последовательность действий. Два толчка ногой, два незамысловатых движения рукой.

А за первой же дверью начинается запах. Я бы сказал, что это запах шаурмы, но нет. Это немного хуже. Так пахнет во всех торговых центрах, где есть шаурмечные, но не в самом тц, а в подсобных его помещениях. Так пахло в подвале, который я когда-то думал арендовать для репетиций своей группы. Тот подвал — памятное для меня место. Мы с друзьями уже купили новый замок, притащили туда комбоусилители, пепельницу с логотипом нашей группы, которую слепила для нас фанатка и подарила на концерте. Мы уже символически выкурили в том подвале по нескольку сигарет, и свыклись с мыслью, что теперь у нас на три квадратных метра больше пространства для жизни и на шестнадцать тысяч рублей в месяц меньше.

Но в тот же день сосед по подвалу уведомил нас о том, что дом будут сносить в течение ближайших трёх месяцев. А договор об аренде был составлен на год вперёд.

Столько раз с тех пор я благодарил судьбу, что договор не был подписан! И всё же, я скучаю по тому подвалу, замок от него до сих пор хранится у меня, а ключ от замка бесцельно висит на моей связке, напоминая мне о тех глупых и беспримерно счастливых днях.

Тогда нас в группе было шесть человек. В два раза больше, чем сейчас. Было ещё два гитариста и клавишница. Она сейчас учится на лингвиста. Стала моим "религиозным" врагом. Я в детстве ходил на курсы юного филолога в МГУ, там нам объяснили, что заниматься лингвистикой нехорошо. С тех пор лингвисты — идеологические враги для меня. Бессознательно я впитал этот тезис, держусь за него, так мне проще.

У экс-гиьаристов нашей группы судьба сложилась по-разному. Один из них учится на историка и грешным делом время от времени думает о суициде. Даже верёвку всегда держит при себе. Я чувствую вину перед ним. Не только потому, что выгнал когда-то его из группы, сделав его жизнь более депрессивной, но и потому, что когда-то рассказал ему о своей "неудачной" попытке суицида по средствам повешения. Заразил его что-ли?

Третий из бывших участников нашего вокально-инструментального ансамбля мне менее симпатичен на данный момент времени. Он окончательно утратил совесть, судя по слухам, которые до меня доходят. Не хочется вдаваться в подробности. Скажу просто, что я сильно в нём разочарован. Ему-то духу на самоубийство никогда не хватит (слава богу за это, конечно).

Но сейчас мне не надо об этом думать. Мысли о прошлом будоражат. С таким настроем точно не заснёшь, не успокоишься. Сейчас мне надо выпить стакан воды и сходить в туалет. Я напился сегодня. Нельзя ложиться спать нетрезвым, а то потом весь день будет болеть голова, я то знаю. Поэтому надо выпить воды и сходить в уборную. Вообще-то самый лучший способ протрезветь — заняться онанизмом по-быстрому. Но я запретил себе дрочить сегодня. Нельзя делать это больше трёх дней к ряду. Нельзя. Почему? Прсото я ощущаю это. На четвёртый день самоудовлетворения чувствуешь себя жалко. Сейчас мне это ни к чему. Не надо дрочить. Надо выпить стакан воды, выссать из себя всё, что можно, и лечь спать.

Не хочется идти в уборную. Там зеркало. Я обязательно в него загляну, не смогу сдержать себя. В нём я обязательно увижу своё отражение, и оно обязательно мне не понравится.

Я всегда выглядел моложе своего возраста, но сейчас ситуация усугубилась. Из зеркала на меня смотрит четырёхмесячный пухлый бурят ростом сто семьдесят пять сантиметров. Я никогда не был полным, напротив. До сих пор мой вес килограммов на пятнадцать ниже нормы, но лицо. У меня лицо дородного монголоида. Оно приняло такие очертания благодаря регулярному онанизму и употреблению спиртного. Я не могу бросить пить, не могу перестать дрочить, но могу изредка запрещать себе что-то из этого. Так я и поступаю.

С алкоголем проще. Он стоит денег, иногда их просто нет, и хочешь не хочешь, станешь вести здоровый образ жизни. На эту тему мне недавно пришло в голову четверостишие:

Я не пью и не курю,

Веду здоровый образ жизни.

Трахал тëлку твою,

Изменяя жене. Зато верен отчизне.

С мастурбацией всё сложно. Нет никакого рычага давления на самого себя. Приходится впадать в моралистство, или удручать себя своим внешним видом, используя свою опушную харю в качестве аргумента.

Но сейчас мне не нужно думать об этом. Мне нужно выпить стакан воды, поссать, лечь на диван, укрыться одеялом, а завтра утром проснуться, чтобы быть грузчиком, курьером, пациентом в кожвене, учителем в музыкальной школе. Спокойной ночи, малыши!

Девочка с куклой

Сегодня я проснулся раньше будильника. Не помню уже точно, что мне снилось, но на утро были рвотные спазмы. Я пожевал чуть подсохшую лимонную кожуру, и мой желудок унялся. Но нормально позавтракать я всё равно не смог.

Надо было взять на работу ещё что-нибудь помимо двух бутербродов, заделанных мной ещё с вечера. Не сообразил. Значит сегодня будет болеть голова. Она и так слишком часто болит, боль может спровоцировать что угодно: перемена погоды, громкая музыка, резкий запах, даже самое лёгкое недоедание.

Наверное, стоит снова сходить к врачу. Прописанный им месячный курс таракана не принёс хоть сколько-нибудь положительного эффекта. Но сейчас надо на работу.

Я вышел на улицу, как обычно одетый по зимнему, не взглянув в окно. Как только я открыл дверь подъезда, тёплый воздух с удушливыми ласками обступил меня со всех сторон. Как будто за ночь я переместился в другую климатическую зону. Вчера вечером было по-зимнему холодно. Сегодня, двадцать восьмого февраля, началась весна.

От этой мысли стало как-то хорошо. Жаль, конечно, что я не буду видеть весну, сидя в магазине без окон. Зато сегодня после работы поеду доставлять книги. Надеюсь вечером всё ещё будет весна.

Прошёл уже месяц с тех пор, как я стал продавцом гитар. Попривык к торговому центру, где был магазин, привык к его запахам, к людям, которые его населяли.

В зале, где был гитарный магазин не было окон, зато была стеклянная дверь. Напротив меня ещё два магазина. Пожилые женщины продавали одежду. Та, что постарше, торговала платьями, а младшая (ей, наверное, было лет пятьдесят) продавала куртки. Старшая ненавидела младшую за что-то, не упускала ни одной возможности уколоть коллегу.

Меня всегда удивляло, что старуха ни разу не использовала слово сука в адрес соседки. Когда я слышал их перепалки, мой мозг сам, как будто стараясь резюмировать происходящее, кричал: "Сука! Профурсетка! Шалашовка!" Но старуха как будто намеренно избегала этих выражений, и несмотря на то, что мат по ощущениям составлял добрую половину её словарного запаса, для выяснений отношений она выбирала такие слова, как тиффозница (прозвище прилипло из-за того, что женщина как-то раз явилась на работу с кашлем) или жучка. Это правда удивляло меня.

А вообще-то жалко было женщину-тиффозницу. Она по всей очевидности стала жертвой сплетен, и это явно её удручало. Больше её тяготило только отсутствие покупателей. Она часто жаловалось мне, что после локдауна все начали покупать одежду в Вайлдберриз. Её магазин прошёл в упадок. Как и все подобные магазины, впрочем.

Остались две женщины из доковидной эпохи, осколки старой жизни, по которой никто не скучает. Остались две женщины, обе ненавидят друг друга, и обе почему-то умиляются мне. В каком-то смысле это было трогательно, но я быстро привык.

Мимо моего магазина каждый день проходили две уборщицы. Низенькая старушка, а с ней под руку (почему они ходили под руку) девочка. Сколько лет было этой девочке? Она вряд ли ещё успела закончить школу. Вместо занятий она мыла лестничные пролёты в каком-то ТЦ. Ходила ли она в школу вообще? Почему она здесь?

Девочка абсолютно не была похожа на старшую уборщицу. Они не могли быть мамой и дочерью. Старшая была азиаткой, а у девочки были русые волосы и голубые глаза. Ещё у девочки была нездорово бледная кожа. Она вообще выглядела нездорово. Почему она была тут? Ей ведь от силы лет двенадцать.

К виду этой девочки я привыкнуть не мог. Всякий раз, когда она проходила мимо, сердце моё непроизвольно сжималось. Я вообще не очень-то сентиментальный человек. Но эта девочка. Сегодня она снова проходила мимо. От чего-то она хромала. От чего сегодня была одна. Может быть уборщицы ходили под руку именно потому, что девочка была хромая, а я этого и не замечал раньше?

Я проводил её взглядом, посидел ещё в магазине минут десять и не выдержал. Выбежал вслед за маленькой уборщицей. Спустился на первый этаж. Под лестницей стояло два стула. На одном из них сидела девочка. Грустная. И с куклой в руках. У куклы недоставало одного глаза, а во лбу была вмятина.

Грустная девочка с куклой сидела на стуле под лестницей, а я стоял, как идиот, смотрел на неё. Так я простоял с пол минуты, наверное. Девочка явно смутилась, но ничего мне не сказала даже. Смутился и я. Взбежал по лестнице обратно на второй этаж. В десяти шагах был магазин детских игрушек. Быстрым, но не твёрдым шагом я пошёл в его сторону, готовый, если понадобится, оставить в его стенах всю свою зарплату. Её вчера только мне выдали.

Через десять минут я снова стоял напротив девочки под лестницей. В моих руках был пакет с детскими игрушками. Я не решался отдать его девочке, не решался сказать ей ничего вслух. Превозмогая неловкость, я без всякого пояснения оставил пакет на пустом стуле рядом с девочкой и ушёл.

От чего-то стало очень стыдно. Постепенно начинала болеть голова, и всё тело неприятно зудело. До конца рабочего дня оставалось меньше часа. Я пытался занять себя чем-нибудь, чтобы перестать думать о девочке, о её одноглазой кукле и о том, что я только что потратит половину зарплаты на детские игрушки.

Что это вообще было? Я не нашёл в себе сил проявить к девочке хоть какое-то участие. Не смог ни слова ей сказать. Купил зачем-то кучу каких-то игрушек. Как будто попытался откупиться от своей совести. Так всё это было искусственно. Все эти мои жалостливые чувства.

До конца дня чувство отвращение не отступало. Мне было противно думать о хромой и бледной девочке, противно от самого себя. Снова подступила тошнота.

Наконец я вышел из магазина, надеясь на то, что свежий воздух пойдёт мне сейчас на пользу. По пути заглянул под лестницу, не смог удержаться. Ни девочки, ни игрушек там не было. Зато был сильный запах мочи. Меня все-таки вырвало. Я блевал прямо там, стоя на коленях. Блевал прямо под стул на котором час назад сидела девочка с куклой.

Отвратительно. Это слово не выходили из моей головы, пока я блевал, пока спешно ретировался из под лестницы через запасной выход, пока ехал на трамвае до улицы Цандера (туда мне нужно было отвезти книги). Всю дорогу в голове, как будто перекатываясь из одного полушария в другое, звенело слово. Отвратительно.

Получив деньги от покупателя и пожелав ему приятного чтения (я всегда зачем-то произношу это пожелание), я решил осмотреться. Почему-то меня удивило наличие магазина Векусвилл на пером этаже дома, рядом с которым я стоял. Раньше его здесь не было. Я внезапно вспомнил, что раньше бывал в этом доме часто. Здесь жила моя первая учительница. Она готовила меня к школе. У неё я научился писать и умножать в столбик. А ещё она научила меня печь пироги из слоёного теста. Я до сих пор их пеку. У неё, помню, я разучивал наизусть стихотворение про семиголового дракона в диетической столовой. Дракон заказывал для одной головки — перловки, для другой головы — халвы, для третьей рожи — тоже, и так далее.

Зачем-то я полез в карман за телефоном. В контактах судорожно начал искать номер старой учительницы. Нашёл. Набрал. Слушал гудки. Ответа не было.

Я вспомнил, что последний раз я звонил ей года три назад. Она тогда болела раком, проходила химиотерапию. А я рассказывал ей, что закончил музыкальную школу по классу скрипки.

Я замещал ей и детей и внуков. Её настоящий сын жил не в России, а внуков у неё не было вовсе. У неё был только я. Только я, который звонил ей от силы раз в два года, который ее почти забыл.

Ответа я так и не дождался. Аппарат абонента был выключен.

Она умерла. Она, наверное, умерла. И никого у неё не было. Она умирала, наверняка, одна. Так я думал, бредя мимо Останкинской башни в сторону дома.

В детстве я очень сильно любил эту башню. Я всегда считал, что если я вдруг потеряюсь, где бы я не был, по этому сооружению я всегда смогу найти дорогу до дома. Она ведь такая высокая. Её наверное даже из Антарктиды видно.

Помню, я спрашивал маму, живёт ли в этой байше какой-нибудь король? Она отвечала, что нет, никакой король в башне не обитает. Тогда я спрашивал, какой король раньше жил в ней? А мама отвечала, что в этой башне никогда не было никакого короля.

Тут я, конечно, ей не верил. Не может же быть такого, что в такой колоссальный башне живёт обычный человек. Конечно, её построили именно для монарха, и раньше он в ней жил. Мама, наверное, просто не знает об этом.

Тут в моём кармане завибрировал телефон.