На повороте. Рассказы и очерки из советской жизни [Борис Федорович Соколов] (fb2) читать онлайн
- На повороте. Рассказы и очерки из советской жизни 693 Кб, 55с. скачать: (fb2) читать: (полностью) - (постранично) - Борис Федорович Соколов
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
БОРИС ФЕДОРОВИЧ СОКОЛОВ НА ПОВОРОТЕ Рассказы и очерки из советской жизни
ВСТУПЛЕНИЕ
Дайте нам „правду“ о Советской России. Настоящую. „Правду из правд.“ Так говорят, так спрашивают не жившие в Советской России, находящиеся заграницей. И нужна им. вопрошающим, не только голая правда цифр и фактов, но правда обобщения, правда синтеза.———
„Россия страна правд“. Это не звучит парадоксом. Своеобразный анархизм славянской души, биологически укрепляемый природой России, заставляет русского с недоверием и скептицизмом относиться к трафаретным правдам, к прописным истинам. Больше того, — русскими интеллигентами давно и определенно взяты под подозрение все объективные правды. Им, искателям „правд“, по призванию, правды объективные, правды другими найденные, представляются „никчемными“, „никудышными“. И как следствие исканий, как следствие мятежности русской души — Россия неумолимо делается страной правд, страной „тысяч истин“.———
И не кажется странным, что В стране — где многие ищут правды. В стране — где искание правды еще не стало профессией избранных. В стране — где многогранность души признается достоинством. Где культура не достигла еще периода плоских одногранных душ, специализированных и узких. В стране — где бесконечные степи, знойные и страстные, сменяют дремучие леса, суровые и холодные Где кипарисные рощи и снежные горы, не кажется странным,что в этой стране сотни и тысячи „истин“. Отличных, друг другу чужих. Сходящихся порою краями своих углов.———
Недавно и неожиданно для меня большой мой друг решил умереть. Биолог, много работавший по вопросам общим, биологическим, человек фактов и цифр, он был весьма далек от импульсивных настроений, скорее человек логики, чем чувства. Перед его смертью я имел с ним беседу. „Итак, ты умрешь?“ „Говорят.“ „Есть причины?“ „Это для меня спорный вопрос.“ „Но ведь ты был счастлив, любил, боролся?“ „О да! Я брал и беру от жизни все, что хочу.“ „Но если так... мне непонятно...“ „Мне трудно говорить. Постарайся понять короткую мысль... Каждый человек имеет свою „истину“. И чем больше он ищет в жизни, тем резче и кристальнее его истина. У народов-искателей — это видно лучше и яснее. Это создает многообразие истин, обыкновенных, рядовых, „человеческих правд“. Увы — помимо этих истин для меня — не существует других, высших истин. Нет объективной истины. Есть факты. Но их обобщение стоит не больше „рядовой правды.“ Итак, множественность правд. Для меня равноценных. И вот, когда я глубоко подошел к этому факту, когда я захотел по настоящему, искренно поставить вопрос себе резко и ясно, я понял одно: множественность истин создала в душе моей — прагматизм своеобразный, психологический. Безразличие к моей субъективной — увы, одной из тысячи истин. Итак, безразличие, наряду и как следствие искания. С тех пор я живу без истин, без правды. И — возможно в этом виноват славянизм моей души. Мне стало скучно. Я ведь искатель. Потому, просто от скуки я хочу умереть. И не смейся, но в смерти моей я вижу символ старых народов. Увы, человек так часто повторяет историю народа. Не всегда своего.“———
И улыбаясь, легко и спокойно он вскоре умер.———
Я согласен в одном — с моим другом. Нелепо и ненужно искать одной правды о России. И напрасно сердятся и недовольно ворчат иностранцы, что „что ни русский—то новая правда, ,правда о России Да, это так. И иначе быть не может. И моя книга — одна из тысячи правд, отражающих современную Россию. Она не претендует на „единую правду.“ В этом ее сила. В этом ее слабость.———
ЖИЗНЬ ИДЕТ
Третий день город обстреливается тяжелыми снарядами. Они разрываются над соборной площадью, вблизи губернаторского дома, над местом, где помещался штаб белых. К вечеру стрельба прекращается. И жители дома, запрятанные в подвалах и ледниках, вылезают на улицы. Собираются в кучи, толпятся у разрушенных домов. Спорят, толкуют.———
У беленького низкого дома, разрушенного снарядом, толпа. Изнутри доносятся заглушенные стоны, вопли. В окно высовывается испуганное лицо молодой женщины. Она истерично выкрикивает: „Скорее доктора, позовите скорее. Оторвало ногу!“ „Ишь не везет Мироновым, бормочет старец. На войне двух сынков убило, ныне дочери ногу оторвало.“ “Доктор, доктор! Не толкайся дурень! пропусти доктора!“ Нескладный, в плоховатом пальто с красным крестом на правой руке, доктор вылезает из извозчичьей брички и проходит внутрь дома. „Глядь-ко, Машутка, в окно, не видать ли чего?“ молоденькая 16-ти летняя мещаночка, толкает свою подругу. Та моложе, с длинной косой, бантом повязанной, и в короткой юбченке: совсем еще девочка. „Ох, Господи Боже. Ну и ужасти.“ „Что? Что такое? Сказывай.“ „Да в эйней комнате, поди нету совсем потолка. Весь поди обрушился. А пол сплошь покрыт досками, что твой лесопильный завод.“ „А где же Олечка? где она лежит?“ „Не видать... ан нет — вот она! Ох Господи, ах. матушка Царица Небесная. Вот ее беднягу то доктор поднимает, да на стол кладет. Ах, матушки мои. А ноги то у нее не видать! И вся то она в крови. Ай! бедненькая! Оля, родимая моя.“ Девушка начинает рыдать. „Молчи, дуреха, чего нюни то распустила? Ишь, крови не видала. Эка невидаль. Уведи ее домой.“ Девушку уводят.———
У самого собора, на зеленой траве, сочной, густой, лежит человек. Тихо, не двигаясь. Мимо собора, от дома Мироновых, идут две женщины. Интеллигентные. Нарядно одетые. Одна стройная и изящная, вся в белом, платье, туфли, чулки. Другая в пенсне, постарше, в темном. В скобку остриженная. Обе без шляп. „Вот бедная Оля Миронова! Такая молоденькая, кончила гимназию, а теперь на всю жизнь калека.“ „Доктор говорил вряд ли выживет, много крови вышло. Скорее всего, что умрет.“ „Послушай, тетя, что это такое? кто это лежит?“ „Где? Не вижу.“ „Да вот у самой ограды?“ „Это убитый... бедненький.“ Обе женщины подбегают к убитому. Дикий, нечеловеческий крик. „Ваня, мой Ваня!“ И пачкаясь в крови, молодая женщина тянет к себе труп, лицом к траве лежащий. „Что ты, Зина, Господь с тобой, с чего ты взяла?“ Какой это Ваня? Причудилось тебе. Да и откуда мог он попасть сюда, твой то муж? Только и есть сходство, что серый костюм!“ Молодая, притихшая, смотрит внимательнее в лицо убитого, лицо изуродованное осколком снаряда. Потом, отбросив труп от себя на траву, начинает истерично хохотать. „Ах, тетушка, как это смешно.“ „Ха, ха, Вот я глупая. Ха, ха.“ И белое платье ее, причудливо краснеет от пятен кровавых, различно солнцевея.———
У окна, на Волгу выходящего — стоит женщина. Красивая и стройная. Смотрит в окно. Досадливо платок теребит, шелковый тонкий. Часто встает. Смотрит на часы. Большие, висящие. „Как он смеет! Уже опоздал на десять минут. Нет, я ему никогда не прощу!“ Стук в дверь. „А, наконец.“ Поспешно дверь отворяет, впуская юношу. Высокого. В форме военной. Поцелуи, частые, долгие. „Прости, дорогая, все не мог вырваться. Наше дело неважно. Скоро белые город возьмут. Так досадно — дела уйма!“ „Мой милый, хороший. Ты устанешь, измаешься.“ Он целует ей губы. Верхнюю нижнюю. Сначала одну, затем другую. И снова начинает сначала. Она смеется. Счастливая. Нервная. Страстная. „Знаешь, — как хорошо, — мой муж послан в Сызрань. И вряд ли скоро вернется. Через день или два.“ „Мы будем безумствовать. Не так ли мой милый?“ „Ну, конечно.“ Губами — безумный — он стал ей плечи и шею ласкать, нежно и долго. Покорно-послушная, она ласке его отдавалась. С желанием растущим новой ласки и новых объятий, сладострастных и нежных. А после, засыпая в объятиях мужчины, она точно сквозь сон, точно в кошмаре сказалась : „Мне страшно было сегодня. Все утро стреляли. Я спряталась в погреб. Мой милый, хороший.“...———
У самой пристани — торговля. Шумная, обычная. Арбузы. Яблоки. Дыни. Масло. Хлеб. Много дичи: кур, уток. Шум. Ругань. Арбузник, ловкий мужик. Саратовский. Сидит в широкой лавке. Сплошь заваленной сверху темными арбузами. „Эй, граждане. Приходите, поглядите: Только рупь за арбуз. Прекрасный арбуз, лучше снаряда. Что тебе голова комисара!“ Общий хохот. Красные солдаты тоже смеются. Их четверо. В форме обычной. Щелкают семечки. В лавку лезут покупатели. Приценивают. Пробуют спелость арбузов. „А как же, хитрая ты башка, пробрался сюда из Саратова! Ведь сказывают, нельзя ни пройти, ни проехать?“ „Что не гоже для собаки, то чудесно для орла.“ „Они действительно не пущают: да только ночью кому не охота спать. Вот и выходит на поверку, что ночью все спят. И белые и красные. А я не дурак, — ночью заставу то и проезжаю. Шмыг да и мимо. „Граждане. Покупайте арбузы. Товарищам скидка!“ Снова хохот. Тут-же две бабы сцепились друг с другом. Их спор скоро переходит в драку, к великому удовольствию праздной толпы. „А ну ка, — задай ей. Будет она тебя обижать.“———
У деревянного моста, против общественных бань — собака неистово лает. Рыжая. Пушистая. Прохожие, разные, идя мимо у моста, останавливаются . „Пошла вон, проклятая.“ Собака отбегает в сторону. Но скоро, снова возвращается на прежнее место и снова неистово лает. „Тутотка дело не спроста,“ замечает подошедший хозяин собаки. Замызганный мужичонка. Сапожник. Он, задумчиво, чешется. „Никак, сказывают, сюды заряд угодил“. „Так ты думаешь что она станет по снаряду лаять? Нашел дуру“ обижается за собаку сапожник. „Глянька, под откосом, никак что-то белеет.“ „Ан и в правду“. Сапожник спускается по откосу,разрывает песок. Наклоняется. „Э! Батюшки! Да здесь чья-то рука. Да с пальцами. Как есть человеческая.“ Он поднимает обсыпанную песком руку и показывает зевакам. „Посмотри-ка, Петрович, нет ли чаво еще в песке. Може голову найдешь. Все же легчее будет опознать человека.“ Сапожник тщетно ищет. „Нет,не видать.Видимо голова в реку скатилась.“ „Ну, ладно, буде! полезай на верх! Идем выпьем по чарке. Штожь. Одно утешение!!“... Уходят. Собака по прежнему лает.———
К девяти часам город стихает. Люди расходятся по домам. Ставни запираются. Только сторожа ночные будят тишину приволжского города своими колотушками. Огни потушены. Издали за городом раздаются оружейные выстрелы. Редкие и глухие. Где то поет соловей. Жизнь идет...ОНА ЛЮБИЛА
Заседание Совета шло вяло и уныло. Обсуждались вопросы неважные и мелкие. В зале стоял шум голосов. Члены Совета — одни тихо, другие громко говорили друг с другом. И тщетно председатель просил, умолял дать тишину заседанию.———
Ей тоскливо... Этот шум, духота и дым табака ежедневно обычные. Эти споры — всегда об одном. Ей надоело... И закрывши глаза, она вспоминает прошлый год. Прошлое лето... Крым. Много солнца. И море. Вечера полные неги и страсти. Кипарисные рощи, лучше других умеющие сказку любви рассказать... Ласка мягких губ... Она вздрагивает... Открывает глаза. Что? Нет, все попрежнему. Заседание идет. Попрежнему — вялое, скучное. Он приходил к ней. Смелый и нежный. О, он умел целовать. И ласки заветной изгибом ее пугал. И она смущалась. Впервые после многих мужчин, поняв силу страстного тела... А может быть годы пришли. Стала жаднее счастья тела искать. Может быть... Звонок. Председатель сердито звонит. — Товарищи. Тише. „Нет, это глупо. Надо взять себя в руки.Не время мечтать о любви. Есть великое дело — народное. И великий любовник — восставший народ... Надо взять себя в руки. Целый год отделяет сегодняшний день от Крымских ночей. Целый год. Работа, политика. Снова работа. Целый год вне любви. И это было легко. Но сейчас,— сейчас ведь весна, раннее лето... Ясно, отчетливо помнится вечер в Крыму. Тихий и нежный. Сидит на скамейке. Чу, слышны шаги. Чьи? Разные... Он подходит сзади и губами ласкает открытую шею... Открытую. Как хорошо... Усы щекочут нежную кожу. Остро и жадно. Хочется страстно, чтобы губы его...“ Ах. „Товарищ комиссар. Товарищ комиссар, слово за Вами.“ Она смущена. В чем дело. Ах да. О налогах. Отлично. Она согласна с докладчиком.Надо взыскать с буржуев крупный налог. Чем скорее,тем лучше. Вот все. Ей больше сказать нечего. „Голосуем проект“. Председатель звонит. Долго. Упорно. За? Все. Против? Никто. Проект принят. Заседание закрыто. „Товарищи, стойте. Помните завтра пленум. Должны быть все члены. Иначе взыщем с виновных денежный штраф.“———
Ух. Какая тоска. Пора по домам...———
Вышла на площадь. Тихо. Славно. Лунная ночь. Не слышно трамваев звонков. Шум колесный умолк... Бульвары пустеют. Только нежные пары, обнявшись бродят взад и вперед. Сидят на скамейке. Целуются долго, лаская друг друга. И всюду стоит легкий шелест любви. Весенний. Летне-весенний. Этот шелест любовный — тревожит деревья — холодно-бесполые, мешают им спать...———
„Хорошо на бульварах. Легко дышится среди этой весенней любви. Так не хочется идти куда-то к себе, в неуютно безлюдные комнаты. Хочется ласки... „Это нелепо. Надо идти, к себе, на квартиру“. Она поправляет пенсне. Серьезная, строгая, с портфелем. Черным. Полным бумаг. Ускоряет шаги... Скорее... Мимо этих весенних бульваров...———
„Pardon. Сударыня, извините. Вас проводить. Вы так хороши. Ваши глаза...“ „Что такое? Оставьте меня...“ Но голос приятный и нежный. Кто он. Она обернулась. Немного сердясь на себя... Это глупо, чисто по женски! Она улыбнулась слегка, незаметно. О. Он красивый. Стройный. К тому же бритый. Она не терпит небритых мужчин. „Оставьте меня. Слышите.“ А сама ловит себя на желаньях, неясных, желаньях тела. Сказала. Пошла. Он за нею. „Не сердитесь. Позвольте сказать несколько слов“. Она молчит. Продолжает идти. Попрежнему скоро. „Вы должны ведь понять. Летний вечер. Я одинок. Мне тоскливо. Я молод. Хочется ласки, участия. Я увидел, скорее почувствовал Вас. Вашу душу. Меня потянуло за Вами. Разве можно меня обвинить в дерзости. В грубом нахальстве. Почему нельзя просто подходить к людям, к тому, кто кажется близок? „Сударыня“. „Ну. Ну что?“ Она согласилась, что нужно быть иногда выше условностей... Они стали болтать. Идя рядом по просвету бульваров. Сначала чужие друг другу, они искали в другом черт неприятных. Вскоре, перестав быть чужими — нашли общий язык слов, настроений. Говорили о многом. О себе, о других. „Вы кто?“ „Я — он замялся, я бывший студент.“ „А. Почти как я. А я только в прошлом году кончила курс. Вы юрист, не так ли?“ Идя по Таганке, она,точно что-то вспомнив, остановилась и серьезно-строго спросила! „Но Вы. Вы — конечно, коммунист? „Да, да, конечно. Поспешно ответил он. Я коммунист. Только не здешний. Я в партию вписан в городе Туле. „Ну, это неважно. Я очень довольна. „Почему? „Ах, я так ненавижу всю эту интеллигентскую слякоть. Как много вреда она приносит народу. „Скажите, ведь это не ладно, так сильно ненавидеть людей? „А я ненавижу. И весь год этой непрерывной борьбы я живу одним только чувством главным и жутким. Я ненавижу.“———
Дошли до квартиры. Она, немного колеблясь,ему предложила. „Может быть Вы войдете? Выпьете чаю? Зайдемте!“ „Хорошо. Спасибо. Согласен“ Он охотно, радостно согласился. Вошли. Стали пить чай. Кончили. Она встала. Прошлась несколько раз по узкой, заставленной мебелью, комнате. Села на широкий мягкий диван. Он робко сел рядом. Взял ее руку. Стал ее много и долго ласкать. Губами, словами. Она пыталась руки отнять. „Оставьте, не надо. Я не хочу.“ Он в ответ улыбался. И только крепче и страстнее ее руки ласкал. А потом попрежнему нежно стал шею, лицо и плечи ласкать. Он ласку дарил так умело, что она охотно ему покорялась. Милая! славная! ты как родная! Твое тело точно июнь — жжет меня. Больно и сладко.———
Они провели странную ночь. Ночь странной любви. Она ему отдавалась, бессильная восстать против силы своего сладострастия. „Я хочу уйти и не могу. Твои руки точно щипцы раскаленные держат меня в своей власти.“ И это было чуждо видеть себя покоренной порывами тела. Было странно и чуть приятно. Он пробудил в ней чувство телесной любви. Чувство, где любит больше всего, прежде всего само тело. На утро она поняла болезненно, что мало ей ночи прошедшей, что хочется еще ласки, еще наслаждения, что тело, сильнее ее воли, желаний. „Милый, ты меня подожди. Я схожу только в Совет и обратно вернусь. Хорошо?“ „Конечно, конечно.“ Вечер и ночь снова принес ей, ее телу,безумную страсть, яркую страсть пробужденного тела. И, смеясь от счастья, она отдавалась, желая лишь одного. Еще больше и еще страстнее ласки горячей. Теперь каждый день она торопилась уйти из Совета, чтобы скорее увидеть его. И силу властного тела его над собою почувствовать. Сидя в Совете, она улыбалась порою бесцельно. Ее спрашивали в чем дело. Она отвечала уклончиво — полусловами.———
„Послушай, милый, почему ты сидишь целый день в душной квартире. Почему не выйдешь пройтись? Он торопливо ей отвечал : „Я эти дни простужен. Мне как-то неладно. „Можно позвать врача Здесь рядом живет славный врач коммунист. „Нет, нет, не надо.“———
Днем,когда она уходила, он тоскливо бродил по квартире. Ложился. Курил. Смотрел на часы. Часто смотрел из окна. Вниз. На улицу, грязную. Полную движения жизни.———
Раз ее не было дома. Раздался звонок. Он вскочил. Встревоженный. Подбежал к двери. „Пришли с обыском. Говорят об облаве. „Ну дело кончено.“ Он полез в карман верхней тужурки. Достал револьвер. Снова звонок. „Станут ломать — открою стрельбу. Может быть скроюсь, по крыше.“ Говорят. Пришел дворник. А! Комиссарша. Ладно. Здесь он не может скрываться. Она — лютая. Его давно бы убила. Ушли. Слава Богу. Он по детски доволен. „Еще можно жить. Еще поживем.“———
„Знаешь, милый, почему пришла я сегодня позже обычного? По средам суд чрезвычайный. А я там обвиняю. Сегодня было интересно и славно. Мы судили десять белых. Они обвинялись, помнишь, в убийстве Калинина. Они утверждали, что они не причем. Но все, — это чувствовалось ясно, из стаи наших врагов. „Ну и что? „Обвинили. К расстрелу. Жаль, что главный преступник, поручик Курбатов, настоящий убийца, не пойман. Он где-то в Москве. Его видели там недавно. Уехать он не мог — все вокзалы „под слежкой,“ Видно скрывается где-нибудь у буржуев. Ну, да я приказала слежку усилить. Авось попадется. „Что, милый? Ты что-то сказал? „Нет, ничего. Я очень устал. Пойду.“———
Много дней прошло. Пятнадцать, двадцать. Безумных, полных страсти, заветной любви. И чем дальше, тем больше попадала она под власть звериной любви. Днем было ей скучно. Нервно,с тоской ожидала ночи. А утром ей жаль, что ночь отошла, что скучный день.———
„Милый.знаешь... Где ты?“ Она пришла из Совета. Ищет его. Нет. Видно вышел. А! На столе небольшое письмо. Короткое; им видно написанное. „Ты моя. И ты будешь многие годы чувствовать себя моей. Так как искренно ты мне отдалась и любовью своей тело и увы отчасти душу мне к йогам положила. Но я — не твой. Все пережитое было от лукавого. Все время я лгал. И ласкал тебя, принуждая себя. Все просто. Я — поручик Курбатов. И в тот день я был загнан Вашими сыщиками. Мне негде было скрываться. Негде спать, жить. И я решил. Пойду к Совету. И за первой же комиссаршей пойду и ее умолю. Вышло иначе. Для меня удачнее. Теперь я спокоен и вероятно спасен. Я доволен, что моя лживая любовь, меня утомившая — кончилась. На прощанье — целую губы. За приют — благодарю.“ Внизу подпись. Размашисто-твердая.———
И вечером, одиноко, в кресле сидела и ловила себя на мысли нелепой. Всепрощение ему, и за ложь, и за то, что он враг коммунистов. Только, только, чтобы он снова пришел. Так хочется ласки. Именно ласки его, и неистово тело ищет того, кто его покорил. Тела любовь... Не придет?... Неужели он не придет?...———
В СТАНИЦЕ
«Из с. Яремной красноармейцы, по распоряжению комиссара Орлова, угнали свыше ста казацких женщин. Отрядом белогвардейцев они были отбиты, а красноармейцы зверски замучены казачками.» (Изв. Цар. Сов. от 15 ян.).
———
Колеса скрипели. От скощенной травы шел аромата,удушливый и пряный. Слегка соннилось. Минутами терялось понимание слов и фраз. Дорога пропадала,и вместо линии — прямой и белой — виднелись образа и лица услышанных рассказов. Кошмарных. О людях озверевших. Казалось странным, что спутница моя, казачка — девушка с густой чернеющей косой, мне монотонила спокойно, безразлично об ужасах станичных... Я сравнивал ее с травой, растущей по краям дороги. Бесполезно и вяло зеленая трава боролась с белой придорожной пылью. Отчаявшись уйти, трава махала только своею головою. Усталой. Пожелтевшей. Тележные колеса попрежнему скрипели...———
Рано утром прискакал в ст. Яремную казак из штаба. Собрал станичников. Всех. Пришло много баб Послушать новости. „В чем дело?“ „Да вот есаул приказал сообщить вам, хлопцы, что завтра в вашу Яремную красные придут. Идет их видимо-невидимо. С пушками и пулеметами. И нашим нет мочи справиться. А вы поступайте — как знаете Хотите — защищайтесь, хотите улепетывайте к Ростову.“ Поднялся шум. Крики. Более молодые и из штрафованных — принялись вопить : „Вот и славно! Да здравствуют красные! Наконец будет свобода! Долой стариков, долой буржуазию!» Старики серчают, ругаются. А дед Гаврилу, старый крепкий казак, с чубом длинным и седым — полез прямо в драку. „Ах! Сукины дети! Зеленая крапивница! Иудино семя! Я покажу вам — как большаков хвалить!“ Еле-еле разняли. Долго спорили казаки. Молодой казак, Парфен Мименов, с усами длинными, как бабьи космы, с простреленной на войне щекой и с Георгиевским крестом на выцветшей от солнца ленте, размахивает энергично руками и призывает станичников „дать красным отпор.“ „Что, ребята, или труса празднуете? Боитесь с красными сражаться? Поджилки дрожат?“ „Неладное, Парфен мелешь“ — перебивает его — толстый, с окладистой бородой, купечествующий казак Сигров. — „Неладное несешь! Сила солому ломит! Противу рожна не попрешь! И глупое дело с пушками штыками сражаться! А по моему — так надыть по середке пройти!“ „По какой середке? Объяснись, Емельяныч!“ раздаются сочувственные голоса из толпы. — «Красные, сказывают, забижают только казаков. И негоже нам здесь оставаться. Но баб — они не трогают. Так вот рассудите сами. Коли уйдем все — красные все разграбят, да поди и село сожгут. Оставаться всем — тоже несподручно, А по моему — оставим баб охранять наши хаты, а сами айда!“ „Ишь, толстый пес, что придумал“ — налетела на него старая, с ногами бревнам подобными, толстуха — вдова Митрохина, „баб оставлять!“ „Небось, Митрохина, никто из красных не польстится на твою красоту, никто не тронет.“ Хохот, шутки. Долго спорили. Шумели казаки. И когда стало смеркаться и издали донесся чуть слышный пушечный гул — порешили казаки : баб оставить хаты охранять, — а самим убраться по добру по здорову.———
С плачем, с завываниями провожали своих мужей, отцов и братьев бабы станицы Яремной. Проводили. Поплакали и заперлись в хаты, закрыв наглухо и ставни и двери. „Что за оказия. Ишь станица точно вымерла. Неужели все убежали?“ „Красный“ офицер, плотный, с лицом цвета краснокирпичнаго, с револьвером без кобура — остановил свой „красный отряд“ на церковной площади. Отряд — небольшой. Штыков около ста. Пулеметы. Одна „легкая“ пушка. „Нет, товарищи, оно кажется скорее, што казачье запряталось по домам. Вишь, двери запертые!“ Белобрысый, с широким скуластым лицом, по говору ярославец, „красный“ солдат делится своими соображениями с офицером, бесцеремонно похлопывая его по плечу. Офицер и солдаты пьяны. Некоторые с трудом стоят на ногах, бессмысленно улыбаясь. Грубо шутя. „А ну, ребята, разыскать жителей. Вот поповская хата. Приволоките-ка попа!“ Нехотя в развалку, сплевывая шелуху семечек — несколько солдат пошли „за попом.“ Другие рассыпались по селу. Ловя кур и уток. Ломая закрытые двери и ставни. Скоро в селе поднялся шум. Бранный. Возня и вопли баб, смешанные с режущим немилосердно уши кудахтаньем кур.———
Вместо священника, ушедшего вместе с мужиками, красные тащат к офицеру попадью. Молоденькую, красивую, с черными глазами женщину. Она испуганная, горько плачет. По-детски. И просит ее отпустить. „Голубчики, возьмите все — хлеб, мясо, отпустите только меня.“ Красные не слушают ее мольбы. Они грубо тащат ее. И возбужденные видом молодого женского тела, тискают и щипают свою жертву.———
Во дворе хаты старухи Митрохиной — двое красных пытались поймать жирную индейку. Старуха, разъяренная,с громадной железной киркой в руке, гоняется по двору — за красными. Загнанный ею в угол двора — один из красных, — молодой парень, с лицом глупым, сильно курносый — вытаскивает револьвер. И слегка зажмурившись — стреляет в старуху. Митрохина, неловко качнувшись, оседает на землю, Пуля попала, видимо, в сердце. Солдат, ухмыляясь, шарит у нее в кармане. Вытаскивает ключи и кошелек. Торжественно показывает их своему товарищу. И поспешно оба скрываются в хате Митрохиной. Маленький песик, щенок, подходит к убитой Митрохиной. Виляет пушистым в белых пятнах хвостиком. Замечает красную лужицу набежавшей из раны крови. И жадно — точно спеша — начинает лакать.———
„Чего надыть?“ „Впусти. Не то выломаем дверь!“ „Да мужа нетути. Ушел в поле!“ „Отворяй!“ Трое красных ломятся в богатую хату казака Ситрова. Его молодая жена, первая красавица на всю станицу, черноволосая, с черными глазами стоит перед запертой дверью. И, испуганная, не решается отворить. В углу ее маленькая трехлетняя дочка — плачет навзрыд не то от криков и ругани красных, не то от невнимания материнского. Наконец дверь падает. И трое красных врываются в хату. „Чего Вам надо? Что вы как разбойники, врываетесь в дом?» Вид женщины, в своем гневе еще более красивой, приводит в неистовство красных солдат. Без слов, бородатый, высокий солдат, веснущатый с сифилисным носом — хватает ее за груди и пытается повалить на пол. Женщина вырывается и, точно в порыве отчаяния, тесно прижимается к своей маленькой дочурке, как бы надеясь найти в ней защиту от звериных людей. Бородатый красный, раздосадованный новой помехой, вырывает за ноги из рук матери девочку и с силой разбивает маленькое тельце о каменный выступ русской печи. Широкой и серой. Кровяные брызги заливают стены хаты, выступ печи и желтый глянцевый пол. Солдат наваливается всей тяжестью своего тела на обезумевшую от страха и горя женщину и, при сочувствии и одобрении товарищей — насилует...———
На площади, окруженный солдатами, сидит „красный“ офицер. На коленях держит плачущую попадью. И не смущаясь присутствием солдат, целует ее, хохочет и, пьяный, поет революционные песни, смешивая их с неприличными напевами, ругает евреев — словами грубыми и резкими, вызывая сочувствие и одобрение своих подчиненных.———
К вечеру по всему селу стоит сплошной кошмар. „Красный“ офицер приказал за бегство казаков — увести из Яремного сто женщин. Всех наиболее красивых и молодых. С проклятием и руганью тащили красные солдаты за собою казачьих женщин. Те шли: одни покорные с заплаканными глазами, другие — дрались и сопротивлялись. А красный офицер вез в своей кибитке — молодую попадью. Обезумевшую, разбитую душою, приниженную телом.———
Ночью, лес, где красные разбили свой ночлег — был свидетелем звериных сцен... И тех из женщин, которые боролись долго и упорно, при общем возбужденном хохоте привязывали туго к деревянным кольям, вбитым в землю. Срывали с них одежду. И проще и грубее зверей лесных их брали... Веселье красных смущалось бредом казачки Ситровой. Она сошла с ума и, не переставая, смеялась громко и кричала что то непонятное. „Убей ее, надоел ее проклятый крик,“ приставали к бородатому солдату его товарищи. „Да жаль — красивая баба, не скоро другую такую найдешь.“ „Пустое! Найдешь в соседней станице!“ И послушавшись совета товарищей, бородатый солдат застрелил казачку. Просто. В спину из ружья.———
А на утро отряд казаков окружил лес. Освободил женщин. Переловил красных. И женщины — зверски издевавшись над красными, — предварительно их оскопив — убили всех до одного. А красного офицера мучили больше и дольше других. Тележные колеса попрежнему скрипели. А девушка-казачка — одна из этих женщин — плакала под скрип колес.В ВАГОНЕ
Около ст. Пенза нечаянно упала с поезда женщина с девочкой. (Изв. Пенз. Сов, 8 окт.)
———
По синему небу, точно коровы сытые, бродят тучи белые. Немного серые... Спокойные. Довольные. Солнце — пензенское. Вялое, точно больное, играет с этими тучами в игры. Нам, людям, неясные, непонятные. Деревья зеленые, закинув головы, смотрят, смеясь, за этой игрой. Ежедневно обычной, ежедневно различной.———
В поезде шумно. Много людей. Много мешков. Все пассажиры едут в Москву. Везут хлеб и муку. С трудом купленные здесь — около Пензы. Рабочий, в фуражке, со вздернутым носом, опоясанный широким ремнем, довольный, похлопывает по мешку, сплошь набитому хлебом, и громко, взволнованным голосом, делится со своей соседкой историей покупки хлеба. „Я езжу каждую неделю сюда в Пензенскую губернию. Посудите сами! Я — слесарь. Пятеро детей — да хворая жена. Муки заводской, то-есть, карточной, хватает мне едва-едва на два дня. Ребятишки — жалко на них смотреть — пищат, просят хлеба. А в Москве — сами знаете — ни хлеба, ни картошки. Вот и начал я ездить за хлебом. Два дня в неделю работаю на фабрике, а в остальные дни разъезжаю по железке. Да тяжело — чорт возьми! Мужики не хотят продавать хлеба! Подавай, знай им царские деньги. Да откеле их взять?“ Его соседка, миловидная, интеллигентного вида барышня, сочувственно кивает головой, „Да, да! Беда! Вот тоже и я. Курсистка я. Следовало бы кончать курсы. Учиться! Но — надо есть. Без хлеба — не прожить! А у меня, к тому же, старуха мать, дряблая, древняя и сестренка. Ничего не поделаешь! Вот и катаюсь по России за хлебом. Взад и вперед!...“ Маленькая тщедушная девочка, обтрепанная, в рваных туфлях на босую ногу, с ручонками тонкими и прозрачными, ввязывается в разговор: «А меня красные в прошлый раз у Калуги и избили же! Ух, как избили!“ „А хлеб отняли?“ кто-то спрашивает. „Нет! Бог миловал!“ „Ну, коли хлебушек остался при тебе — нечего жаловаться!“ добавляет тот же голос. «Везла я, вишь,» продолжает девочка, «хлеб в Москву. У меня отец хворый. Да тут еще к тому Морозовская фабрика закрылась. Ни денег, ни хлеба. Отец и послал меня, как старшую, за хлебом. Купила я, значит, муку. Повезла, а в Калуге красные — тут как тут. «Что везешь?» «Хлеб,» говорю. «А знаешь, что запрещено?» «Не знаю!» «Давай сюда или хлеб или керенку» А у меня, хош лопни, нет денег, да и только. Ну начала их стыдить. «Креста на вас нету, злодеи вы.“ А они, ироды, выволокли меня, да и бить, и по грудьям, и по голове. Спасибо вступился солдатик. Отпустили и хлеб не отняли. А все опосля нет, нет, а в груди тяжелеет.“———
Через вагон проходит патруль из трех «красных» солдат. Один рыжий, с большим красным носом и толстыми губами, плотный и высокий — по виду старший, идет впереди. Без слов, молча, солидно и важно протягивает мешочникам руку. Громадную, покрытую жесткими рыжими волосами. Протягивает по очереди каждому из них. Пассажиры молчаливо, немного торопливо лезут в карманы, вытаскивают свои кошельки и суют в руку „старшему красному“ керенку. Как мзду. Как взятку. За незаконный провоз хлеба. Старший спокойно прячет деньги в карман. Молча, солидно. И идет дальше. И все время „контроля“ в вагоне царит тишина. Жалкая. Тишина забитой, робкой толпы. Боязливо-несчастной...———
На площадке вагона баба. Простая, крестьянская. В ситцевой юбке и в черном платке. Черном с белыми пятнами. С маленькой девочкой, славной, с голубыми глазами. Обе сидят на мешке с мукой, черно-ржаной. Проходит патруль. Старший, также без слов, протягивает бабе руку. „Чего надыть?“ сердится баба. „Давай керенку! Некогда!“ „Пошел вон!“ волнуется баба. „Знаю вас. Прошенный раз — пять раз такие же псы приставали, как ты. Керенку вишь им дай. Я дуреха деревенская. Давала. Мало вам того, что мужа моего на войне немцы убили. Грабители! Да таперича я поумнела. Не дам керенки. Выкуси!“ И баба сует под нос старшему кулак. „Не дашь?!“ Старший свирепеет, таращит свои выпуклые зеленевато серые глаза. Хмурит брови. „Не дашь?... С...чь“ „Говорю, что не дам! Рыжий пес! Проходи дальше...“ Солдатская вдова вне себя. Старший неожиданно, ударом своего громадного кулака, сбрасывает бабу с площадки вагона... Прямо на рельсы... Вместе с нею — падает девочка. Маленькая, с голубыми глазами. Уцепившись рученками, слабыми, тонкими, за пеструю юбку своей матери... Красные молча, спокойно, точно сделав „обычное“ — идут дальше... Пассажиры молчат. Поезд идет по прежнему медленно — скоро...———
Немного скатившись — у самой травы, желто-осенней, лежат двое людей. Два трупа. Пылью покрытые. Пылью красно-кровавой. Кровь и песок. У матери нет головы... У девочки — головка славная, чистая, чудом каким-то уцелевшая — без ран и царапин. И точно упреком, направленным к людям, глаза умершей девочки, широко раскрытые, смотрят на небо, отражая в себе, как в зеркале чистом, игру солнца и туч, попрежнему вялую, скучную. Деревья зеленые — все также — нелепо смеются.В ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ (Психологические очерки)
«Среди деятелей Чрезвычайных Комиссий, многим место в психиатрической больнице. (Съезд Медицинских работников. Февраль, 1919).
I
Небо хмурится. Недовольное. — Землею мокрою, осеннею. — Рекою Москвой. Грязной. Вонючей: издали, сверху — река, точно длинный червяк, извивается кругло. — Людьми маленькими, мелкими. Ищущими правду — неправду — вместо неба на земле. Сбираются в кучи, собрания. Ноши таскают, взад и вперед. Строят дома и жилища. Снуют. Суетятся. Дерутся. Целуются, мирятся. Рабы силы жизненной, внутренней. И небу кажутся люди — муравьями. Немного отличными. Двуногими. Прямостоящими. И точно устав от грязи, небо белым ковром, снежным, густым, укрыло Москву. Улицы широкие и узкие. Дворы и дворики. Крыши покатые и плоские. И людей-муравьев. И от снега белого, все черное, грязное, что слоем густым заливает Москву — стало светло белеющим. Чистым и славным. Точно отсвет улыбки небесной...———
На заднем дворе. Темном. Грязном от талого снега — группа людей. Мужчины. Женщины. Есть старики. Трое детей. Окружая толпу, редким кольцом стоят часовые «красные.» С ружьем небрежно сбоку висящим. Красные курят цыгарки. Изредка слова резкие, грубо тяжелые бросят в толпу. «Ишь буржуй. Проклятые. Вздумали идти-ть против Советов. Всех перебить. Это было-бы дело » Временами точно нехотя, тяжело и нескладно открывается дверь. Массивная. Сталью обитая. Дверное оконцо прутьями, толстыми, редкими, крепко забитое мигает стеклом. Желтый луч, тусклый, холодный, освещает толпу. Ищет кого-то. Ему одному — нужного. Чей-то голос, хрипкий и низкий, бросает во двор звуки, имена, фамилии, и повинуясь звукам, родным, люди с трудом отрываясь от темнеющей черно толпы, идут через желтеющую нагло и страшно узкую дверь. На верх. «На расправу.»———
В комнате темно-светлеющей — от низко спущенных ламп — идет суд: разбор дел Чрезвычайной Комиссией. За столом, высоко оноженным, сидит человек. Коротко остриженный. С квадратным лицом. Твердым и грубым. С подбородком массивным, упрямым. Бритый. Председатель — судья. Рядом с ним, ближе к стене, на скамье, слегка развалясь, трое красных. Различные внешне, но чем то похожие. В мягких рубашках. Один толстый, плешивый, чистит трубку, не спеша. Двое других — пишут. На столе — большом, клеенкой обитом, среди груд папок бумажных — котенок. Беленький, с черными пятнами. На спине и на лапках. Котенок играет, катается, ловит перо. Довольный. Веселый. И председатель, кончая страницу, ему улыбается странной улыбкой, тяжелой улыбкой рта. Точно трудно ему улыбнуться по хорошему: всем лицом. «Ишь постреленок. Славный малыш.» И щекочет котенка длинным хвостом. «Ишь беленький.»———
Часы бьют. Восемь раз. «Пора начинать.» Толстый зевает. Долго. Сладко. Чешет спину. И не вставая, кричит кому-то далекому: «Начинай.» «Студент Степанов с сестрой Людмилой.» Дверь открывается. Кто то невидимый впускает двоих. Мужчину и женщину. Он высокий, в солдатской шинели и в желтых обмотках. Со светло-русой бородой. Держась за мужчину, по детски, обеими руками, идет женщина, маленькая, почти девочка. Белокурая. С косою, полураспущенной, длинной. В сером пальто на меху.———
«Гражданин Степанов, вы обвиняетесь в организации вместе с вашей сестрой и другими студентами контр-революционного заговора. Вы признаетесь? «Нет. Конечно нет. Я, и тем более сестра, мы стоим вне политики.» Мужчина немного взволнован. Впервые он призван на суд. При этом такой странный. Вечером. В комнате, наглухо закрытой. Без защитника и свидетелей. С глазу на глаз с тем, кто должен его осудить. «Позвольте, гражданин, но нам известно, что вы сын профессора Степанова, боровшегося против Советов. Недавно скрывшегося в Сибирь. Не так ли?» «Да, да.» соглашается подсудимый. «Это так. Но мы его дети — мы не причастны к деятельности отца.» «Ах, так!» ехидно улыбаясь, переспрашивает председатель. Вы не согласны брать вину за своего отца. А чей револьвер найден у вас?...» Допрос продолжается. С усмешкой, вкрадчивым тоном ставит председатель студенту ряд вопросов. Порою нелепых и странных. И на ответы подсудимого, то короткие и ясные,то длинные и смутные, качает,довольный, головою. «Виновность несомненна.» Попрежнему играет котенок. И от чернильного пера на белых его лапках появились темные пятна, чернильные. Словно он долго и упорно писал... «Итак не хотите сознаться?» «Нет,конечно нет...» «Увидим. Ребята: К делу!»———
Порывисто и точно спеша повинуясь приказу председателя, трое красных набрасываются на студента. Сбивают его с ног. Одевают на его руки кандальники. Кожаные. Привязывают его к стулу. Железному. Наглухо привинченному к полу. А затем, точно сговорившись, точно действуя по плану обычному, давно ими усвоенному, красные кидаются на девушку. И нагло, по животному, начинают мять ее тело. И нелепы желанья девушки уйти,отбиться. Бессильные, бесполезные. И крики ее жалкие, детски жалобные, злят красных. Один из них — толстый — грубым движением руки, затыкает ей рот платком. Грязным. жирным, вонючим. «Молчи потаскушка.» И целуя девушку, трое мужчин, сладострастно волнуясь, срывают с нее одежду, разрывая в куски. И голое женское тело, покрытое золотисто светлыми волосами распустившейся косы, оттеняет грубые силуэты мужчин, темных и резких.———
В бешенстве тщетно пытается студент разорвать кандальники. И бессильный бормочет через туго затянутый рот проклятья и угрозы. Слова, не оформленные, похожие на глухие рычанья, лесные, звериные. Над ним председатель, склоняясь, иронически улыбаясь, шепчет: А теперь, мой дружок, сознаетесь? Не так ли? «Эй, зверье. Оставьте девушку. Сознался.» Не сразу послушались красные. Вздрагивающими руками они продолжают мять голое тело девушки, и после, положив ее, потерявшую от ужаса сознание, на кожаный диван, остаются рядом с ней. Словно не в силах уйти от своей жертвы, словно не могут они победить силы своего сладострастия. Не спеша председатель сует в руки студенту обвинительный акт. Наскоро написанный. «Вот здесь. Подпишите.» С трудом двигая онемевшей крепко затянутой кандальниками рукой, подсудимый ставит буквы. Одна за другой. «Кончено. Подписано.» Председатель смеется странным смехом. Беззвучным. Глухим. И наклонясь к студенту, медленно, раздельно произносит: «А теперь, милый мальчик, вы умрете», и улыбается ему улыбкой своею, улыбкой рта. А глаза его, прозрачно бездонные, неподвижно холодные, смотрят сурово. Чуждые лживой ласковости рта, откровенные в своей ненависти к обвиненному. И продолжая смотреть студенту в глаза, спокойно и точно идя по пути хорошо знакомому, председатель берет револьвер. Приставляет к виску своей жертвы. Стреляет. И свободной рукой, нежно ласкает пышные русые волосы жертвы своей: такие живые и мягкие. Беспомощное тело повисло на стуле прочно к нему прикрепленное. Безжизненное. Ставшее жалким. По детски бессильным, безвольным.———
«Дело сделано.» Председатель, тяжелой походкой, точно страшно устав,идет к своему креслу. Садится. Долго молча сидит. Шевеля быстро быстро пальцами правой руки, той, что стреляла. Точно хочет ее утомить. И в глазах его, безразлично спокойных, кроме линий прямых,черно глубоких, не видно пятен иных. Для него в жизни — все ясно...———
Белый котенок, испуганный выстрелом, спрыгнув на пол, скрылся под стулом железным. Прочно к полу привинченным. И с шапкой убитого, на пол скатившейся, играет игру. Свою. Веселую. Детски-хищную. И лапки его, от крови убитого, стали местами темнокрасными... Солеными...II
«Во имя достижения своих революционных целей, своих желаний — все дозволено.»Снег растаял. И белый покров тонкий и нежный исчез. И снова Москва стала прежней. Темно серой. Вся в пятнах. С улицами грязными и нудными, темножелтеющими от угловых фонарей. И люди — казались — сильнее прежнего, несветлыми пятнами жизни картины, — а черными, досадно-нелепыми — точками серого фона.(Ленин 1917 г. XI)
———
Попрежнему в темном дворе стояла толпа. Стихшая и молчаливая. Изредка вздох, короткое слово будило темноту, прочно и густо обволакивающую людей. «Мама, мама. Я хочу домой. Где папа? Он давно ушел. Где он? Мама, я боюсь.» — голос детский, нежный, всхлипывая и прерываясь, зовет мать. «Полно, детка моя, полно родненькая. Подожди, не плачь. Скоро он вернется. Успокойся, милая... «Вернется. — Ишь, что выдумала. Шалишь брат. Из комнаты пятой, только одна дорожка — на красный двор. Ха, ха.» Невидимый красный солдат громко смеется. Хрипло и грубо. «Не плачь, дорогая», лаская и целуя, утешает девочку мать. Стараясь шепотом ласки своей заглушить злую правду чужих слов. Тяжелых, намеренно грубых. И послушная ласке — девочка стихла. И красный долго еще ворчал и хрипло смеялся. Довольный силой своей. Силой, боль причиняющей. Боль другим людям.———
В комнате пятой — тихо и чинно. Труп студента — убран. Девушки нет. Обезумевшую — ее увезли в городскую больницу. Пол — слегка вытерт. Вместо красных луж — пятна розово-желтые, говорят о недавнем. Утомившись, котенок уснул, свернувшись в клубок, бело-черный.———
Снова толстый-красный кричит: «Следующий. Торопись.» Входит по виду рабочий. Высокий, с бородкой острой,немного курчавой,с копной волос,густых и темнеющих, с умным лбом, с руками грубыми, крупными. На ногах — сапоги русские, грязные. «Рабочий Иван Кузьминов? «Да, это я. «Слесарь Обуховской Верфи? «Да. Слесарь. Член Заводского Комитета. «Как, как же ты смел, негодяй, бунтовать? Как смел ты итти против Советов, против Власти советской?» Грубый крик. Неожиданный. Странный. Точно намеренно хотел председатель боль причинить. «Чего же ты молчишь?» Рабочий, недоуменный, взволнованный грубостью тона, вставляет слова нескладные, нестройные. «Но, товарищ?» «Я тебе не товарищ!» «Позвольте, кто позволил вам так со мной говорить? Вы недавний рабочий, со мною рабочим. Я не позволю, я не допущу такого со мною обращения.» Он взволнованно стучит кулаком по спинке стула железного, плотно к полу привинченного. «Что?» И коротким движением, уверенным и твердым, председатель бьет Кузмичева. Бьет по лицу. Ладонью на отмаш. Три раза. Минуту, короткую, рабочий стоял неподвижный. Подавленный. Затем резким движением, взбешенный схватил председателя... Но тотчас же, трое красных, молчаливо следивших — схватили рабочего. И крепко связав ему руки и ноги, посадили на стул. Сами же снова сели, молчаливо безличные. Толстый, громко зевая, сочно и сладко. А председатель подошел к связанному. И долго и пристально смотрел ему прямо в глаза, словно желая понять все невысказанное. Все, что рабочий хотел и мог ему рассказать. Все, что не успел ему сказать, досказать... И затем с презрением чрезвычайным, тоном холодным и властным, словно говорил со своим рабом или слугою, он произнес: «Я тебя обругал. Да. И это необходимо. Это неизбежно. Я тебя ударил. Да. И всегда тебя и тебе подобных я буду бить. И это опять-таки неизбежно. Ты и тебе подобные всегда мечтали о власти народной. Власти рабочей. И она пришла. Она пришла, чтобы принести вам счастье, чтобы вести вас к торжеству народному на земле. Но ты и тебе подобные, вы жалкие, глупые люди — захотели свободы. Вы — рожденные рабами. Вы — глупое стадо баранов, спасенные нами от хищных волков, стадо не знающее дороги, не умеющее ее найти, вы — захотели свободы. Захотели, обольщенные красивыми словами буржуазных выход не знающих сами дороги к вашему счастью. И вы стали кричать на перекрестках и на фабриках, в городах и деревнях, что мы отняли у вас вашу свободу. Да, мы отняли ее — ибо она вам не нужна. Ибо мы, ваши вожди, мы ведем вас по трудному пути народного счастья и не вам глупым баранам говорить нам о народной дороге. Разве спрашивает пастух у стада — куда итти? Разве позволяет он строптивому барану вступать с ним в спор бесполезный и вредный? И разве не бессмыслица вредная и опасная говорить о свободе стаду баранов? И когда мы, сильные правотой своих убеждений, отменили свободу, по глупости или подлости данную вам буржуазными выходцами, ты и тебе подобные стали бунтовать. Жалкие люди! Глупые люди! Мы не боимся ваших бунтов!... Безжалостно и жестоко расправляемся мы с тебе подобными, ибо делаем это во имя «его,» во имя народное расправлялись и будем расправляться. Ибо все, что мы делаем, все это совершаем мы для вашего счастья, для блага твоего и тебе подобных. И напрасно, вы, рожденные рабами и обреченные итти по пути счастья народного стадом рабов, напрасно думаете вы — итти против нас. Мы сильны — ибо мы — действуем именем его, именем «Великого нашего Бога,» именем «бедного народа.» И когда нас, с пеною у рта обвиняют буржуазные выходцы — социалисты и прочие жалкие люди, когда они бросают нам обвинения, упрекая, что мы отменили свободу, что мы огнем и мечем уничтожаем русскую интеллигенцию, что разрушили мы Россию, мы гордо берем это обвинение: Да, мы это делаем, ибо нам все позволено, ибо мы действуем именем Его. И когда тебе подобные, сбиваются с пути нами предназначенного, мы уничтожаем их немедленно и жестоко. И ты, которому дано итти в стаде нашем, ты, который был в числе нами искомых, ты смел,жалкий раб, восстать против нас, действующих Его именем. Ты бросил мне упрек, за удар мною нанесенный тебе по лицу, удар который я должен был нанести тебе, оскорбившем имя Его. Ты — бунтовщик. Ты для меня — не жалкая, заблудшая овца, ты зараженный мечтами о свободе — ты, вредная плевела способная погубить мое поле. Ты должен погибнуть. И ты умрешь. Но ты умрешь во имя «Его» и ради «Его.» Уведите его. Расстрелять!!...»III.
«Борьба жестокая, беспощадная, должна вестись с социал-предателями»: (Резолюция 8-го съезда Коммунистов 1919 г. март).Ночь пришла. И стало тихо на улицах московских. Умолкли голоса людей, похожих издали на стрекот насекомых. Не слышно более трамвайных голосов. Встревоженных и нервных. Погасли фонари. Горевшие слегка и желто. И окна каменных домов, обычно яркие и светложелтые, темнеют пропастью стеклянной. Неясной, слитной по краям своим...
———
У красных ворот группа людей. Шумных. Крики. Проклятья. Изредка жалостный стон. Заглушенный протест. «Ребята, чего в самом деле! Охота тащить его, поставим к стенке! И баста! Расстреляем! Просто и ясно!...» „Нет, братцы. Негожее дело задумали, мало ли, что может рассказать на допросе. Убить, ведь, всегда успеем“. „Не охота больно тащить его. Поздно. Хочется спать. Кончим и пойдем по домам“. „Нет, братцы. Как хотите, а только это не резон“. Долго спорят, ругаются, темные силуэты людей. И в воздухе ночи осенней их слова кажутся тяжелее и резче...———
«Итти — так итти. Эй, старик — поднимайся“. С трудом, кряхтя, поднимается с земли массивная, грузная фигура. Темнеющая неясным пятном среди людских силуэтов. „Поднимайся скорей. Слышишь“. Удар. Жестокий и злой. „Зачем бьете? Не смейте!“ Слабый старческий голос. Спокойный и мягкий. Снова удар. Звонкий и громкий. Видно бьют по лицу. „Ну, быстро в дорогу. Полночь давно. Надоело с с тобою возиться“. И с проклятием и руганью, группа людей в черных сумерках густотемнеющих бульваров скрывается ...———
„На сегодня довольно“. Председатель встает. Трет руки. Нервно и долго. Молчит. Смотрит в окно. Высокое. Железными прутьями обитое. Потирает виски, лоб, точно хочет что то тяжелое, властное, его душой владеющее, покорить. Неустанно досадливо он шевелит пальцами правой руки. Обернулся. Увидел котенка. И нежно, словно всю свою жизнь деток ласкал, поднял котенка. Сел. Положил к себе на колени. И долго и нежно ласкал. Улыбался при этом своею странной улыбкой, улыбкой рта. А глаза, бесцветно-холодные, были спокойны. Чуждые попрежнему ласке рта.———
Шум неясный, глухой. Стук в дверь. Говор людской. Председатель сердито бросает котенка: „В чем дело?“ Группа солдат, красных, с ружьями сбоку, втащила старика. Он сед, с большой, густою бородой. Без шапки, где то потерянной. В старомодном пальто. Посеревшем и рваном. Лицо все в крови. „В чем дело?“ „Да вот привели старика“. Высокий, чернявый, безусый, с глупым лицом, красный солдат, ухмыляясь, тычет пальцем. „Да вот, велели к вам привести. Скандалил на митинге“. „Кто? Старик? Несуразное мелите.“. „Гражданин, расскажите в чем дело Эти олухи никогда толка не знают: тащут людей, а к чему» почему — не знаю, не ведаю“. „Дело простое“ — старик, не волнуясь, спокойно, точно о деле обычном, ежедневном, начал разсказ. „Был митинг, сегодня, на стеклянном заводе. Много рабочих. Меньше солдат. Говорили разные речи. Но все — коммунисты. Меня пригласила приехать группа рабочих, отвечать вашим ораторам“. „Вы кто? не коммунист? Вы с-р? большевик?“. „Нет, я анархист: Имя мое — вам известно. Известно оно, думаю многим русским. Только недавно, год, как приехал в Россию. После долгих изгнаний, меня привела тоска по России, желание работать во имя и ради свободы. Но вместо царства свободы, попал в царство гнета, в царство громадной тюрьмы. Ну и стал бороться. Борюсь и теперь. Третий раз, за последнее время, меня арестовывают. Сегодня вторично избили. До крови. До боли, нудной и долгой. Тяжело было старику, больному и дряхлому, итти по пути избиений и тюрем. Что ж делать! Вот и сегодня. Был на митинге. Рабочие меня встретили радушно. Стал говорить. О чем? Все старое: нужна людям свобода. Коли есть рот и язык — не мешай говорить. Не мешай писать. Коли не люб — не слушай, а к чему запрещать! Насилу мил не будешь. И глуп коммунист, если хочет „запретам“ править страной. Сказал это. Кончил. Рабочие были довольны. Вижу, красные меня окружают. Обыскивают. Бьют по лицу, животу. Упал. Подняли. Потащили. Долго тащили. И трижды в пути били. Хотели убить. Вот и все“. „А вы не довольны? — председатель ехидно смеется. Недовольны, что с вами, вождем анархизма, мы дерзаем себя так грубо держать! Избиваем, сажаем в тюрьму? „Недовольны? Вы не хотите понять, что для нас вы только враги. Более страшные и более сильные, чем купцы, фабриканы, дворяне! Мы ведем за собою толпу! Мы ведем массы народные. И чтобы вести их быстро и скоро, чтобы вести их успешно и ладно, мы должны их держать, как рабов, как стадо баранов. И пастухи наши должны быть только нахальны и смелы. Чтобы итти без помехи, мы должны стадо наше сделать послушным. А вы, которые были вождями недавно, вы кичитесь умом, знаниями, любовью к свободе. Вы зовете толпу, к исканиям новым. Вы хотите сделать толпу „не толпой“. Теперь как и прежде. Вы будите в людях чувство искания, чувство „самосознания“. Во имя чего? Стадо баранов, вы хотите сделать стадом людей? Для чего? Или вы думаете, что будет легче вести стадо орлов, чем стадо овец? Вы, жалкие фразеры, мечтатели. Чего то желающие, чего то ищущие, а мы, простые смертные люди, мы лучше вас поняли азбуку правды народной. И идем мы смело по нашим путям, смеясь над мечтами вам подобных. Наш смех не простой. Он злой, полный ненависти. Ибо вошли мы в жизнь, лишенные всяких знаний, глубины ваших понятий, мы — пришедшие на смену вам. Мы — люди толпы. Ведущие толпу. На нее опирающиеся. И наш смех полон ненависти к вам, к вашей культуре, к вашим исканиям. Ибо глядите вы на нас сверху вниз. И эта ненависть дает нам силу, дает нам право беспощадно и жестоко бороться с вами. Эта ненависть толкает нас на избиение вас и вам подобных. И эта ненависть велит нам расстреливать Ваших сыновей. Ибо ясно для нас, что только покорив вас, после победы над вами, когда вы, послушные нам, робкие и тихие войдете в толпу и сольетесь с нею, только в этот день — торжество наше будет полным и окончательным. Это будет торжество народных масс, торжество толпы. Да, серой, однообразной, грубо-простой, некультурной толпы. Вы хотели поднять толпу до себя, сделать ее человеческой. Хотели и не смогли. Мы же хотим всех довести до толпы, уравнять и опустить тех, кто, кичась, высится над ней. Мы хотим и мы это делаем. Так не мешайте же вы — неудачники, нам делать наше великое дело.———
Я не расстреливаю вам подобных, ибо это дает вам силу крови, силу незабываемую. Путь уничтожения — путь постоянной лжи и клеветы, путь избиения — я предоставляю тем кто подобно вам мешает нам делать наше великое дело! Вы останетесь живы. И избитый, окровавленный руками тех, которым вы посвятили вашу жизнь, вы будете отпущены домой. И эти избиения — больше смерти, приблизят вас и вам подобных к нам, и к толпе! Эй!... выбросите старика“!...ПОКУШЕНИЕ НА ЛЕНИНА (Рассказ очевидца).
———
„Вечером митинг. Выступит Ленин. Надо послушать!!!“ Товарищ Ивонин, смеясь, мне сообщает ненужную новость. Неважную. Говорили рабочие — будет запрос. Будет шумно и страстно!“ „Надо пойти“ отвечаю. Только лень. В голове пусто. Тоскливо. Хочется есть — хлеба нет. Хочется белой любви, бесконечных степей, спокойных и мягких — а всюду кровь, драка, война муравьев жадных, сердитых. Хочется тихой воды, озерной, прозрачно глубокой — всюду серые волны, грязные, скучные.———
Ивонин смеется. „Россия похожа — ныне — на русскую душу— двойную и бурную! Довольно! Идем слушать Ленина. Ведь он подоплека русской души. Помнишь черного чортика с копытами и с круглым хвостом, который любил приходить к Карамазову?... Чортик русской души! Разве Ленин на него не похож? А?“ Мы оба смеемся. Уходим...———
Завод Михельсона. Черный, огромный. Трубы большие. Точно пни обожженные, темные. Завод полузакрыт. Нет топлива, нету сырья. И черные окна, точно глаза мертвецов, смотрят бессмысленно нудно. В зале с бетонным полом — в модельной — митинг. Полно людей, рабочих. У кафедры грубой, сколоченной просто, обитой красной материей — группа людей, с оштыкованными ружьями. Вместо ремней ружейных, широких — бичевки висят. Полурваные. Серые. Грязные. Ждут Ленина. И речи ораторов доморощенных, мелких, слушают нехотя. Изредка хлопают слабо и мало... Сзади волнение — сначала неясное. Легче ветра южноморского смутный рокот людской. Скоро слова появились, как пена морская на гребне волны: „ Ленин приехал... Ленин!“ Толпа загудела. Оживилась. С почтением покорным давая дорогу вождю большевизма.———
Плотный, с красным лицом и плешивый, прилично одетый, в крахмальной рубашке — он казался по виду торговцем средней руки. „Ишь — точно буржуй. Сытой!“ — ворчит сзади меня рабочий, худой и сердитый. „В манжетках“ — шепчет сбоку работница в кофточке теплой — „как барин. Глядь-ко — цепочка блестит“...———
Он говорил просто и ясно. Говорил о власти советской, о борьбе с гидрой черного стана, о коварных эсерах. О немецких друзьях — недругах. Говорил, как сильный. Твердо. Спокойно. Толпа слушала молча. После речи ему три записки дают. Все три об одном: „почему отряды красных мешают провозить голодным москвичам хлеб и муку?“ Лепин бурчит недовольно: „На эти вопросы отвечать не могу. Нет времени. Я очень спешу.“ Гул толпы, недовольный, сердитый. Кто-то, сзади стоящий, свистит. Ленин, окруженный своими, идет сквозь толпу к холодным дверям выходным. У самого входа, группа рабочих, взволнованных, бурных, красных — оттиснув, тесным кольцом, его окружает. И снова тот же вопрос, но более резко ему ставит: „обуздать красных.“ Ленин сердит. Брызжет слюной. Но слов не слыхать. И в этом хаосе преддверном раздались три выстрела. Резких. Острых, точно игл концы. Толпа шелохнулась, испуганная, в сторону, к выходу. Группа красных бросилась убийцу ловить. Группа рабочих ее защищать. Черненький, маленький, „красный солдат“ вцепился как кошка в руку убийцы и визгливым, резким, тонким фальцетом кричит: „Держите... Держите!..» Рабочий в сермяжке, с козлиной бородкой бьет его по лицу. Здесь же трое красных солдат избивают прикладами седого рабочего: он пытался спасти стрелявшую женщину. Спокойнее других — убийца I Со славным лицом, чуждым волнения, она молчит. И кажется, вот, вот улыбнется... У самых дверей, тяжелых и черных — лежит Ленин. В полном сознании. Несколько красных хлопочет. Носят воду, бегут за врачом. Вокруг тесным кольцом стоят люди. Немного тревожные. Кто-то бросает : „Ранен легко.“ „Неопасно! Жалко, что жив,“ слышу сзади шипит чей то голос. „Неудача,“ шепчет мне на ухо Ивонин. „Повезло Ироду“ громко, точно забывшись произносит работница. Щуплая, тонкая с длинной косой... „Что!? Что сказала!?“ — „Красный солдат“ толстый, сытый, с сердитым лицом хватает работницу, — „что, стерва, сказала“ Начинается драка... Мы вышли.———
На улице мокро и сыро... Фабричные окна все так же могильно темнеют. Где-то сбоку блестит в окне огонек одинокий и жалкий, а вдали — трамваев звонки безучастно звенят. Им — неживым — чуждо волнение толпы. Ее радость и горе.ПОЙМАЛИ
Удивленно смотрят чайки. Белые с серыми пятнами. Кричат резко. Маячат довольные над кормой пароходной. И кольцо изменчиво живое из птиц летающих, кажется надетым на флаг кормовой. Красный. От времени потемневший и рваный. Внизу вода серо синяя, волжская, извечно — обычная, отражает борьбу линий — неясно и смутно. Бессильная показать борьбу красок, белой и красной. У берега — ивы, скучные, провожают удивленными взглядами пароход,медленно, с трудом ползущий.———
На пароходе „Свобода“ много народа. На палубе. В каютах. Всюду люди... На носу пароходном тесным кругом лежат мужики. Грызут семечки. Пьют чай, наливая его из большого и пожилого чайника. «А ноньче урожай будет хоть куды.» Крестьянин русый, с густой бородой, показывает на ржаное поле. Там у самого берега. Поле, желтеющее. «Не больно хорошо. Вот к примеру глядь ко — вишь темная полоса к леву пролеска. Так энта земля помещичья. Барская. Так вот сколько ни на есть его земли в нашей Спасской волости, так вся поди пустует. Ходит, сердечная, легкой. Приезжал намеднись к нам комиссар большевистский, значит ихний. «Што это грит, робята, помещичью землю втуне оставили. Ну, а мужики, известное дело,хитрый народ. Больше помалкивают. А только если по правде грить, так боятся мужички засевать помещичью землю. Такое разрушение в Рассее, что кто знает. Засеешь землю, ан глядишь, большевики хлеб то отнимут». «Да как не быть боязно, Дмитрич, очень боязно», вставляет седой мужик, с подстриженной бородой, в поддевке, прочно и хорошо сшитой. «Заборонил я ноне своих восемь, да помещичьих Никитовских десять десятин. Думал, авось соберу хлеба вдоволь. Семью прокормлю, да в город остальное свезу, на товар выменяю. Не тут-то было: наш то Комитет, большевистский, Лопатьевский, возьми да и прикажи: коли ты восемьнадцать десятин заборонил, то ты к примеру сказать вроде буржуя, и потому и должен им, этим прости Господи, голодранцам, пьяницам, к зиме половину урожая отдать. Ну, вот, тут и пойди. Они только и делают, что пьянствуют, да с бабами возжаются. А ты работай. Дудки. Ну, вот и подумаешь, перед тем, как к посеву приступишь. Эх, непутевое время пошло...» «Н да, задумчиво сплевывая шелуху, хриплым голосом замечает мужичек. Невзрачный с виду. Ободранный. Вместо сапог — лапти. «Забижают они мужика. Совсем меня, к примеру, раззорили. Забрали мою лошаденку. Возить вишь им надо комиссара ихняго. А он возьми да напейся, как на грех! Пьяный, распьяный, взял и загнал мою лошаденку!» «Небось, дядя Иваныч, вместе с комиссаром пьянствовал.» Шутки. Хохот. «А?» «Што-жь, был грех. Кто нынче не пьет.»———
На верхнем мостике стоит парочка. Он с интеллигентным лицом. В пенсне. Молодой. Бедно и просто одетый. Она в белом платье, кисейном и легком, с родимым пятном на левой щеке. Голубоглазая. Румяная. Они смотрят на берег. На птиц. Что-то ищут. Им одним ведомое, наклонившись к реке, в зеленой гуще воды. Порою, забывшись, целуются. Долго и крепко. Ей тоскливо. Она недовольна. «В чем дело, моя дорогая, любимая?» «Тоска. Хоть бы скорее прошел, кончился большевизм проклятый.» «Почему? Чем тебя он обидел?» «Меня, конечно, ни чем. Да жизнь стала неладной, какой-то кошмарной в России. Хочется, чтобы было тихо. тихо. И не только я... «Успокойся, моя дорогая. Все пройдет»... Поцелуй крепкий, звонкий.———
Внизу в каюте шумно и весело. Три офицера, красных, юных. Вместо погон и кокард — пятна красных лент. В карты играют. С ними — двое других. По виду внешнему, важному, скорее всего — комиссары. Играют азартно. Пьют водку, пиво, вино. Один из играющих молодой и безбровый, белобрысый, немного смешной, по виду латыш, счастливо играет. Ему все время везет. Одну за другой он выигрывает игры. И кучи денег, бумажных, разноцветных, у него все растут и растут. «Как подумаешь, да посмотришь, задумаешься.» меланхолически замечает один из проигрывающих.. Плотный, с короткой бородкой, красный офицер. «Задумаешься и удивишься. Жили мы при царе... Жили при Керенском... Ныне живем при Власти Советской. Но хоть тресни меня по башке — не могу в толк взять. Чем наша теперешняя офицерская жизнь отличается от прежней. «При царе было скучно. Сражались. Играли в карты... и проигрывали, Пришел Керенский. Попрежнему торчали на фронте, скучали — и в карты играли. Теперь Ленин... И снова сражаемся, снова играем в карты. Пьянствуем. Скучища смертная. «Ну, полно. Нечего филосовствовать. Клади карту.» Игра продолжается...———
Стук в каютную дверь. Настойчивый. Упорный. Дверь отворяется. Лицо бородатое, принадлежащее «красному» солдату, появляется в двери. Слегка встревоженное. «Господин поручик. Дозвольте доложить. «Ну чего там. Не мешай. Вот кончу пульку. «Господин поручик. Дело нужное. Дозвольте доложить. «Ну выкладывай.» Поручик морщится. Досадливо бросает карты. «Ну, говори.» «Я опознал среди здешних пассажиров белогвардейца. Извольте помнить прежний комендант Вольска капитан Антипов. Такой ловкач. Переоделся в крестьянскую одежду. Думал скрыться. А я сейчас по шраму евонному его распознал. Он видно, пробирается на Сызрань.» «Быть не может. Неужели капитан Антипов? О это славная добыча.» Карты брошены на стол. Игра забыта. Офицеры ищут револьверы, ружья, волнуясь и спеша.———
«Да где же он? «Звон, видите у борта — мужичек сидит. В рубахе и в лаптях. Девчонку держит на руках, подряд с ним женщина. Как будто — жена. На вид щуплая, в сером платице. «Тише он глядит сюда. «К нему подойти должно осторожно. С опаской. Ведь он георгиевец, летчик «Ну, идем.» Туча густая и черная солнце покрыла. И солнца лучи рассеянные фиолетовым отцветом ласкали зеленые деревья, правобережные, волжские. В воздухе свежело. И чайки, все жалобнее и тоскливее пели свои монотонные песни. Песни голода, песни тени.———
У самого борта, на низкой скамейке, сидел человек в крестьянской поддевке. Рядом с ним женщина, Она улыбалась, смотрела, как мужчина играл с маленькой дочкой. Ее дочкой. Их дочкой. Вся яркая, розовая девчурка теребила отца за длинную бороду, тянула ручонки. Смеялась отцу, бороде, солнцу и жизни. А отец ловил ее руки ртом, большим, бородатым. И их целовал. Девчурка смеялась. Счастливая. «Ни с места.» «Встаньте.» Наведенные дула. Ружейные и револьверные. Он понял. «Дело проиграно. Он будет расстрелян. Жаль. Хочется жить. Больше, чем раньше. Сильнее, чем в прежние годы. Чтоже, видно судьба». Мысли, толкаясь, спеша, быстро неслись. Жаль девочки. Славная девочка. Жаль жены. Близкой, милой, любимой. Жаль жизни вообще, солнца, Волги, этих чаек крикливых; чтоже, видно судьба. Он встает; спокойный. И ровным движением кладет девчурку на руку жены. И точно прощаясь, малютку в лобик, белый, чуть-чуть розоватый, целует. Несколько раз.———
«В чем дело? Что надо вам от меня? «Вы капитан Антипов, белогвардеец? Не так ли? «Что вы, Христос с вами. Если хотите, я вам покажу свой паспорт, бумаги. Крестьянин я. Мужик из села Заливное.» Он ищет за пазухой. Ответом спокойным красные слегка смущены... Совещаются. Шепчутся. «Вот смотрите.» Тычет им паспорт. Они смотрят. А он ловким движением прыгнул за борт. Прямо в воду. «Стой! Держи! Тормози пароход!» Крики. Вопли. Наклоняясь над водой, офицеры ищут его. «Вот там показался.» В шагах тридцати, ближе к берегу, отнесенный течением, плыл беглец. «Стреляй!» Беспорядочно, громко гудят выстрелы, револьверные и ружейные. И пули, падая в воду, ее белопенят. Чайки испуганные, тревожно-сердитые взлетают выше и дальше. Удивленные шумом ненужной стрельбы.———
Пароход неподвижно стоит. Якорь брошен. Шлюпка спущена. Трое красных с матросами пароходными едут ловить беглеца. «Ранен, ранен. Гляди, звон кровь показалась.» Молоденький купчик, толстый, нескладный, смотрит в бинокль. Толпа мужиков тут же рядом смотрит, волнуется. «Ишь сердечный. Сказывают Вольский. Наш.Из народной армии. Хороший парень, «Эх бы коли убег. Было бы ладно. «Спаси Господи. Сохрани его.» Шепчет баба, простая в темном платке, не то богомолка, не то из раскольниц.———
«Снова ранен. Видно, что в голову. Тяжело, поди, ему плыть. Много крови вышло.» Купчик волнуется. «Пойман. Неужто? «Ишь, бедняга, — бормочет старый мужик в лаптях, с котомкой. Жалкой. Полупустой. «Ну и дела, Боже Ты мой. Ну и жисть.»———
У борта — женщина с тоскою за шлюпкой следит. И надежда, и страх. Рядом с нею — девчурка играет, попрежнему светло довольная. Чуждая боли взрослых людей. Для нее жизнь простая задача.———
«Пойман. Ведут» Кончено. Женщина плачет. Плачет молча и тихо... Счастью конец.———
«Умер. Убит.» Крестьяне толпою окружают вернувшихся красных. Расспрашивают. Куда пуля попала. Да как тело нагнали. Бабы охают, ахают. «Ишь бедненький умер.» А старая баба, ветхая, в землю растущая, грозит кулаком в сторону красных: «Ишь нехристы.»———
Тело втащили. Мокрое, розовато желтеющее от крови, из раны сочившейся. Глаза убитого полузакрыты. И шрам на лице, недавно живой, темно красневший, стал бледным и синим. Тело внесли и бросили грубо к ногам плачущей женщины, любимой убитого. И забывшись от горя, она его теребила, звала, грела руки — целовала лицо. Тщетно стараясь в тело умершего влить жизни волну.———
Солнце уставшее, сонное — готово уснуть. Уходя — золотит пароход своими лучами. Чайки, забыв о стрельбе, о шуме недавнем, досадном, снова кольцом изменчивым, серо белеющим, маячат над флагом. Белокурая девочка — смеется, довольная. Тянет ручку к отцу и хочет играть с его бородой, золотистой от солнца и красной от крови...НОЧЬЮ
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны,
Выплывают расписные
Острогрудые челны.
———
Слова родной песни. Волжской. Столь обычной и частой в прежние годы. Столь редкой — в теперешние дни. Слова — отчетливо понятные всем волжанам.———
А на первом Стенька Разин,
Обнявшись — сидит с княжной...
———
Слушая Волжскую песнь — мечтаешь... и в мечтах хочешь простора. Речного. Водного. Ищешь леса, густого, дикого. Стремишься к степи, бесконечной, свободной. Мечты о свободе, мечты давнишние, русские.———
Волга дремала. Тихая. Голубая от лунного света. Против Вольской Горы, по середине реки, черным пятном, редким и ясным, барка выделялась, и тенью неясною ее края мешали лунным лучам, их нелепой игре с речными волнами... Привольными... Суетливо-мелкими.———
Волга, Волга, мать родная.
Волга, матушка моя.
Последние комментарии
1 день 2 часов назад
1 день 4 часов назад
1 день 19 часов назад
1 день 19 часов назад
2 дней 53 минут назад
2 дней 4 часов назад