Не о себе [Автор Неизвестен] (fb2) читать онлайн

НЕ О СЕБЕ

Не о себе

«Вдыхая аромат мяты, мы вдыхаем запах эгоизма, искусно спрятанный под личиной свежести. Такой неприступный, такой дерзкий, терпкий, даже самодовольный, он точно насмехается и бросает вызов своему обожателю. Гуляя по саду, я случайно наступаю на веточку, крепкую, с чуть заострёнными на ней листочками, гордо смотрящими вверх, и в данный момент, будто смотрящими на меня, их губителя, с явно выраженным укором; веточка демонстративно хрустнула, и из неё полился аромат эгоистичной мяты. Будучи даже надломленной, она продолжает держать верх над наивным человеком, обращая его в недры своего аромата…»

Поток именно таких мыслей с огромной скоростью пролетал в голове, пока я бродила по песчаному берегу прохладного залива. Закутавшись в клетчатый полуплащик и надев неудобный капюшон, я продолжала двигаться вдоль берега, непроизвольно направляясь к камням и валунам, «дорожка» из которых уходила в даль водного пространства.

Признаться честно, погода просто отвратительна. Однако в этой неприязни к погоде есть какая-то поэтическая прелесть.

Тихий звук невысоких волн, немощно бьющихся о берег… нет, не так. Даже слово «бьющихся» здесь вовсе не уместно. Это слишком лестно для таких псевдоплевков. Волны даже не бились, они назойливо напоминали о своём присутствии, создавая фоновый шум, и на этом им спасибо. Классическую картину классического пляжа северо-западных районов дополняли отчаянные крики белых чаек, угрюмо кружащая кучка которых больше напоминала злостных стервятников; шум прибрежного леса, песок, равномерно скрипящий и скрежущий под чёрно-красными кроссовками, и противный запах тихо-смирно подгнивающих водорослей и случайного мусора, который так бережно и хаотично, даже в творческом беспорядке, разбросан проезжими «блюстителями чистоты и сохранности хрупкой северной природы». Даже попытки поставить небольшие урны по территории близлежащей местности оказались тщетными. Таким образом, ко всему осталось на задний план добавить серое небо с пепельно-дымчатыми облаками для создания полной картины дождливого петербуржского лета и случайно попавшего в этот рассказ Финского залива.

Пытаясь найти глазами хоть что-нибудь, что привлекло бы моё внимание, я невольно отвела взгляд вдаль, на ту черту, где серо-зелёное водное полотно переходит в небо. Если не учитывать то, что свои очки я как всегда забыла дома, а моё зрение и без них и с ними оставляет желать лучшего, я каким-то чудом углядела крохотную чёрную точку, плавно качающуюся на небольших волнах. Я не была уверена, но мне почему-то представлялось, что эта точка направляется к берегу, «размахивая» двумя вёслами. Я остановилась, предварительно заметив, что пока я была увлечена наблюдением, мой правый кроссовок мало того, что до нитки промок в воде залива, так ещё это треклятое подобие водорослей обмоталось вокруг него. Вспомнив про себя пару нехороших слов, я постаралась не обращать внимания на злосчастную мокрую обувь, даже не удосужилась снять прилипшие водоросли и сосредоточила всё внимание на той чёрной точке, которая, к моему удивлению, всё то время, пока я негодовала, продолжала двигаться к берегу и уже приняла вид небольшое одноместной лодочки, что было заметно даже моим глазам, которые я по привычке сузила, чтобы сфокусироваться на объекте.

С другого конца пляжа доносился визг маленьких ребятишек, которые, видимо, брызгались водой, набирая её в свои маленькие ладошки, что наверняка мало нравилось их родителям.

С трассы раздавался шум проезжающих легковушек, больших фур, что, признаться, несколько портило картину умиротворённого пляжа.

Отбросив посторонние мысли куда-то за буйки, я по привычке сунула руки в карманы плаща и продолжила наблюдать за лодкой.

Она была достаточно близко к берегу, где стояла я. Ещё больше напрягая зрение, я пыталась разглядеть человека в лодке, но не получалось. Я продолжала ждать, пока он подплывёт поближе, и принялась чертить круги на песке носком моего промокшего ботинка, изредка поглядывая на лодку и её пассажира, которых, спустя минут пять, я уже могла кое-как разглядеть.

Там сидел мужчина, возраст которого определить было довольно трудно. У него было загорелое лицо, покрытое густой бородой, которая изредка была покрыта седыми проблесками. Рукава мятой рубашки были завёрнуты до локтя и были мокрыми практически до плеч. Он был словно не из этого мира. Словно сошёл со страниц сказки, и, кажется, ещё секунда, и он слегка небрежно, но с любовью встряхнёт невод, свой старый немного разодранный невод, с маленькими листьями водорослей в уголках, и забросит его в зеленовато-серые воды залива.

Но в реальность меня вернуло то, что этот немолодой мужчина повернул голову в мою сторону, и я смогла наконец-то рассмотреть его лицо. Первое, что сразу бросилось в глаза, это отчуждённое выражение всего его лица. Уголки его губ, уголки глаз, линии бровей, скулы и даже крылья носа — всё было опущено вниз, всё застыло в унылом, усталом, даже болезненном виде. Атмосфера его глаз была мне совершенно непонятной. Я была в раздумье: то ли я видела в этих глазах ещё большую грусть, чем на лице, то ли какая-то скрытая улыбка была спрятана под полуопущенными веками и под нависшими, густыми и чёрными бровями. Пока я размышляла, взгляд, настроение которого не было разгадано мной, как и его обладатель, уплыл.

Меня окликнул папа, и я повернулась спиной к заливу, и ветер, наполненный водными парами, стал дуть мне в спину. Я неприятно поморщилась от холодных дуновений, которые заставляли мою спину покрываться мурашками. Когда папа подошёл, от него привычно повеяло ароматом кофе, смешанного с табаком.

— Ну, что, поехали? — папа улыбнулся.

— Да, конечно, — быстро ответила я, уже имея мысленное удовольствие представлять теплую кабину и сиденья нашего серебристого японского авто.

Мы пошли к машине, каждым шагом тревожа прибрежный песок.

Как только я закрыла за собой дверь автомобиля, удобно уселась, оправила шуршащий клетчатый плащ и откинула голову назад, закрыв глаза и услышав родное урчание двигателя, «Ниссан» тронулся с места, и всю дорогу до дома я вспоминала ту одинокую лодку и пыталась угадать выражение тех странных глаз, застывших на не менее странном лице.

_{26 августа 2009}

Комната с секретом

— Андрюша, не бегай так быстро по лестницам! Они же скользкие! Упадёшь!

Но маленький Андрюша не слышал строгих и заботливых советов матери, и его крохотные ножки, обутые в новые сандалии, проворно перескакивали с одной ступеньки на другую, задорно сверкая пятками.

В старом большом доме, пропахшем мудростью в силу своего почтенного возраста, шестилетний темноволосый, кудрявый мальчуган чувствовал себя более чем уверенно, ежедневно патрулируя все бесконечные комнаты с первого по третий этаж.

На улице стояла довольно мерзкая погода, целый день лил дождь, и как только кто-нибудь из домашних чуть высовывал нос на улицу, то от изворотливого и холодного ветра сразу же пробирало мурашками весь позвоночник. Поэтому в этот день все были собраны в общей гостиной, занятые разными делами и разговорами.

Дом был наполнен чудесными голосами, а смех и хохот маленького Андрея прекрасно дополнял тёплую семейную обстановку в благородном доме.

Тёмные глаза Андрюши от веселья горели яркими огоньками, а тонкая линия детских бровей причудливо изгибалась, когда он улыбался. Маленький вздёрнутый носик ребёнка придавал ему слегка шаловливый вид, а тёмные кудри непослушно взъерошивались и путались на бегу.

Андрей всегда вызывал только улыбки на лицах окружающих, и сегодня также все с умилением и с нескрываемым обожанием смотрели на это курносое чудо.

Немного запыхавшись от бега по длинной лестнице, ведущей на верхние этажи старого дома, Андрюша выбежал в коридор, оправил смявшиеся штанишки и направился к самой последней двери.

Добежав до неё, он осторожно поднялся на носочки, чтобы дотянуться до деревянной ручки, дёрнул дверь, и та со скрипом покорилась мальчику.

Комната, скрывавшаяся за дверью, когда-то принадлежала самому первому главе дома, почтенному господину, владельцу крупной фабрики в местном городке. В своё время он отличался чудачествами, чем заработал неоднозначную репутацию среди народа, а в высших кругах на него обращали внимание, когда разговор заходил о его нехилом состоянии.

На людях он показывался исключительно в английском выписанном фраке с высоким котелком на седовласой голове и с длинной, под стать его росту, тросточкой. В таком виде господин мог появиться, как и в театре, на приёме в Петербурге, так и на отдыхе с семьёй в своём имении. Местные жители утверждали, что от него как будто веяло «аглицким духом», и на их лицах появлялась лёгкая улыбка, доброжелательно относившаяся к местному чудаку-помещику.

И сейчас его знаменитые на весь город фрак и котелок покоились в старой комнате, со вздохами вспоминая своего господина.

Маленькому Андрею каждое посещение этой комнаты казалось чем-то торжественным и величественным, словно старина, повсюду обитавшая здесь, дышала ему в спину.

Стоит сказать, что после смерти того старого хозяина потомки, последующие владельцы дома, решили оставить в бывшем кабинете всё как есть: старый, тяжёлый дубовый стол со старыми, давно остановившимися часами и небольшой лампой, настолько тонкой и хрупкой, что бедная служанка боялась не то что стирать, а даже сдувать накопившуюся пыль; огромный портрет старого господина, такой же тяжёлый и настолько же дубовый, как и стол, шкаф; посеревшие от старости витражи окон…

Андрюша подбежал к окну, пододвинул стул ближе к подоконнику, забрался и сел, поджав под себя ноги.

Ему нравилось часами просиживать у этого разноцветного окна и смотреть на картину, сотворённую из красочных стёклышек, на которой лесные красавицы-нимфы гуляли по античному саду с собакой, запечатленной в радостном прыжке.

Как-то мальчик с весёлой улыбкой на лице подбежал к матери:

— Мама, когда я стану взрослым, моя жена непременно будет похожа на одну из тех девушек, что на окне в старом кабинете…

— Без комментариев… — задумчиво, но с улыбкой произнесла стоявшая рядом пожилая женщина, бабушка Андрея, и понесла вазу с яблоками в гостиную. Мать тихонько рассмеялась и погладила короткие тёмные кудри на голове сына:

— Обязательно, дорогой, обязательно.

Поспешно Андрей взял средних размеров блокнот и уже практически сточенный карандаш и принялся сначала мысленно, в воздухе, пальцем очерчивать линии витражной картины, а потом с той же бережностью переносил запомненное на лист бумаги. Мальчик низко склонился над своим детским карандашным шедевром.

Вдруг ему показалось, что фрак покойного предка слегка шевельнулся, а в чуть открытое оконце ворвались прохладный влажный ветер и первый за сегодняшний день луч солнца. Комната наполнилась тёплым светом, и прадедов наряд утихомирился, поник, грустно сложил свои тканевые складки и принялся покорно висеть.

Мальчик ничуть не боялся находиться в этой комнате один. Наоборот, он был рад, что странная комната радушно принимала каждый раз своего единственного постоянного гостя, не считая служанок, потому что остальные члены семьи редко баловали заснувшую здесь живую историю своими посещениями.

Пока маленький Андрей продолжал бережно водить чёрным грифелем по белой бумаге, солнечные лучи, проходя сквозь разноцветные стёкла витража, причудливо играли всеми оттенками радуги на тёмном дубовом полу. Андрюша с любопытством кинул взгляд на чудные блики, и спустя секунду опять погрузил своё внимание в блокнот: вот на его глазах у по-детски наивных силуэтов начали появляться черты лица; вот глаза, красиво очерченные тонкими бровями и длинными ресницами; вот нос, вот руки, вот колышется подол наряда, а вот буквально мгновенье назад его творенье засияло доброй улыбкой.

Но вдруг далеко за дверью раздался голос матери:

— Андрюша, мальчик мой, пойдём кушать.

Сын послушно встал с затёкших колен и через минуту уже проворно сверкал пятками по коридорам огромного дома, спускаясь к обеду.

Гость ушёл. Комната опустела. Беспомощный ветер попытался воссоздать картину движения, несильно выдохнул, и листок с карандашными набросками нехотя слетел с подоконника и стал неспешно опускаться на пол…

… Она сошла совершенно неожиданно, сопровождаемая весёлым собачьим лаем. Лёгкой поступью лесная нимфа прошла по дубовому настилу своими почти прозрачными босыми ногами, опустилась, быстро взяла упавший листок блокнота и аккуратно положила его обратно на подоконник. Затем красавица мимолётно улыбнулась, встряхнула своими светлыми, невесомыми волосами и ушла в небо…

_{5 сентября 2009}

Почему

Корона блестела. Она была слишком вычурной, нелепой, но чертовски блестящей. Всё было идеально: золото самой высокой пробы с намёками переливалось и отражало свет, всевозможные драгоценные камни были разбросаны с небрежным шиком.

На голове корона сидела также небрежно. Она была сдвинута набок, как будто говорила всем своим видом о своём равнодушии ко всему, что было за её пределами и её не касалось. Однако временами корона задумывалась о том, почему бы ей не сидеть прямо и высокомерно, но пока думала, опять сползала набок.

Высокому и чистому зеркалу было лестно отражать такое зрелище. Оно наслаждалось моментом, пока корона любовалась собой. Само же зеркало не представляло собой ничего особенного, никаких украшений на нём не было, никаких лишних завитков, узоров и бесполезных золочений. Однако в такие минуты, когда изображение величавой короны отражалось в нём, зеркало запотевало от смущения, удовольствия и оказанной чести.

Вслед за короной на зеркальной глади, если медленно спускаться вниз, можно было даже заметить чересчур довольное лицо с нагловатыми глазами и самоуверенно выставленным вперёд и вверх красивым и невозмутимым подбородком. Обладатель этого лица расслабленно и непринуждённо сидел в мягком кожаном кресле светло-бежевого цвета, изредка подмигивая своему отражению, а корона, на секунду напомнив о себе, ещё раз сползла на ровный лоб. В этот же момент правая рука самовлюбленного царька потянулась к голове, и тонкие, невыносимо красивые пальцы с излишним изяществом опять поправили корону. Создавалось впечатление, что между человеком и короной идёт разговор без слов, и каждая сказанная фраза была такой же пафосной, какими были её обладатели. На это смотреть было столь же забавно, если представить, что это два напыщенных и чрезвычайно важных вельможи пытаются войти в узкую дверь или же делают друг другу нескончаемые комплименты.

Между тем, наше красивое существо встревожилось из-за порыва ветра, бесцеремонно ворвавшегося в царские беспорядочные покои и потревожило пока безмолвного обитателя. Но королевская особа не соизволила пошевелить своим дражайшим туловищем, закрыть источник своего дискомфорта и продолжала восседать на воображаемом троне, небрежно закинув правую ногу на левое бедро.

Однако через минуту его спокойствие нарушил звук открывающейся двери квартиры. Вошла молоденькая девушка невысокого роста с кучей тяжёлых пакетов в руках. Её тонкие длинные волосы запутались, и она постоянно продолжала сдувать свою косую чёлку с высокого лба. Поставив пакеты на пол, она сняла куртку и не глядя поправила волосы. Пройдя дальше в комнату, девушка усталым взглядом посмотрела на молодого человека, сидящего в кресле, тяжело вздохнула и тихими шагами уплыла на кухню.

Они сидели в разных комнатах, с разными взглядами на этот абсолютно разный мир. Их ничто не связывало и не объединяло. Они не понимали, почему находятся в одной квартире, в одном доме и под одним небом. Его золотая рыбка уже давно уплыла, с отвращением вильнув плавником, а непосредственно в этом словосочетании его интересовало только слово «золотая». Больше ничего. Достаточно хило. Для неё же предполагалось совсем другое, однако она сама определила себе свою судьбу, а госпожа удача и прочие, не оценив её самостоятельности, подождали немножко, да и ушли прочь, махнув рукой на безнадёжную.

— Всё сидишь? — спросила девушка, входя в комнату.

— Ну, как видишь, — последовал ответ с хорошо слышимой в нём грубостью, — что ты вообще ко мне пристала?

— Я и не собиралась.

Произнеся это, она подошла к огромной книжной полке, достала объёмистую книгу (видимо, это был сборник современной стихов) и уселась на небольшой диванчик. Они оба, сидя в разных углах одной комнаты, будто всем видом показывали своё взаимное отвращение. Пауза длилась практически полчаса, ни одно слово не прозвучало за это время. Можно было уже подумать, что оба увлеклись либо чтением, либо рассматриванием неинтересного вида из окна. Однако королевская персона не выдержала первой:

— Послушай, ты сидишь уже со мной битый час. Не надоело?

— Ни капли, — парировала она.

— Могла бы ты пойти на кухню?!

— О да, конечно… Я тебе мешаю, так ведь?

— Угадала.

— Ха! Потрясающе. Я уже лишняя в собственном доме.

— Прекрати язвить!

— А то что?!

— Что?

За этим криком последовал рывок на середину комнаты. Его рука резко взметнулась вверх, он схватил проклятую корону и с яростью бросил её на пол. Удар был настолько сильным, что от короны оторвался осколок, который поранил ему щёку. Аккуратная полоска крови обезобразила белизну его гладкого лица внезапным контрастом.

На минуту в комнате повисла тишина. Воздух застыл на мечте, ожидая, куда же ему двинуться дальше, в какую сторону податься, однако пока шевельнуться не смел.

Рука раненого медленно потянулась к лицу. Без того белые пальцы побелели ещё больше. По мере приближения к окровавленной щеке рука начинала дрожать. В серо-голубых глазах были видны страх, ожидание, бешенство. Веки дергались, брови были сдвинуты, скулы напряжены.

И в этот момент рука дотронулась до пораженного места. Павший король почувствовал тёплую кровь у себя на пальцах. Рука задрожала ещё больше, когда он посмотрел на них, запачканных в тёмно-красной жидкости. Он боялся крови. Она раздражала его. Для него было немыслимым осознание того, что он потерпел поражение. Его прекрасное лицо было обезображено. После глубокой раны, как на лице, так и в душе останется шрам, слишком отвратительный, слишком заметный и выделяющийся. И стоит только дотронуться до него, как он тут же начнёт болеть…

Девушка стояла неподвижно несколько секунд после случившейся сцены. Потом, резко рванув с места, она подлетела к раненому, сломленному, жалкому королю и слегка дотронулась до его красной опухшей щеки:

— Я сейчас помогу…Только не двигайся, успокойся…

Он медленно поднял глаза и негромко сказал внезапно охрипшим голосом:

— Уйди…Прошу, уйди отсюда…

Она промолчала в этот раз, однако уйти не могла. Не могла и всё. И сама не знала почему…

_{14 октября 2009}

…Так жить нельзя

Занавеска была немного приоткрыта. В небольшой щелочке в окне виднелись снежинки, робко падающие с неба. Снег в этом году был редким изыском.

Чья-то тонкая, но не худая рука слегка отодвинула занавеску холодного светло-голубого цвета, практически не касаясь её пальцами, и потянулась к оконной ручке. Когда длинные белые пальцы крепко обхватили её, на тыльной стороне кисти выступили синие вены, будто пульсирующие в такт тяжелому дыханию человека. И без того напряженная рука напряглась ещё больше и повернула ручку жемчужно-белого стеклопакета вправо. Механизм послушно щелкнул, окно отворилось, и насыщенный дымом, звуками аккордеона и влагой Сены парижский воздух ворвался в просторную квартиру француза со стандартным французским именем Пьер.

Он мог бы быть и каким-нибудь Жаком, и Жаном, и Луи, и на худой конец Людовиком. Почему Пьер? В этом имени слышится и поэзия, и мягкость, и какой-то трагизм.

Будь он Жаком, то определенно бы представлялся обрюзглым, чересчур толстым, высокомерным выскочкой; Жаном или Луи — слишком приторно-сладким и самовлюбленным; если Людовиком, то при всей чрезмерной горделивости и величавости этого имени не хватало бы озолотить его короной.

Пьер, открыв нараспашку окно, не вдохнул (в принципе уместно и «вздохнул»…) в полную силу, не набрал целые легкие грязного столичного воздуха, нет. Его божественно красивые руки либо еле облокачивались на узкий подоконник, либо пытались ухватиться за потоки воздуха, ежесекундно тревожащего застой в его богатой квартире… Да, несомненно очень богатой. Антикварная мебель, персидские ковры на стенах, искусно выполненные мозаики, витражи на стеклах огромных старых стеллажей. Ноль хай-тека, классика чистой воды с картинами эпохи Ренессанса и приглушенным желтоватым светом настольных ламп на толстых ножках.

И вот среди этой откровенной роскоши живет скромный, тихий, даже больной на вид простой Пьер, который каждый день ловит парижский воздух из окна своей квартиры.

При уличном свете его лицо казалось белым, с серо-синими кругами вокруг ярких зеленых глаз. Лицо Пьера было тонким во всех отношениях: тонкий острый нос; тонкие, плотно сжатые губы, сверху очерченные ненавязчивой, слегка заметной линией пробивающихся усов; острый подбородок и скулы. При всей откровенной худобе и болезненном виде, на нем не было ни единого сантиметра обвислой, дряблой, сморщенной кожи (где связь? Худоба=обвислая кожа?). При свете же желтых ламп лицо Пьера приобретало даже несколько здоровый оттенок и становилось отчасти привлекательным. Фигура француза не представляла собой гору мышц, перенасыщенных стероидами; он не был атлетом. Если отмотать время на пять-шесть веков назад, то облик Пьера гармонично бы смотрелся в средневековой Франции, Франции мушкетеров, придворных пажей и фаворитов, Франции времен Марии-Антуанетты. Это время уже давно прошло, но романтичный образ Пьера остался как побочное явление и напоминание об ушедшем в этом современном мире.

Существует одна вещь в портрете героя, пройти мимо которой было бы огромной ошибкой. Это его аристократические, гибкие, белые пальцы. Когда он шевелил ими, то буквально каждая венка, каждая жилка становились очень заметными; костяшки пальцев белели ещё больше. Он шевелил ими так, будто это было целым искусством, но сам никогда не задумывался об этом. И вообще мало о себе думал.

Абсолютный парадокс. В шикарных апартаментах, забитых донельзя всяким дорогим хламом, обитает человек, полностью противоположный своей квартире. Даже пузатые цветочные вазы, расставленные по квартире без особой логики и мысли, кажутся напыщенней и горделивей, чем их обладатель. Сперва создается впечатление, что в такой чрезмерной роскоши может жить только человек чересчур амбициозный, надменный. Но Пьер не такой. Полученные в наследство апартаменты никоим образом не соответствовали его характеру.

Пьер неритмично постукивал пальцами по поверхности подоконника (ну пожааалуйста, только не тумбочка). Потом, резко развернувшись на каблуках ботинок, подошел к старому пианино, стоявшему в дальнем затемненном углу комнаты. Когда он быстро, но бережно открыл крышку инструмента, его взгляд мгновенно упал на надпись: «Красный октябрь». Я не знаю, понимал ли Пьер значение этих двух простых слов, заключавших в себе напоминание о совершенно непростой истории страны — никак не Франции…

Молодой француз долго, под конец даже раздраженно искал ноты. Найдя три пожелтевших листа, сверху донизу усыпанных черными горошками, он расставил их на пюпитре и начал играть. Казалось, будто Пьер не прилагал никаких усилий, плавно скользя по черно-белым клавишам инструмента. Очередной широкий, размашистый пассаж чередовался с мелким, требующим хорошей техники хроматизмом; яркие гремящие аккорды отзывались тихим эхом на верхних октавах; медленные, протяжные моменты сменялись быстрыми и стремительными.

Будто Пьер начинал жить по-настоящему, в полную силу только тогда, когда садился за пианино. Как только затихала последняя нота, француз превращался в подобие крота, который существовал в своей норе, пусть неимоверно богатой, но все же норе, не высовывая из нее носа, слепо закрывая глаза и игнорируя происходящее вокруг, боясь света, живя в одном сплошном, беспросветном мраке.

Внезапно на середине пьесы француз вскинул руки в потолку, не поднимая головы, и с размаху ударил по клавишам. Совершенно уродливый звук пожирал всю квартиру (как может звук пожирать квартиру?.. может, «наполнял»?..). К чему столь резкая перемена настроения? Такая чудесная гармония звука вдруг прервалась грязным, отвратительным диссонансом. Но это была всего лишь гармония и чистота звука, а не человеческой души. Переживания, сомнения, ярость, тревога, раздумья до изнеможения были одним огромным диссонансом в жизни Пьера.

И всё из-за одного случая. Проклятого им сто тысяч раз случая, кода в один день не стало целой семьи. Мать, отец, маленькая сестра, которую он любил больше всего. А дальше — свет фар, кричащий звук торможения, внезапность, один миг и темнота. Прерванные мечты, планы, детский смех. Один миг и три жизни. После этого жизнь Пьера потеряла всякий смысл, о котором твердят философы. Он похоронил себя в этой душной квартире и только продолжал своё существование, играя на фортепиано.

Француз мгновенно встал со стула. Он не был взбешен: он нервничал, принялся суетливо ходить по комнате, сотрясая растерявшийся от неожиданности воздух. Он как будто что-то искал. Пьер тер лоб, ерошил волосы, щупал лицо и что-то бормотал про себя, еле слышно, чтоб даже застойный пласт воздуха в квартире его не услышал:

— Так жить нельзя… Тряпка, слабак, соберись…

С этими словами француз пулей выскочил из одной комнаты в другую, отчего бумаги, какие-то легкие разбросанные ткани остались в недоумении колыхаться от порывов ветра. Он дошел до стеллажа и достал объемистую книгу. Нет, видимо, это альбом с фотографиями. Пьер стал судорожно перелистывать страницу за страницей, ища не зная что. Он на несколько секунд останавливался то на одном снимке, то на другом. Лица людей, улыбающиеся, счастливые, смотрели на него со всех сторон, и от этих любящих, искренних и ясных взглядов он невольно стал улыбаться, ещё потирая свой лоб, покрывшийся мелкой испариной, и внезапно порозовевшие щеки. Пьер продолжал вглядываться в лица родных, особенно в детское личико маленькой Софи, возможно, что-то спрашивая у нее, пока сам не успокоился, пока его пульс не пришел в норму.

Спустя несколько минут уже не нервная, а добрая полуулыбка блуждала на его лице; на щеках появились ямочки, а под глазами — совершенно очаровательные складочки, которые возникают у человека только тогда, когда он либо щурится, либо улыбается.

После такого эмоционального всплеска к Пьеру не вернулась прежняя дотошная депрессивность.

Он ещё долго разглядывал семейный альбом, иногда теребя уголки его страниц. Казалось, он пребывал в состоянии абсолютно умиротворенном, приподнятом, но не бодром. Огромные волны воспоминаний захлестнули его, он почти тонул в них, даже привкус соленой воды появился на губах француза. Но это была отнюдь не морская вода, а простые человеческие слезы. Пьер робко провел ладонью по собственной щеке, стер каплю. По-моему, он сам не понял, грустить или радоваться вновь проявившимся чувствам…

Пьер как-то по-детски протер глаза. Встал неожиданно бордо, раздвинул темные шторы на окнах и вышел в коридор. Там он надел бежевое пальто, натянул черные перчатки и шляпу, через шею по-французски небрежно перекинул шарф, мельком глянул на своё отражение в огромном зеркале и с гордо поднятой головой и чистым сердцем вышел на улицы Парижа.

А в это время, не испытывая никаких преград в виде темных безликих штор, уличный свет пролился в окна роскошной квартиры и прокричал всему о своем присутствии.

_{20 декабря 2009}

Оглавление

Не о себе

Комната с секретом

Почему

…Так жить нельзя