Зерна [Владимир Николаевич Крупин] (fb2) читать онлайн

Зерна

Предисловие

Читатель, вы открыли сейчас эту книгу, наверняка одну из многих для вас. Но уж коль вы ее открыли, я осмелюсь остановить ваше внимание: сейчас, с этой минуты и до того момента, когда вы закроете последнюю страницу, вы становитесь соучастниками не столь редкого, однако знаменательного события — рождения нового автора.

Очередная для вас книга есть первая — самая первая! — того, чье имя стоит на обложке. С этой книгой молодой писатель входит в литературу, вы сейчас — один из первых его читателей… и судей.

Несколько слов о первых книгах вообще.

Известны случаи, когда первая книга автора становилась выдающимся событием для современников и вехой в истории литературы. Грибоедов так и остался для нас как автор первой и, к сожалению, единственной своей книги «Горе от ума». Достоевский вошел, поразив сразу своим талантом, опубликовав «Бедных людей». Но прямо скажем, такие исторические победы на первых шагах — крайне редкое явление. Пожалуй, они случаются реже, чем появляются гении, так как не каждый-то гений заявляет о себе с первого раза.

Куда чаще случается обратное. От нового автора ждут новых открытий, а он преподносит повторение известного, давно открытого. И это, право, случалось не только у тех, кто впоследствии подтвердил свою недаровитость, но и у писателей, чьи произведения стали потом национальной гордостью. Вспомните хотя бы первый поэтический опыт Некрасова — «Мечты и звуки».

Но есть еще особого рода первые книги, в которых автор — смело или робко, смотря по характеру, — оглядывается вокруг, открывает мир, старается понять, вдуматься — кто он сам такой, что связывает его с остальными людьми. И, как правило, эти первооткрытия сопровождаются тем непосредственным удивлением, которое часто, увы, затем утрачивается. При этом вовсе не обязательно автор первой книги должен быть простодушно наивен. Удивление не мешает проявлять и проницательность и глубину.

Было бы, наверное, некоторой неосторожностью с моей стороны заявлять, что молодой писатель В. Крупин чрезвычайно глубок, исключительно прозорлив в своей первой книге «Зерна», Пусть сам читатель оценивает его. Но бесспорно, на мой взгляд, одно — он обладает своим взглядом, своим отношением, что принято в обиходе называть несколько подзатасканным словом — самобытностью. И по рассказам и повести отчетливо чувствуешь, что она идет от пережитого, от биографии человека, который родился в глубине России, чье детство легло на голодный конец войны, на тяжелое послевоенное время, кому пришлось пробиваться к образованию, к культуре, рассчитывая только на свои силы.

Родина у Крупина не просто предмет описания и умиления, а часть великого общего, которое подлежит сравнению. Родное может даже проигрывать в этом сравнении, но тем сильней чувствуешь его связь с собой. «Мои кастальские ключи, — признается автор, — текут из-под сосны».

Бесхитростные истории, рассказанные от лица автора или от лица старой женщины-матери, рассказы, миниатюры, — не просто повествование, но и оценка, и анализ жизни, часто своеобразный моральный кодекс, преподнесенный мимоходом и неназойливо.

Голубей выгнали из чердака, вставили окно, наутро окно разбито, один голубь мертв. Тот, первый, который прокладывает дорогу остальным.

Писатель только тогда имеет право называться писателем, когда видит и чувствует не так, как заурядный человек. Он обязан увидеть то, мимо чего другие проходят, не обращая внимания, его должно радовать и огорчать то, что других оставляет равнодушными. Если же писатель заурядно чувствует, он преподносит духовный ширпотреб, а потому такой писатель неинтересен, больше того — не нужен. Зачем читателю сообщать, что он и сам уже давно ощущает.

Первая книга не дает никаких прав на снисхождение. Ее следует судить столь же строго, как и любую другую книгу. Не сомневаюсь, кому-то что-то может здесь не понравиться, что-то кого-то оставит равнодушным, но если вы, читая, почувствуете, как я почувствовал, надежду — этот автор еще скажет нам многое, — значит, творческое знакомство оказалось содержательным.

Читателю остается ждать новых встреч, от автора зависит, чтобы они произошли как можно быстрей.

Владимир Тендряков

Варвара (Повесть в рассказах)

Вологодская старуха

Со старухой в поезде ехала. Да не как-нибудь — в плацкартном вагоне. В общий-то вагон сейчас не больно народ загонишь.

Старуха эта вологодская, я вятская. Земля одинаковая, и жизни сходятся. Я чего вспомню, она поддерживает: эдак, эдак! Чего, говорит, дочери везу, так не поверишь, засмеешь. «А что такое?» И смех, и горе, говорит, в гости со своей ложкой еду. Раскрывает чемодан — полный ложек-писанок. Объясняет, что дочь просила привезти: нынче, написала, ложки деревянные за редкость считают. Еще заказывала старинную икону, но икону мать не повезла: дочь в бога не верит, а ради баловства ни к чему.

Тут и я в свою сумку полезла. Смеюсь: «Погли-ка, а я-то чего сыну везу — дымковскую вятскую игрушку». Нарядная барышня с кавалером в лодке сидит.

Не дивно ли, игрушки, а не продовольствие везем? Вспомнили, как по три мешка картошки таранили, на муку меняли…

Вот сказала, что со старухой ехала. Только мы и в том сошлись, что не старухи мы, хоть и бабушки. Хоть пословица и есть: старый старится, молодой растет, да на самом деле старый живет, а молодой все жить думает. Старые к месту определились, а молодые мечутся.

Первая внучка родилась, ну, говорю своему мужику: здравствуй, дедушка! Нет, отвечает, мать, не буду дедушкой зваться, пока сама внучка не назовет. Не заждался, году не прошло, как заговорила. Я его поддразниваю: бороду отпускай, сказки рассказывай. Так-то бы он много чего порассказывал, много наизусть знает, старая закалка, да внучку увезли. Тут телеграмма от сына: вторая внучка, потом у среднего внук, да так до семи и догнали. Не при нас живут, все наездами. Или мы к ним. Хорошо принимают, не пообидишься, но поживешь, и домой тянет. Дом есть дом.

Сейчас дежурной в гостинице работаю, на командировочных насмотрелась. Номера у нас теплые, телевизор стоит, поломытье каждый день, а редчайший случай, чтоб кто-то домой не торопился…

Разбитое окно

Плохо без постоянного места жительства. Вот взять, к примеру, хоть голубей. В гостинице на чердаке много голубей живет. А по одно время хотели выселить: чердак загрязнили, да и кричат, клиентов беспокоят.

Утром их выгнали, вставили окно. Они весь день летали, беспокоились, а обратно попасть не могут.

И вечером, как им садиться, тоже кричали. Я занялась с приезжими — вечером много прибывает, всех разместила. Раскладушки пришлось ставить: не на улице же людям ночевать.

Ночью вспомнила голубей — молчат. Ну, думаю, нашли себе другое место.

А утром заведующая входит, спрашивает, чего это на чердаке окно выбито. Камнем, что ли, кто выбил? «Не знаю, не видела». Полезли на чердак, а там голуби.

Окно разбито, и у окна один мертвый лежит. Видно, тот, который стекло пробил.

Так уж мы их больше не выгоняли. А того закопали.

Первое воспоминание

Старею, конечно. Совсем дырявой голова становится. На работу иду — то очки забуду, то еще что. Это уж, парень, не от нас зависит, кому какое время. Но что интересно: детство помнится, свои старики, — пришло время и их помянуть. Живы были, мы все больше не о них, о себе думали. Уж, видно, не нами заведено, не нами кончится. И нас внуки в свою старость вспомнят.

Первое, что помню, очень смутно, неясно, когда еще большой семьей жили. Восемнадцать человек семья была. Стали делиться. Мой отец выбрал место повыше, песок, чтобы двор сухой. Я, говорит, и так на работе с водой барабаюсь (он сплотчиком и плотогоном был, лоцман), так дом пусть будет на суше. Трава на дворе. Дядя Гриша, тятин брат, позавидовал. «Семен, кричит, приеду с сохой, перепашу весь двор!» Ну это он в шутку, конечно: делились мирно. А дележ часто до драки доходил.

И вот, помню, меня увели на старый двор, а обратно одну отпустили. Я заблудилась.

Стою на мосту через Мелетку и плачу: где наш дом, где наш дом?

Дядя Гриша вывел меня. Все потом дразнил: «Где наш дом, где наш дом». Совсем я стала взрослой, приехала тятю хоронить, дядя Гриша седой-седой, а не забыл, напомнил.

Да и я помню: свой дом потеряла, чего уж страшнее?

Легкая жизнь

Работ-то много, на разных работах колотятся, все работы в одно место не соберешь, люди и разъезжаются. И мы выросли, тоже разъехались. Свои дети пошли. Только-только обзавелись кое-чем, оба молодые, только бы жить, — война. Мужа взяли, и вся моя радость в заботу да в работу перешла. Война прокачала — детей надо учить…

Да что я жалуюсь! Дети б хорошо жили, вот мне и радость. И то сказать, мы хоть и в нелегкости росли, а радость была. Косим, бывало, еще в девчонках, устанем, потом изойдем, да вдруг дождь! Косынку сдернешь, голову запрокинешь — пусть хлещет! Платье на груди распахнешь, и грудь под дождь! До чего хорошо — дождь, да вовремя…

Я песню очень люблю о старом обходчике. Там слова очень хорошие: «Детей он взрастил, внучат обучил за эти сорок лет». Замечаешь? Детей взрастил, а внучата ученые пошли. Легче, легче жизнь стала. Нашим отцам было трудно — нас вырастили, нам было полегче — детей выучили, внучатам еще легче. Конечно, всем не без трудностей, но я не о работе, я о легкости жизни. Думали ли раньше, чтоб пять — десять километров ехать. Все пешком. Сейчас пятьсот метров кажется много. Хитрей народ, умней. Полощешь раньше — руки леденеют, до утра ломит, а сейчас в хирургических перчатках придумали, не так руки зябнут. Да и полоскать сами перестают, машины стиральные покупают.

Кругом машины. Чего только техника не вытворяет! Вот намечут скирды соломы, с них укладчикам слезать — две березки связывают. А зимой подходит трактор, цепляет целый омет и тянет. Один трактор не берет, другой подходит. Нет — третий. И все равно стащат с места и припрут на ферму. Или в лесу. Стали пни корчевать, смолу из них гонят. Корчеватель специальный.

Эх, не дожил до этого отец мой. Он бы порадовался технике. Он на сеялки не мог насмотреться: всю жизнь из лукошка сеял. Неделю до электричества не дожил. Уж все село проводами опутали.

Стиральной машине мама бы подивилась. По три корыта белья в субботу выстирывала. Со своей семьей и я ничуть не меньше. Поясницу так наломаешь, что всю ночь стонешь, да негромко, чтоб детей не разбудить. Одно спасение, что утром рано вставать печь топить, корову доить, завтрак варить. Потихоньку разломаешься. А не встань-ко сразу, так и совсем не поднимешься.

Но что я заметила в прачечной, это то, что руками лучше, не в пример машине, простирываешь. Сейчас и рада бы постирать, да не на кого.

Разъехались, разлетелись мои деточки. Не обижаюсь, живите. Бог здоровья даст да войны не будет, и я поживу.

Купель

Бога вспомнила, а сама в церкви не бывала… Нет, вру! была. Когда детей крестила. Сказать — не поверишь: враз троих. Как вышло. Война, муж в армии, дети маленькие. Его-то мать и моя вместе собрались, заставляют. Как не согласиться: если, говорят, окрестишь, мужа бог побережет, живой вернется.

Старший уже большенький был. Привезли. Поп обахался. Сорок лет, говорит, служу, первый раз у одной матери троих враз крещу.

Старшего в купель не окунали, а так, лицо и голову помочили, а меньших окунали. Потом их понесли кругом купели, а он сам шел. И тут стыда голове, стыда голове! Давал батюшка причастие. Старший первый съел и просит: «Дайте еще, дедушка!». Так голову с меня и снял. Но батюшка ничего, засмеялся, дал. Сладкого-то мало дети видели. Потом старший ходил, выхвалялся: «Маленьких крестили, а я сам крестился!»

Суп с крапивой

В прошлом году ездила, церкви той уже нет. А встретила, кого не хотела, как черт подсунул! Излестьева. Бухгалтером всю войну. Американские подарки приходили — он делил. Уж разве чего самое такое сунет многодетным, все себе да знакомым. Теперь-то зачем такие знакомства: все необходимое можно купить.

Диву даюсь, как я войну пережила с такой-то кучей детей. Всяко исхитрялась. Корова — главное дело, и люди помогали. Как не вспомнить Лиду Новоселову и Андрея Карнаухова. Она в хлебном магазине работала.

Когда по карточкам давали, то, бывало, заказывает — приходи: вдруг останется. Вот я выстригу своя, суну детям по куску, обратно бегу. Стану в сторонке, жду. Она, если надежда есть, мигнет — мол, жди. А если уж нет, тоже даст понять. И, бывало, приносила. Нечасто: редко кто не выкупал.

А Андрей Карнаухов — вдовец. Жалел ребятишек. Нет-нет да и принесет хлебушка. Говорил, мол, из деревни посылают, а потом узнала, на себе экономил. Я даже как-то помню, мешочек насушила. Нет хлеба — тарелочку сухарей из чулана несу.

Дети приедут, сухари вспоминают. Забавно, как конфетку сосали. А уж крапиву и лебеду, наверное, забыли.

Сейчас по радио и в газетах рекомендуют — суп щавельный, с кисленкой по-нашему. И с крапивой. Исследовали, что много витаминов. Слушаю и радуюсь, что дети много зелени ели. Тогда-то горе — детей травой кормлю, молоком забеливаю, слезами солю. Но крепкие все выросли. Из материных рук и лебеда еда.

Сейчас свари мне суп с крапивой — духу не хочу! Наелась.

Варит, наверное, кто-то из интереса. Больше-то зачем? Конечно, зелень лучше, не химия какая-нибудь.

Уголок

А после войны карточки отменили. Это с одной стороны хорошо, а с другой стороны по многодетным хлестнуло. В карточках на члена семьи, а тут на покупателя. Приведу ребят — бабы кричат: вот натащила!

А как не тащить — разве только большие есть хотят? Я какая-то несмелая, мне и обидно, а смолчу. Но одна баба, у нее еще больше моего, все рыжие, так-то на нее поднялись, — она в райком к секретарю.

Он тогда дал указание: семейным давать, сколь детей в магазин придет.

Полегче стало. А то и правда — маленькие растут, им есть надо. Их-то пуще всего жалко.

Но голодными спать не дожила. Всяко разнообразила. Картошку в мундире, то истолку с молоком, то котлеты из картошки, то запеканку из нее же. Едят мои дети!

А в очередь почему-то стеснялись ходить. Ладно, говорю, не стойте, так хоть придите, когда получать. Пойду с младшенькой, закажу старших, чтоб приходили. Раз запомнила: старший пришел. Бывало, на каждой буханке срежут уголок, а ему большую, целую свешали. Да на меня, да на дочку. Три-то нам хорошо хватило.

Кольцо

Питание, конечно, от урожаев зависело. Разве ж кто тогда думал возмутиться, что голодно? Мысли не было. За войну земля истощала, не навозили. Лошадей почти нет, в армии, а от коров какой навоз, и у коров настоящей еды не было. К весне на веревки подвешивали, а то упадет и примерзнет.

На второй год после войны все лето дожди да дожди. Уже по подстылому, в варежках жали. Снопы с поля на санях возили. А те, что в суслонах стояли, топором вырубали, делали разгрузовку, и в молотилку.

Лошадей мало. Им отдыха ни днем, ни ночью. Распрягут, не успеет голову к корму опустить — обратно в хомут.

Быков объезжали. Кольцо в ноздри просовывали. Не хочет идти — потянешь за кольцо, станет ему больно — идет. Хомут лошадиный разрезали и сверху надевали. Или рога опиливали.

«Овод»

Меня дети в грамоте быстро обогнали. Свет был плохой, коптилка. Потом получше — лампа-семилинейка. Потом и совсем хорошо — десятилинейка со стеклом. А потом уж куда лучше — электро. Так вот, когда сидели с коптилками, готовят дети уроки, стол облепят, коптилку повыше поставят, гляжу, и сердце болит: глаза испортят.

Говорю: давайте я вам вслух почитаю. Они с радостью: давай, мама, давай! И спорят, что будем читать. Мне лишь бы что, мне-то зрение не беречь, уж мне не судьба была учиться, хоть, думаю, детям зрение сберегу.

Вот залезем на печку, на полати, сгрудимся у коптилки, я вслух читаю. И никогда не забыть — читали «Овод», с неделю читали, и дочитали до того места, как его расстреливают. Тут уж я не смогла, реву-заливаюсь. Ребята тоже ревут. Я сглотну, опять читаю, нет, не могу: слезы душат. И все тятя перед глазами — его в гражданскую колчаковцы расстреливали. Тятя лоцманом был, всю Вятку и Каму исходил. Ихний начальник говорит: «Поведешь караван!» Тятя отказался. «Расстрелять!» Мама всех нас и больших и грудных притащила, пошвыряла, отца закрыла. Ой да господи, не буду вспоминать, опять как бы не зареветь. А как порасстраиваюсь, на здоровье отражается.

Сменю разговор.

Прямушка

С лугов через поля ходили. В каком это? В сорок седьмом? Точно, в сорок седьмом: младшей полгодика было.

Людей мало, мужиков почти нет, муж в командировке. Сенокос. Мне тогда помогли. Уж поздно дометывали. Роса упала, сено отдохнуло, вилы в него не лезут. Да еще — все одно к одному — дождь. Неладное дело, мокрое сено стоговать — сгорит. Хорошо, мешочек соли был, солью пласты пересыпала.

Так и сметали. Поехали. «Садись на телегу», — мне говорят. Нет, отвечаю, не сяду: больно тиха ваша лошадь. Лошадь — одни кости. С войны вернулась.

По лесу я с ними шла, боялась одна, а как выехали в поле, я на прямушку свернула. Тороплюсь: грудь подперло, не сцеживала целый день. Сердце болит: грудная дома.

Бегу — вдруг голоса. Ох, испугалась я. Тогда — болтали, наверное, больше, сама не видела, врать не хочу, — боялись бандитов да дезертиров. Страшно. Присела, слышу — говорят шепотком и косы точат. А, думаю, вы сами больше моего боитесь. Разогнулась и вольно пошла.

Бегу — луна. Неяркая: тучи, но светло, — по ржи иду, рожь желтая, август.

Прибежала, в окне свет. Девочки сидят на столе. Остальные спят, не дождались. Куда старшая голову повернет, туда и грудная.

Постояла я, дыхание перевела. Потом, чтоб не испугать, не стала стучать, а тихо-тихо позвала: «Я зде-есь». Старшая вскочила, открыла. Грудная реветь: стосковалась. Я скорей-скорей, чтоб она ревом остальных не разбудила, не стала сцеживать, груди только обмыла, ей дала. Насосалась, уснула.

Уложила ее, да к корове. Мычит, жалуется: вымя тяжелое. Подоила, молока парного дочери налила, остальное в холодную воду к утру поставила.

Уж я и к завтраку все приготовила, и молоко в ведре остыло, только тогда на лошади приехали. Разве б я с ними усидела на телеге? Сердце бы изорвалось.

Боялась я только, что несцеженным напоила. За целый-то день оно, ясно, перегорело. Нет — хоть бы что, не нежные дети у меня.

Не нежные… Иду раз. Одного несу на руках, а другой рядом бежит. И все отстает. Я злюсь, подгоняю. «Нога, мама, болит». Посмотрела — матушки мои — на подошве опухоль как глаз. Маленького на ножки, этого на руки, в больницу! Ничего, говорит, мама, не неси меня, я тяжелый, сам дойду. В больнице приема нет. Сама промыла, разрезала, завязала. Зажило.

Поговорки

Пятеро у меня. Бывало, грешница, расстроюсь из-за чего-нибудь — всякое бывало — да так и вырвется: смерть вас не берет. Потом как только не исказнюсь за такие слова. А что греха таить, бывало, и подумаешь: жизни своей из-за детей не вижу.

К тридцати годам всех родила. Всё в детей, свету белого не видела. Тряслась над каждым. И если бы дети подвели, считала бы свою жизнь пропащей.

Теперь-то что, теперь можно погордиться. Я смеюсь, бабам на работе говорю: верю поговоркам, а одной не верю. Говорят, в семье не без урода. Как это так, чтоб урод в семье, если следишь? Духовный урод, имею в виду.

И еще одна поговорка неладная: с маленькими горе, с большими вдвое. Какое с большими горе, если голова у них верно приставлена? С лаской вырастишь, лаской и ответят. Как нальешь, так и выпьешь.

Как нальешь, так и выпьешь

Диковинно мне, когда родные друг с дружкой лаются. Маленьких я лаской брала, подросли, сами друг дружку стали тянуть.

Я почему про ругань да битье? Всю жизнь рядом с Максимовной жила. Призвали мужа, осталась я с четырьмя. Лапша лапшой. А у Максимовны на мужа бронь, нужды в войну не видывала, откуда в ней сознательность?

Сравниваю своих детей и ее. Мои впрягутся, так не вылягивают, а ее все бочком да ребрышком. И ругает она их, и бьет, а толку — ноль. Прямо при посторонних галахами, архаровцами обзывает. Ей моих детей в пример ставят, она заявляет: «Дайте мне таких детей, и я бы не жаловалась».

А ведь своих-то сама испортила. То ребенку всю заднюшку исцелует, то нахлопает, до слез доведет. Нельзя с ребенком такими рывками.

Все меня пытала, как я с детьми обращаюсь, как будто слово какое знаю.

С детьми надо быть. А то та же Максимовна — в хор записалась. Уж чего ходить, репетировать — в доме не метено, дети не кормлены. В частом быванье бежит ее муж, в голос кричит: «Варя-матушка, подой корову, опять старая дура на спевку ушла».

И дождалась. Выросли — слово им боится сказать. Родная-то мать! Попробует что заметить — как палкой в осиное гнездо.

Разъехались они — ей тоскливо. Книги не умела, не привыкла читать, откуда веселье возьмешь?

Вот и одна. Пишут, только если что попросить. Или ребенка подкинут — возись. Разошлись и сошлись не по разу. Кому-то еще горе.

Но больше всего, опять на первое возвращаюсь, Максимовну виню.

И это в жизни всегда так: кто как себя ведет, кто как к другим относится, так же на нем и сказывается.

И хоть я и ругаю нынешнюю молодежь, так больше за компанию. А опомнюсь и говорю: «Бабы, чего отросточки ругать — смотрите, от какого дерева».

Свои глаза

Как советовать, кому что нужно? Вон котята — лежит шпулька, бери, играй, не нужна. А недавно перецарапались из-за нее. Как люди, ей-богу. Схватил один, другому надо.

Была у нас в селе девчонка. Ни кожи, ни рожи, прости господи. А присох Валерка, фамилию забыла, вот присох. И всем наша Таня стала мила. До драки из-за нее доходило. Прошло время, встретила Валеркину мать, говорит, что и не вспоминает. Я эту девчонку не охаиваю, может, Валерка тогда и разглядел чего в ней. Хорош Ненила, да люб Данила. Я о тех, что вслед за Валеркой кинулись. Кто на что внимание обратит, и другие глядят. Ровно своих глаз нет.

Эх, люди, люди. Тут пример — все за одним, а бывает, что все на одного. Корову выпустишь в новое стадо, сразу все на нее. Если даст отпор — примут, и будет как своя. Нет — все лето будут шпынять. Кто как себя поставит.

Сбрось мешок!

В девках я здоровая была, наравне с парнями мешки таскала. Тятя жалел, да ведь десять ртов в семье жалость заглушат.

И вот, никогда не забыть, грузили баржу картошкой. С обеда начали, к вечеру ноги подгибаются. Парни мне стараются мешки поменьше наваливать, а все равно. Дождь шел, промокла я, продрогла, все прокляла.

К вечеру дождь перестал. Тащу мешок, а тятя (он тоже грузил) говорит: «Варя, посмотри-ка, какая красота». Я отвечаю: «Тять, как же я посмотрю, меня мешок к земле пригибает, только под ногами и вижу». — «Сбрось, говорит, мешок, успеешь натаскаться, а такое не увидь — и не увидишь. Коня, говорит, какого в радугу запрягли». Что такое, думаю. Сбросила тяжесть, разогнулась. И ровно в глазах воссияло. Думала — пожар.

Вятка красная. Радуга по все небо. А под радугой, как под дугой, солнышко. Поглядела я — как будто умылась, дышать легче стало.

И вот, думаю, не обрати мое внимание отец на красоту, да раз, да другой, так слепой бы и прожила. А от него переняла и детям передала.

Помню, пошла с дочкой за земляникой. Она с кружкой, я с лукошком. День хороший, солнце. В березняке я нашла на маленькую полянку и обомлела. Зову дочку, чуть не шепотом, ровно кого спугнуть боюсь. Полянка вся в землянике, красным-красна, и на ней роса играет.

Дочка на голос прибежала, увидела, хлоп на колени — и рвать. Подожди, говорю, не убежат ягоды, ты полюбуйся. Она встала рядом, смотрела-смотрела и говорит: «Жалко, мама, ягоды трогать, давай просто так уйдем». Я засмеялась: «Милая ты моя! Ты красоту запомни, а пользу зачем упускать».

И вот чем закончу. У этой дочки своя дочь. Гуляем втроем в парке, она дочери говорит: «Смотри, Машенька, какие цветы». На руки взяла, головку подняла: «Смотри, Машенька, какие облака».

А ведь это пришло от того вечера, когда мне тятя велел мешок сбросить и разогнуться.

Лапти на бархате

Эта Машенька меня раз насмешила. Гуляем с ней по улице, вдруг она теребит меня: «Бабушка, бабушка, смотри — дядя в сапогах! Дядя в сапогах, как будто тетя».

Дитятко ты, думаю, чему удивилась, не видывала дядю в сапогах. А и то, сейчас и солдаты-то в ботинках.

И свое про обувь вспомнила. До войны стали хорошо жить, в лаптях никто не ходил, а война крепко назад отдернула. Вскоре после войны была я в городе и пошла в музей. Пристала к группе школьников и хожу. Экскурсовод интересно рассказывает, я слушаю. Вдруг слышу: «В такой обуви ходили крестьяне дореволюционной России». Ну-ка, ну-ка, думаю. Склонилась к витрине, там под стеклом на бархате лапти лежат. Меня как ожгло, чуть со стыда не сгорела: я-то в музей в лаптях пришла. До того мне стало неудобно, скорей на выход.

Но мужчина-экскурсовод или вслед поглядел, или сразу понял. Я пока с вешалки шубейку получала, он пришел. Говорит дежурной: «Нужно экспонат «лапти» прикрыть или вообще на время убрать, потому что (тут, видно, на меня показал) не первый случай». Но я смелости набралась и к нему обратилась. Не надо, говорю, лапти убирать. Если по мне судить, так это временное явление.

Не война, разве б в лапти обулась. И он меня поддержал. Правильно, говорит. Настоял, чтобы я досмотрела музей до конца. Я и подумала, а что, в самом деле, в кои веки в музей попала, да не посмотреть.

Он со мной обходительно. Вы, говорит, не стесняйтесь. Я окончательно подбодрилась, раз такое понимание. Чего мне стесняться — сколько валенок со своих ног ленинградским беженцам отдала, сколь на фронт всего отправляли, не одну сотню варежек связала, свои ребятишки голорукие. Пусть фашисты стесняются.

К витрине еще раз подошла, ссохлись те лапти, надень — потекут, так только, для погляденья. Лежите, думаю, милые, сохраняйтесь.

Гроб с пшеницей

Чего только в жизни нет. Одна староверка, старуха-кержачка, осталась одна. Заболела, работать не может, в люди не идет. Был у нее припасен мешок пшеницы, на поминки берегла.

И будто бы ей ночью голос: раздай все с себя потайной милостью и прыгни с церкви. Ночью обошла деревню, все с себя сняла, подкинула на пороги. Осталась в одной рубахе. Церкви в деревне нет, чувствует: до села не дойти. Пришла домой, легла помирать.

Лежит, и ей другой голос: раздай по горсти пшеницу из гроба — и придет хорошая смерть. Она заказала гроб из дуба долбленый, как лодка-душегубка, примерила — умещается. Насыпала гроб зерном, поставила в сенях.

Приходит нищий — дает горсть. Еще нищий — еще горсть. Вначале быстро убывало, потом, жизнь полегче, нищих меньше, потом совсем не стало, застопорилось дело. Что ты будешь делать?!

Выгребла остатки зерна, смолола, в лес за ягодами сходила. Напекла пшеничных пирогов, назвала в гости всю деревню. Пришли к ней, с собой принесли. И что ты скажешь! — еще и сплясала. Вот как. А гроб под корыто поросятам на ферму отдала. И живет! И голосов не слышит.

Семечко

Грызли семечки, и кто-то уронил целое, оно проросло. К осени дело, а росток знать ничего не знает, тянется. Пожалела: для нас ведь хочет вырасти. Выкопала, пересадила в кадку. Но нет, парень, видимо, толку мало со своего места срывать. Завял…

Тут я другое хотела сказать — вот как не вовремя семя кидать.

Хуже нет не ко времени рождение. Курица тайком нанесла яиц семь штук и села. Сидит, парит. Я ее согнала: скоро мороз. Вылупятся, куда с ними?

Правда, если корова теленка принесет, так он хоть и поздыш, ему рады. В избу принесут. Так то теленок.

А если на людей переводить, так ребенок хоть к зиме, хоть к лету — всегда радость. Лишь бы не война.

Трактор

Построили у нас Дом культуры. Наши строили, «Межколхозстрой». А на торжественное открытие одного строителя не пустили. Пришел, жалуется. Я успокаиваю: чего сердиться? Ты в телогрейке, и сапоги грязные. Я, кричит, паркет настилал. Выпивши, рассолодел. Обидно, кричит. А чего, говорю, обижаться. Вот возьми: трактор дорогу сделает, его же потом и не пустят на асфальт. Трактор сильный и по обочине пройдет. Иди, говорю, переоденься. И смех и грех.

Медовуха

В больнице больше разговаривала, чем читала. Читать — уже глаза не те. Лежим, говорим с бабами. Все больше моего возраста. Многие уж веру потеряли. Бабы, утешаю, теперь и болеть-то благодать: и кормят и ухаживают. «Верно, верно», — начнут поддакивать. Бывало, выпишут порошок: принимать три раза в день после еды. А еды и на раз нет.

Вспомнишь плохое — и терпимое хорошим кажется.

С чем только в больницу не попадают. Одна баба с чугуном кипятка пятилась от печи, а забыла, что подполье открыто, да и оступилась! И весь кипяток на себя. Выскочила, да в снег. Одежда жжется, давай одежду срывать. Все равно плохо. Побежала в больницу. Так, раздевшись, пять километров по снегу и бежала. Понимала, что помогут.

Выжила! Долго на спине лежала. Спина-то уцелела: она, как пятилась, все на лицо, да на грудь, да на живот. Сделали над ней полог из марли, каждый день ожог обрабатывали. И слезы, а шутит.

Медовуху затевала. Ну, смеемся, больше не будешь.

— Буду, — говорит. — Скоро выпишусь, так как на радости не заварить?

Вот и возьми ее за грош!

Пятая клятва

Раз привезли женщину. Ну непоседа! Четыре дня после операции велели лежать, два вылежала. А операцию трудную перенесла: закупорка вен. Лежит — нога подвешена. Приходит врач. «Как вы себя чувствуете?» — «Да вот так!» — и ногу сколь высоко взметнула. Врач даже вскрикнул. «Я вас на костыли поставлю». — «А я этого и добиваюсь!»

Четверо у нее. Рожала, рассказывает, после операций. Первого просто так, а второго после аппендицита. В больнице, говорит, поклялась, если все хорошо пройдет, еще родить. И родила. Потом грудница. Опять дала клятву. Быстро выздоровела. А раз поправилась, надо клятву выполнять. Третий. Четвертого после грыжи.

Вот сейчас, вены. «Бабы, — говорит, а сама по палате на костылях хромает. — Бабы! Давать клятву?» — «Как знаешь», — отвечаем.

— Клянусь, бабы!

Пустоцвет

Сейчас рожают меньше, а людей больше. Это потому, что врачи хорошо работают, не дадут умереть. Ребенок раньше слабенький родится и быстро умрет, не успеют его пожалеть. Сейчас любого спасут и уколами и витаминами будут поддерживать. Глядишь, бледный, худенький, совсем не жилец на белом свете, а живет.

Родители-то поймаются за него: как не жалко — один. А нет такого, чтоб второго да третьего родить. Дорого, говорят. А что дорого, если все есть? Шиковать-то ни к чему. Декретные отпуска с оплатой большие, совсем женщине красота, а не больно-то. Почему это, не понимаю. Или взять — есть замужние, совсем рожать не хотят, не торопятся, о старости не думают. «Пожить сами хотим!» Таких раньше пустоцветами называли.

Да ведь мало того, сколько есть случаев, забеременеют и аборт делают. Совсем нехорошо: зародился, значит, жить собирался.

Шоколадка

Это ведь только начни говорить о детях, и копна-краю не будет. В одной семье два ребенка было. Первая девочка. Отец хорошо к ней относился. Второй — сын. Отец обрадел, дочь ненужна стала, сына с рук не спускает. Сын подрос, чувствует заступничество, сестренку обижать стал, мать расстраивается, ругается с мужем. Он, все равно, идет с работы — шоколадку сыну несет. Ведь и той же дочке шоколад не в диковинку, удиви-ка нынешних детей сластями, но обидно же девчонке, вот в чем беда. Сынишка выхваляется перед сестренкой, мол, мне дали, а тебе нет. И сознания, что надо поделиться, нет.

А одного из двух обделить — два горя воспитать.

Физкультура

Чудо страшенное, что нынче врачи вытворяют. Старушке одной камни из печени удалили. Сполоснули и на тряпочке принесли. Гладкие, как камешки. Пожмешь — и расседаются. Как накипь самоварная. Восемьдесят лет старухе, здоровой выписалась, не знает, каким богам за врачей молиться.

Но опять-таки не всегда. Мне зоб резали и зацепили голосовые связи и еще что-то. Сначала совсем не говорила, потом шепотом, а разрешили громко — сказала и испугалась, как пьяный мужик хриплю. Потом понемножку голос наладился, но уж очень слаба была. Выписали, еле ходила. Закутаюсь, как кукла, и сижу на свежем воздухе. Не лучше и не лучше. Таблетки пью. Все не то. Ну, думаю, подружка, хана приходит. И сама себя заругала: «Да ты что, да разве ты не отцовская дочь!»

И начала двигаться, начала зарядку делать. Ну, смех — свою зарядку выдумала. Рукой кручу, как будто воду из колодца достаю. Шестьдесят девять оборотов (это такой у нас колодец глубокий был) одной рукой, шестьдесят девять другой. И так все знакомые движения. Как будто траву кошу, сено гребу, с правой и с левой руки, будто дрова рублю. Кому рассказать — засмеют. Но только так и встала на ноги. А под радио никак не могла приноровиться зарядку делать.

Выздоровела, пошла на работу, вот, мол, ведь я какой зарядкой занималась, все крестьянские работы вспомнила. Бабы смеются: не водопровод бы, да не отопление и газ, люди бы и не болели, больше б развития физического было.

Как мужиков учат

Ни в больницах, ни на работе, ни днем, ни ночью не забываю о детях. Сейчас уже все сами отцы-матери, и никакой я им не советчик, только переживатель. Слава богу, живут хорошо, не жалуюсь. Как по первому разу сошлись, так и живут.

А мало ли что бывает. Была у нас одна — все ее муж бил. Плачет, жалобится. Ей говорят: «Да ты что поддаешься! Не крепостное право. Он бьет, и ты бей!» — «Ой, да как, да не могу». Еще ей наговорили, укрепили.

Раз он приходит пьяный, она у печки. Ни с того ни с сего ее ткнул. У нее в руках был ухват, так она об него весь ухват исхвостала. Он глаза выворотил: чего это с бабой случилось, с ума сошла?

И больше ведь разу не ударил. И пить бросил. По большим праздникам только.

А один все опять посуду бил. Все, брезгуша, рылся-разбирался. Суп не понравится, он тарелку вместе с супом к порогу. Она мне поплакалась, я и посоветовала: «Он бьет, и ты бей!»

Вот сидит он за столом — бряк об пол тарелку. Она схватила другую: «Ты бьешь, и я буду!» И с маху вдребезги.

Тоже, как рукой сняло, — и суп ест, нахваливает, и тарелки целые.

Старики

У меня машинка «Зингер» была. А стало полегче с деньгами, купили электрическую. Рукой не крути, узоры можно вышивать. Пальто стала подрубать — заело. Не идет. Притащила из чулана старую. Вставила. И что ты скажешь — протаранила! Тогда я ее смазала, вроде как в благодарность. Нет, думаю, парень, рано стариков браковать!

Вот заметь, как старики ходят и как молодые. Хотят дорогу спрямить, на угол срезать. Обходить далеко, неохота. По следам заметно, много раз совались на прямушку. Это молодежь. Все быстрей хотят. Туда-сюда, вкривь-вкось.

А старик рассчитает, свернет с одного места и пошагал. А те, кто раньше дергались, и устанут больше и ведь все равно за стариками пойдут…

Нюра

О сестре своей, Нюре, расскажу. Детям я писала, что болела она, а ведь другое было…

В июне зарядили дожди. Для урожая не страшно — хлеба еще зеленые, но полевые работы остановили, и сестра моя Еня решила созвать гостей. Подумала: начнется сенокос да уборка, когда-то еще соберешься? Тут как раз приехал ее сын-ветеринар. Пригласила родню и знакомых.

За столом подшучивали, что ножки у стола подломятся: так много закуски и стряпни. Первую рюмку подняли. Хозяин дома, Василий, встал: «Ну, спасибо, гости дорогие, не побрезговали приглашением. Жаль только, не всем удалось собраться…»

И вдруг навзрыд заплакала, запричитала другая моя сестра Нюра. Не смогла сдержать горя, не выдержала, вспомнила своих детей, живущих в трех километрах и не сидящих с ней за столом… Потом, когда меня телеграммой вызвали, я все узнала. Мне они по очереди, как на исповеди, все рассказали…

Е н я: …так и испортила все застолье. Она, Нюра-то, как ушла от сына и снохи, жила все одна, одиноко ей. Приходила часто ко мне, плачет, жалуется, голова, говорит, стала болеть. Я говорю Васе, мужу, пусть у нас живет, не стеснит, раз дети так к ней относятся. И стала жить, помогала мне, я ей. Было ей невперенос тяжело, все думает-думает, ходит по двору. Я говорю: «Брось ты, Нюра, не думай, все хорошо будет». А сама понимаю, какое там хорошо, совсем ее сыновья забыли. Спать по ночам перестала.

И вот как-то сидит однажды и говорит, мне даже страшно стало:

— Уйду я, Ень, все равно уйду.

— Куда это ты уйдешь?

— На тот свет уйду, бог смерти не дает, сама попрошусь.

Я поругала ее, что ты, говорю, опомнись, такие слова говоришь. И так наша жизнь коротка, чтоб ее убавлять.

Я-то думаю, ей бы работать на людях, так легче бы было, да уж года не те, силы той нет…

Как созвала я гостей, она мне помогала стряпать. Пельмени затеяли, она вроде как ожила, даже посмеялась: «Ну ты, Ень, каждый пельмешек, как пирожок, загибаешь. Я так не умею». Я рада, что она забылась, не даю ей задуматься, — то, другое готовим, пирог поспел. Командую: «Вынимай. Да за огурцами сходи, луку зеленого нарви». Сама кручусь, и радостно нам стало: совсем как в детстве мы с ней хлопочем, две сестренки. Обе еще пожалели, что нет с нами тебя, Варя.

Но, думаю сама себе, что это мужа долго нет, а я ему наказала поехать да позвать Нюриных сыновей. У нее два сына — Геннадий да Борис, а дочь замуж в Свердловск вышла. Думаю, придут, так не помирятся ли? Они как вроде и не ссорились, а вот такое отношение к ней сложилось.

Вернулся муж, дал понять, что не вышло, а при гостях не стал рассказывать. Сели за стол. Я не успела, наряжаюсь в кухне — зовут меня. «Начинайте, кричу, сейчас выйду».

Вася налил уже и вот только встал — тут она заплакала…

В а с и л и й: …я бы порол таких детей! Что это за дети — мать родную не помнить? Взрослые уже, пора понять, что двух матерей не бывает. Мне Еня велела съездить за Генкой и Борисом. Я говорю, зря ты это выдумала, но что с бабой спорить, поехал: тут рядом.

Только вышел за крайние дома — машина. Ну, думаю, подбросит. Поднял руку, гляжу — Генка. Он шофером. «Здорово!» — «Здравствуйте, дядя Вася». Едем. Закурили. Ничего про мать не спрашивает. Ведь знает же, что она у нас живет, и по нашей деревне проезжал. «Эх, думаю, и звать-то неохота». Я — сирота, доведись бы мне узнать, где мои родители, хоть бы фотокарточку увидеть.

— А я тебя звать в гости еду, — говорю ему. Молчит. А мне он нравился, Генка-то, пока с этой бабой не спутался, со своей женой. Как отворотила она его. — Чего молчишь? — говорю.

— Как же я один, без жены?

— А я и жену приглашу. Давай заедем, я зайду.

— Не ездили бы вы к нам, дядя Вася, не надо… не может она прийти.

— Ну тогда ты приходи.

— Не могу я — на работе не освободился.

— Суббота ведь сегодня. Ты в гараж едешь?

— В гараж.

— Ну поставь машину, переоденься и приходи.

— Нет, не могу, — одно твердит, — не могу, — а сам глаза отводит.

Плюнул я тут:

— Останови! выйду. Что ты за мужик, тридцать лет тебе, не можешь к родной матери на час зайти!

— Стыдно мне, дядя Вася.

— Смотри, простыдишься. Придешь или нет?

Он смолчал.

Думаю, может, зря я погорячился, может, поуговаривай я еще, пришел бы он, не случилось бы этого с Нюрой.

Зашел и к Борису. Вышла сношенька, в избу не позвала. Бориса дома не было. Так на крыльце и разговаривали. Пригласил ее. Все честь честью. А она, такая облайная, и тут нашла чем попрекнуть: «Ишь, говорит, пьянки да гулянки у вас на уме!»

Мне это очень обидно: что ж за пьянки-гулянки? Начнется сенокос да уборка — до Октябрьской в рот не возьму.

Так не сумел позвать ни Бориса, ни Геннадия…

С ы н  Е н и  и  В а с и л и я: …всегда с радостью езжу домой. Редко бываю. Все отговорки: работа, да дети, да жена. А к родителям все, то по пути, то попросить чего. Да все на ночку, на две, не больше.

А приедешь, как будто опять маленьким стал, все заботы сваливаются.

Приехал в этот раз, в баню сходил. До вечера нарочно почти ничего не ел, ну, думаю, навалюсь, когда гости придут. Всего, моего любимого, настряпано.

Мы с Борисом и Геннадием с детства дружили, вместе рыбачили, вместе на комбайне работали помощниками. У них отец погиб, так к моему отцу любили ходить.

А кончили школу, я в институт, Генка и Борис в армию. Так как-то и разошлись постепенно. Встретимся, уже женатые все, вроде и говорить не о чем.

Так вот. Мне мама рассказала, почему тетя Нюра у нас живет. Я тоже с ними стряпал, тоже шучу, смеюсь: вот, говорю, попляшем, попоем, тетя Нюра! А не вышло веселья.

И что было ей не жить? На книжке триста семьдесят рублей, да в сумочке пятьдесят шесть. Это я потом проверил.

Не вышло веселья. Гости разошлись. Мать мне наказала за тетей Нюрой смотреть, я не лег, за ней слежу. Незаметно стараюсь — она во двор, и я во двор. Всю ночь не заснул. Рассвело, мама проснулась, я тогда пошел на сеновал и лег…

Е н я: …проснулась я корову доить, да поросенка кормить, да идти надо на птицеферму, я там работаю. Сын-то лег: день на дворе, успокоился. Я спрашиваю Нюру: «А ты ляжешь?» — «Нет, отвечает, чего уж ложиться, светло». — «Так дай курицам, картошки наруби и с мукой намешай». — «Ладно, отвечает, дам».

Я быстро на ферме управилась, бегу домой, как чуяло сердце, только под навес заглянула — она уж готова — висит! Со всем управилась, курам дала, картошки нарубила, мукой пересыпала, так под ней и клюют.

Ох, уж тут я закричала!..

С ы н  Е н и  и  В а с и л и я: … я без ума вскочил, думал, что с мамой случилось, не помню, как с сеновала спрыгнул.

Я хоть и ветеринар, но понимаю и в людях: веки приподнял — глаза не мертвые, ногти на пальцах не синие — надо откачивать, искусственное дыханье делать. Долго делал. Больше, по совести сказать, из-за своей мамы старался. Она как крикнула, так и остолбенела. Белая, белей стены. Я оживляю, думаю, а вдруг что с мамой. Вижу, тетя Нюра будет жить, крикнул на маму: «Воды давай!» Не слышит. Я тогда выматерился: «Воды, говорю, что стоишь?!» И мама побежала за водой. Мне и не надо было воды, но чтоб с места маму стронуть.

А отец кинулся за машиной, в больницу тетю Нюру везти…

А я как раз в тот день в дом отдыха собиралась — вдругтелеграмма: «Выезжай Нюра больна». Ясно, когда такие телеграммы дают. Купила билет в другую сторону, поехала. Ну, думаю, в живых не застать. Я когда раньше приезжала, видела, что у нее жизнь не пошла. Легко ли, при детях, и не с ними. Приехала, вхожу — жива!

Тогда Вася хотел в больницу везти, не захотела никуда ехать. Я около нее присела, ведь я и знать ничего не знала, и она не рассказывает. С ложечки куриным бульоном попоила, нет, гляжу, ни есть, ни жить не хочет. Одно говорит: «Подожди, Варя, не уезжай, похоронишь меня».

Я рассердилась на нее, что за настроение! Нет, думаю, повезу в больницу. «Зови, Вася, Геннадия!»

Вышла собраться в дорогу, и тут мне Еня веревку показывает:

— Вот, Варя, от чего болезнь нашей сестрички.

…Геннадий приехал, борт открыл. Нюру помог положить, медленно поехал, бережно. Я с Нюрой на сене в кузове. Дождь в тот день перестал, жаворонки названивают, овес созревает, мешается. Я внимание обращаю, говорю: «Погляди, Нюра, какая красота». Нет, и не смотрит, и разговаривать не хочет.

Дождались приема. Врач осмотрел (ему мы ничего не сказали: не милиционер). Он, может, и сам о чем догадался, но смолчал. Сказал: «Вы здоровы, только очень сильное нервное истощение. Покой нужен, хорошее питание и уход». Хотел на койку класть, но я посоветовалась с ним, решила обратно везти. Всяко, парень, и в больнице, а уход и покой и мы обеспечим. Все одно моя путевка в дом отдыха пропала, а питание сделаем лучше больничного: не война — еды хватает.

Обратно ехать, я ее в кабину с сыном посадила. О чем они говорили — не знаю, да, наверное, и не говорили. Только заметно — машина так и петляет, так и петляет, — видно, руки у него дрожат. Закурить папироску не смог на ходу, машину останавливал.

Приехали к Ене — я слезть не успела, гляжу: Нюра сама дверцу открыла, выходит. Я и радуюсь: «Вот, говорю, у тебя, Нюра, как съездили в больницу, так и сил прибавилось!»

Она хотела ответить, но слаба, что и говорить, и чуть не упала. Но Генка успел подбежать и подхватил. Так, на руках, в дом занес.

А когда он ушел, она впервые за какое время улыбнулась. Я подушку поправляю, она говорит: «Сын-то, Варя, говорит, сын-то у меня какой сильный».

Я и шучу: «Тебя таскать — не надорвешься — легче легкого: одни кости. Вот меня бы попробовал кто поднять, глядь-ка, как меня разнесло, ровно квашня». Еня подошла, тоже шутит: «Тебя, говорит, Нюрка, на холодец, а Варьку на колбасу».

Она еще улыбнулась. Я и воспользовалась моментом: «Давайте, говорю, сестрички, соберемся по-семейному, редко видимся. Готовить много не надо, знакомых звать не будем, только родных».

И Нюру быстро уговорили. Генка в тот день еще заезжал, меду привез, но Нюра уснула, так уж будить не стали: спокойный сон — главное лекарство. А его позвали приходить, и Борису велели передать. И пока Нюра спала, посидели мы, поразговаривали…

Е н я: …дети ее, дети довели. Так-то бы чего ей не жить — деньги есть, пенсию платят, но нет, видно, одному-то и с деньгами не жизнь.

Из-за детей расстраивалась. Видишь, Бориса-то изувечило на лесосплаве, на производстве — в тридцать лет на пенсии. Попивать стал. А Генка женился, на много себя старше взял.

А как получилось? Он дружил с хорошей девушкой с лесоучастка. Дело к свадьбе шло. Нюра-то была рада, что сын женится, потому что он к этой вдове, к этой женщине с детьми-то, ходил, прямо сказать, ночевать ходил. Нюра с радости и сказала некоторым, что сын берет молоденькую. Не надо бы ей до свадьбы никому говорить! Вроде бы и своим сказала, а вот свои-то и разнесли. Опять ведь, как тут Нюру осудишь — болтали про Генку, а Нюре стыдно. Чтоб стыда убавить и сказала.

Та баба узнала, у Геннадия выпытывает: «Скажи, Гена, на ком ты женишься, я не обижаюсь, я старая, я понимаю, ты ко мне только так ходишь, я, мол, за тебя рада». Так подъехала — лись-мазь, куда там! Он и сказал.

Баба взяла два дня за свой счет, приехала на лесоучасток, нашла девчонку и говорит: «Ты это чего Генку у меня отбиваешь? Мы, говорит, с ним как жена с мужем живем, я от него в положении». Вот как!

Генка приехал к невесте, та ему отрезала: уходи! Уходи, и все! Слушать не захотела.

Ему бы подождать, она бы, может, и простила, а нет — еще бы нашел: мало ли девок-то?

А он выпил — да опять к этой бабе. И чем она его притянула? И ни в каком ни в положении была. Это уж потом, долго после этого, родила. Нюра тогда сильно переживала и на свадьбу не пошла. Голова у нее еще тогда стала болеть.

Осталась одна — сиротливо. Геннадий к себе позвал. Та в своем-то дому над Нюрой издевалась: что, мол, все равно ко мне пришла. Ляжет Нюра спать — та посудой гремит. Захочет ей Нюра в хозяйстве помочь — не дает, гонит. Вернулась домой.

А Борис со сношенькой часто приходил. Он, как женился, какой-то безвольный стал. Может, от своих переживаний. Нюра рада-радехонька гостям, самой-то ей много ли надо, а они придут, она чего получше — колбаски, конфет купит. Сноха ест, пьет, а потом болтает по деревне, мол, свекровка какая богатая! Конфеты поедом ест. Мне на почте, когда я тебе и Шуре телеграммы давала, так женщины рассказывали, как при них сноха требовала у Нюры денег.

Это кто же такое издевательство выдержит?..

Посидели мы, пока Нюра спала. Много чего перебрали. Все Нюру жалели и все думали, почему же дети так к ней относились? Почему если жалели, то жен не пресекали?

Но что я вспомнила и в чем с Еней не согласилась и саму же Нюру осудила. Еня рано замуж вышла, многого не знала, а я с родителями и с Нюрой жила, видела. Во многом и Нюра была неправа. Плохо она к тяте и маме относилась. Все больше ругней да бранью. Особенно когда муж погиб, она с троими осталась, как переменило ее. Тятя и мама понимают ее горе, но детям-то как объяснишь? Стали подрастать, видели. А потом на нее и перевели.

Грех осуждать несчастного, но и на детей все валить тоже грех. Взять хоть Геннадиеву жену. Не обидно ли ей, что свекровь ее не хотела? Но и оправдывать ее целиком тоже нельзя — неужели не могла скрепиться, не попрекать, поласковей обходиться, когда Нюра у них жила. Как ведь ведется: любишь мужа — цени и родителей.

И Бориса жалко: калека. Думала я, думала, да и думаю: «Господи! Всех можно понять, а человек в петлю полез».

…Вечером собрались. Шура так и не приехала, телеграфом только тридцатку перевела. Конечно, не очень веселое вышло и на этот раз застолье, но хорошо, что собрались.

Крепко я порасстраивалась за приезд. Думаю, грешница: чтоб этой телеграмме после моего отъезда в дом отдыха прийти. Раз в жизни путевку получила. Но опять, думаю, хорошо, что съездила: им-то горя поубавила…

За столом Борис быстро напился: слабый на водку, а сношенька поддает да поддает. А Геннадий все молчит, молчит. Один пришел. Жена-то его не пришла, видно, постыдилась.

Я обращаюсь к нему: «Гена, хоть бы ты выпил». А он ничем-ничего!

Сидел, сидел — вышел. Я за ним: «Гена, Гена!» Он как очнулся: «Тетя Варя! тетя Варя! господи! тетя Варя!»

И только одно: «Тетя Варя! тетя Варя!»

Тут уж мы оба заплакали…

Письма

На работе, в гостинице, сдают паспорта на прописку, я все на год рождения смотрю, со своими детьми сравниваю. Все кажется, мои моложе да лучше.

Письма храню. Как не хранить? Летом-то легче: станет одиноко, так и к соседкам схожу или они придут. Все зеленое, солнце, тепло. А зимой снегу наметет под наличники, крыльцо закидает. С работы приду, по пояс протащусь, печь истоплю или так лягу, если устала, особенно после ночной. Почтальонка как только лезет по снегу? Плывом плывет. Я уж боялась — вдруг откажется почту носить? Нет, носит. Немолодая, знает, как письма ждут.

Как не хранить? Если писем долго нет, так старые перебираю, перечитываю. Какие сильнее истерты, значит, от того реже всех.

Или фотографии пересматриваю. На внуков смотрю. Все-то кажется, что в наше родство пошли.

Молитва

Нынче летом за малиной ходила, в деревне ночевала.

Во всей деревне три дома, и в каждом по старушке.

Еще с керосином живут. И то сказать, невыгодно колхозу из-за трех старух с центральной усадьбы свет тянуть.

Чаю попили. Я легла, слышу, молится старушка перед сном. Как-то чудно, непохоже молится. Привстала, гляжу. Луна, мне видно.

В деревнях фотографии под одну рамку вставляют, вот она на коленях стоит перед фотографиями и что-то говорит, говорит.

Утром я ее спросила, — вида не даю, что что-то слышала, — кто на фотографиях?

Дети, кто еще! Да муж погибший, да внуки.

На них и молилась.

Старуху, с которой в поезде ехала, не зря вспомнила. В разных местах жили, а одинаково. Обе многодетные, по годам-то уж давно пора на пенсию, а работаем: стаж не выработан; домохозяйство в стаж не учитывается. Обидно, конечно. Выходит, что кассиром на полставки и то почетнее, чем детей растить. Ну, да ладно… Грамотные решали.

Перемрет наше поколение, и уборщицы будут со средним образованием. Может, полы чище будут…

Сын письмо мне прислал. Квартира городская, жена тоже с высшим образованием. Легко, пишет, мама, жить: дров не рубить, воды не таскать, а трудности есть. Другие трудности, потруднее. Я не знаю, да мне и не понять какие. Только верю, что дети с ними справятся, да и надеяться только осталось, что не забудут дети, сколько в них вложено и что главное: не жду я благодарностей и помощи, своих бы детей воспитали по-людски, а те своих, тогда и мне спокойно лежать будет.

Катина буква

Амулет

В то время я еще не учился. У нас жила девочка, бессловесная удмуртка. Она жила зиму или две, ходила в школу. Тогда мало было школ по деревням.

Питалась она очень бедно, почти одной картошкой. Мыла две-три картофелины и закатывала в протопленную печь. Они скоро испекались, но не как в костре, не обугливались, а розовели… Излом был нежно-серебристым, как горячий иней.

Я однажды дал ей кусок хлеба. Она испугалась и не съела хлеб, а отдала нищему.

Мама жалела девочку-удмуртку.

— Как же бедно-то живут.

— А хлеб не взяла.

— Не возьмет, не нашей веры.

— А какой?

— Да я толком-то и не знаю. У нас на икону крестятся, а они в рощу ходят, молятся, келеметище.

— А какая у меня вера?

— Ты православный, мирской.

Помню, как приходит мать удмуртки. Как извиняется, что стучат задубеневшие лапти, как они сидят в темноте, в языческих отблесках огня из-под плиты. Не зная их языка, я догадываюсь, что дочь рассказывает обо мне.

Утром мать удмуртки украдкой дает мне, как очень важное, темного от времени деревянного идола, амулет их религии. Религии, непонятной мне, но отметившей меня своим знаком за кусок хлеба для голодной их дочери.

Днем, когда я, набегавшись по морозу, греюсь и а полатях, солнце золотит желтую клеенку стола, удмуртка сидит за столом и учит «У лукоморья дуб зеленый…».

Я быстрее ее запоминаю стих и поправляю ее, а она смеется и дает мне большую теплую картофелину.

Заработки

Соседи набивали снегом погреб. Я подбежал, попросил лопату и стал помогать. Азартно резал слежавшийся снег на куски, волок вниз, в сырую холодную дыру ледника. Потом спрыгнул в яму и утаптывал снег, командуя: «Сюда мало! Теперь влево! Подождите, утопчу!»

Было жарко и весело, и я жалел, что быстро кончили. Соседи повели к себе. Отрезали большой — во всю буханку — ломоть хлеба, облили загустевшим за зиму цветочным медом.

Я прибежал домой, дал всем куснуть, рассказал. Мама засмеялась:

— Ешь, твой заработок.

И второе воспоминание. Я дружил с мальчиком и пришел позвать его купаться. Но его мама, учительница, поставила условие, чтобы он вначале наколол дощечек под таганок.

Конечно, я стал помогать, мы увлеклись, играя в «кто больше», и наготовили дощечек больше, чем было велено.

— Подождите, — сказала мама-учительница. — Постойте у крыльца.

И вынесла нам по рублю, по-теперешнему по десять копеек. Как же неловко и стыдно было брать этот желтый, размером со взрослую ладонь, рубль!

— Я даю вам не просто так, я вас поощряю. Потом вы расскажете, на что потратили честно заработанные деньги.

И, конечно, она узнала, на что мы извели две рублевки, а я уже не помню.

О войне

Колхозный ток. Молотьба. Колотится, вздрагивает молотилка с конным приводом. Слабый свет сквозь пыльные, забранные в решетку фонарные стекла. Течет на черный брезент желтое зерно.

Подает снопы в молотилку Федор Иванович. Он уперся деревянной ногой в станину.

Нагибается, хватает сноп, кладет его колосьями к устью молотилки, раскатывает ровной полосой и чуть подталкивает. Зубцы барабана зажимают колосья и вдергивают внутрь.

Место у молотилки освещено сильнее. Женщины, подносящие снопы, то появляются, то исчезают. Они держат снопы вперехват, как детей.

Я отгребаю от лотка зерно, женщины жестяными совками ссыпают его в мешки.

Ритмично грохочет молотилка.

Федор Иванович был конюхом. Когда вернулся из госпиталя, стал председателем. Он привел с собой в колхоз слепую лошадь, тоже побывавшую на фронте.

Лошадь ходит в темноте по кругу, подгонять ее специального человека не приставлено — Федор Иванович понукает ее через бревенчатую стенку. Он кричит на всех: на лошадь, чтоб быстрее ходила, на женщин, чтоб быстрее подтаскивали снопы, на мальчишку моего возраста, Тольку, чтоб быстрее разрезал свясла, на меня, чтоб быстрее отгребал зерно, на других женщин, чтоб быстрее насыпали в мешки.

Он злится не из-за того, что мы плохо работаем, а из-за того, что болит натертая протезом нога, что из мужиков остался только он да мы с Толькой, что ему жалко лошадь, жалко нас, он злится из-за того, что молотьба, бывшая до войны праздником, сейчас только работа.

Дребезжит молотилка, рывками вдергивает барабан снопы. Женщины торопятся: у всех дома некормленые дети, недоеные коровы.

Деревня отсюда не видна. Она рядом, но ни в одном окне нет света: ребятишкам не велено зажигать коптилки, чтоб не сделать пожара.

Уже пала роса.

Никто не злится на крики Федора Ивановича: ни женщины, ни мы с Толькой, ни лошадь, — Федор Иванович кричит, чтоб быстрее закончить. Нога его болит сильно, но никто бы не догадался, если б сквозь сердитый крик не прорвался наконец стон.

— Шабашим?! — кричит одна из женщин.

— Толька! — кричит Федор Иванович. — Встань! Еще сотню пропустим.

Толька подскакивает, сменяет Федора Ивановича. А Федор Иванович отстегивает, отбрасывает протез, садится на пол и разрезает свясла на снопах.

— Ровней расстилай, — кричит он, — ровнее! Не комками. — Он командует через стену лошади: — А ну еще! А ну пошла! — И там, в темноте, лошадь убыстряет ход, обшаркивая ногами мокрые лопухи на краю круга. Женщины торопятся подтаскивать снопы, отметать солому, насыпать зерном мешки, и я тороплюсь отгрести от лотка пыльное теплое зерно.

Я уже наелся зерна и больше не хочу. Я устал, но мне стыдно сказать об этом.

Вот кончим, и никто не засмеется, не затеет веселой возни, все торопливо побегут по домам.

Я завидую Тольке: он стоит подавальщиком на месте взрослых мужиков. Я высовываюсь, вижу его потное грязное, напряженное лицо. И он взглядывает на меня и подмигивает, мол, вот где я! Голова его резко дергается, исчезает. И раздается крик…

Я ничего не понимаю, вскакиваю, слышу, как Федор Иванович гаркает лошади остановку.

Стала молотилка. Висит в воздухе пыль от соломы.

Навзрыд кричит, бьется о землю Толькина мать.

Кладут Тольку на снопы. А он, боясь посмотреть на левую руку, которой нет, обливаясь кровью, испуганно говорит:

— Дяденька, не бейте меня! Дяденька Федя, я не нарочно.

Ночью на слепой лошади одноногий человек вез в в больницу однорукого мальчишку, которого через пять лет забракует призывная комиссия райвоенкомата.

Утя

Когда ему было четыре года, пришла похоронка на отца. Мать его закричала так страшно, что от испуга он онемел и с тех пор говорил только одно слово: «Утя».

Его так и звали: Утя.

Мы играли с ним по вечерам в большом пустом учреждении среди столов, стульев, шкафов. В этом учреждении мать Ути служила уборщицей и ночным сторожем.

Утя не мог говорить, но слышал удивительно. Мне ни разу не удалось спрятаться от него за шкафом или под столом. Утя находил меня по дыханию.

Было у нас и еще одно занятие — крутить старый патефон.

Одну пластинку мы заводили чаще других:

Утя учился с нами в нормальной школе. На одни пятерки, потому что на вопросы отвечал письменно и имел время списать. Тем более при его слухе, когда он слышал шепот с последней парты.

Учителя жалели Утю. В общем, его все жалели, кроме нас, сверстников. Мы обходились с ним, как с ровней, и это отношение было самым справедливым, потому что для нас Утя был вполне нормальным человеком.

Кстати сказать, мы не допускали в игре с Утей ничего для него обидного. Не от того, что мы были такие уж чуткие, а от того, что Утя легко мог наябедничать.

Мать водила Утю по больницам, таскала по знахаркам. Когда приходили цыгане, просила цыганок погадать, и много денег и вещей ушло из ее дома.

Ей посоветовали пойти в церковь. Она пошла, купила свечку, но не знала, что с ней делать. Воск размягчился в пальцах. Она стояла и шептала: «Чтоб у меня язык отвалился, только чтоб сын говорил…»

Когда хор пропел «Господи, помилуй» и молящиеся встали на колени, она испугалась и ушла. И только дома зажгла свечку и сидела перед ней, пока свеча не догорела.

Потом она снова пришла в церковь. На паперти объяснила нищей старухе, что у нее немой сын. Старуха посоветовала поставить свечу перед иконой Варвары-великомученицы.

— Потому, что мучишься ты, а не сын, — сказала она. — А если хочешь сына поправить, дай мне копеечку, я за тебя поставлю, а ты поставь Николе-чудотворцу.

Но сколько ни ходила мать в церковь, сколько ни покупала свечек, сколько ни становилась на колени, Утя молчал. Но чем чаще мать ходила в церковь, тем больше верила, что Утя исцелится.

И Утя заговорил! Но не от гаданий, шептаний, не от молений. Мы купались, и я его нечаянно столкнул с высокого обрыва в реку. Он упал в воду во всей одежде, быстро всплыл и заорал:

— Ты что, зараза, толкаешься?!

После этого он ошалело выпучил глаза, растопырил руки и стал тонуть. Мы вытащили его, он выскочил на берег, плясал, кувыркался, ходил на руках и кричал:

Он говорил непрерывно, боялся закрыть рот, думал, что если замолчит, то насовсем.

Помню, мы особо не удивились, что Утя заговорил. Мы даже оборвали его болтовню, что было несправедливо по отношению к человеку, молчавшему десять лет.

Утя побежал домой, по дороге называл вслух все, что видел: деревья, траву, заборы, дорогу, дома, машины, столбы, ворвался в дом и крикнул:

— Есть хочу!

Его мать упала без чувств, а очнувшись, зажгла свечку перед недавно купленной иконой.

Утя говорил без умолку. Когда кончился запас слов, схватил журнал «Крокодил» и прокричал его весь от названия до тиража.

Он уснул после полуночи. Мать сидела у кровати до утра, вздрагивала и крестилась, когда сын ворочался во сне.

Утром Утя увидел одетую мать, сидящую у него в ногах, и вспомнил, что он может говорить. Но испугался, что снова замычит или скажет только: «Утя». Он выбежал из комнаты и залез на крышу. Сильно вдыхал в себя воздух, раскрывал рот и снова закрывал, не решаясь сказать хотя бы слово.

Он глядел на дорогу, отдохнувшую за ночь, на тяжелый неподвижный тополь; на заречный песчаный берег, на котором росли холодные лопухи мать-и-мачехи; он видел рядом с крышей черемуху, ее узкие листья; воробьев, клюющих созревшие ягоды; печную трубу, над которой струился прозрачный жар, — он мог все это назвать, но боялся.

Наконец он вдохнул и, не успев решить, какое скажет слово, выдохнул, и выдох получился со стоном, но этот стон был голосом, и Утя засмеялся, присел и стал хлопать по отпотевшей от росы железной крыше.

Его мать расспросила нас о происшедшем на реке и испекла много-много ватрушек. Мы ели их на берегу, и когда съели, я снова спихнул Утю в воду, тем самым окончательно равняя его со всеми. Он, однако, обиделся всерьез.

В сентябре учителя подходили к Уте, гладили по голове и вызывали к доске с удовольствием, чтоб слышать его голос. Но здесь голоса от Ути было трудно дождаться: он почти ничего не знал, подсказок слушать не хотел и быстро нахватал двоек.

В конце концов учителя стали его упрекать. В ответ он всегда произносил услышанную от кого-то фразу: «Я детство потерял!»

Он и матери так кричал, когда чего-то добивался. Например, появились радиолы, и он потребовал, чтобы мать купила ему радиолу.

Но и то сказать, как осудить мать, которая жалела его, немого, а заговорившего чуть не на руках носила. Но сам-то Утя неужели думал, что потерял детство?

Радиола стояла у них на тумбочке под иконами.

Мать слушала только одну пластинку, заигранную нами, — о цыганке. А Утя накупил тяжелых черных пластинок и ставил их каждый вечер.

Особенно он любил военные песни, которых мать не выносила. Она просила сына не заводить их при ней, но Утя отмахивался. Когда он садился к радиоле, мать уходила на улицу.

Утя включал звук на полную мощность, и радиола гремела на всю округу…

Свинец

Я мало играл на деньги в азартные игры. Не был азартен? Куда там! Не было денег.

Если и бренчали какие копейки, я их быстро просаживал. В долг играть не давали, движимого имущества, которое можно было спустить, не имелось.

Конечно, если б разрешалось ставить на кон жизнь, я б не стал долго думать. Легко жертвовать неисчерпаемым, а в мальчишках всегда кажется, что жизнь бесконечна. Но, увы, в той игре моя жизнь ничего не стоила.

Со стороны я смотрел, как свинцовыми битками стучат по монетам.

Как отливают битки, я знал. На них шел свинец отработавших аккумуляторов. Легко мнущиеся электроды расплавляли в консервной банке. Накипь счерпывали, свинец лили в ямки, продавленные пяткой в глине.

Теплые битки увесисто, по-взрослому тяжелили руку.

Как-то за кустами вереса, из которого обычно вырезали стрелы-пиканки, мы набежали на маленький костерик. Парень у костра по-звериному вскочил. Но увидел, что сильнее нас, и успокоился.

— Кастет делает, — сказал один, из нас.

Нехорошее слово кастет. Для чего он его делал? Где этот парень сейчас?..

…А еще из свинца делали дробь. Крошили свинец маленькими кусочками и катали между сковородками.

Катина буква

Катя просила меня нарисовать букву, а сама не могла объяснить какую.

Я написал букву «К».

— Нет, — сказала Катя.

Букву «А». Опять нет.

«Т»? — Нет.

«Я»? — Нет.

Она пыталась сама нарисовать, но не умела и переживала.

Тогда я крупно написал все буквы алфавита. Писал и спрашивал о каждой: эта?

Нет, Катиной буквы не было во всем алфавите.

— На что она похожа?

— На собачку.

Я нарисовал собачку.

— Такая буква?

— Нет. Она еще похожа и на маму, и на папу, и на дом, и на самолет, и на небо, и на дерево, и на кошку…

— По разве есть такая буква?

— Есть!

Долго я рисовал Катину букву, но все не угадывал.

Катя мучилась сильнее меня. Она знала, какая это буква, но не могла объяснить, а может, я просто был непонятливым.

Так я и не знаю, как выглядит эта всеобщая буква.

Может быть, когда Катя вырастет, она ее напишет.

Зеркало

Подсела цыганка.

— Не бойся меня, я не цыганка, я сербиянка, я по ночам летаю, дай закурить. — Закурила. Курит неумело, глядит в глаза. — Дай погадаю.

— Дальнюю дорогу?

— Нет, золотой. Смеешься, не веришь, потом вспомнишь. Тебе в красное вино налили черной воды. Ты пойдешь безо всей одежды ночью на кладбище? Клади деньги, скажу зачем. Дай руку.

— Нет денег.

— А казенные? Ай, какая нехорошая линия, девушка выше тебя ростом, тебя заколдовала.

— И казенных нет.

— Не надо. Ты дал закурить, больше не надо. Ты три года плохо живешь, будет тебе счастье. Положи на руку сколько есть бумажных.

— Нет бумажных.

— Мне не надо, тебе надо, я не возьму. Нет бумажных, положи мелочь. Не клади черные, клади белые. Через три дня будешь ложиться, положи их под подушки, станут как кровь, не бойся: будет тебе счастье. Клади все, сколько есть.

Вырвала несколько волосков. Дунула, плюнула.

— Видишь зеркало? Кого ты хочешь увидеть: друга или врага?

— Врага.

Посмотрел я в зеркало и увидел себя.

Засмеялась цыганка и пошла дальше.

И остался я дурак дураком. Какая девушка? Какая черная вода, какая линия? При чем тут зеркало?..

Передаю

Я шел быстро, но не с такой скоростью, чтобы проскочить мимо, когда он крикнул:

— Думай хоть немного!

Он не ожидал, что я остановлюсь, но обрадовался, что я задержался. Протянул крепкую сухую руку. Бесцветные глаза его выражали просьбу. Я постоял и дернулся, чтобы идти дальше, но он удержал мою руку и виновато улыбнулся.

Я увидел седую щетину на подбородке, худую шею, старый китель с медными пуговицами и, не отнимая руки, сказал:

— Я думаю. Как же иначе? Я что, обрызгал вас? (Было мокро.)

Он выпустил мою руку, свою вскинул к козырьку кепки и торжественно объявил:

— Триста пятый полк, Двенадцатая гвардейская! — сник, уронил руку и добавил: — Сколько полегло.

Я не знал, что ответить, и сказал негромко:

— Ничего. Так уж… Что делать.

Еще помолчал и шагнул было, но он выпрямился и надменно произнес:

— Я не пьян! Фронтовые сто грамм.

Я пожал плечами, мол, я и не говорю, что вы пьяны, — и пошел.

Он догнал меня и торопливо, громко заговорил:

— Живите! Ладно, погибли. Гусеницы в крови! Вы молодые… Если что, мы хоть сейчас. Гвардейцы! Грудью! Живите! Понял? Передай своим.

Я кивнул и зашагал, а он кричал вслед.

— Передай по цепи! Слышишь?! Всем передай!..

Передаю.

Падает звезда…

Если успеть загадать желание, пока она не погасла, то желание исполнится. Есть такая примета.

Я запрокидывал голову и до слез, не мигая, глядел с Земли на небо.

Одно желание было у меня, для исполнения которого были нужны звезды, — то, чтоб меня любили. Над всем остальным я считал себя властным.

Когда вспыхивал, сразу гаснущий, изогнутый след звезды, он возникал так сразу, что заученное наизусть желание: «Хочу, чтоб меня любила…» — отскакивало. Я успевал сказать только, не голосом — сердцем: «Люблю, люблю, люблю!»

Когда упадет моя звезда, то дай бог какому-нибудь мальчишке, стоящему далеко-далеко внизу, на Земле, проговорить заветное желание. А моя звезда постарается погаснуть не так быстро, как те, на которые загадывал я.

Там, внизу

…там, внизу, в тесноте узкого мокрого оврага гнули дуги и полозья для саней. Свершалось большое дело: дерево, обтесанное под нужный профиль, сгибалось, чтобы застыть в изгибе.

Заготовки, продолговатые дубовые плашки, распаривали в камере над котлом до потемнения. Они были так горячи, что к гибочному станку их торопливо несли в рукавицах. Один конец закрепляли в станке, другой привязывали к валу. Мужики наваливались на ворот и медленно ходили по кругу, каждый раз нагибаясь под канат.

«Хорош!» — кричал главный. Он скреплял концы лыком. Намертво согнутую дугу или полоз оттаскивали в сторону.

Некоторые заготовки не выдерживали, трескались. Их не выбрасывали. Их бросали в топку под котел.

Две доли

С обеда зарядил дождь, сенокос остановился. Мой дядя, тракторист, не терпящий безделья, придумал сходить «забрести» пару раз бреднем. Напарником он кликнул соседа Федю. Я попросился с ними.

— Возьмем, — прохрипел сосед Федя, — ведерко таскать. Все, глядишь, рыбка лишняя в хозяйство.

Но дядя сказал, что я иду от нехрен делать, что я и без рыбки буду хорош. На том разговоры обо мне закончились.

Жена дяди, тетя Еня, вынесла из чулана груду рванья.

— Живет бурлачить-то. А ты-то куда?

— Интересно.

— Ну сходи, сбей охотку.

Мы оделись, как три каторжника, собаки отскакивали, и пошли деревней, потом огородами к реке.

С обрыва увидели внизу, на заливных лугах, озера. Шли к ним.

Нести бредень пришлось мне. Я радостно тащил его на плече. Перед глазами болтались куски осокоревой коры — поплавки.

Спустились пока еще твердой глинистой тропинкой. Шли вдоль берега. Вода в реке лежала неподвижно, легкие дождинки не тревожили ее.

— Дождь с полден на двенадцать ден, — хрипел сосед Федя. — Перебьет тебе, Василий, весь заработок.

Река свернула в сторону — мы пошли прямо и у первого же озера раскрутили бредень, размотали мотню.

— Не боишься ты, Вась, ласкушки сколь заузил, — одобрил сосед Федя. — Мальчика в воду пошлем?

— Какой он мальчик, парень.

Мне было поручено идти сзади бредня, приподнимать мотню, чтоб не тащилась по дну и не порвалась. Так что я оказался необходимым. Я полез в воду.

— Сердце не замочи! — закричал дядя. — Выше сердца в воду не заходи, замерзнешь.

Но «замочить сердце» пришлось: там, где дяде было по грудь, мне по плечи.

— Ничего, молодой, — сказал сосед Федя. Он шел от берега, по колено.

Ноги вязли в иле. Со дна поднималась и расходилась белесая муть. Вода, теплая к вечеру, мягко поддавалась движению.

Дождь перестал, комары вылезли из своих укрытий и набросились на нас. Мы мотали головами, как запряженные лошади.

Видно было, как рыбки охотятся: маленькие рыбки за комарами, большие рыбы за маленькими. То тут, то там всплескивала вода, и от всплеска в разные стороны стрекала рыбья мелочь. Мы поворачивались на плеск и сильнее налегали на палки.

— Есть, — говорил дядя, — должна быть рыбка.

— Чирей те на язык, — суеверно хрипел сосед Федя, — господи благослови, должна быть.

Верхняя веревка с поплавками выгнулась полукругом. Перед ней вздрагивали и исчезали кувшинки, высокая осока, как будто их заглатывали. Траву и кувшинки у корня сгибала донная веревка с грузилами.

Мотня набивалась грязью, травой, головками кувшинок. Скользкий раздувшийся пузырь мотни стал даже в воде неподъемно тяжелым, как будто мы чистили дно, а не ловили рыбу.

Однако в выволоченном на пологий берег бредне местами поблескивало. Мы стали разгребать грязь, набрали из мотни несколько сопливых карасиков.

— Сглазил, Васька, — хрипел сосед Федя. — Одну грязь и кокоры чего волокчи? На уху не набурлачим.

Азарт охоты не пропал во мне. Я хватал тугих карасиков, обмывал их у берега, резал пальцы о прямые серпы осоки, Мелочь отпускал, глядя, как брошенная рыбешка шлепалась на воду, переворачивалась и уплывала.

Комары прокусывали одежду. Дядя предложил пробрести маленькое озерцо неподалеку. Надежда на него была плохая, но оно было чистое, без коряг.

Двенадцать метров бредня как раз хватило, чтоб боковым идти по берегам. Я опять шел посередине, два раза всплыл, чуть не бросил палку с привязанной мотней.

Уже стали сводить концы бредня, как мотня ожила, будто ее схватили и трясли изнутри.

— Есть! — крикнул я.

Они и сами поняли, что есть.

— Нижнюю выводи! — орал дядя на соседа.

Сосед Федя орал на меня, я тоже чего-то орал.

Они бросили палки и тянули, перехватывая, сгибаясь до земли, нижнюю веревку, обмотанную черной скользкой травой. Я толкал мотню сзади, боясь, что щука цапнет и отхватит руку.

Это действительно оказалась щука. Бредень она прорвала уже на берегу, когда дядя бил ее снятым сапогом. Федя колотил камнем, который, как он потом говорил, неизвестно откуда взялся.

Я не нашел ничего лучшего, как брякнуться на щуку животом. То ли спасая ее, то ли убивая. Дядя не сдержал замаха и треснул меня сапогом по спине. Федя замах сдержал, но когда щука меня сбросила, ударил точно.

— Здорова, — заметил дядя. — Не столь длинна, сколь толста. — Он обувался. — Отожралась на карасях.

Федя издал испуганный крик — из порванной мотни вываливались, шлепая хвостами, круглые караси. Мы кинулись и за минуту наполнили ведро. Мелочь, какую брали при первом заходе, сейчас отшвыривали.

Я подбирал и бросал в воду мальков.

— Плюнь, — сказал дядя, — все равно подохнут.

— Почему?

— Это озеро высохнет.

— Я в большое перенесу.

— Там своей мелочи пузатой хватает.

— На что она надеялась? — хрипел Федя. — Видно, с реки зашла, карасей лопала, а обратно — шиш. Значит, думала, хоть пожрать вдоволь.

— А чего не жрать? — отозвался дядя. Он стягивал дыру в мотне. — Жри: кто знает, что завтра будет.

— Караси до чего жирны! — похвалил Федя. Он крутил рукой в ведре, как будто месил тесто. — А они-то что едят?

— Находят.

— Траву едят, — сказал я.

— Ишь, — захохотал Федя, — посади-ко нас на траву, друг друга жрать начнем.

— Сидели и не жрали, — сказал ему дядя. Встал. — Ну, давай! Еще бы такое озерко, и шабаш.

Такое озерко нашли. Их было много, высыхающих. Меня пожалели, я шел боковым. Сосед Федя, идущий на моем месте, жулил, не помогал волочь бредень, просто шел сзади. Он ждал щуку, вглядывался в толстое, сквозное тело мотни, процеживающее зеленую воду. Шли тихо. Зудели комары, да изредка стукала головой умирающая щука.

Задирая склоненную над водой траву, выволокли бредень. Карасей и на этот раз было много. Федя снял с себя рубаху, завязал рукавом ворот, получился мешок. Я ходил по берегу и пинал мелочь в воду. Многие рыбки уже не перевертывались, уснули. На белые пятна их животов слетались комары. Снизу комаров хватали, пока не попавшие в сеть, рыбы.

— Полпуда, ей-богу, не меньше, — хрипел Федя. Он выдернул из своих брюк ремень, завязал мешок.

— Зажрут! — не выдержал дядя. Он чистил бредень, вскочил, яростно охлопывая шею и лицо мокрыми ладонями.

— Ты их не яри, — посоветовал Федя, — отгоняй. Кровь почуют, разъярятся. Спутники запускаем, а комаров, мать-перемать (его тоже кусали), уничтожить не можем.

— А птицы чем будут питаться? — спросил я.

— Травой! — решил Федя.

— Пусть пьют, — сказал дядя, — лишнюю кровь отсосут.

— И то! — сказал Федя. — Пиявок я брезгую.

Я вспомнил, как они били щуку, и сказал:

— А привязать человека к дереву — до смерти искусают. Вот попробуйте. Вот хоть этим бреднем.

— Сам попробуй, — сказал Федя.

Мы еще забрели.

Уже темнело. Я окунал шею и лицо, спасись от комаров, а заодно греясь: в воздухе похолодало.

Бредень пришел пустой, если не считать мелочи, которую мы вытряхнули и оставили на берегу.

— А ну еще! — задоря нас, крикнул Федя.

— Да хватит вам! — не выдержал я. — Совсем уж обжадовели.

— В сам-деле, — согласился дядя, — набурлачились. Да и куда ее складывать, если еще.

— Рубахи снимете.

— Я не сниму, — злобно решил я.

— Тогда я штаны сниму, — решил Федя. — Что мне, в темноте-то, по деревне и без штанов просквожу.

— Уходим, — сказал дядя, — бог через раз улыбается.

Мы смотали на палки тяжелый бредень, понесли его: дядя спереди, я сзади. Кроме того, дядя нес ведро, я щуку. Федя нес только мешок, потому что свободной рукой поддерживал штаны.

Дядя был выше меня, и с бредня мне текло на плечо. Я замерз.

— Сердце-то замочил, — упрекнул дядя, — дрожишь.

Как будто я был виноват. Он ускорил шаг.

Мы поднялись на обрыв. Сзади, на лугах остались высыхающие озера, полные рыбы. Тяжело шаркала сохнущая на ветру одежда. Комары отступились.

В деревне, в домах готовили ужин. Огонь под таганами давал отблеск на окна, как бы задернутые красными светящимися занавесками, которые тревожил ветер. На дальнем конце деревни сухо и отчетливо щелкала колотушка ночного сторожа.

Пришли.

Хотели развесить сушить бредень, но Федя посоветовал оставить до утра.

Тетя Еня вынесла керосиновую лампу.

Стали, не переодеваясь в сухое, делить. Федя ногой потрогал щуку. Она слабо ущемила его за сапог.

— Неохота подыхать, — сказал Федя.

Дядя, хакнув, махнул топором.

— Отвернись, — сказал он. Я отвернулся. — Кому?

— Феде.

Феде достался хвост. Дядя отбросил голову в другую сторону, опрокинул ведро на траву. Рыба растеклась небольшим толстым пятном. Федя развязал рубаху. Дядя примерился и разделил кучу надвое. Рыба бесшумно и гладко подавалась под его рукой. Посмотрел, перекинул пару карасей слева направо, потом обратно.

— Смотри, Федь.

— Одно к одному. Чего смотреть.

— Отвернись.

Я отвернулся. Федя сказал:

— На парня-то надо. Слышь, Вася, парень-то лазил.

— В один дом, — сказал Вася.

Тетя Еня поддержала мужа. А мне и не нужна была рыба, я жил в гостях, но какая-то обида вдруг резанула меня.

— Кому? — спросил дядя.

— Тебе! — крикнул я и убежал на задворки.

Никогда до этого я не называл дядю на «ты».

Чужая мишень

Песок в корабельных часах

— Ты некрасивая, — сказало зеркало, и она поверила. Поверила зеркалу и разбила его.

Но зеркал много — одно разбила, другое скажет: ты некрасивая.

Мама услышала звон стекла, вошла и спросила.

— Что такое, Таня?

— Оно упало и разбилось, — ответила Таня. — Это к несчастью, я знаю, — она заплакала и сказала маме: — Мам, я такая некрасивая!

— Ну, кто это тебе сказал, дочка? Ты очень даже ничего.

— Ничего — пустое место. Я дурнушка.

— Таня!

— Что Таня? Что Таня? — перебила Таня. — Всем родителям свои дети хороши, а зеркало разбилось к несчастью. Я хотела гадать, я знаю, как гадать — надо в сумерки зажечь свечку, расчесать волосы и долго смотреться, тогда увидишь суженого. Но я увидела только себя, даже противно!

Мама улыбнулась.

— Это не летом, а на старый Новый год раньше гадали. А ты опять выводила веснушки?

— Опять. Но их не вывести, и лицо у меня рябое.

— Перестань, — приказала мама. — Не маленькая разную глупость на себя напускать. Собери осколки.

— Разбитого стекла не склеишь, — ответила Таня. — А если и склеишь, то все равно останутся трещины. Тебе что, зеркала жалко? Вот заработаю и куплю тебе трельяж. Сиди и кремься.

— Фу! — смазала мама. — Какое слово — «кремься». И в кого ты уродилась?

— Не в тебя, не в тебя, — успокоила Таня, — ни в мать, ни в отца, в прохожего молодца!

— Дочь, — возмутилась мама, — ты хоть понимаешь, что ты мелешь своим языком?

— Мели Емеля — твоя неделя, — отрезала Танька и вылезла в окно.

«Я некрасивая», — написала Таня щепочкой на песке у моря.

— Шшшутишшь, — сказала волна и смыла надпись.

— Если бы! — ответила Таня волне и села на камень, подобрав ноги, обхватив колени кольцом рук.

До восхода солнца оставалось четыре часа, даже меньше, если ждать его на высоком месте.

Я люблю Таню. Она ходила босиком по свежим половикам. Она не могла управиться со своими рыжими волосами, ни один гребень не брал их, и она хотела отрезать косы.

— Танька! — сказал я. — Не отрезай. Смотри мне! Отрежешь — обижусь.

Я уехал тогда в армию, и много дней прошло, «протекло, как песок в корабельных песочных часах».

Я ли был тогда? Что осталось от меня, того?

Сидит Таня на камне, сидит моя Аленушка, счастье мое рыжекосое.

— Ты трус, и над тобой все смеются, — сказал Сереге вожак ребят Владька, — тебе с девчонками сорняки полоть, а не со скалы прыгать. Сидишь на скале, как дурак, небось боишься?

— А ты прыгнешь? — спросил Серега.

— Надо будет, прыгну, — отвечал Владька. — А вот ты прыгни. Кишка тонка? Ну прыгни, прыгни!

Не прыгнул Серега. Подошел к обрыву и не прыгнул. Ударилась о камень волна, крикнула: «Эх!» — и опала.

«Трус я, — сказал себе Серега и подумал: — Ну и пусть!»

Раз такое дело, раз назвали трусом — соберет он свои вещички и уедет.

Но допоздна пели и танцевали у палаток, и Серега решил подождать. А пока ждал, уезжать передумал.

Ведь никто не знал, что он встречал солнце. Все спали, когда он шел на скалу. Чтоб не подумали чего, брал удочки. Сидел и ждал.

И солнце появлялось. Невидное вначале — светлой, ровной лентой на темном просторе серого Таманского пролива. Потом вспыхивало, резало пролив пополам, и все, что попадало в луч между солнцем и Серегой, теряло очертания.

«Печальный демон, дух изгнанья», — думал Серега, — черта с два отсюда сигануть: башку сломаешь!»

Таня сидела в ароматной теплоте позднего вечера.

Ей хотелось к палаткам, к шефам из города, но что с такими веснушками идти к чужому веселью?

Все-таки она решила подольше не идти домой: стыдно.

Темнота была прозрачной в ту ночь. Не стало солнца — оказалось, что луна высоко, и луна не успела посветить, как на краю далекого неба появился розовый просвет.

Таня вскочила, ополоснула руки и лицо прохладной, в пузырьках, водой и побежала встречать солнце.

Все в мире говорит о любви. Послушайте, как стрекочут кузнечики в зените дня во ржи, как шуршат сухие колокольчики на влажных полянах.

Послушайте, как кричат ночью друг другу встречные поезда.

Запрокиньте лицо — разве не об этом говорят ночные огни самолетов?

Таня взбежала на скалу и услышала ветер. Внизу, в полумраке медленно плескалась вода.

— Ой, — увидела она Серегу.

Серега встал. Они молчали и смотрели в одну сторону. На горизонт натянуло тучи.

— Вы пришли встречать солнце? — спросила она. — Простите, я не знала, что это ваше место, я уйду.

— Рыбачить я, — ответил Серега. — Не уходите.

— А который час? У вас есть часы?

— Есть, — соврал Серега. — Только они не идут. В палатке.

— А у меня дедушка говорит: часы для красы, а время по солнцу.

Они опять помолчали, не глядя друг на друга.

— Вы сюда приехали помогать? — спросила она.

— Да. А вы здесь живете?

— Да. А я вас не видела.

— Я не на прополке. Мы овощехранилище ремонтируем.

— А-а. А ваши девчонки некоторые плохо полют: сорвут вершинку, а корень оставят. Что это за работа? Видимость одна. До первого дождя.

— Не умеют они еще. Научатся.

— Долго что-то они учатся.

Она решила уйти.

— Не будет сегодня солнца: тучи. Это я виновата — невезучая. До свидания.

— До свидания, — угрюмо ответил Серега. — А как вас зовут?

— А зачем вам? Таня.

Тут Серега посмотрел на нее и засмеялся:

— Чего тебе солнца ждать — тысама как солнце.

Она отвернулась.

— Ты что, обиделась? Подумаешь! У нас одна лицо платком закутывает, боится загореть, думаешь, лучше?

— Не знаю.

Таня подошла к обрыву, заглянула вниз:

— Глубоко. Тут Лермонтов чуть не утонул.

— Ну да?

— Вот и ну да! Читал «Тамань»?

— Нашла чему верить — книжкам.

— Но я же знаю.

— Докажи.

— Докажу.

— Чем докажешь?

— Чем надо, тем и докажу.

Вода внизу под обрывом вздымалась и опадала.

— Я раз после шторма здесь кувшин чуть не целый нашла, — сообщила Таня, — гляжу — на ручке отпечаток большого пальца, представляешь? До нашей эры! Ты почему не удивился?

— Ну и что, что отпечаток?

— Нет же одинаковых отпечатков. Если бы он был жив, его бы можно было найти.

— И посадить?

Она пожала плечами, отошла и вдруг спросила:

— А отсюда прыгнешь?

— Раз плюнуть, — ответил Серега. — Мокнуть неохота.

— Правда? — спросила она. — Надо же! А я трусиха. И правда прыгнешь?

Надо верить!

Один человек рисовал деревья. «Разве бывают синие деревья», — спросили его. «Бывают». — «Где?» — «Вот, — ответил он, — нарисовал же я. Пожалуйста».

…и через секунду после этого Таня ухватила Сергея за руку:

— Ты что? Уж совсем? — и покрутила пальцем у виска.

— Пусти, — ответил он. — Не веришь? Пусти, говорю. Думаешь, не смогу?

— Ничего я не думаю. Не пущу. Отойди от обрыва. Подумаешь, нашелся. Ты что, ненормальный? У нас ребята на море выросли, и то боятся.

И тогда он прыгнул.

Хорошо, если бы в эту минуту солнце разорвало тучи.

Но нет, не появилось солнце.

— Ну и что? — спросил он, дрожа от пережитого страха и холода.

— Доказал! А если б разбился?

— Подумаешь!

— Трясет всего. Простынешь ведь, дурачок. Выжми рубашку. Выжми, говорю! Ну сними, я выжму.

— Сам. Отвернись.

Он выкрутил рубашку. Она, не оглядываясь, посоветовала:

— И брюки выжми.

— Больно надо.

— Выжми. Что тебе, долго? Ведь заболеешь. Ну кто тебя увидит, я отвернулась.

— Не буду.

— О, боже мой! Ну и не выжимай.

Они прошли немного босыми ногами по берегу до пологой тропинки и поднялись.

— Беги, переоденься, — сказала она. — И я пойду. Мама не спит, это уж точно.

— Таня, — сказал он, — а меня Сергеем зовут.

— Тебя «Сергей-муравей» в детсаде дразнили?

— Дразнили.

— А меня «Таня-матаня».

— Таня, — сказал он, — а ты куда ходишь купаться?

— На речку.

— А почему не на пляж?

— После морской воды волосы не расчесать. Только речной и отмываю. Больше ничем не берет. Шампунь «Садко» для морской воды продают, с ним и то никак. Отрежу! Чик, и все!

— И что хорошего? Вон у нас, у всех девчонок волосы короткие.

— Тебе не нравится?

— Что не нравится?

— Что короткие?

— Длинные лучше.

— Ты с ними не маешься, так не знаешь. А с короткими что за беда — проснулась, встряхнула головой — и ать-два! А тут сидишь, гребнем дерешь-дерешь!

— Не отрезай, Тань.

— А тебе-то что? — спросила Таня.

— Тебе так лучше, — сказал Серега, запнулся и покраснел, и Таня покраснела тоже. — Мы вечером уезжаем, — угрюмо добавил Серега.

Таня молчала.

— Ты днем чего делаешь?

— Ничего, — тихо ответила Таня.

— Приходи после обеда, — попросил Сергей.

Таня мчалась к дому. Было так светло, что ей казалось непонятным, почему пусто на улицах поселка. Она забыла, что и сама в это время всегда спала. Начинали краснеть яблоки. Таня подпрыгнула, хотела сорвать одно, но не достала.

— Мамочка, милая, родненькая мамусенька, ты не спишь? — закричала она, влетая в двери.

— Не любишь ты меня, Татьяна, — грустно сказала мама.

— Люблю! Люблю! Люблю! — отрапортовала Таня.

— Совсем не жалеешь!

— Жалею, жалею, жалею!

— Где ты была!

— У моря, у моря, у моря!

— Пять лет жизни ты мне убавила за одну ночь.

— Прибавлю десять! — пообещала Таня.

Она подскочила к гардеробу, отвела скрипнувшую дверцу и повертелась перед зеркалом.

— Мамочка, у меня стреловидные брови, миндалевидные глаза, пурпурные губы и… нежные мочки ушей. И вообще безукоризненный овал лица.

— Выпороть бы тебя, — сказала мама.

— Пожалуйста, — разрешила Таня. — Нет, не выпорешь! Нетушки. Я взрослая и красивая, и никаких гвоздей.

— Кто это тебе сказал?

— Мальчишка один.

— Кто? — Мама встала.

— Мальчишка один, — повторила Таня. — Юноша. Он говорит: я люблю вас, а я говорю: не верю. Прыгни, говорю, с обрыва. Мамочка! Там дна не видно. Прыгните, говорю, молодой человек, я подумаю. Он страшно побледнел, волосы дыбом… И прыгнул! Полчаса летел. Я хоть бы что. Ты слушаешь?

Мама слушала.

— Он выплыл, заявляет: я вас хочу поцеловать. А я говорю: только без рук, только без рук… Ты что, мам, ты что?

Дверь за мамой захлопнулась, ключ повернулся.

Чуть ли не до обеда Таня делала разные прически, перемерила все платья, показывала запертой двери язык. Потом устала, забралась с ногами на диван и уснула.

Я прыгнул тогда с обрыва. Спасибо, Таня. Я помирился с Владькой. Да и слишком глупые ссоры мальчишек, чтоб их долго помнить.

Мы подошли к обрыву.

— Ну, — сказал я Владьке. — Давай! Не бойся, там глубоко, я мерил.

— Внизу мерил?

— Отсюда прыгал.

Владька раздевался. Он боялся быть трусом.

— Матери сообщите, — сказал он.

— Сообщим.

— Мол, при исполнении служебных обязанностей, и так далее.

— Валяй, валяй, — жестоко сказал я.

— Родина меня не забудет! — воскликнул он.

— Сам напомнишь, — ответил я.

Много дней прошло, «протекло, как песок в корабельных песочных часах».

Прощай, рыжекосое счастье мое, Танька, прощай.

Мы больше не виделись с ней.

Я учился, служил в армии, снова учился, женился…

— Танька, — спросил я во сне, — Танька, ты отрезала косы?

Но я не видел ее даже во сне.

Танька, ты отрезала косы?!

Какая разница: да или нет? Все проходит.

Только на том самом обрыве, выше полета чаек, встречаются мальчишка и девчонка. И становятся:

она — красивой,

он — смелым.

Подарок

— … и она отвергла его. Он написал за одну ночь этот полонез и застрелился, и его хоронили под музыку полонеза.

— Эх! — вздохнул Женька. — А она?

— Она стояла на балконе и смотрела из-под черной вуали. Когда его несли мимо, она бросила на гроб белую бархатную розу.

— Да-а! — потрясенно протянул Женька.

Женя с сожалением посмотрела на него:

— Ты же не напишешь к утру полонез и не застрелишься.

— Нет, — грустно ответил Женька. — Конечно, если б мне такую музыку написать, я б тут же!.. Но если ты думаешь, что от любви только музыку пишут да стреляются, так что же тебе Коля-баянист не напишет?

— Не напишет, а полонез разучит. Обещал на дне рождения сыграть.

— А что бы и не написать, если ноты знает?

— Ты не понимаешь, — сказала Женя, — записывать — одно, а писать — другое.

— Не знаю, — упрямо ответил он. — Если я сейчас ученик токаря, то буду токарем, как мой учитель Яша-золото, а потом стану инженером и сделаю такой станок, чтоб все заменил: и токарный, и фрезерный, и резьбошлифовальный, и чтоб пластинки проигрывал. Это уж поверь! Сделаю.

— Тебе о чем ни начни говорить, ты все на работу сведешь, — поддела она.

— Я ж тебе не запрещаю говорить о своей работе.

— А я ее терпеть не могу: что за работа — кассирша.

— Иди на ферму.

— Бегом бегу! А кто за меня в институт будет готовиться? — и передразнила: — «На ферму!» Коров слушать?

— А что? — сказал Женька. — Коровы красиво мычат. Голодные — так, сытые — по-другому.

— У тебя все — музыка. Мастерские — музыка, коровы — музыка. Ты музыки не понимаешь…

Потом он будет помнить не разговор, не ее лицо (у него не останется ее фотографии), а свежесть после короткого ночного дождя, мокрую желтую траву, четкую, скошенную углом вставшей луны тень изгороди.

Расстались они по-хорошему. Правда, Женька опять не осмелился ни сказать своей любимой о любви, ни поцеловать ее. Только все просил не уходить, и она ждала, а когда он уже совсем решился и взял ее за руки, Женя отстранилась и засмеялась:

— До завтра!

— Нет, — ответил он. — До дня рождения, до послезавтра.

Дело было в подарке: Женька не знал, что подарить. На следующий день он поехал в город, долго скитался по магазинам и смотрел на витрины. То, что нравилось, — было дорого, то, что было но карману, — не нравилось.

«Дорого — мило, дешево — гнило, — подумал Женька, — изобрету станок, поеду за границу опыт передавать, привезу ей…»

Но что он привезет из-за границы, Женька не успел решить: чистый, дрогнувший над гулом магазина звук остановил его.

— Серебро, — говорил продавец. — Горская чеканка, — и еще раз щелкнул по бокалу, воскресив тонкое пение серебра.

— Сколько? — задохнувшись, спросил Женька.

Ему не ответили. Страшно боясь, что бокал перехватят, Женька нагнулся и прочел цену, выставленную на черном бархате открытой коробки: девяносто шесть. Он побежал к кассе, заплатил, вернулся к прилавку.

— Вот, — сказал он. — Вот чек. Пожалуйста, мне бокал. Можно не заворачивать.

— Мальчик, — засмеялся продавец, взглянув на чек. — Девяносто шесть рублей, а не копеек. Это набор. По одному не продаем.

Женька вышел на улицу, выбросил чек.

«Что нищий подарит! Только и остается музыку писать! Но как ее напишешь?»

В магазине грампластинок он спросил:

— Полонез Огинского есть?

— Рубль двадцать, — ответила продавщица.

— Это музыка?! Рубль двадцать?! Вы смеетесь.

— Я на работе, — сказала продавщица, — чего мне смеяться?

— Да я ж могу три купить! — сосчитал Женька.

— Хоть десять, — ответила она.

Женька быстро решил: одну ей, одну себе, одну в запас.

Но тут же передумал. Зачем три? Разве они будут слушать отдельно? Вдвоем будут слушать. Сядут рядышком и заведут радиолу.

— Одну, — попросил он и бросился к кассе. Продавщица вынула из пакета сверкнувшую пластинку и поставила на диск.

— Не надо! — закричал от кассы Женька. — Не надо!..

— Надо же проверить! — возмутилась продавщица. — Порядок такой.

Раздалась музыка знакомая, но странная.

— Что-то не то, — извинительно сказал Женька, — и то и не то.

— Это такое исполнение. Хоровая капелла мальчиков. Только голоса. Ясно? — она переставила иглу на середину.

Ровный светлый луч покачивался на пластинке, как на воде.

Женька взял пластинку:

— Его что, мальчики хоронили?

— Что? — не поняла продавщица. — Кого?

— Вы не злитесь, — сказал Женька. — Огинского.

— Мне злиться зла не хватает, — ответила она. — Откуда я знаю, мальчики или девочки.

В вагоне не сиделось. Женька оставил чемоданчик в купе и вышел постоять в тамбуре. Взгляд качался на ныряющих и взлетающих проводах.

Женька вернулся в купе и увидел, что соседка приспособила его чемоданчик себе под голову.

— Ведь постель можно взять, — буркнул Женька.

— Больно жирно, на два часа. Тебе что, чемодан жалко?

— Не жалко, а…

— Да забери ты его! Я бы и свой подложила, да он большой. Чемодан под голову пожалел!

Женька достал пакет и вздрогнул — пластинка была сломана.

— А-а-а, — протянула женщина. — Пластинка! У вас только танцы на уме. Моя тоже все радиолу просила. Сейчас спасу нет, хоть уши затыкай. — Увидела Женькино расстроенное лицо и добавила: — Сам небось раздавил. Я ведь головой только прилегла.

Женька молчал.

— Да заплачу я, подавись ты своей пластинкой! Сколько она? Рублевку? Трешницу?

— Миллион! — ответил Женька. — Нужна мне ваша трешница!

Дома Женька попытался склеить пластинку, но не сумел.

— Здорово, прогульщик! — встретил его на работе Яша-золото.

— Я ж отпрашивался, Яков Иванович.

— Ладно уж, — сказал Яша-золото, — становись.

Токаря Якова Ивановича прозвали Яшей-золотом, когда механик на собрании сказал: «Это, товарищи, не токарь, а для наших мастерских чистое золото».

— Вы знаете, — Женька помялся, — мне надо одну вещь сделать… Не для наряда.

— Ось к велосипеду? — спросил Яша-золото. — Давай, давай, прирабатывай.

— Зачем вы! — обиделся Женька. — Вы ж меня знаете. Я бокал после смены хочу выточить. В подарок.

— Рюмку? — усмехнулся Яша-золото. — Что рюмку — ты сразу поллитру выточи. А я по-стариковски болтики построгаю, — и отвернулся к станку.

Женька вздохнул, взял болт — образец, вставил в патрон своего старенького станка шестигранник и начал «строить», как выражался Яша-золото, болты.

Вскоре Яша подошел, сердито спросил:

— Что там за подарок?

— Бокал хочу, — ответил Женька. — Я в городе видел такой — звенит! Я пластинку с музыкой вез, да тетка одна… раздавила.

— Надо же, — сказал Яша-золото. — Значит, бокал?

— Бокал.

— А из чего?

— Может, из нержавейки?

— Ха! Из нержавейки три смены проскребешь.

— А из меди? Или латуни?

— А где ты заготовку возьмешь?

Этого Женька не знал.

— Ладно! — сказал Яша-золото. — Давай точи, а там посмотрим.

Когда в мастерских стихло, Яша-золото молча извлек, закрепил и оцентровал на своем (на своем!) станке латунную заготовку.

— Загубишь — к станку не пущу, — сказал учитель. — Знаешь, как такие заготовки берегут? Цветной металл! — Женька еще раз кивнул. — Как будешь делать, конусом?

— Да.

— Вверху нежненько закругли, понял? Сначала внутри — и сразу отшлифуй. Потом сверху. Тоже отшлифуй. Потом ножку. Сделай тонюсенькую, чтоб страшно было, чтоб как колокольчик на травиночке. И подставку тонкую, тарелочкой. Ну? Или по-другому хочешь?

— Нет, я так и мечтал. Спасибо, Яков Иванович.

— Утром покажешь. — Яша-золото пошел к дверям, но вернулся, отпер шкафчик, достал свои знаменитые резцы, выложил и добавил: — Не гони, не на пожар.

Женька прошелся резцом по заготовке, заблестевшей ровным, золотистым светом, развернул суппорт и стал делать конус внутри цилиндра.

Мягко и неслышно отматывалась красная нить металла. Проступили очертания конуса. Женька утончил стенку, замерил. Толстовато. Еще снял, еще замерил. Чуть-чуть повернул штурвальчик поперечной подачи суппорта, прошелся по конусу, остановил патрон. Звякнули о стенку конуса губки штангенциркуля. Шесть десятых! Женька расстегнул комбинезон и хотел еще рискнуть, но вспомнил Яшу и решил — шкуркой поглажу. Передернул рычаг скоростей на большие обороты и отшлифовал: сначала шкуркой покрупнее, потом «микронкой», потом «нулевкой», потом суконкой. Под конец подышал на латунь и прижал к горячему металлу белый носовой платок… Бокал светился.

Дальше было легче. Сделал хрупкую длинную ножку и, оставив тонкое донышко, отрезал готовый бокал от заготовки. Легкий луч скользил по металлу, напоминая луч света на пластинке.

Дома Женька вырезал трафарет и кислотой вытравил по кругу донышка дату и имя.

Утром показал подарок учителю. Яша-золото осмотрел бокал.

— Можешь, если захочешь. Кому это ты?

Женька попросил:

— Только вы никому, ладно? Это Жене, знаете, она в конторе сидит, кассирша.

— Красиво ты ее обозвал, — заметил Яша-золото, читая надпись. — Вот уж бы не подумал, что ей.

Вечером был день рождения. Баянист Коля отличился: он не только разучил полонез, но еще и принес ананас, за которым, оказывается, ездил в город.

Когда сели за стол, Женька, неловко торопясь, развернул газету.

— Вот. Пусть именинница из него пьет.

— Сам сделал? — спросил Коля.

— Пушкин, — ответил Женька.

Коля взял бокал в руки, определил:

— Грамм на пятьдесят. — Прочел: — «Женьшень» и блеснул знаниями:

— Корень жизни. Пей, проживешь долго.

Выпили. Женя аккуратно пригубила из бокала. Женьке захотелось выпить из бокала, и, когда все вышли из-за стола, он сказал ей об этом.

— Кстати, — она свела брови. — Выйдем.

Вышли.

— Зачем ты мне эту рюмку принес? Как пьянице какой. Лучше б ничего не дарил.

Женька оторопел:

— Как же? Это не рюмка, а бокал!

— Пускай. Все равно для вина. Я же не пью, ты знаешь, только чуть.

Он стал объяснять:

— Я вез тебе полонез Огинского. В поезде его, то есть пластинку, сломали нечаянно. Но бокал — тоже музыка…

— Какая у бокала музыка? — удивилась она. — Когда напьешься, так запоешь, да?

Женька прикусил губу:

— При чем тут «напьешься»?

— И «Женьшень» написал. Ведь никто не знает, что ты так меня называешь. Я не сержусь, называй, мне нравится. Только на бокале зачем? Ну ладно, пошли, а то неудобно, гостей бросили.

— Ты иди, я сейчас.

— Ты что, злишься? Хочешь мне день рождения испортить? Подумайте, какой гордый!

— А что мне сердиться, — свеликодушничал Женька. — Ананас тебе подарили. Ешь. Коля тебе на баяне сыграет.

— Сыграет. А ты как думал — человек старался, специально для меня разучивал.

— Видишь как хорошо, — сказал Женька. — специально для тебя. А я какую-то рюмку припер. Ты ее выбрось.

— Женя, — сказала именинница. — Давай в самом деле ее выбросим и забудем, и все будет хорошо.

Она побежала в дом и весело крикнула в открытое окно:

— Женька, бросать?

— Бросай, — ответил он и пошагал от ее дома.

Чужая мишень

Стрелять по бегущим должны были из положения лежа. Батарея в полном составе, исключая сержанта Нестерова, прибыла на огневой рубеж. Но стрельбу не начинали: пошел дождь. Чтобы не ложиться на сырую землю, послали за брезентом.

Ефрейтор Гончар, отпуск которого зависел от сегодняшних стрельб, был назначен дежурным на вышку корректирования.

— Вот это и глупость, — говорил Гончар, давая сигарету солдату, сидевшему у пульта управления целями. — И тебе покоя нет, круглые сутки пальба, и нас в воскресенье погнали.

Солдат, равнодушно слушая, кивнул и спросил:

— Долго проходят?

— Что проходят?

— За подстилками, говорю, долго будут ходить?

— Как идти, — ответил Гончар, поглядывая на дорогу, — да каптенармуса не найдешь, да подстилки пожалеет. И то, говорю, что бы завтра не стрелять? Ни свет ни заря шум, крик.

Солдат снял один сапог, задрал ногу на сиденье и стал перематывать портянку.

— А главное что, — продолжал Гончар, зажигая спичку и поднося солдату. Солдат отрицательно мотнул головой. Гончар прикурил сам, поглядел, куда бросить спичку. Солдат покосился:

— А убирать кому?

Гончар засунул спичку в коробок.

— Мне вот отпуск.

Солдат поднял голову.

— По семейным обстоятельствам?

— За службу, — обрадовался вопросу Гончар. — А главное, что обидно. Я на отлично отстреляюсь, а если расчет не на первом месте, то и отпуска мне не видать. Чтоб каждый за всех. Политика у комбата.

Солдат намотал портянку, засунул ногу в сапог, попинал носком сапога в стенку.

— Ты откуда?

— Кривой Рог, — ответил Гончар. — О! Дивчины там! Я вам доложу!

Солдат оживился:

— Что там! На Львовщине, вот да! Мы сопровождали груз, день стояли. А они ходят, они ходят одна к одной! Тебя как?

— Коля.

— Коля! — солдат расправил грудь. — Я заболел! А ты говоришь — Кривой Рог.

— Да хоть и Львовщина, — быстро согласился Гончар, — хоть какое место, мне главное — отпуск.

Солдат хотел еще чем-либо поддеть ефрейтора, но передумал и поглядел вниз.

Внизу у бруствера перед солдатами стоял старшина батареи прапорщик Лялин, недавно перешедший на сверхсрочную службу.

— Меня спрашивают, — говорил он, поправляя под погоном ремень портупеи и дергая плечом, — меня спрашивают, повторяю, встаньте, как положено. Первый расчет, в чем дело?

Сержант Борис Фандеев, стоявший рядом с Лялиным (это на его расчет прикрикнул старшина), негромко, только для Лялина, заметил:

— Брось, старшина.

— Не действуй под локоть, — тоже тихо огрызнулся Лялин и повысил голос:

— Первый расчет! Фандеев, наведите порядок.

— Кто разрешал курить в строю? — спросил Фандеев.

— Прапорщик, — ответили из строя.

— Я разрешил, — пояснил Лялин, — но строй ломать не имеете права. Меня, повторяю, спрашивают, почему стреляем одиночными? А потому, — и он стал повторять слышанные от комбата слова, — а потому, что очередью бегущую мишень подобьет и Сидоров. Это условно говоря. А если вокруг Сидорова враги и патроны на исходе. Вам не довелось быть на войне…

«Тебе довелось», — подумал Фандеев, отошел и сел на ящик из-под снаряжения для учебной наводки. Взял в руки кусочек коры и стал медленно крошить.

Борис и его друг Леонид Нестеров собирались вчера вместе в увольнение. Но из-за стрельб комбат отпустил только Леонида. Борис и так часто ходил в увольнения.

Через Леонида Борис послал письмо девушке, которую любил. От ее ответа зависела дальнейшая жизнь Бориса, останется ли он после демобилизации в этом городе, с ней, или же уедет.

Письмо было торопливым, но главное — предложение выйти за него замуж — было написанным, и теперь Борис представлял, как она читает. «Я не могу без тебя жить», — написал он…

Лялин, кончив урок, подошел и миролюбиво сказал, имея в виду портупею:

— Жмет, — и подергал плечом.

— Притрется, — Фандеев встал.

Лялин обиженно произнес:

— Мы ж без подчиненных можем быть как друзья. Конечно, вы с Леней дружки-приятели. Но я тебе, Фандеев, скажу, что, во-первых, вы мне препятствия в колеса не чините, а наоборот, на первых порах надо помочь в авторитете, а если говорить во-вторых, то в этом плане ты меня не осуждай.

— Я не осуждаю, — ответил Фандеев, — у каждого свое, — отошел и крикнул, глядя на вышку: — Гончар! Как там?

— Несут! — откликнулся Гончар, высовываясь.

— Ты чего там куришь?

— Никак нет! Я слезу, товарищ сержант, отстреляюсь первым — и снова дежурить?

— Давай, — разрешил Фандеев и пошел к машине комбата.

Комбат читал газету.

— Принесли! — крикнул Фандеев.

Комбат сложил газету, открыл дверцу кабины и ступил хромовым сапогом на мокрую траву.

— Эх, — крякнул он. Согнулся, разогнулся. — Наслаждаюсь! — сказал он. — Хорошо, Фандеев!

Слабый ветер оттянул со стрельбища запах пороха, неназойливо висела в воздухе неслышная изморось, пробовали щелкать птицы, но негромко, таясь в березах за тяжело обвисшими ветвями. Вдали маячили мишени, похожие на начинающих движение людей.

— Убрать, — показал на них комбат. — Чем занимается личный состав?

— Прапорщик Лялин объясняет, почему стреляем по бегущим одиночными. — Фандеев посмотрел на комбата. — На случай, если у Сидорова останется мало боеприпасов.

Комбат усмехнулся. Получилось, как будто Фандеев посмеялся над Лялиным. Фандеев, заминая неловкость, закричал:

— Солдат! Эй, на вышке! Рядовой.

Солдат полигона, отвечающий за управление мишенями, высунулся:

— Чего?

— Приготовить бегущие, — приказал Фандеев.

…— Делай ра-аз! — протяжно командовал Лялин, — отставить! Резче, резче! Делай ра-аз! Так. Делай два-а! На ремень! — Он увидел комбата. — Смирно! Товарищ капитан…

— Вольно! — сказал капитан.

— Вольно! — сдублировал Лялин.

— Три мишени, — отрывисто произнес капитан. — Интервал появления четыре секунды. Одно поражение — тройка, два — четверка, все — пятерка. Кому неясно?.. В укрытие! Первая команда на линию заряжания! Лялин!

Лялин выдал по три патрона.

— На огневой рубеж шагом марш, — сказал комбат. И когда солдаты легли на брезент и доложили о готовности к стрельбе, махнул рукой.

Солдат на вышке включил моторы. Мишени — избитые фанерные силуэты людей — появились и поплыли выше травы справа налево.

Гончар выстрелил. Мишень упала. Рядом ударили еще выстрелы. Гончар покосился, чтобы увидеть комбата, но показалась вторая мишень. Гончар свалил и вторую, а третью срезал, когда она только появилась. Он весело крикнул:

— Ефрейтор Гончар стрельбу закончил, — и сам себе скомандовал: — Оружие к осмотру!

Соседи еще стреляли, и хлопки выстрелов, как удары бича, неслись по полигону. Изморось все висела в воздухе. Солдаты, выполнившие упражнение, встали. На брезенте светло-серыми пятнами остались следы, где лежали солдаты. Подошли следующие четверо. Лялин собрал у отстрелявших гильзы, раздал очередникам патроны.

Комбат записывал результаты, прикрывая листок.

— Хорошо идет, товарищ капитан, — обратился к нему Лялин, — скоро все отстреляются, ни одного перестрела.

— Не сглазь, — ответил капитан.

— Тьфу, тьфу! — ухмыльнулся Лялин. — А вы стрельнете, товарищ капитан? Может, очередью? Что ж экономить, все равно списывать, срок подошел.

Гончар тоже считал результаты, но не у всех, а у своего расчета. Расчет отстрелялся без троек, оставался командир расчета Фандеев.

— А он хорошо стреляет, твой командир? — спросил солдат.

— О! К гадалке не ходи!

— Это который?

— Вон, под березой.

— А, — увидел солдат, — орал на меня который. Нажать блокировку — ни одной не свалит.

— А можно? — спросил Гончар.

Леонид вымахнул из кузова машины, крикнув шоферу, чтоб не останавливался. Попал ботинками в грязь, ругнулся и побежал к полигону. Солдат оцепления строго крикнул:

— Эй, сержант! — Но, узнав Леонида, сбавил: — Товарищ сержант, что ж вы в парадном? Да вы ж в увольнении!

— Не отстрелялись еще? — спросил Леонид. — Фандеев там?

— Кончаем. Все там.

Леонид, ступая по глине и оскальзываясь, подошел к комбату и, видя боковым зрением, что Фандеев подходит к нему, доложил комбату о прибытии.

— Ну и вляпался ты, — сказал комбат.

— Сейчас отмоюсь, — весело ответил Леонид и повернулся к другу: — Здорово, Борис! Как мои?

— Два перестрела.

— Не мои? — испугался Леонид.

— Из взвода управления.

— А-а, — отозвался Леонид, крутя головой и кивками здороваясь с солдатами. — Ботинки надо вымыть.

Они подошли к чистой, налитой в затравеневшей ложбине, луже. Леонид нагнулся, смывая глину с обуви. Неслышно падали нечастые капли. Леонид потоптался на сухом месте, стряхивая остатки воды, вытер замерзшую руку носовым платком, посмотрел в сторону мишеней.

— Я сразу, как узнал, что вы на полигоне, сюда.

Фандеев спросил:

— Ты видел ее?

— Да. — Леонид посмотрел на ботинки. Потом взглянул на Фандеева и еще раз подтвердил: — Видел. Пойдем, пора.

— Подожди, — остановил Фандеев, — ну и?

— Что ну?

— Слушай, — дружелюбно попросил Фандеев, — ну, не понравилась, мало ли что, я-то о ней хуже думать не буду.

— А что хуже? Ничего не хуже. Сказала, что любит тебя.

— Ну, утешил, — засмеялся Фандеев. — И об этом поговорили? Письмо передал?

Леонид неожиданно засмеялся, но тут же оборвал себя.

— Ленька, ты чего это? — нахмурился Фандеев. — Ты что, тоже в нее влюбился?

— Я? — спросил Леонид.

— Ладно, идем, — Фандеев шагнул было, но еще спросил: — Ты у ребят из ее группы ночевал? Да? Я тоже у них. — Он оглянулся, ожидая подтверждения.

Леонид стоял у тонкой ветвистой березы, и когда Фандеев оглянулся, он ударил каблуком в ствол и ударил еще раз, и когда оторвались и упали быстро сверкнувшие перед глазами капли, он снял фуражку, стукнул ею о колено и сказал:

— Спал я с ней.

Хлопнул спаренный выстрел, и слышно было, как Лялин крикнул: «По одному!» Уже от выстрела сорвалась с березы серебряная капля и упала в перевернутую фуражку. Леонид хотел надеть фуражку, но не успел: Фандеев ударил его по рукам. Фуражка покатилась, упала козырьком кверху и, намокая, заметно темнела. Они стояли, обданные последними каплями с листвы: Леонид, припертый к стволу, и Фандеев.

— Ты! — сказал Фандеев. — Чтоб ты еще! Выбирай выражения!

Леонид попытался застегнуть пуговицу на кителе, но не смог, нагнулся за фуражкой. Держа ее на весу, пока стекала вода, сказал:

— Ну, убей.

От бруствера Лялин закричал:

— Сержанты, на огневой рубеж! Сержанты!

Они пошли рядом. Леонид отряхивал фуражку.

— Ну, — ласково обратился Лялин, — не посрамите Россию-матушку, вы — последние. Вот патрончики. — Он положил им в ладони по три патрона. — Не жалко, Леня, мундир? Две! — крикнул он солдату на вышке.

С вышки Гончару и солдату было видно, как сержанты присоединили рожки к автоматам, легли на брезент. Комбат махнул рукой.

— Слушай, — торопливо заговорил Гончар, — я тебя прошу, будь человеком! Бутылку, ей-богу! Помоги.

— Чего? — спросил солдат. — Чего? — И нажал кнопку пускателя.

Вдалеке из траншеи поднялись, качнулись и поплыли мишени.

— Нажми блокировку, — закричал Гончар. — Нажми левую мишень блокировку!

Сержанты выстрелили, и мишени исчезли. Гончар охнул, подскочил к пульту и нажал «стоп».

— Ты что, так твою! — вскочил солдат.

Гончар растерялся и только повторял:

— Бутылку, говорю, две! Левую блокировку.

— На вышке! — крикнул Лялин. — Чего там.

Гончар высунулся, ответил: «Заело!» — и скрылся.

Сержанты, ожидая вторую мишень, молчали. Леонид, стрелявший по левой, повернул голову к Фандееву и позвал:

— Борис!

Фандеев не отозвался. Он поглядел, куда упала гильза. От гильзы шел дымок. Леонид спросил Лялина:

— Долго там?

— Откуда я знаю, — ответил Лялин, но пошел к вышке. — Эй, Гончар, долго там?

Гончар опять быстро подскочил к окну.

— Сейчас, сейчас.

Леонид предложил:

— Борис. Давай я по твоей, ты по моей. А? Как бывало.

— Какая разница, — ответил Фандеев.

— Я говорю, стреляй по моей, я по твоей. Давай?

— Чего ради? — спросил, глядя на гильзу, Фандеев.

— Я тебе все расскажу, — заговорил Леонид, — что я сказал, это было. Я скотина. Но она сама… Ты не молчи. Борька. Слышь? — сдвигая брови и вытирая ствол автомата рукавом кителя, он продолжал: — Будет говорить, что любит — не слушай. Это у нее легко. Чтоб наша дружба, Борис! Из-за…

— Цыц! — оборвал Фандеев.

— Ладно, я молчу, — ответил на это Леонид. — Она плевка твоего не стоит. — Он отложил в сторону автомат, сел.

Комбат издали крикнул:

— На рубеже!

Леонид лег. С вышки закричал Гончар:

— Готово!

— Готово! Приготовились! — подбегал с тыла Лялин.

— Слышь, Борь! Не забудь, ты по левой, — напомнил Леонид.

— Ладно, — отозвался Фандеев.

Лялин, остановившись поодаль, поглядел на комбата, махнул рукой и скомандовал:

— Огонь!

Появились и поскользили по направляющим мишени. Выстрелили.

— Левая промах! — крикнули сзади.

— Ленька! — растерялся Фандеев.

— Брось! — отмахнулся Леонид. — Следующая!

Третья пара мишеней уже возникла и двигалась. Леонид выстрелил первый, Фандеев чуть-чуть позднее, тщательно целясь.

— Левая промах!

Фандеев бросил автомат, вскочил.

— Без команды не вставать, — кричал подбегавший Лялин. — Оружие к осмотру! Какой пример подаете подчиненным?

— Иди ты! — выругал его Леонид.

— Расстроился, Леня, — язвительно заметил Лялин. — Ночку небось не спал. Проси перестрел. Все свалишь — на балл ниже.

Подошел комбат. Лялин нагнулся за гильзами. Сержанты доложили об окончании стрельбы.

— Приехал — молодец, промазал — плохо, — сказал комбат Леониду. — У тебя увольнение до вечера. Может, не считать?

— Почему, считайте. — Леонид спустил затвор, щелкнул ударником.

Солдат полигона крикнул:

— Все, что ли? Закончили, товарищ капитан?

— Будешь перестреливать? — спросил комбат.

— Нет, — ответил Леонид.

— Перестреляй, — попросил Фандеев.

— Не буду, — повторил Леонид.

— Дело твое, — сказал комбат и крикнул солдату: — Закончили! Лялин, построишь, отведешь. После обеда всем отдых. Я поехал.

Гончар пустился вприсядку:

— Спасибо, друг Сережа. Ты не сомневайся. У меня отпуск в кармане, а у тебя бутылка на столе.

— Скотина ты в общем, — отозвался солдат, — я в стереотрубу глядел — щепки летели.

— Я для уверенности, — оправдался Гончар. — Чтоб расчет наверняка был отличным.

Он побежал вниз, чтобы успеть перехватить комбата, но тот уже уехал, и Гончар подбежал к Фандееву.

— Первое местечко, товарищ сержант! Ну вы пульнули! Я в стереотрубу смотрел: только появилась — нету! Только появилась — нету! Как не было! А я волнуюсь, сами понимаете. Левая промах — по сердцу медом!

— В строй, — приказал Фандеев, и Гончар, службисто козырнув, отбежал.

Лялин распределял, кому что нести: скатанный брезент, мешок с гильзами, мешки для упора, тренировочный стенд, покрикивал, подергивал плечом.

— Я не мазал, Ленька, — сказал Фандеев Леониду. — Не может быть такого.

— Плюнь, — беззаботно сказал Леонид. Он даже чувствовал облегчение, что Фандеев не попал. — Туда-сюда… Да плюнь! — энергично добавил он, не желая, чтобы Фандеев подумал, что это «туда-сюда» обозначает промах из-за Лиды.

Но Фандеев подумал именно так: Леонид уверен, что он промазал из-за Лиды.

— Бат-тарея! — запел Лялин. — Автоматы на ре-е-мень! Р-р-равняйсь! Отставить! Это не равнение. Р-р-ряйсь! Ищи грудь четвертого человека. Грудь, а не живот. Отставить! Не живот отставить, а равнение! Р-рясь! Ир-рна! Напр-ра-во! Товарищи сержанты, в голову колонны!

— Лялин, — негромко сказал Фандеев, — можно тебя на минутку?

— Шаг-гом-арш! — выдохнул Лялин и спросил: — Чего, Борис?

— Дай пару рожков, — попросил Фандеев, — все равно списывать. Есть заправленные?

— Есть. Зачем?

В колонне ефрейтор Гончар запел строевую, но взял высоко, не вытянул, сорвался.

— Иди, отстанешь: без твоей команды не остановятся, — Фандеев отнял у Лялина подсумок, — мы догоним.

— Ты чего придумал? — отбегая, спросил Лялин. — Ты ответишь.

— Иди, иди, догоним, — успокоил Фандеев.

— Что ты в самом деле? — спросил Леонид. — Он ведь доложит.

— Постой тут, — сказал Фандеев, бросил на траву подсумок и полез на вышку.

Солдат увидел его и спросил:

— Забыли чего-нибудь?

— Включи бегущие, — сказал Фандеев. — Наше время не вышло.

— Флаг спущен, — ответил солдат. — Не видишь?

— Поднимем. — Фандеев перекинул автомат за спину и, перебирая рывками шнур, поднял флаг.

— Не хозяйничай, — рассердился солдат, — тут я начальник.

— Сейчас мы стреляли, видел? Последние? — Солдат кивнул. — Вот. Стреляли наоборот. Я по его, он по моей. Я промазал.

— Ты не промазал, я видел, — осекся солдат.

— Я говорю, промазал, потому что я по его мишени стрелял, получилось — как будто он. Включи. Что ты в конце концов?

— А ефрейтор?

— Что ефрейтор? — увидев, что солдат растерялся, спросил Фандеев. — Что ефрейтор? Гончар? — Он посмотрел на пульт, потом на солдата. — Блокировку нажимал?

— Ничего не нажимал, — ответил солдат. — Ладно, иди, включу.

— Включи бегущие, все, сколько есть. Четыре? Все включи.

У бруствера стоял Леонид.

— Включит? — спросил он. Фандеев кивнул. — Не ложись — грязно, — посоветовал Леонид.

— Отмоюсь, — Фандеев прищелкнул рожок.

Леонид досадливо сморщился:

— Борис, бросил бы ты. Если хочешь доказать, что хорошо стреляешь, я и так знаю.

Фандеев встал на одно колено, натянул локтем правой руки ремень, передернул затвор.

— Махни.

Леонид махнул рукой. Солдат включил моторы. Цели вынырнули из травы и поплыли перед прицелом. Леонид приложился, повел стволом и… не выстрелил. Цели скрылись. Фандеев встал, посмотрел на колено.

— Действительно, грязно, — грустно сказал он. — Грязно все это, Ленька.

Они молчали и смотрели, как четкие в свете наставшего дня приходили и уходили мишени.

— Эй! — закричал солдат. — Чего зря моторы гонять!

— Давай! — заорал Леонид. — Все давай! — Он зарядил свой автомат, перевел рычаг с одиночной стрельбы на очереди. — Стреляй, Борька! Стреляй, в душу ее, в гроб!

Он полоснул короткой очередью, не попал, выругался, переступил ногами и, сдерживая бьющийся в руках автомат, скосил две или три.

— Подсоби! — крикнул он, зверея. — Поддержи огоньком, не успеваю!

Фандеев тоже начал стрелять, но одиночными, поглядывая на Леонида. Ни одной неупавшей мишени не ушло в траншею. Солдат, охваченный азартом, добавил к бегущим и появляющиеся и падающие.

— Правильно! — орал Леонид, обрывая крюки на вороте кителя. — Все давай! Все под корень! Борька! Чтоб из-за какой-то… — он отбросил пустой рожок, схватил новый, полный, и разрядил его весь, почти не целясь, не отпуская прижатый спусковой крючок, оскалясь и полосуя пространство перед собой. Когда автомат замолчал, он уронил его, и автомат повис на сгибе локтя. Не глядя на друга, Леонид стал застегивать китель.

А Борис давно уже не стрелял. Солдат выключил моторы. Было тихо. Остывали пули, врытые ударом в землю. Пришел и ушел несильный ветер.

— Что ж ты не расстрелял до конца? — спросил Леонид.

— Да ну! — отозвался Фандеев. — Ты тоже, палишь в белый свет.

— Как на войне. — Леонид попытался улыбнуться. — Злость выходила.

— У тебя-то злость?

Леонид нагнулся собрать гильзы, обжегся о еще не остывшие, бросил и выпрямился.

— Плевать! Все равно патронам срок вышел.

Фандеев не откликнулся. Они пошли, прошли мимо березы.

— Ты прости меня. Ты знаешь за что.

И на этот раз смолчал Фандеев. Береза, отряхнутая от воды, была светлее других и легко покачивала высыхающую листву.

— Сержант! — закричал солдат с вышки. Они оба остановились, подняли головы. — Скажите ефрейтору, пусть подавится своей бутылкой.

Фандеев кивнул, а Леонид спросил:

— Какая бутылка?

— Я не знаю, — ответил Фандеев. — Ты иди, я пойду спрошу.

— Я подожду.

— Не надо, не жди.

От поворота Леонид оглянулся. Фандеев не поднялся на вышку, смотрел ему вслед. И Леонид понял, что Фандеев не собирается выяснять, что это за бутылка, а хочет идти без него.

Солдат на вышке спустил сигнальный флаг.

Черные березы

В «Кружилихе» было двенадцать переменных выходов, кто сейчас помнит все? Старики, наверное. Ведь и они были молодые, выходили на лужайку и уматывались в размашистой «Кружилихе» почище, чем на молотьбе.

Сидели старики в полушубках на остывающих завалинках и рассказывали бы, только спроси, как гоняли по тракту почтовых, как ходили в извоз на долгих, как намерзали под ветром и снегом бороды, как оттаивали бороды перед устьем печи или отмачивали в теплой воде. Кто носит сейчас бороды? А если и носят, то разве для того, чтоб не замерзло под ветром лицо, кто шагает за санями по тракту?

А вы, старики, разве вы слушали своих стариков, а ведь и тем было что рассказать. Как шли по тракту кандальники, делали у церкви дневку и принимали, не чинясь, подаяния: хоть яйцом, хоть хлеба куском, хоть сырым тестом. Говорили каторжники в благодарность: дай бог вам всего, да не слышит богово ухо каторжника, благодарили песней:

Еще тонки были березы, посаженные по тракту, долги были перегоны вдоль частокола екатерининских верст. Полопалась кора на березах, покрылась коростами. Черные стоят березы.

Не сидели мы с вами, старики, на завалинках, не слушали ваших рассказов. Вспомним, когда сами будем стариками, когда будет что рассказать, да некому.

— Эх, паря, — сказали бы мне старики, — нашел чего жалеть. Отзвенели кандалами колодники, отбренчали колокольчиками почтовые, пали наши лошади, растащили волки их кости по оврагам, отбелили те кости частые теплые дожди. Это жалеть? Смотри: размотался лентой-скатертью по тракту асфальт, садись на машину да поезжай, кольцом тебе дорога. А что не слушают нас, — хитро улыбнутся старики, — так чего нас слушать: ездили мы тише, пили-ели хуже да лапти носили. Э, паря! Мы не жалеем, и ты не жалей!

«Кружилиху» затевали три человека: сторожиха Максимовна, гармонист Матвей и его невеста Зоя. Максимовна сама не плясала, но любила смотреть и всегда просила Матвея и Зою начать «Кружилиху».

Плясали в клубе, который переделывался из бывшей церкви. В клуб в последнее время стал приходить инженер-строитель, человек приезжий, руководитель перестройки. Он тоже, как и Максимовна, не плясал, стоял в сторонке.

Вообще «Кружилиха» стоила того, чтоб на нее посмотреть. Вот встал Матвей, вот выбежала в круг и притопнула туфелькой Зоя. Встали пары.

— Заряжайся! — кричит Матвей. — Набирай воздуха! Через одного! Парень — девушка. Парень — девушка. Переплели руки! Ии-и!

Пошло! Вначале для задора сходятся к центру и расходятся. Но Матвей уснуть не даст, начинает частить.

— Плетешком! Назад плетешком!

Это значит, пятясь, подшаркивая, нога за ногу. Руки переплетены, и получается: парень держится с парнем, девушка с девушкой.

— В два круга! — кричит Матвей.

Девушки подныривают под руки парней в свой круг, поворачиваются лицом к парням. А ноги частят, а ноги бьют под музыку. Матвей прыгает на стул и командует:

— Парни по солнцу! Девушки по луне!

Пошли круги один внутри другого — парнишечий белый, а девичий как разноцветный венок. Матвей ловко, не прекращая однотонных быстрых звуков пляски, вскакивает в центр:

— Общий круг!

Повернулись девчата, взялись с парнями под локотки и понеслись по кругу. Матвей старается, Матвей наяривает и глядит на Зою и поворачивается за ней, как подсолнух за солнышком. Не до песен плясунам: собьешься, ноги отдавят. Только Зоя все-таки ввернет, озорно выпоет:

— И-эх! — поддержит гармонист Зою и сам ударит вприсядку и подпрыгнет, черт, и в прыжке ногой дрыгнет, а музыка не прерывается.

— Веревочкой! — гаркает Матвей так, что Максимовна вздрагивает и робко улыбается. Она и инженер жмутся к стене.

Зоя правой рукой тянет за собой «веревочку». Плохо приходится парню, ставшему замыкающим. Что только не вытворяет Зоя! Свивает «веревочку» кольцами в одну и развивает в другую, а то пойдет волнами, то ступеньками. И все ее выкруты повторяют вслед идущие. Последний парень мотается, как конец длинного кнута, когда им хлопает пастух, равняющий стадо.

— Под воротца!

Пошли «под воротца». Сама в себя продевается вся цепочка. Разошлась Зоя, и командовать ей не надо. Музыка как заведенная.

— Ой, лешак! — смеется Максимовна.

— Крестами! — кричит Матвей.

Цепочка распадается на четыре шеренги. Тут уж в центре не Зоя, а парни: сила нужна. Сцепились четыре парня левыми локтями, правыми удерживают каждый свою шеренгу, и несется, крутится общий крест, догоняет шеренгашеренгу, мелькают платья, рубашки, и если смотреть сверху, то танцующие — как пестрая четырехлопастная вертушка под ветром. Скорость такая, что крайние девчонки подпрыгивают и летят по воздуху.

— Парами! — командует Матвей. Вытирает лоб локтем…

— Однообразно, — говорит инженер-строитель. Его и Максимовну танцующие прижали к стене.

— Матвей, змейку, — просит Зоя.

Пошла последняя фигура «Кружилихи» — «змейка». Та же «веревочка», только еще быстрее. Закручивает Зоя «змейку» в спираль, а из центра, раскручивая, выбегает на улицу, выводя остальных.

— Ох, умру! — кричат разгоряченные девчонки. Парни заскакивают на секунду обратно, хватают с лавок пиджаки и там, на улице, под влажными акациями кутают в пиджаки девичьи плечи, прижимают к своим бьющимся сердцам девичьи руки. Тихо. Максимовна разбрызгивает с веника на пол воду. Матвей мокрый, руки трясутся, закуривает.

— Матвей, — говорит Максимовна, — а ну, дай ему аккордеон. Бери, — говорит она инженеру, — покажи. То-то кричишь под руку.

— Бери, — улыбается Матвей. — А чего кричал, я не слышал? А если умеешь, что не подменил. Я — вишь как — хоть выжимай. — И, остывая, смеется: — И не по порядку выкрикивал я, и на ходу выдумывал. Но Зоя тут же!

— Зоя молодец! — подтверждает инженер. Вытирает носовым платком клавиатуру. — Понимает в одно касание. Надо бы, знаешь чего, Матвей?

— Чего?

— На каждое колено разный ритм, — и поворачивается к Максимовне. — Музыка однообразна. Вы, видимо, подумали, что я о пляске. Пляска выше похвал.

Инженер примерил аккордеон, убавил длинные для него заплечные ремни. Максимовна тряхнула связкой ключей. Вышли.

— Ну, — сказал инженер, — что тебе сыграть?

— Что умеешь, — ответил Матвей, — чему учился.

Инженер постучал по костяшкам клавишей, будто их пересчитывал, взял аккорд. Но, видно, поторопился, не дождался мига, когда внутренний мотив переходит в звук, аккорд получился резким, неприятным.

Матвей подумал, что, может быть, он мешает инженеру, хлопнул инженера по плечу: ничего, мол, не сразу, и пошагал догонять остальных.

Он пошел, а инженер заиграл. Играл он что-то как будто бы знакомое, но к его музыке, как к огоньку, не потянулись: очень уж она отличалась от Матвеевой.

Матвей догнал ребят. Зоя спросила:

— Чего ж без аккордеона? Попели б.

— Инженеру отдал. Слышь, играет? — Матвей послушал. — Хорошо.

— А я думала, радио, — удивилась Зоя. — Пойдем?

— Он же не для песен, — ответил Матвей.

— Дело хозяйское! — норовисто сказала Зоя и пошла к инженеру.

Но играть для Зон инженер отказался.

— Если я даже играю лучше Матвея, это не значит, что я играю лучше Иванова-Крамского. Самодеятельные потуги смешны, когда существует высокое искусство в готовом виде. Но не уходите, Зоя.

Он сбегал в дом, где стоял на постое, и вернулся без аккордеона. В руках он держал маленький поблескивающий ящик. Они прошли тихой улицей. Зоя надеялась увидеть Матвея и все оглядывалась. Она злилась на него, что он так легко оставил ее одну. Считать же виновной себя она не собиралась.

Дальше окраины Зоя не пошла. Сели на скамью возле дома с заколоченными ставнями.

— Хотите покажу фокус? — игриво спросил инженер.

— Разрешаю, — кокетливо сказала Зоя и отодвинулась.

Инженер отошел и возился со своим ящичком. Сказал насмешливо:

— Что ж не говоришь: знаем мы ваши фокусы?

— Не знаем, так узнаем, — ответила Зоя.

Как-то непривычно было пройти с незнакомым человеком по улице, по которой столько хожено-перехожено с Матвеем.

Матвеева музыка раздалась вдруг. Странно и почему-то неприятно в тишине стоящей ночи послышалась «Кружилиха». Зоя вздрогнула, инженер засмеялся.

— Вот и весь фокус. — Он приглушил магнитофон. — Слышишь? Эти повторы, что-то языческое, первобытное. Музыка без ингредиентов пляски — то есть лишенная зрелища, понимаешь? — в очищенном виде не действует. Я расщепил пляску на составные части. Вот звуковое оформление, ведь тощища!

Он прибавил громкость. Слышно стало, как шаркают плясуны. По-прежнему (туда-сюда, туда-сюда) дергался звук аккордеона.

— Не надо, — сказала Зоя. — Убери.

Инженер выключил магнитофон.

— Увы, примитив, — сказал он. — Сейчас самодеятельность официальна, а официальность предполагает профессионализм. Я удивился, увидев здесь последних из могикан. Я понимаю, интересно, когда пляшет знакомый, но когда это изо дня в день! Нельзя же в самом деле замерзнуть на уровне цоколя, когда готова крыша. Ты не сердись, но уж больно бездумно вы скачете.

— Ты на завклуба учился?

— Я строитель. Тоже, кстати, искусство. Оригинальная комбинация готовых блоков выдается за творчество. Но это же не значит, что жизнь кончилась. Нет мира под оливами. — Он сбился. — То есть он есть. Я к тому, что цивилизация высвобождает нас для простых земных радостей.

— Ты эту пленку сожги, — сказала Зоя. — Не нравится тебе, ну и на здоровье. Чего ради подслушивал-то? Чем охаивать, сам показал бы.

— Попробую.

— А то тоже! Чем в городе-то лучше? Я видела на танцплощадке, так тьфу!

— Другая крайность. Здесь примитив, там вырождение. Истина посередине… Тебе не холодно?

Ночь и вправду свежела. По ногам тянуло влажной прохладой.

— Мне жарко.

— Хм, — сказал инженер. — Зовись ваше село Валдаем, я б заметил, что оно более податливыми крестьянками не славится. А уж если про пляску, так пусть она существует для тебя. Ты танцуешь действительно творчески. Все прочие — копиисты.

Зоя загадала: если не встретит сейчас Матвея, то назло ему попросит инженера включить магнитофон около его дома.

— Пойдем.

Она встала так решительно, что инженер, которому казалось, что Зоя внимательна к его словам, удивился и пошел за ней.

— Вот рыцарям хорошо было, — говорил он на ходу. — Знай бросай перчатки да дерись за даму сердца. Ни о зарплате, ни о типовых проектах, ни о чем не заботься.

Зоя шла торопливо, и он подумал, что она уходит. Но еще более он удивился, когда в центре села Зоя попросила включить на полную мощность музыку «Кружилихи» и стала хохотать.

Матвей своей музыки не слышал: он был в мастерских, куда уходил обычно в плохом настроении. А те, что слышали магнитофон, подумали, что Матвей выпил и дурачится. Инженер же, поощренный смехом Зои, разошелся и уничтожал искусства одно за другим.

— Возьмем изречение, — объявлял он, — «музыку создает народ, мы ее, это композитор сказал, мы ее только аранжируем». Будем честными и не побоимся сказать: народ больше музыки не создает, идут бесчисленные вариации на тему. Ну, еще песни куда ни шло. Да и то! А литература?! Вечные ситуации, вечные сюжеты. Они б давно набили оскомину, если бы не разыгрывались на фоне новых декораций. Декорации — обновляемая обстановка — создают видимость новой литературы. За окном не коляска графа Н., а машина предколхоза тов. Сидорова. На картине не крестный ход, а котлован стройки.

— Надо же! — нервно хохотала Зоя.

— А ты думала! Эти писатели или тот же художник разве сознаются, что они занимаются формальными поисками? Держи карман! Они при любом случае заявляют, что их дело — важнейшее. Причем наглеют. А почему? Потребители слепы. Мы слепы.

— Очки надень, — смеялась Зоя.

На ленте магнитофона кончилась «Кружилиха», послышалась скрипка. Зоя замолкла, прислушалась. Она пересмеялась, зябла. Скрипка удивительно пришлась к этой ночи, к этим старым, черным березам.

— Вивальди, — на ходу объяснил инженер, — до нашей эры. — Запал ниспровержения не пропал еще в нем и, добивая Зою интеллектом, он говорил и говорил: — Вдумайся, что́ поддерживает производителей искусства?..

— Полегче нельзя?

— Ну, тех, кто полагает, что создает искусства? Что? Сбыт! Хотя… Представь, что ни один человек не купил какую-то книгу. Думаешь, ее автор публично сгорит от позора? Жди! Он напишет еще одну.

— Замолчи, — приказала Зоя. Она слушала.

Когда я, человек, живущий далеко от начала своей жизни, слушаю хорошую музыку, мне хочется, чтобы она звучала над местами моего детства, чтобы ее слушали моя река и мои редеющие корабельные рощи.

Всему хорошему приходит конец. Но ведь и всему плохому тоже. Завершение радости не должно печалить. Уже одно то, что эта радость была, ты был достоин ее, этого уже много.

Детство, которое мы все так трогательно вспоминаем, не вернется, не побежишь босиком по асфальту за консервной банкой, но то, что началось в детстве, — это открытие мира, оно должно продолжаться, это и есть сохранение в себе себя…

«Сейчас пойду, — подумала Зоя. Так или иначе, она невольно сравнивала инженера и Матвея. Матвею, конечно, было далеко до таких разговоров. — Ишь раздухарился», — неприязненно подумала Зоя об инженере. Она уловила в его словах рисовку перед ней. Но какой парень не хочет показаться получше и поумнее перед девушкой? Так уж ведется. Тут другое заметила Зоя. В пренебрежении инженера к искусствам, которым не было дела до инженера, Зоя ощутила безразличие его и к остальному, даже близкому ей, может, даже и к ней самой.

Между прочим, никто ее не обязывал слушать инженера, но (такова женская логика) даже и в том, что она слушает его, теперь уже всерьез, мысленно обвинила Матвея.

— Прости, пожалуйста, — сказал инженер. Укутал Зою пиджаком. Но рук на плечах Зои не задержал: он прозевал тот момент, когда можно на что-то надеяться, и пытался вернуть его.

— Представь, — грустно сказал он, — мы одни на всем свете. Эта исчезающая ниточка луны… эти вырезные тени берез…

На следующий день невыспавшийся инженер продолжал руководить разборкой паперти. Кирпичи трескались, сыпались. Инженер ругался:

— Разве это кирпич! А еще говорят — предки строили. Сейчас возьми силикатный кирпичик, щёлкни — звенит!

Ругань его слышал старик, муж сторожихи Максимовны. Он упрекнул:

— Зря ты, паря. Этой церкви лет да лет. Тут не только кирпич, фамилия устанет. — Стукнул палкой по накрошенным под ноги кирпичным осколкам. — Верно говоришь, что кирпич слаб, расседается. И раньше был слаб, правду тебе скажу. А раствор? Гля, паря, сумели ли вы хоть в одном месте по раствору разъединить? И то сказать, телегами яйца возили, на белке́ раствор замешивали. Экие куски вы наломали. Как складете? В стены не пойдет.

— В фундамент, — ответил инженер, — блоками. Зальем цементом, ферма больше церкви простоит.

— Хорошее дело, — одобрил старик и разохотился поговорить. — Раньше, паря, люди тоже слабы были. Я говорю, что кирпичи-то, как люди. Люди слабы были, вот и жались друг к дружке. Сейчас кирпич крепкий, верно говоришь, и люди крепкие. Каждый сам по себе крепкий. Вот лиши тебя места работы, разве умрешь? Жена от тебя уйди?

— Я не женатый, — отозвался инженер.

— И ладно, — продолжал старик, — тогда я себя, к примеру. Пенсии мне не давай, в колхозе прокормлюсь, нет, так огородом, одворицей. А и этого не будет, под окнами по куску насбираю. Я к чему веду, — старик сел на бревно. — Сейчас раствор слаб. Вот слушай, паря…

Не стал слушать инженер: не до разговоров.

Вечером в клубе ждали «Кружилиху». Решили начать с нее, а потом уже попеть, потанцевать. Матвей сидел на лавке у стены. Стул гармониста был свободен.

— Вишь как, Максимовна, — улыбнулся он, — и без гармошки в народ пришел. — Максимовна не поняла. Матвей объяснил: — Зоя-то поет: не бывать тебе в народе, кабы не гармошка.

Вошел инженер с аккордеоном, извинился за опоздание, поставил аккордеон на стул, скромно шагнул в сторону.

Матвей взял аккордеон, вернул инженеру:

— Поиграй, я вечерок отдохну.

— Что ты, — ответил инженер, — я так, как ты, не могу.

— Сыграйте, — закричали девчата, — сыграйте нам.

— Приспособишься, — добавил Матвей, — а я не нанятый каждый вечер пальцы ломать. Играй, играй, — улыбнулся он, — а я попляшу. — Он крикнул: — В круг! — и пошел приглашать Зою. Зоя была в светлой блузке.

— Чего это вырядилась? — спросил он.

— Тебя не спросила, — ответила Зоя.

Встали в круг, переплели руки. Заиграл инженер. Привычно притопывая, начали движение «по солнцу» и уже начали сходиться, но сбились. Ритм музыки не совпадал с ритмом знакомой пляски. Только Зоя приноровилась и Матвей, но и они натолкнулись на остановившихся.

— Чего? — крикнул Матвей. — Давай, давай!

Пошли, но сбились опять.

— Не расцепляй рук! — приказал Матвей. — Не ломай круга! Сейчас! Инженер! Чуть порезче! Через два на третий остановочку — и по новой!

Инженер подладился, и круг пошел, но не бодро, не весело, потому что танцорам, раньше забывавшим о музыке, теперь приходилось слушать ее, и пляска шла неровно. Но Матвей подбадривал, прикрикивал. Чтобы к аккомпанементу инженера привыкли, он первую фигуру — общий круг, нарочно затянул. И действительно, у многих дело пошло. Уже начала озорно вскрикивать Зоя и успела спеть одну частушку:

Матвей, оборвав Зою, перешел ко второй фигуре.

— В два круга!

Девушки разом, нагнувшись под руки ребят, скакнули внутрь общего круга, повернулись лицом к ребятам и замельчили ногами. Инженер сменил музыку. Не ритм, ритм остался прежним, но стал брать другие аккорды, и это опять смутило.

— Ну что такое! — зашумели девушки. — Только разошлись. Матвей! Сядь, Матвей!

— Стой, — сказал Матвей, — стой! Не расходись. Он верно играет, слушайте! — Инженер свел мехи. Матвей заговорил тише: — Что вы, в самом деле, хорошо играет. Что еще! На каждое колено новая мелодия. Не новая, а с подголосками. Так я говорю? — Инженер кивнул. — Вот! Ведь разные колена. С подходочкой, без подходочки, с платочком или еще как. Разные. «Под воротца» — одно дело, «змейка» — другое.

Зоя сказала:

— Матвей, сбиваемся же! Садись для «Кружилихи», а… Андрей для танцев.

— Я вообще могу не играть, — ответил инженер.

— Вы не обижайтесь, — сказала Зоя, — он только для «Кружилихи». Матвей, — поторопила она, — ждем же!

— Дураки вы все, — грустно сказал Матвей. — Я сижу, только инструмент мучаю: ти-на-на, ти-на-на, вся штанина порвана. — Ребята засмеялись. Кто-то добавил: «Ниточкой завязано, никому не сказано». — А тут приходит парень, играет как надо. Радовались бы.

— Нам твоя музыка лучше, — ответили ему.

— Как же! — озлобился Матвей. — То-то и оно, что под музыку пляшете, а музыки не слышите. Становись! Он же под ногу дает. Давай в круг! Нет, давай не сначала, а со «змейки». Становись! Я поведу, на меня глядите.

Никто не становился.

— Эх вы, — сказал Матвей и ушел.

Молчание прервала Зоя.

— Сыграйте, Андрюша, — попросила она инженера. — Повеселиться пришли. Не плакать же! Не падать же ему в ножки.

— Аккордеон надо отдать, — отозвался инженер.

— Это не его аккордеон, это клубный.

— Я не умею «Кружилиху», сами видели.

— А нам и не надо «Кружилиху», — сказала Зоя.

— Я вчера не танцы играл.

— Так и сегодня поиграйте.

Инженер играл весь вечер. Играл танго — парни выходили курить. Играл фокстрот — пары плясали без устали, и в их движениях нет-нет да и прорывалась «Кружилиха», некоторые ее коленца. То девушка взмахивала платочком, то одна пара взбрасывала руки, а другая проскакивала под ними. Инженер разошелся, объявлял названия танцев. Чаще всего дамский вальс.

Зоя перетанцевала со всеми. К концу вечера пригласила на вальс инженера. Тот, уже без пиджака, потный, встал со стула, дурашливо шаркая с пятки на носок, и хотел прокружиться, но сорвал мелодию.

— Нет, или играть, или танцевать, — отшутился он, — третьего не дано.

— Матвей мог, — погрозила Зоя пальцем.

— Скоморошество.

— Чего? — не поняла Зоя.

— Самодеятельность!

— Музыку! — закричали танцующие.

И вальс продолжался. Зоя уселась рядом с инженером, но как вилами ее кольнули — взвизгнула и пропела вчерашнюю частушку на новый лад:

— Зойка! — оборвали ее. — Не сбивай.

Матвей сидел на бревнах под акациями, курил, слушал танцевальные мелодии. Он невольно шевелил пальцами, как будто играл сам. Это могу, думал он, это тоже могу. Это… смог бы. Он все ждал, когда начнется «Кружилиха», решил, что вернется и встанет в пару с Зоей.

Его опять разозлило, что не стали плясать. Им хватало моей музыки, думал он, значит, если бы я стал играть каждое колено с разными вывертами, то им все равно было бы неладно. А может, постепенно приучил бы. Только теперь к моей музыке не повернешь: хватили инженеровой.

Инженер устал. Матвей понял это по однообразным повторам аккордов и по тому, что в одном месте инженер совсем сбил музыку вальса, и без злорадства подумал, что, не уставая, мог играть до утра.

Музыка смолкла. Матвей отошел за акации и, затаившись в темноте, видел, что инженер идет без аккордеона. Зоиной светлой блузки Матвей не заметил и не мог заметить: на плечи Зое был наброшен пиджак инженера.

Пробежали отставшие. Матвей подошел к порогу церкви. Максимовна выметала пыль. Увидела Матвея:

— Музыку хочешь взять?

— Хочу, — ответил он, найдя причину, чтоб заглянуть внутрь, — на мне записана.

— Тебя что, — спросила Максимовна, — в мастерские вызывали? Ей-богу, без тебя нигде обойтись не могут.

— Обошлись, — заметил Матвей и шагнул через веник за порог. По рябому от брызг воды полу он прошел к алтарю. Зои не было. Матвей вынул аккордеон из футляра, обтер рукавом клавиши. Сторожиха нечаянно уронила на пол звякнувшие ключи.

— Пляши, Максимовна, сыграю, — предложил Матвей.

— Мне не до пляски! — засмеялась сторожиха. — Мне до постельки, голову приклонить. Пока вас дождешься.

— Сегодня ж раньше отыграли.

— Раньше, а пыли больше. «Кружилиху» не делали, видно, не умеет. Как затянет, как затянет — парни курить. Туда-сюда. Пыли, грязи натаскали.

— Максимовна, — попросил вдруг Матвей, — дай ключи, сам закрою. Потом занесу. Муж-то на завалинке? Ему отдам.

— Ладно, — согласилась Максимовна. — Так я уж и нагибаться за ключами не буду, поясницу лишний раз не мучить.

Сторожиха ушла. Матвей закрылся изнутри. По винтовой лестнице поднялся на купол, в клетку выгнутых ребер и долго сидел.

Заиграю, думал он, неужели не поймет, не придет? «Что ж ты, дура-девка, надо мной смеешься, — шептал он, — или тебе, Зоя, слез моих не жаль? Что же ты уходишь, что ж меня забыла и мою гармошку, и мою печаль?»

Воздух, переливающийся через церковь, стал прохладнее, облака спустились ниже, звезды блекли.

Матвей расстегнул ремни, прислушался. Тихо. Только показалось ему, что кто-то произнес его имя. Как туфелькой по полу шаркнуло: «Матвей!» Матвей вздрогнул, напрягся. Нет, показалось.

Он тихонько пошевелил нижние клавиши. Как маленькие колокольчики-подголоски звякнули. Матвей коснулся кнопки басов с другой стороны. Издалека-издалека донесся короткий гул большого, толстого в стенке, колокола. Проснулись и заворковали, будто отрыгаясь, голуби.

Он медленно свел мехи, застегнул ремни, спустился. Хотел, не зажигая света, выйти, но почему-то от двери оглянулся на алтарь и увидел белое платье. Он вздрогнул.

— Зоя!

— Зоя! — тихо откликнулось из-под свода.

Матвей шагнул к платью, платье исчезло. Матвей передохнул, тихо подошел к выключателю и торопливо зажег свет. Оглянулся — пусто. Чистый, уже просохший пол, стулья вдоль стен, два стула на алтарном возвышении. Матвей забросил аккордеон за спину, открыл дверь, еще раз оглянулся. И снова мелькнуло белое платье. Матвей бросился к алтарю. В широкое, забранное решеткой окно падал свет от фонаря над мастерскими. Матвей рукавом вытер пот, выключил свет, вышел, запер снаружи дверь. Ничего себе шуточки, подумал он.

Он прошел мимо мастерских, посмотрел на фонарь, миновал огородами, около бань, Зоин дом, чувствуя, как тяжелеют намокающие росой брюки; у крайних домов свернул на тракт и долго шагал по нему, пока не исчезли из виду редкие огни в окнах, лишь маленьким маячком светился, помаргивал фонарь над мастерскими.

Он сел на обнаженные корни вековой березы, поставил аккордеон на колени, положил на руки свою голову и перепел все грустные песни, какие знал.

Когда заканчивалась одна, он умолкал и просто сидел, пока сама собой не приходила другая. Последнее, что он спел в ту ночь, была песня «Эх, дороги, пыль да туман. Холода, тревоги да сплошной бурьян…» Эту песню он пел, когда служил в армии, и ему показалось вдруг, что его армейские друзья идут маршем по тракту, у которого он сидит.

Он встал и вспомнил, что не курил весь вечер. Это его удивило: даже во время бесконечной «Кружилихи» он умудрялся покурить, не прерывая игры, два-три раза. Он с наслаждением потянулся.

— Погода будет хорошая, дорогие товарищи, — вслух сказал он. — Отличная будет погода, и вся техника выйдет на колхозные поля. И о тебе, дорогой друг, вспомнят, потому что техника эта будет ломаться.

Он закинул аккордеон, как вещмешок, за спину и пошагал обратно к селу посередине тракта, бормоча под ногу: «Знать не можешь доли своей, может, крылья сложишь посреди степей. А дорога дальше мчится, дорога дальше мчится, мчится, мчится…»

Село спало. Уже откричали ночное время первые петухи. Медленно поворачивались в темноте подсолнухи, проводившие вечером солнышко к западу и готовясь встречать его с востока. На завалинке сидел старик. Матвей остановился отдать ключи.

— Только и время, что подышать, комаров нет, — сказал старик. — А ты, видно, гульнул крепенько. Что ж это музыки я не слышал? — спросил он, принимая ключи.

— Я и не играл, — ответил Матвей, присаживаясь покурить.

— Чего? — не понял старик.

— Ты ж глухой! — повысил голос Матвей. — Я и играл и пел.

— Глухой, — согласился старик. — А как не оглохнуть: только трое старше меня на все село осталось. Семен Ефимыч, Иван Галактионыч да Иван Платоныч. Трое. Значит, моя четвертая очередь. Глохну, а без очереди не суюсь.

Матвей угостил старика сигаретой.

— Дай-ка сам прикурю, — сказал старик. — Не умею из чужих рук, бороду спалю. — Он прикурил и повторил: — Глухой. Ничего, пока слышу. А хоть и совсем оглохну, не загорюю. Это ослепнуть плохо. Вот возьми: глухонемой сам идет, а слепого ведут. В тягость кому-то. Целое дело.

Помолчали. Свет от луны передвинулся, осветил белые подшитые валенки старика, показавшиеся бронзовыми.

— Я что, — продолжал старик, — я наслушался, наговорился.

— И чего ж ты наслушался?

Старик хмыкнул, но не ответил.

— Разного, значит, — ответил за старика Матвей. — А чего, интересно, наговорился?

Старик хотел ответить: вопрос понравился ему, но раздумал. Подтянул ноги в валенках, освещенных луной, к себе, в тень. В коленях хрустнуло.

— Ревматизм. — Он посмотрел на Матвея, ждавшего ответ. — Чего говорить, сейчас все самостоятельные, скажи что кому, тебя выедрят сплошным русским языком.

— Но я-то тебя слушаю, мне скажи.

— Чего тебе говорить, Матвей. Поговорить с тобой хорошо, а посоветовать нечего.

— А если б было чего?

— А тоже б смолчал. Сейчас каждый сам карабкается.

— Хуже люди стали, хочешь сказать?

— Не хуже. Табак вот хуже. Тянешь — жилы натягиваются. Хотел грядку самосада посадить, Максимовна засмеяла. Не позорься, говорит. Или тебе пенсии на табак не хватает.

Помолчали.

— Тихо на тракту, — заметил старик. — Вот возьми, раньше машину за редкость считали, а день и ночь колокольчики под окнами. Сегодня сижу, вроде как прозвякало. — Матвей молчал. — А может, чудится.

— Сколь где ни бывал, — продолжал старик, — а лучше русских никого не встречал. Две войны прошел. И где если видел хорошего человека, не нашего, так и говорил: совсем как русский.

Закричали вторые петухи, хлопая крыльями и вытягиваясь от напряжения. Луна постепенно растворялась в рассвете. Тени бледнели. Из гнезда на березе вынырнул грач, поежился, встряхнулся и, не решив, куда лететь, прыгнул на тяжело качнувшуюся ветку. От ветки оторвалась и упала в пыль разбившаяся в лепешку капля. Вторая, поменьше, упала и свернулась в серый комочек. Матвей погасил окурок.

— А что, — спросил он, — погуливал ты от Максимовны?

— Как? — не понял старик.

— Погуливал, говорю?

Старик улыбнулся, пошаркал валенком по земле.

— Да нет, похвалиться нечем, — ответил он, — Я ведь, Матвей, в бога не верил и согрешить мог, а не пришлось. То своя жена хороша, то война, то уж поздно.

— Закурить оставить? — спросил Матвей.

— Не надо, — ответил старик и встрепенулся. — Ох ты! Что это я болтаю, а главное-то тебе не сказал. Ты, как я помру, сделай, как всем, пластину.

— Сделаю, — засмеялся Матвей. — Вот действительно, нашел главное.

— Сделай. И напиши, как всем пишешь.

— Неправильно это, — сказал Матвей. — Это когда старик-обозник умер, мне заказали, я написал. А потом узнал, что писали не в обозе, а в бозе почивший. И не всем, а важным, генералам, царям разным.

— Как это неправильно! — рассердился старик. — У нас все село обозники. Всю жизнь чего-то возим. И ты рукой не отмахивай. Генералы не генералы, а напиши, как всем: «Почил в обозе». Ты, может, считаешь, что я обозы при царе не застал? Немного, а ходил и при царе. А хлебосдача! А трудгужевая повинность? Как же! А если так говорить, я во вторую мировую в нестроевой был, опять же в обозе. Ты уж давай…

Если тебя не будет в мои похороны, может, куда уедешь, то потом сделай. Старуха заплатит.

— Да не беру я за эти пластинки никогда! — нахмурился Матвей. — Даром сделаю. Тоже ты, нашел о чем говорить!

— Кто о чем. Сегодня, то есть вчера, говорю инженеру о растворе… Чего вскочил-то?

— Пойду, — сказал Матвей, — прилягу. Слушай, — сказал он старику, — к тебе просьба, отдай гармошку Максимовне. Пусть с меня спишет.

Вечером в клубе показывали кино. Матвей мог бы успеть к сеансу, но не спешил с работой и даже обрадовался, когда к концу работы привезли треснувшую ось. Матвей заварил трещину, отбросил щиток. Помаргивая слезящимися глазами, прикурил от раскаленной оси, отводя в сторону от жара лицо.

— Чего в кино не идешь? — услышал он. Над ним стоял инженер в пиджаке внакидку, в белой рубашке.

— Видишь? — кивнул Матвей.

Инженер ботинком потрогал ось. Ботинок задымился.

— Сколько ж она будет остывать?

— Она меня не спрашивает. — Матвей помолчал. — Что ж не идешь?

— Пойдем вместе, — позвал инженер. — Брось ты ее, все равно за день коммунизм не построишь.

Матвей кузнечными клещами перенес ось к фрезерному станку, положил на станину, поискал нужную фрезу.

— Ты за аккордеоном? Он у Максимовны.

— Кто ж знал, — сказал инженер. — Я его вчера оставил в клубе.

Закрепляя ось на столе станка, Матвей ожег пальцы, но виду не подал, остудил их на холодной станине, подвел ось к фрезе, примерился, включил станок. Синеватые мелкие осколки наваренного металла посыпались из-под зубьев фрезы.

— Знаешь, — сказал инженер, — если ты так все будешь усложнять, я уж и не знаю, как ты жить будешь.

— Да уж как-нибудь, — ответил Матвей. — Иди, играй.

— Я не за аккордеоном. Тебе ж некогда.

Матвей выключил станок. «Значит, так», — подумал он.

— Видишь, такое дело, я не знал, — начал инженер. — Мне сказали, что вы жениться собирались.

— Кто сказал?

— Сторожиха.

— Максимовна? Врет, — успокоил Матвей. — Это она любя, шутя, нарочно. — Матвей потрогал остывшую ось, «Если в девках крутит хвостом, что за жена будет», — хотел сказать он, но вслух добавил: — Так что не переживай.

— Но мы можем быть друзьями независимо от…

— Зависимо, — оборвал Матвей. — Вот это зависимо. Ты играешь хорошо, не сбавляй. Одним словом, что хочу сказать: пусть привыкнут к твоей игре. А друг без друга мы проживем. И без нее я проживу. Она без меня, вот вопрос, — добавил он.

— Давай не будем пижонить, — вызывающе сказал инженер.

— Давай не будем, — согласился Матвей. — Ты пришел — я уступил место. Хотели, чтоб ты играл?

— Не хотели, — признался инженер.

— Не хотели, — мотнул Матвей головой, — а я сказал: слушайте!

— Они ж стали танцевать, — вставил инженер.

— Вот ты не понимаешь, — дружелюбно сказал Матвей. — «Кружилиху» под твою музыку не смогли. А ее в нашем селе неизвестно с каких пор плясали. Я больше за аккордеон не сяду. Значит, «Кружилиха» на мне оборвалась, я ее загубил.

— Лучше профессионалов все равно не спляшешь, — инженер был рад, что разговор ушел от Зои.

— Лучше не лучше, а хоть сами плясали, а не на других глядели. А вообще плюнь, — весело сказал Матвей. — Я плохо играл, у меня было оправдание — хоть в клуб идут, а не в магазин. А плохо играть нельзя. Ты хорошо играешь — опять неладно. Не угодишь. Это ведь ерунда, что кого-то можно к чему-то приучить. Если сам человек не захочет, не заставишь. А заставишь — дело не так сделает, — и тут Матвей улыбнулся. Он вспомнил, ради чего он стал хвалить игру инженера. — А вот можешь ты, да не все.

— Всё могут только все. Диалектика.

— Построить ты не можешь. Например, церковь ты ломаешь, а тебе такую не построить.

— Не ломаю, а перестраиваю. Вещи разные, — возразил инженер. — Конечно, тут искусство невелико. Паперть разберем да кассу пристроим. Да еще крышу железом обтянуть. Но ты тоже странный — кто сейчас даст церковь строить?

— А ты такое построй, чтоб не хуже церкви. Чтоб поглядеть и… — Матвей сделал жест рукой вверх. — Чтоб как будто, — он поискал слово, не нашел и виновато усмехнулся. — В общем, ты понял.

— Что ты-то не строишь?

— В общем, не сможешь, — поставил точку Матвей.

— А может, и могу. Откуда ты знаешь?

— Значит, докажи.

— Как? Вон старик говорил: раствор слаб. Так его на яйцах готовили.

— А ты докажи, чтоб люди представили, тогда даром на хребте будут кирпичи таскать. Милый, — Матвей говорил «милый», когда чувствовал свою правоту, — жрать не будут, кишки надорвут, а сделают. Я первый приду.

— Говорить легко, — заговорил инженер.

— Что думаю, то и говорю, — перебил Матвей. — На старика ссылаешься, дай бог нам так прожить, как он. То-то и оно, что мы можем друг без друга обойтись, а он не мог. То-то и оно, что ему на нас грустно смотреть.

Его прервала вошедшая в мастерские Максимовна.

— Гармонисты! — шутливо начала она. — Гулиманы святые разводите, девок одних оставили, — упрекнула Максимовна.

— А что мы, клоуны, их веселить? — ответил инженер.

— Чего сами не идут, — спросил Матвей, — старуху гоняют? Аккордеон муж тебе отдал? Где он?

— В клубе.

— Кто, старик твой?

— Аккордеон. Ты про аккордеон спрашиваешь?

— Да.

— Так я и говорю: в клубе.

— Иди, — сказал Матвей инженеру.

Инженер помялся и ушел.

— А ты что, в самом деле за девок хлопочешь? Или самой охота поплясать?

Максимовна отмахнулась:

— Уж самой! Я перед песнями да плясками в долгу не осталась. Они на меня не в обиде.

— Кто?

— Да песни! Не век же я в старухах. Пойдем? — позвала она.

— Куда?

— Ты ровно поглупел, Матвей, — рассердилась старуха. — Куда! В клуб.

— Работы много.

— Э-э! Всю работу не переработаешь. Умрешь — после тебя на три дня останется.

— Мою за меня никто не сделает.

— Как же! — отмахнулась Максимовна. — Умрешь, найдут замену. Матвей, — задушевно сказала она. — Уж очень он мне не по нутру. Фасон держит, а ума только хватило паперть разломать.

— Церковь жалко?

— Чего ее жалеть? Кто верит, тот и на осину помолится. «Кружилиху» жалко. Отберу я у него гармонь, ей-богу.

— Не имеешь права: гармонь общая.

— А музыка разная.

— Музыканты разные. Максимовна, не злись, не мешай развиваться процессу. Я для тебя сыграю, — подмигнул Матвей. Он сделал несколько плясовых движений ногой и, считая разговор оконченным, включил станок.

После кино не плясали. Сеанс кончился поздно, и Максимовна сразу выгнала всех из клуба. И на следующий день, вечером, когда кино не было и можно было целый вечер плясать, «Кружилиху» даже не начинали. Инженер играл, плясала и пела Зоя, отчаянно и назло всем выкрикнувшая частушку:

Матвея в клубе эти два вечера не было. Максимовна отозвала Зою в сторону и горестно упрекнула:

— Девонька! Что ж ты так-то? Другой полюбился, ты смолчи сперва. Нельзя же такими рывками. Матвей в клуб не идет. Я же вижу, кто всей душой, а кто матросит.

— Никто мне не полюбился! — ответила Зоя.

— А не полюбился, что и петь? Девонька, одни танцы начались, хоть и мне в клуб не ходи. Как ты «Кружилиху» вела, я не нагляжусь!

— Ну ее, «Кружилиху», — ответила Зоя, — потеть только.

Не переодевшись, в комбинезоне, Матвей вошел в церковь и прислонился к стене под выключателем. Его сразу заметили, замерли. Один инженер не увидел его, клонился к аккордеону.

Матвей посмотрел на всех веселыми пьяными глазами, спросил:

— Чего встали?

Инженер поднял голову. Музыка смолкла. Матвей подошел к нему.

— Молодец, Андрюша! — одобрил он. — Играй, я слушаю. Играй! Пусть приобщаются, раз делать больше нечего. Ну-ка дай! — вдруг заорал он, вырывая аккордеон у инженера. Инженер вскочил. Зоя прикусила угол косынки, лежащей на плечах.

— Отойди, — посоветовал Матвей инженеру.

Инженер отступил на шаг. Матвей просовывал руки в ремни. Ремни были коротки для его плеч.

— В круг! — крикнул он. — В круг!

Никто не двинулся. Матвей засмеялся, разжал руки. Инженер подхватил падающий аккордеон. Некоторое время воздух сверлил тонкий звук запавшего клавиша. Зоя подскочила, потащила Матвея к выходу.

— Дурак! — сказала она на улице, — какой дурак!

Матвей запнулся за груду наваленных кирпичей и чуть не упал. Но удержался и выдернул рукав из Зоиной руки.

— А если бы сломал, платил бы, — говорила Зоя, оглядываясь. — Ты можешь стоять?

— А я что, лежу?

Зоя сбегала в клуб, велела инженеру играть. Вернулась. Матвей услышал музыку.

— Пойду и разобью, — сказал он.

Зоя загородила дорогу.

— Не бойся, не пойду, — он сел на кирпичи.

— Что в клуб не ходишь? — спросила Зоя.

Матвей поднял голову:

— Зойка! Три дня прошло! Три дня! Куда все делось?

— Ты думаешь, я всерьез? Я тебя проверяла, а ты поверил. Подурачиться нельзя? Нужен он мне!

— Дурачилась, значит, — Матвей подумал, — вон что.

— Зря ты выпил, зря пьяный в клуб пришел.

— Пойдем, Зойка, — сказал Матвей, — пойдем. Я выпивши не драчливый. Я и трезвый могу ему морду начистить.

— Не болтай-ка, не болтай, — сказала Зоя, — отправляйся, проспись.

— Пойдем, Зойка. Прошу ведь.

— Болтаешь чего зря, — Зоя поежилась. — Тебе тепло, выпил, а я мерзну. Сам виноват. Думала, как же так? Если мной не дорожишь в парнях, какой муж получится.

— Ладно, — Матвей повернул ее к себе. — Проверила! Это кто кого проверил?

— Отстань! — отшатнулась Зоя. — Думаешь, не проживу без тебя? Да хоть бы хны!

— Эх ты! Бб… баба ненормальная!

— Кто это меня бабой сделал? — вскинулась Зоя, — Не ты ли? Много чести! Почил в обозе! Нашелся!

Матвей опустил руки, сдержался, чтоб не выматериться, повернулся и пошел прочь. Он слышал, как Зоя хлопнула дверью клуба.

— Так! — вслух сказал Матвей. — Допустим!

Он пришел в мастерские. Достал из шкафчика пластинку из нержавеющей стали. Взял в руки кернер, молоток, и ему вспомнилась тоскливая из всех слышанных частушек:

Чувствуя, как сквозь обиду пробивается тоска, он решил внезапно: выбью, вместо «маменька» напишу «милая», неужели не поймет?

Он наставил кернер, ударил по нему молотком, сделал первую метку на твердой поверхности. Затем, отступя, ударил второй раз, третий… Он уже выбил первую букву — М, но под конец промахнулся, ударил по пальцу, который обжег вчера.

Матвей посмотрел, как сорванный лоскуток кожи намокает кровью, стряхнул капли крови и вдруг отчетливо понял, что остается один.

Матвей смахнул пластинку на пол, помотал головой и застонал. Потом распрямился, слушая музыку в клубе. Поднял пластинку, похожую на бронзовую при искусственном освещении. Наставил кернер и, не намечая контура, точно двигая кернер по нужной линии, стал бить молотком. Непрерывная очередь ударов закончилась, когда он врезал в металл четкими пунктирными линиями свое имя. Фамилию он не стал выбивать. Отступил пониже и так же крупно, отчетливо прошелся слева направо, оставляя буквы знакомой надписи:

Почил в обозе

Работая, он трезвел. Подправил первую букву имени. Выбил дату рождения, выбил продольную черточку и уже замахнулся, чтобы врезать в сталь дату смерти, но спохватился, сказал себе: стоп! До двадцать первого века доживу, а там другие цифры будут, сказал он себе. Он удлинил черточку от даты рождения до места, где кто-то другой напишет дату его смерти. Эта черточка значила всю его жизнь: и детство, и службу в армии, и любовь к Зое, их первую встречу, когда Зоя подошла и села рядом, а он сбил мотив; и даже то должно было быть в этой черточке, что Матвей был рыжий, что Зоя звала его подсолнухом; и его разговоры со стариком и инженером, и то, о чем были разговоры; и «Кружилиха»; и черные березы Великого тракта — словом, все то, что при жизни человека следует за ним, как полоса за самолетом, и на этой полосе остается все, что человек видел и слышал, все, что человек говорил, все, что он делал.

Матвей посмотрел на пластинку, усмехнулся, бросил ее и инструмент в шкафчик. Стал мыть руки в ведре с соляркой. Хлопнула дверь. Матвей вздрогнул и оглянулся. Вошла Максимовна с аккордеоном в футляре.

— Матвей! — свирепо сказала она, — забирай свою музыку, шагом марш народу играть.

— Отобрала?

— Сам отдал. — И объяснила: — Зоя велела всем для «Кружилихи» становиться, а он не захотел подыграть. Она ушла, он за ней. Бери, бери, ишь, заставил старуху кланяться. Грустную частушку она пела, слышь, Матвей. — Матвей мыл руки соляркой. — Слышь? «Пуще топайте, ботиночки, вам больше не плясать: выйду замуж, вы на полочке останетесь стоять».

— Значит, выйдет?

— Что выйдет? Замуж?

— Все выйдет, Максимовна! — стряхивая капли солярки с рук, ответил Матвей. — Все выйдет, — повторил он, вытирая руки и весело щурясь. — А ты как думала?

— Я свое отдумала, — успокоенно говорила Максимовна. — Это вы, молодые, думайте.

— Правильно, Максимовна, так нас! — Матвей подхватил аккордеон и размашисто пошагал к селу. Максимовна мельчила сбоку.

— Переодеться сходишь?

— В гости к вам, — весело ответил Матвей. — Или откажешь?

Максимовна охнула, враз перегнала Матвея.

— Да что ты, что ты, да как не позвать, ой, да ведь не прибрано у меня, а девки-то как?

— Не все им, — сказал Матвей, — отдых им, видите ли! От чего это им надо отдыхать-то? Где это они переработали? Это тебе с Яколичем надо отдыхать.

— Ай, не говори, — отмахнулась Максимовна. — Хорошо не жили, и начинать нечего. А девки пусть в сам-деле один-то вечерок без тебя поскучают. Телевизор посмотрят.

— Ансамбль «Березку», — добавил Матвей.

Они пересекли улицу. Береза чернела своим стволом, голые ветки свешивались над избой.

В избе, спиной к выходу с газетой на коленях, сидел старик и подстригал бороду.

— Мать, — крикнул он, — посмотри, ладно ли?

— С гостем тебя, — сказала Максимовна.

— Матвей! — обрадовался старик, — как бог тебя поднес. Я как чуял, сел красоту наводить. Мать, где там у нас?

— Чего, — сердясь на торопливость мужа, говорила Максимовна, — не ты ли все вышарил. — А сама уже суетилась, накрывала на стол.

Матвей освободился от аккордеона, прошагал по сплошь застланному пестрыми половиками полу, поздоровался со стариком за руку.

— Найдешь у нее, — хитро сказал старик, — ей только государственные деньги от расхищений прятать. Гля, Матвей, как я прихитрился, по телевизору выступаю, показываю, как бороду стричь. — Старик глядел в экран невключенного телевизора как в зеркало. — Так бы, думаю, от бороды бы отстричь, да на плешь пришлепнуть. Не прирастет.

— Давай затылок подправлю.

— И так хорошо, — сказала Максимовна, — собирай свою парикмахерскую.

— В честь тебя, Матвей, и меня накормят, — весело произнес старик, глядя на стол. — Меня ведь голодом морят, по секрету скажу.

— Заболтал, заболтал! Кто тебя не знает, взаправду подумает. — Максимовна выставила мужикам рюмки, себе стопочку.

— Поменьше не могла? — спросил старик.

Максимовна ушла, не ответила.

— И не кормит и бьет, — не унимался старик. — Но все ж таки с палки на ремень перешла. Жалеет. Лапотной веревки дождусь, совсем легче жизнь пойдет.

Максимовна вернулась с бутылкой. Старик перехватил и стал наливать.

— Мать, и тебе налить?

— А что?

— Совсем праздник, — обрадовался старик.

Над столом в простенке висели ходики. На циферблате была нарисована кошка. В прорезях для глаз бегали туда-сюда черные зрачки, будто кошка ко всем присматривалась. Подняли.

— За гостя.

— За вас, — ответил Матвей.

Старик тут же взялся наливать по второй.

— И куда гонишь? — остановила Максимовна. — Яколич!

Старик, едва закусив, закурил. Матвей тоже.

— Ох, мужики, — заметила Максимовна, — пьют, да куря́т, пьют да куря́т. И чего бабы изрываются, еду вам готовят?

Но сама была все же довольна: Матвей не торопился, застолье получалось семейное.

Над телевизором висели фотографии детей и внуков. Одна, старшего сына, убитого летом сорок пятого на востоке, уже пожелтела, и остальные забивали ее своим глянцем и четкостью.

— Вот ты мне подтверди, — сказал старик, — только громко не ори, я своих понимаю, как это люди не дорожат…

— Ну, замолол!

— Стой, мать. Как это люди не дорожат тем, что живут? Как?

— Один ты дорожишь, — заметила Максимовна, недовольная, что разговор пошел в сторону: ей-то хотелось подвести к Зое.

— Доживу до твоих лет, буду дорожить, — сказал Матвей.

— Действительно, — сказала Максимовна.

— Пораньше бы надо, — упрямо говорил старик, — а то я дорожить начал, а жить уже некогда.

Максимовна налила сама.

Выпили, закусили. Матвей хвалил грибы, еще прошлого года, но крепкие, не кляслые.

— Вот оговаривают свах, — начала Максимовна разговор, — примись кого сватать, сводней обзовут, а что может быть лучше — двух хорошихлюдей свести. Верно?

— Спели бы вы песню, — увернулся Матвей от вопроса, — я поиграю. Давай, Максимовна, частушки зарядим, а? «Отвяжись худая жисть, привяжись хорошая».

— Частушки не получаются. Спеть бы, это неплохо.

— Ну так споем!

— Сразу нельзя. Накатить должно, — объяснил старик. — Хороша у тебя квартира? — спросил он, а Матвей, зная его нелюбовь к двухэтажным казенным домам, ответил:

— У вас лучше.

— Как же, — довольный, сказал старик. — По голове никто не ходит. Матвей, как думаешь, ведь точно, что из любого деревенского можно городского человека сделать, а из городского деревенского никогда.

— Ну и не надо, — сказала Максимовна.

Матвей поглядел на ходики. Маятник качался, кошка все бегала глазами.

— Торопишься? — испугалась Максимовна.

— Некуда мне торопиться. — Матвей подумал о Зое.

— Э-х! — крякнул старик. Он пропустил-таки внеочередную рюмку. — Чего, мать, петь-то? Давай начинай. Подпою.

— Подпевальщик!

— А что? — обиделся старик. — Я переход в «Ревела буря, гром гремел» вытягивал.

— Правда, спойте, — попросил Матвей.

— Э-х! — задоря себя, крикнул старик и запел, топая валенком:

и запнулся. Нет, не такая просилась песня. — Мать, — спросил он, — может, «Вечор поздно из лесочка»? Или «На кладбище Митрофановском»?

— Я уж этих и не помню.

— Ну, ребята, — сказал старик, — песни забываем, плохи наши дела. Это телевизор из тебя все выбил. Мне хорошо, я глухой, его не слышу, он на меня не действует. — Старик трогал бороду, щурился. — Вот! — радостно поймал он пришедшие на память слова. «Цвет розы»?! «Во сне как ангел появился, на сердце искру заронил». Начни. Иль и эту забыла?

— Помню, — улыбнулась Максимовна. Она вначале в шутку согласилась петь, а сейчас и в самом деле захотелось. Она боялась, что неверно начнет, нагнула голову, посерьезнела, теребила платье на коленях.

Старик улыбался. Матвей ждал. Кошка на часах всех осматривала.

— Кругом, круго-ом, — начала и сбилась Максимовна.

— Осироте-е-ела, — вступил старик.

— Обожди, — строго сказала Максимовна и, заметив, что Матвей взглянул на аккордеон, сказала: — Не надо: Сейчас. — Она вздохнула и, стесняясь, что ее ждут, взяла слишком высоко и торопливо:

Старик тут же подхватил, принизил и в меру замедлил:

Дальше они пели согласно, оберегая друг друга.

Матвей думал, что они будут повторять последние две строки куплета, настроился подтянуть и уже вдохнул воздух и качнулся вперед, но они пели дальше:

— Тут дальше все застолье вступало, — радостная от того, что песня пошла, быстро заметила Максимовна.

— А дальше одни бабы выводили, — тоже быстро, не сбивая песни, пояснил старик. — Ох, было!

Максимовна вела высоко, но не напряженно:

И тут Матвей вспомнил следующие слова. Дальше он знал. И, поддержав, увидел, как обрадовались старики.

Песня шла, как будто век они ее втроем пели.

Зоя вошла в избу и остановилась у порога. Матвей подскочил, поставил стул Зое рядом со своим. Зоя села. Старик сделал знак: не мешайте.

Максимовна глянула на Матвея. Он улыбнулся.

Старик, освеженный песней, даже о выпивке забыл и все поводил рукой, собираясь запеть другую, но Максимовна уже достала из шкафчика стопочку для Зои. Старик спохватился, налил.

— Ты громче говори, — сказал он Зое, — я тебя не слышу. Матвея вот с полслова.

— Молчу, молчу, — сказала Зоя.

Потянулись чокаться. Зоя аккуратно коснулась рюмки старика и стопочки Максимовны, а по Матвеевой рюмке пристукнула сверху донышком.

«Ой, девка», — подумала Максимовна.

Вина Зоя только коснулась губами. Глядя на нее, и Матвей не допил.

— Все видели? — спросил старик. — Все свидетели. Матвей, видел, как непьющей притворяется? Я знаю, она в два горла льет, а тебе показывает, мол, в будущем не надейся. Матвей, не женись, гляди на мой портрет. Не верь женскому народу!

— Аль вино горькое? — хитро спросила Максимовна. — И ты, Матвей, что-то чинишься.

Зоя моментально повернулась к Матвею:

— Подсласти.

Матвей смешался, жарко стало.

Кошка бегала глазами, сравнивая старых и молодых.

— Молодежь! — кричал старик, забывая, что из всей компании один он глухой. — Молодежь! Утром не поднимешь, вечером не укладёшь! Главное, живите честно! Больше слов нет. Мать, осталось там?

— Отец, отец! — сдерживала Максимовна. — И что кричишь, совсем тебе нельзя пить.

— Необходимо! — стукнул кулаком старик. — Раз Матвею не придется выпить при такой жене, я за него должен норму выполнить.

— В клуб прибежала звать? — спросил Зою Матвей.

— К тебе пришла, — ответила Зоя и смутилась вдруг.

— Ребятушки, — растроганно говорила Максимовна, — сколь вы хороши да сколь красивы.

И правда, были они красивы.

Все четверо.

Ямщицкая повесть

Ну что ж? Одной заботой боле,

одной слезой река шумней,

а ты все та же…

А. Блок

Весь май и начало июня в заливных вятских лугах лежат озера.

Дикие яблони, растущие по их берегам, зацветают, и озера весь день похожи на спокойный пожар.

Греет солнце, Под цветами нарождаются плоды. Красота становится лишней, лепестки падают, не тревожа воды, в свое отражение.

И еще долго живут, но уже поодиночке.

Озера покрываются белой подвенечной тканью, похожей ночью на саван.

Опускается роса. Лепестки, как корабли, везущие слезы, оседают и покачиваются, касаясь друг друга.

Постепенно озера, заполненные запахами цветенья, уходят в подземные реки. От того вода в вятских родниках и колодцах круглый год пахнет цветами.

Пьют эту воду кони и люди, птицы и звери, деревья и травы, дает эта вода жизнь всему сущему, всему живому.

Только мертвым не нужна вода. Поэтому место для них выбирают на взгорьях.

1

Ночью подохла выездная лошадь Захара Шарыгина. Шарыгин позвал на помощь соседа Якова Толмачева, чтобы ее закопать (шкуру Захар не стал снимать: на шкуру с дохлой лошади покупщика не найдешь). Яков, станционный смотритель, понимавший в лошадях, заметил вспухший коричневый язык, к лошади подойти отказался. Напугал и хозяина: может быть, зараза.

Захар поспешно вывел из конюшни остальных лошадей, осмотрел. На вид они были здоровы. Только одна — беспородная, но сильная рабочая лошадь дышала часто, запаленно. Воздух с хриплым звоном шел в легкие, с морды капала слюна. Захар поставил ее обратно в конюшню, остальных погнал на свой хутор.

Яков сказал о подохшей лошади председателю волостного Совета, молодому парню Анатолию. Тот позвонил в уезд, вызвал ветеринара.

Ветеринар приехал быстро, вошел в стойло, руками в перчатках повернул лошадиную голову на закоченевшей прямой шее, осмотрел язык, зубы, глаза, определил:

— Сап.

Пока лошадь цепляли вожжами и вытаскивали, ветеринар, сбросив перчатки, писал акт.

Рабочие, приехавшие с ним, и Яков, посланный председателем в помощь, доволокли коня до оврага на незасеянной земле, сбросили. Потом один из рабочих прошелся по волоку, сплескивая на землю керосин из большой, тусклого зеленого стекла, бутыли.

Якова крикнули подписать акт. Он пошел. Его остановили, заставили вытереть лапти горстью соломы, смоченной в керосине.

Рабочий достал пучок серных спичек, зажег одну и бросил на солому. Огонь быстро спалил солому и, виляя синим хвостом, запрыгал с пятна на пятно, побежал от конюшни к оврагу.

Ветеринар, щурясь от дыма самокрутки, говорил председателю:

— Конюшню надо бы сжечь. Это по любым законам. Сап, шутишь, что ли! Хозяина-то нет. Подпись его нужна.

— Уж какие шутки, — ответил Анатолий, глядя на дорожку огня и дыша неприятным запахом керосина и горелой земли.

Яков, подписавший акт, сказал:

— Тут две написано.

— Вторую тоже, — ответил ветеринар. — Нечего и смотреть.

— Где Шарыгин? — спросил Анатолий. — Куда его черти унесли?

— Может, за ветеринаром же и уехал, — сказал Яков, хотя видел, что Захар угнал здоровых лошадей на свой хутор.

— Ладно, — сказал ветеринар. — Жечь не будем: быстро хватились, керосином забрызгаем.

Анатолий встал с бревна, пошел к конюшне. Вторая лошадь, еще живая, лежала в деннике.

Анатолий достал наган и, морщась, подошел к ней.

— Обожди, — сказал ветеринар, — опять тащить придется. Пусть сама дойдет. Рабочих пожалей.

Яков захлестнул веревку вокруг шеи лошади, дернул вверх. Рабочий торопливо подбежал помочь, ударил лошадь ногой в спину. Лошадь неожиданно бодро вскочила, скакнула через низкий, избитый копытами порожек стойла.

Ее повели по черной выгоревшей дорожке к оврагу.

У оврага Анатолий встал сбоку, низкое рассветное солнце ослепило его, он отстал, зашел с другого бока и быстро, навскидку, выстрелил. Голова лошади дернулась, поднялась на толстой короткой шее, прямые ноги затвердели и разъехались в стороны, как у жеребят, впервые встающих на ноги. Рабочий рукой в рукавице завалил лошадь вбок с обрыва.

Анатолий отвернулся, пошел к конторе почтовой станции, пряча наган и вытирая руки о пиджак.

Трупы коней залили керосином, туда же к ним в овраг бросили рукавицы и веревку, стали засыпать землей.

Ветеринар сел в тарантас. Анатолий сказал:

— В уезде передайте, что второй день почты нет.

Ветеринар оторвал клочок газеты, взялся за кисет, но засунул его обратно, объяснив:

— Керосин выветрится, тогда закурю. О почте передам. О мятеже ты слышал, конечно. Снизу по Вятке идут.

— Слышал, — сказал Анатолий. — Был пакет. После этого ничего не знаю. Далеко ли, близко ли, черт их знает.

Рабочие, закончив закапывать лошадей, тоже сели в тарантас.

— Может, поели бы, — предложил Яков. — Я хоть и без бабы, а все ж таки чего-ничего состряпаю.

— Через час дома будем, — ответил ветеринар. — Понукай.

Тарантас отъехал. Анатолий и Яков посмотрели вслед, молча пошли в контору.

— Рань какая, — заметил Яков. — Зимой в это время самый сон. Лег бы, поспал… — Анатолий не ответил. — Небывалое дело в нашей деревне, — продолжал Яков, — лошади заразные. И где только Захарка сумел заразу подцепить?

— Что это за опекунство Захара Шарыгина над Анной Шатуновой? — перебил Анатолий.

— Она ж, ты знаешь, тронутая, не в себе, рехнулась то есть, — неохотно объяснил Яков. — Божья душа. Вот и опекает. Бумаги у него есть.

— Наше право считать бумаги старого режима недействительными, — зло сказал Анатолий, с облегчением переключаясь на другое дело.

— Больного опечь недействительно? Что ж это за Советская власть?

— Дом Шатуновой Анны он раскатал?

— Он, — признался Яков.

— Куда подевал? Продал?

— На хутор увез.

— Вернет!

— Ему приказывай, — переадресовал Яков. Он достал из своего стола тяжелую книгу в черных деревянных обложках.

— Прикажу.

— Правильно, — одобрил Яков. — Девку хуже скотины держит.

Солнце наконец добралось и до окон почтовой станции. Загудели на потолке крупные мухи. Анатолий открыл окно и тут же закрыл: услышал запах керосина. Яков засунул палец в книгу, как закладку, и, видимо, продолжая вчерашний разговор, спросил:

— Значит, отделена? Получается, значит, извини-подвинься?

— Прошу вас, — терпеливо сказал Анатолий.

— Меня не просили, когда отделяли.

— Меня, кстати, тоже.

— Неужто большевики друг дружку не спрашивают, не советуются? Молчишь? А ведь не может такого быть, чтоб тебя не крестили. Имя-то не на дороге подобрали. Как имя без церкви?

— Ну, прилип. Крестили, Яков Яковлевич. Но крест не ношу. Хватит! Я объяснял: отделена, но чувства верующих уважаются.

Яков хмыкнул.

— Вот и уважь, послушай: «Дондеже имамы время», то есть пока еще есть время…

— Ну!

— «…попечемся о единородных своих душах и домашних своих: муж о жене, жена о муже, отец о сыне, сын об отце…»

— И так далее, — снова остановил Анатолий, глядя на часы, но Яков все-таки закончил:

— «…мати о дщери, тщи о матери, брат о сестре, сестра о брате». Поверь мне, председатель, что отделена очень зря. Может, и нет бога, чирей мне на язык, прости, господи, может, и нет, а сказать об этом нельзя. Тут такое начнется!

— Тьфу ты, господи, — не удержался Анатолий.

— Хоть плюешь, а господа поминаешь, — одобрил Яков. — Правильно: на всякое рази́ло есть прави́ло.

— Выброшу я тебя к чертовой матери, — в сердцах ругнулся Анатолий.

— Черта помянул! — обрадовался Яков. — С нами только так.

Анатолий посмотрел на свои часы. До первой почты оставалось часа три.

— Посплю, — решил он. — Яков, уважать чувства — не значит уважать человека. Долдонь свою хрестоматию сам, мне других хватает. Как почта, сразу буди. Шарыгин появится, вызовешь.

Анатолий перешел пыльный, пока прохладный тракт, вошел во двор Якова, у которого был на постое, лег отдохнуть в клети. Он боялся, что снова схватит чувство одиночества, мучившее бессонницей. Но когда вытянулся на жестком топчане, то с радостью ощутил легкость уставшего человека. Он вспомнил убитую лошадь и успокоил себя: «Все правильно: надо!»

2

Связь на тракте прервал Прон Толмачев, брат Якова, старший ямщик. Был он известен тем, что в юношестве, в одиннадцатом году вез знаменитого своей земельной реформой Столыпина. Восемнадцать верст прогнал он за семнадцать минут. За это Столыпин из своих рук дал ему золотую десятку. Деньги к деньгам пошли: кому из проезжающих не лестно, чтобы его промчал ямщик, отмеченный министром.

Деньгами Прон не сумел распорядиться, своей станции не заимел, правда, купил взамен загнанного коренника жеребца той же крови, на нем и ямщичил.

Прона отличили, держали для фельдпочты. Был он на перегоне Уржум — Шурма старшим. В семнадцатом году в декабре, как раз когда в Вятскую губернию пришла Советская власть, Прон женился. Даже на свадьбе не выпустил Прон из рук вожжи, не сел рядом с невестой, сам правил тройкой — вороным коренником и каурыми пристяжными. «Не боишься?» — кричал он невесте, оборачиваясь. «Нет», — отвечала она и застенчиво смеялась.

Оружие у Прона при новой власти отобрали, секретную почту возить не доверили, пересадили на ямщицкие козлы.

Пошел Прон в монопольку, брякнул столыпинскую десятку, которую называл рублем, напоил ямщицкую братию, кнут за пояс и — в гоньбу. И гонял всю зиму и весну восемнадцатого года.

В начале лета, накануне того дня, когда Анатолий убил заразную шарыгинскую лошадь, к Прону явились с обыском. Ничего не нашли, требовали почему-то золотой столыпинский червонец, как будто он был меченый. Прон не сдержался, погнал милиционеров взашей. Милиционеры его не забрали, но поколотили крепко, здоровья убавили.

Прон пришел на почтовую станцию в Шурме, сбросил с тарантасов кожаные мешки с почтой, собрал ямщиков и подговорил их бросить ямщину, разойтись по домам. Ямщики все были деревенские, согласились. Во-первых, болело сердце о незасеянной земле, а домой не отпускали даже на день: связь по тракту требовалась непрерывная; во-вторых, Прона считали по-прежнему старшим, слушались.

Прон в свою деревню поехал пока без жены: беременна. Но поехал не один, взял с собой Сеньку Бакшаева, прибившегося этой весной к ямщикам и которому идти было некуда. Парнем Сенька был безалаберным, слушался только Прона.

На станции они застали Якова, пошли вместе с ним в дом. Яков сказал, что председатель спит в клети. Прон, злой на все начальство, пошел и запер его. Потом вернулся в избу. Объявил Якову, что распустил ямщиков. Яков испугался и сказал осторожно:

— Бога бойся, Пронька.

Прон вскочил, отлягнул стул.

— Бог! Ты мне про бога! — Он ухватился за столешницу, стол качнулся. Сплеснулась брага из полных стаканов, повалилась набок плетеная из лыка солонка.

Яков, опасаясь, остановил брата:

— Не ори. Я для сдержки.

— Не ору, — ответил Прон и подошел к окну.

У екатерининской версты, в пыли, спала Анька-дурочка. Вековые березы чернели сквозь обвисшие ветви коростами черной коры. Под окном сидел Сенька Бакшаев, рассматривал взятые им в конторе председателевы часы, пел одну за другой частушки:

Прон отдернул шпингалет, толкнул от себя раму.

— Чего распелся?

Сенька спрятал часы, повернулся, посмотрел на Прона:

— С тоски.

— Ну, ори, — Прон поставил на место солонку, рукавом подтер пролитую брагу.

— Так ты чего говоришь, Яша?

— Бога, говорю, бойся.

— А я боюсь, — сказал Прон. — Боюсь. Дополни, сплеснулось.

Пока брат зубами вытаскивал из бутыли тряпочную затычку, Прон объяснял:

— Ты жужжишь: все под богом ходим. Ходим-то по-разному. Правильно большевики бога к хренам послали.

Яков вытянул затычку, сплюнул, отер горло бутыли рукавом.

— Они не говорят, что бога нет, они говорят, мол, дело ваше, а мы отделяемся.

— Сенька, хочешь выпить? — крикнул Прон.

— С дорогой душой! — откликнулся Сенька.

— Иди сюда. Кто поумнее, тот лучше выпьет, чем в церковь идти. «Иди молиться!» — «Спина болит». — «Пойдем в кабак». — «Погоди, оболокусь, да как-нибудь доволокусь». — Прон добавил зло, без усмешки: — Дураки люди. И хорошие тоже дураки. Все чего-то делят, возятся. Я ямщину бросил, толмачу мужикам: пашите, дураки, сейте, подохнете без земли.

— Как бы тебе боком не вышло, боюсь. Самое такое время и — связь оборвалась. Это ты ведь, считай, всей Сибири глотку перехряпил. Мятеж снизу, слышал?

— Слышал. А кто бы ни шел, никто за нас пахать не придет. Пей! — приказал Прон вошедшему Сеньке.

Тот подошел к столу, взял стакан, выпил. Налил, не спросясь, другой.

Прон перехватил осуждающий взгляд Якова.

— Пусть пьет.

Сенька выглотал и второй стакан, потер черную щетину на горле, похвастался:

— Меня без подножки и пьяного не свалишь.

Прон тоже выпил, отодвинул стакан.

— Часы верни. Я тебя взял не воровать, а работать.

Сенька заикнулся было, но спорить не стал, достал и положил на стол часы Анатолия.

— Попили со встречи, — сказал Прон, — Перекур. — Он стал надевать рубаху.

— Не будут сеять, — сказал Яков, — боятся. Председатель по-своему разделил, Шарыгина вшестеро против прежнего урезал.

— Захарка не сдохнет, — отозвался Прон. — Переделивать не будем.

— Ах, ты! — вдруг вспомнил Яков. — Коней-то у Шарыгина убавилось, забыл рассказать.

3

Заскрипели доски крыльца, стукнуло кольцо, дверь открылась. Вошел мужик, босой, в портяных штанах, в черной грязной рубахе. Перекрестился на передний угол, снял зимнюю шапку.

— Подайте, Христа ради.

— Прежде чем креститься, шапку снимай, — заметил Яков. Однако взял каравай хлеба, прижал левой рукой к плечу, провел рез, снял с каравая ломоть, хотел отсечь половину.

Прон покосился:

— Целый дай.

Яков подал. Мужик опустил ломоть в пустую торбу, потом вдруг достал его обратно, откусил и снова спрятал. Прожевал, сглотнул.

— Дай бог всем вам жену здоровую, сестру богатую. Попить бы… водички хоть.

Сенька наклонил булькнувшую горлом бутыль, налил браги. Нищий, торопливо крестясь, стуча пятками, подбежал и, не закончив крестного знамения, схватил стакан и выпил.

— Сапоги где спрятал? — спросил Прон.

Мужик подавился последним глотком, закашлялся.

— Не в то горло пошло, — объяснил он.

— От жадности, — вставил Яков.

— Редко ведь видим красоту-то, — оправдывался мужик.

— Ну, убогий, — повторил Прон, — сапоги, говорю, где?

Нищий вытер бороду, еще кашлянул, отступил к порогу.

— Да ведь и вы без обуви, Прон Яколич.

— Знакомый, что ли? — спросил Сенька.

— Нет.

Нищий оскалился, сдвинул мешавшую ему торбу за спину.

— Как уж и не знать мужицкого заступника.

— Сапоги где, спрашиваю? — Прон встал.

— Что ты к нему привязался? — одернул Яков, убирая от Сеньки и ставя на пол бутыль. — Прон! Не беленись. Не вели, господи, принять, вели, господи, подать.

Нищий пятился к выходу. Прон схватил его за рубаху, вернул к столу.

— Разве не видно, что босиком не умеет ходить. — Он взял мужика за ногу, как берут за ногу лошадей, собираясь перековывать. — Мозоли не натер. Не стыдно побираться? — Он хлопнул мужика по животу, тот согнулся, икнул. — Нищий! Тебя легче перепрыгнуть, чем обойти. — Повернул мужика спиной, пощупал торбу, изумился: — Один кусок только подали? С краю шел?

— От краю, от краю, — подтвердил мужик.

— Врешь! — сказал Прон. — До середины дошел, только один кусок. Нигде не подали?

— Сразу сжирал! — захохотал Сенька. — Дай я его, Прон, в соху запрягу.

— Откуда? — спросил Прон.

Нищий, не ответив, огрызнулся от Сеньки:

— Себя запрягай, — и повернулся к Прону: — Возьмите к себе, Прон Яковлев.

— Куда к себе? В работники? Не держу. Свое сам обработаю. Дом-то твой где?

— Нету, — нищий потупился. — Все отобрали, проклятые… — Он замялся.

— Не знает, на кого соврать, — засмеялся Яков. — Скажет, старая власть, а вдруг мы за нее, скажет, новая — да опять не попадет.

— Морду бережет, — высказался Сенька.

— За мужиков хочу стоять! — Нищий поднял голову.

— Стой, кто тебе мешает. — Прон вернулся к столу.

— А где же твои ямщики, Прон Яковлев? — поинтересовался нищий.

Яков, боящийся обострения, сказал нищему:

— Совесть бы имел. Подали, выпил, и иди с богом.

— Где ты нынче совесть-то нашел? У кого? — спросил нищий.

— Сейчас найду, — пообещал Прон.

4

Сенька догнал нищего, уходящего от дома по задворкам. Пугая, дернул его за торбу. Нищий судорожно повернулся, увидел Сеньку и совсем не испуганно крикнул:

— Ну-ка, цыц!

— Чего цыц, чего цыц? Ходишь, высматриваешь, где бы чего спереть.

Нищий, ничего больше не говоря, шел своей дорогой. Сенька озлился, схватил за рукав:

— Ну-ка пойдем!

Нищий выдернул рукав из рук Сеньки, свел редкие желтые брови.

— Пойдем, пойдем! — повторил Сенька. — Дождешься у меня! Тоже, в такую мать, нашлась нищета. Вчера в Шурме ты не очень-то побирался.

Нищий оглянулся на дом Толмачевых и вдруг сильно ударил Сеньку ребром ладони выше ключицы. Сенька захлебнулся, опрокинулся на сухую пашню, примял редкие, поздно просекшиеся всходы картофеля.

— Ты ведь нездешний, — сказал нищий.

— Ямщичил я, — говорил Сенька, отодвигаясь и вставая на ноги. — Ты тоже, размахался. Я тебя трогал? И я могу.

— Прон в сам-деле один? Где ямщики?

— Прон велел тебя проверить, — торопливо оправдывая себя, говорил Сенька. — Я разве бы стал. Нищий и нищий.

— Где ямщики?

— По деревням.

— Почтовые лошади где?

— С ними, где еще!

— Вот что, — сказал нищий, — в Шурме ты меня не видел. Смажь запятки да уматывай отсюда.

Сенька, испугавшись, заговорил совсем по-другому:

— Хошь, я тебе еще хлеба принесу? — уверяя тем самым, что принимает мужика за настоящего нищего.

— И этим-то подавись, — ответил мужик, вытряхивая торбу. Надкушенный кусок хлеба, цветом похожий с землей, упал в борозду. — Скажешь Прону: не догнал!

Нищий пошел под гору к реке. Пустая торба похлопывала его по ляжке. От реки нищий повернул к тракту и по пешеходной тропинке рядом с трактом направился в сторону Шурмы.

Сенька сплюнул, выматерился. Снял и встряхнул испачканную рубаху.

Носились стрижи. Парило. Над землей струился прозрачный жар. Казалось, земля горит бесцветным пламенем.

5

Слышно было, как, нагреваясь, потрескивали бревна избы, нарождались новые трещины.

— Одна радость безлошадному — заразы не боится, — закончил рассказ об убитой лошади Яков.

— Жалко, — сказал Прон. — Лошади не объяснишь, что нельзя иначе.

— Как не жалко.

Прон встал, обошел горницу. Ударил ладонью по простенку — отдалось по всей избе.

— Значит, так, — сказал он, снова увидев спящую Аньку-дурочку, — отъямщичил. Бабу… жену то есть, перевезу. Не против? Пусть здесь и рожает.

— Что зря говорить? — обиделся Яков. — Половина избы твоя. Даст бог, лесом разживемся, построимся.

— Даст.

— И жену вези и вещи…

— Какие у меня вещи? Хомут да клещи. — Прон снова прошелся по горнице, оглядывая по-хозяйски стены. — Может, мху надрать, пока молодой?

— Зря ты с этим лешим связался, — неожиданно сказал Яков. — В две глотки льет.

— Я его не в работники привез, свой надел выделим. Куда ему, безродному, приткнуться. Без царя в башке, со шпаной свяжется. А я баловать не дам.

— Смотри. А за почту все-таки ох попадет тебе, Пронька: невиданное дело — связь прерывать.

— Я бы не стал, — ответил Прон. — Обида взяла. Пришли с милицией: где рубль, который Столыпин дал? Вроде того, что иудины деньги. Дырку, говорю, продырил, вместо креста ношу. «Покажи!» А этого не хочешь? Злость, Яшка, взяла: что я, Столыпина ради рубля вез? Подавись он. Скорость показывал. Вот, мол, какие вятские ямщики. Да ладно! — Прон вдруг засмеялся. — Будут и меня помнить.

Яков понял, что сейчас брат расскажет, как дрался с милиционерами, и, зная силу Прона и не любя рассказы о драках, сменил разговор.

— Лег бы, поспал.

Прон кивнул, как будто соглашаясь, но думал уже о другом:

— Год-два землю не пахать — одичает. На одворицах копошатся, а в поле не идут. В город хотят, а кто их в городе ждет?

Яков начал стелить на деревянной кровати. Брату он не возражал: он и сам, разделав одворицу, в поле не собирался.

— Жарко в избе, — остановил Якова Прон.

Наладив постель, Яков стал убирать со стола. Прон ходил за ним от стола к печи и объяснял, будто оправдывался:

— Не может такого быть, чтоб крестьянин с земли уходил. Ребята, говорю ямщикам, давай по своим деревням пройдем, залежится земля, перестоит погода. Из-за рубля я разве бы стал.

Яков сердито гремел посудой.

— Чего, неправда разве? Яш?

— Заботься, заботься, — как будто сам с собой рассудил Яков, — посмотрим. Поле! Мужик пузо и картошкой набьет. Хлебушка-то посей хоть с ладошку, все равно ведь все вытянут, обшишкарят до зернышка. Для людей, эх, нашел для кого! Отец живой был, не при тебе ли приводил пример? Люди!

— Какой? — спросил Прон.

— Забыл?! Стоит на площади толпа вокруг человека. Он изо всех сил кричит: «Дай! Дай!» Никто не слышит, все глухие. Тот же человек шепотом говорит: «На! Возьми». И все сразу к нему. Услышали, — Яков разошелся: — Собаку лучше приветить, чем человека.

Прон хотел подкусить Якова напоминанием о его жалостливости, к тому же нищему, например, к Аньке-дурочке, но, понимая, что Яков хочет ему добра, заговорил о другом.

— Сейчас подвалить сосенок, ошкурить. Может, сразу и сруб на просушку. Долго ли умеючи. Сколь на избу? — спросил он, хотя знал, конечно, как знает любой мужик, сколько лесин уходит на избу.

Яков прекратил свою литанию, ворча:

— Сколь-сколь! Шестнадцать венцов, шестьдесят четыре лесины. Да на матицу хорошую, на стропила, пол, сени, крыльцо, хлев не сразу, считай, семьдесят. Да на косяки, на подушки одну смоляную. Чего зря болтать, у кого ты билет выпишешь?

— У себя, — ответил Прон. — Я — хозяин. Сказано: земля — крестьянам, значит, — и лес.

Яков не ответил.

— Яшка, — примирительно сказал брат, — плевал я на ямщину и рад, что наплевал.

— Ладом надо было рассчитаться, — откликнулся Яков, и видно было, что он вовсе не сердится на Прона, наоборот, хочет, чтоб все было как лучше.

Прон надел рубаху, открыл дверь. Обдало свежестью еще не душного, но уже горячего воздуха. Щурясь, осмотрел двор и вспомнил вдруг о председателе. Шагнул с крыльца и запнулся о Сеньку. Сенька зализывал самокрутку и рассыпал табак. И так-то Сеньке было невесело, а тут тошно стало. Прон, не заметив Сенькиной тоскливости, хлопнул его по плечу:

— Строиться будем, Семен!

— Нищий-то задами ушел, — сказал Сенька, почему-то раздражаясь от удара по плечу.

— Ладно, — ответил Прон. И они разошлись: Прон к клети, Сенька в избу.

6

— Не будут мужики сеять, боятся, — сказал Яков, думая, что вернулся брат. — Да и мужиков не осталось, проредили.

— Все боятся, — сказал Сенька, подсаживаясь. — Брат твой никого не боится, только всех жалеет, дурак. Зря! Через кровь доходит! — возвысил он голос. — Одного приткнешь, до остальных дойдет.

— А тебе приходилось? — неприветливо спросил Яков.

— Мне? — Сенька захохотал, как закашлялся. — Бабы больше всех людей губят. Рожать не хотят, изводят у знахарок, а то заспят. Бабы виноваты, что народу мало. Баб бить надо.

— Злой ты, Семен.

— Всех ненавижу, — вдруг сказал Сенька. — Расшиб бы всех вдребезги, чтобы никого не видеть. — Он ударил кулаком по лавке. — Всех! Не верю никому. Себе не верю, не то что! О! Вот и баба!

Прикрывая юбкой пыльные лапти, вошла Анька-дурочка. Закрестилась, забормотала. Лицо ее, сомлевшее от жары, было в красных полосах — спала лицом на рукаве.

— Сядь, Анна, поешь. — Яков уже сходил на кухню за хлебом.

Анька-дурочка схватила кусок, отбежала к порогу, села на пол и стала есть. Сенька отвернулся и засвистел. Яков поставил на табурет перед Анькой блюдо окрошки. Та схватила блюдо и, сплеснув квас на юбку, опустила блюдо на пол.

— Не свисти, — заметил Яков.

— К покойнику, — отозвался Сенька. Считая, что нечего стесняться Аньки-дурочки, спросил: — Давно она рехнулась?

— Нет в тебе, Семен, жалости, — попрекнул Яков.

— А меня хоть одна собака пожалела? Хоть одна?

Яков не выдержал:

— Ты хоть одну собаку накормил?

— С чего она все-таки? — спросил Сенька примирительно.

— Мужа взяли на германскую. Так и с концом. Ближе к семнадцатому приходит бумага на розыск как дезертира. — Анька-дурочка подняла голову. — Ешь, ешь, Анна. Ее таскать — где прячешь? С обыском приходили. Да раз, да другой — нет. Опять таскать. Так и дотаскались. Эх, а лет-то, моложе тебя, поди.

Анька-дурочка дохлебала окрошку, спрятала корку хлеба и встала. Яков подошел за блюдом, Анька шагнула в сторону и наступила на шапку, оставленную нищим. Подняла, понюхала и жестами стала просить ее у Якова. Мол, спать, мол, вместо подушки.

— Бери, бери, — ласково сказал Яков, — не бойся.

Анька-дурочка, снова крестясь и кланяясь, ушла.

7

Прон вынул из петли замок, отбросил засов. Анатолий проснулся. Прон, напрягая в темноте зрение, спросил:

— Сидишь?

Анатолий тоже сощурился, привыкая к свету.

— Нет, дрова рублю.

Прон сел на порог клети:

— А дрова умеешь рубить? Вот скажи, когда березовые лучше колоть, утром или вечером? Летом или зимой.

— Здороваться надо, — сказал оклемавшийся ото сна Анатолий. Он увидел в открытую дверь тополь, соривший тополиным снегом, серым, похожим на раздерганный войлок. — А, Прон? Почту привез?

— От хрена уши, а не почту. Ты вот спал и не знал, что был под замком. Запирал я тебя. Дай-ка, — он быстро нагнулся и взял с изголовья председательский наган.

— Дальше что? — сказал Анатолий.

— У меня такой же был в фельдъегерях, отобрали, тебе отдали. Тебе доверили. Ну, правильно. Мне б лошадь не убить.

— Отдай.

— Нет, — сказал Прон. Помолчал, глядя, как насторожился председатель. — Молод ты. Зла на тебя нет, мужики о тебе плохо не говорят, а шел бы ты от нас. Поешь, и иди. На дорогу возьмешь. Иди и всем закажи приходить. Мужики, мол, сами разберутся и хозяев им не надо. Так я понимаю новую власть.

— Почту, значит, не привез?

— Значит, не привез. Соберитесь вы все в одно место, и писать вам друг другу не надо будет. Я серьезно советую — уходи.

— Я тебя арестую, — сказал Анатолий.

— Давай, арестуй. Как же ты сам-то? Милицию звать придется. Ну? Пойдешь или нет?

— Подумаю, — Анатолий сел поудобнее.

Прон достал папиросы.

— «Дюбек», — сказал он. — Ты думаешь, мужики всю жизнь будут махорку курить? Спички Лапшина горят, что солнце и луна. На.

— Не курю.

— Как же ты без курева с мужиками говорил?

— Как с тобой, так и с ними.

— Наган я тебе верну, чтоб без утраты, а то не отчитаешься. — Прон курил неторопливо, следя, чтобы не заронить искру. — Вот скажи, в одном месте ждут дождя — нет, а рядом льет. Рядом! В версте. Почему?

Анатолий сидел спокойно, не отвечая.

— Я ведь тебя не в первый раз вижу. Не забыл, как ты на станции орал: лошадей! лошадей! То-то и есть, что лошади, коней не осталось. Заездили.

Сухонький в серых перьях воробей припрыгал к клети, беспокоя тополиный пух. Он выклевывал из пуха черные точки семечек.

То, что Анатолий молчал, взбесило вдруг Прона. Он вскочил, испугав воробья, заговорил:

— Возили вас сотнями по тракту и возят. Власть ездит! А что твоя, что любая власть, только и снуете туда-сюда, гужи рвете. Связь вам! Может, еще чего?

— Притормози, — посоветовал Анатолий.

Прон плюнул в ладонь, чтоб погасить и приберечь окурок, но бросил и растоптал. Хлопнул ладонью по штанам.

— Вот твоя власть. Сели на глотку…

— Кто тебе сел? — Анатолий встал, вышел из клети. — Кто сел? Царь сидел, его спихнули.

Пронька отмахнулся:

— Царя давно ни во что не ставили. А что ж опять мужику жизни нет? Не от хорошей жизни присказка: какая власть, такая и масть. Я толмачу (Анатолий улыбнулся), ты не улыбайся. Толмачу одно: есть власть — земля. Вспаши, посади. Все!

— Как все? А дождик, а солнышко?

— Ты не подъерыкивай. Думаешь, ямщик к тебе задницей сидит, так задницей и думает?

— Что же ты о власти? — спросил Анатолий.

— То! Земля! Власть над людьми можно получить, а над землей хрена с два! На обрыве до ледохода ты землю делил, а река подмыла берег, земля обвалилась, чья она?

— Стихия. Надо берега укреплять.

— Что же не укрепляешь?

— Руки не дошли.

— Командовать доходят.

— Прон Яковлевич!

— Ну! — Прон поднял голову, и они встретились взглядами. — Чего вдруг взвеличал?

— Хороший ты мужик.

8

заорал с крыльца Сенька Бакшаев. Он шел на сеновал.

— Беседа, — оскалился он. — Задушевный разговор вел с дощечкою топор. Говорили та-ра-ра́ — ни доски, ни топора. Спать я!

Он полез по лесенке, хватаясь за перекладины:

Зашуршал наверху пыльным, прошлогодним сеном.

— С огнем не балуй, — прикрикнул Прон.

— Сляпаем, — не к месту отозвался Сенька и, громко зевая, проговорил:

Яков подошел к Прону и Анатолию.

— День-от как тянется, — заметил он. — К вечеру не помнишь, что утром делал.

— О единородных душах ты пекся, — напомнил Анатолий.

Прон усмехнулся. Яков, будто не слыша Анатолия, продолжал:

— Парит и парит. Гроза соберется. Дождь бы лучше. Вчера побрызгало, пыль только прибило. Гроза тоже без толку. Ливанет без разбору.

— Дождь-то для чего? Куриную слепоту поливать? — спросил Прон беззлобно.

— Одворицы-то посеяли, — возразил Яков.

Разговор был вялый. Обвисли размягченные листья на тополе. Над грядками огорода поднимался рассеянный жар. От теневой стороны хлева, где росли аршинные лопухи, отдавало теплой сыростью. Листва на березах переливчато струилась. Неслышная тополиная метель мелькала в воздухе. Тополя стояли как шерстяные. Анатолий вздохнул.

— Чего вздыхаешь, Советская власть? — спросил Прон.

— С вами застонешь, не только что…

Братья засмеялись.

— Мужики, — заговорил Анатолий. — Как-то неладно получается. Все хотим как лучше, а не идет.

Яков стал выцарапывать тополиный пух из бороды.

— В избу бы пошли говорить.

— Я арестованный, — подмигнул Якову Анатолий.

— И как тебе легче: арестованным или председателем? — поинтересовался Прон.

— Арестованным, — ответил Анатолий.

Засмеялись втроем.

— Мужики, — снова взялся за свое Анатолий. — Земля ваша, я на ней лишний, ладно, уйду.

— Кто тебя гонит? — обиженно спросил Яков.

— Брат.

— Про-о-н?!

Прон нахмурился, молча глянул на Якова.

— Вы мужики умные, — подмазал Анатолий, — с кем, как не с вами, посоветоваться. Земля ваша, так? Хлеб, значит, ваш. Так? Попахал, хлеба поел, на печку полез.

— Не тараканы! — прервал Прон.

— Дай человеку досказать, — вставил Яков.

— Доскажу. А детей выучить не хотите?

— Выучим, — успокоил Прон. — Темными не будут.

— А когда учителям землю пахать?

— Обществом прокормим.

— А учителей на учителей кто будет учить? Пахари? А если детей дальше учить?

— И дальше выучим.

— Допустим…

— А что ж не допустить? — рассердился вдруг Прон. — Не хуже других. — И вдруг неожиданно наскочил на Анатолия: — Что, если вятский, так толоконник, лапотник? Так если так, то… Что, если мужик, так только в землю носом да в монопольку? А хоть и вятские, а возьми: Екатерине — березы-то она насадила по тракту — самокат сделали, машин еще в завиданках не было, часов сколько деревянных, за границей по ним спать ложатся, — это только посчитать! Ты командуешь! Кем?

— Конечно, вятский — народ хватский.

— Семеро одного не боятся, — подхватил Яков. — Еще говорят: на полу сидим и не падаем, или: один подает, семеро на возу и кричат: не заваливай! — Яков хотел свести разговор к шутке.

— Эх вы! — сказал Прон.

Возникшая было близость в разговоре исчезла. Прон спросил Анатолия:

— Тебя послали бы в другое место, поехал бы?

— Я не выбирал.

— То-то и оно. Значит, не именно сюда. Значит, тебе что тут, что там. — Прон произнес горько: — Как идет эта заваруха, ни одной свадьбы не возил. Девки забудут, как ленты в гривы коням вплетать. Свадеб нет, мужиков угоняют. Одна наука: «Вперед коли, назад прикладом бей, от кавалерии закройсь!» Видано ли дело — зыбки выбрасывают. Об этом ты думаешь?

— Думаю.

— Думаю. Слышал, как бабы поют: «Подросла трава высокая, да некому косить. Подрастают наши дочери, да некому любить»?

В тишине слышно было, как щелкают нагретые тополиные стручки. Прон стоял с равнодушным лицом, показывая всем своим видом, что председатель не велика шишка, а в Проновой деревне он вообще нуль.

— Так вот, — решительно заговорил Анатолий. — И свадеб наиграем, и народ увеличится. Неужели ты в это не веришь?

Яков, давая понять, что брат не одинок в споре, сказал:

— Верить-то верим, да больно все медленно.

Прону не захотелось иметь заступника.

— С коих это порёнок ты заспешил? Жени председателя, раз не терпится.

— Я о другом, — терпеливо сказал Анатолий, — я о хлебе. Нужно много хлеба, значит, нужно много машин, лошадьми не справиться.

— Машины! — Прона зацепило за живое. — Машину запрячь — дело хорошее, с лошадей хомут снять. А то сколь стоит матушка-Россия — все лошади да лошади. Одной кожи на кнуты и на хомуты истрачена прорва.

— И на кнуты для людей.

— И для людей, — Прон говорил спокойно. — Лошадь бьешь — бежит быстрей, человека — соображает поживее.

— Вот он такой, — обратился Яков к Анатолию, — на себя наговаривает. Кого хоть ты бил-то, кого хоть раз ударил? — упрекнул он Прона.

— Посмотреть еще эти машины надо, — сказал Прон. — Сможет ли земля эку тяжесть держать?

— Сможет. Так слушай, я не агитацию развожу, только рабочие не пашут, которые машины делают. Надо их кормить?

— С ними мы сами договоримся. Напрямую.

— Пойдемте в избу, — взмолился Яков.

Тяжелый зной стоял над деревней. Земля ссыхалась.

— Договорить надо, — сердито сказал Прон. — Тебя разморило, иди отдохни.

Он шагнул под навес, в тень, где стояли выездной тарантас-плетенка, телега, лежали соха с деревянными ручками и деревянная борона. Здесь было попрохладнее. Яков, тяготившийся бездельем, взял из корыта отмокающее ивовое корье и стал отрывать лыко от коры.

Разговор сбился. Прон стал помогать брату. Анатолию делать было нечего.

— Что же ты хотел договорить? — спросил он.

— А! — снова замыкаясь, отмахнулся Прон. — Говори не говори.

— Нет ли у тебя, Анатолий, такой возможности, чтоб Аньку-дурочку вылечить? — спросил Яков. — Хотя ее уже, наверное, не вылечишь. Сколь ни шептали над ней, через хомут продевали, толку — пшик. Она — интересное дело — бежмя бежит к лечению, как ровно чувствует, что ей добра хотят. Шепчут, с угля брызгают, волокита все это!

Прон пожалел председателя, видя его беспомощное состояние.

— Отдам я тебе наган, — сказал он. И все-таки не сдержался. — Ты этим наганом хлеб выколачивай. А то ведь знаем, как бывает: власти хлеба не дашь, она солдат пришлет. А солдатики тоже не пашут, а кушать им вынь да положь.

— Ты всех бы за сохой заставил ходить.

— Перед богом все равны, и перед работой надо, чтоб равны, — вставил Яков. — Полегче, Прон, полегче, — урезонил он брата.

— Новая жизнь! — говорил Прон, дергая лыко еще сильнее. — Посчитал бы, кто поумней, сколько этих новых жизней было. Раз веришь, другой раз, третий, глядь — уж подыхать пора. — Он дернул так, что выдернул из рук Якова корье, бросил в корыто: — Землю делил, сколько себе нарезал?

— Нисколько, — ответил Анатолий.

— Ваше благородие, гражданин-товарищ, — ерничая, протянул Прон. — Ведь этоты сглупил. Шарыгинскую землю рассовал, себе не взял, мужикам показал, что больше всех Шарыгина боишься. Другое показал, что жить здесь не собираешься…

— Нам не угодишь, — сказал Яков, — а взял бы председатель себе земли, считали бы — вот хапает.

— Я угождать никому не собираюсь, — резко сказал Анатолий. — Хлеба мне вашего не надо. Но хлеб нужен армии, поэтому надо его сеять.

— А не посеем, и отбирать нечего будет, — рассудил Яков. — Сунутся — хлеба нет, уйдут. До земли ли нам. Сейчас такая перетрубация идет — ой, да батюшки!

— И в это время ты, Прон, оборвал связь.

— Перебьешься. Да, — спохватился Прон, — ты ж арестовать меня хотел. На, — он отдал наган. — Как же без оружия. Или потом?

Анатолий взял наган, спрятал его в карман.

— Дурак ты, Прон, все-таки.

— Дурак, — согласился Прон. — Яшка, жеребца накорми.

— Накормлю. Ему сегодня праздник, как на Фрола и Лавра. И у нас ни дела, ни работы, пропащий день, — добавил Яков, считая разговор бесполезным.

— Почему пропащий? — возразил Анатолий. — Все-таки поговорили.

— А до чего договорились? — спросил Прон. — Ты не за себя говорил, за должность. Сам человек подневольный. В другом месте так же бы распоряжался.

— Я не подневольный, я сам вызвался ехать.

— Именно сюда?

— Вначале было все равно. Теперь не представляю, что мог быть не здесь.

— Нам еще повезло, что такой председатель, — вступился Яков.

— Я не говорю, что председатель плохой.

— Тогда о чем и говорить? — О земле.

— Господи, твоя воля! — Яков перекрестился. — И тростишь, и тростишь! Что тебе земля? Земля нынче богатая. Сколько в нее в революцию золота закопали — чудо страшенное. Она богатая, пусть побудет барыней. Может, и золото взойдет, — хитренько подхихикнул он.

— Сеять надо, — твердо сказал Анатолий.

— Разве я спорю, — сказал Яков и полез на сеновал.

Прон и Анатолий остались одни. Прон тоже дернулся пойти прочь, но Анатолий, желая оставить последнее слово за собой, спросил:

— Ты Декреты Советской власти читал?

— Грамотный.

— Мир народам, земля крестьянам, а дальше?

— Что дальше?

— А дальше — хлеб голодным. Прон, было ли такое, чтоб русский человек голодному не помог?

— Не было, — согласился Прон. — Если голодный — немощный. А начнут воевать, крестьян от дела отдернут, и выйдет — разложи воробья на двенадцать блюд.

— А как же, и воевать приходится. За тебя же!

— А за меня воевать пустой номер.

— Ты бы знал, сколько в Красной Армии крестьян.

— Хотел бы я на этих крестьян посмотреть.

— Посмотришь.

— Если и есть, так, думаешь, по своей воле. Ха! Захомутали.

Яков высунулся с сеновала:

— Семен не вылезал?

— Нет.

— А ведь Сеньки-то нету, — объявил Яков. — Весь сеновал обсмотрел.

— Купаться, наверное, пошел.

— Дак ведь увидели бы. Сбежал?

— Да ну! — отмахнулся Прон. — Пойду вздремну. — А ты, — посоветовал он Анатолию, — все-таки уезжай. Я на станцию не вернусь и из деревни не уйду, а здесь, по сравнению с тобой, мой верх будет, меня будут слушать.

— Я останусь.

— Губа толще — брюхо тоньше, — пожал плечами Прон. Пошел к рукомойнику, сплеснул сверху тополиные пушинки, слил немного теплой воды на ладошку, пошлепал себя по лицу и шее. — Тебе же лучше хотел. Подумай. За семьей поеду, тебя отомчу.

— Останусь.

— Вольному — воля, спасенному — рай, — отозвался Прон и ушел.

— Неладное дело, — говорил Яков, спускаясь, — что он, через ясли пролез? Зачем?

— Эх, мужики, — сказал Анатолий, заправляя рубаху в брюки. — Пока вас не коснется, вы не зашевелитесь. Неужели Прон думает, что ему так легко обойдется?

— Все под богом, — уклонился от ответа Яков. — Не живешь, как хочется, а живешь, как можется. Наше счастье — дождь да ненастье. В контору? — спросил он уходящего Анатолия.

— В контору, — ответил тот.

Улица была пуста, жаркий воздух, похожий на синюю пыль, стоял над дорогой. На тропинке воробей, уцепившись за тополиный листок, прыгал, будто плясал с зеленым платком. Тополиный пух взлетал, как будто воробей плясал на разорванной перине.

Навстречу Анатолию выбежал мальчишка, босой, в белой рубашке. Он присел и стал раздувать тлеющий прутик, который держал в руках. Огонек появился на прутике, но пух разлетелся. Мальчишка перепрыгнул через кювет и осторожно прошел на лужайку, всю белую от пуха. Бросил прутик под ноги. Огонь взметнулся и стал разбегаться, равномерно расширяя темный, в крапинках семян круг. Мальчишка смеялся. Огонь обручем катился по лужайке.

— Пожар сделаешь.

— От пуха-то, дядя, — мальчишка улыбнулся. — Сколь себя помню, всегда пух жжем.

Обруч огня искривился, задымил и погас, оставив неровную темную полянку.

— Видите? — сказал мальчишка и побежал.

Над Вяткой темнело. Анатолий оглянулся. Сзади тоже грудились тучи.

9

Сенька действительно бежал. Он притворился, что спит, потом спустился через ясли в стойло, оттуда вылез в окошко, через которое выкидывали навоз из конюшни. И так же, как нищий, задворками, побежал по тропинке и свернул на тракт. Он вспомнил угрозу Прона и решил подбросить председателевы часы обратно в контору. Но он не только не подбросил их, а перерыл все ящики, но денег не нашел.

Вначале он шел торопливо, то и дело срываясь на бег, и быстро устал. Оглянулся — сзади никого. Тогда пошагал медленнее по измаявшейся от жары дороге вдоль вековых екатерининских берез.

«К чертовой матери! — повторил он. — К чертовой матери всех. И Прон, и председатель, и деревня, — пропадите вы все пропадом!»

В сапогах было жарко, портянки намокли горячим потом. Редкая листва берез давала сквозную тень, прохлады в такой тени не было. Сенька свернул к березе, сел на корень, выпирающий из земли. Поднялся ветер. Ветки березы покачнулись. Жмурясь от пыли, Сенька разулся.

Здесь его и застигла гроза, навалившаяся разом. Сенька спрятался от косого ливня за толстым стволом, но все равно моментально промок.

Среди шума воды, хлещущей с неба, неожиданно сухо трещал гром, вначале пугая молнией. После ее вспышки на мгновение все вокруг чернело.

Сенька крестился, суеверно кусая свой богохульный язык.

Ворон, застигнутый ветром, метался над трактом. Он никак не мог сесть — ветки берез плескались, как будто их полоскали в дожде. Ворон правил обдерганными крыльями к березе и, может быть, уцепился бы, как вдруг его полоснуло, бросило вниз, на тракт, смыло в канаву. Ручей несся как нахлестанный, вода в нем шипела, грязная пена клочьями разбрызгивалась по сторонам. Ворона закрутило, унесло.

Сеньке казалось, что его обязательно убьет под березой, но выйти боялся. И когда увидел на тропе конника, то обрадовался и выскочил навстречу. Он увидел вооруженный (прикладами вверх, чтоб не залило стволы) верховой отряд. Гром поутих, переместился, но дождь был еще сильный.

Лошади задирали морды, мотали гривами, встряхивались. Шлепала грязь с копыт.

— А-а! — услышал Сенька веселый голос и испугался, узнав нищего. — Куда?

— К вам! — торопливо соврал Сенька.

— Лошадь ему!

— Что, знакомца встретили, ваше благородие? — спросил верховой, отвязывая от седла повод запасной старой лошади.

Сенька засунул грязные ноги в сапоги, мокрые портянки сунул под рубаху и сел в седло.

— Знакомец! — подтвердил нищий. — Не останавливаться!

Прошла тачанка с пулеметом, накрытым шинелью.

— Командир! — позвал нищий. — Вот парень может подтвердить. Чисто.

— Хорошо, — ответил ехавший в середине мужчина в плаще внакидку, в фуражке без кокарды.

— Значит, ночуем?

— Ночуем.

— Ко мне, пожалуйста, — пригласил ехавший рядом с командиром мужик. — Хлеб да соль. И ты, Иван, — повернулся он к нищему, — разве я тебя обойду.

— Ладно, Захарка, — усмехнулся нищий, — понахлебничаю, — и спросил Сеньку: — Значит, послушался моего доброго совета, ушел от Толмачева?

— Ушел, — сказал Сенька. — Я ему не работник.

— А чего ты с ним связывался?

— Ямщичили вместе, — неохотно сказал Сенька.

Дождь кончился, потянул свежий ветер, и ему стало холодно.

— Как в ямщики попал? Почему не забрили? Грыжа?

— Беглый я, — угрюмо признался Сенька.

— О-о! Колодник?

— Нет. От рекрутчины.

— Жизнь долгая, и на каторге побываешь, — успокоил нищий. — Я вот побывал.

Поехали молча. Отряд поднялся на взгорье перед деревней. Командир остановил коня. Даль отодвинулась, была зелена, чиста. Дождь проходил над деревней.

— Где председатель? — спросил командир Сеньку.

— С Проном разговаривает.

— Прон — это Толмачев? Ямщик?

— Угу.

— Лошади ямщиков, значит, по деревням?

— Да, — ответил Сенька.

— Шатунов! — сказал командир. — Ты в контору. Взять председателя. Живым. Иван, слышишь?

— Он у брата Прона, — сказал Сенька.

— Это рядом, — сказал Захар. — Я покажу.

— Взять и Толмачева. Дежурный взвод разместить на почтовой станции. Много там места?

— Полно. Там арестантская, по́катом, враз по сотне ночевало.

— Всех туда. Охранение и прочее.

Он махнул рукой, отряд двинулся дальше. Пулеметчик на тачанке снял с пулемета шинель. От шинели шел пар.

— На Толмачева можно повлиять, — сказал Захар и, нагнувшись к командиру, заговорил быстро и вполголоса.

Отряд потянулся к деревне. Было легко дышать. Ручей в придорожном кювете стих, высветлился. Сенька оглянулся. Конные, которым что-то говорил Захар, поскакали обратно.

10

Ветер, пригнавший грозу, был так силен, что сгибал травинки у основания до прямого угла, обрывал зеленые листья, отламывал ломкие тополиные ветви. Удары ветра взметывали дождевые струи, пушили их на мелкие брызги. Казалось, что пошел снег.

Анатолий сидел у окна и смотрел на сверкающие капли. Стекло промыло, закидало брызгами. Капли текли вниз по стеклу, сливались в ручейки.

Дверь стукнула, Анатолий повернулся, узнал — Сенька! С ним еще один. Они молча подошли. Анатолий тогда только почувствовал неладное, когда Сенька стал заходить сзади. Анатолий ступил в сторону, но второй молча и коротко ударил его сапогом в пах. Анатолий согнулся. Его повалили.

Прона разбудил Яков. Он тряс его и что-то быстро шептал. Прон вскочил, почуяв беду. Уйти он не успел. Его схватили на крыльце, он рванулся, но чем-то ударили по ноге, подкосили. Прон все-таки, хромая, добежал до заплота. На плечах повисли, схватили сзади за шею, рванули. Он вертко отскочил, но подвела нога. Выкручивая руки, матерясь, его повели к клети. Прон забился, выдернул руки, но сзади по шее ударили прикладом. Трава, промытая дождем, почернела. Голова отяжелела и свесилась на грудь. Ноги дрогнули. Волоком, как куль с мукой, перетащили Прона через порог клети, бросили на землю и ушли. Лязгнул запор.

— Ну спасибо! — сказал он, пробуя поворотить шеей. Сел, хотел встать — заныла нога. Прон пощупал — кровь. Оторвал ленту от подола рубахи, перевязал.

В углу клети у брата был ледник. Прон ощупал трупелые, подающиеся под руками доски по бокам ямы, гнилые бревна нижнего венца. Кочки холодного зеленого мха выступали из щелей.

Прон решил делать подкоп. В том, что он уйдет, он не сомневался. Он уже начал ощупывать клеть вдоль стены, вспоминая, что где-то тут валялась лопата без черенка, но запор снова залязгал. Прон поднял голову, пытаясь рассмотреть и узнать кого-нибудь снаружи.

— Эй, — крикнул он, чтоб потянуть время, — дай камень ногу прижечь.

— Так подохнешь, — ответил незнакомый мужик, — Давай другого!

В клеть втолкнули сразу упавшего и неловко вывернувшего связанные руки Анатолия.

— Ты! — прикрикнул охранник. — Развяжешь, башку оторву!

Дверь захлопнулась.

В щель проник и вызолотился в пыльной темноте солнечный луч.

Прон, обрывая ногти, помогая зубами, ослабил узел на руках Анатолия, сдернул веревки.

— Вожжи, суки, не пожалели, разрезали, — заметил он.

Анатолий отполз в угол, его стало тошнить. Он отплевывался, начинал говорить, но тошнота снова поднималась к горлу, вытягивала жилы на шее. Наконец он вытер горбушкой ладони рот, подошел и сел. Белело в темноте его помертвелое лицо.

— И рвать-то нечем тебе, не ел ничего, и я-то тебя не накормил, — огорченно сказал Прон.

Анатолий передохнул:

— Твой парень связывал.

— Сенька? — сказал Прон, вставая и кривясь от боли в ноге. — Ну мать его так!

Анатолия опять скрутило. Тошнота повалила его, он захрипел, отползая.

— Эй! — заорал Прон. — Вы можете человеку ковш воды дать?

Ударил выстрел. В дверях высветилось отверстие. Еще один луч предзакатного солнца просквозил клеть.

— Ага! — сказал Прон, отскочив. — Вот, значит, как.

— Напился? — крикнули из-за дверей.

Прон подхромал к лежащему Анатолию, приподнял его, посадил.

— Мы уйдем, — негромко сказал он. — Не может такого быть, чтоб не ушли. Били тебя?

Анатолий кивнул.

— Били, — отметил Прон. — Запомним. — Чувствуя, как злоба накатывает на него, он схватился рукою за рубаху на груди, но сдержался, не рванул.

— Не понимаю, — сказал он, — за что тебя посадили. Меня, дело ясное, за почту. А ты чем проштрафился?

— За то, что председатель. Это же мятеж, снизу шли, что, не знал?

— Вон что, — протянул Прон. — И что им в нас корысти?

Они замолкли. В тишине слышались голоса, отгороженные от них простреленной дверью. Заржала лошадь, ей ответила другая.

— Кони у них молодые, — отметил Прон. — Гулять хотят.

Анатолий молчал, и Прон испугался мысли, что Анатолий умер.

— Парень! — позвал он, тормоша Анатолия. — Парень!

— Что?

— Я уж думал… уснул, — сказал Прон. — Да ты бы и поспал. Или не спи, поговорим. Ты уж на меня зла не держи, что так вышло.

— Ты-то при чем?

— Что тебе досталось-то, вот о чем, — объяснил Прон, — что тебя в моей деревне тронули, за деревню неудобно. Не спал бы я, разве бы допустил. Сонного меня ущучили. Проспал я все царствие небесное.

11

Анатолий наконец свободно передохнул и сел поудобнее.

— Прон, связал бы ты меня. Проверят, тебя свяжут.

— Пусть.

— Не пусть. Зубами копать?

— Ладно, свяжу, — пообещал Прон, пошарив по земле и находя обрывок вожжей. — Недолгое дело.

Помолчали. Скрипел колодезный журавль, гремело ведро. Слышно было, как оно шлепается в глубине колодца о воду, захлебывается и, полное, идет наверх.

— Коней поят, — сказал Анатолий.

Прон кивнул.

— Поят. — Помолчал. — В детстве с обрыва у Вятки катались. На воротах. Человек по двадцать. Снимали полотно, и по льду вниз. Длинная гора — обратно вытягивать четверы вожжи связывали. Раз ехал, леденец сосал и под полотно попал. И жамкнуло здорово, и леденцом подавился. Дышать не могу. Хорошо, рядом мужик-лапотник жил, лапти плел. К нему втащили, давай откачивать. Хриплю. Он догадался, лычиком леденец протолкнул.

— Чем? — спросил Анатолий.

— Лычиком. Лычком. Ну, лыком. Лапти, говорю, он плел.

— А-а. А чего вдруг вспомнил?

— Так. За разговором время быстрее.

— Я тоже раз чуть не погиб, — сказал Анатолий. — На реке же. Только летом. Вернее, весной. В гимназии сдали экзамены, пошли купаться. Я не умел плавать, шел по пояс и оступился. Яма. Тону, а не кричу. Совсем уже захлебался, а почему-то не крикнул. Выбрался кое-как, лег, отдышался. Никто и не заметил.

— И я бы не крикнул, — сказал Прон. — У меня тоже случается история — вот умереть, а нет, думаю, сам выкарабкаюсь. — Он пошевелился, охлопывая землю вокруг себя.

— Курево ищешь? — спросил Анатолий, думая, что Прон хлопает себя по карманам.

— Лопату, — ответил Прон. — Курево бы сейчас куда с добром! Стоп! «Дюбек»-то? Эх ты, огонька-то нет. Спросить?

— Выстрелит.

Прон ругнулся, решил:

— Пожую. — Пожевал и выплюнул. — Да ладно, не сдохну без курева.

— Горько?

— Попробуй.

Анатолий наугад протянул руку. Руки их встретились. Прон почему-то отдернул свою.

— Не привык, и не надо. — Слова произнеслись строго, и Прон подумал, что Анатолий может истолковать его жест как то, что он пожалел табаку, разбавил строгость шуткой: — Ты ученый, разве куреву учат? Не учат ведь.

— Не учат.

— Интересно получается, — сказал Прон, — ты моложе, а учился больше.

— Не доучился я.

— Учился бы. Здесь-то чему научишься? Смотреть, как мужик мужику руки вяжет? Это же стыд-позор. Было ли когда такое?

— Было.

— Где?

— В истории.

— В истории ладно, — хмыкнул Прон. — За историю никто не ответчик. А из-за чего мужиков стравливали?

— Все из-за того же. Из-за земли, из-за власти.

— Из-за земли я поверю, но чтоб из-за власти — это вранье. Власть нужна тому, кто работать не хочет.

— А что, все мужики хотят работать?

— Подкусил, — сказал Прон, и оба засмеялись.

— Вот именно, что толковых мужиков надо выдвигать.

— Зажрется мужик.

— Тебя сделать начальником, зажрешься?

Прон подставил руку под тонкий луч солнца. Желтое пятно высветило ладонь.

— Я не пойду.

Плоская, длинная мокрица пробежала по руке Анатолия. Он вздрогнул. Прон, сделав знак Анатолию, тихо подошел к двери, нагнулся, посмотрел в дырку от пули. Далеко над огородами, ближе к Вятке, чертили воздух стрижи. В дырку тянуло теплом парной, разморенной земли.

«Никого», — повернувшись к Анатолию, жестом дал понять Прон. Отступив за косяк, он толкнул дверь. Снаружи болтнулся и звякнул замок.

— Но! — крикнул, как кричат на лошадей, охранник. — Пулю захотел?

— Сидит, — сказал Анатолий.

— Сидит, — отозвался Прон и засмеялся. — Сидим-то мы. Утром я надсмехнулся над тобой: запер тебя, мол, арестованный, а вон как вышло. Нельзя никогда над человеком смеяться.

— Скоро стемнеет.

— Зимой бы в эту пору уже было бы темно. Зимой бы посадили. Так опять земля б была мерзлая. Эх, все-то нам неладно.

Анатолий, брезгуя мокриц, поднял руки с земли, взялся крест-накрест за плечи.

— Тятька-то из крестьян? — спросил Прон.

— Нет, — отозвался Анатолий. — Военный.

— А фамилии твоей я и не знаю.

— Такая фамилия, обыкновенная…

И вдруг участие Прона и возникшая родственность их по несчастью так поразили Анатолия, что он тихо, стараясь не глотать слез, заплакал, привалясь головой к стоне, подтянув ноги к болевшему животу.

12

У дома Захара Шарыгина, где остановился командир отряда, сидел Сенька и соскребал ножом грязь с потника. Чувствовал он себя плохо, хотел выпить, но не знал еще, как себя вести с новым начальством. Хотя из-за чего было тосковать? Он пришел не один, с силой; сила есть власть, власти надо подчиняться, — дальше этого Сенька не шел. Но как ни утешайся, получилось, что он откачнулся от Прона, помогал связывать председателя, даже ударил его.

Интересно, что ударил не оттого что выслуживался перед нищим, а сам, вспомнив, что у него часы председателя, которые Прон велел вернуть.

Ему приказали сидеть у крыльца, никого не впускать в дом, — он сидел. Дали седло, велели почистить. Он чистил. Попытался взбодрить себя песней:

но не кончил куплета, отложил седло, вытер нож о высыхающую ступеньку.

Из дома вышел давешний нищий, уже без бороды и усов, в коротком полушубке на плечах.

— Бал-карнавал! — весело сказал он, проводя ладонью по голому лицу. — Идем за Пронькой.

Сенька струсил. Он неожиданно достал часы, протянул нищему.

— Председателя.

Нищий взял часы, попробовал повернуть заводное ребристое колесико. Пружина была закручена до предела, колесико не повернулось.

— Твой трофей, — сказал нищий, вертая часы. — Председателю один черт к богу в рай. Ага! — вдруг вспомнил нищий. — Вот еще приложи-ка, — он скинул с плеч на Сенькины колени короткий полушубок, какие берут летом ямщики на случай дождя, холода, ночлега. — Не задрогнешь!

— Спасибо. — Сенька принял подарок, спрятал его под седло и пошагал за нищим.

— Председателя тоже? — угрюмо спросил он.

— Почему тоже? — нищий оглянулся. — Одного председателя.

— Мы же за Толмачевым идем, — напомнил Сенька.

— Тьфу ты! — сплюнул нищий. — Я думал, ты спрашиваешь, кого к стенке? Я и говорю — одного председателя. С Пронькой Степачев побеседует. Я о тебе Степачеву докладывал, — добавил он. — Он велел испытать. Испытаем! — сказал он, улыбаясь значительно. — Или сбежать хочешь? Беги.

— Куда я денусь? — пробормотал Сенька.

— Эх, — сказал нищий, — дарить так дарить! — Он протянул наган Анатолия.

— А тебе… а вам?

— Есть, — успокоил нищий. — Не с первым комиссаром встречаюсь.

Влажная листва подсыхала. Тополиный пух, прибитый дождем, походил на птичий помет.

Прон, услышавший шаги, успел захлестнуть вожжой руки Анатолию. Различил голоса:

— Ну как?

— Сидят, не кукарекают.

— Как надо отвечать?

— Так точно, слушаюсь, сидят, ваше благородие, — поправился охранник. — Пить просили.

— Открывай.

— Слушаюсь!

Охранник уронил ключи в мокрую траву, поднял и стал скрести ключом в замке.

— За мной, — сказал Анатолий.

Дверь открылась.

— Пожалуйте, Прон Яковлевич, — вежливо пригласил невысокий, широкий в плечах мужчина.

Прон переступил порог, опираясь рукой о косяк, и увидел Сеньку.

— Вы пить хотели? — подаваясь вперед, спросил мужчина.

Пронька узнал его.

— Здорово, Шатунов. Днем тебя в бороде не признал.

— Ты что ж, так-распротак, пить человеку не дал? — отчитал нищий охранника, не отвечая Прону. — Закрывай! Идемте, Прон Яковлевич.

— Ему пить дайте, — сказал Прон.

— Дадут, — успокоил нищий.

Пошли. Прон хромал сбоку тропинки, оставляя в мокром подорожнике темную полосу. День все длился и длился. Крыши домов высохли, и сразу серое их серебро стало розоветь.

— На Самсона дождь — до бабьего лета мокро, — заметил нищий. — Сегодня ведь Самсон?

— Хорошо в дезертирах, Шатунов? — спросил Прон.

— Благородием стал, — ответил нищий, но так, что дал понять, чтобы Прон говорил, да не заговаривался.

Сенька шел сзади и радовался, что Прон ничего плохого не сказал ему. Желая обратить на себя внимание и враз подольститься к обоим — бывшему и теперешнему — начальникам, сказал:

— Прон! Поступай на службу.

— Ты уж поступил, я вижу, — ответил Прон, обернувшись, и нечаянно сильно ступил на больную ногу. Его подхватили под руки.

— Вот ведь, черти, человека не берегут, — возмутился Сенька, но прикусил язык.

Но Шатунов поддержал Сеньку:

— Виновных накажем!

13

Анька-дурочка, которую Яков, тоже узнавший ее мужа, Шатунова, посадил в своей избе под иконами, сидела и дрожала от страха. Она боялась круга, очерченного вокруг нее Яковом, и креста, взятого с божницы и положенного на порог.

Просветление, которое время от времени приходило к ней, пришло и сейчас. Но если раньше она не помнила ничего, как будто засыпала в одном, а просыпалась в другом месте и не помнила сна, то теперь точно знала, что до того, как прояснилось в голове, она ела у Якова окрошку.

Все это время она сидела на лавке, поджав ноги под портяную юбку. Она слышала, как Яков рассказывал Захару о расстреле лошадей, потом было тихо, потом мимо окон прошли Шатунов и Сенька, вскоре они возвратились с Проном.

Шапка нищего, взятая утром у Якова, была с Анькой. Анька услышала голос мужа, схватила шапку, почувствовала родной запах. Но тут же подумала, что рассудок ей снова изменяет, что глаза наливаются темной водой.

— Млится мне, мерещится, — сказала она и поняла, что пока в своем уме. Бабы говорили ей, что сумасшедшая она безъязычна, только мычит.

— Помлилось, — повторила она, дрожа, и отбросила шапку за круг, потому что именно в тот момент, когда она прижала шапку к лицу, раздался голос мужа. Дикая мысль, что шапка заговорила, поразила ее. «Свят, свят, свят!» Анька вскочила и тут же села — показалось, что крест на пороге шевельнулся.

«Господи благослови и пронеси, — зашептала она, — матерь божия пресвятая, пресветлая, помоги и спаси». Губы дрожали, она силилась вспомнить псалом «Варвара — невеста Христова», но не вспомнила.

14

Степачев, увидевший в окно Шатунова и Прона, подскочил к печке, сдернул с черенка ухвата еще волглую гимнастерку, надел, перехлестнул на груди ремни портупеи. Хозяин дома Захар Шарыгин метнулся за занавеску на кухню.

Вошел Прон, нагнул голову, чтоб не задеть полатей, и так, нагнувшись, прошагал на середину горницы и выпрямился.

За занавеской скрипнула половица.

— Здорово ночевали, — поздоровался Прон.

— Милости прошу, — повел Степачев рукой, приглашая.

Прон переступил, облегчая больную ногу.

— Дом, значит, купили?

Степачев непонимающе посмотрел. Прон объяснил:

— Дом-то Шарыгина, а встречаете вы.

— Захар Алексеич, — позвал Степачев, — встречайте гостя.

Шарыгин вышел и, как будто всю жизнь ждал Толмачева, воскликнул:

— Прон Яколич! Входи! Что ты как не родной?

— Вошел уже, — ответил Прон и сел на широкую, просевшую под ним лавку.

Степачев, держась учтиво, не садясь, произнес:

— Хозяин не знакомит, сами познакомимся. Степачев. — Тут он маленько оплошал. Не успев решить, протягивать руку или нет, он все-таки сделал ею движение, на которое Прон не ответил. Но Степачев не растерялся, схватил этой рукой плотником рубленный стул за спинку, поднес к Прону и сел, как будто садился на коня.

— Вы Толмачев?

Прон поглядел на Степачева, но для начала вскользь, захватив взглядом и Шарыгина. Шарыгин ушел за занавеску, зазвякал стаканами. Прон посмотрел на Степачева более внимательно — черные, немного седые волосы, короткий нос, крепкая шея — и вдруг его поразило сходство Степачева с Анатолием. «Неужто родные? Да не может быть! — сказал он себе, и все равно пришла внезапная радость: если отец, — сына не тронет. А я вывернусь», — уверенно подумал он и торопливой ямщицкой скороговоркой заговорил:

— Нам ведь что, господин проезжающий, нас хоть как назови, как говорится, что в лоб, что по лбу. Что Толмачёв, что То́лмачев. — И добавил не совсем к месту: — Из хомута да под седло. — «Отец или не отец?» — подумал он.

Степачев улыбнулся.

— Нам что! — продолжал Прон. — На пряники давали бы, господин-барин, а зови хоть как. И по матушке пустят бывало — ничего! Из души в душу изматерят — везе-е-о-шь.

— Жена у тебя молодая, — сказал Степачев, наблюдая за Проном.

Звяканье за занавеской стихло.

— Баба-то? — шевельнулся Прон. — Ак и я ведь не старый.

— Здесь твоя женушка, — сообщил Степачев, — на тройке прикатила на муженька посмотреть.

Прон, думая, что с ним шутят, поддержал шутку:

— Вот бабы-то нынче, на лишний день мужика не отпустят. А какое ей занятие, кроме как за мужиком бегать.

— Так что, что скажете? — Степачев откинулся.

— О бабе-то? Что о бабе? Без нее, как без помойного ведра.

— Плохо о жене думаешь, — упрекнул Степачев. — Не хотела она ехать, под локти брали.

«Неужели не врет?» — подумал Прон.

— Давай-ка, Толмачев, поговорим.

Степачев встал и заговорил четко, как диктуя, будто перед ним был не Прон, а начальник, которому он давал ответ:

— Я не собираюсь скрывать своих намерений. Мы идем через Малмыж, Шурму на Уржум и далее через Нолинск на Вятку. Сопротивление новой власти ничтожно…

«Похожи, похожи», — подумал Прон.

— Мы находим понимание в трудовом крестьянстве. Население приветствовало нас… — Степачев поставил стул на место, к столу. — Приветствовало и здесь. Вышло навстречу.

«Захарка приветствовал», — подумал Прон, вслух сказал:

— Да и от вас перед обедом был человек.

Степачев коротко усмехнулся.

— Без разведки нельзя. Что гостей не потчуешь? — спросил он затихшего за занавеской хозяина.

— В момент! — откликнулся тот и начал носить на стол.

Принес круглый, зеленого стекла, графин, три стакана, глухо звякнувшие, пучок мокрых перьев лука, хлеб. Поставил хлеб и развел руками, мол, не обессудьте, что бог послал.

Степачев ходил по избе.

— Мы спасаем Россию, — диктовал он. — Именно здесь, в Вятской губернии, мы спасаем Россию. — Он жестко прикусил папиросу, как будто умертвил ее.

Захар наклонил графин. Рывками, захлебываясь, выплескивалась брага в стакан. Стакан, наполняясь, мутнел на просвет.

«Врал или не врал про жену?» — думал Прон.

Степачев сел и, как все нервные люди, сменил настроение:

— Вятские — хитрый народ. Да и с характером, я бы сказал. Чуть задень — как палкой в осиное гнездо. Мы да мы, да Москва на земле вятичей стоит, да наши девки ноги моют, в Волге эту воду пьют. Так ведь? А?! Что молчишь? Или не поют так? Ваши девки ноги моют, а вода из Вятки в Волгу течет.

— Не слышал я, чтоб так пели, — отказался Прон.

— Может, и поют, разве все услышишь, — уклонился от ответа Захар. Он наливал второй стакан. Брага уже не булькала в горле графина, сливалась неслышной струйкой.

Степачев сощурился и опять вскочил.

«Задницу он, что ли, в седле натер?» — подумал Прон.

— Толмачев! — указал Степачев на Прона, как будто выбрал его из тысячной толпы. — Как на исповеди скажи: устал мужик? Как перед причастием!

— Поп — чужой человек.

— Как перед иконой! Ладно! Перед совестью своей! Устал?

— Есть маленько.

— Много! — Степачев снова ходил. — Беспомощность царя! Невежество Распутина! Глупость Керенского! И у власти волей случая люди, которые тоже, — Степачев чуть не кричал, — как и царь, как и немецкие фрейлины, не дают крепкому мужику жить.

«А слабому дают? — подумал о брате Прон. — Фрейлины! Мать их с хвостиком!»

— Кто хочет, чтобы жизнью его распоряжались, чтобы… Толмачев! Чтобы твой хлеб выгребали большевики, твою… твое… чтобы святыни попирались. Хочешь?

— Нечего выгребать, — сказал Прон. — А распоряжателей и до них хватало.

— Защищаешь?

— Кого?

— Большевиков.

— Нет.

— Нет?!

— Нет.

— Молодец! — Степачев сел. — Прибыли на почтовую станцию, нет лошадей. Нет Толмачева, славного вятского ямщика. Нет человека, везшего надежду России — Столыпина! Нет! Где он? Где? — крикнул Степачев.

«Ей-богу, ненормальный, — подумал Прон. — Сын спокойнее. Да сын ли?»

— А он здесь! — Степачев показал на Прона.

«Все-таки врет про жену», — подумал Прон.

— А лошадушек, — Степачев погрозил Прону, — распустил!

— К столу, к столу, — заторопился Захар.

— Да! — встряхнулся Степачев. — Выпьем. Выпьем за прозрение заблудших, за единение, за русского мужика, за русский штык! За пастыря над паствой.

«А кто пастырь?» — подумал Прон.

Степачев сжал в руке срезок хлеба.

— Вот за это большое дело я и предлагаю выпить.

«За какое?» — подумал Прон, а вслух сказал:

— Зачем звали-то, не пойму.

Степачев медленно выпустил хлеб из руки. Хлеб потихоньку расправлялся.

— Поговорим. Тебя Советская власть, считаю по пальцам, — Степачев стал загибать пальцы, — за срыв почтовых перевозок, за ликвидацию курьерской связи, за роспуск ямщицкой команды… Хватит? Тебя за это загонят на Соловки. А то и к стенке. У большевиков это быстро. Они за бунт раз-два и… Слушаешь?

Прон кивнул.

— Я твои действия одобряю. Не ты, так как знать, нас бы могли встретить не хлебом-солью. Я не понимаю только, зачем ты распустил свою команду. Вооружаться и бить их, бить сволочей и гнать. В кнуты! Сквозь строй! Дальновиднее надо быть. Я предлагаю: ты собираешь своих орлов и присоединяешься ко мне, как командир верхового летучего отряда. Или… присоединяешься? — Прон, хмурясь, молчал. — Тогда другой путь. Мне… нашему общему делу нужны лошади. — «Вот оно», — подумал Прон. — Степняки. Под седло. Обозных у меня хватает. Или ты со мной, или лошади, и мы полюбовно расходимся. Третьего предложить не могу. Думай.

Прон качнул головой и заговорил, не отвечая прямо на условия, а объясняя, почему эти условия невыполнимы.

— Никакой команды у меня не было. Бунт! Экое вы слово. Пахать надо. Разве кто с ямщиками говорит, это вам спасибо, уважительно беседуете. А то садятся, ткнут в спину — пошел! Туда-сюда по тракту, и конца-края нет. Накипело. Конечно, везешь: служба, и деньги платят, а все на свою голову.

— Верно, — подыграл Степачев. — Большевики не вдаются в интересы крестьянства.

Прон, увидев, что Степачев в любом случае вывернет разговор в свою пользу, замолчал. Степачев же, думая, что Прону больше нечего сказать, хлопнул его по плечу.

— Мы прекратим подобные вещи!

— Пора, пора! — обрадовался Захар.

— Итак? — спросил Степачев.

— Лошади не мои, — ответил Прон.

— Мы дадим расписки. — «Да что расписка?» — подумал Прон. — Гарантия возврата.

— Чужим добром разве корыстятся?

— Дорогой друг-приятель, — насмешливо перебил Степачев, — не хотел говорить, придется. Вы ведь не своих лошадей увели. Сколько было их, казенных?

— Семь троек, — неохотно ответил Прон.

— Верно, не врешь, семь. Так где они?

— По деревням.

— Ты увел их у властей. Ишь, цыган какой, — кивнул он Захару на Прона. — Украл у государства. Другого слова нет.

— Так вы бы забрали.

— Сравнил. Частная лавочка или свобода народа. Это, я понимаю, корысть.

— Это ведь, Прон Яковлевич, для нас, — вставил Шарыгин.

— Какая лавочка? — осерчал Прон. — Я что, себе их брал?

— Я тоже не себе, — поставил точку Степачев. — Я кофе мог бы попивать, «Ниву» листать, нет, я здесь. — «Ну и листал бы», — подумал Прон. — Давай не будем чикаться. Или лошади, или…

Прон невольно усмехнулся:

— Значит, и там и тут.

— При понятых заявляешь, что лошади отобраны мною насильно. Потерпевших Советская власть прощает.

— Я в понятые пойду, — вызвался Захар. — Бояться тебе, Прон, нечего.

— Ты отдаешь своих лошадей? — повернулся к нему Прон.

— Отдаст, — ответил Степачев за Захара.

Прон пошевелил пальцами больной ноги.

— Разве они под седло, наши лошади.

— Не ваши.

— Из сохи да в извоз. Шутка в деле! Из последних жил вытягивались, под седло!

— Не прибедняться!

— Нищеватей ямщиков человека нет, у ямщика ведь ни дому ни лому, дело известное.

Степачев смотрел на Прона, как бы говоря: ври дальше.

Прон встретился с ним взглядом. Они смотрели друг на друга: Степачев по-прежнему иронически, Прон беззащитно. Чтобы сменить выражение взгляда, Степачеву пришлось бы мигнуть, а мигать ему не хотелось. Он был уверен, что Прон отведет глаза. Только Прону ли мигать, если щурился он только от ветра да в грозу от молнии. Степачев, чувствуя, что вот-вот глаза его заслезятся, сощурился и злобно сказал:

— Ишь, сирота! Добром не отдашь, сами возьмем. — Встал, развел руками: — Молись богу.

— Где жена? — спросил Прон.

— Будут лошади, встретишься. Нет, тоже встретишься. У стены. Попа звать не будем, сам ее и соборуешь.

«Сука ты, сука», — подумал Прон. Тоже встал. Лавка выпрямилась.

— Лошади нужны к утру.

— Что же, — сказал на это Прон, — я пойду.

— Не задерживаю.

Нога уже не болела, когда он ступил на нее. Степачев сказал вдогонку:

— Я не умею шутить.

— Какие уж шутки? — ответил Прон, не оглядываясь, толчком открывая дверь. От двери снаружи отскочил Иван Шатунов.

На улице было теплее, чем в избе. Прон спустился, прошел мимо охранника. Степачев открыл окно:

— Кстати, Толмачев, неужели тебя мой сын не убедил? Вместе ж сидели.

— Не убедил, — ответил Прон. Внутри у него екнуло, стало тоскливо и пусто.

— Жаль. Он неплохой агитатор. Мог бы отцу и помочь. Не зря же я его посылал сюда.

«Вот так вот», — сказал себе Прон и пошагал к дому брата.

15

— Деваться ему некуда, — сказал Степачев. Снял гимнастерку, повесил досушиваться.

— Плохо ты его знаешь, — ответил Шатунов, помня, как глянул на него Прон. — Это нам некуда деваться.

Степачев отнес последние слова Шатунова на его несдержанность и все же заметил:

— С ним не выйдет, припугнем, остальные сами приведут.

— Бегом прибегут.

Степачев поморщился. Захар засновал от печки к столу. Носил и ставил: сковородку с жареной мелкой картошкой, вырванной прежде времени из земли; горшок сметаны, желтой, загустевшей сверху; чугунок с мясом, крупно и торопливо нарубленным; масло в воде с плоскими белыми блестками.

— Что без хозяйки? — спросил Шатунов.

— Так ведь, — заикнулся Захар, — она ведь… — ему не хотелось говорить, что жена на хуторе: вдруг Шатунов надумает поехать на хутор. — Больная она.

— В больнице?

— Боюсь, не зараза ли какая, — снова уклонился Захар.

— На хуторе она, — презрительно сказал Шатунов. — Здоровее тебя. Да хватит тебе носить.

Степачев не вступал в разговор, считая, что его не должны касаться дела, которые связывают других.

Сели за стол.

Захар ел осторожно, думая, кто же мог сказать Шатунову о хуторе, и соображая, что, кроме Якова, некому. Степачев ел неохотно, Шатунов — быстро, поглядывая на стол и хозяина.

Степачев первым отвалился от стола и прислонился к степе. Захар тотчас сказал:

— Ох, боюсь я, Прон узнает, где жена.

— Не узнает, — успокоил Степачев. — Усилить здесь охрану! — приказал он.

— Усилю, — ответил Шатунов. — Дай и ребятам поужинать. Эко без продыху маханули… Да! Что с председателем делать? Расстрелять?

Захар на верхосытку зачерпнул сметаны, съел. Облизал ложку, положил выемкой вниз. Выждал момент, сказал:

— Насчет председателя вы, конечно, решили. Меня он тоже прижимал. Только я к тому, что как бы не навредить. Может, в другом месте так бы и полезно. В общем, я в том смысле, что как-то он сумел к народу подъехать, настроил так, что за него и осердиться могут.

— Настроил — расстроим, — заметил Шатунов. — Бог за большевиков не накажет. Это не баба, о бабу я руки пачкать не собираюсь, хоть вы и выдумали через бабу на Прона подействовать.

— Он прав, — сказал вдруг Степачев. — Не ты, а он, — объяснил он Шатунову. — Нечего устраивать сцены. Уберем до утра.

— Тогда и до утра нечего ждать, — рассудил Шатунов. — Давай сегодня. И мне хорошо — новой охраны не назначать, переведу сюда часового. — Шатунов жевал и говорил: — Сейчас поем, а то с такой жизнью, как собака, схватишь кусок — и в сторону. М-м, — вдруг замычал он, чуть не подавясь. — Вот случай, парня проверю. Этого Сеньку. Пусть он. Как, командир?

— Я сам, — сказал Степачев и прикрыл глаза. Глаза болели.

В дверь вошел Сенька, замялся.

— О! — сказал Шатунов. — На поминках, как лиса на овинках. Слушай приказ.

Степачев вскочил вдруг, заорал на Сеньку:

— На место!

Сенька, не успев сказать, зачем приходил, выскочил.

— Иван, — сдерживаясь, сказал Степачев. — Что-то ты смелый стал.

Без стука, как входят в избы в деревнях, вошел Яков. Степачев вытер глаза, посмотрел на Шатунова.

— Хороша твоя охрана! — ласково сказал он. — Хороша твоя деревенька!

— Тебя звали? — спросил Шатунов Якова.

Яков снятым на крыльце картузом утер лицо, откашлялся, сплюнул под рукомойник.

— Лошадь Пронька взял, — выговорил он. — Иди, говорит, к ним. Велели, говорит.

— Быстро твой братец за ум взялся, — сказал Шатунов.

— Необходимость, Яша, — вставил Захар.

— Ты брат Толмачева? — понял Степачев.

— Родного брата не пожалел, — добавил Яков. — Брат-от мой, да ум-то свой.

Шатунов посмотрел в окно во двор. Прон привязывал жеребца к прожилине забора. Привязка была коротка, конь дергал головой, тянулся к траве. Прон ослабил привязку. Жеребец захватил пучок мелколистного крепкого в стебле топтуна, выдрал. Земля с корней посыпалась на босые ноги Прона. Шатунов повернулся:

— Верно, привел.

Захар тоже выглянул:

— Это же Пронов жеребец.

— Как же, его, жди! Если я Прону ямщичить давал, так его? Со своим дороже.

— На этом жеребце Прон вез Столыпина? — спросил Степачев. — Или на отце?

— На отце.

— Ну-ка, глянем. — И Степачев, а за ним и Яков, надевший картуз, вышли из избы.

16

Захар подошел к столу.

— Времени нет по-путному поговорить, — начал он. Подсел. Подмазал: — Он вроде бы и командир, а ты с ним за разного.

— Куда он без меня? Только орать, что Россию спасает, а как до дела, так Шатунов. Мне-то что! Хоть большевики, хоть царь, хоть какой лихорад… Давно пятистенку поставил?

— В прошлом годе.

— И на отрубе дом по-зимнему?

— Только-только вздохнул, зажил по-людски, всем поперек дороги встал.

— Кому всем?

— Комиссару этому. Такие сопляки жить будут учить, конец света наступит.

— Поддобрил тебе Столыпин с отрубом.

— Хоть и хают Столыпина, а я его хвалю. Сколь бросовой земли разделали.

— Я и говорю: поддобрил, — Шатунов все мял и мял папиросу. — Дай-ка огоньку.

Захар пошел к печке, загремел заслонкой, полез кочергой в груду золы, нагребенную с пода в угол. Продолжал из-за занавески:

— Да-а. Прижал этот сопляк, ладно, думаю. Он — власть. Вдруг свой мужик на меня хуже чужого. Я говорю, Прон-то свой ведь. — Захар поддел красный снизу уголь на совок, вышел.

— А из-за чего комиссар-то прижал?

— Из-за дому.

— Из-за этого?

— Поломал бы сам хребтину, да потом бы отобрали, небось взвыл бы.

— А чего Прон?

Захар раздувал уголек.

— Прон? Я, говорю ему, чужих жен с ума не сводил. — Уголек легонько дымился, потрескивал, тускнел. — Самовар, что ль, поставить? Липового сколько-то накачал. Мал взяток, да на улазе^[1] мед едят.

Шатунов, щурясь, прикурил. Папироса разгорелась, уголек потух.

— Что он, с твоей бабой спал?

— С моей нет, с твоей, врать не хочу, не знаю, — проронил Захар, собирая мясо с тарелок и сбрасывая обратно в чугунок.

Шатунов ткнул папиросой в стол. Искры разбрызгались по столу, упали на пол.

— Ты поговоришь у меня!

Захар подскочил, притопнул искры на половике.

— А кто твою Анну вез последний раз, перед тем как она тронулась, кто?

— Та-а-к, — Шатунов пощелкал крышкой портсигара. — Ноги выдерну, не боишься?

Захар выдержал его взгляд.

— Ноги ты мне не выдернешь. В доме принимаю, коней вам отдаю, овса, разве это не в зачет? А жену твою поил, кормил, как чувствовал, что ты живой. Она без тебя потачки не давала, ее вины нет. А тебе доверился по-божески, не от лампады прикуриваешь.

Хозяин избы посмотрел в окно. Степачев и братья все еще разговаривали.

— Степачев был и нет, а ты наш, вятский, мне именно своему лучше хорошее сделать.

— У тебя жила Анна?

— У меня. Не вгорнице, конечно, но и не на мосту.

— В бане.

— Все, глядишь, в тепле спала. Не на охвостьях. Да в дом помести, сплетен не оберешься.

— Дом мой кто раскатал?

Захар, давно ждавший этот вопрос, ответил:

— Опекунский совет.

Шатунов снял ремень, свернул его тугим кольцом, положил на лавку. Ремень, как живой, дрогнул, расслабился.

— Куда увезли? — Шатунов достал новую папироску.

«Сказал Яков или не сказал? Сказал или нет? Вынеси, господи!»

— Кто их знает.

— Анна где?

— У Якова.

— Председатель, значит, добирался до моего дома?

Захар из последних сил напрягся и равнодушно ответил:

— Как не добирался. Говорил: дом дезертира надо с молотка пустить. В пользу новой власти. И Прон с Яшкой ему поддакивали.

17

Теплый и тихий к вечеру день кончался.

Степачев, как будто ничего не было до этого, расспрашивал Прона, как тот вез Столыпина.

Прон, неохотно рассказав, сам напомнил о разговоре:

— Значит, так. При вас объявляю Якову: пойдешь, чтоб к завтрему были с лошадьми.

— Отлично.

— Слышь, Яков?

Яков, которому вместо жеребца поообещали стреляную (раненую) лошадь, молча горевал. Он вздрогнул и закивал головой.

— Я и вас не держу, Прон Яковлевич. Для скорости действуйте и сами тоже. Значит, было семь троек? Как тебя? Эй! — обратился он к Сеньке. Тот подбежал. — Сколько было ямщиков?

— В два десятка складешь, — ответил за Сеньку Прон.

— Верно? — спросил Степачев Сеньку. — Язык проглотил? — повысил он голос.

— Он лучше знает, он главный над ними, — ответил Сенька.

— А чего мне ради врать-то, — сказал Прон.

— Плохо учили тебя, — заметил Степачев Сеньке.

— Никак его не учили, — сердито сказал Яков.

— Молодой, исправится, — усмехнулся Прон.

— Было у ямщиков оружие?

Сенька взглянул на Прона, буркнул:

— Не было.

— Поверим на первый случай. — Степачев повел рукой. — Прошу прощения, откланиваюсь. Вы уж, братцы, постарайтесь. В ваших интересах. Мне будет тяжело отдать приказ, вы понимаете, Прон Яковлевич, какой, но надеюсь, не придется. Зависит от вас. — Он повернулся было.

— Господин хороший! — взмолился Яков. — Можно жеребца возьму, хоть последнюю ночь в конюшне перестоит.

— На нем и поедешь, — сказал Прон.

— Гвоздь не загонишь в копыто? — сощурился Степачев.

Яков возмутился:

— Да было ли такое, чтоб мужик коня калечил?

— Было, дорогой, все было. Возьми, разрешаю. Брат твой понравился. Большевиков не одобряет.

— А как одобрять! — торопливо высунулся Яков. — Церковь от государства отделили.

— Это как раз хорошо для церкви, — успокоил Степачев. — Большевики говорят: государство должно отмереть. Вот отомрет, а церковь останется.

Он подмигнул Якову и пошел, но не в избу, а за нее, за сарай. Часовой вытянулся.

— Приперло, — заметил Яков. Отвязал жеребца.

— Ну, Сенька, — обратился Прон, — сослужи напоследок службу. Обскачи пару-другую деревень.

— Разве ж меня отпустят, — ответил тот. — Тут дисциплина!

И хотя его обидело, что Степачев отнесся к нему как к мелкой сошке, братьям-то Сенька хотел показать, что начинает новую жизнь по своей воле и что доволен ею.

— Айда, айда, — торопил Прона Яков. Они пошли. — Нашел кого просить! Экого дуботолка. Обойдемся. Он-то обходится.

— Не будет из Прона толку.

Степачев вздрогнул от неожиданности и повернулся. Шатунов стоял у начала грядки, из которой просекались первые всходы.

— Не будет, — спокойно ответил Степачев. — Не наш человек. Пахать собирается — смеху подобно. Не будет лошадей — вывод ясен. Ему и от Советов не сносить башки. Связь прервал, ямщиков взбунтовал, лошадей отдал врагу Советской власти.

— Не отдал еще.

— Отдаст. И пусть пашет.

— На ком?

— Новое дело! — Степачев вырвал гнездо молодого лука, ударил пучком по хромовому голенищу, стряхнул землю. — Тебе-то что! На себе!

— Мне-то что, — хмуро повторил Шатунов.

— Ваня, — дружелюбно сказал Степачев, — я тебя понимаю. Здесь твоя деревня, оттого и делаю все тихо-мирно: терять тебя не хочу. И ты меня не теряй. Я ж вижу, пошатнулся ты.

Шатунов смотрел на мошек-толкунцов, мельтешащих над кучей сухого навоза.

— С председателем будешь говорить?

— Послал за ним?

— Послал.

Степачев вздрогнул, то ли от прохлады, то ли от нервного ожидания встречи с Анатолием.

— Я один с ним поговорю. Идем?

— Сейчас. Ты иди, — отозвался Шатунов.

Степачев ушел. Шатунов понял, что то, что он думает, ему некому сказать. Думал он о пустыре на месте своего дома, о сумасшедшей жене. Теперь служба у Степачева казалась ненужной, тягостной, ничего не сулившей. А так как все последнее время он только ею и занимался, она стала его жизнью. И то, что она бессмысленна, он начал понимать только здесь. А как жить? Не у кого было искать совета. Ни с Захаром, ни с Проном ему не о чем было разговаривать. Прон с малолетства был в извозе, Захарка всегда с отцом на трехпоставной мельнице, а он, Иван, вечно торчал у этапной. Гнали по тракту часто, все больше уголовников, бритоголовых, бородатых мужиков. Были они веселые, весело матерщинничали, делились друг с другом и с конвойными тем, что им подавали из жалости. Иван крал для них яйца, и старался украсть побольше. Раз он хотел дать яиц политическому и похвалился, что спер яйца у матери. Политический яйца не взял, сказав, что красть нехорошо. Уголовники захохотали над ним, посмеялся и Иван. И больше к политическим не подходил, считая их дураками. Как же ругать воровство, если все кругом крадут? Потом, когда сам Иван был на каторге, он увидел, что как раз политические-то дружнее уголовников: уголовники из-за куска хлеба, из-за удобного места на нарах могли зарезать. Но все равно Иван злобился на политических, считающих воровство нехорошим, но судимых наравне с ворами и бандитами.

Степачев, проходя мимо охранника, бодро спросил:

— Ну, как?

— Так точно! — ответил охранник.

— Что из дома пишут?

— Ничего не пишут, баба неграмотная, а криком не достичь, — отрапортовал охранник, не меняя вытяжки.

— Ничего, ничего, — успокоил Степачев. — Кончим — и сразу к ней. — «Что кончим?» — подумал он.

— Слушаюсь, — ответил охранник, угадывая, что можно без опаски расслабиться перед начальством.

— Корова есть, сметана своя? — говорил Степачев, злясь на себя за начатый пустой разговор.

— Есть-то есть, — сказал охранник и полез чесать затылок, превратясь сразу из солдата в мужика.

Степачев понял, что теперь начнутся обычные жалобы на жизнь, выслушивать которые он устал, а уничтожить их причину оказывался не в состоянии.

— Как думаешь, вёдро будет? — спросил он.

Охранник посмотрел почему-то на хромовые сапоги Степачева, потом на небо.

— Что бог даст, так и будет.

18

Жеребец потянул к колоде, из которой степачевцы днем поили лошадей. Яков поддался жеребцу и свернул.

— Дома напоишь, — посоветовал Прон.

— А что, разве здесь вода отравлена?

— Пои, — отозвался Прон. Сел на колоду и смотрел, как Яков отцепляет ведро и перебирает веревку. Ведро шлепнулось дном в воду, Яков дернул веревку на себя, подсек ведро. Подождал, пока ведро утонет. Противовес журавля задрался выше деревьев. Ведро вынырнуло до середины и снова погрузилось. Вода в колодце тяжело качнулась. Яков, стараясь не задеть венцов сруба, потянул ведро вверх.

Вылил ведро в колоду. Жеребец загремел мундштуком. Яков снова, кланяясь, погнал ведро в глубину.

— Чего на мокром сидишь?

— Не сдохну. — Прон пошевелился, хлопнул жеребца по ноге. — Наденут тебе краденую уздечку, и будешь ты узда наборная, лошадь задорная. Эх, Яшка, Яшка, — как меня захомутали!

— Какая власть, такая и масть. — Яков вылил второе ведро. — Не здесь, так на станции бы прижали.

— Там бы я не один был.

— И что? Все равно бы их верх.

— Посмотрел бы.

От избы напротив подбежал к ним мальчишка с ведром, босой, в белой рубашке.

— Дядь Яша, достань водички.

— А мать чего сама за водой не ходит?

— Боится сегодня, а вас увидела, меня послала, — ответил мальчишка, ласково глядя на коня. — Поят! — сказал он знающим тоном, — поят, называется, жеребца, а мундштук не расстегнули.

Он ловко выдернул из кольца мундштук. Жеребец отфыркнулся и продолжал пить. Мальчишка обобрал репейные головки с ног жеребца. Яков тем временем достал воды и налил мальчишке неполное ведро. Остатки выплеснул, но не в колоду, а мимо.

— Неси.

— Дядь Яша, дай съездить искупать.

— Дам, дам.

— Правда? — обрадовался мальчишка. — Я вымою — заблестит. Дядь, а я присказеньку знаю, сказать? Прошла зима, настало лето, спасибо бабушке за это.

— Иди, иди, — сказал Яков, — спать ложись.

— В эку-то рань? Правда, дашь коня искупать? Завтра?

— Завтра. Иди.

Мальчишка взял ведро и пошел.

От дома он повернулся и крикнул:

— Спокойной ночи, спать до полно́чи, а с полно́чи кирпичи ворочать, — и засмеялся.

Жеребец допил воду и стоял смирно, ждал еще.

— Хватит, — сказал ему Яков, — Не ехать бы, еще бы дал. Пошли?

Прон сидел молча, даже от комаров не отмахивался.

— Прон. Слышь, Прон, — разве я тебя виноватю? Разве от нас зависит. Коня просит парнишка купать, а кого он завтра поведет? Прон, да очнись! Как будто впервой. Изъян ведь всегда на крестьян.

Прон так громко и горестно вздохнул, что жеребец прянул, звякнул уздой.

— Эх, Россия-матушка, — произнес Прон и встал. — Россия ты матушка, души моей мать! Как тебя, Яшка, ни бей, как над тобой ни изгаляйся, не взъяришься. Лошадь ведут — бери, жену у меня заперли — молчу, землю отрежут — пеньки корчуешь, да еще радуешься: живешь! А как живешь? Как не подохнешь от такой жизни?

— А подохнешь — и думать некогда, — поддакнул Яков. — Закрыл глазки да лег на салазки.

Падала роса. Влажнела трава. Промытое небо бесшумно горело закатом. Слепым белым цветом подернулись лужи.

От конторы послышались голоса и стихли.

— Не болит нога-то? — спросил Яков.

— Ничего. — Прон посмотрел на пустую улицу. — Как мужик не поймет, что он первый человек. Ты, Яшка, все мудростью бьешь, мол, отцы так говорили. Говорили: хлеб всему голова?

— Как же! Хлеб — хозяин, закуска — гость.

— Хлеб — голова, значит. А мужик чем думает? Я тоже, ума не хватало, говорил сначала — не троньте мужика, дайте ему пожить. А что же его не трогать, и кого еще трогать, если дери с мужика шкуру, он терпит.

— В бога многие не верят, — вставил брат.

— Дерут и с верующих, — успокоил Прон. — Э, да не о том я.

— Я поседлаю, да и с богом, — решил Яков. — Ты тут будь. — Видя, что Прон хмур по-прежнему, посоветовал: — А ты не колотись за всех-то, а то доколотишься.

— Я теперь думаю, раз так все пошло вперехлест, самый момент мужикам за ум взяться. Да, вишь, как со мной-то повернулось.

— Обойдется, даст бог.

— Получается, что из-за моей бабы людей обидят. Как мне глаза после этого поднять? Разве что глаза выколоть, — тоскливо сказал Прон, — слепым ходить. Так ведь в лицо плюнут. А уйти куда, так я не уйду, куда я без Вятки денусь.

— Что ты в самом деле! — рассердился Яков. — Поймут люди.

— Хрен-то, — только и сказал Прон. — Нет уж, так давай сделаем. Ты для страховки уезжай куда знаешь. Пересиди. Не век тут им быть. Меня пусть, — Прон махнул рукой, — не велико горе. Матери нет, некому слезы лить. Жена молодая, найдет… ты присватайся. Черт! — оборвал он себя. — А где зарок, что ее пощадят!

— То-то, — сказал Яков, — мелешь языком не знай что.

Мимо колодца охранник провел связанного Анатолия. Прон отвернулся.

19

От избы Захара Шарыгина, срезая углы тропинок, шагал к братьям Шатунов. Сапогами он ошаркивал уже созревшие мокрые метелки конского щавеля. Разошелся с председателем. Шагнул через сточную канаву на дорогу и, вминая подошвы в песок, приблизился. Песок прилип к головкам сапог, смешался с цветочными семенами. Шатунов топнул поочередно сапогами, сбил и песок и семена.

— Поговорить надо, Прон Яковлев, — сказал он. — Ты извини, Яков, дело мужское.

— И он не баба.

— А чем я мешаю? — спросил Яков.

Шатунов щурился, молчал.

— Иди, Яков, — отослал Прон брата.

Яков, слова не молвив, взял жеребца за повод, потянул. Жеребец, вздрагивая ляжками, двинулся за ним.

Прон проводил взглядом брата, повернулся к Шатунову. Тот мотнул головой.

Они шли деревенской улицей, которой тысячи раз ездил Прон. Он подумал, что редко ходил по ней пешком, только когда жена была в девках.

«Да и много ли я с ней ходил? — подумал он, — Затянула ямщина, как собаку в колесо». Сколько он помнил, почти всегда спал одетым. Ночь-полночь, стук в окно: запрягай! Сыт или голоден, кому какое дело! Мерзнешь, выпьешь на станции шкалик, рукавом утрешься, и айда — пошел дальше. Жена появилась — стало хорошо. Жена, как и все крестьянки, уважающая занятость делом, заботилась о нем. Прон и выпивать-то почти перестал, все к ней торопился. «Полгода и пожил-то», — подумал он.

Они шли рядом безлюдной улицей. В эту весну мало ездили по ней, трава наступала с боков, год не поезди — зарастет. Свернули в проулок. Со стороны глядя, можно было подумать, что идут два мужика в лес за дровами или траву косить.

Вышли за деревню. От земли тянуло теплом. В низинах копился туман, выползал на взгорье. Взгорье было изрезано на наделы. Некоторые были засеяны, другие пестрели лебедой, вьюнками, те, что пониже, купавками. Овсы уже мешались: посреди зеленого желтели лоскутья созревающего.

Шатунов спросил:

— Если я в деревне останусь, то как?

— Никак, — ответил Прон. — Оставайся.

Шатунову больно стало от того, что он всегда везде будет чужим, но боль тут же заменилась привычной злобой.

— Стой! — приказал он. Голос его прозвучал хрипло. Шатунов отхаркнулся. — Ты, как знал, босиком шел. Я разуваться заставлял.

— Вон что, — сказал Прон. — Что же вы тогда сколько времени хреновину пороли?

— Я тебе объяснять не собираюсь, а только одно скажу напоследок: за Анну и за дом не прощу.

— Эх, Ванька, — устало сказал Прон. — Тебя науськали, ты поверил. Ты бы людей спросил, а не Захарку. — И спокойно добавил: — Не тяни, злобу растеряешь.

— Крестись.

Прон усмехнулся.

— Беги!

— Не побегу.

— Торговаться будем? — спросил Шатунов, вытаскивая из кобуры маузер. — Торговаться не будем. Ты побежишь!

— Нет, не побегу.

— Трусишь?

— Нога болит.

После паузы, во время которой Шатунов думал, что ответить, Прон сказал:

— Бежать не побегу, а пойти пойду.

Он пошел назад в деревню, ожидая, что Шатунов выстрелит. Но было тихо. Прон не выдержал и повернулся. Он думал, что ушел далеко, но Шатунов, так и не доставший маузер, стоял почти рядом.

— Трудно? — спросил Прон.

— Боишься: спина мокрая.

Прон плечами потянул рубаху. Рубаха липла к коже. Низовой ветерок холодил ноги. Теперь он понял, что действительно его могли убить. Он почему-то подумал о жене. Вспомнился сегодняшний день, но бессвязно, обрывками. Прон сел на землю, поставив грязные ступни в межу. «Никуда я не пойду», — хотел сказать он, но и это не сказал.

Шатунов переступил на месте.

— Тебя и без меня ухайдакают, — с ненавистью сказал он. — Сиди, сиди, дожидайся.

Он пошел в деревню. Старался идти размеренно, но так как шел под гору, то невольно ускорял шаг. Подгоняя, его била по ляжкам деревянная кобура.

Прон не шевельнулся. Божья коровка всползла к нему на ногу, хотела лететь, развела в сторону твердые скорлупки красного в черных точках панциря, выпустила желтые мятые крылья, но взлетать раздумала, согрелась теплом человеческого тела, притихла.

20

— Развязать! — приказал Степачев.

Охранник развязал руки Анатолию. Веревку взял себе.

— Свободен, — сказал Степачев.

Охранник повернулся, каблуками забуровил половик, вышел.

Степачев прошелся, расправил половик. Анатолий тер красные запястья.

— Здравствуй, комиссар.

Анатолий промолчал. Он заметил, что отец крепко сдал. Злобы не было в Анатолии, откуда ее взять на родного отца, но и жалости не было.

— Итак, — сказал Степачев, — твои убеждения незыблемы. Отец — враг Советской власти, значит, твой враг. Объяснять тебе, что я не враг, что эсеровская программа земли, которую мы выдвигали в августе семнадцатого, уворована большевиками, тоже глупо. Ты молод — чужие взгляды стали тебе привычными, привычка перешла в убеждение, убеждение стало философией. Если бы в свое время я оказывал на тебя влияние, ты был бы со мной.

— Нет.

— Был бы. И будешь. Далее: правота моя безусловна — на земле должен быть хозяин. Этот хозяин всячески угнетается вами и отрывается от своего дела. Естественно, вы не хотите этого, но положение ваше безвыходно. Отчего? Вы, милые люди, не хотели государства. Вы сломали его, получается, для того только, чтоб создать новое государство. Назови его бесклассовым, хоть чертом назови, но в нем останутся: власть, армия, налоги, милиция. Я удивляюсь только, как легко вам удается обдуривать народ. Но ведь до поры до времени. Впрочем, оставим: пустое. Интересно, много ли удалось тебе в должности председателя?

— Почти ничего.

— Рад за тебя. Значит, все-таки стыдно обманывать. Видимо, и ты понял, что дать землю, а после насильно отнять урожай с нее — это та же форма барщины, только барин красиво назван — народная власть. При царе рекруты хоть жребий тянули, а вы гребете всех подчистую. — Хотя Анатолий молчал, Степачев отлично видел и чувствовал реакцию Анатолия на его слова. — Я вижу, ты не согласен со мною.

— Интересно, на что ты надеешься? — спросил Анатолий. — И не учи меня, это раздражает.

— Ого! — сказал Степачев. — Забавно. Ты замечаешь, что мы говорим как чужие? Что ж ты молчишь?

— Ты обречен.

— Лично я, может быть. Но не во мне дело. Земля тому, кто ее обрабатывает, говорили вы. И вы действительно дали землю, но забыли добавить, что не только земля, но и плоды ее принадлежат тем, кто обрабатывает. Маленькая добавка, а побороться за нее стоит. Как ты думаешь?

— Это тебе надо думать.

— Ну, мой дорогой, ты однолинеен, жизнь противоречива. Ты веришь в диалектику, количество ваших мероприятий должно привести к качественному сдвигу. Мероприятия ваши бесчеловечны, значит, безжизненны. Жизнь опровергнет диалектику — некачественное количество не перейдет в качество.

— Я отнимаю у тебя время, — сказал Анатолий. Он так и не садился. — Ты ни в чем не убедишь меня.

— Пожалуй. Ты не этот ямщик.

— В чем ты его убедил?

— Мы вчера попросили его, он прикрыл станцию, заморозил почту. Сегодня попросили, он дает почтовых коней.

— Врешь! — Анатолий вспомнил: когда он шел сюда, Прон от него отвернулся. — Ты врешь. Но от меня ты ничего не дождешься. Прикажи увести меня.

— Куда? Комиссаров я не отпускал. Их в конце концов не так уж много. В самом деле, — говорил Степачев, наблюдая за бледнеющим лицом Анатолия, — если убеждения сильнее жизни, умереть просто. У меня, например, убеждения таковы, что за них могу пожертвовать всем, даже тобой. Но у тебя есть право выбора. Тебе, наверное, хочется плюнуть мне в лицо?

— Хочется, — сказал Анатолий.

Степачев распахнул дверь:

— Увести!

Охранник пропустил Анатолия, на ходу связал ему руки. Шатунов встретился в дверях.

— Еще жив? — спросил он.

Степачев вытер лоб, выпил воды.

— Председателя не убивать, — сказал он Шатунову. — Понял? Устроить театр, дать прочувствовать. И снова ко мне.

Шатунов усмехнулся:

— Прикажу.

21

Яков во дворе кормил жеребца.

— Эй, — крикнул Сенька, входя. — Эй, слышь?

— Эй — зовут лошадей, — сердито ответил Яков. — Да и то не всех.

— Запрягай в тарантас.

— Навозную телегу тебе жалко, не то что тарантас, — сказал Яков со злостью. Но злость была не на Сеньку, не Сенька отнимал у него жеребца, но тот же Сенька, переметнувшийся к Степачеву, мог завтра с утра сесть на этого жеребца.

— Запрягай, запрягай, — не снижал тона Сенька.

— Мне ваш начальник коня вернул. Иди, спроси.

— Шатунов меня послал. Сам спроси. Иди, иди, — велел Сенька и объяснил: — Председателя подбросишь.

Яков испытал вдруг странное облегчение, но все-таки сказал:

— Мне самому ехать надо, приказ объявлять.

— До пристани домчишь, и ладно.

Зачем к пристани, Сенька не сказал, да Яков и не спросил. «От греха подальше, — подумал он, — хоть из моего двора увезут». Все-таки поинтересовался:

— Куда его?

— Спрос! — оскалился Сенька. — Кто спросит, того в нос.

Сенька был, как определил по запаху Яков, выпивши.

— Зарекался я ямщичить, — сказал Яков и пошел запрягать.

Охранник, узнавший Сеньку, спросил:

— На смену?

— С приказом — председателя забрать. А тебе к штабу караульщиком.

— Куда, куда?

— Никуда! Степачев где остановился, к этому дому.

— Так бы и говорил, — ответил охранник. — Не врешь?

— Была нужда.

— Бери: не велико добро. — Охранник вынул замок из петли, отбросил загремевший засов.

Анатолий стоял сбоку от входа.

— Выходи, начальник, — велел Сенька. — Приказ тебе. — Он достал бумажку, протянул, но руки Анатолия были связаны, и Сенька сам развернул бумажку. Анатолий прочел: «Охране выпустить с подателем испод замка перети пост баня Шатунов».

— Это не мне, это ему, — сказал Анатолий.

— Я неграмотный, — сказал охранник. — Пишут, так-переэтак, и не спросят, прочту или нет.

— Я тебе на словах сказал, — оборвал его Сенька.

Яков выкатил передок, обмазал шкворень колесной мазью. Охранник закинул за плечо мешающую ему трехлинейку, подскочил, подхватил тарантас, подвел снизу передок, сровнял. Яков засунул шкворень.

— Ловок, — одобрил Яков охранника.

— Дело знакомое, — засмеялся тот.

Яков вставил мундштук в пасть жеребцу. Жеребец неохотно принял железо, пожевал губами. Яков запятил жеребца в оглобли. Сенька застеснялся того, что один человек при трех мужиках стоит связанный. Хотел развязать, но при охраннике не хотелось, и он поторопил:

— Ты иди, куда приказано.

Яков взял простую дугу, но уж очень неподходящей была такая дуга к тарантасу и жеребцу. Взял от стены другую, расписную, с колокольчиком. Подумал, обмотал колокольчик тряпкой, затянул узел.

— Дай хоть запрягчи помогу, — хмуро попросил охранник, признавая в Сеньке старшего, — сколь времени за хомут не держался, все верхами.

— Да я уж запрег, — заметил Яков. Вытер клочком прошлогоднего сена запыленную обивку сиденья.

Охранник помедлил еще и ушел в распахнутые настежь ворота.

— Куда кто сядет? — спросил Яков.

Сенька развязал руки Анатолию, подтолкнул к тарантасу. Сам зашел с другой стороны, сел рядом, бросил в передок веревку. Яков разобрал вожжи, шлепнул ими жеребца по спине. Жеребец выкатил тарантас на улицу. Сенька сказал:

— Побежишь — убью.

Анатолий застегнул китель. Переехали тополиную хрустнувшую ветвь. Крикнула птица. Был тот предвечерний час, о котором сказано, что человек в это время слышит далекий звон и ему кажется, что плачет умирающий день.

Тарантас покачивался, колеса дергались на выбоинах.

Проехали мимо конторы. У коновязи горел костер. У винтовок, составленных в козлы, и у пулемета, накрытого брезентом, сидели двое степачевцев, оба пьяненькие. Они любовно смотрели друг на друга. Один пел:

— Вася, — кричал другой, — Вася, подголоси, — и все пел одну строку:

— Пр-ральна! — соглашался первый и, помахивая для равновесия рукой, пел дальше:

Трезвый караульный качал на них головой. Он увидел Сеньку и показал, мол, проезжай, знаю.

Яков осуждающе крякнул. Анатолий смотрел вверх, под козырек крыши — провода телефона были оборваны.

Пьяные отрядники наконец наткнулись на песню, которую оба знали.

завел один, и другой тут же взревел:

Сенька спросил:

— Так и будем тащиться?

— Э! — крикнул Яков жеребцу и взмахнул свободным концом вожжей.

Жеребец для виду влег в хомут, но хода не убыстрил.

— Не больно-то расторопится, — одобрил Яков. — Чувствует, что последний раз с хозяином.

— Что так? — спросил Анатолий.

Яков хотел объяснить, что жеребца отнимают, но Сенька не дал, ткнул в спину.

— Эх, мать-перемать, не по-матерному!

Жеребец зарысил, но все равно берег силы. Сенька встал за спиной Якова, выхватил из передка веревку, которой был связан Анатолий, раскрутил над головой. Жеребец рванул в скок. Сенька упал на сиденье, придавив Анатолия. Веревка хлестнула по Якову. Яков ругнулся, сдержал жеребца, перевел галоп в быструю рысь. Частоколом замелькали березы.

Сенька оглянулся. За ними не ехали. «Все равно ведь проверит, точно, проверит», — подумал он о Шатунове.

Жеребец вошел в норму привычного бега, хомут не ерзал, оглобли стояли ровно, ступицы легко крутились на смазанных осях. Корки пыли, как льдинки, ломались под колесами, два пыльных ручейка стекали с колес и бежали за тарантасом.

— Так что? — Анатолий повысил голос. — Лошадь, значит, забирают?

— Это и есть, — крикнул Яков.

— Не разговаривать, — оборвал Сенька и не к месту гаркнул:

— Сам-то хоть женат ли? — крикнул Яков. Тарантас потряхивало.

— Один.

— Чего?

— Нет, говорю. Один, как клоп.

— Лоб?

— Клоп!.. — Сенька добавил матерное слово.

— Чего? — все-таки не понял Яков. — Что, поп?…

— Иди ты! — Сенька отодвинулся от Анатолия, опасаясь нападения. Но Анатолий сидел смирно. Сенька чувствовал, как выдувает из него хмель. Быть трезвым ему не хотелось. Наоборот, потом хорошо бы верить, что все сделанное было сделано в пьяном, неподсудном Сенькиной совести, состоянии.

Анатолия знобило. Ветер, равный скорости бега жеребца, продувал его.

— Чего брат-то от меня отвернулся? — крикнул он Якову.

— А! — ответил Яков с досадой, отмахиваясь рукой.

Жеребец прибавил рыси.

Мягкие легковые рессоры подкидывали седоков.

22

Низовой ветерок качнул ветку полыни, ветка коснулась щеки Прона. Прон зажал ветку в кулак, обдернул ее. На ладони остались матовые узкие листья полыни и молодые семена. Прон растер зазеленевшие листья, подвес ладони к лицу, как подносят их, когда умываются. Вдохнул горький лечебный запах.

«Как конопля», — подумал Прон и поднял голову.

Вятку затапливало туманом. Еще оставались чернеющие прогалины чистой воды, но и над ними протягивались белесые полосы испарений.

Солнце село. Заречные заливные луга утонули в белом. Небо вдали темнело, сливалось с неразличимым отсюда сосновым бором. Ближе, на тракте, стояли четкие черные березы. Свободно опустили они свои ветви, и не было на них тесно ни одному листку.

Прон увидел и узнал вначале жеребца, потом брата на тарантасе. «Успел уж куда-то съездить», — подумал Прон. Крикнул, его не услышали. Тогда свистнул, как давно не свистел, по-ямщицки разбойно. Жеребец встал, как споткнулся. Хомут полез на уши.

Яков увидел, как со склона бежит, хромает брат, бросил вожжи, кинулся навстречу. Взглянул в сторону деревни, никого не увидел, закричал:

— Повел ведь этот леший, галах приблудный, заразы кусок, председателя-то повел. Туда, туда, — показывал он рукой, откуда ехал.

Прон мотнул головой, не остановился. Выскочили на тракт к тарантасу. Прон схватил вожжи, натянул одну, упираясь ногами. Жеребец задрал голову, осадил, повернулся почти на месте. Тарантас завалился. Прон ухватился за заднюю ось, одним рывком закинул тарантас, крикнул: «Садись!» — запрыгнул и сам.

— Пошел! — заорал он. — А, пошел! А ну, пошел! И-эх! В двенадцать апостолов господа бога душу мать!

Жеребец втянул живот, взялся в карьер. Яков, неловко барахтаясь, выровнялся.

— Вначале, говорит, на пристань. Я так и думал, — кричал он. — У лесной повертки велел остановить. Неладно, думаю. Скорей за тобой.

— Ага! Ага! — кричал Прон. Он стоял в тарантасе в рост, подсвистывал, подергивал вожжи. Щелкала за спиной выпущенная из брюк рубаха. Жеребец наддавал. Пыль не успевала подняться за колесами.

— А-а-а! — орал Прон. — А-а! Милая, любезная! А ну давай! А ну давай! А ну давай!

Страшно, будто отрываясь, скала селезенка у жеребца.

Мелькнула невысокая, уходящая в землю, кирпичная екатерининская верста. Впереди у леса обозначилась другая.

Влетели в прогал, высеченный сквозь лес для тракта. Сплошняком полетели назад темные стены деревьев.

— Тут! — заорал Яков.

Прон осадил и свернул. Жеребец испуганно подобрался, скакнул через кювет, тарантас качнулся, хрустнул, выдержал. Ударенные дугой ветки хлестали по лошади, по братьям. Храпел жеребец. Стучали по корням колеса.

Прон успокоил жеребца, нагнулся к брату.

— Кричи своим голосом.

— Выстрелит, — испугался Яков.

— Кричи, кричи. Яков закричал:

— Бакшаев, Бакшаев, стой! Сказать чего надо. Бакшаев! Бакшаев!

23

Они успели, Сенька еще не убил председателя. Он вел его под прицелом впереди себя. На крики Якова остановились оба. Сенька ступил в сторону, чтоб видеть и председателя и Якова.

Прон пригнулся за жеребца, подъехал с правой стороны. Яков выскочил слева.

— Чего? — спросил Сенька.

— Не успел я тебе сказать… велели тебе передать… — говорил Яков.

— Отдышись, — сказал Сенька.

Прон вынырнул из-под брюха жеребца, ударил Сеньку, сшиб на землю.

— Дай сюда! — велел Прон.

— Ты не знаешь, я не хотел, — закричал Сенька.

— Ну!

Сенька отдал наган.

— Часы отдай.

— Какие? — заикнулся Сенька.

— Ну!

Сенька отдал часы. Сел.

— Не вставать!

Подошел Анатолий. Прон отдал часы и наган Анатолию, вернулся к тарантасу, взял вожжи и кнут. Вожжи сложил вчетверо, бросил на козлы. Подошел, размахнулся тонко свистнувшим кнутом и хлестнул им по плечевому шву Сенькиного полушубка. Кнут впился в кожу, обвил рукав. Прон дернул кнут на себя. Рукав отвалился. Прон переступил, примерился, хлестанул с оттяжкой по другому рукаву, и второй рукав отпал.

— Хороши ножницы? — спросил Прон, бросая кнут.

Сенька беспомощно развел руками. Рукава полушубка поползли вниз, открывая тонкие на взгляд руки. Прон взял с козел вожжи, крутанул в воздухе (жеребец испуганно косился) и ударил Сеньку по лицу. И ударил второй раз по проступившей на лбу и щеке белой полосе. Сенька завыл, пополз на животе к Прону. Прон оттолкнул его ногой.

— Хватит, — сказал Анатолий.

— Жалельщик! — сказал Прон. — Тебя кто жалеет? Тебя отец пожалел?

— Какой отец? — спросил Яков.

— Председателя, — ответил Прон.

Сенька поднял избитое лицо. Анатолий сел в тарантас. Яков завернул жеребца.

— Ты! — сказал Прон. — Жена моя где?

Сенька провел по лицу ладонью, поглядел на ладонь и отер ее о траву.

— Я говорю: где жена?

— Ни сном, ни духом!

— Добавить?

— Святой крест, истинна икона, не знаю.

— У Шарыгина?

— Вроде так.

— Или врешь?

— Ты думаешь, если я с председателем шел, так убил бы? Убил бы, да, думаешь?

— Прон, — окликнул Яков.

— Поехали, — поторопил Анатолий.

— Сучонок ты, — сказал Прон Сеньке. Бросил вожжи. — На, на осине повесишься. Человека хотел из тебя сделать. Сволочь ты неумытая.

— Подожди, — сказал Анатолий Якову. Достал наган, взвел ударник. Сенька помертвел.

— Плюнь, — сказал Прон. — Пусть в другом месте сгинет.

— Может, этого выстрела ждут.

— Эй, — спросил Сеньку Прон, — проверят тебя? Да не умирай раньше смерти. Ну, зараза, за одну трусость убил бы. Пальни.

У Сеньки отнялся язык.

Анатолий выстрелил, но почему-то не в воздух, а в землю. Жеребец всхрапнул и рванул так, что на вершок съехали гужи по оглоблям.

— Не приученный к пальбе, — сказал Прон. — У них лошади, видно, наслушались выстрелов. Днем, когда в клеть жиганули, ни одна не заржала.

— Поехали.

Когда они отъехали, Сенька пошел в другую сторону, дальше в лес. Но лесная дорога растворилась в зарослях, ветви больно секли избитое лицо, комары льнули к крови. Сенька повернул. По дороге поднял и отбросил в кусты вожжи.

Ехали молча. Колеса вминали молодой мох, в следах колес проступала вода. Задетые папоротники показывали рябую изнанку тонких вырезных листьев. Жеребец мордой совался в кусты, спасался от гнуса, встряхивался, охлестывал ноги хвостом. Яков удерживал жеребца, хлопал себя по шее.

Доняло и Прона. Он перегнулся, на ходу сломил ветку березы: «Попаримся!»

Тряпка на колокольчике размоталась, колокольчик звякнул. Яков тпрукнул, соскочил с козел, подбежал к дуге.

— Растрясло, — сказал он. Поискал тряпку, да где ее в темноте найдешь. — Дайте какую-нито тряпку ботало обмотать.

— Наплюй, — сказал Прон. — В своем-то лесу! Греми на всю ивановскую.

— Загремишь! — отозвался Яков. Зубами отвязал кончик ременного кнута, прихватил язык колокольчика.

— Куда вы ехали? — спросил братьев Анатолий.

— Лошадей для них собирать, — ответил Яков. — Я ж говорил тебе: и этого отнимают.

Выехали на тракт. Комары отстали. Жеребец остановился.

— Куда? — спросил Яков.

— Направо, — ответил Прон. — В Шурму.

Анатолий выпрыгнул из тарантаса.

— Не по пути.

— А, — сказал Прон. — Обратно в деревню пойдешь? К папаше. Иди. — Он тоже вылез и стоял, держась за сиденье.

Уже плохо различались лица. Но всходила луна, небо было чистое, и темно было только в лесу.

До Якова запоздало дошло: отец-то Анатолия — этот Степачев. Он ахнул про себя.

Анатолий приблизился.

— Прон, — сказал он. — По гроб и после него я твой должник. Только ведь ты со мной не пойдешь.

— Не пойду. А отцу передай насчет лошадей — шиш без масла.

— Неужели ты думаешь, что я вернусь к человеку, который велел меня расстрелять?

— Я ваших дел не знаю. Только делились бы вы где подальше, а не здесь. Иди, Толя, куда хочешь. У тебя свое, у меня свое.

— Прон, все твои дела касаются меня.

— Верю на первый случай, — сказал Прон. — Только есть другое — он сказал, что привезли мою жену. Врет?

— Не знаю.

— Я сейчас хотел скатать до Шурмы, проверить. Если узнаю, что жена на месте, поехал бы с тобой. Садись.

— Надо быстрее в Уржум. Там наши. Нет, — значит, в Нолинске.

— А как через деревню?

— Обойду.

— Крюк.

Анатолий спросил:

— Допустим, жена на месте. А если нет?

— Если здесь, тогда по деревням, помогай Прону!

— Откликнутся?

— Должны, — не сразу ответил Прон.

— Сколько? — добивался Анатолий. — Десять? Двадцать? С чем? С вилами? На кого? На пулеметы! Из-за кого? Из-за женщины?

— Вот то-то и оно-то, — ответил на все все вопросы Прон. — Давай, Толя, добром простимся. Мне один конец, а лошадей он хрена с два получит.

— Решил! — насмешливо сказал Анатолий.

— Председатель! — озлобился Прон. — Ты молодой, ты к нам не приважен.

— Об этом мы говорили днем, — оборвал Анатолий. — Значит, пошел бы со мной, если бы был спокоен за жену? Со мной, то есть против Степачева.

— А чего они не поделили? У Степачева свое, у Прона свое, — высказался Яков. — «Это ведь до какого сраму надо дойти, чтобы сын на отца, отец на сына», — подумал он. — Чем вам Степачев-то не по губе? Мало ли кому что нужно, да я и лошадь и последнюю рубаху отдам, чтоб они ушли. — Яков все время поглядывал вправо и влево. — И сам уйду. Ей-богу, в кержаки, в староверы, двоеперстие, черт с ним, прости меня господи.

Тоскливо было Якову. Хотел он напомнить председателю, что утром читал: «…дондеже имамы время, попечемся о единородных своих…», да не стал. «Разбирайтесь вы сами», — подумал он.

— Столкновение со Степачевым неизбежно, надо ускорить его, — жестко заговорил Анатолий, и Прон заметил в этой манере отрывисто говорить, как диктовать, сходство Анатолия с отцом. — Надо ускорить его. Гарантия победы стопроцентная.

— Толя, — прервал его Прон. — А ведь и вы лошадей потянете.

— Мужики! — взмолился Яков. — Туда ли, сюда ли, решайте Христа ради!

24

Иван Шатунов был злобен после встречи с Проном, да еще прибавилось злости у конторы двумя пьяными отрядниками.

Он знал, что Яков уехал, и пошел к нему в дом, где жила Анна. В деревне было тихо, не звякали подойники, не перекликались хозяйки.

Анна услышала шаги на крыльце, села на лавке, утирая лицо платком. В избе было полутемно, душно. Мошкара лепилась к огоньку лампады.

Дверь распахнулась, огонек под иконами колебнулся. Шатунов задел ногой лежащий на пороге крест. Прошел к столу. Половицы ходуном ходили под сапогами.

— Свет зажги, Ваня, — тихо сказала Анна.

— В чужом доме я не хозяин, — ответил Шатунов. — А свой ты профукала.

— Болела я. Ваня.

— Мне хоть подохни, — ответил Шатунов, — дом-то не твоим хребтом достался.

Анна заплакала, не всхлипывая, не утираясь, слизывая слезы с верхней губы.

— Таскаешься по чужим избам, мужа позоришь.

Анна справилась со слезами, сглотнула:

— Я думала, покарзился мне твой голос. Я днем тебя слышала, думала, млится. Я ведь не всегда болею, я ждала. Жить будем — и вовсе вылечусь.

— С кем это жить собираешься?

— Венчались, Ваня… Хоть бы слово от тебя одно. Кулаком на меня стучали, будто бы тебя прятала. Думала: живой, не живой? Сколь всего передумала.

— Где дом?

— У Шарыгина, на отрубе.

«Вот оно что!» — отметил про себя Шатунов.

— Он вернет. Он говорил, что давал подписку: опекунство и лечение.

Шатунов сел за стол, опустил голову на сгиб руки. Сквозь гимнастерку почувствовал, какой горячий лоб. На запах пота потянулась от лампадки мошкара. Вдруг слова пришли к Шатунову: «Ой да вы не вейтеся, русые кудри, ой да над моею больной головой. Я теперь и больна и бессильна, нету в сердце былого огня…» Именно так и пел он раньше в застолье, не глядя ни на кого, уронив хмельную голову на руки. Ему не подпевали. «Скоро мрачное утро настанет, будет дождик осенний мочить. Из друзей моих верных, наверно, только…» Кто? — орал он и бился в столешницу лбом: «Ой да эх, никто не придет хоронить…»

— Гусей пасла, — говорила Анна. — Выскочу из болезни, смутно-смутно, неясно помню. Баб спрашивала, что хоть со мной? Потом опять голову обнесет, как в колодец провалюсь.

«Ну, возьму Захарку за шиворот, ну, верну дом, а жить как?» — Шатунов поднял голову, вспомнил, что утром с этого стола ему как нищему подали кусок хлеба.

Анна, легко ступая детскими цветными лаптями, хотела подойти к мужу, но тот встал, обошел жену стороной, шагнул к выходу. Анна торопливо заговорила:

— Разве я думаю, что простишь, а хотя, сам посуди, за что? Чем же я виноватая? Молодые ведь еще, Ваня. Жить да жить.

Шатунов переступил порог.

— Бог с тобой, — крестила его Анна, — бог с тобой.

Муж ушел. Анна нагнулась, подобрала крест. Почувствовала, как обволакивает голову розовый туман с проблесками синих и красных искр, как тяжелеет голова. Ее шатнуло, она поймалась рукой за косяк. Все равно было плохо. Спрятала крест в вырез кофты, выбралась на крыльцо. Боясь, что опять накатит болезнь, потянулась к рукомойнику, слила на ладонь остывающую к ночи воду, отерла виски, лоб, лицо. Подобрала волосы. Медленно сошла с крыльца. Напрягла шею. Боль из головы перешла в сердце.

Небо потемнело, обозначилась луна. Лицу стало прохладно. «Пронесло, господи». Анна наступила на лапотную веревку, споткнулась. Села на приступок, нагнулась, зату́жила портянку и стала быстро окручивать ногу хлещущей по рукам веревкой. Мочальный узелок на конце веревки царапнул около глаза.

Анна пошла к шарыгинской бане. Ее окликнул охранник:

— Куда надо? Чего шляешься?

— Ночевать я. Ночую тут.

— В бане? Врать-то!

Анна, боясь в разговоре потерять решимость задуманного, отошла от охранника, пошла в тени вдоль забора. Закрыла белеющий вырез на груди, оглянулась. Охранник стоял у окна и при свете лампы, зажженной на столе у Степачева, делал самокрутку. Тогда она перелезла через забор и поползла по борозде. Шум раздался от конторы. Анна замерла.

Различились слова и оборвались. Анна еще полежала. Тихо стрекотал кузнечик, да далеко, у Вятки, кричал дергач.

«Если и выловят, так хоть пусть в новом платье», — подумала Анна. Она встала. В окошечке бани горел свет. Анна подумала, что это она сама днем в беспамятстве зажгла коптилку, подошла. Дернула дверь, та не поддалась. Анна нащупала мокрый от росы замок, испугалась, подошла к окошку и сбоку заглянула.

Изнутри к стеклу приблизилось темное, мерцающее по краям лицо.

25

Захар Шарыгин приготовил Степачеву две постели. На выбор. Одну в горнице на железной, городской кровати, другую в сенях, на деревянной, вынесенной сюда, когда купили железную.

Степачев сидел, листал бумаги, изъятые в конторе.

— Это самое… — начал Захар и подождал, когда Степачев подымет голову.

— Чего, Захар?

— Значит, сами решайте, где ляжете, тут или на холодке.

— Сам где?

— Так ведь как, — Захар заторопился. — Раз уж я сказал, — лошадей-то с хутора пригнать надо.

— Что ж, верно, давай.

— Живой ногой! — обрадовался Захар, но все-таки поплакался: — Проньке-то что. Не своих от сердца отрывать. Еще и выламывается.

Степачев усмехнулся:

— С тебя две, с него двадцать. Разница? Возьми, если надо, сопровождающего. Не надо? Коня возьми, чтоб быстрее.

— Вот спасибо!

— Чего это в твоей конюшне керосином воняет?

— Пролил, — нашелся Захар. — Бутыль стеклянную ногой задел.

— А-а. Я думал, спалить тебя хотели.

Степачев потянулся. Бумаги были неинтересными, старыми по времени: донесения о прохождении арестантских команд; расписания движения грузовых обозов; жалобы на дорожные артели; зимние и летние нормы фуража на легковую и обознуюлошадь; заявка кузнеца на полосовое железо; просьба какого-то ямщика выдать тулуп, так как старый «вытерся до кожи, что и вовсе не в счет»…

— Живи, Шарыгин, — сказал Степачев, — плодись и размножайся. Живуч ты, а не боец!

— Богу молюсь за ваше дело, — с чувством произнес Захар и покосился на иконы. Лампадка не горела. Но не от спички же ее зажигать. — Богу молюсь. Я ведь не Прон, я лошадок приведу, — затянул он свое.

— А куда ты денешься, приведешь. А нет, перед уходом петушка пустим, клопов сжечь. Клопы-то есть?

— В сенках спите, — уклончиво ответил хозяин.

Степачев отвернулся, выкрутил побольше фитиль. «Керосин не жалеет, — отметил про себя Шарыгин. — Стекло за час закоптил. Скорей бы уезжали», — подумал он, выходя.

Он был рад, что отдает заразных коней. То, что зараза может перекинуться на степачевских коней, его беспокоило, но только в случае, если болезнь обнаружится на стоянке. А уедут, там не докажешь. «На них же и свалю».

На случай, если верх возьмут большевики, Захар приготовил другой довод в свою пользу. Тогда он скажет, что заразных коней подсуропил специально, чтоб навредить Степачеву.

Сейчас, в эти минуты, его больше всего пугало, что узнается правда об украденном доме. «На хуторе отсижусь, — решил он. — Баба лошадей уведет». Он вспомнил, зачем послан Сенька, и перекрестился — царство небесное! От окна откачнулась тень. Показалось, что председатель. Пот Захара прошиб. Охранник!

— Тьфу ты, нечистая сила! — ругнулся он и все-таки махнул рукой ото лба к животу и на плечи.

— Табачку бы, дядя, отсыпал, — сказал охранник. — Дом-то твой стерегу, чтоб не сбежал.

— Дом не сбежит, — ответил Захар. — Не курю и тебе не советую. А кого стережешь, сам знаешь.

В конюшне степачевские лошади хрумкали его овес. Седла на конях, только подпруги ослаблены. Захар отвязал запасную, рывком затянул подпругу, ударив коленом в живот. Вставил в конскую пасть звякнувшие о зубы удила. «Нажралась», — злобно подумал он.

— Разрешили, — сказал он охраннику, выводя лошадь.

— Волоки.

Калитка заскрипела. Захар вывел коня на дорогу и уже стал ногой в стремя, как увидел мелькнувшего над забором человека.

«Господи, избавь!» — охнул Захар. Разглядел — баба. «Сбежала, — подумал он о жене Прона. — Караульщики!» Дернул коня за узду, захлестнул повод вокруг столбика, кинулся за женщиной.

Подняв до колен подол юбки, чтоб не наступить, женщина перебежала улицу, скользнула в калитку дома Якова, но неловко задела плечом, порвала кофту. Захар настиг, схватил за плечи. Мысль, бывшая вначале, — поймать, вернуть Степачеву, сменилась другой — спрятать жену Прона на хуторе, чтоб за эту услугу сделать Прона зависимым на будущее.

— Ага! — сказал он, резко поворачивая женщину. — Анна?! Куда бежала? От кого? — Захар оглянулся. — Ивана видела? Только пикни, пришибу! Видела? — Он вглядывался в Анну, в своем она уме или нет? Глаза ее блестели, стояла луна.

«Видимо, в своем», — решил он.

Подвел к коню, подсадил. Она села ногами на одну сторону, как таборная цыганка. Захар ступил в стремя, перекосил седло влево, сел, выровнялся. Поглядел на свой дом — тихо. Оглянулся на костер у конторы — вроде никого.

Тронул коня. Тот потянул к дороге. Захар повернул его, направил по траве. Беззвучно ступая копытами, конь пошагал к концу деревни.

Анна прижимала рукой порванную на плече кофту.

Постовые у выездных ворот не задержали: узнали. Об Анне подумали — жена.

26

На другом конце деревни другие постовые остановили Прона и Якова. Сунулись обыскать — Прон, сидевший на козлах, не дал.

— Зови начальника.

Сбегали за Шатуновым. Шатунов подошел, хмуро взглянул:

— Быстро вы.

— Только одну сторону, — ответил Яков, — теперь в другую.

— А где этот? Бакшаев? И этот…

— Высадил их, где велел.

— А-а. Чего на коленях стоишь?

— Он, Ваня, копчиком ударился, сидеть ему тяжело, — объяснил Прон.

— Яков, останься-ка, — распорядился Шатунов.

— Я поеду, — сказал Прон. — Дал бы ты Яшке, ваше благородие, лошадку. Яш, ты б до мельниц скатал.

— Езжай, езжай, — угрюмо сказал Шатунов.

— Пусть на том конце пропустят.

Шатунов кивнул одному из постовых:

— Проводи.

Постовой закинул за плечо кавалерийский карабин. Прон ловко соскочил с козел на здоровую ногу, сел в тарантас на охапку сена.

— Ну-к, прокати. Хоть раз в жизни барином побуду. Эх, мягко!

Сопровождающий сел на его место, встряхнул вожжи. Жеребец охотно дернул, думая, что едут домой.

— Яков, — доверительно спросил Шатунов, — мой дом Захар увез?

— Да. Раскатал — и на хутор.

— Что же днем-то не сказал? — упрекнул Шатунов. — А председатель, значит, давал ему за дом прочуханку? Жучил?

— Не успел. Собирался. Уж он бы его прошерстил, — сказал Яков.

— А дом он куда собирался?

— Анне.

— Врешь! — сказал Шатунов, но увидел, что Яков не врет, резко повернулся к костру. И тут же остановился: понял, что не успеет остановить Сеньку.

— Выстрела не слыхал?

Яков подумал:

— Слыхал.

— Эх! — крякнул Шатунов. — А, черт с ним! Яшка, не езди никуда, дома сиди. Анну не выпускать. Все!

Он широко пошагал, тревожа ногами начинающую отдыхать дорогу. Яков трусил рядом. Поднялась и остановилась над деревней луна. Белые тополя светились.

Яков, угадавший перемену настроения в Шатунове, торопился высказать свой совет:

— Бросил бы ты их, Иван. Али отвык от крестьянства?

Шатунов не ответил, думал свое. У Якова появилась надежда, что Шатунов поможет ему спасти жеребца, но надежда была слабенькая, и Яков попробовал зацепить в Шатунове «божескую» струну, каковая, как думал Яков, есть в каждом человеке.

— Маленькими были, старик приходил, помнишь ли, прорицал? А? Как бы не сошлось.

— Чего? — спросил Шатунов.

— А вот: «…будет людей так мало, что будут искать друг друга…», ведь смотри, Иван, как народ бьют, легко ли! «Будут искать и обносятся до того, что, увидя другого, лопухами прикроют стыдные места, и тогда подойдут и будут пещеры-жилища, а горы — место лицезрения…»

— Не помню, — сказал Шатунов.

Яков хотел рассказать и другое из того, что запомнилось от старика, о воде, как «будут люди умирать от жажды, будут искать воду, бежать и им откроется вода. Кинутся к ней, а это окажется серебро», но не рассказал: страшно стало.

27

Жеребец повернул к дому Якова.

— Куд-да?! — сопровождающий потянул за вожжи. — Пр-рямо!

Прон спросил:

— Ехали сюда, бабы никакой не везли с собой?

— Нет.

— Не видел или не ехала?

— Мое дело телячье, поел — и во двор, — ответил сопровождающий. — Не видел, говорю, не видел.

В доме Шарыгина горел свет. Охранник окликнул их.

— Табачком не богаты?

— Нету, — сказал сопровождающий.

— Держи! — Прон бросил пачку «Дюбека». Охранник нагнулся, стал шарить в траве.

— Ишь выцыганивает, — осудил сопровождающий, когда отъехали.

— Будешь обратно идти, поделите.

— Поделится он. Он за рубль родному отцу ногу отгрызет.

— А ты за сколько?

Сопровождающий захохотал. Жеребец испугался, зашагал быстрее.

— Это он тебя стерег. Ты ведь сидел с председателем?

— Пусть курит, — ответил Прон. — Скорей подохнет.

— Ты, значит, лошадей у мужиков собираешь?

— Собираю.

— Думаешь, отдадут?

— Ты бы отдал?

— У меня ее никогда не было.

Подъехали к постовым. Они узнали своего.

— Скоро ли сменят-то? — недовольно спросил один. — Хорошо вам у конторы, нам и костер не велели раскладывать. Сидим как жабы, глаза таращим.

Прон пересел на козлы, разобрал вожжи.

— Пропусти его, — сказал сопровождающий. — За лошадями для нас.

— Тоже дело.

— Ребята, — спросил Прон и этих. — Днем, когда сюда ехали, не было с вами бабы?

— Бабу какую-то спрашивает, — объяснил сопровождающий. — Вроде не было.

— Ночью бабу хватился, — посмеялся постовой. — Ночью с бабой спят.

— А этот, у которого Степачев-то стоит, который проехал-то, — вступил в разговор второй постовой. К нему повернулись. — Я говорю, с бабой он ехал.

— С какой? — вскинулся Прон.

— Со своей, — успокоил первый постовой. — От нашего начальника увез, видать, от греха подальше.

— Счастливо оставаться, — пожелал Прон и понужнул жеребца.

Жеребец понял: раз выехали за деревню, предстоит дорога, и влег в хомут. Прон подторопил. Жеребец сделал пробежку и опять зашагал.

— Вылезай, — сказал Прон. — Не заснул?

Из-под сена в тарантасе выбрался Анатолий. Отер рукавом мокрое лицо. Поставил на предохранитель наган. Потряс затекшими руками. Вывесил за край тарантаса ноги, поболтал им. Онемевшие ноги оживали. Анатолий спрыгнул на землю и едва устоял — ноги не держали. Влез обратно.

— Выдержка у тебя о-е-е-й, — сказал он Прону.

— У меня что, — усмехнулся тот. — Это у тебя — да! Я б с эстоль не вылежал. Да еще сидели на тебе.

— Не ты, не знаю, что и было бы.

— Никто не хвалит, сами похвалимся, — засмеялся Прон.

Напряжение, пока они проезжали деревню, ослабло, но вдруг до него дошли слова постовых: Шарыгин проехал не один, с женщиной. Не с женой же. Жена Шарыгина на хуторе.

Прон вскочил, заорал на жеребца, погнал.

— Чего? — крикнул Анатолий. Его откинуло и прижало к спинке тарантаса.

Жеребец понес. Тарантас взметывало. Прон уперся в грядку тарантаса, встал на ноги.

28

— Тут хозяин? — спросил на ходу Шатунов.

Охранник не понял, о ком его спрашивают.

— Который?

Но Шатунов уже был на крыльце. Проскочил сени, рванул за ручку, откинул дверь нараспашку.

Степачев в нательной рубахе, но в портупее сидел на кровати.

Рука его дернулась к кобуре, но тут же опустилась. Шатунов отмахнул в сторону кухонную занавеску. Выскочил в сени, сунул руку в полог — пусто. Вернулся в избу.

— Где Захарка?

— В чем дело?

— Где Захарка?

— На своем хуторе.

— На своем? Так. — Шатунов сел.

Степачев мельком глянул на него, встал. Взял из-под лампы листок бумаги.

— Послушай. Любопытное признание. Депеша о нас. Вот. «…не исключено, что установка (то есть наша установка) на зажиточные хозяйства вызовет поддержку мятежа определенной частью крестьян…» А, каково?

— Такие суки, как Захарка, тебя и поддерживают.

Степачев взял со стола лампу. Тень его стала громадной, закрыла пол-избы. Приблизил лампу к лицу Шатунова. Тот отвел рукой лампу. Степачев спокойно поставил ее на место.

— Я ведь тоже горячий, Ваня, — ласково сказал он. — Захарка действительно сука, но на меня-то зачем так смотреть?

Шатунов взял с лавки медный кованый ковш, залез им в ведро. Ковш скребанул по дну. Шатунов бросил загремевший ковш, взял ведро в руки, напился, отклоняя назад голову. В рот попали щепочки колодезного сруба. Он отплюнул их. Осушил рукавом губы, поглядел в черный проем окна. Блеснул штык на трехлинейке охранника. У конторы все горел костер, бледный при свете луны.

Чувствуя, как ему становится жарко, Шатунов заговорил:

— Это моя деревня. Здесь был мой дом. Его нет.

— Знаю.

— Это моя деревня, здесь я родился…

— И здесь ты хочешь умереть.

— Здесь я хочу жить.

— Здесь ты жить не будешь.

— Буду.

— Хорошо, живи. — Степачев прошелся. Тень его бегала по стенам. — Живи, кто тебе не дает?

— Ты.

— Помилуйте, — иронически сказал Степачев. — Тебе нужен дом? Вот он. Бери.

— Спасибо.

— Не за что. Я тебе не мешаю. Оставайся. Кто тебе не дает? Этот ямщик? Нет, дорогой, мешаешь себе сам. И новая власть, которая уголовников не милует. А мы тебя простили.

Шатунов задернул штору, достал папироску, прикурил ее над ламповым стеклом.

— Кто это мы? Я что, подрядился тебе служить?

— Наше дело — святое дело, — сказал Степачев, повышая голос, — и потому оно добровольное! И в этом — наша заслуга и наша сила. Посмотри, давно ли Советы у власти, а уже вынуждены насильственно забривать лбы. Кончился их порыв. Началось отрезвление. Оно хлестнет по ним, кто же им простит, что они посылают людей на смерть.

Шатунов нагнул голову, курил. Затянулся резко, табак попал в горло, и Шатунов закашлялся. Степачев стукнул его ладонью по спине. Шатунов поперхнулся, слезы появились, но кашель стих.

— Так что, Ваня? — мягко сказал Степачев. — Если ты считаешь, что я в тебе нуждаюсь, то заблуждаешься.

Шатунов чувствовал, как саднит в горле. Степачев принес с кухни горшок простокваши. Шатунов отпил. Стало легче.

— Иван, слушай меня, — Степачев говорил как с маленьким. — Я бы тоже отчаялся, если б видел, что мы обречены. Но нет же! Замысел наш дерзок — мы внутри России. Большевики истекают кровью на фронтах извне. Казачьи атаманы собирают силы, Дутов уже действует. Как ни темен мужик, он пойдет за нами. Сиди, сиди.

— Пойдут. Идут уже! — угрюмо сказал Шатунов. — Разная сволочь вроде меня.

— Дослушай. Пока здесь — я один. На первый взгляд это звучит скверно: одиночка. Но скажи, когда слово истины было в устах большинства? Народ бестолков, стадо. Одиночки чаще гибнут. Я готов к этому, правда за мной.

— Какая правда? — спросил Шатунов. Слова командира не доходили до него, да он и не слушал. — Ты сам откуда?

— Я русский. Этим все сказано.

— Этим ничего не сказано.

— Ну, знаешь ли. Есть предел всякому терпению.

— Душно, — сказал Шатунов. Он подошел к трубе, вытянул чугунную задвижку, снял жестяную крышку с отдушины.

От двери, до сих пор распахнутой, посквозило холодком.

— Давай-ка иди спать, — сказал Степачев. — Почему я должен кого-то уговаривать, тебя в том числе?

— Стой! Куда? Стой, говорю! — закричал во дворе охранник.

Шатунов метнулся к лампе, убавил свет, выглянул в окно. Узнал Сеньку Бакшаева.

— Пропусти! — крикнул Шатунов охраннику. Оттолкнул от себя тяжелую раму. — Пропустить!

— Кто там?

— Парень этот. Председателя который…

— А, — Степачев выкрутил фитиль, прибавил света.

— Стихли комары, — сказал Шатунов. — Не буду окно закрывать.

29

Вошел Сенька. Рукава от полушубка он нес в руках.

Шатунов спросил:

— Чего это ты в жилетке? — и увидел Сенькино страшное лицо.

— Что такое?

— Ушел он, — выговорил Сенька. — С Проном ушел. Как хотите, так и думайте.

— Врешь! — Степачев медленно подошел к Сеньке. Тот пятился, пока не ударился о косяк. — Ты врешь! — говорил Степачев, брезгливо, одним пальцем поднимая за подбородок Сенькино лицо. Сенька стукнулся затылком. — Где это ты загримировался? Ты это какую роль играешь? И сколько же тебе за эту роль платят?

— Это надо было Прона не знать, чтоб поверить, — успел сказать Сенька.

Степачев ударил, не замахиваясь. Сенька сполз спиной по косяку. Степачев стал бить его ногами. Шатунов вспомнил, как он сам днем при Сеньке бил председателя, и ему стало противно.

— Хватит! — крикнул он. — Я не собираюсь в пыточной камере спать.

Сенька, давясь кровью, кричал:

— Бейте, стервы, все бейте. Знал бы, никогда бы к вам не пришел.

Степачев сполоснул руку под рукомойником, взял полотенце:

— Ты, братец, успокойся и расскажи, как было дело.

— Пропадите вы все пропадом, — ответил Сенька.

— С такими, как ты, пропадешь, — согласился Степачев, вытирая палец за пальцем. — Говори, говори, пока есть возможность. Тебе что было приказано?

Сенька встал, швырнул рукава, стащил полушубок и тоже бросил.

— Идите вы все к такой-то матери! — крикнул он. — Если вы родного сына не жалеете, что от вас ждать!

— Какого сына? — вскочил Шатунов. — Врешь!

— Такого! Председателя. Что, не сын?

Степачев уронил белое полотенце рядом с полушубком и наступил на него.

— Иван! Ты что ему приказывал?

Шатунов взял себя в руки, стал расстегивать кобуру:

— А вот сейчас прихлопну, будет знать, что приказывали.

— Перестань, — брезгливо остановил Степачев. — Где они?

— Не знаю.

— Иван! — беспомощно сказал Степачев. — Иван. Да как же так?

— С полчаса, как проехал Прон в уржумскую сторону.

— Седлать!

Шатунов высунулся в окно, крикнул охраннику:

— Дежурному взводу седлать!

Охранник перехватил трехлинейку, приложился и выстрелил в небо. Передернул затвор. Выпала, сверкнув, гильза. Охранник еще раз выстрелил. У конторы зашевелились.

Степачев одевался. Сенька пил воду из рукомойника.

— Как тебя? Бакшаев?

— Я!

— Иван, дай ему ключи от бани. Пусть ее, — и черканул рукой.

— Ладно, — ответил Шатунов, — одевайся, я лошадей приготовлю. Иди за мной, — велел он Сеньке.

У калитки стоял Яков. Сенька, увидев его, отпрянул назад, в сени.

Охранник выводил из конюшни командирских коней. У конторы слышались голоса, брань. Кони ржали.

Шатунов подошел к Якову.

— Нету Анны, — доложил Яков. — Весь двор обыскал. И креста нет, я крест на порог клал, чтоб не ушла.

Шатунов странно усмехнулся:

— Вот тебе ключ, Яша. Ускачем, откроешь баню, выпустишь свою невестку, Пронову бабу. Понял?

— Да, да, — радостно закивал Яков. — Бог тебя простит за все.

— Вначале тебя простит. За председателя. Спас, значит. Молодец. Зачтется.

Яков обомлел.

— Ты думал, Шатунов не узнает? Если б не я, конец бы тебе. Иди. Стой! Председатель — сын Степачева?

— Но я же не знал, Ваня. Крест во все пузо, не знал. Если б знал, разве бы тебе не сказал.

— Ладно, иди. Стой! Сразу не лезь, как ускачем, только тогда. Выжди.

— Иван, — сказал Яков. — Не берите лошадей у Шарыгина: заразные.

— Как?

— Сап. Заразные, и своих заразите. Подвел он вас, козла под стол пустил.

Из дома выскочил Степачев. Яков глотнул воздух, стиснул в кулаке теплый ключ, пригнулся и побежал вдоль забора в проулок.

Охранник бросил повод шатуновской лошади, — торопливо подвел степачевскую к крыльцу. Степачев вскочил в седло.

— Ты скоро? — спросил он Шатунова.

— Сейчас. Бакшаев!

Степачев ударил каблуками коня, поскакал к конторе. Сенька подбежал к Шатунову.

— Наган, конечно, отобрали у тебя, — сказал Шатунов, передавая Сеньке другой. — Умеешь?

— Умею. Кого?

— Брата Прона, Яшку. Он тебя продал. Я смолчу, Степачеву продаст.

— Где он? — спросил Сенька, дрожа от холода.

— Скоро к бане придет. Подкарауль. Значит, его и… — Шатунов помедлил, — ее. Сквозь стекло. Там у нее светло.

— Кого ее?

— Пронову бабу. Яшка за ней придет. Учти. Обязательно.

— Ее-то за что?

— Отомсти. Она Прона на тебя натравила. Давай. Вернусь, в обиду не дам. За меня держись. — Он хлопнул Сеньку по плечу, повернулся.

Охранник подвел лошадь. Сенька побежал на задворки. Шатунов ловил ногой стремя. Стремя крутилось. Шатунов удержал его рукой, сел на коня. Охранник подбежал с другой стороны, насунул на носок шатуновского сапога другое стремя.

— Слушай! — сказал Шатунов. — Дом нечего стеречь, за баней поглядывай. Иди к ней и с мушки не спускай. Не промахнись.

— Срежу, ваше благородие. То есть, кого именно?

Конь плясал под Шатуновым. Шатунов склонился к охраннику.

— За бабой придут. Этот парень, морда покарябана, видел?

— Ну!

— Будет стрелять. Потом ты его. Если он не будет стрелять, пали по всем, понял?

— А он в кого?

— Ну, дурак! Тебе-то что. Упустишь, убью. Отчитаешься трупами. Понял приказ?

— Понял, ваше благородие. Вашблародь, лошадку бы мне какую получше.

— Пригонят, сам выберешь.

— Вот спасибо, вот уважили! — обрадовался охранник.

Шатунов вымахнул на тракт. От конторы, тяжело ударяя копытами, скакал взвод. Мелькнула тачанка. Пулеметчик в нательной рубахе хохотал, валясь набок и хватаясь на холодный щиток пулемета. Шатунов настиг командира, пристроился рядом, закричал:

— Я наперехват, дорогу знаю.

— Давай, Ваня, — азартно ответил Степачев. — Если раньше догонишь, сына не тронь. Он парень хороший, башку ему только замусорили. Эх, были б для всех лошади, прямо б грянули. С одним взводом не сунешься.

Кони переставали ржать, огрызаться, находя свое место в скачущих рядах. Громыхали, ударяя по спинам всадников, короткие карабины. Пулеметчик, прохваченный свежестью ночи, надевал шинель. Тени неслись по обочине. Отскочил с дороги человек. Шатунов узнал встречного, крикнул Степачеву:

— Ну, давай! — и осадил коня.

Взвод выкатился за деревню, растянулся по тракту. Шатунов крикнул встречному:

— Проводил?

— Так точно!

— Пойдешь к штабу охранять баню. Сейчас же! Давно этот ямщик проехал?

— Я как проводил, он сразу и поехал.

— Один?

— Один.

— Ступай! Смотри там. Если что, стреляй без окриков.

По боковой дороге Шатунов выскочил на косогор, оттуда резанул по пешеходной прямушке к лесу, к высокому обрыву оврага. Конь присел, испугался. Шатунов ожег коня плетью, встал на стременах, откинулся корпусом назад. Конь скакнул, поехал вниз на согнутых задних ногах. Сыпались камни, взвилась желтая пыль, запорошила ручей на дне оврага. Конь съехал на дно оврага, упал на колени. Ошпаренный плеткой по морде, вскочил, с трудом выбрался на другую сторону.

Ручей понес пыль к Вятке. Пыль намокала, оседала на дно. Вода в ручье снова стала чистой.

На обрыве у конторы догорал костер. У него спали два, певших вечером песни, отрядника.

Пыль на тракте улеглась, засветилась под луной.

30

Отрядник, получивший приказ охранять баню, шел по улице. Босой мальчишка выскочил на дорогу, испугался отрядника. Бросился обратно.

— Стой! — сказал отрядник. — Стой, говорю, не кусаюсь. — Мальчишка остановился. — Куда бежал?

— Никуда. — Рубашонка мальчишки белела, белело лицо, босые ноги.

— Беги, — сказал отрядник. — И не суйся: замнут.

— Дядя, — спросил мальчишка. — Они насовсем уехали?

— А что?

— Мамка на улицу не пускает.

— Ну и сиди дома.

— Как же я дома червей накопаю? — спросил мальчишка. — Я бы и у себя в огороде накопал, так скотины у нас нет и навоза нет. Дядя, — похвастался мальчишка. — А я завтра жеребца купать поведу. Ух, жеребец! Ты бы видел.

— Беги, беги.

Мальчишка, взлягивая босыми ногами, помчался по пыльной дороге, похожей на шелковое стеганое одеяло.

Одинокое бесприютное облако закрыло луну, как закрывают ладошкой свечу, и опять побежало дальше.

Березы чернели.

31

Захар говорил вначале негромко, ласково. Анна молчала. Отъехали от деревни подальше, Захар стал допытываться злее. Важно было знать, сказала ли Анна мужу о доме.

— Глухая, что ли? — спрашивал он, толкая Анну в спину.

Анне было больно сидеть на остром хребте заезженной лошади.

— В лесу будешь ночевать, дура!

Анна, прикрывая голое плечо и прижимая спрятанный на груди крест, повернулась и измученно сказала:

— Соскочу я. Обратно пойду. Я ведь думала, гусей везете пасти.

— Тьфу! — сплюнул Захар. — Гусей! Муж у тебя начальник. Ты с ним говорила?

— Нет, — сказала Анна и мысленно перекрестилась, извиняясь за свою ложь. Она и в самом деле решила для себя, что как муж живет без нее, так и она проживет без него.

— Тебе ж добра хочу, — сказал Захар и подумал за Шатунова: действительно, зачем ему тронутая жена.

— Все на меня кричат, будто я виноватая.

— Я не кричу, я злюсь. Лошадей у меня отнимают. Хозяйство под корень. Заместо тебя сам буду гусей пасти, — облегченно говорил Захар, думая, что же делать с Анной. Везти на хутор ни к чему, отвезти в деревню — нарвешься на Шатунова. — На хуторе тебя хотел спрятать. Пока эта передряга длится.

— Не надо, — попросила Анна.

— Как знаешь. Только как ты домой… в деревню вернешься?

— Светло.

Анна спрыгнула на дорогу. Лошадь стала. Чтобы окончательно себя успокоить, Захар сказал Анне:

— Дом ваш я спас. Ты в больнице была. Начали его по бревнышку растаскивать. Решил для тебя сохранить. Купил у опекунского совета. Сколь сена продал, корову-ведерницу да шерсти три торбищи — сумма! Меду кадушку. Муж спросит, еще и благодарен должен быть, верно? За половину отдам. Кто бы еще столько скостил?

Анна зябла. Захар оглянулся и заметил, что их кто-то нагоняет.

— Анна. Я для тебя и Ивана постараюсь, чем могу. Заживете будь-будь! Сколь я тебя по больницам возил. Ну, иди. Не так далеко отъехали.

Он торопливо понукнул и свернул с тракта к своему хутору. Согнулся под нависшие еловые ветви. Одна ветвь сшибла с него картуз. Захар тихо выругался, слез с лошади, поднял картуз. Жена давно просила его обрубить ветви, чтоб не цеплялись за дугу, но он не хотел, чтоб сворот с тракта на хутор был виден каждому. Захар потянул лошадь за повод, отвел подальше, прислушался.

Где-то, видимо, за Вяткой, точили косу. Брусок звякал о сталь: от пятки к середине звонко, протяжно, на конце коротко, жестко.

Анна пошагала обратно. Выше заверток ноги ее были голыми, мерзли. Днем был дождь, поэтому туман в эту ночь был сильнее, чем в прошлые ночи. Казалось, что низины завалены снегом. Тракт начинало переметать полосками белого тумана, как зимой переметает поземкой.

На кладбище, которое недавно проехали Анна и Захар, было тихо. Ветер обдул кресты и могильные холмы, высушил выполосканные дождем полотенца. Легонько качались на полотенцах вышитые свадебные голубки, уносившие на божий суд души умерших и вернувшиеся на кресты, чтобы вылинять и исчезнуть.

32

Прон увидел женщину на дороге. Обрадовался: вдруг жена. Притормозил. Храпящий жеребец тяжело носил боками. Мокрая шерсть была как медная при луне.

— Анна! — узнал Прон женщину. — Откуда? Да ты вся задрогла.

Анатолий быстро снял с себя пиджак, протянул.

— Вы куда? — спросила Анна. Пиджак не взяла.

— Садись, — сказал Прон. — В Уржум.

— Я в Уржум не хочу.

— Садись, хоть погрейся. Постоим. Жеребец отдохнет.

Анатолий подвинулся. Анна поочередно постукала лаптями о подножку тарантаса, села рядом. Укутала холодным подолом ноги. Молча приняла на плечи пиджак.

— Мы вернем ваш дом, — сказал Анатолий. Она дико глянула, отстранилась.

Прон обошел тарантас, потрогал горячие ступицы колес. Подошел к жеребцу, засунул ладонь под седелко.

— Леший бы унес, — недовольно сказал он. — Как наладились от деревни, все наметом. Этого запалим, остатки им коней не видать.

Жеребец стал дышать ровнее. Он заметно похудел. Подбрюшник свободно болтался.

Недалеко, в лесу, Захар Шарыгин пошел к своему хутору, ведя лошадь в поводу.

— Интересно, — сказал Прон, оглядываясь назад, — за сколько маханули? Это быстрей получается, чем со Столыпиным. Во как Советскую власть мчу!

Анатолий улыбнулся.

— Седок-от ты невыгодный, — пошутил Прон. — Того вез — хоть золотой рубль сунул, а от тебя чего ждать? Ни в честь, ни в славу. Отдышался? — спросил он жеребца. — Как купаный ты, миленький, ровно в бане был.

Анна вздрогнула, встала. Пиджак упал с ее плеч.

— Прон! — сказала она. — Жена твоя заперта в бане у Шарыгина.

— Так… Не врал твой папаша.

— Она закрыта, ее стерегут, окно маленькое, говорит: скажи Прону, — торопилась Анна.

Прон сел на козлы.

— Толя. Тут осталось пять верст, дойдешь.

— Не суйся в петлю, — сказал Анатолий.

— Ты говоришь, я тебя слушаю, — ответил на это Прон. — А твои тебя послушают?

— Да. Ведь не только из-за нее…

— Не надо. Жена только мне родная, чего ради из-за нее другим срываться. Да и Анну бросать неладное дело.

Шерсть на жеребце начала высыхать. Жеребец вздрагивал.

33

Шатунов, мчавший по прямушке на хутор Захара Шарыгина, выскочил на тракт именно в том месте, где стоял тарантас.

Может быть, ничего бы не случилось, если бы Анатолий не сразу увидел его. Но Анатолий увидел, ткнул в спину Прона. Тот, по ямщицкой привычке, рванул за вожжи.

Шатунов же, видя, что люди убегают от него (значит, есть причина убегать), ударился в погоню и быстро настиг еще не разошедшегося жеребца. Шатунов узнал Прона, увидел женщину и испугался, что это его жена. Он приказал ее убить, а она здесь, она расскажет!

Еще не придумав, что делать, Шатунов схватился за карабин, торчащий прикладом вверх из чехла. Но сообразил, что может не попасть на скаку, и даст сигнал погоне. Он выдернул из ножен шашку, опустил вниз, вдоль сапога. Равняясь с тарантасом, вставая на стременах и замахиваясь, узнал Анну. Анатолий опередил.

Выстрелил.

Анна закричала. Прон осадил жеребца. Шатуновская лошадь по инерции проскочила вперед и тоже остановилась. Шатунов, упавший влево с седла, выпростал ногу из стремени и затих. Анна била Анатолия крестом. Анатолий схватил ее за руки, вырвал крест, отбросил. Прон подбежал к упавшему, узнал его, оглянулся на Анну.

Анна кинулась к мужу, подняла его окровавленную голову, думая, что пуля попала в голову. Но это была ссадина на щеке и лбу, быстро оплывшая кровью. Анна оторвала сухо затрещавший рукав кофты, располоснула его вдоль шва и хотела перевязать. Но Шатунов замычал, мотая головой и пытаясь встать.

— Уйди.

Когда он встал, запачканный кровью, ему показалось, что его просто ударили колотушкой по груди, и от этого ему трудно вздохнуть. Он кашлянул. Изо рта полилась кровь.

Ни Прон, ни Анна, ни Анатолий не успели подхватить его. Он упал посередине тракта.

— Ваня! Ваня! — говорила Анна, кидаясь на колени.

— В тарантас! — велел Прон.

— Не надо, — прошептал Шатунов. — Прости, Анна, не понял я… Бог с тобой.

Голова стала тяжелой, как будто весила больше, чем остальное тело. И хотя Шатунов не чувствовал боли и не знал, что умирает, он понял, что ему не сказать всего, что он думает.

А думалось даже не о том, кто в него выстрелил, не о том, что настала расплата за его нехорошую жизнь, даже и не о том, что надо предупредить Прона о жене (да и поздно), а о том, что только сейчас до него дошел смысл этих слов: «Бог с тобой».

Ведь днем Анна именно так и сказала, отпуская его, прощая ему, а он гнался за своим домом, хотел расправиться с Проном и женой Прона, с Сенькой, с Яковом, с Шарыгиным, чтоб никто из деревенских не помнил его прошлого и не мешал бы жить дальше.

А вот оно как получилось.

Прон закрыл глаза покойного. Анна тряслась, голова ее дергалась. Лошадь Шатунова заржала, отпрыгнула. И тотчас зашлась в хохоте Анна.

Прон, не глядя на Анатолия, сказал:

— Лови его лошадь, верхом поезжай.

— Закопать надо, — мрачно сказал Анатолий.

— Без тебя похороним, — ответил Прон. Взял Анну за руку. Анна замолчала, но руку вырвала.

И опять донеслось звяканье бруска о полотно косы.

Лошадь не подпускала к себе Анатолия, но далеко не отходила, кружила рядом. Прон пошел ловить сам. Но лошадь не далась и ему.

И тут они увидели, как на далекий холм со стороны деревни вынеслись всадники. Двое отделились от группы и поскакали к ним.

— Дождались, — сказал Прон.

34

— Марш в тарантас! — распорядился Прон. — Марш, говорю.

Одна из приближающихся лошадей заржала. Лошадь Шатунова подняла голову, насторожилась, ответно заржала и поскакала навстречу.

Всадники поймали ее. Остановились, видимо, посовещались. Вряд ли они могли разглядеть людей, но, наверное, узнали лошадь, тотчас повернули и порысили обратно.

— Бери тарантас, поезжай, задержу, — сказал Прон. — Ведь вернутся. А мне ничего не сделают.

— Поедем вместе.

— Нет.

Они оглянулись. Анна в это время рвала у обочины траву. Вырвался целый пучок с корнями. Анна бросила все, перебежала на опушку леса и стала собирать белеющие ромашки.

— Значит, ты подумал, что я могу бросить тебя? — спросил Анатолий.

— Мог не мог, какое дело. Тебе надо, поезжай.

— Не я его, так он убил бы. Ты это понимаешь?

Прон увидел, что всадники доехали до своих и весь отряд с места в карьер понесся к ним.

Анна положила набранные цветы в подол юбки, подошла к жеребцу, вывалила цветы перед его мордой. Жеребец потянулся, но не достал: мешал хомут. Расставил пошире передние ноги, но все равно не дотянулся. Анна замычала, жестами прося Прона, чтоб он рассупонил жеребца.

— Одно спасение — с ума сойти, — сказал Прон.

Всадники приближались. Анатолий крутнул барабан в нагане, пошел навстречу.

Прон торопливо расстегнул удила, показал Анне, чтоб кормила жеребца с рук, и пошел за председателем.

Всадники осадили саженях в пятнадцати. Анатолий поднял руку и выстрелил.

— Командира мне! Остальным стоять на месте.

Прон подбежал, дернул за рукав:

— Слушай, давай в лес. Никто не найдет.

— Поздно, — ответил Анатолий.

— Я тебя прошу, беги. Я задержу. Ты мне обещал жену спасти. Она тяжелая. Меня твои не послушают. Не поминай лихом.

Всадники разъехались. В образовавшийся коридор проехала тачанка, медленно развернулась. Пулеметчик выглянул из-за щитка, повел стволом.

— Брось хлопушку! — крикнул передний верховой.

Анатолий бросил наган. Выехал Степачев.

— Отойди, — сказал Прону Анатолий.

Тот немного отступил.

Степачев спешился. Луна светила ему в лицо.

— Пусть остальные отъедут, — громко сказал Анатолий.

Степачев кинулся к сыну.

— Отъехать остальным! — крикнул Анатолий.

Степачев махнул рукой. Всадники отступили, но тачанка не двинулась с места. По-прежнему лежал за щитком пулеметчик.

— Толя! Я боялся, что не застану.

— Не подходи, — сказал Анатолий.

— Как ты здесь оказался?

— Прикажи выпустить жену Толмачева.

Бесшумно проносились тени. Вверху ходил ветер.

— Один ты остался на земле для меня, да еще мое святое дело…

— Итак, ты отпускаешь жену Толмачева. Раз. Складываешь оружие. Два.

— Не смеши меня, — ответил Степачев. — Где Шатунов?

— Я убил его.

— Поздравляю. Ты уже убиваешь. А меня ты мог бы убить?

— Но ты-то собирался убить меня.

— Не хотел. Так вот что, слушай. Твои требования смешны.

— Это не разговор.

— В самом деле, — согласился Степачев. — Убеждают действия, а не разговоры. Сейчас, ребята, оба поедете со мной. Толмачев! Подойди.

Прон подошел.

— Нехорошо получается, гражданин ямщик. Я тебе доверяю, а ты?

— За лошадями я ехал, — ответил Прон. — Сами посылали.

— Он спас мою жизнь, — сказал Анатолий. — Если тебе это важно.

— Я прикажу выпустить твою жену, — пообещал Степачев.

— Обманете.

— Я ведь не шутил, — сказал Анатолий, напрягаясь. — Тебе лучше сдаться добровольно.

— Вот уж воистину: породил человека, вышел выродок, — холодно сказал Степачев. — Ну как не убить? Крестись. И ты, ямщик, крестись.

Он шагнул в сторону, дал сигнал. Вспыхнуло у ствола пулемета короткое пламя. Пули прошли над головами.

— Вот так, комиссар, будем разговаривать. А теперь иди в свой Уржум и дождись меня. Иди и скажи: идет мой однофамилец. Подбери. — Степачев подопнул Анатолию наган. — Может быть, на прощание подаришь пулю?

Анатолий нагнулся (ствол пулемета качнулся вниз), взял наган, пошел к тарантасу. За ним Прон, немного позади Степачев. Спешившиеся отрядники шли поодаль.

Анька-дурочка спряталась за коня.

— Так помни, ты выпустишь жену Толмачева, — сказал Анатолий.

— Что тебе его жена?

— Ты выпустишь ее.

— Хорошо.

Анатолий поднял с земли свой пиджак, отряхнул.

— Я пошел, — протянул руку Прону, сказал негромко: — Утром жди.

Прон, как бы поправляя упряжь, обошел коня, отвязал от оглобли чересседельник и подбрюшник, снял с дуги гужи и, держа в руке оглоблю, оглянулся.

Степачев смотрел вслед Анатолию. Отрядник, стоящий рядом со Степачевым, взял карабин на изготовку, прицелился в спину Анатолия, взглянул на Степачева.

Тот кивнул.

Отрядник, не желая осрамиться, опустился на одно колено, тщательно прицелился. Прорезь прицельной планки расплывалась от лунного света, но мушка была отчетлива. Да и Анатолий еще был близко. Отрядник выстрелил.

Анатолий вздрогнул. Видно было, что он силится не упасть, повернуться лицом к выстрелу, но пулемет с тачанки свалил его.

Другие отрядники, закинув карабины за спину, нагибались над Шатуновым, чтобы положить его труп в тарантас.

Прон бросил оглоблю на землю, переметнул дугу через гриву, рванул за повод, вывел жеребца из оглобель, вскочил, как глазом моргнул, верхом, ударил жеребца ногами. «Эх, не взнуздал!» — подумал он. Конь махнул через канаву, к лесу, в тень.

Первым выстрелил Степачев, промазал. Ударил пулемет, но наугад, запоздало. Стали стрелять и другие, но неприцельно, так, для очистки совести. Прон, сообразив, что косят по уровню всадника, спрыгнул на землю, содрал с жеребца хомут, бросил и бегом сквозь заросли выбрался на тропу, по которой недавно скакал Шатунов.

«Эх, Анну бросил! Да неужели же ей чего будет?»

Выстрелы ударяли часто и звонко, будто пастухи щелкали бичами на огромное стадо. Пули впивались в деревья. Прон отстегнул и отбросил седелко, снова вскочил на коня.

Когда началась стрельба, пожилой отрядник пригнул Аньку-дурочку, чтоб, не дай бог, не поранить.

Аньку не пугали выстрелы. Она очнулась и повела вокруг яснеющим взглядом.

Ей стало стыдно за свой расхристанный вид, она торопливо пошла из круга. Отрядники расступились. Никто не удерживал ее. Пожилой отрядник украдкой крестился. Степачев взялся за виски.

Анька побежала быстро и легко к обрыву над Вяткой. Спустилась, отводя хлещущие по лицу ветви ивы. Она боялась, что будет мелко и придется долго идти по дну, но у берега сразу было глубоко.

35

Яков поостерегся сразу идти к бане. Он затаился в проулке и высмотрел, что взвод ускакал, но охранник остался. Яков прокрался по проулку, повернул к бане с теневой стороны. Зажал замок в подол рубахи, осторожно повернул ключ. Вынул из петель и положил замок на землю. Ожегся крапивой.

— Я это, я, — шептал он, — Яков это, не бойся. — Он приподнял дверь и отвел в сторону.

Пламя коптилки прыгало, женщина в цветном полушалке отступила за каменку.

— Жив? — только и спросила она.

— Пошли, пошли, — торопил Яков. — Тих-хо! — Яков отпрянул от двери: против бани, на пашне, стоял Сенька.

Отрядник, затаившийся на задворках, взял Сеньку на мушку. Другой, посланный ему на подкрепление, подходил к дому Шарыгина с улицы.

— Выходи, Яков, — хрипло сказал Сенька. — Выходи, не бойся. Скажу чего.

— Прячься за мной, — сурово сказал Яков. — За спиной будь. Выйдем, после выстрела сразу за баню, а там дорогу знаешь. В деревню не смей. Пошли.

Яков шагнул из тени на свет. Отрядник ждал Сенькиного выстрела. Сенька сказал:

— Передай Прону: правильно он мне по морде надавал. Еще мало.

— Эх, Семен, — сказал Яков, — как же это ты?

— Ладно, не верь, — ответил Сенька. Бросил наган на землю.

Отрядник выстрелил. Пуля ударила Сеньку в спину. Яков толкнул женщину, побежал вслед за ней. Женщина старалась бежать ровно, берегла себя.

Сенька упал на четвереньки, в глазах потемнело. Ощупью он искал брошенный на межу наган. Вторая пуля расшибла ему голову.

Мальчишка, копавший червей, испугался выстрелов, помчался по грядкам. Охранник привстал, выстрелил третий раз.

36

Ветки цеплялись за рубаху, рвали ее в лоскутья. Лес кончился. У обрыва Прон не остановился, наоборот, понукнул. Конь оборвался, полетел в черную дыру оврага. Осыпь смягчила падение, да и Прон успел спрыгнуть, чтоб не сломать жеребцу хребет. Выбрались из оврага и опять понеслись, теперь уже по светлому полю к темнеющей деревне.

Прон пролетел прямиком к шарыгинскому дому. Отрядник слова не успел сказать и затвор передернуть, как Прон свалился на него сверху, ударил кулаком, как кувалдой. Отрядник рухнул. Прон рванул трехлинейку из его рук и второго, подбежавшего, сшиб как дубиной, прикладом. Кинулся на задворки. Жеребец побежал за ним.

По грядкам, по картошке добежал до бани. Дверь нараспашку. Прон сунулся внутрь в душное тепло бани, зацепился стволом за притолоку. Никого!

Горела на окне коптилка. Прон, обжигаясь, вывинтил головку коптилки, плеснул керосином на подоконник и стену, бросил фитиль. Прикладом высадил раму, выбежал.

Повернул за угол и увидел лежащего человека. Нагнулся, узнал Сеньку. Свистнул жеребцу. Подбежал к забору, отодрал верхнюю прожилину, нажал плечом и с треском повалил целое звено забора.

Яков, как будто ждал, отворил калитку, жалостливо охнул, увидя запаленного жеребца.

— Жива? — хрипло спросил Прон.

— Жива.

Прон отер клочьями рубахи исцарапанное потное лицо, поглядел на руку — вся в крови.

— Этого, Семена-то… — начал Яков.

— Видел. Хрен с ним. Таковский был.

— Еще мальчишку. Эх, сунулся под пулю.

— Где? — спросил Прон о жене.

— Ушла. У матери спрячется.

— Дойдет, — сказал Прон. — Спасибо, Яшка. А теперь садись, гони! Сейчас эти вернутся. Поскачешь по деревням: собираться к утру. Лошадь загонишь — бегом беги. Не сможешь бежать — ползи. Понял? Прон зовет!

— Брат! — заговорил Яков. — Ты жив, жена жива. Пусть они собачатся между собой. Нам-то все одно из куля в рогожу.

Баня разгоралась, будто раньше обычного светало.

— Яшка, не я первый начал.

— Брат! — сказал Яков. — Кровь пролилась в кашей деревне. Супостаты и ахиды…

— Из-за нас пролилась, — оборвал Прон. — Ты в святцах запиши: из-за нас!

— Брат! — чуть не плача, сказал Яков. — Забыл нас бог. И деться нам некуда. И черт еще не хворал, когда ж он умрет?

— Я в Уржум, — торопливо говорил Прон, — доложу им, что банда на них идет, что председатель убит.

— Председатель! — вскрикнул Яков. Поднял голову. Звезд не было видно. Яков очнулся: — Нельзя тебе в Уржум. Тебя тут же посадят. За почту.

— Вот на прощанье почту и доставлю. Пора. Яшка!

Он подставил колено. Яков мелькнул лаптями, сел на жеребца. Жеребец, тяжело екая селезенкой, пошел через дорогу.

От конторы закричали: «Стой! Стой!»

— Гони! — крикнул Прон и выстрелил на крик.

Яков скрылся.

Баня пылала. Лохмотья пламени взметывались и гасли.

Прон прошел в калитку, запер ее изнутри, пробежал мимо клети, в которой днем сидел с Анатолием, и огородами спустился к Вятке.

С косогора в деревню наметом шла конница Степачева.

Прон положил на берегу винтовку, забрел по колено, зачерпнул пригоршню тяжелой воды. В воде бликовали отсветы пожара. Ладони саднило. Ожгло исцарапанное лицо, когда Прон плеснул на него. Он зашел поглубже, повернулся лицом к пожару, наклонился к воде и стал пить.

С той стороны реки на берег вышла женщина. Остановилась, глядя на пожар. От пламени по воде тянулся к ней красный переливчатый след более яркий, чемлунная дорожка.

* * *

Пули, которые летели в Прона, а угадали в деревья, сказались через много лет.

В деревне ставили новый дом. Привезли бревна для сруба. Старик-плотник вырубал паз и ударил по заблестевшему свинцу…

Примечания

1

Улаз — время выкачивания меда из сот (местн.).

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Варвара (Повесть в рассказах)

  Вологодская старуха

  Разбитое окно

  Первое воспоминание

  Легкая жизнь

  Купель

  Суп с крапивой

  Уголок

  Кольцо

  «Овод»

  Прямушка

  Поговорки

  Как нальешь, так и выпьешь

  Свои глаза

  Сбрось мешок!

  Лапти на бархате

  Гроб с пшеницей

  Семечко

  Трактор

  Медовуха

  Пятая клятва

  Пустоцвет

  Шоколадка

  Физкультура

  Как мужиков учат

  Старики

  Нюра

  Письма

  Молитва

Катина буква

  Амулет

  Заработки

  О войне

  Утя

  Свинец

  Катина буква

  Зеркало

  Передаю

  Падает звезда…

  Там, внизу

  Две доли

Чужая мишень

  Песок в корабельных часах

  Подарок

  Чужая мишень

  Черные березы

Ямщицкая повесть

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

*** Примечания ***